Аннотация: Текст издания: журнал "Дѣло", NoNo 6--10, 1871.
ПЕРВАЯ МОЛОДОСТЬ ЧЕБАТОВА.
Повѣсть.
Это было въ глухую осеннюю пору, наканунѣ одного большого праздника. Шесть часовъ вечера. Первопрестольная столица вся охвачена густымъ, тяжелымъ туманомъ; въ отсырѣвшемъ воздухѣ душно, подъ ногами у пѣшехода мокрота и слякоть. На Петровкѣ, которая за три часа какіе-нибудь была и свѣтла, и людна, все тихо и спокойно. Изрѣдка лишь прогремитъ по пустынной мостовой карета, или проерзгаютъ по голому булыжнику полозья санокъ какого-нибудь неуклюжаго Ваньки -- и опять все смолкнетъ. Слышно, какъ шлепаетъ и лязгаетъ по расплывшемуся снѣгу тротуара нога запоздавшаго пѣшехода; свѣтъ отъ немногихъ и тусклыхъ фонарей тщетно силится пробиться сквозь туманную мглу и пробѣжать по его влажному и раскраснѣвшемуся лицу; у пѣшехода только рябитъ въ глазахъ отъ еле-мерцающихъ уличныхъ маяковъ. А туманъ между тѣмъ какъ-будто хочетъ пролѣзть въ каждую щель дома, опутать и закрыть собою всю столицу и такъ оставить ее, какъ какую-нибудь очарованную спящую царевну... И хорошо-бы! подъ такой вовсе непрозрачной и тяжелой дымкой не видать ея вовсе ужь не царскихъ лохмотьевъ, и рядится она тогда въ какой-то полуфантастическій, сонно-величавый нарядъ. Но вотъ протяжно и вяло раздался гдѣ-то вблизи звукъ колокола, прорѣзалъ и всколыхнулъ застывшій-было воздухъ, потомъ еще и еще -- и скоро вся Москва огласилась родными ей звуками. Рѣдко, какъ-будто чередуясь, раздавались эти звуки -- и было въ нихъ что-то унылое, тоскливо-раздирающее... Но не такъ отзывались они въ душѣ иного истаго москвича: выходилъ онъ на улицу и, подъ вліяніемъ ихъ, другими глазами смотрѣлъ сквозь туманъ на почернѣвшіе и вспотѣвшіе дома., на невзрачную и плаксивую фигуру блюстителя городского порядка; легко и отрадно у него на душѣ. Завтра перерывъ въ его будничной жизни съ трусливыми страстишками, съ мелкими мыслями о мелкихъ предметахъ; завтрашній день пройдетъ для него не въ примѣръ распрелюбезнѣе прочихъ: если въ остальное время онъ ѣлъ и пилъ малыми щипками да глотками, то завтра напьется до отупѣнія, до положенія не только вещественныхъ, но и невещественныхъ ризъ; если онъ спалъ и зѣвалъ въ другое время лишь урывками, то завтра будетъ то и другое совершать въ полную сласть, во весь ротъ, съ остервенѣніемъ -- и въ заключеніе онъ готовъ будетъ лѣзть на стѣну отъ праздничной тоски и скуки. Да, есть отчего осклабиться человѣку и остаться равнодушнымъ къ уличной и ко всякой другой грязи!
Не то, однако, было на душѣ Павла Антоновича Чебатова; не тѣ вовсе мысли и чувства волновали его, когда лакей отворилъ предъ нимъ дверь одного довольно параднаго дома, и онъ пустился шлепать по тротуару къ себѣ, въ свою подлую комнатку, гдѣ-то въ захолустьи между Тверской и разными переулками и закоулками Патріаршихъ Прудовъ.
-- Черти, право черти! Работаешь, какъ волъ, говоришь на пролетъ часа два, такъ-что охрипнешь и очумѣешь подъ конецъ -- а, какъ пришлось расплачиваться: погоди, говорятъ; забыли вишь, что ныньче срокъ... Сволочь этакая! Туда-же въ аристократію лѣзутъ.
А между тѣмъ приподнятая нога Павла Антоновича то опускалась гораздо ниже, чѣмъ онъ предполагалъ, и съ шумомъ попадала въ грязную лужу, то не успѣвала еще на половину выпрямиться въ колѣнѣ, а ужь тыкалась во что-то твердое и скользкое.
-- Тьфу ты, мерзость какая!...
Но Павелъ Антоновичъ такъ занятъ своею мыслью, что снова, несмотря на такіе чувствительные толчки изъ міра дѣйствительнаго, погружается въ самозерцаніе.
-- Теперь вотъ, продолжаетъ онъ грустную думу, -- придешь на квартиру, а тутъ предъ тобой хозяинъ начнетъ клянчить, душу всю твою вытянетъ. Экая...
Но только было хотѣлъ Павелъ Антоновичъ опять выругаться, какъ услыхалъ около самыхъ ушей голосъ: пади! и громъ экипажа. Ругаясь, онъ и не замѣтилъ, какъ очутился среди мостовой; мостовая эта, шла изъ переулка и прорѣзывала тротуаръ большой улицы. Встрепенувшись отъ грознаго звука, Павелъ Антоновичъ моментально отскочилъ въ сторону, перевелъ духъ и почувствовалъ, какъ злость, самая ярая, тупая злость душитъ его и подступаетъ къ горлу. Въ первую минуту онъ даже не могъ выговорить слова и такъ остался безъ звука и мысли, весь объятый одной только подавляющей страстью... И что, кажется, было необыкновеннаго въ этомъ "пади"! Сколько разъ на своемъ вѣку приходилось Павлу Антоновичу слышать его! Естественно быть въ опасности, естественно и спасаться отъ нея. Естественно ѣхать каретѣ, естественно и пѣшеходу, какъ существу болѣе легкому и эластичному, отскакивать отъ нея, а ей предоставить ѣхать своимъ чередомъ... Но Павлу Антоновичу былъ еще не знакомъ такой благодушный пріемъ мышленія, да и былъ онъ въ скверномъ, сердитомъ настроеніи -- а тутъ это "пади", все проникнутое наглымъ презрѣніемъ къ бѣдному пѣшеходу, какъ будто на смѣхъ, надъ самымъ ухомъ.
-- Мерзавцы!... вознегодовалъ, наконецъ, Павелъ Антоновичъ. Онъ былъ обиженъ, такъ вотъ -- здорово живешь -- обиженъ. А тутъ еще, осмотрѣлъ онъ свою персону и увидалъ, что она обрызгана -- и очень сильно жидкимъ, грязнымъ снѣгомъ.
-- И проѣхалъ, скотина! И горя ему нѣтъ, что онъ не только испугалъ, но и обдалъ грязью прохожаго!...
Ругается Павелъ Антоновичъ... А ругательства, какъ говорятъ, облегчаютъ душу. Бурное негодованіе, незамѣтно для самого Павла Антоновича, смѣняется въ его душѣ тихою, тоскливою грустью -- не болѣе. Павелъ Антоновичъ былъ человѣкъ очень впечатлительный; но, благодаря этой-же впечатлительности, онъ не могъ выдерживать и долгой бури въ своей душѣ. Нервы его были очень чутки ко всякому раздраженію и могли быстро напрягаться до nec plus ultra, но зато и скоро упадали съ такого необычнаго имъ тона. Павлу Антоновичу, впрочемъ, вовсе было не легче, что онъ отъ безшабашнаго негодованія перешелъ лишь въ грустное настроеніе. Тѣмъ мучительнѣе онъ чувствовалъ, тѣмъ отчетливѣе язвила его всякая скверная мысль и всякое скверное впечатлѣніе. Въ воздухѣ хоть и сыро и душно было, но пахло чѣмъ-то праздничнымъ, пирогами пахло. Такого контраста своей особы со всѣмъ окружающимъ не могъ выносить Павелъ Антоновичъ. Онъ чувствовалъ себя одинокимъ, заброшеннымъ и отъ всего ждалъ лишь обиды себѣ, оскорбленія. Онъ сознавалъ, мучительно-больно сознавалъ, что онъ какая-нибудь песчинка въ большомъ городѣ, и что ничего не стоитъ этому громадному чувовищу раздавить и стереть его... Досадно ему было, что туманъ такъ назойливо лѣзетъ въ глаза и слипаетъ мокрыя вѣки; досадно, что звяканье колоколовъ такъ докучливо рѣжетъ уши; на все досадно: все его дразнило и раздражало. Поровнялся онъ со входомъ въ одинъ ресторанъ; у подъѣзда, стоятъ только-что вышедшіе изъ трактира два грязныхъ купца въ энотовыхъ шубахъ, съ отпечаткомъ невозмутимаго спокойствія на жирныхъ физіономіяхъ.
-- Вишь вѣдь разнесло на даровыхъ хлѣбахъ-то! А попробуй взаймы попросить: удавятся -- но не дадутъ...
И не хочетъ замѣтить Павелъ Антоновичъ, какую глупость говоритъ онъ, и въ какое комически-плачевное положеніе ставитъ себя. Откуда онъ знаетъ, что хлѣбъ, упитавшій коммерсантовъ, даровой хлѣбъ?... И развѣ всякой обязанъ развязывать, свой кошелекъ для перваго встрѣчнаго?-- Но Павелъ Антоновичъ не унимается; одна мысль гаже другой ползетъ ему въ голову и гложетъ его. Видитъ онъ: промелькнула мимо него на лихомъ извощикѣ фигура одного богатаго товарища его по университету; видитъ -- и не можетъ ѣдко не замѣтить ей вслѣдъ: поди-чай, явится куда въ гостиную и разсыплется въ жалобахъ на множество работы, на усталость... А чего? знаемъ мы эту работу: съ утра до вечера -- визиты разные; хоть-бы одна мысль дѣльная въ головѣ за весь день, а-то пустота и пустота -- и ничего больше.. И опять не замѣчаетъ Чебятовъ всей бездоказательности своего замѣчанія. Онъ весь занятъ собою и не можетъ ни о чемъ судить такъ просто и безотносительно; что ни кидается ему въ глаза, онъ сейчасъ ставитъ въ параллель съ самимъ собой и, видя всѣ невзгоды на своей сторонѣ, а довольство на другой, до самого болѣзненнаго, тоскливаго ощущенія огорчается -- и ругается; онъ никакъ не можетъ переварить въ своей головѣ чьей-то слѣпой несправедливости къ себѣ и чьего-то тоже слѣпаго доброжелательства къ другимъ. Въ заключеніе онъ даже впадаетъ въ элегическій тонъ, плотнѣе прикрывается воротникомъ своего пальто, съеживается и начинаетъ пѣть іереміаду:
-- Вѣдь вотъ -- что другому достается, такъ шутя, безъ печали и воздыханій, тебѣ-же лѣтъ: каждый твой шатъ въ жизни обставленъ препятствіями и нѣтъ тебѣ возможности идти ровно и покойно, а ступай вотъ съ разными скачками, толчками и ушибами... И постоянно ты въ какомъ-то дрянномъ, подломъ настроеніи: всякая радость твоя чѣмъ-нибудь да отравлена. Э-эхъ!...
Можетъ бытъ, еще нѣсколько мгновеній -- и Павелъ Антоновичъ очень легко перешель-бы къ свѣтлому, даже, пожалуй, праздничному настроенію. Молодость взяла-бы свое. Положимъ, что онъ въ данную минуту и скверно обставленъ, да зато тамъ, впереди цѣлая бездна надеждъ и ожиданій. Скверно на душѣ, но мысль идетъ своимъ чередомъ, нервы подъ вліяніемъ одного и того-же тяжелаго ощущенія утомляются и просятъ отдыха -- и не замѣтилъ-бы Павелъ Антоновичъ, какъ онъ изъ сквернаго міра дѣйствительности очутился-бы въ заманчивомъ и радужномъ мірѣ фантазіи. Но судьба была неумолима къ нему, точно нарочно дразнила и потѣшалась'уіадъ нимъ. Когда ужь ему нужно было съ Тверской направиться въ свой переулокъ, вдругъ сзади послушался звукъ колокольчика, и мимо него -- Богъ знаетъ куда -- съ шумомъ пронеслись сани, запряженныя тройкой ямщицкихъ коней. Павелъ Антоновичъ только и успѣлъ разглядѣть чью-то бобровую шапку, да неясный абрисъ женскаго личика, съ лаской (такъ, по крайней мѣрѣ, показалось наблюдателю) льнувшаго къ этой бобровой шапкѣ. Увидя такую картину, Павелъ Антоновичъ ужь не нашелся, не-могъ произнести ни одной жалобы, ни одного ругательства. Что-то очень ядовитое больно кольнуло его сердце -- и онъ, только-что сбиравшійся отправиться въ страну фантазіи, молча и угрюмо, съ тупой грустью поплелся домой. Сѣро и дрянно было у него на душѣ.
Когда Чебатовъ пришелъ къ себѣ на квартиру, то и въ ней не нашелъ ничего утѣшительнаго, что бы успокоило его, измученнаго разными скверными мыслями и впечатлѣніями. Въ комнатѣ его пахло сыростью; съ скудной и неказистой мебелью она выглядывала какъ-то уныло, безпріютно. Скинувъ верхнее платье, Павелъ Антоновичъ заходилъ по ней взадъ и впередъ (въ комнатѣ можно было сдѣлать шаговъ пять -- шесть). Въ головѣ у него не было никакой мысли, или, пожалуй, ихъ было множество, но всѣ онѣ были безъ начала и конца, вылѣзали богъзнаетъ откуда и почему; пропадали тоже неизвѣстно какъ и куда; одна мысль толкала и гнала другую и толпились всѣ онѣ безъ всякой дисциплины, тѣсня другъ друга, мѣшая одна, другой. То въ его головѣ повторялись скверныя слова: "ахъ, извините! мы и забыли, что вамъ ныньче срокъ"; то задавалъ онъ вопросъ: "что за причина, что вотъ уже нѣсколько времени стоитъ такая тяжелая погода? "то обращалъ вниманіе на висѣвшіе тамъ и сямъ по стѣнѣ клочки обоевъ и произносилъ свое неодобреніе такому обстоятельству; то вдругъ вполголоса начиналъ напѣвать: "ужь какъ взглянешь ты, раскрас..." и, оборвавшись на полсловѣ, вздрагивалъ, -- Вспомнилъ онъ. что время чай пить.
-- Настасья, поставь самоваръ.
-- Сейчасъ, родимый! проговорилъ за перегородкой старушечій голосъ, и потомъ что-то завозилось тамъ.
Павелъ Антоновичъ сѣлъ на изодранный диванъ и закурилъ папиросу. Долго сидѣлъ онъ, и всматривался въ растилавшійся кругомъ его дымъ, да изрѣдка перебиралъ ногами.
-- Настасья, да что-же самоваръ-то? Этакъ вѣдь когда-же я дождусь его...
-- Да сейчасъ, сейчасъ! Что ты съ нимъ тутъ подѣлаешь? Не кипитъ, да и только: засорился что-ли ужь очень.
Но самоваръ, сверхъ чаянія, сдѣлалъ послѣднее усиліе и вскипѣлъ. Старуха подала его.
-- Ну вотъ, не думалъ, не думалъ -- да вдругъ и поспѣлъ. Пейте-ка на здоровье! говорила старуха и посмотрѣла на своего постояльца.
-- Да что ты, родной, такой пасмурный? Погода что-ли ужь больно не хороша...
Павлу Антоновичу вовсе не. хотѣлось бесѣдовать; ему тяжело было шевельнуть языкомъ.
-- Нѣтъ, ничего... Должно быть, погода, проговорилъ онъ нехотя.
-- И-и, неговори ужь! Чтой-то за погода стоитъ такая! Я ужь вотъ сколько живу, а такого времечка не запомню. Сказываютъ, вишь климатъ у насъ хочетъ перемѣниться. Не слыхалъ-ли ты чего? Вамъ вѣдь лучше это знать-то...
-- Нѣтъ, не слыхалъ... Павлу Антоновичу досадно наконецъ стало на болтовню старухи.
-- Должно, пустое болтаютъ... Охъ, Господи помилуй, Господи помилуй!.. Старуха тяжело вздохнула.-- Какъ-бы болѣзнь какая въ народѣ-то не появилась! чего вѣдь добраго, но такому времени...
-- Не знаю, старуха, не знаю и этого... Павелъ Антоновичъ начиналъ-было терять терпѣніе; его подмывало даже на грубость, но онъ удержался и рѣшился молчать.
Настасья, встрѣтивъ такую неохоту бесѣдовать и опасаясь тревожить болѣе своего барина, посѣменила ногами и направилась къ двери.
-- Кушай-же, родной, кушай! говорила она, уходя.
"Убирайся ты"! сердито ворчалъ про себя Павелъ Антоновичъ. "Какой я тебѣ родной? Кому я родной"? Но странно! какъ ни былъ онъ во все время разговора настроенъ противъ старухи,-- ея наивное добродушіе подѣйствовало на него; онъ какъ-будто нехотя -- но заразился имъ. "Поди ты! И не ожидаешь, гдѣ встрѣтишь участіе къ своей особѣ"... разсуждалъ уже чрезъ нѣсколько минутъ Павелъ Антоновичъ и полу-язвительно, полу-сладко улыбался. Какъ-бы то ни было, у него точно что отлегло отъ сердца. Эта ласковость въ тонѣ, эта хоть на словахъ -- но такая искренняя заботливость о немъ, даже это непрошеное "родной" -- все пріятно щекотало тоскливо настроенные нервы Павла Антоновича. А тутъ еще онъ успѣлъ выпить стаканъ чаю. Влага китайца -- этого соннаго, вялаго китайца (такимъ, по крайней мѣрѣ, его силятся изобразить на чайныхъ обкладкахъ) -- быстро пробѣжала по организму и повысила тонъ ослабѣвшихъ и уставшихъ нервовъ. Павелъ Антоновичъ живо почувствовалъ въ себѣ приливъ энергіи и бодрости. "Плевать я хотѣлъ на все!-- проговорилъ онъ -- скверно около тебя, а ты иди и иди: твоя жизнь, твое счастье еще только ждутъ тебя. Тебѣ еще не приходится жить изо дня въ день, безъ всякой цѣли впереди. Мелочи жизни да не трогаютъ тебя и да не обращаютъ твоего вниманія"...
Какъ на грѣхъ однако, одна изъ этихъ мелочей стукнула въ это время въ дверь и попросила обратить на себя вниманіе, какъ-будто ей хотѣлось искусить Павла Антоныча. Онъ забылъ, что ему нужно ждать посѣщенія хозяина; но тотъ не замедлилъ явиться и такъ въ расплохъ, совершенно не кстати.-- Павелъ Антонычъ вообще терпѣть не могъ визитовъ своего хозяина. Онъ добросовѣстно расплачивался съ нимъ; но такъ-какъ у него самого срокъ полученія денегъ никакъ не могъ быть съ точностью опредѣленъ и высчитанъ, потому-что не зависѣлъ отъ него, то и хозяину приходилось иногда получать съ него за квартиру недѣлей или двумя позднѣе срока. Хозяинъ въ душѣ нисколько не затруднялся этимъ: онъ успѣлъ скопить порядочную деньгу на поприщѣ снабженія неимущихъ квартирою, столомъ и пр., и его благосостояніе давно уже перестало колебаться отъ разныхъ подземныхъ потрясеній въ карманахъ жильцовъ. Тѣмъ не менѣе онъ считалъ необходимою принадлежностью своей политики въ отношеніи къ жильцамъ -- постоянно напоминать имъ о часѣ разсчета съ хозяиномъ, чтобы дескать постоянно они помнили сей грозный часъ и не забывались.
-- Можно къ вамъ войти? послышался за дверью голосъ хозяина.
Павелъ Антоновичъ на минуту растерялся отъ такой неожиданности; легкая краска пробѣжала у него по лицу.
-- Зайдите. Можно.
-- Ахъ, здравствуйте! заговорилъ хозяинъ, глотая слова. Вся его фигура, тощая и сгорбившаяся, какъ-будто то и дѣло чему-то кланялась и чего-то конфузилась.-- Я, можетъ быть, помѣшалъ-съ... я на минутку... Нынче срокъ... такъ ужь нельзя-ли-съ?..
-- Съ удовольствіемъ-бы, Макаръ Ермолаичъ! Да вотъ самъ нынче тоже думалъ получить и не получилъ. Вы ужь подождите.
-- Эхъ, горе какое! А я было на васъ надѣялся-съ... Мой-то просто на горло наступилъ... все впередъ, да впередъ...
-- Да что-жь вы сдѣлаете? Я, право, не моту сейчасъ вамъ отдать.
-- Ну хоть что-нибудь... хоть половиночку-съ... а тамъ послѣ... Я ужь знаю, что отдадите...
Павелъ Антоновичъ начиналъ выходить изъ себя; было ясно, что хозяинъ пускается клянчить. "Что-же это такое? Этакъ онъ всю душу вытянетъ изъ тебя", думаетъ Павелъ Антоновичъ и рѣшается покончить дѣло разомъ.
-- Вотъ что! говоритъ онъ какимъ-то болѣзненно-рѣшительнымъ тономъ, во всѣ глаза глядя на хозяина.-- Вы вѣдь знаете, что я всегда расплачивался и расплачиваюсь честно, а предъ такимъ человѣкомъ вамъ клянчить совѣстно. Теперь у меня нѣтъ ничего, а чрезъ какіе-нибудь два-три дня я сочту долгомъ разсчитаться съ вами.
Неожидая такого отпора и видя, что дѣло плохо, хозяинъ повертѣлся на мѣстѣ и повернулся къ двери.
-- Ну-съ, дѣлать нечего-съ... Прощайте! произнесъ онъ, вздохнувши и съежившись.
Павелъ Антоновичъ перевелъ духъ, потомъ всталъ со стула и нѣсколько разъ прошелся по комнатѣ. Онъ былъ въ волненіи. Его прервали на самомъ интересномъ мѣстѣ -- и такъ прозаически, по поводу самой пошлой мелочи, прервали. Его озлило такое обстоятельство и подняло-было новую бурю въ душѣ... Только благодаря тому, что силы его уже нѣсколько освѣжились послѣ двухчасового урока, онъ побѣдоносно выдерживаетъ эту бурю и не распускается въ плаксивыхъ жалобахъ, какъ было прежде. "Экой докучный человѣкъ"!.. "А впрочемъ славно я его"... Павелъ Антоновичъ сѣлъ опять на стулъ и въ два-три глотка выпилъ другой стаканъ чаю. Чрезъ нѣсколько времени онъ и вовсе успокоился. Только такъ, какое-то слегка грустное недовольство еще осталось въ немъ. Но онъ не обратилъ вниманія на это и принялся за чтеніе. Долго читалъ онъ, наконецъ закрылъ книгу и сѣлъ въ раздумья на диванѣ. Предметъ чтенія что-ли былъ не веселый, или скверная обстановка квартиры опять охватила Павла Антоновича,-- только одна мысль грустнѣе другой пробѣгала у него въ головѣ. "Фу, какъ скверно"! Павелъ Антоновичъ, не зная, что дѣлать съ своей персоной, спѣшитъ утѣшить себя. "Отчего это тоска"? думаетъ онъ. "Жутко мнѣ что-ли, что я одинъ? Пустое. Мое одиночество отзывается скверно только на моемъ теперешнемъ положеніи. Не хорошо кругомъ тебя: не знаешь, чѣмъ черезъ мѣсяцъ будешь жить, -- но вѣдь это только теперь, а тамъ, черезъ два года какіе-нибудь, мечтай хоть о цѣлыхъ горахъ счастья. Работай только -- и славная, по сердцу работа будетъ". Но не утѣшается что-то Павелъ Антоновичъ. Онъ отъ природы человѣкъ общительный; въ минуту горести ему поговорить съ кѣмъ-нибудь хочется, хочется чувствовать около себя присутствіе живого существа. "Хоть-бы куда отправиться! Къ Волкову-бы уйти что-ли... Да поздно, кажется". Дѣйствительно было поздно. Было уже около 11 часовъ вечера. Павелъ Антоновичъ опять въ грустномъ раздумья. А тутъ еще, ни съ того, ни съ сего, вдругъ назойливо напрашивается на вниманіе такая сцена. Слышитъ Павелъ Антоновичъ, что комнаты черезъ двѣ отъ него со скрипомъ растворилась чья-то дверь, и такъ, должно быть, осталась растворенною: за скрипомъ послѣдовало лишь стуканье двери объ стѣну -- и только. Въ домѣ, гдѣ жилъ Павелъ Антоновичъ, помѣщенія для жильцовъ были склеены и разгорожены кое-какъ, на живую нитку,-- такъ-что, при нѣкоторой тишинѣ, можно было на одномъ концѣ отчетливо слышать, что дѣлается на другомъ. Благодаря такому, можно сказать, завидному въ отношеніи резонанса, устройству комнатъ, Павелъ Антоновичъ и дѣлается вдругъ невольнымъ слушателемъ чьего-то чужого разговора. Разговоръ, судя по голосамъ, ведется между мужчиной и женщиной.
-- Сдѣлайте одолженіе, позвольте папиросочку.
-- А вотъ сейчасъ; я ужь набиваю.
-- Ахъ, батюшки вы мои! Какой вы, право....
-- Помилуйте-съ! Я самый, можно сказать, вѣжливый и предупредительный кавалеръ. Вѣрно-съ!
-- Это я сейчасъ видно.
-- И какъ-бы вы думали? Большимъ успѣхомъ между дамами пользуюсь.
-- Ну ужь вы... Полно вамъ смѣяться-то.
-- Нешутя-съ!.. Сейчасъ это, знаете, поглаживаешь бородку, а то и ее... ну, словомъ, съ нашимъ почтеніемъ-съ!.. Я больше по Замоскворѣчью.
Дамѣ, очевидное дѣло, любо было слышать кавалера; она хохотала.
-- Ну ужь! Какой вы шутникъ, посмотрю на васъ...
-- Правда, сударыня! Истинная правда-съ! Вовсе не шутки... Вотъ извольте: пару вамъ презентую.
-- Ахъ, батюшки! Много вамъ благодарна. Какой вы, право... Одной довольно.
-- Не могу-съ, какъ вамъ угодно -- не могу-съ! Примѣта такая...
-- Какая это примѣта?
Дама опять смѣялась.
-- Да ужь такая!... Пару могу. Попросите три -- ни за что! Не дамъ-съ: невѣжей окажусь. Четыре, если вамъ угодно, съ удовольствіемъ!
-- Вотъ вы еще какой! Какія у васъ примѣты хорошія!
Дама все смѣялась; по сердцу ей, должно быть, была эта примѣта.
-- Да ужь тамъ какъ хотите. Люблю, знаете, чтобы все попарно было.
-- Ну если любите, дай Богъ вамъ...
Дама захлебнулась отъ смѣха и -- не договорила...
-- Совсѣмъ напротивъ-съ! подхватилъ кавалеръ.-- Не того мнѣ вовсе нужно -- вамъ чтобы этакого... понимаете? Вотъ что-съ! А я что! Я завсегда могу-съ...
Тутъ ужь такимъ смѣхомъ разразились и дама и кавалеръ, что и описать трудно. Успѣхъ, со стороны кавалера, былъ полный -- правду онъ о себѣ говорилъ!
Какъ ни былъ Павелъ Антоновичъ настроенъ въ разладъ съ такой беззаботной шутливостью, но и онъ не выдержалъ -- и улыбнулся. Только впрочемъ. Да и улыбка, вышла какой-то кислой, нехорошей улыбкой, пополамъ съ скрытой досадой. Лишь прекратился разговоръ, и все смолкло кругомъ,-- на душѣ Павла Антоновича стало еще хуже. Пусто, никого и ничего нѣтъ около него. "Вотъ тоска-то!" говоритъ онъ самъ себѣ и даже пожимаетъ плечами. И вотъ... вдругъ почему-то въ его сознаніи всплылъ наверхъ и рѣзко обозначился образъ хорошенькаго личика, которое онъ видѣлъ на улицѣ: такъ-же ласково оно жмется къ кому-то, та-же улыбка на лицѣ... о нѣтъ, даже слаще, обаятельнѣй той: та смутная какая-то была., и разглядѣть-то ее было трудно, а эта такъ ласкала тебя, такъ всю душу твою просила къ себѣ. Павлу Антоновичу даже послышался какъ-бы звукъ колокольчика: такъ живо было воспоминаніе. Онъ весь встрепенулся и цѣликомъ отдался своему новому ощущенію. Ему казалось, что улыбка обращена, теперь не къ кому-то другому, а прямо къ нему. Онъ, пожалуй, чувствовалъ, какъ подъ вліяніемъ этой улыбки, его лицо разглаживалось, и съ него, одна за другой, сбѣгали грубыя, пасмурныя складки; свѣтло и ясно стало у Павла Антоновича на лицѣ и на душѣ. Еще минута, нѣсколько минутъ -- и казалось-бы... Но кто-то откашлянулся и заругался за стѣной, а Павелъ Антоновичъ, почувствовалъ, что отъ его окна, сильно дуетъ. Міръ дѣйствительный, стало-быть, опять предъявлялъ свои права на его нервы. Этого мало. Тоска его вдругъ оказалась не просто однимъ непріятнымъ, сквернымъ ощущеніемъ; нѣтъ, она теперь грызла, сосала его; что-то ныло внутри его и рвалось наружу. Онъ всталъ и прошелся по комнатѣ. "А, вотъ въ чемъ дѣло!" подумалъ онъ. "Любовь... О, какъ хорошо, должно быть, любить и знать, что и тебя любятъ. Тогда ступай смѣло и бодро на встрѣчу всякой пошлости и гадости въ жизни. У тебя вдали будетъ одна побѣда, и въ мысли одно благословеніе твоей..." Павелъ Антоновичъ не договорилъ: кого это -- твоей? Но было само собой понятно -- кого... Ему и больно, и пріятію отчего-то было. "Да, любовь -- это сила!" проговорилъ Павелъ Антоновичъ почти вслухъ и судорожно сжалъ кулаки, какъ-будто и въ самомъ дѣлѣ отправлялся на битву. Онъ думалъ, и... мечтается ему, какъ его, запыленнаго (почему это мнѣ нужно именно запылиться? разсуждаетъ Павелъ Антоновичъ вмѣстѣ съ этимъ), всего въ поту, загорѣлаго встрѣчаетъ она и такъ жарко, жарко обнимаетъ. "Какъ ты хорошъ такъ! говоритъ она. Да, я знала, что ты побѣдишь..." Картина вышла хоть куда, "Ну, не силали? Прямо, благодаря ей, въ рыцари зачислился." Павелъ Антоновичъ улыбнулся. Сердце его будто размягчилось и растаяло, а мысль, разъ получившая толчекъ, шла по инерціи все въ одномъ направленіи. Вотъ онъ опять возвращается со службы домой, такой усталый, и тяжело опускается на диванъ, а около него она -- такъ хорошо и ясно смотритъ ему въ глаза, обнимаетъ его и своей ручкой откидываетъ назадъ его волосы, спустившіеся ему на лобъ. "Ты усталъ, мой милый?" говоритъ чей-то тихій и ласковый голосъ. Эта вторая картина была ужь совсѣмъ по сердцу Павлу Антоновичу; онъ совершенно разцвѣлъ. Но испугался что-ли онъ, что вѣдь съ этихъ облаковъ очень легко слетѣть на землю, да еще грязную и неприглядную, -- только онъ самъ-же поспѣшилъ на встрѣчу своему паденію, какъ-будто хотѣлъ приготовить себя къ нему -- и затѣмъ храбро выдержать. "Но вѣдь это пошлость наконецъ", проговорилъ онъ. "Что-жь это -- жена-то конфетка что-ли у меня? Только и знай, что цѣлуетъ и обнимаетъ, да отираетъ пыль и потъ съ тебя: гдѣ-же она-то сама? Вѣдь тутъ только я... Экъ вѣдь какъ разсантименталыіичался!" Но въ глубинѣ души Павла Антоновича, влекло что-то къ созданной имъ картинѣ. Онъ хоть сейчасъ и бранитъ себя, но вѣдь это ему легко дѣлать: онъ тутъ разстается лишь съ образомъ, существующимъ въ его головѣ -- поболѣе, а между тѣмъ въ результатѣ получаетъ утѣшеніе и успокоеніе для себя. Мысль его, принявъ отвлеченное направленіе, пошла далѣе на этомъ пути; онъ началъ размышлять вообще о женщинѣ, о ея силѣ, значеніи и роли въ семействѣ. А когда человѣкъ разсуждаетъ, то онъ уже весь становится подъ вліяніемъ мысли; онъ уже знать не хочетъ, хорошо-ли, скверно-ли ему въ данную минуту... Какъ-же разсуждалъ Павелъ Антоновичъ о такомъ интересномъ предметѣ? Какъ разсуждалъ... Конечно, у него на языкѣ были постоянно слова; самостоятельность... трудъ... общественная дѣятельность. Только въ тупикъ онъ становился, когда хотѣлъ живо и опредѣленно представить себѣ и этотъ трудъ, и это служеніе обществу, когда задавалъ такой вопросъ: въ чемъ-же все это заключается и какъ все это осуществить можно? Онъ сознавалъ, что разсуждаетъ слишкомъ общо, что его идеалъ -- и остается идеаломъ. Онъ такъ и бросилъ этотъ вопросъ и не рѣшилъ его; да и гдѣ ему было рѣшать его: тогда еще и въ литературѣ очень смутно все это понималось, и устанавливались одни лишь общіе принципы. По крайней мѣрѣ, Павелъ Антоновичъ былъ доволенъ собой, что вообще имѣетъ самыя высокія мысли о женщинѣ. Итакъ Павелъ Антоновичъ очутился въ сферѣ отвлеченнаго мышленія. А оно, извѣстно, всегда совершается sine ira et studio. Только должно-же оно было когда-нибудь кончиться -- и Павелъ Антоновичъ опять навѣрное почувствовалъ-бы скуку и тоску, и такъ остался-бы съ этой тоской, пока она утомила-бы его и онъ заснулъ-бы отъ утомленія.
Судьбѣ однако угодно было, чтобы Павелъ Антоновичъ, среди самаго отвлеченнаго размышленія о чемъ-то самомъ отвлеченномъ, вдругъ вспомнилъ объ одномъ вполнѣ конкретномъ и близкомъ ему предметѣ: предметъ этотъ была нѣкто Александра Даниловна, дочь одного чиновника, Данила Петровича Шильбина, который давно уже жилъ въ Москвѣ, но когда-то былъ знакомъ съ отцомъ Павла Антоновича. Павелъ Антоновичъ, по пріѣздѣ своемъ въ Москву, счелъ нужнымъ, согласно просьбѣ матери, явиться къ этому Данилу Петровичу, былъ какъ-то еще нѣсколько разъ, но теперь давно уже не бывалъ. Но то, чтобы скучно было очень у Шильбиныхъ, а такъ -- ему почему-то казалось неловко, назойливо ходить къ нимъ часто. Правда, и съ Александрой Даниловной ему приходилось всегда говорить очень немного и о самыхъ обыкновенныхъ предметахъ; но онъ былъ еще очень молодъ, и хоть не зналъ почти, что тцкое за существо Александра Даниловна, но она, просто какъ очень хорошенькая и неглупая барышня, если не произвела на него особеннаго впечатлѣнія, то, по крайней мѣрѣ, обратила на себя вниманіе. Случалось,-- лежитъ Павелъ Антоновичъ, въ минуту отдыха и скуки, ничѣмъ не занятый, одна мысль лѣниво ползетъ за другой: глядь -- знакомый образъ и мелькнетъ у него въ головѣ, и задумается Павелъ Антоновичъ; но потомъ махнетъ рукой и перейдетъ къ другимъ очереднымъ вопросамъ. Теперь-же, когда, благодаря глупому стеченію обстоятельствъ, тоска, можно сказать, къ самому горлу подступила, и онъ просто жаждалъ кого-нибудь видѣть около себя, -- образъ Александры Даниловны приковалъ все его вниманіе; душа его такъ и просилась къ ней. Онъ сейчасъ-бы, кажется, и пошелъ къ ней, и поникшій повѣдалъ-бы ей свое одинокое горе, свою тоску невыносимую. Ему въ этотъ вечеръ очень тяжело было. Онъ рѣшилъ: завтра-же идти къ Шильбинымъ. "Какая славная мысль!" Павлу Антоновичу весело стало. "Да, такъ-таки завтра и пойду!" говорилъ онъ. И чрезъ нѣсколько времени ему уже представляется, какъ входитъ онъ къ Шильбинымъ и слышитъ звонкій смѣхъ, и бойкія, живыя рѣчи Александры Даниловны; вотъ она какъ-будто вся предъ нимъ, легкая, живая... Онъ былъ доволенъ собой, даже счастливъ. Онъ нашелъ дѣйствительное, реальное утѣшеніе: онъ не одинъ; съ нимъ мысль о живомъ и притомъ знакомомъ, близкомъ ему существѣ... Утомившись, Павелъ Антоновичъ легко и крѣпко заснулъ кодъ вліяніемъ такой хорошей мысли. Засыпая, онъ вспомнилъ, какъ обругалъ ни улицѣ купцовъ за то, что тѣ не дадутъ ему взаймы -- вспомнилъ, и смѣшно ему стало на свою наивность...
-----
А мы, пока спитъ Павелъ Антоновичъ и ему видятся хорошіе сны, займемся съ читателемъ его коротенькой біографіей. Павелъ Антоновичъ былъ сынъ незначительнаго чиновника, Антона Анисимовича Чебатова, въ одномъ губернскомъ городѣ. Дѣтство свое провелъ тамъ, гдѣ родился, безъ всякихъ особенныхъ приключеній и какихъ-нибудь выдающихся фактовъ. Даже самъ онъ, когда вспоминалъ о своихъ дѣтскихъ годахъ, не находилъ въ нихъ ничего, чѣмъ-бы могъ гордиться и что-бы могъ считать себѣ только принадлежащимъ. Помнитъ онъ, что онъ былъ мальчикъ живой и рѣзвый, любилъ проводить время на улицѣ, играя въ мячикъ, бабки, кубари и другія игры съ своими сверстниками. Помнитъ, какъ лѣтомъ, бывало, насилу дозовутся его обѣдать и какъ прибѣжитъ домой, запыхавшись, весь красный, въ поту и грязи, какъ второпяхъ, наскоро и при постоянной опасности ожечь себѣ ротъ, кое-чего поѣстъ -- и опять на улицу.
-- Павелъ! говоритъ бывало отецъ.-- Скоро шабашъ твоему гулянью:-- вотъ за книгу посадимъ.
Павлу хоть и жутко почему-то становится при словѣ "книга", но онъ пріосанивается и бойко отвѣчаетъ:
-- Чтожъ, тятенька, мнѣ и самому хочется поскорѣй выучиться: выучусь, а тамъ ужь и буду все гулять.
Весело отцу слышать такія храбрыя рѣчи своего маленькаго сына; онъ не разочаровываетъ храбреца.
Вообще Павелъ Антоновичъ не помнитъ, чтобы что-нибудь давалось ему съ большимъ трудомъ, чтобы много было слезъ, колотушекъ, пинковъ и подзатыльниковъ на его дѣтскомъ вѣку. Отецъ его жилъ хоть и очень не богато, но безъ нужды; къ дѣтямъ (выросъ впрочемъ одинъ, Павелъ; прочіе всѣ умерли) хотя особенно-нѣжной привязанности не питалъ, но и не трогалъ, не обижалъ ихъ понапрасну, подчасъ даже любилъ болтать съ ними. Съ матерью-же, которая постоянно суетилась дома, у дѣтей была полная фамильярность; вѣчно-занятая хозяйствомъ, она въ попыхахъ, бывало, оттаскаетъ кого-нибудь, подвернувшагося подъ руку, а иногда и больно высѣчетъ, если кто сильно ужь надоѣстъ своимъ крикомъ и назойливымъ шаловствомъ. Но дѣти не боялись ея, едвали даже имѣли къ ней большое уваженіе; если кому изъ нихъ захочется -- бывало что-нибудь у ней выпросить, непремѣнно выпроситъ: та не вытерпитъ наконецъ душу тянущихъ просьбъ и моленій, плюнетъ и дастъ. А-то дѣти заспорятъ съ ней за чаемъ, когда отца не случалось -- глядишь -- и она серьезно, даже запальчиво вступитъ съ ними въ споръ -- дѣтямъ и любо: мать какъ-будто ровня имъ и по уму, и по развитію. Ну-да и отецъ не очень жаловалъ мать: приласкаетъ бывало подъ веселую руку, а ужь затѣмъ -- чтобы безъ всякихъ тамъ бабьихъ разговоровъ и причитаній разныхъ. Дѣти, конечно, не могли не замѣтить такихъ отношеній между родителями и умѣли подчасъ обращать ихъ въ свою пользу.-- Такъ прошли дѣтскіе годы Чебатова -- безъ особеннаго тиранства и безъ особеннаго няньченья и ухаживанья, такъ какъ-то, ни такъ, и не этакъ, сѣро вообще. Къ книгѣ приступилъ онъ не со страхомъ и трепетомъ, какъ-бы къ страшилищу нѣкоему, а такъ лишь съ дѣтской болью и тоской на сердцѣ: отецъ твердилъ сыну о необходимости учиться и тыкалъ пальцемъ въ азбуку, произнося: "вотъ, смотри -- это азъ, это бу-ки..." -- когда еще сынъ не умѣлъ путемъ сидѣть на рукахъ и безъ смысла таращилъ свои глазенки на непонятный какой-то предметъ около него. Когда выучился Павелъ Антоновичъ читать и писать, его отдали въ училище, а потомъ и въ гимназію. Отецъ изъ всѣхъ силъ старался дать образованіе, приличное сыну чиновника, чтобы онъ впослѣдствіи могъ достигнуть чиновъ и степеней извѣстныхъ. Успѣхи Павла Антоновича потакали надеждамъ отца; онъ учился очень хорошо, даже считался нѣкоторыми учителями очень даровитымъ мальчикомъ. Однажды, когда онъ бойко и даже съ нѣкоторой игривостью передалъ учителю исторіи урокъ объ Александрѣ Македонскомъ, то учитель, очарованный музыкой словъ своего питомца (онъ имѣлъ большую слабость къ ораторскому искуству), ничего не нашелся сказать, а только повторялъ: "хорошо... славно, славно!" а въ заключенье прибавилъ: "такъ -- хоть-бы и самому Александру Македонскому!" Что хотѣлъ сказать такимъ остроумнымъ сравненіемъ учитель, осталось тайной для учениковъ. Но Чебатовъ, возвеличенный за свой ораторскій талантъ въ Александра Македонскаго, съ полнымъ самодовольствомъ сѣлъ на скамейку и гордыми очами обвелъ своихъ сотоварищей.-- Вообще Павелъ Антоновичъ возвеселилъ и возрадовалъ-бы своего родителя, когда въ послѣдній разъ съ прекраснымъ аттестатомъ въ рукахъ воротился домой изъ гимназіи, еслибы отецъ его былъ живъ; но онъ, къ несчастью, умеръ, не дождавшись только нѣсколькихъ мѣсяцевъ до окончанія гимназическаго курса своего сына. Сынъ, стало быть, при самомъ вступленіи своемъ на жизненное поприще остался безъ всякой вещественной поддержки: кое-что, пожалуй, и осталось послѣ отца, но взять это кое-что значило-бы пустить по міру мать,-- объ этомъ, слѣдовательно, и думать было нечего. Но Павелъ Антоновичъ не рѣшился оставаться прозябать въ своемъ родномъ городѣ. Благодаря чтенію разныхъ книгъ, спорамъ съ товарищами и своимъ собственнымъ размышленіямъ, въ головѣ Павла Антоновича роилась бездна мыслей о высокомъ призваніи человѣка, о трудѣ, о борьбѣ со зломъ, о служеніи обществу... Онъ думалъ не о житейскихъ разсчетахъ, а о трудѣ по призванію, по любви къ нему, объ устроеніи своей жизни не какъ было-бы выгодно, а какъ, согласно съ его задушевными принципами. Нужно замѣтить, что нужда жизни съ ея мелкими, засасывающими разсчетами была незнакома Чебатову -- ни въ дѣтствѣ, ни въ гимназической жизни. Маленькій онъ хоть и не ѣдалъ изысканныхъ блюдъ, но и не слыхалъ подлѣ себя убійственныхъ словъ: "хлѣба нѣтъ",-- а игралъ-себѣ въ бабки, слѣдовательно, занимался отвлеченнымъ дѣломъ. Въ гимназіи онъ также хотя и не носилъ дорогихъ куртокъ, но и не ходилъ въ изодранномъ платьѣ и худыхъ сапогахъ, а зубрилъ-себѣ безпечно заданный урокъ, слѣдовательно, занимался уже вполнѣ отвлеченнымъ дѣломъ. Но, понятно, для Павла Антоновича, какъ мальчика все-таки способнаго и воспріимчиваго, зубреніе уроковъ было лишь оффиціально-отвлеченнымъ дѣломъ: настоящимъ же его дѣломъ, къ которому возымѣлъ онъ дѣйствительное влеченье, стала выработка въ головѣ разныхъ хорошихъ мыслей, честныхъ взглядовъ на жизнь и на людей. Очень понятно также, что для него не было особенныхъ затрудненій искренне полюбить эти мысли, воспламениться ими и жаждать приложить ихъ къ дѣлу. Такимъ образомъ Павелъ Антоновичъ, обстоятельствами своего воспитанія ставъ къ жизни въ отвлеченныя отношенія и составивъ о ней свой отвлеченный взглядъ, рѣшился, горя нетерпѣніемъ, идти далѣе по пути, разъ испробованному. Кое-какъ съ тоской и скукой пополамъ пробился онъ годъ въ своемъ городѣ, а потомъ лѣтомъ 185* года, напутствуемый благословеніемъ матери, отправился въ Москву и поступилъ въ университетъ по юридическому факультету. Мать удѣлила ему нѣсколько крохъ отчаго наслѣдства и онъ, съ нуждой и грѣхомъ пополамъ, могъ прожить нѣкоторое время въ столицѣ, даже неимѣя уроковъ. Это было для него большимъ подспорьемъ; онъ успѣлъ безъ особенной нужды свыкнуться съ столичнымъ образомъ жизни, осмотрѣться кругомъ и исподоволь пріискать себѣ болѣе или менѣе сносный урокъ. Конечно, его жизнь теперь была далеко не такъ обезпечена, какъ въ родномъ городѣ; ему нельзя было разсчитывать въ чью-либо поддержку, приходилось лицомъ къ лицу столкнуться съ нуждой и горемъ жизни; онъ-таки и хлебнулъ изъ этой чаши, но прыть его не угомонилась. Онъ сдѣлался лишь нѣсколько раздражительнѣе, часто терялъ ровность въ расположенія духа, хотя отъ природы и былъ болѣе мягкаго, уживчиваго характера. Унывать до совершеннаго упадка энергіи ему не приходилось, потому-что не приходилось никогда оставаться, что называется, между небомъ и землей... Не беремся, впрочемъ, рѣшать, что съ нимъ сталось-бы, еслибы ему пришлось входить во градъ Москву только съ нѣсколькими грошами въ карманѣ, да съ одной вѣрой, что Господь питаетъ и птицъ небесныхъ; вѣроятно, не выдержалъ-бы... Мы застали его, читатель, возвращающимся съ урока въ скверномъ расположеніи духа, съ подавляющей мыслью, что онъ одинъ, совершенно одинъ -- и нѣтъ никого, кто-бы протянулъ ему руку помощи, одобренія, утѣшенія. Онъ не вралъ на себя: такъ, пожалуй, дѣйствительно было, потому-что рука товарища, напримѣръ, слишкомъ слаба и безсильна. Онъ только черезчуръ все близко принималъ къ сердцу, черезчуръ волновался. Но это было въ его натурѣ.
Павелъ Антоновичъ Чебатовъ былъ, пожалуй, лучшимъ въ толпѣ, но никакими рѣзкими качествами своего ума и воли не выдавался изъ нея. Онъ не былъ изъ тѣхъ, которые-бы указывали путь этой толпѣ или шли далеко впереди ея; онъ только успѣлъ выбиться изъ заднихъ, уже совершенно безличныхъ, сильныхъ лишь своей подавляющей громадой, рядовъ, и шелъ въ переднихъ, болѣе рѣдкихъ рядахъ, гдѣ слѣдовательно и дышать было легче и идти было свободнѣе. Про него нельзя было сказать, что онъ очень уменъ; пороху онъ не выдумаетъ, ну... а разберетъ, что хорошо, что скверно. Онъ могъ даже похвастаться нѣкоторой наблюдательностію и способностію анализировать себя. Нельзя было также сказать, чтобы онъ не струсилъ предъ какимъ-нибудь большимъ дѣломъ; но къ цѣли своей шелъ довольно энергично, не безъ вздоховъ и жалобъ, конечно, но... нельзя-же безъ того; натура Павла Антоныча была вовсе не перваго закала. Вотъ, еслибы въ его мозгу, какъ говорится, было нѣсколько нелишнихъ извилинъ, да нервы покрѣпче и организмъ помускулистѣе, то, пожалуй, изъ него и вышло-бы что-нибудь очень замѣчательное; но такъ-какъ ничего этого не было, то ему и суждено было не вліять, а быть подъ вліяніемъ, играть не первую и даже не вторую роль, а просто, пожалуй, замѣтную -- не болѣе! Онъ былъ однимъ изъ тѣхъ, на которыхъ постоянно оказываетъ давленіе все, что отражается на всѣхъ ихъ пяти внѣшнихъ чувствахъ... Въ то время, когда Чебатовъ развивался, были въ ходу разныя хорошія мысли: онъ со вниманіемъ прислушался къ нимъ, полюбилъ ихъ и усвоилъ себѣ. Но будь эти хорошія мысли во время его развитія произнесены лишь въ первый разъ, гдѣ-то далеко, чуть-чуть не про себя,-- онъ навѣрное не узналъ-бы ихъ, потому-что не пошелъ-бы ихъ разыскивать, можетъ быть, даже не почувствовалъ-бы и отсутствія ихъ въ своей жизни, а постарался-бы помириться и успокоиться на чемъ-нибудь другомъ, готовомъ уже. Его, необинуясь, можно причислить къ людямъ, которые даютъ своею совокупностью тонъ и краску общественному мнѣнію тамъ, гдѣ имъ приходится дѣйствовать. Насколько прогрессивны и хороши они, настолько именно будетъ прогрессивно и хорошо общественное мнѣніе, представителями котораго они являются. Что еще не усвоено и не переработано ими, то, смѣло можно сказать, имѣетъ на своей сторонѣ какую-нибудь небольшую кучку людей -- и только. Строй мыслей такихъ людей, складъ ихъ нравственной физіономіи -- самый лучшій измѣритель степени развитости и пониманія общества. Если напримѣръ такіе люди въ молодости заняты однимъ лишь волокитствомъ и праздношатательствомъ, слывутъ хоть и за рѣзвыхъ, но обѣщающихъ юношей, то навѣрное и все юношество разсматривается, какъ собраніе повѣсъ, шалопаевъ, заискивающихъ скромницъ и т. д. Если-же, наоборотъ, они будутъ заняты разработкой разныхъ хорошихъ и честныхъ взглядовъ на жизнь, будутъ съ увлеченіемъ говорить все о высокихъ предметахъ, будутъ воодушевлены все чистыми и прекрасными идеями, то и все молодое поколѣніе прослыветъ за увлекающихся энтузіастовъ, за безкорыстныхъ, даже, пожалуй, безпокойныхъ глашатаевъ правды и истины. Если, далѣе, такіе люди въ періодъ возмужалости дѣлаются глухи и равнодушны къ общественнымъ интересамъ и занимаются лишь своими домашними дѣлами, ѣдятъ, пьютъ, куплю дѣютъ, женятся и дѣтей родятъ, то навѣрное и все общество пріобрѣтетъ себѣ репутацію, можетъ быть, отличнаго дѣльца въ своихъ частныхъ дѣлишкахъ, но никакъ уже не въ общихъ дѣлахъ,-- тутъ оно прославится, какъ безтактное и невѣжественное. Словомъ, если просыпаются люди, между которыми есть мѣсто Чебатову, то говорятъ, что просыпается и все общество; если же они засыпаютъ, то значитъ -- и все общество заснуло;-- потому-что маленькую кучку людей, всегда бодрствующихъ, нельзя брать въ разсчетъ: она -- не характеристическое явленіе; и остальное большинство, какъ еще очень мало подвижное, въ обыденной жизни не подвергается замѣтнымъ колебаніямъ.
Это все говорилось вообще о Чебатовѣ. Въ частности же, это былъ молодой человѣкъ, съ бѣлокурыми волосами, довольно привлекательными, мягкими чертами лица; во всей его физіономіи -- въ глазахъ, личныхъ складкахъ, очертаніи губъ проглядывала легкая задумчивость, что придавало еще большую привлекательность его лицу. Такимъ онъ казался впрочемъ, когда былъ въ ровномъ, спокойномъ состояніи; но онъ былъ въ ту пору, о которой мы говоримъ, довольно подвижною личностью, легко воспламенялся, легко переходилъ отъ одного ощущенія къ другому,-- тогда и лицо быстро измѣнялось и подстроивалось подъ его душевное состояніе. Больше ничѣмъ рѣзкимъ не выдавалась его физіономія; не было въ ней ничего, что брало-бы верхъ надъ всѣмъ прочимъ и клало-бы на все свой типическій, исключительный отпечатокъ. Говорилъ онъ обыкновенно не громко и не быстро, -- когда-же былъ раздраженъ или взволнованъ, то -- какъ попало. Онъ нравился другимъ; во всей его фигурѣ не было никакой рѣзкости, нетерпимости; только нужда и скверныя обстоятельства навязали ему нѣкоторую угловатость и порывистость въ движеніяхъ, да нѣкоторую грубость и неразборчивость въ фразѣ,-- но, вѣроятно, все это на-время, впредь до перемѣны къ лучшему. Его всякій назвалъ-бы симпатичной натурой; но и онъ, кажется, не могъ-бы прожить и часу безъ симпатіи къ кому-нибудь. Его всегда пугало сознаніе, что онъ одинъ; онъ былъ существо общительное, такъ сказать, соціальное. Впрочемъ такими являются и всѣ симпатичныя натуры. Довольно, кажется.
Но дѣло вотъ въ чемъ. Дальнѣйшая судьба Павла Антоныча, который не просто подступалъ къ жизни, а съ разными вопросами, который никакъ не хотѣлъ свою пользу и служеніе себѣ отдѣлять отъ пользы и служенія обществу, -- не интересна вовсе, потому-что не было въ ней ничего исключительнаго: она, какъ одна капля воды на другую, походила на исторію многихъ и многихъ, и теперь еще очень неглупыхъ и хорошихъ людей. Всѣ эти сборы въ дорогу, встрѣча принциповъ съ живыми фактами на широкомъ полѣ дѣйствительности, вызовъ на борьбу однихъ другими, ненужныя слезы и преждевременныя радости, за тѣмъ новые неясные порывы и крушеніе ихъ о разныя мели и подводные камни,-- все это ist eine alte geschichte. Судьба Павла Антоныча интересна не этимъ; въ его жизни пришлось играть большую роль женщинѣ; кажется, подъ значительной долей ея вліянія и сложился наконецъ его характеръ, обозначилась и опредѣлилась его нравственная физіономія. Поэтому слѣдуетъ сказать о немъ, и какъ о существѣ, противоположномъ женщинѣ, но въ тоже время своимъ существовавшемъ непремѣнно подразумѣвающемъ и ее. Павелъ Антонычъ выросъ въ такой средѣ, гдѣ дѣти обоихъ половъ очень долго, почти лѣтъ до 12--14 свободно знакомятся между собой, играютъ вмѣстѣ, болтаютъ, ссорятся, живо входятъ одни въ интересы другихъ. Въ этой средѣ попечительные родители не спѣшатъ -- почти съ самыхъ пеленокъ положить рѣзкую грань между мальчиками и дѣвочками, не говорятъ имъ: у васъ должны быть разныя манеры въ обращеніи, разные разговоры и пр. и пр.; не развиваютъ въ однихъ спартанскую строгость, а въ другихъ афинскую мягкость и граціозность. Мальчикъ тамъ при встрѣчѣ съ дѣвочкой не выравниваетъ своихъ ногъ и не киваетъ головкой, та не дѣлаетъ книксена, а потомъ оба, слегка зарумянившись, не смотрятъ молча и изподлобья другъ на друга. Отъ этого въ этихъ дѣтяхъ не начинаетъ преждевременно шевелиться темный, мучительно-заманчивый вопросъ о какомъ-то контрастѣ, различіи между ними; мальчикъ пытливо не всматривается, что такое за существо предъ нимъ въ такомъ легкомъ платьицѣ, съ такой маленькой, нѣжной ручкой, яркими глазками и вьющимися локонами,-- существо, такъ непохожее на него; въ свою очередь и дѣвочка не избѣгаетъ мальчика, не стыдится почему-то его... Павлу Антонычу до самаго поступленія въ гимназію и въ голову не приходило, что нельзя-дескать подшутить и подсмѣяться надъ какой-нибудь дѣвочкой, побраниться съ ней, довести ее до слезъ; надъ своимъ товарищемъ онъ продѣлывалъ-же подобныя штуки -- почему и надъ ней нельзя?-- Конечно, и въ обществѣ Павла Антоныча было различіе въ положеніи мальчиковъ и дѣвочекъ, какъ и вездѣ: мальчики играли въ лошадки, дѣвочки въ куклы, мальчики ходили въ рубашкахъ и курткахъ, дѣвочки въ платьяхъ и капотикахъ, мальчиковъ учили прежде всего читать и писать, дѣвочекъ же шить и вязать. Но такая разница ничего не значила; она не вела къ раздѣленію дѣтей между собою; дѣти постоянно были въ общеніи, и роли ихъ постоянно перемѣшивались: тутъ не было принципа, системы. Для Павла Антоновича дѣвочка не была какимъ-то рѣдкимъ явленіемъ въ жизни: онъ бывалъ въ ея обществѣ также часто, какъ и въ обществѣ себѣ подобныхъ. Бывало, играетъ онъ съ товарищемъ въ бабки: глядишь -- сестра какого-нибудь Васютки тутъ-же вертится около нихъ и помогаетъ собирать своему брату разбросанные битки и вышибленныя изъ строю коновыя бабки. Только въ гимназіи дѣвочка въ его жизни стала отходить все далѣе и далѣе на задній планъ, и ему чаще и больше приходилось сталкиваться съ одними мальчиками, своими товарищами. Но въ этомъ случаѣ онъ стоялъ въ благопріятныхъ обстоятельствахъ; учась въ гимназіи, онъ жилъ дома, слѣдовательно не испыталъ на себѣ вліянія жизни, совершенно изолированной отъ остального міра, гдѣ воображеніе настраивается болѣзненно-односторонне и гдѣ мальчики соединенными силами скоро познаютъ, что ихъ, такъ похожихъ другъ на друга, отличаетъ отъ всего прочаго и чего недостаетъ ихъ существованію. Павелъ Антоновичъ постигъ всю заманчивую прелесть разницы между нимъ и дѣвушкой нераньше, какъ на 17 году. А это было большое, даже почти необыкновенное счастье. До той поры онъ лишь смутно предвкушалъ эту разницу -- не болѣе. Онъ узналъ о женщинѣ въ то время уже, когда въ его головѣ поднимались и стали рѣшаться разные великіе и высокіе вопросы. Благодаря такому счастливому совпаденію обстоятельствъ, ему легко было стать къ женщинѣ, по крайней мѣрѣ, въ отвлеченной сферѣ въ очень чистыя, цѣломудренныя отношенія. Правда, при мысли о ней, онъ чувствовалъ иногда, что въ душѣ его шевелится и ростетъ что-то буйное, страстное; но ему до самого того времени, какъ мы съ нимъ въ первый разъ встрѣтились на улицѣ, не была близко знакома ни одна женщина... Приходилось ему вспоминать иногда, что въ дѣтствѣ онъ былъ знакомъ съ разными Танями, Сашами, Грушами: но какая-же, думалъ онъ, разница въ знакомствѣ съ ними отъ знакомства съ Гришами, Пашами и Ванями. Не то, совсѣмъ не то... Вспоминалось ему подчасъ, что вечеромъ, въ зимнюю пору, когда онъ уже ходилъ въ училище, сидятъ они дома -- и такъ скучно имъ что-то; приходитъ молодая, красивая женщина, жена одного мѣщанина-лавочника; да, хороша, очень хороша она была собой: такіе у ней были большіе, голубые глаза -- онъ это какъ-сейчасъ видитъ; -- приходитъ и начинаетъ играть съ дѣтьми, но почему-то его особенно хочетъ поймать; онъ прячется отъ нея, бѣжитъ въ уголъ; она за нимъ; дѣлать ему больше нечего -- онъ садится ни корточки и съеживается; но ей это ничего -- она нагибается къ нему и съ хохотомъ, такъ горячо, въ щеку цѣлуетъ его... Но, думалъ Павелъ Антоновичъ, и это не то. Могъ наконецъ припомнить онъ, что какъ-то разъ, когда онъ былъ уже въ послѣднихъ классахъ гимназіи, увидалъ онъ въ церкви одну дѣвушку и не могъ глазъ оторвать отъ нея: такъ чудно хороша она показалась ему, скромная, въ недорогомъ, но красивомъ платьѣ, съ опущенными большими рѣсницами. Послѣ этого онъ не пропускалъ ни одного праздника, чтобы не сходить въ церковь и не посмотрѣть на свою красавицу, однажды даже рѣшился издалека провожать ее до дому; но она скоро куда-то уѣхала; онъ погоревалъ, погоревалъ по ней, да и забылъ наконецъ. Это, пожалуй, и то,-- могъ сказать Чебатовъ. Но вѣдь и только. А между тѣмъ онъ, какъ человѣкъ, жить немогшій безъ привязанности, чувствовалъ сильное влеченіе къ женщинѣ; онъ любилъ объ ней думать, да и не очень дичился ея, когда, ему приходилось сталкиваться съ ней, не очень робѣлъ и трусилъ...
Между тѣмъ въ нашемъ воспитаніи есть еще одна очень крупная и яркая черта, роковое вліяніе которой играетъ, можетъ быть, незамѣтную для другого, но въ сущности очень видную роль при всѣхъ нашихъ послѣдующихъ столкновеніяхъ съ женщиной. Дѣло вотъ въ чемъ. У всѣхъ насъ есть отвлеченные, теоретическіе взгляды на женщину; всѣ мы -- такъ или иначе -- но, по мѣрѣ силъ своихъ, стараемся выяснить и свою роль въ отношеніи къ ней и -- ея въ отношеніи къ намъ. Это прекрасно. Но этого мало. У всѣхъ насъ въ головѣ есть еще очень живой, конкретный образъ женщины. Онъ начинаетъ слагаться въ нашемъ сознаніи, нисколько еще не шевеля и не возбуждая насъ, въ пору самаго ранняго дѣтства. А слагается онъ мало-по-малу, подъ вліяніемъ житейской обстановки и внѣшнихъ впечатлѣній. Около дитяти бываютъ-же женщины; можно даже сказать, что оно по преимуществу окружено ими. Его постоянно няньчатъ, цѣлуютъ, смотрятъ ему въ глаза и голубятъ кормилица, мать, пріятельницы и сестры и т. д. Мы говоримъ о взрослыхъ женщинахъ. Можетъ случиться даже, что когда дитя нѣсколько подростетъ, поцѣлуи, которыми даритъ его какая-нибудь хорошенькая кузина, будутъ особенно страстны и крѣпки. Вѣдь можетъ случиться такъ? По крайней мѣрѣ, съ Павломъ Антоновичемъ какъ-разъ приключилось нѣчто подобное. Дитя, конечно, ничего не пойметъ тутъ, но... послѣ, навѣрное, припомнитъ, и отчетливо, пожалуй даже, съ замираніемъ сердца, воспроизведетъ забытую картину. Но, если на счетъ ребенка и не будетъ сдѣлано никакихъ экцентричныхъ выходокъ, то все-таки матеріяла для его дѣтскаго наблюденія будетъ достаточно. Кругомъ его постоянно женщины -- и онъ невольно и безсознательно изучаетъ ихъ нравы, обычаи, складъ характера, ихъ физіономію -- физическую и моральную. Это изученіе на первыхъ порахъ будетъ носить въ себѣ всѣ слѣды безпорядочности отдѣльныхъ наблюденій и представленій, но потомъ незамѣтно и постепенно сведется къ одному цѣльному и ясно-очерченному идеалу. А возникновеніе этого идеала много облегчается тѣмъ обстоятельствомъ, что въ нашемъ женскомъ мірѣ царитъ еще такое дружное единство во взглядахъ, поступкахъ, надеждахъ, радостяхъ и пр. и пр. Мальчику, напримѣръ, очень легко сдѣлаться свидѣтелемъ, какъ его старшія родственницы сбираются на балъ, и при этомъ всегда видѣть ихъ суматоху, слышать слезливыя жалобы на неудачу въ туалетѣ, трепетныя восклицанія въ предчувствіи сердцу желаннаго вальса и потомъ, при окончательномъ сборѣ всѣхъ изъ дому, быть можетъ, съ выраженіемъ нѣмого удивленія на лицѣ, вдругъ замѣтить рѣзкую разницу между столь открытымъ костюмомъ родственницъ и столь скромнымъ, наглухо застегнутымъ костюмомъ родственниковъ. Мальчику потомъ постоянно приходится видѣть, какъ его папаша, дядя являются домой со службы и сердито жалуются на множество дѣлъ, на хлопоты и заботы по семейству, и какъ при этомъ всѣ молча, присмирѣвъ, слушаютъ ихъ, или начинаютъ съ нѣжной заботливостью и заискиваньемъ ухаживать за ними. Между тѣмъ мальчику ничего не стоитъ замѣтить, что женская половина семейства постоянно дома и постоянно занята то мыслью о приготовленіи во-время и во вкусѣ папаши обѣда, то шитьемъ и глаженьемъ бѣлья для него, то разговоромъ о его любимыхъ мѣстахъ для сидѣнья, блюдахъ, сигарахъ и объ умѣньи во всемъ угодить его привычкамъ. При этомъ случается подчасъ, что вся эта женская половина, нѣтъ-нѣтъ, да и пустится въ мечтанія о томъ, сколько денегъ получитъ къ празднику ихъ папаша, сколько истратитъ при этомъ на разныя настоятельныя нужды и сколько дастъ имъ на наряды, и сколько потомъ перепадетъ лишняго на ихъ долю, благодаря ласковому слову и невинному засматриванью въ глаза своему доброму казначею. Быть можетъ, потомъ мальчику доведется быть при какой-нибудь сценѣ домашняго горя и несчастья и, съ широко-раскрытыми глазами, видѣть, въ какомъ испугѣ и ужасѣ вся женская половина семейства, сколько въ ея средѣ рѣзкихъ взвизгиваній, судорожныхъ ломаній рукъ, неудержимыхъ рыданій. Очень возможно ври этомъ, что какой-нибудь невыдержанный членъ изъ мужской половины забудетъ объ общемъ горѣ и съ грустно-суровымъ выраженіемъ въ лицѣ станетъ успокоивать и утѣшать изстрадавшихся женщинъ. Если даже жизнь мальчика, пройдетъ въ тиши и счастьи, то развѣ мало на его вѣку пробѣжитъ предъ нимъ совершенно простыхъ, обыденныхъ случаевъ, но въ которыхъ все-таки рѣзко будутъ выступать однѣ и тѣ-же характеристическія черты вашего прекраснаго слабаго пола. Вотъ, напр., гуляетъ мальчикъ въ большой компаніи; лѣто, кругомъ лѣса и поля съ заколосившейся рожью. Хорошо и весело мальчику. Но вотъ предъ гуляющими канавка съ перекинутой доской чрезъ нее -- мужчины, недолго думая, пройдутъ по этой доскѣ; дамы же остановятся, станутъ подбирать платья и потомъ будутъ дожидаться, пока всѣхъ ихъ по-одиночкѣ не проведетъ за руку услужливый кавалеръ. Можетъ случиться при этомъ, какая-нибудь изъ дамъ закачается на доскѣ изъ стороны въ сторону и вскрикнетъ... Такой фактъ перехожденія чрезъ канавку, конечно, ничтожный, пустой фактъ. Мальчикъ сейчасъ-же и забудетъ объ немъ. За канавкой опять также хорошо и весело. Но одно вѣрно -- такой фактъ будетъ неодиночнымъ фактомъ, а непремѣнно свяжется въ его темномъ сознаніи съ какимъ-нибудь другимъ подобнымъ-же фактомъ. А мало-ли можетъ быть подобныхъ фактовъ? У молодой компаніи, напр., лѣтомъ явилась счастливая мысль кататься на лодкѣ. Всѣ съ шумомъ и восклицаніями радости хватаются за эту мысль. Отправляются на рѣку. На рѣкѣ кавалеры долго возятся съ лодкой, съ прилаживаньемъ веселъ къ ней, вычерпываньемъ воды. Потомъ, наконецъ, начинается усаживанье компаніи въ лодку; кавалеры прыгаютъ въ нее зря, нисколько непугаясь колыханья своего утлаго чолна; дамы же непремѣнно ахаютъ, высказываютъ нерѣшительность и, съ замираніемъ сердца, крѣпко держась за руки кавалеровъ, ступаютъ на легкія перекладины поперегъ лодки и потомъ уже, какъ-то отчаянно-геройски, опускаютъ свои ножки на дно ея. Фактъ -- опять быстролетный и почти незамѣтный въ массѣ другихъ веселыхъ фактовъ. Лодка съ дорогимъ грузомъ, отчалившись отъ берега, заскользила по тихой рѣкѣ, и пошли чередоваться другъ съ другомъ то песчаныя отмели, то группы ивъ, свѣсившихся своими грустно-поникшими вѣтвями въ самую воду, то полосы пожелтѣвшей ржи, почти врѣзавшіяся въ рѣку... Благодать и приволье кругомъ. А вотъ, глядишь, чей-то голосъ тихо затянулъ пѣсню, другіе голоса дружно подхватываютъ ее -- и раздалась она, чудная и могучая, надъ уснувшей окрестностью... Гдѣ тутъ мѣсто въ головѣ для сцены усаживанья въ лодку? Она вытѣснена другими болѣе сильными впечатлѣніями и канула на самое дно души. Но это только на-время; при благопріятныхъ обстоятельствахъ, когда, напр., въ молодомъ человѣкѣ пробудится страстное, непреодолимое влеченіе къ женщинѣ, какъ-нибудь, цѣпляясь за другую мысль, всплыветъ поверхъ сознанія и эта забытая и затерянная сцена. И живо припомнятся тогда и эти дѣтски-наивныя, робкія восклицанія пополамъ съ звонкимъ смѣхомъ, и эти хорошенькія личики съ такими мягкими, нѣжными чертами и съ такимъ мило-испуганнымъ выраженьемъ. Быть-можетъ, колоритъ воспоминанія, благодаря сходству послѣдняго съ цѣлымъ рядомъ другихъ подобныхъ, будетъ такъ ярокъ, что не забудутся и маленькія ручки, судорожно схватившіяся за руку кавалера, и разныя движенья, такъ прекрасно-граціозныя при всей своей неловкости и неумѣньи... Мало-ли что можетъ припомниться! Фактовъ подобнаго рода такъ много, что ими можно исписать цѣлыя страницы и въ заключеніе нагнать скуку на читателя. Всѣ они, несмотря на разнокалиберныя варьяціи, очень схожи другъ съ другомъ и всегда могутъ охарактеризоваться одной, родственной всѣмъ имъ, существенной чертой. Это вѣрно. Всѣхъ насъ убаюкиваетъ въ дѣтствѣ одна, такъ заунывно-монотонная, но и такъ глубоко-ласковая и нѣжная пѣсня... И всѣ мы, качаясь въ колыбели, смотримъ на лицо, все также, быть можетъ, прекрасное, но все съ тѣмъ-же извѣстнымъ, типически-женственнымъ характеромъ...
Слова нѣтъ, что тотъ образъ женщины, который въ пору физическаго созрѣванія сложится въ нашей головѣ, взволнуетъ и вызоветъ въ насъ цѣлый рядъ трепетныхъ порываній въ себѣ,-- этотъ образъ будетъ непремѣнно носить оттѣнокъ индивидуальности каждаго. У одного онъ можетъ быть прекраснѣе и лучше, у другого -- рельефнѣе и живѣе, а. у всѣхъ насъ въ минуты перваго появленія вообще очень неясенъ и туманенъ, и какъ-будто не похожъ на все, что мы кругомъ себя до него видѣли. Но, какъ-бы то ни было, элементы, изъ которыхъ онъ слагается, даны дѣйствительностью; а эта дѣйствительность, въ большинствѣ случаевъ, одна и та-же. Пусть этотъ образъ, на первыхъ порахъ, будетъ очень неопредѣленнымъ образомъ. Но, рано или поздно, этотъ образъ просвѣтлѣетъ -- и тогда, навѣрное, сейчасъ-же промелькнутъ въ немъ двѣ-три знакомыя, гдѣ-то видѣнныя нами, черты. Пусть иной думаетъ, что образъ женщины, созданный имъ, очень прекрасенъ и идеаленъ; пусть онъ будетъ убѣжденъ, что его отношенія къ этому образу -- отношенія рыцаря безъ страха и упрека; но стоитъ только, въ большинствѣ случаевъ, попристальнѣе всмотрѣться и въ такой образъ, и мы непремѣнно отыщемъ, изъ чего онъ созданъ и разрисованъ нашей фантазіей. Уже одно рыцарство въ отношеніи къ женщинѣ, которое такъ нравится нашей фантазіи, достаточно характеристично. Рыцарь -- вѣдь это, другими словами, герой, страстно преданный избранницѣ своего сердца, готовый на, все, чтобы только ее, прекрасную и слабую, укрыть отъ всѣхъ невзгодъ жизни и... сдѣлать безконечно счастливой.
Павелъ Антоновичъ не былъ исключеніемъ изъ общаго правила и смотрѣлъ на женщину именно съ этой рыцарской точки зрѣнія...
-----
На другой день вечеромъ Павелъ Антоновичъ надѣлъ почти новую пару платья, хранившуюся у него на всякой случай, и отправился къ Шильбинымъ.
На небѣ было ясно и звѣздно. Морозило. Павелъ Антоновичъ шелъ -- и легко, свѣжо у него было на душѣ; цѣлый рой разныхъ мыслей толпился въ головѣ, и одна мысль были смѣлѣе, энергичнѣй другой; фантазія работала самымъ усиленнымъ образомъ и все рисовала веселыя, обольстительныя картины; онъ смотрѣлъ вдаль безъ всякой боязни, съ полною надеждой и вѣрою. Шелъ онъ, и незамѣтно для себя все ускорялъ и ускорялъ шагъ, а силы его между тѣмъ росли и ширились; онъ былъ герой, богатырь... Онъ думалъ, что вотъ узнаетъ ее, полюбитъ, и она полюбитъ его -- и пойдутъ они вмѣстѣ оба... куда? Павелъ Антоновичъ не договаривалъ. Мысль его очень спѣшила.
Наконецъ онъ уже былъ въ домѣ Шильбиныхъ, взошелъ въ переднюю и сталъ раздѣваться. Александра Даниловна сейчасъ услыхала, что кто-то пришелъ къ нимъ, и побѣжала къ выходной двери гостиной посмотрѣть, кто это.
-- Мамаша! Мамаша! А вѣдь это Павелъ Антоновичъ къ намъ пришелъ -- право, онъ.
Павелъ Антоновичъ слышалъ все это и подумалъ: что это она такъ обрадовалась мнѣ?.. Экцентричная выходка Александры Даниловны была, по его мнѣнію, и какъ-будто излишня, а вмѣстѣ съ тѣмъ и какъ-будто понравилась ему.
-- Ну, ну... затараторила: не сидится на мѣстѣ-то, слышался голосъ матери.
Между тѣмъ Павелъ Антоновичъ уже входилъ въ гостиную и раскланивался тамъ съ присутствующими.
-- Здравствуйте, здравствуйте! Что это вы, батюшка, запропали совсѣмъ? И не видать васъ... Ужь больны не были-ли? говорила Шильбина.
Павелъ Антоновичъ извинялся и спѣшилъ успокоить хозяйку.
-- Что это вы въ самомъ дѣлѣ совсѣмъ забыли насъ? продолжала, въ свою очередь, тараторить Александра Даниловна. При этомъ она такъ хорошо и наивно надула губки, что такъ-бы, кажется, все смотрѣлъ на нее и слушалъ ея капризныя рѣчи.-- У насъ такъ скучно иногда бываетъ... сидишь и думаешь: кто-бы пришелъ. Объ васъ вспомнишь. Да, чай, подумаешь, онъ дѣломъ занятъ. У васъ много дѣла?
-- Да погоди, говорунья... Ты этакъ совсѣмъ затормошишь Павла Антоновича. Пусть онъ отдохнетъ сначала.
Павелъ Антоновичъ сѣлъ и осмотрѣлся кругомъ. Въ комнатѣ присутствующихъ было очень немного: сама хозяйка, Татьяна Николавна Шильбина, двѣ ея дочери, да онъ -- и только. Данилы Петровича не было дома. Все семейство сидѣло за чаемъ. Предложили чаю и Павлу Антоновичу, и посадили его вмѣстѣ съ собой за чайный столъ. Усѣлся онъ и еще разъ посмотрѣлъ кругомъ себя. На диванѣ, справа отъ него, помѣщалась сама Татьяна Николавна, еще довольно сохранившаяся дама, съ лицомъ хотя отчасти офиціальнымъ -- но зато вполнѣ радушнымъ и сердобольнымъ. Слѣва сидѣла старшая дочь, Марья Даниловна, худая, высокая барышня съ розовымъ, чахоточнымъ румянцемъ на щекахъ, но съ такимъ яснымъ, спокойнымъ выраженіемъ во взглядѣ. А прямо напротивъ, нѣсколько загороженная самоваромъ, присѣла Александра Даниловна; она откинулась на спинку стула и на минуту задумалась о чемъ-то. Павлу Антоновичу хорошо сдѣлалось. Его принимали, какъ своего, нестѣсняясь имъ. (Точнѣе -- не считали нужнымъ стѣсняться). Между тѣмъ самоваръ слегка насвистывалъ свою пѣсню, а отъ лампы такой мягкій свѣтъ разливался по комнатѣ. Тепло было. Павла Антоновича перенесло куда-то далеко, ко временамъ дѣтства: настоящая картина отчасти напоминала ему что-то родное, знакомое...
-- Ну-съ, не получали-ли какихъ извѣстій отъ своей мамаши? Какъ она тамъ поживаетъ?.. Чай, трудно ей бѣдной?
-- Перебивается понемногу. Ждетъ-вотъ. не дождется меня увидѣть.
-- Такъ, такъ... Вѣдь вся и надежда-то ея на васъ только.
-- А что, Павелъ Антоновичъ, вамъ, вѣроятно, скучно бываетъ, когда вы вспомните о своемъ городѣ? спросила Александра Даниловна, настроенная нѣсколько на грустную ноту распросами и сожалѣніями своей мамаши о матери Чебатова.
Чебатовъ какъ-будто подумалъ нѣсколько.
-- Что вамъ сказать на это?-- Нѣтъ... Я вѣдь тамъ ничего не оставилъ, чемъ-бы скучать можно было, отвѣтилъ онъ, улыбаясь. Онъ понялъ скуку Александры Даниловны въ самомъ легкомъ, институтскомъ смыслѣ.
-- Ахъ, нѣтъ! Я бы, кажется, съ тоски умерла. Мамаша, что если бы вы вдругъ -- да уѣхали отсюда и оставили меня одну? Я... я, право, ужь и не знаю, чтобы со мной было.
-- Глупенькая, ты -- совсѣмъ другое дѣло. Павелъ Антонычъ мужчина. Ему и скучать-то некогда.
-- Нѣтъ, мамаша, какъ хотите, а я не вѣрю. Павелъ Антонычъ, я не вѣрю вамъ. Я не могу -- какъ-же это другой, какъжо это вы можете?
"Какая наивность еще! Не можетъ представить себѣ, чтобы другіе думали и чувствовали иначе..." подумалъ Чебатовъ. "Это хорошо впрочемъ", добавилъ онъ.
-- Нѣтъ, Александра Даниловна, это правда: я не лгу на себя. Я такъ вотъ вѣрю вамъ, что вы, можетъ быть, на моемъ мѣстѣ со скуки умерли бы; но вѣдь не быть-же всякому непремѣнно похожимъ на другого. Мнѣ жаль только бываетъ иногда своей матери.
-- Какая ты глупая, Саша! проговорила въ свою очередь старшая сестра, Марья, и покачала головой.
Сбитая съ позиціи, Александра Даниловна на минуту замолчала въ раздумьи. Но потомъ сейчасъ-же оправилась.
-- Нѣтъ, вы какъ тамъ хотите, а я себѣ и представить не могу, какъ-бы это я осталась совершенно равнодушна.
Она встала и начала ходить по комнатѣ.
-- Да вѣдь про тебя никто и не говоритъ, возразила ей вслѣдъ Марья Даниловна. Марья Даниловна была очень разсудительная дѣвица: она была уже въ лѣтахъ, и притомъ больная.
Дальше разговоръ перешелъ къ воспоминаніямъ Татьяны Николавны о жизни въ городѣ Чебатова; вспомнились ей разные крупные и мелкіе факты изъ тамошняго времяпровожденія. Потомъ она вошла въ подробное разсмотрѣніе положенія самого Павла Антоновича, распросила его объ его житьѣ, урокахъ, видахъ на будущее и обѣщалась достать ему съ своей стороны еще урокъ. Потомъ... потомъ былъ промежутокъ зѣвоты и вялаго молчанія. Потомъ Татьяна Николаевна разсказала кое-что изъ своихъ семейныхъ обстоятельствъ. Изрѣдка вставляла въ разговоръ свое слово и Александра Даниловна. Потомъ... опять было-воцарились зѣвота и скука. Но наконецъ чай кончился -- и Татьяна Николаевна занялась разными распоряженіями по хозяйству.
Павлу Антоновичу скучно было; ему не того хотѣлось. Когда ушла Татьяна Николаева, онъ сейчасъ-же возъимѣлъ желаніе повести разговоръ, какой ему нравился.
-- Какъ вы проводите время, Александра Даниловна? Чѣмъ занимаетесь? такъ началъ онъ съ избитой и пустой, повидимому, фразы; но она была, пущена имъ не на вѣтеръ: за нею таился умыселъ -- Павелъ Антоновичъ смотрѣлъ вдаль, впередъ.
-- Чѣмъ занимаюсь? Вотъ вопросъ... Да ничѣмъ, по большей части...
-- Какъ-же это? По-моему, именно такъ вотъ и можно умереть со скуки. Читаете, вѣроятно, что-нибудь?
-- Читаю, да плохо что-то: надоѣдать стало. Да вонъ и мамаша съ сестрой не называютъ это и дѣломъ-то.
-- Да что-же дѣло-то будетъ?
-- Не знаю. Спросите вонъ ихъ... Должно быть, вязать или шить что-нибудь.
Александра Даниловна была нѣсколько не въ духѣ: не то, чтобы сердилась, а такъ почему-то ой вдругъ вздумалось скучно себя настроить. Павелъ Антоновичъ вопросительно обратился къ Марьѣ Даниловнѣ.
-- Да, конечно, такъ! медленно заговорила та.-- Какое-же это дѣло? Читаетъ она романы... Какой прокъ будетъ изъ этого?
-- Гм! Романы... Павелъ Антоновичъ помолчалъ минуту.-- Конечно, Марья Даниловна, читать одни романы, я согласенъ съ вами, односторонне будетъ; но вѣдь и въ романахъ есть много поучительнаго. Какой романъ будете читать?
-- Положимъ, такъ. Да все-таки... къ чему все это? начала-было отстаивать себя старшая сестра. Но младшая поспѣшила перебить ее.
-- Да что вы тамъ за меня разсуждаете... Я и сама по себѣ захочу, да и не стану читать. Дѣло-ли не дѣло, а все таже скука. Да и что тамъ пишутъ? Развѣ можно всему этому вѣрить? Я никогда не видала, чтобы такъ дѣлалось, какъ они тамъ говорятъ.
Павелъ Антоновичъ улыбнулся. "Что-жь? Вѣдь это хорошо, что она не вѣритъ: мало-ли какой чепухи въ романахъ не пишутъ, думалъ онъ.-- А дай-ка, впрочемъ, я спрошу ее, чему это именно она не вѣритъ?"
-- Что-же вамъ въ этихъ романахъ невѣроятнымъ кажется, Александра Даниловна?
-- Да вотъ, напр., я недавно читала, какъ кто-то полюбитъ одну, а та не хотѣла и знать его. Онъ взялъ да и сошелъ съ ума. Той вдругъ и стало очень жалко его -- явилась она къ нему и зарыдала. А онъ, услыхавъ знакомый голосъ, задрожалъ весь, пришелъ въ себя -- и они наконецъ повѣнчались. Можно этому вѣрить? Въ сказкахъ вѣдь даже не найдете этого.
Александра Даниловна засмѣялась.
-- Готовъ, пожалуй, согласиться съ вами. Но -- въ такомъ случаѣ зачѣмъ-же вы плохіе романы читаете! Есть много лучше такихъ. "А вѣдь она недурно разсуждаетъ. Это хорошо: значитъ, смыслъ есть", думаетъ въ то-же время Павелъ Антоновичъ.
-- Да не хочу я. Что вы мнѣ навязываете? Ну ихъ...
Но Чебатовъ и не настаивалъ. Онъ и самъ -- противъ чтенія однихъ романовъ. Впрочемъ, въ скобкахъ, ему не понравилась послѣдняя удалая выходка Александры Даниловны.
-- Такъ попробовали-бы почитать что-нибудь въ другомъ родѣ. Есть много хорошаго и кромѣ легкой литературы...
-- Я и принималась -- вы какъ думаете? У насъ вонъ "Иліада" есть. Это ужь совсѣмъ скучно.
Павелъ Антоновичъ невольно улыбнулся такому наивному взгляду на различіе литературныхъ произведеній. Можно было подумать, что для Александры Даниловны вся литература воплощалась въ романахъ; а за ними ужь начиналось что-то такое, чему нѣтъ и имени,-- скучное вообще.
-- Нѣтъ, Александра Даниловна, я не то вовсе хотѣлъ сказать. Вы меня не такъ поняли. А "Иліада" вѣдь очень похожа на романъ...
-- Какъ-же это такъ? У насъ вотъ учитель всегда говорилъ объ "Иліадѣ", заставлялъ читать ее, а надъ романами всегда только острилъ да смѣялся.
-- Ну ужь я тамъ не знаю, почему такъ дѣлалъ вашъ учитель. А я подъ другимъ чтеніемъ разумѣлъ... трактатъ, разсужденіе о чемъ-нибудь.
-- О чемъ-же-бы это, напримѣръ?
-- Да вотъ хоть напр. разсужденіе... о воспитаніи женщины! сорвалось съ языка у Чебатова.-- Впрочемъ, такого разсужденія на русскомъ языкѣ, кажется, нѣтъ еще, спѣшилъ онъ добавить.
-- О воспитаніи женщины... произнесла съ разстановкой Александра Дапиловна и задумалась.-- А вѣдь это, должно быть, интересно... Я почитала-бы.
-- Ну вотъ и въ добрый часъ!.. Видите, какъ я попалъ въ цѣль! торжествовалъ Павелъ Антонычъ, но потомъ сейчасъ-же какъ-будто чего спохватился.-- Впрочемъ, нѣтъ, позвольте: чтожьбы для васъ было тутъ интереснаго?
-- Что интереснаго?.. Да какъ-же? Вонъ говорятъ, что насъ будто не умѣютъ воспитывать...
-- Ну, а по-вашему правда это?
-- Да, должно быть, такъ. Вотъ хоть-бы я сейчасъ -- и не догадывалась, что есть вонъ дѣленіе въ литературѣ...
Было что-то искреннее, грустное и задушевное въ ея послѣднихъ словахъ. Павлу Антонычу это очень понравилось. Онъ никакъ ужь не разсчитывалъ на такое простодушное признаніе въ невѣжествѣ.
-- Что это ты тамъ, Саша, говоришь такое? вмѣшалась вдругъ старшая сестра, совсѣмъ занявшаяся-было чѣмъ-то стороннимъ.
Но Александра Даниловна и сама тотчасъ встрепенулась. Грустный тонъ, въ который она попала, былъ вовсе не по ея характеру, не къ лицу ей.
-- Въ самомъ дѣлѣ, заговорила она, что это мы все о какихъ скучныхъ вещахъ говоримъ! Будетъ... Слышите, Павелъ Антонычъ: не говорите больше о нихъ.
-- Какъ хотите. Пожалуй, и не буду говорить. Слушаюсь васъ.
Павелъ Антонычъ былъ доволенъ своей маленькой побѣдой. Вдобавокъ-же... предостереженіе со стороны! Поди тамъ: такъ рано -- да заподозрятъ еще!..
-- То-то... Я вамъ не сказывала: мы были недавно въ театрѣ, оперу слушали. Травьята шла. Мнѣ давно хотѣлось быть въ театрѣ.-- Александра Даниловна глубоко вздохнула.-- Ахъ, какъ я люблю быть въ театрѣ! Такъ свѣтло, ярко, а кругомъ тебя все лица праздничныя, веселыя... А тутъ музыка: сидишь и не знаешь -- гдѣ ты! Хорошо... Вся забудешься... какъ-будто ты совсѣмъ не здѣсь, не на землѣ. Я непремѣнно буду проWb мамашу еще насъ свозить въ театръ нынѣшней зимой. Маша! ты какъ думаешь: согласится мамаша? А?..
И полились на эту тэму быстрыя, оживленныя рѣчи Александры Даниловны. Павелъ Антонычъ молчалъ и слушалъ эти рѣчи.-- "А изъ нея долженъ быть толкъ: и порыванья даже есть куда-то", думалъ онъ.
-- Да, вспомнила тутъ-же Александра Даниловна, а вѣдь вы и не знаете еще: у насъ скоро у самихъ будетъ вечеръ. Папаша именинникъ будетъ. Вы смотрите -- приходите къ намъ. У насъ весело будетъ. Я непремѣнно хочу, чтобы у насъ весело было. Вы будете со мной танцовать? Вы любите танцевать?
Павелъ Антоновичъ хотѣлъ-было отрицательно покачать головой, но Александра Дапиловна перебила его:
-- Ну, ну, любите-ли -- не любите, а будете. Я люблю танцовать -- и васъ заставлю.
-- Ну, это еще посмотримъ.
-- А вотъ посмотрите... Ужь будете со мной вертѣться. И она засмѣялась.
"Что-жь это она? Ей, должно быть, все правится, что ее забавляетъ, что игрушкой отзывается. Ужь не потому-ли ей и музыка съ театромъ правится?... Впрочемъ, это ничего", размышлялъ про-себя Чебатовъ.
Между-тѣмъ пришла мамаша и усѣлась вмѣстѣ съ ними. Пришелъ скоро и самъ Данило Петровичъ, и съ нимъ еще какіе-то два господина. Разговоръ сталъ общимъ. Павелъ Антоновичъ еще посидѣлъ нѣсколько, послушалъ, какъ играетъ Александра Дапиловна, и ушелъ. На прощаньи его кстати пригласили на вечеръ. Онъ далъ слово.
Возвращаясь домой, Чебатовъ припомнилъ все, что говорила Александра Даниловна. Но она оставила въ немъ смутное, неопредѣленное представленіе о себѣ. Ему нравились ея простота, искренность, наивность. Но въ то-же время она показалась ему и слишкомъ вѣтреною, неразвитою, мало знающею. "Да и балуютъ ее, кажется, очень", думалъ онъ. При этомъ онъ и собой какъ-будто былъ недоволенъ: не такъ и не то, мало вообще говорилъ...
"Да какъ-же однако говорить еще? если-бы мы были съ ней одни!" утѣшалъ онъ себя на другой день.
А на третій ему ужь ясно стало, что въ Александрѣ Даниловнѣ есть, хоть и несознанпое, недовольство собой, стремленіе куда-то... "Кажется, я не ошибаюсь." "А если такъ -- разсуждалъ онъ -- то хорошо даже, что она такъ еще наивна, ничего почти не знаетъ. Значитъ, навѣрное ужь, неиспорчена."
Кончились всѣ эти размышленія тѣмъ, что Александра Даниловна стала положительно нравиться Чебатову, а все дурное въ ней незамѣтно перетолковалось въ хорошую сторону. Чебатовъ чувствовалъ, что онъ занятъ ею, имѣетъ къ ней нѣчто. Мысль его забѣгала ужь далеко впередъ... надежда улыбалась ему.
Понятно, онъ съ нетерпѣніемъ ждалъ "вечера". Ему казалось, что онъ уже достаточно знаетъ Александру Даниловну: пора было приступить прямо къ дѣлу, заговорить о томъ, о чемъ ему именно хотѣлось. Вечеръ наконецъ пришелъ. Павелъ Антоновичъ счелъ непремѣннымъ долгомъ явиться на него.
Вечеръ былъ такъ себѣ -- ни особенно скученъ, ни особенно веселъ, а шелъ, какъ споконъ вѣку идутъ подобные вечера. Въ одной комнатѣ играли въ карты. Тутъ распоряжался самъ хозяинъ-имянинникъ,-- впрочемъ нѣтъ: онъ только сначала распоряжался, т. е. молча принималъ поздравленія и приглашалъ потомъ садиться. Когда эта церемонія кончилась, онъ сѣлъ за карты и сосредоточилъ на нихъ все вниманіе. Игроки даже сами, помимо его зова, періодически вспоминали, что имъ нужно сдѣлать моціонъ къ выпивочному и закусочному столу. Данило Петровичъ былъ чиновникъ, который дальше своего департамента да чиновничьихъ интересовъ знать ничего не хотѣлъ; дальше для него начинались однѣ карты. Въ обществѣ онъ выглядывалъ степенно, солидно, но былъ какъ-то угрюмъ и несловоохотливъ -- при случаѣ мычалъ себѣ подъ носъ, а то пыхтѣлъ и отдувался; въ семействѣ онъ былъ незамѣтенъ, точно являлся въ него -- отдохнуть только, т. е. всхрапнуть нѣсколько часиковъ, выкурить двѣ-три трубки и потомъ снова отправиться къ дѣламъ службы и своихъ гражданскихъ обязанностей. Впрочемъ смотрѣлъ, какъ и быть должно, настоящимъ главой семейства. Но не въ хозяинѣ дѣло. Такъ въ одной комнатѣ играли въ карты, слѣдовательно каждый былъ занятъ дѣломъ, глубокомысленно соображалъ и пр. Скучать было некогда. Слышались разговоры въ родѣ слѣдующаго:
-- Какъ-же это вы? Иванъ Иванычъ! Такъ вѣдь не играютъ: я покупалъ къ пикамъ, Семенъ Григорьичъ объявилъ черви,-- понятно, съ чего вамъ нужно было ходить, а вы ходите съ бубенъ. Ну, я и бью вашихъ-же;-- тогда какъ поди вы въ пики, Семенъ Григорьичъ непремѣнно ремизъ.
Ивану Иванычу крайне совѣстно. Онъ сидитъ ополоумѣвши. Но чтожь ему дѣлать, когда по разсѣянности онъ вовсе не слыхалъ, что его партнеръ покупалъ разъ, а бубенъ между тѣмъ у него были полны руки? Иванъ Иванычъ даетъ зарокъ въ душѣ быть собразительнѣе.
Въ другой коинатѣ не было такой опредѣленности въ занятіяхъ. По стѣнѣ, тамъ и сямъ, сидѣли неигравшія въ карты и слѣдовательно ничѣмъ не занятыя дамы и изрѣдка о чемъ-то шептались между собой. Но имъ подчасъ и скучненько-таки было. Какъ женщины, по отсутствію самодѣятельности, онѣ не придумали для себя никакого дѣла, которое-бы обязательно сосредоточило на себѣ ихъ вниманіе... ну вотъ и наказуются. Остальное населеніе въ этой комнатѣ было случайное, не коренное, появлялось на нѣсколько минутъ, а потомъ сейчасъ-же исчезало. Тутъ власть имѣла и занимала хозяйка.
Наконецъ, въ третьей комнатѣ танцевали. Въ ней обрѣтался и Павелъ Антоновичъ. Онъ также танцовалъ. Но онъ жаждалъ собственно -- говорить съ Александрой Даниловной, да не клеилось что-то. Александра Даниловна перебѣгала съ предмета на предметъ, да и отвлекали ее очень часто. Наконецъ, онъ улучилъ-таки минуту, когда, послѣ какой-то кадрили, въ антрактѣ они гуляли вдвоемъ по залѣ. Молодая публика ужь утомилась нѣсколько, разбрелась кучками и въ одиночку по разнымъ угламъ, или таскалась изъ угла въ уголъ. Всѣ были заняты слѣдовательно своимъ дѣломъ. Минута была удобная, хотя у Павла Антоновича рѣшительно не было ничего, что-бы дало ему возможность незамѣтно, безъ скачковъ перейти къ настоящему предмету разговора. Онъ очень томился такимъ обстоятельствомъ; но наконецъ махнулъ рукой и рѣшилъ, чтобы не терять времени, дѣйствовать съ плеча.
-- Александра Даниловна! началъ онъ, стараясь улыбаться. Вы меня извините: хоть и не кстати говорить теперь о чемъ-нибудь серьезномъ, но вы мнѣ позволите? Я шутя буду говорить.
-- Что такое? Говорите.
Александру Даниловну заинтересовало такое вступленіе.
-- Я хотѣлъ-было спросить васъ... Павелъ Антоновичъ остановился.-- Вы... вы всегда бываете довольны собой, своей обстановкой, напримѣръ, образованіемъ?
Чебатовъ имѣлъ уже кое-какія данныя предполагать, что, Александра Даниловна не принадлежитъ къ особамъ, абсолютно довольнымъ. Но... ему хотѣлось слышать, что отвѣтитъ она на прямо поставленный вопросъ. Александра Даниловна, точно въ. недоумѣніи, странно какъ-то посмотрѣла на него.
-- Я не понимаю васъ... Довольна-ли я собой? "Довольны-ли вы своимъ сосѣдомъ"? И она вдругъ засмѣялась такъ удачно, по ея мнѣнію, взбредшему ей въ голову сопоставленію.
Но Павелъ Антоновичъ не унывалъ; онъ хоть и обидѣлся нѣсколько, но продолжалъ въ томъ-же тонѣ.
-- Я, можетъ быть, выразился неясно. Ну... не были-ли съ вами такія минуты, когда вамъ все такъ не нравится кругомъ, вы желали-бы чего-то лучшаго, непохожаго на все, что около васъ?
Александра Даниловна опять посмотрѣла на Чебатова. Какъ будто облачко задумчивости пробѣжало по ея личику. Но это было одно мгновеніе.
-- Да что вы во мнѣ пристали: точно я на исповѣди у васъ. Нарочно-же вотъ скажу: не грѣшна, не грѣшна. Она опять смѣялась; у ней въ головѣ опять смѣшное сопоставленіе.
Павлу Антоновичу дѣйствительно стало обидно.
-- Но, Александра Даниловна, сказалъ онъ,-- я вѣдь говорю съ вами такъ -- попріятельски, полушутя -- полусерьезно. А вы сердитесь.
-- Да какой вы чудной, право... Да я и сама не знаю... Конечно, иногда такъ вотъ, кажется, ни на что глаза неглядѣли-бы... Такая скука: не знаешь, за что взяться.
Павелъ Антоновичъ началъ разцвѣтать.
-- Ну вотъ, сами-же сказали наконецъ, что вамъ иногда бываетъ очень скучно. Теперь я спрошу васъ: задавали-ли вы себѣ вопросъ, отчего это вамъ такъ иногда скучно бываетъ?
-- Да что вы наконецъ?.. Я вѣдь не шутя разсержусь на васъ. Вопросъ за вопросомъ... точно урокъ какой.
-- Александра Даниловна! Я вѣдь и не хочу только спрашивать, да спрашивать васъ. Я хочу говорить, разсуждать съ вами. Вотъ напр. на счетъ скуки-то. Я всегда, если мнѣ сдѣлается скучно, постараюсь дать отчетъ себѣ въ этомъ, отыскать причину. Ну вотъ вы какъ?
-- Я? А я не отыскиваю причины. Я не умѣю отыскивать -- вотъ вамъ и сказъ.
-- Не можетъ этого быть. Вы на себя наговариваете. Вы подумайте только, непремѣнно отыщете.
-- Я не умѣю думать.
Чебатовъ посмотрѣлъ на Александру Даниловну; страннымъ показался ему такой рѣзкій тонъ. "Откуда это онъ въ ней"? думалось ему? "Капризъ что-ли это съ ея стороны"?
-- Да. Что вы смотрите на меня?.. Я пробовала думать, ничего не выходитъ: такъ и бросила. И мамаша съ сестрой говорятъ, что мнѣ и не нужно это.
Она говорила послѣднія слова уже своимъ мягко-наивнымъ тономъ. Павелъ Антоновичъ въ тупикъ сталъ.
-- Да что вы въ самомъ дѣлѣ? Это скучно наконецъ. Не стану я больше говорить съ вами.
Она побѣжала къ своимъ подругамъ.
Павелъ Антоновичъ остался одинъ. Досадно ему было. Онъ не ожидалъ, чтобы Александра Даниловна могла быть такъ... неприступна. "Кто ее разберетъ"? думалъ онъ. Но въ ея послѣднихъ словахъ было такъ много искренности, что, казалось, и разбирать-то въ ней было ужь нечего. Ему однако больно было разочароваться въ ней. "Неужели такъ-таки она и не способна ни къ чему? Неужели не проймешь ее ничѣмъ?.. Барышня -- и только". Не хотѣлось вѣрить Павлу Антоновичу, чтобы это такъ было. "Можетъ быть, я не умѣю подойти къ ней?.. Можетъ быть наконецъ, ее здѣсь вовсе и располагаетъ не къ этому? Но его надежды были уже поколеблены: невыгодное впечатлѣніе произвела на него Александра Даниловна.
Недовольный собой, онъ сталъ бродить изъ угла въ уголъ. Заиграли вальсъ, и пары закружились. Съ горя и онъ пустился танцовать.
-- Ну что? устали? спрашивала его послѣ вальса Александра Даниловна. Она была опять такая миленькая, живая барышня. Кажется, она и забыла про недавній разговоръ.
Павлу Антоновичу ужь теперь не нравилось въ ней это. Слово "пошлость" вертѣлось у него на языкѣ.
-- Нѣтъ, кажется, ничего... А вы?
-- Я? Я, кажется, никогда не устану...
-- Саша! Саша! Ее кликали.
-- Иду, иду... И она убѣжала.
Павлу Антоновичу оставалось только наблюдать нравы. Онъ такъ и сдѣлалъ.
-- Скажите: какой вамъ цвѣтъ лучше всѣхъ нравится? спрашивала одна томная барыня увивавшагося около нея кавалера. Кавалеръ изъ кожи лѣзъ, чтобы только чѣмъ-нибудь -- да занять ее.
-- Мнѣ? Вотъ ужь, право, не знаю... Сѣрый, кажется... Кавалеръ вдругъ сдѣлался очень доволенъ своей находкой: онъ видимо понялъ ее, не какъ что-то обыкновенное...
-- Нѣтъ, а мнѣ такъ нравится больше розовый...
-- Почему-же? Онъ старался и говорить, и глядѣть въ глаза своей дамѣ какъ можно нѣжнѣе, сентиментальнѣе,-- чтобы попасть въ ея тонъ.
-- Я и сама не знаю... Развѣ можно знать, почему любишь... Она вдругъ вся вспыхнула. Кавалеръ ничего не нашелся.
Молчаніе.
-- Вы читали Пушкина?
-- Читала.
-- Нравится онъ вамъ?
-- Нравится.
Опять молчаніе. Въ головѣ кавалера, видимо, хоть шаромъ покатись.
"Это ужь и совсѣмъ пошлость"! подумалъ Павелъ Антоновичъ.
Но вотъ разговариваетъ другая пара.
-- Нѣтъ, какъ хотите, а женщина -- это... это самолюбивѣйшее существо, говорилъ кавалеръ.
-- Я докажу вамъ. Чтобы заставить напр. женщину сдѣлать что-нибудь, ее непремѣнно просить, умолять нужно, стать на колѣни предъ ней... разсыпался кавалеръ.
"Ну этотъ, должно быть, игривостью взять хочетъ"! подумалъ Павелъ Антоновичъ.
Вечеръ такъ даромъ и пропалъ для него.
-----
Но Павелъ Антоновичъ не терялъ еще надежды. Нѣсколько дней размышленія, прерываемаго разными другими дѣлами и не дѣлами, загладили непріятное впечатлѣніе вечера. Онъ привыкъ наконецъ къ этому впечатлѣнію и могъ совершенно хладнокровно разобраться въ немъ. Нельзя сказать впрочемъ, чтобы хладнокровіе это оказалось вполнѣ безпристрастнымъ: Павелъ Антоновичъ еще не успѣлъ запастись чисто объективнымъ взглядомъ на Александру Даниловну. Едва только онъ успѣлъ отогнать отъ себя скверную мысль, закравшуюся ему въ голову, какъ на мѣсто ея, незамѣтно для него самого, снова выползли и разрослись прежніе радужные, обольстительные помыслы и фантазіи. Павелъ Антоновичъ переживалъ одну изъ трудныхъ, тревожныхъ минутъ своей жизни. Никогда еще у него не было такъ горько и гадко на душѣ отъ своего одиночества; онъ глядѣть не могъ равнодушно на голыя стѣны своей квартиры, на жалкій диванъ, на убогія стулья: она казалась ему чѣмъ-то нежилымъ, сараемъ какимъ-то -- такъ въ ней все уныло и безпріютно было. Тоска ѣла его. Онъ былъ недоволенъ собой и своимъ настоящимъ. Мысль его уносилась далеко: ему-бы хотѣлось повѣдать кому свое горе, зарыдать, припавши къ плечу чьему-нибудь, -- хотѣлось, чтобы кто-нибудь обласкалъ и согрѣлъ его своей улыбкой, своими ободряющими рѣчами... И чего только онъ не далъ-бы за все это! Чего не сдѣлалъ-бы для того существа, которое-бы протянуло ему руку!... И тогда-бы они вдвоемъ смѣло пошли на подвигъ жизни: путь ихъ былъ-бы легокъ; ни тернія, ни острые каменья не пугали-бы ихъ... Словомъ Павлу Антоновичу любить хотѣлось. Александра-же Даниловна была единственной женщиной, которую онъ зналъ и которая какъ-будто нравилась ему. И вотъ, когда наконецъ досадный разговоръ нѣсколько стушевался въ его воспоминаніи, личность Александры Даниловны стала для него опять привлекательной, обѣщающей личностью. Онъ признавалъ ее неразвитою; онъ видѣлъ, какъ бѣденъ ея кругозоръ, какъ не много еще мыслей въ ея головѣ. Но чтожь изъ того? Ея силы спятъ еще. Стоитъ только расшевелить, разбудить ее: она такъ воспріимчива. "А это -- думать не умѣю"? какъ-будто на зло подсказывалъ Павлу Антоновичу тайный голосъ. "Пустяки!" спѣшилъ онъ отвѣтить. "Ей просто одной были не подъ силу вопросы, зашевелившіеся въ ея головѣ -- она, по своей искренности, и рѣшила, что, должно быть, и никогда не совладаетъ съ ними... Нѣтъ, это "не умѣю" говоритъ скорѣй въ ея пользу. Значитъ, было что-то, надъ чѣмъ она пробовала задумываться"... "Но зачѣмъ-же она такъ быстро и круто прерывала разговоры, въ которыхъ я именно хотѣлъ пособить ей, старался дать извѣстное, опредѣленное направленіе мыслямъ ея?" начиналъ было опять сомнѣваться Павелъ Антоновичъ. "Ну-да, что толковать тутъ?-- это просто съ непривычки говорить о болѣе или менѣе серьезныхъ предметахъ; она еще не знаетъ, боится, кому повѣрить тайны своей начинающейся мысли." Въ заключенье Павелъ Антоновичъ уже любовался всѣми капризными, эксцентричными выходками Александры Даниловны: онѣ говорятъ ему о силѣ, которая скрыта въ ней и просится наружу; онѣ объясняются впечатлительностью натуры Александры Даниловны, бойкостью и подвижностью ея ума... Павелъ Антоновичъ нетолько не хочетъ, нр и не думаетъ видѣть въ нихъ что-нибудь въ родѣ намека на слабость ея головки, на легкость и поверхностность всей ея личности. Онъ пропускаетъ безъ вниманія и то обстоятельство, что на Александру Даниловну уже вліяютъ прежде него -- мать и сестра, и она нисколько не чувствуетъ тяжести этого вліянія, не выражаетъ никакого стремленія выбиться изъ подъ него. Правда, ему нѣсколько не нравится эта полная общность взглядовъ въ семьѣ, добровольная покорность однихъ другимъ... но онъ махаетъ рукой на все это, находитъ неважнымъ. Передъ цямъ такъ живо рисуется личность Александры Даниловны, ея свѣтлое, открытое, цвѣтущее здоровьемъ личико съ такими ясными, покойными глазками... Ну, не располагаетъ-ли все это въ ея пользу? не вызываетъ-ли однѣ только хорошія мысля, полныя увѣренности и надежды на будущее?... Павелъ Антоновичъ рѣшилъ продолжать свое дѣло; ему хотѣлось продолжать его. Онъ задумалъ подойти къ Александрѣ Даниловнѣ съ другой, новой стороны -- поставить вопросъ прямо, изъ отвлеченной сферы перенести его на дѣйствительную почву. Онъ ждалъ только случая высказаться. Случай скоро представился: онъ сталъ довольно часто бывать у Шильбиныхъ, и замѣчалъ, что Александра Даниловна привыкла къ нему, даже любила иногда поболтать съ нимъ.
Разъ ему случайно пришлось остаться одному съ нею. Сестры ея не было дома; мать на время отлучилась куда-то изъ комнаты по своимъ домашнимъ дѣламъ. На дворѣ въ это время насвистывала вьюга, поднимала цѣлые вихри снѣга и съ рѣзкимъ воемъ лѣпила ими въ окна. Въ комнатѣ было тихо; слышно было, какъ маятникъ мѣрно выговаривалъ свои грустные, однообразные звуки.
-- Какая скучная погода! произнесла Александра Даниловна, я вздохнула.
-- Да, Александра Даниловна, скверная погода.
Чебатовъ замолчалъ на минуту и опустилъ голову. но вдругъ у него блеснула мысль.
-- Знаете-ли что?.. Впрочемъ позвольте: вѣдь мнѣ можно говорить съ вами откровенно? Мы съ вами, кажется, если не друзья, то ужь навѣрное хорошіе знакомые: никогда вѣдь не ссорились?.. А? Такъ отъ скуки можно, я думаю... Для васъ между тѣмъ развлеченіе...
Павелъ Антоновичъ сильно боялся, какъ-бы не напугать свою слушательницу чѣмъ-нибудь необыкновеннымъ. Онъ силился, какъ можно, смягчить и умѣрить тонъ свой; онъ даже улыбнулся въ заключеніе. Маневръ удался. Александра Даниловна, сначала было струсившая, была успокоена.
-- Что-жъ? давайте говорить... О чемъ же? спрашивала она простодушно, даже заигрывая какъ-будто.
У Павла Антоновича нѣсколько сперло дыханіе, и сердце начинало усиленно биться. Онъ пристально посмотрѣлъ на Александру Даниловну и, глубоко вздохнувши, началъ:
-- Я, Александра Даниловна, именно по поводу погоды хотѣлъ говорить съ вами. Знаете-ли: когда вотъ такая погода застаетъ меня одного, то такъ скверно, такъ тяжело становится на душѣ, что, кажется, бѣжалъ-бы куда-нибудь отъ себя, забылся-бя весь. Я часто, въ такія минуты одѣвался и уходилъ... къ вамъ.
Александра Даниловна широко раскрыла глаза.
-- Отчего же это съ вами? не то съ испугомъ, не то съ участіемъ спросила она.
-- Отчего?.. Не знаю, право, какъ объяснить вамъ это... Жить тяжело, Александра Даниловна, кругомъ себя постоянно видишь не только презрѣнье къ другому... нѣтъ, мало этого -- желанье раздавить, втоптать въ грязь этого другого... Вы знаете, что я одинъ здѣсь, совершенно одинъ. Мнѣ пришлось все это видѣть, испытать на себѣ даже, не слыша почти ни отъ кого ни слова участія, ни слова ободренія! Я перенесъ все это, да перенесу, вѣроятно, и на будущее время. Но, кажется, я во сто разъ чувствовалъ-бы себя сильнѣе, если-бы... (тутъ голосъ Павла Антоновича надорвался, онъ какъ будто захлебнулся чѣмъ и сдѣлалъ невольный глотокъ) если-бы кто сказалъ мнѣ: или смѣлѣе впередъ -- я буду смотрѣть на тебя... Вамъ, конечно, Александра Даниловна, не приходилось испытывать этого, но вы поймете Женя... да, вѣдь поймете?..
Навелъ Антоновичъ раскраснѣлся отъ волненія. Послѣднія слова онъ привносилъ съ нѣкоторой дрожью въ голосѣ. У него духъ захватывало.
-- Да. Если такъ, то мнѣ жалко васъ, съ разстановкой сказала Александра Даниловна, медленно качая головкой. Но... ея слова были такъ простодушны, до глупости даже простодушны... Она не понимала Павла Антоновича.
Павелъ Антоновичъ упалъ съ облаковъ. Воцарилось на минуту молчаніе.
-- Нѣтъ, Александра Даниловна, не сожалѣнія я просилъ у васъ. Къ чему оно мнѣ?..
-- Чего-же вамъ нужно? Какой вы странный человѣкъ!
Павелъ Антоновичъ грустно покачалъ головой.
-- Неужели, Александра Даниловна, съ вами не бывали минуты, когда вамъ одной до того скучно становилось, что вы рады были дать -- богъ знаетъ что?-- только-бы кто-нибудь былъ при васъ, съ кѣмъ-бы вы могли подѣлиться вашей мыслью, скукой, горемъ, наконецъ, своимъ?..
-- У меня сестра есть: тогда я съ ней разговариваю. Она меня такъ любить.
-- Ну, а у меня нѣтъ сестры: да если-бы и была, я не пошелъ-бы къ ней. Павлу Антоновичу горько было; онъ чувствовалъ, что его дѣло проиграно, и билъ на пропалую.-- Простите меня, если найдете въ моихъ словахъ что-нибудь оскорбительное... Но -- я думалъ, что вотъ Александра Даниловна пойметъ меня: я разскажу ей свое горе -- и она успокоитъ, ободритъ меня, скажетъ мнѣ, что я не одинъ. А потомъ и она разскажетъ мнѣ про свои мысли и вопросы, которые тревожатъ ее -- и я помогу ей разъяснить, рѣшить ихъ... И тогда-бы мы оба...
Павелъ Антоновичъ чувствовалъ, что онъ уже далеко заходитъ, и остановился.
Александра Даниловна какъ-будто во снѣ его слушала. "Господи, чего-же это онъ хочетъ отъ меня"? думала она. Ей жутко, наконецъ, становилось. Она какъ будто, хоть и смутно, начинала понимать Павла Антоновича -- по своему, конечно. Она не знала, что отвѣчать ему. Наступила минута тяжелаго молчанія. (Хорошее развлеченіе доставилъ ей Павелъ Антоновичъ)!..
-- Что это мамаша нейдетъ? тихо произнесла, наконецъ, Александра Даниловна. Она встала и начала ходить по комнатѣ, потомъ остановилась у окна въ противоположномъ углу отъ Павла Антоновича.
А Павла Антоновича между тѣмъ послѣднія слова, имъ разслышанныя, совсѣмъ убили. Онъ видѣлъ, что ему тутъ дѣлать нечего, и начиналъ уже ругать себя, что не умѣлъ сдержаться во время.
Вошла Татьяна Николаевна -- и декораціи перемѣнились.