Андреев Леонид Николаевич
К звёздам

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

Оценка: 4.94*19  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    В России пьеса была запрещена к постановке вплоть до 1917 г. Первая постановка - 21 октября 1906 г. в венском Свободном театре. Режиссер - Рихард Валлентин.

Леонид Андреев.
К звёздам

Действующие лица:

   Терновский Сергей Николаевич, русский ученый, уехавший за границу. Директор обсерватории. Знаменит; член многих академий и ученых обществ. Пятьдесят шесть лет, но на вид кажется моложе. Движения плавные, спокойные и очень точные; так же сдержан и точен в жестикуляции -- ничего лишнего. Вежлив, внимателен, но от всего этого отдает холодом.
   Терновская Инна Александровна, жена его, тех же почти лет.
   Дети Терновских:
   Николай, 27 лет.
   Анна, 25 лет. Красива и суха, одета не к лицу.
   Петя, 18 лет. Бледный, изящный, хрупкий; черные вьющиеся волосы; белый отложной воротник.
   Верховцев Валентин Алексеевич, муж Анны. Лет 30. Рыжий. Самоуверен, повелителен, насмешлив. Иногда груб. Инженер.
   Маруся, невеста Николая, 20 лет. Красивая.
   Ассистенты Терновского:
   Поллак. Сухой, высокий, с большим лысым черепом, корректный. 32 года. Механичен. Курит сигары.
   Лунц Иосиф Абрамович. Еврей, 28 лет. Привычка обращаться с точными инструментами придает движениям сдержанность и точность; но при волнении Лунц не выдерживает и жестикулирует со страстностью южанина-семита.
   Житов Василий Васильевич. Неопределенного возраста. Велик, волосат, медведеобразен. Всегда сидит. Своеобразно красив.
   Трейч, рабочий, 30 лет. Черный, худощавый, очень красивый, сильно изогнутые брови; дальнозорок. Прост, серьезен, несловоохотлив.
   Шмидт. Молод. Маленького роста; мелкие, но правильные черты лица; одет тщательно; говорит тонким голосом. Имеет вид незначительный.
   Минна, служанка.
   Франц, слуга.
   Старуха.

Действие первое

   Обсерватория в горах. Поздний вечер. Сцена представляет две комнаты; первая -- нечто вроде столовой, большая, с белыми толстыми стенами; у окон, за которыми мечется во тьме что-то белое, очень широкие подоконники; огромный камин, в котором горят поленья. Убранство простое, строгое, отсутствие мягкой мебели и занавесок. Несколько гравюр: портреты астрономов, волхвы, приведенные звездою ко Христу. Лестница вверх, в библиотеку и кабинет Терновского. Задняя комната -- обширный рабочий кабинет, в общем похожий на первую комнату, но без камина. Несколько столов. Фотографии звезд и лунной поверхности, некоторые простейшие инструменты. Сидит за работой ассистент Терновского -- Поллак В передней комнате Инна Александровна и Житов разговаривают; Петя читает; Лунц ходит взад и вперед. У очага кухарка-немка готовит кофе. За окнами свист и вой горной вьюги. Потрескивают дрова в камине. Равномерно звонит колокол, сзывая заблудившихся.
   Инна Александровна. Звонит, звонит, а все без толку. За четыре дня хоть бы кто пришел. Сидишь, сидишь, да и подумаешь: уж живы ли там люди-то?
   Петя (отрываясь). А кому прийти? Кто пойдет сюда?
   Инна Александровна. Ну, мало ли кто! Снизу может кто прийти...
   Петя. Не до того им, чтобы по горам лазить.
   Житов. Да, положение затруднительное. Дороги нет -- как в осажденном городе, ни оттуда, ни отсюда.
   Инна Александровна. Денька через два и есть нечего будет.
   Житов. Так посидим.
   Инна Александровна. Вам-то хорошо говорить, Василий Васильевич, -- вы, как медведь, своим жиром неделю сыты будете, -- а что мне с Сергеем Николаевичем делать?
   Житов. А вы ему запас сделайте, мы и так обойдемся. Лунц, а Лунц, вы бы сели!
   Лунц не отвечает, ходит.
   Инна Александровна. Ну и сторонка! Постойте, словно постучал кто. Постойте-ка! (Прислушивается.) Нет, показалось. Какая метель, у нас такой не бывает.
   Житов. Бывает... в степи.
   Инна Александровна. В степи не жила... не знаю. Как бьет в окна!
   Петя. Ты напрасно ждешь, мама, -- никто не придет.
   Инна Александровна. А может?.. (Пауза.) Газеты старые почитать, что ли... да уж читаны-перечитаны. Иосиф Абрамыч, вы ничего новенького не слыхали?
   Лунц (останавливаясь). Откуда же я могу услышать? Как вы странно спрашиваете. Ведь это же невозможно, ей-богу. Откуда я могу услышать, сами посудите. Странно!
   Инна Александровна. Ну-ну, я -- так, не сердитесь. Душа кровью обливается, как подумаешь, что там делается! Господи!
   Житов. Дерутся.
   Инна Александровна. Дерутся! Вам-то легко говорить, Василий Васильевич, у вас там никого своих нету, а у меня ведь дети! И ничего-то не знаешь, как в лесу... да какое -- в лесу! В лесу хоть птица пролетит, заяц пробежит, а тут...
   Лунц (на ходу). Может быть, там уже полная победа. Может быть, там уже новый мир -- на развалинах старого.
   Житов. Не думаю. Непохоже было.
   Петя. Почему это не думаете? Вы читали, что министерство подало в отставку, что весь город в баррикадах, что пролетариат уже овладел ратушей? А за пять дней что могло произойти!
   Житов. Ну, может быть, не знаю. Лунц, вы бы сели. По моему расчету, вы за эти дни верст двести сделали.
   Лунц. Отстаньте! Я вам не мешаю, и вы мне не мешайте. Как это некультурно: врываться в чужую жизнь. Я же не говорю вам: Житов, не дремлите по целым часам, вы уже проспали вечность. Я не говорю!
   Петя подходит к Лунцу и тихо разговаривает с ним о чем-то. Ходят рядом, изредка обмениваясь словами.
   Инна Александровна (тихо Житову). Экий недотрога! Ну что же, Василий Васильевич, выпьем кофейку, что ли, с горя...
   Житов. Я бы чаю выпил.
   Инна Александровна. Сказал! Я бы и сама, батюшка, чайку бы выпила, да где его возьмешь. С малиновым вареньем бы -- хорошо.
   Житов. А я так -- вприкуску.
   Инна Александровна. Да что уж! Вы вот что скажите, Василий Васильевич, -- ко всему я тут привыкла, ну ко всему -- и к горам этим, и к безлюдью, а вот березку позабыть не могу. Как подумаю, как вспомню -- так часа два плачу, как угорелая. У нас в имении усадьба на горке стояла, а вокруг березовая роща -- какая роща! После дождя такой, бывало, подымется запах, что... что... (Утирает глаза.)
   Житов. А вы бы взяли да и съездили в Россию месяца на два.
   Инна Александровна. А с кем же я его оставлю? Он тоже меня сколько раз уговаривал, -- да разве это можно! Ну вдруг заболеет? -- года у меня с ним не маленькие.
   Житов. Я останусь.
   Инна Александровна. Нет, нет, и не говорите. Нету березки, и не надо, -- ведь я к слову сказала. Нет, нет. Тут тоже хорошо. Вот весна идет...
   Житов. А если б его в Сибирь услали? Поехали б?
   Инна Александровна. А почему ж не поехать? И в Сибири люди живут. Эка!
   Житов. Вы славная, Инна Александровна.
   Инна Александровна (нежно). А ты глупый, -- разве старухам такие вещи говорят? А и вправду, Василий Васильевич, отчего бы вам не жениться? Жили бы тут да поживали, как мы вот с Сергеем Николаевичем.
   Житов. Нет, куда мне... Человек я непоседливый.
   Инна Александровна (смеясь). То-то, похоже.
   Житов. Нет, верно. Нынче здесь, а завтра там. Я и астрономию скоро брошу. Я ведь в Австралии еще не был.
   Инна Александровна. А туда зачем?
   Житов. Да так. Посмотреть, как люди живут.
   Инна Александровна. Да ведь у вас, Василий Васильевич, и денег-то нет. Это тому хорошо путешествовать, у кого есть деньги.
   Житов. Да я не путешествовать, я так. Поступлю на железную дорогу или на завод.
   Инна Александровна. Из астрономов-то?
   Житов. Что же, этому легко научиться. Я механику знаю. Мне немного надо, я человек неизбалованный.
   Пауза. Свист вьюги сильнее.
   Петя. Мама, а папа где? работает?
   Инна Александровна. Да... просил не мешать ему.
   Петя (пожимая плечами). Как он может работать в такое время! Не понимаю.
   Инна Александровна. А так и может. Что же, лучше, если он вот так метаться будет? Вон Поллак тоже работает.
   Петя. Ну, Поллак... Про него я уж не говорю. Поллак. (Тихо говорит с Лунцем.)
   Житов. Поллак человек талантливый, он через пять лет знаменитостью будет. Энергичный человек.
   Инна Александровна смеется.
   Чего вы смеетесь, разве не правда?
   Инна Александровна. Да нет, я не тому. Очень он чудак, -- иной раз и нехорошо, а не удержишься... Он на какой-то инструмент похож, -- какой у вас есть инструмент вроде него?
   Житов. Не знаю.
   Инна Александровна. Астролябия, кажется.
   Житов. Не знаю. А как вот можете вы смеяться, удивляюсь я.
   Инна Александровна (вздыхает). Без смеха нельзя, только смехом иногда и спасаешься. Вот тоже расскажу я вам. Ехали мы тогда из России с детьми, со скарбом... дела были плохие, на билеты денег хватило, да и все тут. И как это случилось, до сих пор понять не могу -- потеряла я билеты. Никогда ничего не теряла, а тут...
   Житов. Где же это, в России?
   Инна Александровна. Если бы в России, а то за границей уже. Сидим мы на какой-то австрийской станции... дети, чемоданы, подушки... взглянула я на эти подушки да как захохочу! Ей-богу! Сейчас смешно вспомнить.
   Житов. А скажите, Инна Александровна, я до сих пор толком не разберусь: за что Сергей Николаевич выслан из России?
   Инна Александровна. Да его не высылали, сам уехал. Поссорился с начальством. Бумагу какую-то скверную заставляли его подписать, а он не стал, а потом министру дерзостей наговорил. Ну и уехали, а тут предложили ему эту обсерваторию, -- вот двенадцать лет на камнях и живем.
   Житов. Значит, он может вернуться, если захочет?
   Инна Александровна. Да зачем? В России, вы знаете, таких обсерваторий нет.
   Житов. А березка-то!
   Инна Александровна. Ну вот, пустяки какие! Постойте, кто-то стучит.
   Вой метели.
   Житов. Нет. Показалось.
   Инна Александровна. А все-таки... Минна, голубушка, сходите узнайте, будто приехал кто. Этот колокол всю душу вымотает. Все кажется, словно идет кто или едет. Слышите?
   Вой метели, звук колокола.
   Житов. Эти мартовские бури всегда самые свирепые. Внизу весна, а у нас зима настоящая. Миндаль уже отцвел, пожалуй.
   Минна. Никого нет.
   Инна Александровна. Что там делается! Что там делается! Главное, я за Коленьку боюсь. Ведь он такой, он ни на что не смотрит: ружья не ружья, пушки не пушки. Господи! Я и подумать об этом не могу! Хоть бы весточка какая, а то четыре дня -- как в могиле.
   Житов. Ну, обойдется, скоро все узнаете. Барометр поднимается.
   Инна Александровна. А главное, будь бы за свое дело дрался. А то и люди чужие, и страна чужая, -- ну какое ему дело!
   Петя (горячо). Николай -- рыцарь. Он за всех угнетенных, кто бы они ни были. Все люди одинаковы, и чья бы страна ни была, все равно.
   Лунц. Чужие! Страна, государство -- не понимаю я этого. Что значит -- чужие, государство? Вот это разделение и создает рабов, потому что когда в одном доме грабят, то в другом сидят спокойно, в одном доме убивают, то в другом говорят: это нас не касается. Свои! Чужие! Я вот еврей, а у меня своей страны нет -- так, значит, я всем чужой? Нет, я всем свой, да... (Ходит.) Да!
   Петя. Конечно. Это узость -- разбивать землю на какие-то участки.
   Лунц (ходит). Да. Только и слышишь -- свои, чужие! Негры, жиды!
   Инна Александровна. Ну, вы опять на свое повернули. Как не стыдно! Разве я что-нибудь говорю? Разве я говорю, что Коленька плохо делает? Сама ж я посылала: поезжай, голубчик, поскорее, а то здесь еще больше ты измучишься. Господи, Коля-то да нехорошо, -- я о том, что сердце у меня изболелось. Ведь я неделю в такой муке живу, в такой муке... Вы ночь-то спите, а я глаз не смыкаю, все слушаю, слушаю: вьюга да колокол, колокол да вьюга. Плачет, хоронит кого-то... нет, не увижу я Колюшки!
   Вьюга, колокол.
   Петя (ласково). Ну, успокойся, мамочка, все обойдется. Он не один там, -- почему непременно с ним что-нибудь случится? Успокойся.
   Житов. Не говоря уже о том, что с ним Маруся и Анна Сергеевна с мужем. Все-таки поберегут. Да и так, вы знаете, как его любят все, -- у него теперь свита как у генерала, даром пропасть не дадут.
   Инна Александровна. Знаю, знаю, да что поделаешь! Но только про Марусю вы мне не говорите. Анна -- женщина благоразумная, а Маруся -- та сама вперед полезет. Знаю ее.
   Петя. А ты чего, мама, хотела бы? Чтоб Маруся пряталась?
   Инна Александровна. Опять... Да деритесь себе сколько хотите, разве я что говорю? Только не успокаивайте меня: сама знаю, что знаю, не маленькая. Как помоложе была, сама с волками дралась. Вот что!
   Житов. С волками? Вот вы какая, не ожидал. Как же это вы так?
   Инна Александровна. Да пустяки. Раз ночью зимой ехала одна на лошади, на меня и напали. Отстрелялась. А меня они и дразнят до сих пор.
   Житов. А вы и стрелять умеете?
   Инна Александровна. Чему, Василий Васильевич, при такой жизни не научишься. Я с Сергеем Николаевичем в Туркестан ездила на экспедицию, так полторы тысячи верст верхом сделала, по-мужски. Мало ли бывало! Тонула раз, два раза горела... (Тихо.) Только скажу вам, Василий Васильевич, -- нет ничего страшнее в мире, как болезнь детей. Раз, тоже в экспедиции, у Колюшки жаба открылась. Ни доктора, ни лекарств, до ближнего жилья верст пятьдесят, а то и больше. Выбежала я из палатки да как брякнулась о землю... вспомнить страшно. Ведь у меня двое детей умерло, вы знаете. Один на седьмом году, Сереженька, другой еще грудным. Анюта раз при смерти была, да что вспоминать... Тяжелая наша материнская доля, Василий Васильевич... Благодарение еще богу, что дети хорошие вышли.
   Житов. Да, Николай Сергеевич у вас удивительный человек.
   Инна Александровна. Коля-то! Сколько я перевидала людей, а такой души еще не встречала. Вот говорила я -- чужое дело, сразу видно, что эгоистка... а Коля: если увидит он, что лев разоряет муравьиную кучу, так он один с голыми руками на льва пойдет. Вот он какой! Что-то там делается! Что-то делается!..
   Житов. Если бы мне не так хотелось в Австралию...
   Поллак (входит). У вас не найдется, уважаемая Инна Александровна, чашки черного кофе?
   Инна Александровна. Как же не найдется? Найдется! Минна! (Идет.)
   Житов. Ну, как дела, коллега?
   Поллак. Хорошо. А вы что же ничего не делаете?
   Житов. Погода... Какая тут работа! Да и события такие...
   Поллак. А не русская лень?
   Житов. Может быть, и лень. Кто знает?
   Поллак. Нехорошо, дорогой товарищ. Лунц, вы произвели вычисления, которые поручил вам Сергей Николаевич?
   Лунц (резко). Нет.
   Поллак. Напрасно.
   Лунц. Напрасно, не напрасно, это вас не касается. Вы такой же ассистент, как и я, и не имеете права делать мне замечания. Да.
   Поллак (отворачивается, пожимая плечами). Скажите, Житов, чтобы кофе мне подали туда.
   Житов. Ладно. А над чем сейчас работает Сергей Николаевич? Я как-то отошел от дела за это время.
   Поллак. О, у него такая работа! Я сам могу много работать, но я удивляюсь настойчивости Сергея Николаевича, силе его мозга. Трение, это возмутительное трение, отсутствует в нем, как в наших инструментах. И работает он с правильностью часового механизма: я убежден, что в его вычислениях за тридцать лет нельзя найти ни одной ошибки.
   Лунц (прислушиваясь). Он не только работник, он -- талант.
   Поллак. Совершенно верно. У него числа и цифры -- живые и движутся, как солдаты.
   Лунц. Вы все сводите к дисциплине. Какая юнкерская поэзия!
   Поллак. Без дисциплины нет победы, дорогой Лунц.
   Житов. Верно!
   Лунц. Я о нем думаю лучше, чем вы. Я думаю, что он видит вечность, видит, как мы вот эти стены. Да!
   Поллак. Я не возражаю. У вас нет сведений, кончилась эта революция или нет?
   Житов. Какие тут сведения! Слышите, что на дворе делается?
   Поллак. Я упустил это обстоятельство из виду.
   Петя. По последним газетам...
   Поллак. Нет, нет. Вы мне скажите, когда все это кончится. Я не хочу входить в подробности.
   Инна Александровна (входит). Нет никого. Выходила сама посмотреть -- пустыня.
   Поллак. Так я попрошу вас, уважаемая Инна Александровна, дать мне кофе туда.
   Инна Александровна. Хорошо, хорошо, работайте. Сейчас работа -- это прямо счастье.
   Поллак уходит во вторую комнату.
   Петя. А я думаю, что бывают минуты, когда работать над чем-нибудь нечестно.
   Инна Александровна. Петя, Петя!
   Петя. Я не могу! Отчего вы не пускаете меня туда? Я тут с ума схожу, в этой дыре!
   Инна Александровна. Петечка, голубчик, ведь тебе восемнадцати лет еще нету.
   Петя. Николай в девятнадцать лет в тюрьме уже сидел!
   Инна Александровна. Ну что же тут хорошего?
   Петя. Он работал!
   Инна Александровна. Ах, господи, ну поговори с отцом... как он скажет, так и будет.
   Петя. Он говорит: ступай.
   Житов. За чем же дело стало?
   Петя. Я не знаю, я не могу. Там такая великая борьба, а я... Я не могу, я не могу! (Уходит.)
   Лунц. Петя опять нервничает. Вы, Инна Александровна, занялись бы им. (Идет вслед за Петей.)
   Инна Александровна. Ну что же я поделаю? Боже мой, боже мой!
   Житов. Ничего, пройдет.
   Инна Александровна. Нежный он такой, совсем как девочка... ну куда ему! И что с ним в эти дни сделалось! А тут еще этот Лунц: нужно бы успокоить, а он...
   Житов. Ну, у Лунца у самого, того и гляди, истерика сделается.
   Инна Александровна. Вижу уж. Спасибо вы, Василий Васильевич, еще спокойны, а то хоть ложись в гроб да помирай.
   Житов. Ну, я-то что. Я всегда спокоен, у меня уж характер такой. Иной раз и рад бы поволноваться, да не выходит.
   Инна Александровна. Хороший характер.
   Житов. Не знаю. Удобный, конечно, характер. Жаль вот только, что газет нету: люблю почитать, как люди там волнуются.
   Инна Александровна. А вы знаете, что у Лунца четыре года назад, когда он тут, за границей, еще студентом был, родителей убили? Во время еврейского погрома...
   Житов. Знаю, слыхал.
   Инна Александровна. Он сам об этом никогда не говорит, не выносит. Несчастный молодой человек... я иногда на него без слез смотреть не могу. Опять стучит?
   Житов. Нет.
   Инна Александровна. В третьем году в такую погоду разносчик к нам попал. Чуть живой. А оттаял -- сейчас же торговать начал.
   Житов. Вот и я разносчиком в Австралию пойду.
   Инна Александровна. Да ведь вы английского не знаете.
   Житов. Немного знаю. В Калифорнии научился.
   Инна Александровна. Ну, а я все-таки газеты почитаю. Ни о чем другом думать не могу. И вы бы почитали что-нибудь, Василий Васильевич.
   Житов. Не хочется. Я у камина посижу.
   Инна Александровна надевает очки и разбирает газеты; Житов садится у камина. Поллак работает. Вьюга, колокол.
   Инна Александровна. Что-то мой Сергей Николаевич? Я уж его два дня не видала: и пьет и ест там. И входить не велел.
   Житов. М-да.
   Пауза.
   Инна Александровна (читает). Какие ужасы! Что это такое пулеметы, Василий Васильевич?
   Житов. Это такая пушка особенная.
   Пауза. Минна приносит Поллаку кофе.
   Инна Александровна. Взяла бы я сама пулемет, да их бы...
   Житов. М-да. Штука серьезная.
   Пауза.
   Инна Александровна. Как воет! Читать нельзя. А мне вас жалко будет, Василий Васильевич, если вы в Австралию уедете. Не ездите, а?
   Житов. Невозможно. Непоседливый я человек. Мне бы, Инна Александровна, хотелось всю землю кругом ощупать -- какая она. Из Австралии я в Индию поеду, я еще тигров на свободе не видал.
   Инна Александровна. А зачем они вам понадобились?
   Житов. Не знаю. Я, Инна Александровна, смотреть люблю. Как все это вообще. У нас в деревне бугор был, так я, мальчишкой еще, по целым дням сидел, смотрел все. Я и астрономией-то занялся, чтобы смотреть, а вычислять не люблю: не все ли равно, двадцать миллионов миль или тридцать. И разговаривать я тоже не люблю.
   Инна Александровна. Ну-ну, не буду. Смотрите себе.
   Пауза. Вьюга. Колокол.
   Житов (не оборачиваясь). А вы и в Канаду с Сергеем Николаевичем поедете? На затмение?
   Инна Александровна. А? В Канаду? Поеду. Как же он без меня?
   Житов. Тяжело будет. Далеко.
   Инна Александровна. Пустяки. Только бы тут все обошлось. Господи, господи, подумать страшно!
   Молчание. Вьюга. Колокол.
   Василий Васильевич!
   Житов. Что?
   Инна Александровна. Вы слышите?
   Житов. Нет.
   Инна Александровна. Опять что-то показалось.
   Пауза.
   Василий Васильевич, вы слышите?
   Житов. Ну?
   Инна Александровна. Выстрел был.
   Житов. Откуда тут выстрел? Просто -- галлюцинация слуха.
   Инна Александровна. А я так ясно слышала.
   Пауза. Далекий выстрел.
   Житов. Эге! Стреляют!
   Инна Александровна (бежит). Минна, Минна! Франц!
   Житов медленно поднимается. Второй выстрел, ближе. Быстро проходят Петя и Лунц
   Петя. Что это?
   Лунц. Не знаю. Идем!
   Житов слушает у окна. Поллак поворачивает голову, смотрит на пустую комнату и снова работает. Где-то хлопает дверь; собачий лай.
   Инна Александровна (входит). Послала людей с Вулканом. Вероятно, кто-нибудь заблудился.
   Житов. А колокол?
   Инна Александровна. Ветер оттуда. Вы слышали, как ясны выстрелы?
   Поллак (входит). Я ничем не могу быть полезен?
   Инна Александровна. Пока нет. Нужно приготовить горячего.
   Хлопает снова дверь. Слышен говор. В сопровождении всех входят закутанные и запорошенные снегом Анна и Трейч и вносят Верховцева
   (На пороге.) Что это? Анна?
   Анна (снимая платок). Мама, поскорее чего-нибудь горячего. Мы чуть живы. Я боюсь, что Валентин отморозил себе что-нибудь. Скорее! (В полуобморочном состоянии падает на стул.)
   Инна Александровна (быстро подходит к принесенному). Валентин! Что такое?
   Трейч. Он ранен.
   Верховцев (слабо). Не... беспокойтесь, теща, неважно... ноги...
   Инна Александровна. А это кто?
   Трейч. Друг.
   Инна Александровна (осматривается с диким ужасом вокруг). А Коля?
   Пауза. Петя. со слезами бросается к Инне Александровне.
   Петя. Мамочка, мамочка! Это ничего, ты не пугайся, это ничего.
   Инна Александровна (слегка отстраняя его. более спокойно). А Коля где?
   Анна (приходя в себя и начиная хлопотать около раненого). Ах, мама! Да ничего особенного, он в тюрьме.
   Лунц. Значит? Постойте, погодите, я ничего не понимаю. Значит?
   Инна Александровна. В тюрьме! В какой тюрьме?
   Анна. Ну, господи, как этого не понять. Мы бежали, вот и все... и хотим укрыться здесь.
   Поллак. Революция кончилась?
   Лунц. Но я не понимаю. Неужели?..
   Трейч. Да. Мы разбиты.
   Пауза.
   Анна. Мама, да распорядись же относительно горячего! Воды, коньяку... Вата у вас есть?
   Инна Александровна. Сейчас все будет. Минна! (Идет.) В тюрьме!..
   Житов. А нужно бы позвать Сергея Николаевича.
   Инна Александровна. Я пошлю за ним.
   Поллак. Расскажите, пожалуйста, как это случилось... господин...
   Трейч. Трейч.
   Верховцев (слабо). Без Трейча... я бы подох. Анна, да не суетись ты так, я чувствую себя... великолепно.
   Анна. Как мы дошли, я не понимаю! Это такой ужас. Мы сегодня с восьми часов в горах. Целый день. Нас чуть не схватили на границе.
   Лунц. Я не могу поверить...
   Петя. Валя, что у тебя? Тебе больно?
   Верховцев. Ноги ободраны... осколком и... голова... немного. Вздор.
   Лунц. В вас посылали бомбы?
   Верховцев. Буржуа... защищался... недурно.
   Анна. Валентин, тебе нельзя говорить. Какой это был ужас, какой это был ужас! Бомбы рвали на клочки, убитых тысячи -- десятки тысяч. У ратуши я видела гору трупов.
   Инна Александровна (подходит). А Коля? Расскажите мне про Колю.
   Анна. В сущности, неизвестно, где он.
   Инна Александровна. Что? Ты же сказала...
   Петя. И Маруси нет! Вы что-то скрываете. А вот вы говорили, Лунц...
   Лунц. Петя, Петя! Да разве я думал! Я не могу поверить...
   Анна. Очень нужно скрывать.
   Трейч. Успокойтесь, госпожа Терновская. Я убежден, что Николай жив.
   Анна. Вон Трейч расскажет. Он был рядом с Колей на баррикаде.
   Трейч. В последний момент, когда баррикада была почти в руках войск, Николая ранили. Он стоял рядом со мной, и я видел, как он упал.
   Инна Александровна. Господи! Опасно? Может быть, убит? Да говорите же!
   Трейч. Не думаю, чтобы опасно.
   Франц (входит). Господин профессор приказали сказать, что сейчас придут.
   Анна. Конечно, чего торопиться!
   Инна Александровна. Ну-ну! Да говорите же!
   Трейч. Кажется, пулевая или картечная рана в плечо. Вначале он был в сознании, но потом впал в беспамятство. Я донес его до переулка, но здесь встретился отряд драгун. Долго я бороться не мог, тем более что я подвергал его опасности расстрела; и я оставил тело им, а сам вернулся к нашим. Теперь, вероятно, он в тюрьме.
   Инна Александровна (плачет). Колюшка, Колюшка! А мы-то сидим и ничего не знаем. Чуяло мое сердце, чуяло. Ну, не опасно он, скажите? А?
   Трейч. Не думаю.
   Петя. А Маруся? Отчего вы ничего не скажете про Марусю? Она убита?
   Анна. Да нет! Валя, хочешь воды с коньяком?
   Трейч. Мы видели ее на одну минуту. Она осталась, чтобы разыскать товарища Николая!
   Инна Александровна. Ах, Маруська! Молодец, ей-богу! Так и надо, так и надо. Вот скажите, какая девушка! Как вас, -- Трейч... хотите коньяку? На вас лица нет. Выпейте, голубчик. Я бы вас поцеловала, да знаю, что ваш брат этого не любит.
   Трейч. Сочту за особенную честь.
   Целуются.
   Инна Александровна. Ах ты, Маруська, Маруська! И этот тоже... Минна! (Выходит.)
   Лунц (почти в безумии). Значит, напрасно?
   Поллак. По-видимому.
   Лунц. Значит, напрасно вся эта кровь, эти тысячи жертв, эта беспримерная борьба, эта... эта... Проклятье! Зачем я был здесь? Зачем я не лег там, с моими братьями?
   Верховцев. Как же... вы хотите, чтобы... буржуа... сразу отдал... свое владычество над землей? Буржуа... не дурак. И лечь еще успеете.
   Трейч. Борьба не кончена.
   Поллак. Вы рабочий, господин Трейч?
   Трейч. Рабочий. Кстати: я не сказал госпоже Терновской, так как не хотел тревожить ее напрасно, что Николай, может быть, расстрелян.
   Петя. Расстрелян!
   Трейч. Уже по дороге сюда я слыхал, что они расстреливают всех пленных без суда... и раненых также.
   Петя (вздрагивает и закрывает лицо руками). Какой ужас!
   Лунц. Звери! Они всегда питались человеческой кровью. Они сыты ею по горло.
   Верховцев. Да... они никогда не были... вегета... рианцами.
   Лунц. Как можете вы шутить.
   Анна. Валя, ведь тебе же нельзя говорить.
   Верховцев. Это ободранные... ноги приводят меня в такое... настроение. Я замолчу, Анна, я устал. Мне только... интересно взглянуть... на физиономию звездочета.
   Трейч. Тише.
   Входит Инна Александровна.
   Они борются, и мы, конечно, не можем предписывать им правил борьбы.
   Житов. А вот и Сергей Николаевич.
   Наверху лестницы показывается Сергей Николаевич и на ходу бросает.
   Сергей Николаевич. Что это? Где Николай?
   Инна Александровна. Не пугайся, отец. Он ранен, в тюрьме.
   Сергей Николаевич (останавливаясь, сверху). Разве там еще убивают? Разве там еще есть тюрьмы?
   Верховцев (злобно). С неба... свалился.

Занавес

Действие второе

   Весеннее ясное утро в горах; небо безоблачно; все залито солнцем. Справа, в глубине, угол здания обсерватории с уходящей вверх башней; середина -- двор, по которому проложены асфальтовые дорожки, как в монастырях; двор неровный, опускается вниз, в задней стороне сцены, где низкий каменный забор и ворота. За ним цепь гор, но не выше той, на которой расположена обсерватория. Слева и ближе к авансцене угол дома с каменной верандой над обрывом. Полное отсутствие растительности. Со времени первого действия прошло три недели. Верховцев в кресле на колесах: его возит взад и вперед Анна. Житов сидит у стены -- греется на солнце. Все одеты по-весеннему, кроме Житова, который в одном пиджаке.
   Житов (сидит). А то дали бы мне, Анна Сергеевна, я бы повозил.
   Анна. Нет, уж сидите, никого не люблю утруждать. Тебе хорошо, Валя?
   Верховцев. Хорошо, только за каким чертом вертимся мы здесь, как крысы в крысоловке. Поставь меня рядом с Житовым, я тоже хочу запастись энергией от солнца. Так, хорошо. Приятно!
   Анна. Отчего вы не работаете, Житов?
   Житов. Погода такая... Я как взыграет весеннее солнце, так уж не могу в комнатах сидеть. Вот погреюсь, погреюсь, да и...
   Верховцев. Житов, а вы не турок?
   Житов. Нет.
   Верховцев. А как вам бы шло: сесть этак да на пупок смотреть, или как там...
   Житов. Нет, я не турок.
   Верховцев. А я вас понимаю: приятно на солнышке. Жалко Николу: ему этого удовольствия не получить. Я знаю эту Штернбергскую тюрьму: в нее не только солнце не заглядывает, в ней и неба-то не видно. Я в ней только месяц просидел, так и то в какой-то сплошной компресс превратился от сырости. Мерзость!
   Анна. Хорошо, что хоть жив. Я была убеждена, что его расстреляли.
   Верховцев. Погоди, за этим еще дело не станет. Нужно бы разбудить Маруську, узнать все поскорее.
   Житов. Она поздно приехала.
   Верховцев. Слыхал. Весь дом пением разбудила. Я даже удивился, кто может петь в этом мавзолее. Подумал, уж не Поллак ли новую звезду открыл.
   Житов. Раз поет, значит, все хорошо.
   Анна. Я не понимаю этого: петь, когда все спят.
   Инна Александровна (показывается на веранде). А Лунц не приходил?
   Анна. Нет.
   Инна Александровна. Господи, что же это! Его Сергей Николаевич спрашивает, -- ну что я скажу? Разбрелись все, как овцы, один Поллак работает. А Марусечка-то вчера -- запела! Как я услышала -- дух захватило... Ну, думаю...
   Верховцев. Разбудите-ка ее, теща.
   Инна Александровна. Ни-ни. И не думай. Пусть хоть до вечера спит.
   Верховцев. Ну, Шмидта этого.
   Инна Александровна. И Шмидта не стану будить. Человек с дороги, такую радость привез, а я ему поспать не дам! Вот вы этого Лунца пришлите, когда вернется. (Идет и у двери останавливается.) Солнышко-то греет, Василий Васильевич! Как у нас. Я нынче утром в ящик земли насыпала да редиску посеяла. Пусть растет, кое-кому пригодится! (Уходит.)
   Верховцев. Энергичная старушка. Редиска, хм!
   Пауза.
   Анна. Вы думаете о чем-нибудь, Житов, когда вот так уставитесь?
   Житов. Нет. Зачем думать? Я так смотрю.
   Верховцев. Врете вы. Как можно не думать, -- ну, если не думаете, так вспоминаете что-нибудь.
   Житов. У меня воспоминаний не бывает. А впрочем... хорошо в Нью-Йорке было: жил я в гостинице на самой шумной ихней улице, и балкон у меня был...
   Верховцев. Ну?
   Житов. Так вот: хорошо очень было. Сидишь и смотришь: как это они там ходят, ездят. Воздушная дорога. Интересно.
   Анна. У американцев высокая культура.
   Житов. Нет, я не об этом. А так, интересно очень.
   Пауза.
   А правда, где Лунц?
   Анна. Вчера еще с вечера с Трейчем ушел в горы.
   Верховцев. На исследования?
   Житов. Исследования?
   Верховцев. Трейч всегда что-нибудь исследует. Он уже, наверное, исследовал ваш храм Урании и решил, что он может быть превосходным складом для оружия. Теперь он исследует горы: вероятно, ищет места для оружейного завода.
   Анна. Трейч -- фантазер.
   Верховцев. Ну, не совсем. В его фантазиях есть странная черта. При всем иногда явном безумии они как-то осуществляются. Вообще любопытный малый. Говорит немного, а пропагандировать никто так не умеет, как он. Выражаясь вашим астрономическим языком, -- он луну заставит разгореться, как солнце. Откуда его Николай вытащил, не знаю.
   Петя (входит). Добрый день.
   Верховцев. Что это ты. Петушок, такой хмурый?
   Петя. Так.
   Анна. Ты знаешь? Николай в тюрьме.
   Петя. Знаю, мне мама говорила.
   Анна. Я не понимаю, отчего ты киснешь. Точно уксусу напился -- противно смотреть.
   Петя. И не смотри.
   Житов. Петя, поедемте со мной в Австралию.
   Петя. Зачем?
   Анна. Ты, как маленькие дети, все -- зачем, зачем? Его вчера в горы зовут, а он: "Зачем?" А зачем ты ешь?
   Петя. Не знаю. Отстань от меня, Анна.
   Верховцев. Не могу сказать, чтобы ты был чрезмерно вежлив, мой друг. А вот и наши!
   Показываются забрызганные грязью Трейч и Лунц
   Лунц, вас звездочет спрашивал. Держитесь, влетит вам теперь.
   Лунц. А ну его к... Виноват, Анна Сергеевна.
   Анна. Можете. Я не из нежных дочерей и присоединяюсь к вашему пожеланию.
   Петя. Как это пошло!
   Верховцев. Ну, как погуляли, Трейч? Нашли что-нибудь?
   Трейч. Местность хорошая.
   Анна. А вы знаете, что Маруся ночью приехала?
   Трейч (делая шаг вперед). Ну?! Николай? Николай?
   Верховцев. Расстрелян. Повешен. Колесован.
   Анна. Да нет -- жив, жив!
   За окном музыка и пение Маруси.
   Маруся. "Сижу за решеткой в темнице сырой -- вскормленный на воле орел молодой..."
   Трейч. Он в тюрьме? Спасен?
   Маруся. "Мой грустный товарищ, махая крылом, кровавую пищу клюет под окном..."
   Верховцев (поет). "Клюет -- и бросает, и смотрит в окно, как будто со мною задумал одно. -- Зовет меня взглядом и криком своим -- и вымолвить хочет: давай улетим".
   Маруся (выходит, страстно). "Мы вольные птицы! Пора, брат, пора -- туда, где за тучей белеет гора, -- туда, где синеют морские края, -- туда, где гуляют -- лишь ветер да я!"
   Трейч. Маруся!
   Анна. Какой неуместный концерт!
   Инна Александровна (идет сзади, утирая глаза). Орлятки вы мои...
   Верховцев. Вы, теща, произносите совершенно так же, как: цыплятки вы мои...
   Инна Александровна. Да и цыплятки: вон ты как ощипан, хоть сейчас в суп.
   Маруся. Анна, здравствуйте! (Трейчу.) Вам -- поцелуй!
   Трейч (быстро закрывает рукой глаза и тотчас отнимает руку). Я счастлив.
   Маруся. И всем, и всем. Тебе, инвалид, тоже.
   Верховцев. Да ты видела его?
   Маруся. Давай улетим!
   Лунц. Это даже нехорошо. Все так хотят знать...
   Маруся. И видела, и все... Да... вот этот господин... этот Шмидт, позвольте представить. Это удивительный господин. Пока он так, служит в банке, но со временем окажет массу услуг для революции. Он страшно похож на шпиона, и он так помог мне... Кланяйтесь, Шмидт.
   Шмидт. Я очень рад. Добрый день.
   Маруся. Петя, милый мальчик, отчего ты такой грустный?
   Верховцев. Это, Маруся, выражаясь скромно, -- свинство.
   Маруся. Ну-ну, калека, не сердись. Разве можно сегодня сердиться? Ну, он в Штернбергской тюрьме...
   Голоса. Знаем.
   -- Знаем.
   Маруся. Ну -- и хотели его расстрелять.
   Инна Александровна. Господи, Колю-то?!
   Маруся. Успокойтесь, мамочка, ничего этого не будет. А я -- графиня Мориц. Родовитая ужасно, но только родовые поместья мои там. (Обводит рукой по воздуху.) А они злы, но страшно глупы.
   Верховцев. Да, есть-таки.
   Маруся. Труднее всего было узнать, где он. Они скрывают имена захваченных, чтобы иметь возможность тихонько, без суда -- расправиться с ними. Но тут помог мне Шмидт. Шмидт, кланяйтесь.
   Входит Сергей Николаевич. Он в потертом пальто и маленькой меховой шапочке; приветствуют его почтительно, но холодно.
   Инна Александровна. Отец, ты послушай, что Маруся рассказывает. Они его расстрелять хотели!
   Маруся. Так вот. Долго рассказывать. Одним словом, я грозила, умоляла, ссылаясь на общественное мнение Европы, на ученый авторитет его отца, -- и расправа отложена. И я была в тюрьме...
   Верховцев. Ну, как он?
   Маруся (затуманиваясь). Он... немного грустен, но это пройдет, конечно.
   Инна Александровна. А рана?
   Маруся. Это пустяки. Уже зарубцевалась, он ведь такой крепкий. Но что это за камера: это подвал, погреб, болото -- я не знаю, как назвать.
   Верховцев. Знаю, сиживал.
   Маруся. Но я подняла такой шум, что его обещали перевести в лучшую. Вам, Сергей Николаевич, он крепко жмет руку, желает успеха в работе и вообще очень интересуется, как у вас...
   Анна. В таком положении -- и думать о пустяках.
   Сергей Николаевич. Милый мальчик! Я очень благодарен ему.
   Анна. Как великодушно!
   Лунц. Но как же вы-то сами? Как вас не схватили?
   Маруся. Меня и схватили солдаты -- в тот день. Но я так плакала, я так безумно рыдала о больной бабушке, которая ждет меня из магазина, что меня отпустили. Один, правда, слегка ударил прикладом...
   Лунц. Какая гнусность!
   Маруся. А у меня под юбкой знамя было. Наше знамя.
   Верховцев. Оно цело?
   Маруся. Я приколола его английскими булавками -- но какое оно тяжелое! Я привезла его сюда. В этот раз оно заменяло Шмидту фуфайку. Вообще, если бы Шмидт не был такого маленького роста...
   Верховцев. Он был бы большого. Отчего ты не принесла его сюда? Взглянул бы... Наше знамя! Черт возьми, а?
   Маруся. Нет, я разверну его, когда мы снова пойдем в битву, Трейч, вы знаете, кто предал нас?
   Трейч. Знаю.
   Шмидт. Изменников и предателей нужно карать смертью.
   Маруся смеется. Трейч слегка улыбается.
   Верховцев. Какой вы, однако, кровожадный, господин Шмидт.
   Шмидт. Можно убивать электричеством, тогда без крови.
   Инна Александровна. Ну, а Колюшка-то!
   Маруся. Николай? Ну слушайте. Здесь нет никого? Прислуга у вас? Ну хорошо. Так вот -- бежать.
   Трейч. Я поеду с вами.
   Маруся. Нет, Трейч, Коля велел вам оставаться здесь. Вы знаете, как вас ищут.
   Трейч. Это не имеет значения.
   Маруся. Да и не нужно: я уже все устроила, все готово, а вы здесь, Трейч, на границе, займетесь кое-чем. Нужны только деньги -- много денег; вместе с Колей бегут один солдат и смотритель. И, конечно, он приедет сюда -- это само собой. И я сегодня же еду, -- нельзя терять ни минуты.
   Верховцев. Ловко, Маруся!
   Маруся. Голубчик, я так счастлива!
   Инна Александровна (смотрит на Сергея Николаевича). Деньги?
   Сергей Николаевич (смотрит на Инну Александровну). А у нас есть деньги? Инна, ты заведуешь этим делом.
   Инна Александровна (смущенно). Только те три тысячи...
   Маруся. Нужно пять.
   Инна Александровна. Да и те... (Смотрит на Сергея Николаевича, тот молча кивает головой; радостно.) Ну, вот три тысячи и есть. Слава богу!
   Житов (конфузясь). Можно собрать. Вот у меня есть двести рублей.
   Лунц. Поллак -- богатый человек, очень богатый.
   Анна. Неприятно к нему обращаться. Он такой сухарь.
   Верховцев. Пустое. Вот таких и нужно обдирать! Петя, позови-ка сюда Поллака... скажи -- важно, а то не пойдет.
   Маруся. Ну вот, главное сделано, деньги есть. (Поет.) "Зовет меня взглядом и криком своим -- и вымолвить хочет: давай улетим!" Трейч, мне надо с вами поговорить. Какой вы грязный! Где вы были?

Уходят.

   Лунц. Какая девушка! Это -- солнце! Это вихрь огненных сил! Это Юдифь!
   Анна. Да, слишком много огня. Революция не нуждается в ваших вихрях и взрывах -- это, если хотите знать, ремесло, в которое нужно вносить терпение, настойчивость и спокойствие. А эти вихри...
   Лунц. И для революции нужен талант.
   Анна. Не знаю. Люди уж очень злоупотребляют этим словом -- талант. На канате хорошо ломается -- талант. На звезды всю жизнь смотрят...
   Верховцев. Да. А как у вас, уважаемый звездочет, обстоят дела на небе?
   Сергей Николаевич. Хорошо. А у вас на земле?
   Верховцев. Довольно скверно, как видите. На земле всегда скверно, уважаемый звездочет, всегда кто-нибудь кого-нибудь душит; кто-то плачет, кто-то кого-то предает... Ноги вот болят. Нам далеко до гармонии небесных сфер.
   Сергей Николаевич. Там не всегда гармония. Там также бывают катастрофы.
   Верховцев. Очень жаль... значит, и на небо надежда потеряна. А вы о чем задумались, господин... господин... Шмидт?
   Шмидт. Я думаю, что всякий человек должен быть сильным.
   Верховцев. Ого! А вы сильны?
   Шмидт. К сожалению, нет. Природа при рождении лишила меня некоторых свойств, которые составляют силу. Я очень боюсь крови и...
   Верховцев. И пауков? Кстати: вы платье готовое покупаете или на заказ?
   Поллак (подходит). Чем могу служить? Добрый день, господа!
   Верховцев. Вот что, Поллак: нужны две тысячи... не скажу, чтобы взаймы, потому что едва ли вам их кто отдаст...
   Поллак. А для какой надобности, смею спросить?
   Верховцев. Надо устроить бегство Николая Сергеевича. Можете дать?
   Поллак. С удовольствием.
   Верховцев. Он...
   Поллак. Нет, нет, прошу без подробностей. Уважаемый Сергей Николаевич, могу я сегодня воспользоваться вашим рефрактором?
   Сергей Николаевич. Пожалуйста. Сегодня у меня праздник.
   Поллак уходит, кланяясь.
   Верховцев. Вот это ученый. Хорош, Сергей Николаевич?
   Сергей Николаевич. Он очень способный.
   Анна (вообще). А для чего существует астрономия?
   Верховцев. Для календарей, должно быть.
   Маруся и Трейч подходят.
   Маруся. Так вы сделаете это, Трейч... На вас нападают, Сергей Николаевич? Анна так ненавидит астрономию, как будто это ее личный враг.
   Сергей Николаевич. Я уже привык к этому, Маруся.
   Анна. У меня нет личных врагов, вы это хорошо знаете. А астрономию я не люблю потому, что не понимаю, как люди могут столько времени глазеть на небо, когда на земле все устроено так плохо.
   Житов. Астрономия -- торжество разума.
   Анна. По-моему, разум больше бы торжествовал, если бы на земле не было голодных.
   Маруся. Какие горы! Какое солнце! Как вы можете говорить, спорить, когда так светит солнце!
   Лунц. Вы как будто против науки, Анна Сергеевна!
   Анна. Не против науки, а против ученых, которые науку делают предлогом, чтобы уклониться от общественных обязанностей.
   Шмидт. Человек должен говорить: "я хочу", обязанность -- это рабство.
   Инна Александровна. Не люблю я этих разговоров, и охота людям себе кровь портить. Василий Васильевич... да подымитесь же! Вот что (отводит его к веранде): вы денег-то своих не давайте. Хватит. Поллак -- очень великодушный молодой человек и, в случае чего... (Смеется.) А все-таки -- астролябия.
   Житов. Как же теперь ваша экспедиция в Канаду, Инна Александровна? Деньги-то?
   Инна Александровна. Ну, достану! Год еще впереди. Я ловка денег доставать. А вы вот что, Василий Васильевич, прошу вас, как друга: нападать они будут на моего старика, -- рады, что он молчит, -- так вы уж постойте за него, хорошо?
   Житов. Хорошо.
   Инна Александровна. А я пойду. Нужно Колюшке белье приготовить, так хлопот много... (Уходит.)
   Сергей Николаевич (продолжает). Я очень люблю хорошие разговоры. Во всех речах я вижу искорки света, и это так красиво, как Млечный Путь. Очень жаль, что люди большею частью говорят о пустяках.
   Анна. Красивыми словами люди часто отделываются от работы.
   Верховцев. Вот вы очень спокойный человек, Сергей Николаевич, вы даже неспособны, кажется, обижаться, -- а случалось ли вам когда-нибудь плакать? Я, конечно, беру не тот счастливый возраст, когда вы путешествовали без штанов, а вот теперь?..
   Сергей Николаевич. О да! Я очень слезлив.
   Верховцев. Вот как!
   Сергей Николаевич. Когда я увидел комету Биелу, предсказанную Галлеем, я заплакал.
   Верховцев. Причина уважительная, хотя для меня и не совсем понятная. А вы ее понимаете, господа?
   Лунц. Да, конечно. Ведь Галлей мог ошибаться.
   Верховцев. Что же, тогда нужно было бы рвать волосы от отчаяния?
   Маруся. Вы преувеличиваете, Валентин.
   Анна. А когда сына чуть не расстреляли, он остался совершенно спокоен.
   Сергей Николаевич. В мире каждую секунду умирает по человеку, а во всей вселенной, вероятно, каждую секунду разрушается целый мир. Как же я могу плакать и приходить в отчаяние из-за смерти одного человека?
   Верховцев. Так, Шмидт, не правда ли, это очень сильно, как раз по-вашему? Так что, если Николаю не удастся бежать, и его...
   Сергей Николаевич. Конечно, это будет очень грустно, но...
   Маруся. Не шутите так, Сергей Николаевич. Мне больно, когда я слышу такие шутки.
   Сергей Николаевич. Да я и не шучу, милая Маруся. Вообще я никогда не умел шутить, хотя очень люблю, когда шутят другие, например, Валентин.
   Верховцев. Благодарю вас.
   Житов. Это правда, Сергей Николаевич никогда не шутит.
   Маруся (затуманиваясь). Тем хуже.
   Верховцев. Что значит -- заткнуть уши астрономической ватой! Хорошо, спокойно. Пусть весь мир взвоет, как собака...
   Лунц. Когда молодой Будда увидел голодную тигрицу, он отдал ей себя, да. Он не сказал: я бог, я занят важными делами, а ты только голодный зверь, -- он отдал ей себя!
   Сергей Николаевич. Вы видите надпись (показывая на фронтон обсерватории): "Наес domus Uraniae est. Curae procul este profanae. Temnitur hic humilis tellus. Hinc ITUR AD ASTRO". Это значит: "Это храм Урании. Прочь, суетные заботы! Попирается здесь низменная земля -- отсюда идут к звездам".
   Верховцев. Да, но что вы разумеете под суетными заботами, уважаемый звездочет? Вот у меня ноги содраны до кости осколком... это тоже, по-вашему, суетная забота?
   Анна. Конечно.
   Сергей Николаевич. Да. Смерть, несправедливость, несчастья, все черные тени земли -- вот суетные заботы.
   Верховцев. Значит, явись завтра новый Наполеон, новый деспот, и зажми весь мир в железном кулаке -- это тоже будет суетная забота?
   Сергей Николаевич. Да... Я так думаю.
   Верховцев (обводит всех взглядом и грубо смеется). Так вот оно что!
   Анна. Это возмутительно! Это какие-то боги, которые предоставляют людям страдать, как им угодно, а сами...
   Маруся. Трейч, почему вы ничего не возразите?
   Трейч. Я слушаю.
   Верховцев. Так может говорить только тот, кто живет на содержании у правительства и в полной безопасности сидит на своей крыше.
   Сергей Николаевич (слегка краснея). Не всегда в безопасности, Валентин. Галилей умер в темнице. Джордано Бруно погиб на костре. Путь к звездам всегда орошен кровью.
   Верховцев. Мало ли что было... Христиан тоже преследовали, а это не помешало им, в свою очередь, поджаривать на углях невинных астрономов.
   Анна. У отца даже свои мощи есть, и он держит их за железными дверьми.
   Сергей Николаевич. Анна! Это нехорошо.
   Верховцев. Это еще что за чепуха?
   Анна. Кусок кирпича от какой-то развалины, -- обсерватория развалилась, -- да клочки подлинной рукописи.
   Маруся. Анна! Как это неприятно! Коля не позволил бы себе так говорить...
   Анна. Николай слишком деликатен. Это его недостаток.
   Подходит Петя и, незамеченный, молча становится у стены.
   Верховцев (раздраженно). Оттого-то нас и бьют на каждом шагу...
   Маруся. Не надо! Не надо!.. Трейч, да что же вы!..
   Трейч (сдержанно). Надо идти вперед. Здесь говорили о поражениях, но их нет. Я знаю только победы. Земля -- это воск в руках человека. Надо мять, давить -- творить новые формы... Но надо идти вперед. Если встретится стена -- ее надо разрушить. Если встретится гора -- ее надо срыть. Если встретится пропасть -- ее надо перелететь. Если нет крыльев -- их надо сделать!
   Верховцев. Хорошо, Трейч! Надо сделать!
   Маруся. Я уже чувствую крылья!
   Трейч (сдержанно). Но надо идти вперед. Если земля будет расступаться под ногами, нужно скрепить ее -- железом. Если она начнет распадаться на части, нужно слить ее -- огнем. Если небо станет валиться на головы, надо протянуть руки и отбросить его -- так! (Отбрасывает.)
   Верховцев. У-ах! Так!
   Некоторые невольно повторяют позу Трейча -- Атланта, поддерживающего мир.
   Трейч. Но надо идти вперед, пока светит солнце.
   Лунц. Оно погаснет, Трейч!
   Трейч. Тогда нужно зажечь новое.
   Верховцев. Да, да. Говорите!
   Трейч. И пока оно будет гореть, всегда и вечно, -- надо идти вперед. Товарищи, солнце ведь тоже рабочий!
   Верховцев. Вот это -- астрономия! Ах, черт!
   Лунц. Вперед, всегда и вечно.
   Верховцев. Вперед! Ах, черт!
   Все в возбуждении разбиваются на группы.
   Лунц (волнуясь). Господа, я прошу... это нельзя так оставить. А убитые! Нет, господа, не только те, кто мужественно боролся и погиб за свободу, а вот эти... жертвы. Ведь их миллиарды, ведь они же не виноваты... И их убили!
   Молчание.
   Маруся (звонко кричит). Клянусь перед вами, горы! Клянусь перед тобою, солнце: я освобожу Николая!.. У этих гор есть эхо?
   Лунц. Здесь нет. Но если бы было, оно ответило бы, как в сказке: да!
   Анна (Житову). Как это сентиментально. Я не понимаю Валентина...
   Житов. Нет, ничего. Знаете, я погожу ехать в Австралию: мне тоже захотелось повидать Николая Сергеевича.
   Маруся (глядя в небо). Как хочется лететь!
   Верховцев. Вот это -- астрономия. Ну, как, звездочет, нравятся вам такие астрономы?
   Сергей Николаевич. Да. Нравятся. Его фамилия, кажется, Трейч?
   Верховцев. Он такой же Трейч, как я -- Бисмарк. Сам черт не знает, как его зовут по-настоящему.
   Лунц (перебегая от одной группы к другой). Я счастлив, я так счастлив. Вы знаете... мои родители -- они убиты. И сестра. Я не хотел, я никогда не хотел говорить об этом... Зачем говорить? -- думал я. Пусть останется глубоко-глубоко в душе, и пусть я один только знаю. А теперь... Вы знаете, как они были убиты? Трейч, вы понимаете меня? Я никогда не хотел...
   Петя (Житову). Зачем все это?
   Житов. Нет, приятно.
   Петя. Зачем, когда все это умрет, и вы, и я, и горы. Зачем?
   Все разбились на группы. Сергей Николаевич стоит один.
   Верховцев (Марусе, в восторге). Повесить мало Трейча. Ну и откопал Николай. Ну, Марусенька, ведь убежит, а?
   Маруся (затуманиваясь). Я другого боюсь...
   Верховцев. Чего еще?
   Маруся. Но -- не стоит говорить. Пустое.
   Верховцев. Да в чем дело? О чем ты задумалась?
   Маруся (не отвечает; потом неожиданно смеется и поет). Давай улетим!
   Инна Александровна (высовывается в окно). Орлятки! Обедать!
   Верховцев. Цып-цып-цып!
   Маруся. Будем пить шампанское! Мамочка, есть?
   Голоса. Да, да. Шампанское.
   Инна Александровна. Шампанского нет, киршвассер есть.
   Смех, восклицания.
   Сергей Николаевич (отводит Марусю). Ну, Маруся, я пойду к себе. Я не хочу вам мешать.
   Маруся. (холодно). Нет, отчего же. Сегодня так весело.
   Сергей Николаевич. Да. И я хотел устроить себе маленький праздник ради вашего приезда, но -- не вышло.
   Маруся. Пообедайте с нами.
   Лунц (кричит). Нужно притащить Поллака. Он порядочный человек, он очень хороший человек. Я иду за ним.
   Голоса. Поллака!
   -- Поллака!
   Сергей Николаевич. Нет, обедайте без меня.
   Маруся. Как жаль! Инна Александровна будет очень огорчена.
   Сергей Николаевич. Скажите ей, что я работаю. Перед отъездом вы зайдете ко мне, Маруся? (Никем не замеченный, уходит.)
   Маруся. Шмидт, где вы? Вы будете моим кавалером. Нам еще с вами столько дела. Господа, не правда ли, как он похож на шпиона?
   Анна. Маруся становится неприлична.
   Маруся. Вы знаете: мне нужно было переночевать у него, а он говорит: нельзя, -- я живу в тихом немецком семействе и дал обещание не водить к себе женщин и собак.
   Шмидт. И чтоб никто не ночевал. И у меня стоит диван, обитый новым шелком, и они каждый вечер смотрят, не лежит ли на нем какой-нибудь человек. Ужасные люди!
   Верховцев. А вы бы уехали, Шмидт, какого черта!
   Шмидт. Нельзя. Они берут плату вперед.
   Анна. А вы бы не давали!
   Шмидт. Нельзя, они...
   Лунц (ведет Поллака, кричит). Вот он! Насилу оторвал. Присосался к рефрактору, как пиявка!
   Поллак. Господа, это насилие. У меня там не кончено...
   Маруся. Поллак, милый Поллак! Сегодня так весело! И вы такой хороший человек, такой милый, вас так любят все.
   Поллак. Это очень приятно слышать, но я не знаю, отчего вам так весело? Революция кончилась не в вашу пользу.
   Верховцев. Мы придумали новый план. Мы...
   Поллак (отмахивается рукой). Да, да. Я верю, я верю вам.
   Маруся. Мы выпьем за астрономию. Да здравствует орбита!
   Поллак. Я не могу, к сожалению, принимать алкоголя: он причиняет мне головную боль и тошноту.
   Верховцев. Лучший напиток для Поллака -- машинное масло. Поллак, вы будете пить масло?
   Маруся. Нет. Мы киршвассеру выпьем. Самого чистого киршвассеру!
   Лунц. Идем, товарищ. Вы хороший, честный человек.
   Инна Александровна (высовываясь). Да идите же! Что же это, не дозовешься!
   Маруся. Сейчас, мамочка, сейчас. Вот Поллак упирается. Что же, господа, неужели мы так и пойдем? Житов, вы умеете петь?
   Житов. Подтягивать могу.
   Лунц. Марсельезу!
   Маруся. Нет, нет. Марсельезу, как и знамя, нужно беречь для боя.
   Трейч. Я согласен. Есть песни, которые можно петь только в храме.
   Верховцев. Повеселей что-нибудь! Эх, как греет солнце!
   Анна. Валя, не раскрывай ног.
   Маруся (запевает).
   Небо так ясно, -- солнце прекрасно, -- солнце зовет...
   Все, кроме Пети, подхватывают.
   В веселой работе -- чужды заботе, -- братья, вперед.
   Слава веселому солнцу! Солнце -- рабочий земли!
   Слава веселому солнцу! Солнце -- рабочий земли!
   Верховцев. Да поживей, Аня! Ты везешь меня, как покойника.
   Все поют. Поллак серьезно и сдержанно дирижирует
   Грозы и бури -- ясной лазури -- не победят.
   Под бури покровом, в мраке грозовом -- молньи горят!
   Слава могучему солнцу! Солнце -- властитель земли!..
   Последние слова песни повторяются за углом дома. Петя остается один и угрюмо смотрит вслед ушедшим.
   Все (за сценой). Слава могучему солнцу! Солнце -- властитель земли!..

Занавес

Действие третье

   Большая темная комната, нечто вроде гостиной. Мебели мало, ничего мягкого, два книжных шкафа, пианино. Задняя стена: дверь и два большие итальянские окна выходят на веранду. Окна и дверь открыты, и видно темное, почти черное небо, усеянное необыкновенно яркими мигающими звездами. В уму у стены, ближе к авансцене, стол, на нем под темным абажуром лампа. За столом Инна Александровна читает газеты. Анна что-то шьет. Лунц ходит взад и вперед. У одного из шкапов Верховцев на костылях, достает книгу. Глубокая тишина, какая бывает только в горах. Молчание продолжается некоторое время после открытия занавеса.
   Верховцев (бормочет). А, черт!
   Инна Александровна. Валя, ты читал, что президент отказал Кассовскому в помиловании?
   Верховцев. Читал.
   Инна Александровна. Что же это такое, а?
   Верховцев. Расстреляют.
   Инна Александровна. Докуда же это будет, господи? Неужели и так мало жертв?
   Верховцев (несет книгу под мышкой, роняет). А, чтоб тебя черт... Анна, подними.
   Анна (медленно встает). Сейчас.
   Лунц молча поднимает книгу, кладет на стол и продолжает ходить.
   Верховцев (медленно садится, перелистывает книгу; Анне). Неужели тебе не надоест ковырять?
   Анна. Нужно же что-нибудь делать.
   Верховцев. Читала бы.

Анна не отвечает. Молчание.

   Нет, не могу. Какая дьявольская тишина, как в гробу! Еще неделя такая, и я брошусь в пропасть, запью, побью Поллака.
   Лунц (нервно). Ужасная тишина! Точно осуществился сон Байрона: солнце погасло, все уже умерло на земле, и мы -- последние люди. Ужасная тишина!
   Верховцев. Житов, вы что там делаете?
   Житов (с веранды). Смотрю.
   Верховцев (презрительно). "Смотрю"!

Молчание.

   Не могу я без работы!
   Анна. Что же поделаешь, надо терпеть.
   Верховцев. Терпи ты, если хочешь, а я... Черт! (Читает.)
   Инна Александровна (сидит, задумавшись). Сереженьке теперь было бы двадцать один год уж... Красивый он был мальчик, на Колю похож был... Анюта, ты его помнишь?
   Анна. Нет.
   Инна Александровна. А я так помню... Ты, Анюта, била его, ты злая была маленькая. И как скрутило быстро -- в три дня. Воспаление слепой кишки -- у такого-то крошки! Как стали резать ему животик, так, поверите ли, Иосиф Абрамович...
   Верховцев. Да ну вас, ей-богу! Весь вечер сегодня все о покойниках. Ну, умер и умер, и хорошо сделал, что умер. Житов, идите сюда разговаривать!
   Житов. Сейчас.
   Лунц. Какая тоска!
   Верховцев. А что Маруся-то пишет, Инна Александровна?
   Инна Александровна (со вздохом). Пишет много, да толку не добьешься. Обещает через неделю, а там опять что-нибудь задержало, а там опять через неделю. Вот и во вчерашнем письме то же...
   Верховцев. Знаю, знаю, я думал, нет ли чего нового.
   Инна Александровна. Уж не заболел ли Колюшка?
   Верховцев. Так и заболел уж! Скажите еще: умер.
   Лунц. Она тогда мертвого его украдет и привезет.
   Инна Александровна. Да что вы? Что вы говорите-то, подумайте!
   Житов (входит). Ну, о чем говорить?
   Верховцев. Садитесь. Вы что там делаете?
   Житов. На звезды смотрел. Какие они сегодня красивые и беспокойные.
   Входит Петя. Вообще в течение действия он несколько раз проходит сцену.
   Лунц. А я сегодня не могу смотреть на звезды. Я не знаю, куда бы от них ушел, я спрятался бы в подвал, но и там я буду их чувствовать. Понимаете: как будто нет расстояний. Как будто все эти громады, живые и мертвые, столпились над землей и приближаются к ней, и что-то такое в них есть... Я не знаю. (Ходит, продолжая жестикулировать.)
   Житов. Атмосфера тут очень чистая. Вот в Калифорнии...
   Верховцев. А вы были в Калифорнии?
   Житов. Был. Вот в Калифорнии, на обсерватории Лика, так, правда, иногда жутко смотреть.
   Петя. Мама, откуда у вас в кухне эта старуха?
   Инна Александровна. Какая? А, эта-то? Пришла, я и велела ее приютить. Снизу она, из долины. Нищенка, что ли, глухая, у нее не поймешь.
   Петя. Как же она взошла на гору? Как она могла?
   Верховцев. Вам бы тут, теща, богадельню устроить.
   Инна Александровна. А что ты думаешь? Может быть, и устрою, если Сергей Николаевич согласится. Ты почитал бы...
   Петя (настойчиво). Мама, как она взошла?
   Инна Александровна. Да не знаю, голубчик. Ты почитал бы, что Марусечка о голодных детках пишет: Мамочка, хлебца хочу, -- ну и пошла мать за хлебом, и уж как она его там достала -- и говорить не стоит... Пришла, а девочка-то уже мертвая.
   Анна. Благотворительностью ничего не сделаешь.
   Инна Александровна. Что же, так пусть и умирают?
   Петя. Пусть умирают. Иосиф, вы что-то грустны сегодня?
   Лунц. Да, Петя, у меня очень тяжелые мысли. Это такая ночь, я не знаю, какая это ночь. Это ночь призраков. Вы смотрели сегодня на звезды?
   Петя. А мне вот весело! (Бренчит что-то дикое на рояле.)
   Верховцев. Оставь!
   Петя (играет и поет). Как мне весело!
   Инна Александровна. Да ну, Петечка, оставь же!
   Петя громко захлопывает крышку рояля и выходит на веранду. Молчание.
   Лунц. А Трейч скоро вернется?
   Верховцев. Не вышло... значит, сегодня или завтра. Житов, что вы все молчите?
   Житов. Так. Не хочется говорить что-то.
   Лунц. У меня такие тяжелые мысли! Такие тяжелые мысли! Так можно убить себя.
   Верховцев. Пустое. Среди астрономов нет самоубийц.
   Лунц. Я плохой астроном. Очень, очень плохой.
   Анна. Тем и лучше, вот и займитесь чем-нибудь дельным. Лунц. Я сегодня боюсь звезд. Я думаю: какие они огромные, какие они равнодушные и как им нет никакого дела до меня, и я становлюсь такой маленький, такой жалкий -- как, знаете, цыпленок, который во время еврейского погрома спрятался куда-нибудь, сидит и ничего не понимает.
   Петя входит.
   Верховцев. Звезды -- и еврейский погром... Странная комбинация.
   Инна Александровна (предостерегающе кивает головой Верховцеву). Это оттого, Иосиф Абрамович, что у всех нас нервы развинтились. Ведь подумать только: уже полтора месяца, как уехала Маруся, а ничего нет. Я сама, на что ко всему привычный человек, а и то вздрагивать начала.
   Лунц. Летает пух, звенят стекла, а он сидит -- и что он думает?
   Верховцев. Ничего не думает. Думает, что снег идет.
   Лунц. Меня пугает бесконечность. Какая бесконечность? Зачем бесконечность? Вот я смотрю на звезды: одна, десять, миллион -- и все нет конца. Боже мой, кому же я жаловаться буду?
   Верховцев. А зачем жаловаться?
   Лунц. Вот я, маленький еврей... (Ходит, продолжая жестикулировать.)
   Поллак (входит). Добрый вечер. Я могу, господа, посидеть с вами? Я не помешаю?
   Инна Александровна. Конечно, нет. Пожалуйста.
   Поллак. Магнитная стрелка очень колеблется, Лунц. Завтра нужно наблюдать солнце.
   Лунц что-то бормочет.
   Вам я уж не говорю, Житов, -- вы, по-видимому, окончательно бросили занятия. Вы уезжаете?
   Житов. Да. Послезавтра.
   Инна Александровна. Что это? Ведь вы же, Василий Васильевич, хотели подождать Колюшку? Как же это вы так? сразу?
   Житов. Да нет же. Надо ехать. Засиделся.
   Верховцев. Вот будет тощища, как вы уедете. Пошлите вы к черту эту Зеландию.
   Житов. Нет, надо.
   Анна. А вы что же не работаете, господин Поллак?
   Поллак. Сегодня я мечтаю, уважаемая Анна Сергеевна. Сегодня мне исполнилось тридцать два года, и именно в эту минуту. Я родился вечером, в десять часов тридцать семь минут. Вычитая разницу во времени, получается (смотрит на часы) как раз десять часов шестнадцать минут.
   Верховцев. Поздравляю.
   Поллак. Благодарю вас. И я сегодня немного мечтаю. В мои тридцать два года я уже сделал довольно много для науки, и мое имя... Впрочем, я не буду входить в подробности. И я уже имею право устраивать личную жизнь.
   Верховцев. Да неужели вы женитесь? Вот так штука!
   Поллак. Да, вы угадали. Я женюсь.
   Инна Александровна. И хорошо делаете, голубчик. Только бы жена попалась хорошая.
   Поллак. Моя невеста в этом году оканчивает курс в университете, и скоро, уважаемая Инна Александровна, ваше уютное жилище перестанет считать меня своим членом.
   Инна Александровна. Вот какой тихоня! И как-то вы ни разу не проговорились. Петя (резко). Я тоже женюсь. У меня тоже есть невеста. Красавица!
   Поллак. Да? Вы шутите?
   Инна Александровна. Петя!
   Петя хохочет и уходит на веранду.
   Анна. Что это с ним? Как распустился!
   Инна Александровна. И не знаю. С того дня, как вы приехали, прямо узнать нельзя. Иосиф Абрамович, вы ближе с Петей, не знаете, что с ним такое? Беспокоюсь я.
   Лунц. С Петей? Он хороший мальчик, честный мальчик. И у него тоже тяжелые мысли.
   Поллак. Итак, продолжайте, господа... Я сегодня немного нервно настроен и с удовольствием послушаю вашу беседу.
   Лунц (бормочет). Звезды, звезды...
   Поллак. Что вы хотите рассказать нам о звездах, дорогой Лунц?
   Лунц. Вот и тогда они светили где-то над тучами, когда мы сидели, и ждали, и думали, что там уже полная победа, и теперь они светят... Можно с ума сойти...
   Верховцев. Работать, работать надо, а тут сидишь как на цепи, в этом чертовом гробу. Эх! (Ковыляет по комнате к окну, смотрит некоторое время и возвращается обратно.) Кажется, Трейч вернулся.
   Поллак. Мне очень нравится господин Трейч. Это очень серьезный человек.
   Инна Александровна. Значит, опять ничего?
   Верховцев (грубо). А вы чего ждали? Ведь вам уже писали, что ничего.
   Инна Александровна. Господи, господи! Колюшка мой, Колюшка! Не дождусь я тебя, голубчика, чует мое сердце. (Тихо плачет.)
   Трейч (входит, здоровается со всеми и усаживается). Добрый вечер!
   Инна Александровна. Устали, голубчик. Поесть не хотите?
   Трейч. Благодарю вас, я кушал дорогой.
   Верховцев. Что нового?
   Трейч. Много арестов. О том, что Занько повешен, вы, конечно, знаете?
   Голоса. Разве?
   -- Занько?
   -- Нет. Когда же это?
   Верховцев. Бедный малый! Ну, как он?..
   Инна Александровна. Такой молодой!.. Ведь это он был здесь с Колюшкой в прошлом году? Такой черненький, с усиками.
   Анна. Да, он.
   Инна Александровна. Руку мне поцеловал... Такой молодой... Мать у него есть?
   Анна. Ах, мама!.. Не знаете, Трейч, не проговорился он?
   Трейч. Он храбро встретил смерть, хотя с ним поступили подло. Он просил, чтобы при казни присутствовал его защитник: у него нет родных, и он имел на это право. Ему обещали и обманули его, и в последнюю минуту он видел только лица палачей и звезды. Его казнили вечером.
   Лунц. Звезды, звезды!
   Молчание.
   Трейч. В Тернахе солдаты убили около двухсот рабочих. Много женщин и детей. В Штернбергском округе голод. Утверждают, что были случаи поедания трупов.
   Верховцев. Вы черный вестник, Трейч.
   Трейч. В Польше начались еврейские погромы.
   Лунц. Что? Опять?
   Поллак. Какое варварство! Какие глупые люди!
   Инна Александровна. Ну, может быть, еще только слухи. Много говорят...
   Верховцев. Ну, а наши? А наши?
   Трейч (пожимает плечами). Завтра я иду туда.
   Анна. Ну, и вас повесят. Больше ничего. Нужно выждать.
   Верховцев. И я с вами! К черту!
   Анна. Куда же ты с такими ногами пойдешь? Одумайся, Валентин, ты не ребенок.
   Верховцев. А!..
   Трейч. А как ваши ноги, Валентин?
   Верховцев машет рукой.
   Анна. Плохо.
   Инна Александровна. А про Колюшку -- ничего?
   Трейч. В назначенный час на месте никого не было, и я понял, что дело отложено. Я сам теряюсь в догадках. Завтра я иду туда.
   Инна Александровна. Бог вам в помощь, голубчик. Благословляю вас, как сына.
   Трейч. целует у нее руку.
   Поллак (Житову). Скажите пожалуйста -- рабочий, а как воспитан. Я удивлен.
   Житов. М-да.
   Поллак. И мне очень нравится, что он рассказывает так ясно и коротко.
   Лунц (кричит). Вы слышали?
   Анна. Что с вами? Как вы кричите! Испугали...
   Лунц. Опять! Опять убивают отцов и матерей, опять рвут детей на части. О, я почувствовал это, я понял это сегодня, когда взглянул на эти проклятые звезды!
   Поллак. Дорогой Лунц, успокойтесь.
   Инна Александровна. Зачем вы сказали это, Трейч!
   Трейч. Это ничего.
   Лунц. Нет, я не успокоюсь, я не хочу успокаиваться! Я довольно был спокоен. Я был спокоен, когда убили мать, и отца, и сестру. Я был спокоен, когда там, на баррикадах, убивали моих братьев. О, я долго был спокоен! Я и теперь спокоен. Разве я не спокоен? Трейч!.. Значит, все... напрасно?
   Трейч. Нет. Мы победим.
   Лунц. Трейч, я любил науку. Поллак, я любил науку. Когда еще был маленький, такой маленький, что меня били все мальчики на улице, я уже тогда любил науку. Меня били, а я думал: вот я вырасту и стану знаменитым ученым, и буду честью своей семьи -- моего дорогого отца, который отдавал мне последние гроши, моей дорогой мамы, которая плакала надо мной... О, как я любил науку!
   Поллак. Мне очень жаль вас, Лунц. Я уважаю вас.
   Лунц. Когда я не ел, когда я не пил, когда я, как собака, бродил по улицам, ища корки хлеба, -- я думал о науке. И тогда, когда убили моего отца, и мать, и сестру, я плакал, рвал волосы и думал о науке. Вот как я любил науку! А теперь... (Тихо.) Я ненавижу науку. (Кричит.) Не надо науки! Долой науку!
   Поллак. Лунц, Лунц, как мне жаль...
   Анна. Лунц, возьмите себя в руки. Нельзя же так, ведь это истерия.
   Лунц. Ага, истерия! Пусть истерия, и я спокоен, и вы напрасно думаете, что я не спокоен. Я не хочу науки. Я уйду отсюда. Я уйду отсюда. Вы слышите?
   Трейч. Пойдемте со мной.
   Лунц. Да, я пойду с вами. Я не хочу науки. Проклятые звезды. Опять, опять! Ведь я слышу, как они там кричат! Вы не слышите, а я слышу! И я вижу -- всех, всех, кого жгли, убивали, рвали на части. Били за то, что среди нас родился Христос, что среди нас были пророки и Маркс. Я вижу их. Они смотрят на меня в окно, холодные, истерзанные трупы, они стоят над моей головой, когда я сплю, они спрашивают меня: и ты будешь заниматься наукой, Лунц? Нет! Нет!
   Инна Александровна. Голубчик ты мой, помоги тебе бог.
   Лунц. Да, бог. Я еврей, и я зову еврейского бога! Боже отмщений, господи боже отмщений! Яви себя! Восстань! Судия земли, воздай возмездие гордым! Боже отмщений! Господи боже отмщений! Яви себя!
   Верховцев. Месть палачам!
   Лунц молча грозит кулаком и выходит.
   Трейч. Каков?
   Поллак. Какой несчастный юноша! Это так тяжело, если человек любит науку и ему нельзя ей служить. Мне было так весело, а когда он говорил, я заплакал, уважаемая Инна Александровна.
   Инна Александровна. И не говорите. Сердце у меня разрывается. Когда этому конец будет, господи! Проживешь, а светлых дней так и не увидишь. Жизнь!
   Житов. Да, тяжело.
   Трейч отводит Верховцев а в сторону и, предостерегающе показав на Инну Александровну, шепчет ему что-то. При первых словах Верховцев отдергивает голову и громко говорит.
   Верховцев. Не может быть! Нико...
   Трейч. Тсс!
   Шепчутся.
   Поллак. Нужно уповать на бога, уважаемая Инна Александровна, но не бога отмщения, о котором говорил этот несчастный юноша, а бога милосердия и любви.
   Житов. Да, боги бывают разные, какой кому нужен.
   Инна Александровна. Ах, дети, дети! Горе с вами великое!
   Входит Сергей Николаевич, здоровается.
   Сергей Николаевич. И вы здесь, Поллак?
   Поллак. Сегодня день моего рождения, уважаемый Сергей Николаевич.
   Сергей Николаевич. Поздравляю вас. (Жмет руку.)
   Поллак. И сегодня я имел честь объявить собравшимся господам о моей помолвке с девицей Фанни Эрстрем.
   Сергей Николаевич. Так вот вы какой счастливец!
   Поллак. Да. Теперь у меня будет спутник, уважаемый Сергей Николаевич. (Хохочет.)
   Сергей Николаевич. Еще раз поздравляю. А скажите, относительно Николая нет ничего нового?
   Трейч. По-видимому, бегство отложено.
   Верховцев. А что на земле делается, почтенный звездочет, если б вы слыхали!
   Сергей Николаевич. А что? Опять какие-нибудь несчастья?
   Верховцев. Да -- суетные заботы. (Склонив голову набок.) Вот смотрю я так на вас и думаю: есть у вас хоть какие-нибудь друзья или вы так -- один и один?
   Сергей Николаевич (показывает на Инну Александровну). Вот мой друг.
   Инна Александровна. Не конфузь меня, Сергей Николаевич. Разве тебе такой друг нужен?
   Верховцев. Ну, положим. А еще?
   Сергей Николаевич. Есть и еще. Но, представьте, я их никогда не видал. Один живет в Южной Африке, у него обсерватория, другой -- в Бразилии, а третий -- не знаю где.
   Верховцев. Пропал?
   Сергей Николаевич. Он умер лет полтораста назад. А еще один есть, того я совсем не знаю, хотя очень люблю, -- так этот еще не родился. Он должен родиться приблизительно через семьсот пятьдесят лет, и я уже поручил ему проверить кое-какие мои наблюдения.
   Верховцев. И уверены, что он сделает?
   Сергей Николаевич. Да.
   Верховцев. Странная коллекция. Вам бы ее в какой-нибудь музей пожертвовать! Не правда ли, Трейч?
   Трейч. Мне нравятся друзья господина Терновского.
   Быстро входит Петя и оглядывается.
   Петя. А Лунц где? Все тут? Хорошо. А Лунц?
   Инна Александровна. Он у себя, Петя, пойди к нему, поговори, он так взволнован сегодня.
   Петя. Пожалуйста, господа, посидите здесь. Я хочу устроить маленькое празднество, сегодня такой день.
   Поллак. Уж не фейерверк ли? О, хитрый Петя. Но это уж слишком, хотя, конечно, день такой...
   Петя. Я сейчас. (Уходит.)
   Сергей Николаевич (прохаживается медленно). Вы не знаете, Поллак, каков барометр сегодня?
   Поллак. Довольно низко, уважаемый Сергей Николаевич.
   Сергей Николаевич. Это чувствуется.
   Поллак. В связи с колебанием стрелки надо думать, что в южных широтах -- циклон.
   Сергей Николаевич. Да. Беспокойно.
   Анна (Инне Александровне). Наверное, Петя задумал какую-нибудь гадость. Напрасно вы поощряете его, мама.
   Инна Александровна. Что же я с ним поделаю? Ты сама видишь, что с ним...
   Верховцев (идет с Трейчем к столу). Какая тут у вас дьявольская тишина: точно в могиле.
   Сергей Николаевич. Разве? А мне здесь внизу кажется несколько шумно.
   Трейч (Верховцеву). Да, вот еще: если я не вернусь, вы скажете ей, что...
   Верховцев. Понимаю! Фу, духота какая!
   Анна. А по мне, скорее холодно.
   Верховцев. Духота, холодно -- все один черт. Если я тут поживу еще неделю...
   Поллак. А не устроить ли нам, господа, более или менее правильную беседу, в которой все могли бы принимать участие? Председателем мы изберем...
   Лунц (входит). Меня звали? Вы звали меня, Сергей Николаевич?
   Сергей Николаевич. Нет.
   Лунц. Что же Петя сказал мне? (Хочет уйти.)
   Поллак. Посидите с нами, дорогой Лунц. Теперь, когда вы несколько успокоились, я хочу сказать вам, что я не согласен с вами относительно науки.
   Лунц. Ах, оставьте! Сергей Николаевич, я должен вам сказать: я оставляю обсерваторию.
   Голос Пети за дверью: "Пажи! Шире дорогу герцогине!"
   Поллак (смеется). Ах, это Петя! Какой забавный мальчик! Слушайте, слушайте!
   Петя. Позвольте представить, господа, вот моя невеста -- прелестная Эллен.
   Верховцев (грубо смеется). Вот дурак!
   Анна. Я говорила!
   Поллак (встает). Это насмешка! Я не позволю насмехаться над моей невестой!
   Петя (громко). Прелестная Эллен, поклонитесь собранию!
   Старуха кланяется.
   Поллак. Я протестую! Это оскорбление! Инна Александровна. Он шутит, Петечка, нехорошо, не нужно шутить над старым человеком. Лунц. Нет, это не шутка! Я понимаю. О, я понимаю! Петя. Так. Теперь поговорим, прелестная Эллен. Вам сколько лет?
   Старуха молчит и трясет головой.
   Вы сказали, семнадцать? Вам семнадцать лет, очаровательная девица. Герцог, ваш отец, и герцогиня, ваша мать, согласны на наш брак?
   Старуха молчит и трясет головой.
   Поллак. Глубокоуважаемый Сергей Николаевич! Меня оскорбляют в вашем доме...
   Лунц (бешено). Да что вы лезете? Кому вы нужны с вашей идиотской невестой.
   Поллак. Господин Лунц, вы ответите!
   Лунц. Звезды, проклятые звезды!
   Петя. Как я счастлив, прелестная Эллен! Вы слышите запах роз? Вы слышите, как заливается в саду соловей? Это о нашей любви поет он, прелестная Эллен.
   Лунц. Проклятые звезды!
   Петя. Ваш благоухающий ротик, прелестная Эллен...
   Лунц. Да, да...
   Петя. ...ваши жемчужные зубки...
   Лунц. Да, да!
   Петя. ...ваши нежные щечки -- я влюблен в вас безумно, прелестная Эллен! Зачем так скромно потупили вы очаровательные глазки ваши?
   Лунц. Позор! И вам не стыдно, Поллак? Наука! А это вы видите? Это моя мать, это моя мать...
   Поллак. Я не понимаю...
   Петя. Выпрямьте ваш стройный стан и гордо объявите себя моей женой, очаровательная Эллен! В ваших объятиях найдет вечный покой мое беспокойное сердце!
   Старуха трясет головой.
   Анна. Их всех надо в сумасшедший дом.
   Верховцев (с испугом). Анна, молчи!
   Поллак. Это такое...
   Лунц. Молчи, буржуй, а не то... Это моя мать. (К Старухе.) Старая женщина! (Отталкивает Петю.) Послушайте меня, старая женщина. Вот стою я перед вами на коленях, маленький еврей. Вы -- моя мать, и дайте же, дайте, я поцелую вашу руку...
   Петя (кричит). Это моя невеста!
   Лунц. Это моя мать, оставьте ее...
   Анна. Дайте воды!
   Лунц. Старая женщина! Простите меня: я любил науку, глупый еврей... жид!..
   Верховцев (Трейчу). Нужно что-нибудь сделать!
   Трейч. Ничего.
   Лунц. Я люблю только вас, милая, старая женщина. Возьмите мою голову и сердце мое возьмите. Проклятые звезды! Проклятые звезды!
   Трейч. Вы идите со мной, Лунц.
   Петя (кричит). Это моя невеста!
   Инна Александровна. Господи! Петюшка! С ним дурно!
   Анна. Воды!
   Лунц. Я иду с вами. И клянусь богом...
   Верховцев. Да замолчите вы!
   Петя бьется в припадке. Все, кроме Трейча, бросаются к нему; Сергей Николаевич делает шаг, но останавливается и глядит на Лунца.
   Лунц (стоя на коленях). Старая женщина! Вы видите, я плачу, старая женщина, я -- маленький еврей, который любил науку. Вы -- моя мать, вы -- мать моя, и, клянусь перед богом, всю жизнь мою я отдам вам, моя милая, моя старая женщина. Я плачу... Проклятые звезды!

Занавес

Действие четвёртое

   В правом углу сцены купол обсерватории в разрезе, одной третью своей уходящей за кулисы. Вокруг купола галерейка с чугунной прозрачной решеткой. Низ сцены -- часть какой-то крыши, примыкающей к главному зданию обсерватории, и еле намеченные контуры гор. Все же остальное -- одно огромное пространство ночного неба. Созвездия. Внутри купола очень темно; налево смутно уходят очертания огромного рефрактора; два стола, на них лампы с темными, непрозрачными колпаками. Створы купола раскрыты, и в них проглядывает звездное небо. Лестница вниз также в разрезе. Тишина, тихий стук метронома. Сергей Николаевич, Петя и Поллак.
   Поллак. Итак, уважаемый Сергей Николаевич, вы будете любезны наблюдать за камерой. Я ухожу, необходимо окончить таблицы.
   Сергей Николаевич. Работайте, работайте! До свиданья!
   Поллак (обращаясь к Пете). Ну, как мы себя чувствуем сегодня, юный жрец богини Урании?
   Петя. Хорошо. Благодарю вас.
   Поллак. И мы уже больше не будем насмехаться над бедным Поллаком, которому так хочется жениться?
   Петя. Честное слово, я не хотел...
   Поллак. Я знаю, знаю...
   Сергей Николаевич. Он уже тогда был нездоров.
   Поллак. Я шучу, уважаемый Сергей Николаевич. Вообще я должен с удивлением отметить, что открыл в себе огромные запасы юмора. Когда сегодня Франц разлил молоко, я сказал ему: Франц, вы оставляете за собой млечный путь, -- и он очень смеялся. (Хохочет.) Но я не буду входить в подробности. До свидания. (Уходит.)
   Петя. Какой смешной этот Поллак! Папа, я тебе не помешаю, если останусь здесь?
   Сергей Николаевич. Нет, дружок.
   Петя. Мне не хочется вниз. Теперь там так скучно. Ты знаешь, Житов вчера прислал телеграмму из Каира: "Сижу и смотрю на пирамиды". А ты видал пирамиды?
   Сергей Николаевич. Видал. Я боюсь, дружок, что маме одной будет тяжело.
   Петя. Сейчас она уже спит. А днем я с ней много бываю. Она все толкует, папа, о Коле.
   Сергей Николаевич. Да ведь ничего не известно. От Анны нет известий?
   Петя. Нет. Она не любит писать письма. Конечно, ничего еще не известно, я все время твержу это маме, но ты знаешь, как трудно говорить с женщинами... Ну, я не буду мешать тебе. Ты тоже будешь вычислять?
   Сергей Николаевич. Да. Немного. Я что-то устал.
   Петя. А я почитаю... Да, папа, вчера я в журнале прочел, что ты совершил какое-то громадное открытие относительно туманностей и что это ставит тебя наряду...
   Сергей Николаевич. Это открытие, дружок, я совершил уже десять лет тому назад. Астрономическая слава приходит поздно -- нами интересуются мало.
   Петя. И я не знал!
   Сергей Николаевич. Мы по-прежнему остаемся обособленными, как египетские жрецы, хотя и против воли.
   Петя. Как это глупо! Папочка, а почему ты, когда я был болен, велел положить меня сюда? Ведь я, наверное, мешал тебе.
   Сергей Николаевич. Нет. Но когда что-нибудь становится мне очень мило, мне хочется поднять его сюда. У меня, Петя, смешное убеждение, что здесь не может быть страданий, болезни. Тут -- звезды.
   Петя. Раз ночью я проснулся и увидел тебя: ты смотрел на звезды. Было тихо, и ты смотрел на звезды. И вот тогда я что-то понял... Нет, почувствовал. Не знаю -- что, я не умею объяснить. Как будто в мире мы одни: ты, звезды и я... или как будто мы уже умерли. И от этого не было страшно, а спокойно, как-то хорошо -- чисто. Мне теперь так хочется жить -- отчего это? Ведь я по-прежнему не понимаю, зачем жизнь, зачем старость и смерть? -- а мне все равно. Ну, работай, работай, я не буду входить в подробности, как говорит Поллак.
   Сергей Николаевич (задумчиво). Да. Человек думает только о своей жизни и о своей смерти -- и от этого ему так страшно жить и так скучно, как блохе, заблудившейся в склепе... Чтобы заполнить страшную пустоту, он много выдумывает, красиво и сильно, но и в вымыслах -- он говорит только о своей смерти, только о своей жизни, и страх его растет. И становится он похож на содержателя музея из восковых фигур, -- да, на содержателя музея из восковых фигур. Днем он болтает с посетителями и берет с них деньги, а ночью -- одинокий -- он бродит с ужасом среди смертей, неживого, бездушного. Если бы он знал, что всюду жизнь!
   Петя. Ты знаешь, папа, чего я первый раз испугался? Я увидел стул в пустой комнате, самый простой стул -- и вдруг мне стало так страшно, что я закричал.
   Сергей Николаевич. Его мысль рождена птицей -- могучей и свободной царицей пространств, а он связал ей крылья и посадил ее в птичник -- с проволочными, бесстыдно лгущими стенами. И небо сквозь сетку дразнит ее, и она ссорится с другими птицами, тупеет, становится глупой -- вместо того чтоб летать.
   Петя. Бедная царица!
   Сергей Николаевич. Да, все живет. И когда поймет это человек, ему станет радостно жить, как греку, как язычнику. Явятся снова дриады и нимфы, и эльфы запляшут в лунном свете. Человек будет ходить по лесу и разговаривать с деревьями и цветами. Он никогда не будет один, ибо все живет: и металл, и камень, и дерево.
   Петя (смеется). Ты очень смешной, папа.
   Сергей Николаевич. Да? Разве?
   Петя. Ты вежлив со стульями. Нет, это правда, и ты вежлив с предметами. Когда ты берешь что-нибудь в руки, ты делаешь это как-то вежливо. Я не умею объяснить. Ты очень рассеянный, а ходишь так ловко, что никогда ничего не зацепишь, не толкнешь, не уронишь. Когда стулья, шкалы, стаканы собираются ночью, как у Андерсена, и начинают разговаривать, они, вероятно, очень хвалят тебя.
   Сергей Николаевич. Да? Это мне нравится, что стулья разговаривают.
   Петя. А что тут делается, когда ты уходишь? Вероятно, все поет?
   Сергей Николаевич. Оно и при мне поет.
   Петя. Труба басом, да?
   Сергей Николаевич. А ты слышишь, мой мальчик, что поют звезды?
   Петя. Нет.
   Сергей Николаевич. Они поют, и песнь их таинственна, как вечность. Кто хоть раз услышит их голос, идущий из глубины бесконечных пространств, тот становится сыном вечности! Сын вечности! -- да, Петя, так когда-нибудь назовется человек.
   Петя (смеется). Папочка, не сердись: неужели и Поллак -- сын вечности?
   Сергей Николаевич. Может быть.
   Петя. Но он такой нелепый, такой узкий... Ну, ну, я не буду. Сажусь. Какой у тебя здесь воздух -- в комнатах такого никогда не бывает. Ты все думаешь?
   Сергей Николаевич. Да.
   Петя. Ну, думай. Кончено, читаю.
   Молчание.
   Сегодня ровно три недели, как уехал Лунц.
   Сергей Николаевич. Да?
   Молчание. Петя читает. Сергей Николаевич выходит из задумчивости и медленно придвигает к себе работу. Работает.
   Петя. Первые ночи, когда у меня был жар, я очень боялся рефрактора. Он двигался по кругу за звездой, и когда я снова открывал глаза, он уже успевал немного передвинуться. И мне казалось -- не знаю -- как будто это один огромный черный глаз... в сюртуке и с фалдочками.
   Молчание. Сергей Николаевич откладывает работу и думает, опершись подбородком на руку.
   Сергей Николаевич. Петя, ты знаешь, какие стихи написал астроном Тихо Браге по поводу одного инструмента. Это был параллактический инструмент, которым пользовался Коперник во всех своих работах и который сделал он сам из трех деревянных жердочек, ужасно плохой инструмент: у арабов были лучше. Так вот послушай:
   
   Тот, солнцу кто сказал: "Сойди с небес и стой",
   Кто землю на небо, луну на землю вскинул,
   И, весь перевернув порядок мировой,
   Скреп мира не расторг нигде и не раздвинул,
   А проще не в пример представил и стройней
   Нам твердь, знакомую по опыту очей, --
   Тот муж, Коперник сам, кого я разумею,
   Вот эти палочки в простой сложив прибор
   И им осуществив столь дерзкую затею,
   Законы наложил на весь небес простор,
   Светила горния во славе их теченья
   Кусочкам дерева ничтожным подчинил,
   К самим проник богам, куда со дня творенья
   Рок смертным всем почти дорогу возбранил.
   Каких преодолеть преград не может разум!
   Нагроможденные когда-то Пелион
   И Осса с Этною, Олимп с другими разом
   Горами многими вотще со всех сторон --
   Свидетели тому, что силой тела дикой
   Гиганты мощные, но слабые умом,
   Не досягнули звезд. Он, он один, великий,
   Искавший помощи лишь в разуме своем,
   Не мышцы крепкие, а тоненькие жерди
   Орудием избрав, -- возвысился до тверди.
   Каких могучих здесь произведенье дум!
   Хотя по существу в нем стоимости мало,
   Но золото само, когда б имело ум,
   Такому дереву завидовать бы стало!..
   Молчание. Внизу музыка -- несколько нерешительных и грустных аккордов: "Сижу за решеткой... в темнице сырой..."
   Петя (вскакивает). Что это, музыка? Кто же это -- там только мама!
   Сергей Николаевич (обернувшись). Да. Не Маруся ли?
   Петя (кричит). Маруська приехала! Я сейчас, сейчас!.. (Бежит вниз.)
   Сергей Николаевич (повторяет). "...Но золото само, когда б имело ум, такому дереву завидовать бы стало!.."
   Длительное молчание. На лестнице показываются Маруся и Петя.
   Маруся. Не плачь. Что плакать? Пойди к маме.
   Петя плачет, сдерживая рыдания.
   Пойди, пойди, она одна. Поддержи ее -- ты мужчина.
   Петя. А ты?
   Маруся. Я ничего. Ступай. (Целует его в голову; расходятся.)
   Сергей Николаевич. Маруся, милая! Как я рад, что вы приехали. Вы не верите в то, что я могу чувствовать что-нибудь, а я сегодня весь день чувствовал ваш приезд.
   Маруся. Здравствуйте, Сергей Николаевич Вы работаете?
   Сергей Николаевич. А что Николай? Он бежал?
   Маруся. Да. Он ушел из тюрьмы.
   Сергей Николаевич. Он здесь?
   Маруся. Нет.
   Сергей Николаевич. Но он в безопасности, Маруся?
   Маруся. Да.
   Сергей Николаевич. Бедная Маруся! Как вы устали, вероятно. Сегодня весь день я думаю о вас и о нем, -- о вас и о нем. О вас я говорить не смею, но вы -- как музыка, Маруся! Я так рад! Позвольте мне поцеловать вашу руку -- вашу нежную ручку, которая так много поработала над железными замками и решетками. (Церемонно целует руку.) Садитесь, рассказывайте.
   Маруся (показывая на галерею). Пойдем туда.
   Сергей Николаевич. Я так рад. Я возьму для вас стул -- вы так устали, Маруся.
   Выходят.
   Ну, садитесь. Здесь, правда, хорошо?
   Маруся. Да. Очень хорошо.
   Сергей Николаевич. А я сидел здесь с Петей. Он такой милый мальчик! Он в последнее время напоминает мне Николая...
   Маруся. Да.
   Сергей Николаевич. Но в Пете много женственного, слабого, иногда я беспокоюсь за него. А Николай -- он такой энергичный, такой смелый. Как в нем все гармонично и стройно, как нежно и сильно! Это прекрасный образец человека мужественного, редкая, красивая форма, которую природа разбивает, чтобы не было повторений.
   Маруся. Да. Разбивает. Я хотела сказать...
   Сергей Николаевич. Он пленителен, как юный бог, в нем какие-то чары, против которых нельзя устоять. Ведь его, Маруся, так любят все, даже Анна, -- даже Анна. И он так красив! Вам, Маруся, покажется это нелепо: он напоминает мне звездное небо перед зарею.
   Маруся. Да. Звездное небо перед зарею.
   Сергей Николаевич. Он не мог не бежать, я был уверен в этом. Тюрьма! Что такое тюрьма -- эти ржавые замки и трухлявые глупые решетки. Я удивляюсь, как они могли так долго держать его: они должны были улыбнуться и дать ему дорогу, как молодому счастливому принцу!
   Маруся (падая на колени, с тоской). Отец, отец, какой это ужас!
   Сергей Николаевич. Что, что с вами, Маруся?
   Маруся. Разбита прекрасная форма! Отец, разбита, разбита прекрасная форма!
   Сергей Николаевич. Он умер! Да говори же!
   Маруся. Он... Его покинул разум.

Молчание.

   (Вскакивает.) Что же это! Проклятая жизнь! Где же бог этой жизни, куда он смотрит? Проклятая жизнь! Изойти слезами, умереть, уйти! Зачем жить, когда лучшие погибают, когда -- разбита прекрасная форма! Ты понимаешь это, отец? Нет оправдания жизни -- нет ей оправдания.
   Сергей Николаевич. Расскажи мне все.
   Маруся. Зачем? Разве можно это рассказать? Чтобы рассказать, нужно понять, -- а разве это можно понять?
   Сергей Николаевич. Расскажи.
   Маруся. Он был моим знаменем. Когда варвары бросили его в тюрьму, я думала: но ведь это варвары, а он -- солнце. Я думала: вот сейчас поднимутся все, кто любит его, и разрушат тюрьму, -- и снова засияет мое солнце. Мое солнце!
   Сергей Николаевич. Как это случилось? Маруся. Как гаснет звезда? Как умирает птица в неволе? Перестал петь, стал бледен и грустен, -- но успокаивал меня. Раз только сказал: я не могу понять железной решетки. Что такое железная решетка, -- она между мною и небом.
   Сергей Николаевич. Между мною и небом.
   Маруся. А тут их избили. Да, да. Они подняли бунт в тюрьме. В их камеры ворвались тюремщики и били их -- по одному. Били руками, ногами, их топтали, уродовали лица. Долго, ужасно их били -- тупые, холодные звери. Не пощадили они и твоего сына: когда я увидела его, его лицо было ужасно. Милое, прекрасное лицо, которое улыбалось всему миру! Разорвали ему рот, уста, которые никогда не произносили слова лжи; чуть не вырвали глаза -- глаза, который видел только прекрасное. Ты понимаешь это, отец? Ты можешь это оправдать?
   Сергей Николаевич. Говори.
   Маруся. И уже тут в нем проснулась эта страшная смертельная тоска. Он никого не упрекал, он защищал предо мною тюремщиков -- своих убийц, -- но в его глазах росла эта черная тоска: душа его умирала. И все еще успокаивал меня, все еще утешал. И раз только сказал: всю тоску мира ношу я в душе.
   Сергей Николаевич. Дальше.
   Маруся. Стал забываться. Потом умолк. Молча выходил ко мне -- молчал, пока я говорила, и молча уходил. Глаза у него стали огромные, черные, как будто из них смотрела тоска всего мира, -- и такой красоты я не видала, отец! А когда сегодня я пришла на свидание, он был уже в больнице. Когда вчера вели его на прогулку, он хотел броситься с лестницы, в пролет, но его удержали. Потом -- безумие, горячечная рубашка -- и все.
   Сергей Николаевич. Ты видела его?
   Маруся. Я видела его. Но об этом я не стану говорить. Я не могу. Разбита прекрасная форма!
   Сергей Николаевич. Они всегда избивали своих пророков!
   Маруся. Отец! Как же можно жить среди тех, кто избивает своих пророков? Куда мне уйти, я не могу больше. Я не могу смотреть на лицо человека -- мне страшно! Лицо человека -- это так ужасно: лицо человека. Я выплакала мои слезы -- та же тоска впереди -- смертельная, последняя тоска. Ты видишь: я спокойна. Как много звезд!

Пауза.

   Сергей Николаевич. А Инна знает?
   Маруся. Да.
   Сергей Николаевич. Что говорят врачи?
   Маруся. Они говорят: идиот.
   Сергей Николаевич. Николай -- идиот?
   Маруся. Да. Он будет долго жить. Он станет равнодушен, он будет много пить, есть, потолстеет, он проживет долго. Он будет счастлив.
   Сергей Николаевич. Николай -- идиот! Как трудно это представить. Этот прекрасный человек, этот гармоничный, светлый дух погружен во тьму, в скучный, бедный, еле колышущийся хаос. Он некрасив теперь, Маруся?
   Маруся (с горечью). Да, он некрасив. А тебя это беспокоит?
   Сергей Николаевич. Я рад, что ты так спокойна, я не думал, что ты так сильна.
   Маруся. Уж месяц я переживаю изо дня в день эту муку. Я привыкла. Что, отец, привычка: это, должно быть, тоже что-то вроде сумасшествия?
   Сергей Николаевич. Что же ты хочешь делать теперь?
   Маруся. Не знаю, я еще не думала об этом. Как-то стыдно, отец, над свежей могилой думать о своей -- новой жизни. Даже собаке нужно время, чтобы привыкнуть к потере щенка.
   Сергей Николаевич. Николая я устрою, ему теперь не много надо. А ты, Маруся, больше не ходи к нему. Совсем не ходи.
   Маруся. Нет, я буду ходить!
   Сергей Николаевич. Это кощунство. Это такое же кощунство, как оставить в своей комнате труп. Трупы надо сжигать на огне.
   Маруся. Я и труп оставила бы у себя в комнате.
   Сергей Николаевич. Зачем?
   Маруся. Ты знаешь прелестную Эллен? Я беру ее с собой.
   Сергей Николаевич. Против кого это?
   Маруся. Не знаю. Против тебя.
   Сергей Николаевич. Против меня?
   Маруся. Да. Я нашла, я знаю теперь, что я буду делать. Я построю город и поселю в нем всех старых, как прелестная Эллен, всех убогих, калек, сумасшедших, слепых. Там будут глухонемые от рождения и идиоты, там будут изъеденные язвами, разбитые параличом. Там будут убийцы...
   Сергей Николаевич. Мне жаль тебя, Маруся.
   Маруся. Там будут предатели и лжецы и существа, подобные людям, но более ужасные, чем звери. И дома будут такие же, как жители: кривые, горбатые, слепые, изъязвленные; дома-убийцы, предатели. Они будут падать на головы тех, кто в них поселится, они будут лгать и душить мягко. И у нас будут постоянные убийства, голод и плач; и царем города я поставлю Иуду и назову город: "К звездам!"
   Сергей Николаевич. Бедная Маруся, мне жаль тебя!
   Маруся. Оставь! Ты не жалеешь сына.
   Сергей Николаевич. У меня нет детей. Для меня одинаковы все люди.
   Маруся. Как это бездушно! Нет, я не пойму тебя.
   Сергей Николаевич. Это оттого, что я думаю обо всем. Я думаю о прошлом и о будущем, и о земле, и о тех звездах -- обо всем. И в тумане прошлого я вижу мириады погибших; и в тумане будущего я вижу мириады тех, кто погибнет; и я вижу космос, и я вижу везде торжествующую безбрежную жизнь -- и я не могу плакать об одном!
   На лестнице показываются Петя и Инна Александровна Она идет с трудом, и Петя ее поддерживает. Медленно проходит через купол.
   Инна Александровна (бросается к мужу). Колюшка наш, Колюшка! Петя. Мамочка, мамочка! Не плачь! Инна Александровна. Колюшка! Сергей Николаевич (усаживает ее, выпрямляется, кричит). Отняли сына! Безумцы! Слепцы, на себя поднимающие руку! Инна Александровна. Ничего... отец, проживем. Колюшка мой, Колюшка... Сергей Николаевич. Если бы солнце висело ниже, они погасили бы солнце, -- чтобы издохнуть во мраке. Отняли сына! Отняли сына! Свет отняли! (Топает ногой.)
   Петя и Маруся, плача, становятся на колени и ласкают Инну Александровну. Сергей Николаевич отходит на несколько шагов и возвращается.
   Маруся. Прости меня, отец.
   Сергей Николаевич. Не надо плакать, не надо. У нас есть мысль. У нас есть мысль. Да помоги же ты!.. Да, должно быть, я стар.
   Инна Александровна. Колюшка!
   Сергей Николаевич. Это ничего. Жизнь, жизнь везде. Сейчас, в эту минуту -- да, в эту минуту! -- родится кто-то -- такой же, как Николай, лучше, чем он, -- у природы нет повторений.
   Маруся. Родится для безумия, для гибели! Родится для того, чтобы так же плакала над ним мать! Ты это хочешь сказать?
   Сергей Николаевич. Мать? Да. Да. Он погибнет, Маруся. Как садовник, жизнь срезает лучшие цветы, -- но их благоуханием полна земля... Взгляни туда, в этот беспредельный простор, в этот неиссякаемый океан творческих сил. Взгляни туда! Там тихо, -- но если бы ты могла слышать сквозь пространство и видеть сквозь вечность, ты, может быть, умерла бы от ужаса, а быть может -- сгорела бы от восторга. С холодным бешенством, покорные железной силе тяготения, несутся в пространстве по своим путям бесконечные миры, -- и над всеми ими господствует один великий, один бессмертный дух.
   Маруся (вставая). Не говори мне о боге!
   Сергей Николаевич. Я говорю о существе, подобном нам, о том, кто так же страдает, и так же мыслит, и так же ищет, как и мы. Я его не знаю -- но я люблю его, как друга, как товарища. В тот миг, как при случайной встрече двух неведомых сил загорелась первая жизнь -- маленькая, крохотная жизнь амебы, протоплазмы, -- уже в этот миг все эти сверкающие громады нашли своего господина. Это мы -- те, кто здесь, и те, кто там. Великий простор небес! Древняя тайна! Ты над головою моею, ты в душе моей -- и ты уже у моих ног, у ног твоего господина.
   Маруся. Оно молчит, отец! Оно смеется над вами!
   Сергей Николаевич. Но я хочу -- и оно говорит! Туда, в эту синюю глубину, посылаю я мой взор, и он скользит в пространствах и настигает то, чего никогда еще не видел человек. Я зову, и оттуда, из мрака преисподней, выползает на мой зов трепещущая тайна. Она корчится от злобы и страха, и грозит раздвоенным языком, и моргает ослепшими глазами -- бессильное, жалкое чудовище. И тогда я радуюсь, и тогда я говорю в века и пространства: привет тебе, сын вечности! Привет тебе, мой неизвестный и далекий друг!
   Маруся. Но смерть, но безумие, но дикое торжество рабов? Отец, я не могу уйти от земли, я не хочу уходить от нее: она так несчастна. Она дышит ужасом и тоской, -- но я рождена ею, и в крови моей я ношу страдания земли. Мне чужды звезды, я не знаю, кто обитает там... Как подстреленная птица, душа моя вновь и вновь падает на землю.
   Сергей Николаевич. Смерти нет.
   Маруся. А Николай? А сын твой?
   Сергей Николаевич. Он в тебе, он в Пете, он во мне -- он во всех, кто свято хранит благоухание его души. Разве умер Джордано Бруно?
   Маруся. Он был велик.
   Сергей Николаевич. Умирают только звери, у которых нет лица. Умирают только те, кто убивает, а те, кто убит, кто растерзан, кто сожжен, -- те живут вечно. Нет смерти для человека, нет смерти для сына вечности.
   Инна Александровна. Колюшка! Колюшка!
   Сергей Николаевич. В храмах древних поддерживался вечный огонь. Испепелялось дерево, выгорало масло, но огонь поддерживался вечно. Разве ты не чувствуешь его -- тут, везде? Разве в себе не ощущаешь его чистого пламени? Кто дал тебе эту нежную душу, чья мысль, улетевшая из бренного тела, живет в тебе, -- ты можешь ли сказать, что это мысль твоя? Твоя душа -- лишь алтарь, на котором свершает служение сын вечности! (Протягивает руку к звездам.) Привет тебе, мой неизвестный, мой далекий друг!
   Маруся. Я пойду в жизнь.
   Сергей Николаевич. Иди! Отдай ей то, что ты взяла у нее же. Отдай солнцу его тепло! Ты погибнешь, как погиб Николай, как гибнут те, кому душой своей, безмерно счастливой, поддерживать вечный суждено огонь. Но в гибели твоей ты обретешь бессмертие. К звездам!
   Петя. Ты плачешь, отец. Дай поцеловать мне руку, дай!
   Инна Александровна. Уж ты... не плачь, отец. Как-нибудь... проживем...
   Маруся. Я пойду. Как святыню, сохраню я то, что осталось от Николая, -- его мысль, его чуткую любовь, его нежность. Пусть снова и снова убивают его во мне -- высоко над землей понесу я его чистую, непорочную душу.
   Сергей Николаевич (протягивая руки к звездам). Привет тебе, мой далекий, мой неизвестный друг!
   Маруся (протягивая руки к земле). Привет тебе, мой милый, мой страдающий брат!
   Инна Александровна. Колюшка... Колюшка!..

Занавес

   3 ноября 1905 г.

Комментарий

К звёздам

   Впервые -- в сборнике товарищества "Знание", кн. 10. СПб., 1906.
   Исходный замысел пьесы появился у Андреева под впечатлением от книги немецкого астронома и метеоролога Германа Клейна "Астрономические вечера". Еще в октябре 1903 г. Горький писал К. П. Пятницкому: "Леонид вдохновился Клейном и хочет изображать человека, живущего жизнью всей вселенной среди нищенски серой обыденщины. За это его треснут в 4-м акте телескопом по башке" (Горький М. Собр. соч. в 30-ти томах, т. 28. М., Гослитиздат, 1954, с. 292--293).
   Эта тема увлекла и самого Горького; он просил Андреева уступить ему "Астронома", но тот взамен предложил писать пьесу совместно. Однако горьковская концепция конфликта "ученый -- народ" была неприемлема для Андреева; появились два самостоятельных произведения -- "Дети солнца" Горького и "К звездам" Андреева. В одном из интервью последний так говорил о своем будущем герое: "Он меряет время тысячелетием, пространство -- миллионами километров, а кругом ничего -- вчера, завтра, через неделю; аршины, футы, копейки. Меня занимает та близость, которая существует между астрономом и его коллегою, имеющим только родиться через тысячу лет, то трогательное доверие, с которым он относится к этому товарищу будущего, та связь, которая между ними существует..." (Одесские новости, 1905, No 6700, 24 июля).
   В ИРЛИ хранится датированный 10 октября 1905 г. черновой вариант первого действия "К звездам" с перечислением действующих лиц и их краткими характеристиками (ИРЛИ. P. III, on. 1, ед. хр. 49, л. 1--8), а также не датированный перечень действующих лиц с более развернутыми их характеристиками (ИРЛИ. P. III, on. 1, ед. хр. 48, л. 1--1 об.). Для изучения творческой истории "К звездам" представляет интерес фрагмент первого действия пьесы, начинающийся словами "Над обрывом несколько молчаливых силуэтов -- смотрят" (ИРЛИ. P. III, on. 1, ед. хр. 57, л. 1-11), но наиболее ценным источником является ранняя редакция "К звездам", датированная 11--20 октября 1905 г., которая настолько сильно отличается от окончательного варианта пьесы, что может рассматриваться как вполне самостоятельное произведение (ИРЛИ. P. III, on. 1, ед. хр. 48, л. 1-64). Ранняя редакция "К звездам" опубликована Л. Н. Афониным (см. Андреевский сборник. Исследования и материалы. Курск, 1975, с. 139--191).
   Первый вариант пьесы заметно отличался от окончательного.
   С одной стороны, в нем акцентировалось невежество суеверной толпы, громящей обсерваторию, с другой -- изображенный Андреевым конфликт был более схематичен (в нем были задействованы абстрактные фигуры: Он, Она, Первый голос, Второй голос и т. п.). Горький, тогда еще рассчитывавший на совместную работу, предложил автору множество поправок. И хотя Андреев принял не все из них, пьеса приобрела большую конкретность и актуальность, а главный герой (в первом варианте -- Верховцев) в качестве смысловой антитезы, уравновешивающей идейную коллизию, получил оппонента -- революционера Трейча. Горький, по свидетельству В. П. Тройнова, "выбросил немую старушку с трясущейся головой -- к черту гамсуновские символы! -- послал Николая на баррикады, рассорил семью и сотрудников Терновского, наметил двух рабочих, простых, но житейски мудрых людей, преданных делу пролетариата. Он придумывал целые сцены столкновений между враждебными людьми, вставлял колкие горьковские словечки, описывал внешность действующих лиц. Горький не оставил без внимания даже декоративной части пьесы. <...> Закончив работу, Андреев повез пьесу Горькому. Вернулся он мрачный, раздраженный. Пьеса Горькому не понравилась. <...> Расхождение взглядов оказалось глубже и непримиримее, чем предполагал Андреев. Вопрос о совместной работе больше не поднимался". Надо полагать, что точность воспоминаний В. П. Тройнова подтвердит или подвергнет сомнению еще не изученная рукопись последней редакции "К звездам", датированная 29 октября -- 3 ноября 1905 г. Эта рукопись, имеющая большую авторскую правку, хранится ныне в Архиве Гуверовского института (Станфорд, США).
   "Леонид Андреев снова взялся за переделку пьесы. Это был уже третий вариант. Андреев опять ввел немую старуху и, словно в отместку Горькому, еще больше усилил в пьесе мистический элемент" (ЛН, с. 582).
   Пьесу "К звездам" Андреев посвятил своей матери, Анастасии Николаевне Андреевой, некоторые черты которой воспроизведены в образе жены Терновского, Инны Александровны; однако это посвящение не перепечатывалось при публикации пьесы.
   Цензура признала первое драматическое произведение Андреева "к представлению неудобным". "Вся эта символическая драма, -- писал цензор Ламкерт в своем отчете, -- талантливо и с большим подъемом написанная, служит идеализацией революции и ее деятелей, вследствие чего не может быть дозволена к представлению" (Первая русская революция и театр. Статьи и материалы. М., 1956, с. 338--339).
   Андреев устроил публичное чтение пьесы в Берлине, куда он уехал накануне декабрьского вооруженного восстания в Москве. "...Народу было тысячи две с половиной, -- писал он Пятницкому, -- и сбор -- около 5000 марок -- в пользу российских. Отзывы в печати хвалебные" (Пьесы, с. 560).
   Первая постановка "К звездам" состоялась в Австрии в октябре 1906 г. под руководством режиссера и актера Рихарда Баллентина; она стала и первым театральным триумфом Леонида Андреева. "Совершенно неожиданный и своеобразно окрашенный успех имели в Вене "К звездам", -- писал он Горькому. -- Там только что образовался "Свободный народный театр" [Театральная организация "Freie Volksbiihne" была основана в сентябре 1906 г. при социал-демократической газете "Die Arbeiter Zeitung"] и для первого дебюта они поставили "К звездам". И удивление: все газеты без исключения хвалят, а рабочие листки говорят даже, что "впервые искусство встретилось с народом". И публика, почти сплошь рабочие, доходила "даже до энтузиазма". Вообще успех необыкновенный. Одно подозрительно: хвалят все, даже буржуазные органы, хотя и с некоторыми оговорками. Так что и не знаю: радоваться мне или впасть в меланхолию" (ЛН, с. 274--275).
   В русских газетах успех пьесы объясняли, в основном, ее революционным пафосом. "В <...> бешеных криках "браво!" чувствовались не обычные крики одобрения, а как бы чувствовалась клятва, даваемая всей этой аудиторией, исполнить призыв Трейча и подпереть своими руками самое небо, если оно готово будет обрушиться на нас и помешает нам идти вперед" (Русские ведомости, 1906, No 257, 20 октября).
   В России пьеса была впервые представлена труппой В. Р. Гардина в Териоках (Финляндия) 27 мая 1907 г., в постановке Вс. Мейерхольда. А. Р. Кугель, отмечая "неуспех" спектакля, писал: ""К звездам" -- вовсе не пьеса, а резонерский диалог, где "быт" заменен чем-то "безлично-личным", а поэзия -- грубыми аллегориями. <...> Усердием г. Мейерхольда даже понятное и удачное в произведении г. Андреева стало непонятным и неудачным" (Русь, 1907, No 137, 29 мая). Андреев и сам был недоволен постановкой. "В Териоках на летней сцене изнасиловали "Савву" и "К звездам"", -- писал он Горькому (ЛН, с. 284). Другая постановка пьесы с успехом прошла 10 июля 1907 г. в Харбине.
   Отзывы литературных критиков были самые разнообразные. ""К звездам", -- писал А. Е. Редько, -- <...> принадлежит к числу неудачных произведений со всеми особенностями неудачного символического произведения. <...> Читатель, даже прочитав драму, легко может остаться в полном недоумении: о чем здесь шла речь на протяжении 4 актов" (Русское богатство, 1906, No 11, отд. II, с. 122). "С большим талантом давая отдельные яркие сцены и жизненные, меткие очерки характеров, автор разбавил их монотонностью длинных рассуждений, холодом надуманности; он словно вылил их из воска и дал застыть в холодном прозрачном воздухе гор", -- читаем в рецензии Е. А. Ляцкого. Пьеса, по его мнению, "оставляет читателя безучастным, не шевелит в нем глубоких отзывно-трагических струн" (Образование, 1906, No 8, с. 802).
   В. Ходасевич писал, что Андреев "призвал на помощь непритязательную тенденциозность, так глубоко чуждую его творчеству. Отбросил обычную глубину замысла, тонкость и вычерченность психологического облика" (Перевал, 1906, No 1, с. 51).
   В. Фриче подверг резкой критике образы представленных в пьесе революционеров. Последние, писал он, "заняты преимущественно личными, а не общими делами, интересуются более всего собственной особой, а не благом других, совершенно так же, как нарисованные им обыватели-мещане" (Фриче В. Леонид Андреев (Опыт характеристики). М., 1909, с. 39).
   Были и прямо противоположные оценки. "Схема пьесы скомпонована красиво и умно. Все в ней строго обдумано и представляется в строгой гармонии, -- писал Ф. Батюшков. -- <...> В последнем действии чувствуется особый подъем настроения, и мы здесь более всего находим настоящего Андреева, этого "поэта мысли" с его глубиной и гибкостью проникновения в сюжет, виртуозностью языка и сильным лирическим темпераментом" (Мир Божий, 1906, No 7, отд. II, с. 22). "Символизм новой пьесы Леонида Андреева -- здоровый символизм, чуждый бесформенного декадентства", -- утверждал Е. Жураковский. Содержание этой драмы, полагал критик, "говорит о вере Андреева в гармонию отвлеченной и конкретной жизни, людей чистой науки и людей практического переустройства жизни" (Жураковский Е. От мрака к свету. "К звездам". -- В его кн.: Трагикомедия современной жизни. М., 1906, с. 153, 155).
   А. Измайлов, сопоставляя "К звездам" с пьесой Горького "Дети солнца", писал об Андрееве: "Как писатель-интеллигент, он вышел победителем из той дилеммы, которая повалила Горького. Его астроном прекрасен в своем возвышенном эгоизме, а не-отталкивает, как герой Горького. <...> "К звездам" -- апофеоз знания, того знания, которое смотрит через столетия вперед, воспринимает сегодняшнюю печаль как будущую радость..." (Биржевые ведомости, 1906, No 9332, 9 июня).
   Евгений Аничков отмечал, что пьеса "К звездам" столь же злободневна и глубоко-общественна, как "Красный смех". "Леонид Андреев вылил в ней свое тревожное до боли, до неистовства истомленное раздумье над современными событиями. Он сказался здесь весь. От того это самое личное из всех его произведений" (Страна, 1906, 4 августа, No 125).
   При жизни Андреева "К звездам" переведены на немецкий (1906), болгарский (1906), английский (1907), польский (1907), румынский (1908) и другие языки.
   
   Астролябия -- угломерный прибор, употреблявшийся до начала XVIII в. для определения положения небесных тел. В дальнейшем заменен более совершенными приборами.
   
   "Сижу за решеткой в темнице сырой..." -- Неточная цитата из стихотворения А. С. Пушкина "Узник" (1822). Стихотворение положено на музыку многими композиторами (А. Алябьевым, А. Рубинштейном и др.) и стало народной песней, распространенной в конце XIX в. среди революционной интеллигенции.
   
   Юдифь. -- По библейскому преданию, иудейская патриотка. Пробралась во вражеский стан и обезглавила начальника ассирийского войска Олоферна, осаждавшего ее родной город Ветилую.
   
   Когда я увидел комету Биелу, предсказанную Галлеем... -- Эдмунд Галлей (1656--1742) -- английский астроном Открыл в 1682 г. новую комету и доказал периодичность ее возвращения к Солнцу. В 1826 г. эта же комета была вновь открыта чешским астрономом-любителем Вильгельмом Биэлой (1782--1856).
   
   Точно осуществился сон Байрона. -- Имеется в виду стихотворение Байрона "Тьма" (1816) о неизбежном конце мира.

---------------------------------------------------------------------------------

   Источник текста комментария: Леонид Николаевич Андреев. Собрание сочинений в шести томах. Том 2. Рассказы и пьесы 1904--1907. -- Москва: Художественная литература, 1990.
   
   
   
   
Оценка: 4.94*19  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru