Андреев Леонид Николаевич
Правила добра

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

Оценка: 7.37*76  Ваша оценка:
  
  
  
  
  


  

  

  --------------------------------------------------------------------

       Сканирование и правка: Алексей Соколов, sokolov_av@pochtamt.ru

  -------------------------------------------------------------------

  

  

  
                 I


  

       Кто не любит добра? 

       Случилось  так,  что  некий  здоровенный  пожилой  черт,  по  тамошнему

  прозвищу  Носач,  вдруг  возлюбил добро. В молодости своей, как и все черти,

  он  увлекался  пакостничеством,  но  с годами вступил в разум и почувствовал

  святое  недовольство.  Хотя  по  природе он был чертом крепкого здоровья, но

  излишества  несколько  пошатнули его, и пакостничать уже больше не хотелось;

  склонность  же  к  порядку  -  добродетель,  весьма  распространенная  среди

  чертей,  -  твердый,  положительный,  хотя  несколько  и туповатый ум, некая

  беспредметная  тоска,  особенно  овладевавшая  им по праздникам, и, наконец,

  неимение  опоры  в  семье  и  детях,  так  как  Носач  остался холостяком, -

  постепенно  поколебали  его  убеждение,  будто  ад  и  адские  порядки  есть

  окончательное  воплощение  разума  в бессмертную жизнь. Он с жадностью искал

  работы,  чтобы  отвлечься  от  своих  тяжелых  сомнений,  и перепробовал ряд

  профессий,  прежде  чем  надолго  и  окончательно  не  устроился  при  одной

  маленькой  католической церкви во Флоренции в качестве соблазнителя. Тут он,

  выражаясь  его  словами, отдохнул душою; и тут же, по времени, было положено

  начало его новой подвижнической жизни. 

       Церковь  была  маленькая,  и  работы  Носачу представлялось немного. От

  мелких  пакостей,  на  которые  так  склонны  юные  черти, как-то: задувание

  восковых  свечей,  подставление  ножки  псаломщику  и нашептывание молящимся

  старухам  беспричинных  гадостей, он уклонялся, чувствуя скуку, серьезное же

  дело   не   навертывалось.   Молящиеся  все  были  люди  скромные,  тихие  и

  дьявольским  наветам  поддавались  туго: ни золотом, которого они не видали,

  ни  огневой  любовью,  которой  они  не знали никогда, ни гордыми мечтаниями

  высокого  честолюбия,  совершенно  чуждого  их  непритязательной  жизни,  не

  удавалось  Носачу  поколебать  мир и тишину их неглубоких душ. Пустяковые же

  грехи  они  охотно  творили  сами, и не было у черта ни надобности, ни охоты

  даром  тратить  воображение  на  приискивание  новых,  тем  более  что  круг

  маленьких  грехов  весьма  ограничен.  Пытался  он первоначально ввергнуть в

  бездну  соблазна  самого  попа,  но и тут потерпел естественную неудачу: поп

  был  старенький,  беззубый,  наполовину  впавший  в  детство  - и, как дитя,

  невинный.  Если  черту  и удавалось во время богослужения вышибить у попа из

  памяти    необходимые   слова   и   заменить   их   неподходящими   и   даже

  соблазнительными;  если  удавалось  обкормить  попика  кашей  или  заставить

  проспать  утреннюю мессу, - то и в этом был только внешний, формальный грех,

  а  грех  настоящий  отсутствовал:  разницу  между  тем  и  другим  прекрасно

  чувствовал  прирожденный  черт.  И  мало-помалу  в  свои  прямые обязанности

  соблазнителя  он  начал  вносить  равнодушие  и  холод  формализма:  наскоро

  расскажет  старухе неприличный анекдот, плюнет раза два-три в угол, заставит

  попика  каждый  раз  в  одном  и  том  же месте перепутать слова, и поскорее

  усядется  на  свое  излюбленное  место  в  тени  колонны  -  по  украденному

  молитвеннику внимательно следит за службой. 

       Такое  времяпровождение,  хотя  и  приятное,  было,  однако,  враждебно

  деятельной  натуре  пожилого  черта:  и,  незаметно  для себя, он втянулся в

  обиход  церковный,  разделил  интересы  домоправительства, стал чем-то вроде

  второго  сверхштатного  сторожа.  По  утрам подметал церковь и чистил медные

  ручки,  во  время  службы  поправлял  лампады  и  вместе с верующими гнусаво

  подтягивал  клиру:  "Ora  pro  nobis".  И,  входя  в церковь снаружи, он уже

  привычным  жестом окунал лапу в кропильницу со святой водой и кропил себя, а

  когда  все  шли  под  благословение,  то шел и он, слегка толкаясь, по своей

  грубоватой  дьявольской  привычке.  В  редкие  свои  посещения  ада, куда он

  являлся,  как и все черти, с фальшивыми докладами. Носач все больше и больше

  преисполнялся  отвращением  к  его  шуму, гвалту, грязи и дикой неразберихе.

  Визгливые  ведьмы,  которым в свое время он отдал полную дань восторга, ныне

  преисполняли  его  чувством  омерзения;  и  не  одной  из них со своею былою

  ловкостью он прищемил хвост в дверях, радуясь страху и мучениям несчастной. 

       И  так  как  все непрерывно лгали, и каждое слово каждого было ложью, и

  сатана  лгал  впереди  всех  и  за  всех,  то начинала, с непривычки, болеть

  голова, и скорее хотелось на воздух. 

       После  одной  из  таких побывок Носач с особым удовольствием вернулся в

  тихую  церковь  и  двое суток, как убитый, спал за колонной; проснувшись же,

  принял  видимость  и  решительно  направился  к  попику  в исповедальню: был

  именно тот час, когда верующие исповедывались. 

       Попик  очень  удивился,  что  незнакомый  пожилой  господин с тщательно

  выбритым,  сухим  лицом,  имевшим постное и даже мрачное выражение благодаря

  огромному  отвислому  носу  и  резким складкам вокруг тонких губ, есть самый

  настоящий  черт.  Но когда Носач клятвенно подтвердил свое заявление, стал с

  детским  любопытством  расспрашивать  его  об  адских  делах. Но черт только

  отмахивался рукой и угрюмо ворчал: 

       - Ах, и не говорите, святой отец, это - не жизнь, а чистый ад. 

       -  А  где  же  твои рога? - спрашивал поп. - И где же твои копыта? И ты

  зачем  ко мне пришел: соблазнить меня хочешь или покаяться? Если соблазнить,

  то напрасно, - меня, сударь, соблазнить нельзя. 

       Попик засмеялся и похлопал его по плечу. 

       - А кашу помните? - угрюмо спросил черт. 

       - Какую кашу? - удивился попик. 

       - А на той неделе, в субботу, помните? Вы еще много съели, помните? 

       Попик заволновался: 

       -  Так  это  ты мне? А-й-ай-ай-ай-ай! Поди прочь! Поди прочь отсюда, не

  хочу тебя и видеть! Надевай свои рога и уходи, а то сторожа позову. 

       -  Я  покаяться  пришел,  а вы меня гоните! - уныло сказал черт. - Аще,

  сказано, одну заблудшую овцу... 

       - Так ты и Евангелие знаешь! - удивился старичок. 

       Черт строго и гордо ответил: 

       - Проэкзаменуйте. 

       - Так, так, так! Ты, значит, серьезно, - а? 

       - Проэкзаменуйте. 

       -  Ну,  и  удивил  же ты меня... не знаю, как тебя назвать, ах, удивил.

  Пойдем  же  ко  мне,  я  тебя  поэкзаменую: тут тебе пока не место. Скажите,

  пожалуйста, черт, а Евангелие знает!.. Пойдем! Пойдем! 

       И  целый  вечер  у  себя на дому попик экзаменовал Носача и восторженно

  удивлялся: 

       -  Да  ты  богослов!  Ей-богу,  богослов.  Ты  занимался, что ли, этими

  вопросами? 

       - Занимался-таки, - скромно подтвердил черт. 

       Вообще  хотя  он  держался  и  скромно,  но  с большим достоинством, не

  лебезил,  не  забегал  вперед,  и сразу видно было, что это - черт строгий и

  положительный.  Своими  огромными  познаниями  он нисколько не кичился и все

  больше и больше нравился добродушному старому попику. 

       - Так чего же ты хочешь? - спросил поп. 

       Черт с размаху бухнул на колени и завопи: 

       -   Святой   отец,  разрешите  и  научите  меня  творить  добрые  дела!

  Стосковался  я  о  добре,  святой  отец.  Жить  не могу без добра, а как его

  творить,  еще  не  ведаю.  От сатаны же и от дел его отрекаюсь вовеки: тьфу,

  тьфу, тьфу! 

       Когда  волнение  поулеглось,  попик благодушно похлопал черта по плечу,

  для  чего ему пришлось приподняться на цыпочки: Носач чуть не вдвое был выше

  ростом.  От  прикосновения  черт  устранился,  -  он  не  любил фамильярного

  обращения,  -  и  с  угрюмостью,  составлявшей  главную черту его характера,

  настойчиво спросил: 

       - Так как же, святой отец, научите? 

       -  Добру-то?  Можно.  Это можно? Но только знаешь ли ты творения святых

  отцов?  В  библии  ты  силен,  но  этого,  дружок,  пожалуй,  маловато.  Да,

  маловато! Иди-ка погуляй, а я тебе вечерком составлю списочек: что читать. 

       Черт  уже выходил, когда попик, с любопытством глядевший на его широкую

  спину, остановил его вопросом: 

       - Послушай, милейший: ты всегда это носишь?.. 

       - Одежду? 

       -  Нет,  все это, - попик неопределенно очертил рукою фигуру дьявола, -

  вот  у  тебя  нос  этакой  грушей...  у тебя всегда так? И лицо у тебя очень

  постное,  как  будто  ты  мало  кушаешь,  и  одежда у тебя черная... Мне это

  нравится,  но всегда у тебя так, или же ты имеешь и другой вид? Если имеешь,

  то покажи, пожалуйста: я хоть и стар, а чертей еще никогда не видал. 

       Дьявол мрачно солгал: 

       - Другого вида не имею. 

       -  Нет?  Ну,  что  ж  поделаешь:  нет,  так  и нет. Иди же погуляй, а я

  поработаю.  Хоть  я давеча и сказал тебе комплименты, что ты богослов, но ты

  еще мало... - попик значительно поднял палец, - очень еще мало знаешь. Да! 

       - А про добро узнаю? Мне главное про добро узнать. 

       Попик успокоительно сказал: 

       -  Про  все  узнаешь.  Столько  книг  прочесть, да не узнать: какой ты,

  брат, мнительный! 

       Два  года  сидел  черт  над  книгами и мучительно доискивался: что есть

  добро  и  как  его  делать так, чтобы не вышло зла. С древнееврейским языком

  черт  и раньше был хорошо знаком, а теперь изучил еще и греческий: все читал

  в  подлиннике,  сверял,  отыскивал  ошибки,  доселе  ускользавшие  от общего

  внимания,   не   без   остроумия   и   даже  убедительности  создавал  новые

  богословские  схемы,  впадая  в  несомненную  ересь. Совсем измучился и даже

  похудел,  но  ответа на свой вопрос так-таки найти не мог и впал под конец в

  отчаяние.  Два года терпел, ничего, а тут так вдруг загорелось и так страшно

  стало, что пошел к попу среди ночи и разбудил его: помогите! 

       - Ну, говори, несчастный, что такое у тебя случилось? 

       -  Да  то  и  случилось, что прочел я все ваши книги, а как допрежде не

  знал  добра,  так  и  теперь  не  знаю.  Жить мне тошно, святой отец, и тьма

  ночная пугает! 

       - Да все ли ты прочел? Ой, не пропустил ли чего? Тороплив ты, сударь. 

       -  Сейчас последнюю кончил. Умен я, святой отец, вот в чем мое горе: ум

  у  меня  дьявольский, тонкий, не терпящий противоречия: и раньше я других на

  противоречиях ловил, а теперь вот и сам попался! 

       Попик укоризненно покачал головою. 

       - Мудрствуешь? 

       -  То-то и беда, что мудрствую. Вон у добрых людей, рассказывают, голос

  такой  есть  внутренний,  указующий пути добра, а какой может быть у дьявола

  голос?  Только  от  ума  и действует дьявол. А как начал я с умом читать эти

  ваши  книги, так только одни противоречия и вижу: и то можно и другое можно,

  и  того  нельзя  и  другого  нельзя. Вот хочу я для начала земной моей жизни

  вступить  с  хорошей  женщиной в брак и совместно с нею творить добро, а как

  начитался ваших книг, так и не знаю теперь: добро есть брак или зло. 

       - Многий вместити... 

       -  Вместить-то  я  много  могу, да не знаю, что вмещать. Вот вы, святой

  отец,  безбрачны, и в этом даже ваша святость, а патриархи не хуже вас были,

  а  жен  имели  даже  по несколько. И не будь бы в браке святые отцы Иоаким и

  Анна, то не было бы у них дщери... 

       Попик даже испугался и замахал рукой отчаянно: 

       -  Молчи,  молчи,  грешник!  С тобой и говорить опасно, - того и гляди,

  сам в ересь впадешь! Уж лучше женись, если не можется. 

       - Да разве это ответ? 

       - А что же тебе надобно, горделивый? 

       -  А  мне  такого  ответа  надо,  чтобы годился он на все времени и для

  всяких  случаев  жизни, и чтобы не было никаких противоречий, и чтобы всегда

  я  знал, как поступить, и чтобы не было никаких ошибок, - вот чего мне надо.

  Жениться  я  погожу,  а  вы  пока  подумайте.  Даю вам семь дней сроку, а вы

  позовете меня через семь дней, вернусь я в ад, - поминай как звали! 

       Даже  рассвирепел  черт:  вот  до  чего захотелось ему добра! Понял это

  добрейший  попик  и,  не  рассердившись  нисколько,  старательно думал шесть

  днем, а на седьмой позвал к себе дьявола и сказал: 

       -  Черт  ты внимательный, а главное-то в книгах и проморгал, да. Читал,

  что   сказано:   возлюби   ближнего,  как  самого  себя.  Ясно  ведь,  а?  -

  торжествовал попик, - возлюби - вот тебе и все. 

       Но измученный черт нимало не обрадовался и мрачно ответил: 

       -  Нет,  не  ясно. Раз я про себя не знаю, что мне нужно, и желания мои

  неясны   и  даже  противоречивы,  то  как  же  другому  буду  я  благодеяния

  оказывать? Живым манером в ад его вгоню, опомниться он не успеет. 

       -  Экий  ты  - не знаю, как тебя назвать, - раскоряк! Ну, не можешь ты,

  как  самого  себя, то просто возлюби. И когда возлюбишь, то все и увидишь, и

  все  поймешь,  и  добро без усилий сотворишь: узенькая будет у тебя тропочка

  по  виду,  как  канат  натянутый,  и  никуда  с  нее не упадешь и ни в какую

  трясину не взвалишься. 

       -  Возлюби!  -  мрачно  ухмыльнулся  Носач, - возлюбить-то я и не могу.

  Какой  же был бы я черт, если бы мог возлюбить?.. Не черт бы я был, а ангел,

  и  не  я  тогда у вас, а вы бы у меня учились. Поймите же меня, святой отец,

  потрудитесь:  не могу я по природе своей любить ангельской любовью, но и зла

  делать не желаю, а хочу творить добро - вот вы этому самому меня и научите. 

       Сказал попик сокрушенно: 

       - Природа твоя гнусная. 

       -  На что гнуснее! - согласился черт угрюмо: - вот потому-то и бороться

  с  нею  хочу, а не камнем ни дно идти. Не для одних же ангелов небо, имею же

  и  я  право  стремиться к небесам? - вот вы мне и помогите. Даю вам еще семь

  дней сроку, а не поможете, - махну на все рукою и провалюсь в тартарары! 

       Прошло  еще  семь  дней,  и,  позвав  мрачного  черта, сказал ему попик

  следующее: 

       -  По  многом  размышлении  нашел  я  для  тебя, несчастный, два весьма

  вразумительных  правила:  полагаю,  что  не  промахнешься. Сказано: если кто

  попросит  у тебя рубашку, то ты и последнюю отдай. И спи того лучше сказано:

  если  кто тебя по одной щеке ударит, то ты и другую подставь. Делай так, как

  сказано  вот  тебе и будет урок на первый раз, и сотворишь ты добро. Видишь,

  как просто! 

       Черт подумал и радостно осклабился: 

       -  Это другое дело. Не знаю, как и благодарить вас, святой отец: теперь

  я знаю, что такое добро. 

       Но  оказывается,  что и тут не узнал он добра. Прошло две недели, и уже

  стал  успокаиваться  обрадованный попик, как снова явился к нему черт; и был

  он  мрачнее  прежнего,  на лице же имел кровоподтеки и ссадины, а на плечах,

  поверх голого и темного тела трепалась совсем новенькая рубашка. 

       - Не выходит, - мрачно заявил он. 

       -   Что  не  выходит?  -  встревожился  попик.  -  Лицо  у  тебя  такое

  неприятное,  -  ах, боже ты мой, - и над глазом синяк... а нос-то, нос-то!..

  Что  же  это  ты,  милейший,  пошел добро творить, а вместо того - подрался.

  Или, может быть, ты с лестницы упал? - ничего я не понимаю. 

       - Нет, подрался. 

       -  Да  я  же  тебе говорил: аще кто ударит тебя по левой щеке, подставь

  правую. Помнишь? 

       -  Помню. Две недели ходил я, святой отец, по городу и все искал, чтобы

  меня  по  щеке  ударили,  и  никто  меня не ударил, и не мог я, святой отец,

  выполнить заветы добра. 

       - А драка-то? А это что же такое? 

       -  Это  совсем  другое  дело. Заспорил я с одним гражданином, и он меня

  ударил  тростью по голове вот по этому месту, - черт указал на темя. - Тогда

  я  его,  -  так  мы  и подрались: и скажу вам, не хвастаясь: я ему два ребра

  сломал. 

       Попик отчаянно замотал головой. 

       -  Ах,  господи, да ведь сказано же тебе: "Аще кто ударит тебя по левой

  щеке..." 

       Но черт кричал еще громче: 

       -  Говорю же вам: не по щеке, а вот по этому месту! Сам знаю, что когда

  по щеке, то нужно другую, а он по этому месту. Вот шишка, - попробуйте. 

       Руки  опустились  у несчастного попика. Отдышавшись, сколько следовало,

  сказал он с горечью: 

       -  Ну,  дурень  же  ты. Ум у тебя глубокий, человек ты, или, как бы это

  сказать,  высокообразованный,  а  в отношении добра любая курица больше тебя

  понимает.   Как   же   ты   не   понял,   что   святые   слова   сии   имеют

  распространительное толкование. Дурень ты, дурень! 

       - Вы же сами говорили - толкований никаких не надо. 

       -  Да,  -  горько  усмехнулся попик, - толкований никаких не надо, - ты

  так  думаешь!  Ну,  что я буду с тобой делать, сам ты сообрази, ведь не могу

  же  я с тобой по городу ходить. Сидел бы ты лучше дома. А что это за рубашка

  у тебя - подарил кто-нибудь? 

       -  Сам  я  хотел  ее  подарить, да никто так ни разу и не попросил. Две

  недели  ходил  по  городу  среди самых бедных людей, и чего только у меня ни

  просили,  а  рубашки  так  никто  и не догадался попросить, - уныло вздохнул

  черт. - Видно, сами они не понимают, что такое добро. 

       -  Ах,  несчастный,  - снова заволновался поп, - вижу я, что наделал ты

  большого зла. Просили тебя, говоришь, о многом? 

       - Просили. 

       - И хлеба, например, просили? 

       - Просили. 

       - А ты ничего и не дал? 

       -  Я  все  ждал,  чтобы  рубашку  попросили. Не ругайте же меня, святой

  отец,  и я сам вижу, что плохо мое дело. Да ведь хочу же я добра, подумайте,

  недаром  же  я  от сатаны отрекся, недаром же я два года, как студент, сидел

  над книгами. Нет, видно, не будет мне спасения. 

       -  Ну,  ну,  погоди,  не  отчаивайся, я тебя еще поучу. А скажи, за что

  тебя  гражданин-то  этот палкой ударил? Может быть, ты невинно пострадал, за

  это много прощается. 

       Черт развел руками. 

       -  Уж  и  не  знаю: тогда думал, что невинно, а теперь начинаю и в этом

  сомневаться.   Так   было  дело.  После  долгих  моих  скитаний  по  городу,

  утомленный,  но  по-прежнему  пылающий жаждою добра, присел я на берегу Арно

  отдохнуть,  чтобы  набрать  сил  для нового хождения. И вижу: утопает в реке

  неведомый  человек, закружило его водоворотом, и носится он с необыкновенной

  быстротой. Раз он проплыл мимо меня, и другой, и третий... 

       - И четвертый? 

       -  Да  и  четвертый. И пока я размышлял, отчего он не тонет, приписывая

  это  чудесное  явление  силе  невиданных  подводных течений, собрался на его

  крик  народ,  и  тут,  - теперь мне стыдно об этом рассказывать, - произошла

  эта  самая  скверная  драка.  Должен  вам пожаловаться, святой отец: меня не

  один этот гражданин, - меня и другие били. 

       Стоял  черт, опустив длинные руки, бессильные творить добро, и отвислый

  нос  его,  пораненный  ударом,  выражал уныние и крайнюю тоску. Посмотрел на

  него  попик  искоса  и  недружелюбно,  еще  раз  взглянул, радостно вздохнул

  почему-то  и,  подойдя  близко,  наклонил  к  себе  тугую  голову  дьявола и

  поцеловал  его  в  лоб.  И  тут еще заметил: на темени, у самого корня седых

  колос, запеклась кровь. Дьявол покорно принял поцелуй и шепотом сказал: 

       -  Страшно мне, святой отец! Видел я в аду крайние ужасы, до последнего

  страха  касалась  моя  душа,  но  не трепетала столь мучительно, как теперь.

  Есть  ли  что  страшнее: стремиться к добру так неуклонно и жадно и не знать

  ни облика, ни имени его! Как же люди-то на вашей земле живут? 

       -  Так  и  живут, миленький, как видишь. Одни в грешном сне почивают, а

  кои  пробудились,  те  мучатся  и  ищут, как и ты, с природой своей борются.

  мудрые правила сочиняют и по правилам живут. 

       - И спасаются? - недоверчиво спросил черт. 

       -  А  это  уж  одному  богу известно, и нам с тобой в этот конец даже и

  заглядывать  не  годится.  Да  ты  не  отчаивайся,  миленький,  я уж тебя не

  оставлю,  я  тебя  и  еще  поучу,  у  меня много времени свободного. Черт ты

  старательный,  и  все  у тебя пойдет по-хорошему, только в уныние не впадай,

  да ранку на голове промой холодной водой, как бы не разболелась. 

       Так  кончили  они  разговор;  и  не знали они оба, ни огорченный унылый

  дьявол,  ни  сам попик с благостной душой, когда он лобызанием любви касался

  противного  дьявольского  чела,  а  дьявол  в  свою  очередь  жалел жалостью

  любовной  мечущихся  людей,  что  как  раз в эту минуту совершалось то самое

  добро, имени и порядка которого тщетно доискивались оба. 

       Так  и  разошлись,  не  зная: попик - к себе, приискивать новые правила

  добра  для  поучения,  а  дьявол - к себе, в темноту запыленных углов, чтобы

  там  зализывать  раны  и тщетно допрашивать бога об его грозных и непонятных

  велениях. 

  

  

  
          II


  

       Вот  и  снова начал благостный поп обучать добру непокорную дьявольскую

  душу, - но тут-то и начались для обоих самые тяжкие мучения. 

       Пробовал  попик  давать подробные наставления на разные случаи жизни, и

  выходило  хорошо,  пока случаи совершались в том самом виде и в том порядке,

  в  каком  предначертал  их  его  наивный ум. Не только со старательностью, а

  даже  и  со  страстью,  проявляя  силу  воли  необыкновенную,  черт выполнял

  предписанное.  Но всего многообразия жизненных явлений не мог уловить в свои

  плохонькие  сети  человеческий ум, и ошибался черт ежеминутно. В одном месте

  сделает,  а  рядом  пропустит,  потому что вид другой и слова у просящего не

  те;  а  то  бывает,  что  и  черт не дослышит, либо не так поймет, - и опять

  ошибка,  человеку  обидно,  а  добру попрание. Уже и у попика начал мутиться

  разум:  никак  он до тех пор не предполагал, чтобы столько было у жизни лиц,

  темных загадок, вопросов неразрешенных. 

       "И  откуда  это  все берется? - думал попик, пока черт в углу зализывал

  новую  рану  или тяжко вздыхал от гнетущего бессилия. - То ничего не было, а

  то  вдруг  так  все  и  полезло,  так все и полезло. Тут не только черт, а и

  священнослужитель   не   разберется.  Но  как  же  я  раньше  разбирался?  -

  удивительно!  Боюсь  я  этого,  а  ничего  не  поделаешь:  надо  попробовать

  распространительное  толкование.  Дам ему этакие общие законы, а он их пусть

  распространяет... Только бы не вышло чего, о господи!" 

       И  на распространительное толкование черт покорно согласился: измучился

  он  к  этому  времени до последней крайности и готов был на всякие жертвы, -

  да  не  принимались  его жертвы. Били его столько, что за одно это он мог бы

  попасть  в  мученики, а выходило так, что и побои не только его не украшали,

  а  налагали ярмо все нового и нового греха. Ибо за дело его били, и не могли

  этого  не признать ни он сам, ни его великодушный покровитель. Уже и плакать

  черт  научился, а раньше совсем как будто и слез не имел. Плакал он столько,

  что,  казалось бы, за одни эти одинокие слезы и неутомимую тоску о добре мог

  бы  попасть  он  в угодники, а выходило так, что и слезы не помогали, ибо не

  было  в  них  творческой  к  добру  силы,  а только грешное уныние. Только и

  надежды теперь оставалось, что на распространительное толкование. 

       И совсем приободрился черт и даже с некоторою гордостью сказал попу: 

       -  Теперь вы за меня, святой отец, не бойтесь: теперь я и сам могу. Это

  раньше  мне  трудно  было,  а  раз теперь вы допускаете толкование, я уже не

  собьюсь.  Ум у меня положительный, твердый, пить я уж давно ничего не пью, и

  никаких  ошибок  теперь  уже  быть не может. Только вы не таитесь от меня, а

  прямо  скажите  самый  важный  и самый первый закон, по которому жить. Когда

  этот закон исполню, тогда вы и другие мне скажете. 

       Собрал  всю свою науку, все свои соображения старый попик, взглянул и в

  душу к себе, - вздохнул радостно и не совсем решительно сказал: 

       -  Есть один такой закон, но только боюсь я тебе его открыть: очень он,

  как  бы  это  сказать,  опасен. Но так как на все есть воля божия, то, так и

  быть, открою, ты же смотри не промахнись. Вот, смотри. 

       И,  раскрыв  книгу,  трепетно  указал  черту  на великие и таинственные

  слова: 

  

  не противься злу  

  

       Но тут и черта покинула его гордыня, как увидел он эти страшные слова: 

       - Ох, боюсь, - сказал он тихо. - Ох, промахнусь я, святой отец. 

       Было  страшно  и попу; и молча, объятые страхом, смотрели друг на друга

  черт и человек. 

       -  Попробуй  все-таки,  - сказал наконец поп. - Тут, видишь ли, хоть то

  хорошо,  что тебе самому ничего делать не нужно, а все с тобой будут делать.

  Ты  же  только молчи и покоряйся, говоря: прости им, господи, не ведают, что

  творят. Ты эти слова не позабудь, они тоже очень важны. 

       Вот  и  ушел  черт  в новые поиски добра; два месяца пропадал он, и два

  месяца,  день  за  днем,  час за часом, в волнении чрезвычайном поджидал его

  возвращения старый поп. Наконец вернулся. 

       И  увидел  поп, что черт совсем исхудал, - одна широкая кость осталась,

  а  от  мяса и след пропал. И увидел поп, что черт голоден, жаждет, до голого

  тела   обобран  придорожными  грабителями  и  много  раз  ими  же  избит.  И

  обрадовался  поп.  Но  увидел  он  и  другое:  из-под закосматившихся бровей

  угрюмо  и  странно  смотрят  старые  глаза,  и  в  них  читается  все тот же

  непроходящий  испуг,  все  та  же  неутолимая  тоска. Насилу отдышался черт,

  харкнул  два раза кровью, точно по каменной мостовой бочонок из-под красного

  вина  прокатили, посмотрел на милого попа, на тихое место, его приютившее, и

  горько-прегорько  заплакал.  Заплакал  и  попик, еще не ведая, в чем дело, и

  наконец сказал: 

       - Ну, уж говори, чего наделал! 

       -  Ничего  я не наделал, - печально ответил черт. - И было все так, как

  и надо по закону, и не противился я злому. 

       - Так чего же ты плачешь и меня до слез доводишь? 

       -  От  тоски  я  плачу, святой отец. Горько мне было, когда я уходил, а

  теперь  еще  горше, и нет мне радости в моем подвиге. Может быть, это и есть

  добро,  но  только  отчего  же  оно так безрадостно? Не может так быть, чтоб

  безрадостно  было  добро и тяжело было бы его творящему. Ах, как тяжело мне,

  святой  отец.  Присядьте,  а  я  вам  расскажу  все  по порядку, вы уже сами

  разберете, где тут добро, - я не знаю. 

       И  долго  рассказывал  черт,  как  его  гнали  и  били, морили жаждою и

  грабили по пустынным дорогам. А в конце пути случилось с ним следующее: 

       -  Лежу я, святой отец, отлеживаюсь на камне, что при дороге. И вижу я:

  идут  с  одной стороны два грабителя, злых человека, а с другой стороны идет

  женщина  и  несет  в  руках нечто, как бы драгоценное. Говорят ей грабители:

  отдай! - а она не отдает. И тогда поднял грабитель меч... 

       - Ну! - вскричал попик, прижимая руки к груди. 

       -  И  ударил  ее мечом грабитель, и рассек ей голову надвое, и упало на

  дорогу  нечто  драгоценное,  и  когда развернули его грабители, то оказалось

  оно  младенцем, единым и последним сокровищем убитой. Засмеялись грабители и

  один  из  них,  тот,  что  имел  меч, взял младенца за ножку, поднял его над

  дорогою... 

       - Ну! - дрожал поп. 

       - Бросил и разбил его о камни, святой отец! 

       Поп закричал: 

       - Так что же ты! Так как же ты! Несчастный! Ты бы его палкой, палкой! 

       - Палку у меня раньше отняли. 

       -  Ах,  боже  мой!  Ведь ты черт, ведь у тебя же есть рога! - ты его бы

  рогами, рогами! Ты бы его огнем серным! Ведь ты же, слава богу, черт! 

       - Не противься злому, - тихо сказал черт. 

       Было долгое молчание. 

       Побледневший попик как стоял, так и пал на колени и покорно сказал: 

       -  Моя  вина. Не ты, не грабители убили женщину и ребенка, - я, старый,

  убил  женщину  и  ребенка. Отойди же в сторону, мой друг, пока я помолюсь за

  наш великий человеческий грех. 

       Долго  молился  поп;  окончивши  молитву,  разбудил  уснувшего  черта и

  сказал ему: 

       -  Не  для  нас  с  тобой  эти  слова.  И  вообще  не нужно ни слов, ни

  толкований,  ни  даже  правил.  Вижу  я,  что иногда хорошо любить, а иногда

  хорошо  и ненавидеть; иногда хорошо, чтобы тебя били, и иногда хорошо, чтобы

  ты и сам кого-нибудь побил. Вот оно, сударь, добро-то. 

       -  Тогда я пропал, - решительно и мрачно заявил черт. - Для себя вы как

  хотите, а мне дайте правила. 

       -  А ты и опять промахнешься и меня подведешь: нет, сударь, довольно! -

  Попик даже рассердился. - Нету правил. Нету и нету. 

       - А раз правил нет, так и добра никакого нет. 

       -  Что? Добра нет? А что я с тобой, с чертом, разговариваю, что я тебя,

  черта,  учу,  это  -  не  добро?  Поди, сударь, неблагодарный ты это, как бы

  сказать, господин! 

       Но  то  ли  озлобился  черт,  то  ли  вновь до отчаяния дошел, - уперся

  мрачно и ворчит: 

       - То-то много вы меня научили, есть чем похвалиться! 

       - Да разве черта научишь? 

       -  А  раз черта не научишь, так чего же ваше добро стоит? Ничего оно не

  стоит! 

       - Эй, прогоню! 

       - Прогоняйте, если не жалко. Я в ад пойду. 

       Помолчали. Черт спросил: 

       - Так как же, святой отец, идти мне в ад? 

       Даже  прослезился  попик:  так  жалобно  спросил его черт, и поклонился

  низко, говоря: 

       -  Прости  меня, миленький, обидел я тебя. А относительно добра вот что

  я  тебя  спрошу:  черт  ты  любознательный,  и  во  многих ты бывал храмах и

  хранилищах  искусств, и много ты видел творений великих мастеров, - нравятся

  ли они тебе за красоту? 

       Черт подумал и ответил: 

       - Какие нравятся, а какие нет. 

       - А слыхал ли ты, чтобы для красоты были правила? 

       - Какие-то, говорят, есть. 

       -  Какие-то!  А  можешь ли ты, раскоряка, узнав с них какие-то правила,

  сотворить красоту? 

       - Какой у меня талант? Нет, не могу. 

       -  А  добро  без  таланта  творить хочешь? Тут, миленький, для добра-то

  таланта требуется еще больше, да. Тут такой талант нужен! 

       Черт даже засвистал: 

       -  Вот  оно что! Нет, святой отец, это вы уж через край хватили! Если я

  плохую  картинку  напишу,  меня  за  это  в  ад не пошлют, а если я ближнему

  голову  сверну,  так  ведь  какой содом подымется! Да картинку-то меня никто

  писать  и  не понуждает, а добро, говорят, твори. Твори, - а правил не дают;

  твори, - а в чем дело, не объясняют, да за каждую промашку в потылицу! 

       - Талант нужен, миленький! 

       - А если его у меня нет, так в ад мне и идти? 

       Поп покачал головою и руками развел: 

       - Уж и не знаю, голубчик, сам голову с тобою потерял. 

       -  Знать  не  хочу  вашего  таланта! Правила мне давайте! Я не картинки

  писать  хочу, а добро творить, - вот вы меня и учите, хоть сами выдумайте, а

  учите! 

       Совсем  разбушевался  несчастный дьявол, под конец пригрозил даже пойти

  к другому попу. Старик даже обиделся и укоризненно сказал: 

       -  Вот  уж  это нехорошо, дружок! Сколько я на тебя труда положил, вот,

  думал,  приведу  к  богу  новую  овцу, полюбил тебя, как сына, а ты хочешь к

  другому.  У  меня  тоже  самолюбие есть, за что же ты меня обижаешь? Ты меня

  лучше  не  обижай.  А я тебе вместо правил, с которыми и человеку-то опасно,

  дам  урок на каждый день. Времени у меня свободного много, и сяду я за труд:

  с  самого  раннего утра очерчу тебе каждый день, сколько их есть в году, что

  и  как делать. Но только от писаного не отступай ни на единую черточку, а то

  ты   сейчас  же  промахнешься;  если  же  будут  сомнения  у  тебя  или  что

  позабудешь,  то  в этих случаях бездействуй. Как бы тебе это сказать: закрой

  глаза,  заткни  уши  и стой как истукан. Нынче же сажусь за работу, а ты иди

  наверх,  приютись  где-нибудь  под крышей и бездействуй, пока не скажу. Если

  же  скучно будет, то помогай звонарю, - он совсем у меня от старости ослабел

  и не в те веревки дергает. Звони себе во славу господню! 

       Вот   и   сел   старый   поп   за  свой  великий  труд,  а  черт  начал

  бездействовать.  Для этой цели разыскал он среди темных чердачных переходов,

  поблизости  от колокольни, комнату не комнату, а так помещение: четыре стены

  глухие,  вместо  двери низкий сводчатый лаз, и только на одной стене, высоко

  над  полом, светлело глубокое, запыленное, крытое паутиною оконце. Раз в два

  или  в  три  дня приносил ему попик скудную пищу и присаживался для недолгой

  душевной  беседы,  а в остальное время, никого не видя, черт бездействовал и

  размышлял.   Против  этих  размышлений  напрасно  предостерегал  его  попик,

  говоря,  что  у  дьявола  его размышления есть действие; и притом вредное, -

  черт  хоть  и  соглашался, но ничего поделать с собою не мог. Трудно было не

  думать  об  испытанном,  а как начнет думать, так и покажутся со всех сторон

  мутящие  разум  противоречия: скользит прекрасное добро, как тень от облачка

  над  морской  водою, видится, чувствуется, а в пальцы зажать нельзя. Кому же

  верить,  как  не  богу,  а сам бог нынче одно говорит, завтра другое, а то и

  сразу  говорит  и  то  и другое; в каждой руке у него по правде, и на каждом

  пальце  по  правде,  и  текут все правды, не смешиваясь, но и не соединяясь,

  противореча,  но  где-то  также  в своем противоречии странно примиряясь. Но

  где?  - не может найти этого места несчастный черт. И от этого овладевает им

  крайний  человеческий  ужас,  и  страшно  не  только  двинуть  рукою,  да  и

  вздохнуть-то страшно. 

       -  Ну,  как,  -  спрашивает  попик,  - соскучился? Ничего не поделаешь,

  потерпи,  миленький, скоро авось и кончу, тогда вот как заживешь. Здоровье у

  меня  только плохое, и смерть близко, - ну, уж как-нибудь доведу, не оставлю

  тебя, сирого. 

       Черт еле слышно шепчет: 

       - Противоречия. 

       -  Опять!  -  ужасается  попик.  -  И  где ты их только находишь? Это в

  разуме,  брат,  да  в словах всякие противоречия, так на то он и разум, и не

  может  без  того,  чтобы  все четыре колеса не в одну сторону вертелись; а в

  совести, брат, все течет согласно. 

       Черт криво усмехнулся: 

       -  Хорошо  вы  говорите,  святой  отец: так, значит, не бывает, что три

  колеса в одну сторону вертятся, а четвертое в другую? 

       - Ну и дурень! Конечно, не бывает. 

       - А вы говорите, что бывает. 

       -  Я  говорю? Да что ты на меня, миленький, валишь? Сам запутался, а на

  меня  валишь.  У  меня  и то после каждого разговора с тобою голова болит, а

  мне  голова  нужна,  я  для тебя же, дурака, работу сочиняю. Какой ты, брат,

  неприятный,   как   бы   это   сказать,  господин.  Лучше  скажи-ка:  строго

  бездействуешь или допускаешь послабления? 

       Черт угрюмо вздохнул. 

       -  Строго.  Вчера  вот  только муху убил, очень она на лицо липла, и не

  знаю, можно это или нельзя? 

       -  Муху-то?  - засмеялся попик. - Муху можно! Постой... Ну, вот и опять

  сбил  ты  меня,  несчастный:  то  ли  можно, то ли нет, - теперь уж и сам не

  знаю.  Не  взыщи, брат: сам меня запутал. Пока ты меня не спрашивал об мухе,

  - знал я хорошо, что бить их можно, и неоднократно бил, а вот теперь... 

       - Живая она, - мрачно сказал черт. 

       -  Да,  да,  живая! - огорчился попик. - Так и я значит, живых мух бил?

  Вот грешник! Ай-ай-ай, вот грешник! 

       Но черту этого мало. Ему нужны вывод и твердое решение. 

       - Значит, нельзя мух бить? Вы прямо скажите. 

       - Мух-то? - недоумевает попик. - Ты про мух говоришь? 

       И  до  того,  случалось,  они  договорятся,  что  оба  впадут  в полное

  одурение  и  долго,  не  мигая,  смотрят  друг  на  друга. Но только у черта

  одурение  было  надменное  и  как  бы  снисходительное,  а  у попика тихое и

  скоропреходящее:  еще до своей келейки после разговоров не успеет дойти, как

  все  противоречия  забыл,  развеселился,  а  потом  в  благостном настроении

  уселся  за  тяжелую  для  дьявола  работу.  И  мух опять бьет, и даже не без

  злорадства. 

       Но  что  за  мухи для дьявола! Стоит он со своею непомерную дьявольскою

  силой,  готовый  сокрушить горы и не знает, как поступить с ничтожной мухой,

  надоедливо  ползающей по мрачному, изборожденному лицу, еще хранящему темный

  отблеск  адских  неугасимых  огней.  Что  за  муки  для  дьявола! Тонкий ум,

  изощренный  в  упражнениях,  способный одним колебанием своим создать как бы

  новый,  великий  мир,  в ужасном бессилии останавливается перед ничтожнейшим

  вопросом.  А  муха ползает, а муха надоедливо жужжит, забирается в волосатое

  ухо,  глупо  и нагло щекочет мрачно стиснутые губы, бесстыжая, нелепая, даже

  не   подозревающая   о   тех   страшных  безднах,  над  которыми  издевается

  бессмысленно!  Многих  и  многого  ненавидел  дьявол;  много  и  многого он,

  страшился,  но  так  и  не  узнала  его  душа  образа  более  ненавистного и

  страшного, нежели образ ничтожной мухи, ползающей по лицу. 

       Но  все  хуже  здоровье  попика,  одолевает его белая старость. Попишет

  немного  и  полежит,  и  больше  лежит, чем работает, а уже три года томится

  заключенный  в  бездействие  дьявол  и  ждет  обещанного  добра.  Поняв свою

  выгоду, уже не тревожит попика противоречиями, а только жалобно торопит: 

       - Ах, поскорей бы, святой отец! 

       -  Не  бойся,  миленький,  не умру, - успокаивает его попик. - По моему

  расчету  мне еще с полгодика осталось. Да, брат, с полгодика! А работа уже к

  концу  подходит.  Не  пугайся,  не  волнуй  себя.  А  я тебя сегодня как раз

  порадовать  пришел:  нынче  одного  еретика  жечь будут, так пойдем с тобою,

  посмотрим, повеселимся. 

       "Сказано:  не  убий",  -  мрачно  подумал  черт,  глядя на улыбающегося

  попика,  но  вслух  ничего не сказал и охотно собрался в путь, так как очень

  соскучился от долгого заключения. 

       Еретика  долго  жгли,  и народ радовался. Приятно было и черту: немного

  напоминало  ад;  но  вдруг  вспомнилась  муха, которой он не смел тронуть, и

  сразу  затрещали  в  голове  противоречия.  Взглянул с тоскою на попика: тот

  покачивается  от  слабости,  от  волнения бледен, дрожат старческие руки, на

  голубеньких  глазах  слезы,  а весь лик радостен и светится неземным светом.

  Жгли  в  аду  и  черти,  но  не  было же святости в их лице! Ничего не может

  понять  обезумевший  дьявол.  А  попик-то радуется, даже светится весь! И от

  волнения,  как  только  домой  пришли,  в  постель  слег,  ослабел  очень от

  радости. Не выдержал черт и, насупившись, вступил в диспут: 

       - Хотел бы я знать, чему вы радуетесь, святой отец? 

       - А как же? Еретичка сожгли! - ответил попик тихо и умильно. 

       - Так ведь сказано же: не убий! А вы человека убили и радуетесь. 

       - Никто его не убивал, что ты, миленький! 

       - Да ведь сожгли же его или нет? 

       - Слава богу, сожгли, сожгли, миленький! 

       Даже   глаза   закрыл  от  умиления  и  лежит  себе,  такой  беленький,

  чистенький,  невинный,  как  младенец. "Неужто и здесь противоречие только в

  разуме  да  словах,  а  в  совести  его  все течет согласно? - думал дьявол,

  беспомощно  потирая  рукой  шишковатый лоб. - Ничего не понимаю! Видно, не в

  том  добро,  что  делать,  а  в том, как делать... Нет, ничего я не понимаю,

  пусть  он  пишет  свои  уроки,  а  я  уж  до  времени  притаюсь,  пальцем не

  шевельну!" 

       И  с  того времени в одиночество свое уже не возвращался, а остался при

  ослабевшем  старце в качестве прислужника: подавал ему пищу, убирал келейку,

  и  с  дьявольской  силой  и  упоением  чистил старое попиково платье, будучи

  уверен,  что уже здесь-то наверное греха нет. Когда же, превозмогая слабость

  садился  поп  за  продолжение  своего  труда,  черт  вытягивал свою длинную,

  жилистую  шею  и  через  плечо  с  жадным  любопытством  заглядывал:  ох, не

  промахнуться  бы  попу!  Ох,  не  подвести  бы  ему  несчастного черта: ведь

  последняя надежда. 

       Но  вот  и  кончена  рукопись,  а  с  нею  как  будто  кончена  и жизнь

  старенького  попа.  Уже  не  поднимается  он  с  постели  и последние строки

  начертал  лежа: и неразборчивы они и кривы, но тем дороги, что последние. На

  коленях  принял  черт великий дар и громко с истинным наслаждением поцеловал

  сухую руку. 

       -  Что,  рад  небось?  -  спросил  попик. - Ну, радуйся, радуйся, давно

  пора. Только смотри, опять не промахнись! 

       -  Теперь  не промахнусь, - уверенно ответил черт. - Если только вы там

  в  чем-нибудь  не  промахнулись,  но  это  уж  ваше дело; а я буду исполнять

  точно, как сказано. 

       -  Черт  ты  старательный,  это  верно.  И рукопись смотри, не потеряй,

  другой  не  будет.  Где  ты думаешь подвизаться? Если поблизости, то загляни

  как-нибудь,  навести,  мне  без  тебя будет скучно. Привык я к тебе, дружок.

  Прежде  я  все  твоему  носу  удивлялся, а теперь, знаешь ли, мне даже и нос

  твой  нравится.  Это ничего, что он отвислый: у многих людей бывают отвислые

  носы. Так где же ты думаешь подвизаться? 

       -  Пойду по всему миру! - самонадеянно ответил черт. - Эх, пожили бы вы

  еще  с  полгодика,  -  много тогда хорошего рассказал бы я вам, святой отец!

  Вот  до  чего  я  хочу  творить добро, - черт сжал огромные кулаки и яростно

  потряс ими, - что это только видеть надо, как я начну работать! 

       Так  и ушел черт в ликовании, но вот что дальше случилось. Вместо того,

  чтобы  сразу начать действовать по наставлениям, что, конечно, было бы самое

  лучшее,  он  отправился  в  ад  для  проповеди. Потерял ли он соображение от

  радости,  гордыня  ли его обуяла и захотелось похвастаться перед своими, или

  просто  потянуло  его к родным местам, - но только от попика прямою дорогою,

  мимо  не  колеблясь,  полетел  он  в  ад.  И  что  же вышло? Только начал он

  проповедовать,  а  другие  черти выскакивают вперед его и тоже проповедуют и

  даже  с  еще  большей  силой,  так как свободно лгут. И в одно мгновение вся

  правда  превратилась  в  ложь,  и  самые  святые  слова, яростно выкликаемые

  чертовскими  глотками, приняли непристойный и страшный вид. Минуты, кажется,

  не  прошло,  а  уж  весь  ад  наполнился проповедниками и святыми; и впереди

  всех,  обрадованный  новой потехой, гнусавил псалмы вдребезги пьяный сатана.

  Визгливые   истасканные   ведьмы   разыгрывали   целые  комедии  на  тему  о

  благочестии  и  высоких  подвигах;  и  никогда  еще  ад, даже в большие свои

  праздники,  не  был таким адом, как в этот несчастный день! А потом начались

  откровенные  непристойности  и  всеобщая  драка,  -  и  больше  всего попало

  Носачу,  давно  не  упражнявшемуся  и  в  значительной  степени  потерявшему

  ловкость.  Но  что  самое  печальное,  -  в драке у него порвали рукопись, и

  когда,  отбившись  от стаи шаловливых ведьм, он взглянул на свое сокровище -

  горю  и  стенаниям  его не было предела. В ярости он оскорбил самого сатану,

  назвал  его  лжецом  и  еле  унес  ноги: так разгневался пьяный оклеветанный

  владыка! 

       Со  всею  прытью, какая только доступна была его старым ногам, прижимая

  к  груди  истерзанную  рукопись,  примчался Носач к старенькому попику, но -

  увы! - попик уже умирал. 

       -  Да  погодите  же  минутку - у меня рукопись порвали, - завопил черт,

  падая на колени. 

  

  

  

  
          III


  

       Еще  с добрый десяток минут, не сообразившись, вопил черт, и жаловался,

  и  требовал  новой  рукописи,  взамен  попорченной,  потом  стих  и, бережно

  отложив  рукопись,  сам  опустился на пол у поповской постели. После долгого

  молчанья  разжал  попик  сухие,  запавшие  губы,  бессильно  пожевал ими и с

  трудом вымолвил: 

       - Опять промахнулся? 

       Черт мрачно взглянул на истерзанную рукопись и великодушно солгал: 

       -  Так,  пустяки, святой отец. Мне вас жалко: вы и вправду умираете или

  еще с полгодика поживете? 

       Попик ответил: 

       -  Ни единого даже дня, дружок. Я уже вчера собрался умереть, да думаю:

  дай  подожду  денек  -  авось,  и  ты придешь. Вот ты и пришел! Спасибо тебе

  дружок.  Открой  мне, пожалуйста, занавес на окне, хочу я последним взглядом

  проститься с дорогими местами. 

       Но  в открытое окно только и видно было, что угол крыши, крытый красной

  черепицей,  да  уголок  синего  неба  с  проходящим облаком. Попик смотрит с

  радостью,  а  черт  думает:  "На что он смотрит?.. Тут и смотреть не на что:

  красная  крыша  да  неба кусочек. Или он на облачко смотрит? Так понесу же я

  его  на колокольню и покажу ему все облака, какие будут, и все красные крыши

  его возлюбленной Флоренции". 

       Так  и  сделал. Даже не спрашиваясь, подхватил он на свои жилистые руки

  сухонькое  тельце,  не оказавшее сопротивления, и с величайшею осторожностью

  донес   до  высокой  площадки,  где  дух  захватывало  от  высоты  и  сердце

  радовалось красоте города и божьего мира. 

       -  Смотрите-ка,  святой  отец:  это не то, что из окошка, - сказал он с

  гордостью. 

       И  оба  стали смотреть и радоваться. А уже близилось к закату солнце, и

  по  ту  сторону  Арно  на  высоком  холме  чернели  кипарисы, готовые своими

  острыми  вершинами  как  бы пронзить падающее светило. На востоке же, откуда

  сегодня  утром  поднялось ликующее солнце, воздушной цепью залегли недалекие

  горы;  и мнилось, будто гигантскими гирляндами благоухающих сиреневых цветов

  опоясан  прекрасный  город.  Розовыми  цветочками  казались  далекие  виллы,

  расположенные по склонам, и в ущельях прохладно синела вечерняя тень. 

       Попик тихо радовался и вспоминал: 

       -  Вот  за  теми  горами  я родился, дружок. Там и сейчас находится моя

  деревня;  там была прекрасная девушка, которую я полюбил и оставил для бога.

  И  долго  не  было  для меня иной радости, как смотреть на те далекие горы и

  тихо вздыхать. Давно это было, дружок, не помню когда. 

       Солнце заходило. 

       -  А  вот  и  милый  город,  по  которому  я ходил, много ходил. И нет,

  дружок,  более  приятного  чувства  как  ощущать  под  ногою горячие, родные

  плиты,  -  как  бы  матерью  становится  земля,  когда  походишь  по ней лет

  семьдесят,  и  смягчается  твердость  острого  камня.  Но  там, куда я пойду

  сейчас, будет еще лучше, дружок. 

       Черт  воздохнул, колебанием груди своей приподняв легонькое тело. Попик

  понял его тоску и сказал гаснущим голосом: 

       -  Ты...  не  вздыхай.  Очень возможно, дружок, что ты также пойдешь со

  мною в рай. Ты... черт старательный. 

       Красною,  жаркою  кровью  разбрызгалось  солнце за черными кипарисами и

  погасло.  И,  не  отстав  от  него  ни  на единое мгновение, умер старенький

  попик,  ушел  из  родного  города, покинул родимую прекрасную землю. Долго и

  напрасно будил его встревоженный черт, взывал грубым голосом: 

       -  А звезды-то! Вы еще звезд не посмотрели, святой отец. Вы еще на луну

  не  взглянули,  а  уже  идет  она, святой отец, поднимается, вот-вот бледным

  светом  ляжет  на  ваши  родные  плиты.  Откройте  же  глаза, святой отец, и

  взгляните, умоляю вас! 

       Когда  же  убедился, что покровитель его и друг умер навсегда, то отнес

  его  и  положил на холодную постель. И когда нес по лестнице, то думал: "Вот

  вверх  я нес живого, а вниз несу мертвого!". И великая скорбь овладела душой

  дьявола:  метался  он  по комнате, и вопил, выл, как зверь, бился о стены, -

  не  привык  он  к  человеческому горю и не умел выражать его тихо. И до того

  дошел,  что,  схватив  свое  единственное  сокровище,  цель долгих поисков и

  страданий,  -  изорванную рукопись, - с яростью швырнул ее в угол, как нечто

  негодное.  Сделав же это, так и не понял, что именно в эту самую минуту им и

  совершалось  то  самое  таинственное и недостижимое добро, имени которого он

  столь  тщетно  и  мучительно  доискивался.  Так  и  не  понял  никогда!  

  

       Но   какой   неприятный   вид   имела  драгоценная  рукопись!  Измятая,

  оборванная,  растрепанная,  испятнанная  потными  лапами  чертей, лежала она

  перед  угрюмыми  глазами  постаревшего  дьявола,  вновь вернувшегося к своим

  стремлениям  и  надеждам.  С  трепетом  раскрыл он первую страницу и надолго

  погрузился  в  изучение  добродушно  неразборчивых, старательных строк. И по

  мере  того,  как читал, все больше таращил глаза, пугался, недоумевал, пока,

  наконец,   с  последнею  страницею  весь  не  превратился  в  одно  сплошное

  недоразумение  и  страх.  Даже  в  самые  тяжелые  минуты жизни черт не имел

  такого растерянного вида, как теперь. 

       Что  это  -  глумление!  Насмешка над добром? Издевательство над бедным

  чертом,  стремящимся  к  добродетели?  Или  же  потерял свой последний разум

  старенький  попик  и с детской серьезностью лепечет наивные пустяки, придает

  характер  важности  ничтожным  мелочам, путается в них, как в длинном, не по

  росту,  платье?  Но  черт  обманут,  - черт в неистовстве и страхе: потеряна

  последняя надежда. 

       Вся  книга,  с начала своего до последней оборванной страницы, состояла

  из  коротеньких  деловых рецептов, точнейшего описания тех действий, которые

  надо  совершать  по  дням  недели,  по  часам  дня.  И ни единого закона, ни

  единого  правила,  ни  единого  общего начала, - даже самое слово "добро" не

  упоминалось  ни  разу.  Делай  то-то  (точное описание поступка), - и больше

  ничего,  что-то  вроде  нынешних поваренных книг, с той только разницей, что

  даже  и  в  поваренных  книгах  у составителей их видно иногда старание дать

  общее  начало:  ешь  только  овощи, а мяса ни в каком случае не ешь! А тут -

  ничего. 

       И  что  особенно и больно укололо черта: во всей книге не было ни одной

  из  тех  прекрасных истин, что в таком огромном количестве собраны за тысячи

  лет  существования  человеческого разума и служат к украшению и прославлению

  добра.  Он  сам  знал  их немало и мог, казалось бы, ожидать, что старенький

  поп  не  поскупится  на  этот  предмет, - недаром же он столько учился и так

  прекрасно чувствовал добро. 

       Но   нет  ничего!  Сухой  перечень  голых  действий,  иногда  тщательно

  зализанная  клякса, свидетельствующая только о трудолюбии писавшего - и все.

  Но  вдруг  появилась  надежда:  может  быть,  попик  нарочно не сделал общих

  выводов,  предоставляя  это  уму  и  трудолюбию  самого  черта  -  о, он был

  достаточно  хитер,  этот старый, невинный попик! И снова садится старый черт

  за  работу  и  вглядывается  в  каждое  слово  сквозь круглые огромные очки,

  выписывает,  сверяет, грубыми пальцами ловит тонкую нить неназванного добра.

  Обрывается  нитка, - но что до того старательному черту, возлюбившему добро!

  Отыскивает  концы,  вяжет  хитрые узелки, путает и распутывает, складывает и

  вычитает,  - вот-вот доберется до итогов, твердо и на все времена и для всех

  людей,  какие были, есть и будут, установит неизменные начала добра. Черт не

  честолюбив,  сейчас  ему  дело только до своей шкуры, но минутами овладевает

  им  истома  гордости:  не  для  всех  лиц,  ищущих  добра,  работает  он так

  неутомимо, не ему ли некогда воздвигнется новый и великолепный храм? 

       Какими  же  словами можно описать отчаяние и последний ужас несчастного

  дьявола,  когда, подведя последние итоги, не только не нашел в них ожидаемых

  твердых  правил,  а  наоборот,  и  последние  утратил  в  смуте  жесточайших

  противоречий.     Подумать    только,    какие    оказались    итоги:   

   
      

      
  • когда  надо  -  не убий; а когда надо - убий;  

      
  • когда надо - скажи правду; а когда надо - солги; 

      
  • когда надо - отдай;  а  когда надо - сам возьми, даже отними; 

      
  • когда надо - прелюбы не сотвори;  а  когда  надо  - то и прелюбы сотвори 

      (и это советовал старенький поп!);  

      
  • когда  надо - жены ближнего не пожелай; а когда надо - то и жену

      ближнего пожелай, и вола его, и раба его. 
 

       И  так  до  самого  конца:  когда надо... а когда надо - и наоборот, не

  было,  кажется,  ни  одного  действия, строго предписанного попиком, которое

  через  несколько страниц не встречало бы действия противоположного, столь же

  строго  предначертанного  к исполнению; и пока шла речь о действиях, все как

  будто  шло  согласно, и противоречий даже не замечалось, а как начнет дьявол

  делать  из  действия  правилом  -  сейчас  же  ложь,  противоречия, воистину

  безумная  смута.  И  самое  страшное  и  непонятное для дьявола было то, что

  наряду  с  действиями  положительными,  согласными  с  известным уже дьяволу

  законом  и,  стало  быть,  добрыми,  - старый попик с блаженным спокойствием

  предписывал  убийство  и ложь. Черт никак не мог допустить, что не попик его

  обманывал,  а  обманывают  слова;  и  вот наступил для него миг совершенного

  безумия,  -  вдруг  показалось, что старый попик есть не кто иной, как самый

  величайший  грешник,  быть  может,  сам  сатана,  в  виде сатанинской забавы

  пожелавший искусить черта. 

       Забившись  в  темный  угол,  черт  горящими  глазами  глядел на дверь и

  думал: 

       "Да,  да,  это он! Он узнал, что я хочу добра, и нарочно оделся попом и

  даже  богом,  как  я  оделся человеком, - и погубил меня. Никогда не узнаю я

  правды  и никогда не пойму, что такое добро. Быть же мне вовеки несчастным и

  в жажде добра вовеки неудовлетворенным. Проклят я вовеки". 

       И  все  ждал,  что  раскроется  дверь,  и покажется смеющийся сатана и,

  простив,  позовет  его  в  ад.  Но  не  приходил сатана, и дверь молчала; и,

  подумав, так решил несчастный старый черт: 

       "Буду  жить  в  отчаянии  и  творить предписанное, никогда не зная, что

  такое творю. Проклят я вовеки!" 

       Так  и  жил  черт,  стареясь.  Когда требовалось рукописью, - спасал, а

  когда  требовалось  убивать,  -  убивал.  И  было  ли  противоречие только в

  словах,  а  в  действиях  все уживалось согласно, но постепенно наступил для

  черта  покой, и почувствовал он даже как бы некоторое удовлетворение. И хоть

  и  верил твердо, что проклят вовеки, но настоящего живого огорчения от этого

  не  испытывал;  и  о добре перестал думать. Но были для него и черные дни, -

  обрывалась  рукопись, и в зияющей пустоте вставал ужасный образ бездействия;

  и  поднимали  голову  ядовитые  сомнения  и,  как  призрак  манящий, звало в

  неведомую даль неведомое Добро. 

       Тогда  удалялся  черт  в  свой  темный  чердачный угол и там застывал в

  бездействии.  Заложив  уши,  чтобы  ничего  не  слышать, закрыв глаза, чтобы

  ничего  не видеть, стоял он, черный, подобно истукану; и были крепко сложены

  на   груди   жилистые   руки,  способные  сокрушить  горы  и  обреченные  на

  бездействие.  Стар уж он был в это время: завивали голову космы седых волос,

  лезли  из широких ноздрей, мшистым кровом крыли и лицо, и грудь, и застывшие

  руки;  и,  увидя  его,  не подумал бы ты, что это некто живой, обреченный на

  страдания,  а  сказал  бы:  вот и еще одна старая колонна в храме, которой я

  раньше  не заметил. Ползали по лицу его мухи, серая пыль ложилась на голову,

  и  пауки  неторопливо плели на нем свои тенета, - и время стояло неподвижно,

  как проклятое. 

  

       ...Кто не любит добра? 

       

                                                  15 августа 1911 г. 

  

  
Оценка: 7.37*76  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru