Андреев Леонид Николаевич
Gaudeamus

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Комедия в четырех действиях

Леонид Андреев.
"Gaudeamus"

Комедия в четырех действиях

Действующие лица:

   Старый студент.
   Курсистки: Дина Штерн, Лиля, Онучина
   Онуфрий.
   Стамескин.
   Тенор.
   Студенты: Блохин, Костик, Кочетов, Петровский, Козлов, Гриневич, Панкратьев
   Капитон-слуга.
   Студенты и курсистки.

Первое действие

   Еще при закрытом занавесе хор молодых мужских и женских голосов поет громко, уверенно и сильно:
   
   Gaudeamus igitur,
   Juvenes dum sumus.
   Post jucundam juventutem...
   [Будем веселиться,
   Пока мы молоды.
   После радостной юности... (лат.)]
   
   Занавес открывается. На сцене квартира Дины Штерн -- богато обставленная гостиная; в открытую дверь видна столовая с сервированным столом. Много картин, цветы. У рояля, под аккомпанемент Дины Штерн, собравшись кружком, поют студенты и курсистки, все земляки-стародубовцы. Дирижирует Тенор. Только двое сидят в стороне: Стамескин и Онучина.
   Песня кончается:
   
   Post molestam senectutem,
   Nos habebit humus!
   [После тягостной старости
   Нас ведь примет земля! (лат.)]
   
   Тенор. Баста! Скверно! Больше дирижировать не стану. Блохин врет. Ты, Костя, мычишь, как пьяный факельщик. Нужно дать молодость, утверждение радости, высокий восторг... gaudeamus igitur, juvenes dum sumus!.. Вы слышите: точно золотые гвозди вколачиваются в стену, а вы что делаете? Поете, как нищие на паперти. (Передразнивает.) Hu-u-mus!..
   Петровский. Да врешь, Тенор. Ей-Богу, хорошо! Gaudeamus...
   Тенор. (презрительно). Молчи, салопница!
   Лиля. Ах, нет! Так хорошо, это такая прекрасная песня. Я только не все слова понимаю. Онуфрий Николаевич, что значит гумус?
   Онуфрий. Земля. Мать сыра земля.
   Костик-председатель. Это значит: сколько вы ни вертитесь, а всех возьмет земля...
   Тенор. Поэтому и нужно радоваться, а не скулить, как слепым щенкам в помойной яме!
   Козлов. Верно!
   Костик. Да ты не сердись, Тенор, пели, как Бог дал, не хуже других. А ты вот отчего сам не поешь: голоса для товарищей жалеешь? Ты не жалей.
   Дина. Вы слишком требовательны, Александр Александрович. Пели, как мне кажется, очень хорошо, но было бы, конечно, еще лучше, если бы вы помогли нам. Спойте!
   Козлов. Пой, Тенор!
   Тенор. Ха-ха-ха! Нет, я еще не умею петь.
   Блохин. Не жалей голоса, Тенор, от упражнения голос крепнет.
   Онуфрий. Молчи, Сережа. А то они вспомнят, что ты тоже пел... нехорошо тебе будет, Сережа.
   Костик. Господа, Блохин выдумал новый фокус: становится под моим голосом, так что вам его не слышно, а мне мешает. Зудит, как комар.
   Блохин (сердито). Пошли к черту! (Смех.)
   Козлов. А по моему мнению, раз Тенор не хочет петь, так его из хора выдворить. Найдем другого дирижера, эка! Забрал себе в теноровую башку, что голосом он покорит весь мир, и трясется от страха.
   Тенор. И покорю!
   Козлов. Словно баба над лукошком с яйцами -- ах, как бы не разбить! Не пьет, не курит и не ест, как люди добрые, а... питается! Встретил я его вчера на Никитской, спрашиваю -- молчит и мотает головой. Да ты что, Тенор? Молчит. Думаю, с ума сошел наш Тенор, а он вдруг шепотом: простуды боюсь, сыро. Экая верзила гнусная!
   Дина. Но ведь это правда, Козлов, голос -- очень хрупкая вещь: его необходимо беречь.
   Козлов. Беречь? Тогда ну его к черту! -- не желаю быть сторожем собственного голоса. Экое сокровище, подумаешь! Вот у меня голос, как...
   Тенор. Ха-ха-ха! Как у козла! И потому твоя фамилия Ко-злов.
   Козлов. Правильно, именно как у козла. А я вот, слава Тебе Господи, всю жизнь пел и буду петь назло всем моим врагам.
   Онуфрий. И на радость друзьям. Великодушный ты, Козлик, человек! (Указывая на рогатый, странной формы стул.) Дина, можно сесть на этом келькшозе? У него очень загадочный и даже враждебный вид -- может быть, он не любит, чтобы на нем сидели?
   Дина. (смущаясь). Конечно, можно... какие пустяки!
   Онуфрий. А он не рассердится?
   Костик. (мрачно). Очень уж у вас богато, Дина Абрамовна, -- на положении вы курсистки и даже землячки, а живете как баронесса.
   Дина (краснея). Зовите просто Дина.
   Костик. Совсем не по-студенчески! У меня ноги в сапогах, и я все время боюсь, как бы паралич ног не сделался. Родительская квартира?
   Дина. Да. Вы не обращайте внимания. (Смущается и смеется ясно и открыто.) Мне и самой неловко... Но это такие пустяки!
   Онуфрий. А не выгонят нас родители? Народ это мнительный, вроде теноров. Помнишь, Сережа, как твои родители сперва меня поперли, а потом и тебя поперли?
   Дина. Нет, ну что вы! Отца и в городе нет: у него большие дела, и он почти все время в разъезде.
   Онуфрий. Это другое дело. Сережа, успокойся.
   Дина. Да нет, это все равно, в городе он или уехал. Если бы он и был, так не обратил бы внимания -- ему не до того. А мама и сама сюда просилась, но я ее не пустила.
   Онуфрий. Отчего же? Тихая старушка?
   Дина. Она очень хорошая... и смешная. Пения она, правда, боится, то есть не пения, а дворника. Но это ничего!
   Кочетов. А он у вас строгий?
   Дина. Кто? Папа?
   Кочетов. Нет, дворник, -- это важнее.
   Лиля (быстро). А у нас в доме такой строгий дворник, такой строгий дворник, что мы вчера с Верочкой два часа звонили -- он отворять не хотел.
   Петровский. Не слышал, -- дворники здоровы спать.
   Лиля. Нет, слышал, -- мы два часа звонили!
   Петровский. Нет, не слышал.
   Лиля. Нет, слышал.
   Костик. (мрачно). Нет, не слышал.
   Блохин. Наверно, не слыхал.
   Онуфрий. Конечно, не слышал. Ты как думаешь, Козлов? -- скажи откровенно.
   Козлов. Куда ему слышать, конечно, не слыхал.
   Лиля (сердито). Слышал, слышал, слышал. Вы смеетесь, а это такое свинство с его стороны, -- мы с Верочкой продрогли, зуб на зуб попасть не могли. Он нас целый месяц преследует; хочет, чтобы мы ему двугривенный дали, -- как же, так вот и дадим! Свинство!
   Онуфрий. Гриневич, дай-ка папиросу. Что ты затих совсем? -- присядь, потолкуем. Ну как, вышло дело с уроком или нет? Мне его хорошо рекомендовали... Фу, ну и табак же у тебя дрянной!
   Гриневич. Дешевый. Спасибо, Онуша, с уроком я устроился...
   Тихо разговаривают. Некоторые из студентов осматривают картины. Тенор, как свой в доме человек, показывает, зажигает свет. Слышны восклицания: "Левитан! Да что ты!" Самодовольный смех Тенора. Дина присаживается к Стамескину.
   Дина. Отчего вы не пели, Стамескин? (К Онучиной.) Вы также. Вам не скучно?
   Стамескин. Я никогда не скучаю. А если мне становится скучно, я ухожу.
   Онучина. Я также. Как у вас пышно, Дина. Вам не мешает эта роскошь? Я бы и одного дня не могла здесь выжить.
   Дина. На это можно не смотреть, Онучина. Когда я училась в стародубской гимназии, я жила у бабушки в маленькой комнате, там было очень просто. У меня в комнате и теперь хорошо, и я постоянно бранюсь из-за этого с папой. Он прежде жил очень бедно и теперь хочет, чтобы кругом все было дорогое.
   Тенор. Дина, земляки хотят есть.
   Лиля. Врет, врет. Это он сам хочет есть! Мы картины смотрим, такая прелесть.
   Онуфрий. Земляки хотят пить.
   Дина. Простите, я сейчас... Там все готово. Пойдемте в столовую, господа. Кочетов, Петровский... Отчего вы такой неразговорчивый, Гриневич? Я не слышу вашего голоса.
   Блохин (Онуфрию тихо). Постой! погляди-ка на стол.
   Онуфрий. А что?
   Блохин. Водки нет. Все какие-то келькшозы.
   Онуфрий. Зрелище мрачное. Ну что же: будем пить келькшозы. Запомни ты мое слово, Сережа: раз оно имеет форму бутылки, его всегда можно пить.
   Блохин. А если прованское масло?
   Дина. (смущаясь). Прошу в столовую, товарищи. Только я должна вас предупредить: водки у меня не бывает. Вина сколько угодно, а водки я боюсь, это такая ужасная вещь!
   Костик. Ну и ладно... Вино так вино.
   Кочетов. Да и того бы не надо, одно баловство.
   Онуфрий. Ты слышишь? Эх, прошли наши времена, Сережа. Вина! Да и того не надо! До какой низости доводит трезвый ум, а?
   Блохин. А Стамескин радуется.
   Онуфрий (огорчаясь все больше). Мне наплевать, что у тебя римский нос, у меня у самого греческий... Вина! Что я, лошадь, что ли, чтобы пить вино? От вина подагра бывает.
   Тенор. Прошу, господа. Отчего ты мрачен, Костя, улыбнись.
   Петровский. Озари мир улыбкой.
   Костик. Я не мрачен, у меня вид такой фатальный.
   Козлов. Отчего ты мрачен, Костя?
   Петровский. Кто тебя, Костя, обидел?
   Толкаясь и смеясь, проходят в столовую. Лиля отстает.
   Лиля (Дине). Диночка, пожалуйста, не угощайте вином Гриневича, ему очень вредно пить, он становится такой беспокойный. Я уже просила Онуфрия Николаевича и сама буду сидеть рядом, но все-таки.
   Дина. Хорошо, Лилечка, я буду смотреть. Иди себе.
   Лиля уходит в столовую. Остаются Стамескин, Онучина и Дина, которая уговаривает их пойти закусить.
   Дина. Ну, пожалуйста, ну пойдемте. Выпейте хоть стакан чаю.
   Стамескин. Нет, не хочу.
   Онучина. Я тоже. Идите к гостям, вы такая любезная хозяйка. Они без вас стесняются.
   Дина. Ну скушали бы чего-нибудь. Пожалуйста!
   Онучина. Нет, нет, идите.
   Дина нерешительно уходит.
   Онучина. Вы не слыхали, Егор Иванович, говорят, что Дина выходит замуж за этого Тенора. Что это, естественный подбор или просто глупость?
   Стамескин. Я не собираю слухов.
   Онучина. Я также. Мне не нравится любезность Дины, в ней есть что-то неприятное, кокетливое -- Дину портит ее красота. А этот господин... Тенор -- возмутительно! Вы знаете, у него сейчас нет урока, и он просит у землячества ссуду -- неужели ему дадут?
   Стамескин. Нет, не дадут. Мы провалим все ссуды.
   Онучина. Неужели все?
   Стамескин. Все.
   Онучина. Но ведь есть очень бедные земляки, Егор Иванович! Та же Лиля -- я знаю, она питается только хлебом да чаем. У нее пальто нет!
   Стамескин. Ну и пускай питается хлебом и чаем, это достаточно хорошо. Вы же знаете, что деньги нам нужны на другое.
   Онучина. Но, Егор Иванович, не все могут жить так, как вы. Такая жизнь требует страшной выдержки, почти геройства...
   Стамескин. Вы опять о героях, Онучина?
   Онучина. Разве я так сказала? Я ошиблась, ну не герой, но это все равно. Вы не курите, не пьете чаю, вы почти совсем ничего не едите. Ведь это же невозможно, Егор Иванович, вы должны пожалеть себя, ну, просто как рабочую силу! Паншин рассказывал мне, что вы едите хлеб с рыбьим жиром -- что же это такое!
   Стамескин (краснея). Это очень питательно и вкусно: напоминает семгу.
   Онучина. Ах, Егор Иванович, но вы подумайте!..
   Стамескин (сухо). Не довольно ли гастрономии, Онучина! И вы... того, пойдите и выпейте стакан чаю. Вы с утра, кажется, ничего не ели.
   Онучина (искренно). Да мне ничего и не хочется!
   Стамескин. Пойдите.
   Быстро подходит Дина.
   Дина. Господа, ну пожалуйста! Мне так неловко: мы там едим, а вы...
   Стамескин. Пойдите, Онучина!
   Онучина. Я выпью только чаю! Я сейчас!
   Дина. Пожалуйста.
   Онучина уходит.
   Дина. А вы? Какой вы упрямый человек... Я вас немного боюсь. Можно присесть около вас? Вы такой строгий.
   Стамескин. Пожалуйста.
   Дина. Я так много хотела сказать вам, попросить у вас совета. Как вам нравится наше землячество? Я только еще раз была на собрании, но была так увлечена... и все боялась сделать какую-нибудь неловкость. Они вас уважают, Стамескин, и даже боятся, вы знаете это?
   Стамескин. Меня мало интересует их отношение.
   Дина. Говорят, что вы и ваша партия хотите разрушить землячество. Неужели это правда? А скажите, Стамескин, как... но только совершенно искренно: как вы относитесь к Александру Александровичу? Ну вот этот, Тенор?
   Стамескин. Он мне не нравится.
   Дина. (волнуясь). Ах, нет, он удивительный человек! Вы слыхали, что он отказался петь? -- и он всегда так. Он ведет жизнь аскета, у него железный характер... Вы смеетесь?
   Стамескин (смеется слегка в нос). В огне железо быстро деформируется, Дина: при шестистах градусах железные балки уже сгибаются, и все падает. Он карьерист.
   Дина. Ну что вы! Вы его совсем не знаете!
   Стамескин. Увидите.
   Дина. Это неправда. Вы знаете, Стамескин, он из воспитательного дома, у него нет ни родных, ни друзей, и он сам добыл для себя все. Если бы вы знали его жизнь! Это не жизнь, а целая история лишений, подвижничества, страданий... Правда, он иногда кажется странным... Идут -- потом...
   Онучина (подходя). Там невозможно сидеть! Этот ваш Онуфрий Николаевич говорит невозможные пошлости, и вместо того, чтобы попросить его замолчать -- они смеются.
   Студенты один за другим выходят из столовой.
   Тенор. (кричит). Дина, спасибо! Насытились.
   Лиля. Ах, Диночка, Тенор один всю ветчину съел.
   Дина. (бледно улыбаясь). Ну и на здоровье.
   Лиля. Я никогда не видала, чтобы так ели, он глотает мясо, как людоед.
   Костик. Но почему же людоед?
   Козлов. Он не для себя ест, а для голоса. Тенору нужно питание.
   Петровский. Ей-Богу, братцы! Я раз полез к Тенору под подушку, а у него там колбаса припрятана. Ей-Богу! А мне, подлец, хоть бы кусочек дал.
   Тенор. Как он врет! А зачем тебе жизнь, Петруша? Лучше умри от голода, и я спою над тобой ве-ли-ко-леп-ную вечную память. (Тихо напевает и смеется.)
   Онуфрий (тащит бутылку). Уединимся у этого келькшоза. У тебя холодный ум, Сережа, и ты это заметь, так принято в обществе: уходя из-за стола, каждый гость тащит с собою бутылку. При английском дворе все так поступают.
   Блохин. А я... я не взял.
   Онуфрий. Ты меня огорчаешь. Возьми и тащи сюда, да папирос у Козлика захвати, -- мои кто-то выкурил.
   Костик. А ты хорошо устроился, Онуша.
   Онуфрий. Уменье найтись во всяком положении, Костя. Лиля, Лилюша, покровительница всех несчастных, заступница за угнетенных -- присядьте ко мне, я открою вам тайну моей жизни.
   Лиля. Ну, открывайте, только врите поменьше.
   Онуфрий. Две феи караулили мое рожденье: фея порядка и фея строгой трезвости. Но так как я рождался очень долго, то обе не дождались и ушли, а пришла третья фея и принесла бутылку коньяку -- это была пьющая фея, понимаете? Ну, вот пришла она...
   Продолжает тихо рассказывать, Лиля смеется. Дина и Тенор разговаривают в стороне.
   Дина. Ты не должен обращать на это внимания -- слышишь? Пусть смеются, пусть шутят... Не смотри на меня так... Пусть шутят, они потом раскаются -- и им будет стыдно.
   Тенор. Я знаю. Они славные ребята, Дина!
   Дина. Они еще не знают, о чем ты мечтаешь. Они еще не знают, что голос тебе нужен не для богатства, не для славы, а для того, чтобы им же дать радость. Как они мало знают тебя!
   Тенор. И пусть. Ты даже побледнела, Дина, -- не стоит. Какая ты самолюбивая, ты, пожалуй, еще самолюбивее, чем я. Ха-ха-ха!
   Дина. Не смейся, я не люблю. И не смей ничего им говорить, слышишь? Ни слова -- иначе я рассорюсь с тобою. Не смотри на меня так, мне неловко... Пусть думают, что ты пустой человек... карьерист! Ты и мне не смей петь, пока не научишься -- я не хочу слушать любителя.
   Тенор. Ого! Сильно сказано.
   Дина. Почему ты сегодня без калош? Тебе неловко, что они смеются -- как это глупо! Береги себя, ты... мой любимый. Ну иди, иди... и не смотри, как Цезарь: ты еще не победил.
   Тенор медленно отходит.
   Дина. (зовет). Лиля! Пойди сюда! (Что-то говорит ей.)
   Гриневич (хочет взять у Онуфрия стакан с вином). Дай-ка!
   Онуфрий (не дает). Нет, дядя, шалишь. Тебе вредно.
   Гриневич. Глупости! (Хочет взять у Блохина, но тот не дает также) Ну и свиньи же вы, братцы. Вы думаете, что если захочу напиться, так без вас не сумею. Посмотрим! (Идет в столовую.)
   Блохин. Там ничего нет, я последнюю взял.
   Онуфрий. Когда же он успел, -- Лилька с него глаз не сводила. Какой вредный характер! За твое здоровье, Сережа.
   Блохин. За твое, Онуша.
   Дина (обнимая Лилю). Господа, я хотела сказать несколько слов...
   Лиля. Петровский, молчите там!
   Дина. Ничего, Лиля. Товарищи, сейчас придет один господин, то есть не господин, а студент, я не знаю, как назвать.
   Петровский. Начало полно захватывающего интереса -- кто же он, Дина, господин или студент?
   Лиля. Петровский, свинство.
   Дина. Нет, очень серьезно. Стамескин, Онучина, будьте добры, послушайте меня, дело касается нашего землячества. В субботу у нас собрание, и я и вот Александр Александрович, мы хотели предложить нового члена.
   Костик. Стародубовец?
   Тенор. Нет, какой-то дальний.
   Костик. Тогда нельзя, и толковать нечего. Мы не можем не соблюдать устава.
   Гриневич (проходя мимо Онуфрия, тихо). Свиньи!
   Дина. Нет, послушайте меня. Это очень милый, даже очаровательный человек, но только, кажется, очень несчастный. Дело в том, что ему сорок восемь лет, он уже седой, даже белый, и нынешнею осенью он поступил в университет. Так странно и трогательно видеть его в мундире.
   Козлов. Позвольте -- это его я встретил, значит, на Никитской. И еще подумал, что это за форма такая, совсем студенческая. Так это он?
   Лиля. И я его видела в театре. Такой удивительный, нам с Верочкой он очень понравился.
   Стамескин. Кажется, юрист. Я его раза два встречал в университете.
   Онуфрий. Бывает на лекциях, не то что ты, Сережа.
   Дина. Ну да, этот самый. Давно когда-то, еще студентом, он был сослан в Сибирь, там женился, но жена и ребенок отчего-то у него умерли, и вот... ну, да он сам расскажет, он так трогательно об этом говорит. Очень милый! И я хотела, чтобы вы до собрания сами познакомились с ним, во всяком случае это интересно...
   Лиля. Еще бы не интересно! Ведь это совсем как Фауст: был стариком, вдруг сделался молодой, студент, на лекции ходит.
   Петровский. Ну, не совсем молодой... Неужели ему сорок семь лет?
   Дина. Сорок семь или сорок восемь, наверное не знаю. Он очень сохранился, лицо моложавое, почти без морщин и такое... чистое; и хорошая фигура. (Улыбаясь.) Он умеет и одеться.
   Тенор. И нарочно покороче стрижет волосы -- a я бы на его месте такую белую гриву запустил. Ха-ха!
   Лиля. Ну, пустяки, только бы не лысый. Ужасно боюсь лысых...
   Козлов. Да о чем вы, господа? Лысый не лысый, тут речь о деле идет, а они... Как твое мнение, Костик -- выскажись, как наш председатель, ты и устав блюдешь.
   Костик. Нельзя принять. Какая бы там у него душа и шевелюра не была, а раз он не стародубовец -- в землячество принять нельзя. Пусть идет в свое.
   Дина. У него своего землячества нет: та гимназия, где он когда-то учился, не то совсем закрыта, не то перенесена в другой город.
   Онуфрий. Вот Мафусаил!
   Стамескин. Я стою за прием. (К Онучиной.) Вы также?
   Онучина. Я также. Конечно, принять!
   Козлов. (вызывающе). Это на каком же основании, Стамескин? Вообще я замечаю, что вы и ваши товарищи совсем не намерены считаться с уставом. Вы проваливаете ссуды, требуете, чтобы деньги шли на посторонние землячеству цели...
   Онучина. Мы не считаем их посторонними.
   Петровский. Господа, господа, здесь не собрание! Успеете в субботу наругаться, ей-Богу!
   Козлов (сердито). Молчи, тетя! Я нахожу, что Стамескин своими отступлениями...
   Костик. Погоди, Козлов. Стамескин, не хотите ли вы изложить вашу точку зрения? Погоди же, Козлов.
   Лиля. Я тоже стою за принятие Старого Студента.
   Костик. Да успеете вы, Лиля! Стамескин, за вами слово.
   Стамескин встает, закладывает руки за спину и говорит медленно, слегка в нос.
   Стамескин. Я нахожу, что вы, господа, ставите себя в очень тесные рамки, в которых скоро задохнетесь от неимения настоящего, живого дела. В то время, когда люди стремятся к слиянию в естественные большие группы, вы устанавливаете какие-то внешние незначительные и даже смешные признаки...
   Козлов (нетерпеливо). Что же, по вашему мнению: и студенческий мундир -- только внешний признак?
   Стамескин. Если только вы в нем не родились... Но и тогда он будет только цветом вашей кожи и, стало быть, остается признаком внешним...
   Гриневич. Нет, позвольте! Я хочу сказать! О выборах мы потом поговорим, -- вы вот что скажите мне...
   Костик. Господа! Так нельзя же!
   Онуфрий. Оставь, Костя, теперь его все равно не остановишь. Говори, Гриневич, отводи душу.
   Гриневич. Господин Стамескин, скажите, пожалуйста: почему это вы, когда все мы пели, изволили молчать?
   Смех.
   Блохин. Верно!
   Гриневич. Нет, вы не смейтесь, это гораздо серьезнее, чем вы думаете. Мне обидно, потому я и говорю! Я человек робкий, но я не могу молчать, когда господин Стамескин из прин-н-ципа не желает петь. Ведь он не только не пел, а он нас осуждал -- верно, господин Стамескин, или нет?
   Стамескин (после некоторого молчания). Верно.
   Онуфрий. Вот он римский-то нос, Сережа! Строгий профиль.
   Шум, смех, восклицания:
   -- Какая ерунда.
   -- Тогда не только пение, тогда все искусство нужно послать к черту.
   -- А птицы могут петь?
   -- Какие птицы?
   -- Петухи, например.
   -- Господа, нужно серьезно... Стамескин, объяснитесь.
   -- Тише. Тише.
   Стамескин. Извольте... Я не вижу цели в том, что вы называете вашим пением. Этими ритмичными звуками, то протяжными, то быстрыми, действующими как наркоз, вы только опьяняете себя; и то плачете вы, как пьяные люди, то смеетесь, но ни доверия, ни уважения к себе не внушаете. И для того, кто стремится к настоящей борьбе и знает, куда он идет, для того всякая песня вредна...
   Гриневич. В бой идут с музыкой!
   Стамескин. Их ведут с музыкой.
   Дина. А марсельеза? Не забудьте, Стамескин, что иногда поет целый народ, целые толпы народные сливаются в одной песне.
   Стамескин. Но побеждают те, кто молчит. Ах, господа, вы видели или вам рассказывали, как целый народ с пением песен шел на своего врага, -- и вам было жутко, но больше весело; а когда-нибудь вы увидите, как целый народ молча двинется на приступ, и вам станет уже по-настоящему страшно. Ах, господа: молчание храброго -- вот истинный ужас для его врага.
   Онуфрий (восторгаясь). Вот нос, Сережа!
   Кочетов. А как узнать, кто молчит: храбрый или трус? Трусы-то тоже не разговорчивы.
   Стамескин. По действиям.
   Козлов. Вы уничтожаете поэзию борьбы, Стамескин, вы красоту отнимаете у нее.
   Стамескин (смеется слегка в нос). Нет. Я даю ей новые, простые и строгие одежды. Вместо лохмотьев из музыки и дрянных стихов я облекаю ее в грозные доспехи грозного молчания. Ах, господа: молчание -- вот песнь восставшего.
   Дина. Браво!
   Многие присоединяются к ее возгласу.
   Веселые голоса.
   -- Что, брат Гринюша, поджал хвост?
   -- Врет не врет, а послушать интересно. Молодец, Стамескин.
   -- Попробуй, убеди такого, -- его и Шаляпин не проберет.
   -- Безумству храбрых поем мы песню. Вот так песня!
   -- Нет. Хорошо. Молодец, Стамескин!
   Блохин. Ну, а дома... петь можно?
   Онуфрий. Тебе, Сережа, и дома не советую. Пой, брат, молчанием -- у тебя это здорово выходит. Тогда ты -- страшен.
   Смех. Смеется добродушно и Стамескин.
   Стамескин (как бы припомнив). Я забыл сказать: вот есть еще влюбленные -- так те всегда могут петь.
   Смех.
   Костик. А про земляка-то и забыли. Надо же кончить, господа.
   Дина. Тише!..
   Входит Старый Студент.
   Ст. студент (здороваясь). Простите, Дина, несколько запоздал. Не мог отказать себе в удовольствии дослушать до конца "Травиату".
   Дина. Здравствуйте, Петр Кузьмич. Ну вот, позвольте познакомить -- это мои товарищи-стародубовцы. Тут не все: нас в землячестве много, тридцать пять человек. Стамескин... Константин Иванович, наш председатель... Ну, да потом сами разберетесь, а то все равно сразу всех не упомните. Это Онучина. Чаю хотите? Сейчас будет горячий чай.
   Ст. студент. Сердечно благодарю, с удовольствием выпью стакан. Как у вас весело! Я уже из прихожей услышал ваш молодой и веселый смех.
   Онуфрий. Да, ничего себе. За твое здоровье, Сережа.
   Несколько секунд неловкого молчания.
   Ст. студент. Я не помешал вам, господа?
   Козлов. Нет, нисколько. Подвинься-ка, Костик, я тут присяду. Ты чем мажешь сапоги: смальцем или дегтем, отчего они у тебя так воняют?
   Костик. Касторовым, брат, маслом.
   Лиля. Скажите, пожалуйста: это не вы были третьего дня на "Фаусте"?
   Ст. студент. Да, я. Я вас тоже видел: вы были с какой-то черноволосой девушкой, с подругой, вероятно?
   Лиля. Да, с Верочкой! (Оживляясь.) А скажите, как вы достали билет? Мы с Верочкой целую ночь дежурили -- да и то, едва-едва, на самом кончике захватили. Ужасно трудно доставать, когда поет Шаляпин.
   Ст. студент. Я также дежурил целую ночь.
   Лиля. И... не простудились?
   Ст. студент (улыбаясь). Почему же я должен был простудиться?
   Лиля (смущаясь). Нет, я так... погода была очень плохая...
   Дина. Вы так любите театр, Петр Кузьмич?
   Ст. студент. Да, очень люблю. (Ко всем.) Я провел двадцать лет в такой глуши, где ничего не знают о театре, и даже заезжие труппы при мне ни разу не бывали. Но по газетам я следил за репертуаром и всегда знал, что ставится в Большом театре... Я очень любил оперу...
   Дина. И как же вам показалось?
   Ст. студент (улыбаясь, тихо). Не знаю. В первый раз я очень волновался и плохо видел. Но было очень хорошо.
   Лиля. Ах, Боже мой, неужели целых двадцать лет -- а мне и всего только девятнадцать.
   Козлов. Четырнадцать.
   Петровский. Одиннадцать.
   Блохин. Д-десять.
   Смеются, но тотчас же становится неловко. Старый Студент, все также тихо улыбаясь, обводит всех добрыми, немножко влюбленными глазами.
   Лиля. Что -- самим неловко стало? Вот видите, они всегда так, они и над вами завтра станут смеяться. Вам сколько лет, сорок восемь?
   Ст. студент. Нет, сорок семь.
   Лиля. Ну, вот видите. А они завтра начнут врать, что вам восемьдесят... сто.
   Петровский. Сто двадцать.
   Блохин. Т-тысячу четыреста.
   Опять слегка неловкое молчание.
   Дина. Александр Александрович, узнайте, пожалуйста, как там насчет чаю. Сейчас будет горячий чай, Петр Кузьмич.
   Ст. студент. Нет, мне только сорок семь лет, но и это, конечно, очень много. Правда, поседел я очень рано, в нашем роду все очень рано седели, но это все равно: мне сорок семь лет. И на вашем месте, господа, я также, пожалуй, не удержался бы от смеха: ведь, действительно, немного смешно, когда такой... седой человек носит форму студента, платье юности, расцвета жизни и сил. Иногда я себе напоминаю старуху в белом подвенечном платье, с цветами флер-доранжа в седых волосах.
   Дина. Вы преувеличиваете, Петр Кузьмич, мне кажется, что вы даже немного рисуетесь. У вас совсем молодое лицо.
   Ст. студент (весело). Да я и не чувствую себя старым -- нисколько! Я говорю только о внешности, о том, что ежедневно докладывает мне мое маленькое, но жестокое зеркальце.
   Костик. Это ничего, скоро привыкнете. Вот нашему Онуфрию -- вот этому -- на днях пятьдесят стукнет, а видите, цветет, как крапива под забором.
   Онуфрий. Жалкая клевета, зловонная, как его сапоги. Истина в том, что нынешнею осенью я поступил на филологический, и мне ровно девятнадцать лет. Через три-четыре года, сколько выдержит мой характер, я поступлю на естественный, и мне будет ровно девятнадцать. Если же принять в расчет, что кроме упомянутых факультетов существуют еще...
   Козлов. Этакое кругосветное плавание по факультетам.
   Петровский. Обратите внимание, товарищ: перед вами образованнейшая личность.
   Костик. Энциклопедия.
   Блохин. Скорее -- прейскурант.
   Онуфрий. Ты-то что, Блоха, становишься на задние ноги? Если сам десять лет не можешь вылезти из теснин одного факультета, так преклонись перед тем, кто неустанно совершенствуется. Свою жизнь, товарищ, я начал гнусно: я был юристом.
   Стамескин. Вы надолго были сосланы, Петр Кузьмич?
   Ст. студент. Я был сослан только на десять лет и давно мог бы вернуться, но там я женился, поступил на службу и... Но боюсь, что это не для всех интересно. У вас царит такое ясное веселье, а моя история печальна и в конце концов слишком обыкновенна. Не стоит рассказывать.
   Дина. Нет, пожалуйста, расскажите. Господа, вы хотите послушать? Стамескин, Онучина?
   Онучина. Да, с удовольствием.
   Козлов. Рассказывайте, рассказывайте, все слушают.
   Ст. студент. Хорошо-с, извольте, я расскажу... конечно, стараясь по возможности быть кратким. Вы знаете, как нас, стариков, увлекают воспоминания о пережитом...
   Дина. Без рисовки, Петр Кузьмич!
   Ст. студент (наклоняя голову). Слушаю-с... Да, в ссылке я женился, и у меня был ребенок, девочка Надя... Теперь обе умерли, и жена и моя девочка, и с гордостью я могу сказать, что судьба послала мне редкое счастье, -- встретить на своем жизненном тернистом пути двух прекраснейших людей, две светлые, очаровательные и невинные души...
   Гриневич. "Это было давно, это было давно-давно -- в королевстве приморской земли..."
   Ст. студент. Нет, дорогой товарищ, это было недавно и это было среди холода, грязи и темной скуки сибирского городка. И меня всегда поражало, как одна из загадок жизни: откуда эта одинокая человеческая душа, затерянная во мраке, -- я говорю о жене моей, Наташе, -- откуда могла она добыть так много яркого света, самоотверженной и чистой любви? Я сам был в университете, я знавал много хороших, ученых и честных людей, я очень много читал, -- и под воздействием всех этих благотворных факторов сложилась моя жизнь. Но откуда она -- удивительная, но прекрасная загадка? Родилась Наташа на постоялом дворе, слышала только брань извозчиков да пьяных купцов, была почти неграмотная -- до самой своей смерти она писала с большими грамматическими ошибками и, конечно, ничего не читала... Но, поверьте мне, я не встречал человека, который так благоговейно относился бы к книге, так высоко и свято чтил бы человеческую мысль.
   Дина. У вас было много знакомых?
   Ст. студент. Нет, откуда же? Двое-трое ссыльных, для которых Наташа была матерью и сестрою, и только. Но у нас были книги -- все деньги мы тратили на книги и журналы, и у меня была очень хорошая библиотека, товарищи, -- да, были книги, эти лучшие, неизменно-верные друзья человека. Когда кругом все изнывало от скуки, и ливмя лил дождь, и пурга стучала в оконца, мы с Наташей читали, плакали и смеялись, отдаваясь творческой мечте великого друга... и у нас было светло, как в храме. И вот... пришла смерть. (Задумывается.)
   Онуфрий (Блохину тихо). Хороший старик, его надо принять. Примем, Сережа?
   Кочетов. А где же ваши книги?
   Ст. студент. Мои книги? Я их продал, чтобы достать денег на поездку сюда, в Москву. Продал друзей... не кажется ли вам, что это похоже несколько на измену? (Улыбаясь.) Конечно, нет -- в душе моей они все сохранны.
   Костик. Конечно, не все продали, любимых-то небось привезли?
   Ст. студент. Нет, все. Мне трудно бы было выбирать, и это уже совсем бы походило на измену. Да и не хотел я, идя в новую жизнь, сохранять какую бы то ни было материальную связь с прошедшим. Несколько карточек Наташи и моей девочки, да разве еще вот эта седая голова -- это все, что осталось у меня от прожитого.
   Козлов. Значит -- начинать жизнь с начала?
   Ст. студент (серьезно). Да. С начала.
   Костик. А не боязно? Дело-то вы серьезное затеяли.
   Ст. студент. Да, я знаю... Нет, не страшно.
   Костик. Ну -- в добрый час тогда. Дорога-то дальняя!
   Лиля (растроганно). Дай вам Бог! Дай вам Бог!
   Онуфрий (мрачно покачивает головою, тихо). А на новорожденного все-таки не особенно похож. Э-эх, лучше бы уж лысый был!
   Дина. А скажите... если вам не трудно об этом говорить... от чего умерла ваша жена?
   Ст. студент. Девочка принесла с улицы дифтерит. Обе они умерли почти в один час. Да, умерли... ну, а я продал книги и приехал сюда. По счастью, мне выдали жалованье за то время, как я был болен, и теперь я человек совсем обеспеченный. (Смеется.)
   Лиля. А вы долго были больны?
   Ст. студент. Около года. Я был в больнице для душевнобольных.
   Молчание.
   Ст. студент (обращаясь к Лиле). На "Фаусте", где мы были с вами вместе, я вспоминал Наташу. Я ей рассказывал все оперы, какие видел, даже представлял немного, и "Фауста" она знала хорошо... Кажется, это вы, товарищ, привели стихи Эдгара Поэ?
   Гриневич. Я.
   Ст. студент. А помните вы конец?.. "И в мерцаньи ночей, я все с ней, я все с ней, с незабвенной -- с невестой -- с любовью моей"... Да.
   Лиля. Вот что, вы приходите к нам, мы с Верочкой живем. И я к вам ходить буду, можно?
   Ст. студент. Сердечно буду рад.
   Лиля. Я буду называть вас Старым Студентом -- хорошо? (Утирает слезы.)
   Петровский. Размокропогодилась наша Лилюша.
   Онуфрий. А тебя не трогают, ты и молчи. Видишь, народ безмолвствует.
   Ст. студент (поднимая голову). Да... И вот, товарищи, я пришел к вам, примите меня. Правда, я немного стар, и среди ваших черных голов моя может казаться странною и наводить на печальные мысли... но я искренно предан науке, горячо люблю молодость и смех и во всем буду хорошим товарищем. Примите меня.
   Молчание.
   Костик (мрачно). Что же, можно. У нас в уставе есть примечание к параграфу пятнадцатому, так по этому примечанию, в исключительных, конечно, случаях...
   Козлов. Вспомнил!
   Общий смех.
   Ст. студент (улыбаясь). Чему они?
   Дина (смущенно). Да так. Наш Константин Иванович ужасный формалист, и если в правилах чего-нибудь нет, так он тут же сочиняет примечание.
   Тенор. Законник!
   Во время дальнейшего разговора Стамескин и Онучина прощаются с Диной и уходят.
   Костик. Ну ладно, законник. Надо же оформить, с меня же потом спросите. Ну, а кто рекомендует?
   Лиля. Я.
   Петровский (тонким голосом). Мы с Верочкой.
   Костик. Да нельзя же так, Лиля, вы сами сейчас только увидели товарища. Тогда и все мы можем рекомендовать.
   Лиля. Ну все и будем рекомендовать -- тем лучше.
   Тенор. Петр Кузьмич, чай готов. Пойдемте, я проведу вас в столовую.
   Дина. Ну, ушли! Что же вы не идете в столовую, Петр Кузьмич? И я с вами пойду, я вас чем-нибудь покормлю. Вы устали, бедный? Мы вас замучили.
   Ст. студент (идя). Я так тронут вашим сердечным товарищеским приемом, Дина. Сегодня я впервые почувствовал себя действительно молодым и сердечно...
   Уходят в столовую. Здесь непродолжительное молчание.
   Онуфрий. Старенек.
   Кочетов. Да, есть тот грех.
   Блохин. С-седой.
   Козлов. Седой. А бородка-то клинушком, чтобы поменьше казалась. Бодрится.
   Онуфрий. Бунтует. (Вздыхая.) Э-эх-ма! Вот она жизнь-то, Сережа. Живешь так-то, живешь, ничего и не чувствуешь, а там хвать -- снег тебе на голову и выпал. Холодно небось голове-то, вороны каркают... брр! Нет, никуда я не уйду из университета, тут я жил, тут я и умру. Не вылезу я из тужурки, штопором меня не вытащишь, честное слово!
   Петровский. Да он ничего, он держится.
   Онуфрий. Эх-ма! Принять-то, конечно, принять, а только по совести скажу: старик сомнительный. Влюбится еще -- такой он тут размазни наделает, в глубоких калошах не пролезешь.
   Лиля. Свинство так говорить! Он жену свою любит.
   Онуфрий. Мертвую-то? Кто же мертвых любит искренно -- одни гробовщики. А такие, как они, без любви не могут, я их знаю. Эх, Лиля, Лилюша, душа моя милая: перед любовью да перед временем всякий человек подлец.
   Козлов (запевает). "Наша жизнь коротка -- все уносит с собою, наша юность, друзья, пронесется стрелою".
   При первых звуках песни торопливо выходит Старый студент с бутербродом в руке. Присоединяется к хору; на глазах у него слезы умиления. Не поет один Онуфрий.
   Хор. "Проведемте ж, друзья, эту ночь веселее -- пусть студентов семья -- соберется теснее".

Занавес

Второе действие

   Зима. Меблированные комнаты Фальцфейна на Тверской. Комната Старого Студента, очень чистенькая, содержимая в большом порядке. Шведская гимнастика, под диваном гири.
   Утро; по окнам видно, что на дворе сильный мороз. Светит красноватое зимнее солнце. В комнатке тепло.
   За дощатой, не доходящей до потолка перегородкой ворочается проснувшийся Тенор -- он тут ночевал; крякает, пробует голос. На небольшом коротком диванчике смятая подушка и студенческое пальто. Только что принесен номерной, сильно кипящий самоварчик со сломанной ручкой крана; на столе свежий хлеб, газета. Старый Студент, умытый, чистый, заваривает ложечкой чай и ставит чайник на конфорку.
   Ст. студент. Ну, вставай, Саша, вставай, довольно ворочаться. Соберись с духом и встань. Я уже и гимнастикой успел позаняться... Вставай, чай готов. Ты какой хлеб любишь, я твоего вкуса еще не знаю? -- Я взял французскую булку. Но, может быть, ты любишь сладкий хлеб, так говори, я сейчас пошлю.
   Тенор (сердито). Отстань!
   Ст. студент. Ну, ну, не сердись, какой ты сердитый. Вставай, голубчик. Оттого, что ты валяешься, тебе еще хуже. Умойся и иди. Ты и спал-то одетый, чудак.
   Тенор. Не хочу умываться.
   Ст. студент (тихо смеется). Ну не надо, не умывайся. Иди так. Я тебе налил, слышишь? Хлеб, брат, какой удивительный, совсем теплый.
   Тенор. Ну ладно, иду. Хлеб! Эх! (Выходит из-за перегородки, не умыт, волосы в беспорядке, вид крайне мрачный.)
   Ст. студент. Вот твой чай.
   Тенор. Ладно, вижу.
   Молча пьет чай, глотая хлеб огромными кусками. Старый Студент читает "Русские ведомости". Молчание.
   Тенор (прожевывая). Что нового?
   Ст. студент (предупредительно). Да ничего особенного. Хорошая передовая статья, очень смелая -- хочешь, прочту, пока ты будешь пить?
   Тенор (жуя). Ну ее к черту! Про нас ничего нет?
   Ст. студент. Кажется, ничего. А то я прочел бы, а?
   Тенор. Не надо. Который час?
   Ст. студент (смотрит). Без десяти одиннадцать.
   Тенор. Ага! Покажи-ка часы. Подарок, что ли? Хороши. Сколько в ломбарде дают?
   Ст. студент. Не знаю, это подарок жены. Ну, как спал, Саша? Постой-ка, я подушку отнесу, чего ей тут валяться.
   Тенор. Спал ничего. А ты тут на диванчике? -- Короток диванчик-то, велел бы подлинней поставить.
   Ст. студент. Ничего, я привык. У меня часто ночуют. Третьего дня Онуфрий с Блохиным ночевали: слышу, уже ночью стучит кто-то в дверь...
   Тенор. Ну их к черту, я бы на твоем месте их выгнал. Расскажи лучше, старик, про вчерашнее собрание.
   Ст. студент. Что же еще рассказывать, я все тебе рассказал.
   Тенор. Еще расскажи, ты вчера что-то путал. Так, значит, и решили: всем идти на сходку?
   Ст. студент. Так и решили.
   Тенор. Ослы!
   Ст. студент. Нет, Саша, это несправедливо, по-своему они логичны. Но повторяю, что вчера и им говорил: я не могу понять того упорства, с которым они отстаивают самые крайние меры. Факты, мой собственный опыт, да, наконец, вся история подобных волнений учит нас, что мы могли бы избежать этого огромного числа бесплодных жертв, если бы не отказались прислушаться к голосу благоразумия. Вот, например, любопытный факт, которому я сам был очевидцем. В тысяча восемьсот...
   Тенор. Ну ладно, ладно. Ты вот что скажи: все решили?
   Ст. студент. Нет. К моему удивлению, Онуфрий Николаевич оказался очень благоразумным человеком и присоединился к моему голосу...
   Тенор. Хорошо большинство: ты и Онуша! Ха-ха-ха! А он тоже речь говорил? -- Воображаю, какие это были перлы.
   Ст. студент. А зачем же ты не пришел на собрание -- вот нас было бы трое.
   Тенор. Затем не пришел, что не хотел. А разве про меня говорили?
   Ст. студент. Козлов сказал: струсил наш Тенор -- но на его слова, кажется, никто не обратил внимания. Ах, да, вспомнил: кто-то, чуть ли не Петровский, засмеялся, и Дина сказала, что ты болен, что она у тебя только что была. Потом, когда я провожал Дину домой...
   Тенор. Ты ее провожал?
   Ст. студент. Да, так случайно вышло. Я ее спросил, чем ты болен, она сказала, что уже три дня как не видала тебя, что ты и дома не ночуешь. Где ты пропадал? И я очень удивился, Саша: прихожу, а ты здесь.
   Тенор. До самого дома провожал?
   Ст. студент. Да, конечно... И я должен тебе, Александр Александрович, сказать по-товарищески, что она была очень расстроена твоим отсутствием. Она первая подала голос за сходку.
   Тенор. Первая?
   Ст. студент. Да... Но вот что вчера меня очень удивило и, признаюсь тебе, даже огорчило: я заметил какое-то странное и совсем необычайное к себе отношение со стороны товарищей. Как будто я чужой и даже совсем лишний -- представь себе! Вдруг Паншин -- такой неприятный и развязный юноша -- заговорил зачем-то о моих годах; правда, его остановили, и сам я ответил, что нет двух логик: для старшего и младшего возраста, а есть только одна, общая и обязательная... все же осталась какая-то неловкость, такой неприятный осадок. Меня, признаюсь тебе, речь Паншина прямо-таки возмутила. Куда ты, Саша?
   Тенор. Пойду, опять лягу, буду весь день лежать. Я болен. Если кто будет спрашивать, скажи -- Тенор болен. У меня голова болит.
   Ст. студент. Хочешь фенацетину? -- у меня есть.
   Тенор. Нет, не надо. (Уже из-за перегородки.) О чем же вы говорили с ней дорогой?
   Во все время, как речь идет о Дине, лицо Старого Студента выражает волнение, тем более сильное, что голос свой он вынуждает быть спокойным; и даже смеется.
   Ст. студент. Так, о всяких пустяках... я ей кое-что рассказывал. Между прочим, ей не хотелось идти прямо домой, и мы немного погуляли.
   Тенор громко смеется.
   Ст. студент. Чего ты?
   Тенор. Петровский рассказывает всем, что ты влюблен в Дину. Верно, старик, сознайся?
   Ст. студент (встает и снова тихо садится, руки его дрожат). Какой вздор! Если это шутка, то очень... некрасивая. Я же прекрасно знаю, что Дина Абрамовна... любит тебя, и это вполне естественно. И если я и думаю о чем-нибудь, так только о том: сумеешь ли ты, Александр Александрович, оценить эту прекрасную и гордую любовь. Должен откровенно сказать тебе, надеясь, что ты не поймешь меня дурно: такую чистую и обворожительную девушку, как Дина Абрамовна, с такой лучезарной огненной красотой, одаренную таким богатством душевных сил, я встречаю впервые... И я... искренно поздравляю тебя.
   Тенор. А скажи, старик: твоя жена была похожа на Дину?
   Ст. студент (мучаясь, но голосом спокойным). Наташа? Нет, она была совсем другая. Это была скромная, пожалуй, даже не особенно красивая девушка, очень робкая на людях, -- застенчивая, да. Мимо нее можно было пройти сто раз, не заметив ее, но если кто узнавал ее ближе...
   Тенор. Помнится, ты вначале что-то другое говорил -- что она была красива...
   Ст. студент. Разве? Это так тебе показалось. Я не мог говорить другого. Как же я мог говорить другое, когда я так хорошо ее помню. Конечно, помню! И глаза, и ее улыбку, и тихий голос, все помню. Правда, вся та моя жизнь как-то посерела, почему-то лучше всего я вижу наши серые бесконечные заборы, серые дома, -- но ее!
   Тенор. Ха-ха-ха! А я подумал, что ты уже забыл. Ты, ей-Богу, что-то другое рассказывал. Финтишь ты, старик!
   Ст. студент. Да нет же, как тебе не стыдно! Забыть -- это значило бы изменить Наташе, как же это возможно! Что же тогда значит этот год, который я провел в сумасшедшем доме, -- или это была симуляция? (Смеется.) Чудак ты, Тенор, вот что я тебе скажу! Чудак!
   Не стучась, входит заиндевевший с мороза Онуфрий. На нем драповое потертое пальто и башлык; руки держит в карманах. Подходит прямо к столу и молча смотрит, не поворачивая закутанной головы. Очень мрачен.
   Ст. студент. А, Онуша! Ты?
   Онуфрий. Я. Дома? (Идет в переднюю, чтобы раздеться, и заглядывает за перегородку.) А, это ты, Тенор? И лохмат же ты, братец.
   Ст. студент. Дома, дома, Онуша, чай пьем. Раздевайся скорей, чайку выпьешь. Замерз? Сегодня, кажется, морозно?
   Онуфрий. Замерз... А у тебя, Тенор, пальто-то с барашком... хорошо вы, тенора, живете. (Входит.) Где тут печка? А, черт, забыл: центральное отопление. Электричество, центральное отопление, тенора с барашком, только не хватает веревки, чтобы повеситься. Чаю давай, старик!
   Ст. студент. Готово, налил. Сахару сам положи, я не клал -- вон, в мешочке. Да ты что так мрачен, Онуша?
   Онуфрий. Ничего. Водки пошли взять, полбутылки. Деньги есть? Тогда вели еще полбутылки взять, на всякий случай. Два дня маковой росинки во рту не было.
   Ст. студент. Сейчас, Онуша, я сам с удовольствием выпью с тобою рюмочку.
   Онуфрий (сердито). Зачем врешь, старик? Ведь совсем не можешь пить, а тоже, притворяешься! Тебя никто пить не заставляет -- ты и молчи.
   Ст. студент (смущенно). Да нет, я иногда с удовольствием.
   Онуфрий. Ну ладно -- иногда! Я и один выпью, не беспокойся, мне посторонней помощи не надо. Постой... Вели еще две головки луку взять да папирос "Бальные", десять штук шесть копеек.
   Ст. студент. Хорошо.
   Выходит. Онуфрий лениво пьет чай, морщится, потом иронически смотрит на перегородку.
   Онуфрий. Тенор?
   Тенор. Ну что?
   Онуфрий. Тенор!
   Тенор. Да что тебе надо?
   Онуфрий. Ну и попадет же тебе, Тенор.
   Тенор. От кого это?
   Онуфрий. От кого следует, от того и попадет. Ты зачем вчера на собрание не пришел? Уклоняешься? На постельке отлежаться хочешь, мамон свой бережешь? Ну погоди, она тебе покажет!
   Тенор. Ха-ха-ха! Не испугался!
   Онуфрий. Она тебе покажет! Она тебе пропишет! Ты у нее запоешь, откуда голос возьмется!
   Тенор (сухо). Ты говоришь глупости. Ты шут гороховый!
   Онуфрий. Она тебя приободрит! Она тебе кудри-то расчешет, волос к волосу положит! Полежал на теплой постельке и достаточно, иди-ка на мороз, братец. Она тебя, подлеца, в чувство-то приведет...
   Тенор (раздраженно). Прошу оставить меня в покое!
   Онуфрий. Я-то оставлю, а вот погоди, придет она -- и такое тебе святое беспокойство устроит, что лезь ты, Тенор, заранее под кровать. А я на кровати полежу: у меня нервы расстроены!
   Ст. студент (входя). Развеселился, Онуша? А сейчас и водка будет.
   Онуфрий (мрачно). Отошло немного... Это что у тебя за обновка? Гимнастика?
   Ст. студент. Да, вчера купил. Я люблю по утрам гимнастику, освежает как-то. Советую и тебе, Онуфрий.
   Онуфрий. Я и так свеж. Молодеешь все, старик?
   Ст. студент (краснея). Молодею.
   Онуфрий. Так... Шиллера-то, значит, по шапке, а вместо того -- шведская гимнастика и массаж лица? Так! Из университета, значит, в гимназию поступишь, а из гимназии прямая дорога в детский сад... до чего ж ты думаешь дойти? Мой трезвый ум не в силах этого постичь.
   Ст. студент (скрывая смущение, развязно). А вот выпьешь сейчас и поймешь. Эх, Онуша -- жизнь для жизни нам дана!
   Онуфрий. Скажи, пожалуйста, какая свежая новость. Это ты где же, в нынешних "Ведомостях" прочел?
   Тенор (выходя из-за перегородки). Ха-ха-ха! Онуша трезв и мрачен, привязывается ко всем. Налей-ка чаю, старик!
   Ст. студент (торопливо). Ну, пустяки... Водка сейчас будет. Послушай, Онуфрий Николаевич, я хотел тебя спросить... Вчера я ушел раньше: о чем они еще говорили? Обо мне говорили? Я боюсь, что вчера я многих восстановил против себя, кажется, я был немного резок, особенно в ответе этому Паншину...
   Онуфрий. Нет, не говорили. Чего им говорить?
   Ст. студент. Но ведь я же один выступил против... ведь ты не говорил, ты только голосовал со мной, чему я очень рад, Онуфрий Николаевич.
   Онуфрий. Ну и выступил, -- дальше?
   Ст. студент. Я и говорю: они должны быть... ну, возмущены, что ли?
   Онуфрий. Нет.
   Тенор. Старик все беспокоится, утешь его, Онуша.
   Онуфрий. Нет. О тебе не говорили. А вот обо мне действительно говорили, хотя я тут же присутствовал... Смеялись, что я с тобою голосовал.
   Ст. студент. Смеялись? Разве это так смешно?
   Онуфрий. Должно быть, что смешно -- смеялись весело. А кто говорит, что и грустно, хотя плакать и не плакали. Да не желаю я об этом говорить! И без тебя тошно, а ты, как балерина, перед носом прыгаешь. Садись и пей чай, я тебе налью. Сам налью, только сядь ты, пожалуйста! Ты мне горизонты закрываешь, а мой географический ум не может без горизонтов, как твой исторический -- без фактов! Ну -- пей!
   Ст. студент (садясь, тревожно). Ты меня беспокоишь, Онуфрий Николаевич.
   Онуфрий. Нет, это ты меня беспокоишь! И зачем я к тебе пришел? Да будет проклят тот день, неделя, месяц, год, когда... А, Капитон, наконец-то пожаловали!
   Коридорный Капитон, лохматый и мрачный человек, вносит водку и закуску и ставит на стол.
   Капитон (кладет мелочь на стол). Сдачи.
   Онуфрий. Холодно, Капитон?
   Капитон. На этом, как его... градуснике, что около генерал-губернатора, двадцать три показано. Не то двадцать шесть, не разберешь. К ночи еще холоднее будет, мороз лютый.
   Онуфрий. Мрачный оптимист. Не верит в человека и раза три в году ловит чертей. Эй, мистик, почем дюжину чертей продаешь? Или у тебя оптовая торговля?
   Капитон (оборачиваясь, обиженно). Сами как станете ловить, тогда узнаете. (Уходит.)
   Тенор. Не миновать тебе белой горячки, Онуша.
   Онуфрий. Белая горячка требует, братец, фанатизма, а я человек холодный. За твое здоровье, старик!.. И не смотри ты на меня глазами загнанной газели, не терзай ты моего сердца! Я сейчас выть начну!
   Ст. студент. Ты меня тревожишь, Онуфрий. Кроме шуток: они что-нибудь плохое говорили обо мне? Для меня это очень важно, Онуфрий, пойми меня. Ты же человек умный.
   Онуфрий. Нет, не говорили.
   Ст. студент. Ничего?
   Онуфрий. Ничего.
   Ст. студент (улыбаясь). Как будто меня и не было?
   Онуфрий (пьет). Как будто тебя и не было... Да о чем ты беспокоишься, дядя? Ей-Богу, не стоит, серьезно тебе говорю. Наши все тебя любят и даже уважают, а если иногда кто посмеется, так без этого нельзя, прокиснуть можно, сам понимаешь.
   Ст. студент. Паншин говорил глупости!
   Онуфрий. Да его никто и не слушал. Эх, дядя, я бы на твоем месте и в ус не дул, раскрыл бы себе книжку да и читал -- гляди все, какой я есть и какое во мне неудержимое влечение к идеалу! (Мрачно.) Эх, Блоха мне изменила, вот что гнусно! Ведь она тоже на задние ноги становится, на сходку идти хочет. (Пьет.) Души у нее нету, у Блохи! Я ему говорю: мне наплевать, что у тебя римский нос, у меня у самого греческий нос, пойдем к Немцу. А он говорит: иди один, потому что ты... с... стареть начинаешь, -- я к Онучиной иду, почву подготовлять будем. Слыхал? И это Блоха, ничтожнейший из зверей, микроорганизм, почти бактерия. А что же остальные? Эх! (Пьет.)
   Тенор. Сердиты?
   Онуфрий. Сердиты.
   Тенор. И на меня? Ведь я же не голосовал?
   Онуфрий. Знают они, как ты свой голос бережешь! Лучше и на глаза им не показывайся, наикротчайшего Кости, и того тщательно избегай -- он тебя в один раз уставом пристукнет! А там и еще кое-кто есть... похуже.
   Тенор встает и беспокойно шагает.
   Тенор (останавливаясь). А на сходку пойдешь?
   Онуфрий (мрачно). Пойду -- как же не идти!
   Ст. студент. Странный ты человек! Так зачем же ты голосовал против сходки?
   Онуфрий. По убеждению. Ибо убежден, что несвоевременно. Хоть на кол меня посади, от убеждений не отступлюсь. (Наливает.)
   Ст. студент. Так зачем же ты идешь?
   Онуфрий (пьет). По принципу. Раз товарищи идут, так как же я могу не идти? Да после этого у меня не греческий нос, а просто безносие какое-то, шарообразная плоскость, ничем не прикрытая канализация! Что ты, опомнись!
   Тенор мрачно уходит за перегородку.
   Ст. студент (вставая). Но ведь это же вопиющая нелепость! Не понимаю!
   Онуфрий. И понимать тут нечего... Дело ясное.
   Ст. студент. Или я действительно что-нибудь просмотрел, не заметил, не оценил как следует -- даже не в фактах, не в выводах, а вот в этой вашей психологии, которой я не понимаю.
   Онуфрий. Вот именно: просмотрел.
   Ст. студент. Да что? Объясни, пожалуйста. Ведь я же старался стать именно на вашу точку зрения, я отрешился от своих привычек, я изменил свой характер, даже манеру говорить... и кланяться! Ведь если бы... Наташа увидела меня, она бы не узнала... так я слился с вами настолько одною жизнью живу. И все-таки... (Смеется.) Какие пустяки! Я разволновался и говорю Бог знает что, ты не слушай. Выпей-ка лучше рюмочку да налей и мне, что-то захотелось.
   Онуфрий. Если серьезно, то изволь, налью. Не расплескай, -- руки-то у тебя дрожат.
   Ст. студент (ставит рюмку назад, говорит серьезно, наклонившись к Онуфрию). Так как же, идти мне или нет? Будь друг, Онуфрий Николаевич, посоветуй мне, я серьезно прошу тебя об этом.
   Онуфрий (смотрит на него после некоторого молчания). Чудак!
   Входит Лиля. Одета очень бедно, в легонькой старой шубенке, у которой очень низкая талия -- по-видимому, шубка взята у женщины высокого роста. Окоченела так, что не может ни снять рваных перчаток, ни раздеться.
   Онуфрий (мрачно). Лилька пришла.
   Ст. студент. Что же вы стоите, Лиля! Раздевайтесь, я так рад, что вы зашли. Что? Я не слышу!
   Лиля. Я не могу. Я замерзла.
   Ст. студент. Ах, Господи, да как же это можно! Такой мороз, а вы... Ах, вы, бедная моя! Ну, давайте, давайте, помогу. Пальцы-то, пальцы-то, ах, Господи! Где тут у вас пуговицы?
   Лиля. Английская булавка, пуговицы нету. С утра бегаю.
   Онуфрий. Ну и я: давай вместе распеленывать. Ах, Лиля, будь я вашей кормилицей, я бы вас в таких пеленках на мороз не отпустил... Пальцы-то не отморожены? Три ей пальцы, старик. И куда вас черти носят? Почву подготовлять? Так без вас подготовят. Раз нечего надеть, так сидели бы дома... Ну вот, теперь слезы!
   Ст. студент. Что с вами, Лилечка, ну что вы? Случилось что-нибудь?
   Лиля (плача). Пальцы на ногах очень больно... Нет, нет, калош не снимайте, мне сейчас опять идти.
   Онуфрий. Как же! Так я вас и пустил!
   Лиля. Калоши Верочкины.
   Онуфрий. Не пропадут Верочкины калоши, тут народ честный. Ну, вот и готово. Печки нет, не ищите, тут центральное отопление, чтоб черт его побрал!
   Лиля. Я на трубе руки погрею. У нас хозяйка совсем не топит.
   Онуфрий. Ну, это уже другая система... старая.
   Ст. студент. Сейчас новый самовар будет. (Идет.) Капитон, Капитоша!
   Онуфрий. Отогрелись?
   Лиля. Да, теперь ничего... Ах, как хорошо у нас дела идут, я так рада, так рада! Вначале даже трудно было, знаете, рассчитывать на такое согласие. Из всех землячеств только два оказались против сходки... Впрочем, вы едва ли можете сочувствовать: вы также против сходки?
   Онуфрий (мрачно). Против.
   Лиля (сухо). Очень жаль.
   Онуфрий (так же). Что же поделаешь?
   Лиля. Я от вас этого не ожидала.
   Молчание.
   Лиля. А Стамескин здесь еще не был?
   Онуфрий. Стамескин? А он еще зачем? Нет, пока Бог миловал. (К входящему Старому Студенту.) Слыхал, старик, Стамескин сюда должен прийти.
   Ст. студент (польщенный). Стамескин? Я очень рад. Но вчера ничего не говорили...
   Лиля. Ах, вы не знаете: я же должна вас предупредить! Дело в том, что Стамескин -- с одной стороны, и наши: Козлов и Кочетов -- с другой стороны, должны вместе выработать резолюцию. Дело в том, что сегодня у нас опять собрание, и я почти всех уже известила...
   Ст. студент. Позвольте, Лиля, я не совсем понимаю. Значит, Козлов и Кочетов также придут?
   Лиля. Ну да, конечно, как вы не понимаете! Так как они будут ругаться, то они решили у вас, потому что у вас нейтральная почва.
   Ст. студент. Ах, вот что!
   Онуфрий (смеется). Какой тебе почет, старик! Ты теперь у нас вроде как бы нейтральное государство Швейцария. На тебе и съезды, и конференции устраиваются, и... эмигранты у тебя ночуют, а ты себе знать ничего не знаешь.
   Лиля (не понимая). Какие эмигранты?.. Онуфрий Николаевич, что это такое? Водка?
   Онуфрий. Водка.
   Лиля. В такой день? Вы плохой товарищ, Онуфрий Николаевич.
   Онуфрий (отшучиваясь). Стоило вас после этого спасать!
   Лиля. И шутки ваши мне совсем не нравятся. Уж этого от вас я совсем, совсем не ожидала. (Энергично.) Свинство, Онуфрий Николаевич.
   Онуфрий (мрачно). А ну вас всех! Эй, Тенор, кровать у тебя двухспальная? Я с тобой лечь хочу.
   Лиля. Тенор? Да разве он здесь? А у меня сейчас только Дина про него спрашивала... Ах, Господи, который час? Мне еще в десяти местах быть надо, не успею я! Ох, не успею я! Где моя шубка, куда вы ее дели?
   Онуфрий. Опять, значит, на мороз?
   Лиля (одеваясь, то в той, то в этой комнате). Я не хочу с вами разговаривать! Разбросали-то как, не соберешь ничего. Господа! Собрание у Дины в половине восьмого, не опоздайте.
   Ст. студент (понижая голос). Ну что Дина? Как?
   Лиля (не понимая). Прекрасный товарищ! От нее, с ее богатством, красотою, никто этого даже не ожидал, все очень довольны...
   Ст. студент. Да, да, товарищ хороший! Вообще она удивительный человек.
   Лиля. Ну, удивительный не удивительный, а... Не лезут! У, проклятые! А, вот и Стамескин. Слушайте, Козлова и Кочетова еще нет, не приходили.
   Стамескин. Я подожду. Здравствуйте, Петр Кузьмич.
   Ст. студент. Очень рад вас видеть, товарищ, раздевайтесь. Сегодня очень холодно.
   Входит Стамескин, сухо здоровается с Онуфрием и в дальнейшем делает вид, что не замечает ни его, ни водки. Лиля, одетая, входит за ним.
   Лиля. Вот что, Стамескин... Какие рваные перчатки! Неужели это мои? Мои!.. Мне нужно сказать вам несколько слов. Вот в чем дело... (Что-то шепотом рассказывает ему.)
   Онуфрий (Старому Студенту тихо). Пришел твой римский нос. Ну и строг, ну и строг! Ты заметил, как он на меня поглядел: как удав на маленькую птичку. Нет, легче бы мне с тигром в одной клетке, нежели...
   Ст. студент. Оставь, Онуфрий! Я его уважаю.
   Онуфрий. А он тебя?.. Ну и беспокойно же у тебя, старик, и черт меня сюда принес!
   Лиля (громко). Так не забудьте же... До свидания, Петр Кузьмич. С вами, Онуфрий Николаевич, я и прощаться не хочу... свинство, свинство!
   Уходит. Студенты одни. Неловкое молчание.
   Ст. студент. Не хотите ли чаю, Стамескин?
   Стамескин. Нет.
   Онуфрий (демонстративно наливает рюмку и пьет). Как скоро водка согрелась. Терпеть не могу теплой водки! (Молчание. Вновь наливает, говорит неуверенно.) А ты что же, старик? Так и стоит твоя налитая.
   Ст. студент (не зная, как поступить). Не знаю... Нет, спасибо, Онуша, я по утрам как-то не могу.
   Онуфрий. Света боишься? Темноты ждешь? А мы вот света не боимся.
   Ст. студент (торопливо). Я сейчас вернусь, Стамескин; я хочу приготовить вам свободный номер для беседы; Лиля мне уже говорила, в чем дело... Тут не совсем удобно... по соседству есть свободный номер.
   Стамескин. Хорошо.
   Онуфрий (умоляя). Отчего, старик, можно и тут! Я выйду.
   Ст. студент (не понимая, указывает глазами на перегородку). Нет, Онуфрий, тут неудобно. Я сейчас... Одну минуту, господа.
   Выходит. За перегородкой притаился и не дышит Тенор. Стамескин делает вид, что не замечает Онуфрия -- Онуфрий делает вид, что не замечает Стамескина. Оба неподвижно смотрят в стену -- впрочем, мучится один только Онуфрий. Длительная пауза.
   Ст. студент (входя). Ну вот и устроил! Прекрасный номер -- там никто вам не помешает, беседуйте сколько хотите... Кстати, уважаемый товарищ, по поводу вчерашнего: я еще не имел удовольствия выслушать ваше мнение относительно сказанного мною. По решению землячества я могу (улыбаясь) судить, что моя речь успеха, так сказать, не имела, но мне хотелось бы выслушать вас, я так привык уважать ваше мнение.
   Стамескин. Вы говорили недурно, вероятно, прежде вы много ораторствовали.
   Ст. студент (польщенный). Представьте, никогда -- это, можно сказать, первое мое выступление... а по существу, по существу, Стамескин?
   Стамескин. И по существу недурно. По-видимому, вы довольно много читали, кое-что знаете, есть у вас и свой достаточно обширный опыт... некоторые из приведенных фактов были положительно любопытны...
   Ст. студент (радостно). Да, да! Конечно, факты! Простите, что перебиваю!
   Стамескин. Но только все это лишнее. Это была лекция, а не речь, вам бы ее откуда-нибудь с кафедры произнести, и у нее был бы успех, вам бы и молодежь хлопала.
   Ст. студент (огорченно). Но позвольте, Стамескин! Я не понимаю вашего деления на лекцию и речь. Что, собственно...
   Стамескин. В то время, когда люди действуют, вы рассуждаете о действиях, какие бывают действия, плохие и хорошие, -- это нам не нужно.
   Онуфрий иронически смотрит на Старого Студента.
   Ст. студент (в отчаянии). Но что же нужно? -- Я не понимаю.
   Стамескин. Мне некогда сейчас объяснять, да это и все равно, сейчас это лишнее.
   Ст. студент. Да как же все равно! А факты, Стамескин? А логика? Ведь есть же логика, Стамескин, и я даже не могу себе представить такого случая... Ты что, Онуфрий, с ума сошел?
   Онуфрий, глядевший на перегородку, вдруг хохочет и говорит, глядя на стол.
   Онуфрий. Она, брат, тебе покажет! Она тебе пропишет! Она тебя петь заставит!
   Ст. студент (сердито). Да ты с ума сошел? Про кого ты говоришь?
   Онуфрий (мрачно). Про логику, про кого же?
   Ст. студент (волнуясь). Это нехорошо, Онуфрий Николаевич! Я говорю о совершенно серьезных вещах, а ты позволяешь себе такое... странное отношение.
   Молчание. Онуфрий сердито пыхтит папиросой. Входят Козлов и Кочетов.
   Козлов. А вы уже здесь, Стамескин? Сейчас разденусь...
   Кочетов. Запоздали, нужно было с К.И. повидаться. Вы слыхали, Лохаридзе арестован? Здравствуйте, Петр Кузьмич.
   Стамескин. Да, я знаю.
   Ст. студент (уныло). Раздевайтесь.
   Козлов (входит). Ну, вот и я! Здорово, ребятки! А ты уже за водкой? Какая же ты свинья, Онуфрий!
   Онуфрий. Тебя не спросился!
   Козлов. Как же тебе не стыдно, а? С тобой и разговаривать после этого не стоит... свинья!
   Онуфрий. И не разговаривай!
   Козлов. Свинья!
   Онуфрий. Да что ты привязался, в самом деле! Мне твоей указки не надо.
   Кочетов (качая головой). Да, нехорошо, Онуфрий Николаевич. Фу-ты, как холодно, рук не согреешь. Ну, так как же, Петр Кузьмич, побеспокоим вас?
   Ст. студент. Пожалуйста, прошу вас следовать за мной. У вас будет свободный номер, вам никто не помешает, я все устроил. Пожалуйста! А у меня там... лежит один больной... Нет, нет, из моих знакомых...
   Уходят. Из-за перегородки тихонько выбирается Тенор и становится в мефистофельскую позу над мрачным Онуфрием.
   Тенор. Ха-ха-ха! Как он тебя, Онуша! Говорит, что ты, Онуша, свинья! Ха-ха-ха!
   Онуфрий сперва сердито, потом иронически смотрит на Тенора.
   Тенор. Выпей еще рюмочку, Онуша! Ха-ха-ха!
   Онуфрий (серьезно). Знаешь что, Тенор?
   Тенор. Что?
   Онуфрий. Надевай-ка, брат, пальто с барашком -- и удирай отсюда, пока путь свободен.
   Тенор (беспокойно). Ты думаешь?
   Онуфрий. Предчувствую. В твоем идиотском смехе я слышу дыхание рока. Спасайся, Тенор!
   Тенор. Пожалуй, я уйду. Это будет лучше.
   Ст. студент (входя, говорит, волнуясь). Там в коридоре -- идет какая-то дама... кажется, Дина Штерн. Кажется, она! (Суетливо прибирает комнату.) Ах, Боже мой... это все твои окурки.
   Онуфрий хохочет. Тенор быстро прячется за перегородку, закрывая за собою дверь. Слегка постучав, входит Дина.
   Дина. Можно?
   Ст. студент (сияя). Да, конечно! Простите, у нас такой беспорядок...
   Дина. У вас много народу -- в передней столько шинелей.
   Ст. студент. Да, Стамескин, Козлов и другие... Этакое совещание... на нейтральной почве! (Радостно смеется.)
   Дина (разочарованно). Ах, вот что! Так вот вы как живете, Петр Кузьмич, совещания у вас... Что это, водка?
   Онуфрий. Водка.
   Ст. студент (руки его дрожат, растерян). Как я счастлив, Дина! Наконец-то вы посетили мою одинокую убогую келью. Сердечно благодарю вас, Дина, вы и представить не можете, какую высокую радость вы мне доставили. Да благословит вас Бог!
   Дина. (смущенно и ласково). Ну что вы, дорогой мой, я сама так рада... Я уже давно собиралась навестить вас, но так занята... а тут еще это.
   Ст. студент (умоляя). Разденьтесь!.. Онуфрий, позвони, чтобы скорей чаю... Ужасно холодно.
   Дина (незаметно морщась). Право, я не знаю... Я спешу...
   Ст. студент. Разденьтесь! Позвольте вашу муфточку... И сахару вели дать, сахару нет.
   Дина. Ну хорошо. Но только чаю я не хочу, я на минуточку. (Раздеваясь.) Ну, как вы хозяйничаете, Петр Кузьмич, расскажите! У вас очень хороший номер.
   Ст. студент (весело). Управляюсь! Я всегда сам хозяйничал, Дина, я не хотел, чтобы тяжесть хозяйства ложилась на одну жену, -- это несправедливо. Я и на базар с корзиночкой бегал, конечно, только по праздникам, так как в будни...
   Дина. Неужели? Какой вы милый, вас нельзя не любить. А это ваша спальня? Да вы совсем как настоящий студент... Вы дома всегда в тужурке ходите? К вам тужурка идет.
   Ст. студент (тихо). Я -- студент... Дина. Пусти на диван, Онуша.
   Дина. Да и здесь хорошо, не беспокойтесь.
   Ст. студент. Нет, нет, садитесь на диван. Впрочем... там одна пружина... Сиди, Онуша, голубчик! Вот кресло.
   Онуфрий. Что же, звонить или нет?
   Дина. Нет, не надо, я чаю не хочу. Так вот как у вас... и не скучно вам всегда одному?
   Ст. студент. Почему вы думаете, что я один? Я всегда с товарищами. Вот Онуфрий Николаевич, милейший человек. Блохин... Козлов часто заходит. Мы такие ночи проводим, Дина! Пьем!..
   Дина (с ужасом). Неужели вы пьете, Петр Кузьмич?
   Ст. студент. Нет, Дина, то есть да. Рюмку, так, иногда две хватишь... хочется разгула, Дина. Наша жизнь коротка!
   Онуфрий. Разгула! Ну и фарисей же ты, старик!
   Ст. студент (смеется и хлопает Онуфрия по плечу). Не ворчи, товарищ. Водка-то вся, тащи другую бутылку.
   Дина (изумленно). Да что с вами, Петр Кузьмич? Вот не ожидала! Неужели вы будете пить? Тогда я сейчас же уйду. Ну да -- две рюмки!
   Ст. студент (падая духом). Нет, это я так, это я для Онуфрия Николаевича. Посидите, Дина.
   Онуфрий. Ну и фарисей же ты, старик! (Молчание)
   Ст. студент. Ну, как вы спали вчера, Дина? Я вас замучил своими рассказами... и все такое грустное. Вы должны останавливать меня, когда я загрущу, -- хорошо, Дина?
   Дина (с легким кокетством). Нет, ни за что! Мне так нравятся ваши рассказы и ваша грусть... Вы себя мало цените, Петр Кузьмич! Вы много читаете, -- но почему же я не вижу книг?
   Ст. студент. Представьте! Совсем забросил книги, да и некогда как-то.
   Онуфрий. Он шведской гимнастикой занимается.
   Ст. студент. Не ворчи, Онуша! И вы подумайте, Дина, я веду дневник!
   Онуфрий. Мемуары.
   Ст. студент. Нет -- самый настоящий дневник. Мемуары, Онуша, это история, а дневник -- это лирика, тайны души, вздохи сердца, которых никто не смеет подслушать. Да ты прозаик, ты не поймешь.
   Дина. У вас электричество? А о чем же вы пишете?.. Да, кстати: к вам не заходил сегодня Александр Александрович? К нему есть поручение от одного знакомого, насчет музыки.
   Ст. студент (опоминаясь). Александр Александрович?
   Дина. Ну да. Что вы так смотрите? Послушайте, Петр Кузьмич, что вы так смотрите? Что-нибудь случилось?.. Да говорите же.
   Онуфрий. Да ничего не случилось -- почему, как только человек глаза вытаращил, так сейчас же должно что-нибудь случиться? (Крайне одобрительно.) Таращи, старик, таращи!
   Ст. студент. Да ничего не случилось. Александр Александрович... он не совсем здоров.
   Дина. Что с ним?
   Ст. студент. Ничего, ничего особенного. Ах, Дина, да успокойтесь же! У него слегка болит голова. Он здесь, у меня.
   Онуфрий. Лежит. Тенор -- лежишь, брат?
   Молчание.
   Ст. студент. У него голова болит.
   Бледный, но уже причесанный, выходит Тенор и молча здоровается.
   Дина. Вы нездоровы, Александр Александрович?
   Молчание.
   Тенор. Нет, здоров. Они шутят.
   Ст. студент. Александр Александрович действительно не совсем здоров.
   Дина. Я вижу... Как вы хорошо устроились, Петр Кузьмич, -- вы не скучаете по вашей Сибири? Это ваши лекции? Какой прилежный -- учитесь. Онуфрий Николаевич, он читает лекции. Однако мне надо идти, я совсем и забыла, что меня ждет извозчик. Где же пальто? Это все вы, Петр Кузьмич, с вашим гостеприимством.
   Онуфрий. Посидите, Дина, куда торопиться. Сегодня ужасный холод. А извозчика вашего мы отпустим. Верно, дядя?
   Дина. Вы думаете, что на извозчике холоднее?
   Онуфрий. Неизмеримо! (Берет Старого Студента под руку.) Да пойдем, дядя, что стал!
   Ст. студент (упираясь). Вы меня извините, Дина, если я на несколько минут...
   Дина. Пожалуйста.
   Онуфрий. Ну, идем, идем. Стамескина, кстати, проведаем, да я еще тебе свеженький анекдот из римской жизни расскажу. Когда Тарквиний Гордый... (Уходя, тихо.) Нельзя так, дядя, а то и лохмач этот будет над тобой смеяться. Дневник, лирика, эка куда ты забрался!..
   Дина и Тенор одни. Молчание.
   Дина. Я все понимаю, Александр Александрович.
   Тенор. Тем лучше.
   Дина. Вы давно здесь прячетесь?
   Тенор. Со вчерашнего, кажется, вечера... Да -- со вчерашнего вечера.
   Дина. И все лежите... там?
   Тенор. Да, преимущественно. Немного и хожу.
   Дина. И когда я пришла, вы продолжали лежать? И когда услыхали мой голос, продолжали оставаться там? Вы подумали, Александр Александрович, в какое положение перед этими господами вы ставите меня? Вы подумали, в какое положение вы ставили меня вчера, когда на собрании говорили: Тенор трус, Тенор прячется, а я должна была лгать, что вы больны?
   Тенор. Самолюбие, Дина?
   Дина. Да, самолюбие, которого, к сожалению, у вас нет. Прятаться от меня, здесь за перегородкой, на чужой постели, сдерживать дыхание, чтобы не услыхали. (Смеется.) Вчера при голосовании смеялись, что Тенор и здесь бережет свой голос, -- теперь я понимаю, что это значит. (Презрительно.) Подайте мне пальто.
   Тенор. Я избегал объяснения, Дина, -- знал, что сейчас оно ни к чему не приведет, но если вы хотите... Я на сходку не пойду.
   Дина. А? Мне казалось, что вы пойдете.
   Тенор. Нет, не пойду. Вы знаете, Дина, что ради таланта я превратил свою жизнь в тюрьму?
   Дина. Знаю.
   Тенор. Что я создал для себя режим хуже арестантского режима? Ха-ха-ха, что такое арестант? Я был несвободнее арестанта. И я не хочу для какой-то вздорной истории, в которой не вижу смысла, -- я не хочу жертвовать своим талантом.
   Дина. А мне всегда казалось, что талант -- это свобода. И мне... непонятен талант, для развития которого необходимы арестантские роты.
   Тенор. Я всегда знал, что ты не любишь меня. Только самолюбие и ни на йоту ни жалости, ни понимания. Ты не любишь меня.
   Дина. Кажется... вы правы.
   Тенор. Ты сама должна была сказать мне: "Не ходи. Им нечего терять, а твоя жизнь, твой талант нужен для них же".
   Дина. Да? Так вот как. А мне казалось, что есть минуты, когда все мы должны идти рядом, даже и таланты. Как вы думаете, Александр Александрович?
   Тенор. Это говорит Стамескин! Ты повторяешь слова Стамескина, Дина! Ха-ха-ха!
   Дина (вставая). Нет, это говорю я! А Стамескин говорит другое -- что вы трус и карьерист.
   Молчание.
   Тенор. И ты не ударила его, Дина?
   Дина. Нет, за что ж? Я с ним согласна.
   Молчание.
   Тенор. Прикажете подать пальто?
   Дина. Пожалуйста. Нет, не трудитесь, ботики я сама надену.
   В двери стучат.
   Дина. Войдите! А, Петр Кузьмич! А я ухожу.
   Ст. студент. Не смею удерживать.
   Дина. Как у вас мило! Благодарю вас, Онуфрий Николаевич, да, это моя муфта. Очень мило! Это ваша спальня?
   Тенор. Да. Тут спит наш старик. (Неуверенно хохочет.) Ха-ха-ха!
   Онуфрий. Эка развеселился наш Тенор.
   Дина (весело). Я ему сказала, что он трус и карьерист, и он не может прийти в себя от радости. Прощайте!
   Быстро выходит, Старый Студент поспешно накидывает пальто и устремляется за нею.
   Ст. студент. Дина! Подождите, я вас провожу. Ах, Господи -- Дина!..
   Уходит. Молчание.
   Онуфрий. Какой проворный стал. Вот что значит шведская гимнастика. Без калош побежал -- какое неблагоразумие!.. Ну как, Тенор, плохо?
   Тенор с силою ударяет кулаком по столу, так что падают рюмки.
   Тенор. Я ей покажу! (Всхлипнув.) Я ей покажу!
   Онуфрий. Покажи, покажи.
   Тенор. Я всем вам покажу, что значит Тенор. Вы еще придете просить прощения, что обидели человека. За что? За что она меня оскорбила? Я думал, что она мне просто скажет, и я ей объясню, и она поймет... ну, не согласится, -- а это что же? Ведь она же меня знает.
   Онуфрий. Кроваткой повредил, кроваткой. Поза некрасивая.
   Тенор (садится и опускает голову). Неужели я такая свинья! Онуша, ты человек справедливый, скажи ты мне!.. Онуша, неужели я такая свинья?
   Онуфрий (гладя его по спине). Свинья, братец, свинья! Свинья, да еще такая большая...

Занавес

Третье действие

   Предвечерний тихий час в номерах Фальцфейна. Горит электричество.
   В комнате Старого Студента. Тишина; все чисто, на всем печать строгого, немного щепетильного, Стариковского порядка. Сам Старый Студент сидит за столом и, откинув назад седую голову, что-то пишет в клеенчатой тетрадке; одет в новенькую серую тужурку и сатиновую, светлую в крапинках рубашку. Видно, что он нездоров: горло завязано чистым платком; в утомленных, не то больных, не то мечтательных глазах чувствуется легкий жарок. Постарел.
   Кончает писать и аккуратно складывает тетрадку. Зажигает свечу и рассматривает перед зеркальцем горло -- качает головой и, сняв платок, мажет шею йодом. Смотрит на часы. Ходит по комнате. Скучает.
   Стук в дверь.
   Ст. студент. Войдите. Ах, да там заперто! Сейчас, сейчас отопру.
   Входит коридорный Капитон с покупками.
   Ст. студент. Это вы, Капитон! Ну что, все взяли?
   Капитон. Все. Малины сушеной взял на двугривенный, меньше в аптеке не дают.
   Ст. студент (разбирая покупки и пузырьки). Так. Малина... нашатырь... салициловый натр... Я же просил вас, Капитон, взять хину в облатках -- ну как я ее глотать буду? Всегда вы перепутаете, Капитон, за чем вас ни пошлешь.
   Капитон. Не знаю, они по вашей записке отпускали. Народу в аптеке много, насилу добился. Да -- сыру-то этого, как его?
   Ст. студент. Тильзитского, -- ну?
   Капитон. Нету. Я голландского взял, полголовки. Самовар сейчас подавать или погодить?
   Ст. студент. Нет, погодите. Я на ночь малину буду пить; вы и чайничек другой захватите, для малины. Постойте, куда торопитесь... Ну что: много народу на Тверской?
   Капитон. Много, нельзя сосчитать. Какие вверх идут, какие вниз, у кого какое расположение. Девки ржут, как кобылы. Одна и говорит мне: "Кавалер, вы что несете?" А я ей говорю: "Кавалеров тут нету, кавалеры по той стороне ходят", -- она и отошла.
   Ст. студент. А светло?
   Капитон. У нас на Тверской всегда светло. Это, может, в каких других местах и темно, а у нас всегда светло. Мы не любим, чтобы у нас темно было, у других-то днем темнее, как у нас ночью. У нас всегда светло.
   Ст. студент. Да, да, очень светло. А морозит?
   Капитон. Зачем морозить? Снег так и валит, погода знаменитая. На этом... как его? градуснике, что у генерал-губернатора, пять градусов показано, не то три. Не разберешь.
   Ст. студент. Я больше мороз люблю. Какие у нас в Сибири морозы, Капитон! -- что это, разве мороз! Окно так, бывало, закрасит, что всю зиму как в подвале сидишь, улицы не видно.
   Капитон. А дрова дешевы? Ежели дрова дешевы...
   Ст. студент. Дрова дешевы... Вот пошел бы и я погулять, Капитон, да нельзя, горло болит. Посижу денька два, а там все-таки пойду. В университет на лекции, нельзя долго пропускать, потом не нагонишь.
   Капитон. Беспорядки делать будете?
   Ст. студент. Нет. Беспорядков не будет. Отменили.
   Капитон. Кто же отменил? Начальство?
   Ст. студент. Нет, сами студенты. Ну, и начальство тоже -- вообще сговорились, чтобы уладить дело миром. Так-то оно лучше, Капитон, а? А то разошлют, университет закроют.
   Капитон. А говорили, что беспорядки!
   Ст. студент. Нет, не будет беспорядков. Да и зачем? Люди мы разумные и всегда можем сговориться и без драки. Это только дикари... Постойте, Капитон, вы куда?
   Капитон. Да надо идти, чего же тут стоять? У меня дело.
   Ст. студент. Погодите... Что еще я хотел спросить у вас? Вот что: вы давно знаете Онуфрия Николаевича?
   Капитон. Онуфрия Николаевича? Это который про чертей?
   Ст. студент. Про каких чертей?
   Капитон. Это он неправду говорит, что я чертей ловлю. Я чертей не ловлю. Почем, спрашивает, чертей продаешь? -- да разве такая торговля бывает? Всю Москву обойди, такой торговли нету. Я раз одного только видел, да и то маленького, не более как спичечная коробка.
   Ст. студент. А все-таки видели?
   Капитон (уклончиво). Да так, нестоющее рассказывать... Чертей продаешь! Ну и студент, ну и развязный же студент! Он у нас тоже в номерах стоял, да недолго настоял -- поперли. Раков он жалеет!
   Ст. студент. Раков? Почему же именно раков?
   Капитон. А у них, говорит, глаза сзаду посажены, и ежели его не пожалеть, так сам он себя пожалеть не может. Купил это раз корзину раков, ну совсем живых, как есть черных, ну совсем живых? И для хорошего, думаете, дела купил? Как же, от него жди. Вдруг жалко стало, в слезу вдарило: пускай, говорит, ползают не иначе, как мы. А у рака какое понятие? Его пустили, он и пополз скрозь все номера. Околоточного звали, скандал был... (Совсем мрачно.) Только протокола написать не могли: не знали, как начать. Каторги ему мало, вот он какой!
   Ст. студент (смеясь). Ну, а как по-вашему, Капитон: я веселый студент или нет?
   Капитон. Вы-то? Да ничего себе, веселый. Только какой же вы студент? Разве такие студенты бывают? Таких студентов не бывает, хоть всю Москву обойди.
   Ст. студент (возмущенно). Ну Что вы, Капитон! Как это глупо! Учиться никогда не поздно, было бы только настоящее желание. Хм! Вы, действительно, какой-то мрачный пессимист, Капитон.
   Капитон. Это как хотите. Но только таких студентов не бывает.
   Ст. студент (расстроенно). Ну хорошо, хорошо! У меня 37 и 4, и у меня нет охоты выслушивать ваши глупости... Постойте: как будете ложиться, спину придите мне растереть.
   Капитон. Не умею я этого.
   Ст. студент. Глупости! Я вам покажу.
   Капитон. Не умею я этого.
   Угрюмо выходит. Старый Студент сердито раскладывает лекарства, вздыхает и, надев пенсне, раскрывает последнюю, только что написанную страницу дневника. Читает вслух, первые слова неуверенным голосом:
   "8 декабря (откашливается), 8 декабря, вечер. Что такое молодость, как не весенняя песнь души, раскрывающей объятия солнцу... (что-то поправляет и читает громко и вдохновенно) раскрывающей свои объятия солнцу? Стихийно волнуется моя душа, и на крыльях фантазии уношусь я в заоблачные страны Любви и Красоты, казалось, уже навсегда закрытые для моих взоров. Как пылкий юноша, с пренебрежением отталкивающий книги, так как в себе самом он носит все богатство и красоту жизни, я уже не читаю, а пишу, творю, мечтаю"... Э, нехорошо, стихами выходит. (Поправляет.) "Я уже не читаю, а пишу, творю и отдаюсь мечтам. И как это ни удивительно (как бы засмеялись мои сибирские сослуживцы!), у меня открылось что-то вроде литературного таланта; правда, пока я ограничиваюсь только этим дневником, но впереди задумано кое-что и посерьезнее". Да, посерьезнее! (Снимает пенсне и смотрит мечтательно. И читает дальше другим, сдержанным голосом, намекающим на тайну:) "С того памятного дня (мешала выходить простуда, я выбежал тогда без калош) я больше не видел Де Ша. Пробовал писать ей и, признаться, уже написал письмо, но не решаюсь отослать: какая-то наивная, почти мальчишеская робость связывает волю. Любит ли она Те? Тогда, на мой по этому поводу вопрос, она решительно ответила -- нет. Но не был ли такой ответ результатом некоторого раздражения, вызванного действительно недостойным поведением Те? Во всяком случае, с ее умом она не может не видеть"... (Снимает пенсне) Боже мой, как страшно! Подумать только, и то страшно!
   Ежится, как от холода, улыбается, качает головой. Прячет дневник и внимательно разглядывает себя в зеркало, охорашивается. С шумом распахивается дверь, -- Старый Студент едва успевает положить зеркальце, -- и входят студенты: Онуфрий, Блохин и Козлов. Запушены снегом, пальто нараспашку, фуражки сдвинулись на затылок -- от них веет свежестью морозного вечера, простором, беспричинным весельем. Сразу становится шумно и тесно. Не раздеваясь, с нарочитой серьезностью, студенты выстраиваются в ряд.
   Онуфрий. Cobra capella, стой! Сережа, не урони престижа cobr'ы capell'ы. (Запевает.) Аристотель мудрый...
   Поют все трое очень серьезно:
   "...древний философ, древний философ.
   Продал всю одежду за сивухи штоф, за сивухи штоф.
   Ехал принц Оранский через речку По, через речку По.
   Бабе астраханской он сказал бон-мо [Остроту (от фр. bon mot)], он сказал бон-мо!"
   Старый студент очень доволен, радостно суетится, но в то же время боязливо держится подальше от дышащих холодом студентов.
   Ст. студент. Здорово, ребята! Так, так! Но почему же бон-мо? Да раздевайтесь же, раздевайтесь.
   Онуфрий. Чай есть? Лимон есть?
   Ст. студент. Сейчас все будет. Раздевайтесь же, смотрите, сколько снегу нанесли!
   Козлов. Ты что это, старик, нездоров? Горло болит?
   Ст. студент. Так, маленькая инфлуэнца. 37 и четыре. Козлов. Дай-ка пульс!
   Глубокомысленно считает, шевеля губами. Старый Студент отодвигается от него насколько возможно, стараясь не дышать холодом. Онуфрий и Блохин раздеваются в прихожей и чему-то смеются.
   Козлов. Пульс хороший! Сердце у тебя в порядке?
   Ст. студент. Сердце у меня здоровое.
   Козлов. Тогда возьми ты салицилу гран пятьдесят...
   Ст. студент. Да разденься же ты, Бога ради! От тебя от одного простудиться можно. Доктор!
   Онуфрий и Блохин вдвоем торжественно несут большого вареного рака и кладут на стол.
   Онуфрий. Рак! От чистого сердца.
   Блохин. Рак! От полноты души.
   Ст. студент (смеется). Ах вы, безобразники! Рака принесли! Ну, а я за пивом пошлю. Выпьем пивка, Онуша? Ах, как же я вам рад, товарищи! Сижу один и только что подумал: хоть бы на огонек кто зашел, а тут и вы!
   Онуфрий. Нет, пива не надо. Мы у Немца пили. Мы хотим чаю с лимоном, ибо, пия пиво, боимся впасть в монотонность. Пусть будет лимонно, но не монотонно -- хороши стихи, Козлик?
   Козлов. Вылитый Бальмонт. Чаю, чаю давай. За лимончиком пошли.
   Онуфрий. Ну пусть бальмонтонно, но только не монотонно. Так действительно лучше.
   Блохин. А я бы... пива выпил.
   Онуфрий. Ну, ну! Чего захотел, пива! От пива, Сережа, водянка бывает. Чаю давай, старик!
   Ст. студент. Сейчас, сейчас! Рака принесли... ах, комики!
   Идет в переднюю, открывает дверь и зовет: "Капитон, Капитон!" Заказывает чай. Студенты осматриваются.
   Козлов. Хорошо у старика, тихо. Как умирать начну, сюда перееду, лучше места не найдешь.
   Блохин. Ж...жарко и д...душно.
   Хочет открыть форточку. Козлов останавливает его.
   Козлов. Оставь, Сережа, старик болен!
   Онуфрий исследует стол, разглядывает лекарства.
   Онуфрий. Сережа, понюхай-ка, что это?
   Блохин (нюхает и кашляет). Нашатырь. И такую гадость держать в доме?
   Ст. студент (возвращаясь). Нет, как хорошо, что вы зашли! Сижу один и скучаю, и вдруг... Нет, хорошо. Ну, как у вас? Я рад, что так хорошо все кончилось. И ты, Онуша, с Блохиным, я вижу, помирились?
   Блохин. Да мы и не ссорились! Это он врал, что у меня души нет...
   Ст. студент. Давно видал наших? Лилю?.. Дину Штерн? Я с тех пор не видал.
   Козлов. Давно. Чей это у тебя портрет, старик?
   Ст. студент. Наташи, покойной жены. Ты посмотри поближе.
   Онуфрий. Нет, братцы, хорошо у старика, завидно. Порядок, чистота, лекции вон лежат, -- и как только люди не живут! Философский ум не может охватить, и нет конца недоумению. Посмотри, Козлик, вон писатели развешаны, кнопочками приколоты, душа радуется.
   Ст. студент. Это мои любимые писатели. У меня и там в Сибири весь кабинет был увешан портретами в рамах, у меня хорошо там было. Помню я...
   Онуфрий. А сам-то старичок! Да ты погляди, Козлик!
   Козлов. Гляжу, отстань. Ты что ешь, Сережа?
   Блохин. Сыр.
   Козлов. Дай-ка.
   Моментально съедают сыр.
   Онуфрий. Сидит он себе, как святой, как Мадонна на картине Рафаэля, как Дух Божий над хаосом. Горлышко у него болит, платочком завязано -- гляди, кончики-то! Туфельки на нем, сапожки-то снял! Эх, и отчего у меня горло никогда не болит? Дай я тебя в маковку поцелую, старичок.
   Ст. студент (слегка обиженно). Ну, оставь, Онуша, всякий может простудиться. И ведь я же просил тебя, Онуша, и вас, братцы: оставьте это слово "старик". Дело не в том, сколько человеку лет...
   Блохин. Да ведь мы так! Смотри, старик, Козлик весь твой сыр поел!..
   Капитон вносит самовар. Старый Студент продолжает говорить, заваривая чай и хозяйничая.
   Ст. студент. Спасибо, Капитон. Колбаски съешь, Сережа, в немецкой колбасной беру, хорошая колбаса. Дело не в том, братцы, сколько...
   Капитон. Для рака-то тарелку подать?
   Онуфрий. Нет, блюдо. И когда же ты повесишься, Капитон?
   Капитон (мрачно). Веревка такая еще не ссучена, на которой вешаться.
   Ст. студент. Нет, Капитон, не надо, мы его есть не будем. Так вот, товарищи, дело не в годах, а в отношении человека к жизни... Не слабо налил, Онуша?.. Что такое молодость -- говорю я. Молодость -- понятие чисто условное, допускающее много толкований...
   Онуфрий. Отрежь-ка колбаски, Козлик!
   Ст. студент. И если для одного достаточно взглянуть на паспорт, чтобы определить, молод человек или нет, то для другого этой мерки недостаточно. Надо убедиться, насколько данный субъект...
   Онуфрий (ест колбасу). Философский ум ищет точку зрения и, найдя ее, успокаивается. Отрежь-ка, Козлик, еще.
   Ст. студент. Да. Вот я, например, со Стамескиным беседовал, ну и что же? -- не понимает. А вас, вы думаете, он понимает? Тоже нет, хотя и молод он достаточно. А я, "старик", понимаю! Вот вы рака принесли...
   Онуфрий. Брось, а то отнесем назад.
   Ст. студент. Нет, выслушай, Онуша! Вот вы рака принесли -- и с виду это настолько... ну, нелепо, что ли, что тот же ваш Стамескин назвал бы вас идиотами. А я понимаю, что это молодость, проявление молодых, играющих сил, и мне приятно.
   Козлов. Да ну, оставь! Ну принесли и принесли, и не о чем тут говорить! Говори о другом!
   Ст. студент (смеется). Нет, нет, братцы! Я этого рака высушу и поставлю себе на стол, пусть напоминает одну из лучших минут моей жизни. (Смеется.) Нет, серьезно, высушу и поставлю.
   Онуфрий. Ну и ладно -- эка привязался старик. Буде, чаю больше не хочу, от чаю бессонница бывает.
   Козлов. Что же это, вроде памятника будет? Куда же ты его поставишь?
   Ст. студент. На стол, Козлик, на стол!
   Блохин. Кто цветы с...сушит, а кто рака.
   Онуфрий. Дай-ка я тут на диванчике примощусь (Зевает.) Какая-то томность овладела моими членами... не то от колбасы, не то от твоего красноречия. Разболтался ты что-то, старик.
   Козлов. Это у него от температуры. Гляди, как он осунулся: тебе лечиться надо, дядя!
   Ст. студент (недовольно). Какие пустяки: вчера мне действительно было нехорошо, а сегодня и лицо у меня свежее... Выпью малинки, -- вот и все... Так вот, говорю я: душа у меня... молодая, сердце у меня нетронутое -- вот в чем главное. Помню, в нашем городке сослуживцы всегда смеялись надо мною. Вам сколько лет? -- спрашивают. Столько-то. А мы думали, что вам всего двадцать. Ведь вы, Петр Кузьмич, моложе всякого молодого человека! (Смеется)
   Козлов (зевает). Да-а. Смеялись, говоришь?
   Ст. студент. Смеялись! Да как и не смеяться? Они люди солидные, положительные, а я? Мечтатель, фантазер какой-то. Помню, раз приходит ко мне сослуживец, Тарасов, мрачен, жалко смотреть: губернатор к нам едет. А я в это время стихи наизусть учу!
   Онуфрий. Стихи? Зачем же ты их учишь?
   Ст. студент (смеется). Тарасов рассердился: вас, говорит, Петр Кузьмич, надо в сумасшедший дом отправить: тут губернатор едет, а вы стихи декламируете. А то, помню я еще, это было... постой, где это было? Да, вспомнил: ездил это я по одному делу...
   Онуфрий. И сколько ты помнишь, старик. Ты свою жизнь наизусть знаешь или только на рассказ? Ты валяй как покороче. А что, Сережа, если бы столько помнил, мог бы ты это выдержать при твоем телосложении?
   Блохин (зевает). Пусть старик... стихи продекламирует.
   Ст. студент. А что же? Если серьезно хотите послушать, я могу. Кого хотите? Хотите из Шелли?
   Козлов (тоскливо). Нет, не надо стихов! Ну их к черту!
   Ст. студент. Неужели ты не любишь стихов? (Слегка насмешливо.) А еще молодой человек! Эх, Козлик, Козлик, -- ведь молодость сама стихи. Когда душа приподнята...
   Козлов (мрачно). Не люблю стихов.
   Онуфрий. И я не люблю. Ребята?..
   Блохин. Ну?
   Онуфрий. Айда к Костику-председателю!
   Козлов и Блохин. Верно, пойдем, братцы!
   Онуфрий. Я тебя, Сережа, в снегу утоплю. Ты мне запомнишь, как снег за шиворот класть.
   Ст. студент (тревожно и жалобно). Да куда же вы?! Ну что вы вздумали! Погодите! Я так рад, что вы пришли... ну что вы будете делать у Костика? Может быть, его и дома-то нет! Посидите!
   Козлов. Нет, надо идти! Костик ждет.
   Блохин. Н...надо идти. Идем, ребята.
   Ст. студент. Посидите! Я сейчас за пивом пошлю. Споем. Споем, Сережа? (Морщась от боли в горле, напевает.) Аристотель мудрый... Сейчас пиво будет.
   Онуфрий (удерживая). Да не хлопочи, старик. Не надо пива.
   Козлик. Не надо, не надо. Мы пойдем. Да, ей-Богу же, не надо.
   Ст. студент. Нет, нет, не пущу. (Идет.) Я сейчас. Капитон, Капитоша!
   Студенты одни, сидят как разваренные, лениво оглядываются.
   Козлов. Послал-таки. Экая лотоха!
   Онуфрий. Что же -- оставаться или нет? (Зевает.) Я уж и не знаю. Неловко как-то, старик еще обидится! И как это удивительно в природе происходит: поболел один день, а состарился лет на двадцать. Эх, жизнь!
   Козлов. Так со стариками всегда бывает. Держится, держится, а потом... трах и... (Зевает.) Что же, идем или остаемся?
   Блохин. Что же, можно и остаться. Только... лучи пойдем, а? Ж...жарко тут!
   Козлов. Нет, пойдем, пойдем! Жалко старика, а ничего не поделаешь; надоел.
   Онуфрий. А пиво?
   Козлов. Да ну его к черту! У Костика выпьем, вчера он деньги из дому получил.
   Ст. студент (входит весело). Сейчас и пиво будет. И не думайте уходить -- не пущу! Чего на самом деле раскисли! Посидим, поболтаем, я вам кое-что из моих сибирских скитаний расскажу. Вы не смейтесь: я хорошо рассказываю, иногда знакомые нарочно собирались, чтобы послушать моих рассказов, упрашивали. А то и спеть можно, этак, для настроения, а? -- споем?.. Эх, жалко, не знаете вы сибирских песен -- удивительные есть песни! Сейчас горло у меня болит, а то я бы вам напел -- тебе, Сережа, понравится.
   Козлов. Напрасно ты, старик. Мы лучше пойдем.
   Ст. студент. И не думай, не пущу! Ах, ребятки: вот у Наташи, у моей покойной жены, какой славный был голос. Не сильный, но такой приятный, задушевный! И сколько она этих сибирских песен знала! У них на постоялом дворе... Постой: да я показывал тебе Наташину карточку или нет?
   Козлов. Да видел, видел!
   Ст. студент. Нет, не эту, у меня другие есть, я тебе еще не показывал. Сейчас достану. (Роется в столе) Правда, Наташу нельзя было назвать красивой, но если вы всмотритесь в ее глаза... Сейчас!.. Надя не была похожа на мать, хотя некоторые и утверждали...
   Хлопает дверь. Входят Тенор и Лиля. Тенор сильно выпил, бледен, пальто нараспашку -- настроен отчаянно. Лиля все в той же шубенке, взволнована, почти плачет. При виде Тенора студенты оживляются. Онуфрий смеется.
   Козлов. Тенор! Это ты что же, брат? Пьян?
   Тенор. Ха-ха-ха! Пьян. Смотрите: Тенор пьян! Ха-ха-ха!
   Лиля (взволнованно). Он снег глотал! Это такой упрямый, такой упрямый человек -- я больше не могу. Берите его!
   Онуфрий. Лилечка! Да неужели это он от снегу?
   Ст. студент (оправляется, говорит очень сухо). Александр Александрович, что это с тобой? Что это ты вздумал? -- нехорошо, нехорошо, голубчик! Сережа, помоги ему раздеться -- я холоду избегаю.
   Тенор. Я и сам могу раздеться! Не лезь, Блоха! (Уходит в переднюю.)
   Лиля. Вот и привела.
   Козлов. Тенор пьян -- вот так чудеса в решете!
   Онуфрий. Да где вы этого мрачного красавца подцепили?
   Лиля. Перехожу я Тверской бульвар, а он идет, распахнулся и поет, а я испугалась, что он простудится, хотела его домой, а он меня в портерную повел...
   Блохин. К Немцу?
   Лиля. Не знаю, там такая гадость, надо мною смеются, девицы эти самые, а он плачет. Он на бульваре снег глотал!
   Козлов. Да что с ним такое?
   Лиля (неопределенно). Не знаю, так. Неприятность одна. (Всплескивает руками.) Ах, Боже мой, вы знаете? Он голос, кажется, потерял: хрипит! Он снег глотал!
   Онуфрий. Найдет. Раздевайся, Лилюша, отдохни.
   Лиля. Это еще что? Кто вам дал право на "ты" говорить? Я вам не ребенок, Онуфрий Николаевич, и... не пьяница. Свинство!
   Онуфрий. Носик у тебя, Лилюша, маленький, а душа как Иван Великий на Пасху. Вот источник того священного права, которое...
   Лиля. Свинство!
   Тенор. Вот и я. А, господин Козлов, у которого голос, как у козла! Ты не гнушаешься, господин Козлов, присутствием Тенора? Ведь он отказался идти на сходку. Ха-ха-ха! Послушай, как я хриплю.
   Старается показать, что он охрип. Козлов усаживает его и наливает чай. Лиля отводит в сторону Старого Студента.
   Тенор. Водки!
   Ст. студент. Зачем вы привели его сюда, Лиля? Мне это крайне неприятно.
   Лиля. А куда же было его вести? Послушайте, да вы сами больны... Бедненький, что с вами? И лицо у вас... такое нехорошее.
   Ст. студент (оправляясь). Это пустяки! Но меня возмущает эта бесхарактерность...
   Лиля. Ах, какая тут бесхарактерность! Если бы вы только знали, какой он несчастный. (Еще понижая голос.) Я сейчас за Диною Штерн поеду, тут недалеко.
   Ст. студент (хватая ее за руку). Ни в коем случае: что вы!
   Тенор (кричит). Водки!
   Козлов. Не форси, Тенор... Выпил и довольно, остальное завтра выпьешь.
   Лиля (удивленно). Да что вы?
   Ст. студент. Ни в коем случае! Пьяный мальчишка... он может оскорбить...
   Лиля (сердито). Ах, вы ничего не знаете! Я сейчас приеду, тут близко. Подите к нему и водки ему не давайте, слышите? Такой упрямый, такой упрямый... (Уходит.)
   Ст. студент. Лиля, постойте!.. Ушла!!
   Раздраженно ходит по комнате. В дальнейшем, до прихода Дины, держится воинственно; часто охорашивается.
   Блохин. Зачем это ты? Брось. Нету водки, тебе говорят, мы сами ничего не пили. Х...хорош!
   Тенор. Ха-ха-ха! Голос пропиваю! Слушай, хриплю. (Хрипит.) А какой был голос! Завидно тебе было, Блоха?
   Блохин (заикаясь). Если бы у меня был такой голос, я не только что пить, я... я... я...
   Тенор. Водки!
   Ст. студент (строго). Водки нет, Александр Александрович. Выпей чаю.
   Тенор. Ха-ха-ха! Пей сам, старик! Влюбленный старик пьет чай, ха-ха-ха!
   Ст. студент. Глупо, Александр Александрович! Вы не умеете себя вести!
   Онуфрий. Оставь, Тенор!
   Тенор. Ты мне надоел, старик. Зачем Лилька привела меня сюда? Я не хочу к старику! Вот тут я лежал. Хриплю. Где Лилька? Лильку я люблю. Тебя, Козлик, не люблю, и тебя, Онуша, не люблю, ты пьяница, а ее люблю.
   Онуфрий. А где же и вправду Лилька? Ушла?
   Ст. студент. Да. Дайте ему чего-нибудь... отрезвляющего, это невозможно!
   Тенор. Позови Лильку, старик! Что вы так смотрите, вы презираете меня? Напрасно. Тенор под подушку колбасу прячет. Тенор трус, на сходку не пошел, а Тенор взял и пропил голос! Х...хриплю. Дай папиросу, Онуша.
   Онуфрий. Последняя. Да ты не куришь -- не форси, Тенор.
   Тенор. У меня в пальто коробка. Прокуриваю голос! (Уходит в переднюю.)
   Ст. студент. Господа, прошу вас, уведите его или -- дайте ему чего-нибудь отрезвляющего. Это невозможно! Сейчас сюда приедет... Дина Штерн. Да, Дина Штерн!
   Онуфрий. Вот оно что. (Хохочет.) Слышишь, Козлик?
   Ст. студент (оправляясь). Тут ничего нет смешного. Он пьян до неприличия, и вы, господа, как его товарищи...
   Козлов. Говорил -- пойдем, эх! А теперь еще семейная сцена будет. Сережка, бери фуражку!..
   Ст. студент (хватая за руку). Ни в каком случае!
   Онуфрий. А вот я ему сейчас капельки три нашатырю дам, как рукой снимет, хоронить можно.
   Входит Тенор. В руках изломанная коробка с папиросами. Роняет ее, папиросы рассыпаются.
   Тенор. Дюшес, 25 штук. Уронил! (Подбирает вместе с Блохиным.)
   Онуфрий. Выпей-ка, Тенор! Раскрой ротик.
   Тенор. Что это, водка?
   Онуфрий. Да ты выпей, там увидишь.
   Тенор (пьет). Гадость! Ты зачем мне нашатырю даешь? Хочешь, чтобы я отрезвился? Как же ты это можешь, если у меня душа пьяна? Фу, гадость. Дай спичку.
   Онуфрий. Да!.. Так что ты рассказывал, старик? Про жену, что голос у нее был хороший? Сибирские песни она пела, -- это интересно!
   Козлов. Я никогда не слыхал сибирских песен, а должны быть хороши.
   Тенор. Старик забыл жену.
   Блохин. Расскажи, старик!
   Онуфрий. Я слыхал, что на каторге хорошие песни поют... Вот твой чай, Тенор. Да я и думаю... Вообще, сколько ты свету перевидал, дядя! Отчего ты нот не привез? Твоя жена ноты записывать умела?
   Ст. студент. Нет. И я просил бы... сейчас... и в таком тоне... про жену не говорить.
   Онуфрий. Ну, ну, пустяки! А мне показалось, ты что-то говорил... Ты лимончик, Саша, подави, освежает. Вот лимон.
   Тенор. Вижу.
   В переднюю кто-то тихо входит.
   Ст. студент (руки его дрожат). Кажется... кажется, пришли. Я сейчас.
   Идет в переднюю. Тихие голоса. Входит Дина Штерн, одетая в блузочку, причесана просто, по-домашнему -- видимо, она торопилась. Бледная, но держится совершенно спокойно. Здоровается. Тенор трезвеет.
   Дина. А, и вы здесь, Александр Александрович! Здравствуйте. Как у вас накурено, господа! Вы бы форточку открыли.
   Козлов. Старик нездоров.
   Дина (с участием). Что это? Простудились? Вы, вероятно, очень неосторожны, Петр Кузьмич, так нельзя. Да у вас, кажется, жар -- дайте-ка руку! Ну, так и есть. Небольшой жарок, но есть! И руки дрожат.
   Ст. студент (обеими руками пожимает руку Дины Штерн). Я не знаю, как благодарить вас, Дина, за вашу доброту. Каждый раз, как вы приходите, вы вносите свет в мою одинокую келью. Но что я говорю, одинокую! У кого есть такие товарищи, как Онуфрий...
   Блохин. Блохин...
   Козлов. Козлов...
   Ст. студент (смеется). Вот видите, какой веселый народ! С ними нельзя соскучиться и почувствовать себя одиноким. Вы знаете: они мне рака принесли и торжественно положили на стол.
   Дина (она смотрела на Тенора, удивленно). Какого рака?
   Блохин краснеет, Козлов свирепо смотрит на него и Онуфрия. Тенор мрачно трезвеет, как будто не слушает разговора.
   Блохин. Он врет! Никакого рака мы не прин... носили.
   Ст. студент (весело). Ретируешься, Блоха? А это что? Смотрите, Дина, какой огромный рак! Я его хочу высушить...
   Онуфрий. О Господи, вот влюбился! Я тебе сотню их принесу, только оставь ты этого в покое. Давай назад!
   Ст. студент (смеется). Нет, нет, Онуша, теперь он мой! Я хочу, Дина, высушить его и поставить на стол! Это будет как бы сим... символ... (Замечает наконец, что Дина все время глядит на Тенора, и затихает.)
   Дина. Отчего вы так давно не были у нас, Александр Александрович? Мама спрашивала о вас, она так вас любит.
   Тенор (проясняясь). Да? (Мрачно.) Я боялся не застать... ее дома.
   Дина. Нет. Она все время была дома. Господа, вы куда же собираетесь?
   Козлов. К Костику-председателю идем. Он нас ждет.
   Дина. Посидите. Я очень рада вас видеть... вы же помните, что собрание у меня? Вы придете, Петр Кузьмич?
   Ст. студент. Да, я приду. (Умоляет.) Посиди, Онуша!
   Онуфрий. Нет, дядя, довольно, сыт. Ты того и гляди еще мою Блоху засушишь и на стол поставишь... как символ. Эх ты, сам ты символ!
   Ст. студент. Посиди, Козлик, я прошу тебя.
   Онуфрий. Прощайте, Дина. Эй, ты, могила Гамлета, прощай! Хрипишь?
   Тенор. Хриплю.
   Дина. Уже уходите? Побыли бы еще... До свидания, Козлов. Не забудьте же собрания: Онучина говорила мне, что Стамескин готовит решительное выступление против... некоторых членов землячества... Онуфрий Николаевич, и вы приходите!
   Тенор (вставая). Погодите меня! И я с вами пойду.
   Онуфрий. Нам не по дороге, сиди. Это моя фуражка, Блоха.
   Дина (тревожно). Посидите, Александр Александрович, нас Петр Кузьмич угостит чаем. Вы дадите нам чаю, Петр Кузьмич? (Тихо.) Пожалуйста, удержите его.
   Ст. студент. Хорошо. Нет, нет, Александр Александрович, я тебя не пущу. Куда еще идти, что за вздор! (Умоляет тихо.) Онуфрий, ну, голубчик, посиди с нами! Я не могу! Ты же видишь...
   Онуфрий. И видеть не желаю! Прощай! Идем, ребятки.
   Старый студент, продолжая упрашивать, уходит за студентами в переднюю. Одеваются, чей-то сдержанный смех. Выходят и в коридоре громко запевают:
   "Цезарь, сын отваги, и Помпей герой... и Помпей герой.
   Продавали шпа-а-ги..."
   В комнате недолгое молчание.
   Дина. Поедемте ко мне, Александр Александрович.
   Тенор. Нет. Я пьян.
   Дина. Поедемте! Я вас прошу!
   Тенор. Нет, мне не надо вашего сострадания! Оделяйте им других, кому оно нужно! А я... поеду пить! Ха-ха-ха! Хриплю. -- Ну, что вы смотрите на меня? Презираете, да? Трус!.. Карьерист! Ха-ха-ха! Поезжайте к вашим землякам, а меня прошу не...
   Дина. Саша!
   Ст. студент (в дверях). Дина, на одну минуту... Позвольте мне удалиться, я не совсем здоров.
   Дина. Нет, нет. Я вас не пущу! Я его боюсь, разве вы не видите, какой он! Вы можете на него повлиять, он вас так уважает.
   Ст. студент. Я лишний здесь. Но меня удивляет, Дина, как после того, что случилось, вы решаетесь...
   Тенор. Водки, старик!
   Дина (в отчаянии). Вы слышите? Я умоляю вас остаться. Если вы хоть немного любите меня... потом я вам объясню... Сейчас, Александр Александрович, сейчас!
   Ст. студент. Хорошо-с! -- Водки нет, Александр Александрович, все заперто.
   Дина. Зачем вы хотите пить? Голубчик, не надо, я умоляю вас. На вас лица нет, вы, вероятно, всю ночь не спали. И что вы делаете с голосом? Вы хрипите. Я не могу этого слышать! (Закрывает лицо руками.)
   Ст. студент. Дина, успокойтесь, это пройдет. Эх, Александр Александрович!!
   Тенор. Я глотал снег.
   Дина. Неужели это месть? Я не ожидала от вас, Александр Александрович, что вы так будете мстить мне. За что?
   Тенор (хватаясь за голову). А какой был голос! Иногда я пел один, и не было никого, и только за дверью кто-то плакал. Я пел один. Ах, Дина, если бы ты слышала меня, ты поняла бы, что значит человеческий голос, когда он молится и плачет! Зачем я не пел при тебе! Ах, Дина, струн души моей ты еще не коснулась... и как дикарь бьешь кулаками по крышке рояля. Как дикарь!
   Дина. Это неправда, голубчик. Вы же сами знаете, что это неправда. Это пустяки!
   Ст. студент. Ты? Как вы позволяете это, Дина! Это грубо, Александр Александрович!!
   Тенор. Послушай меня, старик! У меня есть учитель, грубый, злой, деспот, и он бранит меня как извозчик: дурак... дубина... идиот! И я должен молчать.
   Дина (краснея). Вы не должны позволять!
   Тенор. И я должен молчать, потому что никто не знает музыку, как он. И он запрещает мне петь -- иначе выгоню! А недавно сам велел: спой. И я пел, а он... он, старик, заплакал. И говорит: дурак, ты меня растрогал! Понимаешь? Ха-ха-ха! Хриплю.
   Дина (почти плача). Вы не смеете! Голос вернется, это только маленькая простуда... Ах, да скажите же ему, Петр Кузьмич!
   Ст. студент. Я решительно не могу! Избавьте же меня, Дина, от этого... от этого унизительного положения!
   Тенор. Нет, не вернется!
   Дина. Ты не смеешь так думать!
   Ст. студент. Дина... Как вы говорите. Я... ухожу!
   Дина. Нет, нет! Он сейчас успокоится, помогите мне.
   Тенор. Нет, не вернется голос, я не хочу. Зачем? Мне не нужно голоса. Я буду хрипеть, но хрипеть честно, как Козлов. Ха-ха-ха! Я хочу, чтобы ты меня уважала! Голос? Смотри -- вот!..
   Открывает форточку и старается дышать морозным воздухом. Дина и потом Старый Студент оттаскивают его, он сопротивляется.
   Дина. Саша, уйди от форточки! Не надо, не надо, ох, Господи! (Тенор что-то мычит.) Я тебя люблю! Милый, но пожалей меня.
   Тенор. Нет. Я свинья, а свинье так и надо. Вот!..
   Дина. Ах! Да помогите же, Петр Кузьмич! Стоите как чурбан! Возьмите его за руку, я одна не могу.
   Ст. студент. Дина!.. Но у меня также болит горло... Я нездоров! Александр Александрович. Оставьте! Что же это, Боже мой, Боже мой!
   Дина. Да держите же его, Петр Кузьмич! Нельзя же одной рукой, у меня силы нет.
   Наконец Тенора оттаскивают от окна.
   Дина (обнимая его.) Милый, милый! Сейчас же поедем ко мне. Успокойся, голос вернется. Я тебе обещаю это, поверь мне. Милый, милый. Какой же ты глупенький. Петр Кузьмич, дайте ему воды. Саша, ты слышишь? Сейчас мы поедем ко мне, я тебя никуда не пущу.
   Ст. студент (подавая воду). Позвольте же мне наконец... уйти, Дина.
   Дина. Да, да, пожалуйста! Пошлите за извозчиком, мы сейчас поедем. Тебе лучше, Саша? Выпей воды.
   Ст. студент. За извозчиком?
   Дина. Да. Поскорее!
   Ст. студент. Хорошо. Я сейчас пошлю слугу.
   Выходит. Дина целует Тенора; тот кладет ей голову на колени и горько, по-ребячьи плачет.
   Тенор. Диночка, Диночка, ты любишь меня?
   Дина (также плача). Люблю, милый. Не плачь.
   Тенор. Я не хочу быть свиньей. Диночка, все хотят идти, а я один как свинья... со своим голосом. Мне так горько было, Диночка, я не хочу, не хочу быть свиньей.
   Дина. Ничего, Саша. Ты все исправишь, голос вернется к тебе, и ты выйдешь к ним, как бог. Они услышат тебя и поймут, как они были несправедливы, и поклонятся тебе -- мой светлый гений.
   Тенор. Диночка, если будет сходка, я пойду.
   Дина. Хорошо, хорошо. Мы вместе пойдем. Ты не будешь пить?
   Тенор. Нет. Взгляни на меня, Дина... Нет, боюсь.
   Дина. Да смотри же, глупенький. -- Глаза-то какие красные, ах, глупенький ты мой.
   Тенор. И у тебя красные.
   Смеются наполовину со слезами и целуются. Входит Старый Студент и останавливается на пороге -- его некоторое время не замечают.
   Ст. студент. Извозчик готов.
   Дина. Ах, готов? (Встает.) Вы слышите, Александр Александрович?
   Тенор. Слышу.
   Дина. Ну, едемте, едемте же скорее. Да что вы, Александр Александрович, как будто встать не можете -- живее. Я так вам благодарна, Петр Кузьмич, вы такой наш друг. Вам нездоровится? -- Бедный. Вы вот что сделайте: возьмите салицилового натра гран восемь или десять...
   Ст. студент. Хорошо, я возьму.
   Дина. Не "хорошо", а... Ну что же вы, Александр Александрович?
   Тенор. Ты не сердись на меня, старик, я был пьян и говорил глупости. Ты хороший человек! Прощай. Эк как хрипит! (Уходит в переднюю.)
   Дина. Нет, Петр Кузьмич, я сама оденусь! Помогите ему.
   Ст. студент. Это мои калоши, Александр Александрович. Вот твои.
   Дина. Готовы? Воротник поднимите, вот так. Нечего, нечего упрямиться, делайте, как вам говорят... До свидания, Петр Кузьмич, приходите же ко мне, я вас жду. Я так вам благодарна...
   Ст. студент. Прощайте.
   Дина. А руку? Вы не хотите поцеловать мне руку? Ну? Так приходите же, милый! Вашу руку, Александр Александрович.
   Уходят.
   Старый Студент один... Некоторое время недоуменно рассматривает рака -- бросает на пол, топчет яростно. Но становится совестно, и, подобрав растоптанного рака, брезгливо бросает его на поднос. Входит Капитон с бутылками.
   Ст. студент. Вам что нужно? Вы зачем?
   Капитон. Пиво принес. Как я был занят, Василий ходил...
   Ст. студент. Какое пиво? Вон! Вон! Вон!

Занавес

Четвёртое действие

   Студенческий вечер в Стародубове, в помещении местного Дворянского Собрания.
   Распорядительская комната, она же и "артистическая" -- высокая, оштукатуренная, глухая комната с одним только окном, завешанным белыми пыльными драпри. Обычно она служит для свалки всякого хлама, и сейчас один угол сплошь заставлен какими-то скамейками и поломанными стульями, сдвинутыми в кучу. Стоячая вешалка; на ней и на стульях студенческие пальто. Свет вверху -- несколько тусклых электрических лампочек; только коридор, куда ведут высокие, все время открытые двери, залит ярким белым светом. Из этого коридора появляются танцующие.
   Музыкальное отделение вечера кончилось, и приглашенные артисты поразъехались; теперь в зале танцы. С небольшими перерывами играет бальные танцы музыка; слышны возгласы дирижеров. Чувствуется, как там весело. В распорядительскую забегают студенты -- выпить рюмку коньяку, покурить и поболтать; некоторые приходят с гимназистками, за которыми ухаживают. Но сейчас в комнате тихо и малолюдно. За большим столом с вином и закусками сидит присосавшийся к коньяку Онуфрий тихо беседует с Гриневичем.
   В углу, за маленьким крашеным столом, на котором горит свеча, Костик, Блохин и Кочетов считают кассу.
   Все студенты в сюртуках, за исключением Онуфрия, который в тужурке, и Блохина -- последний в мундире; на распорядителях красные бантики, которыми они немало гордятся.
   Играет музыка.
   Кочетов (считает). Двести двадцать, двести двадцать один, двести двадцать два, все рублевки. Дай-ка вон те деньги, Костик!
   Костик. А за программы получили?
   Кочетов. Программы хорошо шли. Вот деньги! Губернатор десять рублей положил.
   Онуфрий (кричит). Костя, пойди выпей рюмочку, освежись! Да и вы, мытари!
   Костик. Некогда... Дина хорошо шампанским торгует. Удачный вечер! У нас в Стародубове давно такого не было, гляди, как разошлись стародубовцы!
   Блохин. Р...рождество!
   Кочетов. Дина умеет. С какого-то фрака двадцать пять рублей содрала!.. Тут в этой кучке будет ровно двести пятьдесят рублей, запиши, Костя. Да кто марки покупал? Опять не хватило, каждый раз не хватает!
   Блохин (роется во всех карманах, отовсюду тащит бумажки и мелочь). У Гриценко еще сколько, не знаю. Мы по три раза билеты продавали, а то и так пускали. Я одного гимназиста за двугривенный пустил... Постой, вот еще три целковых!
   Кочетов. Зайцы были?
   Блохин. Двух р-реалистов и одну гимназистку поймал. Говорят, что денег нет, танцевать хочется, я их пропустил.
   Кочетов. Сто десять, сто пятнадцать...
   Продолжают подсчитывать.
   Гриневич. Ну-ка, налей еще рюмочку.
   Онуфрий. Да тебе вредно! Скандалить не будешь?
   Гриневич. Нет. Я сегодня, Онуша, счастлив.
   Онуфрий. Ну выпей, счастливым всегда можно... Так вот, брат, поехал я, значит, к Глуховцеву в деревню... Ты его не знаешь, а ничего, хороший был человек, меня очень любил. -- За твое здоровье, Гринюша! -- Отчего, думаю, не поехать: отдохну в тишине, среди сельского пейзажа, под сенью кипариса...
   Гриневич. Он в Крыму?
   Онуфрий. Нет, в Курской губернии, у его жены свое имение. Ты не перебивай, это я про кипарисы для красоты повествования, у меня стиль такой возвышенный. Слушай! Ну и оказалось, что не надо было мне и ездить, только воображение я себе расстроил. Сижу это я утречком на террасе, как плантатор, чаек попиваю, а она, брат, как выскочит, да как начнет...
   Гриневич. Кто она?
   Онуфрий. Да жена же! Супруга и мать! И давай она, брат, вопить, кто бублики поел, их тут пять было! А пятый-то я съел -- понимаешь?.. Так он у меня в животе колесом стал, на нем же я и до Москвы доехал. Вот они какие... а хороший был человек!
   Гриневич. Ну не все, есть и там хорошие.
   Онуфрий. Нету! Как он снял тужурку, так сейчас же и пропал, из глаз скрылся, как видение -- дуреют они там отчего-то. Куда ты? Выпей рюмочку... Я на ихнюю жизнь, Гринюша, смотреть боюсь: у меня ум скептический и не выносит свинства!
   Гриневич. Твое здоровье, Онуша... А у нас народ славный, возьми хоть Стамескина того же... Наши его не любят, а если посмотреть...
   Онуфрий. И Стамескин золотой человек, хоть и подлец! А Лиля? Да есть ли на свете другая такая душа! Маленькая -- а голос влиятельный, как у архиерея: кого похвалит, а кого, брат, и осудит, да! -- А Блоха? -- Сережа, пойди, выпей рюмочку, замаялся.
   Блохин. Некогда, отстань.
   Онуфрий. Видишь какой: не идет, казну считает! Нет, никуда я не уйду из университета, жил с товарищами, с ними и умру. Человек я одинокий, нет у меня ни отца, ни матери -- и не надо мне их, ну их к черту! А позовут меня документы брать, лягу я в канцелярии животом на пол и умру, а бумаг не коснусь. Умру честной смертью, как храбрый солдат. Ишь как Козлик орет -- тоже, дирижер! Вон он какой у меня -- а какой красивый-то, а?
   Гриневич. Ну, я пойду.
   Онуфрий. Ну, пойди, пойди, повеселись. Это что за гимназисточка была с тобою? Ничего, хорошенькая. Потанцуй с ней, потанцуй, но только помни, Гринюша: любовь вредное чувство. Ну иди, иди!
   Гриневич уходит, Онуфрий мечтательно пьет.
   Кочетов. Шестьсот пятьдесят. Да в той кучке... да еще за шампанское...
   Онуфрий. Эй, Блоха, да иди, выпей! Я умираю в корчах одиночества.
   Блохин (подходит, деловито пьет). Не мешай, сейчас сосчитаем.
   Онуфрий. Какой скупой рыцарь. Я шучу; считай, считай, Сережа, ты у меня умница, математик, Пифагор.
   Влетает в мазурке с гимназисткой Козлов -- возбужден, весел, на груди кроме бантика цветы. Делает два-три па и наскоро наливает рюмку коньяку.
   Козлов. Блаженствуешь, Онуша?
   Онуфрий. Блаженствую, Козлик.
   Гимназистка. Отчего вы не танцуете, Онуфрий Николаевич?
   Онуфрий. Не умею. И вообще философы не танцуют, им дай Бог и так с мыслями собраться.
   Гимназистка. Ну, пойдемте туда, там весело! Александр Модестович, ведите его! Ну, кадриль.
   Козлов. Не пойдет.
   Онуфрий. Нет! По природе я натура созерцательная, а кадриль требует памяти и напряжения мышц. Мне отсюда, как астроному, все видно, я даже могу предсказывать. Хотите?
   Гимназистка. Ну, предскажите, предскажите. Это интересно!
   Онуфрий. Хорошо. В воскресенье вы назначите Козлову свидание на Болховской улице. Верно?
   Гимназистка. Ну, ну! Идемте, Александр Модестович.
   Танцуя, удаляются, в дверях чуть не столкнувшись со Старым Студентом. Он как будто помолодел, не то кажется таким в атмосфере бала. Очень печален. Останавливается у стола, где Онуфрий, молчит.
   Онуфрий. А, это ты, дядя! Что ты так мрачен? Приободрись!
   Ст. студент. Отчего не идешь в залу? Там танцуют.
   Онуфрий. Я за делом. А ты отчего не идешь?
   Ст. студент. На меня все смотрят, неприятно. Я и то почти все время на хорах сижу.
   Онуфрий. Еще бы не смотреть, -- этакий рыцарь печального образа! Ты не печалься, это портит цвет лица и насыщает воздух микробами. Воспрянь! Собери все силы твоего ума и пойми, что танцы -- тоже факт!
   Ст. студент. От этого я и печален, Онуфрий. Да, факт!
   Его оттесняют от Онуфрия с шумом и смехом вошедшие студенты.
   Петровский (громко, с притворным испугом). Онуфрий! Иди, тебя зовут!
   Онуфрий (вставая). Кто?!
   Петровский. Вице-губернаторша!.. Выпить с тобою хочет, по всей зале ищет.
   Онуфрий (садясь). Пошел ты к черту! Вице-губернаторша! И как можно счастливому человеку говорить такие вещи. А разве еще не уехали?
   Студент. Губернатор давно уехал, его Козлик с Петровским провожали. Говорит, что очень доволен вечером.
   Студ. -- техник. Благодарил! Дай-ка папироску.
   Петровский. Братцы, нельзя так много народу пускать, ей-Богу! Танцевать невозможно, толкутся как мухи на солнце! Ей-Богу!
   Студент. А тебе-то что? Ты не танцуешь, ты при властях состоишь.
   Петровский. А здорово он за Диной ухаживал, ей-Богу!
   Костик (подходя и расправляя плечи). Кто? Эх, опять, черт, со счету сбились. Блоха путает, все новые карманы открывает. Кто ухаживает? Дай-ка рюмочку, Онуша.
   Петровский. Губернатор. Цветы ей поднес, ей-Богу! Тенор сияет, как медный таз на солнце.
   Онуфрий. Выпей, выпей, Костя, заработал. Ну как: хорошо идет счет? Хорошо... Я так и думал, что хорошо. Блоха ли уж не поддержит, Блоха не выдаст, я ее знаю!
   Костик (пьет). Путает твоя Блоха.
   Онуфрий. А ты ее не обижай, Костя, грех тебе будет. Это, брат, за паука сорок грехов прощается, а за Блоху...
   Костик (Старому Студенту). Эй, дядя, что не весел, головку повесил? Знаешь, сколько у нас чистого будет? Тысячу сто или тысячу двести -- вот оно как!
   Ст. студент. Да, много.
   Костик. Много! Не то что много, а целый капитал!
   Онуфрий. Ты его, Костя, не тревожь, он нездоров. Он фактами болен.
   Костик (отходя). Мели, Емеля, твоя неделя. Не слушай его, старик.
   Ст. студент (улыбаясь). Это что же за болезнь такая? Опасная?..
   Онуфрий. Опасная. Вроде проказы. Человек покрывается фактами, зубы у него вылезают, и во сне он видит ихтиозавра.
   Ст. студент. Так. А старость -- факт или нет? Подумай, Онуфрий. (Хочет уходить.)
   Онуфрий. Эх, и жаден же ты до жизни, старик!
   Ст. студент. А ты, Онуфрий? (Уходит в залу.)
   Онуфрий. Ушел... Опять я сир, опять один, проклятый мир. Эй, спорящие, приблизьтесь. В чем дело?
   Гриценко. Не знаю. Сегал ругается.
   Сегал. Как же ты не знаешь? Нет, ты хорошо знаешь! Если ты, Гриценко, не умеешь танцевать, так лучше не берись. Ты опять в третьей фигуре напутал.
   Гриценко. Да она такая трудная.
   Сегал. Трудная, так не надо танцевать! Ты куда ушел? Тебя дама по всей зале разыскивает, а ты уже с другой дамой, совсем с чужой! Так нехорошо поступать! Тебе поводыря надо!
   Онуфрий. Даже безнравственно! Гриценко, ты ли это?
   Гриценко. Да она такая трудная...
   Смех. Входит Лиля и две курсистки-землячки; Лиля в дешевенькой блузке, очень веселая.
   Лиля. Ах, какой вечер! Вот вы где собрались. Ну, сколько сбору? -- У нас такого вечера еще не бывало.
   Блохин (издали). Т-тысячу двести.
   Лиля. Да не может быть! Тысячу двести -- ой-ой-ой! Вот так сбор -- вы слыхали?
   Онуфрий. А, Лиля, Лилюша, Лилия долин! Душа моя взыграла. Пойди сюда, Лилюша, присядь.
   Лиля. Хоть бы вы туда пошли! Я думала, вы туда придете.
   Онуфрий. Весело тебе, Лилюша? Ну, веселись, веселись, отдохни. Какая ты нарядная сегодня, царица бала, да и только. Ленточка-то -- ах, ты, моя прелесть!
   Лиля (краснея). Вы опять надо мною смеяться, нехорошо, Онуфрий Николаевич. Свинство!
   Онуфрий (искренно). Честное слово, нет! Ты, Лиля, красавица и сама этого не знаешь. Что носик у тебя пуговкой, так это кому как нравится, в основных законах на этот счет ничего не сказано. Верно, Лилюша? Дай-ка ручку, я ее поцелую.
   Лиля. Какие глупости! Мне никогда руку не целуют.
   Онуфрий (целуя). Потому что ослы! У них все Дина, Дина, а я эту... Динку терпеть не могу!
   Лиля. Ах, и не говори! Что мне и делать, ума не приложу. Ведь я битый час со Старым Студентом на хорах сидела, он чуть до слез меня не довел.
   Онуфрий. Что -- все Дульцинея?
   Лиля. Нет, про нее он ничего не говорил. Но он так смотрит, так улыбается, что видеть я этого не могу, душа разрывается. А она сегодня совсем как сумасшедшая -- и что с ней сделалось? Кокетничает, всех одурила, за ней так стадом и ходят... Онуфрий, милый, хоть бы ты его приласкал, он так одинок!
   Онуфрий (мрачно). Ну его к Богу!.. Да, наконец, не всех же ты люби, Лиля! Это невозможно. Оставь хоть немного и...
   Лиля. Кому?
   Онуфрий (тихо). Мне. Я тоже одинокий человек.
   Лиля (смеется). Ты-то?
   Онуфрий (также смеется). Ну, ладно! (Многозначительно.) Лиля!
   Лиля. Ну, что?
   Онуфрий. Лиля!
   Лиля. Ну что? (Вспыхивает и смеется.) Ах, какие глупости ты говоришь! Свинство!
   Онуфрий (блаженно хохочет). Да я ничего не говорил! Это ты сама сказала!
   Лиля (встает). Эх, и отчего же я не умею танцевать! Так бы и затанцевала.
   Музыка играет лезгинку, и Лиля делает несколько движений, танцуя.
   Петровский. Гляди, братцы, Лилька танцует! Ей-Богу! Мы с Верочкой.
   Смех, восклицания: ай да Лилька!
   Онуфрий (вставая). Ну-ка, пусти! Посторонись, народ.
   Студент. Ты куда?
   Онуфрий. А танцевать! Петровский, зови вице-губернаторшу.
   Громкий смех, студенты отбивают ладонями такт. Онуфрий и Лиля танцуют какой-то дикий танец, изображающий лезгинку. Подходят Костик и другие. Голоса: Блохин, Блохин! Со свирепым видом вылетает Блохин и присоединяется к танцу. Никем не замеченный входит Старый Студент и со стороны, с печальной улыбкой смотрит на танец. Кончили, веселый шум.
   Онуфрий (отдуваясь.) Ух, ты! Ну и поработали, весь коньяк выпарился. Теперь хоть с азов начинай!
   Блохин (отдуваясь). А ты не толстей, Онуша, смотри как я.
   Вбегает студент.
   Студент. Господа, ну что же вы! Идите в залу смотреть: там Дина с каким-то черкесом танцует. Вот танцуют! Все смотрят.
   Все с шумом и смехом уходят.
   Лиля (уходя). Ты зачем звал вице-губернаторшу? Смотри!
   Остаются только Кочетов и Костя, вернувшийся к своей кассе, Онуфрий и Старый Студент. Онуфрий смотрит блаженно вслед Лиле.
   Онуфрий. Вице-губернаторша! Ведь и скажет же девчонка. Вице-губернаторша. (Замечает Старого Студента) Это она надо мной смеется, старик, -- слышал? Да ты что и вправду, старик, не весел? Присядь. Старое вспомнил? Ты Лилюше что-то рассказывал.
   Ст. студент (садясь). Да. И старое и новое... Скажи, Онуфрий, ты вот сегодня сильно выпил, а как завтра -- будешь здоров и трезв?
   Онуфрий. Если опять и завтра не выпью, то буду трезв. А что, дело какое есть?
   Ст. студент. А я вот если выпью три рюмки, то завтра буду весь день болен, лежать буду. А скажи, Онуфрий, -- если ты раз прочтешь лекцию, то будешь что-нибудь помнить?
   Онуфрий. Если прочту, то буду помнить. Только мне некогда читать -- времени нету. У меня, дядя, три урока: два в Москве остались, да одного идиота здесь на Рождество получил. Да ты о чем спрашиваешь? Вообще интересуешься моей особой или к чему ведешь? -- так валяй напрямки.
   Ст. студент. Вообще. Я, Онуфрий, ухожу от вас.
   Онуфрий. Куда?
   Ст. студент. Ухожу.
   Онуфрий. Да куда? Не тумань ты мою голову, Христа ради. Куда уходишь?
   Ст. студент. Лишний я здесь. Все на своем месте, а я лишний -- да и в жизни, кажется, лишний. Слыхал я, рассказывали мне исторический анекдот про одного часового: поставила его императрица Екатерина весенний цветочек стеречь, фиалку, а снять часового и позабыла. И уж цветочка того нет, и императрицы уж нет, а он все стоит с ружьем и стережет пустое место, и уйти не смеет. Так вот и я.
   Онуфрий. Лишних людей нет, это тебе кто-нибудь наврал, а ты и поверил. Их и так мало, а ты говоришь -- лишние!
   Ст. студент. А сколько таких часовых по белу свету рассеяно -- уж нет того, что сторожил, к чему своей судьбой приставлен, а все стоит, ружье все держит... герой!
   Онуфрий. Не на свою ты полочку попал, оттого и выходит глупо. Лирика, вздохи сердца... эх, дядя, и смотреть-то на тебя не хочется!
   Ст. студент. А какова моя полочка, ты знаешь, Онуфрий? (Смеется.) Не хочешь ли, Онуфрий, в акциз поступить, хорошее место предлагают? Я могу тебя устроить.
   Онуфрий. А зачем мне в акциз? Ежели выпить, так я и так могу, у меня три урока, я человек со средствами... я и жениться могу, если захочу... Только любовь -- вредное чувство. Очень вредное.
   Костик (громко). Ну будет, поработали. Бросайте, Кочетов.
   Онуфрий. Ты куда, старик? Посиди.
   Ст. студент. Так. В залу пойду. (Уходит.)
   Костик (выпивает). Завтра кончим, тут сам черт ногу сломает. Выпей, Кочетов, за труды праведные.
   Кочетов. Не хочу. Пойти посмотреть, что там делается. (Потягивается.) Спину всю разломило.
   Музыка играет печальный и нежный вальс.
   Кочетов. Ты тут останешься, Онуфрий? На-ка пока деньги, да не перепутай -- в этом кармане будут несчитанные. (Рассовывает по карманам деньги.)
   Костик. Не шевелись. Ты теперь касса.
   Онуфрий. А если меня взломают?
   Кочетов. Ну пойдем, Костя.
   Уходят. Некоторое время на сцене один Онуфрий -- блаженствует. Входят Гриневич и порядком выпивший учитель гимназии, Панкратьев; Гриневич дружелюбно обнимает его за талию. За ними, как тень, появляется Старый Студент.
   Гриневич. Ну рюмочку! Одну рюмочку, Андрей Иванович.
   Панкратьев. Нет, не могу, Гриневич. Я уже выпил сегодня. Я всегда на ваших студенческих вечерах бываю пьян.
   Гриневич. Ну, одну! Вы нас, Андрей Иванович, студентов, любите, а помните, сколько вы мне пар ставили? Из-за вас я в седьмом классе чуть на второй год не остался, п-помните?
   Панкратьев. Ну, одну разве... Нет, не помню, Гриневич. Я, брат, ничего не помню. Разве ставил? Ну, и черт со мной! Я сегодня домой не поеду.
   Гриневич. А куда же, Андрей Иванович, поедете?
   Панкратьев. Не знаю. Налейте-ка мне еще одну. Вкусный у вас коньяк.
   Онуфрий. А меня помните, Андрей Иванович? Давно это, положим, было.
   Панкратьев (вглядываясь). Нет, не помню. Тоже пары ставил?
   Онуфрий. Единицы.
   Панкратьев. Ого! Отчего же вы такой толстый? Я единицы худым ставлю, а толстым двойки! Это моя классическая метода, одобренная педагогическим советом. Не слыхали? Ну и не надо -- мне все равно.
   Гриневич. Рюмочка-то ждет, Андрей Иванович.
   Панкратьев (пьет). Послушайте... Гриневич: почему из вас не вышел прохвост?
   Гриневич. Не знаю, Андрей Иванович. Может, еще выйдет.
   Панкратьев. Вы думаете? (Размышляет, говорит растроганно.) Ну, дай тебе Бог. Дай я тебя поцелую, я тебя люблю!
   Танцуя, появляются Дина Штерн и Козлов. Последний сажает Дину на единственное, ближайшее к авансцене кресло и сам идет к столу.
   Козлов. Коньяк еще есть?
   Пьет, чокается с учителем, разговаривает. Дина Штерн в бальном платье, глаза горят, опьянена своей красотой, ухаживанием, танцами; минутами в ней чудится что-то почти безумное. Тяжело дышит, обмахивается веером; замечает Старого Студента.
   Дина. Петр Кузьмич! Вот вы где! Пойдите сюда. Где вы были -- я вас целый вечер не видала? Что же вы такой грустный?
   Ст. студент. Я был на хорах, Дина, любовался, как танцует молодежь.
   Дина. Молодежь... Ах, как бьется сердце: вот выскочит. (Берет его за руку.) Но что с вами -- вы чем-то расстроены... милый? Вы так грустно смотрите... скажите мне, что с вами? Скажите?
   Ст. студент. Нельзя быть такой красивой, это почти преступно, Дина.
   Дина. Разве я так красива? Мне говорят, но я не верю. Вы слышите вальс? Это мой любимый вальс. Но не смотрите так -- мне становится грустно. (Говорит очень печально.) Отчего на балах всегда так грустно?
   Ст. студент. Я уезжаю, Дина.
   Дина. Куда?
   Козлов (подходит, говорит требовательно). Дина -- прошу!
   Дина. Уже? А я еще не отдохнула. Какой вы безжалостный, Александр Модестович! Ну, пойдемте! (Старому Студенту тихо.) Я сейчас приду. (Громко.) Подержите мой веер.
   Удаляются, танцуя. Старый Студент беспокойно оглядывается и уходит в дальний угол. Там, в стороне от сидящих, тревожно шагает, обеими руками сжимая веер.
   Панкратьев. Это с кем же она? Ваш?
   Гриневич. Тише, Андрей Иванович. Это Старый Студент... тот самый.
   Панкратьев. А, тот самый. Покажите-ка. (Смотрит и машет рукою.) Дуррак.
   Гриневич. Тише, Андрей Иванович!
   Быстро входит Лиля.
   Лиля. Онуфрий, я за тобою! Это невозможно: там так хорошо, так весело!.. (Печально.) А, вы тоже здесь, Петр Кузьмич, я только сейчас вас видела в зале.
   Ст. студент (не глядя, отрывисто). Здесь.
   Панкратьев. Отведите меня, Гриневич. Возьмите меня под руку... ну, крепче держите... вот так. Хороший у вас вечер, сколько этого... сбору?
   Уходят.
   Онуфрий. За мною пришла, Лилюша? А может, и не за мною, а?
   Лиля. За тобой... Хотите грушу, Петр Кузьмич? Я вам очищу. Скушайте, голубчик. Чей это у вас веер, какой красивый?
   Ст. студент (отрывисто). Дины.
   Лиля. А, Дины! Да, да, Дины. А Дина в зале танцует... Вам не кажется... нет, тебе не кажется, Онуфрий, что Дина... как будто изменилась? Мне она не нравится.
   Старый студент не слушает, беспокойно ходит.
   Лиля (тихо). Что с ним, Онуфрий? Что-нибудь случилось?
   Онуфрий. Пока ничего. Любовь -- вредное чувство, Лилюша, ты меня никогда не люби, я могу от этого с ума сойти.
   Лиля. Ах, и не говори! Постой, а ты что сказал? Свинство!
   Входит Дина.
   Дина. Ах, как я устала! Вы еще здесь, Петр Кузьмич? Очистите мне грушу, я хочу пить -- в горле пересохло.
   Лиля (сердито). Вот очищенная, не угодно ли?
   Дина. Спасибо, Лилечка. Какая ты сегодня миленькая -- отчего ты всегда не носишь эту ленточку?
   Лиля. Да пойдемте же, Онуфрий Николаевич! Видеть не могу: расселся тут как Будда! За целый вечер хоть бы раз в залу вышел.
   Дина. Ах, этот вальс! Вы слышите, Петр Кузьмич?
   Онуфрий (встает, покорно). Иду.
   Лиля. То-то -- иду! Дай руку! Отчего у тебя бока распухли? Или ты такой толстый?
   Уходят.
   Дина. Какая милая эта Лилечка, я ее ужасно люблю. Где же мой веер... ах, да, он у вас, дайте... Что вы так смотрите на меня, я красная?
   Ст. студент. Играют ваш любимый вальс... пойдите.
   Дина. Нет, я устала. И мне надоели танцы. Присядьте, ближе! (Берет его руку.) Какая у вас красивая рука... Вы хотите уехать?
   Музыка. Молчание.
   Ст. студент. Да.
   Дина. Вы это решили?
   Ст. студент. Да.
   Дина (тихо). Не надо.
   Ст. студент. Вы счастливы, Дина?
   Дина (грустно). Я не могу быть счастливой.
   Ст. студент. Вы любите?
   Дина. Не знаю... Ваша жена была красива?
   Ст. студент. Зачем это, Дина!
   Дина (вставая). Ах, не знаю. Подержите мой веер. (Поправляет волосы.) Я ухожу.
   Ст. студент. Проводить вас?
   Дина. Нет. Вы заедете ко мне проститься?
   Музыка. Молчание.
   Ст. студент. Нет. Прощайте.
   Дина. Прощайте.
   Ст. студент. Дина...
   Дина, не оборачиваясь, уходит. Старый Студент, опустив руки, смотрит ей вслед, потом делает по комнате несколько быстрых шагов, улыбается странно. Садится за стол и опускает голову на руки. Последние звуки того печального и нежного вальса, под который блаженно мечтал Онуфрий.
   Тихонько подходит Лиля и кладет обе руки на плечи Старого Студента.
   Лиля. Петр Кузьмич, миленький, не надо!
   Ст. студент. Это вы, Лиля! (Не глядя, берет ее руку и целует.) Эх, прошла жизнь! Прошла и не вернется!
   Лиля (плача). Хочешь, я тебе буду говорить "ты", по-товарищески? Миленький, голубчик ты мой! Жаль мне тебя от всего моего сердца! Ну, не надо так, не надо!
   Ст. студент. Ты думаешь, что я плачу? Нет, я не плачу. (Поднимает голову.) Взгляни на меня.
   Лиля. Бедненький ты мой. Не стоит она твоих страданий. Поверь ты мне хоть разочек в жизни! Лучше вспомни... Наташу, ты сегодня так хорошо рассказывал...
   Ст. студент. Молчи, Лиля! Два года день и ночь я звал забвение: приди, приди! -- И оно не приходило. А теперь я зову память: вернись, вернись! -- и она не возвращается! И я ничего не помню.
   Лиля. Но ты сегодня же рассказывал...
   Ст. студент (смеясь). Лгал, Лилечка, лгал. Я ведь все время лгу! Как я могу прожить хоть один день не солгавши -- или ты не знаешь, что такое моя правда, правда вот этой белой головы, дрожащих коленей, изношенного сердца! Ах, Лиля, как глупый фанфарон, я громогласно вызвал на бой самоё судьбу -- и вот, раздавленный, лежу у ее ног... даже не жалкий, даже не жалкий! Ну кто пожалеет такого дурака?.. Разве только ты, мое нежное и тоже глупенькое сердечко. Жалеешь меня, Лиля?
   Лиля. Жалею, милый. Буду и я когда-нибудь старая...
   Ст. студент (улыбаясь). Утешаешь, а сама и не веришь: буду старая! Ты слышишь, Лиля, как пахнет здесь весенними цветами и травой. Послушай, послушай -- весенними цветами и травой.
   Лиля. Это духи, миленький! Это Дина так душится.
   Ст. студент (смеется). Духи! Ах, глупенькая Лиля: ты, может быть, и солнца над головой не видишь? Думаешь, что это лампочка, -- сознайся!.. Каждую осень, Лиля, деревья роняют миллиарды листьев, и уже вся земля была бы покрыта ими, как толстым старым одеялом, и не было бы места живому -- не исчезай они бесследно. Так исчезну и я, старый, отживший, печальный лист, так глупо проснувшийся весною среди молоденькой, зеленой травки. Не жалеть, а топтать ногою ты должна меня, Лиля!
   Лиля. Ну что ты! Тебя просто измучила Дина -- сегодня она злая, сегодня я сама боюсь ее.
   Ст. студент. Дина? Ты встретила ее, когда она шла отсюда? Ты заметила, что губы ее были в крови? Тише, тише, не надо говорить об этом, а то она услышит и опять придет сюда. Пусть думает, что я мертвый, совсем мертвых они не любят.
   Лиля. Что ты говоришь, я не понимаю! Зачем ты пугаешь меня. Пусти мою руку -- мне больно... Успокойся, миленький.
   Ст. студент (вставая). Боже мой, Боже мой, до же прекрасна жизнь, до чего она прекрасна! Онуфрий сегодня сказал: эх, и жаден же ты до жизни, старик. А он -- не жаден? А ты, Лиля? Милые вы мои, голуби вы мои пернатые, пусть останется с вами моя любовь, а я... пойду далеко. Не удалось солгать, пойду на поклон к самой правде: бери меня, вяжи меня, сажай меня на железную цепь! (Смеется.) А то опять убегу! Ну, улыбнись же, Лиля. Товарищ ты мой хороший -- сейчас сюда придет Онуфрий и... Ну, Лилечка; и... а что дальше?
   Лиля (вспыхивая). Вот уж не ожидала, что ты станешь так говорить... свинство! Ну, слава Богу -- хоть засмеялся по-человечески! Только это неправда, и Онуфрия вашего мне совсем не надо: любовь -- вредное чувство. Не веришь?..
   Оба смеются.
   Лиля. Господи, вот удивится сейчас Онуфрий, что я тебе "ты" говорю. Но ты такой милый... постой, ты же говорил, что не будешь плакать! Как же это так, зачем же ты обманул меня, а я, глупая, и поверила! Ну, миленький!..
   Ст. студент. Одну слезиночку-то можно, одну, Лилечка, всего-навсего одну? Видишь -- уже смеюсь.
   Лиля. Тише, наши идут! (Хватая его за руку.) Теперь ты навсегда мой друг. Ты вот что, ты поцелуй-ка меня, пока Онуфрий не увидел, а то он может с ума сойти. (Целуются.) Вот так! Никто и не видал!
   Вваливается Онуфрий и с ним кучка студентов, в том числе Костик, Кочетов, Тенор и другие. Старый Студент и Лиля отходят к стороне.
   Шум веселый, восклицания.
   Онуфрий. Опять на родине! Какая тут тишина, Сережа, какой воздух! Нет, больше в эту кашу не полезу, суета сует и всяческая суета, и все танцуют, как в аду. Стой, кто коньяк мой выпил? Его было в три раза больше.
   Кочетов. Опять шампанского не хватило. Что стоило взять несколько лишних бутылок, потом можно было вернуть. Это все Петровский, черт его возьми.
   Костик. Потом сосчитаем, Кочетов, поздно.
   Кочетов. Надо, надо. За шампанское надо сосчитать. Эй, ты, несгораемый шкап, -- раскрывайся! (Обшаривает Онуфрия.)
   Онуфрий (подняв руки, в одной из которых бутылка). Или это один из самообманов философского ума, который жажду смешивает с объемом? Жажда ли в три раза больше, или бутылка в три раза меньше, -- вот проклятый вопрос.
   Блохин. Пойди на компромисс: и жажда больше, и бутылка меньше. Ну, наливай, наливай.
   Онуфрий. Верно. Какой же ты умница, Сережа. Это ты под моим влиянием так развился. Давай, образуем школу, Сережа. Будем брать учеников... А, могила Гамлета, -- хрипишь?
   Тенор. Ха-ха-ха! Онуша пьян. Ты знаешь, что сегодня я буду петь?
   Ст. студент (подходя). На два словечка, Александр Александрович... у тебя найдется минутка времени? (Отходят.)
   Лиля. А я к тебе присяду, Онуфрий. Ты знаешь, вышло гораздо лучше, чем я ожидала... (Шепотом рассказывает ему.)
   Ст. студент. Завтра я, Александр Александрович, уезжаю назад... в Москву. Не знаю, удастся ли мне повидаться с тобою, и вот на всякий случай я хочу еще раз поздравить тебя и крепко пожать твою руку.
   Тенор. Спасибо, старик. А разве Дина тебе говорила?
   Ст. студент. Что?
   Тенор. Завтра мы с нею едем в Крым.
   Ст. студент. А, к весенним цветам! Там скоро весна, Саша. Весенние цветы!
   Тенор. Не знаю -- я еще не бывал в Крыму. Должен тебе сказать, что этот... папаша выгнал нас обоих, и мы едем, собственно, с горя. Но это, конечно, не серьезно, и Дина рассчитывает так, что папаша этот сам приедет за нами. Оригинальный старик. Ха-ха-ха! Но, однако же, денег у нас, фью-ю. (Свистит.) Ты слыхал -- сегодня я буду петь в хоре: Дина приказала.
   Ст. студент. Вот что, милый Саша, не возьмешь ли ты денег у меня? Дело, видишь ли, в том... (Продолжает тихо говорить.)
   Быстро входит Петровский.
   Петровский. Ой, братцы! Ой, батюшки, спасайтесь, Стамескин пришел, сюда идет, вас, братцы, ищет.
   Костик. Да ну! А чтоб его черт!
   Онуфрий. Протестую.
   Костик. (беспокойно). Чаю ему, что ли, предложить. Да не пьет он чаю. Кочетов, как ты думаешь?
   Онуфрий. Глаза мои не могут его видеть, ухо мое не может его слышать, нос мой не может его нюхать, как говорит Соломон в "Песне Песней". Пожалуйста, дети мои, не надо сегодня Стамескина, я этого не выдержу сегодня...
   Петровский. Да я соврал, ей-Богу.
   Общий смех. В зале музыка смолкла, но публика еще не разошлась: доносится нестройный, веселый шум, требование.
   Голоса.
   -- Испугался, Онуша. Это тебе не вице-губернаторша.
   -- У него совесть заговорила.
   -- Гляди, гляди: Онуша языка лишился, ей-Богу.
   Костик. А я тебе другой раз, тетя, за этакие шутки голову оторву. Чего от дела отрываешь? Лотоха проклятая.
   Петровский. Да я соврал, ей-Богу. Ну, вот и кончен бал. И умаялся же я, братцы.
   Костик. (ворчит). То-то, соврал.
   Чей-то голос. Господа, в залу. Кончено, чего тут расселись.
   Второй голос. Дай поблагодушествовать. Ну и подлец же Онуфрий, хоть бы на донышке оставил. Этакий математический ум, как раз к концу подогнал.
   Студ. -- техник. Подносит Петровский губернаторше цветы, да в шпаге своей и запутался, чуть не забодал ее, прямо головой ей в живот.
   Требование песни все настойчивее. Входит рассерженный Козлов.
   Козлов. Господа, что же это? Ну не свинство ли, а? Расселись, как старухи в богадельне. Там орут, требуют "Gaudeamus", сейчас электричество гасить начнут, ведь в темноте орать придется, черти!
   Блохин. Идем. Это Онуфрий тут р-расселся...
   Козлов. Тенор, ты что же это, брат? Свинство! Я тебя и на хорах ищу, и где только ни был, а ты...
   Тенор. Я готов.
   Шум в зале растет. Со смехом и говором студенты уходят в залу.
   Лиля. Идемте, Петр Кузьмич. Я хочу, чтобы ты тоже пел.
   Онуфрий. Ты? Это что же такое?
   Голоса.
   -- Волоките Онуфрия.
   -- На кой он черт, он ни бе ни ме.
   -- Нечего там, волоки, волоки -- для декорации пригодится.
   Тащат Онуфрия в залу.
   Онуфрий (оборачиваясь). Ты смотри, дядя! Мне наплевать, что у тебя римский нос, у меня у самого...
   Ст. студент. Я сейчас. Иди, Лилечка.
   Лиля. Нет, я тебя не пущу. Давай руку.
   Все уходят. Остается один замедливший, сильно охмелевший Гриневич: опрокидывает кверху дном бутылки одна за другой, убеждается, что пусты, и бегом направляется в заду. В зале страшный шум. Мгновение сцена пуста. Быстро входит Старый Студент и скрывается в дальний угол, где на скамейках свалены студенческие пальто и шубы. Лампочки вверху гаснут -- видимо, в зале погасили электричество; остается только непогашенная свеча на столе. Тишина, и хор молодых мужских и женских голосов поет громко, уверенно и сильно:
   Gaudeamus igitur,
   Juvenes dum sumus.
   Post jucundam juventutem...
   [Будем веселиться,
   Пока мы молоды.
   После радостной юности...
   (лат.)]
   Старый Студент падает ничком на шубы и беззвучно плачет.
   
   Post molestam senectutem,
   Nos habebit humus.
   Ubi sunt, qui ante nos
   In hoc mundo fuere...
   [После тягостной старости
   Нас ведь примет земля.
   Где все те, кто жил до нас
   В этом мире...
   (лат.)]

Занавес

Комментарий

"Gaudeamus"

   Впервые -- в альманахе "Шиповник", кн. 13. СПб, 1910.
   При работе над пьесой Андреевым был использован его рассказ "Тенор" (1902), при жизни писателя не публиковавшийся (впервые напечатан в "Неделе", 1962, No 50, 9-15 декабря, с. 6--7, 23). Кроме того, в "Gaudeamus" нашел непосредственное отражение сюжет и другого незаконченного рассказа, "Старый студент" (1900; Рукопись хранится в ЦГАЛИ). Пьесу "Gaudeamus" восприняли прежде всего как продолжение "Дней нашей жизни" -- и для этого были определенные основания в том смысле, что это тоже пьеса о московских студентах 1890-х годов, в ней даже фигурирует имя одного из героев пьесы "Дней нашей жизни" -- Онуфрий. Однако сам Андреев решительно возражал в одном из своих интервью против восприятия "Gaudeamus" как продолжения "Дней нашей жизни", настаивая на абсолютной самостоятельности пьесы (см.: Новости литературного мира. (Без подписи). -- Известия книжных магазинов т-ва М. О. Вольф. СПб, 1910, No 3, стб. 38--39).
   Чтение автором "Gaudeamus" состоялось на одном из собраний литературного кружка "Среда" в доме Н. Д. Телешова 27 января 1910 г.
   После опубликования пьесы критики подчеркивали главным образом "узость" радостей жизни у андреевских студентов, в известной мере тем самым повторяя аналогичные оценки пьесы "Дней нашей жизни", которую порицали именно за изображение наиболее отсталой в идейном отношении части студенчества (см.: Арабажин К. И. Л. Андреев и радости бытия. "Gaudeamus". -- Новый журнал для всех. СПб, 1910, No 24, с. 79). Преимущественно это относилось к образу Старого Студента, "несчастье" которого "в его духовном ничтожестве и пустоте нравственной" (там же, с. 80).
   О. М. Каргожинский (Оскар Норвежский) в заметке "Литературная спекуляция. "Gaudeamus" Л. Андреева" (Раннее утро, 1910, No 223, 29 сентября, с. 2) назвал пьесу Андреева "сценарием для кинематографа" и писал, что автор якобы надеялся, что "его пьеса, удовлетворяя трафаретным требованиям сцены, удовлетворит в то же время и литературным требованиям. Но ему не удалось капитал приобрести и невинность соблюсти. Он не сделал ни того, ни другого". Все в этой пьесе, по мнению критика, "нежизненно, надуманно, подогнано" (там же).
   Н. Абрамович отмечал, что Андрееву "с его постоянными темами смерти, трагической неизбежности фатума, кошмара не свойственна тема юности. Потому что под его пером жизнь русской молодежи тускла и бескрасочна" (Абрамович Н. Критические наброски. -- Студенческая жизнь, 1910, No 30, 26 сентября, с. 10).
   Столь же противоречиво и неоднозначно оценивал пьесу Н. Державин, полагавший, что студенческая среда, изображенная Андреевым, отразила "все типичные черты текущего безвременья: общественный разброд, преждевременное утомление жизнью, крушение всех идеалов и органическую боязнь какого бы то ни было дела... И когда за сценой хор этих молодых мужских и женских голосов поет громко, уверенно и сильно "Gaudeamus Igitur, Juvenes dum sumus...", в этом пении невольно слышится не гимн молодости, полной светлых надежд и стремлений, а разбитая шарманка общественного развала и безвременья" (Державин Н. "Gaudeamus" Леонида Андреева. -- Тифлисский листок, 1910, No 230, 10 октября).
   На сцене "Gaudeamus" впервые был поставлен в Майкопском театре 31 августа 1910 г. и имел успех (см. об этом: Майкопская газета, 1910, No 13,2 сентября, а также: Театр. М, 1910, No 685, 3 сентября). Постановки же пьесы в других городах прошли значительно менее удачно. В Петербурге премьера "Gaudeamus" состоялась на сцене Нового драматического театра (бывшего Комиссаржевской) 16 сентября 1910 г. В Москве пьеса была поставлена в театре К. Н. Незлобина (премьера -- 21 сентября 1910 г.).
   Пьеса переведена на немецкий язык (1912).
   
   "Gaudeamus"- - старинная студенческая песня, известная в Германии с XIV в, являющаяся средневековым студенческим гимном. В России получила распространение во второй половине XIX -- начале XX века в обработке немецкого писателя Киндлебена, сделанной в 1781 г.
   
   Келькшоз (искаж. фр. quelque chose) -- нечто, кое-что.
   
   Безумству храбрых поем мы песню -- строка из "Песни о соколе" М. Горького.
   
   "Травиата" -- опера итальянского композитора Д. Верди (1853).
   
   Флер д'оранж (фр. fleur d'orange -- апельсиновый цветок) -- украшение подвенечного платья невесты.
   
   Это было давно... приморской земли... -- усеченная строка из поэмы Эдгара По "Аннабель-Ли" в переводе К. Д. Бальмонта.
   
   "Фауст" -- опера французского композитора Ш. Гуно (1859).
   
   Наша жизнь коротка... -- из студенческой песни 60-х гг. XIX в. "Золотых наших дней...".
   
   Мамон свой бережешь... -- Мамон -- богатство, пожиток, желудок.
   
   ...на градуснике, что у генерал-губернатора... -- Имеется в виду дом генерал-губернатора на Тверской улице (ныне здание Моссовета).
   
   Дульцинея Тобосская -- персонаж романа Сервантеса "Дон Кихот".

А. П. Руднев

---------------------------------------------------------------------------------

   Источник текста комментария: Леонид Николаевич Андреев. Собрание сочинений в шести томах. Том 3. Повести, рассказы и пьесы 1908-1910. -- Москва: Художественная литература, 1994.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru