Когда Цыпка, радостно сморщивъ вѣчно испуганное, старое и милое лицо, объявила своей племянницѣ Еленѣ, что поѣдетъ съ ней на "Мысокъ" къ отцу Илларіону, Елена не почувствовала особеннаго удовольствія, но изъ благовоспитанности улыбнулась и сказала, что это прекрасно.
Въ Петербургѣ она часто видѣла отца Илларіона, нѣсколько разъ въ году говѣла у него, послѣ обѣдни заходила съ Цыпкой къ нему чай пить и долго ждала среди разношерстной публики, объединенной лишь поклоненіемъ "батюшкѣ", пока онъ управится въ церкви, прочтетъ всѣ молитвы, которыя назначилъ себѣ, и придетъ усталый, вдохновенный и могучій. Но на его собственной землѣ, подаренной ему нѣсколько лѣтъ тому назадъ на берегу большого озера, она никогда не была. Цыпка все почему-то не могла собраться. Земли всего клочокъ, но отецъ Илларіонъ уже воздвигъ на ней церковь, дома, богадѣльню. Позволялъ строиться у себя постороннимъ и всѣхъ своихъ духовныхъ дѣтей радушно приглашалъ на "Мысокъ".
Пока Цыпка обсуждала подробности путешествія, Еленѣ вспомнился разсказъ, много разъ слышанный ею отъ знаменитаго батюшки: "Пришелъ къ аввѣ въ пустыню юноша и попросилъ назначить ему подвигъ. Авва воткнулъ въ песокъ десять палокъ и сказалъ: "поливай эти палки каждое утро и каждый вечеръ". Не побрезговалъ юноша назначеннымъ ему подвигомъ, не усомнилась его душа. Съ великимъ усердіемъ сталъ доставать онъ воду и поливалъ ею палки утромъ и вечеромъ, и такъ въ теченіе десяти лѣтъ. Ропота не зналъ онъ. И вотъ, послѣ десяти лѣтъ, вдругъ зазеленѣли палки, пустили ростки, и стали онѣ въ пустынѣ прекрасными миндальными деревьями. Подвигъ послушанія и смиренія получилъ награду, и съ радостнымъ сердцемъ понялъ инокъ, что спасся. Въ день, когда деревья зацвѣли, его душа, не знавшая гордости, отлетѣла къ Богу".
Отецъ Илларіонъ всѣмъ совѣтовалъ послушаніе, которое называлъ "безъ трудовъ спасеніе", но самая легкость этого пути не привлекала, а возмущала Елену. Выходило какъ-то слишкомъ просто: отецъ Илларіонъ будетъ приказывать, а они всѣ, его духовныя дѣти,-- Цыпка, графиня Логонова, классная дама изъ института, богатые гостинодворскіе купцы,-- всѣ будутъ слушаться, и спасутся.
Еленѣ иногда казалось, что ее теперь уже заставляютъ поливать сухія палки, заставляютъ отецъ Илларіонъ и Цыпка, и что болитъ согнутая ея душа. Она рѣшила, что поѣздка на "Мысокъ" ей многое разъяснитъ, дастъ, можетъ быть, то, что она одновременно хотѣла и такъ боялась получить: смиреніе.
Цыпка дождалась Успенскаго поста,-- церковь на Мыскѣ была въ честь Успенія,-- разъ десять повторила тѣ же свои приказанія по имѣнію и отправилась съ Еленой. Утромъ ѣхали часа два по желѣзной дорогѣ, потомъ на пароходѣ, долго, до вечера. На пристани, пока Цыпка ждала парохода, она молилась. Вступила она на пароходъ съ трепетомъ, но вскорѣ ее кольнула легкая досада. Въ единственной каютѣ перваго класса сидѣла, тоже ѣхавшая къ отцу Илларіону, графиня Логонова. Елена знала, что Цыпка, несмотря на всю выказанную ею радость, разочарована. Той почетъ будетъ больше, Цыпка сама поможетъ устроить почетъ,-- графиня съ большими связями и можетъ быть чрезвычайно полезна отцу Илларіону. Цыпка всей душой рада, что и графиня собралась на Мысокъ, но что бы ей пріѣхать попозднѣй? Тогда, при встрѣчѣ, Цыпкѣ не пришлось бы ни съ кѣмъ дѣлить свѣтлой улыбки отца Илларіона. Развѣ съ Еленой? Но Елена не въ счетъ, она при Цыпкѣ. А графиня навѣрное привезла съ собой много денегъ, и даже если она ихъ не дастъ, то всѣ знаютъ, что она богата и могла бы дать очень много. Елена, съ дѣтства привыкшая угадывать цыпкины мысли, пожалѣла ее, тѣмъ болѣе, что придется ей въ этихъ помыслахъ покаяться на духу отцу Илларіону. Но все же Цыпка прелесть, свой грѣхъ уже въ сто кратъ искупила раскаяніемъ, а признается она въ немъ такъ, что душа отца Илларіона нѣжно улыбнется ея душѣ.
Пароходъ не подъѣзжалъ къ самому Мыску. На рѣкѣ были пороги и всѣ пассажиры высаживались на конечной станціи, Городищахъ. Восемь верстъ предстояло ѣхать на лошадяхъ. Какъ только графиня съ Цыпкой и Еленой вышли на пристань, куда пестрыми камешками съ Городища, стоящаго на возвышеніи, скатились дѣти, подошелъ къ нимъ безъ шапки и сталъ низко кланяться какой-то мужчина, не то приказчикъ изъ лавки, не то подрядчикъ.
-- Тарантасъ отца Илларіона здѣсь, батюшка выслалъ.
-- Онъ вѣдь зналъ, что мы сегодня пріѣдемъ,-- отвѣтила графиня.
А Цыпкѣ не хотѣлось помнить, что она извѣстила о своемъ пріѣздѣ; она не вполнѣ вѣрила, что то же сдѣлала графиня, и продолжала удивляться.
Она съ графиней помѣстилась на рессорныхъ подушкахъ, а Елена пренебрегла скамеечкой, привязанной къ передку, и сѣла на козлы рядомъ съ кучеромъ. Цыпка, замѣтивъ должно быть, что графинѣ понравилась живость Елены, улыбнулась и сказала: -- Какъ тебѣ не стыдно, въ восемнадцать лѣтъ!-- но не помѣшала ей.
Тройка у отца Илларіона лихая и кучеръ бойкій. Крикнулъ:-- По правой, по лѣвой, коренника не тронемъ!-- И помчался тарантасъ, громыхая по жесткой, пыльной дорогѣ. А съ обѣихъ сторонъ верескъ, трава сухая да низкія елочки, природа однообразная, скудная... И такъ верста за верстой,-- елочки, верескъ, вдали кое-гдѣ избушки кучкой, а жизни никакой, все замерло, все спитъ.
Цыпка отъ времени до времени спрашивала:
-- Что, далеко еще?
И кучеръ отвѣчалъ:
-- Далече.
Далече, все далече... Елену охватило безпокойство; нѣтъ конца пути, а лошади мчатся быстро. Солнце сѣло давно, темноты еще не было настоящей. Сѣверное небо сіяло кротко, и все казалось мягкимъ и призрачнымъ. Одна дорога была крѣпкая, прямая и подбрасывала тарантасъ. Вдругъ кучеръ указалъ кнутовищемъ на кучку избушекъ чернѣвшихъ вдали:-- Черемышье, откуда батюшка.-- Цыпка вся заволновалась, хотѣлось ей разсмотрѣть деревушку, гдѣ началъ свое служеніе Богу отецъ Илларіонъ. Но ничего нельзя было различить, кромѣ темныхъ крышъ. Самъ кучеръ, подстегивая лошадей, замѣтилъ:-- Не интересно, бѣдность одна.-- Недолго прожилъ въ Черемышьѣ отецъ Илларіонъ. Лѣтъ двадцать пять тому назадъ заинтересовалась молодымъ вдовымъ священникомъ, съ дивнымъ голосомъ и пламенной молитвой, старушка помѣщица, и устроила его въ Петербургѣ, гдѣ онъ быстро пріобрѣлъ огромное вліяніе во всѣхъ слояхъ общества. Деревушка промелькнула: не интересно, бѣдность одна.
У еловаго лѣсочка дорога неожиданно свернула, расширилась, и предстало цѣлое селеніе: бѣлая церковь, длинный бѣлый домъ, зеленыя рѣшетки вокругъ расчищенныхъ садиковъ, опять дома, строящіяся зданія.
-- Мысокъ! Подъѣзжаемъ,-- сказалъ кучеръ и видимо былъ доволенъ произведеннымъ эфектомъ. "Вотъ, молъ, глядите, не чета той деревушкѣ!" говорили его смѣющіеся глаза.
-- И онъ все это создалъ!-- шепнула Цыпка.
-- Да тутъ на нѣсколько милліоновъ настроено!-- сказала графиня серьезно.
Теперь виднѣлись и люди. Была приготовлена встрѣча. У подъѣзда большого дома стоялъ, безъ шляпы, съ развѣвающимися серебряными кудрями на плечахъ, въ лиловой рясѣ, отецъ Илларіонъ. Еще издали можно было разглядѣть его раскинутыя въ красивомъ жестѣ руки. Его окружали женщины въ платкахъ и дѣвушки съ непокрытыми волосами. Были и мужчины, но вся группа исчезала въ сіяніи могучаго человѣка въ лиловомъ одѣяніи. Онъ казался библейскимъ патріархомъ, и лицо его было преисполнено радушіемъ и добротой.
Онъ осѣнилъ широкимъ благословеніемъ пріѣхавшихъ, и скромно, ласково тихій, благодарный Богу, источнику всѣхъ радостей, онъ повелъ ихъ въ домъ и сдалъ на попеченіе женщинамъ.
Елена почти всѣхъ ихъ знала, но у нея при видѣ ихъ было впечатлѣніе маскарада. Неужели эта дама, въ черной кружевной косынкѣ, это Софья Петровна, такъ любившая вспоминать то время, когда съ покойнымъ мужемъ, атташе при посольствѣ, жила въ Парижѣ? Да, она. Тѣ же точеныя руки, и легкій, дѣланный смѣхъ. Но къ чему холщевое платье, простое, какъ у горничной? А это Катя Тучкова, такъ гладко зачесана... Но онѣ не главныя тутъ, важнѣй вотъ эта старушка, Татьяна Ивановна, никогда не знавшая свѣтскихъ тонкостей, вдова-купчиха; она все отдала, избрала себѣ добровольную бѣдность, и ей нуженъ за это почетъ. Толпа сообщницъ-женщинъ подталкивала къ ней пріѣзжихъ, и, поддаваясь невольному внушенію, графиня и Цыпка ей кланялись и разсыпались любезными фразами, которыхъ не смѣли говорить отцу Илларіону, зная, что пустословіе онъ порицалъ.
Елену подхватила Софья Петровна.
-- Я вамъ все-таки сразу покажу комнату, которую вамъ отвели. Вы, вѣрно, очень устали.
Елена взглянула на Цыпку, но та суетилась и какъ-то посвѣжѣла. Усталости не было и слѣда. Она не хотѣла уходить изъ комнаты, гдѣ былъ отецъ Илларіонъ, и на его приглашеніе сѣсть чай пить -- сейчасъ же съ радостью согласилась. Черезъ всю комнату тянулся длинный столъ съ огромнымъ самоваромъ, стаканами, корзинами съ большими кусками нарѣзаннаго бѣлаго хлѣба. Всѣ сѣли. Цыпка -- недалеко отъ батюшки, но все же не рядомъ съ нимъ; по правую его руку сѣла графиня, по лѣвую -- какая-то толстая баба съ брилліантовыми перстнями на растопыренныхъ пальцахъ. Татьяна Ивановна разливала чай. Всего было человѣкъ тридцать.
-- Я сейчасъ вернусь, сниму только шляпу и разложу вещи,-- шепнула Елена Цыпкѣ.
Та заволновалась. Годится ли это? Можетъ быть, не почтительно. Но отецъ Илларіонъ посмотрѣлъ на нихъ и слегка улыбнулся. Разрѣшеніе было дано.
Софья Петровна тянула Елену за руку. Онѣ почти бѣгомъ прошли длинный коридоръ, въ концѣ котораго стоялъ умывальникъ, и поднялись по лѣстницѣ.
-- Лучшія комнаты внизу пришлось отвести графинѣ и Снитковой, купчихѣ изъ Апраксина рынка, но вамъ наверху будетъ въ сущности лучше, гораздо спокойнѣе. Я кое-что сама устроила. Вы знаете, батюшка комфорту не признаетъ,-- занавѣсокъ я не успѣла повѣсить, но есть мягкіе стулья, коврики у кроватей...
-- Я предупреждаю васъ, что шляпъ батюшка вообще не любитъ, особенно большихъ. Вы спрячьте свою совсѣмъ, все равно не придется больше носить. Вотъ умывальникъ, здѣсь въ углу, маленькій очень, mais c'est toujours cela, не у всѣхъ въ комнатѣ есть...
-- Вѣдь мыться не грѣхъ?
-- Конечно, но слишкомъ холить тѣло... раньше всѣ мылись внизу, въ одномъ коридорѣ женщины, въ другомъ мужчины... Но намъ здѣсь мѣшкать нельзя. Завтра много причастниковъ. Батюшка не всѣхъ еще исповѣдовалъ. Сидѣть за чаемъ будутъ не долго.
Елена пригладила волосы какъ могла, безъ зеркала, и вымыла руки.
-- Я готова.
Еще на лѣстницѣ онѣ услышали тяжелые торопливые шаги, а въ коридорѣ увидѣли человѣка, быстро несущаго самоваръ, который и двоимъ поднять было бы не легко. Онѣ прижались къ стѣнѣ, чтобы дать ему пройти.
Вслѣдъ за нимъ они вошли въ столовую. Елена скромно сѣла на самый конецъ стола, а Софья Петровна поближе къ отцу Илларіону.
Елена замѣтила, какъ ласково отецъ Илларіонъ улыбнулся нѣмому.
-- Андрей!-- сказалъ онъ, когда нѣмой поставилъ на подносъ огромный самоваръ,-- видишь, часы испортились, опять стали!
Нѣмой сдвинувъ брови, взглянулъ на круглые столовые часы, взялъ стулъ, дѣловито приставилъ его къ стѣнѣ, взлѣзъ на него, открылъ стеклянную крышку, затѣмъ циферблатъ, вынулъ изъ кармана какой-то инструментъ, который Еленѣ показался простымъ гвоздемъ, и началъ ковырять имъ внутри часовъ. Дѣло у него пошло. Онъ закрылъ часы и затѣмъ съ грознымъ видомъ, глядя на Татьяну Ивановну, сталъ стучать по стеклу.
Она подняла голову на шумъ и догадалась, что нѣмой хочетъ что-то объяснить ей.
Тотъ провелъ пальцемъ по циферблату отъ стрѣлки налѣво и съ преувеличенной строгостью погрозилъ Татьянѣ Ивановнѣ; затѣмъ пальцемъ провелъ по кругу направо, улыбнулся и быстро одобрительно закивалъ.
-- Знаю я, знаю, что стрѣлокъ водить назадъ не надо, а только впередъ,-- отвѣтила Татьяна Ивановна.-- Часы не оттого стали.
Нѣмой ей не повѣрилъ, пожалъ плечами и опять пригрозилъ. Онъ соскочилъ со стула, порывисто поставилъ его на мѣсто и убѣжалъ, не обращая вниманія на любопытные взгляды.
Отецъ Илларіонъ еще разъ свѣтло улыбнулся ему.
-- Удивительный парень,-- сказалъ онъ,-- на всѣ руки: и каменщикъ, и столяръ, и инженеръ; неимовѣрной силы, а любить тонкія работы, часы чинить, чертить какіе-то планы...
-- Нѣмой, но не глухой,-- сентенціозно сообщила съ конца стола классная дама.
-- Почему это такъ? онъ навѣрное не родился нѣмымъ, если слышитъ? отчего это съ нимъ случилось?-- спросила Елена классную даму, но та, замѣтивъ, что отецъ Илларіонъ не продолжаетъ разговора о нѣмомъ, пожала плечами на Елену и процѣдила:
-- Какъ это можно знать!
А за столомъ, послѣ представленія съ нѣмымъ, опять воцарилось сосредоточенное молчаніе, приличное въ собраніи людей, гдѣ нѣкоторые только что исповѣдались, а другіе готовились къ исповѣди. Торопливо допивали чай.
Отецъ Илларіонъ всталъ; вся фигура его выражала благоговѣніе, а загорѣлое лицо, обрамленное серебряными волосами, сдѣлалось отечески строго. Своими карими, небольшими, но удивительно ясными глазами онъ обвелъ присутствующихъ, и всѣ почувствовали себя одинаково ничтожными и маленькими передъ нимъ, его дѣтьми.
-- Молитвы для причастниковъ завтра утромъ въ восемь часовъ,-- сказалъ онъ отчетливо.-- А теперь, кто желаетъ исповѣдоваться...
Онъ сдѣлалъ пригласительный жестъ по направленію къ сосѣдней комнатѣ.
-- Онъ развѣ не въ церкви будетъ исповѣдовать?-- шопотомъ спросила Елена классную даму.
-- Да есть же входъ въ церковь черезъ домъ,-- недовольно отвѣтила та.
Цыпка отчаяннымъ жестомъ призвала Елену, которая и сама торопилась.
Отецъ Илларіонъ благословилъ и ее, быстро, красиво оттянулъ руку, чтобы Елена ее не поцѣловала, и пошелъ къ двери.
Разошлись молча. Цыпка вверху долго молилась, слезно вздыхала, шептала убѣдительно и жалобно, а Елена чутко спала, но до зари проснулась. Предразсвѣтное небо глядѣло въ окно безъ занавѣсокъ и ставень и, казалось, провѣряло, все ли какъ слѣдуетъ, строго и свято, въ отведенной въ святомъ домѣ комнаткѣ для пріѣзжающихъ. И Елена тоже принялась за провѣрку.
Да, строго, все строго: двѣ желѣзныя кроватки по стѣнамъ, два стула, обтянутые ситцемъ, посерединѣ столикъ съ вязаной скатертью, строго свѣтленькое платье Елены, висящее на гвоздикѣ, строго и дѣвичье бѣлье, сложенное на стулѣ, а о цыпкиномъ платьѣ и говорить нечего: оно, сорвавшись съ гвоздя, само собой приняло форму колѣнопреклоненной женщины, смиренно клавшей земной поклонъ. Строго, но свято ли? Цыпка святая, вотъ она лежитъ со скорбнымъ, заостреннымъ лицомъ, и вьются вокругъ него пряди серебристыхъ волосъ. О, эти вьющіеся волосы -- сколько радости и смущенія доставляли они ей! Радости, потому что были красивы, смущенія -- такъ какъ сознаніе ихъ красоты было уже грѣхомъ; а что хуже -- вьющіеся волосы могли въ комъ-нибудь возбудить лукавую мысль, что завиты нарочно. Но они вились отъ природы, и знали это всѣ, зналъ и отецъ Илларіонъ которому сообщила Цыпка о своемъ смущеніи; онъ успокоилъ ее и снялъ съ волосъ ея грѣхъ. И въ Цыпкѣ стало все свято. Помыслы ея чисты, какъ бываютъ только въ раннемъ дѣтствѣ. Они состарились и съежились вмѣстѣ съ ней, но не испачкались отъ жизни. "Въ послушаніи -- безъ трудовъ спасеніе", вспомнила Елена любимое изреченіе отца Илларіона. А Цыпка всю жизнь была въ послушаніи у какого-нибудь отъ Бога даннаго ей начальства: сперва у матери, а когда мать умерла, у братьевъ, и давно уже, полная страстной вѣры, у отца Илларіона. Въ послушаніи воспитала она Елену, которую общій совѣтъ родственниковъ велѣлъ ей взять къ себѣ, когда та, совсѣмъ еще дѣвочкой, осиротѣла. И нѣтъ въ Цыпкѣ никакого грѣха; лежитъ ея тщедушное тѣло безъ нѣги, насторожившись, не грянетъ ли колоколъ, не побѣжитъ ли кто раньше ея на молитву; лежитъ, разбитое отъ частыхъ поклоновъ, и только слабымъ однообразнымъ движеніемъ пальцы ногъ ея шевелятъ одѣяло.
Сѣрое окно посвѣтлѣло, слегка порозовѣло, сдѣлалось голубымъ, и вдругъ въ немъ метнулось что-то и тотчасъ исчезло, а минуту спустя уже ясно обрисовалась, казавшаяся маленькой отъ разстоянія, чайка.
"Да, громадное озеро совсѣмъ близко", подумала Елена, и ей захотѣлось вскочить и осмотрѣть Мысокъ, пробѣжаться одной раннимъ утромъ. Солнце уже навѣрное давно встало, она не увидитъ зари, но свѣжее утро она можетъ привѣтствовать. Она одѣлась безшумно и все время поглядывала на Цыпку. Милый, изнуренный и острый профиль спящей не повернулся на подушкѣ, глубокія морщины на лбу, глубокія, правильно параллельныя и приподнятыя къ виску, не дрогнули. Даже во снѣ лицо сохраняло выраженіе испуга и безпокойства; тонкія вѣки надъ выпуклостью глазъ говорили о душевной скорби.-- "Дорогая,-- мысленно приговаривала Елена, осторожно завязывая юбки,-- думаетъ о своихъ грѣхахъ, о своихъ крошечныхъ, надоѣдливыхъ, какъ комары, грѣхахъ: смущалась въ церкви... мало упованія на милость Божію... осужденіе, страхъ смерти..." Она цыпкинымъ слогомъ придумывала цыпкину исповѣдь и, замѣтивъ, что готова, слегка прикусывая языкъ и косясь на Цыпку, пріотворила дверь и ускользнула. По лѣстницѣ она безъ особенныхъ предосторожностей спустилась, такъ какъ снизу уже долеталъ шумъ хозяйственной возни.
На самой нижней ступенькѣ лѣстницы сидѣла женщина въ платкѣ; она оглянулась на Елену и, не вставая, подвинулась, чтобы дать ей пройти.
Въ лѣвой рукѣ она держала сапожную щетку и энергично терла ботинку, которая торчала у ней на правой рукѣ въ томъ мѣстѣ, гдѣ долженъ быть локоть.
-- Хочется погулять, осмотрѣть Мысокъ,-- отвѣтила Елена, смутившись. Что-то въ этой женщинѣ было странное и непріятное, несмотря на улыбку.
-- Посмотрите, полюбуйтесь, какъ батюшка тутъ настроилъ! А раньше ничего не было,-- елки однѣ да песочекъ.
Ботинка была вычищена, женщина скинула ее на полъ, и тогда Елена увидѣла отвратительный обрубокъ тѣла. Рука послѣ сгиба локтя была длиной вершка въ три и тутъ прекращалась конусообразно, безъ всякаго намека на кисть, и самое ужасное было то, что обрубокъ двигался проворно и ловко. Женщина, не переставая улыбаться и смотрѣть на Елену, схватила другую ботинку, вдѣла ее на изуродованную руку и начала чистить. Она либо не знала, что можетъ вызвать отвращеніе, либо гордилась своимъ убожествомъ: калѣка, молъ, а работаю! казалось, говорили маленькіе, широко разставленные глаза. И рукава ея сѣраго ситцеваго платья были высоко засучены.
Елена быстро отошла. Въ коридорѣ рябая бѣлокурая горничная, петербургская Дуняша, раздувала самоваръ.
-- У насъ самоваръ всегда кипитъ; когда хотите, тогда и пейте.
Елена съ радостью смотрѣла на худыя жилистыя руки горничной. Хоть онѣ и безобразны, но все же ихъ двѣ, какъ подобаетъ.
-- Что это за женщина, которая сапоги чиститъ?-- спросила Елена шопотомъ.
-- Паша безрукая,-- не понижая голоса, отвѣтила горничная.-- Она все можетъ, даромъ что калѣка, и тѣсто мѣсить, и салфетки подрубаетъ; привыкла, съ рожденія такая.
Въ голосѣ рябой горничной не было ни малѣйшаго состраданія да и сама Паша, если разслышала, что о ней говорили, навѣрное только широко улыбнулась.
-- Парадная дверь еще не открыта; желаете, сейчасъ открою, а то, если не побрезгаете, черезъ кухню пройдите.
Въ огромной кухнѣ еще не начали готовить; тамъ собралось много народу, мужчинъ и женщинъ, простыхъ, но не деревенскихъ. "Изъ гостей низшаго разбора", подумала Елена, вспомнивъ, что нѣкоторыхъ изъ нихъ она вчера видѣла за общимъ столомъ. Въ углу перемывала стаканы крошечнаго роста сестра милосердія, съ краснымъ лицомъ и бѣгающими черными глазами.
Елена прошла къ двери, не останавливаясь. Она разслышала среди общаго говора слова: "батюшка такъ приказалъ", "надо спросить батюшку".
До нея никому не было дѣла, и она не рѣшилась ни съ кѣмъ поздороваться и выбѣжала на крыльцо.
Мягкій, свѣжій воздухъ обдалъ ее всю, приласкалъ лицо и непокрытые волосы, приласкалъ плечи сквозь тонкую блузу. Вокругъ все было кротко, мило, чисто. Дорожки, посыпанныя пескомъ, клумбы съ цвѣтами, кое-гдѣ елочки съ крестообразными верхушками. Всюду разсѣяны домики, а напротивъ, гдѣ сѣро-голубой стѣной сливалось съ небомъ озеро, какое-то большое строеніе, недоконченное, растянуло свои прикрытыя лѣсами стѣны. Надъ нимъ вились чайки, тихо пѣли волны свою однообразную, какъ по четкамъ читаемую молитву, пѣсню. И Еленѣ показалось. что въ немъ, этомъ недоконченномъ зданіи, таится весь смыслъ, сокровенное значеніе Мыска.
Она рѣшила все осмотрѣть и обошла сперва домъ, давшій ей и Цыпкѣ пріютъ. Здѣсь жили батюшка и Татьяна Ивановна, здѣсь помѣстили графиню и главныхъ гостей. Обыкновенный помѣщичій, неособенно складный домъ. Она увидѣла съ передняго фасада широкую террасу, ведущую въ столовую, взглянула на окна, за которыми предполагала комнату батюшки, и мимо этихъ оконъ прошла особенно серьезно и чинно. Этой комнатой домъ собственно заканчивался и примыкалъ къ церкви, бѣлой оштукатуренной, съ высокимъ куполомъ. Дверь была еще закрыта. Елена перекрестилась и обошла церковь.
Жизнь начиналась на Мыскѣ. Садовникъ подрѣзывалъ цвѣты, какая-то женщина, босая, въ платочкѣ, стояла посреди дорожки и грызла розовый пряникъ. Елена подошла къ ней.
-- Чей это домъ?-- спросила она, указывая на причудливый деревянный шале.
Женщина подняла на нее кроткій испуганный взглядъ и шопотомъ сказала:
-- Морозъ!
Елена вздрогнула и посмотрѣла на цвѣты и лужайки, на ласковое небо.
-- Какъ морозъ?
Женщина потупилась, отгрызла, кусочекъ пряника, что-то какъ будто сообразила и подала оставшійся, твердый, какъ камень, и кругомъ обглоданный пряникъ Еленѣ:
-- Ты лучше всѣхъ!-- радостно и робко проговорила она.
Ея пустые глаза засвѣтились на мгновеніе и сейчасъ же погасли. Она опустила руку съ пряникомъ, забывъ, что хотѣла его подарить.
Елена попятилась назадъ: она боялась подойти къ садовнику, и стояла въ недоумѣніи около мохнатой елочки, такой низкой, что зеленый крестъ макушки приходился въ уровень съ ея глазами, и даль, въ которую она глядѣла, виднѣлась ей пересѣченная крестомъ, съ приподнятой къ сторонамъ перекладиной.
Но садовникъ самъ заговорилъ съ ней.
-- Съ дурочкой Вѣрой изволили бесѣдовать? Она только и знаетъ, что "морозъ" да "ты лучше всѣхъ".
Онъ добродушно разсмѣялся.
-- Чей это домъ?-- повторила Елена свой вопросъ.
-- Баронессы Бергъ. А вонъ тамъ, домъ генеральши Щегловой, а гдѣ садъ кончается, налѣво, прачечная, просвирня, богадѣльня, больница.
-- Много больныхъ?
-- Да никого; ни больныхъ, ни фельдшера нѣтъ.
-- А въ богадѣльнѣ кто?
-- Было десять старухъ, да онѣ все бѣгутъ. Осталась дурочка Вѣра да еще двѣ какія-то, Харитина и Амфія, въ параличѣ...
Елена отошла. Ея веселое настроеніе испортилось, ей становилось жутко и скучно. Къ чему было такъ рано вставать? наткнулась на калѣку и на сумасшедшую, а тутъ еще этотъ садовникъ, со злой усмѣшкой. Къ баронессѣ Бергъ еще нельзя постучаться. Надо будетъ пойти съ визитомъ, какъ слѣдуетъ, днемъ. Тамъ все лѣто гоститъ съ компаніенкой-англичанкой Катя Тучкова; будетъ, по крайней мѣрѣ, съ кѣмъ поболтать. А покамѣстъ скучно. Старуху Щеглову, мать Софьи Петровны, она давно не видѣла, а дѣвочкой побаивалась и не любила; туда тоже рано, Софья Петровна навѣрно еще спитъ. Она рѣшила осмотрѣть недоконченное зданіе, про которое забыла спросить у садовника, и пошла по прямой, необсаженной дорожкѣ, оказавшейся гораздо длиннѣе, чѣмъ она предполагала.
"Какое тутъ днемъ должно быть солнце", невольно подумали она, замѣтивъ, что высокихъ деревьевъ совсѣмъ не было на Мыскѣ.
Она замѣтила, что изъ дома Щегловой вышла какая-то женщина, и по сгорбленной фигурѣ узнала Евдокію Аполлоновну, двоюродную сестру Софьи Петровны, жившую пятый годъ зиму и лѣто на Мыскѣ, со старой больной генеральшей Щегловой.
Она пошла ей навстрѣчу. Евдокія Аполлоновна приближалась, щуря близорукіе глаза.
-- Елена, вотъ не ожидала? отчего такъ рано поднялись? Вы такъ шли, или васъ прислали за мной?
-- Никто не присылалъ. А вы куда?
-- Въ церковь. Я заправляю лампады, прибираю.
-- Я вамъ помогу,-- можно? А что это недостроенное?
Евдокія Аполлоновна вздохнула.
-- Достроится, надѣемся всѣ, что скоро. Это церковь, большая будетъ церковь, временно пришлось остановить... но Господь дастъ... А теперь рабочіе разбѣжались...
-- Еще церковь?-- удивленно спросила Елена.-- Вѣдь ужъ есть одна и, кажется, очень большая.
-- Церквей слишкомъ много не бываетъ,-- отвѣтила Евдокія Аполлоновна.-- Ну, я спѣшу, пойдемъ...
-- Я васъ догоню, только посмотрю,-- сказала Елена и побѣжала по травѣ.
Теперь она понимала архитектурный замыселъ зданія. Широкое, какъ корабль, оно лежало на берегу озера, еще не ожившее, низкое, покрытое лѣсами; рядомъ съ нимъ, грудами, возвышались приготовленные кирпичи, балки, доски. Запасъ матеріала былъ большой. Елена, заложивъ руки за спину, отошла на нѣсколько шаговъ въ раздумьи: надъ безглавой широкой церковью -- озеро и небо, необъятныя, равнодушныя; имъ не нужно было распростертое на берегу недоконченное и неуклюжее человѣческое сооруженіе.
По лѣсамъ послышался трескъ тяжелыхъ шаговъ. Человѣкъ пробирался съ огромнымъ грузомъ кирпича на спинѣ. Онъ шелъ медленно и твердо. Наверху онъ снялъ съ плечъ носилки и, стоя на стѣнѣ, выпрямился и потянулся; вѣрно, заломило могучую спину. Онъ повернулся лицомъ къ востоку, и напряженныя черты некрасиваго суроваго лица смягчились, прояснились.
Елена узнала нѣмого.
"Милый, онъ одинъ строитъ!" подумала она.
Нѣмой, вѣрно, почувствовалъ, что человѣкъ видитъ его служеніе Господу. Онъ съ безпокойствомъ оглянулся по сторонамъ, затѣмъ опустилъ взоръ и замѣтилъ одиноко стоящую барышню.
Онъ пронизалъ ее своимъ острымъ, рѣжущимъ взглядомъ,-- это было единственное его оружіе противъ насмѣшки людской, единственная рѣчь его души къ другимъ душамъ. А ему такъ хотѣлось быть понятымъ.
Онъ и Елена безъ улыбки смотрѣли другъ на друга, и недовѣріе исчезло въ напряженномъ взглядѣ нѣмого.
Онъ захотѣлъ объяснить ей, что онъ дѣлаетъ, и широкими жестами рисовалъ въ воздухѣ. Онъ запрокинулъ голову и поднималъ руки: будетъ очень высоко! расширялъ руки и дѣлалъ округленныя движенія: это высокое -- куполъ.
Она кивнула головой. А наверху -- онъ поднялъ насколько могъ правую руку съ вытянутымъ указательнымъ пальцемъ,-- наверху будетъ крестъ. Указательнымъ пальцемъ лѣвой руки онъ пересѣкъ правый.
Крестъ! Въ знакъ того, что она поняла, Елена повторила его жестъ, забывъ, что онъ не глухой.
Онъ улыбнулся и, плавно раскачиваясь, упирался плотно на одну только ногу, а другой двигая, будто она то нажимаетъ на доску, то отпускаетъ ее, зашевелилъ руками, дергая въ воздухѣ невидимыя веревки.
Нѣмой звонилъ въ колокола, онъ звалъ къ молитвѣ. Придутъ, придутъ. Елена напрасно думала, что церковь не нужна. По озеру приплывутъ лодки съ богомольцами, по дорожкамъ запестрѣетъ толпа. Придутъ, нѣмой ихъ созоветъ. И казалось Еленѣ, что она слышитъ мѣрный, серебристый, властный звонъ.
Онъ вдругъ остановился, безъ силъ. Его слишкомъ выразительное лицо калѣки насторожилось. А звонъ продолжался. Нѣмой перекрестился.
"Что это?" подумала Елена, и вдругъ сообразила, что звонятъ въ другой церкви къ часамъ.
Она хотѣла проститься съ нѣмымъ, но онъ не смотрѣлъ на нее, а его окликнуть она не рѣшилась, и медленно отошла.
-----
Послѣ обѣдни и завтрака у о. Илларіона, съ пирогомъ и заливной рыбой, Елену отозвала на террасу Катя Тучкова и жаловалась ей на свою компаньонку.
-- Объясни ей, что совершенно незачѣмъ ей прикладываться къ кресту и къ образамъ: она не православная, это совсѣмъ не нужно.
Елена пожала плечами. Обѣдня продолжалась долго, причастниковъ было много, и столько страннаго случилось, что она чувствовала себя ошеломленной. Двѣ женщины изъ простонародья во время херувимской кричали дикимъ голосомъ, пока ихъ не вывели. Послѣ окончанія службы ихъ вернули, и о. Илларіонъ долго надъ ними читалъ молитвы, во время которыхъ онѣ корчились. И всѣ знали, что эти простыя, обыкновенныя женщины -- бѣсноватыя и что о. Илларіонъ ихъ исцѣлитъ. Сестра милосердія упала передъ образомъ Иверской Божіей Матери; упала, какъ бы легла, маленькая, сухонькая, съ краснымъ лицомъ и устремленными на ликъ иконы черными, неподвижными глазами. Ее не подняли, она и теперь лежитъ въ пустой церкви. Какая-то баба громкимъ шопотомъ поясняла, что, слава Богу, теперь видитъ иконостасъ, а раньше онъ закрывался отъ нея дымкой. Объ этомъ думала Елена, а въ ушахъ ея все звучалъ необыкновенный, нѣсколько носовой теноръ о. Илларіона. Онъ молился сильно все время, безъ минуты отдыха. Когда онъ не произносилъ возгласовъ и молитвъ, онъ изъ алтаря пѣлъ вмѣстѣ съ пѣвчими-любителями, велъ весь хоръ, заглушая его. Лицо его свѣтилось, искренни были всѣ его плавныя, красивыя движенія; онъ Богу справлялъ службу со всѣмъ великолѣпіемъ, какимъ только могъ, старался для него, не щадя себя. Онъ воспринималъ въ себя всю молитву, которую зажегъ въ сердцахъ прихожанъ, и возносилъ ее. Безъ него ихъ молитва была бы безкрылая.
Елена уныло смотрѣла на подругу, а та, смуглая, нервная, говорила быстро, стараясь доказать свою правоту.
Миссъ Патерсонъ догадалась, что дѣло идетъ о ней и начала защищаться.
-- Я цѣлую картины потому, что всѣ цѣлуютъ ихъ. У меня такой принципъ: дѣлать въ Римѣ то, что дѣлаютъ римляне,-- процитировала она англійскую пословицу.
Доброе лицо ея съ голубыми глазами на выкатѣ и желтыми волосами выражало такую увѣренность, что Елена улыбнулась. Миссъ Патерсонъ была очень молода, всего лѣтъ на пять старше Елены и Кати.
-- Конечно, вы правы, миссъ Патерсонъ,-- сказала Елена.
-- А къ кресту она прикладывается съ какимъ-то реверансомъ,-- продолжала возмущаться Катя.
-- Если бы это не нравилось, ей бы сказали,-- шепнула ей Елена.
-- Не хочетъ по добротѣ,-- отвѣтила Катя, подразумевая о. Илларіона.
Миссъ Патерсонъ считала, что своей пословицей разрѣшила вопросъ, и съ живостью обратилась къ Еленѣ:
-- Вы будете со мной дѣлать прогулки? Мнѣ надо ноги размять. Я не могу такъ жить. Тутъ рѣшетка и заборъ, тамъ озеро. Ходить можно взадъ и впередъ по дорожкамъ. Это невыносимо. Здѣсь очень мило,-- прибавила она,-- но однообразно. Въ тенисъ играть нельзя...
-- Представь себѣ, она разъ посереди бѣлаго дня стала на колѣни около куста жасмина, передъ домомъ баронессы, и простояла четверть часа, читая романъ; и это такъ, просто, для перемѣны, потому что ходить и сидѣть надоѣло.
-- Вы давно тутъ?
-- Десять дней,-- отвѣтила шотландка.
-- Что это?-- спросила Елена, указывая на приближающуюся какую-то странную, большую повозку, которую сзади толкали двѣ бѣгущія дѣвушки.
-- Это Любовь Антоновна Щеглова,-- отвѣтила Катя.
Повозка поровнялась съ террасой и остановилась.
Она походила на кровать, и въ ней лежала старуха въ бѣломъ капотѣ и бѣломъ чепцѣ. Лицо ея было совершенно желтое и страшное, несмотря на слѣды бывшей красоты. Круглыя черныя брови придавали испуганное выраженіе жалкимъ бѣгающимъ глазамъ, длинный носъ съ граненымъ кончикомъ былъ слегка искривленъ. Старуха упирала локти въ тюфякъ, а дрожащія кисти рукъ держала надъ лицомъ. Горничныя, толкавшія повозку, были обѣ красивы и молоды. Одна высокая, бѣлокурая, тонкая; другая толстенькая, яркая, съ темнымъ пушкомъ надъ губой. Раиса и Лукерія, обѣ въ платкахъ, веселыя. Онѣ рады были остановкѣ. Бѣлокурая смѣялась надъ сильно запыхавшейся толстушкой.
Елена, Катя и миссъ Патерсонъ спустились съ террасы, чтобы поздороваться.
Ближе всѣхъ случайно встала Елена, и она не знала, какъ поступить. Поймать одну изъ болтающихся надъ лицомъ страшной старухи руку или просто поклониться?
Генеральша вывела ее изъ затрудненія.
-- Поцѣлуйте меня!-- приказала она капризнымъ, слабымъ голосомъ.
Елена повиновалась и поцѣловала старуху въ лобъ.
Та смотрѣла на нее не моргая, все такъ же жалобно.
"Узнаетъ она меня или нѣтъ?-- недоумѣвала Елена.-- Я была дѣвочкой, когда въ послѣдній разъ ее видѣла".
И самое страшное было то, что старуха взглядомъ не отпускала ея и разглядывала, какъ вещь.
-- Позовите батюшку,-- наконецъ, сказала старуха.
Елена обрадовалась порученію. Она знала, что о. Илларіонъ еще сидѣлъ въ столовой съ гостями, и храбро пошла за нимъ.
Онъ разсказывалъ что-то изъ своего дѣтства, и Елена остановилась у двери, чтобы не мѣшать ему.
-- ...Шло насъ десять мальчиковъ, солнце заходило, а до деревни еще далеко. Рѣшили заночевать въ полѣ. Поставили караульнаго, какъ разъ брата моего, который теперь въ Городищѣ священникомъ. Только мы заснули, и онъ заснулъ. Но безпокойно, видно,-- тотчасъ же и проснулся. Видитъ -- солнце на небѣ. "Вставайте, ребята, свѣтаетъ!" Мы повскакали, побрели, а солнце вмѣсто того, чтобы подняться, совсѣмъ зашло. Вотъ мы и узнали, каковъ нашъ караульщикъ! А вѣдь всѣ сперва повѣрили, что проспали всю ночь!
Батюшка добродушно смѣялся.
Всѣ слушали, съ трудомъ воображая себѣ о. Илларіона маленькимъ, совсѣмъ бѣднымъ мальчикомъ. У Цыпки даже слезы умиленія навернулись на глаза.
-- Времени не понять, когда спишь, много ли, мало ли его прошло,-- робко сказалъ сидѣвшій въ концѣ стола купецъ.
Елена быстро подошла.
-- Любовь Антоновна васъ проситъ, батюшка,-- сказала она почтительно.
Онъ всталъ съ той стремительностью, которая обличала въ немъ очень здороваго и сильнаго человѣка, и лицо его опять сдѣлалось серьезное и сосредоточенное. Пастыремъ добрымъ спустился онъ къ больной и широкимъ крестомъ благословилъ ее.
-- Терпѣніе! терпѣніе!
И быстро вернулся назадъ въ столовую, опять добродушно веселый.
А Елена смотрѣла, какъ дружнымъ напоромъ обѣ дѣвушки покатили по дорожкѣ свою генеральшу.
-- Что мы будемъ весь день дѣлать?-- спросила Елена.
-- То-то и ужасно, что ничего нельзя дѣлать,-- отвѣтила миссъ Патерсонъ.
-- Увидимъ, что прикажутъ,-- сказала Катя.
И, дѣйствительно, приказанія сейчасъ же пришли. Ихъ вынесла Софья Петровна.
-- Вы, Елена, пойдете наверхъ. Катя, васъ ждетъ баронесса у себя на балконѣ, вѣнки плести... Вы тоже поможете, миссъ Патерсонъ. Батюшка желаетъ, чтобы завтра для водосвятія плотъ былъ украшенъ зеленью. Въ пять часовъ онъ самъ покажетъ графинѣ и всѣмъ желающимъ Мысокъ.
"Точно и ясно, всѣ поступки указаны, только съ мыслями своими надо умѣть совладать", подумала Елена, и мысли такъ и кружились въ ея усталой головѣ.
Она побѣжала наверхъ къ Цыпкѣ. Та только за тѣмъ и позвала ее, чтобы хоть сколько-нибудь излить свой восторгъ.
Цыпка не была краснорѣчива и чаще всего говорила вопросами, даже когда утверждала что-нибудь.
-- Нѣтъ, ты скажи мнѣ,-- спросила она, какъ-то побѣдоносно глядя на Елену,-- нѣтъ, скажи, развѣ онъ не удивительный?
-- Конечно,-- отвѣтила Елена.
Цыпка хотѣла еще многое сказать, но слова не очень-то подчинялись ей.
-- И завтра и въ Успеніе,-- сказала Елена и сейчасъ же пожалѣла: не надо было говорить, какъ о вѣрномъ и простомъ, о такихъ большихъ въ цыпкиной жизни событіяхъ.
-- Я не знаю, я еще ничего не знаю,-- взволнованно заговорила Цыпка.-- А тебѣ развѣ не пора пойти къ баронессѣ гирлянды плести?
Елена уже вышла, а Цыпка ее окликнула, что дѣлала она всегда, куда бы ее ни посылала.
-- Не забудь, что въ пять часовъ батюшка намъ покажетъ Мысокъ.
Елена опять вышла, постояла минутку за дверью на случай, если Цыпка позоветъ еще. Но та не позвала, и по легкому вздоху Елена узнала, что Цыпка взяла молитвенникъ и готовится къ исповѣди. Страницы книги были совершенно мягки и вялы отъ частаго перелистыванья и отъ слезъ, которыя онѣ въ себя впитали. Онѣ не шелестѣли, не откидывались; каждую изъ нихъ надо было нѣжно укладывать на предыдущую уже прочитанную страницу.
У баронессы она застала цѣлое женское общество. Лица у всѣхъ были блѣдныя и утомленныя, глаза безъ выраженія. Сидѣли на балконѣ и на ступенькахъ, ведущихъ къ нему. Большой столъ и деревянная лѣстница были завалены мхомъ, зеленью брусники и черники, верескомъ. Чтобы пробраться къ баронессѣ, Еленѣ пришлось осторожно отталкивать ногой зелень. И это вызвало смѣхъ. На Мыскѣ смѣялись всякому пустяку, какъ дѣти.
-- Вотъ еще помощница,-- привѣтливо сказала баронесса, и усадила Елену между Софьей Петровной и Катей.
Миссъ Патерсонъ сидѣла на полу и проворно работала. Длинной зеленой змѣей лежала около нея гирлянда. Шотландка вся оживилась отъ возможности что-нибудь дѣлать и сейчасъ же предложила состязаніе. Кто сплететъ большее количество аршинъ за два часа. Рѣшили раздѣлиться на группы. Елена перебралась къ миссъ Патерсонъ и подавала ей пучочки зелени, которые та, быстро обмотавъ веревочкой вплетала въ начатую гирлянду. Катя и Софья Петровна составили другую артель, а баронесса съ тремя дѣвицами изъ купеческаго званія не принимали участія въ состязаніи и работали самостоятельно. Ихъ гирлянда была очень толста и не гнулась, что нѣсколько смущало баронессу. Еленѣ и миссъ Патерсонъ особенно полюбился свѣтлый мохъ и лакированная зелень брусники съ букетиками ягодъ, гдѣ тѣснились почти бѣлыя, розовыя и темно-красныя бусы. Катя и Софья Петровна предпочли верескъ, а помощницамъ баронессы понравились садовыя, круглыя астры, напоминающія бумажныя розы на куличахъ и пасхахъ, и онѣ старательно, съ правильными промежутками, втыкали ихъ въ зелень черники: розовую астру, затѣмъ на четверть ниже лиловую, потомъ опять розовую. И это не нравилось баронессѣ; она начинала краснѣть, но не рѣшалась помѣшать...
Работали оживленно, когда появилась всѣмъ на Мыскѣ антипатичная пріѣзжая классная дама, съ которой, именно оттого, что ея не любили, изъ христіанской добродѣтели старались обращаться любезно. Она какъ будто это угадывала и подвергала терпѣніе окружающихъ постоянному испытанію.
-- А вотъ и Ольга Павловна!-- вскрикнула баронесса, насколько могла радушно,-- садитесь, пожалуйста.
Ольга Павловна съ минуту постояла; ея угреватое лицо и полная, хорошо сохранившаяся фигура старой дѣвственницы выражали неодобреніе.
-- Да тутъ и пробраться-то невозможно,-- сказала она и покосилась на миссъ Патерсонъ, широко разставившую ноги. Присутствіе иновѣрки ей показалось неумѣстнымъ. А миссъ Патерсонъ не подымала головы и не догадывалась о намѣреніи Ольги Павловны пройти или дѣлала видъ, что не догадывается. Время дорого, когда дѣло идетъ о состязаніи, а тутъ еще ворчливая старуха пришла.
-- Перешагните,-- сказала Елена.
-- Я собственно за вами,-- сказала спокойно Ольга Павловна.-- Меня ваша тетя просила васъ позвать.
Елена посмотрѣла на часы. Пять ровно. Цыпка прислала сказать, чтобы она успѣла привести себя въ порядокъ, а вотъ надо бѣжать съ грязными отъ сырыхъ стеблей руками, съ платьемъ, усыпаннымъ мхомъ и листьями.
Она вскочила.
Изъ большого дома вышелъ отецъ Илларіонъ съ цѣлой свитой. Не прилично не итти сейчасъ. Она, вновь пріѣзжая, должна осмотрѣть Мысокъ, когда онъ предлагаетъ свое руководство, и Цыпка уже навѣрное безпокоится.
Баронесса и Софья Петровна встали и отряхнули платья онѣ тоже пойдутъ съ гостями. Елена позвала Катю взглядомъ, и обѣ, сдѣлавъ легкій кругъ, стали, какъ подобало ихъ возрасту, въ задніе ряды шествія.
Началось медленное и какое-то особенное хожденіе по Мыску. Вдругъ все -- каждый домикъ, пустая больница, покинутая богадѣльня, каждая дорожка, каждое деревцо -- стало интересно, значительно или мило. И не отъ того, чтобы отецъ Илларіонъ возвеличилъ свою дѣятельность,-- нѣтъ, промыслъ Божій все такъ устроилъ, ревностныя души помогли, иногда даже кажущаяся неудача обращалась на пользу. Сѣялось что-то, и еще пышнѣе расцвѣтетъ. Отецъ Илларіонъ всюду останавливался, объяснялъ, и ясно было, что то, что есть, хороши, и будущее прекрасно.
"Я утромъ ничего не понимала", думала Елена.
Она осмотрѣла всѣхъ этихъ людей, почти молча, восторженно нѣжно слушающихъ отца Илларіона, и ей казалось, что всѣ внѣшнія различія между ними изгладились: они стали похожи другъ на друга, будто каждый потерялъ свое "я" и взамѣнъ получилъ что-то новое, общее всѣмъ. И тѣ рѣдкія слова, которыя они произносили, были не ихъ слова, а повтореніе какого-нибудь выраженія отца Илларіона. Создался особенный стиль, всѣми ими принятый и никому изъ нихъ не принадлежащій.
"Что это?-- продолжала разсуждать съ тоской Елена,-- они какъ будто выдали ему полную довѣренность мыслить, чувствовать и говорить за себя, а сами живутъ только отблескомъ накопившейся у него огромной силы. Онъ ограбилъ ихъ".
Он а заломила себѣ пальцы.
-- "На святомъ мѣстѣ искушеній больше. Это искушеніе. Они хорошіе, простые, а я дурная".
Ее вначалѣ утѣшало, что графиня совершенно просто и дѣловито ставила вопросы, даже спросила, нѣтъ ли на Мыскѣ школы, на что отецъ Илларіонъ отвѣтилъ кротко: "не ученіе нужно, а молитва", и привелъ удивительные примѣры вѣры и благородства среди простыхъ неученыхъ людей. Впрочемъ, вопросъ графини былъ и потому неумѣстенъ, что на Мыскѣ вообще дѣтей почти не водилось, и извѣстно было, что отецъ Илларіонъ ставитъ дѣвство выше брака.
Графиня сдалась не сразу, что вызвало нѣкоторое едва уловимое охлажденіе къ ней со стороны другихъ; но вскорѣ и она стерлась, обезличилась.
Подошли къ недоконченной церкви. Теперь нѣмой нашелъ себѣ помощника. Онъ не носилъ кирпичей, а стоя наверху стѣны, плотно упершись ногами, одной рукой съ удивительной ловкостью ловилъ кирпичи, которые снизу бросалъ ему высокій коренастый парень. Странно и жутко становилось, глядя на эту работу, похожую на опасную, нарочно придуманную игру. Ошибись коренастый парень, пошли онъ невѣрно кирпичину, онъ могъ попасть въ нѣмого и проломить ему грудь или голову, разбить ногу. Повернись нѣмой неловко, онъ бы слетѣлъ со стѣны на заваленную щебнемъ и бревнами землю. Но кирпичины взлетали въ воздухъ и ловились мѣрно, разъ -- два, разъ -- два, съ правильностью механизма.
И тутъ отецъ Илларіонъ сказалъ только одно слово:
-- Церковь!
Всѣ молча смотрѣли, нѣсколько напряженныхъ минутъ. Отецъ Илларіонъ остановилъ бросавшаго кирпичи парня. Нѣмой взглянулъ удивленно и гнѣвно, но, поймавъ взглядъ отца Илларіона, насторожился, вытянулъ шею. Онъ понялъ, что батюшка съ нимъ заговоритъ.
-- Андрей, плотъ приготовилъ?
Нѣмой быстро закивалъ головой и сбѣжалъ внизъ по лѣсамъ. Поровнявшись съ отцомъ Илларіономъ, онъ начертилъ въ воздухѣ длинный прямоугольникъ и затѣмъ посерединѣ охваченнаго имъ пространства другой прямоугольникъ, меньше. Опять закивалъ головой, протянулъ руку и указалъ на озеро.
Отецъ Илларіонъ понялъ и перевелъ. Въ плоту на озерѣ нѣмой вырубилъ квадратное отверстіе.
-- Покажи,-- сказалъ отецъ Илларіонъ.
Нѣмой побѣжалъ, и за нимъ, но гораздо медленнѣе его, двинулись всѣ остальные. Когда они подошли къ озеру, тихому, сверкающему, смѣющемуся милліонами маленькихъ, имѣющихъ форму губъ волнами, нѣмой стоялъ на колѣняхъ посреди плота и указывалъ на большой люкъ, крышку котораго оттащилъ уже. Плотъ обыкновенно служилъ лодочной пристанью, но лодки были отведены и привязаны къ кольямъ, вбитымъ въ берегъ.
-- Къ чему такой большой?-- спросилъ отецъ Илларіонъ нѣмого, указывая на люкъ.
Лицо нѣмого судорожно заходило. Видно было, что ему предстояло объяснить что-то крайне сложное и важное, что ему тяжело до боли, что, можетъ быть, его ни о чемъ спрашивать не слѣдуетъ. Но отецъ Илларіонъ взглядомъ настаивалъ, и рукой, мягкимъ, но властнымъ жестомъ, указалъ, чтобы его не тѣснили.
Всѣ отошли не торопясь къ лодкамъ, заинтересовались ими и заговорили объ озерѣ, о прекрасномъ видѣ. Такъ слѣдовало поступить, не смотрѣть на отца Илларіона и нѣмого, не слушать, но Елена не могла повиноваться; она сознавала, что нарушаетъ приличіе, но все-таки осталась съ внимательными, широко раскрытыми глазами.
Нѣмой вдругъ рѣшился. Онъ сдѣлалъ видъ, что погружается въ люкъ и объяснялъ, что меньше его нельзя было бы сдѣлать, человѣкъ не помѣстился бы.
-- Кто же бросится въ воду?-- спросилъ отецъ Илларіонъ.
Нѣмой указательнымъ пальцемъ ударилъ себя въ грудь. Онъ весь дрожалъ, казалось, что у него вырывали, выматывали признаніе. Слезы, тяжелыя, крупныя, подступали къ его глазамъ. Надо объяснять дальше; онъ объяснитъ.
Стараясь подражать осанкѣ отца Илларіона, онъ сдѣлалъ видъ, что держитъ большую книгу и читаетъ изъ нея. Потомъ стремительнымъ движеніемъ поднятой къ небу руки изобразилъ полетъ чего-то сверху внизъ и пальцами пошевелилъ воду, потомъ, весь преображенный надеждой, показалъ, что онъ стремглавъ бросится въ воду, выйдетъ и... онъ приложилъ палецъ къ губамъ и зашевелилъ ими преувеличенно, дико.
Елена поняла и воображеніемъ дополнила: чтеніе Евангелія, Силоамская купель. Ангелъ возмущаетъ воду. Первый, кто окунется, исцѣленъ будетъ. Нѣмой вѣрилъ, вмѣсто ангела будетъ отецъ Илларіонъ съ его сильной, всемогущей молитвой; онъ погрузитъ крестъ въ воду, освятитъ ее, и отъ освященной воды нѣмому вернется даръ слова.
Отецъ Илларіонъ тоже понялъ, понялъ гораздо раньше ея. Отъ него нѣмой ждалъ чуда. Что скажетъ ему отецъ Илларіонъ?
Онъ печально взглянулъ на нѣмого.
-- Не искушай Господа Бога твоего!
Нѣмой содрогнулся; у него, какъ бы отъ физической муки, закатились глаза. Это продолжалось секунду. Лицо его посѣрѣло, но опять сдѣлалось обыкновенное, покорное.
-- Неисповѣдимы пути твои, Господи!-- съ силой продолжалъ отецъ Илларіонъ.-- Безъ ропота неси крестъ, данный тебѣ отъ Бога. Твоя нѣмая душа, не оскверненная грѣховными словами, въ раю воспоетъ хвалу Всевышнему. По благости своей, создавшій тебя, отстранилъ на пути твоемъ самый страшный соблазнъ. Не то, что входитъ въ уста оскверняетъ человѣка, но то, что выходитъ изъ устъ его! А ты словами не грѣшилъ. Нѣмой, благодари Господа!
Елена робко, со смиреніемъ, котораго ока не ждала отъ себя, подошла къ отцу Илларіону.
-- Батюшка, мы всѣ будемъ молиться, всѣ какъ умѣемъ, всей душой съ вѣрой. Вѣра двигаетъ горами. Батюшка, позвольте ему.
У ней голосъ оборвался отъ рыданія. Ей казалось, что отецъ Илларіонъ можетъ исцѣлить нѣмого и не хочетъ. Сулитъ райскія пѣсни человѣку, которому просто хочется быть какъ всѣ, заговорить. Или она богохульствуетъ? Развѣ райскія пѣсни могутъ итти въ сравненіе съ радостью человѣческой рѣчи? И гдѣ ея вѣра, когда она такъ разсуждаетъ?
А тѣ, которые стояли у лодокъ, увидѣли, что Елена подошла и говоритъ съ батюшкой, и рѣшили, что могутъ вернуться. Робко они подходили, и батюшка одобрялъ ихъ взглядомъ.
-- Нѣмой,-- сказалъ онъ твердо, упорно называя его не по имени, а по его убожеству,-- принеси доски и сейчасъ же сдѣлай люкъ меньше, оставь только такое мѣсто, чтобы можно было свободно погрузить крестъ.
Онъ сказалъ и ушелъ. Онъ опять былъ радушнымъ хозяиномъ, бесѣдующимъ съ дорогими гостями, и смиреннымъ священникомъ, памятующимъ о служеніи своемъ.
-- Вотъ наша Евдокія Аполлоновна забезпоконлась,-- думаетъ, не пора ди заправлять лампады для всенощной.