Андреев Леонид Николаевич
Бездна

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

Оценка: 5.83*188  Ваша оценка:

Леонид Андреев

Бездна

I

   Уже кончался день, а они двое все шли, все говорили, и не замечали ни времени, ни дороги. Впереди, на пологом холме, темнела небольшая роща, и сквозь ветви деревьев красным раскаленным углем пылало солнце, зажигало воздух и весь его превращало в огненную золотистую пыль. Так близко и так ярко было солнце, что все кругом словно исчезало, а оно только одно оставалось, окрашивало дорогу и ровняло ее. Глазам идущих стало больно, они повернули назад, и сразу перед ними все потухло, стало спокойным и ясным, маленьким и отчетливым. Где-то далеко, за версту или больше, красный закат выхватил высокий ствол сосны, и он горел среди зелени, как свеча в темной комнате; багровым налетом покрылась впереди дорога, на которой теперь каждый камень отбрасывал длинную черную тень, да золотисто-красным ореолом светились волосы девушки, пронизанные солнечными лучами. Один тонкий вьющийся волос отделился от других и вился и колебался в воздухе, как золотая паутинка.
   И то, что впереди стало темно, не прервало и не изменило их разговора. Такой же ясный, задушевный и тихий, он лился спокойным потоком и был все об одном: о силе, красоте и бессмертии любви. Оба они были очень молоды: девушке было всего семнадцать лет, Немовецкому на четыре года больше, и оба они были в ученической форме: она в скромном коричневом платье гимназистки, он в красивой форме студента-технолога. И, как и речь, все у них было молодое, красивое и чистое: стройные, гибкие фигуры, словно пронизанные воздухом и родные ему, легкая упругая поступь и свежие голоса, даже в простых словах звучащие задумчивой нежностью, так, как звенит ручей в тихую весеннюю ночь, когда не весь еще снег сошел с темных полей.
   Они шли, сворачивали там, где сворачивала незнакомая дорога, и две длинные, постепенно утончающиеся тени, смешные от маленьких головок, то раздельно двигались впереди, то сбоку сливались в одну узкую и длинную, как тень тополя, полосу. Но они не видели теней и говорили, и, говоря, он не сводил глаз с ее красивого лица, на котором розовый закат точно оставил часть своих нежных красок, а она смотрела вниз, на тропинку, отталкивала зонтиком маленькие камешки и следила, как из-под темного платья равномерно выдвигался то один, то другой острый кончик маленькой ботинки.
   Дорогу пересекла канава с пыльными, обвалившимися от ходьбы краями, и они на миг остановились. Зиночка подняла голову, обвела вокруг затуманенным взглядом и спросила:
   -- Вы знаете, где мы? Я здесь ни разу не была.
   Он внимательно оглядел местность.
   -- Да, знаю. Там, за этим бугром, город. Давайте руку, я вам помогу.
   Он протянул руку, нерабочую руку, тонкую и белую, как у женщины. Зиночке было весело, ей хотелось перепрыгнуть канаву самой, побежать, крикнуть: "Догоняйте!" -- но она сдержалась, слегка, с важной благодарностью наклонила голову и немного боязливо протянула руку, сохранившую еще нежную припухлость детской руки. А ему хотелось до боли сжать эту трепетную ручку, но он также сдержался, с полупоклоном, почтительно принял ее и скромно отвернулся, когда у всходившей девушки слегка приоткрылась нога.
   И снова они шли и говорили, но головы их были полны ощущением на минуту сблизившихся рук. Она еще чувствовала сухой жар его ладони и крепких пальцев; ей было приятно и немного совестно, а оп ощущал покорную мягкость ее крохотной ручки и видел черный силуэт ноги и маленькую туфлю, наивно и нежно обнимавшую ее. И было что-то острое, беспокойное в этом немеркнущем представлении узкой полоски белых юбок и стройной ноги, и несознаваемым усилием воли он потушил его. И тогда ему стало весело, и сердцу его было так широко и свободно в груди, что захотелось петь, тянуться руками к небу и крикнуть: "Бегите, я буду вас догонять" -- эту древнюю формулу первобытной любви среди лесов и гремящих водопадов.
   И от всех этих желаний к горлу подступали слезы.
   Длинные, смешные тени исчезли, и дорожная пыль стала серой и холодной, но они не заметили этого и говорили. Оба они прочли много хороших книг, и светлые образы людей, любивших, страдавших и погибавших за чистую любовь, носились перед их глазами. В памяти воскресали отрывки неведомо когда прочитанных стихов, в одежду звучной гармонии и сладкой грусти облекавших любовь.
   -- Вы не помните, откуда это? -- спрашивал Немовецкий, припоминая -- "...и со мною снова та, кого люблю, -- от которой скрыл я, не сказав ни слова, всю тоску, всю нежность, всю любовь мою..."
   -- Нет, -- ответила Зиночка и задумчиво повторила: -- "Всю тоску, всю нежность, всю любовь мою..."
   -- Всю любовь мою, -- невольным эхом откликнулся Немовецкий.
   И снова они вспоминали. Вспоминали чистых, как белые лилии, девушек, надевавших черную монашескую одежду, одиноко тоскующих в парке, засыпанном осенней листвой, счастливых в своем несчастье, они вспоминали и мужчин, гордых, энергичных, но страдающих и просящих о любви и чутком женском сострадании. Печальны были вызванные образы, но в их печали светлее и чище являлась любовь. Огромным, как мир, ясным, как солнце, и дивно-красивым вырастала она перед их глазами, и не было ничего могущественнее ее и краше.
   -- Вы могли бы умереть за того, кого любите? -- спросила Зиночка, смотря на свою полудетскую руку.
   -- Да, мог бы, -- решительно ответил Немовецкий, открыто и искренно глядя на нее. -- А вы?
   -- Да, и я, -- она задумалась. -- Ведь это такое счастье: умереть за любимого человека. Мне очень хотелось бы.
   Их глаза встретились, ясные, спокойные, и что-то хорошее послали друг другу, и губы улыбнулись. Зиночка остановилась.
   -- Постойте, -- сказала она. -- У вас на тужурке нитка.
   И доверчиво она подняла руку к его плечу и осторожно, двумя пальцами сняла нитку.
   -- Вот! -- сказала она и, став серьезной, спросила: -- Отчего вы такой бледный и худой? Вы много занимаетесь, да? Не утомляйте себя, не надо.
   -- У вас глаза голубые, а в них светлые точечки, как искорки, -- ответил он, рассматривая ее глаза.
   -- А у вас черные. Нет, карие, теплые. И в них...
   Зиночка не договорила, что в них, и отвернулась. Лицо ее медленно краснело, глаза стали смущенные и робкие, а губы невольно улыбались. И, не ожидая улыбающегося и чем-то довольного Немовецкого, она тронулась вперед, но скоро остановилась.
   -- Смотрите, солнце зашло! -- с грустным изумлением воскликнула она.
   -- Да, зашло, -- с внезапной, острой грустью отозвался он.
   Свет погас, тени умерли, и все кругом стало бледным, немым и безжизненным. Оттуда, где раньше сверкало раскаленное солнце, бесшумно ползли вверх темные груды облаков и шаг за шагом пожирали светло-голубое пространство. Тучи клубились, сталкивались, медленно и тяжко меняли очертания разбуженных чудовищ и неохотно подвигались вперед, точно их самих, против их воли, гнала какая-то неумолимая, страшная сила. Оторвавшись от других, одиноко металось светлое волокнистое облачко, слабое и испуганное.

II

   Щеки Зиночки побледнели, губы стали красными, почти кровавыми, зрачок неприметно расширился, затемнив глаза, и она тихо прошептала:
   -- Мне страшно. Тут так тихо. Мы заблудились?
   Немовецкий сдвинул густые брови и пытливо оглядел местность.
   Без солнца, под свежим дыханием близкой ночи, она казалась неприветливой и холодной; во все стороны раскидывалось серое поле с низенькой, словно притоптанной травой, глинистыми оврагами, буграми и ямами. Ям было много, глубоких, отвесных и маленьких, поросших ползучей травой; в них уже бесшумно залегала на ночь молчаливая тьма; и то, что здесь были люди; что-то делали, а теперь их нет, делало местность еще более пустынной и печальной. Там и здесь, как сгустки лилового холодного тумана, вставали рощи и перелески и точно выжидали, что скажут им заброшенные ямы.
   Немовецкий подавил поднимавшееся в нем тяжелое и смутное чувство тревоги и сказал:
   -- Нет, мы не заблудились. Я знаю дорогу. Сперва полем, а потом через тот лесок. Вы боитесь?
   Она храбро улыбнулась и ответила:
   -- Нет, теперь нет. Но нужно скорее домой -- пить чай.
   Быстро и решительно они двинулись вперед, но скоро замедлили шаги. Они не глядели по сторонам, но чувствовали угрюмую враждебность изрытого поля, окружавшего их тысячью тусклых неподвижных глаз, и это чувство сближало их и бросало к воспоминаниям детства. И воспоминания были светлые, озаренные солнцем, зеленой листвой, любовью и смехом. Как будто это была не жизнь, а широкая, мягкая песня, и звуками в ней были они сами, две маленькие нотки: одна звонкая и чистая, как звенящий хрусталь, другая немного глуше, но ярче -- как колокольчик.
   Показались люди -- две женщины, сидевшие на краю глубокой глиняной ямы; одна сидела, заложив ногу за ногу, и пристально смотрела вниз; головной платок приподнялся, открывая космы путаных волос; спина горбилась и встягивала вверх грязную кофту с крупными, как яблоки, цветами и распустившимися завязками. На проходящих она не взглянула. Другая женщина полулежала возле, закинув голову. Лицо у нее было грубое, широкое, с мужскими чертами, и под глазами на выдавшихся скулах горели по два красных кирпичных пятна, похожих на свежие ссадины. Она была еще грязнее, чем первая, и смотрела на идущих прямо и просто. Когда они прошли, она запела густым, мужским голосом:
   
   -- Для тебя одного, мой любезный,
   Я, как цвет ароматный, цвела...
   
   -- Варька, слышишь? -- обратилась она к молчаливой подруге и, не получив ответа, громко и грубо захохотала.
   Немовецкий знал таких женщин, грязных даже тогда, когда на них было богатое и красивое платье, привык к ним, и теперь они скользнули по его взгляду и, не оставив следа, исчезли. Но Зиночка, почти коснувшаяся их своим коричневым скромным платьем, почувствовала что-то враждебное, жалкое и злое, на миг вошедшее в ее душу. Но через несколько минут впечатление изгладилось, как тень облака, быстро бегущая по золотистому лугу, и когда мимо них, обгоняя, прошли двое: мужчина в картузе и пиджаке, но босиком, и такая же грязная женщина, она увидела их, но не почувствовала. Не отдавая себе отчета, она долго еще следила за женщиной, и ее немного удивило, почему у нее такое тонкое платье, как-то липко, точно мокрое, обхватывающее ноги, и подол с широкой полосой жирной грязи, въевшейся в материю. Что-то тревожное, больное и страшно безнадежное было в трепыхании этого тонкого и грязного подола.
   И снова они шли и говорили, а за ними двигалась, нехотя, темная туча и бросала прозрачную, осторожно прилегающую тень. На распертых боках тучи тускло просвечивали желтые мёдные пятна и светлыми, бесшумно клубящимися дорогами скрывались за ее тяжелой массой. И тьма сгущалась так незаметно и вкрадчиво, что трудно было в нее поверить, и казалось, что все еще это день, но день тяжело больной и тихо умирающий. Теперь они говорили о тех страшных чувствах и мыслях, которые посещают человека ночью, когда он пе спит и ни звуки, ни речи не мешают ему, и то, как тьма, широкое и многоглазое, что есть жизнь, плотно прижимается к самому его лицу.
   -- Вы представляете себе бесконечность? -- спросила Зиночка, прикладывая ко лбу пухлую ручку и крепко зажмуривая глаза.
   -- Нет. Бесконечность... Нет, -- ответил Немовецкий, также закрывая глаза.
   -- А я иногда вижу ее. Первый раз я увидела, когда была еще маленькая. Это как будто телеги. Стоит одна телега, другая, третья и так далеко, без конца, все телеги, телеги... Страшно, -- она вздрогнула.
   -- Но почему телеги? -- улыбнулся Немовецкий, хотя ему было неприятно.
   -- Не знаю. Телеги. Одна, другая... без конца.
   Тьма вкрадчиво густела, и туча уже прошла над их головами и спереди точно заглядывала в их побледневшие, опущенные лица. И все чаще вырастали темные фигуры оборванных грязных женщин, словно их выбрасывали на поверхность глубокие, неизвестно зачем выкопанные ямы, и тревожно трепыхались их мокрые подолы. То в одиночку, то по две, по три появлялись они, и голоса их звучали громко и странно-одиноко в замершем воздухе.
   -- Кто эти женщины? Откуда их столько? -- спрашивала Зиночка боязливо и тихо. Немовецкий знал, кто эти женщины, и ему было страшно, что они попали в такую дурную и опасную местность, но спокойно ответил:
   -- Не знаю. Так. Не нужно о них говорить. Вот сейчас пройдем этот лесок, а там будет застава и город. Жаль, что мы так поздно вышли.
   Ей стало смешно, что он говорит: поздно, когда они вышли в четыре часа, и она взглянула на него и улыбнулась. Но брови его не расходились, и она предложила, успокаивая и утешая:
   -- Пойдемте скорее. Мне хочется чаю. Да и лес уже близко.
   -- Пойдемте.
   Когда они вошли в лес и деревья молчаливо сошлись вершинами над их головами, стало очень темно, но уютно и спокойно.
   -- Давайте руку, -- предложил Немоведкий.
   Она нерешительно подала руку, и легкое прикосновение точно разогнало тьму. Руки их были неподвижны и не прижимались, и Зиночка даже немного отодвигалась от спутника, но все их сознание сосредоточилось на ощущении этого маленького местечка в теле, где соприкасались руки. И опять хотелось говорить о красоте и таинственной силе любви, но говорить так, чтобы не нарушать молчания, говорить не словами, а взглядами. И они думали, что нужно взглянуть, и хотели, но не решались.
   -- А вот опять люди! -- весело сказала Зиночка.

III

   На поляне, где было светлее, сидели около опорожненной бутылки три человека и молча, выжидательно смотрели на подходящих. Один, бритый, как актер, засмеялся и свистнул так, как будто это значило:
   -- Ого!
   Сердце у Немовецкого упало и замерло в страшной тревоге, но, будто подталкиваемый сзади, он шел прямо на сидящих, около которых проходила тропинка. Те ждали, и три пары глаз темнели неподвижно и страшно. И, смутно желая расположить к себе этих мрачных, оборванных людей, в молчании которых чувствовалась угроза, указать на свою беспомощность и разбудить в них сочувствие, он спросил:
   -- Где пройти к заставе? Здесь?
   Но они не ответили. Бритый свистнул что-то неопределенное и насмешливое, а другие двое молчали и смотрели с тяжелой, зловещей пристальностью. Они были пьяны, злы, и им хотелось любви и разрушения. Краснощекий, оплывший приподнялся на локти, потом нерешительно, как медведь, оперся на лапы и встал, тяжело вздохнув. Товарищи мельком взглянули на него и опять с той же пристальностью уставились на Зиночку.
   -- Мне страшно, -- одними губами сказала она.
   Не слыша слов, Немовецкий понял ее по тяжести опершейся руки. И, стараясь сохранить вид спокойствия, но чувствуя роковую неотвратимость того, что сейчас случится, он зашагал ровно и твердо. И три пары глаз приблизились, сверкнули и остались за спиной. "Нужно бежать, -- подумал Немовецкий и сам ответил себе. -- Нет, нельзя бежать".
   -- Совсем дохляк парень, даже обидно, -- сказал третий из сидевших, лысый, с редкой рыжей бородой. -- А девочка хорошенькая, дай Бог всякому.
   Все трое как-то неохотно засмеялись.
   -- Барин, погоди на два слова! -- густо, басом сказал высокий и поглядел на товарищей.
   Те приподнялись.
   Немовецкий шел не оглядываясь.
   -- Нужно погодить, когда просят, -- сказал рыжий. -- А то ведь и по шее можно.
   -- Тебе говорят! -- гаркнул высокий и в два прыжка нагнал идущих.
   Массивная рука опустилась на плечо Немовецкого и покачнула его, и, обернувшись, он возле самого лица встретил круглые, выпуклые и страшные глаза. Они были так близко, точно он смотрел на них сквозь увеличительное стекло и ясно различал красные жилки на белке и желтоватый гной па ресницах. И, выпустив немую руку Зиночки, он полез в карман и забормотал:
   -- Денег!.. Нате денег. Я с удовольствием.
   Выпуклые глаза все более круглились и светлели. И когда Немовецкий отвел от них свои глаза, высокий немного отступил назад и без размаху, снизу, ударил Немовецкого в подбородок. Голова Немовецкого откачнулась, зубы ляскнули, фуражка опустилась на лоб и свалилась, и, взмахнув руками, он упал навзничь. Молча, без крика, повернулась Зиночка и бросилась бежать, сразу приняв всю быстроту, на какую была способна. Бритый крикнул долго и странно:
   -- А-а-а!..
   И с криком погнался за ней.
   Немовецкий, шатаясь, вскочил, но не успел еще выпрямиться, как снова был сбит с ног ударом в затылок. Тех было двое, а он один, слабый и непривыкший к борьбе, но он долго боролся, царапался ногтями, как дерущаяся женщина, всхлипывал от бессознательного отчаяния и кусался. Когда он совсем ослабел, его подняли и понесли; он упирался, но в голове шумело, он переставал понимать, что с ним делается, и бессильно обвисал в несущих руках. Последнее, что он увидел -- это кусок рыжей бороды, почти попадавшей ему в рот, а за ней темноту леса и светлую кофточку бегущей девушки. Она бежала молча и быстро, так, как бегала па днях, когда играли в горелки, -- а за ней мелкими шажками, настигая, несся бритый. А потом Немовецкий ощутил вокруг себя пустоту, с замиранием сердца понесся куда-то вниз, охнул всем телом, ударившись о землю, -- и потерял сознание.
   Высокий и рыжий, бросившие Немовецкого в ров, постояли немного, прислушиваясь к тому, что происходило на дне рва. Но лица их и глаза были обращены в сторону, где осталась Зиночка. Оттуда послышался высокий, придушенный женский крик и тотчас замер. И высокий сердито воскликнул:
   -- Мерзавец! -- и прямиком, ломая сучья, как медведь, побежал.
   -- И я! И я! -- тоненьким голоском кричал рыжий, пускаясь за ним вслед. Он был слабосилен и запыхался; в борьбе ему ушибли коленку, и ему было обидно, что мысль о девушке пришла ему первому, а достанется она ему последнему. Он приостановился, потер рукой коленку, высморкался, приставив палец к носу, и снова побежал, жалобно крича:
   -- И я! И я!
   Темная туча уже расползлась по всему небу, и наступила темная, тихая ночь. В темноте скоро исчезла коротенькая фигура рыжего, но долго еще слышался неровный топот его ног, шорох раздвигаемых листьев и дребезжащий, жалобный крик:
   -- И я! Братцы, и я!

IV

   В рот Немовецкому набралась земля и скрипела на зубах. И первое, самое сильное, что он почувствовал, придя в сознание, был густой и спокойный запах земли. Голова была тупая, словно налитая тусклым свинцом, так что трудно было ворочать; все тело ныло, и сильно болело плечо, но ничего не было ни переломано, ни разбито. Немовецкий сел и долго смотрел вверх, ничего не думая и не вспоминая. Прямо над ним свешивался куст с черными широкими листьями, и сквозь них проглядывало очистившееся небо. Туча прошла, не бросив ни одной капли дождя и сделав воздух сухим и легким, и высоко, на середину неба, поднялся разрезанный месяц с прозрачным, тающим краем. Он доживал последние ночи и светил холодно, печально и одиноко. Небольшие клочки облаков быстро пронеслись в вышине, где продолжал, очевидно, дуть сильный ветер, но не закрывали месяца, а осторожно обходили его. В одиночестве месяца, в осторожности высоких, светлых облаков, в дуновении неощутимого внизу ветра чувствовалась таинственная глубина царящей над землею ночи,
   Немовецкий вспомнил все, что произошло, и не поверил. Все случившееся было страшно и непохоже на правду, которая не может быть такой ужасной, и сам он, сидящий среди ночи и смотрящий откуда-то снизу на перевернутый месяц и бегущие облака, был также странен и не похож на настоящего. И он подумал, что это обыкновенный страшный сон, очень страшный и дурной. И эти женщины, которых они так много встречали, были также сном.
   -- Не может быть, -- сказал он утвердительно и слабо качнул тяжелой головой, -- Не может быть.
   Он протянул руку и стал искать фуражку, чтобы идти, но фуражки не было. И то, что ее не было, сразу сделало все ясным; и он понял, что происшедшее не сон, а ужасная правда. В следующую минуту, замирая от ужаса, он уже карабкался вверх, обрывался вместе с осыпавшейся землей и снова карабкался и хватался за гибкие ветви куста.
   Вылезши, он побежал прямо, не рассуждая и не выбирая направления, и долго бежал и кружился между деревьями. Так же внезапно, не рассуждая, он побежал в другую сторону, и опять ветви царапали его лицо, и опять все стало похоже на сон. И Немовецкому казалось, что когда-то с ним уже было нечто подобное: тьма, невидимые ветви, царапающие лицо, и он бежит, закрыв глаза, и думает, что все это сон. Немовецкий остановился, потом сел в неудобной и непривычной позе человека, сидящего прямо на земле, без возвышения. И опять он подумал о фуражке и сказал:
   -- Это я. Нужно убить себя. Нужно убить себя, если даже это сон.
   Он вскочил и снова побежал, но опомнился и пошел медленно, смутно рисуя себе то место, где на них напали. В лесу было совсем темно, но иногда прорывался бледный месячный луч и обманывал, освещая белые стволы, и лес казался полным неподвижных и почему-то молчащих людей. И это уже было когда-то, и это походило на сон.
   -- Зинаида Николаевна! -- звал Немовецкий и громко выговаривал первое слово, но тихо второе, как будто теряя вместе со звуком надежду, что кто-нибудь отзовется.
   И никто не отзывался.
   Потом он попал на тропинку, узнал ее и дошел до поляны. И тут опять и уже совсем он понял, что все это правда, и в ужасе заметался, крича:
   -- Зинаида Николаевна! Это я! Я!
   Никто не откликнулся, и, повернувшись лицом туда, где должен был находиться город, Немовецкий раздельно выкрикнул:
   -- По-мо-ги-те!..
   И снова заметался, что-то шепча, обшаривая кусты, когда перед самыми его ногами всплыло белое мутное пятно, похожее на застывшее пятно слабого света. Это лежала Зиночка.
   -- Господи! Что же это? -- с сухими глазами, но голосом рыдающего человек сказал Немовецкий и, встав на колени, прикоснулся к лежащей.
   Рука его попала на обнаженное тело, гладкое, упругое, холодное, но не мертвое, и с содроганием Немовецкий отдернул ее.
   -- Милая моя, голубочка моя, это я, -- шептал он, ища в темноте ее лицо.
   И снова, в другом направлении он протянул руку и опять наткнулся на голое тело, и так, куда он ни протягивал ее, он всюду встречал это голое женское тело, гладкое, упругое, как будто теплевшее под прикасающейся рукой. Иногда он отдергивал руку быстро, но иногда задерживал, и как сам он, без фуражки, оборванный, казался себе не настоящим, так и с этим обнаженным телом он не мог связать представления о Зиночке. И то, что произошло здесь, что делали люди с этим безгласным женским телом, представилось ему во всей омерзительной ясности -- и какой-то странной, говорливой силой отозвалось во всех его членах. Потянувшись так, что хрустнули суставы, он тупо уставился на белое пятно и нахмурил брови, как думающий человек. Ужас перед случившимся застывал в нем, свертывался в комок и лежал в душе, как что-то постороннее и бессильное.
   -- Господи, что же это? -- повторил он, но звук был неправдивый, как будто нарочно.
   Он нащупал сердце: оно билось слабо, но ровно, и когда он нагнулся к самому лицу, он ощутил слабое дыхание, словно Зиночка не была в глубоком обмороке, а просто спала. И он тихо позвал ее:
   -- Зиночка, это я.
   И тут же почувствовал, что будет почему-то хорошо, если она еще долго не проснется. Затаив дыхание и быстро оглянувшись кругом, он осторожно погладил ее по щеке и поцеловал сперва в закрытые глаза, потом в губы, мягко раздавшиеся под крепким поцелуем. Его испугало, что опа может проснуться, и он откачнулся и замер. Но тело было немо и неподвижно, и в его беспомощности и доступности было что-то жалкое и раздражающее, неотразимо влекущее к себе. С глубокой нежностью и воровской, пугливой осторожностью Немовецкий старался набросать на нее обрывки ее платья, и двойное ощущение материи и голого тела было остро, как нож, и непостижимо, как безумие. Он был защитником и тем, кто нападает, и он искал помощи у окружающего леса и тьмы, но лес и тьма не давали ее. Здесь было пиршество зверей, и, внезапно отброшенный по ту сторону человеческой, понятной и простой жизни, он обонял жгучее сладострастие, разлитое в воздухе, и расширял ноздри.
   -- Это я! Я! -- бессмысленно повторял он, не понимая окружающего и весь полный воспоминанием о том, как он увидел когда-то белую полоску юбки, черный силуэт ноги и нежно обнимавшую ее туфлю. И, прислушиваясь к дыханию Зиночки, не сводя глаз с того места, где было ее лицо, он подвинул руку. Прислушался и подвинул еще.
   -- Что же это? -- громко и отчаянно вскрикнул он и вскочил, ужасаясь самого себя.
   На одну секунду в его глазах блеснуло лицо Зиночки и исчезло. Он старался понять, что это тело -- Зиночка, с которой он шел сегодня и которая говорила о бесконечности, и не мог; он старался почувствовать ужас происшедшего, но ужас был слишком велик, если думать, что все это правда, и не появлялся.
   -- Зинаида Николаевна! -- крикнул он, умоляя. -- Зачем же это? Зинаида Николаевна!
   Но безгласным оставалось измученное тело, и с бессвязными речами Немовецкий опустился на колени. Он умолял, грозил, говорил, что убьет себя, и тормошил лежащую, прижимая ее к себе и почти впиваясь ногтями. Потеплевшее тело мягко подавалось его усилиям, послушно следуя за его движениями, и все это было так страшно, непопятно и дико, что Немовецкий снова вскочил и отрывисто крикнул:
   -- Помогите! -- и звук был лживый, как будто нарочно.
   И снова он набросился на несопротивлявшееся тело, целуя, плача, чувствуя перед собой какую-то бездну, темную, страшную, притягивающую. Немовецкого не было, Немовецкий оставался где-то позади, а тот, что был теперь, с страстной жестокостью мял горячее тело и говорил, улыбаясь хитрой усмешкой безумного:
   -- Отзовись! Или ты не хочешь? Я люблю тебя, люблю тебя.
   О той же хитрой усмешкой он приблизил расширившиеся глаза к самому лицу Зиночки и шептал:
   -- Я люблю тебя. Ты не хочешь говорить, но ты улыбаешься, я это вижу. Я люблю тебя, люблю, люблю.
   Он крепче прижал к себе мягкое, безвольное тело, своей безжизненной податливостью будившее дикую страсть, ломал руки и беззвучно шептал, сохранив от человека одну способность лгать:
   -- Я люблю тебя. Мы никому не скажем, и никто не узнает. И я женюсь на тебе, завтра, когда хочешь. Я люблю тебя. Я поцелую тебя, и ты мне ответишь -- хорошо? Зиночка...
   И с силой он прижался к ее губам, чувствуя, как зубы вдавливаются в тело, и в боли и крепости поцелуя теряя последние проблески мысли. Ему показалось, что губы девушки дрогнули. На один миг сверкающий огненный ужас озарил его мысли, открыв перед ним черную бездну.
   И черная бездна поглотила его.

Комментарий

   Впервые -- в газете "Курьер", 1902, 10 января, No 10. Авторская дата: "Январь 1902 г.", по-видимому, имеет в виду окончательную редакцию этого рассказа, написанного еще в 1901 году. Писатель Е. Янтарев, вспоминая о начале своего знакомства с Андреевым, рассказывал, что Андреев однажды выразил желание побывать на одной из "суббот" в студенческой квартире. Участниками вечеров были начинающий тогда писатель Г. И. Чулков, приват-доцент А. С. Ященко, автор книги "Студенты в Москве" П. К. Иванов и др. Андреев заболел и за два дня до "субботы" прислал для прочтения рукопись "Бездны". Дней через десять Е. Янтарев посетил Андреева на его квартире. Собралось человек двадцать -- начинающие авторы, сотрудники "Курьера", студенты. Начался обмен мнениями по поводу рассказа "Бездна". "Л. Н. отстаивал правдоподобие и реальность сюжета, придавал ему универсальный смысл и прямо заявлял, что, по его мнению, всякий человек, поставленный в те же условия, что и Немовецкий, независимо от степени его культурности и классового положения, сделал бы то же: упал бы в "бездну" ("Голос", 1908, 14 апреля, No 8). В тот же вечер, по свидетельству Е. Янтарева, у Л. Андреева говорили о "последнем" его фельетоне по поводу постановки "Трех сестер" в Московском Художественном театре (Линч Джемс. Москва. Мелочи жизни. "Курьер", 1901, 21 октября). Это уточняет дату дискуссии о "Бездне" у Андреева и дату написания рассказа. 24 ноября 1901 г. Андреев известил М. Горького: "Бездну" продал "Курьеру" за 55 целковых" (ЛН, т. 72, с. 110). 28 ноября Андреев познакомил со своим новым рассказом "Среду". "Андреев, -- писал Н. Д. Телешов И. А. Бунину, -- читал вчера новую вещь (45 минут читал). Очень хорошо и сильно, хотя нужно сократить кое-что и выправить вообще. Молодчина Андреев!" (ЛН, т. 74, кн. 1, с. 532). Сохранилось любопытное свидетельство и о чтении "Бездны" у М. Горького в Крыму 13 января 1902 г. "Когда мы жили в Олеизе, -- вспоминала В. Н. Кольберг, -- Андреев прислал свой рассказ "Бездна". После ужина собрались слушать его. Приехавший из Ялты доктор Средин, больной туберкулезом, тоже остался слушать. Алексей Максимович читал сам, впечатление от рассказа было очень сильное и страшно тяжелое" (ЛН, т. 72, с. 576). После чтения Горький отослал рассказ К. П. Пятницкому в Петербург для включения его в готовившееся дополненное издание книги "Рассказов" Андреева в "Знании".
   Как и следовало ожидать, напечатание "Бездны", "эпатирующий" финал рассказа произвели ошеломляющее впечатление на читателей и критиков. "Читают взасос, -- писал Андреев М. Горькому 19 января 1902 г.- номер из рук в руки передают, но ругают!! Ах, как ругают. В печати пока еще молчат, но из прилагаемой вырезки ("Русские ведомости" -- Игнатов) видно, какова будет речь" (там же, т. 72, с. 134). Андреев имел в виду статью "Литературные новости" И. Н. Игнатова ("Русские ведомости", 1902, No 17, 17 января), в которой тот, не называя Андреева по имени, утверждал, что "молодой автор", следуя за Г. Мопассаном, создал в погоне за оригинальностью "образцовую гнусность", произвел выстрел по человеческой природе. Шум вокруг "Бездны" приобретал значение литературно-общественного скандала. Все это заставило Андреева выступить в печати с объяснением его намерений и идейного замысла произведения. "Можно быть идеалистом, верить в человека и конечное торжество добра, -- писал Андреев, -- и с полным отрицанием относиться к тому современному двухногому существу без перьев, которое овладело только внешними формами культуры, а по существу в значительной доле своих инстинктов и побуждений осталось животным <...> Чтобы идти вперед, чаще оглядывайтесь назад, ибо иначе вы забудете, откуда вы вышли и куда нужно вам идти <...> Пусть ваша любовь будет так же чиста, как и ваши речи о ней, перестаньте травить человека и немилосердно травите зверя. Путь впереди намечен людьми-героями. По их следам, орошенным их мученической кровью, их слезами, их потом, должны идти люди -- и тогда не страшен будет зверь. Ведь все звери боятся света" ("Курьер", 1902, No 27, 27 января).
   В том же письме М. Горькому от 19 января 1902 г. Андреев излагает свой план "пустить "Бездну" во второй книжке вместе с "Антибездной", которую он хочет "написать в целях всестороннего и беспристрастного освещения подлецки-благородной человеческой природы" (ЛН, т. 72, с. 135). "Антибездны" Андреев не написал, но, признавая неудачу "эпатирующего" финала рассказа, предоставил слово... герою рассказа студенту Немовецкому:

Милостивый государь
г. Редактор!

   Прежде всего позвольте сказать, кто я. Я -- герой "Бездны"... Да, да, герой той самой "Бездны", которую написал Леонид Андреев, -- студент-техник Немовецкий.
   И всё, что написал про меня Леонид Андреев, действительно было, хотя и не так, как он это написал. Я давно начал писать вам о том, что вы прочтете ниже, но затем бросил. Подумал: к чему писать? Того, что написал Леонид Андреев, не то что не уничтожишь пером, а не вырубишь и топором. Да и не один Леонид Андреев обо мне писал. Поносили меня и Буренин, и все кому не лень. Даже приличнейший г. Скабичевский и тот облил меня грязью и объявил, что я представитель той лжеинтелдигенции, которая только на словах что-то проповедует, а на деле оказывается отребьем человеческого рода.
   Затем все это как-то затихло, а теперь опять... Нет. Это уж слишком... Я не могу допустить, чтобы это так продолжалось, и объявляю во всеуслышание, что никогда не был повинен в том, в чем меня обвиняет Л. Андреев. Никогда... Я повинен кое в чем, может быть, гораздо худшем, гораздо более гнусном, но не в том.
   Теперь расскажу, как все было, расскажу все без утайки.
   Сначала, действительно, вcе было, как описывает Леонид Андреев. Если же и было не совсем так, то у Леонида Андреева оно описано с такой яркостью и силой, что я и сам теперь уже не могу себе представить, чтобы это было как-нибудь иначе. Да, все это так и было. Зиночка бросилась бежать. Вслед за ней кинулись эти проклятые бродяги, а на меня набросился один из них, и через несколько мгновений я, избитый, полетел в овраг. В безумном страхе я искал ее и, неожиданно, наткнулся на ее тело. Я упал подле нее на колени и целовал ей руки, дул ей в лицо, тормошил ее и всячески старался привести в сознание. Я понимал, какому ужасному поруганию подвергли ее, и это сознание, как будто, рождало боль в моей душе. Но все это тонуло в каком-то отчаянии и страхе, что она не проснется, что она умирает. Сердце мое билось, и в мучительной тревоге мысли мои путались в какой-то пестрый хаос. Наконец она глубоко вздохнула и открыла глаза. О счастье, о радость! Она жива и будет жить. И, забыв все на свете, я целовал ее руки и чувствовал, как на них из моих глаз скатывались слеза за слезой. И я поднял ее и помог ей встать. Разорванное платье обнажало ее плечи и грудь, и я старался прикрыть их, насколько возможно. Она, очевидно, еще не вполне пришла в себя и как-то странно озиралась, даже не замечая своего разорванного платья и наготы своих плеч. И вдруг она все вспомнила и поняла... Глаза ее широко раскрылись, из груди ее вырвался стон и, закрывая свою обнаженную грудь трясущимися руками, она с глухим рыданием прильнула ко мне и, точно ища защиты, спрятала свое лицо на моей груди. И вдруг я тоже все понял, понял уже не только умом, не только сознанием, но и всем сердцем, всем своим существом...
   И тут-то свершился ужас, который гораздо страшнее всего, описанного Леонидом Андреевым. Я знал головой, что она, Зина, которую я любил, как мне казалось, больше жизни, -- я знал, что она страдает и ждет от меня опоры, защиты и утешения. Я знал, что в этот момент я нужен ей, как никогда, и я хотел приласкать ее, пригреть, успокоить и ободрить, и вместо всего этого я чувствовал, как холод какого-то омерзения широкой волной накатывается на меня и леденит мое сердце. Она сделалась мне физически противной, отвратительной и совершенно чужой. Невольно я сделал движение, чтобы оттолкнуть ее, и, когда при этом рука моя коснулась ее обнаженного плеча, я почувствовал холод ее озябшего тела, и мне вдруг показалось, что это тело не просто холодно, а покрыто какой-то омерзительной холодной слизью. И я оттолкнул ее.
   С тех пор мы больше не видались. Я слышал, что она была долго и тяжело больна, но к ней я не пошел.
   Я знаю, что тогда заговорил во мне не человек, а зверь. От этого сознания в душе моей живет ненависть к самому себе. И все-таки она, Зина, которую я так любил даже за полчаса до всего, что совершилось, стала для меня чужой, жалкой, ненужной и даже физически противной...
   Я вовсе не хочу оправдываться. Я думаю, что все, содеянное мной, много даже хуже того, что мне приписал г. Леонид Андреев. Если бы я совершил гнусность, которую он мне приписал, это был бы редкий и даже исключительный случай. Это было бы какое-то минутное затемнение рассудка животной страстью и только. То же, что совершилось со мной, именно потому и страшно, что оно не чуждо никому. С большей половиной человеческого рода произошло бы наверное то же. Разве не ревнуем мы наших жен ко всем их прежним увлечениям, и разве примиритесь вы хоть когда-нибудь с фактом, если узнаете, что ваша сияющая невинной чистотой невеста когда-то любила и принадлежала другому? Разве это воспоминание не будет отравлять вам каждой минуты восторга, который вы будете переживать вновь с ней? И, любя ее, разве не будете вы ее в то же самое время презирать и ненавидеть?..
   А если ваша невеста подвергнется тому же, чему подверглась Зина, разве вы так, без колебаний, женитесь на ней?..
   Все мы -- звери и даже хуже; чем звери, потому что те, по крайней мере, искренни и просты, а мы вечно хотим и себя и еще кого-то обмануть, что все звериное нам чуждо. Мы хуже, чем звери... мы подлые звери...
   Вот все, что я хотел сказать в свое оправдание, а, может быть, и обвинение...

Немовецкий.

   Примечание редакции. По наведенным справкам ни в одном техническом учебном заведении не оказалось студента с этой фамилией. Таким образом, письмо это является просто оригинальным приемом критики "Бездны". Помещаем его в виду интереса, который возбуждает теперь снова этот напечатанный нами год тому назад рассказ нашего уважаемого сотрудника ("Курьер", 1903, No 8, б марта). Подражанием "Письму в редакцию" Немовецкого было также "Письмо в редакцию", подписанное именем Зинаиды Немовецкой, то есть героини, ставшей по воле автора "Письма" женой Немовецкого (автор -- В. Жаботинский, напечатано в "Одесских новостях", 1903, No 5918, 17 марта); появилось и "письмо" босяков ("Волынь", 1903, No 65, 10 марта, автор скрылся под псевдонимом Омега). В 1903 г. "Бездна" была напечатана в Берлине издательством Иоганна Рэде. Книга была дополнена статьей Л. Н. Толстого о Г. Мопассане и "письмами" героев рассказа.
   Большим огорчением для Андреева стал отрицательный отзыв о "Бездне" Л. Н. Толстого, приведенный в корреспонденции из Ясной Поляны журналиста Ф. Г. Мускаблита: "Ведь это ужас!.. Какая грязь, какая грязь!.. Чтобы юноша, любивший девушку, заставший ее в таком положении и сам полуизбитый -- чтобы он пошел на такую гнусность!.. Фуй!.. И к чему это все пишется?.. Зачем?.." ("Биржевые ведомости", 1902, No 236, 31 августа). "Письмо" Немовецкого и явилось в известной степени объяснением Андреева с Л. Н. Толстым. 30-31 августа 1902 г. Андреев писал критику А. А. Измайлову: "Читали, конечно, как обругал меня Толстой за "Бездну"? Напрасно это он -- "Бездна" родная дочь его "Крейцеровой сонаты", хоть и побочная. <...> Вообще попадает мне за "Бездну", -- а мне она нравится. Вот пойди тут-то. В ней есть одно драгоценное свойство: прямота. Оттого я некоторое время и боялся ее печатать, а теперь жалею, что не могу ее напечатать сто раз подряд" (РЛ, 1962, No 3, с. 198).
   Примечательно, что позже автор "Литературных очерков" (псевдоним: Старый) обращал внимание на то, что "андреевская "Бездна" есть не что иное, как совершенно самостоятельный, оригинально разработанный вариант на ту же тему, что и "Власть тьмы" Л. Толстого, с неизбежной, конечно, разницей в силе между Л. Андреевым и Л. Толстым ("Русское слово", 1904, No 186, 6 июля).
   М. Горький в развернувшейся вокруг "Бездны" полемики встал на сторону Андреева, объясняя шум вокруг рассказа и яростные на него нападки читателей и критиков крайним раздражением на Андреева мещан. Не соглашаясь с М. Горьким, Вл. И. Немирович-Данченко писал ему 18 июня 1902 г.: "Прочел наконец и "Бездну" Андреева, о которой так много говорили <...> Я не верю финалу "Бездны". Это уродство, каких немало в человеческой жизни, а не бездна, как ее хочет понимать Андреев. Впрочем, я и в такое уродство не верю. Почему мне кажется, что Андреев не доверяет своему дарованию и измышляет сюжеты, точно подыскивает дерзко-курьезных? Положительно, он больше выдумывает, чем наблюдает (кроме природы, которую хорошо чувствует)" (Немирович-Данченко Вл. И. Избранные письма. Т. I. M., Искусство, 1979, с. 255). Впоследствии в пору разрыва с Андреевым М. Горький пересмотрел свою оценку и "Бездны".
   Интерес к "Бездне" в критике вновь оживился после публикации рассказа Андреева "В тумане". "Андреев, -- отмечала газета "Асхабад", 1903, No 56, 26 февраля, -- правда, подчеркивает зоологичность происхождения человека и порой, как, например, в "Бездне", довольно искусственно ситуирует обстоятельства, но это сторицей окупается тем психологическим эффектом, который получается в результате: чувство отвращения, омерзения ко всему гадкому, благодаря именно этой искусственности построения рассказов, у читателя достигает крайних пределов, граничась с ужасом". "...В той гадливости, с которой каждый отвернется от Немовецкого, заключается уже много протеста против одной из самых темных сил, которые таятся в человеке" ("Северо-западное слово", 1903, No 1553, 29 марта). "Андреев свою "Бездну" писал, несомненно, с ужасом перед этой бездной, с тоской перед ней, с надрывом. Такое чувство более "писательское", более достойное художника, более, так сказать, художественное, -- и тем не менее в "Бездне" нет художественной правды, или, вернее, правда неполная, не выдержанная до конца, правда, смешанная с сочинительством" ("Русское слово", 1904, No 144, 25 мая). В большой статье "Социально-психологические типы в рассказах Леонида Андреева" Л. Войтоловский писал, что в "Бездне" -- "грубый, бьющий в глаза трагизм сопоставляется с незримой трагедией души". Назвав физиологическим абсурдом с медицинской точки зрения конец рассказа, Л. Войтоловский подчеркнул, что смысл его дать коллизию "идеального" (мысли) с реальным" ("Правда", 1905, No 8, с. 138, 139). Еще одно суждение о рассказе: "То, что разыгралось в "Бездне", вероятно, невозможно в действительности, а если и возможно, то так исключительно, что в обыденном смысле слова не типично. Но сущность интеллигентской психологии, ее основная болезнь замечательно угадана художником. Задатки андреевской бездны существуют в большинстве раздвоенных интеллигентских душ, и с внутренней точки зрения безразлично, проявятся ли они реально или нет" (Колтоновская Е. А. Новая жизнь. Критические статьи. СПб., 1910, с. 92).
   
   "...и со мною снова та, кого люблю..." -- неточная цитата из стихотворения Скитальца (С. Г. Петрова) "Ночи". См.: Скиталец. Рассказы и песни. Т. I, изд. 2-е. СПб., "Знание", 1903, с. 142.
   
   "Для тебя одного, мой любезный..." -- Романс А. П. Денисьева "Чудный месяц" (1896). См. "Ночи безумные". Сб. русских песен и романсов. М., изд. И. Д. Сытина, 1912, с. 28- 29. Слова романса являются переделкой стихотворения Вас. И. Немировича-Данченко "Ты любила его всей душою" (1882).

---------------------------------------------------------------------------------

   Источник текста: Леонид Николаевич Андреев. Собрание сочинений в шести томах. Том 1. Рассказы 1898-1903. -- Москва: Художественная литература, 1990.
   
   
   
   
Оценка: 5.83*188  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Отдых в Нижнем Новгороде
Рейтинг@Mail.ru