Lib.ru/Классика: Аничков Евгений Васильевич. Жизнь и переписка Байрона

Жизнь и переписка Байрона.

Байронъ. Библіотека великихъ писателей подъ ред. С. А. Венгерова. Т. 3, 1905

Байронъ родился 22 января 1788 года въ Лондонѣ, на Holles-street, около Oxfordstreet, No 16, гдѣ теперь на новомъ домѣ объ этомъ оповѣщаетъ мраморная доска.

Его мать только что вернулась изъ Франціи одна, разоренная своимъ безпутнымъ мужемъ Джономъ Байрономъ, чтобы не встрѣчаться съ нимъ болѣе до конца дней. Грустно было, такимъ образомъ, появленіе на свѣтъ поэта. Молодая женщина осталась безъ средствъ и въ невозможности поддерживать тотъ образъ жизни, къ которому она привыкла, какъ урожденная Гордонъ офъ-Гайть, отпрыскъ Аннабеллы Стюартъ, дочери шотландскаго короля Якова I. Г-жа Байронъ поселилась въ Абердинѣ. Здѣсь среди шотландской природы прошло дѣтство поэта; здѣсь девяти лѣтъ онъ впервые узналъ, что такое любовь; сюда-же пришло въ 1798 году извѣстіе, что при осадѣ Кальви убитъ Вильямъ Джонъ Байронъ, сынъ Вильяма, пятаго, лорда Байрона, и что поэтому будущій поэтъ становится наслѣдникомъ Ньюстэдскаго аббатства, наслѣдникомъ титула и будущимъ наслѣдственнымъ законодателемъ соединеннаго королевства. Это событіе, однако, тотчасъ же вовсе не отразилось на жизни маленькаго Джорджа Гордона Байрона и его матери. "Худой лордъ", старый лордъ Байронъ не хотѣлъ и слышать о "мальчикѣ изъ Абердина". Да на него и нельзя было разсчитывать. Онъ былъ холоденъ даже къ роднымъ дѣтямъ. Это былъ суровый, злой старикъ. Онъ когда-то убилъ на дуэли своего родственника Чаворта и притомъ при такихъ обстоятельствахъ, что дуэль была слишкомъ похожа на убійство. Если бы не званіе члена палаты лордовъ, онъ былъ бы осужденъ по суду. Дѣло кончилось, однако, исключеніемъ изъ палаты и долгимъ мрачнымъ затворничествомъ въ Ньюстэдскомъ аббатствѣ. Мало надежды было и на его наслѣдство. Онъ могъ не оставить ничего, и "мальчику изъ Абердина", неимѣніемъ средствъ, тогда нечего было бы и думать о занятіи долго пустовавшаго кресла въ палатѣ господъ, на которое онъ имѣлъ право по рожденію. Въ 1798 году, 19 мая, "худой лордъ", однако, умеръ и "мальчика изъ Абердина" впервые на перекличкѣ въ школѣ вызвали, какъ "dominus". Съ замираніемъ сердца отвѣтилъ этотъ красавецъ и хромоножка, гордый геній и ученикъ народной школы, аристократъ и бѣднякъ свое -- "adsum". Бурная кровь текла въ жилахъ маленькаго лорда Байрона. Его няня Май Грэ воспитывала львенка. Бурную кровь онъ унаслѣдовалъ и отъ отца, и отъ матери.

Вотъ какъ въ письмѣ къ Дж. Кульману отъ 1823 года характеризуетъ самъ Байронъ жизнь своего отца Джона Байрона, носившаго прозвище: шалый Джэкъ. Дѣло идетъ въ этомъ письмѣ о французской біографіи поэта, приложенной къ переводу его произведеній на фр. яз., Амедея Пишо:

"Но тотъ же авторъ жестоко оклеветалъ моего отца и двоюроднаго дѣда, въ особливости перваго. Отецъ не только не былъ "скотски грубъ" (brutal), но напротивъ, по свидѣтельству всѣхъ, кто зналъ его, имѣлъ характеръ чрезвычайно милый и веселый (enjoué); онъ только былъ безпеченъ (insouciant) и расточителенъ. Онъ слылъ хорошимъ офицеромъ и выказалъ себя такимъ ли службѣ въ гвардіи, въ Америкѣ. Эти факты опровергаютъ утвержденіе автора. Ужъ, конечно, не благодаря "скотской грубости" могъ молодой гвардейскій офицеръ плѣнить и увезти маркизу и жениться на двухъ богатыхъ наслѣдницахъ. Правда, онъ былъ очень хорошъ собой, что много значитъ. Первая жена (леди Конаперсъ, маркиза Кармартенъ, умерла не отъ горя, а отъ болѣзни, постигшей ее вслѣдствіе ни собственной неосторожности -- будучи еще слабой и не вполнѣ оправившись послѣ рожденія моей сестры Августы, она настояла на томъ, чтобы сопровождать отца на охоту.

Его вторая жена, моя матушка, смѣю васъ увѣрить, была слишкомъ горда, чтобы терпѣть дурное обращеніе отъ кого бы то ни было. Прибавлю, что отецъ жилъ долгое время въ Парижѣ и велъ близкое знакомство со старымъ маршаломъ Бирономъ (Biron), командиромъ французскихъ гвардейцевъ, который, по сходству фамилій и вслѣдствіе нашего норманскаго происхожденія, предполагалъ между нами какое-то отдаленное родство. Отцу не было и сорока лѣтъ, когда онъ умеръ, и, каковы бы ни были его недостатки, во всякомъ случаѣ жестокостью и грубостью (dureté et grossiereté) онъ не грѣшилъ. Если ваша замѣтка дойдетъ до Англіи я увѣренъ, что строки, относящіяся къ моему отцу, огорчатъ сестру мою (жену полковника Ли, служившаго при дворѣ покойной королевы, не Каролины, а Шарлотты, жены Георга III) еще больше, чѣмъ меня; а она этого не заслуживаетъ, ибо другого такого ангела нѣтъ на землѣ. Августа же всегда любила намять нашего отца не меньше, чѣмъ мы любимъ другъ друга, и уже по одному этому можно думать, что она не была омрачена жестокостью. Если отецъ растратилъ свое состояніе, это никого, кромѣ насъ, не касается, ибо мы его наслѣдники; и если мы не коримъ его за это, я не знаю, кто другой вправѣ упрекать его".

Характеръ Екатерины Байронъ опредѣляется въ одномъ письмѣ ея мужа, написанномъ въ годъ смерти изъ Франціи г-жѣ Ли: "Она очень мила на разстояніи, но ни вы, ни всѣ святые апостолы не могли бы прожить съ нею болѣе двухъ мѣсяцевъ; если хоть кто-нибудь могъ выдержать такое испытаніе, такъ это я".

По собственному признанію поэта, мать сначала очень баловала сына, а позднѣе, опять-таки по его собственнымъ словамъ и какъ это видно изъ переписки, она также заботилась о немъ, старалась, чтобы онъ ни въ чемъ не нуждался, и готова была ради него поступиться своими интересами. Но при этомъ ею руководила всегда, какъ выражается Байронъ, "неудержимая склонность къ скандаламъ". И въ моменты гнѣва, доходившаго прямо до бѣшенства, она была способна упрекнуть сына за его хромоту и главное по всякому поводу тревожить "останки отца". Недовольная сыномъ, она вспоминала всѣ преступленія, совершенныя Байронами, начиная "съ Эпохи Вильгельма-Завоевателя", а себя изображала жертвой и несчастной. Понятное дѣло, что подобныя сцены не могли не отразиться на впечатлительности мальчика, и безъ того -- въ силу двойной наслѣдственности -- также весьма способнаго къ гнѣвнымъ вспышкамъ. Повидимому, мальчикъ, однако, сдерживался, и тутъ уже рано проявляется его огромная сила воли. Только въ концѣ 1804 года, т. е. уже шестнадцати лѣтъ, поэтъ откровенно пишетъ о своей матери. Онъ называетъ ее -- "несомнѣнно съумасшедшей", говоритъ, что не хочетъ проводить съ ней каникулы, и, наконецъ, черезъ нѣкоторое время объявляетъ о необходимости полнаго разрыва. "Неужели эту женщину я долженъ называть матерью?" -- восклицаетъ онъ и прибавляетъ, что мать тѣмъ лучше жены, что съ нею легко можно разстаться,

Лучше всего взаимныя отношенія матери и сына видны изъ переписки Байрона съ его сестрой Августой, дочерью Джона Байрона отъ перваго брака, жившей съ бабушкой по матери, лэди Гольдернесъ. Байронъ впервые увидѣлъ свою сестру лишь въ 1802 году, когда лэди Гольдернесъ умерла, потому что мать его была въ ссорѣ съ первой тещей своего мужа.

Но съ этого времени отношенія ихъ стали нѣжно-братскими и оставались до конца дней поэта такими и послѣ брака Августы съ ея двоюроднымъ братомъ. маіоромъ Ли.

Письмо отъ 25 октября 1804 года ясно отражаетъ близость брата и сестры. Здѣсь Байронъ отзывается и на извѣстіе о любви своей сестры къ маіору Ли, котораго онъ называетъ просто "вашъ двоюродный братъ". Въ этомъ же письмѣ даже ярко сказывается и надѣлавшее впослѣдствіи столько бѣдъ Байрону его высокомѣріе въ отношеніи къ людямъ. Поразителенъ и общій тонъ письма для 16-ти лѣтняго юноши. Чувствуется какъ рано началась его душевная жизнь. Тутъ же въ постскриптумѣ и первое упоминаніе о ссорахъ съ матерью.

"Дорогая моя Августа, -- согласно твоему желанію, а также изъ благодарности за твое милое письмо, спѣшу возможно скорѣй отвѣтить тебѣ. Радъ слышать, что хоть что-нибудь хорошо обо мнѣ отзывается; но если источникъ тотъ, о которомъ ты говоришь, боюсь, что все преувеличено. Отъ мысли, что ты несчастлива, дорогая сестра, я самъ чувствую себя несчастнымъ; еслибъ въ моей власти было облегчить твое горе, ты скоро-бы воспрянула духомъ; такъ какъ этого нѣтъ, я сочувствую тебѣ больше, чѣмъ ты могла ожидать. Но, все-таки, право-же (прости, ceстренка), мнѣ хочется немножко посмѣяться надъ тобой, ибо, по моему скромному разумѣнію, любовь -- сущій вздоръ, простой жаргонъ комплиментовъ, небылицъ и обмана. Что до меня, такъ будь у меня пятьдесятъ любовницъ, я бы за двѣ недѣли перезабылъ ихъ всѣхъ; а еслибы случайно и вспомнилъ о которой-нибудь, то посмѣялся бы надъ этимъ, какъ надъ сномъ, и благословлялъ бы свою счастливую звѣзду за то, что она вырвала меня изъ рукъ лукаваго слѣпого божка. Выкинь ты этого своего кузена изъ своей хорошенькой головки (о сердцѣ, я думаю, здѣсь не можетъ быть и рѣчи), или, если ужъ ты такъ далеко зашла, отчего бы тебѣ не бросить стараго Гарпагона (я подразумѣваю генерала) и не сбѣжать въ Шотландію, благо ты теперь такъ близко отъ границы. Не забудь передать поклонъ отъ меня моему, опекуну, лорду Карлейлю, чей надменный ликъ я вотъ уже нѣсколько лѣтъ не имѣлъ счастья созерцать и теперь не стремлюсь добиться этой высокой чести. Твоей любимицы, лэди Гертруды, я не помню, -- скажи, она хорошенькая? Должно быть, да, ибо хотя весь родъ ихъ непріятный, чопорный, надутый, но собой они нельзя сказать, чтобы были не красивы. Помню, лэди Кавдоръ была хорошенькая, милая женщина; твоя сентиментальная Гертруда не похожа на нее? Я слышалъ, что и герцогиня Рутландская была красива, но объ ея характерѣ мы говорить не будемъ, ибо я ненавижу скандалы.

Прощай, моя прелестная сестричка, прости меня за легкомысліе, пиши скорѣе; храни тебя Боже.

Твой сердечно любящій братъ Байронъ.

P. S. Я оставилъ матушку въ Саутуэлѣ, въ страшномъ гнѣвѣ на тебя за то, что ты не пишешь. Съ грустью долженъ сказать, что мы со старушкой живемъ не какъ ягнята на лугу; но я думаю, что виноватъ во всемъ я самъ: я слишкомъ большой непосѣда, а моей аккуратной мамашѣ это не правится; мы расходимся во взглядахъ, начинаемъ пререкаться и -- къ стыду моему -- немножко ссоримся, хотя послѣ бури наступаетъ затишье. Что сталось съ нашей теткой, милой старомодной Софіей? Гдѣ она? Еще въ странѣ живыхъ. или уже воспѣваетъ пѣснопѣнія съ блаженными въ мірѣ иномъ? Прощай -- здѣсь мнѣ довольно хорошо и удобно. Друзей у меня немного, хоть отборные; среди нихъ на первое мѣсто ставлю лорда Целавэра; онъ очень мнѣ милъ и мой близкій другъ. Ты знакома съ этой семьей? Лэди Делавэръ часто бываетъ въ городѣ, -- ты, можетъ быть, видала ее; если она похожа на сына, это самая милая женщина въ Европѣ. Знакомыхъ у меня куча, но всѣ они для меня не идутъ въ счетъ. Прощай, милая Августа .

Наиболѣе подробно о послѣднемъ актѣ долгой семейной драмы юности поэта разсказывается въ письмѣ отъ 2-го ноября того же года.

"Теперь, Августа, я скажу тебѣ секретъ; быть можетъ, я покажусь тебѣ непочтительнымъ, но, вѣрь мнѣ, моя привязанность къ тебѣ покоится на болѣе прочномъ основаніи. Мать моя въ послѣднее время вела себя по отношенію ко мнѣ такъ эксцентрично, что я не только не чувствую къ нея сыновней любви, но даже съ трудомъ сдерживаю свое отвращеніе. Я не могу пожаловаться на недостатокъ щедрости съ ея стороны, напротивъ, она всегда даетъ мнѣ довольно денегъ на мои расходы и больше, чѣмъ получаетъ или мечтаетъ получать большинство мальчиковъ. Но при всемъ томъ она такъ вспыльчива и нетерпѣлива, что близость вакацій больше пугаетъ меня, чѣмъ другихъ мальчиковъ возвращеніе послѣ праздниковъ въ школу. Прежде она баловала меня; теперь наоборотъ: на каждый пустякъ она коритъ и стыдитъ меня самымъ обиднымъ манеромъ, и всѣ наши споры въ послѣднее время еще обостряются моею ссорой съ предметомъ моей искренней и глубокой ненависти, лордомъ Грэемъ де Русинъ (Ruthin). Она требуетъ, чтобъ я объяснилъ, за что я не люблю его, а я не хочу; еслибъ я кому нибудь сказалъ объ этомъ, то, конечно ужъ тебѣ первой, дорогая Августа. Она настаиваетъ также, чтобъ я помирился съ нимъ, и разъ обмолвилась такою странной фразой, что я ужъ было подумалъ -- не влюбилась ли въ него наша вдовица. Но я надѣюсь, что нѣтъ, ибо онъ (на мой взглядъ) самый непріятный человѣкъ, какой только есть на свѣтѣ. Въ прошлыя вакаціи онъ разъ пріѣхалъ къ намъ; она грозила, бушевала, просила меня помириться съ нимъ, говоря, что онъ будто-бы "любятъ меня" и "желаетъ этого"; но у меня была такая уважительная причина не мириться, что ничего не помогло; до самаго его отъѣзда я не разговаривалъ съ намъ и не сидѣлъ съ нимъ въ одной комнатѣ. Безъ сомнѣнія, это кажется страннымъ, но еслибы стали извѣстны ихъ доводы -- чего никогда не будетъ, если только я могу помѣшать этому, -- мое поведеніе было-бы оправдано. Но если она и онъ опять намѣрены мучить меня такимъ образомъ, я не могу этому покориться. Ты, Августа, единственная изъ всѣхъ родныхъ, относишься ко мнѣ дружественно; если и ты меня покинешь, мнѣ некого будетъ любить, кромѣ Делавэра Еслибъ не онъ, Гарроу былъ бы пустыней, и мнѣ стало бы противно жить тамъ. Ты хочешь, чтобъ я сжигалъ твои письма; право-же, я не могу; во я постараюсь спрятать ихъ такъ, чтобъ ихъ никто не увидѣлъ. Если ты станешь жечь мои, я буду чудовищно золъ, береги ихъ до нашей встрѣчи".

Приведенныя здѣсь письма Байронъ писалъ изъ Гарроу, одной изъ большихъ такъ называемыхъ "общественныхъ школъ" Англіи, гдѣ получаютъ образованіе дѣти богатыхъ родителей.

Въ Гарроу Байронъ поступилъ 13 ¹/₃ лѣтъ, послѣ очень неправильно полученнаго элементарнаго образованія. При вступленіи во владѣніе Ньюстэдскимъ аббатствомъ г-жа Байронъ покинула Шотландію и поселилась въ мѣстечкѣ Саутуэлѣ, около Ноттингама, по сосѣдству со своимъ новымъ имѣніемъ. Аббатство надо было еще вновь отдѣлать послѣ плохого хозяйничанья "худого лорда". Поэтому старый замокъ, нѣкогда монастырь, былъ отданъ въ аренду упомянутому въ письмѣ къ Августѣ лорду Грэю, и такимъ образомъ дѣтство Байрона тамъ не прошло. Только отъ времени до времени наѣзжалъ онъ туда изъ Ноттингама. Отчасти городскую жизнь должна была предпочесть г-жа Байронъ и ради здоровья сына. Это же здоровье мѣшало и его ученью. Такъ, пока они жили въ Ноттингамѣ, Байронъ лѣчился отъ хромоты у доктора Лэвендера, мучившаго мальчика какими-то приборами, долженствовавшими исправить его парализованную ногу. Въ это время съ нимъ занимался американецъ, оставшійся вѣрнымъ Англіи, д-ръ Роджерсъ. Неудовлетворительность лѣченія Лэвендера, однако, скоро обнаружилась, и опекунъ Байрона, лордъ Карлэйль, посовѣтовалъ обратиться къ д-ру Байли въ Лондонѣ. Тутъ, благодаря матери, занятія мальчика также не пошли вполнѣ правильно. Въ своихъ смѣнявшихъ гнѣвъ порывахъ къ нѣжности г-жа Байронъ слишкомъ часто брала сына изъ рукъ его новаго теперь учителя, д-ра Гленни, и оставляла его дома. Но новая система лѣченія опять не привела ни къ чему и тогда-то Байрона, наконецъ, оставили въ покоѣ и отдали въ настоящее учебное заведеніе. Извѣстно, что со своей хромотой онъ лучше всего съумѣлъ справиться самъ, такъ же точно, какъ самъ, своими средствами, онъ съумѣлъ отдѣлаться и отъ унаслѣдованной отъ матери тучности.

Въ Гарроу Байронъ попалъ въ руки директора школы Іосифа Дрэри, хорошо понявшаго, съ кѣмъ онъ имѣетъ дѣло. Онъ не отвергъ плохо приготовленнаго, но высокоталантливаго мальчика и старался постепенно ввести его въ рутину стариннаго учебнаго заведенія съ его системой фэговъ, т, е. подчиненія младшихъ старшимъ, съ старомоднымъ обученіемъ древнимъ языкамъ и, наконецъ, съ его непривычной для молодого лорда дисциплиной. Этотъ Іосифъ Дрэри, котораго Байронъ въ письмѣ къ сестрѣ называетъ "самымъ отличнымъ изъ извѣстныхъ ему клерджимэновъ", и остался навсегда свѣтлымъ воспоминаніемъ поэта.

Въ большихъ англійскихъ школахъ, кромѣ научнаго образованія, до сихъ поръ крайне своеобразнаго, молодежь занята еще тремя вещами, которыя потомъ холитъ и лелѣетъ каждый англичанинъ и отъ которыхъ зависитъ его успѣхъ въ жизни. Это -- спортъ, краснорѣчіе и дружба.

Всевозможныя игры: футтболъ, крокетъ, боксъ, бѣганье взапуски, гребля -- все это въ глазахъ англичанина необходимо для настоящаго человѣка. Это поддерживаетъ его здоровье, даетъ энергію и, при важной роли, какую играетъ спортъ въ англійской жизни, способствуетъ даже положенію въ обществѣ. Дружба даетъ связи, вводитъ въ жизнь въ этой странѣ, гдѣ клубы составляютъ самый центръ всѣхъ проявленій общественности. Мужская дружба въ Англіи превознесена и освящена традиціей. Друзья даютъ человѣку репутацію, поддерживаютъ и ведутъ въ жизни. Нечего говорить, что въ классической странѣ парламентаризма, митинговъ, избирательнаго права и бьющей ключомъ политической сознательности краснорѣчіе не только рычагъ и не только важное подспорье, но нѣчто необходимое всякому, кто не хочетъ остаться въ своемъ углу, почти каждодневное орудіе борьбы. Школы отвѣчаютъ на эти запросы и въ то же время привычка заставляетъ школьную рутину идти по тому же пути, какой установился въ жизни.

Вступивъ въ Гарроу, Байронъ впервые вышелъ изъ естественно узкаго круга домашнихъ знакомыхъ и родственниковъ своей матери и увидѣлъ свѣтъ.

На первыхъ порахъ онъ не могъ ему улыбнуться. Огромная требовательность и къ себѣ, и къ окружающимъ встрѣтилась со множествомъ препятствій. Наслѣдственный законодатель, гордый до высокомѣрія, онъ все-таки былъ сравнительно бѣденъ. Даже процессъ, выигранный въ пользу его завѣдывавшимъ его дѣлами Гансономъ и увеличившій его состояніе на цѣлыхъ 30000 фунтовъ (около 300000 рубл.), не дѣлалъ его еще достаточно богатымъ. Слишкомъ богата была среда, къ которой онъ принадлежалъ. Связей не было. Кресло Байроновъ давно пустовало въ палатѣ, а г-жа Байронъ почти порвала съ высшимъ свѣтомъ. Волкомъ долженъ былъ поэтому сначала смотрѣть въ аристократической школѣ нашъ поэтъ и скорѣе какъ пришлецъ пріобрѣтать друзей, чѣмъ сразу занять то положеніе, какое могло бы польстить его ненасытному самолюбію. Но главное -- хромота. Хромой красавецъ страдалъ отъ этого недостатка, дѣлавшаго ему недоступнымъ множество упражненій, которыя тѣшили его товарищей и приносили популярность, почти славу. Огромнымъ напряженіемъ воли надо было при такихъ обстоятельствахъ завоевать себѣ шагъ за шагомъ расположеніе и почетъ. Но тутъ уже такъ рано начала сказываться внутренняя сила и обаятельность Байрона. Въ физическихъ упражненіяхъ онъ не только не отстаетъ отъ другихъ, но даже опережаетъ очень многихъ. Въ спискахъ игроковъ въ крокетъ, когда воспитанники Гарроу вступали въ состязаніе съ воспитанниками Итона, встрѣчается и имя Байрона, что показываетъ, какимъ хорошимъ игрокомъ его считали въ школѣ. Но болѣе всего увлекается Байронъ плаваньемъ. Въ водѣ вовсе не видно хромоты и она нисколько не мѣшаетъ. Упражненіе въ этомъ спортѣ сдѣлало его однимъ изъ лучшихъ пловцовъ міра. Въ его перепискѣ рано начинаютъ попадаться упоминанія въ родѣ того, что онъ проплылъ недавно по Темзѣ три мили, не останавливаясь. Такъ отвоевывалъ Байронъ себѣ положеніе среди товарищей.

Гораздо легче было, конечно, блеснуть поэту своими умственными совершенствами. Въ Гарроу происходили соревнованія въ краснорѣчіи. Будущій членъ палаты лордовъ естественно увлекся этимъ искусствомъ. Онъ считалъ его своимъ и принадлежащимъ ему по праву. И онъ успѣлъ и тутъ. Директоръ школы, Дрэри, считалъ его будущимъ великимъ ораторомъ. Объ этихъ успѣхахъ Байронъ писалъ своей сестрѣ Августѣ 6-го августа 1805 года. Характерно тутъ также обостреніе отношеній съ матерью,

"Ну съ, дражайшая Августа, вотъ я и снова въ домѣ моей матери, который вмѣстѣ съ его хозяйкой пріятенъ, какъ всегда. Въ настоящую минуту я сижу vis-à-vis и tête à tête съ этой милой особой, которая, въ то время, какъ я пишу тебѣ, разливается въ жалобахъ на твою ingratitude, косвенно давая мнѣ понять, что мнѣ бы не слѣдовало переписываться съ тобой, и въ заключеніе заявляетъ, что если когда нибудь, по истеченіи срока моего несовершеннолѣтія, я приглашу тебя въ свой домъ, она никогда болѣе не удостоитъ осчастливить его своимъ августѣйшимъ присутствіемъ. Представь себѣ, смѣха ради, мою торжественную физіономію, приличествующую моменту, и кротость агнца въ лицѣ ея сіятельства, которое, по контрасту съ моимъ ангелоподобнимъ visage, являетъ собою поразительный образчикъ фамильной живописи, а на заднемъ планѣ портреты моего прадѣда и прабабушки, которые словно съ жалостью смотрятъ изъ рамокъ на своего злополучнаго потомка, по своимъ достоинствамъ и дарованіямъ заслуживающаго менѣе суровой участи. Въ этомъ саду Эдема мнѣ предстоитъ провестй цѣлый мѣсяцъ; въ Кэмбриджъ я не поѣду до октября, но въ сентябрѣ отправляюсь гостить въ Гэмпширъ, гдѣ и останусь до начала занятій. А пока, Августа, твои сочувственныя письма должны до извѣстной степени смягчать мои горести, хотя и слишкомъ смѣшныя, для того, чтобъ очень принимать ихъ къ сердцу но, право-же, болѣе непріятныя, чѣмъ забавныя.

Я думаю, ты нѣсколько удивилась, не найдя въ газетахъ моего высокопочтеннаго имени въ числѣ ораторовъ нашего второго дня рѣчей, но на бѣду какой то умникъ, бывавшій прежде въ Гарроу, вычеркнулъ заслуги Лонга, Фаррера и моя, хотя мы трое всегда считались первыми но краснорѣчію въ Гарроу, и, въ видѣ мистификаціи, счелъ нужнымъ напечатать панегирикъ тѣмъ ораторамъ, которые въ сущности скорѣе провалились, чѣмъ отличились, вѣроятно, думая, что это будетъ очень остроумно, если лучшіе останутся за флагомъ, а худшіе будутъ названы въ печати; этимъ и объясняется грубое замалчиваніе моихъ высокихъ дарованій. Быть можетъ, это было сдѣлано съ цѣлью посбавить намъ спеси, которая могла-бы слишкомъ разрастись послѣ лестныхъ замѣтокъ объ ораторскомъ искусствѣ, обнаруженномъ нами въ первый день; какъ-бы то ни было, въ отчетѣ о второмъ о насъ не упомянуто, на удивленіе всему Гарроу. Таковы разочарованія, постигающія насъ, великихъ людей, и надо привыкать переносить ихъ философски, особенно когда они вытекаютъ изъ потугъ на остроуміе. Вдобавокъ, мнѣ въ то время очень нездоровилось, и, окончивъ свою рѣчь, я до того усталъ, что принужденъ былъ выйти изъ залы. Я простудился оттого, что спалъ на сырыхъ простыняхъ; это и было причиной моего нездоровья.

Ко времени пребыванія въ Гарроу относится тотъ знаменитый эпизодъ біографій Байрона, который отразился въ цѣломъ рядѣ его стихотвореній и особенно воспѣтъ въ "Снѣ". Ярче всего характеризовалъ его самъ Байронъ въ "Чайльдъ Гарольдѣ":

О многихъ женщинахъ вздыхая,

Одну лишь только онъ любилъ.

Въ сентябрѣ 1803 года послѣ лѣтнихъ каникулъ Байронъ не вернулся въ Гарроу. Возникла переписка. Д-ръ Дрэри писалъ ему письма и не получалъ отвѣта. Онъ обратился къ Гансону, а тотъ писалъ г-жѣ Байронъ. Въ то же время Байронъ писалъ матери извинительныя письма, увѣряя, что никакъ не можетъ покинуть Ньюстэдъ. Онъ просилъ хоть одинъ день позволить ему провести еще здѣсь. Въ письмѣ г-жи Байронъ къ Гансону находится разгадка. Байронъ, какъ выражается его мать, "боленъ самой скверной изъ всѣхъ болѣзней": онъ безнадежно влюбленъ въ миссъ Чавортъ, сосѣдку по имѣнію, жившую съ родителями въ замкѣ Анслэй. "Если бы мой сынъ уже былъ на возрастѣ, а дѣвушка не была невѣстой, -- это послѣдняя партія, какую бы я могла допустить*, -- говоритъ объ этомъ г-жа Байронъ. Почему это такъ, объясняетъ упоминаніе самого Байрона объ этой любви въ "Отрывочныхъ мысляхъ" 1821 года.

"Въ пятнадцать лѣтъ мнѣ случилось разъ въ графствѣ Дерби переѣзжать на лодкѣ (въ которой могли помѣститься только двое, и то лежа) черезъ рѣчку, протекающую подъ скалою, причемъ скала такъ низко нагнулась надъ водой, что провести лодку можетъ только перевозчикъ, (нѣчто вродѣ Харона), идущій сзади, подталкивая корму и все время нагибаясь. Моею спутницей была И. А., Ч.. въ которую я давно уже былъ влюбленъ, и не признавался въ этомъ, хотя она и догадалась. Я отлично помню свои ощущенія, но не могу описать ихъ -- и не нужно.

Мы ѣхали компаніей -- нѣкій м-ръ В., двѣ миссъ В., м-рсъ Кл--къ, миссъ М. и моя М. А. Ч. Увы! зачѣмъ я говорю: моя? Нашъ бракъ примирилъ бы распрю, въ которой проливали кровь наши отцы, соединилъ бы обширныя и богатыя помѣстья. Онъ соединялъ-бы, по крайней мѣрѣ, одно сердце и двухъ людей, не слишкомъ неподходящихъ другъ къ другу по возрасту (она на два года старше меня); и -- и -- и -- что же вышло? Она вышла замужъ за человѣка много старше себя, была несчастна въ бракѣ и развелась съ мужемъ. Я женился -- и развелся: я все таки мы не соединились".

Можетъ быть, судя по этой замѣткѣ, именно то, что миссъ Чавортъ происходила отъ убитаго пятымъ лордомъ Байрономъ Чаворта, подогрѣвало любовь въ романтическомъ сердцѣ юноши.

Миссъ Чавортъ скоро вышла замужъ за г-на Мэстерса и, какъ видно изъ того же письма матери поэта, уже въ то время была невѣстой. Изъ "Сна" Байрона ясно, что это былъ бракъ по любви, и объ успѣхѣ мальчика Байрона не могло быть поэтому и рѣчи.Чувство его, однако, было не по лѣтамъ. Гораздо позднѣе, въ 1808 году, когда Байронъ жилъ въ Ньюстэдѣ, кутилой и ненасытнымъ искателемъ всевозможныхъ наслажденій, онъ, встрѣтившись съ г-жей Мэстерсъ на одномъ званомъ обѣдѣ, разсказываетъ объ этомъ вотъ въ какихъ выраженіяхъ:

"Гобгоузъ и вашъ покорный слуга все еще здѣсь. Гобгоузъ охотится etc., я ничего не дѣлаю; на-дняхъ мы обѣдали у сосѣда-помѣщика и жалѣли о вашемъ отсутствія, ибо тамошній цвѣтникъ трудно сравнить съ нашимъ послѣднимъ "праздникомъ разума". Вы знаете, что смѣхъ есть отличительная черта разумнаго животнаго; такъ, по крайней мѣрѣ, говоритъ д-ръ Смоллетъ. Я тоже это думаю, но, къ несчастью, мое настроеніе не всегда идетъ объ руку съ моими взглядами. Да мнѣ въ тотъ день было и не до смѣха: меня посадили рядомъ съ женщиной, въ которую я мальчикомъ былъ влюбленъ, какъ умѣютъ влюбляться мальчики, и больше, чѣмъ полагается мужчинѣ. Я заранѣе зналъ, что она тамъ будетъ, и рѣшилъ быть храбрымъ и бесѣдовать съ нею съ полнымъ sang froid; но вмѣсто того -- куда дѣвалась моя храбрость и моя nonchalance! Я не то что не смѣялся, а прямо-таки рта не раскрывалъ, и моя дама держала себя почти такъ же нелѣпо, какъ я; благодаря этому, на васъ обращали гораздо больше вниманія, чѣмъ если бы мы выказывали другъ другу спокойное равнодушіе. Все это покажется вамъ очень нелѣпымъ; еслибъ вы тамъ были, вы бы нашли это еще болѣе забавнымъ. Какіе мы глупые! Плачемъ изъ-за игрушки, а сами, какъ дѣти, не успокоимся до тѣхъ поръ, пока не сломаемъ ее, хотя не можемъ, какъ дѣти, избавиться отъ нея, бросивъ ее въ огонь".

Такимъ же тономъ говоритъ Байронъ и о новомъ еще свиданіи въ 1814 году. И характерно, что во всѣхъ шести томахъ обнародованной теперь его переписки имя г-жи Мэстерсъ упоминается только разъ, когда поэтъ проситъ кого-то сообщить зачѣмъ-то лорду и лэди Портсмутъ, что она въ Лондонѣ. О своей любви къ ней онъ, очевидно, не имѣлъ привычки говорить. Это была его святыня. Даже въ письмахъ къ невѣстѣ, когда онъ упоминаетъ о любви къ Мэри, онъ не называетъ ея имени. Лишь въ автобіографическомъ письмѣ къ Кульману, 1823 года, откуда былъ приведенъ разсказъ, объ отцѣ поэта, разсказываетъ о ней Байронъ, опять вспоминая объ убійствѣ Чаворта, и о возможности обѣимъ семьямъ соединиться въ его и ея лицѣ.

Въ 1805 году послѣдніе экзамены въ Гарроу были сданы и предстояло поступить въ университетъ. {Рядъ подробностей о школѣ въ Гарроу читатель найдетъ въ настоящемъ томѣ въ "Часахъ Досуга" и примѣчаніяхъ къ нимъ.} Байронъ хотѣлъ ѣхать въ Оксфордъ; но дѣло не устроилось, и онъ оказался въ Кэмбриджѣ въ знаменитомъ колледжѣ Троицы.

Теперь нашъ поэтъ уже не мальчикъ. Тонъ его писемъ мѣняется. Онъ требуетъ отъ завѣдывавшаго его дѣлами Гансона, чтобы тотъ давалъ ему возможность самому распоряжаться своимъ состояніемъ, даже помимо матери. Рядомъ съ этимъ г-жа Байронъ проситъ выдавать 500 фунтовъ, назначенныхъ казначействомъ на воспитаніе молодого лорда, ему прямо на руки, а сама видимо начинаетъ довольствоваться малымъ. Въ колледжѣ Троицы для Байрона отдѣлываются комнаты съ такой роскошью и такъ основательно, что готовы онѣ оказываются лишь черезъ два года, когда поэтъ уже собрался бросить университетъ. Какъ онъ самъ говоритъ, онъ остался тамъ отчасти ради этихъ комнатъ. Въ письмахъ Байрона университетскаго періода впервые сказывается также тотъ тонъ насмѣшки рѣшительно надъ всѣмъ, отношенія къ жизни съ самымъ легкомысленнымъ высокомѣріемъ и нѣсколько поверхностнымъ скептицизмомъ. Онъ любитъ животныхъ; у него собаки, и въ томъ числѣ знаменитый ньюфаундлэндъ Ботскэнъ, названный по смерти "единственнымъ другомъ" и торжественнымъ образомъ похороненный въ Ньюстэдѣ; поэтъ держитъ лошадей, птицъ и даже ручного медвѣженка. Животныя лучше людей.Это теперь навсегда установлено. Такъ рѣшилъ молодой повѣса, уже познавшій жизнь. Въ одномъ письмѣ онъ говоритъ, что засмотрѣлся какъ-то на одну даму, потому что принялъ ее за свою знакомую по Саутуэлю, и когда ихъ глаза встрѣтились, онъ покраснѣлъ, но -- не она; о, какъ безстыдны женщины, не то, что его сучка-терьеръ Фанни! Болѣе всего онъ ненавидитъ теперь Саутуэль. Неужели можно было тамъ жить? Теперь если онъ и заѣдетъ туда, чтобы видѣть мать, то на самое короткое время.

Львенокъ начинаетъ упиваться свободой и жизнью. Въ Кэмбриджѣ онъ бываетъ, какъ можно меньше, а когда бываетъ тамъ, то, конечно, не для слушанья лекцій. Ужины съ пріятелями и спортъ -- вотъ на что уходитъ все время. Рядомъ съ этимъ только чтеніе, чтеніе безпорядочное и безсистемное, но зато запоемъ. "Я читаю повсюду, -- пишетъ онъ въ одномъ письмѣ, -- въ постели, за обѣдомъ и даже тамъ, гдѣ никто не читаетъ". На лекцію онъ разъ взялъ съ собою медвѣдя; пусть онъ готовится къ ученой карьерѣ. За то друзья окружаютъ его теперь густой толпой. И это друзья до гроба: Матьюсъ, Дэвисъ, Гобгаузъ, Далласъ, Годжсонъ. Всѣ они такіе же повѣсы, какъ и онъ самъ. Пріятелей много и въ Лондонѣ, гдѣ поэтъ во время своихъ наѣздовъ останавливался въ нарядной гостиницѣ, въ Ольбиморле, около Пиккадилли.

Въ письмахъ къ миссъ Пиготъ {Миссъ Пиготъ -- почти единственная корреспондентка поэта за университетскіе года. Она жила съ матерью въ Саутуэлѣ и тамъ подружился съ нею поэтъ.} Байронъ описываетъ подробности того, какъ онъ "кружится въ вихрѣ развлеченій". Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ сообщаетъ: "странно сказать, я худѣю; вѣшу теперь меньше одиннадцати стонъ" (154 англ. фунта).

Тутъ рѣчь о новой затѣѣ Байрона, забота о которой проходитъ красной нитью почти черезъ всѣ его письма этого періода. Студентомъ усвоилъ себѣ Байронъ привычку морить себя голодомъ. Это была его собственная система борьбы не только съ тучностью, но и съ хромотой. Чѣмъ легче становилось тѣло, тѣмъ незамѣтнѣе была хромота. Можно было достигнуть такой легкости походки, что тѣло почти вовсе не переваливалось при наступленіи на больную и болѣе короткую ногу.

Въ 1808 году получилъ Байронъ степень и покинулъ Кэмбриджъ. Теперь онъ былъ уже совершенно свободенъ. Жить, жить широко и упиваться жизнью во всемъ, что въ ней было увлекательнаго и блестящаго, должно было составить его единственную заботу. И многое уже было достигнуто. Молодой поэтъ былъ окруженъ преданными друзьями. Онъ былъ настоящій дэнди того особаго склада, какой создала слишкомъ веселая и легкомысленная эпоха Регентства. Во многихъ спортахъ онъ, хромоножка, былъ куда сильнѣе большинства. Наѣздникъ, стрѣлокъ и фехтовальщикъ, онъ не зналъ себѣ равнаго, какъ пловецъ. Его поразительную красоту не портила теперь наслѣдственная тучность; въ образѣ жизни, чего не позволяли сравнительно не очень значительныя по его положенію средства, -- выполняли долги, которыхъ накопилось, несмотря на старанія Гансона, уже очень много.

Поэтъ поселился въ Ньюстэдѣ, только что освободившемся отъ арендовавшаго его лорда Грэя. Волкъ и медвѣдь должны были охранять ворота аббатства. Наѣзжали друзья и не было конца забавамъ, не всегда скромнымъ, но всегда одинаково шумнымъ и эксцентричнымъ. Наряжались монахами, а Байронъ изображалъ аббата. На эту мысль навело самое происхожденіе имѣнія, -- когда-то, до Генриха VIII, католическаго монастыря.

Но среди этого разгула поэтъ восклицаетъ въ одномъ изъ своихъ писемъ: "О, несчастье ничѣмъ не заниматься, кромѣ любви, наживанья враговъ и стихотворства!" Бурная натура хотѣла большаго. Львенокъ тяготился этой клѣткой. Ему нуженъ былъ большій просторъ. Онъ станетъ скоро искать его на романтическомъ востокѣ.

II.

Письма Байрона къ миссъ Пиготъ уже полны упоминаніями о сборникахъ его стиховъ. Какъ идетъ распродажа? Читаютъ ли его стихи дамы? Читается ли его сборникъ въ Саутуэлѣ? -- спрашиваетъ Байронъ, а самъ говоритъ:"Я просилъ издателя послать нѣсколько экземпляровъ въ дачныя мѣстечки на воды; я получилъ письмо отъ лорда Карлэйля, гдѣ онъ благодаритъ меня за присылку книжки, но онъ еще не читалъ ея". Чувствуется, что Байронъ, можетъ быть, даже гораздо больше, чѣмъ сознаетъ это въ глубинѣ души, считаетъ себя писателемъ. Только при большой заботливости о своемъ писательствѣ была возможна такая кипучая издательская дѣятельность, осторожная и заботливая, Въ ноябрѣ 1806 г. вышли "Мимолетныя пьесы*, но тотчасъ были уничтожены; въ январѣ 1807 года лишь въ 100 экземплярахъ печатаются "Стихотворенія на различные случаи"; они выходятъ анонимно; черезъ нѣсколько мѣсяцевъ въ томъ же году появляются "Часы досуга" уже съ полнымъ именемъ, и изданіе это повторяется еще черезъ нѣсколько мѣсяцевъ подъ заглавіемъ: "Изданіе 2-ое. Оригинальныя и переводныя поэмы".

Байронъ несомнѣнно считалъ себя уже тогда поэтомъ-профессіоналомъ, вовсе не бариномъ, пишущимъ стихи, какъ онъ характеризуетъ себя въ предисловіяхъ, а поэтомъ-писателемъ, сразу добывающимъ себѣ и признаніе, и положеніе въ литературномъ мірѣ.

Писать онъ сталъ, по собственному признанію, очень рано:

"Мои первыя попытки въ области поенія относятся къ 1800 г., когда я изливалъ свою страсть къ моей кузинѣ Маргаритѣ Паркеръ (дочери и внучкѣ обоихъ адмираловъ Паркеровъ), изъ всѣхъ эфемерныхъ существъ прелестнѣйшему. Я давно забылъ стихи, но забыть ее мнѣ было бы трудна. Эти темные глаза, эти длинныя рѣсницы, этотъ чудный, чисто греческій обликъ лица и всей фигуры! Мнѣ шелъ тогда двѣнадцатый годъ -- она была, пожалуй, на годъ старше. Года два спустя, она умерла отъ ушиба при паденіи, повредившаго ей спину и вызвавшаго чахотку. Ея сестра, Августа (которую иные находили еще красивѣе), умерла отъ той же болѣзни; когда Маргарита ухаживала за ней, и случилось это несчастье, бывшее причиной ея собственной смерти. Моя сестра разсказывала мнѣ, что, когда она поѣхала навѣстить больную не задолго до ея смерти и въ разговорѣ случайно назвала мое имя, Маргарита вся вспыхнула сквозь блѣдность смерти, покрывавшую ея лицо, къ большому удивленію моей сестры, которая (живя въ то время у своей бабушки, лэди Голдернессъ), но семейнымъ обстоятельствамъ, рѣдко видалась со мной, ничего не знала о вашей взаимной привязанности и не могла понять, почему мое имя такъ взволновало больную. А я я не зналъ о ея болѣзни (жилъ я тогда въ Гарроу и въ деревнѣ) до самой ея кончины.

Нѣсколько лѣтъ спустя, я попробовалъ написать элегію. Очень грустную. Я не знаю ничего, что могло бы сравниться съ прозрачной красотой моей кузины или съ кротостью ея характера въ недолгій періодъ вашей близости. Она казалось, была соткана изъ лучей радугѣ -- вся покой и красота.

Моя страсть отражалась на мнѣ обычными явленіями: я не могъ ѣсть, не находилъ себѣ мѣста отъ безпокойства, и хотя я имѣлъ основаніе быть увѣреннымъ, что Маргарита любитъ меня, для меня было мукой думать о томъ, сколько времени еще пройдетъ, пока мы свидимся снова -- цѣлыхъ двѣнадцать часовъ разлуки! Но я былъ глупъ тогда, да и теперь не сталъ умнѣе".

Призваніе къ поэзіи Байронъ почувствовалъ, однако, позднѣе.

Въ Гарроу онъ считалъ себя еще по преимуществу ораторомъ. "Въ школѣ, -- пишетъ онъ въ своихъ "Отрывочныхъ мысляхъ", --

"Я сразу выдѣлился общимъ своимъ развитіемъ и разносторонностью свѣдѣній, но во всемъ прочемъ былъ лѣнивъ; способенъ былъ на неожиданныя крупныя усилія (напримѣръ, выучить наизусть тридцать-сорокъ греческихъ гекзаметровъ -- съ какими удареніями, это ужъ одному только Богу извѣстно), но неспособенъ былъ къ упорному, тяжелому труду, Я проявлялъ больше храбрости и ораторскихъ, чѣмъ поэтическихъ дарованій и д-ръ Дрэри, сильно покровительствовавшій мнѣ (директоръ нашей школы), былъ увѣренъ, что изъ меня выйдетъ ораторъ; въ этомъ его убѣждало все -- плавность моей рѣчи, мой голосъ, богатство интонаціи, мимика и безпокойный нравъ. Помню, когда я въ первый разъ читалъ стихи, у васъ на репетиціи, онъ до того былъ пораженъ, что осыпалъ меня комплиментами -- что для него было довольно необычно, ибо на похвалы онъ не былъ щедръ. Первые же мои стихи, написанные въ Гарроу (англійское упражненіе въ версификаціи), переводъ хора изъ Эсхилова Прометея, были приняты имъ довольно холодно: никому и въ голову не приходило, что впослѣдствіи я посвящу себя поэзіи".

Если Байронъ приводитъ здѣсь, такъ поздно, уже въ 1821 году, когда написанъ этотъ отрывокъ, мнѣніе д-ра Дрэри, не значитъ ли это, что онъ самъ раздѣлялъ его, мечтая о своей будущей дѣятельности въ палатѣ лордовъ?

Но чѣмъ дальше, тѣмъ больше его тянуло къ поэзіи, и въ Гарроу, и потомъ въ Кэмбриджѣ. И Байронъ былъ окруженъ восторженными поклонниками своего таланта. Сквозь его дѣланно-легкомысленную переписку трудно прозрѣть литературно-художественные интересы того кружка свѣтскихъ повѣсъ, которые окружали Байрона; но интересы эти были. То тамъ, то сямъ проскальзываетъ въ письмахъ упоминаніе о прочтенной книгѣ, воспоминаніе изъ поэмы. Особенно съ миссъ Пиготъ сближали Байрона его поэтическія увлеченія. Эта провинціальная дѣвица была его первой литературной поклонницей" а, можетъ быть, по своему и руководительницей. Любопытно, что въ одномъ сохранившемся письмѣ ея къ матери Байрона она говоритъ: "я смотрю на это (дѣло идетъ объ "Англійскихъ бардахъ и шотландскихъ обозрѣвателяхъ"), какъ на произведеніе въ высокой степени законченное; лордъ Байронъ, конечно, взялъ пальму первенства среди всѣхъ нашихъ поэтовъ".

Если такіе отзывы попадаются въ письмахъ, то схожіе Байронъ долженъ былъ слышать отъ своихъ близкихъ и на словахъ. Лестные отзывы читалъ о себѣ Байронъ и въ нѣкоторыхъ журналахъ.

Но вотъ, въ 1808 году этотъ страстный поэтъ-дэнди, влюбленный въ успѣхъ и въ радость, гордый и самолюбивый, какъ можетъ быть самолюбивъ лишь тотъ, кто своими усиліями достигалъ въ жизни чего хочетъ, превозмогая препятствія, но вѣря въ свое избранничество, этотъ пасынокъ, а одновременно и баловень судьбы читаетъ знаменитую рецензію на свою книгу въ "Эдинбургскомъ Обозрѣніи". Это было первое настоящее испытаніе, первое злое привѣтствіе жизни. Передъ нимъ блѣднѣли эти мучавшія съ дѣтства противорѣчія хромоты и красивыхъ чертъ лица, бѣдности и провинціальнаго воспитанія и званія члена палаты господъ. Омраченный съ дѣтства нравъ поэта сталъ истинно мрачнымъ.

Они не признали, они рѣшились увѣрять его, что "однѣ риѳмы въ концѣ строкъ вмѣстѣ съ извѣстнымъ количествомъ стопъ... еще не суть поэзія"; они осмѣлились попросить его "повѣрить, что... поэма, чтобъ ее читали въ наши дни, должна заключать въ себѣ, по крайней мѣрѣ, хоть одну мысль, отличную отъ того, что уже раньше было сказано другими поэтами!" И главное они ударили по немъ его собственнымъ оружіемъ. Мы знаемъ, что въ предисловіи высокомѣрно заявлялось, что авторъ книжки не "литераторъ", что онъ набросалъ все это мимоходомъ; конечно, -- сказали они, -- да, вы не поэтъ, наслаждайтесь же вашимъ величіемъ лорда, намъ отъ васъ ничего не нужно, откуда пришли, туда и уходите. Это было не въ бровь, а въ глазъ. Молодой поэтъ хотѣлъ сдѣлать видъ, будто онъ, знатный дэнди, еще ребенкомъ написалъ нѣсколько стихотвореній и ихъ нашли геніальными, а самъ работалъ надъ своими стихами, и многіе изъ нихъ четыре раза напечаталъ раньше, чѣмъ показать ихъ публикѣ. Человѣкъ, хорошо знавшій Байрона, равный ему по рожденію, уличилъ его и подсмѣялся надъ нимъ, и говорилъ при этомъ не съ заносчивостью дурного тона, а съ достоинствомъ человѣка, взявшагося за литературное дѣло, съ уваженіемъ и къ себѣ, и къ дѣлу. Рецензія была написана лордомъ Брумомъ.

Молодому поэту, почти мальчику, этому львенку, еще стоявшему на порогѣ своей клѣтки, несмотря на то, что онъ считаетъ себя уже знатокомъ жизни, несмотря на его скептицизмъ и на огромный природный умъ, молодому поэту невѣдомый литературный міръ, гдѣ онъ готовился царить и откуда теперь была получена эта оплеуха, естественно долженъ былъ именно казаться этимъ неопредѣленнымъ: "они". Издали гдѣ было разобрать отдѣльныхъ лицъ?

И львенокъ рѣшилъ бросить "имъ" вызовъ. Онъ покажетъ себя. Онъ заставитъ себя уважать. Онъ станетъ поэтомъ, первымъ поэтомъ, невзирая ни на что. Онъ вырветъ себѣ и этотъ почетъ. Такъ возникла его сатира на англійскихъ бардовъ и шотландскихъ обозрѣвателей. Вышла она сначала анонимно и имѣла успѣхъ скандала. Въ 1810 году печаталось, однако, уже ея 4-е изданіе, со второго носившее имя отвергнутаго автора "Часовъ досуга". Львенокъ ворвался въ литературный міръ. Направленныя на него стрѣлы не испугали его: "эти бумажныя пули остроумія только научили меня стоять подъ огнемъ", -- пишетъ онъ о своемъ первомъ неуспѣхѣ.

Совершенно такой же внутренній смыслъ, какъ и первый выходъ на литературное поприще, имѣло и вступленіе Байрона въ палату. И тутъ проявляется одиночество и даже нѣкоторая отверженность, съ одной стороны, и, какъ бы въ отвѣтъ на это, чрезмѣрное высокомѣріе, съ другой.

Не зная никого въ палатѣ лордовъ болѣе близко, чѣмъ своего бывшаго опекуна лорда Карлэйля, Байронъ обратился къ нему съ просьбой ввести его и представить предсѣдательствующему. Но лордъ Карлэйль на это лишь послалъ Байрону уставъ палаты, Это былъ отказъ. Байронъ явился тогда одинъ, и случайно встрѣтившій его Далласъ ввелъ его, этимъ еще болѣе подчеркивая одиночество молодого лорда. Холодно прослушалъ Байронъ обычное привѣтствіе. Онъ не проронилъ ни слова. Молча занялъ онъ свое мѣсто въ рядахъ оппозиціи и тотчасъ ушелъ, показавъ этимъ, что пришелъ лишь взять то, что ему принадлежитъ по праву, независимый и враждебный, откладывая на другое время свое вмѣшательство въ государственныя дѣла. Насколько одинокъ былъ Байронъ въ высшемъ свѣтѣ, видно изъ того, что даже своихъ ближайшихъ родственниковъ онъ не зналъ. Въ одномъ изъ писемъ къ сестрѣ онъ сообщаетъ, напримѣръ, что только что былъ представленъ своей двоюродной сестрѣ, Юліи Байронъ. Оттого, когда онъ пишетъ Августѣ, онъ какъ-то особенно напираетъ на свою любовь къ одиночеству. "Я живу одинъ, -- пишетъ онъ, -- и по своему; это лучше подходитъ къ моимъ вкусамъ". И объ этомъ одиночествѣ онъ пишетъ часто, упорно, подчеркивая его и будто бередя больную рану. Молодой львенокъ былъ уже раненъ и рычалъ въ своемъ углу. Уязвленный въ своихъ литературныхъ стремленіяхъ, уязвленный въ своемъ самолюбіи пэра Англіи. въ первомъ случаѣ онъ отвѣтилъ сатирой, а во второмъ еще готовился къ мести и къ завоеванію.

Въ такомъ настроеніи было задумано его большое путешествіе на Востокъ.

11 іюня 1809 года уже находился поэтъ въ Фальмутѣ, корнваллійской пристани, и ждалъ попутнаго вѣтра. Съ нимъ былъ Гобгоузъ. Прислуга его состояла изъ Флетчера, Муррея и Руштона, мальчика, исполнявшаго обязанности пажа. Изъ Фальмута Байронъ шлетъ матери письмо, сквозь прозаическія подробности и насмѣшливый тонъ котораго такъ ярко сквозитъ чувство полнаго одиночества и вмѣстѣ съ тѣмъ глубокоуязвленнаго первою неудачею самолюбія:

Дорогая матушка, -- я уѣзжаю на пароходѣ черезъ нѣсколько дней, по всей вѣроятности, раньше, чѣмъ до васъ дойдетъ кто письмо. Флетчеръ такъ просилъ меня, что я согласился оставить его у себя на службѣ. Если онъ будетъ дурно вести себя заграницей, я отправлю его домой на транспортѣ. Со мной ѣдутъ: нѣмецъ лакей (онъ уже былъ въ Персіи съ м-ромъ Цибрэгемомъ, и его очень рекомендовалъ мнѣ д-ръ Бутлеръ изъ Гарроу) Робертъ и Вилъямъ {Робертъ Руштонъ и Вильямъ Флетчеръ -- "маленькій пажъ" и "вѣрный слуга" изъ знаменитаго "Прости" Чайльдъ-Гарольда, пѣснь I, строфа XIII.} вотъ и вся моя свита. Я вамъ буду посылать вѣсточки изо всѣхъ портовъ, куда мы будемъ заходить, но не тревожьтесь, если письма будутъ пропадать.

Скоро въ Ньюстэдъ будетъ посланъ мой портретъ масляными красками {Знаменитый портретъ. писанный Джорджемъ Сандерсомъ, помѣщенъ въ настоящемъ томѣ.}. Желалъ бы я, чтобы дѣвицы Пиготъ занялись чѣмъ нибудь болѣе полезнымъ, вмѣсто того, чтобы возить мои миніатюры въ Ноттингэмъ и снимать съ нихъ копіи. Но разъ уже онѣ это сдѣлали, вы бы попросили ихъ срисовать и портреты другихъ (авторовъ), болѣе любимыхъ, чѣмъ я. Что касается денежныхъ дѣлъ, я разоренъ -- по крайней мѣрѣ, пока не будетъ проданъ Рокдэль, а если изъ этого ничего путнаго не выйдетъ, я поступлю на службу, русскую или австрійскую -- можетъ быть, даже турецкую, если мнѣ придутся по душѣ тамошніе обычаи. Передо мною открытъ весь міръ; Англію-же я покидаю безъ сожалѣнія и безъ желанія снова увидѣть тамъ что бы то ни было, кромѣ васъ и вашей теперешней резиденціи.

P. S. Скажите, пожалуйста, м-ру Руштону, что его сынъ здоровъ и ведетъ себя изрядно; точно такъ же и Муррэй {Джо Муррэй былъ отправленъ на родину изъ Гибралтара, и съ нимъ уѣхалъ заболѣвшій тоской по родинѣ Робертъ Руштонъ.}; онъ, право, отлично выглядитъ, я еще не видалъ его такимъ; домой онъ вернется черезъ мѣсяцъ, или около того. Забылъ прибавить, что мнѣ немножко жаль разстаться съ Мурреемъ; онъ въ такихъ лѣтахъ, что, пожалуй, больше я его и не увижу. Роберта беру съ собой; онъ мнѣ нравится -- бытъ можетъ, потому. что онъ. подобно мнѣ, животное, не имѣющее друзей.

Байронъ пространствовалъ на Востокѣ ровно два года. Путешествіе его началось съ Португаліи и Испаніи. Отсюда, съ заѣздами на Корсику и въ Сицилію, онъ направился въ Албанію, и здѣсь въ Янинѣ былъ начатъ "Чайльдъ Гарольдъ". Дальше ему предстояло побывать въ Константинополѣ и два раза посѣтить Грецію. Во время пребыванія въ Константинополѣ Байронъ, подобно Леандру, переплылъ отъ Сестоса до Абидоса, хотя, -- замѣчаетъ онъ въ одномъ изъ писемъ, -- никакая Геро не ожидала его тамъ. Переписка Байрона за это время сравнительно скудна. Онъ часто говоритъ въ письмахъ, что ему мало кто пишетъ, Онъ жалуется на молчаніе даже повѣреннаго въ дѣлахъ Гансона. Изъ друзей только уже во второй годъ онъ пишетъ Годжсону и Дрэри. главная переписка его -- съ матерью, переселившейся теперь въ Ньюстэдъ. Изъ писемъ къ матери особенно знамениты два длинныхъ письма, описывающія его похожденія, -- одно изъ Гибралтара, а другое изъ Албаніи, гдѣ описано оказанное ему гостепріимство. Какъ эти письма, такъ и другія, относящіяся къ путешествію на Востокъ, читатель найдетъ въ I ч. настоящаго изданія, въ примѣчаніяхъ къ "Чайльдъ-Гарольду". Первыя 2 пѣсни поэмы въ значительной степени тоже прямой дневникъ путешествія на Востокъ.

Во второй годъ своихъ странствованій длинныхъ описаній Байронъ уже не посылалъ. Онъ обжился на Востокѣ. Его менѣе поражало то, что онъ видѣлъ вокругъ себя. Мысль стала, напротивъ, сосредоточиваться на самомъ себѣ, на своемъ положеніи разореннаго лорда, разореннаго раньше, чѣмъ онъ успѣлъ сказать хоть слово въ палатѣ. Онъ задумывается о томъ, какъ быть дальше, что дѣлать; надо продать одно имѣніе. Съ Ньюстэдомъ онъ не разстанется, а если это невозможно, то лучше остаться навсегда заграницей, какъ онъ и предполагалъ при отъѣздѣ. Таковы размышленія въ письмѣ къ матери изъ Аѳинъ, 28 февраля 1811 года.

...Съ какой стати ему вернуться въ Англію когда на тѣ средства, на которые онъ едва будетъ существовать на родинѣ, онъ будетъ жить съ "широкою роскошью" на Востокѣ. А гдѣ жить "ему рѣшительно все равно. Я настолько себя чувствую гражданиномъ міра, что тотъ уголокъ, гдѣ я могу наслаждаться чудеснымъ климатомъ и всякаго рода благами и будетъ для меня родиной". И вотъ онъ думаетъ поселиться гдѣ-нибудь на берегахъ Архипелага.

Также опредѣленно высказывается Байронъ о своей литературной дѣятельности.

Рана, очевидно, все еще не зажила. Онъ писать не будетъ. Это рѣшено. Вотъвъ какихъ выраженіяхъ сообщаетъ онъ объ этомъ матери:

..."Я не веду дневника и отнюдь не имѣю намѣренія марать бумагу, описывая свои путешествія. Съ авторствомъ я покончилъ, и если своимъ послѣднимъ произведеніемъ мнѣ удалось убѣдить свѣтъ, или критиковъ, что я нѣчто болѣе крупное, чѣмъ они предполагали, я удовлетворенъ, и этой своей репутаціей не могу рисковать. Правда, кое-что въ рукописи у меня есть, и я оставляю это для тѣхъ, кто придетъ послѣ меня; если найдутъ достойнымъ печати, оно, можетъ быть, упрочитъ память обо мнѣ, когда самъ я уже перестану помнить объ этомъ".

При такомъ отношеніи къ своимъ литературнымъ неуспѣхамъ, или вѣрнѣе къ тому, что не сразу далась ему литературная слава, понятно, что, подъѣзжая къ берегамъ Англіи, онъ чувствовалъ полную растерянность. "Я не знаю, что буду дѣлать, -- писалъ онъ Годжсону -- это вполнѣ зависитъ отъ обстоятельствъ". Ему извѣстно было лишь то, что надо видѣть "адвокатомъ, фермеровъ-кредиторовъ, людей, ссужающихъ деньги, покупателей и т. д.". Въ сущности путешествіе еще болѣе запутало его дѣла и на первый взглядъ не дало ничего.

А дома ждали новыя испытанія для этого впечатлительнаго молодого избранника судьбы и страдальца почти по собственной охотѣ.

Байронъ былъ уже въ Англіи и только замѣшкался въ Лондонѣ, когда совершенно неожиданно до него дошло извѣстіе, что 10 августа 1811 г. г-жи Байронъ не стало. Эту утрату онъ почувствовалъ живо. "Мать можетъ быть только одна", -- пишетъ онъ въ одномъ письмѣ. Но этимъ не кончились испытанія; черезъ нѣсколько дней уже въ Ньюстэдѣ онъ узналъ о внезапной смерти своего друга Матьюза. А тутъ приходилось расхлебывать и ту путаницу въ человѣческихъ отношеніяхъ, какая явилась естественнымъ послѣдствіемъ сатиры "Англійскіе барды и шотландскіе обозрѣватели". Одинъ журналъ напечаталъ замѣтку, гдѣ не только самъ Байронъ обвинялся въ трусости какъ человѣкъ, напечатавшій пасквиль и удравшій заграницу (конечно, не дальше Парижа, -- замѣчаетъ авторъ статейки), но, что хуже всего, задѣвалась честь г-жи Байронъ; дѣлался намекъ, что этотъ лордъ Байронъ, рожденный вдали отъ своего отца и долго остававшійся гдѣ-то въ глухой провинціи, можетъ быть, вовсе не Байронъ; онъ, можетъ быть, совсѣмъ не сынъ своего отца. Эта клевета глубоко потрясла поэта. Защищаться надо было уже не ради себя, а ради доброй славы только что скончавшейся' матери. Байронъ рѣшилъ вчинить журналу искъ за клевету.

При такихъ обстоятельствахъ дрогнула желѣзная воля молодого львенка. Вотъ письмо, звучащее такъ горько и такъ жалобно послѣ высокомѣрныхъ словъ объ одиночествѣ, такъ упорно повторявшихся въ письмахъ Байрона.

Ньюстэдское Аббатство, 7 августа 1811.

"Милый, дорогой Дэвисъ, какое то проклятіе тяготѣетъ надо мной и близкими мнѣ людьми. Мать моя лежитъ мертвой въ этомъ домѣ; одинъ изъ лучшихъ моихъ друзей утонулъ въ канавѣ {О Чарльзѣ Скиннерсѣ Матьюзѣ см. т. I, стр. 479.}. Что я могу сказать, что думать, что предпринятъ? Милый Скропъ, если у васъ найдется свободная минутка, придите ко мнѣ, мнѣ нуженъ другъ. Послѣднее письмо Матьюза помѣчено пятницей, а въ субботу его уже не было. Кто могъ сравниться даровитостью съ Матьюзомъ? Какими маленькими всѣ мы казались при немъ! Вы только справедливы ко мнѣ, говоря, что я рискнулъ бы собственнымъ моимъ жалкимъ существованіемъ, чтобы спасти его. Въ этотъ самый вечеръ я собирался писать ему, чтобы просить его навѣстить меня, какъ я прошу васъ, мой любимый другъ. Боже, прости его апатію! Какъ перенесетъ что вашъ бѣдный Гобгоузъ? Всѣ его письма полны Матьюзомъ, и только имъ однимъ. Придите ко мнѣ, Скропъ, я просто въ отчаяніи, теперь у меня не осталось на свѣтѣ почти ни одной близкой души {Въ 1811 г. Байронъ потерялъ, кромѣ матери и Матьюза, еще своего друга Уингфильда, Гансона и Эдельстона. Ср. тамъ же.}, -- вѣдь у меня только и было, что Вы, да Гобгоузъ и Матьюзъ; дайте же мнѣ_% пока можно, насладиться близостью уцѣлѣвшихъ. Бѣдный Матьюзъ! въ своемъ письмѣ отъ пятницы онъ говоритъ о предстоящемъ состязаніи въ Кэмбриджѣ и о томъ, что онъ скоро поѣдетъ въ Лондонъ. Пишите, или приходите, но лучше приходите. или же сдѣлайте то и другое".

Истинное страданіе всегда облагораживаетъ. Такъ было и съ Байрономъ. Теперь юношескій задоръ вообще становится мягче. Въ этомъ отношеніи путешествіе принесло пользу. Байронъ уже пишетъ кое въ какихъ письмахъ, что долгое странствованіе въ чужихъ краяхъ научило его любить родину. Онъ больше не космополитъ, презирающій Англію.

Рядомъ съ этимъ болѣе сознательно относится теперь Байронъ и къ своей сатирѣ на современную ему англійскую литературу. Не надо было писать ее -- это дѣлается все понятнѣе. Ребяческая и злая выходка, вовсе ненужная. Такъ смотрѣть на свое произведеніе, создавшее ему литературное положеніе, но прославившее его гораздоболѣе скандаломъ, чѣмъ талантомъ, научили его старшіе уважаемые писатели, на которыхъ онъ, очертя голову, набросился. Среди нихъ прежде всего Муръ и Вальтеръ Скоттъ. Байронъ не зналъ тогда, что и нападки на Вордсворта были лишними. Маститый поэтъ изъ "страны озеръ" такъ искренне возмущался рецензіей на "Часы досуга" и въ неуклюжихъ стихахъ мальчика ясно видѣлъ залогъ таланта. Вальтеръ Скоттъ совершенно просто говорилъ о томъ, что удивляется, почему лордъ Байронъ нашелъ возможнымъ упрекнуть его за то, что онъ беретъ гонораръ за свои произведенія, а самъ Байронъ еще на Востокѣ научился восторгаться Вальтеръ Скоттомъ, называя его "монархомъ Парнаса и самымъ англійскимъ изъ бардовъ". Такимъ образомъ, ничто не мѣшало знакомству съ этимъ членомъ ненавистнаго лагеря "они".

Гораздо сложнѣе обстояло дѣло относительно Мура.

Байронъ упрекалъ Мура въ излишней чувственности, а рядомъ съ этимъ намекнулъ на дуэль поэта съ критикомъ Джеффри, несостоявшуюся по настоянію полиціи. Ходили слухи, что полиція констатировала отсутствіе пуль въ пистолетахъ обоихъ противниковъ. Муръ разъяснилъ печатно, что это вѣрно лишь по отношенію къ Джеффри, а что онъ относился къ дуэли вполнѣ серьезно. Этого послѣдняго разъясненія стоявшій вдали отъ литературныхъ круговъ Байронъ не зналъ и отозвался лишь на сплетню. Послѣдовалъ вызовъ. Муръ послалъ его Байрону, однако, лишь тогда, когда этого послѣдняго уже не было въ Англіи, и такимъ образомъ произошло замедленіе. Письмо вовсе не дошло по адресу, что обнаружилось при возвращеніи Байрона на родину, когда Муръ обратился къ нему вторично. Завязалась переписка. Было устроено свиданіе, подробно описанное Муромъ въ его книгѣ о Байронѣ, и въ результатѣ Байронъ пріобрѣлъ новаго и вѣрнаго друга, оставшагося его приверженцемъ на всю жизнь и горячо отстаивавшаго его послѣ смерти.

Это былъ урокъ. Мягкая свѣтская порядочность, искренность и дружеское доброжелательство Мура должны были еще болѣе подѣйствовать на юнаго скептика и человѣконенавистника. Львенокъ началъ было становиться ручнымъ.

Байронъ жилъ въ это время въ Ньюстэдѣ и работалъ надъ первыми пѣснями "Чайльдъ Гарольда". Онъ уже рѣшилъ, что онѣ увидятъ свѣтъ, и въ его перепискѣ этого времени ясно видна заботливость о новомъ произведеніи. Онъ посылаетъ издателю письменно поправки, добавленія, разъясняетъ орѳографію собственныхъ именъ. Онъ опять поэтъ.

Пока поправлялись корректуры "Чайльдъ Гарольда", въ чемъ Байрону помогалъ его другъ Годжсонъ, уже готовившійся къ церковнослужительству, между нимъ и нашимъ поэтомъ возникъ споръ на религіозныя темы. Байронъ впервые сознательно и съ уваженіемъ къ предмету отозвался на вопросы, поставленные его другомъ. Писемъ по этому поводу нѣсколько, но изъ нихъ наиболѣе интересно письмо отъ 3 сентября 1811 г.

"Милѣйшій Годжсомъ -- оставьте вы меня въ покоѣ съ вашимъ безсмертіемъ! Достаточно мы несчастны въ этой жизни -- что за нелѣпость еще строить предположенія относительно будущей. Если людямъ суждено жить снова, зачѣмъ тогда они умираютъ, а разъ уже они умерли, зачѣмъ нарушать ихъ крѣпкій, сладкій сонъ, "не знающій пробужденія"? Post Mortem nihil est, ipsaque Mors nihil.... quareis quo jaceas post obitum loco? Quo non nata jacent".

Что касается религіи откровенія, -- Христосъ пришелъ спасти людей, но хорошій язычникъ идетъ на небо, а плохой христіанинъ въ адъ (я разсуждаю, какъ могильщикъ). Зачѣмъ-же не всѣ люди христіане? Или зачѣмъ-тогда нѣкоторымъ изъ нихъ быть христіанами? Если могутъ быть спасены люди, живущіе въ Тимбукту, Отаити, Terra incognito и др., никогда не слыхавшіе о Галилеѣ и ея пророкѣ, къ чему тогда христіанство, какой въ немъ прокъ? Если же безъ христіанской вѣры они спасены быть не могутъ, зачѣмъ тогда не всѣ правовѣрующіе? Немножко жестоко посылать проповѣдниковъ въ Іудею, оставляя прочій міръ -- негровъ и мало ли кого еще -- темными, какъ ихъ кожа, безъ единаго въ теченіе столькихъ лѣтъ проблеска свѣта, который бы указалъ имъ путь на высоту. Кто же повѣритъ, что Богъ осудитъ людей за то только, что они не знаютъ того, чему ихъ не учили? Надѣюсь, что я говорю искренно. По крайней мѣрѣ, я думалъ такъ и на одрѣ болѣзни, въ чужомъ далекомъ краю, гдѣ у меня не было ни друга, ни утѣшителя, ни надежды, чтобъ поддержать меня. Я думалъ о смерти, какъ объ избавленіи отъ страданій, безъ всякаго желанія жить еще разъ, но съ вѣрой въ то, что Богъ, карающій насъ въ этой жизни, даетъ усталому это послѣднее прибѣжище -- смерть.

Ον ὁ Θεὸς ἀγαπάει ἀποθνησκει νέος.

Я не принадлежу къ школѣ Платона и ни къ какой другой, но я предпочелъ бы скорѣе быть послѣдователемъ Манеса, Спинозы, Пиррона, Зороастра, даже просто язычникомъ, нежели членомъ одной изъ семидесяти двухъ гнусныхъ сектъ, готовыхъ разорвать въ клочки одна другую изъ любви къ Господу я ненависти другъ къ другу. Вы говорите: Галилеянинъ. Гдѣ же результаты? Сдѣлали ли васъ его заповѣди лучше, мудрѣе, добрѣе? Да я вамъ укажу десять мусульманъ, которые пристыдятъ васъ своимъ доброжелательствомъ къ людямъ, усердіемъ въ молитвѣ и выполненіемъ долга по отношенію къ ближнему. Найдите мнѣ хоть одного буддистскаго бонзу, который не былъ бы выше травящаго лисицъ викарія. Но эта тема безконечна; я не хочу больше говорить о ней; дайте мнѣ жить если можно хорошо я умереть безболѣзненно. Остальное -- Господу; и ужъ, конечно, еслибы Онъ сошелъ на землю или послалъ кого-нибудь, Онъ явился бы всѣмъ народамъ и вразумительно для всѣхъ".

Это письмо относится къ сентябрю 1811 года. Поэтъ все еще въ Ньюстэдѣ, Въ октябрѣ мы находимъ его въ Лондонѣ.

Здѣсь ему предстояло войти въ политическую жизнь, на этотъ разъ уже не совсѣмъ мальчикомъ. Бурная душа его, проясненная настоящимъ горемъ и настоящими испытаніями, съ большимъ богатствомъ опыта и знанія, теперь уже не такъ страстно жаждала успѣха или мщенія. Байронъ все еще одинокъ, и онъ упоминаетъ объ этомъ даже въ своей первой рѣчи въ палатѣ, но онъ уже чувствуетъ въ себѣ нѣкоторую устойчивость. Кресло лордовъ Байроновъ онъ займетъ теперь менѣе запальчиво и болѣе дѣловито. Случай высказаться впервые представился въ февралѣ 1612 года. Дѣла шло о суровомъ биллѣ противъ участниковъ въ волненіяхъ по поводу введенія ткацкихъ станковъ, наносившихъ ударъ кустарному производству. Кустари, изъ которыхъ множество осталось безъ работы, въ отчаяніи набросились на эти ткацкія машины и разбили ихъ. Палатѣ лордовъ предстояло санкціонировать репрессіи. Байронъ, занявшій, какъ мы видѣли, мѣсто среди оппозиціи, рѣшилъ выступить. Онъ дѣлалъ это теперь съ согласія и съ поддержкой лидера либеральной оппозиціи лорда Голланда, съ которымъ сблизился.

Мы уже видѣли, что Байронъ съ молодыхъ лѣтъ считалъ себя ораторомъ. Въ его "Отрывочныхъ мысляхъ" цѣлый рядъ замѣчаній посвящено этому искусству; наслѣдственному члену законодательной палаты оно казалось принадлежащимъ ему по праву. Объ англійскомъ краснорѣчіи онъ не былъ высокаго мнѣнія. "Я весьма сомнѣваюсь въ томъ, -- писалъ онъ,

"чтобы англичане обладали въ настоящее время краснорѣчіемъ, въ точномъ смыслѣ этого слова, и склоненъ думать, что ирландцамъ оно было присуще въ значительной степени, а французы будутъ имъ обладать и уже имѣли образчикъ въ лицѣ Мирабо. Болѣе всего приближаются къ ораторамъ въ Англіи лордъ Чатамъ и Бёркъ. Не знаю, что представлялъ собою Эрскинъ, какъ адвокатъ; но когда онъ говоритъ въ палатѣ, у меня является желаніе, чтобы онъ снова вернулся въ залу суда. Лодердаль рѣзокъ и остеръ, и шотландецъ. О Брумѣ я ничего не скажу, ибо у меня къ нему какая-то личная антипатія. Но ни одинъ изъ нихъ -- хорошихъ, дурныхъ и безцвѣтныхъ -- на моей памяти непроизнесъ рѣчи, которая не была-бы черезчуръ длинна для его слушателей и была понятна имъ цѣликомъ, а не мѣстами только. Все вмѣстѣ -- большое разочарованіе, очень скучное и утомительное для тѣхъ, кому приходится часто бывать здѣсь. Шеридана я слышалъ только разъ, и то недолго, но мнѣ понравился его голосъ, манера, умъ; онъ -- единственный, кого мнѣ хотѣлось-бы послушать еще разъ, и подольше. Въ обществѣ я часто встрѣчался съ нимъ; онъ былъ великолѣпенъ!"

Тѣмъ не менѣе, по свидѣтельству тѣхъ же "Отрывочныхъ мыслей", Байронъ теперь отнесся старательно къ своей рѣчи и съ полнымъ уваженіемъ къ своей важной аудиторіи. Онъ говоритъ:

"Парламентъ произвелъ на меня то впечатлѣніе, что члены его -- неважные ораторы, зато аудиторія- превосходная, ибо въ такомъ многолюдномъ собраніи можетъ не быть краснорѣчія (въ сущности, вѣдь я въ древнемъ мірѣ было всего двое стоющихъ ораторовъ, а въ наши дни, пожалуй, я того меньше), но мысли и здраваго смысла должно быть достаточно для того, чтобы понять, гдѣ правда, хотя они и не могутъ выразить этого въ достойной формѣ".

Первая рѣчь Байрона, произнесенная 27 февраля 1812 года, несомнѣнно лучшая; она дѣльна, стройна и сказана съ достоинствомъ и силой.

Судя по тому, что дошло до насъ отъ трехъ рѣчей Байрона, его едва-ли можно считать, однако, выдающимся парламентскимъ ораторомъ. Въ его манерѣ говорить было слишкомъ много искусственности. Онъ болѣе красовался, игралъ словами и парадоксами передъ своими слушателями, чѣмъ дѣйствительно старался убѣдить ихъ, подѣйствовать, добиться того или другого рѣшенія. Ораторскій разсчетъ отсутствовалъ, Интересъ оставался сосредоточеннымъ на своей собственной личности, и оттого слушать Байрона и было, по всей вѣроятности, тяжело. Эти недостатки сказались, впрочемъ, гораздо очевиднѣе впослѣдствіи.

Его первая рѣчь была несомнѣннымъ успѣхомъ. Молодой лордъ теперь вошелъ въ политическую жизнь страны, которой онъ былъ наслѣдственнымъ законодателемъ и которою три года тому назадъ онъ хотѣлъ такъ ребячески пренебречь. Открылись Байрону, наконецъ, и гостиныя, Онъ вошелъ теперь въ свѣтскую жизнь Лондона не только до высокомѣрія гордымъ, но и интереснымъ, блестящимъ красавцемъ, о которомъ вздыхало уже множество сердецъ. О немъ говорили уже не только, какъ о дикомъ и до распутства преданномъ наслажденіямъ молодомъ повѣсѣ изъ Ньюстэдскаго аббатства, а какъ о многообѣщавшемъ молодомъ человѣкѣ, знаменитомъ своимъ путешествіемъ на Востокъ и теперь такъ благородно выступившемъ на защиту угнетенныхъ. Салоны виговъ готовы были считать его своей славой.

Не прошло и двухъ недѣль, какъ эта возраставшая популярность получила уже ослѣпительно-яркое выраженіе.

1-го марта того же 1812 года вышли въ свѣтъ первыя пѣсни "Чайльдъ Гарольда". 5-го одинъ экземпляръ былъ посланъ при письмѣ лорду Галланду. Скромный тонъ письма ясно показываетъ, что Байронъ не имѣлъ и приблизительнаго представленія объ ожидавшемъ его тріумфѣ. Другой экземпляръ съ трогательной надписью былъ переданъ сестрѣ автора Августѣ, теперь уже г-жѣ Ли. Успѣхъ "Чайльдъ Гарольда" живо характеризуетъ герцогиня Девонширская. Онъ наступилъ сразу, ни кѣмъ неоспариваемый. "Предметъ всеобщаго интереса, -- пишетъ герцогиня, -- разговоровъ, можно даже сказать энтузіазма, уже не Испанія или Португалія, не воины и патріоты, а лордъ Байронъ!"

Байронъ могъ произнести теперь свою знаменитую фразу: "я проснулся какъ-то утромъ и почувствовалъ себя знаменитостью". Когда-то чувствовавшій себя затравленнымъ и показывавшій въ своей клѣткѣ зубы, львенокъ сталъ теперь львомъ, свѣтскимъ львомъ столицы. Высокомѣрный данди по уши въ долгахъ, кутила и повѣса превратился во всеобщаго любимца, предметъ самыхъ разностороннихъ увлеченій, и кромѣ всего этого сталъ даже мужемъ совѣта и чуть не первымъ мастеромъ художественнаго слова.

III.

За три съ половиною года, отдѣляющихъ появленіе первыхъ двухъ пѣсенъ "Чайльдъ Гарольда" до вторичнаго и окончательнаго отъѣзда Байрона изъ Англіи, имъ написаны всѣ поэмы его второй романтически страстной манеры. Послѣднее изданіе "Англійскихъ бардовъ" было сожжено; со своимъ юношескимъ задоромъ поэтъ уже покончилъ. Теперь быстро слѣдуютъ другъ за другомъ: "Гяуръ" "Абидосская Невѣста", "Корсаръ", "Лара", "Еврейскія мелодіи", "Осада Коринѳа".

Байронъ теперь живетъ дѣятельной литературной жизнью. Онъ въ ней красуется. Онъ увѣренъ въ себѣ. Ему работается легко и весело.

Литературна и среда, въ которой онъ вращается. Его старые друзья Гобгоузъ и Годжсонъ -- также теперь писатели. Его переписка въ 1812, 1813 и 1814 годахъ, помимо множества писемъ и записокъ къ издателю Муррею, обнаруживаетъ еще частыя и близкія сношенія съ лордомъ Голландомъ, съ Томасомъ Муромъ, съ Вальтеръ Скоттомъ, съ г-жей де Сталь, съ Шериданомъ и лозднѣе съ Ли Гонтомъ. Домъ лорда Голланда, гдѣ часто бывалъ Байронъ, служилъ центромъ художественно-литературныхъ интересовъ. Переписка съ лордомъ Голландомъ оживляется особенно осенью 1812 года, когда театръ Дрюри Ленъ назначилъ конкурсъ на рѣчь при его новомъ открытіи въ началѣ сезона. Байронъ отказался участвовать въ конкурсѣ, и тогда дирекція, отклонивъ всѣ присланныя рѣчи, просила его взять на себя этотъ трудъ. Рѣчь Байрона была прочитана актеромъ Эллистономъ 10 октября. Сношенія съ Вальтеръ Скоттомъ начались съ того, что, когда Байронъ былъ представленъ принцу-регенту, онъ въ очень горячихъ выраженіяхъ расхваливалъ маститаго шотландскаго поэта. Этотъ послѣдній отвѣтилъ благодарственнымъ письмомъ, которымъ и былъ исчерпанъ эпизодъ съ "Англійскими бардами". , Я тогда былъ очень молодъ и въ большомъ гнѣвѣ", -- извинялся въ отвѣтномъ письмѣ Байронъ. Увидѣться лично обоимъ поэтамъ случилось, однако, лишь позднѣе, въ 1815 году. Дружба съ Муромъ все росла, а Шеридана, которымъ особенно восторгался Байронъ и какъ ораторомъ, и какъ драматургомъ, онъ видѣлъ часто у Голланда. Тамъ же познакомился Байронъ съ г-жею де Сталь и трагикомъ Киномъ.

Такъ складывается жизнь Байрона за это время если судить по его литературной дѣятельности и идущей по ея слѣдамъ перепискѣ. Иначе обстоитъ дѣло для біографа. Большинство біографовъ, описывая жизнь Байрона за этотъ послѣдній англійскій періодъ жизни. спрашиваютъ себя: откуда могъ взять Байронъ время для такой кипучей поэтической работы?

Да, для біографа Байронъ этого времени не поэтъ, а прежде всего блестящій свѣтскій левъ, Это -- Байронъ красавецъ, баловень свѣтскихъ женщинъ, прожигатель жизни. Это тотъ восхитительный Байронъ, которому жизнь открылась во всемъ, что въ ней есть наиболѣе упоительнаго и жгуче-страстнаго. Любовь одна, другая, одинаково пылкія, одинаково красивыя и шумныя. Забавы, развлеченія, успѣхи и поклоненія со всѣхъ сторонъ. Байронъ блистаетъ, какъ какой-то живой божокъ, которому такъ ревностно служитъ теперь демонъ наслажденія. Все то, что становилось поперекъ дороги и когда-то мучило этого честолюбца, влюбленнаго въ прелесть жизни, измѣнилось до неузнаваемости. Теперь Байронъ почти даже хвастается своей хромотой, прежде угнетавшей его, красавца и дэнди. Теперь его сравнительная бѣдность и преслѣдованія кредиторовъ чуть не прибавляютъ свѣта его сіянію. Теперь онъ лордъ, уже не отверженный и забытый, а гордость и украшеніе англійской знати. И вотъ и въ его перепискѣ, преимущественно дѣловито-литературной, кое-гдѣ проскальзываютъ замѣчанія, позволяющія увидѣть и Байрона, свѣтскаго льва, Байрона, дэнди изъ дэнди. Въ одномъ письмѣ къ Августѣ, которую онъ все такъ же трогательно любитъ, почти до сентиментальности, Байронъ проситъ ее пойти съ нимъ вмѣстѣ въ гости, потому что никогда имъ не случалось еще быть братомъ и сестрой при всѣхъ, и при этомъ онъ прибавляетъ: "я расточаю лучшую пору моей жизни, ежедневно раскаиваясь, но ничего неизмѣняя".

Байронъ-литераторъ отнюдь не хотѣлъ и, по складу своего характера, вовсе не былъ способенъ хоть сколько-нибудь поступиться ради литературы своимъ дэндизмомъ. "Вообще, -- писалъ онъ въ своихъ "Отрывочныхъ мысляхъ", -- я не чувствую себя хорошо съ литераторами; не то, чтобы я не любилъ ихъ, -- нѣтъ, но я никогда не знаю, что имъ сказать, послѣ того какъ я похвалилъ ихъ послѣднее произведеніе. Конечно, есть много исключеній; но въ такомъ случаѣ это были либо такіе свѣтскіе люди, какъ Скоттъ, Муръ и проч., либо галлюцинаты, стоящіе внѣ всякаго общества, какъ Шелли и др.; но ваши каждодневные литераторы и я, мы никогда не могли поладить". Оттого, когда Байронъ познакомился черезъ Мура съ Ли Гонтомъ, онъ не былъ въ состояніи вполнѣ сойтись съ нимъ. Совершенно иначе говоритъ Байронъ въ тѣхъ же "Отрывочныхъ мысляхъ" о свѣтскихъ щеголяхъ:

"Я любилъ общество дэнди. Они всегда были очень предупредительны ко мнѣ, но вообще не долюбливаютъ литераторовъ и продѣлывали жестокія мистификаціи съ M-me de Сталь, Лыоисомъ, Твиссомъ и др. Самъ я въ молодости былъ склоненъ къ дэндизму и хотя рано отсталъ отъ этого, но, все-таки, въ 24 года у меня еще было достаточно остатковъ старыхъ привычекъ, чтобы примирить съ собою главарей дэндизма. Я игралъ, пилъ и добылъ университетскія степени ведя очень разсѣянную жизнь и такъ какъ я не былъ педантомъ и не предъявлялъ властолюбивыхъ требованій, то я уживался со всѣми дэнди очень мирно. Я былъ почти со всѣми хорошо знакомъ, они меня выбрали въ члены великолѣпнаго Вотьеровскаго клуба, гдѣ я кажется былъ единственный изъ литературнаго міра".

Время Байрона проходило либо въ шикарныхъ клубахъ, которые онъ весьма тщательно перечислилъ девять лѣтъ спустя въ "Отрывочныхъ мысляхъ", либо въ сутолокѣ великосвѣтскихъ развлеченій. Приглашенія на званые обѣды онъ, впрочемъ, зачастую отклонялъ, продолжая соблюдать свою суровую діэту, доходившую до прямого голоданія. Онъ никогда не обѣдалъ чаще одного раза въ три дня и цѣлыми сутками не ѣлъ вовсе, все продолжая заботиться о стройности стана и боясь унаслѣдованной отъ матери склонности къ тучности. Танцы были ему также недоступны, и онъ отомстилъ за это танцорамъ въ сатирѣ "Вальсъ".

Оттого біографія Байрона за этотъ періодъ -- это по преимуществу разсказъ о его связяхъ съ г-жею Лэмъ, съ герцогиней Оксфордской и съ госпожей Уебстеръ, а затѣмъ горестная повѣсть его женитьбы, разрушившей все его свѣтское величіе и сдѣлавшей его до конца дней изгнанникомъ.

Привязанности Байрона теперь уже не тѣ романтическія увлеченія, что были у него когда-то. Это шальныя похожденія съ замужними женщинами, громкія, какъ свѣтскій гомонъ, дѣлавшія столько шума вокругъ его имени, въ глазахъ обывательской толпы создававшія ему славу разнузданности и испорченности еще большую, чѣмъ прежде его распутства въ Ньюстэдѣ, а у свѣтскихъ красавицъ еще болѣе разжигавшія увлеченіе, манившія къ нему и увеличивавшія его успѣхъ. Въ душѣ поэта эти легкомысленныя связи, въ концѣ концовъ, оставили только горькій осадокъ. Онѣ подготовили ту жажду тихой пристани, которая привела Байрона къ злополучной его женитьбѣ.

Изъ трехъ названныхъ именъ самое интересное -- имя эксцентричной лэди Каролины Лэмъ.

Она была извѣстна въ большомъ свѣтѣ Лондона своимъ бурнымъ нравомъ. Утромъ въ Гайдъ-Паркѣ она была способна измучить грума своей бѣшеной скачкой. Она разъ прибила мальчика-пажа за то, что тотъ плохо играетъ съ нею въ мячъ. Когда Байронъ появился въ гостиныхъ Лондона, его красивая романтическая наружность и его громкая слава сразу опьянили ее. Это была еще не сознанная "любовь издали". Лэди Лэмъ чувствовала, что не въ силахъ пройти мимо этого человѣка и что чары ея не могутъ и его оставить холоднымъ. Она отказалась съ нимъ познакомиться. Но напрасно, Избѣгнуть встрѣчи было невозможно; оба они бывали у лэди Голландъ, да и вообще то, что суждено, должно случиться. Байронъ и лэди Лэмъ свидѣлись, и тогда поэтъ сталъ бывать у нея чуть не ежедневно, а она оказалась охваченной какой-то безумной, не знавшей удержа страстью. Ея свекровь, лэди Лэмъ, у которой также бывалъ Байронъ и которая очень цѣнила его, тщетно пыталась какъ нибудь ввести этотъ потокъ любовнаго безумія въ какіе нибудь берега, хотя бы берега свѣтскаго приличія, въ пору регентства въ Англіи довольно широкіе. Но когда удалось упросить Каролину Ламъ удалиться на время въ Ирландію, она тотчасъ потребовала, чтобы Байронъ бѣжалъ съ нею.

Онъ отвѣтилъ отказомъ. Любилъ ли онъ ее? Вотъ письмо, написанное тотчасъ послѣ отказа.

Милая, дорогая Каролина, -- если слезы, которыя вы видѣли (а вы знаете, что я не часто ихъ проливаю), если взволнованное состояніе, въ которомъ я ушелъ отъ васъ, -- вся эта исторія, какъ вы должны были замѣтить, страшно энервировала меня, но ажитація моя начинается только съ момента, когда приблизился часъ разлуки съ вами, если все, что я говорилъ и дѣлалъ и теперь еще готовъ сказать и сдѣлать, не убѣдили васъ въ томъ каковы и всегда будутъ мои истинныя чувства къ вамъ, любовь моя, -- я иныхъ доказательствъ не могу предложить. Богу извѣстно, какъ я желаю вамъ счастья, и, когда я покину васъ, или вѣрнѣе вы покинете меня, изъ чувства долга по отношенію къ своему мужу и матери, вы сами убѣдитесь въ истинѣ того, въ чемъ я снова обѣщаюсь и клянусь, а именно: что никто другой не займетъ того мѣста въ моихъ привязанностяхъ, которое теперь и всегда будетъ отдано вамъ, пока я не обращусь въ прахъ. До этого момента я и не подозрѣвалъ, на какое безуміе способенъ мой самый дорогой и любимый другъ; я не умѣю выразить этого, да теперь и не время для словъ, но я буду гордиться своемъ страданіемъ и находить въ немъ грустную отраду; это врядъ ли будетъ понятно даже вамъ, потому что вы не знаете меня. Мнѣ надо быть сегодня на людяхъ, какъ это ни тяжело, ибо мое появленіе въ свѣтъ нынче вечеромъ положитъ конецъ вздорнымъ толкамъ, къ которымъ могли бы подать поводъ событія сегодняшняго дня. Думаете ли вы и теперь, что я холоденъ и суровъ и притворщикъ? Могутъ-ли другіе считать меня такимъ, -- хотя-бы ваша мать, -- эта мать, которой мы поистинѣ жертвуемъ многимъ, -- она и не подозрѣваетъ и никогда не узнаетъ, какъ много я принесъ ей въ жертву. "Обѣщать не любить васъ!" Ахъ, Каролина. теперь ужъ поздно обѣщать. Но я съумѣю найти надлежащее объясненіе для всѣхъ уступокъ и никогда не перестану чувствовать все, чему вы уже были свидѣтельницей, и больше, чѣмъ можетъ быть вѣдомо кому бы то ни было, кромѣ моего сердца и, можетъ быть,вашего. Благослови васъ Боже, и прости, и защити васъ. Всегда и даже больше, чѣмъ всегда, глубоко преданный Байронъ.

P. S. Что касается насмѣшекъ, которыя довели васъ до этого, дорогая моя Каролина, развѣ вы не знаете, что, еслибъ не мать ваша, не доброта вашихъ родныхъ, никто въ мірѣ, ни на землѣ, ни въ небѣ, не могли бы дать мнѣ такого счастья, какъ обладаніе вами; я это чувствую уже давно, чувствую теперь не меньше, чѣмъ прежде, скорѣе даже больше, чѣмъ когда-либо. Вы знаете, что я съ радостью отдалъ бы для васъ все и въ этомъ и въ загробномъ мірѣ,-- зачѣмъ же такъ невѣрно толковать мои мотивы. Мнѣ все равно, кто будетъ знать объ этомъ и какъ онъ этимъ воспользуется, мнѣ важно только какъ вы отнесетесь. Я былъ и остаюсь добровольно и всецѣло вашимъ и готовъ повиноваться, чтить, любить васъ -- и бѣжать съ вами, когда, куда и какъ вы сами рѣшите.

Конечно, все это письмо больше отзывается желаніемъ отдѣлаться, чѣмъ истинною любовью. Байронъ, видимо, тяготился своею связью.

Какъ бы то ни было, но уже въ мартѣ слѣдующаго года Байронъ если не любилъ, то во всякомъ случаѣ увлекался герцогиней Оксфордъ. Это видно изъ одного письма его къ Августѣ, гдѣ заключается и признаніе его, можетъ быть болѣе искреннее, чѣмъ приведенное письмо о его отношеніяхъ къ лэди Лэмъ:

"Въ воскресенье я уѣзжаю на двѣ недѣли въ Эйвудъ, близъ Престиня, въ Герфордширѣ -- съ Оксфордами. Вижу, какъ ты скромно потупляешь взоръ при этомъ имени, что въ тебѣ очень почтенно и очень тебѣ къ лицу; зато тебѣ не будетъ непріятно узнать, что я, наконецъ, выпутался окончательно изъ болѣе серьезной исторій съ другой странной особой, осаждавшей меня весь прошлый годъ, -- и, могу тебя увѣрить, это стоило мнѣ немалаго труда".

Но лэди Лэмъ никогда не забыла своей любви къ Байрону и оттого не простила и его измѣны. Впослѣдствіи она изобразила ихъ отношенія въ романѣ "Гленарвонъ". Когда Байронъ прочелъ его, онъ нашелъ, однако, что дѣйствительность была гораздо романтичнѣе и интереснѣе, чѣмъ какою она оказалась въ прикрасѣ вымысла.

Связи съ герцогиней Оксфордъ и съ г-жею Уебстеръ были обѣ проще. Обѣ онѣ были женщины на возрастѣ. Г-жа Уебстеръ черезъ десять лѣтъ разошлась съ мужемъ, пріятелемъ Байрона, и онъ старался тогда ихъ примирить.

Не весельчакомъ, легкомысленно и радостно прожигающимъ жизнь, былъ, однако, поэтъ разочарованія, скептицизма и печали. Въ одномъ изъ писемъ Муру еще въ маѣ 1812 года, т. е. тотчасъ же послѣ шумнаго успѣха его "Чайльдъ Гарольда", онъ писалъ: "Мнѣ нужны друзья теперь еще гораздо болѣе, чѣмъ когда либо. Я "берегу себя" безъ особаго успѣха. Если бы вы знали мое положеніе во всѣхъ отношеніяхъ, вы простили бы мое кажущееся и непреднамѣренное пренебреженіе". Это горькія слова, и Муръ понялъ ихъ смыслъ, потому что дружба ихъ еще усилилась. Въ ноябрѣ 1813 года Байронъ заноситъ въ свой дневникъ: "Если бы я имѣлъ хоть какія-нибудь цѣли въ этой странѣ (въ Англіи), онѣ вѣрнѣе всего были бы парламентарскими; во всякомъ случаѣ развѣ только -- aut Caesar aut nihil. Но всѣ мои надежды ограничиваются желаніемъ устроить свои дѣла и потомъ поселиться гдѣ-нибудь въ Италіи или на Востокѣ (скорѣе именно здѣсь), глубоко черпая изъ ихъ языка и литературы. Пережитыя событія потрясли меня; все, что мнѣ остается, это брать жизнь, какъ забаву, и смотрѣть, какъ играютъ въ нее другіе". Весь Байронъ -- въ этихъ словахъ, съ его высокомѣріемъ и огромной требовательностью.съ его грустью и разочарованностью, не то дѣланной, не то искренней. Слѣдующая замѣтка въ "Отрывочныхъ мысляхъ* говоритъ, однако, ясно за то, что грусть была настоящая, непреодолимая, гораздо болѣе глубокая, чѣмъ внѣшняя веселость его. Байронъ говоритъ о себѣ въ "Отрывочныхъ мысляхъ":

"Многіе удивлялись меланхолической грусти, которою проникнуты всѣ мои писанія. Другіе. напротивъ, удивлялись моей личной веселости. Но я вспоминаю, какъ однажды, послѣ того, какъ я провелъ очень оживленно время въ большомъ обществѣ и былъ при этомъ чрезвычайно веселъ и блестящъ, я сказалъ женѣ: вотъ, меня все зовутъ меланхоликомъ, теперь ты видишь, какъ это невѣрно". Нѣтъ, отвѣтила она мнѣ, это не такъ: въ глубинѣ души ты самый печальный изъ людей и чаще всего тогда, когда наружно ты особенно веселъ".

Это настроеніе Байрона особенно важно имѣть въ виду, чтобы понять странную, почти таинственную исторію его брака. О ней много писано. Много высказано гипотезъ, чтобы объяснить какъ то, зачѣмъ женился Байронъ на миссъ Мильбэнкъ, такъ и то, почему они разошлись черезъ три мѣсяца послѣ рожденія дочери. Это послѣднее обстоятельство осталось и навсегда останется тайной. Послѣ обнародованной, хотя все еще не цѣликомъ, переписки лицъ,принимавшихъ участіе въ этомъ горестномъ событіи, надо лишь сказать, что все писанное до сихъ поръ по этому поводу приходится разъ навсегда отбросить.

До сихъ поръ біографы спрашивали себя, во-первыхъ, женился ли Байронъ на любви или по разсчету, и во-вторыхъ, не пришлось ли лэди Байромъ оставить своего мужа изъ-за другой или даже изъ-за другихъ женщинъ. Тѣ, кто говорили, что Байронъ женился по любви, доказывали, что онъ былъ богаче миссъ Мильбэнкъ. Это невѣрно. Теперь мы знаемъ, что при расторженіи брака Байронъ оказался гораздо бѣднѣе. Отрицать, однако, чувства его къ женѣ было бы изъ-за этого странно. Были ли эти чувства любовью? Теперь мы знаемъ, что нѣтъ. Эти чувства были совершенно другого порядка. Что же касается до любовной исторіи, будто бы заставившей лэди Байронъ порвать съ мужемъ, то теперь объ этомъ не должно быть и рѣчи. Мы не имѣемъ для этого никакихъ данныхъ. Я не говорю уже о чудовищномъ предположеніи Бичеръ Стоу, т. е. о преступной близости Байрона съ Августой Ли, своей сводной сестрой, Эта женщина теперь выступаетъ передъ нами въ ореолѣ такой чистой и нѣжной семейной добродѣтели. Кромѣ того, мы знаемъ теперь, что она подружилась съ лэди Байронъ, и дружба эта продолжалась долго и неизмѣнно. Надо отбросить и связь Байрона съ миссъ Клермонтъ, о которой рѣчь еще впереди. Мы знаемъ теперь, что связь эта началась, когда супруги уже разошлись, и Байронъ скорѣе искалъ, хотя, конечно не нашелъ, утѣшеніе уже тогда, когда жизнь его оказалась разбитой. Ради этой связи онъ вовсе не посягнулъ на чистоту своего очага. Приходится также совершенно оставить въ сторонѣ обвиненія противъ родителей миссъ Мильбэнкъ, и особенно противъ ея матери, будто бы установившей за Байрономъ шпіонство, обнаружившее воочію его дурное поведеніе, Ничего подобнаго не было. Вообще никакому обвиненію не можетъ быть мѣста. Въ этомъ событіи не виноватъ никто. Въ немъ обнаруживается только внутренняя, оказавшаяся неисцѣлимой рана, глодавшая и душу и тѣло блестящаго красавца, свѣтскаго и поэтическаго льва, рана, какъ будто бы затянувшаяся, но вдругъ раскрывшаяся какъ разъ въ то время, когда, казалось, все устроилось.

Я постараюсь пересказать всѣ эти обстоятельства, какъ рисуитъ ихъ переписка Байрона.

Первый разъ мы читаемъ имя миссъ Мильбэнкъ въ письмѣ къ Далласу 25 августа 1811 года. Замѣчаніе звучитъ равнодушно. Въ маѣ 1812 г. Байронъ пишетъ Каролинѣ Лэмбъ о только что прочитанныхъ имъ стихахъ его будущей невѣсты. Онъ заинтересованъ ею:

"Дорогая моя лэди Каролина, -- я прочелъ со вниманіемъ стихотворенія миссъ Мильбэнкъ. Въ нихъ есть фантазія и чувство; немного практики -- и явится навыкъ писать, легкость выраженія. Хотя я терпѣть не могу бѣлыхъ стиховъ, мнѣ такъ нравятся строки, посвященныя Дермоди, что я желалъ-бы, чтобы онѣ были риѳмованными. Мысль, которая проводится въ Пещерѣ Сихема,по-моему, выше всякихъ похвалъ, и здѣсь я, по меньшей мѣрѣ, искрененъ, ибо о такихъ предметахъ мои собственныя мнѣнія расходятся. Первая строфа положительно хороша, остальныя, съ небольшими измѣненіями тоже можно было бы сдѣлать превосходными. Послѣднія гладки и красивы. Но развѣ это все? Неужели у нея нѣтъ другихъ стиховъ? Она, безспорно, необыкновенная дѣвушка; кто-бы ожидалъ найти подъ этой спокойной внѣшностью такую силу и разнообразіе мысли? Миссъ М. нѣтъ надобности выступать, какъ писательницѣ, я вообще я не считаю похвальнымъ ни для мужчины, ни для женщины печатать свои произведенія (хотя вы не повѣрите мнѣ) и нерѣдко самъ стыжусь этого; но, не колеблясь, скажу, что она обладаетъ талантами, которые, еслибъ она сочла удобнымъ или необходимымъ культивировать ихъ, несомнѣнно, доставили бы ей извѣстность. Только что былъ здѣсь одинъ мой другъ (пятидесяти лѣтъ и писатель, но не Роджерсъ). Такъ какъ подъ стихами нѣтъ имени, я показалъ ихъ ему, и онъ пришелъ въ восторгъ, хвалилъ ихъ еще гораздо больше меня. Онъ находитъ стихи прекрасными; я удовольствуюсь замѣчаніемъ. что они лучше, много лучше всего написаннаго protégé миссъ М. Блэкетомъ. Передайте изъ этого моего отзыва миссъ М., что найдете удобнымъ. Я говорю все это очень искренно. Я не питаю желанія ближе познакомиться съ миссъ Мильбэпкъ; она слишкомъ хороша для падшаго духа и больше нравилась-бы мнѣ, если бы была менѣе совершенна".

Черезъ два съ половиною года Байронъ писалъ Муру:

Ньюстэдское Аббатство, 20 сентября 1314 г.

Here's to her who long

Hath waked the poets sigh!

The girl who gave to song,

What gold could never buy.

Дорогой Муръ!

Я женюсь, -- т е. мое предложеніе принято, а остальное послѣдуетъ, какъ обыкновенно надѣются. Мою мать Гракховъ (которые имѣютъ родиться на свѣтъ) не сочтете слишкомъ строгой для меня, хотя она образцовое единственное дитя, пользующееся "золотымъ мнѣніемъ людей всѣхъ родовъ" и полное "самыхъ благословенныхъ условій", какъ говоритъ Дездемона. Миссъ Мильбэнкъ -- имя этой лэди, и я получилъ отъ ея отца приглашеніе пріѣхать въ качествѣ жениха, чего, однако, я не могу сдѣлать, прежде чѣмъ не улажу кое-какихъ дѣлъ въ Лондонѣ и не обзаведусь синимъ фракомъ.

Говорятъ, она наслѣдница, но чего, право не знаю навѣрное и не буду справляться. Но я знаю, что у нея есть таланты и превосходныя качества; и вы не станете отрицать за него разсудительности, такъ какъ она отказала шестерымъ искателямъ и приняла мое предложеніе.

Если вы имѣете что-либо сказать противъ, -- пожалуйста, говорите; мое рѣшеніе обдумано, выборъ сдѣланъ, дѣло рѣшено, и потому я могу прислушиваться къ доводамъ, такъ какъ теперь они не причинятъ вреда. Могутъ случиться обстоятельства, которыя разстроятъ дѣло, но, надѣюсь, ихъ не будетъ. Теперь же скажу вамъ (секретъ. замѣчу въ скобкахъ, -- по крайней мѣрѣ, пока я не узнаю о ея желаніи огласить его), что я сдѣлалъ предложеніе, и оно было принято. Намъ нечего торопиться желать мнѣ наслажденій, потому что. быть можетъ, до свадьбы пройдутъ мѣсяцы. Завтра я отправляюсь въ городъ, но разсчитываю быть здѣсь. на пути туда (въ домъ невѣсты), недѣли черезъ двѣ.

Не случись этого, я поѣхалъ бы въ Италію.

Когда я буду возвращаться, вы, быть можетъ, встрѣтите меня въ Ноттингэмѣ и отправитесь со мною сюда. Нѣтъ надобности говорить, что ничто не доставитъ мнѣ большаго удовольствія. Разумѣется, я долженъ вполнѣ исправиться; и, серьезно, если я могу способствовать ея счастію, то мое будетъ обезпечено. Она такъ хороша, что.. что... короче, я хотѣлъ-бы быть лучшимъ.

Тогда же, въ письмѣ къ какой-то графинѣ, имя которой не названо, извѣщая о своемъ вступленіи въ бракъ, Байронъ замѣчаетъ: "Это могло бы случиться два года тому назадъ, и если бы это случилось, я бы избѣгъ цѣлаго міра горести".

Итакъ, еще осенью 1812 г. Байронъ могъ жениться на этой дѣвушкѣ, черезъ полгода послѣ перваго знакомства съ ея стихами. Но, сдѣлавъ предложеніе, онъ получилъ отказъ; слѣдствіемъ этого была ихъ переписка; мы знаемъ ее теперь, однако, лишь начиная съ августа 1813 г. Цѣлый годъ ихъ взаимныхъ отношеній, такимъ образомъ, ускользаетъ отъ насъ.

Что же заставило Байрона сдѣлать предложеніе миссъ Мильбэнкъ и почему послѣ отказа они все-таки продолжаютъ писать другъ другу, а черезъ два года женятся? Въ 1813 году Байронъ часто и въ дневникѣ и въ письмахъ говоритъ, что жениться онъ и не думаетъ. "Для женитьбы у меня цѣтъ ни способностей, ни охоты", -- пишетъ онъ сестрѣ въ мартѣ мѣсяцѣ. Немного позднѣе онъ замѣчаетъ въ дневникѣ, что племянникъ его Джорджъ Байронъ, вѣроятно, будетъ его наслѣдникомъ Но вѣдь это понятно; такъ и долженъ былъ говорить отверженный самолюбецъ; а мы еще увидимъ, какъ тяжело отразился на немъ полученный отказъ, хотя, при послѣдовавшей послѣ того перепискѣ, онъ и имѣлъ основанія нѣсколько заподозрить искренность этого отказа. И совершенно иначе обрисовываютъ его отношеніе къ браку его замѣчанія по поводу писемъ само^ миссъ Мильбэнкъ. Онъ продолжаетъ добиваться вновь ея любви, хотя и не отдаетъ себѣ ясно въ этомъ отчета. Вотъ что пишетъ онъ въ своемъ дневникѣ въ ноябрѣ 1813 г.:

"Вчера получилъ прелестное письмо отъ Аннабеллы и отвѣтилъ на него. Что за странное положеніе и какая странная наша дружба! Безъ единой искорки любви съ чьей бы то ни было стороны, вызванная обстоятельствами, которыя вообще могутъ выказать только холодность или отвращеніе. Она удивительная женщина, и очень мало избалована, что странно въ богатой наслѣдницѣ -- двадцатилѣтняя дѣвушка, будущая пэресса, по праву рожденія, единственная дочь и savante, которая всегда дѣлала, что хотѣла. Она поэтесса, математикъ-метафизикъ и при всемъ томъ очень добра, великодушна, мила и почти безъ претензій. У всякаго другого закружилась бы голова отъ половины ея талантовъ и десятой доли ея совершенствъ.

Казалось бы, о любви не можетъ быть и рѣчи; но почему эта замѣтка въ мартѣ 1814 г. за полгода до второго предложенія: "Письмо отъ Беллы (Анабелла Мильбэнкъ), на которое я отвѣтилъ; я опять влюблюсь въ нее, если не буду держать себя въ рукахъ"?

Маленькое замѣчаніе отъ 16 января того же года, замѣчаніе, какъ-то вырвавшееся, когда онъ шутилъ надъ возможностью жениться на одной барышнѣ, мнѣ кажется также объясняетъ многое: "жена, -- пишетъ Байронъ, -- была бы для меня спасеньемъ".

Да, одинокій гордецъ, демоническій поэтъ глубоко страдалъ, не показывая этого. Мы уже не разъ видѣли это въ его перепискѣ. Какъ самый простой смертный, какъ любой одинокій, онъ подумывалъ объ очагѣ; его влекла мечта о томъ, что онъ сталъ бы "покорнымъ при миломъ вожакѣ". Милаго вожака искала его душа. Отдохнуть, успокоиться отъ постояннаго напряженія своихъ демоническихъ увлеченій, склонить голову на любящія, добрыя руки, послушать доброе ласковое слово -- это тянуло его къ сестрѣ и вотъ, что дразнило его и обликомъ жены. Не любовницы, а жены. А при этомъ именно она, эта не любимая, а какая-то особая, умная, сердечная, образованная и интересная дѣвушка, не дававшаяся въ сѣти его чаръ, влекла его къ себѣ, и мечталось, что именно она-то и должна стать "милымъ вожакомъ". Она уже почти стала имъ, когда возникла ихъ переписка. А ее, въ свою очередь, туманилъ этотъ демонъ безумствъ, этотъ поэтъ-дэнди, своевольный, не вѣрующій и геніальный, и она съ твердостью, увы, слишкомъ характерной для ея столь же самолюбивой души, говорила себѣ: онъ будетъ мой, я поведу его.

Ошибка съ обѣихъ сторонъ, но ошибка" не имѣющая ничего общаго съ мѣщанскими разсчетами о состояніи или съ жалкими каждодневными любовными ошибками.

Не выступаетъ ли съ ослѣпительной очевидностью, что именно таково было отношеніе Байрона къ миссъ Мильбэнкъ, изъ этого письма къ ней еще въ августѣ 1813 года?

МЭРИ ЧАВОРТЪ. (Mary Chawort).

4. Беннетъ-стритъ, 25 нехуста 1813*

"Письмо ваше я имѣлъ честь получить и спѣшу увѣдомить о полученіи. Но прежде чѣмъ попытаться отвѣтить на него, позвольте мнѣ если можно, письменно -- напомнить о происшедшемъ прошлой осенью. Дѣло было такъ: я ужь много лѣтъ передъ тѣмъ не видалъ женщины, съ которой могъ-бы надѣяться быть сколько-нибудь по-человѣчески счастливымъ. Затѣмъ увидалъ одну, на которую я, однако, не предъявлялъ никакихъ притязаній, или слишкомъ слабыя для того, чтобы питать хоть какую нибудь надежду на успѣхъ. Мнѣ сказали, что ваше сердце свободно, и на этомъ основаніи леди Мельбурнъ предложила мнѣ удостовѣриться, позволятъ-ли мнѣ поддерживать съ вами знакомство въ надеждѣ (я сознаю, что шансы были слабы), что оно можетъ перейти со временемъ въ дружбу и впослѣдствіи въ еще болѣе нѣжное чувство. Въ своемъ усердіи -- конечно, дружественномъ и простительномъ -- она нѣсколько преувеличила мои намѣренія, сдѣлавъ болѣе прямое предложеніе, о чемъ я, однако, не жалѣю, или жалѣю лишь потому, что оно имѣло видъ самоувѣренности съ моей стороны. Вы согласитесь, что это правда,если я скажу вамъ. что я только недавно далъ ей понять, что, по моему, она, сама того не подозрѣвая, скомпрометировала меня въ вашихъ глазахъ, приписавъ мнѣ надежду, что такое неожиданное предложеніе можетъ быть принято. Но я объ этомъ упомянулъ случайно, въ разговорѣ, безъ малѣйшаго чувства досады на нее или обиды на васъ. Таковъ былъ исходъ моей первой попытки приблизиться къ алтарю, у котораго, при тогдашнемъ состояніи вашихъ чувствъ, я только оставилъ-бы новую жертву. Когда я говорю: первой, -- это можетъ показаться несовмѣстнымъ съ нѣкоторыми обстоятельствами моей жизни, на которыя вы, какъ мнѣ сдается, намекаете въ вашемъ письмѣ, Но это -- фактъ. Я былъ въ то время слишкомъ юнъ, чтобы жениться, хотя и не слишкомъ юнъ для любви; но это была первая моя прямая или косвенная попытка вступить съ женщиной въ прочный союзъ и, по всей вѣроятности, она будетъ послѣдней.

Лэди М. совершенно вѣрно говорила, что я предпочитаю васъ всѣмъ другимъ; такъ оно было тогда, такъ оно есть и теперь. Но разочарованія не было, ибо невозможно прибавить еще одну каплю къ чашѣ, и безъ того переполненной горечью. Мы сами себя не внаемъ, но не думаю, чтобы мое самолюбіе было особенно уязвлено отказомъ. Напротивъ, я какъ будто гордился даже тѣмъ, что вы отвергли меня, пожалуй, больше, чѣмъ гордился-бы привязанностью другой женщины, ибо отказъ напоминалъ мнѣ, что нѣкогда я считалъ себя достойнымъ привязанности почти единственной женщины, которую я дѣйствительно уважалъ.

Теперь о вашемъ письмѣ. Первая половина его удивила меня -- не то, что вы способны питать привязанность, но что эта привязанность должна быть "безнадежной". Могу только пожелать вамъ прочнаго обладанія тѣмъ, къ чему стремятся ваши надежды! О той части вашего письма, которая относится во мнѣ, я могъ бы сказать многое, во долженъ быть кратокъ. То, что вамъ говорили обо мнѣ, вѣроятно, не неправда, но, быть можетъ, преувеличено. Въ какомъ бы отношеніи вы ни почтили меня своимъ вниманіемъ, я буду радъ удовлетворить его -- повѣдать правду или опровергнуть клевету.

Относительно дружбы я долженъ быть съ вами откровененъ. По отношенію къ вамъ я за свои чувства ручаться не могу. Сомнѣваюсь, чтобы я могъ не любить васъ, во думаю, что мое поведеніе послѣ вашего достаточно доказываетъ, что, каковы бы ни были мои чувства, вы гарантированы отъ преслѣдованія; притворяться же равнодушнымъ я не могу и боюсь, что переходъ отъ того, что я чувствую, къ тому, что вы желаете, чтобъ я чувствовалъ, для меня совсѣмъ невозможенъ.

Вы должны извинить меня и, если вамъ что нибудь не понравится въ этомъ письмѣ. вспомните, что для меня вообще трудное дѣло писать вамъ Я о многомъ умолчалъ я сказалъ другое, чего не хотѣлъ говорить. Мой предполагаемый отъѣздъ изъ Англіи затянулся, вслѣдствіе извѣстій о чумѣ etc. ctc., придется направить свой путь въ болѣе доступныя страны, по всей вѣроятности, въ Россію.

Мнѣ осталось мѣсто только подписаться вашихъ признательнымъ и всегда покорнымъ слугой Байронъ".

Особенно характерны тутъ эти намеки на миссъ Чавортъ. Вѣдь это -- она, эта избранница того времени, когда онъ былъ еще слишкомъ молодъ, чтобы жениться" Мы уже знаемъ: именно брака съ нею, а не чего либо другого искалъ Байронъ, и такъ понималъ онъ свои чувства и гораздо позднѣе.Тоже сопоставленіе онъ повторяетъ и еще разъ въ письмѣ отъ 29-го ноября того же года. Ему кажется, что только двѣ серьезныя, достойныя брака привязанности были у него въ жизни, -- у него, какъ онъ называетъ себя своей новой избранницѣ, "у веселаго, но никогда не довольнаго человѣка". "Если хоть кто нибудь, -- пишетъ онъ ей, -- можетъ сдѣлать мнѣ добро, можетъ быть, вы могли бы, потому что, по всему, что я знаю, вы мастерица и практики и теоріи этой науки (которую я считаю даже лучшей, чѣмъ вашу математику)".

Ошибкой было, однако, это взаимное увлеченіе, потому что, какъ онъ писалъ уже женихомъ, все это было слишкомъ умственно, слишкомъ -- разсчетъ: "Думаете ли вы, моя любовь, -- писалъ ей Байронъ, -- что счастье зависитъ отъ различія или сходства характеровъ? Я сомнѣваюсь въ этомъ. Я скорѣе склоненъ возлагать надежды на интеллектъ, и гораздо болѣе, чѣмъ это обыкновенно дѣлается".

Вотъ гдѣ эта роковая ошибка, и мы сейчасъ увидимъ, что она такъ страшно, такъ трагически обнаружилась черезъ годъ послѣ свадьбы, когда молодая чета, погостивъ въ Шотландіи въ помѣстьи родителей жены, только что устроилась въ Лондонѣ на Пиккадилли-Террасъ, и уже родилась дочь, Августа-Ада, которую Байрону такъ и не суждено было увидѣть иначе, какъ въ колыбели.

Интеллектъ говорилъ за счастье, но чувство не только не подавало на него надежды, но уже было уязвлено и отравлено. Нельзя, не надо отказывать такимъ бурнымъ самолюбцамъ, такимъ горячимъ сердцамъ, каково было сердце Байрона. Онъ не могъ забыть отказа, сдѣланнаго, можетъ быть, лишь изъ холодной предосторожности. Не могъ, хотя повидимому хотѣлъ. Отказъ этотъ дѣйствительно далъ "цѣлый міръ горести", и не только поэту, но и его женѣ.

Байронъ бережно хранилъ ея письмо съ отказомъ. Онъ любилъ его, какъ любятъ боль. Онъ писалъ миссъ Мильбэнкъ уже женихомъ:

16 октября 1814 г.

"Разбирая бумаги, я нашелъ первое изъ писемъ вашихъ ко мнѣ; перечелъ его снова. Вы согласитесь, что дѣло мое обстояло неважно и надеждъ впереди было мало; но я могу простить, -- не то слово, я хочу сказать, -- я могу забыть даже свойство вашихъ тогдашнихъ чувствъ, если вы не обманываете себя теперь. Къ этому-то вашему письму я всегда возвращался, оно стояло предо иною во всей моей дальнѣйшей перепискѣ; а теперь говорю ему: "прости , -- и все же ваша дружба была мнѣ дороже всякой любви, кромѣ вашей".

И то же онъ говоритъ и недѣлей позже: "Вы, я надѣюсь, не удивляетесь тому, что я не "забылъ" ошибки, влившей горечь въ мои мысли и надолго сдѣлавшей меня совершенно неряшливымъ относительно моего поведенія".

Байронъ не забылъ отказа, не забылъ и тогда, когда уже родилась дочь. Бракъ съ отказавшей ему разъ женщиной неуспокоилъ его. Иногда кажется даже, что онъ сталъ тяготиться женою. Во всякомъ случаѣ передъ самымъ разрывомъ онъ собирался ѣхать заграницу и звалъ Мура, условливаясь, что либо обоимъ брать съ собою женъ, либо ни тому, ни другому, и это послѣднее лучше. Не даромъ на первой же страницѣ своего дневника весною 1814 года онъ замѣчаетъ: "Скверно, что я никогда не начиналъ сильно желать чего нибудь безъ того, чтобы достиженіе не принесло мнѣ разочарованія". Этимъ все объяснено. Внутренняя драма семейной жизни поэта теперь ясна.

Самыя обстоятельства разрыва лэди Байронъ съ мужемъ сводятся къ слѣдующему.

Въ декабрѣ 1815 года родилась Августа-Ада въ домѣ Байроновъ на Пиккадилли-Торрасъ, а въ январѣ лэди Байронъ уѣхала къ родителямъ. Вскорѣ начались переговоры о разрывѣ, а въ мартѣ адвокатъ лэди Байронъ предложилъ ея мужу подписать актъ о разводѣ, сообщая при этомъ, что вначалѣ онъ не видѣлъ этому достаточныхъ основаній, но впослѣдствіи ему были сообщены такіе факты, которыхъ разглашать онъ не имѣетъ права и не сообщитъ даже самому Байрону, но которые передъ судомъ болѣе, чѣмъ достаточны, чтобы разводъ былъ признанъ. Мы знаемъ теперь, что въ этомъ дѣлѣ участвовали сестра Байрона Августа, дѣятельно переписывавшаяся съ его женой, а также оба его друга, Гобгоузъ и Годжсонъ, послѣдній уже въ качествѣ духовнаго лица. И сестра Байрона, и друзья его старались убѣдить лэди Байронъ вернуться къ мужу. Но тщетно. Что заставило ее такъ сильно настаивать на разводѣ, это до сихъ поръ осталось ея тайной. Однако, внимательно читая ея переписку этого времени, насколько она обнародована, нельзя не видѣть тутъ связи именно съ той горечью, какая осталась въ сердцѣ поэта вслѣдствіе ея перваго отказа, отказа, въ которомъ она, кстати сказать, повидимому, ничуть не раскаивалась.

Только такъ можно понять намеки лэди Байронъ.

Лэди Байронъ писала, что оставила мужа въ "болѣзненномъ состояніи раздражительности"; она уѣхала съ обоюднаго согласія и, кромѣ того, посовѣтовавшись съ психіатрами, съ ними вмѣстѣ рѣшивъ, что для него лучше всего удалить предметъ раздраженія, т. е. себя самое; а она, а не кто другой, приводитъ его въ такое состояніе. н если это болѣзнь, если онъ душевно боленъ, то она, конечно, готова простить; о прощеніи даже тогда нечего и говорить; но она убѣдилась потомъ, что дѣло тутъ вовсе не въ болѣзни, а въ затаенной "мести* къ ней, источникъ которой въ "чрезмѣрномъ самолюбіи, не смягченномъ ни религіей, ни нравственнымъ чувствомъ". Оттого, разойдясь съ нимъ, она считаетъ, что "спасла его отъ возможности еще болѣе горькаго раскаянія". Что же, собственно, сдѣлалъ Байронъ? Что заставило ее убѣдиться сначала въ томъ, что онъ душевно боленъ, а послѣ, что онъ ненавидитъ ее и даже хочетъ за что-то отомстить? Этого она не скажетъ. Этого никогда не узнаетъ Байронъ.

Есть только одно письмо къ Августѣ, которое какъ будто бросаетъ лучъ свѣта на эту тайну лэди Байронъ, на самый поступокъ ея мужа. Оно служитъ показателемъ и отношеній ея къ сестрѣ поэта.

Керкби Маллори, 18 января 1816 г.

"Моя дорогая сестра! Ты считаешь мое молчаніе очень страннымъ, по ты не знаешь, въ какомъ я замѣшательствѣ а какъ боюсь написать прямо противоположное тому, что хотѣлось бы... Повидимому, болѣзнь не развивается и, по-моему, теперь она не сильнѣе, чѣмъ бывало много разъ въ прежніе періоды. Это печально для тѣхъ, кому онъ дорогъ, потому что шансы на выздоровленіе не улучшаются, хотя печальная развязка и отсрачивается. Помнишь ли, онъ сказалъ. что мнѣ придется кормить до 10 февраля? Я думаю, онъ намѣренъ около этого времени пріѣхать ко мнѣ pour des raisons и уѣхать затѣмъ на границу, какъ только выяснится что онъ достигъ той цѣли, которую имѣлъ въ виду.

Я думаю, что онъ, если сознаетъ болѣзнь, допуститъ къ себѣ Ле-Манна. въ присутствіи котораго онъ съумѣетъ владѣть собою, въ разсчетѣ, что тотъ засвидѣтельствуетъ здравость его разсудка. Фактъ съ пистолетомъ разителенъ, такія опасенія граничатъ съ помѣшательствомъ, и между такимъ намѣреніемь и приведеніемъ его въ исполненіе очень маленькая разница.

Я рада поѣздкѣ моей матери въ городъ, -- для испытывающаго душевное безпокойство нѣтъ ничего хуже какъ сидѣть на мѣстѣ. Надѣюсь. что она будетъ съ тобою такъ же мила и разсудительна, какъ и со мною. Если будетъ иначе, то знай, что это вызвано скорѣе состояніемъ ея здоровья. чѣмъ недостаткомъ сердечности. Ставъ теперь подъ защиту моихъ родителей, я, разумѣется, должна дозволить имъ принимать такія мѣры, какія они сочтутъ нужными для моего благосостоянія, лишь бы только другимъ не было вреда. Отецъ настаиваетъ, чтобы я конфиденціально посовѣтовалась съ кѣмъ-нибудь изъ юристовъ, и я думаю, что мать сможетъ устроить это. Зная твое безпокойство за меня, я не скрываю отъ тебя этого намѣренія.

Ребенокъ здоровъ, но о немъ ты услышишь отъ нея. Благослови тебя Богъ!

Прилагаю два письма. Одно отправь, если одобряешь.

Я хотѣла сначала отправить его отсюда, чѣмъ и объясняется его начало. Пишу также нѣсколько строкъ на случай, если ты пожелаешь имѣть записку, которую могла бы показать Байрону.

Всегда твоя А. И. Н. Б.".

Этотъ эпизодъ съ пистолетами, на который, будто, проговорившись, намекаетъ лэди Байронъ, нельзя не сопоставить съ разсказомъ Уебстера о его путешествіи съ Байрономъ изъ Ньюстэда въ Лондонъ. Байронъ, -- разсказываетъ Уебстеръ, -- вдругъ положилъ рядомъ съ собою пистолеты и при этомъ сдѣлалъ такое лицо, что Уебстеръ спросилъ его: "что это, вы хотите убить кого нибудь, что ли^-? Байронъ отвѣчалъ, что у него предчувствіе, что его должны умертвить, и потому онъ всегда держитъ при себѣ пистолеты.

Объясненіе, можетъ быть, и придуманное тутъ же, вмѣсто того, чтобы обнажить глубокую, болѣзненную меланхолію своей растерзанной, вѣчно уязвляемой и разъ навсегда уязвленной души. Въ своихъ постоянныхъ голодовкахъ Байронъ прибѣгалъ часто къ опіуму. Онъ, конечно, не былъ нормальный человѣкъ, а лэди Байронъ не смогла и не съумѣла стать его "милымъ вожакомъ"; она испугалась его, испугалась мрака его души.

Но было ли хоть кому-нибудь по силамъ ужиться съ сумрачнымъ и невоздержанымъ поэтомъ? Во всякомъ случаѣ, безъ полнаго самоотверженія это было невозможно.

Любить поэта нельзя, не зная и не любя его "безумствъ". Трудность этого понялъ Байронъ, когда онъ жалобно пропѣлъ:

Мои вины, быть можетъ, знаешь,

Мои безумства -- можно ль знать?

Въ серединѣ марта былъ подписанъ супругами актъ о разводѣ, а въ концѣ апрѣля Байронъ навсегда покинулъ Англію.

IV.

Проѣхавъ черезъ Гентъ, Антверпенъ и Брюссель, а затѣмъ поднявшись вверхъ по Рейну, Байронъ въ іюнѣ 1816 года находился уже въ Швейцаріи, на озерѣ Леманѣ, въ окрестностяхъ Женевы. Здѣсь на его пути появился новый другъ, источникъ новаго, болѣе глубокаго раздумья, новыхъ, болѣе смѣлыхъ поэтическихъ увлеченій -- Шелли. И дружба обоихъ поэтовъ продолжалась потомъ долго, до самой смерти пѣвца "Королевы Мэбъ" и "Аластора".

Шелли и Байронъ были оба въ это время изгнанниками и отверженными: Шелли -- какъ авторъ надѣлавшей столько шума "Королевы Мэбъ",какъ пламенный проповѣдникъ слишкомъ передовыхъ для того времени политическихъ принциповъ въ Ирландіи, какъ завѣдомый атеистъ и, наконецъ, какъ зять извѣстнаго вольнодумца, Годвина, Шелли былъ теперь женатъ вторично на Мэри Годвинъ, а его первая жена, покинутая имъ, вѣроятнѣе всего, по ея собственной винѣ, утопилась въ Серпентайнѣ въ Гайдъ-Паркѣ, и этимъ общественное мнѣніе было еще болѣе возбуждено противъ молодого поэта. Байронъ находился теперь въ очень схожемъ положеніи. Вольномысліе его поэмъ и вообще весь либеральный складъ его мыслей, рѣчей и поступковъ уже давно начали возбуждать противъ него гоненіе, и появилась даже особая брошюра, обвинявшая его въ атеизмѣ. Она была доставлена въ книгоиздательство Муррея, и мы имѣемъ письмо Байрона, показывающее, что онъ, ознакомившись съ брошюрой въ рукописи, совѣтовалъ своему издателю отнюдь ради него не задерживать появленія ея въ свѣтъ, Холостая жизнь Байрона въ Лондонѣ такъ же, какъ и излишества его ранней молодости въ Ньюстэдѣ, пересуды о которыхъ сливались съ поэтическимъ дерзаніемъ его пламенныхъ поэмъ, дразнила воображеніе общества и заставляла представлять себѣ этого поэта, "веселаго, но никогда не довольнаго", какимъ-то фантастическимъ героемъ пороковъ и распутства. При такихъ обстоятельствахъ его разрывъ съ женой оказался набатомъ, призвавшимъ уже къ самому огульному, громогласному и злому преслѣдованію. Байронъ сталъ чѣмъ-то вродѣ козла отпущенія за всѣ пороки англійской знати, а настоящій скрывавшійся въ тѣни порокъ бросалъ въ него комья грязи, отвлекая отъ себя вниманіе и ловко кутаясь при этомъ въ лохмотья мѣщанскихъ добродѣтелей.

Газеты забили тревогу. Особенно консервативныя. Выразителемъ этого рода толковъ былъ и поэтъ Соути.

Даже стихи Байрона къ женѣ -- это "Прости на вѣкъ", искренность котораго моглабы, казалось, многихъ заставить понять измученное сердце поэта, -- когда они появились въ печати вмѣстѣ съ сатирическимъ "Очеркомъ", гдѣ Байронъ обрушивается на горничную жены, которую считалъ виновною въ своемъ несчастьи, были поняты превратно. Поэта обвинили теперь въ вѣроломствѣ, въ стараньи силою своего таланта ввести въ заблужденіе общество. (ср. т. I, стр. 580--581), Появились и стихи, приписанные Байрону, гдѣ поэтъ выражался такъ, какъ это было удобно его врагамъ. Злобствующій шумъ и гомонъ окружалъ теперь имя Байрона. Не только самъ поэтъ хотѣлъ покинуть отечество, но и Англія толкала его въ изгнаніе безжалостно и нелѣпо. Говорили даже, что, когда онъ уѣзжалъ толпа бросала камни въ его карету.

Въ болѣе близкихъ къ поэту кругахъ разсказывали еще о его связи съ падчерицей Годнина, Дженъ Клермонъ. Мы згаемъ теперь, что связь эта началась уже тогда, когда разрывъ съ женою былъ рѣшенъ. Но общество объясняло дѣло иначе.... а теперь эта дѣвушка находилась въ Швейцаріи.

Каковы собственно были отношенія Байрона къ Дженъ Клермонъ, это видно изъ его письма къ обезпокоенной этой новой сплетней, сестрѣ Августѣ.

Діодати, Женева, 8 октября 1816 г.

"...Я подвергался нѣкоторой опасности на озерѣ (близъ Veiliere), но она не стоитъ того, чтобы говорить о ней; а что касается всѣхъ этихъ "любовницъ", то, помоги мнѣ Боже! у меня была одна. Ну, не бранись; но что мнѣ было дѣлать? Глупая дѣвушка, несмотря на все, что я ни говорилъ и ни дѣлалъ, захотѣла поѣхать за мною, или скорѣе поѣхала впереди меня, потому что я нашелъ ее здѣсь. и я пустился во всѣ тяжкія, чтобы убѣдить ее вернуться обратно; но, наконецъ, она поѣхала. Ну, дорогая, скажу тебѣ самую сущую правду, что я не могъ предупредить этого; что я сдѣлалъ все, чтобы помѣшать этому, и, наконецъ, положилъ дѣлу конецъ. Я не былъ влюбленъ, да во мнѣ и не осталось никакой любви къ кому бы то ни было; но я не могъ разыгрывать неумолимаго стоика съ женщиной, которая проѣхала 800 миль. чтобы выбить изъ меня философію. Кромѣ того, въ послѣднее время меня такъ много угощали "двумя блюдами съ десертомъ" (увы!) отвращенія, что ради новизны захотѣлъ отвѣдать немножко любви (если на меня особенно напирали). А теперь ты знаешь все, что знаю я санъ объ этомъ дѣлѣ, и кончено. Пожалуйста, пиши. Я не слыхалъ ничего со времени твоего послѣдняго письма, полученнаго по крайней мѣрѣ мѣсяцъ или недѣль пять назадъ. Я выѣзжаю очень мало, только изрѣдка предпринимаю прогулки по озеру да въ Copot, гдѣ м-мъ де Сталь особенно привѣтливо и дружески меня принимаетъ; какъ я слыхалъ, она горячо заступается на меня по поводу злосчастнаго дѣла моего. Оно, какъ говорятъ, надѣлало много шуму и по ту, и по другую сторону Ламанша. Небо вѣдаетъ. почему, но, повидимому, мнѣ суждено ссорить людей между собой.

Не ненавидь меня, но вѣрь, что я всегда привязанъ къ тебѣ".

Байронъ поселился въ то время въ виллѣ Діодати, на берегу озера, около Женевы.

Нѣкогда эта вилла принадлежала итальянскому гуманисту Діодати, и его посѣтилъ здѣсь Мильтонъ. Это совпаденіе еще болѣе бередило въ сердцѣ поэта чувство отверженности и изгнанничества, а тутъ еще его соотечественники своей назойливостью не давали ни минуты забыть объ этомъ. Нашлись досужіе любопытные, слѣдившіе за тѣмъ, что дѣлается на виллѣ Байрона, въ подзорную трубу и потомъ сообщавшіе разныя небылицы въ Лондонъ. Говорили о томъ, что на виллѣ видѣли женщинъ... Эти слухи опять обезпокоили

Августу Ли, и другъ Байрона, Гобгоузъ_эпосѣтившій его въ то время, долженъ былъ письменно успокаивать ее, что все это сплетни, что женщины бываютъ у Байрона, но что это -- семейство одного живущаго по сосѣдству джентльмэна. Имя "джентльмэна" -- рѣчь идетъ о Шелли, Гобгоузъ, однако, можетъ быть неспроста, не сообщаетъ взволнованной сестрѣ своего друга. Время Байрона, какъ это естественно въ Швейцаріи, кромѣ литературной работы, опять очень напряженной, кромѣ общенія съ Шелли и жившими неподалеку г-жей де Сталь и Вильгельмомъ Шлегелемъ, проходило въ экскурсіяхъ по озеру и въ горы.

Свои странствованія то на парусной лодкѣ, одинъ разъ чуть не опрокинувшейся, то верхомъ, то въ экипажѣ Байронъ описалъ въ короткомъ дневникѣ, посвященномъ сестрѣ и кончающемся этими трогательными словами. "Тебѣ, милая Августа, я теперь посылаю эти замѣтки; для тебя было написано то, что я видѣлъ и чувствовалъ. Люби меня, какъ ты любима мною". Мягкость этихъ строкъ и спокойный тонъ дневника какъ нельзя болѣе соотвѣтствуютъ новому настроенію поэта. Здѣсь, на Женевскомъ озерѣ, по сосѣдству съ Шелли и въ постоянномъ общеніи съ нимъ, Байронъ несомнѣнно началъ чувствовать душевное успокоеніе. Окружавшая природа, дававшая все новыя и новыя впечатлѣнія, возбуждавшая все къ новымъ и новымъ вдохновеніямъ, сама по себѣ отвлекала вниманіе отъ скорби разбитаго сердца. А рядомъ всегда былъ этотъ "галлюцинатъ, стоящій внѣ общества", Шелли, всегда занятый, пламенно и беззавѣтно отдавшійся поэзіи, философіи и своимъ мечтамъ о лучшемъ строѣ, которому даже почти не было времени задумываться о томъ, каково его положеніе среди соотечественниковъ, а когда онъ видѣлъ противъ себя озлобленіе, принимавшій это какъ нѣчто относящееся гораздо болѣе къ его идеямъ, чѣмъ къ его личности. Никогда не былъ Байронъ въ болѣе интеллектуальной средѣ. Одно чтеніе смѣнялось другимъ. Фаустъ Гете наполнилъ воображеніе своимъ уже философскимъ демонизмомъ. Руссо напоминала и природа и весь укладъ жизни. Мрачный Шильонскій замокъ говорилъ о вѣковой борьбѣ противъ насилія и мрака, и фигура Бонивара, чуть намѣченная въ сонетѣ къ Шильону, вливала и вѣру, и силу.

Подъ такими впечатлѣніями и въ такомъ состояніи духа, напряженнаго и озлобленнаго, но углубленнаго теперь раздумьемъ и твердой увѣренностью, были написаны 3ъя пѣснь "Чайльдъ Гарольда" и "Шильонскій узникъ", былъ задуманъ "Манфредъ". Свое состояніе, когда писалась третья пѣснь "Чайльдъ Гарольда", поэтъ отмѣтилъ въ письмѣ къ своему издателю, а теперь другу, Муррею, въ январѣ 1817 г.

"Я съ радостью узналъ о томъ, что вы пріѣзжаете въ феврялѣ, хотя и дрожу за "великолѣпіе", которое вы усмотрѣли въ новой пѣснѣ Чайльдь-Гарольда. Я радъ, что она вамъ понравилась; это произведеніе безотчетной поэтической скорбя и мое любимое. Я былъ наполовину помѣшаннымъ, когда писалъ его, всецѣло отдавшись философскимъ размышленіямъ, среди горъ, озеръ, любви неугасимой, мыслей невыразимыхъ и подъ кошмаромъ сознанія совершенныхъ ошибокъ. Не разъ я хотѣлъ разбить себѣ черепъ, но вспоминалъ, что это доставило бы удовольствіе моей тещѣ; даже несмотря на это, имѣй только я увѣренность, что мой призракъ будетъ являться ей... но не буду останавливаться на этихъ семейныхъ мелочахъ".

Особенно характерно для этого періода творчества и жизни Байрона его общеніе съ природой. Теперь живописный пейзажъ не только фонъ, на которомъ развиваются образы, отражавшіе личное настроеніе. Лиризмъ Байрона здѣсь, въ Швейцаріи, получаетъ новый характеръ. Въ англійской поэзіи того времени, тамъ въ странѣ Озеръ, возникла поэзія ландшафта. Байронъ къ этому направленію до сихъ поръ относился холодно. Онъ не признавалъ его и впослѣдствіи. Ему чуждъ былъ вдумчивый пантеизмъ Вордсворта. Но теперь, подъ вліяніемъ Шелли, онъ не только на время мирится съ этимъ поэтомъ старшаго поколѣнія, -- онъ самъ по своему отвѣчаетъ тѣмъ же запросамъ. Душа Байрона открылась и для зрительныхъ вдохновеній. Онъ видитъ и хочетъ видѣть природу даже не ради одной ея живописности, а ради нея самой. Подъ руководствомъ Шелли онъ сживается съ ней, упивается ея безконечнымъ и причудливымъ разнообразіемъ. Природа заговорила съ нимъ какъ живое существо, съ которымъ онъ входитъ въ новое, болѣе сознательное общеніе. Возникаетъ новая дружба поэта, дружба съ зрительной красотой, убаюкивающей и упоительной.

Пребываніе Байрона въ Швейцаріи продолжалось только одно лѣто. Съ наступленіемъ осени и его, и Шелли потянуло къ югу, за итальянскія озера, за величественный Симилонъ -- въ Италію.

Байронъ направился въ Венецію. Его влекло туда давно, можетъ быть, влекла самая парадоксальность этого города. Онъ называлъ Венецію величайшимъ островомъ своего воображенія". И здѣсь начался новый періодъ, новое настроеніе и новый характеръ творчества, на этотъ разъ опять уже вполнѣ самостоятельный, но художественно болѣе продуманный.

Какъ нѣкогда, въ болѣе ранней молодости, еще до женитьбы, такъ и теперь Байронъ начинаетъ упиваться жизнью. Съ момента поселенія въ Венеціи, онъ вперяетъ свой взоръ не въ природу, а въ человѣческую жизнь. Состояніе его духа спокойнѣе. Юморъ начинаетъ замѣнять мрачное озлобленіе еще сильнѣе, Что съ этимъ новымъ настроеніемъ Байронъ уже пріѣхалъ въ Венецію, видно изъ письма къ сестрѣ въ декабрѣ 1816 г.

Венеція, 19 декабря 1816 г.

"Дорогая Августа! писалъ тебѣ нѣсколько дней назадъ. Твое письмо отъ 1-го получено;повидимому, ты питаешь относительно меня "надежду", что это на "надежда" дитя? Сестра моя дорогая! Мнѣ припоминается методистскій проповѣдникъ, который, увидѣвъ насмѣшливое выраженіе на лицахъ нѣкоторыхъ изъ своихъ прихожанъ, воскликнулъ: "нѣтъ надежды для тѣхъ, кто смѣется". Такъ и съ нами: мы смѣемся слишкомъ много въ то время, когда надо сосредоточиться на мысли о надеждѣ и спасеніи и теряемъ ихъ. Мнѣ опротивѣла тоска, и я долженъ забавлять себя, какъ только могу: такъ обстоитъ дѣло, -- я не хочу снова впасть въ уныніе, если могу предупредить его.

Письмо мое къ моей высоконравственной Клитемнестрѣ не требовало отвѣта, и я не хотѣлъ бы его. Я былъ достаточно жалокъ, когда писалъ его, и это продолжалось долгіе дни и мѣсяцы; теперь я не такъ жалокъ. Причины объяснены въ послѣднемъ письмѣ (нѣсколько дней назадъ); и такъ какъ я никогда не претендую быть инымъ, чѣмъ каковъ я на дѣлѣ, можешь, если угодно, сказать ей, что я поправляюсь, а также и почему, если хочешь".

Тѣ обстоятельства, на которыя намекаетъ здѣсь Байронъ, какъ на причину наступившаго сравнительнаго довольства, -- чисто внѣшнія, и поэтъ упоминаетъ ихъ скорѣе для "своей Клитемнестры", скорѣе самого себя убѣждая, что это такъ, чѣмъ ясно отдавая себѣ отчетъ въ своемъ состояніи. Обстоятельство это -- его любовь къ итальянкѣ Маріаннѣ Сегати.

Байронъ всецѣло отдался вихрю Венеціанскаго веселья. Его захватила жизнь этого итальянскаго города, съ ея своеобразными взглядами на любовь, съ ея уличнымъ общеніемъ, съ ея восхитительнымъ языкомъ, а позднѣе и съ ея политикой. Байронъ стремился войти въ венеціанскую жизнь; ему захотѣлось отчасти стать венеціанцемъ. Онъ, какъ самъ выражается, "довольно бѣгло говорилъ по-итальянски" и быстро усвоилъ себѣ и особенности венеціанскаго діалекта. "Изъ Англіи, -- писалъ онъ, -- я ничего не получаю и ни о комъ ничего не знаю". Въ сущности онъ осуществляетъ здѣсь то, что намѣтилъ себѣ давно, еще до женитьбы. Онъ старается именно "черпать изъ языка и литературы", какъ Италіи, такъ и Востока. Близъ Венеціи находился армянскій монастырь, и вотъ Байронъ, знакомый уже съ итальянскимъ языкомъ и присмотрѣвшійся къ итальянской литературѣ и даже познакомившійся проѣздомъ черезъ Миланъ съ поэтомъ Монти, хочетъ черезъ армянскій языкъ проникнуть въ заколдованную тайну восточной мысли и восточныхъ чувствъ, несмотря на долгое пребываніе на Востокѣ, воспринятыя до сихъ поръ, разумѣется, поверхностно. Если по армянски Байронъ, однако, не выучился, то съ братіей армянскаго монастыря онъ.несомнѣнно, сошелся. Нѣсколько позднѣе онъ пишетъ Муррею съ просьбой оказать покровительство монахамъ армянскимъ, черезъ Англію пробиравшимся въ Мадрасъ. Тутъ видно, что Байронъ дѣйствительно оказывалъ содѣйствіе только что начинавшемуся панъ-армянскому движенію.

Италія уже не только природой и литературой, но живая и трепещущая открылась Байрону во плоти, въ лицѣ жены его престарѣлаго хозяина дома Сегати, Маріанны Сегати.

Эту Маріанну, о которой онъ часто пишетъ и ради которой, какъ онъ увѣряетъ, онъ больше, чѣмъ думалъ остался въ Венеціи, Байронъ описалъ въ письмѣ къ Муру:

"Разговоры о "сердцѣ" напоминаютъ мнѣ, что я впалъ въ любовь, и это является наилучшей (или наихудшей) вещью, которую я могу сдѣлать, за исключеніемъ паденія въ каналъ (безполезнаго, такъ какъ я умѣю плавать). Итакъ, я погрузился въ любовь -- бездонную любовь; но чтобы вы не промахнулись великолѣпнымъ образомъ и не усмотрѣли съ завистью во мнѣ обладателя какой-нибудь изъ принцессъ или графинь, любовью которыхъ ваши англійскіе путешественники склонны надѣлять себя, позвольте сказать вамъ, что моя богиня -- только жена одного "Венеціанскаго Купца"; зато она прекрасна, какъ антилопа, всего двадцати двухъ лѣтъ, обладаетъ большими черными восточными глазами, лицомъ итальянки итемными лоснящимися волосами, такими же вьющимися и такого же цвѣта, какъ у лэди Джерси. Ея голосъ голосъ лютни, а пѣснь -- пѣснь серафима (хоть и не совсѣмъ святая); кромѣ того, она обладаетъ длиннымъ постскриптумомъ прелестей, добродѣтелей и совершенствъ, которыхъ хватило бы на новую главу въ "Пѣсни пѣсней" Солонона. Но главное ея достоинство въ томъ, что она съумѣла и во мнѣ открыть разныя достоинства, -- нѣтъ ничего милѣе такого дара распознаванія. Нашъ маленькій контрактъ завершенъ; даны обычныя клятвы, и все выполнено согласно "подразумѣваемому ритуалу" такихъ связей".

Байрону нравились бурныя страсти итальянокъ. Онъ любовался ими. Это было то, чего онъ хотѣлъ отъ женщины, какъ художникъ. Это была полная противоположность съ холодной и хладнокровной любовью англійской женщины, той, какую могла лишь дать его "Клитемнестра". Это была также не истерическая бурность г-жи Лэмъ или Дженъ Клермонъ. Съ послѣдней поэтъ уже разъ навсегда теперь разошелся.

Что венеціанскія авантюры Байрона были какимъ-то любовью-любованьемъ, видно изъ того, съ какимъ юморомъ онъ описываетъ ихъ въ письмахъ къ пріятелямъ. Онъ точно гордится своими любовницами, какъ интересными звѣрками.

Однажды, -- разсказываетъ Байронъ, -- двоюродная сестра Маріанны написала Байрону письмо к на его приглашеніе явилась къ нему,пока Маріанна съ мужемъ были въ гостяхъ. Но только успѣла она войти, какъ въ комнату ворвалась Маріанна, бросилась на свою двоюродную сестру, начала бить ее по щекамъ и потомъ за волосы вытащила изъ комнаты. Очевидно, она устроила заранѣе черезъ своихъ слугъ засаду для назойливой соперницы. Другой разъ она такъ расплакалась и разволновалась у Байрона, что на ея крики явился мужъ, и Байронъ ждалъ, что теперь ему или ей придется отвѣтить за ихъ любовь, Дѣло, однако, кончилось ничѣмъ, хотя сомнѣнія въ отношеніяхъ Маріанны и Байрона болѣе не могло быть. Байронъ юмористически заканчиваетъ этотъ разсказъ, говоря, что объяснить эту сцену мужу онъ предоставилъ уже самой Маріаннѣ, зная, что въ такихъ случаяхъ женское краснорѣчіе далеко превосходитъ мужское.

Рядомъ съ подобными связями, Байронъ вообще ведетъ здѣсь самую разсѣянную жизнь. Ему нравятся карнавалы своимъ шумнымъ и захватывающимъ весельемъ, весельемъ уже не только свѣтскаго дэнди, какъ бывало въ Англіи, а еще тѣмъ особымъ всенароднымъ праздничнымъ разгуломъ_э который сохранился въ одной только^ Италіи. Знатный лордъ, всемірно знаменитый, сорившій деньгами, красавецъ и свѣтскій дэнди, блисталъ и въ венеціанскихъ гостиныхъ. Чаще всего бывалъ онъ у графини Альбрицци.

И если жизнь Венеціи именно своими развлеченіями, разгуломъ своей piazzetta, этимъ всенароднымъ салономъ подъ открытымъ небомъ, такъ увлекала Байрона, то этому были причины и въ дерзающей, боровшейся со всякой мѣщанской и свѣтской условностью новой морали. Здѣсь, въ Венеціи, онъ увидѣлъ особую мораль. Дерзаніе онъ увидѣлъ и въ нравахъ. Любовь, скованная на его родинѣ въ тиски, отравленная ханжествомъ и фарисействомъ, здѣсь какъ будто выходитъ изъ береговъ, бьетъ ключомъ; она по своему побѣдила, создала особыя условія жизни. Позднѣе самъ Байронъ будетъ любить въ этихъ условіяхъ, гдѣ бракъ совсѣмъ отторгнутъ отъ мятежной, возставшей любви, а покамѣстъ въ своей связи съ Маріанной Сегати онъ уже самъ отпраздновалъ нѣкоторое торжество побѣдоносной плоти. Мужъ ея прекрасно зналъ объ ихъ связи. Это была связь открытая. Уже проживши больше полугода въ Венеціи, Байронъ въ такихъ выраженіяхъ излагалъ своеобразную итальянскую этику въ письмѣ къ Томасу Муру:

"Итальянская мораль -- самая удивительная. Распущенностъ не только поведенія, но и понятій у женщинъ поразительная. Не то, чтобы онѣ не считали распущенность грѣховной, и даже очень грѣховной; но любовь (чувство любви) не только служитъ для нея извиненіемъ, но и обращаетъ ее въ настоящую добродѣтель, лишь бы только любовь была безкорыстной, не была капризомъ и ограничивалась однимъ лицомъ. У итальянцевъ странныя понятія о постоянствѣ: мнѣ показывали восьмидесятилѣтнихъ любовниковъ, состоявшихъ въ связи сорокъ, пятьдесятъ и шестьдесятъ лѣтъ. Не могу сказать, чтобы я когда либо видѣлъ подобную парочку законныхъ супруговъ".

И любопытна эта приписка въ письмѣ, гдѣ разсужденія наблюдателя и моралиста, старающагося формулировать моральныя правила, провѣрены живой носительницей этой морали, которой противна самая мысль о томъ, что о чувствѣ можно теоретизировать:

Маріанна, которой я сейчасъ перевелъ то, что написалъ вамъ о насъ, говоритъ: "Если бы ты настоящимъ образомъ любилъ меня, то не пускался бы въ такія умствованія, которыя годны только на то, чтобы "вычистить имя сапоги", -- "forbirsi i scarpi", венеціанская поговорка, приложимая къ самымъ разнообразнымъ случаямъ".

Когда Байронъ поселился въ Венеціи, онъ, однако, еще вовсе не разсчитывалъ дѣйствительно навсегда оставить родину. Онъ считалъ свое пребываніе временнымъ. Точка зрѣнія остается та же, что и въ Греціи. Пока не проданъ Ньюстэдъ, онъ еще связанъ съ Англіей. Только если тамъ не будетъ этого убѣжища, онъ предпочтетъ стать космополитомъ. Англичанъ, правда, теперь онъ вовсе уже не хочетъ видѣть. Изъ его писемъ видно, какъ тщательно онъ ихъ избѣгаетъ. Онъ не хочетъ и слышать о Флоренціи, потому что тамъ слишкомъ много соотечественниковъ. Венеція ему нравится еще и потому, что здѣсь англичане лишь "птицы-странники". Но недавняя рана еще не зажила. Несмотря на связь съ Дженъ Клермонъ, съ Маріанной и другими {Ср. въ настоящемъ томѣ, стр. 5--7, исторію связи съ Маргаритой Коньи.}, связи, которыя онъ и не хочетъ скрывать отъ жены, какъ это видно изъ приведеннаго письма къ сестрѣ, онъ еще мечтаетъ вновь сойтись со "своей Клитемнестрой". Оттого въ его письмахъ часто появляются заявленія, что онъ весною вернется въ Англію. Онъ упорно извѣщаетъ о возможности своего возвращенія всѣхъ своихъ корреспондентовъ. Онъ интересуется и дочерью Адой; разнесся слухъ, что жена его собирается на континентъ, и Байронъ пишетъ, что не хочетъ, чтобы его дочь оставляла Англію. "При теперешнемъ положеніи дѣлъ на континентѣ, я не хочу, чтобы она путешествовала", -- пишетъ онъ Почему именно онъ не хочетъ, Байронъ не говоритъ, но тутъ чувствуется желаніе отстоять свои права на дочь, права заботиться о ней.

Весною 1817 года Байронъ пишетъ письмо прямо женѣ. Но его ждетъ разочарованіе. Г-жа Байронъ въ путешествіе не отправлялась, и желаніе Байрона, можетъ быть и независимо отъ его воли, оказалось исполненнымъ; но о томъ, чтобы сойтись, оказалось невозможно даже и заводить рѣчь. То, что случилось -- безвозвратно, а дочь Байрона должна остаться съ матерью. Отецъ долженъ потерять на нее всѣ свои права. Возвращаться въ Англію, стало бытъ, было незачѣмъ.

Поэтъ былъ смущенъ. "Я не имѣю понятія, куда я поѣду и вообще что собственно я буду дѣлать", -- писалъ Байронъ Муру въ концѣ марта 1817 года,

Вмѣсто возвращенія на родину оставалось лишь предпринять путешествіе по Италіи: Надо было видѣть Флоренцію, "изъ-за Венеры", хотя бы проѣздомъ; хотѣлось посѣтить Римъ и видѣть папу, сказать ему, что въ парламентѣ онъ, Байронъ, отстаивалъ права ирландскихъ католиковъ. И тутъ дѣло еще осложнилось. Вопросъ о сближеніи съ женой затруднился извѣстіемъ о рожденіи отъ Дженъ Клермонъ дочери, Аллегры. Это событіе имѣло мѣсто 12 января, но Байронъ пишетъ о немъ сестрѣ лишь въ маѣ. Только тогда узналъ онъ, что вновь сталъ отцомъ:

"Дорогая Августа! Я остановился здѣсь, возвращаясь изъ Рима въ Венецію. Изъ Рима я написалъ тебѣ довольно длинное письмо. Гобгоузъ уѣхалъ на короткое время въ Неаполь.

Во время моего пребыванія я получилъ одно-два твоихъ письма, старое и новое. Мое здоровье возстановилось и оставалось удовлетворительнымъ даже въ жару; я много ѣзжу верхомъ и карабкаюсь по горамъ,-- живу на открытомъ воздухѣ все время съ тѣхъ поръ, какъ пріѣхалъ сюда.

Буду радъ имѣть вѣсти отъ тебя или о тебѣ к твоихъ и моихъ дѣтяхъ. Кстати, я -- кажется, снова сдѣлался отцомъ дѣвочки, отъ лэди, которую ты узнаешь по сказанному о ней въ предыдущихъ письмахъ, той самой, которая вернулась въ Англію, чтобы стать incognito матерью, и которую я молю боговъ удержать тамъ. Я нѣсколько недоумѣваю, что дѣлать съ этимъ новымъ произведеніемъ (которому уже два или три мѣсяца, хотя вѣсть о немъ я получилъ только въ Римѣ); вѣроятно, пошлю за дѣвочкой и отдамъ ее въ Венецію въ монастырь, чтобы она стала доброй католичкой и (быть можетъ) монахиней, этого званія нѣсколько недостаетъ въ нашей семьѣ.

Мнѣ говорятъ, что она очень красива, у нея голубые глаза и темные волосы, и хотя я никогда не былъ привязанъ и не притворялся привязаннымъ къ ея матери, все же, въ виду вѣчной войны изъ-за моей законной дочери Ады и предвидимой мною разлуки съ нею, хорошо имѣть кого-нибудь, на кого можно возложить свои надежды. Мнѣ надо будетъ любить кого нибудь въ старости, и обстоятельства, вѣроятно, сдѣлаютъ это бѣдное маленькое созданіе моимъ великимъ и, пожалуй, единственнымъ утѣшеніемъ".

Рѣшеніе не возвращаться въ Англію было принято лишь въ апрѣлѣ 1817 года. "Я не пріѣду въ Англію, а черезъ нѣсколько дней отправляюсь въ Римъ. Въ іюнѣ я вернусь въ Венецію", -- пишетъ Байронъ Муррею 14 апрѣля. Теперь съ Англіей все покончено. Въ дальнѣйшей перепискѣ уже часто говорится о продажѣ Ньюстэда. Байронъ осуществитъ теперь ту программу жизни, которая мерещилась ему еще въ Греціи.

Путешествіе Байрона по Италіи, черезъ Феррару, Модену, Равенну и Римъ, привело его къ болѣе близкому знакомству съ пластическими искусствами. Въ Швейцаріи природа, здѣсь -- искусство. Это видно изъ послѣдней пѣсни "Чайльдъ Гарольда". Но искусство Байронъ воспринималъ холодно, какъ сравнительно холодно говоритъ онъ объ немъ и въ "Чайльдъ Гарольдѣ". "Я ничего не понимаю въ живописи", -- сознается Байронъ въ письмѣ къ Муррею. Онъ говоритъ даже, что "ненавидитъ живопись".

Эти признанія поэта въ высшей степени интересны:

"Помните, однако, что я ничего не понимаю въ живописи и ненавижу картону, если она не напоминаетъ мнѣ о чемъ нибудь видѣнномъ мною или же о томъ, что я считаю возможнымъ увидѣть; вотъ почему я гнушаюсь и плюю на всѣхъ святыхъ и на сюжеты половины тѣхъ нелѣпостей, которыя я вижу въ церквахъ и дворцахъ; никогда въ жизни я не испытывалъ такою отвращенія, какъ въ бытность мою во Фландріи къ Рубенсу и его вѣчнымъ женамъ и адскому, какъ мнѣ казалось, блеску красокъ, а въ Испаніи я былъ не очень высокаго мнѣнія о Мурильо и Веласкецѣ. Повѣрьте, имъ всѣхъ искусствъ живопись -- самое искусственное и неестественное и всего больше дѣйствуетъ на глупость человѣческаго рода. Я еще не видывалъ картины или статуи, которая хоть на версту приближалась бы къ моему представленію или ожиданію; но я видывалъ много горъ, морей, рѣкъ, ландшафтовъ и двухъ трехъ женщинъ, которыя были настолько же выше его, не говоря уже о лошадяхъ, львѣ (у Вели-паши) въ Мореѣ и тигрѣ въ Эксетерской Биржѣ .

Тутъ такъ сжато и въ то же время такъ выразительно сказывается поэтъ, влюбленный въ жизнь. Онъ не хочетъ вдохновляться чужими видѣніями. Онъ отшатывается отъ нихъ, чтобы они не загородили жизни, жизни внѣшней, трепетавшей кругомъ него или трепетавшей когда-то, насколько онъ можетъ это чувствовать, во всѣхъ окружавшихъ его памятникахъ старины. Эту жизнь будетъ онъ выполнять и одухотворять воображеніемъ. Италія для Байрона оказалась не картинной галлереей; это -- родина страдавшаго Tacсо, родина Данте, а теперь родина всѣхъ этихъ пѣвцовъ, гондольеровъ, свѣтскихъ чичисбеевъ и очаровательныхъ красавицъ" пестрая толпа которыхъ наполняла его домъ на каналѣ Гранде и такъ поразила Шелли, когда онъ посѣтилъ своего друга въ Венеціи.

Байронъ и Шелли часто видѣлись въ Италіи; лѣтомъ 1817 года они жили вмѣстѣ на "вилледжатурѣ" Байрона, около Бренты, въ окрестностяхъ Венеціи.

И теперь ихъ отношенія опредѣляются лучше. Байронъ, старшій поэтъ и тогда неизмѣримо болѣе извѣстный, чѣмъ Шелли, въ Швейцаріи скорѣе ученикъ Шелли, Теперь Шелли продолжаетъ вліять. Онъ больше знаетъ; онъ можетъ болѣе твердыми шагами подойти къ Данте. Но поэты уже разошлись въ своихъ исканіяхъ, и раздвоило ихъ именно это Байроновское упоеніе жизнью, какъ раньше ихъ сближало упоеніе природой и философски-нравственное и политическое раздумье. Байронъ идетъ по пути своихъ задатковъ юмора и сарказма, питающихся переживаніями самой жизни. Проведя еще второй годъ въ Венеціи, онъ еще болѣе входитъ въ итальянскую жизнь, и она своимъ блескомъ и своей рѣзвой пестротой подзадориваетъ его наблюдательность и дразнитъ его юморъ. "Галлюцинатъ, стоящій внѣ общества", могъ быть источникомъ знанія и болѣе провѣренной углубленной мысли. Онъ былъ идеальный собесѣдникъ для Байрона. Когда Байронъ и Шелли вмѣстѣ изъѣздили верхомъ весь Лицо, -- это было еще болѣе тѣсное проникновеніе двухъ геніевъ, чѣмъ дружба Гёте и Шиллера; но люди они были еще болѣе разные, чѣмъ оба великихъ нѣмецкихъ поэта. Байронъ могъ отразить то, что говорилъ "галлюцинатъ" Шелли, но у него не хватало терпѣнія и упорства, чтобы задумывать такіе проникновенные символы; его влскло къ образамъ рѣзкимъ и ярко очерченнымъ, какіе давала жизнь.

Это художественное направленіе Байрона, творца "Донъ Жуана", выразилось въ созданіи "Беппо".

Если знакомство съ Шелли и жизнь на Женевскомъ озерѣ привели тогда въ нѣкоторый порядокъ взволнованность души Байрона, то теперь, во второй годъ пребыванія въ Венеціи, среди этой свободной, ничѣмъ теперь не стѣсняемой жизни нашедшаго себѣ, наконецъ, пріютъ изгнанника, для Байрона настало то спокойствіе созерцанія жизни, о которомъ когда-то поэтъ мечталъ, но безуспѣшно. Это біографическое значеніе возникновенія "Беппо" прекрасно очертилъ проф. Кеппель. "Вплоть до этой венеціанской исторіи, повидимому основанной на дѣйствительномъ происшествіи, -- пишетъ онъ, -- Байронъ былъ поэтъ-моралистъ, у котораго за обнаруживаніемъ грѣха неизмѣнно слѣдовало возмездіе. Съ "Беппо" впервые поэтъ входитъ въ такой міръ, гдѣ грѣхъ смѣло и свободно можетъ проявляться безъ того, чтобы вызвать непремѣнно наказаніе, -- въ міръ, котораго моральный укладъ онъ можетъ описывать шутя, какъ нѣчто само собою понятное. Онъ судитъ по развертывавшейся передъ нимъ венеціанской дѣйствительности, показавшей ему такія любящія парочки, какъ Лаура и ея графъ".

Венеція несомнѣнно подходила Байрону. Теперь, послѣ столькихъ испытаній, если онъ не жилъ такъ, какъ хотѣлъ, то во всякомъ случаѣ жилъ такъ, какъ при настоящихъ условіяхъ было всего легче и спокойнѣе жить. И жить, и работать. Потому что Байронъ работаетъ, если не такъ нервно, какъ въ Лондонѣ, то такъ же производительно. Его переписка за это время даже всего болѣе отражаетъ именно литературные интересы; они только переплетаются свободно съ разсказами о похожденіяхъ, своихъ и чужихъ, теперь разсказанныхъ вездѣ съ юморомъ, уже не озлобленнымъ, какъ прежде, а мягкимъ и веселымъ. Главные корреспонденты его, кромѣ сестры и (чисто дѣловая переписка) Гансона, это Муръ и Муррей. Тутъ проходитъ вся сутолока перехода созданій поэта съ его письменнаго стола черезъ печатный станокъ въ руки публики. Муру Байронъ пишетъ и о чужихъ созданіяхъ. Онъ живо интересуется его "Лаллой Рукъ". Онъ пересыпаетъ свои письма смѣхотворными стихами на литературныя новости, Судъ критики его теперь не волнуетъ. Онъ читаетъ отзывы, требуетъ, чтобы они были ему присланы; и когда Муррей задерживаетъ ихъ сообщеніе, потому что они неблагопріятны, Байронъ отвѣчаетъ, что давно прошло время, когда подобныя вещи волновали его. Теперь Байронъ -- писатель, увѣренный въ себѣ и на вершинѣ славы. Онъ быстро посылаетъ все, что пишетъ; ненасытное самолюбіе его либо удовлетворено, либо стало зрѣлѣе и спокойнѣе.

Это новое, установившееся на нѣкоторое время отношеніе Байрона къ литературѣ, соотвѣтствующее и его общему настроенію, выразилось ярко во время нападокъ на него Соути, не переставшаго бичевать Байрона съ того самаго момента когда поэтъ покинулъ Англію. Вотъ что пишетъ Байронъ по этому поводу Муррею уже въ ноябрѣ 1818 года, посылая ему первую пѣснь "Донъ Жуана", "Мазепу" и "Оду на Венецію":

"Лордъ Лодердэль уѣхалъ отсюда двѣнадцать дней назадъ съ грузомъ поэзіи, адресованнымъ м-ру Гобгоузу, -- все вещи новенькія съ иголочки и въ рукописи. Вы увидите, что онѣ собою представляютъ. Я занялся господиномъ Соути, и онъ получитъ отъ меня и еще, прежде чѣмъ я раздѣлаюсь съ нимъ. Я слыхалъ, что этотъ, негодяй говорилъ два года навалъ по возвращеніи изъ Швейцаріи, будто Шелли и я состоимъ въ лигѣ кровосмѣшенія, и проч., и проч. Онъ наглый лжецъ! Женщины, на которыхъ онъ намекаетъ, не сестры, -- одна дочь Годвина отъ Мэри Уольстонкрафтъ, а другая дочь нынѣшней второй г-жи Годвинъ отъ предыдущаго мужа; далѣе, будь онѣ даже сестры, никакой совмѣстной связи не было.

Можете сказать то, что я говорю, кому угодно, и въ частности Соути, на котораго я смотрю какъ на грязнаго лжеца и ракалью, и скажу это публично и докажу это чернилами, -- или его кровью, не считай я его черезчуръ поэтомъ, чтобы онъ сталъ рисковать ею. Имѣй онъ за собой сорокъ журналовъ, какъ онъ имѣетъ за собой "Quarterty", я напалъ бы и тогда на этого писаку: но я не хочу дѣлать ничего изподтишка. Скажите ему отъ меня то, что я говорю, а также и кому угодно еще.

Вы увидите о чемъ я говорю, когда посылка придетъ въ цѣлости Я слыхалъ, что Кольрножъ съ удовольствіемъ распространяетъ ложь Соути. Могу повѣрить этому, такъ какъ оказалъ ему то, что называется милостью. Я могу понять поношенія со стороны Кольриджа, во почему это Соутій который никогда не былъ обязавъ мнѣ чѣмъ либо и которому я не оказалъ и отдаленнѣйшей услуги, выдумываетъ и клевещетъ на меня, -- это больше, чѣмъ я могу постичь.

Думаетъ ли онъ сокрушить меня своимъ ханжествомъ, послѣ того, какъ не могъ сдѣлать этого своей поэзіей? Посмотримъ. Я прочелъ его статью о Гонтѣ, въ которой онъ обиняками и жалкимъ образомъ напалъ на Шелли. Знаетъ ли онъ, какой результатъ имѣла его статья? А вотъ какой: благодаря ей, было распродано изданіе "Возмущенія Ислама", которое иначе никто не подумалъ бы прочесть и которое немногіе читатели могутъ понять, -- по крайней мѣрѣ, говорю это о себѣ.

Соути напалъ бы и на меня, если бы посмѣлъ, не только въ формѣ намековъ на друзей Гонта вообще. Какъ нелѣпы его вопли объ "эпикурейской системѣ", яко-бы проводимой людьми самыхъ противоположныхъ привычекъ, вкусовъ и мнѣній въ жизни и поэзіи. Чьи имена тутъ только не припутаны? Муръ, Байронъ, Шелли, Гэзлитъ, Гейдонъ, Ли Гонтъ, Лэмъ Какое сходство найдете вы между всѣми этими людьми или кѣмъ либо изъ нихъ? И какъ они могли сообща проводить или пытаться проводить какую либо систему или планъ? Но пусть м-ръ Соути будетъ на готовѣ, -- разъ вино откупорено, онъ его выпьетъ".

Вмѣстѣ съ новымъ отношеніемъ къ литературнымъ противникамъ и вообще къ литературной дѣятельности, измѣнилось теперь и отношеніе Байрона къ гонорару. Въ Англіи онъ отдавалъ свои произведенія Муррею даромъ. Онъ не допускалъ мысли, чтобы можно было получать деньги за свою поэзію. Онъ высказывался категорически въ письмѣ къ Далласу, предоставляя ему часть своихъ авторскихъ правъ:

"17-го февраля 1814 г. Сегодня вечеромъ "Курьеръ" обвиняетъ меня въ томъ, что я "получилъ и положилъ въ карманъ" крупныя суммы за свои сочиненія. Ни за одно изъ нихъ я еще не получилъ и не желаю получить ни фартинга. М-ръ Муррей предлагалъ тысячу (гяней) за "Гяура" и "Абидосскую Невѣсту"; но я сказалъ, что это черезчуръ много и что если онъ будетъ въ состояніи дать такую сумму чрезъ шесть мѣсяцевъ, я укажу тогда, какъ ею распорядиться; но ни тогда, ни позже я не воспользовался чѣмъ-нибудь для себя самого. Я отвергъ четыреста гиней за новое изданіе "Сатиры"; за прежнія же изданія и вообще за какія либо писанія я не получилъ ни су. Я не желаю причинить вамъ какую-бы то ни было непріятность; никогда также не было и не будетъ поставлено съ моей стороны требованіе какой нибудь услуги взамѣнъ; поэтому я не вижу ничего оскорбительнаго для васъ въ переходѣ къ вамъ авторскаго права. То была только помощь достойному человѣку со стороны вовсе не столь достойнаго.

М-ръ Муррей будетъ протестовать, но ваше имя не будетъ упомянуто. Вы же -- свободны поступить какъ вамъ угодно. Надѣюсь только, что и теперь, какъ всегда, вы не будете думать, что я злоупотребляю случайной возможностью быть вамъ полезнымъ, которую обстоятельства дали мнѣ".

Теперь изъ переписки Байрона съ Мурреемъ видно, что онъ не только бралъ гонораръ, но даже, какъ онъ самъ выражается, "торговался". Можетъ быть, къ этому принудила и запутанность дѣлъ, такъ какъ Ньюстэдъ еще не былъ проданъ и при продажѣ его надо было расплатиться еще съ долгами.

Осенью 1818 года Ньюстэдское аббатство было, наконецъ, продано. Его купилъ Уайльдманъ, товарищъ Байрона по Гарроу, и до насъ дошло дружеское письмо къ нему Байрона по поводу этой продажи.

Теперь всѣ связи съ Англіей были уже порваны. Въ своей перепискѣ Байронъ, правда, и послѣ этого говоритъ о поѣздкѣ на родину. Такъ, ему хотѣлось явиться на коронацію Георга IV. Онъ пишетъ также, что рано или поздно все равно придется вернуться, Всѣ эти планы, однако, не болѣе какъ мимолетныя мысли. Онъ понималъ, какой скандалъ вышелъ бы изъ того, если-бы онъ предложилъ участвовать въ коронаціонныхъ торжествахъ. Въ Англіи уже дѣлать было нечего, а здѣсь, въ Италіи, напротивъ, онъ все болѣе входитъ въ жизнь, сживается съ нею, и хотя, какъ мы это увидимъ" онъ подчасъ и тяготится итальянскимъ обществомъ, здѣсь завязываются такія связи, которымъ уже не было суждено быть расторгнутыми. Его окончательное отношеніе къ родинѣ выразилось въ письмѣ къ Муррею въ сентябрѣ 1819 года, гдѣ Байронъ пишетъ:

"Не говорите мнѣ объ Англіи, -- о ней не можетъ быть и рѣчи. Я имѣлъ тамъ дожъ, земли, жену, ребенка и имя когда то; но все это измѣнилось или исчезло. Изъ десяти послѣднихъ -- и лучшихъ лѣтъ моей жизни почти шесть прошло на предѣлами Англіи. Я не чувствую любви къ своей странѣ послѣ того обращенія, которое я претерпѣлъ передъ послѣднимъ отъѣздомъ, но и не на столько ее ненавижу, чтобы радоваться ея несчастіямъ. Но собственно говоря вражда должна бы быть равная съ обѣихъ сторонъ иначе ничего не выйдетъ; революціи не дѣлаются на розовой водичкѣ. Но мой вкусъ къ революціямъ притупился вмѣстѣ съ другими моими страстями .

"Донъ Жуанъ" однако весь проникнутъ англійскими интересами и чисто англійскими счетами съ обществомъ и политикой. Реализмъ, выработавшійся среди сутолоки на Piazza di San Marko, еще уносилъ воображеніе на родину.

И поэтъ отстаиваетъ свое созданіе, шокировавшее и Муррея и Гобгоуза. Онъ не соглашается чтобы то ни было измѣнить. Оно должно выйти такъ, какъ оно возникло. Байронъ въ письмѣ къ Муррею лишь выражаетъ согласіе на выпускъ первой пѣсни анонимно, но при этомъ предпочитаетъ уже не помѣщать посвященія къ Соути, потому что выйти на него онъ не считаетъ возможнымъ иначе, какъ съ поднятымъ забраломъ. И какъ видно изъ письма къ Муррею въ маѣ 1819 года по поводу "Донъ Жуана", чуть не пошатнулись даже его отношенія къ его другу и издателю.

"Я думаю, вы съ вытянутымъ лицомъ смотрите на "Донъ Жуана", предвидя вопли и свирѣпую критику, которую онъ вызоветъ; но все это мое дѣло; думаете ли вы, что я не предвижу всего этого такъ же хорошо, какъ и вы? Вѣдь, человѣче, это будетъ находка для всѣхъ ихъ: никогда имъ не представлялось такого случая посвирѣпствовать; но вы то не будьте не въ духѣ. Я никогда не мучу васъ умышленно, какъ вамъ воображается; но вы иногда касаетесь чувствительныхъ струнъ, какъ, напримѣръ раза два въ послѣднемъ письмѣ.

Вы правы относительно анонимной публикаціи, но въ такомъ случаѣ опустимъ посвященіе Соути; я не хочу напасть на эту собаку такъ яростно, не выставляя своего имени, это годится для критика; итакъ, выпускайте поэму безъ посвятительныхъ стансовъ.

Что касается "Мазепы" и "Оды", то можете по собственному усмотрѣнію присоединить ихъ или же выдѣлить изъ двухъ "пѣсней".

Не думайте, что я хочу разсердить васъ: я питаю большое уваженіе къ вашимъ добрымъ и джентльмэнскимъ качествамъ и отвѣчаю дружбой на вашу личную дружбу ко мнѣ. И хотя я думаю, что вы нѣсколько испорчены "дурнымъ обществомъ" -- остряковъ, титулованныхъ сосѣдей, авторовъ и модниковъ; живо представляю себѣ, какъ вы (фэшіонобельно) говорите: "Я какъ разъ отправляюсь въ Карльтонъ-клубъ, вамъ не по дорогѣ ли? и все же я говорю, что, несмотря на ваши "картины, вкусъ, Шекспира и клавикорды" {Цитата изъ "Вэкфильдскаго священника".}, вы заслуживаете и пользуетесь уваженіемъ всѣхъ, чье уваженіе стоитъ имѣть, и ничьимъ въ большей степени, чѣмъ (какъ бы безполезно оно ни было) преданнаго вамъ Б.".

Еще рѣзче, еще категоричнѣе высказывается въ томъ же отношеніи Байронъ и нѣсколько позднѣе. "Вы правы, -- пишетъ онъ Муррею, -- Джиффордъ правъ, Краббъ правъ, Гобгоузъ правъ -- всѣ вы правы, а я во всѣхъ отношеніяхъ неправъ; но, пожалуйста, не отказывайте мнѣ въ этомъ удовольствіи: отрубите мнѣ и корни и вѣтки; рецензируйте меня въ "Quaterly"; разошлите повсюду мои disjecta membra poetae, какъ члены любовницы Левинса; сдѣлайте зрѣлищемъ и людей и ангеловъ, но не просите меня измѣнить чтонибудь; я не могу: я и упрямъ, и лѣнивъ -- и это сущая правда".

Однако, вотъ прошелъ всего годъ, и Байронъ уже совершенно иначе относится къ своему крупнѣйшему и, какъ теперь многіе думаютъ, лучшему созданію.

Въ сентябрѣ 1820 года поэтъ уже пишетъ тому же Муррею:

"Я не чувствую особенной охоты продолжать "Донъ Жуана". Какъ вы думаете, что сказала мнѣ на-дняхъ одна очень красивая итальянка? Она читала "Донъ-Жуана" во французскомъ переводѣ и сдѣлала мнѣ нѣсколько комплиментовъ, хотя и съ достодолжными оговорками. Я сказалъ ей, что она въ значительной степени права, но что все-таки "Донъ Жуанъ" проживетъ дольше чѣмъ "Чайльдъ-Гарольдъэ. "Ну нѣтъ", -- отвѣтила она, -- я-бы предпочла три хода такой славы, которая выпала на долю "Чайлѣдъ Гаролѣда", чѣмъ безсмертіе "Донъ Жуана". И она болѣе чѣмъ права. Женщины ненавидятъ все то, что разоблачаетъ мишуру чувства. Это ихъ лишаетъ того, чѣмъ онѣ сильны".

Настроеніе, очевидно, перемѣнилось.

То, что случилось съ Байрономъ за это время, конечно, ничего не имѣетъ общаго съ уступкой взглядамъ, ради которыхъ его друзья просили его измѣнить кое-что въ "Донъ Жуанѣ". Мы увидимъ, что далеко не угомонилась и душа этого "веселаго, но никогда не довольнаго" скитальца, -- эта душа, всегда взволнованная и всегда готовая на борьбу со всѣмъ, что пошло, низко, глупо, что стоитъ на пути совершенствованія человѣчества, совершенствованія истиннаго, котораго почти не достойно современное ничтожное человѣчество. Конечно, нѣтъ. Но теперь Байронъ еще болѣе сблизился съ Италіей. Италія открылась ему не просто какъ зрѣлище пестрое и интересное, вдохновлявшее и возбуждавшее его воображеніе, оставшееся, однако, чисто англійскимъ, а Италія, какъ страна, пріютившая и принявшая его въ свое своеобразно слово, такое непохожее на все англійское, -- Италія, давшая настоящую любовь, послѣднюю и вновь захватившую цѣликомъ. Оттого то, что напишетъ Байронъ за это время, это будетъ переводъ изъ Пульчи: "Morgante Maggiore", "Видѣніе Данте", переводъ эпизода изъ "Божественной комедіи" о Франческѣ да Римини и трагедія "Марино Фальеро", эта чисто венеціанская драма, гдѣ хотѣлось передать чисто венеціанскія чувства и понятія. Годомъ позже, въ 1821 году, онъ напишетъ и "Обоихъ Фоскари", лучшія мѣста которыхъ составляетъ лиризмъ пламенной любви къ этой нѣкогда славной, а теперь угасающей владычицѣ морей Венеціи. "Марино Фальеро" -- не политическая пьеса. Онъ пишетъ Муррею: "Я подозрѣваю, что ни вамъ ни всѣмъ вашимъ не понравится политика въ Марино Фальеро, потому что она опасна вамъ по нынѣшнимъ временамъ; но помните, что это не политическая пьеса и что я былъ обязанъ заставить моихъ героевъ высказывать тѣ чувства, которыя заставляли ихъ дѣйствовать".

Въ апрѣлѣ 1819 года Байронъ былъ представленъ графиней Бенцони графинѣ Гвиччіоли.

Онъ видѣлъ ее еще полгода тому назадъ, но не хотѣлъ этого знакомства. Не хотѣла его и графиня. Но какъ только они узнали другъ друга, судьба ихъ была рѣшена. Эта маленькая женщина, образованная и начитанная, кроткая, не особенно красивая, но милая, стала его послѣдней и уже прочной привязанностью. Сама она полюбила Байрона сразу и со всей беззавѣтной искренностью. Любилъ-ли ее Байронъ? Шелли говорилъ, что, еслибъ онъ остался дольше жить, можетъ быть, и графиня Гвиччіоли узнала бы о его непостоянствѣ. Но самъ Байронъ писалъ, когда она была больна: "Если что нибудь случится съ моей новой Amica, тогда конецъ страстямъ навсегда, -- это моя послѣдняя любовь". Оба письма его къ графинѣ, напечатанныя теперь въ собраніи его писемъ, также свидѣтельствуютъ о полной серьезнаго отношенія привязанности Байрона. Письма эти были писаны по-итальянски. Въ ноябрѣ 1819 года Байронъ писалъ ей:

"Моя первая мысль и теперь, и всегда будетъ о тебѣ. Но въ настоящую минуту я нахожусь въ ужасномъ положеніи, не вная на что рѣшиться: съ одной стороны, я боюсь навсегда скомпрометтировать тебя моихъ возвращеніемъ въ Равенну и его послѣдствіями, а съ другой -- боюсь погубить себя самого и погубить тебя и все то счастье, какое я узналъ и испыталъ, -- если я не буду тебя видѣть. Прошу, умоляю тебя, -- успокойся и вѣрь, что моя любовь къ тебѣ прекратится только съ моей жизнью.

Я уѣзжаю, чтобы спасти тебя, и покидаю страну, жить въ которой безъ тебя мнѣ невыносимо. Твои письма къ г-жѣ Ф., а также и ко мнѣ, даютъ невѣрное толкованіе моимъ побужденіямъ; но со временемъ ты сама убѣдишься, что была неправа. Ты говоришь о скорби, -- я ее чувствую, но у меня не хватаетъ словъ. Недостаточно того, что я покидаю тебя по тѣмъ побужденіямъ, которыя ты скоро сама признаешь правильными, -- недостаточно того, что я уѣзжаю изъ Италіи съ растерзаннымъ сердцем и провели все это время, послѣ твоего отъѣзда, въ одиночествѣ, больной тѣлесно и духовно, -- мнѣ приходится еще переносить твои упреки, мною незаслуженные, не имѣя возможности на нихъ возражать. Прощай, -- въ этомъ словѣ заключена смерть моего счастья .

Позднѣе, когда надо было рѣшиться, соединить ли почти совсѣмъ ея жизнь со своею, Байронъ опять пишетъ въ такихъ же выраженіяхъ:

"Ф. скажетъ тебѣ, съ обычной своей высокопарностью, что любовь побѣдила. Я не могъ найти силъ въ душѣ, чтобы покинуть страну, гдѣ ты находишься, не повидавъ тебя хотя бы еще разъ: быть можетъ, отъ тебя будетъ зависѣть, оставлю ли тебя когда либо. Впрочемъ, поговоримъ. Ты должна теперь рѣшить, что лучше для тебя -- мое присутствіе или мое отсутствіе. Я -- гражданинъ міра, -- всѣ страны для меня одинаковы. Ты всегда (съ тѣхъ поръ, какъ мы познакомились) была единственнымъ предметомъ моихъ мыслей. Я думалъ, что для твоего спокойствія и спокойствія твоей семьи мнѣ всего лучше уѣхать, потому что быть вблизи и не встрѣчаться съ тобою -- для меня невозможно. Но ты рѣшила, что я долженъ вернуться въ Равенну, -- вернусь -- и сдѣлаю -- и буду тѣмъ, чѣмъ хочешь. Больше не могу тебѣ сказать".

И въ одномъ изъ писемъ къ Муррею, говоря о возможности вернуться въ Англію, Байронъ говоритъ, что останется въ Италіи именно ради своей новой любви.

"Увѣряю васъ, что то, что я здѣсь говорю и чувствую, не имѣетъ никакого отношенія въ Англіи ни въ личномъ, ни въ литературномъ смыслѣ. Всѣ мои нынѣшнія удовольствія или муки связаны, какъ опера, съ Италіей. И, въ концѣ концовъ, это пустяки, потому что все это происходитъ оттого, что моя дама уѣхала на три дня въ провинцію (Капофіурме); такъ какъ я не могу жить больше, чѣмъ для одного существа, въ одно и то же время (и, увѣряю васъ, это одно существо -- не самъ л, какъ вы знаете по результатамъ, потому что эгоисты процвѣтаютъ въ жизни), то я чувствую себя одинокимъ и несчастнымъ".

Байронъ уже теперь не тотъ, что былъ еще очень недавно, когда его могли забавлять бурныя страсти Маргариты Коньи или той молоденькой венеціанки, что требовала отъ него развода съ женой и даже чуть не посовѣтовала отравить ее. Тридцатилѣтній поэтъ послѣ столькихъ испытаній, такой усиленной литературной работы и къ тому же и столькихъ приключеній не чувствовалъ себя болѣе молодымъ. Въ письмѣ къ старому пріятелю Уебстеру онъ говоритъ о себѣ даже въ такихъ выраженіяхъ, что они подстать гораздо болѣе пожилому человѣку.

"Мнѣ жаль, что тонъ вашего письма такой унылый; состояніе же моего собственнаго духа въ настоящій моментъ не таково, чтобы отвѣчать вамъ очень весело. разсказы о перемѣнѣ въ моей внѣшности, которые вы слышали, быть можетъ, вѣрны; дѣйствительно, странно было бы, если бы не было никакой перемѣны. Жизнь моя -- не самая регулярная и не самая спокойная. Въ тридцать лѣтъ я чувствую, что ждать больше нечего. Что касается приписываемой мнѣ "тучности", то, конечно, я значительно увеличился въ объемѣ, но не думаю, чтобы въ такой "разительной" степени, какъ вы предполагаете. Въ двадцать восемь лѣтъ я былъ такъ же тонокъ, какъ большинство мужчинъ, и думаю, что до сихъ поръ не превзошелъ приличной для моего возраста нормы. Какъ бы то не было, мои личныя прелести ничуть не увеличились; волосы наполовину посѣдѣли, и гусиныя лапки довольно щедро оставляли свои неизгладимые слѣды. Волосы хотя и не выпали, но падаютъ; зубы же остаются изъ учтивости, но думаю, что и они послѣдуютъ, будучи слишкомъ хорошими, чтобы оставаться".

У него въ домѣ жила также его дочь Аллегра, и Байронъ упорно отстаивалъ свое право на ея воспитаніе, требуя, чтобы мать вовсе не вмѣшивалась. Онъ хочетъ, чтобы Аллегра стала "христіанкой, а потомъ замужней женщиной, если это только возможно". Мать ея не должна "вносить безпорядокъ съ ея съумасшедшимъ поведеніемъ, достойнымъ Бедлама".

Шелли замѣчалъ, что графиня Гвиччіоли имѣетъ самое хорошее вліяніе на Байрона. Онъ былъ радъ этой связи съ образованной и милой женщиной, вмѣсто прежнихъ слишкомъ, даже и не по лѣтамъ бурнымъ связямъ. "Лордъ Байронъ, -- пишетъ онъ, -- во всѣхъ отношеніяхъ сталъ лучше -- и геніемъ, и характеромъ, и нравственными понятіями, и здоровьемъ, и счастьемъ. Связь съ г-жею Гвиччіоли имѣетъ для него неизмѣримо важное значеніе".

Романъ съ графиней былъ сложенъ, и Байронъ ради нея даже былъ готовъ подчиняться условіямъ свѣта, относительно которымъ онъ всегда былъ такимъ непокорнымъ и необузданнымъ. Это былъ, конечно, итальянскій свѣтъ съ законами болѣе симпатичными ему, чѣмъ какіе создала англійская чопорность и англійское ханжество; однако, какъ мы увидимъ, онъ и ими тяготился.

Сближеніе Байрона съ графиней случилось уже черезъ мѣсяцъ послѣ ихъ перваго знакомства, хотя она была передъ этимъ замужемъ всего только нѣсколько мѣсяцевъ. Какъ третья жена шестидесятилѣтняго старика, она, женщина 18-ти лѣтъ, вышла замужъ безъ малѣйшаго намека на любовь, только ради его богатства, т. е. для семьи (потому что ея полная незаинтересованность достаточно обнаружилась впослѣдствіи) а итальянскіе нравы считали женщину при подобныхъ условіяхъ даже вправѣ взять любовника.

Лѣтомъ того же 1819 года графиня заболѣла въ Равеннѣ, и туда пріѣхалъ Байронъ. Старый мужъ не мѣшалъ имъ видѣться у себя въ домѣ, и Байронъ настолько сталъ въ немъ своимъ человѣкомъ, что даже настоялъ на приглашеніи другого доктора. Они видѣлись, однако, и наединѣ, преодолѣвая опасности самаго драматическаго характера. Такъ говорилъ Байронъ въ письмѣ къ Муррею уже изъ Болоньи, куда поѣхали Гвиччіоли, какъ только поправилась графиня. "Я не могу сказать, какъ кончится нашъ романъ, -- пишетъ Байронъ, -- но до сихъ поръ онъ развивается въ высшей степени эротически, съ такими опасностями и приключеніями, что передъ ними все пережитое Донъ-Жуаномъ -- дѣтская игра. Разное дурачье воображаетъ, что моя поэзія всегда намекаетъ на мои собственныя похожденія: у меня бывали приключенія и получше, болѣе опасныя и болѣе необыкновенныя, чѣмъ у него, и чуть не ежедневно, но я, конечно, никогда не разскажу ихъ".

Нѣсколько игривый тонъ этого замѣчанія, а также и другихъ, разсѣянныхъ въ его письмахъ того времени, повидимому, мало соотвѣтствуетъ, однако, дѣйствительности, потому что изъ Болоньи Байронъ увозитъ уже графиню на свою дачу въ Ли-Мира на Брентѣ, около Венеціи.

Правда, Байронъ какъ-будто не смотритъ вполнѣ серьезно на свою связь и послѣ этого, если только вѣрить тому, съ которымъ онъ разсказываетъ о пріѣздѣ графа Гвиччіоли въ Венецію, когда старый мужъ убѣждалъ свою жену вернуться къ нему и его поддерживалъ въ этомъ и Байронъ.

"Графъ Г. прибылъ въ Венецію и предъявилъ своей супругѣ (которая, по предписанію д-ра Альетти, прибыла двумя мѣсяцами раньше для поправленія здоровья) списокъ условій, расписаніе часовъ, правила поведенія, морали и проч., настаивая на ихъ принятіи; она же упорно отказывается согласиться на нихъ. Въ качествѣ необходимой предпосылки требуется мое удаленіе. Супруги препираются, и какіе могутъ послѣдовать результаты, -- не знаю, особенно въ виду того, что они совѣтуются съ друзьями.

Сегодня вечеромъ графиня Г., замѣтивъ что я потѣю надъ Донъ-Жуаномъ, случайно обратила вниманіе на 337 строфу первой пѣсни и спросила, о чемъ тамъ рѣчь, я сказалъ ей: "Сударыня, вашъ мужъ идетъ сюда". Такъ какъ я сказалъ это по-итальянски, съ нѣкоторымъ удареніемъ, она испуганно вскочила и вскрикнула: "О, Боже мой, онъ идетъ сюда?", думая, что то ея собственный супругъ, который былъ или долженъ былъ быть въ театрѣ. Можете представить себѣ, какъ мы смѣялись, когда разъяснилась ошибка. Васъ это позабавитъ, какъ меня самого;-- это случилось не болѣе трехъ часовъ назадъ".

Но иное говоритъ приписка къ тому же письму.

"Сообщая вамъ о томъ, что исторія съ Гвиччіоли наканунѣ окончательнаго рѣшенія въ ту или иную сторону, я долженъ прибавить, что хотя я и не пытаюсь вліять на рѣшеніе графини, но отъ этого рѣшенія очень многое зависитъ для меня. Если она помирится съ мужемъ, то, можетъ быть, вы увидите меня въ Англіи скорѣе, нежели ожидаете; если же не помирится, то я уѣду съ нею во Францію или Америку, перемѣню имя и буду вести спокойный образъ жизни гдѣ-нибудь въ провинціи. Все кто можетъ показаться страннымъ; но я поставилъ бѣдную женщину въ затруднительное положеніе; а такъ какъ и по своему происхожденію {Гвиччіоли урожденная графиня Гамба.}, и по званію, и по кругу родства, и по связямъ она нисколько не ниже меня, то я обязанъ честью поддержать ее. Кромѣ того, она очень хорошенькая женщина, спросите у Мура, -- и ей нѣтъ еще 21 года.

Если она преодолѣетъ препятствія, а я преодолѣю свою перемежающуюся лихорадку, то, можетъ быть, я загляну и въ Альбенарль-стритъ въ недалекомъ будущемъ, -- проѣздомъ къ Боливару".

Гордый своими побѣдами и притворявшійся холоднымъ, поэтъ иначе не станетъ выражаться; но рѣшеніе твердо, и смыслъ его ясенъ, если принять въ соображеніе, что графиня уѣхала съ мужемъ въ Равенну, а черезъ нѣсколько времени поселился тамъ и Байронъ, предварительно написавъ графинѣ второе изъ приведенныхъ выше итальянскихъ писемъ.

Переѣздъ Байрона въ Равенну случился уже въ 1820 году, Онъ поселился въ домѣ мужа графини Гвиччіоли и теперь, съ разрѣшенія семьи графини, былъ признанъ тѣмъ, что въ Италіи тѣхъ дней называлось чичисбей, или cavaliere serviente. Связь ихъ была узаконена.

Съ этого времени начинается новый періодъ біографіи Байрона. Онъ теперь совершенно вошелъ въ итальянскую жизнь и притомъ въ такомъ городѣ, гдѣ бываетъ мало иностранцевъ. Тутъ пришлось и подчиниться правиламъ своего новаго положенія. Cavaliуre serviente -- это весьма своеобразное положеніе. Надо было его принять такимъ, какимъ оно предлагалось. Состояло оно въ слѣдующемъ:

"Я очень усердно учусь складывать шаль и въ совершенствѣ усвоилъ бы кто искусство, если бы не складывалъ ее всегда не съ той стороны; затѣмъ я иногда путаюсь и уношу двѣ, такъ что проходятъ нѣкоторое время, пока serventi разберутся, а serrite должны дрожать отъ холода, пока каждой вернутъ ея собственность. Должность serviente высоко-моральная, нельзя смотрѣть ни на чью жену, кромѣ жены сосѣда, -- если вы идете куда нибудь одни, то васъ бранятъ, и вы считаетесь вѣроломнымъ. Далѣе, relazione (связь) или amicizia (дружба), повидимому, тянется регулярно отъ пяти до пятнадцати лѣтъ, и если дама овдовѣетъ въ этотъ промежутокъ, то дѣло кончается sposalizi (бракомъ); кромѣ того, связь имѣетъ столько правилъ, что немногимъ лучше брака. Человѣкъ становится фактически какою-то женской собственностью, дамы не позволяютъ своимъ serventi жениться, пока для нихъ самихъ не откроется вакансіи. Я знаю два подобныхъ примѣра въ одной здѣшней семьѣ".

Такое положеніе продолжалось, однако недолго, можетъ быть, потому, что Байронъ такъ-же мало годился въ чичисбеи, какъ и въ мужья.

Графиня Гвиччіоли черезъ нѣсколько мѣсяцевъ развелась съ мужемъ. Байронъ описываетъ это событіе въ письмѣ къ Муру въ іюлѣ 1820 года. Онъ упоминаетъ здѣсь также о своихъ "мемуарахъ", въ то время законченныхъ и уже отосланныхъ въ Англію. Эти знаменитые мемуары какъ бы окончательно порѣшали съ его отношеніями къ женѣ. Теперь съ прошлымъ было все порвано. Начиналась новая жизнь. Какими выраженіями описывалъ Байронъ свой разрывъ съ женой, мы, однако, никогда не узнаемъ, потому что Муръ впослѣдствіи сжегъ эту драгоцѣнную рукопись.

VI.

"Я теперь въ поту, въ пыли и въ ругани по случаю укладки всѣхъ моихъ вещей, мебели и пр., -- писалъ Байронъ Томасу Муру въ серединѣ сентября 1821 года, --

Все это по случаю отправки въ Пизу, куда я переѣзжаю на зиму. Причина этого переѣзда -- высылка всѣхъ моихъ друзей-карбонаріевъ, а въ томъ числѣ и всей семьи г-жи Г. Она, какъ вы знаете, развелась съ мужемъ на прошлой недѣлѣ, "согласно донесенію П. П., клерка здѣшняго прихода" {Намекъ на соч. Попа: "Записки П. И. клерка здѣшняго прихода".}, я должна слѣдовать за своимъ отцомъ и родственниками, высланными теперь въ Пизу, иначе ее запрутъ въ монастырь, такъ какъ, на основаніи папскаго декрета о разводѣ, она должна пребывать in casa paterna, а въ противномъ случаѣ, ради соблюденія приличій, поступить въ монастырь. Такъ какъ я не могъ сказать, вмѣстѣ съ Гамлетомъ: "ступай въ монастырь", то и готовлюсь теперь ѣхать вслѣдъ за ними.

Любовь -- страшное дѣло: она разрушаетъ всѣ замыслы человѣка, направленные къ добру или славѣ. Недавно я хотѣлъ (такъ какъ здѣсь все, кажется, было покончено) ѣхать въ Грецію вмѣстѣ съ ея братомъ: это -- очень порядочный и храбрый малый (я убѣдился въ этомъ по опыту), дико жаждущій свободы. Но слезы женщины, покинувшей своего мужа ради другого мужчины, я слабость собственнаго сердца уничтожили всѣ эти замыслы, -- что едва ли извинительно.

Намъ предстояло выбирать между Швейцаріей и Тосканой; я предпочелъ Пиву, потому что она ближе къ Средиземному морю, которое я люблю за омываемые имъ берега и за свои юношескія воспоминанія 1809 года. Швейцарія -- проклятая эгоистическая, свинская страна скотовъ, помѣщенныхъ въ самой романтической мѣстности міра. Я никогда не въ состояніи былъ выносить ея жителей, а еще менѣе -- ихъ англійскихъ гостей; по этой причинѣ, справившись письменно о помѣщеніяхъ и узнавъ, что по всѣмъ кантонамъ вокругъ Женевы и пр. разселялась цѣлая колонія англичанъ, я сейчасъ же бросилъ мысль о переѣздѣ туда и уговорилъ семейство Гамба также отказаться отъ этой мысли".

Черезъ мѣсяцъ послѣ этого письма Байронъ и переѣхалъ въ Пизу. Онъ поселился здѣсь на берегу Арно въ palazzo Lanfranghi вмѣстѣ со своимъ многочисленнымъ штатомъ прислуги, во главѣ съ Флетчеромъ, со всѣми своими четырнадцатью лошадьми, съ собаками и птицами, превращавшими его домъ въ звѣринецъ, но безъ которыхъ онъ съ самой юности не могъ обойтись.

Жизнь какъ будто-бы установилась теперь довольно прочно. Наступило время нѣкотораго затишья. Только чисто внѣшнія обстоятельства принудили къ новымъ скитаніямъ за эти послѣдніе два года, что Байронъ оставался еще въ Италіи.

Ранней весной 1822 года Байронъ ѣхалъ какъ-то верхомъ со своими друзьями -- съ молодымъ графомъ Гамба, братомъ Терезы Гвиччіоли, съ Шелли, Тралонеемъ и Гэ. Они уже возвращались домой съ прогулки, когда около воротъ города у нихъ произошло столкновеніе съ драгунскимъ сержантомъ Мази. Мази хотѣлъ перегнать компанію и задѣлъ одного изъ англичанъ, напоромъ своей лошади стараясь пробить себѣ дорогу. Завязалась ссора, и Мази обнажилъ саблю. Въ воротахъ города онъ распорядился также, чтобы всадники были остановлены. Къ тому же кто-то -- кто именно, это осталось невыясненнымъ -- ранилъ въ свалкѣ Мази ножомъ. Прислуга Байрона была арестована и въ томъ числѣ венеціанецъ Тита, бывшій гондольеръ, особенно привязанный къ Байрону. Большихъ усилій стоило замять дѣло и вырвать изъ рукъ правосудія слугъ. Этотъ эпизодъ былъ одной изъ причинъ, заставившихъ Байрона черезъ полгода покинуть Пизу и переѣхать въ Ливорно. Но тутъ случилось другое происшествіе. Слуги графовъ Гамба какъ-то повздорили съ слугами Байрона. Дѣло дошло до ножевой расправы. Байронъ вышелъ на балконъ и, угрожая пистолетомъ, заставилъ прекратить драку. Однако, и теперь опять возникло дѣло, въ результатѣ котораго оказалось необходимымъ покинуть Тоскану. Тогда Байрону пришлось просить разрѣшенія поселиться уже въ Генуѣ, его послѣднемъ мѣстопребываніи въ Италіи.

Эти, чисто случайныя, обстоятельства имѣли такое значеніе для Байрона, конечно, не спроста.

Онъ жилъ съ отцомъ и сыномъ, графами Гамба, принадлежавшими къ карбонаріямъ. Полиція слѣдила поэтому не только за ними, но и за нимъ самимъ. И Байронъ, несомнѣнно, былъ дѣйствительно очень близокъ къ освободительному движенію Италіи. Можетъ быть, въ его домѣ въ Пизѣ былъ даже складъ оружія. Въ его письмахъ этого времени часто встрѣчаются намеки на итальянское революціонное движеніе. Онъ привѣтствуетъ неаполитанское возстаніе, австрійцевъ называетъ то гуннами, то варварами, и, наконецъ, его "Видѣніе Данте" уже прямо воспѣваетъ необходимость освобожденія и объединенія Италіи. Поэтъ вольнодумецъ, съ его свободолюбивыми идеями, какъ англійскій пэръ, былъ до извѣстной степени, конечно, въ безопасности по отношенію къ австрійской полиціи; но она всегда была рада отъ него отдѣлаться, и оттого-то разсказанныя мелкія событія принимали характеръ политическій.

Помимо этихъ обстоятельствъ, общій укладъ жизни Байрона былъ, однако, все-таки относительно устойчивъ. Онъ въ сущности жилъ въ семьѣ. Въ свѣтъ его больше не манило и знакомствъ теперь было мало. "Веселый, но никогда не довольный" прожигатель жизни и дэнди теперь былъ скорѣе доволенъ, но не веселъ.

Теперь онъ болѣе чѣмъ когда-либо отдался литературной дѣятельности. Болѣе чѣмъ когда-либо онъ работалъ и жилъ всецѣло литературными интересами" Онъ достигъ вершины всемірной извѣстности. Если то, что онъ писалъ за эти два года, и не имѣло того немедленнаго и шумнаго успѣха, къ какому онъ привыкъ во времена своихъ первыхъ поэмъ, то теперь онъ могъ гордо заявлять: "я очень мало дорожу мнѣніемъ англичанъ, потому что мои читатели уже давно -- вся Европа и Америка". Онъ зналъ, что въ Германіи, въ Веймарѣ у него былъ пламенный поклонникъ, и имя его было Гёте. Его переводили чуть ли не на всѣ языки міра и въ Ливорно на одномъ американскомъ суднѣ его чествовали такъ, какъ никогда не чествовали на родинѣ. Естественно поэтому, что глазѣвшіе на него путешественники англичане, толпившіеся еще въ Венеціи на Лицо, пока онъ ѣздилъ верхомъ, подкупавшіе его прислугу чтобы попасть въ его домъ и разсказать о немъ новую сплетню, теперь хотя и раздражали его, но уже менѣе волновали своими пересудами. Въ 1823 году Байронъ писалъ изъ Генуи Джону Ганту словами, которыя совершенно были невозможны въ устахъ молодого Байрона. "Время и правда, вѣроятно, уничтожатъ эту враждебность ко мнѣ, или во всякомъ случаѣ ея послѣдствія, но пока надо считаться. Все, что я выпустилъ за это послѣднее время въ свѣтъ, проваливалось; но я не отчаиваюсь отъ этого, потому что писать и творить -- это стало привычкой моего ума, передъ которой изданіе и успѣхъ -- предметы менѣе важные, -- не причины, а слѣдствія, такія же, какія бываютъ и у всякой другой дѣятельности. Я достаточно имѣлъ въ своей жизни успѣха, достаточно я подвергался и нападкамъ; то и другое мнѣ уже не ново; я продолжаю творить по той же причинѣ, по какой я продолжаю ѣздить верхомъ, читать, купаться или путешествовать, -- это уже вошло въ привычку". Еще двумя годами раньше Байронъ писалъ Муррею:

"Любезный Муррей! Я обдумалъ то, о чемъ мы недавно переписывались, и хочу предложить вамъ слѣдующій условія на будущее время:

1) Вы должны мнѣ писать о себѣ, о здоровьѣ и благополучіи всѣхъ друзей, но бо мнѣ совсѣмъ мало, или ничего.

2) Вы должны посылать мнѣ содовые порошки, зубной порошокъ, зубныя щетки и всякіе тому подобные зубные и химическіе продукты, какъ и до сихъ поръ, ad libitum, съ возмѣщеніемъ затраченныхъ на это суммъ.

3) Вы не должны мнѣ посылать никакихъ современныхъ (или, какъ ихъ называютъ, новыхъ) изданій, появляющихся на англійскомъ языкѣ, -- никакихъ, кромѣ и за исключеніемъ всѣхъ произведеній, въ прозѣ или стихахъ, написанныхъ (или съ достаточною основательностью предполагаемыхъ написанными) Вальтеромъ Скоттомъ, Краббомъ, Муромъ, Кэмпбеллежъ, Роджерсомъ, Джиффордомъ, Джоанной Бейли, Ирвингомъ (американцемъ), Гоггомъ, Уильсономъ (авторомъ "Острова пальмъ"), или какого-нибудь особенно оригинальнаго поэтическаго произведенія, за которымъ признаются значительныя достоинства. Буду очень радъ получать и путешествія, только не по Греціи, Испаніи, Малой Азіи, Албаніи и Италіи, такъ какъ я самъ путешествовалъ по упомянутымъ странамъ, то знаю, что все то, что о нихъ говорятся, ничего не прибавитъ къ тому, что я желаю о нихъ знать. Но -- никакихъ другихъ англійскихъ книгъ.

4) Вы не будете мнѣ присылать никакихъ періодическихъ изданій -- ни Эдинбургскихъ, ни Трехмѣсячныхъ, ни Ежемѣсячныхъ и никакихъ иныхъ обозрѣній, журналовъ, газетъ, ни англійскихъ, ни иностранныхъ.

5) Вы не будете мнѣ посылать никакихъ отзывовъ, ни хорошихъ, ни дурныхъ, ни безразличныхъ,-- вашихъ собственныхъ, или вашихъ друзей, касательно какихъ бы то ни было моихъ сочиненій, прошедшихъ, настоящихъ или будущихъ.

6) Всѣ дѣловые между вами и мною переговоры должны происходить черезъ моего друга и повѣреннаго, г. Дугласа Киннэрда, или г. Гобгоуаа, который является моимъ alter ego и замѣняетъ меня какъ въ моемъ отсутствіи, такъ и въ моемъ присутствіи.

Нѣкоторыя изъ этихъ условій могутъ, съ перваго взгляда, показаться странными, но они имѣютъ основаніе. Количество всякой дряни, получаемой мною въ видѣ книгъ, неисчислимо, и вовсе не забавно и не поучительно. Изъ обозрѣній и журналовъ самые лучшіе годятся только для однодневнаго и поверхностнаго чтенія: кто вспоминаетъ о важной прошлогодней статьѣ въ какомъ бы то ни было журналѣ? Въ частности, если эти статьи касаются меня, то онѣ только развиваютъ эгоизмъ: если статья благопріятна, то я не могу отрицать, что похвала возбуждаетъ гордость, а если неблагопріятна, то раздражаетъ; послѣднее же можетъ заставить меня написать нѣчто вродѣ сатиры, а отъ этого не выйдетъ ничего хорошаго ни для васъ, ни для друзей вашихъ: теперь они могутъ подсмѣиваться, и вы -- также, но коли я за всѣхъ васъ примусь, то мнѣ не трудно будетъ всѣхъ васъ перерѣзать, какъ тыквы. Я въ девятнадцать лѣтъ мѣрялся силами съ самыми сильными людьми, а теперь, въ тридцать три года, не знаю, что можетъ мнѣ помѣшать сдѣлать изъ всѣхъ реберъ вертела для вашихъ сердецъ, если таково будетъ мое желаніе. Но этого желанія у меня нѣтъ. А потому не давайте мнѣ возможности слышать ваши вызовы. Если появится что-нибудь настолько важное, что я долженъ буду обратить на это вниманіе, то и услышу объ этомъ отъ своихъ друзей. Относительно же всего прочаго я требую только, чтобы меня оставили въ невѣдѣніи.

То же самое относится и къ отзывамъ, -- хорошимъ, дурнымъ или безразличнымъ, высказаннымъ въ частномъ разговорѣ или въ перепискѣ: они не прерываютъ теченія моихъ мыслей, но пачкаютъ ихъ. Я очень чувствителенъ, но только тогда, когда меня затронули; здѣсь же я недостижимъ для короткихъ рукъ литературной Англіи, за исключеніемъ лишь немногихъ щупальцевъ полипа, которыя протягиваются черезъ Ламаншъ въ видѣ извлеченій.

Всѣ эти предосторожности въ Англіи были бы излишни, такъ какъ тамъ и пасквилянтъ, и льстецъ, несмотря ни на что, могли бы все-таки до меня добраться; но въ Италіи мы о литературной Англіи знаемъ очень мало, а думаемъ еще меньше, если только до насъ не дойдетъ какое-нибудь искаженное и коротенькое извлеченіе въ какой-нибудь жалкой газеткѣ. За два года (не считая двухъ-трехъ статей, вырѣзанныхъ и присланныхъ вами по почтѣ), я не читалъ ни одной газеты, если она не была мнѣ, такъ или иначе, навязана силой, и вообще объ Англіи знаю такъ же мало, какъ вы всѣ -- объ Италіи; а Богу извѣстно, что это -- очень немного, невзирая на всѣ ваши путешествія и пр. и пр. англійскіе путешественники знаютъ Италію, какъ вы знаете Гернсей, -- а много ли это?

Если случится что нибудь слишкомъ важное или лично требующее моего вниманія, то г. Д. Киннэрдъ доведетъ объ этомъ до моего свѣдѣній; но о похвалахъ я не желаю слышать ничего.

Вы скажете: къ чему все кто? А я отвѣчу вамъ слѣдующее: къ тому, чтобы быть свободнымъ и независимымъ отъ всякаго дрянного и личнаго раздраженія, вызываемаго похвалами или порицаніями; чтобы дать моему таланту возможность идти своимъ естественнымъ путемъ въ то время, какъ мои личныя чувства какъ бы замрутъ, не зная и не смущаясь ничѣмъ, что обо мнѣ говорится или въ отношеніи ко мнѣ творится.

Если вы можете соблюсти эти условія, то вы избавите и себя, и другахъ отъ нѣкоторыхъ непріятностей. Не вынуждайте меня подняться, потому что если я поднимусь, такъ это будетъ уже дѣло не малое. Если же вы не можете соблюсти этихъ условій, то мы перестанемъ переписываться, не переставая быть друзьями".

И Байронъ работалъ за это время какъ никогда. Въ его письмахъ часто попадается замѣчаніе: "я посылаю своему издателю гораздо больше, чѣмъ онъ можетъ напечатать". Отправляя Муррею рукопись своего "Каина",Байронъ писалъ ему: "Вы, по крайней мѣрѣ, должны будете признать мою легкость въ работѣ и мое разнообразіе, если только вы примете въ соображеніе, что я сдѣлалъ за послѣдніе пятнадцать мѣсяцевъ, несмотря на то, что моя голова полна всякими посторонними предметами". Байронъ разумѣетъ тутъ пятую пѣсню "Донъ-Жуана", "Сарданапала", "Видѣніе Послѣдняго суда"и "Двое Фоскари"; но за всѣмъ этимъ быстро слѣдовалъ "Каинъ", это своеобразное произведеніе, написанное, -- какъ выражается Байронъ, -- "въ стилѣ манфредовской метафизики и полное особой титанической декламаціи", а потомъ: "Синіе чулки", "Небо и земля", "Вернеръ", "Преображенный уродъ", шестая и седьмая пѣсни "Донъ-Жуана", "Бронзовый вѣкъ" и, наконецъ, остальныя восемь пѣсенъ "Донъ-Жуана". Все это создано отъ января 1821 года до весны 1823 года.

Никогда не былъ Байронъ болѣе писателемъ, чѣмъ именно въ это время. Онъ старается вліять, создаетъ свою собственную литературную теорію. Онъ озабоченъ тѣмъ, какое мѣсто онъ займетъ въ исторіи англійской литературы. Наконецъ, въ немъ вновь подымается старый полемическій задоръ. Посвященіе "Донъ Жуана" Соути еще не было напечатано; но врагъ его нашелъ уже нападки на себя въ самомъ текстѣ поэмы. Это былъ отвѣтъ на статью Соути о "сатанинской школѣ поэзіи". Соути, въ свою очередь, отвѣтилъ письмомъ въ "Курьерѣ" въ январѣ 1822 года, гдѣ онъ обвинялъ Байрона за то, что "Донъ-Жуанъ" вышелъ анонимно. Байронъ послалъ секундантовъ. Дуэли, однако, не состоялось. Это лишь одинъ эпизодъ въ полемикѣ Байрона. Важнѣе его выходъ въ область критики. Байронъ опять обрушился чуть ли не на всю современную англійскую литературу и въ то же время даже на самого Шекспира, котораго онъ зналъ отлично и постоянно цитировалъ, очевидно, наизусть въ своихъ письмахъ. Еще въ своихъ "Англійскихъ бардахъ" Байронъ задѣлъ Боульза, издателя Попа. Это вспомнилъ Боульзъ, когда послѣ новаго изданія Попа Кэмпбель напалъ на него за его строгія сужденія о Попѣ, и ему пришлось отвѣчать. Такъ какъ имя Байрона оказалось также задѣтымъ, онъ вмѣшался въ этотъ споръ, вызвавшій цѣлый рядъ статей и брошюръ, и объявилъ себя пламеннымъ поклонникомъ Попа. Попъ -- вотъ великій поэтъ по его мнѣнію. Это мнѣніе, теперь кажущееся еще болѣе страннымъ, чѣмъ прежде, и было косвеннымъ выпадомъ на современныхъ поэтовъ, а въ томъ числѣ и на того же ненавистнаго Соути. Не признавать Пола, классика самой классической поры англійской литературы, составляло одинъ изъ основныхъ принциповъ поэтовъ-лэкистовъ, къ которымъ принадлежалъ Соути. Байронъ со своимъ раціоналистическимъ умомъ и реалистическимъ даже среди романтическихъ увлеченій воображеніемъ никогда не могъ понять ни Вордсворта, ни Кится; а такъ какъ и Вордсвортъ и Соути были консерваторами въ политикѣ, Байрона еще большій бралъ задоръ уничтожить эту "школу Бедлама", этихъ "поэтовъ предмѣстій". (Ср. въ настоящемъ томѣ въ примѣч. къ "Донъ-Жуану" письмо Байрона въ ред. "Blackwood Magazine".

Полемика эта связана была и съ собственными неуспѣхами Байрона, къ которымъ онъ въ душѣ все-таки относился, конечно, менѣе спокойно, чѣмъ въ приведенномъ письмѣ къ Джону Гэнту.

Со времени "Марино Фальеро" Байронъ сталъ драматургомъ, и долгое время его переписка пестритъ замѣчаніями о теоріи драмы. Байронъ хочетъ создать драму, "построенную по иной системѣ, чѣмъ этого хочетъ современное безуміе".

Байронъ хотѣлъ быть классикомъ. Онъ признаетъ Попа и даже Бенъ-Джонсона и Драйдена, но Шекспира, которымъ увлекаются лэкисты, онъ склоненъ ставить очень низко, какъ драматурга. Онъ пишетъ въ другомъ мѣстѣ, что "единства составляютъ для него предметъ существенно важной заботы." Онъ "скорѣе школы Альфіери, чѣмъ англійской".

При подобныхъ воззрѣніяхъ, считая себя новаторомъ въ драмѣ, Байронъ, однако, упорно повторяетъ, что пишетъ отнюдь не для театра.

Вопросомъ о возможности постановки его драмъ Байронъ былъ особенно занятъ во времена "Марино Фальеро". До него дошелъ слухъ, что одинъ лондонскій театръ уже началъ разыгрывать его пьесу, Онъ тотчасъ пишетъ, чтобы Муррей прекратилъ это. "Ничего я не принимаю болѣе къ сердцу изъ моихъ литературныхъ дѣлъ, -- пишетъ онъ Муррею, -- какъ необходимость воспрепятствовать тому, чтобы моя пьеса попала на сцену". Каково же было негодованіе Байрона, когда онъ узналъ, что въ Парижѣ "Марино Фальеро" поставили, и эта пьеса провалилась. Этотъ провалъ не давалъ ему покоя. Онъ пишетъ графинѣ Гвиччіоли:

"Вотъ вся правда о томъ, о чемъ я говорилъ вамъ нѣсколько дней тому навалъ, -- какимъ образомъ я былъ принесенъ въ жертву во всѣхъ отношеніяхъ, не зная, за что и почему. Трагедія, о которой идетъ рѣчь, не написана и не предназначается для сцены (и никогда на ней не будетъ); планъ ея -- вовсе не романтическій; напротивъ, она написана съ соблюденіемъ правилъ, съ строжайшею вѣрностью единству времени и лишь съ немногими отступленіями отъ единства мѣста. Вамъ хорошо извѣстно, имѣлъ ли я намѣреніе поставить ее на сцену, -- такъ какъ, вѣдь, она писалась рядомъ съ вами и въ минуты, конечно, гораздо болѣе трагическія для меня, какъ для человѣка, чѣмъ какъ для автора, -- потому что вы находились въ ту нору въ тревогѣ и опасности. И вдругъ, я читаю въ вашей газетѣ, что составился какой-то заговоръ, образовалась какая-то партія, между тѣмъ,какъ я самъ не понималъ въ этомъ дѣлѣ ни малѣйшаго участія. Говорится, что авторъ читаетъ трагедію!!! Гдѣ же кто? въ Равеннѣ?-- и кому? можетъ быть, Флетчеру!!! (слуга) -- этому славному литератору, и пр. и пр.?.

При чрезмѣрномъ самолюбіи Байрона этотъ неуспѣхъ его созданія для него, конечно, все-таки остался неуспѣхомъ; а ничего подобнаго Байронъ, чтобы онъ ни говорилъ, переносить не былъ способенъ. Театръ, гдѣ не могутъ имѣть успѣха его пьесы, онъ долженъ презирать.

Настоящій успѣхъ имѣлъ изъ произведеній Байрона этого періода лишь "Каинъ", несмотря на то, что ни одно его созданіе не вызвало въ Англіи такого негодованія. За него, однако, заступился Вальтеръ Скоттъ и отсюда вновь возникло сближеніе обоихъ поэтовъ. Байронъ писалъ Вальтеръ Скотту, чтобы поблагодарить за разрѣшеніе посвятить ему это новое произведеніе:

"Любезный сэръ Вальтеръ, -- нечего и говорятъ, какъ я вамъ благодаренъ; но мнѣ приходится сознаться въ неблагодарности, потому что я вамъ такъ долго не отвѣчалъ. Съ тѣхъ поръ, какъ я покинулъ Англію (и далеко не обычнымъ способомъ), я написалъ сотенъ пять дѣловыхъ писемъ и т. п. равнымъ болванамъ -- безъ всякихъ затрудненій, хотя и безъ всякаго удовольствія; сто разъ собирался писать вамъ, потому что всегда о васъ помню, но до сихъ поръ просто не имѣлъ возможности сдѣлать то, что давно слѣдовало сдѣлать. Я могу это объяснить той же причиной, въ силу которой человѣкъ испытываетъ тревожное состояніе, ухаживая за равной ему по происхожденію красивою женщиною, въ которую онъ серьезно влюбленъ; а между тѣмъ, вѣдь мы, атакуя свѣженькую горничную, не чувствуемъ (конечно, я говорю о временахъ минувшихъ) никакихъ сентиментальныхъ угрызеній совѣсти и вовсе не стараемся смягчать свои добродѣтельныя намѣренія.

Я обязанъ вамъ гораздо больше, чѣмъ обычными литературными и дружескими одолженіями: вѣдь вы въ 1817 г. оказали мнѣ такую услугу, для которой требовалась не только любезность, но прямо мужество; вы вспомнили обо мнѣ въ такихъ выраженіяхъ, которыми я всегда буду гордиться и которыя въ особенности дороги были въ такое время, когда, какъ говорится въ пословицѣ: "весь свѣтъ и его жена" старались меня унизить. Я говорю о статьѣ въ "Quarterly Review" по поводу третьей пѣсни Чайлѣдъ-Гарольда. Муррей сообщилъ мнѣ, что эта статья написана вами, -- да я догадался бы объ этомъ и безъ его сообщенія, потому что на свѣтѣ нѣтъ двухъ человѣкъ, которые могли бы и захотѣли бы въ ту нору такъ написать. Будь это обыкновенная критическая статья, -- какъ бы она ни была краснорѣчива и лестна для меня, -- я, конечно, чувствовалъ бы себя очень польщеннымъ и, безъ сомнѣнія, былъ бы очень благодаренъ, но не испытывалъ бы такого чувства, какое вызывается чрезвычайною сердечностью вашихъ словъ. Самая запоздалость этого признанія можетъ служить доказательствомъ того, что я не забылъ оказаннаго вами одолженія; могу васъ увѣрить, что воспоминаніе о немъ не покидало меня во все это время. Прибавлю еще по этому поводу, что, какъ мнѣ кажется, вы да Джеффри, да Ли Гэнтъ были единственными литераторами изъ множества, которыхъ я знаю (и изъ которыхъ многимъ я оказывалъ услуги), рѣшившимися именно въ то время сказать въ мою пользу, хоть анонимно, хоть бы одно слово. И изъ этихъ трехъ литераторовъ одного я никогда не видалъ, второго видѣлъ гораздо меньше, чѣмъ желалъ, а третій не былъ мнѣ вовсе ничѣмъ обязанъ; при этомъ, на первыхъ двухъ я раньше нападалъ -- на одного въ нѣсколько вызывающемъ тонѣ, а на другого довольно безпутно. Такимъ образомъ, вы "осыпали меня горячими углями" въ истинно-евангельскомъ смыслѣ, -- и могу васъ увѣрить, что эти угля прожгли меня до самаго сердца.

Я радуюсь, что вы приняли мое посвященіе ("Каина"). Я хотѣлъ было, вмѣсто того, посвятилъ вамъ Фоскари, но, во-первыхъ, мнѣ сказали, что Каинъ -- наименѣе плохое изъ этихъ двухъ произведеній, а во-вторыхъ, въ одномъ изъ примѣчаній къ Фоскари я отозвался о Соути, какъ о мошенникѣ, да вспомнилъ, что онъ принадлежитъ къ числу вашихъ (хотя и не моихъ) друзей, и что невѣжливо было посвящать одному изъ друзей такую вещь, въ которой есть столь неделикатныя выраженія о другомъ другѣ. А, впрочемъ, лавреата я не оставлю въ покоѣ, пока окончательно съ нимъ не раздѣлаюсь. Я люблю шумъ, и всегда любилъ, съ дѣтства, и долженъ сказать, что въ этой своей склонности я всегда находилъ наиболѣе легкое удовлетвореніе, какъ поэтъ и какъ человѣкъ. Вы говорите, что у васъ нѣтъ зависти, а я спрошу, какъ Босвелль у Джонсона: "Да кому же могли бы вы завидовать?" -- конечно, никому изъ нынѣ живущихъ, да и изъ умершихъ (принимая во вниманіе всѣ обстоятельства) не знаю кому? Я не люблю надоѣдать вамъ разсужденіями о шотландскихъ романахъ (какъ ихъ обыкновенно называютъ хотя два изъ нихъ -- совсѣмъ, а остальные наполовину англійскіе). Но ничто не можетъ и никогда не могло убѣдить меня, съ тѣхъ поръ, какъ я провелъ первыя десять минутъ въ вашемъ обществѣ, въ томъ, что вы не призваны именно къ этому роду произведеній. Для меня въ этихъ романахъ такъ много шотландской старины (вѣдь я воспитывался настоящимъ шотландцемъ до десяти лѣтъ), что я никогда съ ними не разстаюсь; еще недавно, переѣзжая изъ Равенны въ Пизу, я отправилъ всю свою библіотеку впередъ за исключеніемъ только этихъ книгъ, которыя я удержалъ при себѣ, хотя уже и знаю ихъ наизусть".

Что "Каинъ" не пройдетъ даромъ Байрону, -- это предвидѣлъ Муррей, когда прочелъ его еще въ рукописи; онъ просилъ кое-что измѣнить. Байронъ писалъ ему на это совершенно такъ же, какъ раньше онъ писалъ по поводу "Донъ Жуана":

"Любезный Муррей. Два мѣста не могутъ быть передѣланы, не заставляя Люцифера говорить на манеръ епископа Линкольнскаго, -- что было бы вовсе не въ натурѣ перваго изъ этихъ лицъ. Сужденіе (о старыхъ мірахъ) взято изъ Кювье, что я и объяснилъ въ дополнительномъ примѣчаніи къ предисловію. Другое мѣсто -- также въ характерѣ лица; если оно окажется безсмыслицей, -- тѣмъ лучше: значитъ, оно никого не обидитъ, и чѣмъ глупѣе выставленъ будетъ Сатана, тѣмъ безопаснѣе для всѣхъ и каждаго. Что до "тревоги" и прочаго, то неужто вы въ самомъ дѣлѣ думаете, что подобныя вещи могутъ кого-нибудь сбить съ толку? Развѣ онѣ нечестивѣе мильтоновскаго Сатаны или эсхиловскаго Прометея, или даже хотя бы саддукеевъ вашего завистливаго приходскаго попа, сфабриковавшаго "Паденіе Іерусалима"? Развѣ Адамъ, Ева, Ада и Авель не столь же благочестивы, какъ и самый катехизисъ"?

Нѣсколько возмущенъ былъ "Канномъ" и Гобгоузъ. По крайней мѣрѣ, Байронъ замѣчаетъ о немъ въ одномъ изъ своихъ писемъ: "онъ разразился длиннымъ разсужденіемъ (и совсѣмъ безъ всякаго повода, потому что я не помню, чтобы спрашивалъ его мнѣнія) о сюжетѣ "Каина" (правда, онъ увѣряетъ, не съ религіозной точки зрѣнія); это разсужденіе по характеру своихъ выраженій подстать самому грубому журналу самаго низкаго издательскаго типа, какой мнѣ когда либо попадался на глаза". Если такъ относились друзья, то что могла сказать церковь? Это была буря негодованія. Появилась даже спеціальная проповѣдь одного ирландскаго священника, сказанная противъ Байрона. Давно не было столько шума вокругъ его имени. Зато друзья-поэты всѣ въ одинъ голосъ нашли "Каина" однимъ изъ лучшихъ произведеній поэта. Муръ говорилъ, что "если многіе содрогнутся отъ его кощунства, тѣмъ не менѣе всѣ должны пасть ницъ передъ его величіемъ".

Съ похвалой отозвался о "Каинѣ" и Гёте, уже раньше напечатавшій хвалебную статью о "Манфредѣ". Именно въ отвѣтъ на это отношеніе къ нему великаго нѣмецкаго поэта Байронъ и рѣшилъ посвятить ему "Сарданапала". Муррей, впрочемъ, почему-то выпустилъ это произведеніе безъ посвященія, и Байронъ сильно негодуетъ на это въ своихъ письмахъ. Онъ поправилъ впослѣдствіи этотъ промахъ своего издателя, посвятивъ Гете "Вернера". Это надо было сдѣлать особенно оттого, что рукописный экземпляръ "Сарданапала" съ автографомъ Байрона былъ посланъ Гёте.

Нѣкоторое сближеніе обоихъ поэтовъ имѣло мѣсто, однако, лишь нѣсколько позднѣе, когда Байронъ уже покидалъ Италію для поѣздки въ Грецію. Посредникомъ послужилъ одинъ молодой человѣкъ, нѣмецъ, бывшій въ Италіи, Стерлингъ. Гёте послалъ тогда Байрону эти нѣсколько дружескихъ поэтическихъ строкъ:

Ein freundlich Wort kommt eines nach dem andern

Von Süden her und bringt uns frohe Stunden;

Es ruft uns aus zum Edelsten zu wandern

Nie ist der Geist, doch ist der Fuss gebunden.

Wie soll ich dem, den ich so lang begleitet,

Nun etwas Traulich's in die Ferne sagen?

Ihm der sich selbst im Innersten bestreitet,

Stark angewohnt das tiefste Weh zu tragen.

Wohl sei ihm doch, wenn er sich selbst empfindet!

Er wage selbst sich hoch beglückt zu nennen,

Wen Musenkraft die Schmerzen überwindet,

Und wie ich ihn erkannt mog'er sich kennen.

На это привѣтствіе Байронъ отвѣтилъ письмомъ, написаннымъ, правда, наскоро и не длиннымъ, потому что надо было уже уходить въ море; но поэтъ, наконецъ, имѣлъ возможность высказать и этому далекому нѣмецкому поэту-другу и творцу "Фауста", -- свою признательность и свое восхищеніе.

Въ Ливорно Байронъ вновь сблизился и съ Шелли; теперь ихъ соединяла одинаковая любовь къ морю. У Шелли была парусная лодка, которую онъ звалъ "Аріелемъ"и на которой и погибъ, а Байронъ завелъ себѣ яхту "Боливаръ". Сближало обоихъ поэтовъ и то, что черезъ Шелли велись переговоры у Байрона съ матерью его дочери Аллегры Дженъ Клэрмонтъ. Когда въ апрѣлѣ 1822 года маленькая Аллегра умерла, Байронъ чувствуетъ потребность подѣлиться своимъ горемъ именно съ Шелли. Напротивъ, литературной близости теперь между обоими поэтами гораздо меньше. Шелли эти стремленія къ разсудочности и классицизму, эти нападки на лэкистовъ съ наименованіемъ ихъ "школой Бедлама" были, разумѣется, совершенно чужды. Различіе Шелли и Байрона обнаружилось особенно ярко, когда умеръ Китсъ. Шелли высоко ставилъ этого начинающаго и такъ и не высказавшагося генія; онъ негодовалъ противъ критики, своей суровостью усугубившей болѣзнь Кится, и вылилъ свою скорбь въ "Адонаисѣ". Байронъ весьма холодно относился къ Китсу (см. его отвѣтъ "Blackwood Magazine" въ примѣч. къ "Донъ Жуану") и потому писалъ своему другу по поводу "Адонаиса":

"Мнѣ очень прискорбно было услышать, что вы сообщаете о Китсѣ. Да, полно, правда ли это? Я не думалъ, чтобы критика была такъ убійственна. Хотя я рѣшительно несогласенъ съ вами въ оцѣнкѣ его произведеній, однако я такъ ненавижу всякое безполезное мученье, что лучше хотѣлъ бы, чтобы его посадили на самую высокую вершину Парнасса, чѣмъ знать, что онъ погибъ такимъ образомъ. Бѣдняга! Правда, съ такимъ необузданнымъ самолюбіемъ онъ, по всей вѣроятности, никогда не былъ бы счастливъ. Я прочелъ рецензію на Эндиміона въ "Quarterly Reviewi. Она написана строго, -- но, конечно, не до такой степени, какъ нѣкоторыя другія рецензіи о другихъ писателяхъ въ томъ или иномъ журналѣ.

Я припоминаю впечатлѣніе, произведенное на меня критической статьей Эдинбургскаго Обозрѣнія о первомъ моемъ произведеніи: это была ярость, желаніе отомстить, получить удовлетвореніе, -- но не отчаяніе и не упадокъ духа. Я соглашаюсь, что эти чувства были недружелюбныя; но въ этомъ суетномъ и мятежномъ мірѣ, а въ особенности -- на писательскомъ поприщѣ, человѣкъ долженъ взвѣшивать свою силу сопротивленія прежде, чѣмъ выходить на арену".

Близость съ Шелли, тѣмъ не менѣе, привела къ серьезному литературному предпріятію.

Еще въ 1820 году Байронъ подумывалъ о собственномъ періодическомъ изданіи. Онъ звалъ и Мура; но осторожный ирландецъ отклонилъ это предложеніе. Теперь, когда Байронъ чувствовалъ, насколько пошатнулась его слава, эта мысль снова начала занимать его. Письма къ Муррею за это время становятся все нервнѣе. Байронъ уже не можетъ всецѣло на него надѣяться. Его переводъ "Morgante Maggiore" Пульчи, которому онъ придавалъ огромное значеніе, такъ и не увидѣлъ свѣта. Въ другихъ произведеніяхъ Муррей все просилъ сглаживать рѣзкость тона и рѣшительность образовъ. "Видѣніе страшнаго суда", написанное тотчасъ вслѣдъ за "Каиномъ", онъ придерживалъ. А Байронъ между тѣмъ хотѣлъ вліять. Мало для этого было одного чисто-художественнаго вліянія -- путемъ созданія поэтическихъ произведеній, какъ бы рѣзко окрашены они не были. Для полемическихъ цѣлей также былъ необходимъ собственный органъ. Вотъ, при подобныхъ-то обстоятельствахъ Шелли напомнилъ Байрону о своемъ другѣ Ли Гэнтѣ, уже давно черезъ Мура знакомомъ Байрону. Ли Гэнтъ въ это время былъ редакторомъ издаваемаго его братомъ Джономъ Гэнтомъ журнала "Examiner". Онъ былъ, слѣдовательно, лицо, вліятельное въ литературномъ мірѣ. Байронъ и Шелли и рѣшили поэтому, что его хорошо было бы сдѣлать редакторомъ и ихъ собственнаго журнала. "Examiner" могъ-бы поддержать его. Названіе для журнала было избрано: "Libеral".

Ли Гэнтъ получилъ вскорѣ приглашеніе отъ Байрона пріѣхать въ Италію и поселиться у него. Поэтъ-журналистъ это приглашеніе принялъ и явился къ Байрону съ больной женой и шестерыми дѣтьми. Palazzo Lanfranchi огласилось дѣтскими криками, и присутствіе ихъ, какъ это замѣчаетъ Байронъ во многихъ письмахъ, мало способствовало порядку и чистотѣ дома.

Что изъ этого журнала ничего не могло выйти и что Байронъ не сможетъ ужиться не только со всѣмъ семействомъ Гэнта, но даже съ однимъ его главою, -- это можно было предвидѣть заранѣе. Байронъ вообще не любилъ литераторовъ, а Ли Гэнта еще въ особенности. Когда-то, когда Ли Гэнтъ посвятилъ Байрону свою "Франческа Римини", оба поэта были въ хорошихъ отношеніяхъ. Тогда въ Лондонѣ Байронъ писалъ Гэнту дружескія письма и иногда приглашалъ его въ свою ложу въ театръ. Но это было давно. При теперешнемъ, нѣсколько озлобленномъ настроеніи по отношенію къ англійской литературѣ Байронъ не щадилъ и Гэнта. Онъ называлъ его главою "Cockney school" (школы просторѣчія). Искренности въ ихъ отношеніяхъ поэтому не могло быть. Кромѣ этого, Байронъ, какъ онъ позднѣе признается въ письмахъ къ Джону Гэнту, вовсе не могъ способствовать успѣху журнала. Лучшей изъ его вещей, напечатанныхъ въ "Либералѣ", было "Видѣніе страшнаго суда". Но оно скорѣе помѣшало, чѣмъ помогло популярности журнала. Если старикъ Гёте смѣялся до слезъ, читая эту сатиру, -- вовсе не такъ отнесся къ ней чопорный англійскій читатель. Онъ болѣе возмущался, чѣмъ восхищался. А вслѣдъ за "Видѣніемъ страшнаго суда" Байронъ заставилъ еще напечатать свой переводъ изъ Пульчи, что было уже совсѣмъ неразумно съ журнальной точки зрѣнія. Ошибку сдѣлалъ и Ли Гэнтъ. Онъ отказался отъ редакторства въ "Examiner", что совсѣмъ уронило его въ глазахъ Байрона. Ужъ слишкомъ понадѣялся также Ли Гэнтъ на кошелекъ Байрона.

"Либералъ" еще не вышелъ, когда случилось, кромѣ всего этого, одно горестное событіе и совсѣмъ запутало отношенія. Главный посредникъ между Гэнтомъ и Байрономъ, Шелли, 8 іюля 1822 года утонулъ вмѣстѣ со своимъ пріятелемъ Вилльямсомъ, совершая на "Аріелѣ" опасный переѣздъ отъ Пизы до Ливорно. Эта внезапная смерть поразила всѣхъ. "Можете себѣ представить, -- писалъ Байронъ Муррею, -- состояніе обѣихъ семей; я никогда не видѣлъ подобной сцены и не хочу увидѣть нѣчто подобное еще разъ". И поэтъ прибавляетъ, отдавая послѣднюю дань своему другу: "Вы всѣ грубо ошибались относительно Шелли; онъ былъ, безъ сомнѣнія, лучшій и наименѣе себялюбивый человѣкъ изъ всѣхъ, кого я зналъ. Я не зналъ ни одного человѣка, который рядомъ съ нимъ не показался бы просто скотомъ".

Вотъ этого отсутствія себялюбія у самого Байрона никакъ нельзя признать. Байронъ былъ своенравенъ и капризенъ, Поступиться своими интересами или своими удобствами ради человѣка, цѣликомъ зависящаго отъ него, этого нельзя было ждать отъ Байрона. Ли Гэнтъ и онъ должны были разойтись. Это и случилось очень скоро. "Либералъ" пересталъ существовать. Отношеніе Байрона къ "Либералу" теперь, когда опытъ уже сдѣланъ, видно изъ письма его къ Джону Гэнту отъ 17-го марта 1823 года:

"Сэръ, -- братъ вашъ перешлетъ почтою исправленную корректуру "Синихъ чулковъ" для одного изъ слѣдующихъ номеровъ вашего журнала; но мнѣ думается, что переводъ изъ Пульчи было бы лучше помѣстить въ ближайшемъ же нумерѣ, такъ какъ "Синіе чулки" вызовутъ раздраженіе въ извѣстномъ кругу вашихъ читателей.

Я продолжаю держаться того мнѣнія, что мое участіе въ какомъ-либо дѣлѣ можетъ принести ему что угодно, только не успѣхъ. Эта мысль въ первый разъ пришла мнѣ въ голову, когда я подумалъ, что, можетъ быть, лучше было бы издавать нѣчто вродѣ литературныхъ прибавленій къ "Examiner'у"; вторичная попытка была рискована, почему и не имѣла успѣха, -- кажется, двѣ присланныя мною пьесы болѣе, чѣмъ что-либо иное, ускорили эту неудачу. Не слѣдовало печатать моихъ произведеній въ такомъ количествѣ, въ особенности потому, что вамъ была извѣстна вообще моя непопулярность и общій походъ противъ моихъ сочиненій, начавшійся послѣ выхода въ свѣтъ послѣдняго тома г. Муррея. Мой талантъ (если онъ у меня есть) не укладывается въ тѣ рамки сочинительства, которыя наиболѣе пригодны для читателей періодическихъ изданій. Вѣроятно, теперь вы и сами уже убѣдились въ этомъ. Вашъ журналъ, если онъ будетъ продолжаться (а я не вижу причины, почему бы ему не продолжаться), найдетъ гораздо болѣе полезныхъ помощниковъ, чѣмъ я, въ лицѣ прочихъ настоящихъ и будущихъ своихъ сотрудниковъ. Можетъ быть, вамъ слѣдовало бы также, по крайней мѣрѣ въ настоящее время, ограничить число экземпляровъ двумя тысячами и затѣмъ увеличивать его постепенно, если это окажется необходимымъ. Неудовольствіе направлено не столько противъ васъ, сколько противъ меня, и я долженъ сознаться, что мнѣ больше хотѣлось бы выступить противъ него въ одиночку и схватиться съ нимъ въ мѣрѣ моихъ силъ. Г. Муррей, отчасти изъ чувства обиды, ибо онъ смертенъ, какъ я его изданія, хотя онъ и книгопродавецъ, надѣлалъ больше шуму, чѣмъ вы ожидали, и я тоже; вы, навѣрное, увидите это изъ перваго же моего произведенія, которое будетъ издано отдѣльно, а также и изъ тѣхъ, которыя появятся въ "Либералѣ". Ему приходится имѣть дѣло съ духовенствомъ, правительствомъ и публикой; я не особенно забочусь о нихъ, когда я дѣйствую въ одиночку; но я вовсе не хочу портить дѣло другимъ. Я считаю это неопровержимымъ фактомъ, такъ какъ не припомню, чтобы противъ васъ и вашей семьи и друзей высказывалось когда-либо такое сильное неудовольствіе, какъ съ тѣхъ поръ, когда вашъ братъ, въ несчастью для него, вступилъ со мною въ литературныя отношенія. Впрочемъ, я не покину "Либерала", не обдумавъ этого зрѣло, хотя и убѣжденъ, что ради вашей пользы долженъ это сдѣлать. Время и правда, вѣроятно, устранятъ кто враждебное ко мнѣ отношеніе -- или по крайней мѣрѣ его послѣдствія, -- но до тѣхъ поръ вамъ приходится быть страдательнымъ лицомъ. Каждое мое новое произведеніе сопровождалось полною неудачею. Я этимъ не огорчаюсь, потому что литературныя занятія вошли въ мою привычку, а успѣхъ я вообще изданіе сочиненій въ свѣтъ имѣютъ для меня очень второстепенное значеніе: это -- не причины, а слѣдствія. Я слышалъ уже столько похвалъ я порицаній, что они перестали быть для меня новостью, и если продолжаю сочинять, то только по той же причинѣ, по какой продолжаю ѣздить верхомъ, читать, купаться или путешествовать: это -- привычка".

Такими грустными мыслями закончились эти два года сравнительно спокойной жизни, жизни съ любимой женщиной, жизни дѣятельной и продуктивной, и послѣ столькихъ и разнообразныхъ усилій на литературномъ поприщѣ, теперь уже упорныхъ и продуманныхъ, занимавшихъ почти все время, а не такъ, какъ прежде, появлявшихся вспышками среди разсѣянной свѣтской жизни и любовныхъ приключеній.

Не такой гостепріимной, какъ казалось, представлялась теперь и Италія. То, что гнало изъ Англіи, не давало покоя и тутъ. Все отсталое, косное, все старозавѣтное, что мѣшаетъ открыться широкому простору лучшаго строя общества, -- все это было противъ Байрона и здѣсь. И если не было здѣсь поводовъ обвинять его въ распутствѣ, то, какъ политическій дѣятель, какъ карбонарій, Байронъ былъ гонимъ теперь въ самомъ прямомъ и грубомъ смыслѣ слова. Эти обстоятельства заставляли невольно осмотрѣться, чтобы найти новый пріютъ для скитаній. Въ сущности Байрона изъ Италіи тянуло очень давно. Въ цѣломъ рядѣ писемъ Байронъ самымъ серьезнымъ образомъ говоритъ о своемъ желаніи эмигрировать въ Южную Америку, куда нибудь въ Венецуэллу. Мы видѣли,что онъ еще до развода графини Гвиччіоли хотѣлъ увезти ее и начать жить инкогнито, отбросивши и титулъ, и пріобрѣтенную своимъ геніемъ извѣстность. Въ августѣ 1822 года Байронъ писалъ Муру: "Я теперь, какъ и прежде, подумываю о Южной Америкѣ; но теперь я колеблюсь между ней и Греціей. Либо туда, либо сюда я уѣхалъ бы уже давнымъ-давно, если бы не моя связь съ графиней, потому что любовь по нашимъ временамъ мало совмѣстима со славой".

Рѣшеніе ѣхать въ Грецію было принято окончательно лишь въ іюнѣ 1823 года. 15-го числа этого мѣсяца Байронъ писалъ Трелони:

"Дорогой Трелони!

Вы вѣрно слышали, что я ѣду въ Грецію. Почему вы не пріѣзжаете ко мнѣ? Мнѣ нужна ваша помощь, и я ужасно хочу видѣть васъ. Пожалуйста, пріѣзжайте, потому что теперь я окончательно рѣшилъ ѣхать въ Грецію; это единственное мѣсто, гдѣ я когда-либо былъ доволенъ. Я говорю совершенно серьезно и не писалъ раньше потому, что я могъ бы заставить васъ проѣхаться даромъ; всѣ они говорятъ, что я могу принести пользу въ Греціи. Я самъ не знаю еще -- какъ, и они не знаютъ; но во всякомъ случаѣ поѣдемте".

Въ Грецію тянула и жажда славы, и дѣло свободы, и обстоятельства, и юношескія воспоминанія, и самая непосѣдливость прирожденнаго скитальца. Уже 25 іюля снаряженный Байрономъ корабль, "Геркулесъ", унесъ его навсегда отъ береговъ Италіи въ это послѣднее приключеніе его жизни.

VII.

Байронъ никогда не считалъ себя только поэтомъ. Мы видѣли, что еще съ юности онъ пріучилъ себя придавать большое значеніе открывшейся ему по самому праву рожденія политической дѣятельности пэра Англіи. Рядомъ съ этимъ художественные интересы его были ограничены. Онъ не развилъ ихъ; напротивъ, слишкомъ бурно кипѣвшее въ немъ личное чувство мѣшало полному расцвѣту индивидуальности, и парадоксъ замѣнялъ строгую продуманность и самоуглубленіе. Огромное и шумѣвшее, какъ ураганъ, кругомъ него политическое значеніе его поэзіи также отрывало сознаніе отъ сосредоточенія надъ тайной ея усовершенствованія, Отсюда эта вполнѣ ясная читающимъ его въ подлинникѣ соотечественникамъ недостаточность въ отдѣлкѣ, отсюда обнаружившаяся блѣдность и мыслей, и образовъ рядомъ съ проникновенностью Шелли и Вордсворта. Когда въ концѣ пребыванія Байрона въ Италіи столько созданій его генія принимались холодно, это хотя и подзадоривало превзойти, добиться успѣха, заставить считать себя первымъ поэтомъ Англіи, но въ то же время въ глубинѣ сознанія рождало мысли и влеченія, неясныя и не вполнѣ сложившіяся, о возможности еще другой, новой дѣятельности, другого и новаго призванія и новой славы.

Это послѣднее чувство ярко выразилось въ бѣгломъ замѣчаніи, вырвавшемся въ одномъ изъ писемъ къ Муррею: "Если я проживу еще десять лѣтъ, вы еще увидите, что на мнѣ рано ставить крестъ, -- я разумѣю не литературу, потому что она ничего не стоитъ, и достаточно грустно и странно сказать, -- я не считаю ее своимъ призваніемъ. Но вы увидите, что я что-нибудь да сдѣлаю еще, то или другое, сообразно времени и обстоятельствамъ, что, "какъ космогонія или сотвореніе міра поразитъ философовъ всѣхъ временъ". Только я сомнѣваюсь, чтобы организмъ мой выдержалъ долго. Вѣдь время отъ времени я его чертовски поистратилъ". Это было писано давно, еще въ 1817 году, въ Венеціи; но Байронъ никогда -- и это одно изъ главныхъ его преимуществъ -- не забывалъ своихъ мыслей. Чувства его, разъ возникнувъ, также никогда уже больше не покидали его. Въ этихъ словахъ есть, несомнѣнно, и самое затаенное признаніе, выраженіе самой твердой, навсегда сохранившейся вѣры въ себя... а затѣмъ горестное и такое правдивое прозрѣніе. Даръ прозрѣнія -- одинъ изъ первѣйшихъ признаковъ избранныхъ натуръ. Ихъ интуиція всегда стоитъ на границѣ самовнушенія и пророчества. Въ этомъ ихъ главная сила. И такимъ же пророческимъ былъ и вопросъ Байрона, когда въ послѣдній разъ онъ ѣздилъ верхомъ съ молодымъ Гамба въ окрестностяхъ Альбаро: "гдѣ то мы будемъ черезъ годъ?!" Черезъ годъ, т, е. 26 іюля 1824 года, Байрона хоронили въ Гэкнолѣ, въ Англіи.

Біографы часто спрашивали, каковы были собственно причины, побудившія Байрона принять участіе въ греческомъ возстаніи, и Эльце высказалъ мнѣніе, что причины эти были личныя. Но все общественное, что отдалось въ могучей душѣ этого льва, всегда сливалось съ его личными запросами и увлеченіями. Левъ теперь уже старѣлъ и былъ израненъ. Если онъ бросился вновь въ пучину борьбы, -- онъ, конечно, дѣлалъ это не подвижникомъ, а въ стремленіи еще разъ показать свою царственную силу.

Въ кружкѣ Байрона и Шелли, какъ и среди итальянскихъ карбонаріевъ, пристально слѣдили сначала за успѣхами, а послѣ битвы при Петтѣ и за несчастьями освободившихся грековъ. Князь Маврокордатосъ былъ знакомъ съ Шелли. Онъ училъ г-жу Шелли по-гречески, а она платила ему уроками англійскаго. Байронъ былъ, кромѣ того, друженъ и съ Андреемъ Лондосомъ. Когда въ Лондонѣ образовался фильэлленическій комитетъ, въ него вошелъ другъ Байрона, Гобгоузъ, а съ марта 1823 года къ нему принадлежалъ и Байронъ. Но всѣхъ ревностнѣе относился къ дѣлу возставшей Эллады Трелони, впослѣдствіи даже женившійся на дочери одного изъ вождей, грознаго Одиссёйса. Трелони вмѣстѣ съ молодымъ Гіетромъ Гамба и отправился въ путь съ Байрономъ на "Геркулесѣ".

Каковы были намѣренія Байрона, когда была рѣшена его поѣздка, видно изъ письма его къ секретарю комитета сэру Джону Боурингу:

"Мы отплываемъ въ Грецію 12-го. Я получилъ отъ г. Блакіера письмо, слишкомъ длинное, почему его и не переписываю, но вполнѣ удовлетворительное. Греческое правительство ожидаетъ насъ безъ замедленія.

Согласно желанію г. Блакіера и прочихъ моихъ корреспондентовъ въ Греціи, а долженъ почтительнѣйше доложить комитету, что присылка даже столько десяти тысячъ фунтовъ" (выраженіе г. Б.) была бы въ настоящее время величайшею услугою греческому правительству. Я долженъ также усердно рекомендовать попытку заключить заемъ, для котораго будутъ предложены достаточныя гарантіи депутатами, находящимися теперь на пути въ Англію. А пока, я надѣюсь, комитету удастся сдѣлать что-нибудь существенное.

Что касается собственно меня, то я разсчитываю собрать, наличными или кредитомъ, около восьми и даже около девяти тысячъ фунтовъ стерлинговъ, которые я могу реализовать, пользуясь своими фондами въ Италіи и кредитомъ въ Англіи. Изъ этой суммы, конечно, я долженъ оставить необходимую часть на продовольствіе мое и моей свиты, остальное же употреблю на то, что покажется мнѣ наиболѣе полезнымъ для дѣла, -- разумѣется, если буду имѣть извѣстныя гарантіи или увѣренность въ томъ, что эти деньги не будутъ истрачены на какія-нибудь личныя спекуляціи.

Если я останусь въ Греціи, -- что будетъ зависѣть главнымъ образомъ отъ предполагаемой полезности моего тамъ пребыванія и отъ мнѣнія объ этомъ самихъ грековъ, какъ хозяевъ, -- словомъ, если я буду тамъ принятъ хорошо, то я буду продолжать, по крайней мѣрѣ во время моего пребыванія тамъ, жертвовать на общественное дѣло часть своихъ доходовъ, настоящихъ и будущихъ, т. е. жертвовать тѣмъ, что мнѣ для этой цѣли удастся сберечь. Лишенія я могу -- или, по крайней мѣрѣ, прежде могъ -- выносить, къ воздержанію я привыкъ, а что касается утомленія, то я былъ нѣкогда сноснымъ путешественникомъ. Чѣмъ я могу оказаться теперь -- не знаю, но сдѣлаю полытку.

Я ожидаю распоряженій комитета. Письма направляйте въ Геную, -- ихъ будутъ пересылать ко мнѣ, гдѣ бы я ни находился, мой банкиры, гг. Бэббъ и Барри. Я былъ бы очень радъ имѣть до моего отъѣзда нѣсколько болѣе опредѣленныя инструкціи; но, конечно, это -- дѣло комитета".

Ближайшей цѣлью было назначено еще свиданіе съ упомянутымъ в" этомъ письмѣ французскимъ членомъ комитета Блакьеромъ. Они должны были встрѣтиться въ Дуонтѣ и порѣшить, что дѣлать. Но по приходѣ туда, "Геркулеса" Блакьера тамъ не оказалось. Онъ уѣхалъ въ Англію.

Задача Байрона была въ высшей степени трудна не только по своей неопредѣленности, но и по самому положенію вещей.

Греческое возстаніе вспыхнуло далеко не дружно и не сразу. Оно съ самаго начала имѣло мѣстный характеръ, и это вредило дѣлу, выдвигая въ разныхъ частяхъ Эллады разныхъ вождей, несогласныхъ между собою, различныхъ по взглядамъ, по пріемамъ борьбы и по нравственному облику. Такъ было съ самаго начала, такъ осталось и при пріѣздѣ Байрона въ Кефалонію, гдѣ онъ остановился подъ покровительствомъ находившихся тамъ, чтобы осуществить назначенный въ 1815 году англійскій протекторатъ надъ Іонійскими островами, англійскихъ войскъ. Послѣ неудачнаго похода Александра Ипсиланти уже въ мартѣ 1821 года вся Греція быстро оказалась въ рукахъ инсургентовъ и помогавшихъ имъ суліотовъ. Мусульмане были перерѣзаны повсемѣстно чуть не поголовно. Турецкое правительство не могло дѣйствовать энергично, потому что войска его были заняты осадой Янины, гдѣ засѣлъ отдѣлившійся отъ султана Али-паша. На Пелопонесѣ властвовалъ тогда свирѣпый, воинственный Колокотронесъ съ разбойничьими пріемами борьбы и управленія. Рядомъ съ нимъ огромное значеніе пріобрѣлъ и Петръ Мавромихалесъ, бей Майны, названный Петробей. Въ Триполиссѣ весь лагерь привѣтствовалъ появленіе Дмитрія Ипсиланти; а въ западной Греціи въ Месолунги, взялъ въ свои руки управленіе Маврокордатосъ. Призрачный порядокъ установился лишь въ январѣ 1822 года, когда національное собраніе въ Пьядѣ, около Эпидавра, издало конституцію и избрало Маврокордатоса предсѣдателемъ исполнительнаго комитета изъ пяти членовъ, а Ипсиланти предсѣдателемъ сената, или легислативы. Но это правительство вовсе не могло овладѣть всей Греціей, а послѣ событій 1822 года, когда турецкія войска по смерти Али и взятіи Янины, вошли въ Грецію, оно фактически перестало существовать.

Послѣ битвы при Петтѣ, гдѣ единственное правильное войско съ греческой стороны, отрядъ фильэлленовъ былъ уничтоженъ, Маврокордатосъ могъ уже лишь укрѣпить Месолунги. Греція опять распалась. Подчинить исполнительному комитету Одиссёйса и Колокотронеса нечего было и думать, особенно послѣ битвы въ ущельяхъ между Коринѳомъ и Аргосомъ, гдѣ были разбиты Колокотронесомъ турецкія войска.

Оставалось лишь вновь созвать національное собраніе. Оно собралось въ мартѣ 1823 года въ Астросѣ. Петробей былъ избранъ президентомъ. Правительство состояло теперь изъ Петробея, Заимеса и Лондоса. Но партія Колокотронеса и Одиссёйса, такъ называемая военная партія, опять разрушила дѣло объединенія.

Маврокордатосъ напрасно старался поддержать Петробея своимъ вліяніемъ. Онъ утвердился лишь на Саламинѣ; Морея оказалась въ рукахъ вновь независимаго Колокотронеса. При этомъ онъ настолько терроризировалъ правительство еще и за предѣлами своихъ владѣній, что Маврокордатосъ, избранный предсѣдателемъ сената, предпочелъ не входить въ исполненіе своихъ обязанностей и удалился на островъ Гидру. Тогда-то и возникла мысль о приглашеніи иностраннаго князя -- Жерома Бонапарта или Леопольда Кобургъ-Готскаго. Въ такомъ положеніи находились дѣла греческаго возстанія, когда прибылъ Байронъ. Борьба Колокотронеса съ сенатомъ дошла даже до междоусобной войны. Письмэ Байрона къ банкиру Барри отъ 25 октября 1823 года показываетъ и разочарованіе и взглядъ поэта на свою миссію.

"Положеніе партій въ Греціи прежнее. Я переслалъ черезъ частное лицо нѣсколько пакетовъ съ документами и корреспонденціей члену парламента г. Гобгоузу, чтобы онъ представилъ ихъ на разсмотрѣніе г. Боуринга и комитета. Если вы будете писать этому господину, то скажите ему, что я не адресую писемъ по почтѣ непосредственно на его имя, потому что его письма прочитываются на континентѣ любопытствующими людьми, особенно послѣ бывшаго съ нимъ во Франціи приключенія, но что письма къ г. Гобгоузу, вмѣстѣ со вложенными въ нихъ бумагами, назначаются именно для него.

Весьма необходимо, чтобы комитетъ оказалъ мнѣ поддержку своимъ авторитетомъ. Если онъ обратится къ греческому правительству съ меморандумомъ по поводу возникшей распри я изгнанія или удаленія Маврокордатоса, то это, по всей вѣроятности, можетъ успѣшнѣе содѣйствовать примиренію партій, нежели мое личное вмѣшательство; до тѣхъ же поръ, пока партіи но примирятся, можно вообще ожидать, что ихъ внутреннія дѣла будутъ въ нежелательномъ разстройствѣ. Конечно, и я хотѣлъ бы также представить меморандумъ подобнаго же содержанія и всѣми законными средствами, въ моей власти находящимися, постараться, чтобы онъ былъ принятъ къ исполненію.

Всѣ разсказы о побѣдахъ грековъ на морѣ и на сушѣ преувеличены и невѣрны. Они дѣйствительно имѣли успѣхъ въ нѣсколькихъ небольшихъ стычкахъ, во такой же успѣхъ въ другихъ стычкахъ имѣли также и турки, значительныя силы которыхъ стоятъ теперь подъ Месолунги; что же касается флота, то онъ, до самаго послѣдняго времени, вовсе и не выходилъ въ море -- и, насколько это можетъ быть удостовѣрено, не сдѣлалъ еще ничего, или сдѣлалъ очень мало полезнаго для страны.

Депутаты для переговоровъ о займѣ еще не выѣхали, хотя я и писалъ греческому правительству объ ускореніи ихъ отъѣзда. Я не падаю духомъ и не отчаиваюсь въ успѣхѣ дѣла, но моя обязанность объяснить комитету настоящее положеніе вещей, хотя бы только для того, чтобы показать настоятельность дальнѣйшихъ усилій.

Я предлагалъ давать авансомъ по тысячѣ долларовъ въ мѣсяцъ въ пособіе Месолунги и суліотамъ, бывшимъ подъ начальствомъ Боццариса (который потомъ былъ убитъ); но правительство отвѣчало мнѣ (черезъ живущаго здѣсь въ Кефалоніи графа Делладечима), что ему желательно предварительно со мною переговорить; это означаетъ, что имъ желательно, чтобы я тратилъ свои деньги на что-нибудь другое.

Конечно, я въ особенности позабочусь о томъ, чтобы эти деньги пошли на общественное дѣло, а иначе не дамъ ни гроша. Члены оппозиція говорятъ, что правительство желаетъ за мною ухаживать, а правительственная партія говоритъ, что оппозиція хочетъ меня соблазнять; такимъ образомъ, мнѣ приходится играть между этими двумя сторонами трудную роль, Впрочемъ, мнѣ нечего и дѣлать съ ихъ партіями,-- развѣ только стараться объ ихъ примиреніи, если это возможно.

Я не знаю, правда ли, что "честность лучшая политика"; но это единственный способъ дѣйствій, которому я могу слѣдовать и который я одобряю.

Я опасаюсь съ ихъ стороны не злоупотребленій (противъ которыхъ я теперь знаю, какъ надо бороться, или, по крайней мѣрѣ, знаю, какъ слѣдуетъ къ нимъ относиться), а слишкомъ хорошаго ко мнѣ отношенія, такъ какъ трудно не поддаваться личнымъ своимъ впечатлѣніямъ; если эти господа, въ своекорыстныхъ интересахъ, угадаютъ мою слабость, т. е. склонность подчиняться чужому вліянію, и выпустятъ на меня хорошенькую или умную женщину, способную къ политическимъ и инымъ интригамъ, то, чего добраго, имъ удастся меня и одурачить; впрочемъ, кто, вѣроятно, не особенно трудно даже и безъ подобнаго вмѣшательства. Но если мнѣ удастся обуздать свои страсти, въ особенности -- любовь (что, кажется мнѣ, всего легче, такъ какъ мое сердце осталось въ Италіи), то имъ не такъ-то легко будетъ водить меня за носъ. .

Если комитетъ желаетъ сдѣлать хорошее дѣло, то долженъ усилить свои денежныя средства, къ которымъ я прибавлю все, что мнѣ удастся сберечь ивъ своихъ собственныхъ средствъ; ему слѣдуетъ назначить, для наблюденія за расходованіемъ этихъ средствъ, по крайней мѣрѣ троихъ лицъ, которымъ онъ довѣрялъ бы. Я лично не желалъ бы принимать участія въ этомъ контролѣ, такъ какъ я плохой счетчикъ, но въ отношеніи наблюденія за всѣми прочими дѣлами, не относящимися къ денежнымъ разсчетамъ, я предоставляю себя въ распоряженіе комитета".

Въ сущности, просто-напросто Байронъ оказался лакомымъ кускомъ для каждой партіи и для каждаго вождя, и каждый изъ нихъ старался приманить его къ себѣ, вовсе и не собираясь поступиться своимъ значеніемъ. "Колокотронесъ, -- пишетъ Финлей, -- приглашалъ его на національное собраніе въ Саламинъ. Маврокордатосъ говорилъ ему, что ему незачѣмъ ѣхать куда-либо, кромѣ какъ на Гидру, потому что въ то время Маврокордатосъ находился тамъ; Константинъ Meтакса, губернаторъ Месолунги, писалъ, что Греція погибла, если онъ не посѣтитъ эту крѣпость.Петробей высказывался проще. Онъ сообщалъ Байрону, что истинный способъ помочь Греціи -- это дать ему, бею, въ долгъ тысячу фунтовъ". При такихъ обстоятельствахъ, на что было рѣшиться? Трелони и Стэнгопъ были увлечены особенно Одиссёйсомъ, и Трелони поѣхалъ для переговоровъ съ нимъ. Байронъ сносился съ комитетомъ, велъ переговоры, велъ счета съ банкирами, но дальше его дѣятельность не шла. Между тѣмъ онъ и самъ тратилъ понапрасну деньги. Такъ,онъ содержалъ одно время зачѣмъ-то 40 суліотовъ, которыхъ скоро пришлось распустить, уплативъ имъ переѣздъ въ Месолунги, потому что этого требовали англійскія власти Кефалоніи.

Письмо къ Боурингу, написанное мѣсяцемъ позже, показываетъ однако, что Байронъ отнюдь не отчаивается и намѣренъ даже принять самое дѣятельное участіе въ дѣлахъ.

"Успѣхи грековъ были весьма значительны: Коринѳъ взятъ, Месолунги почти внѣ опасности, а въ Архипелагѣ захвачено у турокъ нѣсколько кораблей; но зато въ Мореѣ, судя по послѣднимъ извѣстіямъ, не только раздоры, но прямо междоусобица, въ какихъ размѣрахъ, -- мы еще не знаемъ, но. надѣюсь, это не поведетъ къ серьезнымъ послѣдствіямъ.

Я шести недѣль ждалъ флота, который такъ и не прибылъ, несмотря на то, что я, по просьбѣ греческаго правительства, авансировалъ, т. е. приготовилъ и имѣю въ своемъ распоряженіи двѣсти тысячъ піастровъ (на вычетомъ коммиссіонныхъ и банкирской провизіи) своихъ собственныхъ денегъ, назначаемыхъ на поддержаніе ихъ замысловъ. Суліоты (находящіеся теперь въ Акарнаніи) очень желаютъ, чтобы я принялъ ихъ подъ мое начальство и пошелъ вмѣстѣ съ ними водворять порядокъ въ Мореѣ, который, повидимому, не можетъ быть возстановленъ безъ военной силы; и дѣйствительно, хотя я (какъ вы могли это видѣть изъ моихъ писемъ) очень не сочувствую подобнымъ мѣропріятіямъ, однако, кажется, трудно будетъ найти средство болѣе мягкое. Впрочемъ, я ни на что не рѣшусь быстро, а буду продолжать жить здѣсь въ надеждѣ, что все уладится, къ чему и буду прилагать всевозможныя съ своей стороны старанія. Если бы я сталъ дѣйствовать быстрѣе, то они заставили бы меня вступить въ ту или другую партію, что мнѣ вовсе не желательно. Но мы будемъ дѣлать все, что отъ насъ зависитъ".

По мѣрѣ того какъ, выражаясь словами Байрона, "дѣла грековъ шли хорошо" и въ его перепискѣ разсказывается то объ отступленіи турокъ изъ Акарнаніи, то о взятіи Коринѳа, то, наконецъ, и о выходѣ греческаго флота, въ Архипелагѣ взявшаго нѣсколько турецкихъ судовъ, -- планы Байрона принимаютъ и болѣе реальный характеръ. "Суліоты, -- пишетъ Байронъ, -- которые мнѣ друзья, очень хотятъ, чтобы я былъ съ ними; того же хочетъ и Маврокордатосъ. Если только мнѣ удалось бы примирить хоть двѣ партіи (и я, кажется, камни ворочалъ, чтобы достичь этого), все-таки получилось бы хоть что нибудь; если же не удастся, мы должны отправиться въ Морею къ западнымъ грекамъ. Они самые храбрые и теперь -- послѣ нѣкоторыхъ побѣдъ надъ турками -- самые сильные".

Но въ сущности все дѣло только въ деньгахъ, Самъ Байронъ говоритъ, что онъ пока "лишь тотъ, кто платитъ" (The paymaster), и онъ утѣшаетъ себя, замѣчая: .хорошо, что благодаря условіямъ войны и той странѣ, въ которой она ведется, даже средства одного единичнаго человѣка могутъ принести частичную и временную пользу". Но каково это сознаніе для того, кто отправлялся сюда, на театръ войны за свободу, съ надеждами развернуться во всемъ богатствѣ своей одаренной личности; кто жаждалъ подвига и славы, можетъ быть, смутно ожидая даже, что ему будетъ предложена и корона этого возрождающагося и когда-то столь великаго народа. Когда Байронъ отправлялся въ Грецію, онъ ждалъ, конечно, не этого; ему хотѣлось подвига, а весь подвигъ оказался лишь въ томъ, что его средства могутъ оказать огромную услугу. Отдать свои средства на освобожденіе чужого народа, хотя бы "среди него онъ былъ когда то всего счастливѣе", также подвигъ, и не всякій рѣшится на него. Но какая неизмѣримая несообразность между всей фигурой поэта-борца, гордаго и независимаго теперь, наконецъ, перешедшаго отъ словъ къ дѣлу, и положеніемъ богача, дающаго средства и пользующагося этимъ, чтобы подать добрый совѣтъ.

Призракъ участія въ войнѣ, уже дѣятельнаго, пронесся въ сущности передъ Байрономъ лишь тогда, когда онъ рѣшился ѣхать въ осажденный турками Месолунги къ князю Маврокордатосу.

Но томъ его послѣдняго письма изъ Кефалоніи въ концѣ декабря 1823 года, въ которомъ онъ извѣщаетъ Мура о своемъ переходѣ на театръ военныхъ дѣйствій, увы, уже не тотъ, съ какимъ говорилъ бы Байронъ еще только нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ:

"Черезъ 24 часа я отплываю въ Месолунги, на соединеніе съ Маврокордатосомъ. Положеніе партій (но объ этомъ долго было-бы разсказывать) до сихъ поръ удерживало меня здѣсь, но теперь, когда Маврокордатосъ (греческій Вашингтонъ или Косцюшко) снова принялся на дѣло, я ногу дѣйствовать съ спокойною совѣстью. Я собираю деньги на уплату жалованья войскамъ и пр. и имѣю вліяніе на суліотовъ, кажется, -- достаточное для того, чтобы держать ихъ въ согласіи съ нѣкоторыми изъ ихъ противниковъ: вѣдь между ними всегда распри, хотя и ничтожныя.

Вообразили, будто бы мы хотимъ попытаться напасть или на Патрасъ, или на нѣкоторыя укрѣпленія въ проливахъ; по нѣкоторымъ свѣдѣніямъ кажется, что греки, и во всякомъ случаѣ -- суліоты, породнившіеся со мною "хлѣбомъ и солью", ожидаютъ, что я пойду вмѣстѣ съ ними. Что же? хотя бы и такъ! Если лихорадка. утомленіе, голодъ или что-нибудь подобное сгубитъ во цвѣтѣ лѣтъ вашего друга-пѣвца, подобнаго Гарсиласо де-ла-Вега, Клейсту, Корверу, Жуковскому (русскій соловей по Боурингу), или Терсандру, или... или кому-нибудь еще, но все равно, то молю не забыть обо мнѣ "въ часы улыбокъ и вина".

Я надѣюсь, что наше дѣло восторжествуетъ; во восторжествуетъ оно или нѣтъ, все равно, счесть надо блюсти такъ же строго, какъ молочную діету". Я уповаю, что буду соблюдать и то и другое".

И тутъ, именно при переѣздѣ въ Месолунги поэту сразу-же пришлось пережить случайности войны. Вотъ письмо его съ дороги изъ Драгоместри:

"Любезнѣйшій Мьюръ. Желаю вамъ множества удачъ въ теченіе сезона и полнаго во всемъ успѣха. Гамба и "Бомбардъ" (какъ есть полное основаніе полагать) уведены въ Патрасъ турецкимъ фрегатомъ, который, какъ мы видѣли на зарѣ 31-го, ихъ преслѣдовалъ; ночью мы шли у него за самой кормой и были увѣрены, что онъ -- греческій, пока не подошли на разстояніе пистолетнаго выстрѣла, и спаслись (какъ говоритъ нашъ капитанъ) только чудомъ всѣхъ святыхъ; я вполнѣ раздѣляю мнѣніе капитана, потому что собственными силами вамъ ни за что бы не удалось избѣжать опасности. Турки подавали своимъ товарищамъ свѣтовые сигналы, освѣтили междупалубное пространство и кричали всей толпой, по почему не стрѣляли? Можетъ быть, они приняли васъ за греческій брандеръ и опасались васъ поджечь. Флаговъ у нихъ не было никакихъ, ни на зарѣ, ни позже.

Съ восходомъ солнца мое судно было у берега; во вѣтеръ не давалъ ему возможности войти въ порть, такъ какъ между нами и заливомъ стоялъ большой корабль, пользовавшійся благопріятнымъ для него вѣтромъ, а другой корабль, гнавшійся за "Бомбардомъ", находился отъ васъ миляхъ въ двѣнадцати, или около того. Вскорѣ затѣмъ они (т. е. "Бомбардъ" и фрегатъ) показались въ направленіи Патраса. Одно зантіотское судно стало давать вамъ съ берега сигналы, чтобы мы уходили; мы и стали уходить во вѣтру и попали въ небольшую бухточку, называемую, кажется, Скрофъ. Тамъ я высадилъ на берегъ Луку и другого товарища (такъ какъ жизня Луки всего больше угрожала опасность), снабдивъ ихъ нѣкоторымъ количествомъ денегъ я письмомъ къ Стэшону. Я отослалъ ихъ внутрь страны, въ Месолунги, гдѣ они будутъ въ безопасности, между тѣмъ какъ то мѣсто, гдѣ мы находились, могло подвергнуться нападенію вооруженныхъ судовъ; все же наше оружіе, кромѣ двухъ карабиновъ, одного охотничьяго ружья да нѣсколькихъ пистолетовъ, было у Гамбы.

Менѣе, чѣмъ черезъ часъ, преслѣдовавшее насъ судно стало насъ настигать; но мы снова увернулись и, повернувшись кормой (ваше судно очень хорошо идетъ подъ парусами), ранѣе наступленія ночи успѣли прибыть въ Драгоместри, гдѣ теперь и находимся. Но гдѣ же греческій флотъ? Я не знаю; можетъ быть, вы знаете. Я сказалъ нашему капитану, что, но моему мнѣнію, два большіе корабля (ни одного изъ нихъ намъ еще не было видно) должны быть греческіе. Но онъ отвѣчалъ: "Они слишкомъ крупны -- и почему они не показываютъ флага?" Его сомнѣнія подтверждались и въ отношеніи разныхъ другихъ судовъ, которыя мы встрѣчали или мимо которыхъ проходили; а такъ какъ намъ не удилось бы при этомъ вѣтрѣ подойти ближе, не потративъ много времени на лавировку, и такъ какъ съ вами было много имущества и мы рисковали бы жизнью людей, особенно -- прислуги, не имѣя никакихъ средствъ защиты, то и пришлось предоставить капитану идти своимъ путемъ.

Вчера я послалъ въ Месолунги другого нарочнаго за конвоемъ; но мы до сихъ поръ еще не получили отвѣта. Мы находимся здѣсь (и люди съ моего судна) пятый день, не снимая съ себя платья, и спимъ на палубѣ при всякой погодѣ, но всѣ здоровы и бодры. Надо полагать, что правительство вышлетъ дамъ конвой въ своихъ же интересахъ, потому что у меня на суднѣ находятся 16.000 долларовъ, -- большая часть ихъ же достоянія. У меня, кромѣ личнаго моего имущества, стоящаго болѣе 5.000 долларовъ, есть собственныхъ денегъ 8.000 въ звонкой монетѣ, не считая суммъ, принадлежащихъ комитету, -- такъ что турки были бы очень довольны, захвативъ такой крупный призъ.

Мнѣ жаль, что Гамба задержанъ, во все остальное мы еще въ состояніи поправитъ. Скажите Гэнкоку, чтобы онъ какъ можно скорѣе переслалъ мои чеки въ банкъ и чтобы Корджіаленьо приготовился обратить остальную часть моего кредита у гг. Веббъ въ наличную монету. Я пробуду здѣсь, если не случится чего-нибудь необыкновеннаго, до тѣхъ поръ, показа мной не пришлетъ Маврокордатосъ, а затѣмъ уѣду отсюда и буду поступать, смотря по обстоятельствамъ. Передайте мое почтеніе двумъ полковникамъ и привѣтъ всѣмъ друзьямъ. Скажите "Послѣднему Анализу" (графу Делладечима), что его другъ Рэди не прибылъ вмѣстѣ съ бригомъ, хотя я думаю, что ему слѣдовало бы переговорить съ нами въ Занте или внѣ Занте, чтобы дать намъ нѣкоторыя указанія насчетъ того, чего мы можемъ ожидать.

P. S. Извините за неразборчивость моего письма -- вслѣдствіе плохого пера и морознаго утра. Я тороплюсь писать, потому что сейчасъ уходитъ судно въ Каламо. Я не знаю, можетъ ли задержаніе "Бомбарда" (если онъ въ самомъ дѣлѣ задержанъ, а въ этомъ я ручаться не могу и сужу только по видимости и по словамъ другихъ) заинтересовать правительство, въ связи съ вопросомъ о нейтралитетѣ и пр., -- но судно это было остановлено, по крайней мѣрѣ, въ двѣнадцати миляхъ разстояній отъ какого либо порта, и всѣ судовые документы были въ полномъ порядкѣ, показывая его назначеніе изъ Занте въ Каламо, какъ и у насъ. Мы не сходили на берегъ въ Занте, такъ какъ не хотѣли терять времени; но сэръ Фридерикъ Стевенъ пріѣзжалъ приглашать меня и пр., и всѣ относились къ вамъ такъ доброжелательно, какъ только возможно, даже и въ Кефалоніи".

Дѣло скоро, однако, окончилось вполнѣ благополучно: Гамба только временно находился въ рукахъ у турокъ. Въ серединѣ января 1824 года Байронъ писалъ. своему банкиру въ Занте -- Гэнкоку:

Вы, вѣроятно, слышали, что Гамба и мое судно избавились отъ турецкаго захвата цѣльной и невредимыми; никто не знаетъ въ точности, какъ и почему это случилось; въ этой исторіи есть тайна, до нѣкоторой степени даже мелодраматическая. Я думаю, что капитанъ Вальсамаки успѣлъ за это время выдумать какую-нибудь длинную исторію въ Аргостоли. Ихъ избавленіе я приписываю всецѣло святому Діонисію Зантскому и мадоннѣ, что на скалѣ близъ Кефалоніи.

Приключенія моего отдѣльнаго судна также еще не закончились въ Драгоместри. Мы были выведены оттуда нѣсколькими греческими канонерками, а въ морѣ встрѣтили военный бригъ "Леонидъ", который долженъ былъ наблюдать на нами. Но началась бурная погода, насъ дважды прибивало къ утесамъ при выходѣ изъ Скрофа, и долларамъ только съ трудомъ удалось спастись. Двѣ трети экипажа переправились на берегъ вплавь; утесы были довольно неприступны, но вода у самаго берега достаточно глубока, такъ что наше судно, послѣ многихъ трудовъ и усилій, снова отошло отъ нихъ, и мы двинулись дальше только съ третью нашего экипажа, покинувъ остальныхъ на пустынномъ островѣ, гдѣ они, вѣроятно, еще и теперь находятся, если только одна изъ канонерокъ не сняла ихъ оттуда, такъ какъ до сихъ поръ мы еще не имѣемъ возможности принять ихъ къ себѣ обратно.

Скажите Мьюру, что докторъ Бруно при этой оказіи не выказалъ большого мужества. Онъ только разстегивалъ свою фланелевую куртку и бѣгалъ кругомъ, словно крыса во время наводненія, въ то время, какъ я разговаривалъ съ однимъ греческимъ мальчикомъ (братомъ греческихъ дѣвушекъ изъ Аргостоли) и увѣрялъ его, что для пассажировъ нѣтъ никакой опасности, хотя бы и была опасность для судна, и что я могу спастись самъ и спасти его безъ всякаго затрудненія (хотя онъ и не умѣетъ плавать), такъ какъ вода, хотя и глубокая, не очень волновалась, и вѣтеръ не дулъ прямо на берегъ (греки были виноваты въ томъ, что опустили штаги). Докторъ же восклицалъ: "Спасайте его, пожалуйста. Ради Бога! Спасайте лучше меня -- я хочу быть первымъ, если можно!" -- черта эгоизма, обнаруженная имъ съ такою торжественною простотою, что всѣ, кто имѣлъ время къ нему прислушаться, разсмѣялись, а черезъ минуту судно уже отошло отъ утесовъ, дважды ударившись о нихъ. На немъ обнаружилась небольшая течь, но больше ничего особеннаго не произошло, если не считать, что капитанъ послѣ этого былъ въ очень нервномъ состояніи.

Сказать коротко, -- у насъ почти все время была скверная погода, но противныхъ вѣтровъ не было; семь или восемь ночей сряду мы спали на палубѣ подъ дождемъ, но никогда не чувствовали себя болѣе здоровыми (я говорю лично о себѣ); 4-го числа я купался въ морѣ въ продолженіе четверти часа, чтобы избавиться отъ блохъ и пр., и былъ этимъ купаньемъ очень доволенъ.

Въ Месолунги насъ приняли со всевозможными любезностями и почестями; зрѣлище салютующаго флота и пр. и толпы въ разнообразныхъ одѣяніяхъ было поистинѣ живописно. Мы думаемъ скоро предпринять экспедицію, и я ожидаю приказа присоединиться, вмѣстѣ съ суліотами.къ арміи.

Теперь все хорошо. Мы нашли Гамбу уже прибывшимъ сюда, и всѣ дѣло въ полномъ порядкѣ. Привѣтъ всѣмъ друзьямъ".

Такъ прибылъ поэтъ въ осажденный турками городъ, свое послѣднее пристанище.

Здѣсь ему предстояло уже не только платить и вести переговоры, но, какъ онъ сообщаетъ въ одномъ изъ писемъ, можетъ быть и оказаться и главнокомандующимъ. Значеніе его съ переѣздомъ въ осажденный городъ, несомнѣнно, возрасло. Здѣсь могъ онъ лучше исполнять и взятую на себя обязанность примиренія партій. Такъ, въ одномъ изъ писемъ Байронъ сообщаетъ, что собирается вмѣстѣ съ Маврокордатосомъ поѣхать на свиданіе съ Одиссёйсомъ, въ надеждѣ примирить западную Элладу съ восточной. Въ успѣхѣ войны по отношенію къ туркамъ Байронъ не сомнѣвался вовсе. Его деньгами только что образовался греческій флотъ; теперь получилась возможность организовать артиллерійскія части. Дѣло шло, и возстаніе разгоралось. Въ послѣднихъ письмахъ Байрона чувствуется уже чисто дѣловое, спокойно-твердое отношеніе къ тому, за что онъ оставилъ позади себя и любимую женщину, и поэзію, и спокойствіе, на что должна пойти большая часть его состоянія.

Но здоровье въ этомъ климатѣ быстро шло на убыль. Греція, "эта единственная страна, гдѣ онъ былъ счастливъ" въ молодости, эта страна, гдѣ довелось Байрону все-таки развернуть, ради дѣла свободы, способности политическаго дѣятеля, эта страна была не для него. Лихорадка часто мучила его и неоднократно припадки заставляли оставаться въ постели.

9 апрѣля Байронъ, какъ всегда, поѣхалъ верхомъ съ графомъ Гамба. Ихъ захватилъ ливень, и вечеромъ Байронъ жаловался на ревматизмъ и лихорадку. На слѣдующій день онъ, однако, могъ опять сѣсть на лошадь; но уже 11-го бывшій при немъ докторъ Перри нашелъ его настолько больнымъ, что посовѣтовалъ немедленно отправиться въ Занте, чтобы перемѣнить климатъ. Байронъ согласился, но погода не позволила выйти въ море. 15-го въ первый разъ поэтъ уже не могъ встать съ постели, а черезъ три дня впалъ въ забытье. На слѣдующій день во время сильной грозы Байрона не стало. Это случилось 19 апрѣля 1824 года. Онъ умеръ въ безсознательномъ состояніи на рукахъ вѣрнаго Флетчера, доктора и Гамба. На слѣдующій день прибылъ и Трелони, разставшійся съ поэтомъ въ Кефалоніи и все это время пробывшій у Одиссёйса, съ которымъ уже успѣлъ породниться.

Такъ, одинокій, въ чужомъ осажденномъ городѣ, отстаивавшемъ свою свободу, подъ громъ и молнію умеръ этотъ избранный изъ избранныхъ, чарующій всей своей смѣлой, дерзающей личностью поэтъ. Поэтъ, лучшая поэма котораго -- его собственная бурно начавшаяся и бурно окончившаяся, блиставшая, какъ молнія, на глазахъ всего образованнаго міра и гремѣвшая громомъ упоительная жизнь. Съ его смертью закрылась одна изъ самыхъ лучезарныхъ страницъ романтизма, лучезарныхъ и своей живописностью, и своимъ несомнѣнно искусственнымъ, но никогда, однакоже, не вполнѣ искусственнымъ блескомъ.

-----

Смерть Байрона, могучаго пособника освобожденія Греціи, оплакала эта страна, оплакала за ней и вся Европа, а останки его были направлены въ родную Англію, такъ много давшую ему и страданія и радости, отъ которой онъ и отрекался и которой такъ несомнѣнно принадлежалъ всѣмъ своимъ гордымъ обликомъ. Его тѣло встрѣтили его другъ Гобгоузъ и сестра и похоронили его 16 іюля въ Гэкнолѣ"

Евгеній Аничковъ.

39.jpg">

-----

40.jpg">

41.jpg">

42.jpg">

43.jpg">

44.jpg">

45.jpg">

46.jpg">

47.jpg">

48.jpg">

49.jpg">

50.jpg">

Оставить комментарий Аничков Евгений Васильевич (yes@lib.ru) Год: 1905 Обновлено: 23/04/2014. 259k. Статистика. Статья: Критика Литературная критика Иллюстрации/приложения: 50 штук.	Скачать FB2 Ваша оценка:

Аничков Евгений Васильевич Жизнь и переписка Байрона

Жизнь и переписка Байрона.

Аничков Евгений Васильевич
Жизнь и переписка Байрона