Андреев Александр Николаевич
Первая молодость Чебатова

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Текст издания: журнал "Дѣло", NoNo 6--10, 1871.

   

ПЕРВАЯ МОЛОДОСТЬ ЧЕБАТОВА.

Повѣсть.

   Это было въ глухую осеннюю пору, наканунѣ одного большого праздника. Шесть часовъ вечера. Первопрестольная столица вся охвачена густымъ, тяжелымъ туманомъ; въ отсырѣвшемъ воздухѣ душно, подъ ногами у пѣшехода мокрота и слякоть. На Петровкѣ, которая за три часа какіе-нибудь была и свѣтла, и людна, все тихо и спокойно. Изрѣдка лишь прогремитъ по пустынной мостовой карета, или проерзгаютъ по голому булыжнику полозья санокъ какого-нибудь неуклюжаго Ваньки -- и опять все смолкнетъ. Слышно, какъ шлепаетъ и лязгаетъ по расплывшемуся снѣгу тротуара нога запоздавшаго пѣшехода; свѣтъ отъ немногихъ и тусклыхъ фонарей тщетно силится пробиться сквозь туманную мглу и пробѣжать по его влажному и раскраснѣвшемуся лицу; у пѣшехода только рябитъ въ глазахъ отъ еле-мерцающихъ уличныхъ маяковъ. А туманъ между тѣмъ какъ-будто хочетъ пролѣзть въ каждую щель дома, опутать и закрыть собою всю столицу и такъ оставить ее, какъ какую-нибудь очарованную спящую царевну... И хорошо-бы! подъ такой вовсе непрозрачной и тяжелой дымкой не видать ея вовсе ужь не царскихъ лохмотьевъ, и рядится она тогда въ какой-то полуфантастическій, сонно-величавый нарядъ. Но вотъ протяжно и вяло раздался гдѣ-то вблизи звукъ колокола, прорѣзалъ и всколыхнулъ застывшій-было воздухъ, потомъ еще и еще -- и скоро вся Москва огласилась родными ей звуками. Рѣдко, какъ-будто чередуясь, раздавались эти звуки -- и было въ нихъ что-то унылое, тоскливо-раздирающее... Но не такъ отзывались они въ душѣ иного истаго москвича: выходилъ онъ на улицу и, подъ вліяніемъ ихъ, другими глазами смотрѣлъ сквозь туманъ на почернѣвшіе и вспотѣвшіе дома., на невзрачную и плаксивую фигуру блюстителя городского порядка; легко и отрадно у него на душѣ. Завтра перерывъ въ его будничной жизни съ трусливыми страстишками, съ мелкими мыслями о мелкихъ предметахъ; завтрашній день пройдетъ для него не въ примѣръ распрелюбезнѣе прочихъ: если въ остальное время онъ ѣлъ и пилъ малыми щипками да глотками, то завтра напьется до отупѣнія, до положенія не только вещественныхъ, но и невещественныхъ ризъ; если онъ спалъ и зѣвалъ въ другое время лишь урывками, то завтра будетъ то и другое совершать въ полную сласть, во весь ротъ, съ остервенѣніемъ -- и въ заключеніе онъ готовъ будетъ лѣзть на стѣну отъ праздничной тоски и скуки. Да, есть отчего осклабиться человѣку и остаться равнодушнымъ къ уличной и ко всякой другой грязи!
   Не то, однако, было на душѣ Павла Антоновича Чебатова; не тѣ вовсе мысли и чувства волновали его, когда лакей отворилъ предъ нимъ дверь одного довольно параднаго дома, и онъ пустился шлепать по тротуару къ себѣ, въ свою подлую комнатку, гдѣ-то въ захолустьи между Тверской и разными переулками и закоулками Патріаршихъ Прудовъ.
   -- Черти, право черти! Работаешь, какъ волъ, говоришь на пролетъ часа два, такъ-что охрипнешь и очумѣешь подъ конецъ -- а, какъ пришлось расплачиваться: погоди, говорятъ; забыли вишь, что ныньче срокъ... Сволочь этакая! Туда-же въ аристократію лѣзутъ.
   А между тѣмъ приподнятая нога Павла Антоновича то опускалась гораздо ниже, чѣмъ онъ предполагалъ, и съ шумомъ попадала въ грязную лужу, то не успѣвала еще на половину выпрямиться въ колѣнѣ, а ужь тыкалась во что-то твердое и скользкое.
   -- Тьфу ты, мерзость какая!...
   Но Павелъ Антоновичъ такъ занятъ своею мыслью, что снова, несмотря на такіе чувствительные толчки изъ міра дѣйствительнаго, погружается въ самозерцаніе.
   -- Теперь вотъ, продолжаетъ онъ грустную думу, -- придешь на квартиру, а тутъ предъ тобой хозяинъ начнетъ клянчить, душу всю твою вытянетъ. Экая...
   Но только было хотѣлъ Павелъ Антоновичъ опять выругаться, какъ услыхалъ около самыхъ ушей голосъ: пади! и громъ экипажа. Ругаясь, онъ и не замѣтилъ, какъ очутился среди мостовой; мостовая эта, шла изъ переулка и прорѣзывала тротуаръ большой улицы. Встрепенувшись отъ грознаго звука, Павелъ Антоновичъ моментально отскочилъ въ сторону, перевелъ духъ и почувствовалъ, какъ злость, самая ярая, тупая злость душитъ его и подступаетъ къ горлу. Въ первую минуту онъ даже не могъ выговорить слова и такъ остался безъ звука и мысли, весь объятый одной только подавляющей страстью... И что, кажется, было необыкновеннаго въ этомъ "пади"! Сколько разъ на своемъ вѣку приходилось Павлу Антоновичу слышать его! Естественно быть въ опасности, естественно и спасаться отъ нея. Естественно ѣхать каретѣ, естественно и пѣшеходу, какъ существу болѣе легкому и эластичному, отскакивать отъ нея, а ей предоставить ѣхать своимъ чередомъ... Но Павлу Антоновичу былъ еще не знакомъ такой благодушный пріемъ мышленія, да и былъ онъ въ скверномъ, сердитомъ настроеніи -- а тутъ это "пади", все проникнутое наглымъ презрѣніемъ къ бѣдному пѣшеходу, какъ будто на смѣхъ, надъ самымъ ухомъ.
   -- Мерзавцы!... вознегодовалъ, наконецъ, Павелъ Антоновичъ. Онъ былъ обиженъ, такъ вотъ -- здорово живешь -- обиженъ. А тутъ еще, осмотрѣлъ онъ свою персону и увидалъ, что она обрызгана -- и очень сильно жидкимъ, грязнымъ снѣгомъ.
   -- И проѣхалъ, скотина! И горя ему нѣтъ, что онъ не только испугалъ, но и обдалъ грязью прохожаго!...
   Ругается Павелъ Антоновичъ... А ругательства, какъ говорятъ, облегчаютъ душу. Бурное негодованіе, незамѣтно для самого Павла Антоновича, смѣняется въ его душѣ тихою, тоскливою грустью -- не болѣе. Павелъ Антоновичъ былъ человѣкъ очень впечатлительный; но, благодаря этой-же впечатлительности, онъ не могъ выдерживать и долгой бури въ своей душѣ. Нервы его были очень чутки ко всякому раздраженію и могли быстро напрягаться до nec plus ultra, но зато и скоро упадали съ такого необычнаго имъ тона. Павлу Антоновичу, впрочемъ, вовсе было не легче, что онъ отъ безшабашнаго негодованія перешелъ лишь въ грустное настроеніе. Тѣмъ мучительнѣе онъ чувствовалъ, тѣмъ отчетливѣе язвила его всякая скверная мысль и всякое скверное впечатлѣніе. Въ воздухѣ хоть и сыро и душно было, но пахло чѣмъ-то праздничнымъ, пирогами пахло. Такого контраста своей особы со всѣмъ окружающимъ не могъ выносить Павелъ Антоновичъ. Онъ чувствовалъ себя одинокимъ, заброшеннымъ и отъ всего ждалъ лишь обиды себѣ, оскорбленія. Онъ сознавалъ, мучительно-больно сознавалъ, что онъ какая-нибудь песчинка въ большомъ городѣ, и что ничего не стоитъ этому громадному чувовищу раздавить и стереть его... Досадно ему было, что туманъ такъ назойливо лѣзетъ въ глаза и слипаетъ мокрыя вѣки; досадно, что звяканье колоколовъ такъ докучливо рѣжетъ уши; на все досадно: все его дразнило и раздражало. Поровнялся онъ со входомъ въ одинъ ресторанъ; у подъѣзда, стоятъ только-что вышедшіе изъ трактира два грязныхъ купца въ энотовыхъ шубахъ, съ отпечаткомъ невозмутимаго спокойствія на жирныхъ физіономіяхъ.
   -- Вишь вѣдь разнесло на даровыхъ хлѣбахъ-то! А попробуй взаймы попросить: удавятся -- но не дадутъ...
   И не хочетъ замѣтить Павелъ Антоновичъ, какую глупость говоритъ онъ, и въ какое комически-плачевное положеніе ставитъ себя. Откуда онъ знаетъ, что хлѣбъ, упитавшій коммерсантовъ, даровой хлѣбъ?... И развѣ всякой обязанъ развязывать, свой кошелекъ для перваго встрѣчнаго?-- Но Павелъ Антоновичъ не унимается; одна мысль гаже другой ползетъ ему въ голову и гложетъ его. Видитъ онъ: промелькнула мимо него на лихомъ извощикѣ фигура одного богатаго товарища его по университету; видитъ -- и не можетъ ѣдко не замѣтить ей вслѣдъ: поди-чай, явится куда въ гостиную и разсыплется въ жалобахъ на множество работы, на усталость... А чего? знаемъ мы эту работу: съ утра до вечера -- визиты разные; хоть-бы одна мысль дѣльная въ головѣ за весь день, а-то пустота и пустота -- и ничего больше.. И опять не замѣчаетъ Чебятовъ всей бездоказательности своего замѣчанія. Онъ весь занятъ собою и не можетъ ни о чемъ судить такъ просто и безотносительно; что ни кидается ему въ глаза, онъ сейчасъ ставитъ въ параллель съ самимъ собой и, видя всѣ невзгоды на своей сторонѣ, а довольство на другой, до самого болѣзненнаго, тоскливаго ощущенія огорчается -- и ругается; онъ никакъ не можетъ переварить въ своей головѣ чьей-то слѣпой несправедливости къ себѣ и чьего-то тоже слѣпаго доброжелательства къ другимъ. Въ заключеніе онъ даже впадаетъ въ элегическій тонъ, плотнѣе прикрывается воротникомъ своего пальто, съеживается и начинаетъ пѣть іереміаду:
   -- Вѣдь вотъ -- что другому достается, такъ шутя, безъ печали и воздыханій, тебѣ-же лѣтъ: каждый твой шатъ въ жизни обставленъ препятствіями и нѣтъ тебѣ возможности идти ровно и покойно, а ступай вотъ съ разными скачками, толчками и ушибами... И постоянно ты въ какомъ-то дрянномъ, подломъ настроеніи: всякая радость твоя чѣмъ-нибудь да отравлена. Э-эхъ!...
   Можетъ бытъ, еще нѣсколько мгновеній -- и Павелъ Антоновичъ очень легко перешель-бы къ свѣтлому, даже, пожалуй, праздничному настроенію. Молодость взяла-бы свое. Положимъ, что онъ въ данную минуту и скверно обставленъ, да зато тамъ, впереди цѣлая бездна надеждъ и ожиданій. Скверно на душѣ, но мысль идетъ своимъ чередомъ, нервы подъ вліяніемъ одного и того-же тяжелаго ощущенія утомляются и просятъ отдыха -- и не замѣтилъ-бы Павелъ Антоновичъ, какъ онъ изъ сквернаго міра дѣйствительности очутился-бы въ заманчивомъ и радужномъ мірѣ фантазіи. Но судьба была неумолима къ нему, точно нарочно дразнила и потѣшалась'уіадъ нимъ. Когда ужь ему нужно было съ Тверской направиться въ свой переулокъ, вдругъ сзади послушался звукъ колокольчика, и мимо него -- Богъ знаетъ куда -- съ шумомъ пронеслись сани, запряженныя тройкой ямщицкихъ коней. Павелъ Антоновичъ только и успѣлъ разглядѣть чью-то бобровую шапку, да неясный абрисъ женскаго личика, съ лаской (такъ, по крайней мѣрѣ, показалось наблюдателю) льнувшаго къ этой бобровой шапкѣ. Увидя такую картину, Павелъ Антоновичъ ужь не нашелся, не-могъ произнести ни одной жалобы, ни одного ругательства. Что-то очень ядовитое больно кольнуло его сердце -- и онъ, только-что сбиравшійся отправиться въ страну фантазіи, молча и угрюмо, съ тупой грустью поплелся домой. Сѣро и дрянно было у него на душѣ.
   Когда Чебатовъ пришелъ къ себѣ на квартиру, то и въ ней не нашелъ ничего утѣшительнаго, что бы успокоило его, измученнаго разными скверными мыслями и впечатлѣніями. Въ комнатѣ его пахло сыростью; съ скудной и неказистой мебелью она выглядывала какъ-то уныло, безпріютно. Скинувъ верхнее платье, Павелъ Антоновичъ заходилъ по ней взадъ и впередъ (въ комнатѣ можно было сдѣлать шаговъ пять -- шесть). Въ головѣ у него не было никакой мысли, или, пожалуй, ихъ было множество, но всѣ онѣ были безъ начала и конца, вылѣзали богъзнаетъ откуда и почему; пропадали тоже неизвѣстно какъ и куда; одна мысль толкала и гнала другую и толпились всѣ онѣ безъ всякой дисциплины, тѣсня другъ друга, мѣшая одна, другой. То въ его головѣ повторялись скверныя слова: "ахъ, извините! мы и забыли, что вамъ ныньче срокъ"; то задавалъ онъ вопросъ: "что за причина, что вотъ уже нѣсколько времени стоитъ такая тяжелая погода? "то обращалъ вниманіе на висѣвшіе тамъ и сямъ по стѣнѣ клочки обоевъ и произносилъ свое неодобреніе такому обстоятельству; то вдругъ вполголоса начиналъ напѣвать: "ужь какъ взглянешь ты, раскрас..." и, оборвавшись на полсловѣ, вздрагивалъ, -- Вспомнилъ онъ. что время чай пить.
   -- Настасья, поставь самоваръ.
   -- Сейчасъ, родимый! проговорилъ за перегородкой старушечій голосъ, и потомъ что-то завозилось тамъ.
   Павелъ Антоновичъ сѣлъ на изодранный диванъ и закурилъ папиросу. Долго сидѣлъ онъ, и всматривался въ растилавшійся кругомъ его дымъ, да изрѣдка перебиралъ ногами.
   -- Настасья, да что-же самоваръ-то? Этакъ вѣдь когда-же я дождусь его...
   -- Да сейчасъ, сейчасъ! Что ты съ нимъ тутъ подѣлаешь? Не кипитъ, да и только: засорился что-ли ужь очень.
   Но самоваръ, сверхъ чаянія, сдѣлалъ послѣднее усиліе и вскипѣлъ. Старуха подала его.
   -- Ну вотъ, не думалъ, не думалъ -- да вдругъ и поспѣлъ. Пейте-ка на здоровье! говорила старуха и посмотрѣла на своего постояльца.
   -- Да что ты, родной, такой пасмурный? Погода что-ли ужь больно не хороша...
   Павлу Антоновичу вовсе не. хотѣлось бесѣдовать; ему тяжело было шевельнуть языкомъ.
   -- Нѣтъ, ничего... Должно быть, погода, проговорилъ онъ нехотя.
   -- И-и, неговори ужь! Чтой-то за погода стоитъ такая! Я ужь вотъ сколько живу, а такого времечка не запомню. Сказываютъ, вишь климатъ у насъ хочетъ перемѣниться. Не слыхалъ-ли ты чего? Вамъ вѣдь лучше это знать-то...
   -- Нѣтъ, не слыхалъ... Павлу Антоновичу досадно наконецъ стало на болтовню старухи.
   -- Должно, пустое болтаютъ... Охъ, Господи помилуй, Господи помилуй!.. Старуха тяжело вздохнула.-- Какъ-бы болѣзнь какая въ народѣ-то не появилась! чего вѣдь добраго, но такому времени...
   -- Не знаю, старуха, не знаю и этого... Павелъ Антоновичъ начиналъ-было терять терпѣніе; его подмывало даже на грубость, но онъ удержался и рѣшился молчать.
   Настасья, встрѣтивъ такую неохоту бесѣдовать и опасаясь тревожить болѣе своего барина, посѣменила ногами и направилась къ двери.
   -- Кушай-же, родной, кушай! говорила она, уходя.
   "Убирайся ты"! сердито ворчалъ про себя Павелъ Антоновичъ. "Какой я тебѣ родной? Кому я родной"? Но странно! какъ ни былъ онъ во все время разговора настроенъ противъ старухи,-- ея наивное добродушіе подѣйствовало на него; онъ какъ-будто нехотя -- но заразился имъ. "Поди ты! И не ожидаешь, гдѣ встрѣтишь участіе къ своей особѣ"... разсуждалъ уже чрезъ нѣсколько минутъ Павелъ Антоновичъ и полу-язвительно, полу-сладко улыбался. Какъ-бы то ни было, у него точно что отлегло отъ сердца. Эта ласковость въ тонѣ, эта хоть на словахъ -- но такая искренняя заботливость о немъ, даже это непрошеное "родной" -- все пріятно щекотало тоскливо настроенные нервы Павла Антоновича. А тутъ еще онъ успѣлъ выпить стаканъ чаю. Влага китайца -- этого соннаго, вялаго китайца (такимъ, по крайней мѣрѣ, его силятся изобразить на чайныхъ обкладкахъ) -- быстро пробѣжала по организму и повысила тонъ ослабѣвшихъ и уставшихъ нервовъ. Павелъ Антоновичъ живо почувствовалъ въ себѣ приливъ энергіи и бодрости. "Плевать я хотѣлъ на все!-- проговорилъ онъ -- скверно около тебя, а ты иди и иди: твоя жизнь, твое счастье еще только ждутъ тебя. Тебѣ еще не приходится жить изо дня въ день, безъ всякой цѣли впереди. Мелочи жизни да не трогаютъ тебя и да не обращаютъ твоего вниманія"...
   Какъ на грѣхъ однако, одна изъ этихъ мелочей стукнула въ это время въ дверь и попросила обратить на себя вниманіе, какъ-будто ей хотѣлось искусить Павла Антоныча. Онъ забылъ, что ему нужно ждать посѣщенія хозяина; но тотъ не замедлилъ явиться и такъ въ расплохъ, совершенно не кстати.-- Павелъ Антонычъ вообще терпѣть не могъ визитовъ своего хозяина. Онъ добросовѣстно расплачивался съ нимъ; но такъ-какъ у него самого срокъ полученія денегъ никакъ не могъ быть съ точностью опредѣленъ и высчитанъ, потому-что не зависѣлъ отъ него, то и хозяину приходилось иногда получать съ него за квартиру недѣлей или двумя позднѣе срока. Хозяинъ въ душѣ нисколько не затруднялся этимъ: онъ успѣлъ скопить порядочную деньгу на поприщѣ снабженія неимущихъ квартирою, столомъ и пр., и его благосостояніе давно уже перестало колебаться отъ разныхъ подземныхъ потрясеній въ карманахъ жильцовъ. Тѣмъ не менѣе онъ считалъ необходимою принадлежностью своей политики въ отношеніи къ жильцамъ -- постоянно напоминать имъ о часѣ разсчета съ хозяиномъ, чтобы дескать постоянно они помнили сей грозный часъ и не забывались.
   -- Можно къ вамъ войти? послышался за дверью голосъ хозяина.
   Павелъ Антоновичъ на минуту растерялся отъ такой неожиданности; легкая краска пробѣжала у него по лицу.
   -- Зайдите. Можно.
   -- Ахъ, здравствуйте! заговорилъ хозяинъ, глотая слова. Вся его фигура, тощая и сгорбившаяся, какъ-будто то и дѣло чему-то кланялась и чего-то конфузилась.-- Я, можетъ быть, помѣшалъ-съ... я на минутку... Нынче срокъ... такъ ужь нельзя-ли-съ?..
   -- Съ удовольствіемъ-бы, Макаръ Ермолаичъ! Да вотъ самъ нынче тоже думалъ получить и не получилъ. Вы ужь подождите.
   -- Эхъ, горе какое! А я было на васъ надѣялся-съ... Мой-то просто на горло наступилъ... все впередъ, да впередъ...
   -- Да что-жь вы сдѣлаете? Я, право, не моту сейчасъ вамъ отдать.
   -- Ну хоть что-нибудь... хоть половиночку-съ... а тамъ послѣ... Я ужь знаю, что отдадите...
   Павелъ Антоновичъ начиналъ выходить изъ себя; было ясно, что хозяинъ пускается клянчить. "Что-же это такое? Этакъ онъ всю душу вытянетъ изъ тебя", думаетъ Павелъ Антоновичъ и рѣшается покончить дѣло разомъ.
   -- Вотъ что! говоритъ онъ какимъ-то болѣзненно-рѣшительнымъ тономъ, во всѣ глаза глядя на хозяина.-- Вы вѣдь знаете, что я всегда расплачивался и расплачиваюсь честно, а предъ такимъ человѣкомъ вамъ клянчить совѣстно. Теперь у меня нѣтъ ничего, а чрезъ какіе-нибудь два-три дня я сочту долгомъ разсчитаться съ вами.
   Неожидая такого отпора и видя, что дѣло плохо, хозяинъ повертѣлся на мѣстѣ и повернулся къ двери.
   -- Ну-съ, дѣлать нечего-съ... Прощайте! произнесъ онъ, вздохнувши и съежившись.
   Павелъ Антоновичъ перевелъ духъ, потомъ всталъ со стула и нѣсколько разъ прошелся по комнатѣ. Онъ былъ въ волненіи. Его прервали на самомъ интересномъ мѣстѣ -- и такъ прозаически, по поводу самой пошлой мелочи, прервали. Его озлило такое обстоятельство и подняло-было новую бурю въ душѣ... Только благодаря тому, что силы его уже нѣсколько освѣжились послѣ двухчасового урока, онъ побѣдоносно выдерживаетъ эту бурю и не распускается въ плаксивыхъ жалобахъ, какъ было прежде. "Экой докучный человѣкъ"!.. "А впрочемъ славно я его"... Павелъ Антоновичъ сѣлъ опять на стулъ и въ два-три глотка выпилъ другой стаканъ чаю. Чрезъ нѣсколько времени онъ и вовсе успокоился. Только такъ, какое-то слегка грустное недовольство еще осталось въ немъ. Но онъ не обратилъ вниманія на это и принялся за чтеніе. Долго читалъ онъ, наконецъ закрылъ книгу и сѣлъ въ раздумья на диванѣ. Предметъ чтенія что-ли былъ не веселый, или скверная обстановка квартиры опять охватила Павла Антоновича,-- только одна мысль грустнѣе другой пробѣгала у него въ головѣ. "Фу, какъ скверно"! Павелъ Антоновичъ, не зная, что дѣлать съ своей персоной, спѣшитъ утѣшить себя. "Отчего это тоска"? думаетъ онъ. "Жутко мнѣ что-ли, что я одинъ? Пустое. Мое одиночество отзывается скверно только на моемъ теперешнемъ положеніи. Не хорошо кругомъ тебя: не знаешь, чѣмъ черезъ мѣсяцъ будешь жить, -- но вѣдь это только теперь, а тамъ, черезъ два года какіе-нибудь, мечтай хоть о цѣлыхъ горахъ счастья. Работай только -- и славная, по сердцу работа будетъ". Но не утѣшается что-то Павелъ Антоновичъ. Онъ отъ природы человѣкъ общительный; въ минуту горести ему поговорить съ кѣмъ-нибудь хочется, хочется чувствовать около себя присутствіе живого существа. "Хоть-бы куда отправиться! Къ Волкову-бы уйти что-ли... Да поздно, кажется". Дѣйствительно было поздно. Было уже около 11 часовъ вечера. Павелъ Антоновичъ опять въ грустномъ раздумья. А тутъ еще, ни съ того, ни съ сего, вдругъ назойливо напрашивается на вниманіе такая сцена. Слышитъ Павелъ Антоновичъ, что комнаты черезъ двѣ отъ него со скрипомъ растворилась чья-то дверь, и такъ, должно быть, осталась растворенною: за скрипомъ послѣдовало лишь стуканье двери объ стѣну -- и только. Въ домѣ, гдѣ жилъ Павелъ Антоновичъ, помѣщенія для жильцовъ были склеены и разгорожены кое-какъ, на живую нитку,-- такъ-что, при нѣкоторой тишинѣ, можно было на одномъ концѣ отчетливо слышать, что дѣлается на другомъ. Благодаря такому, можно сказать, завидному въ отношеніи резонанса, устройству комнатъ, Павелъ Антоновичъ и дѣлается вдругъ невольнымъ слушателемъ чьего-то чужого разговора. Разговоръ, судя по голосамъ, ведется между мужчиной и женщиной.
   -- Сдѣлайте одолженіе, позвольте папиросочку.
   -- А вотъ сейчасъ; я ужь набиваю.
   -- Ахъ, батюшки вы мои! Какой вы, право....
   -- Помилуйте-съ! Я самый, можно сказать, вѣжливый и предупредительный кавалеръ. Вѣрно-съ!
   -- Это я сейчасъ видно.
   -- И какъ-бы вы думали? Большимъ успѣхомъ между дамами пользуюсь.
   -- Ну ужь вы... Полно вамъ смѣяться-то.
   -- Нешутя-съ!.. Сейчасъ это, знаете, поглаживаешь бородку, а то и ее... ну, словомъ, съ нашимъ почтеніемъ-съ!.. Я больше по Замоскворѣчью.
   Дамѣ, очевидное дѣло, любо было слышать кавалера; она хохотала.
   -- Ну ужь! Какой вы шутникъ, посмотрю на васъ...
   -- Правда, сударыня! Истинная правда-съ! Вовсе не шутки... Вотъ извольте: пару вамъ презентую.
   -- Ахъ, батюшки! Много вамъ благодарна. Какой вы, право... Одной довольно.
   -- Не могу-съ, какъ вамъ угодно -- не могу-съ! Примѣта такая...
   -- Какая это примѣта?
   Дама опять смѣялась.
   -- Да ужь такая!... Пару могу. Попросите три -- ни за что! Не дамъ-съ: невѣжей окажусь. Четыре, если вамъ угодно, съ удовольствіемъ!
   -- Вотъ вы еще какой! Какія у васъ примѣты хорошія!
   Дама все смѣялась; по сердцу ей, должно быть, была эта примѣта.
   -- Да ужь тамъ какъ хотите. Люблю, знаете, чтобы все попарно было.
   -- Ну если любите, дай Богъ вамъ...
   Дама захлебнулась отъ смѣха и -- не договорила...
   -- Совсѣмъ напротивъ-съ! подхватилъ кавалеръ.-- Не того мнѣ вовсе нужно -- вамъ чтобы этакого... понимаете? Вотъ что-съ! А я что! Я завсегда могу-съ...
   Тутъ ужь такимъ смѣхомъ разразились и дама и кавалеръ, что и описать трудно. Успѣхъ, со стороны кавалера, былъ полный -- правду онъ о себѣ говорилъ!
   Какъ ни былъ Павелъ Антоновичъ настроенъ въ разладъ съ такой беззаботной шутливостью, но и онъ не выдержалъ -- и улыбнулся. Только впрочемъ. Да и улыбка, вышла какой-то кислой, нехорошей улыбкой, пополамъ съ скрытой досадой. Лишь прекратился разговоръ, и все смолкло кругомъ,-- на душѣ Павла Антоновича стало еще хуже. Пусто, никого и ничего нѣтъ около него. "Вотъ тоска-то!" говоритъ онъ самъ себѣ и даже пожимаетъ плечами. И вотъ... вдругъ почему-то въ его сознаніи всплылъ наверхъ и рѣзко обозначился образъ хорошенькаго личика, которое онъ видѣлъ на улицѣ: такъ-же ласково оно жмется къ кому-то, та-же улыбка на лицѣ... о нѣтъ, даже слаще, обаятельнѣй той: та смутная какая-то была., и разглядѣть-то ее было трудно, а эта такъ ласкала тебя, такъ всю душу твою просила къ себѣ. Павлу Антоновичу даже послышался какъ-бы звукъ колокольчика: такъ живо было воспоминаніе. Онъ весь встрепенулся и цѣликомъ отдался своему новому ощущенію. Ему казалось, что улыбка обращена, теперь не къ кому-то другому, а прямо къ нему. Онъ, пожалуй, чувствовалъ, какъ подъ вліяніемъ этой улыбки, его лицо разглаживалось, и съ него, одна за другой, сбѣгали грубыя, пасмурныя складки; свѣтло и ясно стало у Павла Антоновича на лицѣ и на душѣ. Еще минута, нѣсколько минутъ -- и казалось-бы... Но кто-то откашлянулся и заругался за стѣной, а Павелъ Антоновичъ, почувствовалъ, что отъ его окна, сильно дуетъ. Міръ дѣйствительный, стало-быть, опять предъявлялъ свои права на его нервы. Этого мало. Тоска его вдругъ оказалась не просто однимъ непріятнымъ, сквернымъ ощущеніемъ; нѣтъ, она теперь грызла, сосала его; что-то ныло внутри его и рвалось наружу. Онъ всталъ и прошелся по комнатѣ. "А, вотъ въ чемъ дѣло!" подумалъ онъ. "Любовь... О, какъ хорошо, должно быть, любить и знать, что и тебя любятъ. Тогда ступай смѣло и бодро на встрѣчу всякой пошлости и гадости въ жизни. У тебя вдали будетъ одна побѣда, и въ мысли одно благословеніе твоей..." Павелъ Антоновичъ не договорилъ: кого это -- твоей? Но было само собой понятно -- кого... Ему и больно, и пріятію отчего-то было. "Да, любовь -- это сила!" проговорилъ Павелъ Антоновичъ почти вслухъ и судорожно сжалъ кулаки, какъ-будто и въ самомъ дѣлѣ отправлялся на битву. Онъ думалъ, и... мечтается ему, какъ его, запыленнаго (почему это мнѣ нужно именно запылиться? разсуждаетъ Павелъ Антоновичъ вмѣстѣ съ этимъ), всего въ поту, загорѣлаго встрѣчаетъ она и такъ жарко, жарко обнимаетъ. "Какъ ты хорошъ такъ! говоритъ она. Да, я знала, что ты побѣдишь..." Картина вышла хоть куда, "Ну, не силали? Прямо, благодаря ей, въ рыцари зачислился." Павелъ Антоновичъ улыбнулся. Сердце его будто размягчилось и растаяло, а мысль, разъ получившая толчекъ, шла по инерціи все въ одномъ направленіи. Вотъ онъ опять возвращается со службы домой, такой усталый, и тяжело опускается на диванъ, а около него она -- такъ хорошо и ясно смотритъ ему въ глаза, обнимаетъ его и своей ручкой откидываетъ назадъ его волосы, спустившіеся ему на лобъ. "Ты усталъ, мой милый?" говоритъ чей-то тихій и ласковый голосъ. Эта вторая картина была ужь совсѣмъ по сердцу Павлу Антоновичу; онъ совершенно разцвѣлъ. Но испугался что-ли онъ, что вѣдь съ этихъ облаковъ очень легко слетѣть на землю, да еще грязную и неприглядную, -- только онъ самъ-же поспѣшилъ на встрѣчу своему паденію, какъ-будто хотѣлъ приготовить себя къ нему -- и затѣмъ храбро выдержать. "Но вѣдь это пошлость наконецъ", проговорилъ онъ. "Что-жь это -- жена-то конфетка что-ли у меня? Только и знай, что цѣлуетъ и обнимаетъ, да отираетъ пыль и потъ съ тебя: гдѣ-же она-то сама? Вѣдь тутъ только я... Экъ вѣдь какъ разсантименталыіичался!" Но въ глубинѣ души Павла Антоновича, влекло что-то къ созданной имъ картинѣ. Онъ хоть сейчасъ и бранитъ себя, но вѣдь это ему легко дѣлать: онъ тутъ разстается лишь съ образомъ, существующимъ въ его головѣ -- поболѣе, а между тѣмъ въ результатѣ получаетъ утѣшеніе и успокоеніе для себя. Мысль его, принявъ отвлеченное направленіе, пошла далѣе на этомъ пути; онъ началъ размышлять вообще о женщинѣ, о ея силѣ, значеніи и роли въ семействѣ. А когда человѣкъ разсуждаетъ, то онъ уже весь становится подъ вліяніемъ мысли; онъ уже знать не хочетъ, хорошо-ли, скверно-ли ему въ данную минуту... Какъ-же разсуждалъ Павелъ Антоновичъ о такомъ интересномъ предметѣ? Какъ разсуждалъ... Конечно, у него на языкѣ были постоянно слова; самостоятельность... трудъ... общественная дѣятельность. Только въ тупикъ онъ становился, когда хотѣлъ живо и опредѣленно представить себѣ и этотъ трудъ, и это служеніе обществу, когда задавалъ такой вопросъ: въ чемъ-же все это заключается и какъ все это осуществить можно? Онъ сознавалъ, что разсуждаетъ слишкомъ общо, что его идеалъ -- и остается идеаломъ. Онъ такъ и бросилъ этотъ вопросъ и не рѣшилъ его; да и гдѣ ему было рѣшать его: тогда еще и въ литературѣ очень смутно все это понималось, и устанавливались одни лишь общіе принципы. По крайней мѣрѣ, Павелъ Антоновичъ былъ доволенъ собой, что вообще имѣетъ самыя высокія мысли о женщинѣ. Итакъ Павелъ Антоновичъ очутился въ сферѣ отвлеченнаго мышленія. А оно, извѣстно, всегда совершается sine ira et studio. Только должно-же оно было когда-нибудь кончиться -- и Павелъ Антоновичъ опять навѣрное почувствовалъ-бы скуку и тоску, и такъ остался-бы съ этой тоской, пока она утомила-бы его и онъ заснулъ-бы отъ утомленія.
   Судьбѣ однако угодно было, чтобы Павелъ Антоновичъ, среди самаго отвлеченнаго размышленія о чемъ-то самомъ отвлеченномъ, вдругъ вспомнилъ объ одномъ вполнѣ конкретномъ и близкомъ ему предметѣ: предметъ этотъ была нѣкто Александра Даниловна, дочь одного чиновника, Данила Петровича Шильбина, который давно уже жилъ въ Москвѣ, но когда-то былъ знакомъ съ отцомъ Павла Антоновича. Павелъ Антоновичъ, по пріѣздѣ своемъ въ Москву, счелъ нужнымъ, согласно просьбѣ матери, явиться къ этому Данилу Петровичу, былъ какъ-то еще нѣсколько разъ, но теперь давно уже не бывалъ. Но то, чтобы скучно было очень у Шильбиныхъ, а такъ -- ему почему-то казалось неловко, назойливо ходить къ нимъ часто. Правда, и съ Александрой Даниловной ему приходилось всегда говорить очень немного и о самыхъ обыкновенныхъ предметахъ; но онъ былъ еще очень молодъ, и хоть не зналъ почти, что тцкое за существо Александра Даниловна, но она, просто какъ очень хорошенькая и неглупая барышня, если не произвела на него особеннаго впечатлѣнія, то, по крайней мѣрѣ, обратила на себя вниманіе. Случалось,-- лежитъ Павелъ Антоновичъ, въ минуту отдыха и скуки, ничѣмъ не занятый, одна мысль лѣниво ползетъ за другой: глядь -- знакомый образъ и мелькнетъ у него въ головѣ, и задумается Павелъ Антоновичъ; но потомъ махнетъ рукой и перейдетъ къ другимъ очереднымъ вопросамъ. Теперь-же, когда, благодаря глупому стеченію обстоятельствъ, тоска, можно сказать, къ самому горлу подступила, и онъ просто жаждалъ кого-нибудь видѣть около себя, -- образъ Александры Даниловны приковалъ все его вниманіе; душа его такъ и просилась къ ней. Онъ сейчасъ-бы, кажется, и пошелъ къ ней, и поникшій повѣдалъ-бы ей свое одинокое горе, свою тоску невыносимую. Ему въ этотъ вечеръ очень тяжело было. Онъ рѣшилъ: завтра-же идти къ Шильбинымъ. "Какая славная мысль!" Павлу Антоновичу весело стало. "Да, такъ-таки завтра и пойду!" говорилъ онъ. И чрезъ нѣсколько времени ему уже представляется, какъ входитъ онъ къ Шильбинымъ и слышитъ звонкій смѣхъ, и бойкія, живыя рѣчи Александры Даниловны; вотъ она какъ-будто вся предъ нимъ, легкая, живая... Онъ былъ доволенъ собой, даже счастливъ. Онъ нашелъ дѣйствительное, реальное утѣшеніе: онъ не одинъ; съ нимъ мысль о живомъ и притомъ знакомомъ, близкомъ ему существѣ... Утомившись, Павелъ Антоновичъ легко и крѣпко заснулъ кодъ вліяніемъ такой хорошей мысли. Засыпая, онъ вспомнилъ, какъ обругалъ ни улицѣ купцовъ за то, что тѣ не дадутъ ему взаймы -- вспомнилъ, и смѣшно ему стало на свою наивность...

-----

   А мы, пока спитъ Павелъ Антоновичъ и ему видятся хорошіе сны, займемся съ читателемъ его коротенькой біографіей. Павелъ Антоновичъ былъ сынъ незначительнаго чиновника, Антона Анисимовича Чебатова, въ одномъ губернскомъ городѣ. Дѣтство свое провелъ тамъ, гдѣ родился, безъ всякихъ особенныхъ приключеній и какихъ-нибудь выдающихся фактовъ. Даже самъ онъ, когда вспоминалъ о своихъ дѣтскихъ годахъ, не находилъ въ нихъ ничего, чѣмъ-бы могъ гордиться и что-бы могъ считать себѣ только принадлежащимъ. Помнитъ онъ, что онъ былъ мальчикъ живой и рѣзвый, любилъ проводить время на улицѣ, играя въ мячикъ, бабки, кубари и другія игры съ своими сверстниками. Помнитъ, какъ лѣтомъ, бывало, насилу дозовутся его обѣдать и какъ прибѣжитъ домой, запыхавшись, весь красный, въ поту и грязи, какъ второпяхъ, наскоро и при постоянной опасности ожечь себѣ ротъ, кое-чего поѣстъ -- и опять на улицу.
   -- Павелъ! говоритъ бывало отецъ.-- Скоро шабашъ твоему гулянью:-- вотъ за книгу посадимъ.
   Павлу хоть и жутко почему-то становится при словѣ "книга", но онъ пріосанивается и бойко отвѣчаетъ:
   -- Чтожъ, тятенька, мнѣ и самому хочется поскорѣй выучиться: выучусь, а тамъ ужь и буду все гулять.
   Весело отцу слышать такія храбрыя рѣчи своего маленькаго сына; онъ не разочаровываетъ храбреца.
   -- Вотъ такъ молодецъ! Люблю... Выучился -- а тамъ гуляй себѣ напропалую. Молодецъ!
   Вообще Павелъ Антоновичъ не помнитъ, чтобы что-нибудь давалось ему съ большимъ трудомъ, чтобы много было слезъ, колотушекъ, пинковъ и подзатыльниковъ на его дѣтскомъ вѣку. Отецъ его жилъ хоть и очень не богато, но безъ нужды; къ дѣтямъ (выросъ впрочемъ одинъ, Павелъ; прочіе всѣ умерли) хотя особенно-нѣжной привязанности не питалъ, но и не трогалъ, не обижалъ ихъ понапрасну, подчасъ даже любилъ болтать съ ними. Съ матерью-же, которая постоянно суетилась дома, у дѣтей была полная фамильярность; вѣчно-занятая хозяйствомъ, она въ попыхахъ, бывало, оттаскаетъ кого-нибудь, подвернувшагося подъ руку, а иногда и больно высѣчетъ, если кто сильно ужь надоѣстъ своимъ крикомъ и назойливымъ шаловствомъ. Но дѣти не боялись ея, едвали даже имѣли къ ней большое уваженіе; если кому изъ нихъ захочется -- бывало что-нибудь у ней выпросить, непремѣнно выпроситъ: та не вытерпитъ наконецъ душу тянущихъ просьбъ и моленій, плюнетъ и дастъ. А-то дѣти заспорятъ съ ней за чаемъ, когда отца не случалось -- глядишь -- и она серьезно, даже запальчиво вступитъ съ ними въ споръ -- дѣтямъ и любо: мать какъ-будто ровня имъ и по уму, и по развитію. Ну-да и отецъ не очень жаловалъ мать: приласкаетъ бывало подъ веселую руку, а ужь затѣмъ -- чтобы безъ всякихъ тамъ бабьихъ разговоровъ и причитаній разныхъ. Дѣти, конечно, не могли не замѣтить такихъ отношеній между родителями и умѣли подчасъ обращать ихъ въ свою пользу.-- Такъ прошли дѣтскіе годы Чебатова -- безъ особеннаго тиранства и безъ особеннаго няньченья и ухаживанья, такъ какъ-то, ни такъ, и не этакъ, сѣро вообще. Къ книгѣ приступилъ онъ не со страхомъ и трепетомъ, какъ-бы къ страшилищу нѣкоему, а такъ лишь съ дѣтской болью и тоской на сердцѣ: отецъ твердилъ сыну о необходимости учиться и тыкалъ пальцемъ въ азбуку, произнося: "вотъ, смотри -- это азъ, это бу-ки..." -- когда еще сынъ не умѣлъ путемъ сидѣть на рукахъ и безъ смысла таращилъ свои глазенки на непонятный какой-то предметъ около него. Когда выучился Павелъ Антоновичъ читать и писать, его отдали въ училище, а потомъ и въ гимназію. Отецъ изъ всѣхъ силъ старался дать образованіе, приличное сыну чиновника, чтобы онъ впослѣдствіи могъ достигнуть чиновъ и степеней извѣстныхъ. Успѣхи Павла Антоновича потакали надеждамъ отца; онъ учился очень хорошо, даже считался нѣкоторыми учителями очень даровитымъ мальчикомъ. Однажды, когда онъ бойко и даже съ нѣкоторой игривостью передалъ учителю исторіи урокъ объ Александрѣ Македонскомъ, то учитель, очарованный музыкой словъ своего питомца (онъ имѣлъ большую слабость къ ораторскому искуству), ничего не нашелся сказать, а только повторялъ: "хорошо... славно, славно!" а въ заключенье прибавилъ: "такъ -- хоть-бы и самому Александру Македонскому!" Что хотѣлъ сказать такимъ остроумнымъ сравненіемъ учитель, осталось тайной для учениковъ. Но Чебатовъ, возвеличенный за свой ораторскій талантъ въ Александра Македонскаго, съ полнымъ самодовольствомъ сѣлъ на скамейку и гордыми очами обвелъ своихъ сотоварищей.-- Вообще Павелъ Антоновичъ возвеселилъ и возрадовалъ-бы своего родителя, когда въ послѣдній разъ съ прекраснымъ аттестатомъ въ рукахъ воротился домой изъ гимназіи, еслибы отецъ его былъ живъ; но онъ, къ несчастью, умеръ, не дождавшись только нѣсколькихъ мѣсяцевъ до окончанія гимназическаго курса своего сына. Сынъ, стало быть, при самомъ вступленіи своемъ на жизненное поприще остался безъ всякой вещественной поддержки: кое-что, пожалуй, и осталось послѣ отца, но взять это кое-что значило-бы пустить по міру мать,-- объ этомъ, слѣдовательно, и думать было нечего. Но Павелъ Антоновичъ не рѣшился оставаться прозябать въ своемъ родномъ городѣ. Благодаря чтенію разныхъ книгъ, спорамъ съ товарищами и своимъ собственнымъ размышленіямъ, въ головѣ Павла Антоновича роилась бездна мыслей о высокомъ призваніи человѣка, о трудѣ, о борьбѣ со зломъ, о служеніи обществу... Онъ думалъ не о житейскихъ разсчетахъ, а о трудѣ по призванію, по любви къ нему, объ устроеніи своей жизни не какъ было-бы выгодно, а какъ, согласно съ его задушевными принципами. Нужно замѣтить, что нужда жизни съ ея мелкими, засасывающими разсчетами была незнакома Чебатову -- ни въ дѣтствѣ, ни въ гимназической жизни. Маленькій онъ хоть и не ѣдалъ изысканныхъ блюдъ, но и не слыхалъ подлѣ себя убійственныхъ словъ: "хлѣба нѣтъ",-- а игралъ-себѣ въ бабки, слѣдовательно, занимался отвлеченнымъ дѣломъ. Въ гимназіи онъ также хотя и не носилъ дорогихъ куртокъ, но и не ходилъ въ изодранномъ платьѣ и худыхъ сапогахъ, а зубрилъ-себѣ безпечно заданный урокъ, слѣдовательно, занимался уже вполнѣ отвлеченнымъ дѣломъ. Но, понятно, для Павла Антоновича, какъ мальчика все-таки способнаго и воспріимчиваго, зубреніе уроковъ было лишь оффиціально-отвлеченнымъ дѣломъ: настоящимъ же его дѣломъ, къ которому возымѣлъ онъ дѣйствительное влеченье, стала выработка въ головѣ разныхъ хорошихъ мыслей, честныхъ взглядовъ на жизнь и на людей. Очень понятно также, что для него не было особенныхъ затрудненій искренне полюбить эти мысли, воспламениться ими и жаждать приложить ихъ къ дѣлу. Такимъ образомъ Павелъ Антоновичъ, обстоятельствами своего воспитанія ставъ къ жизни въ отвлеченныя отношенія и составивъ о ней свой отвлеченный взглядъ, рѣшился, горя нетерпѣніемъ, идти далѣе по пути, разъ испробованному. Кое-какъ съ тоской и скукой пополамъ пробился онъ годъ въ своемъ городѣ, а потомъ лѣтомъ 185* года, напутствуемый благословеніемъ матери, отправился въ Москву и поступилъ въ университетъ по юридическому факультету. Мать удѣлила ему нѣсколько крохъ отчаго наслѣдства и онъ, съ нуждой и грѣхомъ пополамъ, могъ прожить нѣкоторое время въ столицѣ, даже неимѣя уроковъ. Это было для него большимъ подспорьемъ; онъ успѣлъ безъ особенной нужды свыкнуться съ столичнымъ образомъ жизни, осмотрѣться кругомъ и исподоволь пріискать себѣ болѣе или менѣе сносный урокъ. Конечно, его жизнь теперь была далеко не такъ обезпечена, какъ въ родномъ городѣ; ему нельзя было разсчитывать въ чью-либо поддержку, приходилось лицомъ къ лицу столкнуться съ нуждой и горемъ жизни; онъ-таки и хлебнулъ изъ этой чаши, но прыть его не угомонилась. Онъ сдѣлался лишь нѣсколько раздражительнѣе, часто терялъ ровность въ расположенія духа, хотя отъ природы и былъ болѣе мягкаго, уживчиваго характера. Унывать до совершеннаго упадка энергіи ему не приходилось, потому-что не приходилось никогда оставаться, что называется, между небомъ и землей... Не беремся, впрочемъ, рѣшать, что съ нимъ сталось-бы, еслибы ему пришлось входить во градъ Москву только съ нѣсколькими грошами въ карманѣ, да съ одной вѣрой, что Господь питаетъ и птицъ небесныхъ; вѣроятно, не выдержалъ-бы... Мы застали его, читатель, возвращающимся съ урока въ скверномъ расположеніи духа, съ подавляющей мыслью, что онъ одинъ, совершенно одинъ -- и нѣтъ никого, кто-бы протянулъ ему руку помощи, одобренія, утѣшенія. Онъ не вралъ на себя: такъ, пожалуй, дѣйствительно было, потому-что рука товарища, напримѣръ, слишкомъ слаба и безсильна. Онъ только черезчуръ все близко принималъ къ сердцу, черезчуръ волновался. Но это было въ его натурѣ.
   Павелъ Антоновичъ Чебатовъ былъ, пожалуй, лучшимъ въ толпѣ, но никакими рѣзкими качествами своего ума и воли не выдавался изъ нея. Онъ не былъ изъ тѣхъ, которые-бы указывали путь этой толпѣ или шли далеко впереди ея; онъ только успѣлъ выбиться изъ заднихъ, уже совершенно безличныхъ, сильныхъ лишь своей подавляющей громадой, рядовъ, и шелъ въ переднихъ, болѣе рѣдкихъ рядахъ, гдѣ слѣдовательно и дышать было легче и идти было свободнѣе. Про него нельзя было сказать, что онъ очень уменъ; пороху онъ не выдумаетъ, ну... а разберетъ, что хорошо, что скверно. Онъ могъ даже похвастаться нѣкоторой наблюдательностію и способностію анализировать себя. Нельзя было также сказать, чтобы онъ не струсилъ предъ какимъ-нибудь большимъ дѣломъ; но къ цѣли своей шелъ довольно энергично, не безъ вздоховъ и жалобъ, конечно, но... нельзя-же безъ того; натура Павла Антоныча была вовсе не перваго закала. Вотъ, еслибы въ его мозгу, какъ говорится, было нѣсколько нелишнихъ извилинъ, да нервы покрѣпче и организмъ помускулистѣе, то, пожалуй, изъ него и вышло-бы что-нибудь очень замѣчательное; но такъ-какъ ничего этого не было, то ему и суждено было не вліять, а быть подъ вліяніемъ, играть не первую и даже не вторую роль, а просто, пожалуй, замѣтную -- не болѣе! Онъ былъ однимъ изъ тѣхъ, на которыхъ постоянно оказываетъ давленіе все, что отражается на всѣхъ ихъ пяти внѣшнихъ чувствахъ... Въ то время, когда Чебатовъ развивался, были въ ходу разныя хорошія мысли: онъ со вниманіемъ прислушался къ нимъ, полюбилъ ихъ и усвоилъ себѣ. Но будь эти хорошія мысли во время его развитія произнесены лишь въ первый разъ, гдѣ-то далеко, чуть-чуть не про себя,-- онъ навѣрное не узналъ-бы ихъ, потому-что не пошелъ-бы ихъ разыскивать, можетъ быть, даже не почувствовалъ-бы и отсутствія ихъ въ своей жизни, а постарался-бы помириться и успокоиться на чемъ-нибудь другомъ, готовомъ уже. Его, необинуясь, можно причислить къ людямъ, которые даютъ своею совокупностью тонъ и краску общественному мнѣнію тамъ, гдѣ имъ приходится дѣйствовать. Насколько прогрессивны и хороши они, настолько именно будетъ прогрессивно и хорошо общественное мнѣніе, представителями котораго они являются. Что еще не усвоено и не переработано ими, то, смѣло можно сказать, имѣетъ на своей сторонѣ какую-нибудь небольшую кучку людей -- и только. Строй мыслей такихъ людей, складъ ихъ нравственной физіономіи -- самый лучшій измѣритель степени развитости и пониманія общества. Если напримѣръ такіе люди въ молодости заняты однимъ лишь волокитствомъ и праздношатательствомъ, слывутъ хоть и за рѣзвыхъ, но обѣщающихъ юношей, то навѣрное и все юношество разсматривается, какъ собраніе повѣсъ, шалопаевъ, заискивающихъ скромницъ и т. д. Если-же, наоборотъ, они будутъ заняты разработкой разныхъ хорошихъ и честныхъ взглядовъ на жизнь, будутъ съ увлеченіемъ говорить все о высокихъ предметахъ, будутъ воодушевлены все чистыми и прекрасными идеями, то и все молодое поколѣніе прослыветъ за увлекающихся энтузіастовъ, за безкорыстныхъ, даже, пожалуй, безпокойныхъ глашатаевъ правды и истины. Если, далѣе, такіе люди въ періодъ возмужалости дѣлаются глухи и равнодушны къ общественнымъ интересамъ и занимаются лишь своими домашними дѣлами, ѣдятъ, пьютъ, куплю дѣютъ, женятся и дѣтей родятъ, то навѣрное и все общество пріобрѣтетъ себѣ репутацію, можетъ быть, отличнаго дѣльца въ своихъ частныхъ дѣлишкахъ, но никакъ уже не въ общихъ дѣлахъ,-- тутъ оно прославится, какъ безтактное и невѣжественное. Словомъ, если просыпаются люди, между которыми есть мѣсто Чебатову, то говорятъ, что просыпается и все общество; если же они засыпаютъ, то значитъ -- и все общество заснуло;-- потому-что маленькую кучку людей, всегда бодрствующихъ, нельзя брать въ разсчетъ: она -- не характеристическое явленіе; и остальное большинство, какъ еще очень мало подвижное, въ обыденной жизни не подвергается замѣтнымъ колебаніямъ.
   Это все говорилось вообще о Чебатовѣ. Въ частности же, это былъ молодой человѣкъ, съ бѣлокурыми волосами, довольно привлекательными, мягкими чертами лица; во всей его физіономіи -- въ глазахъ, личныхъ складкахъ, очертаніи губъ проглядывала легкая задумчивость, что придавало еще большую привлекательность его лицу. Такимъ онъ казался впрочемъ, когда былъ въ ровномъ, спокойномъ состояніи; но онъ былъ въ ту пору, о которой мы говоримъ, довольно подвижною личностью, легко воспламенялся, легко переходилъ отъ одного ощущенія къ другому,-- тогда и лицо быстро измѣнялось и подстроивалось подъ его душевное состояніе. Больше ничѣмъ рѣзкимъ не выдавалась его физіономія; не было въ ней ничего, что брало-бы верхъ надъ всѣмъ прочимъ и клало-бы на все свой типическій, исключительный отпечатокъ. Говорилъ онъ обыкновенно не громко и не быстро, -- когда-же былъ раздраженъ или взволнованъ, то -- какъ попало. Онъ нравился другимъ; во всей его фигурѣ не было никакой рѣзкости, нетерпимости; только нужда и скверныя обстоятельства навязали ему нѣкоторую угловатость и порывистость въ движеніяхъ, да нѣкоторую грубость и неразборчивость въ фразѣ,-- но, вѣроятно, все это на-время, впредь до перемѣны къ лучшему. Его всякій назвалъ-бы симпатичной натурой; но и онъ, кажется, не могъ-бы прожить и часу безъ симпатіи къ кому-нибудь. Его всегда пугало сознаніе, что онъ одинъ; онъ былъ существо общительное, такъ сказать, соціальное. Впрочемъ такими являются и всѣ симпатичныя натуры. Довольно, кажется.
   Но дѣло вотъ въ чемъ. Дальнѣйшая судьба Павла Антоныча, который не просто подступалъ къ жизни, а съ разными вопросами, который никакъ не хотѣлъ свою пользу и служеніе себѣ отдѣлять отъ пользы и служенія обществу, -- не интересна вовсе, потому-что не было въ ней ничего исключительнаго: она, какъ одна капля воды на другую, походила на исторію многихъ и многихъ, и теперь еще очень неглупыхъ и хорошихъ людей. Всѣ эти сборы въ дорогу, встрѣча принциповъ съ живыми фактами на широкомъ полѣ дѣйствительности, вызовъ на борьбу однихъ другими, ненужныя слезы и преждевременныя радости, за тѣмъ новые неясные порывы и крушеніе ихъ о разныя мели и подводные камни,-- все это ist eine alte geschichte. Судьба Павла Антоныча интересна не этимъ; въ его жизни пришлось играть большую роль женщинѣ; кажется, подъ значительной долей ея вліянія и сложился наконецъ его характеръ, обозначилась и опредѣлилась его нравственная физіономія. Поэтому слѣдуетъ сказать о немъ, и какъ о существѣ, противоположномъ женщинѣ, но въ тоже время своимъ существовавшемъ непремѣнно подразумѣвающемъ и ее. Павелъ Антонычъ выросъ въ такой средѣ, гдѣ дѣти обоихъ половъ очень долго, почти лѣтъ до 12--14 свободно знакомятся между собой, играютъ вмѣстѣ, болтаютъ, ссорятся, живо входятъ одни въ интересы другихъ. Въ этой средѣ попечительные родители не спѣшатъ -- почти съ самыхъ пеленокъ положить рѣзкую грань между мальчиками и дѣвочками, не говорятъ имъ: у васъ должны быть разныя манеры въ обращеніи, разные разговоры и пр. и пр.; не развиваютъ въ однихъ спартанскую строгость, а въ другихъ афинскую мягкость и граціозность. Мальчикъ тамъ при встрѣчѣ съ дѣвочкой не выравниваетъ своихъ ногъ и не киваетъ головкой, та не дѣлаетъ книксена, а потомъ оба, слегка зарумянившись, не смотрятъ молча и изподлобья другъ на друга. Отъ этого въ этихъ дѣтяхъ не начинаетъ преждевременно шевелиться темный, мучительно-заманчивый вопросъ о какомъ-то контрастѣ, различіи между ними; мальчикъ пытливо не всматривается, что такое за существо предъ нимъ въ такомъ легкомъ платьицѣ, съ такой маленькой, нѣжной ручкой, яркими глазками и вьющимися локонами,-- существо, такъ непохожее на него; въ свою очередь и дѣвочка не избѣгаетъ мальчика, не стыдится почему-то его... Павлу Антонычу до самаго поступленія въ гимназію и въ голову не приходило, что нельзя-дескать подшутить и подсмѣяться надъ какой-нибудь дѣвочкой, побраниться съ ней, довести ее до слезъ; надъ своимъ товарищемъ онъ продѣлывалъ-же подобныя штуки -- почему и надъ ней нельзя?-- Конечно, и въ обществѣ Павла Антоныча было различіе въ положеніи мальчиковъ и дѣвочекъ, какъ и вездѣ: мальчики играли въ лошадки, дѣвочки въ куклы, мальчики ходили въ рубашкахъ и курткахъ, дѣвочки въ платьяхъ и капотикахъ, мальчиковъ учили прежде всего читать и писать, дѣвочекъ же шить и вязать. Но такая разница ничего не значила; она не вела къ раздѣленію дѣтей между собою; дѣти постоянно были въ общеніи, и роли ихъ постоянно перемѣшивались: тутъ не было принципа, системы. Для Павла Антоновича дѣвочка не была какимъ-то рѣдкимъ явленіемъ въ жизни: онъ бывалъ въ ея обществѣ также часто, какъ и въ обществѣ себѣ подобныхъ. Бывало, играетъ онъ съ товарищемъ въ бабки: глядишь -- сестра какого-нибудь Васютки тутъ-же вертится около нихъ и помогаетъ собирать своему брату разбросанные битки и вышибленныя изъ строю коновыя бабки. Только въ гимназіи дѣвочка въ его жизни стала отходить все далѣе и далѣе на задній планъ, и ему чаще и больше приходилось сталкиваться съ одними мальчиками, своими товарищами. Но въ этомъ случаѣ онъ стоялъ въ благопріятныхъ обстоятельствахъ; учась въ гимназіи, онъ жилъ дома, слѣдовательно не испыталъ на себѣ вліянія жизни, совершенно изолированной отъ остального міра, гдѣ воображеніе настраивается болѣзненно-односторонне и гдѣ мальчики соединенными силами скоро познаютъ, что ихъ, такъ похожихъ другъ на друга, отличаетъ отъ всего прочаго и чего недостаетъ ихъ существованію. Павелъ Антоновичъ постигъ всю заманчивую прелесть разницы между нимъ и дѣвушкой нераньше, какъ на 17 году. А это было большое, даже почти необыкновенное счастье. До той поры онъ лишь смутно предвкушалъ эту разницу -- не болѣе. Онъ узналъ о женщинѣ въ то время уже, когда въ его головѣ поднимались и стали рѣшаться разные великіе и высокіе вопросы. Благодаря такому счастливому совпаденію обстоятельствъ, ему легко было стать къ женщинѣ, по крайней мѣрѣ, въ отвлеченной сферѣ въ очень чистыя, цѣломудренныя отношенія. Правда, при мысли о ней, онъ чувствовалъ иногда, что въ душѣ его шевелится и ростетъ что-то буйное, страстное; но ему до самого того времени, какъ мы съ нимъ въ первый разъ встрѣтились на улицѣ, не была близко знакома ни одна женщина... Приходилось ему вспоминать иногда, что въ дѣтствѣ онъ былъ знакомъ съ разными Танями, Сашами, Грушами: но какая-же, думалъ онъ, разница въ знакомствѣ съ ними отъ знакомства съ Гришами, Пашами и Ванями. Не то, совсѣмъ не то... Вспоминалось ему подчасъ, что вечеромъ, въ зимнюю пору, когда онъ уже ходилъ въ училище, сидятъ они дома -- и такъ скучно имъ что-то; приходитъ молодая, красивая женщина, жена одного мѣщанина-лавочника; да, хороша, очень хороша она была собой: такіе у ней были большіе, голубые глаза -- онъ это какъ-сейчасъ видитъ; -- приходитъ и начинаетъ играть съ дѣтьми, но почему-то его особенно хочетъ поймать; онъ прячется отъ нея, бѣжитъ въ уголъ; она за нимъ; дѣлать ему больше нечего -- онъ садится ни корточки и съеживается; но ей это ничего -- она нагибается къ нему и съ хохотомъ, такъ горячо, въ щеку цѣлуетъ его... Но, думалъ Павелъ Антоновичъ, и это не то. Могъ наконецъ припомнить онъ, что какъ-то разъ, когда онъ былъ уже въ послѣднихъ классахъ гимназіи, увидалъ онъ въ церкви одну дѣвушку и не могъ глазъ оторвать отъ нея: такъ чудно хороша она показалась ему, скромная, въ недорогомъ, но красивомъ платьѣ, съ опущенными большими рѣсницами. Послѣ этого онъ не пропускалъ ни одного праздника, чтобы не сходить въ церковь и не посмотрѣть на свою красавицу, однажды даже рѣшился издалека провожать ее до дому; но она скоро куда-то уѣхала; онъ погоревалъ, погоревалъ по ней, да и забылъ наконецъ. Это, пожалуй, и то,-- могъ сказать Чебатовъ. Но вѣдь и только. А между тѣмъ онъ, какъ человѣкъ, жить немогшій безъ привязанности, чувствовалъ сильное влеченіе къ женщинѣ; онъ любилъ объ ней думать, да и не очень дичился ея, когда, ему приходилось сталкиваться съ ней, не очень робѣлъ и трусилъ...
   Между тѣмъ въ нашемъ воспитаніи есть еще одна очень крупная и яркая черта, роковое вліяніе которой играетъ, можетъ быть, незамѣтную для другого, но въ сущности очень видную роль при всѣхъ нашихъ послѣдующихъ столкновеніяхъ съ женщиной. Дѣло вотъ въ чемъ. У всѣхъ насъ есть отвлеченные, теоретическіе взгляды на женщину; всѣ мы -- такъ или иначе -- но, по мѣрѣ силъ своихъ, стараемся выяснить и свою роль въ отношеніи къ ней и -- ея въ отношеніи къ намъ. Это прекрасно. Но этого мало. У всѣхъ насъ въ головѣ есть еще очень живой, конкретный образъ женщины. Онъ начинаетъ слагаться въ нашемъ сознаніи, нисколько еще не шевеля и не возбуждая насъ, въ пору самаго ранняго дѣтства. А слагается онъ мало-по-малу, подъ вліяніемъ житейской обстановки и внѣшнихъ впечатлѣній. Около дитяти бываютъ-же женщины; можно даже сказать, что оно по преимуществу окружено ими. Его постоянно няньчатъ, цѣлуютъ, смотрятъ ему въ глаза и голубятъ кормилица, мать, пріятельницы и сестры и т. д. Мы говоримъ о взрослыхъ женщинахъ. Можетъ случиться даже, что когда дитя нѣсколько подростетъ, поцѣлуи, которыми даритъ его какая-нибудь хорошенькая кузина, будутъ особенно страстны и крѣпки. Вѣдь можетъ случиться такъ? По крайней мѣрѣ, съ Павломъ Антоновичемъ какъ-разъ приключилось нѣчто подобное. Дитя, конечно, ничего не пойметъ тутъ, но... послѣ, навѣрное, припомнитъ, и отчетливо, пожалуй даже, съ замираніемъ сердца, воспроизведетъ забытую картину. Но, если на счетъ ребенка и не будетъ сдѣлано никакихъ экцентричныхъ выходокъ, то все-таки матеріяла для его дѣтскаго наблюденія будетъ достаточно. Кругомъ его постоянно женщины -- и онъ невольно и безсознательно изучаетъ ихъ нравы, обычаи, складъ характера, ихъ физіономію -- физическую и моральную. Это изученіе на первыхъ порахъ будетъ носить въ себѣ всѣ слѣды безпорядочности отдѣльныхъ наблюденій и представленій, но потомъ незамѣтно и постепенно сведется къ одному цѣльному и ясно-очерченному идеалу. А возникновеніе этого идеала много облегчается тѣмъ обстоятельствомъ, что въ нашемъ женскомъ мірѣ царитъ еще такое дружное единство во взглядахъ, поступкахъ, надеждахъ, радостяхъ и пр. и пр. Мальчику, напримѣръ, очень легко сдѣлаться свидѣтелемъ, какъ его старшія родственницы сбираются на балъ, и при этомъ всегда видѣть ихъ суматоху, слышать слезливыя жалобы на неудачу въ туалетѣ, трепетныя восклицанія въ предчувствіи сердцу желаннаго вальса и потомъ, при окончательномъ сборѣ всѣхъ изъ дому, быть можетъ, съ выраженіемъ нѣмого удивленія на лицѣ, вдругъ замѣтить рѣзкую разницу между столь открытымъ костюмомъ родственницъ и столь скромнымъ, наглухо застегнутымъ костюмомъ родственниковъ. Мальчику потомъ постоянно приходится видѣть, какъ его папаша, дядя являются домой со службы и сердито жалуются на множество дѣлъ, на хлопоты и заботы по семейству, и какъ при этомъ всѣ молча, присмирѣвъ, слушаютъ ихъ, или начинаютъ съ нѣжной заботливостью и заискиваньемъ ухаживать за ними. Между тѣмъ мальчику ничего не стоитъ замѣтить, что женская половина семейства постоянно дома и постоянно занята то мыслью о приготовленіи во-время и во вкусѣ папаши обѣда, то шитьемъ и глаженьемъ бѣлья для него, то разговоромъ о его любимыхъ мѣстахъ для сидѣнья, блюдахъ, сигарахъ и объ умѣньи во всемъ угодить его привычкамъ. При этомъ случается подчасъ, что вся эта женская половина, нѣтъ-нѣтъ, да и пустится въ мечтанія о томъ, сколько денегъ получитъ къ празднику ихъ папаша, сколько истратитъ при этомъ на разныя настоятельныя нужды и сколько дастъ имъ на наряды, и сколько потомъ перепадетъ лишняго на ихъ долю, благодаря ласковому слову и невинному засматриванью въ глаза своему доброму казначею. Быть можетъ, потомъ мальчику доведется быть при какой-нибудь сценѣ домашняго горя и несчастья и, съ широко-раскрытыми глазами, видѣть, въ какомъ испугѣ и ужасѣ вся женская половина семейства, сколько въ ея средѣ рѣзкихъ взвизгиваній, судорожныхъ ломаній рукъ, неудержимыхъ рыданій. Очень возможно ври этомъ, что какой-нибудь невыдержанный членъ изъ мужской половины забудетъ объ общемъ горѣ и съ грустно-суровымъ выраженіемъ въ лицѣ станетъ успокоивать и утѣшать изстрадавшихся женщинъ. Если даже жизнь мальчика, пройдетъ въ тиши и счастьи, то развѣ мало на его вѣку пробѣжитъ предъ нимъ совершенно простыхъ, обыденныхъ случаевъ, но въ которыхъ все-таки рѣзко будутъ выступать однѣ и тѣ-же характеристическія черты вашего прекраснаго слабаго пола. Вотъ, напр., гуляетъ мальчикъ въ большой компаніи; лѣто, кругомъ лѣса и поля съ заколосившейся рожью. Хорошо и весело мальчику. Но вотъ предъ гуляющими канавка съ перекинутой доской чрезъ нее -- мужчины, недолго думая, пройдутъ по этой доскѣ; дамы же остановятся, станутъ подбирать платья и потомъ будутъ дожидаться, пока всѣхъ ихъ по-одиночкѣ не проведетъ за руку услужливый кавалеръ. Можетъ случиться при этомъ, какая-нибудь изъ дамъ закачается на доскѣ изъ стороны въ сторону и вскрикнетъ... Такой фактъ перехожденія чрезъ канавку, конечно, ничтожный, пустой фактъ. Мальчикъ сейчасъ-же и забудетъ объ немъ. За канавкой опять также хорошо и весело. Но одно вѣрно -- такой фактъ будетъ неодиночнымъ фактомъ, а непремѣнно свяжется въ его темномъ сознаніи съ какимъ-нибудь другимъ подобнымъ-же фактомъ. А мало-ли можетъ быть подобныхъ фактовъ? У молодой компаніи, напр., лѣтомъ явилась счастливая мысль кататься на лодкѣ. Всѣ съ шумомъ и восклицаніями радости хватаются за эту мысль. Отправляются на рѣку. На рѣкѣ кавалеры долго возятся съ лодкой, съ прилаживаньемъ веселъ къ ней, вычерпываньемъ воды. Потомъ, наконецъ, начинается усаживанье компаніи въ лодку; кавалеры прыгаютъ въ нее зря, нисколько непугаясь колыханья своего утлаго чолна; дамы же непремѣнно ахаютъ, высказываютъ нерѣшительность и, съ замираніемъ сердца, крѣпко держась за руки кавалеровъ, ступаютъ на легкія перекладины поперегъ лодки и потомъ уже, какъ-то отчаянно-геройски, опускаютъ свои ножки на дно ея. Фактъ -- опять быстролетный и почти незамѣтный въ массѣ другихъ веселыхъ фактовъ. Лодка съ дорогимъ грузомъ, отчалившись отъ берега, заскользила по тихой рѣкѣ, и пошли чередоваться другъ съ другомъ то песчаныя отмели, то группы ивъ, свѣсившихся своими грустно-поникшими вѣтвями въ самую воду, то полосы пожелтѣвшей ржи, почти врѣзавшіяся въ рѣку... Благодать и приволье кругомъ. А вотъ, глядишь, чей-то голосъ тихо затянулъ пѣсню, другіе голоса дружно подхватываютъ ее -- и раздалась она, чудная и могучая, надъ уснувшей окрестностью... Гдѣ тутъ мѣсто въ головѣ для сцены усаживанья въ лодку? Она вытѣснена другими болѣе сильными впечатлѣніями и канула на самое дно души. Но это только на-время; при благопріятныхъ обстоятельствахъ, когда, напр., въ молодомъ человѣкѣ пробудится страстное, непреодолимое влеченіе къ женщинѣ, какъ-нибудь, цѣпляясь за другую мысль, всплыветъ поверхъ сознанія и эта забытая и затерянная сцена. И живо припомнятся тогда и эти дѣтски-наивныя, робкія восклицанія пополамъ съ звонкимъ смѣхомъ, и эти хорошенькія личики съ такими мягкими, нѣжными чертами и съ такимъ мило-испуганнымъ выраженьемъ. Быть-можетъ, колоритъ воспоминанія, благодаря сходству послѣдняго съ цѣлымъ рядомъ другихъ подобныхъ, будетъ такъ ярокъ, что не забудутся и маленькія ручки, судорожно схватившіяся за руку кавалера, и разныя движенья, такъ прекрасно-граціозныя при всей своей неловкости и неумѣньи... Мало-ли что можетъ припомниться! Фактовъ подобнаго рода такъ много, что ими можно исписать цѣлыя страницы и въ заключеніе нагнать скуку на читателя. Всѣ они, несмотря на разнокалиберныя варьяціи, очень схожи другъ съ другомъ и всегда могутъ охарактеризоваться одной, родственной всѣмъ имъ, существенной чертой. Это вѣрно. Всѣхъ насъ убаюкиваетъ въ дѣтствѣ одна, такъ заунывно-монотонная, но и такъ глубоко-ласковая и нѣжная пѣсня... И всѣ мы, качаясь въ колыбели, смотримъ на лицо, все также, быть можетъ, прекрасное, но все съ тѣмъ-же извѣстнымъ, типически-женственнымъ характеромъ...
   Слова нѣтъ, что тотъ образъ женщины, который въ пору физическаго созрѣванія сложится въ нашей головѣ, взволнуетъ и вызоветъ въ насъ цѣлый рядъ трепетныхъ порываній въ себѣ,-- этотъ образъ будетъ непремѣнно носить оттѣнокъ индивидуальности каждаго. У одного онъ можетъ быть прекраснѣе и лучше, у другого -- рельефнѣе и живѣе, а. у всѣхъ насъ въ минуты перваго появленія вообще очень неясенъ и туманенъ, и какъ-будто не похожъ на все, что мы кругомъ себя до него видѣли. Но, какъ-бы то ни было, элементы, изъ которыхъ онъ слагается, даны дѣйствительностью; а эта дѣйствительность, въ большинствѣ случаевъ, одна и та-же. Пусть этотъ образъ, на первыхъ порахъ, будетъ очень неопредѣленнымъ образомъ. Но, рано или поздно, этотъ образъ просвѣтлѣетъ -- и тогда, навѣрное, сейчасъ-же промелькнутъ въ немъ двѣ-три знакомыя, гдѣ-то видѣнныя нами, черты. Пусть иной думаетъ, что образъ женщины, созданный имъ, очень прекрасенъ и идеаленъ; пусть онъ будетъ убѣжденъ, что его отношенія къ этому образу -- отношенія рыцаря безъ страха и упрека; но стоитъ только, въ большинствѣ случаевъ, попристальнѣе всмотрѣться и въ такой образъ, и мы непремѣнно отыщемъ, изъ чего онъ созданъ и разрисованъ нашей фантазіей. Уже одно рыцарство въ отношеніи къ женщинѣ, которое такъ нравится нашей фантазіи, достаточно характеристично. Рыцарь -- вѣдь это, другими словами, герой, страстно преданный избранницѣ своего сердца, готовый на, все, чтобы только ее, прекрасную и слабую, укрыть отъ всѣхъ невзгодъ жизни и... сдѣлать безконечно счастливой.
   Павелъ Антоновичъ не былъ исключеніемъ изъ общаго правила и смотрѣлъ на женщину именно съ этой рыцарской точки зрѣнія...

-----

   На другой день вечеромъ Павелъ Антоновичъ надѣлъ почти новую пару платья, хранившуюся у него на всякой случай, и отправился къ Шильбинымъ.
   На небѣ было ясно и звѣздно. Морозило. Павелъ Антоновичъ шелъ -- и легко, свѣжо у него было на душѣ; цѣлый рой разныхъ мыслей толпился въ головѣ, и одна мысль были смѣлѣе, энергичнѣй другой; фантазія работала самымъ усиленнымъ образомъ и все рисовала веселыя, обольстительныя картины; онъ смотрѣлъ вдаль безъ всякой боязни, съ полною надеждой и вѣрою. Шелъ онъ, и незамѣтно для себя все ускорялъ и ускорялъ шагъ, а силы его между тѣмъ росли и ширились; онъ былъ герой, богатырь... Онъ думалъ, что вотъ узнаетъ ее, полюбитъ, и она полюбитъ его -- и пойдутъ они вмѣстѣ оба... куда? Павелъ Антоновичъ не договаривалъ. Мысль его очень спѣшила.
   Наконецъ онъ уже былъ въ домѣ Шильбиныхъ, взошелъ въ переднюю и сталъ раздѣваться. Александра Даниловна сейчасъ услыхала, что кто-то пришелъ къ нимъ, и побѣжала къ выходной двери гостиной посмотрѣть, кто это.
   -- Мамаша! Мамаша! А вѣдь это Павелъ Антоновичъ къ намъ пришелъ -- право, онъ.
   Павелъ Антоновичъ слышалъ все это и подумалъ: что это она такъ обрадовалась мнѣ?.. Экцентричная выходка Александры Даниловны была, по его мнѣнію, и какъ-будто излишня, а вмѣстѣ съ тѣмъ и какъ-будто понравилась ему.
   -- Ну, ну... затараторила: не сидится на мѣстѣ-то, слышался голосъ матери.
   Между тѣмъ Павелъ Антоновичъ уже входилъ въ гостиную и раскланивался тамъ съ присутствующими.
   -- Здравствуйте, здравствуйте! Что это вы, батюшка, запропали совсѣмъ? И не видать васъ... Ужь больны не были-ли? говорила Шильбина.
   Павелъ Антоновичъ извинялся и спѣшилъ успокоить хозяйку.
   -- Что это вы въ самомъ дѣлѣ совсѣмъ забыли насъ? продолжала, въ свою очередь, тараторить Александра Даниловна. При этомъ она такъ хорошо и наивно надула губки, что такъ-бы, кажется, все смотрѣлъ на нее и слушалъ ея капризныя рѣчи.-- У насъ такъ скучно иногда бываетъ... сидишь и думаешь: кто-бы пришелъ. Объ васъ вспомнишь. Да, чай, подумаешь, онъ дѣломъ занятъ. У васъ много дѣла?
   -- Да погоди, говорунья... Ты этакъ совсѣмъ затормошишь Павла Антоновича. Пусть онъ отдохнетъ сначала.
   Павелъ Антоновичъ сѣлъ и осмотрѣлся кругомъ. Въ комнатѣ присутствующихъ было очень немного: сама хозяйка, Татьяна Николавна Шильбина, двѣ ея дочери, да онъ -- и только. Данилы Петровича не было дома. Все семейство сидѣло за чаемъ. Предложили чаю и Павлу Антоновичу, и посадили его вмѣстѣ съ собой за чайный столъ. Усѣлся онъ и еще разъ посмотрѣлъ кругомъ себя. На диванѣ, справа отъ него, помѣщалась сама Татьяна Николавна, еще довольно сохранившаяся дама, съ лицомъ хотя отчасти офиціальнымъ -- но зато вполнѣ радушнымъ и сердобольнымъ. Слѣва сидѣла старшая дочь, Марья Даниловна, худая, высокая барышня съ розовымъ, чахоточнымъ румянцемъ на щекахъ, но съ такимъ яснымъ, спокойнымъ выраженіемъ во взглядѣ. А прямо напротивъ, нѣсколько загороженная самоваромъ, присѣла Александра Даниловна; она откинулась на спинку стула и на минуту задумалась о чемъ-то. Павлу Антоновичу хорошо сдѣлалось. Его принимали, какъ своего, нестѣсняясь имъ. (Точнѣе -- не считали нужнымъ стѣсняться). Между тѣмъ самоваръ слегка насвистывалъ свою пѣсню, а отъ лампы такой мягкій свѣтъ разливался по комнатѣ. Тепло было. Павла Антоновича перенесло куда-то далеко, ко временамъ дѣтства: настоящая картина отчасти напоминала ему что-то родное, знакомое...
   -- Ну-съ, не получали-ли какихъ извѣстій отъ своей мамаши? Какъ она тамъ поживаетъ?.. Чай, трудно ей бѣдной?
   -- Перебивается понемногу. Ждетъ-вотъ. не дождется меня увидѣть.
   -- Такъ, такъ... Вѣдь вся и надежда-то ея на васъ только.
   -- А что, Павелъ Антоновичъ, вамъ, вѣроятно, скучно бываетъ, когда вы вспомните о своемъ городѣ? спросила Александра Даниловна, настроенная нѣсколько на грустную ноту распросами и сожалѣніями своей мамаши о матери Чебатова.
   Чебатовъ какъ-будто подумалъ нѣсколько.
   -- Что вамъ сказать на это?-- Нѣтъ... Я вѣдь тамъ ничего не оставилъ, чемъ-бы скучать можно было, отвѣтилъ онъ, улыбаясь. Онъ понялъ скуку Александры Даниловны въ самомъ легкомъ, институтскомъ смыслѣ.
   -- Ахъ, нѣтъ! Я бы, кажется, съ тоски умерла. Мамаша, что если бы вы вдругъ -- да уѣхали отсюда и оставили меня одну? Я... я, право, ужь и не знаю, чтобы со мной было.
   -- Глупенькая, ты -- совсѣмъ другое дѣло. Павелъ Антонычъ мужчина. Ему и скучать-то некогда.
   -- Нѣтъ, мамаша, какъ хотите, а я не вѣрю. Павелъ Антонычъ, я не вѣрю вамъ. Я не могу -- какъ-же это другой, какъжо это вы можете?
   "Какая наивность еще! Не можетъ представить себѣ, чтобы другіе думали и чувствовали иначе..." подумалъ Чебатовъ. "Это хорошо впрочемъ", добавилъ онъ.
   -- Нѣтъ, Александра Даниловна, это правда: я не лгу на себя. Я такъ вотъ вѣрю вамъ, что вы, можетъ быть, на моемъ мѣстѣ со скуки умерли бы; но вѣдь не быть-же всякому непремѣнно похожимъ на другого. Мнѣ жаль только бываетъ иногда своей матери.
   -- Какая ты глупая, Саша! проговорила въ свою очередь старшая сестра, Марья, и покачала головой.
   Сбитая съ позиціи, Александра Даниловна на минуту замолчала въ раздумьи. Но потомъ сейчасъ-же оправилась.
   -- Нѣтъ, вы какъ тамъ хотите, а я себѣ и представить не могу, какъ-бы это я осталась совершенно равнодушна.
   Она встала и начала ходить по комнатѣ.
   -- Да вѣдь про тебя никто и не говоритъ, возразила ей вслѣдъ Марья Даниловна. Марья Даниловна была очень разсудительная дѣвица: она была уже въ лѣтахъ, и притомъ больная.
   Дальше разговоръ перешелъ къ воспоминаніямъ Татьяны Николавны о жизни въ городѣ Чебатова; вспомнились ей разные крупные и мелкіе факты изъ тамошняго времяпровожденія. Потомъ она вошла въ подробное разсмотрѣніе положенія самого Павла Антоновича, распросила его объ его житьѣ, урокахъ, видахъ на будущее и обѣщалась достать ему съ своей стороны еще урокъ. Потомъ... потомъ былъ промежутокъ зѣвоты и вялаго молчанія. Потомъ Татьяна Николаевна разсказала кое-что изъ своихъ семейныхъ обстоятельствъ. Изрѣдка вставляла въ разговоръ свое слово и Александра Даниловна. Потомъ... опять было-воцарились зѣвота и скука. Но наконецъ чай кончился -- и Татьяна Николаевна занялась разными распоряженіями по хозяйству.
   Павлу Антоновичу скучно было; ему не того хотѣлось. Когда ушла Татьяна Николаева, онъ сейчасъ-же возъимѣлъ желаніе повести разговоръ, какой ему нравился.
   -- Какъ вы проводите время, Александра Даниловна? Чѣмъ занимаетесь? такъ началъ онъ съ избитой и пустой, повидимому, фразы; но она была, пущена имъ не на вѣтеръ: за нею таился умыселъ -- Павелъ Антоновичъ смотрѣлъ вдаль, впередъ.
   -- Чѣмъ занимаюсь? Вотъ вопросъ... Да ничѣмъ, по большей части...
   -- Какъ-же это? По-моему, именно такъ вотъ и можно умереть со скуки. Читаете, вѣроятно, что-нибудь?
   -- Читаю, да плохо что-то: надоѣдать стало. Да вонъ и мамаша съ сестрой не называютъ это и дѣломъ-то.
   -- Да что-же дѣло-то будетъ?
   -- Не знаю. Спросите вонъ ихъ... Должно быть, вязать или шить что-нибудь.
   Александра Даниловна была нѣсколько не въ духѣ: не то, чтобы сердилась, а такъ почему-то ой вдругъ вздумалось скучно себя настроить. Павелъ Антоновичъ вопросительно обратился къ Марьѣ Даниловнѣ.
   -- Да, конечно, такъ! медленно заговорила та.-- Какое-же это дѣло? Читаетъ она романы... Какой прокъ будетъ изъ этого?
   -- Гм! Романы... Павелъ Антоновичъ помолчалъ минуту.-- Конечно, Марья Даниловна, читать одни романы, я согласенъ съ вами, односторонне будетъ; но вѣдь и въ романахъ есть много поучительнаго. Какой романъ будете читать?
   -- Положимъ, такъ. Да все-таки... къ чему все это? начала-было отстаивать себя старшая сестра. Но младшая поспѣшила перебить ее.
   -- Да что вы тамъ за меня разсуждаете... Я и сама по себѣ захочу, да и не стану читать. Дѣло-ли не дѣло, а все таже скука. Да и что тамъ пишутъ? Развѣ можно всему этому вѣрить? Я никогда не видала, чтобы такъ дѣлалось, какъ они тамъ говорятъ.
   Павелъ Антоновичъ улыбнулся. "Что-жь? Вѣдь это хорошо, что она не вѣритъ: мало-ли какой чепухи въ романахъ не пишутъ, думалъ онъ.-- А дай-ка, впрочемъ, я спрошу ее, чему это именно она не вѣритъ?"
   -- Что-же вамъ въ этихъ романахъ невѣроятнымъ кажется, Александра Даниловна?
   -- Да вотъ, напр., я недавно читала, какъ кто-то полюбитъ одну, а та не хотѣла и знать его. Онъ взялъ да и сошелъ съ ума. Той вдругъ и стало очень жалко его -- явилась она къ нему и зарыдала. А онъ, услыхавъ знакомый голосъ, задрожалъ весь, пришелъ въ себя -- и они наконецъ повѣнчались. Можно этому вѣрить? Въ сказкахъ вѣдь даже не найдете этого.
   Александра Даниловна засмѣялась.
   -- Готовъ, пожалуй, согласиться съ вами. Но -- въ такомъ случаѣ зачѣмъ-же вы плохіе романы читаете! Есть много лучше такихъ. "А вѣдь она недурно разсуждаетъ. Это хорошо: значитъ, смыслъ есть", думаетъ въ то-же время Павелъ Антоновичъ.
   -- Да не хочу я. Что вы мнѣ навязываете? Ну ихъ...
   Но Чебатовъ и не настаивалъ. Онъ и самъ -- противъ чтенія однихъ романовъ. Впрочемъ, въ скобкахъ, ему не понравилась послѣдняя удалая выходка Александры Даниловны.
   -- Такъ попробовали-бы почитать что-нибудь въ другомъ родѣ. Есть много хорошаго и кромѣ легкой литературы...
   -- Я и принималась -- вы какъ думаете? У насъ вонъ "Иліада" есть. Это ужь совсѣмъ скучно.
   Павелъ Антоновичъ невольно улыбнулся такому наивному взгляду на различіе литературныхъ произведеній. Можно было подумать, что для Александры Даниловны вся литература воплощалась въ романахъ; а за ними ужь начиналось что-то такое, чему нѣтъ и имени,-- скучное вообще.
   -- Нѣтъ, Александра Даниловна, я не то вовсе хотѣлъ сказать. Вы меня не такъ поняли. А "Иліада" вѣдь очень похожа на романъ...
   -- Какъ-же это такъ? У насъ вотъ учитель всегда говорилъ объ "Иліадѣ", заставлялъ читать ее, а надъ романами всегда только острилъ да смѣялся.
   -- Ну ужь я тамъ не знаю, почему такъ дѣлалъ вашъ учитель. А я подъ другимъ чтеніемъ разумѣлъ... трактатъ, разсужденіе о чемъ-нибудь.
   -- О чемъ-же-бы это, напримѣръ?
   -- Да вотъ хоть напр. разсужденіе... о воспитаніи женщины! сорвалось съ языка у Чебатова.-- Впрочемъ, такого разсужденія на русскомъ языкѣ, кажется, нѣтъ еще, спѣшилъ онъ добавить.
   -- О воспитаніи женщины... произнесла съ разстановкой Александра Дапиловна и задумалась.-- А вѣдь это, должно быть, интересно... Я почитала-бы.
   -- Ну вотъ и въ добрый часъ!.. Видите, какъ я попалъ въ цѣль! торжествовалъ Павелъ Антонычъ, но потомъ сейчасъ-же какъ-будто чего спохватился.-- Впрочемъ, нѣтъ, позвольте: чтожьбы для васъ было тутъ интереснаго?
   -- Что интереснаго?.. Да какъ-же? Вонъ говорятъ, что насъ будто не умѣютъ воспитывать...
   -- Ну, а по-вашему правда это?
   -- Да, должно быть, такъ. Вотъ хоть-бы я сейчасъ -- и не догадывалась, что есть вонъ дѣленіе въ литературѣ...
   Было что-то искреннее, грустное и задушевное въ ея послѣднихъ словахъ. Павлу Антонычу это очень понравилось. Онъ никакъ ужь не разсчитывалъ на такое простодушное признаніе въ невѣжествѣ.
   -- Что это ты тамъ, Саша, говоришь такое? вмѣшалась вдругъ старшая сестра, совсѣмъ занявшаяся-было чѣмъ-то стороннимъ.
   Но Александра Даниловна и сама тотчасъ встрепенулась. Грустный тонъ, въ который она попала, былъ вовсе не по ея характеру, не къ лицу ей.
   -- Въ самомъ дѣлѣ, заговорила она, что это мы все о какихъ скучныхъ вещахъ говоримъ! Будетъ... Слышите, Павелъ Антонычъ: не говорите больше о нихъ.
   -- Какъ хотите. Пожалуй, и не буду говорить. Слушаюсь васъ.
   Павелъ Антонычъ былъ доволенъ своей маленькой побѣдой. Вдобавокъ-же... предостереженіе со стороны! Поди тамъ: такъ рано -- да заподозрятъ еще!..
   -- То-то... Я вамъ не сказывала: мы были недавно въ театрѣ, оперу слушали. Травьята шла. Мнѣ давно хотѣлось быть въ театрѣ.-- Александра Даниловна глубоко вздохнула.-- Ахъ, какъ я люблю быть въ театрѣ! Такъ свѣтло, ярко, а кругомъ тебя все лица праздничныя, веселыя... А тутъ музыка: сидишь и не знаешь -- гдѣ ты! Хорошо... Вся забудешься... какъ-будто ты совсѣмъ не здѣсь, не на землѣ. Я непремѣнно буду проWb мамашу еще насъ свозить въ театръ нынѣшней зимой. Маша! ты какъ думаешь: согласится мамаша? А?..
   И полились на эту тэму быстрыя, оживленныя рѣчи Александры Даниловны. Павелъ Антонычъ молчалъ и слушалъ эти рѣчи.-- "А изъ нея долженъ быть толкъ: и порыванья даже есть куда-то", думалъ онъ.
   -- Да, вспомнила тутъ-же Александра Даниловна, а вѣдь вы и не знаете еще: у насъ скоро у самихъ будетъ вечеръ. Папаша именинникъ будетъ. Вы смотрите -- приходите къ намъ. У насъ весело будетъ. Я непремѣнно хочу, чтобы у насъ весело было. Вы будете со мной танцовать? Вы любите танцевать?
   Павелъ Антоновичъ хотѣлъ-было отрицательно покачать головой, но Александра Дапиловна перебила его:
   -- Ну, ну, любите-ли -- не любите, а будете. Я люблю танцовать -- и васъ заставлю.
   -- Ну, это еще посмотримъ.
   -- А вотъ посмотрите... Ужь будете со мной вертѣться. И она засмѣялась.
   "Что-жь это она? Ей, должно быть, все правится, что ее забавляетъ, что игрушкой отзывается. Ужь не потому-ли ей и музыка съ театромъ правится?... Впрочемъ, это ничего", размышлялъ про-себя Чебатовъ.
   Между-тѣмъ пришла мамаша и усѣлась вмѣстѣ съ ними. Пришелъ скоро и самъ Данило Петровичъ, и съ нимъ еще какіе-то два господина. Разговоръ сталъ общимъ. Павелъ Антоновичъ еще посидѣлъ нѣсколько, послушалъ, какъ играетъ Александра Дапиловна, и ушелъ. На прощаньи его кстати пригласили на вечеръ. Онъ далъ слово.
   Возвращаясь домой, Чебатовъ припомнилъ все, что говорила Александра Даниловна. Но она оставила въ немъ смутное, неопредѣленное представленіе о себѣ. Ему нравились ея простота, искренность, наивность. Но въ то-же время она показалась ему и слишкомъ вѣтреною, неразвитою, мало знающею. "Да и балуютъ ее, кажется, очень", думалъ онъ. При этомъ онъ и собой какъ-будто былъ недоволенъ: не такъ и не то, мало вообще говорилъ...
   "Да какъ-же однако говорить еще? если-бы мы были съ ней одни!" утѣшалъ онъ себя на другой день.
   А на третій ему ужь ясно стало, что въ Александрѣ Даниловнѣ есть, хоть и несознанпое, недовольство собой, стремленіе куда-то... "Кажется, я не ошибаюсь." "А если такъ -- разсуждалъ онъ -- то хорошо даже, что она такъ еще наивна, ничего почти не знаетъ. Значитъ, навѣрное ужь, неиспорчена."
   Кончились всѣ эти размышленія тѣмъ, что Александра Даниловна стала положительно нравиться Чебатову, а все дурное въ ней незамѣтно перетолковалось въ хорошую сторону. Чебатовъ чувствовалъ, что онъ занятъ ею, имѣетъ къ ней нѣчто. Мысль его забѣгала ужь далеко впередъ... надежда улыбалась ему.
   Понятно, онъ съ нетерпѣніемъ ждалъ "вечера". Ему казалось, что онъ уже достаточно знаетъ Александру Даниловну: пора было приступить прямо къ дѣлу, заговорить о томъ, о чемъ ему именно хотѣлось. Вечеръ наконецъ пришелъ. Павелъ Антоновичъ счелъ непремѣннымъ долгомъ явиться на него.
   Вечеръ былъ такъ себѣ -- ни особенно скученъ, ни особенно веселъ, а шелъ, какъ споконъ вѣку идутъ подобные вечера. Въ одной комнатѣ играли въ карты. Тутъ распоряжался самъ хозяинъ-имянинникъ,-- впрочемъ нѣтъ: онъ только сначала распоряжался, т. е. молча принималъ поздравленія и приглашалъ потомъ садиться. Когда эта церемонія кончилась, онъ сѣлъ за карты и сосредоточилъ на нихъ все вниманіе. Игроки даже сами, помимо его зова, періодически вспоминали, что имъ нужно сдѣлать моціонъ къ выпивочному и закусочному столу. Данило Петровичъ былъ чиновникъ, который дальше своего департамента да чиновничьихъ интересовъ знать ничего не хотѣлъ; дальше для него начинались однѣ карты. Въ обществѣ онъ выглядывалъ степенно, солидно, но былъ какъ-то угрюмъ и несловоохотливъ -- при случаѣ мычалъ себѣ подъ носъ, а то пыхтѣлъ и отдувался; въ семействѣ онъ былъ незамѣтенъ, точно являлся въ него -- отдохнуть только, т. е. всхрапнуть нѣсколько часиковъ, выкурить двѣ-три трубки и потомъ снова отправиться къ дѣламъ службы и своихъ гражданскихъ обязанностей. Впрочемъ смотрѣлъ, какъ и быть должно, настоящимъ главой семейства. Но не въ хозяинѣ дѣло. Такъ въ одной комнатѣ играли въ карты, слѣдовательно каждый былъ занятъ дѣломъ, глубокомысленно соображалъ и пр. Скучать было некогда. Слышались разговоры въ родѣ слѣдующаго:
   -- Какъ-же это вы? Иванъ Иванычъ! Такъ вѣдь не играютъ: я покупалъ къ пикамъ, Семенъ Григорьичъ объявилъ черви,-- понятно, съ чего вамъ нужно было ходить, а вы ходите съ бубенъ. Ну, я и бью вашихъ-же;-- тогда какъ поди вы въ пики, Семенъ Григорьичъ непремѣнно ремизъ.
   Ивану Иванычу крайне совѣстно. Онъ сидитъ ополоумѣвши. Но чтожь ему дѣлать, когда по разсѣянности онъ вовсе не слыхалъ, что его партнеръ покупалъ разъ, а бубенъ между тѣмъ у него были полны руки? Иванъ Иванычъ даетъ зарокъ въ душѣ быть собразительнѣе.
   Въ другой коинатѣ не было такой опредѣленности въ занятіяхъ. По стѣнѣ, тамъ и сямъ, сидѣли неигравшія въ карты и слѣдовательно ничѣмъ не занятыя дамы и изрѣдка о чемъ-то шептались между собой. Но имъ подчасъ и скучненько-таки было. Какъ женщины, по отсутствію самодѣятельности, онѣ не придумали для себя никакого дѣла, которое-бы обязательно сосредоточило на себѣ ихъ вниманіе... ну вотъ и наказуются. Остальное населеніе въ этой комнатѣ было случайное, не коренное, появлялось на нѣсколько минутъ, а потомъ сейчасъ-же исчезало. Тутъ власть имѣла и занимала хозяйка.
   Наконецъ, въ третьей комнатѣ танцевали. Въ ней обрѣтался и Павелъ Антоновичъ. Онъ также танцовалъ. Но онъ жаждалъ собственно -- говорить съ Александрой Даниловной, да не клеилось что-то. Александра Даниловна перебѣгала съ предмета на предметъ, да и отвлекали ее очень часто. Наконецъ, онъ улучилъ-таки минуту, когда, послѣ какой-то кадрили, въ антрактѣ они гуляли вдвоемъ по залѣ. Молодая публика ужь утомилась нѣсколько, разбрелась кучками и въ одиночку по разнымъ угламъ, или таскалась изъ угла въ уголъ. Всѣ были заняты слѣдовательно своимъ дѣломъ. Минута была удобная, хотя у Павла Антоновича рѣшительно не было ничего, что-бы дало ему возможность незамѣтно, безъ скачковъ перейти къ настоящему предмету разговора. Онъ очень томился такимъ обстоятельствомъ; но наконецъ махнулъ рукой и рѣшилъ, чтобы не терять времени, дѣйствовать съ плеча.
   -- Александра Даниловна! началъ онъ, стараясь улыбаться. Вы меня извините: хоть и не кстати говорить теперь о чемъ-нибудь серьезномъ, но вы мнѣ позволите? Я шутя буду говорить.
   -- Что такое? Говорите.
   Александру Даниловну заинтересовало такое вступленіе.
   -- Я хотѣлъ-было спросить васъ... Павелъ Антоновичъ остановился.-- Вы... вы всегда бываете довольны собой, своей обстановкой, напримѣръ, образованіемъ?
   Чебатовъ имѣлъ уже кое-какія данныя предполагать, что, Александра Даниловна не принадлежитъ къ особамъ, абсолютно довольнымъ. Но... ему хотѣлось слышать, что отвѣтитъ она на прямо поставленный вопросъ. Александра Даниловна, точно въ. недоумѣніи, странно какъ-то посмотрѣла на него.
   -- Я не понимаю васъ... Довольна-ли я собой? "Довольны-ли вы своимъ сосѣдомъ"? И она вдругъ засмѣялась такъ удачно, по ея мнѣнію, взбредшему ей въ голову сопоставленію.
   Но Павелъ Антоновичъ не унывалъ; онъ хоть и обидѣлся нѣсколько, но продолжалъ въ томъ-же тонѣ.
   -- Я, можетъ быть, выразился неясно. Ну... не были-ли съ вами такія минуты, когда вамъ все такъ не нравится кругомъ, вы желали-бы чего-то лучшаго, непохожаго на все, что около васъ?
   Александра Даниловна опять посмотрѣла на Чебатова. Какъ будто облачко задумчивости пробѣжало по ея личику. Но это было одно мгновеніе.
   -- Да что вы во мнѣ пристали: точно я на исповѣди у васъ. Нарочно-же вотъ скажу: не грѣшна, не грѣшна. Она опять смѣялась; у ней въ головѣ опять смѣшное сопоставленіе.
   Павлу Антоновичу дѣйствительно стало обидно.
   -- Но, Александра Даниловна, сказалъ онъ,-- я вѣдь говорю съ вами такъ -- попріятельски, полушутя -- полусерьезно. А вы сердитесь.
   -- Да какой вы чудной, право... Да я и сама не знаю... Конечно, иногда такъ вотъ, кажется, ни на что глаза неглядѣли-бы... Такая скука: не знаешь, за что взяться.
   Павелъ Антоновичъ началъ разцвѣтать.
   -- Ну вотъ, сами-же сказали наконецъ, что вамъ иногда бываетъ очень скучно. Теперь я спрошу васъ: задавали-ли вы себѣ вопросъ, отчего это вамъ такъ иногда скучно бываетъ?
   -- Да что вы наконецъ?.. Я вѣдь не шутя разсержусь на васъ. Вопросъ за вопросомъ... точно урокъ какой.
   -- Александра Даниловна! Я вѣдь и не хочу только спрашивать, да спрашивать васъ. Я хочу говорить, разсуждать съ вами. Вотъ напр. на счетъ скуки-то. Я всегда, если мнѣ сдѣлается скучно, постараюсь дать отчетъ себѣ въ этомъ, отыскать причину. Ну вотъ вы какъ?
   -- Я? А я не отыскиваю причины. Я не умѣю отыскивать -- вотъ вамъ и сказъ.
   -- Не можетъ этого быть. Вы на себя наговариваете. Вы подумайте только, непремѣнно отыщете.
   -- Я не умѣю думать.
   Чебатовъ посмотрѣлъ на Александру Даниловну; страннымъ показался ему такой рѣзкій тонъ. "Откуда это онъ въ ней"? думалось ему? "Капризъ что-ли это съ ея стороны"?
   -- Да. Что вы смотрите на меня?.. Я пробовала думать, ничего не выходитъ: такъ и бросила. И мамаша съ сестрой говорятъ, что мнѣ и не нужно это.
   Она говорила послѣднія слова уже своимъ мягко-наивнымъ тономъ. Павелъ Антоновичъ въ тупикъ сталъ.
   -- Да что вы въ самомъ дѣлѣ? Это скучно наконецъ. Не стану я больше говорить съ вами.
   Она побѣжала къ своимъ подругамъ.
   Павелъ Антоновичъ остался одинъ. Досадно ему было. Онъ не ожидалъ, чтобы Александра Даниловна могла быть такъ... неприступна. "Кто ее разберетъ"? думалъ онъ. Но въ ея послѣднихъ словахъ было такъ много искренности, что, казалось, и разбирать-то въ ней было ужь нечего. Ему однако больно было разочароваться въ ней. "Неужели такъ-таки она и не способна ни къ чему? Неужели не проймешь ее ничѣмъ?.. Барышня -- и только". Не хотѣлось вѣрить Павлу Антоновичу, чтобы это такъ было. "Можетъ быть, я не умѣю подойти къ ней?.. Можетъ быть наконецъ, ее здѣсь вовсе и располагаетъ не къ этому? Но его надежды были уже поколеблены: невыгодное впечатлѣніе произвела на него Александра Даниловна.
   Недовольный собой, онъ сталъ бродить изъ угла въ уголъ. Заиграли вальсъ, и пары закружились. Съ горя и онъ пустился танцовать.
   -- Ну что? устали? спрашивала его послѣ вальса Александра Даниловна. Она была опять такая миленькая, живая барышня. Кажется, она и забыла про недавній разговоръ.
   Павлу Антоновичу ужь теперь не нравилось въ ней это. Слово "пошлость" вертѣлось у него на языкѣ.
   -- Нѣтъ, кажется, ничего... А вы?
   -- Я? Я, кажется, никогда не устану...
   -- Саша! Саша! Ее кликали.
   -- Иду, иду... И она убѣжала.
   Павлу Антоновичу оставалось только наблюдать нравы. Онъ такъ и сдѣлалъ.
   -- Скажите: какой вамъ цвѣтъ лучше всѣхъ нравится? спрашивала одна томная барыня увивавшагося около нея кавалера. Кавалеръ изъ кожи лѣзъ, чтобы только чѣмъ-нибудь -- да занять ее.
   -- Мнѣ? Вотъ ужь, право, не знаю... Сѣрый, кажется... Кавалеръ вдругъ сдѣлался очень доволенъ своей находкой: онъ видимо понялъ ее, не какъ что-то обыкновенное...
   -- Нѣтъ, а мнѣ такъ нравится больше розовый...
   -- Почему-же? Онъ старался и говорить, и глядѣть въ глаза своей дамѣ какъ можно нѣжнѣе, сентиментальнѣе,-- чтобы попасть въ ея тонъ.
   -- Я и сама не знаю... Развѣ можно знать, почему любишь... Она вдругъ вся вспыхнула. Кавалеръ ничего не нашелся.
   Молчаніе.
   -- Вы читали Пушкина?
   -- Читала.
   -- Нравится онъ вамъ?
   -- Нравится.
   Опять молчаніе. Въ головѣ кавалера, видимо, хоть шаромъ покатись.
   "Это ужь и совсѣмъ пошлость"! подумалъ Павелъ Антоновичъ.
   Но вотъ разговариваетъ другая пара.
   -- Нѣтъ, какъ хотите, а женщина -- это... это самолюбивѣйшее существо, говорилъ кавалеръ.
   -- Неправда, неправда... Скорѣе мужчина, защищалась дама.
   -- Я докажу вамъ. Чтобы заставить напр. женщину сдѣлать что-нибудь, ее непремѣнно просить, умолять нужно, стать на колѣни предъ ней... разсыпался кавалеръ.
   "Ну этотъ, должно быть, игривостью взять хочетъ"! подумалъ Павелъ Антоновичъ.
   Вечеръ такъ даромъ и пропалъ для него.

-----

   Но Павелъ Антоновичъ не терялъ еще надежды. Нѣсколько дней размышленія, прерываемаго разными другими дѣлами и не дѣлами, загладили непріятное впечатлѣніе вечера. Онъ привыкъ наконецъ къ этому впечатлѣнію и могъ совершенно хладнокровно разобраться въ немъ. Нельзя сказать впрочемъ, чтобы хладнокровіе это оказалось вполнѣ безпристрастнымъ: Павелъ Антоновичъ еще не успѣлъ запастись чисто объективнымъ взглядомъ на Александру Даниловну. Едва только онъ успѣлъ отогнать отъ себя скверную мысль, закравшуюся ему въ голову, какъ на мѣсто ея, незамѣтно для него самого, снова выползли и разрослись прежніе радужные, обольстительные помыслы и фантазіи. Павелъ Антоновичъ переживалъ одну изъ трудныхъ, тревожныхъ минутъ своей жизни. Никогда еще у него не было такъ горько и гадко на душѣ отъ своего одиночества; онъ глядѣть не могъ равнодушно на голыя стѣны своей квартиры, на жалкій диванъ, на убогія стулья: она казалась ему чѣмъ-то нежилымъ, сараемъ какимъ-то -- такъ въ ней все уныло и безпріютно было. Тоска ѣла его. Онъ былъ недоволенъ собой и своимъ настоящимъ. Мысль его уносилась далеко: ему-бы хотѣлось повѣдать кому свое горе, зарыдать, припавши къ плечу чьему-нибудь, -- хотѣлось, чтобы кто-нибудь обласкалъ и согрѣлъ его своей улыбкой, своими ободряющими рѣчами... И чего только онъ не далъ-бы за все это! Чего не сдѣлалъ-бы для того существа, которое-бы протянуло ему руку!... И тогда-бы они вдвоемъ смѣло пошли на подвигъ жизни: путь ихъ былъ-бы легокъ; ни тернія, ни острые каменья не пугали-бы ихъ... Словомъ Павлу Антоновичу любить хотѣлось. Александра-же Даниловна была единственной женщиной, которую онъ зналъ и которая какъ-будто нравилась ему. И вотъ, когда наконецъ досадный разговоръ нѣсколько стушевался въ его воспоминаніи, личность Александры Даниловны стала для него опять привлекательной, обѣщающей личностью. Онъ признавалъ ее неразвитою; онъ видѣлъ, какъ бѣденъ ея кругозоръ, какъ не много еще мыслей въ ея головѣ. Но чтожь изъ того? Ея силы спятъ еще. Стоитъ только расшевелить, разбудить ее: она такъ воспріимчива. "А это -- думать не умѣю"? какъ-будто на зло подсказывалъ Павлу Антоновичу тайный голосъ. "Пустяки!" спѣшилъ онъ отвѣтить. "Ей просто одной были не подъ силу вопросы, зашевелившіеся въ ея головѣ -- она, по своей искренности, и рѣшила, что, должно быть, и никогда не совладаетъ съ ними... Нѣтъ, это "не умѣю" говоритъ скорѣй въ ея пользу. Значитъ, было что-то, надъ чѣмъ она пробовала задумываться"... "Но зачѣмъ-же она такъ быстро и круто прерывала разговоры, въ которыхъ я именно хотѣлъ пособить ей, старался дать извѣстное, опредѣленное направленіе мыслямъ ея?" начиналъ было опять сомнѣваться Павелъ Антоновичъ. "Ну-да, что толковать тутъ?-- это просто съ непривычки говорить о болѣе или менѣе серьезныхъ предметахъ; она еще не знаетъ, боится, кому повѣрить тайны своей начинающейся мысли." Въ заключенье Павелъ Антоновичъ уже любовался всѣми капризными, эксцентричными выходками Александры Даниловны: онѣ говорятъ ему о силѣ, которая скрыта въ ней и просится наружу; онѣ объясняются впечатлительностью натуры Александры Даниловны, бойкостью и подвижностью ея ума... Павелъ Антоновичъ нетолько не хочетъ, нр и не думаетъ видѣть въ нихъ что-нибудь въ родѣ намека на слабость ея головки, на легкость и поверхностность всей ея личности. Онъ пропускаетъ безъ вниманія и то обстоятельство, что на Александру Даниловну уже вліяютъ прежде него -- мать и сестра, и она нисколько не чувствуетъ тяжести этого вліянія, не выражаетъ никакого стремленія выбиться изъ подъ него. Правда, ему нѣсколько не нравится эта полная общность взглядовъ въ семьѣ, добровольная покорность однихъ другимъ... но онъ махаетъ рукой на все это, находитъ неважнымъ. Передъ цямъ такъ живо рисуется личность Александры Даниловны, ея свѣтлое, открытое, цвѣтущее здоровьемъ личико съ такими ясными, покойными глазками... Ну, не располагаетъ-ли все это въ ея пользу? не вызываетъ-ли однѣ только хорошія мысля, полныя увѣренности и надежды на будущее?... Павелъ Антоновичъ рѣшилъ продолжать свое дѣло; ему хотѣлось продолжать его. Онъ задумалъ подойти къ Александрѣ Даниловнѣ съ другой, новой стороны -- поставить вопросъ прямо, изъ отвлеченной сферы перенести его на дѣйствительную почву. Онъ ждалъ только случая высказаться. Случай скоро представился: онъ сталъ довольно часто бывать у Шильбиныхъ, и замѣчалъ, что Александра Даниловна привыкла къ нему, даже любила иногда поболтать съ нимъ.
   Разъ ему случайно пришлось остаться одному съ нею. Сестры ея не было дома; мать на время отлучилась куда-то изъ комнаты по своимъ домашнимъ дѣламъ. На дворѣ въ это время насвистывала вьюга, поднимала цѣлые вихри снѣга и съ рѣзкимъ воемъ лѣпила ими въ окна. Въ комнатѣ было тихо; слышно было, какъ маятникъ мѣрно выговаривалъ свои грустные, однообразные звуки.
   -- Какая скучная погода! произнесла Александра Даниловна, я вздохнула.
   -- Да, Александра Даниловна, скверная погода.
   Чебатовъ замолчалъ на минуту и опустилъ голову. но вдругъ у него блеснула мысль.
   -- Знаете-ли что?.. Впрочемъ позвольте: вѣдь мнѣ можно говорить съ вами откровенно? Мы съ вами, кажется, если не друзья, то ужь навѣрное хорошіе знакомые: никогда вѣдь не ссорились?.. А? Такъ отъ скуки можно, я думаю... Для васъ между тѣмъ развлеченіе...
   Павелъ Антоновичъ сильно боялся, какъ-бы не напугать свою слушательницу чѣмъ-нибудь необыкновеннымъ. Онъ силился, какъ можно, смягчить и умѣрить тонъ свой; онъ даже улыбнулся въ заключеніе. Маневръ удался. Александра Даниловна, сначала было струсившая, была успокоена.
   -- Что-жъ? давайте говорить... О чемъ же? спрашивала она простодушно, даже заигрывая какъ-будто.
   У Павла Антоновича нѣсколько сперло дыханіе, и сердце начинало усиленно биться. Онъ пристально посмотрѣлъ на Александру Даниловну и, глубоко вздохнувши, началъ:
   -- Я, Александра Даниловна, именно по поводу погоды хотѣлъ говорить съ вами. Знаете-ли: когда вотъ такая погода застаетъ меня одного, то такъ скверно, такъ тяжело становится на душѣ, что, кажется, бѣжалъ-бы куда-нибудь отъ себя, забылся-бя весь. Я часто, въ такія минуты одѣвался и уходилъ... къ вамъ.
   Александра Даниловна широко раскрыла глаза.
   -- Отчего же это съ вами? не то съ испугомъ, не то съ участіемъ спросила она.
   -- Отчего?.. Не знаю, право, какъ объяснить вамъ это... Жить тяжело, Александра Даниловна, кругомъ себя постоянно видишь не только презрѣнье къ другому... нѣтъ, мало этого -- желанье раздавить, втоптать въ грязь этого другого... Вы знаете, что я одинъ здѣсь, совершенно одинъ. Мнѣ пришлось все это видѣть, испытать на себѣ даже, не слыша почти ни отъ кого ни слова участія, ни слова ободренія! Я перенесъ все это, да перенесу, вѣроятно, и на будущее время. Но, кажется, я во сто разъ чувствовалъ-бы себя сильнѣе, если-бы... (тутъ голосъ Павла Антоновича надорвался, онъ какъ будто захлебнулся чѣмъ и сдѣлалъ невольный глотокъ) если-бы кто сказалъ мнѣ: или смѣлѣе впередъ -- я буду смотрѣть на тебя... Вамъ, конечно, Александра Даниловна, не приходилось испытывать этого, но вы поймете Женя... да, вѣдь поймете?..
   Навелъ Антоновичъ раскраснѣлся отъ волненія. Послѣднія слова онъ привносилъ съ нѣкоторой дрожью въ голосѣ. У него духъ захватывало.
   -- Да. Если такъ, то мнѣ жалко васъ, съ разстановкой сказала Александра Даниловна, медленно качая головкой. Но... ея слова были такъ простодушны, до глупости даже простодушны... Она не понимала Павла Антоновича.
   Павелъ Антоновичъ упалъ съ облаковъ. Воцарилось на минуту молчаніе.
   -- Нѣтъ, Александра Даниловна, не сожалѣнія я просилъ у васъ. Къ чему оно мнѣ?..
   -- Чего-же вамъ нужно? Какой вы странный человѣкъ!
   Павелъ Антоновичъ грустно покачалъ головой.
   -- Неужели, Александра Даниловна, съ вами не бывали минуты, когда вамъ одной до того скучно становилось, что вы рады были дать -- богъ знаетъ что?-- только-бы кто-нибудь былъ при васъ, съ кѣмъ-бы вы могли подѣлиться вашей мыслью, скукой, горемъ, наконецъ, своимъ?..
   -- У меня сестра есть: тогда я съ ней разговариваю. Она меня такъ любить.
   -- Ну, а у меня нѣтъ сестры: да если-бы и была, я не пошелъ-бы къ ней. Павлу Антоновичу горько было; онъ чувствовалъ, что его дѣло проиграно, и билъ на пропалую.-- Простите меня, если найдете въ моихъ словахъ что-нибудь оскорбительное... Но -- я думалъ, что вотъ Александра Даниловна пойметъ меня: я разскажу ей свое горе -- и она успокоитъ, ободритъ меня, скажетъ мнѣ, что я не одинъ. А потомъ и она разскажетъ мнѣ про свои мысли и вопросы, которые тревожатъ ее -- и я помогу ей разъяснить, рѣшить ихъ... И тогда-бы мы оба...
   Павелъ Антоновичъ чувствовалъ, что онъ уже далеко заходитъ, и остановился.
   Александра Даниловна какъ-будто во снѣ его слушала. "Господи, чего-же это онъ хочетъ отъ меня"? думала она. Ей жутко, наконецъ, становилось. Она какъ будто, хоть и смутно, начинала понимать Павла Антоновича -- по своему, конечно. Она не знала, что отвѣчать ему. Наступила минута тяжелаго молчанія. (Хорошее развлеченіе доставилъ ей Павелъ Антоновичъ)!..
   -- Что это мамаша нейдетъ? тихо произнесла, наконецъ, Александра Даниловна. Она встала и начала ходить по комнатѣ, потомъ остановилась у окна въ противоположномъ углу отъ Павла Антоновича.
   А Павла Антоновича между тѣмъ послѣднія слова, имъ разслышанныя, совсѣмъ убили. Онъ видѣлъ, что ему тутъ дѣлать нечего, и начиналъ уже ругать себя, что не умѣлъ сдержаться во время.
   Вошла Татьяна Николаевна -- и декораціи перемѣнились.

-----

   Такимъ образомъ Павлу Антоновичу пришлось еще разъ и уже окончательно разочароваться въ своей любимицѣ. Онъ понималъ такъ, что между имъ и ей пропасть великая. Правда, онъ много винилъ и себя: Александра Даниловна очень легко могла не понять его, отчасти безсвязную и темную, рѣчь. Но скажи она: не понимаю, тогда-бы другуе дѣло. "Я, думалъ Чебатовъ, обругалъ-бы себя за неясность и постарался-бы быть понятнѣе, а то"... Павелъ Антоновичъ махалъ рукою. Слова Александры Даниловны слишкомъ ужь говорили за себя и безотносительно къ его рѣчи. Онъ готовъ назвать свой послѣдній разговоръ съ ней неумѣстнымъ, страннымъ, готовъ былъ согласиться, что онъ могъ только испугать своей навязчивостью на участіе, но онъ не жалѣлъ о прошедшемъ. "Если-бы Александра Даниловна была тѣмъ, чѣмъ я воображалъ ее, она не такъ-бы говорила". Чебатову больно было не то, что Александра Даниловна не поняла и оттолкнула его отъ себя. Это было-бы, по его мнѣнію, дѣлопоправимое. Нѣтъ, ему больно было, что его такъ глупо, пошло оттолкнули. "Неужели такъ-таки ничто до сихъ поръ не обезпокоило ее, и мысль ея ни разу не пришла въ противорѣчіе съ окружающей жизнью? Хоть-бы въ ней проявлялись даже та задумчивость и то недовольство собой, какія бываютъ обыкновенно у дѣвушекъ ея возраста (Александрѣ Даниловнѣ было 17 лѣтъ): а то вѣдь какъ-будто и этого нѣтъ!" Чебатовъ былъ безжалостенъ въ своемъ приговорѣ... Какъ живое, представлялось ему гладкое, ровное личико Александры Даниловны; ни одной складки не было на немъ, и глаза смотрѣли такъ ясно, какъ-будто не было въ нихъ никакой мысли, какъ-будто все рѣшено для нихъ. Павлу Антоновачу и горько, и скверно становилось на душѣ. Теперь онъ увѣрялъ себя, что понялъ Александру Даниловну. "Это -- разсуждалъ онъ -- это... хорошенькая куколка, бойкая барышня -- не болѣе!"
   Чебатову скоро пришлось взглянуть на нее даже и не такъ односторонне и отвлеченно.
   Онъ довольно долго не ходилъ къ Шильбинымъ, хотѣлъ было вовсе перестать ходить. Между тѣмъ, его что-то тащило туда;, онъ не могъ сразу вырвать въ себѣ довольно уже развившейся привязанности... Правда, онъ ждалъ, что ему и Александрѣ Даниловнѣ будетъ, пожалуй, неловко другъ предъ другомъ; она, можетъ быть, и вовсе будетъ дичиться его, бояться. Да тяжело ему было очень свыкнуться съ мыслью, что такъ все и пропало, что всѣ его надежды разлетѣлись въ пухъ и прахъ. Нужно было притомъ книгу взять у Александры Даниловны и спросить, не желаетъ-ли она другой, новой. Чебатовъ разыскивалъ разныя книжки журналовъ, въ которыхъ говорилось что-нибудь о женщинѣ, о недостаточности ея воспитанія, ея назначеніи, -- и носилъ эти книжки Александрѣ Даниловнѣ.
   Подумалъ, подумалъ онъ -- и отправился. Это било въ воскресенье. Чебатовъ засталъ все семейство за чаемъ, какъ и въ первый дебютъ на поприщѣ служенія женщинѣ. Но теперь всѣ были на лицо, да кромѣ того была одна гостья, какъ видно, большая пріятельница Татьяны Николаевны, вдова, какъ узналъ послѣ Чебатовъ, одного полковника, лѣтъ 25 тянувшаго лямку и умершаго отъ ранъ, полученныхъ имъ въ разныхъ сраженіяхъ. Гостья и Татьяна Николаевна вели между собой очень, повидимому, оживленный разговоръ. Отецъ семейства читалъ газету и только изрѣдка вставлялъ свое увѣсистое слово. Сестры молчали, и то какъ-будто очень внимательно вслушивались въ разговоръ, то зѣвали по сторонамъ. Александра Даниловна изрѣдка вставала со стула, ходила по комнатѣ, подходила къ цвѣтамъ и щипала на нихъ листья, потомъ подходила къ фортепіано и разсѣянно пробѣгала пальцами по клавишамъ.
   Павла Антоновича пригласили садиться, предложили чаю -- и потомъ опять все пошло своимъ чередомъ. Но напрасно думалъ Чебатовъ, что Александра Даниловна будетъ стѣсняться его присутствіемъ. Она встрѣтила его такъ-же, какъ и прежде. Эксцентричный разговоръ Чебатова она приписала просто минутному расположенію, скверной погодѣ -- и простила его: онъ былъ такой ласковый и добрый. Только нѣсколько конфузливое поведеніе самого Чебатова заставило ее вспомнить прошлый разговоръ и подѣйствовало на нее непріятно. Впрочемъ, она скоро оправилась.
   Чебатовъ перекинулся нѣсколькими словами съ Татьяной Николаевной, Александрой Даниловной и принялся за чай. Гостья и хозяйка продолжали разговоръ. Павелъ Антоновичъ волей-неволей сдѣлался ихъ слушателемъ.
   -- Да, такъ вотъ, Татьяна Николаевна, какія дѣла! Просто измучилась я съ нимъ: не знаю ужь, что и дѣлать.
   Вы-бы попробовали его усовѣщивать, лаской-бя расположили его къ себѣ: вы вѣдь мать ему. Авось послушался-би.
   -- Пробовала, Татьяна Николаевна, пробовала; подъ конецъ всѣ средства хотѣла испытать. Да что съ нимъ станешь дѣлать? "Мамаша! говоритъ, -- мнѣ все равно -- что пулю въ лобъ, что въ военное званіе. Если такъ, говоритъ, то между нами все кончено. Я больше не сынъ вамъ". Какъ-же, говорю, вѣдь это была послѣдняя воля твоего родителя; онъ тебя еще маленькаго рядилъ въ военную форму. Да и я этого хочу. Нѣтъ никакого званія лучше для сына, какъ званіе его родителя. У меня-же и протекцій по этому дѣлу такъ много... Куда тебѣ? и слышать не хочетъ. "Какъ, говоритъ, тамъ хотите; а я въ университетъ пойду". Теперь вотъ слышу -- съ пріятелями своими кутитъ гдѣ-то.
   -- Да. ужь вы благословите-ка его на эту дорогу: чѣмъ она нехороша? Нынче даже какъ чести какой добиваются въ университетъ-то.
   -- И-и, ни за что... Пусть онъ хоть забудетъ свою мать, а ужь не сдѣлаю по его. Покойникъ-то, Никифоръ Гаврилычъ, потому все и наслѣдство мнѣ отказалъ, чтобы сынъ его не-выходилъ у меня изъ, повиновенія...
   -- Что-же вы теперь будете дѣлать съ "имъ?
   -- Ужь и не придумаю, Татьяна Николаевна. Авось санъ угомонится, дурь-то сойдетъ... Охъ ужь, эти дѣти, дѣти!.. Воспитываешь ихъ, холишь, бережешь -- и вотъ тебѣ награда за все это! Какъ я вотъ погляжу на вашихъ дочекъ-то: просто сердце радуется... Счастливы вы, Татьяна Николаевна, что у васъ дѣти такія.
   -- Ахъ, Настасья Никитишна! А развѣ вы думаете, что мнѣ это легко досталось?.. Сколько ночей безсонныхъ провела, сколько думъ однихъ въ головѣ перебывало, какъ-бы только устроить дѣло получше, чтобы дѣти одно уваженіе да благодарность къ тебѣ чувствовали.
   Гостья нѣсколько обидѣлась; она приняла слова хозяйки за укоръ себѣ: вотъ дескать я умѣла выходить своихъ дѣтей, а ты нѣтъ.
   -- А я такъ думаю, Татьяна Николаевна, что тутъ мы едвали что можемъ. Какъ ужь человѣкъ уродится, такъ такимъ и быть ему во всю жизнь свою.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, не говорите! повѣрьте моей опытности. Вы вѣдь почти вовсе не воспитывали своего сына; онъ у васъ тамъ по разнымъ школамъ все учился. Такъ вѣдь?
   -- Это такъ, правда ваша; я его почти съ седьмого года только и видывала, что въ. вакаціонное время.
   Гостья успокоилась.
   -- Ну вотъ: а ужь я знаю. Моя дѣти постоянно при мнѣ. Вотъ Саша, когда и училась въ пансіонѣ, такъ каждый вѣдь вечеръ постоянно дома. Я больше потому и въ институтъ не отдала ее... У меня, бывало, пусть дѣти играютъ, смѣются, бѣгаютъ -- но чуть что-нибудь не такъ: захотятъ-ли сдѣлать, что имъ не нужно, ваупрямятся-ли,-- я ужь ни за что не уступлю, не сдѣлаю по ихнему. Хоть у меня расплачься ребенокъ, я поставлю на своемъ. И крику у меня съ ними, бывало, почти никакого: все больше лаской, да усовѣщеваньемъ. Спросите вотъ хоть у мужа: такъ вѣдь бывало, Данило Петровичъ?
   -- Та-а-акъ, это вѣрно... Я всегда говорилъ, что ты умно поступаешь.
   -- Ну, вотъ видите... Вотъ и теперь, когда ужь мои дочери невѣстами стали, я ихъ, какъ угодно, балую, сдѣлаю для нихъ все, что только имъ нравится и въ чемъ я никакого вреда не вижу. Только пусть слушаются меня, когда я имъ дѣло говорю, совѣтую что-нибудь хорошее. И точно, ужь не скажу, чтобы дочери не слушали свою мать, не любили ее. Я вѣдь съ ними всегда, какъ подруга какая-нибудь... Оттого у насъ такая тишь и согласіе въ семействѣ... Только трудно, охъ какъ трудно досталось мнѣ все это! Воспитаніе -- тяжелое дѣло... Вонъ и мужъ мой постоянно говоритъ то-же самое.
   -- Да-а-а, совершенно такъ. Дѣти -- это... Онъ не договорилъ и углубился въ газету.
   "Ишь ты вѣдь какъ расхвасталась"! думала гостья. Но факты были на лицо, и ей приходилось только молча, съ завистью соглашаться.
   Такъ-то чинно, по душѣ, какъ рѣчка какая-нибудь лилась или ручеекъ журчалъ, шелъ разговоръ между гостьей и хозяйкой. Одна плакалась на свою судьбу, другая была рада случаю выставить на показъ свое торжество, какъ матери и воспитательницы. Павелъ Антоновичъ сначала-было слушалъ однимъ ухомъ, но потомъ все болѣе и болѣе заинтересовывался разговоромъ; все, что смутно бродило у него въ головѣ на счетъ отношеній Александры Даниловны къ матери, ея воспитанія и жизни въ семействѣ, теперь выяснялось и принимало опредѣленный, живой образъ. Положимъ, онъ и видѣлъ, что Татьяна Николаевна многое сказала для краснаго словца: какъ-же это дескать женщина съ ея степенью развитости могла задаться извѣстнымъ принципомъ и потомъ строго послѣдовательно, систематично провести его въ жизнь? Этого мало: брать при всемъ томъ лаской да усовѣщеваньемъ? Послушать-бы, на сколько были доказательны эти усовѣщеванья, какъ мало было въ нихъ примѣси родительскаго внушенія! Въ остальномъ вѣдь Татьяна Николаевна была просто дама -- какъ дама, съ обычнымъ уровнемъ дамской морали, резонерства, условныхъ приличій и пр. и пр. Но Чебатовъ все-таки понималъ, что много въ рѣчахъ ея и правды... Утѣшительнаго-же въ его собственныхъ поправкахъ и добавленіяхъ къ этой правдѣ ничего не было. Это возмущало Чебатова. Въ сферѣ съ обычно-пошлымъ, рутиннымъ кодексомъ понятій -- примѣръ воспитанія съ такимъ положительнымъ характеромъ и результатомъ! Между-тѣмъ у Чебатова всѣ шансы на успѣхъ были разсчитаны на возможности отыскать въ Александрѣ Даниловнѣ какіе-нибудь слѣды отрицательнаго вліянія равныхъ наставленій и внушеній ей... Теперь онъ ясно увидѣлъ, что ему не на что разсчитывать и не на что надѣяться. Не весело ему было. Онъ посмотрѣлъ на Александру Даниловну -- та оставалась совершенно покойна, какъ будто разговоръ не до нея касался.
   -- Что, Александра Даниловна, сказалъ онъ ей при уходѣ, прочли, что я принесъ вамъ?
   -- Прочла. Благодарю васъ.
   -- Ну и безъ скуки, съ удовольствіемъ читали?
   -- Нѣтъ, скучала...
   -- Опять. Что-же, много темнаго, должно быть, было для васъ?
   -- Нѣтъ, нѣтъ... Я такъ. Еще приносите.
   Павлу Антоновичу совсѣмъ не понравилось такое капризное отношеніе къ дѣлу.
   Дорогой иного скверныхъ мыслей перебывало у него въ головѣ. "Да, вотъ въ чемъ дѣло, думалъ онъ, -- еще съ дѣтства старались, чтобы ни одна ненужная мысль не запала ей въ голову... ну вотъ и вышла изъ нея маменькина дочка. Какъ должно быть пріятно родительскому уху слышать: "маменька не велитъ", "если маменька позволитъ" и пр. и пр.! Честь и хвала Татьянѣ Николаевнѣ! Умѣла-таки сдѣлаться не на словахъ только, а и на самомъ дѣлѣ авторитетомъ для дѣтей своихъ...
   Теперь они не только плоть отъ плоти, но и мысль отъ мысли ея... Вѣдь вотъ Александра Даниловна молода еще, могла-бы, кажется, полюбить и не однѣ игрушки да бездѣлушки -- ну, а поди, попробуй!.. Сидитъ она, какъ царевна какая, въ заколдованномъ теремѣ -- и ничья святотатственная рука не коснется ея... только развѣ явится кто, воспылаетъ -- богъ знаетъ, откуда -- снизшедшею въ него страстью къ ней и предъявитъ письменныя и не письменныя доказательства, которыя, какъ дважды два (четыре говорили-бы Татьянѣ Николаевнѣ, что онъ имѣетъ право на ея дочь... Да, въ этотъ теремъ входятъ одни только посвященные и въ брачной одеждѣ... Если-бы даже мнѣ и удалось, послѣ долгихъ усилій, повліять на Александру Даниловну, то и тогда... развѣ-бы этимъ дѣло и кончилось? Татьяна Николаевна, сана того не зная, пожинала плоды своего давняго, прошлаго вліянія; она не играла никакой роли, только другіе играли свою роль именно такъ, какъ ей хотѣлось. Ну, а тогда она сама-бы выступила на сцену":.
   Правъ-ли былъ Павелъ Антоновичъ, или нѣтъ -- судить не намъ. Какъ-бы то ни было, но онъ окончательно махнулъ рукой. Больно и досадно ему было, да... Что тутъ дѣлать?-- А тамъ прошла весна, а съ ней и экзамены. Потомъ настало лѣто: Шильбины уѣхали на дачу, а Чебатовъ въ свой родной городъ повидаться съ матерью. Когда онъ въ августѣ воротился въ Москву, горячки прежней въ немъ уже не было. Онъ успокоился на время. Ну-да, и обстоятельства его тоже поправились.
   Чебатовъ уже не заглядывалъ къ Александрѣ Даниловнѣ: онъ понималъ, что ему встрѣтилось въ лицѣ этой дѣвушки нѣчто въ родѣ неприступной крѣпости, куда ему никакъ нельзя было проникнуть съ своей горячей, молодой мыслью, гдѣ онъ могъ видѣть одну только скучную офиціальную, показную сторону. Другой, быть можетъ, продолжалъ-бы знакомство съ Александрой Даниловной, твердо, какъ говорится, вѣря въ человѣка. Но у всякаго -- своя натура. Иной до тѣхъ поръ не убѣдится, что нельзя прошибить извѣстной стѣны, пока раза два-три, безъ всякаго состраданья къ себѣ, крѣпко не ударится объ нее своимъ собственнымъ лбомъ: можетъ быть -- дескать, и удастся сдѣлать брешь -- бывали-же случаи! Другой, при тѣхъ-же самыхъ обстоятельствахъ, сейчасъ благоразумно убѣждается въ своемъ безсиліи и -- опускаетъ руки. Дурно-ли, хорошо-ли такъ дѣлаютъ эти послѣдніе -- вопросъ другой; для насъ важно, что къ нимъ принадлежалъ и Чебатовъ.-- Онъ пересталъ думать объ Александрѣ Даниловнѣ, а затѣмъ... судьба столкнула его съ женщинами, имя которыхъ никогда не произносится въ семьѣ, и о которыхъ съ ужасомъ и отвращеніемъ вспоминаютъ матери... Только сыновья обыкновенно сладко мечтаютъ о тайнахъ того міра, въ которомъ царятъ эти отверженницы общества. Случается такъ вотъ: сидитъ -- сидитъ сынъ около какой-нибудь чинной дѣвицы, скучно ему, скучно имъ обоимъ -- и разгорается сыновнее сердце, и думаетъ онъ: "то-ли дѣло тамъ-то!" Незнаемъ, что думаетъ въ это время дѣвица; впрочемъ, она такъ туго перетянута, что ей, можетъ быть, не до того, ей трудно и больно дышать прежде всего... Какъ-же случилось, что Чебатовъ съ своимъ свѣжимъ, молодымъ чувствомъ попалъ туда, гдѣ, положимъ, и растутъ, по цвѣтистому выраженію господъ извѣстнаго сорта, мирты и киннамоны, по -- такіе поблекшіе?
   Однажды, поздно вечеромъ, шелъ онъ къ себѣ домой. Дорога ему лежала черезъ Страстной бульваръ. Идетъ онъ -- и видитъ: на встрѣчу къ нему съ шумомъ и безъ толку стремится компанія. Компанія оказалась знакомою.
   -- А, Чебатовъ!
   -- Откуда, братъ?
   -- Поворачивай-ка, поворачивай!
   -- Съ нами, съ нами!.. Нашего полку прибыло, прибыло...
   -- Стойте, братцы, стойте! Я ничего не понимаю. Куда вы? успѣлъ проговорить, наконецъ, Чебатовъ.
   -- Туда, гдѣ роза безъ шиповъ растетъ...
   -- Ну, идемъ, что-ли?
   -- Чего толковать тутъ! Поворачивайте его...
   -- Я, господа, тамъ никогда не бывалъ, отговаривался Чебатовъ.
   -- Тѣмъ лучше... Мы познакомимъ тебя.
   -- А ты межъ тѣмъ собой насъ скрасишь...
   Чебатовъ отнесся крайне неравнодушно къ такому неожиданному приглашенію. У него даже отчасти духъ захватило. Онъ давно ужь сбирался посмотрѣть, что это за вещь такая, слывущая подъ такимъ страннымъ для уха офиціальнымъ названіемъ "домовъ терпимости". Нѣсколько минутъ онъ былъ въ раздумьи, потомъ согласился.
   -- Ну молодецъ! Eamus, значитъ.
   -- Братцы, постойте: я думаю, его подкрѣпить надо.
   -- Чѣмъ?
   -- Чѣмъ?.. не догадываетесь?
   -- А!.. Чебатовъ, ты выпьешь? Надо, милый ты человѣкъ, выпить.
   -- Пожалуй, согласился Павелъ Антоновичъ.-- Только, чуръ, немного. Я вѣдь не пью.
   -- Ну, да ладно... А мы вотъ -- ужь извини -- пьемъ. Пьемъ господа?
   -- Пьемъ, пьемъ!..
   Посыпались шутки и остроты. Кто-то подхватилъ:
   -- Вѣрно... потому сказано: in vino veritas. А я прибавлю: in vino rectificatissimo veritas...
   -- Заврался, братъ, заврался съ своей veritas. Vino rectificatissimo... да это почти чистый спиртъ! Или ужь тебѣ жизнь не мила стала?
   -- А это ты, братъ, того... вѣрно замѣтилъ. На сей разъ измѣнила, каналья. Н...ну, да что толковать еще: я ее знаю, и она меня знаетъ; сочтемся, значитъ.
   -- Свои люди -- сочтетесь!
   -- И сочтемся, братъ. Помяни мое слово -- сочтемся.
   Компанія снова отправилась своей дорогой. Что-же это были за лица? То былъ Харизоменовъ съ товарищами: Растегаевымъ, Собакинымъ и Грудининымъ. Чебатовъ познакомился съ Харизоменовымъ еще въ родномъ городѣ, когда тотъ былъ въ семинаріи, а онъ ходилъ въ гимназію. Харизоменовъ считался между своими "башкой" -- и притомъ безшабашной, непокорной башкой. Онъ еще при поступленіи въ философію рѣшилъ покончить съ семинарской наукой и отправиться въ столицу. У него не было ни кола, ни двора, никто его не связывалъ, никто не держалъ -- и онъ сдѣлалъ по своему. Силъ у нето было много, а мысли его вовсе не влекли къ своему родному городу и своей родной наукѣ: куда-жь было идти? Оставалось въ Москву. Прибывши въ нее, онъ на первыхъ порахъ еле-еле перебивался со дня на день, потомъ успѣлъ устроиться и даже порядочно. Только и Москва, при болѣе короткомъ знакомствѣ съ ней, не очень-то полюбилась ему. "Толку, какъ онъ выражался, и въ ней, со всей ея плѣшивой ученостью, было мало". И вотъ жизнь его снова потекла такъ-же размашисто, какъ въ былое время въ семинаріи: онъ сталъ по прежнему душою всякой компаніи, слылъ острякомъ, забубенной головой, славнымъ товарищемъ. Такіе не совсѣмъ казистые концы широкихъ мечтаній въ старые годы сплошь-да рядомъ являлись... По временамъ однако на Харизоменова точно хандра нападала; запрется дома, и никого не пускаетъ къ себѣ. Богъ знаетъ, что творилось съ нимъ въ это время... Потомъ -- ничего, все проходило и становилось по прежнему. Особенныхъ пріятелей, впрочемъ, у него въ Москвѣ никогда не бывало, а отъ скуки, благодаря отчасти своему добродушію, отчасти безпорядочному образу жизни, сходился онъ со всякимъ, лишь-бы этотъ всякій могъ выдержать кое-какую легонькую критику; изъ старыхъ-же, семинарскихъ товарищей былъ съ нимъ въ Москвѣ одинъ Растегаевъ... Такъ и теперь Харизоменовъ далеко не былъ въ періодѣ скорби и покаянія; получивъ порядочную сумму за труды свои на педагогическомъ поприщѣ, онъ счелъ за благо отвести душу...
   Компанія "подкрѣпилась" и продолжала путь. Дрожь пронимала Чебатова. Куда онъ идетъ? Кого тамъ встрѣтитъ?.. Онъ идетъ такъ-таки прямо въ царство женщинъ -- однѣхъ, при всей своей многочисленности, исключительно однѣхъ женщинъ! И встрѣтитъ тамъ... что встрѣтитъ?.. Столько разъ онъ лишь въ мысли, въ мечтѣ порывался сойтись съ женщиной -- и вотъ теперь это такъ легко дается ему на самомъ дѣлѣ!.. Но Боже мой, Боже мой, что тамъ за женщины! объ нихъ-ли онъ мечталъ? Думалѣли онъ, что его первая, еще ничѣмъ некончившаяся, святая, высокая любовь приведется и станетъ въ обстановку, которая прячется и хоронится отъ всѣхъ, точно стыдясь и совѣстясь за себя?.. Застигнутый врасплохъ приглашеніемъ, Чебатовъ машинально подставилъ подъ него свою самую чувствительную струну. Ока, также помимо его воли, сейчасъ издала очень рѣзкій звукъ, сообщила колебаніе другимъ стрункамъ, настроеннымъ въ одинъ тонъ съ ней,-- и все перемѣшалось и закружилось въ его головѣ. Не было никакой возможности сладить со всѣмъ тѣмъ, что творилось въ этой послѣдней. Отъ всевластныхъ темныхъ инстинктовъ до самыхъ интимныхъ желаній и задушевнѣйшихъ мыслей,-- все было задѣто за живое, закопошилось и завозилось въ Чебатовѣ. Другой, быть можетъ, на его мѣстѣ поблагодушествовалъ-бы еще въ роли безучастнаго наблюдателя; но онъ, уподобившись пороху, на который попала искра, быстро вообразилъ себя въ роли самаго горячаго дѣятеля... Онъ шелъ и чувствовалъ, какъ сердце его усиленно билось, какъ, нѣтъ-нѣтъ, да и вздрогнетъ онъ всѣмъ тѣломъ. Легкій хмѣль, который было ударилъ ему въ голову, пропалъ совсѣмъ...
   -- Что, душа моя, присмирѣлъ? обратился къ нему дорогой Харизоменовъ.
   Чебатовъ безсознательно, совсѣмъ не кстати глубоко вздохнулъ.
   -- Ничего, братъ, ничего... Вольнымъ духомъ...
   -- Да я и ничего... Не ободряй, пожалуйста.
   Чебатовъ слегка обидѣлся.
   -- Ну, ну... какъ тамъ хочешь.
   Чебатова однако тянуло говорить. Онъ чувствовалъ потребность хоть на минуту забыться, отвлечься отъ сильныхъ ощущеній.
   -- Чего тутъ хотѣть? проговорилъ онъ.-- Мысли вотъ разныя...
   -- Мысли разныя... Поди-ты!.. А хочешь -- скажу, какія у тебя мысли?
   -- Какія?
   -- Чай -- думаешь, почто и камо идемъ? Такъ, что-ли?
   -- Ну, хоть-бы и такъ.
   По лицу Чебатова невольно скользнула улыбка, при такой проницательности товарища.
   -- Вотъ ты и смотри, каковы мы! Какъ, то-есть, человѣка насквозь можемъ видѣть!..
   -- Согласись однако, отгадать такъ не трудно было...
   -- Ну-да, ладно! Я не спорю. Мудрый самъ гладитъ свою мудрую голову...
   -- Понимать слѣдовательно нужно, что ты въ мудрецы зачислился?..
   -- Непремѣнно... А для поддержанія своей репутаціи, ядамъ тебѣ и мудрый отвѣтъ на твои вопросы, мною такъ блистательно угаданные.
   -- Интересно послушать.
   Чебатову, въ глубинѣ души, и въ самомъ дѣлѣ было интересно. Душа его жаждала опоры, успокоенія.
   -- А вотъ слушай... Впрочемъ, нѣтъ: чортъ вѣдь тебя знаетъ... у тебя на лбу не написано. Про себя одного буду говорить.
   -- Для поддержанія своей репутаціи?
   -- А ты какъ думаешь? Харизоменовъ даже остановился.
   -- Эхъ, глупый ты человѣкъ! Харизоменовъ закачалъ головой.-- Вдумайся и сообрази: кому надо видѣть предѣлъ человѣческой мудрости? Не мудрому-ли прозорливцу?.. Ну такъ слушай-же!..
   -- Весь обращаюсь въ вниманіе.
   Чебатовъ какъ будто развеселился и съ удовольствіемъ вторилъ шуткамъ пріятеля.
   -- Прекрасно. Внимай и поучайся: глубокъ смыслъ моихъ словъ!.. Я человѣкъ не отъ міра сего. Мысли міра сего чужды мнѣ. Я -- самъ по себѣ, особый человѣкъ: въ лѣсъ смотрю. Они -- тоже. Уразумѣваешь?..
   -- Чтожь въ результатѣ-то?
   -- И это въ ротъ положить нужно!.. Милый ты человѣкъ! И выходитъ, что... два сапога пара!
   Харизоменовъ разсмѣялся. Но Чебатову куда-какъ было не по сердцу такъ открыто-рѣшительное и такое грубо-безжалостное пониманье своихъ отношеній къ окружающему. Его-же такъ пугало одиночество. Онъ видимо опечалился.
   -- Не смущайся, братъ, не смущайся! Это я про себя только, да и указалъ лишь на одну сторону дѣла. А вотъ тебѣ и другая: я -- славный человѣкъ. Ну, и тамъ есть славныя женщины!.. Вѣрно тебѣ говорю. Умѣй только быть всѣмъ вся: съ грекомъ будь еврей... то-бишь! совсѣмъ заврался... съ грекомъ будь грекъ, ну, и такъ далѣе.
   Чебатову показалось, что онъ, при этой вѣрной оказіи, въ отместку за себя, можетъ уязвить своего жестокаго товарища.
   -- А знаешь что? Твои слова очень легко перетолковать въ дурную сторону...
   -- Что мои слова можно перетолковать, быстро заговорилъ въ отвѣтъ, нисколько не смутившись, Харизоменовъ,-- въ какую угодно сторону, это... вѣрно! Ибо ни одинъ мудрецъ не сказалъ еще ни одной истины, которую-бы кто нибудь не разъяснилъ себѣ по своему...
   Чебатовъ только покачалъ головой.
   -- Ужь очень ты нынче афористиченъ и загадоченъ.
   -- Что дѣлать, братъ? Всякому свое. Положимъ, мудрость подразумѣваетъ скромность. Но она-же знаетъ и цѣну себѣ. Мудрый -- опять повторяю -- самъ гладитъ свою мудрую голову. Прибавить слѣдуетъ: на то онъ и мудрый, чтобы въ своей головѣ примирять непримиримое... Ну, да не объ этомъ рѣчь. Такъ вотъ и говорю: какъ ужь тамъ хочешь, а... одному -- талантъ, другому -- два...
   -- Но при этомъ, кажется, говорится: а иному и нѣтъ ничего.
   -- Вѣрно, братъ, вѣрно. И это такъ... Напрасно только ты сіе прибавляешь... Бойся!.. Ну, да я добрѣйшей души человѣкъ!.. Такъ вотъ, душа моя! Понимаешь-ли теперь, куда мы идемъ?..
   Чебатовъ, на нѣсколько минутъ забывшій про свое недалекое будущее, снова перенесся къ нему и опять невольно вздохнулъ. Харизоменовъ посмотрѣлъ на него и только покачалъ головой...
   -- Даю честное слово, что если тебѣ придетъ когда въ голову глупая мысль позаняться философіей, то ты въ ней ни черта не сдѣлаешь... Ибо ясно: не въ твоей натурѣ имѣть философскій взглядъ на вещи, не тебѣ, то-есть, быть прямымъ, завзятымъ философомъ
   -- Ну хорошо!..
   Чебатовъ, неуспокоенный ничуть бесѣдой Харизоменова, былъ ппять весь занятъ мыслью о томъ, что его сейчасъ ожидаетъ.
   -- Эхъ, братецъ ты мой!.. Что-бы это мнѣ сказать тебѣ такъ-таки прямо утѣшительное, чтобы, то-есть, такъ-вотъ тебѣ масломъ по сердцу?..
   -- Скажи-ка вотъ!
   -- Постой!.. Не порыться-ли мнѣ въ этакихъ, знаешь, сокровенныхъ рудникахъ души человѣческой? Быть можетъ, какъ разъ и на алмазъ наткнешься!
   Харизоменовъ коварно улыбался... Потомъ началъ съ разстановкой и внушительно:
   -- Такъ, такъ-то вотъ!.. Что мужчинѣ до какихъ-то тамъ славныхъ женщинъ?.. Тамъ есть... просто женщины!
   Харизоменовъ, чтобы довершить побіеніе товарища, предательски потрепалъ его по плечу. Чебатову куда-какъ сдѣлалось не но себѣ отъ колкой выходки Харизоменова. Полный разладъ и дисгармонія обнаружились въ душѣ его. Все тамъ точно въ туманѣ было. Онъ чувствовалъ, что сердце его ноетъ, ноетъ,-- какъ будто и сладко и въ то-же время скверно ноетъ. Но сказать "насъ" предъ товарищемъ -- нѣтъ, зачѣмъ-же? Гордость-то въ немъ все-таки осталась...
   -- Ну, а ты самъ-то какъ? торопился онъ вывести на свѣжую воду и товарища.-- Ты вотъ опять о себѣ скажи -- ужь коли у тебя есть такая добродѣтельная привычка...
   -- Чтожь? Я, братъ, не скроюсь... врать не стану.
   -- Ну, вотъ и позволь послушать, какую ты правду о себѣ вымолвишь.
   Чебатовъ почему-то усиленно потянулъ въ себя воздухъ и, кажется, по счету въ третій разъ вздохнулъ. Должно быть, потокъ повыходившихъ наружу ощущеній катился, шумя и волнуясь, своимъ чередомъ.
   -- Слушай, милѣйшій мой, слушай, ужь коли тебѣ съ своей стороны такая охота припала слушать меня. Только я кратокъ! Я вотъ что скажу: человѣкъ есмь! существо слѣдовательно немѣщное и грѣхомъ зараженное! Но... дѣло-то вотъ въ чемъ: во мнѣ, братъ, преобладаютъ больше грубые, неотесанные инстинкты -- куда ужь намъ по сердечной, конфектной-то части!.. Ну, а ты-то вотъ, душа моя, какъ разъ напротивъ: она у тебя, какъ есть, самый казовый конецъ!.. Вѣрно, братъ, вѣрно: ты ужь извини меня! Ты вѣдь у насъ нѣженка: вонъ и водку глоточкомъ пьешь!..
   Харизоменовъ возобновилъ трепанье но плечу. На сей разъ впрочемъ, оно было больше просто-пріятельское...
   -- Ну будетъ ужь!.. Такъ и запишемъ...
   Чебатовъ былъ нѣсколько удовлетворенъ, даже какъ будто въ глубинѣ души, слегка польщенъ словами Харизоменова. У него пропала охота говорить. Но Харизоменовъ не преминулъ добавить:
   -- И запиши, братъ, запиши... и ежечасно вдавай во очіею своею!..
   Товарищи замолчали.
   -- А вѣдь вотъ -- поди ты, право! И не замѣтили, какъ договорились до настоящаго, самого настоящаго утѣшенія тебѣ...
   Харизоменовъ, усмѣхаясь, посмотрѣлъ на Чебатова.
   -- Какого-же это?
   -- Да ужь тебѣ не постигнуть, предоставь намъ... Эхъ, жалко, право! Слога-то у меня по этой части никакого не выработалось: боюсь, противъ желанья, пошло выйдетъ...
   -- Ну да, я не взыщу. Свой человѣкъ.
   -- Такъ-то такъ! Ну, а оно все-таки лучше-бы... Да авось поймешь меня!.. Такъ вотъ -- ты, чай, и не замѣчаешь, а ты вѣдь золотой человѣкъ въ извѣстныхъ отношеніяхъ?
   -- Въ какихъ-же это!..
   -- Да какъ-же?.. У тебя всѣ данныя нравиться женщинамъ. Ты вѣдь, какъ есть, подъ-стать имъ. Значитъ, хоть бейся объ закладъ, между ними успѣхомъ будешь пользоваться.
   -- Чтожь изъ этого-то? Я еще тутъ ничего не вижу... золотого-то, какъ ты говоришь.
   -- Эхъ, милый ты человѣкъ! Пойми ты... ну какъ-бы это... тебѣ и книги въ руки, тебѣ значитъ прямо и быть въ средѣ ихъ,-- Харизоменовъ поднялъ указательный палецъ правой руки и придалъ патетическое выраженіе голосу, -- носителемъ великихъ идей нашихъ учителей!... Тебя будутъ слушать. Мы вотъ нѣтъ -- не можемъ, талану этого нѣтъ, огня-то священнаго -- понимаешь? Ни одна женщина въ тебя не увѣруетъ. Что молъ, за неприличная фигура? Ужь не доморощенный-ли Мефистофель молъ?... Такова ужь судьбина наша: на минуту словно и путный человѣкъ, а тамъ глядь и занесешь околесицу... То-есть, это -- понимай ты -- на свѣжаго человѣка околесица. А для насъ -- нѣтъ, для насъ, братъ, тутъ-то и глубина разума... Ну вотъ, и приходится такъ себѣ, но мелочамъ: зубы заговаривать, да балясы разные разводить. Въ минуты, то-есть, женской горести милой и забавной души шута или собутыльника играть,-- горе, видишьли ты, пополамъ, сообща; размыкивать!.. Ну, а ты нѣтъ -- ты, братъ, въ этомъ дѣлѣ по;'поднебесью летаешь. Ты тутъ высокій и великій человѣкъ!
   Харизоменовъ посмотрѣлъ на Чебатова. Тотъ молчалъ. "Хорошо молъ поднебесье"? При гордости у Чебатова была на лицо и совѣсть.
   -- Экой ты черстваго сердца человѣкъ! Долженъ-бы кланяться, да благодарить, за ласковое и хорошее слово, а онъ...
   -- Скоро-ли же это наконецъ?
   -- Гдѣ мы идемъ?
   -- Фу, грязь какая! громко негодовала остальная компанія, ушедшая впередъ отъ своихъ, заговорившихся товарищей.
   Можно было разобрать въ темнотѣ, что она остановилась ждать ихъ. Чебатовъ и Харизоменовъ быстро примкнули къ опередившимъ и прекратили бесѣду.
   Дѣйствительно на улицѣ было темно и грязно. Но компанія была ужь тамъ, гдѣ ей надлежало быть. Пошли мелкіе переулки и закоулки. Вдали гдѣ-то слышалась шарманка, гдѣ-то поближе ругаются. Почти въ каждомъ домѣ свѣтъ, и окна занавѣшены.
   -- Сюда! крикнулъ Харизоменовъ.
   -- Насилу-то!
   -- И такъ -- конченъ, конченъ дальній путь.
   Чебатовъ осмотрѣлся. Прямо около него совершенно отворенное крыльцо съ лѣстницей на верхъ. Надъ крыльцомъ висѣлъ разноцвѣтный фонарь. Компанія тронулась внутрь. У Чебатова замерло дыханіе.
   -- Ну, господа, разомъ на ура!
   И всѣ ввалили во внутренніе покои. Чебатовъ сразу и не разглядѣлъ хорошо, чтоти было кругомъ его. Онъ замѣтилъ только, что въ комнатѣ было очень свѣтло, а около стѣнъ на стульяхъ, на диванѣ сидѣли дамы. Дамы эти были въ очень открытыхъ, почти бальныхъ, костюмахъ, съ выбѣленными, лоснящимися физіономіями. Сидѣли онѣ всѣ въ разныхъ живописныхъ и неживописныхъ, позахъ. Только и увидалъ съ перваго раза Чебатовъ. Всѣ лица съ своими особенностями, самая комната съ подробностями въ обстановкѣ лишь смутно мелькнули предъ его глазами.
   Между тѣмъ, предъ самымъ тѣмъ временемъ, какъ войти нашей компаніи, какой-то мужчина въ сильно поношенномъ драповомъ пальто, съ очень измятой физіономіей, съ раскраснѣвшимися, масляными глазками, стоялъ посреди комнаты, изрѣдка покачивался изъ стороны въ сторону и ораторствовалъ. Дамы слушали его и хохотали.
   -- Я... я вотъ какой человѣкъ. Скажи мнѣ теперь какая изъ васъ: Сидоровъ, хочу ударить тебя по рожѣ -- и я... я сейчасъ подставлю, то-есть рожу-то, ей-ей подставлю. Потому мнѣ пріятно, а не то чтобы что...
   -- Hy, тебѣ, должно-быть, все пріятно, кто-бы тебя ни билъ.
   -- Мнѣ?.. Ну, нѣтъ, врешь: и мы за себя постоять съумѣемъ. А вотъ для васъ, что... Ну, что хотите, готовъ сдѣлать... Братцы, то бишь, душечки, ударьте меня кто-нибудь! Я... я васъ всѣхъ очень люблю... Оттаскайте меня. Я на колѣнки стану передъ вами...
   Хмѣль видимо бралъ перевѣсъ надъ ораторомъ; онъ-бы, можетъ быть, и сталъ на колѣни, можетъ быть, кто и оттрепалъ-бы его. Но въ это самое время дверь отворилась и въ комнату вошла наша компанія.
   -- Господамъ! произнесъ онъ и низко, низко поклонился всѣмъ. Потомъ, шатаясь, молча поплелся въ уголъ, тяжело опустился на стулъ, всѣмъ корпусомъ навалился на спинку его, какъ плети повѣсилъ свои руки, понурилъ голову и точно застылъ въ такомъ положеніи. Изрѣдка только добродушная улыбка пробѣгала по его осовѣвшему, безсмысленному лицу. Онъ, должно быть, былъ тутъ почти своимъ человѣкомъ и состоялъ въ качествѣ придворнаго шута.
   Наступило молчаніе. Дамы были неподвижны и разсматривали пришедшихъ. Но это были почти все знакомыя лица. Недоумѣнія между обоими лагерями не могло быть, и разговоръ завязался. Чебатовъ машинально сѣлъ на какой-то одинокій стулъ и въ оба глаза и оба уха смотрѣлъ и слушалъ.
   -- Маша, а ты вѣдь перемѣнилась! заговорилъ первый Харизоменовъ.
   -- Съ чего это?
   -- Да такъ, похудѣла что-то...
   -- Ужь не по тебѣ-ли стосковалась? Маша засмѣялась.
   -- Чтожь? Отчегожь бы и не такъ? Я такъ вотъ въ послѣднее время просто по тебѣ съ тоски умиралъ.
   -- Ну и умиралъ бы. Намъ отъ этого ни легче, ни тяжелѣй.
   -- Полно, такъ-ли? Все, чай, погоревала-бы немножко.
   -- Такъ и есть: обо всѣхъ жалѣть -- много чести будетъ.
   -- Не обо всѣхъ, говорю я, а обо мнѣ одномъ, Маша.
   -- Да чѣмъ ты-то лучше другихъ?
   -- Чѣмъ?.. Да ты посмотри на меня: я-ли не хорошъ?
   Та въ самомъ дѣлѣ посмотрѣла. Посмотрѣли и всѣ остальныя. Лицо Харизоменова, открытое, съ довольно правильными, симпатичными чертами, дѣйствительно не могло не понравиться.
   -- Хорошъ, хорошъ!.. Маша и всѣ подруги ея расхохотались.
   -- Ну, вотъ, то-то же!.. А заглянула-бы въ мою душеньку, такъ еще не то увидала-бы!... Харизоменовъ придвинулся ближе къ Машѣ.
   -- Ну, не сидится такъ-то. Маша, очевидно, разъяснила себѣ его движеніе по своему.
   Изъ остальной компаніи Собакинъ и Грудининъ сидѣли молча. Бываютъ такіе господа: нѣтъ въ нихъ на столько находчивости, чтобы сразу-же опознаться во всякомъ положеніи и умѣть сказать что-нибудь если и не очень умно, то кстати; нѣтъ и на столько развязности, чтобы никѣмъ и ничѣмъ не стѣсняться и нести себѣ все, что только вздумается, всякій вздоръ и нелѣпицу. Не обладая этими драгоцѣнными качествами, такіе господа совершенно теряютъ голову при всякой, непривычной для нихъ, обстановкѣ, цѣликомъ охватываются ею, смотрятъ во всѣ глаза и едва-ли что въ это время думаютъ. Нельзя сказать, чтобы они ничего не видѣли и не слышали въ это время; нѣтъ, а просто они не могутъ выдѣлить себя изъ окружающаго, посмотрѣть на него со стороны. Попробуйте -- подойдите къ нимъ въ это время и спросите ихъ мнѣнія о томъ, что предъ ихъ глазами, -- они или понесутъ безсвязную дичь или просто сконфузятся. Такіе господа принуждены бываютъ играть въ обществѣ самую безцвѣтную роль, или, лучше сказать, не играть никакой роли. Объ нихъ что-нибудь опредѣленное только и могутъ сказать ихъ очень близкіе знакомые. Потому-что, извѣстно, человѣкъ привыкаетъ только къ тому, что очень часто, чуть не каждый день, видитъ предъ своими глазами; а такіе господа, не въ примѣръ другимъ, имѣютъ еще скверную привычку черезчуръ трудно привыкать къ чему-нибудь и напротивъ черезчуръ легко отвыкать отъ чего-нибудь. Къ такому-то сорту людей принадлежали и Собакинъ съ Грудининымъ. Понятно, они не могли не молчать, хотя и не въ первый разъ были здѣсь, Что-же касается Растегаева, то это, какъ уже сказано, былъ старый однокашникъ Харизоменова, прошедшій съ нимъ лямку семинарской науки, дѣлившій въ былое время много разъ и радости и горе, и скуку и тоску невыносимую. Міросозерцаніе его и характеръ очень подходили подъ міросозерцаніе и характеръ Харизоменова. Только натура его была болѣе мелкаго калибра, а потому онъ охотно состоялъ подъ вѣдомствомъ послѣдняго. Это его обличилъ Харизоменовъ, по поводу неудачной вставки въ "in vino veritas". Здѣсь, въ жилищѣ Машей и прочихъ, онъ на первыхъ порахъ, отъ нечего дѣлать, счелъ нужнымъ отрекомендовать Чебатова.
   -- Mesdames, вотъ рекомендую: нашъ общій другъ и отличный малый. Въ первый разъ здѣсь.
   Чебатовъ сильно сконфузился. Mesdames молчали.
   -- Обратите ваше благосклонное вниманіе, продолжалъ Растегаевъ.
   Чебатовъ посылалъ его въ душѣ къ чорту.
   -- А, это ты Чебатова рекомендуешь, услыхалъ Харизоменовъ.-- Рекомендуй, братецъ, рекомендуй. Знакомь съ мѣстностью.
   Но Чебатовъ кое-съ чѣмъ и самъ уже ознакомился. Онъ разглядѣлъ, что комната была довольно недурно убрана; на окнахъ были цвѣты, въ простѣнкахъ между окнами зеркала; на стѣнахъ картины -- все пейзажи больше. Разглядѣлъ онъ и присутствующихъ. Лицъ выразительныхъ было мало; больше преобладали круглыя, полныя физіономіи съ заплывшими глазками. Маша ему не поправилась; она была недурна, и волоса на головѣ очень мило взбиты, да въ лицѣ ея было что-то не хорошее. Чебатову было непріятно смотрѣть на эти красныя вѣки и раздувавшіяся поздри. Его больше поразила одна, у которой лицо было такъ строго, классически-правильно и такъ невозмутимо-покойно, что онъ совершенно недоумѣвалъ, какъ она попала сюда. Потомъ онъ остановился еще на одной, у которой во всей фигурѣ было что-то пугливое, точно она сейчасъ вздрогнуть хочетъ, и глаза смотрѣли такъ странно и задумчиво. Онъ разслышалъ даже, что ее называли Настей.
   Между тѣмъ разговоръ не вязался. Только Харизоменовъ о чемъ-то перешептывался и шутилъ съ своими сосѣдками. Растегаева взбѣсило наконецъ.
   -- Господа, что-же мы? возопилъ онъ.-- Барышни, чтожь вы-то пріуныли?
   -- Чтожь намъ-то?.. Вы-то что?
   -- Мы? Да я... да я, чортъ меня возьми, сейчасъ готовъ въ присядку идти, пѣтушился Растегаетъ.-- Вы вонъ носы-то повѣсили... Ну, живо! Грудининъ, Собакинъ, шевелитесь!..
   Спросили музыку. Явилось двое какихъ-то мрачныхъ господъ; одинъ сѣлъ къ фортепіано, другой взялъ въ руки скрипку -- музыка заиграла Но не успѣли еще кончить первой кадрили, какъ въ комнату ввалило еще нѣсколько господъ -- что-то среднее между прикащиками и чиновниками.
   -- А, да ужь тутъ играютъ...
   -- Никакъ ученое содружество?
   -- Браво! Маньификъ!
   -- Вина, вина! Музыка -- шабашъ, довольно!..
   Музыка остановилась.
   -- Извините, господа! раскланивался одинъ изъ вошедшихъ съ ухорской развязностью.-- Мы вамъ помѣшали. Но... мы сейчасъ ваши товарищи. Сначала выпьемъ.
   -- Пить, пить, прежде всего -- пить!
   -- Къ чорту танцы!
   -- Какъ это?.. да бишь... Брудершафтъ, господа, брудершафтъ будемъ нить.
   -- Mesdames, возрадуйтесь и возвеселитесь!
   Подали вина.
   -- Ну-съ, господа, пьемъ! Чокнемтесь! приглашалъ развязный господинъ.
   Харизоменову куда-какъ не понравилось подобное хозяйничанье пришлыхъ господъ.
   -- Нѣтъ, господа, позвольте! мы вовсе не желаемъ пить на чужой счетъ, а тѣмъ болѣе на счетъ совершенно незнакомыхъ людей.
   -- Что за щепетильность, моншеръ!.. Господа, ради общаго удовольствія, ради... ради знакомства наконецъ, чортъ возьми, настаивалъ и горячился развязный господинъ.
   -- Вамъ сначала нужно было-бы спросить, хотимъ-ли мы знакомиться... Во всякомъ случаѣ мы будемъ пить сами по себѣ.
   Развязный господинъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ къ Харизоменову, разставилъ поги, фертомъ приложилъ руки къ бокамъ и грозно вытаращилъ глаза на противника.
   -- Что-же, чортъ возьми, ругаться намъ послѣ этого?..
   -- Хоть-бы и ругаться... Харизоменовъ остался спокоенъ.
   Тотъ счелъ за нужное перемѣнить тонъ, ибо р;іди пущаго страху лишь напустилъ его на себя.
   -- Вотъ народъ! Люблю... Такъ вотъ что, господа: я буду у васъ пить. Соглашаетесь? Ужь очень мнѣ хочется нить съ вами...
   -- Если вы въ этомъ... ничего не находите, съ удовольствіемъ! кололъ своего антагониста Харизоменовъ, глядя уже больше съ веселой улыбкой на его крутые "salto mortale".
   -- Ну полно, полно... Пью и баста! Потому хочу пить. Вотъ каковы мы!.. Пьемъ-же, господа!.. Позвольте ужь мнѣ распоряжаться. Такъ-какъ обладаю на этомъ поприщѣ великолѣпными распорядительными способностями...
   Послѣдовалъ взрывъ хохота. Харизоменовъ только рукой махнулъ, и самъ разсмѣялся. Начали пить. И все заликовало. Даже герой Сидоровъ раскрылъ и протеръ глаза. Сдѣлалось что-то въ родѣ смѣшенія языковъ. Кто пилъ, кто разглагольствовалъ; слышался хохотъ, пискъ, лобзанья разныя.
   Пріободрился и Чебатовъ. Онъ всталъ и пожелалъ сдѣлать нѣсколько шаговъ по комнатѣ, но заговорить съ какою-нибудь изъ дамъ еще не рѣшался. Онъ еще никакъ не могъ привыкнуть къ новымъ для него лицамъ; онъ все всматривался въ нихъ. Ему странны были нравы и обычаи, среди которыхъ онъ очутился: эти быстрыя знакомства, безцеремонное до дерзости, до нахальства обращеніе другъ съ другомъ, это точно на показъ выставленное живое тѣло,-- все это непонятно, дико для него было... Онъ также выпилъ, должно быть, для большей храбрости, потомъ перешелъ въ другую комнату и сѣлъ тамъ. Около него никого не было. Онъ чувствовалъ легкій приступъ хмѣля въ головѣ, и ему немного легче стало. Внутри его шевельнулось даже сладкое желанье сидѣть и говорить съ какой-нибудь изъ женщинъ, шумѣвшихъ тамъ, въ другой комнатѣ, своими платьями...
   Немного погодя, дѣйствительно одна изъ нихъ вбѣжала въ его комнату и сѣла на одинъ диванъ съ нимъ. Она, видимо, хотѣла, отдохнуть. Чебатовъ посмотрѣлъ на нее. То была довольно полная дѣвушка съ круглымъ, еще очень свѣжимъ личикомъ, съ нѣсколько вздернутымъ носомъ и черными живыми глазками; темные волосы на ея головѣ очень просто, безъ всякаго эфекта, были зачесаны назадъ. Чебатову понравилась сосѣдка: ея лицо, вся фигура сіяли полнымъ добродушіемъ и искренностью. Ему захотѣлось заговорить съ ней.
   -- Васъ какъ зовутъ? спросилъ онъ, и при этомъ, какъ и ожидать слѣдовало, отъ волненія точно захлебнулся чѣмъ.
   -- Катей, отвѣтили ему.-- А вы, такъ и вправду, въ первый разъ у насъ?
   -- Въ первый.
   -- Чтожъ вы не пьете?
   -- Не хочу. Я мало пью.
   -- Вотъ какъ! Какой скромный молодой человѣкъ! Катя улыбнулась.
   -- Да чтожь въ этомъ худого?
   -- Ничего. Мнѣ даже нравится это. Ужь надоѣли сорванцы-то!
   У Чебатова отлегло на сердцѣ: такъ поправились ему слова сосѣдки. Его даже хватило на такую выходку:
   -- Ну вотъ и ошиблись: я самъ первый сорванецъ.
   -- Оно и видно...
   "А вѣдь чтожь?-- думалось Чебатову -- все это очень недурно... Въ ней нѣтъ ничего этого"... Онъ началъ было и совсѣмъ пріосаниваться.
   Но ихъ разговору не суждено было продолжаться. Катю звали въ другую комнату: тамъ собирались танцовать. Чебатовъ опять остался одинъ; его не безпокоили;, пить, мужественно ровняясь съ другими, онъ не могъ и не хотѣлъ, а отъ танцевъ рѣшительно и абсолютно отказался еще при самомъ началѣ, замотавши усиленно головой и заболтавши руками. Онъ былъ очень доволенъ своимъ одинокимъ положеніемъ; ему было пріятно остаться на полной свободѣ и наблюдать со стороны за всѣмъ происходящимъ. Какъ нарочно, матеріалъ для наблюденій не истощался. Въ комнату, гдѣ онъ еще сидѣлъ, вошла та самая дама, лицо которой такъ поразило Чебатова своей классичностью. Дама медленно заходила по комнатѣ. "Удивительная фигура"! подумалъ Чебатовъ, и сталъ слѣдить за движеньями незнакомки. Но -- на этотъ разъ его обслѣдованія уже не были такъ поверхностны, какъ прежде, и онъ не безъ печали замѣтилъ, что дама черезчуръ высока ростомъ, полна и больше какъ будто походитъ... на мужчину, чѣмъ на женщину. "А нѣтъ, нѣтъ, заключилъ онъ,-- все-таки можетъ нравиться... есть что-то-такое, что... ну, да, однимъ словомъ, что-то античное".-- "Что-бы такое сказать ей"? думалось Чебатову.
   -- Не угодно-ли присѣсть?... мѣста такъ много, заговорилъ онъ, отодвигаясь къ самому концу дивана. "Глупо немножко, разсуждалъ онъ въ то-же время,-- ну-да, ничего: сойдетъ. Здѣсь, кажется, не взыскательны"....
   Дама молча сѣла.
   "Хоть-бы отвѣтила что! А-то все съ тѣмъ-же... неземнымъ выраженьемъ въ лицѣ"! Чебатову приходилось начинать съизнова.
   -- Васъ, кажется, мило интересуетъ...
   Дама вопросительно посмотрѣла на него.
   -- Я говорю, поспѣшилъ Павелъ Антоновичъ, про то, что вонъ тамъ, въ этой комнатѣ.
   Дама только осклабилась.
   -- Кажется, я по ошибся, добавилъ Чебатовъ.
   -- Сашка -- ненасытная пропасть! съ разстановкой произнесла дама, очевидное дѣло, подъ вліяніемъ какихъ-то своихъ собственныхъ мыслей.
   Широкими очами посмотрѣлъ на нее Чебатовъ.
   -- То есть, это кто-же такое -- Сашка? произнесъ онъ.
   -- Да все я-же. Чего не понимаетъ?.. Это они говорятъ.
   Павелъ Антоновичъ изобразилъ собой одинъ лишь знакъ вопрошенія. А дама между тѣмъ повторяла -- больше для себя впрочемъ:
   -- Сашка -- ненасытная пропасть!
   -- То есть, это какъ-же? нашелся наконецъ Чебатовъ немножко переиначить свою прежнюю фразу.
   -- Пью здорово, невозмутимо-равнодушно произнесла дама.
   Чебатовъ, если передъ этимъ и не леталъ въ заоблачныхъ пространствахъ, то все-таки почувствовалъ, что опустился куда-то ниже.
   Наступило молчаніе.
   -- Вамъ-бы это не къ лицу, кажется? въ раздумья замѣтила, наконецъ онъ, нѣсколько оправившись.
   Дама ничего не отвѣтила, а только разразилась какимъ-то дурацкимъ, неудержимымъ хохотомъ.
   "Ну, проняло наконецъ"! подумалъ Чебатовъ. "Глупа, или пьяна что-ли она очень"?-- Чебатовъ пристально и очень близко взглянулъ въ лицо незнакомки: теперь увы!-- ему вдругъ открылось, что черты этого прекраснаго, сурово-покойнаго лица были какъ-то... пошло-крупны, а въ большихъ неподвижныхъ глазахъ не просвѣчивало никакого выраженья, только около нихъ напрашивались на вниманье красныя, вспухшія вѣки, да надъ ними непріятно поражало наблюдателя почти полное отсутствіе бровей... По всему можно было замѣтить, что незнакомая дама была золотушнаго, лимфатическаго сложенія. У Чебатова пропала всякая охота продолжать разговоръ съ ней. Онъ былъ крайне смущенъ и точно чѣмъ обиженъ.
   -- Не будетъ-ли намъ здѣсь? проговорилъ онъ, какъ-будто въ нѣкоторое извиненіе предъ своей дамой, и перебрался опять въ людную комнату, и сталъ смотрѣть на танцующихъ.
   Танцы шли еще вяло, офиціально; на фортепіано выбивались какіе-то тупые, деревянные звуки, только скрипка, то взвизгивая, то замирая, просила чего-то, ныла и рвалась куда-то. Чебатовъ ждалъ, что будетъ. Довольно уже раскраснѣвшіяся лица, вовсе не скромныя улыбки, странный блескъ глазъ, подчасъ черезчуръ свободныя движенія -- все это не обѣщало ничего хорошаго, чиннаго. Въ воздухѣ было тихо, но ужо чуялась гроза, буря.
   Буря дѣйствительно не замедлила, только пришла она на первый разъ съ другой стороны, съ которой ея и не ожидалъ наблюдатель. Чебатовъ стоялъ и смотрѣлъ кругомъ себя. "Сашка -- ненасытная пропасть"! неотвязчиво вертѣлась у него въ головѣ. "Зачѣмъ она здѣсь? Какъ она здѣсь?.. Ея мѣсто гдѣ-нибудь тамъ, въ домѣ... неизлечимо-больныхъ"!.. Вдругъ сзади его послышались чьи-то неясныя, прерывистыя всхлипыванья. Онъ быстро обернулся. Въ углу, у отвореннаго окна, облокотившись на столъ и закрывши лицо руками, сидѣла Настя: было видно, какъ она судорожно, неровно дышала. Чебатовъ никакъ не могъ объяснить такого явленія. "Съ чего это она?" думалъ онъ и машинально подошелъ ближе... Вдругъ точно что подтолкнуло ее, она вскочила, стремительно оборотилась къ окну и всплеснула руками. Павлу Антоновичу уже явственно послышались рыданья...
   -- Ваня!.. Ваня!.. Голубчикъ мой!... Гдѣ ты? говорила она раздирающимъ душу голосомъ.
   Чебатова обдало холодомъ.
   -- Что съ вами? Успокойтесь. Сядьте, началъ-было говорить онъ.
   -- Отстань!.. Прочь!..
   Чебатовъ посмотрѣлъ на нее. "Она съума сошла", мелькнуло въ его головѣ. И точно, глаза ея смотрѣли дико, безсмысленно; въ лицѣ ни кровинки.
   -- Ну, Настя опять куралеситъ! заговорили около Чебатова.
   -- Что съ ней? спрашивалъ онъ.
   -- Развѣ не видите? Пьяна... Оставьте ее: пройдетъ.
   "Пьяна"? подумалъ Чебатовъ.
   Между тѣмъ около Насти какимъ-то образомъ успѣлъ очутиться Харизоменовъ и, пополамъ съ шуткой и ласковымъ добродушіемъ, съумѣлъ успокоить несчастную.
   -- Э-э-э! твердилъ онъ.-- Настя, Настя! И это охота тебѣ... А ты-бы вотъ, какъ я, пѣла пѣсенку...
   Харизоменовъ взялъ Настю за руку, нагнулся къ лей и тихо, съ особенной душой, пропѣлъ на ухо:
   
   Ужь ты плачь-ли, не плачь --
   Слезъ никто не видитъ...
   
   Въ голосѣ его, наперекоръ пѣснѣ, слеза слышалась! Это растрогало Настю, и она также, на перекоръ чудной пѣсенкѣ, заплакала и зарыдала. Но теперь уже этотъ плачъ и эти рыданья не были такъ буйны, какъ за нѣсколько минутъ до этого. Настя горько и тихо плакала. Пароксизмъ прошелъ съ ней; наплакавшись, она сѣла на свое мѣсто, положила голову на столъ и такъ осталась въ этомъ положеніи: должно быть, заснула. Чебатовъ никакъ не могъ переварить въ своей головѣ этого факта: никогда еще во очію его не совершалось ничего подобнаго...
   Уже послѣ онъ узналъ, что Ваня, котораго кликала Настя, былъ нѣчто въ родѣ idée fixe ея. Она перваго полюбила этого Ваню и вполнѣ, безвозвратно отдалась ему: разъ страстно полюбивши, она всѣ свои лучшія силы отдала первой любви! Отъ природы задумчивая, сосредоточенная въ себѣ, она слишкомъ глубоко принимала все къ сердцу; такою-же она была и въ своихъ привязанностяхъ. Но ея идолъ Ваня, какъ оказалось, былъ пустой малый; клялся предъ нею, обѣщалъ горы золотыя -- и ничего не сдѣлалъ, только въ концѣ концовъ бросилъ ее.
   Она не плакала, не ломала рукъ предъ нимъ, а только, качая головой, грустно говорила: что ты со мной дѣлаешь?... Что ты со мной дѣлаешь?..
   Надъ ея положеніемъ дѣйствительно стоило задуматься; матери у нея не было, а отецъ (мѣщанинъ, имѣвшій табачную лавочку), узнавъ про ея шашни съ Ваней и ихъ плачевный исходъ, по обычаю проклялъ ее, а потомъ на каждомъ шагу ѣлъ и сосалъ, билъ даже. Настя терпѣла -- терпѣла, не выдержала наконецъ и пришла просить защиты къ покинувшему ее милому Ванѣ. Сердце у Вани было не каменное,-- онъ тронулся страданіями своей несчастной Насти, попросилъ прощенія и предложилъ ей, подъ его покровительствомъ и надзоромъ, переселиться на отдѣльную квартиру. Ваня, нужно замѣтить, былъ сынъ одного очень зажиточнаго чиновника. Настя согласилась; по неопытности и довѣрчивости своей, она еще надѣялась, что любовь ея милаго опять возвратится. Милый дѣйствительно нѣкоторое время былъ очень нѣженъ и внимателенъ къ ней, но потомъ вдругъ куда-то пропалъ. Прошелъ слухъ, что онъ заграницу уѣхалъ. Настя была окончательно убита; денегъ у нея не оказалось, къ отцу возвращаться и думать нечего... Она, и сама хорошо не понимая того, очутилась подъ крыломъ одной попечительной дамы. Жутко и дико показалось Настѣ въ этомъ домѣ, да было поздно. Нѣсколько разъ въ отчаяніи ока порывалась покончить съ собой -- утопиться или изъ окна броситься. Но -- или мѣшали все, или руки опускались, силъ не хватало. Страшно въ самомъ дѣлѣ! Образы дѣтскаго времени яркой и грозной картиной такъ и встанутъ въ душѣ и охватятъ ее ужасомъ вѣчной и безвозвратной гибели... Привыкнуть, да привыкнуть нужно къ страшной мысли! Потомъ явится храбрость, какая ни на есть, тупая, сама непонимающая, что творитъ и вершаетъ, а все-таки храбрость со всѣми ея, сердцу желанными, слѣдствіями... Съ горя Настя выучилась пить, но къ своей новой обстановкѣ привыкнуть не могла, а всегда выглядывала странно, чудачкой какой-то... Вдругъ, какъ снѣгъ на голову, является къ ней ея милый; Оказывается, что вотъ уже очень долгое время, какъ онъ искалъ ее, и теперь ужасается ея положенью. Та вся встрепенулась: старая любовь проснулась въ ней. Она только и просила своего Ваню не забывать ее теперь. О старомъ и помину не было. Она вся разцвѣла; шутила, смѣялась до истерики, пѣла, цѣловала своихъ подругъ. Тѣ только дивились на нее. Ваня обѣщался ее выкупить, сталъ очень часто ходить къ ней... Но потомъ -- увы!-- снова исчезъ куда-то.
   Долго ждала его Настя,-- онъ не являлся. Вотъ въ это-то время и узналъ ее Чебатовъ. Дика была для него ея эксцентричная выходка... Дѣйствительно, такая беззавѣтная, слѣпая любовь, съ полнымъ принесеніемъ всей себя въ жертву ей, съ одной, всегдашней мыслью о ней -- было очень странное, болѣзненное явленіе: въ здоровомъ обществѣ, при иномъ положеніи женщины и при иной, разумно организованной, системѣ воспитанія, такихъ явленій, конечно, не должно и не можетъ быть...
   Между тѣмъ публика разгоралась и приходила въ азартъ. Достаточно было уже съиграно разныхъ танцевъ, достаточно выпито вина и водки въ антрактахъ. Дисциплина, которая еще нѣсколько держала все въ порядкѣ, была нарушена. Всякій, что только хотѣлъ, то и позволялъ дѣлать своей особѣ. Скрипка выходила изъ себя, стараясь превзойти всѣхъ и все своими безшабашными, крикливыми звуками. Она дразнила упившихся смертныхъ; задоръ бралъ слушателей отъ ея рѣзкихъ, душу рвущихъ выходокъ...
   Чебатовъ былъ ошеломленъ и отуманенъ. Ему казалось, что онъ попалъ куда-то далеко, за тридевять земель -- въ тридесятое царство, гдѣ говорятъ, ходятъ, чувствуютъ совсѣмъ не такъ, какъ обыкновенные, до сихъ поръ имъ видѣнные, люди.-- У него было даже поползновеніе уйти, убѣжать изъ душныхъ комнатъ и вздохнуть полной грудью на свѣжемъ воздухѣ. Онъ, можетъ быть, и ушелъ-бы, несмотря на то, что подчасъ и его настроеніе какъ разъ попадало въ тонъ общей опьяняющей и одуряющей обстановки. Но ему какъ будто было жалко покинуть несчастныхъ обитательницъ заброшеннаго и всѣми отверженнаго міра... Да, онъ именно смотрѣлъ на всѣхъ ихъ, какъ на несчастныхъ, пораженныхъ безъисходнымъ, никому ненужнымъ и ни для кого непонятнымъ, глухимъ горемъ,-- горемъ, отъ котораго одно спасеніе забыться, потерять сознаніе, отупѣть и обезсмыслѣть. Чебатовъ находилъ въ своемъ и ихъ положеніи нѣчто родственное, близкое. Ему казалось, что къ нѣкоторымъ изъ нихъ онъ ужо чувствовалъ глубокую симпатію. Фантазія его была уже впереди, въ будущемъ, когда вся согрѣтая и обновленная его свѣжимъ, застѣнчивымъ чувствомъ, падшая женщина приникаетъ лицомъ къ плечу его, а на глазахъ у ней слезы радости и поздняго счастія. Отуманенное сердце Чебатова таяло и расплывалось все.
   -- Что, братъ, осовѣлъ? говорилъ, трепля его по плечу, Харизоменовъ.
   -- Да осовѣешь. У меня голова трещитъ отъ всего, что дѣется здѣсь...
   -- Да ты пьянъ?
   -- И не думалъ...
   -- Ну глупъ, значитъ... Ты вотъ что -- ты слушай:
   
   Раздолье намъ,
   Какъ дикарямъ,
   Иль пяти-стамъ
   Большимъ свиньямъ!
   
   -- Да вѣдь это гадко наконецъ...
   -- Конечно, гадко. Въ этомъ вся и суть. Харизоменовъ больше говорилъ теперь "съ толкомъ и разстановкой".
   -- Ну, братъ, ты ерунду несешь.
   -- Въ ней-то, милый ты человѣкъ, и весь разумъ вещи.
   -- Это что-же! суета суетъ, что-ли? Чебатовъ почему-то выглядѣлъ теперь гораздо болѣе самоувѣренно, чѣмъ прежде на дорогѣ, въ интимной бесѣдѣ съ Харизоменовымъ. Но и тотъ не унимался.
   -- Хоть-бы и такъ? неторопясь спѣшилъ онъ въ долгій путь размышленій.-- Хоть-бы и такъ? спрашиваю я... Ну, и тебѣ скажу: ты ужь не маленькій, ко всему привыкай, познай всю дрянь и зри ей прямо въ глаза. Да, зри ей прямо въ глаза, ибо ты не маленькій!
   -- Да обниматься-то съ ней зачѣмъ?
   Харизоменовъ, при сихъ укорительныхъ словахъ, уставилъ въ Чебатова указательный палецъ правой руки и возвелъ на него свои, далеко но свѣтлыя, очи... Потомъ началъ:
   -- Н... ну.. это ты не совсѣмъ точно. Въ латинской грамматикѣ, помнится мнѣ, есть verba activa и verba passiva. Ихъ, дума моя, различать нужно... различать, непремѣнно различать!.. Вонъ алый человѣкъ,-- Харизоменовъ указалъ на развязнаго господина,-- онъ, онъ вездѣ и всегда спрягаетъ verbum activum... А мы -- нѣтъ: мы люди -- незлобивые!.. Если ужь и продѣлываемъ гадости, такъ надъ собой лишь, надъ своей мокрой персоной... Понимаешь надъ своей мокрой персоной. И какія, братъ, гадости! Она-же тебя сейчасъ и укатаетъ, и... и...
   -- И что -- и?
   -- "И ударитъ тебя въ тынъ головою".
   Чебатовъ, при сей добродушной выходкѣ товарища, сопровождавшейся притомъ уморительными жестами, не могъ не разсмѣяться. Но потомъ, съ подобающей гордостью, все-таки замѣтилъ:
   -- Все это, братъ, ваши схоластическія тонкости! Плохо только ихъ понимаютъ нынче.
   Харизоменовъ пріосанился.
   -- А коли ты понять этого не можешь, такъ мы, братъ, не струсимъ. Обнимаюсь? говоришь ты. Ну и ладно, и обнимаюсь... Да это и хорошо: ежели тебѣ послѣ отплюнуться захочется, такъ крѣпче гораздо отплюнешься.
   -- Ну это какъ кому.
   -- Точно-что: какъ кому. Это ты вѣрно говоришь. Я вотъ сейчасъ сказалъ тебѣ: познай, молъ, всю ложь и всякое лукавство. Такъ напримѣръ, тебя, душа моя, ты ужь извини меня, нужно беречь отъ соблазновъ міра сего, т. е. дряни-то. Потому ты хорошій человѣкъ, а сахарный: сейчасъ распустишься въ ней.
   -- Благодарю на добромъ словѣ.
   -- Нечего благодарить, душа моя. А ты кушай-ка все это, да гляди въ оба, чтобъ по губамъ не текло.
   -- Ну, да и ты хорошъ. Посмотри-ка на себя, что за рожа!
   У Харизоменова, невольно перенесшагося къ представленію о пертурбаціяхъ на своей физіономіи, непрочную бодрость какъ рукой сняло...
   -- Я?.. я, братъ, себя знаю. Я себя знаю. Я отъ чрева матери моея повитъ разной грязью и копотью...
   -- Слѣдовательно, не замараешься ужь, потому-что и такъ достаточно чистъ?..
   -- Да ужь больше мараться нечего. Это точно, больше мараться нечего!.. Остается думать объ омовеніи.
   -- Это и видно, что ты думаешь. Чебатовъ улыбался.
   -- Ежечасно и ежеминутно -- вотъ какъ!.. И омоюсь, дай срокъ. Омоюсь!
   -- Сомнительно, братъ!
   -- Разговаривать еще! Сразу только нельзя, работа трудная... Ты этого ничего не знаешь. Ничего ты этого не знаешь!
   Дѣйствительно, Хоризоменову предстояла работа трудная. Въ семинаріи, когда въ его головѣ все было еще не ясно, туманъ ходилъ, ему пришлось изрядно-таки напрактиковаться въ достаточномъ количествѣ рефлексовъ вовсе непригляднаго свойства. Впослѣдствіи, разладъ съ собой, досада на пустоту и безсодержательность своей и окружающей жизни, за неимѣніемъ дѣльнаго протеста, выразились въ немъ уже въ готовой, заученой формѣ. Этой послѣдней данъ былъ такимъ образомъ прекрасный случай еще болѣе упрочиться...
   Чебатовъ обидѣлся на слова товарища и бросилъ ему такую фразу:
   -- А ты былъ во мнѣ, должно быть?
   Харизоменова, конечно, было трудно сконфузить такимъ храбрымъ вопросомъ. Онъ зарубилъ свое, и разговоръ, такимъ образомъ могъ хоть сколько угодно продолжаться...
   -- Былъ-ли, не былъ-ли, а знаю... Харизоменовъ опять возвелъ свои пасмурныя очи на Чебатова.
   -- Что я не такъ замаранъ жизнью, какъ ты, это правда.
   -- Да, да, милый ты человѣкъ!.. Да! это ты все вѣрно. И потому тамъ, гдѣ ты дрожишь отъ стужи, я и ухомъ по веду... Чувствуешь,-- и ухомъ не веду!.. Ну да что тутъ? Хочешь -- выпьемъ?
   -- Не хочу.
   -- Ой, выпьемъ!.. Да ты что такъ-то сидишь, ты займись кѣмъ-нибудь. Пора, братецъ, нужно познакомиться. Пора!.. Пора!.. Ты говорилъ съ кѣмъ-нибудь изъ нихъ?
   -- Вонъ, съ Катей началъ-было...
   -- И отлично. Славная дѣвушка! Прекрасная дѣвушка!.. Какъ разъ по тебѣ. Катя! Катя! звалъ онъ. Катя подошла.
   -- Займи пожалуйста этого господина, видишь -- скучаетъ... Займи ты его, займи. Сдѣлай милость. Пожалуйста!
   Харизоменовъ оставилъ ихъ однихъ...
   На другой день Чебатовъ писалъ въ своемъ дневникѣ (Чебатовъ въ особо-замѣчательныя минуты своей жизни велъ свой дневникъ):

"185* октября 5 дня.

   "Я самъ не свой. Вчера мнѣ пришлось переиспытать такъ много новаго, такъ непохожаго на все, что я до сихъ поръ видѣлъ. Меня и теперь бросаетъ въ дрожь, какъ только я живо представлю себѣ, гдѣ былъ вчера... Странно! Мнѣ-бы, кажется, слѣдовало быть теперь совершенно довольнымъ, нескончаемое счастье чувствовать въ себѣ... Порой, дѣйствительно, я какъ-будто дитя какое: мнѣ болтать, смѣяться, цѣловаться хотѣлосьбы. Я такъ близко былъ около женщины. Но нѣтъ -- не могу совладать съ собой,-- мнѣ плакать, да, плакать, рыдать хочется. Кажется, такъ-бы вотъ и побѣжалъ къ Катѣ, высказалъ ей всю свою любовь къ ней, разсказалъ, что тотъ міръ, въ которомъ она живетъ, душный, ужасный міръ... тогда-бы только, какъ она поняла меня и въ ней проявилось-бы страстное желаніе подышать чистымъ воздухомъ, тогда-бы только я сладко, съ свѣтлой улыбкой на лицѣ обпялъ-бы свою милую. Что это за міръ въ самомъ дѣлѣ? что за существа, которыя живутъ въ немъ?.. Я и представить себѣ не могу, какъ это женщина должна съ постоянной, неизмѣнной лаской смотрѣть на каждаго мужчину, который придетъ къ ней. Скучно ей, но онъ смѣется -- и она должна смѣяться. О, это ужасное положеніе!.. Я смотрю на дѣло серьезно. Не могу иначе смотрѣть... Да всѣ онѣ, кажется, почти никогда не слышатъ и не видятъ около себя ничего, кромя пьяныхъ, развратныхъ рѣчей и пьяныхъ, тупыхъ и безсмысленныхъ лицъ. Всѣ интересы нашего міра, наши радости, наше горе, для нихъ невѣдомы и не существуютъ. Но вѣдь, можетъ быть, та, которая теперь обязана исполнять малѣйшее желаніе перваго встрѣчнаго мужчины, была прежде невинной, хорошенькой дѣвочкой, любимой дочерью своей матери... Что она теперь должна чувствовать, когда вспомнитъ обо всемъ этомъ?.. Да это мученичество какое-то! Неужели можно привыкнуть ко всему этому?.. А, должно быть, привыкаютъ, даже умѣютъ весело и беззаботно смѣяться... Но -- эта Настя съ ея отчаяннымъ, дикимъ воплемъ, этотъ безшабашный, одуряющій развратъ, это опьянѣніе -- развѣ не говоритъ все это о глухихъ, задавленныхъ мукахъ, о горѣ, отъ котораго отвязаться, забыть которое хочется?.. Меня вчужѣ горе и зло разбираетъ... Катя! Катя! въ какой ты тяжелой, подавляющей атмосферѣ живешь! А вѣдь и у тебя такое доброе личико, такъ много искренности въ немъ, и ты, можетъ быть, могла-бы жить другою, настоящей жизнію... Попробовать развѣ? Попробую, непремѣнно попробую... Какъ она, напримѣръ, вчера смѣялась хорошо! "Что вы все такой пасмурный"? говорила она мнѣ, когда я рѣшительно не могъ проронить отъ смущенія и отъ думъ разныхъ ни одного слова... Я?.. Вамъ, кажется'! "Ну-да. Что носъ-то повѣсилъ? Эх-ма!.. А еще такой".. Она не договорила. Что -- такой? спрашивалъ я, и чувствовалъ, какъ у меня что-то ужь очень нѣжно выходитъ. "А тебѣ хочется, чтобъ я сказала? Такой... такой хорошенькій, чтожь еще-то"? Она залилась смѣхомъ. А я хоть и не привыкъ къ такому беззастѣнчивому обращенію, мнѣ хоть и не совсѣмъ по себѣ было, но все-таки я улыбался, я былъ почти счастливъ. По крайней мѣрѣ, дѣло напрямикъ, откровенно ведется. Поди-ка, какая-нибудь высоко-нравственная дѣвица -- добьешься отъ нея какого-нибудь искренняго живого слова."
   Но когда Чебатовъ увидалъ во второй разъ свою Катю, многое представилось ему въ другомъ свѣтѣ и ко многому онъ отнесся совершенно не такъ, какъ въ первый разъ. Тогда онъ былъ весь охваченъ и подавленъ тѣмъ, что видѣлъ, и что кругомъ его дѣлалось; онъ былъ какъ въ чаду. Теперь-же разсудокъ взялъ перевѣсъ и вступилъ въ свои полныя права. Что Чебатову не нравилось въ первый разъ, то онъ называлъ тогда дурнымъ, глубоко-безнравственнымъ и скорбѣлъ въ душѣ; все-же, что ему не понравилось во второй разъ, казалось просто пошлымъ, мизернымъ, противнымъ даже -- и къ чувству скорби примѣшивалась доза презрѣнья. Это чувство сказалось и въ его дневникѣ.
   

"185* года, октября 10 дня.

   "Что это за нелѣпая и дикая часть города, которую такъ тщательно игнорируютъ во всякомъ приличномъ обществѣ, но которая невидимыми, по крѣпкими нитями связана чуть-ли не со всякимъ семействомъ? писалъ онъ. Ее хотятъ забыть, ее отвергаютъ и она сама гордо отвертывается отъ всѣхъ, не идетъ, не врывается никуда съ мольбой и заискиваньемъ, а между тѣмъ каждый вечеръ, каждую ночь изъ разныхъ концовъ собирается въ нее гордость и надежда матерей -- наше молодое и старое юношество. Ее терпятъ, какъ неизбѣжное зло, какъ помойную яму какую-то, куда-бы стекали и отвлекались всѣ дурные общественные соки; а она напротивъ втайнѣ является очень важнымъ, даже власть имѣющимъ, членомъ общества... Откуда-же такая сила ея? Гдѣ начало и конецъ этой силы? Неужели-же при семействахъ непремѣнно должно состоять такое позорное учрежденіе? Неужели безъ него семья падетъ и рушится? И неужели онѣ дѣйствительно охрана и защита нашихъ сестеръ, женъ, дочерей?.. Вѣдь это значитъ публично признаться, что наша мысль и фантазія, при первой-же нашей встрѣчѣ съ женщиной, сейчасъ принимаютъ развратное направленіе!"..
   Прочитавъ эти строки черезъ два дня, Чебатовъ натолкнулся на возраженіе, а потому счелъ нужнымъ и постарался сдѣлать къ нимъ приписку.
   

"13 октября.

   "Скажутъ: пустое-молъ! къ чему ненужные громы краснорѣчія и излишніе потоки желчи? При нынѣшнемъ общественномъ положеніи, въ мужчинѣ сравнительно рано развиваются различныя естественныя потребности, и сравнительно поздно ему приходится законнымъ образомъ удовлетворять ихъ. Слѣдовательно, очень полезно, если для него есть такой простой выходъ изъ двусмысленнаго и ненатуральнаго положенія; этотъ выходъ не сопровождается никакими семейными драмами и комедіями.-- Но такъли это? Дѣйствительно-ли существованіемъ такого выхода устраняются семейныя драмы и комедіи? Развѣ слово "падшая" означаетъ съ неба упадшую? Она для пополненія своей роли вырывается изъ тѣхъ-же самыхъ семействъ, которыхъ послѣ отстаиваетъ и прикрываетъ; кто-нибудь ее, неустоявшуіо на ногахъ, да роняетъ-же. Или, можетъ быть, скажутъ, что всѣ онѣ, скажу для сравненія, какъ будто въ солдаты охотой идутъ и этимъ избавляютъ отъ нежелательной участи цѣлыя семьи другихъ своихъ сестеръ. Но такъ -- не слишкомъ-ли будетъ? Послѣ этого какой-же аттестатъ выдать мужчинѣ?"..
   Чебатовъ такъ заинтересовался своими отвлеченными вопросами, что, прочитавши свою приписку на слѣдующій день, нашелъ нужнымъ прибавить еще нѣсколько строкъ:
   

"14 октября.

   "Допустимъ даже, что онѣ защита и охрана... Но въ такомъ случаѣ я соглашусь лучше назвать нынѣшній порядокъ вещей, нынѣшнее воспитаніе и положеніе мужчины неестественнымъ, дикимъ, требующимъ реформы и возрожденія, чѣмъ безжалостно, съ тупымъ равнодушіемъ пройду мимо падшей и униженной и скажу: такъ нужно, а твоя доля -- покорное терпѣніе... И не стыдно и не зазорно намъ свое спокойствіе и благоденствіе основывать на горѣ и несчастій многихъ и многихъ другихъ? Развѣ онѣ особенныя существа -- лошади, мулы, чтобы съ невинной совѣстью сложить на нихъ свою тяжесть, свое бремя? Хорошо однако спокойствіе! хорошо благоденствіе! Злаго не мы, не онъ, не я -- а кто-то другія страдаютъ! Какъ хотите-молъ, на себя пеняйте! А намъ можно опочить и перестать тревожиться: и волки сыты, и овцы какимъ-то чудомъ цѣлы, хотя и шерсть и шкура въ достаточномъ количествѣ сняты съ послѣднихъ"...
   Чебатовъ не удовольствовался и этимъ: такъ мысль его занялась однимъ и тѣмъ-же вопросомъ...
   

"14 октября, поздно вечеромъ.

   "И зачѣмъ громкія слова? защита, охрана... Они не идутъ къ намъ, сухимъ и черствымъ душою; они умѣстны и поразительны лишь на языкѣ поэта, вдохновеннаго чувствомъ глубокой скорби и мести. Я спрашиваю, какъ могло быть дѣло въ самомъ началѣ? Кажется, не будетъ ничего неестественнаго, если я такъ представлю его... Мнѣ-же лично самому думается, что иначе и не могло быть... Вотъ какъ я представляю начальный ходъ дѣла: непремѣнно долженъ былъ прежде явиться соблазнитель; затѣмъ обольщенная имъ женщина должна была быть обманута и брошена. Иная, конечно, не выноситъ такого позора и срама. Но отчего не быть женщинамъ съ очень различной нравственностью: не всѣхъ ихъ воспитываютъ одинаково хорошо и правильно. По моему мнѣнію, и нужно допустить, что въ данномъ случаѣ обманутая женщина была съ очень неразвитымъ нравственнымъ чувствомъ. Можетъ быть, случилось такъ, что она была брошена не только своимъ возлюбленнымъ, но въ то-же самое время и отвержена всѣми, такъ-что ей не оставалось никакихъ другихъ средствъ къ жизни, какъ войти въ сношеніе съ тремя-четырьмя ей подобными (а такія, конечно, могли легко отыскаться: дѣйствіе происходитъ не въ пустынѣ) и составить извѣстнаго рода корпорацію. Или, можетъ быть, случилось нѣсколько инымъ образомъ: обманутая женщина, по одному легкомыслію и страсти къ широкой, ничѣмъ несвязанной жизни, подумала и нашли, что ей теперь вовсе не страшно снисходительно относиться и къ другимъ мужчинамъ, а напротивъ ли же выгодно. Сначала она, конечно, старалась вести свои дѣла тайкомъ, а потомъ привыкла; между тѣмъ оказалось, что въ сущности все равно, что общій приговоръ на счетъ ея какимъ-то образомъ давно уже составился, и она стала публичной женщиной... Уже послѣ тѣ, кому надлежало и кто считалъ своей прямой обязанностью, воспользовались готовыми общинами и формально закрѣпили ихъ организацію. Точно также, послѣ стали попадать въ нихъ различныя личности случайнымъ, а, можетъ быть, и совершенно неожиданнымъ образомъ: къ примѣру, такова должна быть Настя... Можетъ быть, тутъ и есть какія-нибудь ошибки въ подробностяхъ; но, кажется, онѣ но могутъ быть важны. Я пишу, хотя и наскоро, но подумавши и поразмысливши. Слѣдовательно, что-же оказывается?-- первой причиной образованія той нелѣпой части города былъ развратъ, а затѣмъ дикая суровость общественнаго мнѣнія... А отъ разврата можно-ли чего ожидать, кромѣ его-же самаго?-- Нѣтъ я думаю такъ, что лучшей защитой и охраной нашихъ семействъ служатъ они-же сами; пусть только въ нихъ все больше и больше развиваются и крѣпнутъ добрыя воспитательныя начала! Такого рода защита и теперь есть: она всегда была."
   Быть можетъ, нѣсколько смѣшно и странно, по вполнѣ вѣрно дѣйствительности то, что мысль Чебатова на этотъ разъ оказалась очень тягучей и шла въ своемъ развитіи дальше и дальше. Черезъ нѣсколько времени онъ къ своимъ размышленіямъ сдѣлалъ еще приписку такого рода:
   

"17 октября.

   "Да полно, и при нынѣшнемъ порядкѣ вещей, неужели положеніе мужчины, съ различными развившимися въ немъ естественными потребностями, такъ невыносимо? Неужели для удовлетворенія этихъ потребностей и во избѣжаніе отъ лихъ зла нужны такія дурныя отвлекающія средства?.. Ну, а женщины-то какъ? Ихъ положеніе, стало быть, выносимѣе?"..
   Въ концѣ концовъ однако, всѣ приписки, дополненія и поправки завершились слѣдующей финальной строчкой. Она была написана точно въ торопяхъ, безъ всякой заботы о четкомъ и красивомъ почеркѣ и притомъ совсѣмъ другими, какими-то рыжими, чернилами. Строчка была коротка, но, по всему замѣтно, разсчитана на особенную ѣдкость впечатлѣнія. Числа предъ ней не было означено... Вотъ эта строчка:
   "Между тѣмъ -- куда пойдешь"?..
   Можно заключить изъ нея, что мысль Чебатова, такъ усердно ради чего-то работавшая на поприщѣ чистаго отвлеченія, пошла своимъ чередомъ, т. е. какъ слѣдуетъ и какъ-бы давно пора, въ конкретномъ и уже знакомомъ намъ направленіи... Тотъ міръ, въ который вошелъ Чебатовъ съ желаніями поднять падшую женщину, оказался столь-же негодной почвой для исполненія его гуманныхъ и цивилизаторскихъ плановъ, какъ и тотъ міръ, гдѣ вращалась Александра Даниловна.
   Разница была въ томъ, что Александра Даниловна испугалась, когда Чебатовъ сдѣлалъ первый шагъ, чтобы приступить къ "развиванію" ея; Кати-же и Маши просто осмѣяли его попытки, сначала поразивъ его своимъ "паденіемъ", своею "неразвитостію", а потомъ вселивъ въ него своею "развращенностью" равнодушіе къ ихъ участи.

-----

   Прошла, наконецъ, университетская жизнь Чебатова. Предъ нимъ раскрывалось широкое поле практической, самостоятельной дѣятельности. Давно уже съ замираніемъ сердца онъ воображалъ себя въ роли общественнаго дѣятеля; вотъ онъ пріѣдетъ въ какую-нибудь глушь, съ испугомъ и подозрѣніемъ встрѣтятъ его тамошніе аборигены, закоснѣвшіе въ грѣхахъ ябеды, казнокрадства и взяточничества, и станутъ на первыхъ порахъ приголубливать его и лебезить предъ нимъ: авось -- дескать прыть-то уймется, и онъ вникнетъ въ смыслъ мудраго и многоопытнаго слова, а потомъ и за пульку вмѣстѣ съ нами сядетъ. Но Чебатовъ знаетъ свое дѣло, и дѣлаетъ его, не горячась; безъ всякаго театральнаго эффекта онъ шагъ за шагомъ проводитъ въ жизнь свои принципы; всѣ узнаютъ, что онъ за птица, и видятъ, что шутить съ ней нельзя. Начинаются подкопы подъ его благосостояніе, на него клевещутъ, чернятъ его чистую, неподкупную дѣятельность, отъ него наконецъ сторонятся, какъ отъ якобинца какого. Чебатовъ борется съ темными силами, не разъ изнемогаетъ и падаетъ духомъ, но въ концѣ концовъ... побѣждаетъ и лавровымъ вѣнкомъ увѣнчивается. Ему видится, какъ волны общественнаго мнѣнія, обновленнаго и окрѣпшаго, все ростутъ и ростутъ, и наконецъ охватываютъ собой всѣхъ и все, до самыхъ темныхъ и неприступныхъ угловъ нашего обширнаго и великаго отечества. Нѣтъ болѣе ни хищниковъ, ни грабителей, ни униженныхъ и плачущихъ; всѣ только и думаютъ о взаимныхъ услугахъ; благодѣтели и благодѣтельствуемые лицомъ къ лицу встрѣчаются другъ съ другомъ, протягиваютъ одни другимъ руки и даютъ себѣ третье, общее названье "братья". Всѣмъ такъ хорошо, свѣтло кругомъ; темныя личности, скорбя и рыдая, попрятались по щелямъ и норамъ и съ беззубой злостью выглядываютъ оттуда, но на нихъ уже никто не смотритъ, о нихъ забыли... Хорошо то было время, когда кончалъ курсъ Чебатовъ,-- горячее время, полное святыхъ и смѣлыхъ порывовъ!.. У всѣхъ была одна мысль, быть можетъ, нѣсколько и общая, по живая, высокая: искорененіе зла и неправды. Послѣ энергическихъ сборовъ я приготовленій, отправился искоренять это зло и Чебатовъ; дѣйствовать ему пришлось въ одномъ губернскомъ городѣ К*. Онъ и началъ дѣйствовать -- сначала храбро и настойчиво; потомъ... но не въ этомъ дѣло. Скажемъ только, что, если гражданская дѣятельность Чебатова и не увѣнчалась желаннымъ успѣхомъ, то все-таки осталась сама по себѣ безукоризненной. Ну, и пусть остается такою. Разсказъ идетъ совсѣмъ объ иныхъ сторонахъ жизни Чебатова.
   Однажды, еще очень ранней весной 186* года, когда онъ уже три года числился на службѣ, случилось ему простудиться какимъ-то образомъ и захворать. Болѣзнь оказалась нешуточною, и Чебатовъ поспѣшилъ пригласить доктора. Докторъ, сѣденькій старичекъ, пристально осмотрѣлъ больного, пощупалъ пульсъ, грудь выслушалъ, сдѣлалъ нѣсколько вопросовъ, затѣмъ поправилъ свои очки и задумался.
   -- Такъ, такъ, по всѣмъ признакамъ pneumonia... Такъ вы говорите, -- сильная одышка у васъ, ознобъ и жаръ по вечерамъ.
   -- Да. Ботъ еще, докторъ, аппетиту совсѣмъ нѣтъ.
   -- Такъ и должно быть, такъ и должно быть... Pneumonia, pneumonia...
   -- Что такое?
   -- Такъ-съ, маленькое воспаленьице въ легкихъ. Легкія воспалены.
   -- Легкія воспалены... повторилъ Павелъ Антоновичъ, и, какъ-бы для провѣрки словъ доктора, хотѣлъ было вздохнуть полной грудью, но лишь застоналъ и завозился въ постели.
   -- Ничего, ничего-съ, поспѣшилъ докторъ утѣшить больного.-- Успокойтесь. Вамъ нужно успокоиться: все это пройдетъ... Да, такъ-съ! разсуждалъ потомъ онъ больше съ собой, -- усиленный притокъ крови къ легкимъ, ну отсюда ужь и другія явленія...
   -- Такъ вотъ, докторъ, лечите меня, тяжело вздохнувши, произнесъ Павелъ Антоновичъ.
   -- И будемъ-съ, будемъ, только не спѣша, безъ особеннаго усердія, такъ сказать. Хэ-хэ-хэ! Все само собой пройдетъ-съ, особенно ужь у васъ-то!..
   -- То-есть, какъ-же это, докторъ?
   -- Да ужь положитесь на меня: довольно таки на своемъ вѣку разныхъ болѣзней видѣлъ. Опытность немалую пріобрѣлъ -- да-съ! Другой-бы васъ кровопусканіями замучилъ, а я нѣтъ, я врагъ всѣхъ этихъ heroica. Предоставимъ теченіе вашей болѣзни самой природѣ.
   -- Но, докторъ...
   -- Будьте покойны, милостивый государь, будьте покойны. Натура все сдѣлаетъ за васъ. О, натура -- это сила! она летитъ человѣка, а не мы-съ, не мы. Мы что-съ? Все наше знаніе предъ ней ничтожно-съ. Medicus, сказано, non est Imperator, sed... sed... докторъ усиленно сталъ тереть лобъ, какъ-будто забывъ что-то. Ну-съ, да однимъ словомъ, мы, то-есть, служители натуры -- не болѣе. Это великая истина-съ. Часто вотъ только забываютъ ее...
   -- Такъ-какъ-же вы думаете, докторъ?
   -- А вотъ-съ мы и будемъ дѣйствовать на основаніи этого мудраго изреченія. Тутъ-съ, милостивый государь, главное дѣло -- условія, т. е. благопріятныя условія, разумѣю я. Будь вы поставлены въ условія, усиливающія вашу болѣзнь -- вліяніе натуры ослабѣло; наоборотъ, будете вы поставлены въ условія, при которыхъ сила натуры можетъ проявиться безъ затрудненій, вліяніе болѣзни ослабѣетъ. Вотъ въ чемъ штука-съ! Мы, такъ сказать, направляемъ дѣйствіе натуры на вашъ организмъ, путь очищаемъ для нея. Поди молъ сюда къ намъ, голубушка! Хэ-хэ-хэ! Ну и идетъ-съ... Такъ вотъ я вамъ съ одной стороны отвлекающее, а съ другой успокоивающее пропишу, чтобы, то-есть, ничто не мѣшало натурѣ-то, понимаете? Ну, она и подниметъ голову. Хэ-хэ-хэ!
   Павелъ Антоновичъ гладко улыбнулся въ ожиданіи высокаго посѣщенія натуры, а докторъ попросилъ пера, сѣлъ и сталъ писать рецептъ.
   -- А вы не безпокойтесь, милостивый государь! Нашъ методъ -- самый надежный методъ-съ. Онъ только одинъ и дѣлаетъ чудеса -- да-съ!.. Вотъ у меня... Докторъ замялся было нѣсколько, какъ-будто соображая, ужь не остановиться-ли, не далеко-ли, молъ махнулъ; но слово-то, на которое ему вдругъ пришлось наскочить въ своемъ разговорѣ, черезъ-чуръ задѣвало за живое, и онъ не выдержалъ и продолжалъ:-- вотъ у меня дочь есть; жалко, вы не знаете ее, а то сами-бы увидали -- прежде мы съ ней врозь жили, ну туда-сюда еще, а теперь, вѣрите-ли, только въ ней и нахожу утѣшеніе своей старости, только ею и дышу, можно сказать.
   Голосъ доктора слегка задрожалъ: старикъ видимо умилился.
   -- Ну, да не въ этомъ дѣло-съ, продолжалъ онъ, добродушно улыбаясь.-- Такъ говорю я, Анюта у меня... случается мнѣ иногда самому захворать -- у меня, нужно вамъ замѣтить, еще со временъ студенчества застарѣлый bronchitis, и, какъ видите, самъ я -- на дняхъ лишь съ постели. Такъ Анюта въ этихъ случаяхъ... да, право лучше нашего брата доктора! Рецепта она вамъ не пропишетъ, ну а успокоить, именно вотъ поставить въ хорошія условія больного,-- духъ, такъ сказать, его поднять...
   Докторъ развелъ руками.
   -- Вотъ я вамъ сейчасъ сказалъ: духъ поднять больного. Вы какъ думаете? Какую большую роль играетъ это обстоятельство въ теченіи болѣзни! Сила натуры удесятеряется, можно сказать, отъ него -- да-съ!
   Павла Антоновича началъ забавлять докторъ. Вольной духъ его повеселѣлъ и оживился.
   -- Но, докторъ, сказалъ и онъ въ свою очередь, силясь улыбнуться,-- вы этимъ свою науку унижаете. Это, кажется, вовсе не ваше средство.
   -- Что наша наука? Наша наука пала-съ! Прежде врачъ-то что такое былъ? Можно сказать, небесъ посланникъ для больного! А теперь-съ -- въ медицинѣ давно ужь нѣтъ этого цѣльнаго воззрѣнія, единства никакого нѣтъ. Нынче вонъ всякій съ своей теоріей лѣзетъ, міръ просвѣтить думаетъ своими умствованіями. Ну и односторонность, узкость взгляда отсюда. Послѣдніе-то вонъ изъ нашихъ, самые новые-то, такъ даже просто рукой махнули на все, въ отчаяніе пришли... А подумаешь, что прежде-то было? Нашъ великій учитель, напримѣръ, divinus doctor, какъ прозванъ онъ, Зайденгаймъ, -- что сказалъ, когда его спросили о лучшемъ способѣ изученія медицины? "Читайте, говоритъ, Донъ-Кихота!" Хэ-хэ-хэ! Донъ-Кихота, Вотъ вамъ всѣ и теоріи наши! Мыльный пузырь, значитъ, онѣ. Да-съ. Предметъ нашей науки человѣкъ, а его ни въ какую теорію не уложите. Опять вотъ Гиппократъ, divinus rex niedicinae... да что тутъ?
   Докторъ махнулъ рукой.
   -- Я, можетъ быть, надоѣлъ вамъ болтовней своей. Ужь извините, батюшка, наше дѣло такое: все думаешь, какъ-бы это... на-счетъ, то есть, развлеченія больного... Такъ вотъ принимайте-ка, какъ тутъ прописано.
   Докторъ далъ подробное наставленіе Чебатову, какъ вести себя, простился съ нимъ и ушелъ.
   "Вотъ чудакъ-то!" подумалъ Павелъ Антоновичъ по уходѣ его. Черезъ день докторъ опять навѣстилъ больного.
   -- Ну что, какъ? Поправляетесь?
   -- Плохо, докторъ.
   -- Гм! Плохо... Нельзя, милостивый государь, нельзя вдругъ. Терпѣніе нужно-съ! Болѣзнь-то ваша такая, съ циклическимъ теченіемъ, изволите-ли видѣть, какъ мы выражаемся. Сначала это stadium incrementi, потомъ болѣзнь достигаетъ своей астае, потомъ stadium decrement!-- все это по порядку. У васъ, впрочемъ, все это въ болѣе легкой формѣ.
   Докторъ принялся осматривать больного, потомъ сѣлъ сочинять рецептъ.
   -- Да-съ, ужь потерпѣть нужно. Теперь скоро, скоро пройдетъ... Жалко вотъ: вы все одни, да одни, кажется,-- докторъ почему-то осмотрѣлся кругомъ, -- утѣшенія-то никакого со стороны нѣтъ.
   -- Да что-же въ немъ докторъ? По моему, не поможетъ...
   -- Э, нѣтъ-съ! не говорите. На себѣ испыталъ, на себѣ испыталъ, милостивый государь. Какъ ужь тамъ хотите, а уединеніе непремѣнно омрачаетъ духъ человѣка. Вотъ я ужь вамъ говорилъ о своей Анютѣ: вѣрите-ли, такъ привыкъ къ ней за послѣднее время, что, кажется вотъ, не будь ея -- отъ ничтожной болѣзни умру-съ, ей-ей, умру...
   -- Это вы про себя говорите, докторъ. Другому, можетъ быть, и ничего одному, можетъ быть, даже лучше.
   -- Не моту повѣрить этому, не могу повѣрить. Мы вѣдь медики, а слѣдовательно естествоиспытатели въ нѣкоторомъ смыслѣ, такъ знаемъ-съ, что законы природы вездѣ и для всѣхъ одинаковы. Да-съ! Вотъ оно что-съ!.. А вы вотъ выздоравливайте-ка, да за подругой жизни отправляйтесь на поиски. Хэ-хэ-хэ! Дѣло-то и лучше будетъ.
   Павелъ Антоновичъ улыбнулся.
   -- Ну, докторъ, трудны эти поиски.
   -- Что вы, что вы-съ! Въ нашемъ городѣ да трудны...
   Докторъ вдругъ остановился, какъ-бы спохватившись.
   -- Впрочемъ вы... изъ моего сопоставленія не думайте выводить чего. Я своей Анюты никому не уступлю, никому, никому-съ! Ужь вы меня извините, батюшка... самъ не знаю, какъ это вышло... Заболтался, что-ли...
   Докторъ замѣтно растерялся.
   -- Будьте покойны, докторъ, я ничего не предполагаю.
   -- То-то, то-то! А то вѣдь, знаете, молодые люди... сейчасъ и на смѣхъ насъ, стариковъ. А вѣдь это вы только себѣ-наумѣ, а у насъ все отъ простоты сердца... Хэ-хэ-хэ! Мы-съ -- жрецы науки! Куда намъ до житейской политики!..
   Павелъ Антоновичъ не могъ не улыбаться, глядя на старика.
   -- Такъ вотъ, говорю я: ужь не скучайте -- дней пять, шесть, а тамъ опять всѣ блата земныя передъ вами. Никакого доктора не нужно будетъ.
   Докторъ простился съ больнымъ и ушелъ.
   "А что это такое за дочь у него? Интересно было-бы посмотрѣть!" подумалъ Чебатовъ по уходѣ доктора.
   Здоровье больного дѣйствительно начало поправляться. Докторъ еще раза три-четыре побывалъ у него, а потомъ ужь и не зачѣмъ было. Чебатовъ видимо выздоравливалъ, а недѣли черезъ четыре, занятый дѣлами службы, совсѣмъ-было позабылъ и о докторѣ, и о его дочери, если-бы случай не столкнулъ его съ ними. Однажды -- это было какъ разъ въ началѣ мая, когда зелень только-что начала распускаться -- Павелъ Антоновичъ вышелъ прогуляться на бульваръ. Было еще довольно рано, и на бульварѣ почти никого не было. Прошелъ Павелъ Антоновичъ разъ во всю длину его, хотѣлъ-было поворотить и измѣрить ее еще въ другой разъ, -- какъ увидалъ, что на бульваръ входитъ знакомый ему докторъ, но по одинъ, а съ дочерью. Павелъ Антоновичъ остановился и посмотрѣлъ сначала на доктора, потомъ на даму, которая шла подъ руку съ нимъ. Но на первый разъ ему удалось разглядѣть въ новой личности и запомнить лишь одни черные глаза, пристально взглянувшіе на него изъ-подъ черной круглой шляпы. Выраженіе ея лица, цвѣтъ платья, ростъ, другія особенности только мелькнули предъ нимъ и сей часъ-же исчезли, не оставивъ въ душѣ никакого слѣда. Впрочемъ, эта новая личность и не могла ничѣмъ особеннымъ поразить зрителя: въ чертахъ ея лица не было и тѣни античной правильности; была она скорѣе худощава, чѣмъ полна, но при этомъ скорѣе высокаго роста, чѣмъ маленькаго; шла она, какъ обыкновенно ходятъ, впрочемъ не висѣла при этомъ ма рукѣ у своего папаши, граціозно не сгибали своей спины, какъ то -- добровольно или нѣтъ, судить не намъ -- дѣлаютъ нѣкоторыя, но, въ то-же время, и не шла, какъ говорится, грудью впередъ, а такъ просто шла, какъ обыкновенно ходятъ. Словомъ, на первый разъ -- ничего особеннаго. Къ этому развѣ можно прибавить, что она очень старательно куталась въ свою мантилью, какъ-будто ей было холодно, но Чебатову рѣшительно некогда было разглядывать эту новую личность.
   Онъ былъ закиданъ вопросами. Докторъ, по своему всегдашнему добродушію, очень обрадовался своему бывшему паціенту, точно передъ нимъ былъ отецъ родной, котораго онъ лѣтъ десять не видалъ и считалъ уже умершимъ. Но -- мы сказали-бы: къ крайнему его огорченію, если-бы радушіе доктора не было неизмѣримо выше его проницательности -- Павелъ Антоновичъ повелъ себя, какъ разъ напротивъ; онъ отвѣчалъ отрывочно, какъ-будто остерегался высказываться, тянулъ слова, какъ будто былъ запятъ чѣмъ-то еще стороннимъ и забывалъ, что ему дальше говорить. Замѣтно было, что онъ точно сердился даже. Ему было непріятно чувствовать, что вотъ это третье незнакомое лицо возьметъ да и воспользуется своимъ выгоднымъ безмолвно-наблюдательнымъ положеніемъ и скажетъ про себя: "ну-ка, ну-ка! поговорите-молъ, а я послушаю, да посмотрю на васъ, какъ-то вы отличитесь"! Право, непріятно, точно экзаменъ сдаешь и въ положеніи школьника находишься, думалось Чебатову.
   -- Ну-съ вотъ, говорилъ докторъ съ добродушнѣйшей улыбкой заглядывая въ лицо Павла Антоновича,-- и гуляете уже!
   -- Какъ видите, докторъ.
   -- Хорошо, хорошо, очень хорошо-съ... А насъ и забыли ужь. Чай, и не вспомните никогда?
   Павелъ Антоновичъ хотѣлъ-было разинуть ротъ съ цѣлью снять съ себя наговоръ, но докторъ перебилъ его.
   -- Не оправдывайтесь, не оправдывайтесь. Ужь мы знаемъ-съ... Боленъ человѣкъ -- ну и нужны мы. Спасите, говорятъ. А тамъ... тамъ насъ... И докторъ не договорилъ, а лишь жестомъ показалъ, какъ ихъ третируютъ и поспѣшилъ обѣими руками снова, схватить руку Чебатова и пожать ее.-- Шучу-съ, шучу, мой любезнѣйшій! Обижаться не вздумайте. Докторъ улыбался и смотрѣлъ на Чебатова.
   Богъ знаетъ, контрастъ что-ли былъ слишкомъ рѣзокъ между его физіономіей и физіономіей Чебатова,-- только и докторъ замѣтилъ что-то, и не выдержалъ.
   -- Да что вы въ самомъ дѣлѣ? Ужь не случилось-ли послѣ болѣзни чего съ вами?
   -- Что такое?.. Ничего, кажется.
   -- Да ничего, ничего-съ! Жизни-то вотъ только въ васъ нѣтъ, огня-то этого -- понимаете? Хэ-хэ-хэ-съ! И докторъ засмѣялся.
   Какъ-то принужденно улыбался и Павелъ Антоновичъ.
   -- Однако, что-жъ это мы стоимъ? спохватился вдругъ докторъ.-- Пройдемтесь вмѣстѣ. Аннушка ты не прочь? обратился онъ къ своей дочери.
   Та во все это время, такъ-какъ дѣлать ей рѣшительно было нечего, хоть и держалась за руку доктора, но стояла къ разговаривающимъ въ пол-оборота и смотрѣла куда-то вдаль, въ сторону. Слова доктора заставили ее быстро обернуться и вопросительно посмотрѣть на него.
   Теперь Павлу Антоновичу самому можно было помолчать нѣсколько и стать въ завидное для него наблюдательное положеніе и онъ во-второй разъ осмотрѣлъ новую для него личность. "А не дурна, подумалъ онъ, есть что-то такое, что"...онъ такъ и не кончилъ фразы. Подмѣченное что-то еще и не думало назвать себя по имени.
   -- Это вы ко мнѣ, папаша?
   -- Да, да, Аннушка... Предлагаю вотъ тронуться съ мѣста. Не стоять-молъ пришли сюда, а гулять... отдать, такъ сказать, должное нашему общественному учрежденію. Хэ-хэ-хэ!
   -- Ну что-жь, папаша, тронемтесь.
   Легкая улыбка скользнула при этихъ словахъ по ея лицу...
   -- Однако.... однако, засуетился докторъ, -- что-же это я? Вотъ ужь подлинно зарапортовался... Рекомендую-съ: дочь моя, Анна, обратился онъ къ Чебатову.-- Мой недавній, но хорошій знакомый, заговорилъ-было онъ потомъ, обратясь къ дочери.-- Павелъ... Павелъ... Но память его дальше никакъ не хотѣла идти, и докторъ еще болѣе засуетился.
   -- Павелъ Антоновичъ Чебатовъ, поспѣшилъ подсказать ему, что слѣдуетъ.
   -- Ахъ, да, да! Павелъ Антоновичъ Чебатовъ, поправлялся докторъ.-- Экая это память, каналья! Помню это Павелъ, Павелъ... а дальше -- хоть ты что хочешь! Что вы тутъ прикажете дѣлать?
   Все это вышло очень смѣшно и новые знакомые, раскланявшись, не могли не разсмѣяться.
   А докторъ между тѣмъ все продолжалъ вести перебранку съ своей злодѣйкой -- памятью. Дочери наконецъ, должно быть, жалко стало отца...
   -- Да, папаша! заговорила она,-- хороши вы у меня: нечего сказать! Сначала было совсѣмъ меня забыли, а потомъ оказалось, что вы и своего знакомаго-то плохо помните.
   Старикъ понялъ шутку дочери и добродушнѣйшимъ образомъ расхохотался. Нѣтъ ничего отраднѣе для провинившагося, какъ передать скверную для него обязанность бранить себя изъ своихъ рукъ въ другія (конечно, надежныя).
   -- Да, да, дочка, твердилъ докторъ, -- хорошъ, хорошъ! Брани меня, жури... Достоинъ этого!
   -- А вотъ и нѣтъ-съ! началъ вдругъ Павелъ Антоновичъ, внимательно прослѣдившій за каждымъ словомъ дочери доктора и быстро ухватившійся за мелькнувшую въ его головѣ мысль. (Слова дочери доктора такъ были хорошо сказаны, что невольно и ему захотѣлось попробовать что-нибудь въ этомъ-же родѣ: онъ точно спохватился и спѣшилъ поправить свою оплошность).-- А вотъ, и нѣтъ-съ, докторъ! Послѣ сейчасъ произнесеннаго надъ вами приговора, такъ мѣтко и точно резюмировавшаго ваше преступленіе и безвозвратно осудившаго васъ, ничего больше не остается, какъ счесть дѣло рѣшеннымъ и -- это послѣднее ужь по судейскому мягкосердечію -- предать его волѣ Божіей.
   Ясно, Чебатовъ обладалъ, въ существѣ дѣла, сердцемъ, открытымъ для всѣхъ высокихъ чувствованій и докторъ окончательно пришелъ въ восторгъ.
   -- Дѣльно, дѣльно-съ! твердилъ онъ.-- Ничего не могу сказать... истинно предать волѣ Божіей. Такъ вѣдь Аннушка? Да?
   -- Вѣрно папаша. И дочь улыбнулась.
   -- Разговоръ перешелъ къ общественнымъ событіямъ и докторъ съ увлеченіемъ сталъ восхвалять разныя нововведенія. Павелъ Антоновичъ выразилъ при этомъ сильный скептицизмъ и поспорилъ съ докторомъ, говоря, что въ сущности все идетъ по старому.
   Подъ конецъ прогулки докторъ уже такъ относился къ Чебатову, какъ будто тотъ былъ однимъ изъ закадычныхъ друзой его. Разставаясь, онъ настоятельнѣйшимъ образомъ просилъ Чебатова къ себѣ въ домъ. Ужь пошли было новые пріятели въ разныя стороны, а докторъ не вытерпѣлъ.
   -- Такъ не забудьте-же? Павелъ Антоновичъ! кричалъ онъ.-- Тамъ-съ, на краю города: домъ доктора Григорья Андреича Ведрова, еще съ такимъ садомъ большимъ! Знаете, чай?...
   Крикъ доктора заставилъ обернуться Чебатова. Онъ е,ъ улыбкой повторялъ.
   -- Приду-съ, приду... Долгомъ сочту...
   При этомъ, конечно, онъ не упустилъ случая еще разъ взглянуть на дочь доктора. Взглянулъ -- и ему вдругъ почему-то сильно захотѣлось сказать ей на прощаньи что-нибудь пріятное, что-нибудь такое, что вызвало-бы улыбку на ея лицѣ,-- точно она была его давнишняя знакомая, которую онъ очень хорошо понималъ и которая сама въ свою очередь очень хороню его понимала. Но, конечно, Павелъ Антоновичъ былъ настолько благоразуменъ, что изъявилъ лишь порываніе и сейчасъ-же удержалъ себя. Павелъ Антоновичъ распростился съ докторомъ въ наипріятнѣйшемъ настроеніи духа. Ему легко, весело было. Онъ шелъ и думалъ о докторѣ и о его дочери. "Отецъ и дочь -- думалъ онъ -- а какъ не похожи другъ на друга! Совершенно нѣтъ ничего сходнаго"! Какъ будто онъ отлично зналъ ихъ обоихъ! "Непремѣнно пойду къ нему -- повторялъ онъ про себя -- непремѣнно: нужно познакомиться"!.. И Чебатову вдругъ вспомнились почему-то слова доктора о садѣ. Въ его головѣ сталъ рисоваться садъ -- большой, тѣнистый. "Хорошо въ немъ погулять, думалось Чебатову, этакъ вечеромъ... теперь-же такіе славные вечера пойдутъ"! И Чебатову думается уже, что онъ гуляетъ въ немъ, и не одинъ, а съ ней... говорятъ они о чемъ-то... "Э-э-э! да ужь куда я хватилъ"! уличаетъ при этомъ самого себя Чебатовъ и возвращается вспять своею мыслью... Но докторъ и его дочь все-таки сидятъ у него въ головѣ. "Да, думаетъ онъ, въ ней есть что-то такое... совсѣмъ, совсѣмъ непохожа на отца"! "И какая у ней славная улыбка"! добавляетъ онъ -- и мысль его останавливается на этой улыбкѣ. Хорошо Павлу Антоновичу: вѣдь эта улыбка, очень легко можетъ быть, къ нему относилась... "А вѣдь нѣтъ, впрочемъ, что-то вдругъ подсказываетъ ему,-- такъ улыбаться и мужчины могутъ: хорошенькая женщина иначе улыбаться умѣетъ". И хоть смутно, по мерещится Павлу Антоновичу какая-то хорошенькая женщина съ своей особенной улыбкой на лицѣ... "А у этой и лицо-то какое серьезное!.. Молода что-ли она еще"? "Впрочемъ, что-же это я? во второй разъ останавливаетъ свою мысль Чебатовъ.-- Это и лучше... Знаемъ мы тоже эту хорошенькую женщину съ ея улыбкой"! И ходъ мыслей его принимаетъ иное направленіе. Дочь доктора надѣлается и умомъ, и серьезнымъ взглядомъ на вещи, любовью къ дѣлу, къ простой, нешумной жизни... Павелъ Антоновичъ такъ былъ увлеченъ своими мыслями, что и не замѣтилъ, какъ далъ еще лишнихъ тура два по бульвару. Стала наконецъ показываться публика. Это заставило Чебатова бросить свои фантазіи. "И съ чего это я? подумалъ онъ. Вечоръ что-ли больно хорошъ"? Чебатовъ посмотрѣлъ кругомъ себя, на яркую, точно сейчасъ выстиранную, молодую зелень бульварной растительности, потомъ на чистое, также точно сейчасъ обмытое и вытертое, темно-лазуревое небо и жадно потянулъ въ себя воздухъ. Вечеръ дѣйствительно былъ хорошій... Начиналось лѣто -- и душа Павла Аптоповича просила отдыха, любви и счастья. Что-жь? добрый путь... Хорошее дѣло!
   Къ сожалѣнію, на слѣдующій день Павла Антоновича начала мучить мысль, что онъ при молоденькой дочери доктора высказалъ свои сомнѣнія на счетъ прогресса. Онъ внутренно ругалъ себя и придумывалъ, какъ загладить свой промахъ.
   Онъ не долго заставилъ доктора ждать себя. Дня черезъ четыре вечеркомъ онъ ужь шелъ къ нему, безъ труда отъискалъ его домъ, бѣгло посмотрѣлъ на него -- домъ былъ деревянный, небольшой, съ высокими окнами и оштукатуренными колоннами на лицевой сторонѣ -- потомъ взошелъ на крыльцо, толкнулся въ дверь, разсчитывая, что она заперта, но обманулся и свободно проникъ до передней.
   Въ просторной, но нельзя сказать, чтобы опрятной и чистой передней онъ встрѣтилъ какого-то очень неказистаго на взглядъ старикашку, который въ длиннополомъ сюртукѣ сидѣлъ предъ очень небольшимъ кусочкомъ разбитаго зеркала и тщательно скребъ бритвой по взмыленной физіономіи. Завидѣвъ посторонняго, старикашка засуетился, привсталъ со стула и началъ оправляться. Павелъ Антоновичъ ждалъ, что будетъ; но тотъ вовсе, кажется, и не думалъ обратить на него достодолжнаго вниманія. Подивившись патріархальности нравовъ въ домѣ доктора, онъ началъ самъ:
   -- Послушайте-ка, любезный, вы, кажется... слуга здѣсь.
   -- Точно такъ-съ, служу-съ. Слугой Семеномъ прозываюсь.
   Павелъ Антоновичъ невольно улыбнулся, смотря, какъ представлялся его особѣ слуга Семенъ.
   -- Ну-у-у, а Григорій Андревичъ дома?
   -- А они только чай сейчасъ изволятъ кушать. Дома, сударь. На практику еще не скоро отправятся.
   -- Такъ, нельзя-ли сходить доложить обо мнѣ: Павелъ Антон...
   -- А пожалуйте-съ такъ. У насъ завсегда такъ, напросто-съ! Такъ прямо и пожалуйте. Тамъ ужь Григорью Андреичу и скажете свой чинъ, званіе и фамилію. А намъ -- не для чего-съ!
   -- У васъ, значитъ, безъ всякихъ ненужныхъ формальностей?..
   -- Такъ точно, сударь. Оно и лучше-съ. Не впримѣръ лучше-съ. И, всѣ довольны-съ! Простота потому, ораторствовалъ Семенъ, а самъ межъ тѣмъ усиленно теръ себя по лицу какой-то тряпицей.
   Но Павелъ Антоновичъ ужь не слушалъ болтливаго старика и входилъ во внутренніе покои доктора. Комната, въ которую попалъ онъ, была, какъ и передняя, очень значительной вмѣстимости. Въ одномъ углу стоялъ массивный рояль; на крышкѣ его было разбросано множество нотъ, -- порядка въ нихъ не было никакого: видимо, онѣ часто перебирались, но, должно быть, за спѣшностью дѣла, такъ и оставлялись въ томъ положеніи, въ которомъ ихъ бросили. Между потами было много и книгъ. Книги видны были кое-гдѣ и по кресламъ. Этихъ послѣднихъ было также очень много въ комнатѣ. Можно было замѣтить, что когда-то, можетъ быть, очень недавно, всѣ они стояли чинно, одно бокомъ къ другому; но вотъ четыре кресла, видно, крѣпко еще держатся дисциплины, а пятое стало ужь къ нимъ задомъ и нѣсколько выдвинулось изъ ряда; а вотъ еще другія кресла такъ совсѣмъ вышли изъ ранжира и помѣстились, которое у рояля, которое у стола, оставивъ послѣ себя лишь пустое мѣсто. Въ комнатѣ, видимо, очень часто, если не постоянно, кто-нибудь да былъ. Объ этомъ говорило и полное отсутствіе пыли: ея нигдѣ не было, а пыль, какъ извѣстно, любитъ, чтобъ ее не безпокоили... Рѣшить Павлу Антоновичу, для кого эта комната предназначалась, для постороннихъ, или для самого семейства доктора, было очень трудно. Съ одной стороны ее можно назвать и гостинной, потому-что была она слишкомъ открыта, и всякій съ улицы прямо и легко могъ попасть въ нее. А съ другой стороны, можетъ быть, это столовая, потому-что отчего-же ей не быть столовой? А можетъ быть, и кабинетъ доктора; потому-что вонъ и мягкое, глубокое кресло, въ которомъ именно только и дремать послѣ-обѣда, вонъ и столъ со всѣми письменными и неписьменными принадлежностями и бездѣлушками, вонъ даже каминъ въ стѣнѣ.-- Все это такъ, ну а вѣдь, можетъ быть, это и чайная: почему знать? Къ томуже въ то время, какъ Павелъ Антоновичъ вошелъ въ нее, на одномъ изъ столовъ помѣщался цѣлый чайный приборъ... Павелъ Антоновичъ такъ и остался въ недоумѣніи.
   Въ комнатѣ никого не было, кромѣ доктора, который сидѣлъ въ креслѣ около стола съ чайнымъ приборомъ и читалъ газету. Изъ нежеланія-ли быть застигнутымъ кѣмъ изъ постороннихъ врасплохъ въ неприличномъ видѣ, или такъ по привычкѣ, но одѣтъ онъ былъ не въ халатъ, а въ хорошенькое легкое пальтецо. Усмотрѣвъ Павла Антоновича, онъ, по обычаю, несказанно обрадовался.
   -- Вотъ утѣшили-то! твердилъ онъ, суетясь около Чебатова.-- А я ужь было... хэ-хэ-хэ-съ!.. Сюда, сюда, мой любезнѣйшій! Вотъ вамъ кресло. Чай съ нами... Да гдѣ-же Аннушка?
   Старикъ осмотрѣлся кругомъ себя и потомъ взглянулъ въ другую комнату.
   -- А, да она на балконѣ!.. Ну, да пусть ее покамѣстъ...
   Взглянулъ туда-же и Павелъ Антоновичъ и замѣтилъ въ другой комнатѣ дверь со стеклами на верху. Сквозь эти стекла была видна терраса, а на ней, облокотясь на перила, стояла фигура дочери доктора и смотрѣла куда-то въ даль. А даль -- это былъ садъ докдора, большой такой, какъ онъ выражался...
   -- Ну-съ вотъ! продолжалъ докторъ,-- рекомендую-съ: логовище мое. Смирно-съ, тихо живемъ, въ простотѣ, такъ сказать, нравовъ...
   Павелъ Антоновичъ слегка улыбнулся, вспомнивъ взмыленную физіономію слуги Семена.-- А докторъ вдругъ забѣгалъ по угламъ, видимо, ища чего-то.
   -- Семенъ, что-ли, куда запропастилъ? удивлялся онъ, видимо, больше про себя, но вслухъ.-- Ахъ, да вотъ она!
   То была длинная черешневая трубка.
   -- Позвольте, впрочемъ!
   И чубукъ былъ поставленъ опять на свое мѣсто.
   -- А васъ я сигарой...
   -- Да не безпокойтесь, докторъ! хотѣлъ было отказываться Павелъ Антоновичъ.-- У меня всегда съ собой папиросы: я ихъ, курю...
   -- Нѣтъ, ужь позвольте! Ужь у меня такія... что ваши папиросы! Да вотъ-съ, извольте-ка попробовать!.. Да вникните-съ, слышите -- вникните-съ!
   -- А сами мы, говорилъ онъ потомъ, указывая на чубукъ,-- вотъ-съ... по старинѣ-съ... хэ-хэ-хэ!
   Хозяинъ и гость закурили и усѣлись въ кресла.
   Въ это время дверь со стеклами слегка зазвенѣла, отворилась, въ комнату вошла дочь доктора.
   У Павла Антоновича почему-то слегка дрогнуло сердце.
   -- А, вотъ и прекрасно! заговорилъ докторъ.-- А мы... чего-чего это недостаетъ? а это -- хозяйки!
   Павелъ Антоновичъ поспѣшилъ поздороваться.
   -- Ахъ, это вы!.. Здравствуйте, отвѣтила дочь доктора.
   Павелъ Антоновичъ посмотрѣлъ на нее и на этотъ разъ замѣтилъ въ ея лицѣ... что-то вялое, апатичное, точно ее сейчасъ подняли со-сна, и она, нехотя и не выспавшись, встала. "Что это съ ней?" подумалъ Павелъ Антоновичъ и потомъ прибавилъ: "однако это хорошо, хоть и съ нѣкоторой... невнимательностью, но въ то-же время прямо и просто... Такъ и нужно, вѣдь мы, какъ ни-на-есть, а знакомы ужь!" Павелъ Антоновичъ почувствовалъ даже въ себѣ приливъ покойной бодрости и смѣлости.
   -- А я вотъ что, Аннушка! продолжалъ межъ тѣмъ свое докторъ.-- Ужь ты тамъ какъ хочешь, а на этотъ разъ -- наша хозяйка... Вотъ, Павелъ Антоновичъ -- какъ вамъ это нравится?-- Не могу непослушницу пріучить чай разливать... Вы какъ думаете? Это ея прямое дѣло. Согласитесь, вѣдь это срамъ; держу, можно сказать, единственно ради каприза ея, разныхъ экономокъ и ключницъ. Старая тетка-баловница, какъ на грѣхъ умерлавотъ...
   -- Ну-съ, я въ этомъ дѣлѣ не судья! улыбаясь, отвѣчалъ Павелъ Антоновичъ.-- Можетъ быть, на взглядъ Анны Григорьевны такъ и нужно.
   -- Да нѣтъ-съ, Павелъ Антоновичъ, мой любезнѣйшій! Какой-же это тамъ можетъ быть взглядъ? Вы смотрите на дѣло съ общей точки зрѣнія. Разсудите, вѣдь ужь можно сказать, законъ, аксіома: мужчина пьетъ чай -- и только, женщина-же пьетъ и въ то-же время разливаетъ его. Хэ-хэ-хэ-съ! Вѣрно-съ! Ужь это аксіома, аксіома, вещь доказанная и рѣшенная.
   -- А для меня, папаша, значитъ нерѣшенная... Ну какъ-же, въ самомъ дѣлѣ? обратилась она къ Чебатову,-- вѣдь скучная вещь это: я одну чашку пью, а тутъ сиди и смотри, какъ другіе пьютъ, да подливай имъ чаю. Вѣдь это тоска.
   -- Вотъ-съ, какъ вамъ это нравится? И извольте соглашаться. И соглашаюсь вѣдь, Павелъ Антоновичъ, неубѣжденъ, а соглашаюсь. Что вы тутъ прикажете дѣлать? Ужь такъ мнѣ, должно быть, на роду написано... то-есть, соглашаться молъ. Хэхэ-хэ!
   И докторъ добродушнѣйшимъ образомъ смѣялся.
   -- Но и нельзя въ этомъ случаѣ не согласиться, Григорій Андреичъ. Анна Григорьевна имѣетъ резонъ.
   Дочь доктора такъ просто обратилась къ Чебатову и притомъ съ такими умными и такъ искренне сказанными словами, что ему даже пріятно стало быть на ея сторонѣ и раздѣлять ея мнѣнія. Въ скобкахъ сказать, Анна Григорьевна почти еще не говорила съ нимъ, а если что и сказала, такъ въ сущности по поводу пустяковъ какихъ-нибудь; но Павелъ Антоновичъ разъ заинтересовался ей -- и она, съ каждымъ своимъ словомъ, все выростала и выростала въ его мнѣніи.
   -- Ну да, прекрасно-съ! отвѣчалъ докторъ.-- Но на сей разъ оставимъ, такъ сказать, астрономамъ и прочее-съ... хэ-хэ-хэ... Знаете-съ! А ужь Аннушка должна намъ разлить чай. Потому, сами вы можете разсуждать, Павелъ Антонычъ, и по латинской грамматикѣ полагаются исключенія изъ правилъ. Такъ вѣдь, Аннушка?
   Всѣ засмѣялись.
   -- Ну, да я на этотъ разъ буду разливать. Дочь доктора сѣла къ столу.-- Вотъ видите папаша. Не все, значитъ, вы только соглашаетесь, съ легкой улыбкой замѣтила она.
   -- Да ужь ты у меня... И старикъ не кончилъ. Должно быть, отъ полноты чувствъ уста его закрылись и онъ только посмотрѣлъ на дочь, любуясь ею.
   Стали пить чай. Разговоръ продолжался, конечно, и за чаемъ. Говорили о разныхъ постороннихъ и непостороннихъ, интересныхъ и неинтересныхъ предметахъ. Но Анна Григорьевна изрѣдка лишь вставляла свое словечко, а больше сидѣла молча. Въ задумчивости, облокотись на столъ, она то покачивалась вмѣстѣ съ своимъ стуломъ взадъ и впередъ, то слегка приподнимала и опускала крышку у чайника. Иногда, впрочемъ, взглядывала или на своего папашу, или на Павла Антоновича. На послѣдняго раза два взглянула даже очень пристально, точно съ цѣлью изученія. Чебатову, конечно, хотѣлось, чтобы она говорила; но вопросъ,-- какъ заставить ее говорить, когда она видимо не расположена?
   Кончили наконецъ чай. У Чебатова мелькнула мысль въ шутку поблагодарить Анну Григорьевну за разливанье чая, не выйдетъ-ли молъ чего отсюда?
   -- Благодарю васъ, Анна Григорьевна, за... началъ было онъ, поднимаясь съ кресла.
   -- За что такое?
   -- Да вотъ-съ... И Чебатовъ съ улыбкой указалъ на чайникъ.
   -- Такъ-съ, такъ! перебилъ докторъ; онъ въ это время возился съ своимъ чубукомъ.-- Это вы, Павелъ Антоновичъ, вѣрно-съ. Вотъ и я сейчасъ по вашимъ-же слѣдамъ.
   -- Ну-съ... Дочь доктора хотѣла было что-то замѣтить, но почему-то понизила голосъ и быстро произнесла:-- не на чемъ...
   Такъ изъ попытки Чебатова и не вышло ничего. Но докторъ свое сдѣлалъ: подошелъ къ дочери и поцѣловалъ ее въ лобъ.
   -- Ужь какъ хочешь, Аннушка!
   Дочь на это ничего не сказала, подошла къ роялю и стала перебирать ноты. Потомъ закурила папиросу, тихо прошлась по комнатѣ и хотѣла было выйти.
   -- Ты куда это, Аннушка?
   -- Въ садъ, папаша.
   -- Кажется, пошелъ дождикъ...
   -- Ну, такъ я на балконѣ постою.
   -- Да посиди съ нами. Намъ безъ тебя, право, будетъ скучно.
   -- Ну вотъ... Что это вы, папаша?
   -- Ну-ну-ну... Ужь ты у меня... И докторъ, смѣясь, замахалъ рукою.
   -- Я вѣдь ворочусь, палаша. Дочь съ легкой улыбкой взглянула на отца и вышла.
   Докторъ и Чебатовъ опять остались одни, и разговоръ потянулся только между ними двумя.
   Такъ продолжалось довольно долго.
   Павлу Антоновичу стало надоѣдать говорить все съ докторомъ и съ докторомъ. Мысль его была занята вовсе не имъ.
   Наконецъ Анна Григорьевна пришла назадъ, сѣла въ кресло, прислушалась было къ тому, о чемъ говорилось, но потомъ взяла книгу и стала ее перелистывать.
   Она, должно быть, и не подозрѣвала, что за каждымъ ея ша томъ очень внимательно слѣдятъ.
   -- А ты, Аннушка, обратился наконецъ къ ней отецъ, нынче что-то особенно скучна.
   -- Я?.. Анна Григорьевна положила въ сторону книгу.
   -- Да, Аннушка. Что это ты въ самомъ дѣлѣ какая?
   -- Ничего, папаша! медленно, растягивая слова, отвѣчала дочь и покачала головой.-- Это вамъ такъ показалось, должно быть.
   -- Да ужь ты не увѣряй меня. Со стороны-то мнѣ лучше видно.
   -- Нѣтъ, папаша. Это вы особенно веселы, контрастъ и выходитъ. Вамъ онъ и бросился въ глаза.
   Старикъ разсмѣялся. Должно быть, у него мелькнула мысль развеселить и свою дочку...
   -- Вотъ-съ, прошу покорно! Я говорю: ты, Аннушка, скучна. А она -- нѣтъ, говоритъ, это вы, папаша, веселы. Какъ вамъ нравится-съ!.. И всегда такъ-съ, съ самого-съ пріѣзда изъ института, постоянная это у насъ распря идетъ. Я говорю: вотъ такъ; а она непремѣнно: вотъ этакъ. Чуть-чуть не ругаемся, а, должно быть, начнемъ и ругаться: терпѣнія лишусь-съ. Иной-бы разъ, знаете, оно и пріятно-съ, когда съ тобой спорятъ, особенно когда это умно, настойчиво... люблю-съ! Докторъ взглянулъ на дочь.-- А то постоянно-съ, при малѣйшей, можно сказать, возможности, при самомъ слабомъ дуновеніи вѣтерка. Право-съ!
   -- Ужь вы что-то, папаша... даже никакого снисхожденія. И дочь съ легкой усмѣшкой покачала головой.
   -- Не могу, Аннушка. Какъ хочешь, не могу. Потому люблю истину... Развѣ я преувеличиваю?.. Да вотъ, напримѣръ, спорный пунктикъ, самый, можно сказать, фундаментальный. Объ немъ у насъ постоянно рѣчь -- и никакъ не можемъ сойтись... Говорить, Аннушка? Ты позволяешь?
   -- Ну, что-жь? говорите. Дочь улыбалась.
   -- Вотъ и прекрасно-съ! Объ немъ даже у насъ съ Павломъ Антонычемъ преинтересный разговоръ можетъ составиться. Старикъ, видимое дѣло, и самъ, ради себя, былъ радъ поговорить по поводу своей дочки.-- Такъ вотъ-съ, продолжалъ докторъ, -- будьте, такъ сказать, третейскимъ судьей между нами. Я говорю, что человѣкъ, волей-неволей, а долженъ приноравливаться къ тому, какъ другіе живутъ. А Аннушка: нѣтъ, говоритъ, можно и по своему жить, не какъ другіе. Разница въ мнѣніяхъ, какъ замѣчаете, самая коренная-съ. Вотъ и споримъ-съ. Я и на свою опытность ссылаюсь: видалъ-молъ виды. Нѣтъ-съ, стоитъ на своемъ. Это, говоритъ, значитъ -- человѣкъ слабъ былъ, ну, и не выдержалъ. Что вы будете дѣлать? Я ужь и въ исторію пустился. Право-съ! такъ-таки въ самую, можно сказать... хэ, хэ, хэ... глубь ея проникъ. Пойми, говорю, мы всѣ и одѣваемся такъ, какъ теперь одѣваются, ѣдимъ то, что теперь ѣдятъ... Такъ вѣдь-съ? Вѣдь никому изъ насъ и въ голову не придетъ одѣться, напримѣръ такъ, какъ при Алкивіадѣ одѣвались. А если-бы и пришло, такъ вѣдь осмѣютъ, грязью забросаютъ. Вотъ, напримѣръ, я, докторъ,-- ну чтобы да взбрела мнѣ въ голову мысль облачиться въ тогу Гиппократа? Вѣдь мальчишки на улицѣ пальцами стали-бы указывать; шутомъ гороховымъ прослылъ-бы!.. Тутъ ужь ничего не подѣлаешь, потому-съ сила историческихъ обстоятельствъ, судьба, рокъ, такъ сказать. Согласитесь, Павелъ Антонычъ! Вѣдь правда моя? Выже сами помните? на бульварѣ...
   -- Что такое?
   -- Да на счетъ нашихъ успѣховъ-то большое невѣріе оказали...
   Павла Антоновича нѣсколько покоробило. Грѣхъ его, за который онъ уже достаточно показнился наединѣ съ самимъ собою, и съ которымъ онъ покончилъ-было счеты, нечаяннымъ образомъ всплывалъ наружу. Но Павелъ Антоновичъ отчасти утѣшился, усмотрѣвъ изъ словъ доктора, что Анна Григорьевна была не похожа на какую-нибудь Александру Даниловну. Онъ порывался показать Аннѣ Григорьевнѣ, что онъ понимаетъ ее, сочувствуетъ ей... Можетъ быть, нужно даже, чтобы онъ со всей доказательностью мужской логики отстоялъ ея мысль и этимъ... этимъ поддержалъ ее и придалъ ей новыя силы. Понятное дѣло, полушутливыя слова доктора приняты были очень серьезно Павломъ Антоновичемъ. Молча, до конца выслушалъ онъ ихъ, и задумалъ выдвинуть противъ доктора всю свою тяжелую артиллерію...
   -- Ну-съ, то другое дѣло! отвѣчалъ онъ съ нѣкоторой досадой доктору.-- На сколько помню, я тогда старался доказать, что другимъ очень трудно сдѣлать что-нибудь для насъ... Причину только не поставилъ на видъ... Поняли-съ? Ну-съ, а эта мысль вовсе не исключаетъ той мысли, что изъ насъ каждый можетъ устроиться посвоему, или, какъ вотъ выражается Анна Григорьевна, жить, не какъ люди живутъ.
   -- Такъ вы, Павелъ Антонычъ, значитъ, несогласны со мной?
   -- Не согласенъ-съ! точно отрѣзалъ Павелъ Антоновичъ.-- И прямо называю все, что вы говорили, софизмомъ.
   -- Софизмомъ-съ?.. Да гдѣ-же онъ, батюшка вы мой, Павелъ Антонычъ? Докторъ былъ озадаченъ такимъ рѣшительнымъ отпоромъ со стороны Чебатова. Онъ никакъ не ожидалъ его.
   -- А вотъ извольте. Вы говорите, что воля каждаго изъ насъ совершенно безсильна предъ волей массы, а потому всѣ мы и должны идти туда, куда она идетъ, слушаться ея голоса. Такъ я понимаю вашу мысль?
   -- Такъ-съ, такъ! совершенно такъ! Это моя мысль, только выраженная этакъ, знаете...
   -- Такъ вотъ-съ прекрасно. Изъ вашей мысли и слѣдуетъ, что какъ сложилась жизнь этой массы въ первыя минуты ея существованія, такъ на всегда и должна остаться. А на самомъ дѣлѣ развѣ такъ? Вы сами говорите, что мы вотъ уже одѣваемся напримѣръ совсѣмъ не такъ, какъ прежде. Это что значитъ?
   Павелъ Антоновичъ посмотрѣлъ на доктора. Но тотъ, выбитый изъ своей позиціи, никакъ еще не могъ собраться съ мыслями и вникнуть хорошенько, что хочетъ сказать Чебатовъ. А между тѣмъ этотъ послѣдній такъ и лѣзъ на него съ своей фразой.
   -- А то-съ, внушительно продолжалъ нападавшій, недождавшись отвѣта,-- что каждую минуту, гдѣ-нибудь, въ какомъ-нибудь самомъ микроскопическомъ уголку нашей планеты, но уже готовится и ростетъ гибель частичкѣ изъ того, чѣмъ мы теперь живемъ, чему вѣримъ и поклоняемся. Масса, конечно, на первыхъ порахъ отвернется отъ новой мысли,-- но отвернется масса, то-есть, громадное большинство, а не всѣ. Масса вѣдь не есть нѣчто плотное и непроницаемое. Найдется одинъ, два, три человѣка, которые выслушаютъ новую мысль и примутъ ее къ свѣденію. Эти три человѣка въ свою очередь повліяютъ еще на кого и т. д. И придетъ, наконецъ, время, когда эта новая мысль незамѣтно разойдется по всей массѣ и сдѣлается ея кровнымъ достояніемъ. Масса, не смотря на свою видимую неподвижность, вѣчно колеблется, вѣчно переживаетъ переходъ отъ одного къ другому. Толчокъ, гдѣ-нибудь сообщенный малѣйшей частичкѣ ея, отразится на другихъ частичкахъ, а эти другія въ свою очередь толкнутъ новыхъ другихъ. И такъ -- всегда, вѣчное движеніе. Въ этомъ тайна прогресса.
   Павелъ Антоновичъ остановился и снова посмотрѣлъ на доктора и потомъ вскользь на Анну Григорьевну. Та смирно сидѣла въ креслѣ и въ свою очередь пристально глядѣла на Чебатова, изрѣдка мигая своими большими, черными глазами и -- послѣднее совсѣмъ ужь не изящно, даже, пожалуй, неприлично -- грызя ногти. Должно быть, она что-нибудь соображала въ это время... А докторъ между тѣмъ, слушая Чебатова, собрался наконецъ съ мыслями и ломалъ голову надъ тѣмъ, какъ-бы возразить своему оппоненту. Серьезность Чебатова отчасти отразилась и на немъ. Можетъ быть, ему и не такъ-бы слѣдовало отнестись къ вопросу, лмъ-же самимъ поднятому: вѣдь онъ заговорилъ объ немъ шутя, даже съ легкой ироніей надъ своими-же аргументами. Но подъ вліяніемъ горячихъ словъ Чебатова, онъ забылъ объ этомъ...
   -- Такъ-съ, Павелъ Антоновичъ, такъ! проговорилъ онъ наконецъ.-- Убѣдительно, очень убѣдительно-съ... Но вотъ въ чемъ, такъ сказать, камень преткновенія для меня. Вы вѣдь говорите, что все это незамѣтно, по маленечку. Видите-съ! Вотъ оно куда пошло! Конечно-съ... конечно, спору въ томъ нѣтъ, все мѣняется, и мы мѣняемся. Но вѣдь все это, такъ сказать, въ пространствѣ временъ... Хэ-хэ-хэ! Да-съ! А на самимъ-то дѣлѣ всякій изъ насъ какъ-будто идетъ себѣ туда, куда и всѣ идутъ. Вотъ вѣдь въ чемъ задача-съ!
   Павелъ Антоновичъ пожалъ плечами.
   -- Какъ хотите, а я не вижу тутъ никакой задачи. Вы говорите то-же, что и я. И по моему мнѣнію, конечно, не много такихъ, которые-бы но захотѣли, безъ всякаго разсужденія, идти вслѣдъ за массою. Большинство и есть большинство, масса. Понимаете меня?
   -- Понимаю-съ, Павелъ Антоновичъ, понимаю! началъ было докторъ и остановился. Потомъ, какъ будто поймавши наконецъ мысль, которая совсѣмъ было ушла изъ его головы, заговорилъ дальше:-- только вотъ что мнѣ сдается, что и эти немногіе въ большинствѣ-то случаевъ своей жизни будутъ приноравливаться къ тому, какъ другіе ведутъ себя. Право, такъ-съ!.. Непремѣнно!
   Павелъ Антоновичъ улыбнулся.
   -- То есть, напримѣръ, будутъ ѣсть то-же, что и другіе ѣдятъ?
   -- Да хоть-бы и такъ-съ! Хоть-бы, скажемъ-съ, и это!
   -- Въ такомъ случаѣ я вотъ что вамъ скажу. Вы давича упомянули о судьбѣ... Вѣрю и я въ нее. Или нѣтъ, такъ точнѣе будетъ, знаю и я, что она есть. Только я понимаю ее по своему. Всякій изъ насъ родится въ той или другой сословной обстановкѣ и притомъ въ минуту того или другого соціальнаго положенія общества. Вотъ это -- прямая судьба. Объ этомъ и говорить нечего. Но пусть такъ. Все-таки на долю каждаго изъ насъ еще остается многое, въ чемъ онъ распоряжается такъ или иначе, но по своему...
   Павелъ Антоновичъ обратился къ доктору, тотъ смотрѣлъ на него такъ, какъ будто понималъ и не понималъ его слова, вѣрилъ и не вѣрилъ имъ. Павелъ Антоновичъ замѣтилъ это.
   -- Вы не вѣрите, продолжалъ онъ.-- Но вотъ вамъ примѣры. Я нахожусь въ извѣстныхъ обстоятельствахъ и дѣйствую въ нихъ по крайнему своему разумѣнію. Поставьте другого на мое мѣсто, въ тѣ-же самыя обстоятельства и онъ непремѣнно распорядится и устроится въ нихъ иначе. Отчего это?.. Значитъ, есть многое въ моей жизни, что прямо опредѣляется моей индивидуальностью... Вы скажете, что и индивидуальность также въ своемъ родѣ фатумъ, роковой результатъ той-же самой обстановки и того-же самого положенія общества. Я нисколько не буду противъ этого. Но фактъ все-таки остается, будете-ли вы говорить, что индивидуальность моя сама себя опредѣляетъ, или, напротивъ, ее опредѣляютъ разныя тамъ условія. Пусть мнѣ такъ на роду написано дѣлать это вотъ, а не другое; -- но я дѣлаю это, другой на моемъ мѣстѣ сталъ-бы дѣлать совсѣмъ не то. При всемъ общемъ сходствѣ между собою, каждый изъ насъ чѣмъ нибудь да разнится отъ другого. Чтобы быть понятнѣе... сущность дѣла тутъ въ слѣдующемъ: есть общественныя условія крупнаго калибра, которыя даютъ себя чувствовать всѣмъ намъ, и есть такія, которыя дѣйствуютъ на каждаго изъ насъ по одиночкѣ. Напримѣръ... ну, напримѣръ, отецъ у одного былъ пьяница, у другого -- трезвой жизни; вотъ вамъ двое даже, у которыхъ отецъ пьяница, но... отецъ одного во хмѣлю бывалъ смиренъ, а отецъ другого буянилъ и ругался; вотъ вамъ, пожалуй, еще двое, у которыхъ обоихъ отецъ во хмѣлю бывалъ смиренъ, но... отецъ одного, какъ только бывало -- напьется, такъ сейчасъ спать ложился, а отецъ другого сидѣлъ и хныкалъ про свою судьбу жалкую; вотъ вамъ наконецъ...
   -- Довольно-съ, довольно...
   Старику такъ понравились примѣры Чебатова, что онъ не выдержалъ и прервалъ его. "Дескать ужь понимаю я, живо понимаю -- продолжайте, о чемъ слѣдуетъ дальше"...
   -- Ну-съ... да однимъ словомъ, и такъ въ безконечность. А отсюда-то вотъ и слѣдуетъ, что на личности каждаго изъ насъ, на его мысли, поступкахъ лежитъ свой оттѣнокъ. Можетъ быть, очень малъ, незамѣтенъ этотъ оттѣнокъ,-- такъ незамѣтенъ, что большинство издали, à vol d'oiseau, кажется чѣтъ-то совершенно однороднымъ... Но это ничего. Довольно и того, если у кого-нибудь, двухъ-трехъ изъ насъ, этотъ оттѣнокъ, благодаря какимъ нибудь счастливымъ обстоятельствамъ, будетъ рѣзче и оригинальнѣе. Если предположить теперь, что эта оригинальность будетъ въ хорошую сторону, и будетъ понята и развита своимъ обладателемъ дальше, то вотъ вамъ и толчокъ, который отразится на другихъ и т. д. А спрашивается: кто кому запретитъ воображать себя именно изъ числа этихъ немногихъ избранныхъ?..
   -- Да-съ -- вонъ вы куда! замѣтилъ наконецъ докторъ.-- Ну-съ, тутъ я не могу, ничего не могу-съ! Вы ужъ слишкомъ, такъ сказать, проникли глубоко, до самаго-съ корпя дошли... Съ этой точки зрѣнія, конечно-съ, каждый изъ насъ самъ по себѣ; вотъ-съ напримѣръ у меня и походка своя, и говорю я по своему, ну словомъ все-съ, все... Докторъ, какъ и всѣ неофиты въ каждомъ ученьи, сейчасъ-же и черезъ край хватилъ.
   -- Такъ вотъ видите! продолжалъ Павелъ Антоновичъ, улыбнувшись на столь послѣдовательное и образное развитіе своей мысли въ устахъ доктора.-- А между тѣмъ всѣ мы говоримъ другому: дѣлай вотъ такъ, какъ и мы дѣлаемъ. А сами вотъ что-нибудь да дѣлаемъ по своему. Вѣдь это противорѣчіе... Нѣтъ, по моему мнѣнію, к ничего не можемъ возразить и тому, кто скажетъ: дай я и совсѣмъ устроюсь такъ, какъ думаю, какъ хочу. Если возможно что-нибудь, то въ тѣхъ предѣлахъ, на которые я указывалъ -- разумѣю нашу судьбу -- возможно и больше. Я, конечно, не говорю здѣсь о какихъ-нибудь фантастическихъ, болѣзненныхъ желаніяхъ; точно также, какъ и вы, вѣроятно, нисколько не имѣли въ виду какихъ-нибудь невозможныхъ и ненатуральныхъ уклоненій въ своей организаціи, когда говорили: все, все...
   -- Конечно-съ, конечно!..
   Мысль доктора, послѣ разныхъ напряженій и рѣзкихъ переходовъ отъ одного къ другому, видимо, притупилась и, за усталостью, перешла въ восклицательныя поддакиванья...
   Чебатову, впрочемъ, было мало до этого дѣла. Онъ еще разъ, и уже не вскользь, взглянулъ на Анну Григорьевну. Та, казалось, еще пристальнѣе смотрѣла на него. У Павла Антоновича явилось непреодолимое желаніе сказать нѣчто такое, что-бы прямо было отвѣтомъ на ея мысль, которую, казалось ему, онъ угадывалъ.
   -- Что-же оказывается у насъ въ окончательномъ выводѣ?.. А вотъ что, продолжалъ Павелъ Антоновичъ, не дожидаясь отвѣта со стороны доктора: -- каждый изъ насъ, у кого только хоть разъ явилась увѣренность, что онъ можетъ вотъ это сдѣлать, долженъ непремѣнно пробовать и пробовать. Можетъ быть, онъ и съумѣетъ; можетъ быть, и удастся ему?... И тотъ будетъ неправъ, кто въ одну изъ несчастныхъ минутъ возьметъ да и скажетъ себѣ: не могу молъ; что хотите, не могу: такова, должно быть, судьба моя. Можетъ быть, въ эту минуту онъ говоритъ такъ подъ вліяніемъ какого-нибудь совершенно отдѣльнаго впечатлѣнія, которое вотъ только теперь сильно даетъ себя чувствовать, а вообще, можетъ быть, слабо и скоро затеряется въ массѣ другихъ впечатлѣній... Тѣхъ обстоятельствъ, подъ которыми слагается моя личность,-- обстоятельствъ самыхъ разнообразныхъ и противоположныхъ другъ другу,-- такое множество, и такъ неуловимы они, что, право, трудно рѣшить, накое изъ нихъ вліятельнѣе. Нѣтъ, пусть будетъ такъ -- пусть малѣйшій мой шагъ стоитъ подъ вліяніемъ судьбы,-- по она, эта моя судьба лишь отчасти похожа на другія судьбы. Значитъ, у меня нѣтъ полныхъ данныхъ угадать ее, я очень легко могу ошибиться,-- ну такъ я и долженъ въ своемъ маленькомъ кругу дѣйствовать, какъ будто ея нѣтъ, какъ будто... да ужь позвольте, Григорій Андреичъ, обратился вдругъ Чебатовъ къ доктору,-- мнѣ по латыни: вы-же имѣете, кажется, влеченіе къ ней... право, чѣмъ дурна пословица: guis que suao fortunae faber est -- всякій молъ самъ мастеръ своего счастья...
   Старикъ расхохотался.
   -- Побѣжденъ-съ, побѣжденъ. Вижу-съ, вижу: діалектика -- не мое поприще... Вотъ, Аннушка, поздравь меня; вмѣсто одного врага -- тебя, разумѣю -- нажилъ цѣлыхъ двухъ. Какъ-же мнѣ теперь справляться-то съ вами? А? Хэ-хэ-хэ-съ! Вѣдь это задача для старика... Не ожидалъ я отъ васъ, Павелъ Антонычъ, не ожидалъ. Измѣнили старику.
   А Павелъ Антоновичъ, разбивши непріятеля, перевелъ духъ и остановился. Онъ точно совершилъ какой подвигъ... И дѣйствительно, только въ нашу раннюю молодость говорится легко въ такомъ тонѣ. А чѣмъ дальше отъ этого счастливаго времени, тѣмъ больше усилій нужно и тѣмъ необходимѣе возбужденіе со стороны...
   -- А скажите, Павелъ Антонычъ, вдругъ заговорила дочь доктора:-- вотъ вы доказывали, что можно устроиться по своему. Но вѣдь трудно это? Легко не дается никому?
   -- Да, трудно, Анна Григорьевна! Не даромъ мы съ Григорьевъ Андреичемъ упирали на то, что немногіе такъ дѣлаютъ,
   -- Ну, хорошо. Это вы, конечно, о мужчинахъ говорите. Мужчины всегда о себѣ. А намъ теперь -- еще труднѣе это?
   Павлу Антоновичу послышались въ словахъ Анны Григорьевны какъ будто грусть и жалоба на что-то; ему хотѣлось сказать ей нѣчто такое, что-бы лишь порадовало и ободрило ее... Но...
   -- Да, Анна Григорьевна, еще труднѣй! отвѣчалъ онъ,-- И языкъ даже помимо его воли прибавилъ:-- и на много труднѣй.
   Анна Григорьевна задумалась.
   -- Сами разсудите, Анна Григорьевна, пустился-было убѣждать расходившійся Чебатовъ:-- насколько хорошо у насъ обстановлена женщина. Сами-же женщины осмѣютъ и въ грязь втопчутъ...
   -- Знаю, знаю. Не говорите мнѣ объ этомъ! перебила Анна Григорьевна, но потомъ, какъ-бы въ утѣшеніе Чебатова, добавила:-- это вѣдь наше дѣло.
   Павелъ Антоновичъ замолчалъ.
   -- Но все-таки можемъ и мы?..
   Павелъ Антоновичъ взглянулъ на дочь доктора, и этого было достаточно ему, чтобы почувствовать въ себѣ новый приливъ волненія.
   -- О, конечно, можете! съ сильнымъ удареніемъ произнесъ онъ.-- Одно только условіе.
   -- Какое? Анна Григорьевна, видимо, была не изъ такихъ, чтобы давать другому время распространяться.
   -- Серьезное отношеніе къ этому вопросу и...
   Павелъ Антоновичъ остановился. Есть предубѣжденіе, что женщинѣ, при всемъ ея добромъ желаніи, еще многаго не достаетъ и ее поэтому на нѣкоторыхъ словахъ щадить нужно. Вотъ этото предубѣжденіе -- богъ вѣсть, какимъ образомъ -- вдругъ явилось въ головѣ Чебатова, и ему стало жаль Апны Григорьевны... А можетъ быть, и то слово, на которомъ онъ запнулся, не такъ -- чтобы было привычно ему... Бываютъ такія хорошія слова, которыя человѣкъ желалъ-бы всегда имѣть на языкѣ, а между тѣмъ какъ-то совѣстится произносить.
   -- И... и... еще что? приставала между тѣмъ Анна Григорьевна.
   -- Нѣкоторая доля... энергіи.
   На секунду воцарилось молчаніе.
   -- Да, да, это такъ... энергія, энергія...
   И съ этими словами Анна Григорьевна не выдержала, встала со стула, быстро подошла къ рояли, сѣла за нее и заиграла... И было въ ея игрѣ что-то страстно-порывистое, бурное... Подивился Чебатовъ такому странному поведенію Анны Григорьевны, потомъ пристально сталъ слушать музыку. Много разныхъ мыслей пробѣжало въ это время въ его головѣ. Онъ былъ теперь, можно сказать, совсѣмъ увѣренъ, что понимаетъ Анну Григорьевну. "Да, думалъ онъ,-- это не то, что другія!" -- и чувство глубокой преданности, готовности служить ей росло и наполняло всю его душу. Онъ слушалъ музыку, смотрѣлъ на Анну Григорьевну -- и казалась она ему чѣмъ-то высшимъ и несравненно прекраснѣйшимъ всего того, что онъ видѣлъ до сихъ поръ. Онъ ужь силился разгадать, чѣмъ разрѣшится ихъ начинающееся знакомство и сердце его, въ темномъ предчувствіи чего-то хорошаго, сладко ныло и рвалось куда-то... А Анна Григорьевна все играла, и все оживленнѣй и энергичнѣй становилась ея игра. Смолкъ, слушая свою дочку, и старикъ докторъ...
   Но вотъ вдругъ звуки рояли точно оборвались; гармонія ихъ нарушилась и они стали безсвязными, отрывочными, все въ нихъ перепуталось и замѣшалось. Вотъ наконецъ они, точно усталые, и совсѣмъ ослабѣли -- и смолкли. Анна Григорьевна лѣниво поднялась со стула и вышла изъ-за рояли.
   -- Что-же это ты, Аннушка? спросилъ докторъ.
   -- Такъ, будетъ... И что это я? съ чего? тихо, какъ-будто про себя, добавила она.
   Потомъ она сѣла въ кресло, взяла книгу и больше ни слова...
   Съ своей стороны и Павелъ Антоновичъ хотѣлъ было что-нибудь сказать ей, но у него теперь не хватало смѣлости помѣшать ея настроенію; онъ какъ-будто боялся потревожить Анну Григорьевну -- и только взглядомъ показывалъ, какъ много чувствуетъ въ отношеніи къ ней.
   На первый разъ для него было премного довольно и этого. Въ серединѣ своего визита, врядъ-ли онъ даже разсчитывалъ и на половину того, что случилось на самомъ дѣлѣ...
   Голова Павла Антоновича была завалена работой, матеріяла, которымъ слѣдовало заняться, накопилось очень достаточно. И мысль Павла Антоновича дѣйствительно работала. Работать ей было легко, потому-что вмѣстѣ съ ней, даже больше нея, работало и воображеніе. Извѣстно вѣдь, что нѣтъ у насъ способности болѣе трудолюбивой и усердной къ своему дѣлу, какъ способности воображенія... Два раза только Чебатовъ видѣлъ Анну Григорьевну, а между-тѣмъ, благодаря усиленной дѣятельности фантазіи, выходило, какъ-будто онъ былъ знакомъ съ ней давно, очень давно. Ему казалось уже, что Анна Григорьевна именно и есть та, о которой онъ думалъ, ему нравится она, что онъ готовъ полюбить ее, страстно, навсегда полюбить. Разъясненіе, какъ это случилось, что въ ней такъ привлекательно, было уже чѣмъ-то лишнимъ, запоздалымъ. Фантазія Павла Антоновича была уже далеко впереди. Много разъ самъ собой являлся въ его головѣ прямо поставленный, ясный вопросъ: "за что-же онъ такъ полюбилъ ее?" -- но только являлся, вызывалъ двѣ-три отвлеченныхъ мысли въ отвѣтъ себѣ, а потомъ такъ и оставался полу-рѣшеннымъ и нераспутаннымъ. "За что? за что? разсуждалъ Павелъ Антоновичъ,-- да какъ-же не полюбить ее?.. Въ ней нѣтъ ни этой до приторности напускной пошлой наивности, ни этой отталкивающей заученности въ пріемахъ, манерахъ, интонаціи... Она не рисуется предъ другими, держитъ себя и говоритъ просто, безъ заднихъ мыслей... У нея такой серьезный взглядъ"... Но тутъ при словѣ "взглядъ" подборъ разныхъ отвлеченныхъ достоинствъ Анны Григорьевны прерывался и въ головѣ Чебатова вставалъ цѣльный, живой образъ ея... Павелъ Антоновичъ приходилъ въ сильное возбужденіе; къ этому образу лежала его душа, имъ онъ любовался и налюбоваться не могъ. Допроса ему, разбора его не нужно было: онъ былъ прекрасенъ и довольно. "И какъ много въ ней... сила какая! начиналъ было Павелъ Антоновичъ опять,-- хочу устроиться по своему!" Но въ гбловѣ опять картина, опять онъ забываетъ продолжать свое размышленіе и видится ему, какъ, припавъ къ нему на плечо, она говоритъ ему про свои завѣтныя мысли и желанія, и слушаетъ онъ ее, и хорошо ему: онъ ее понимаетъ и ей сочувствуетъ... Мысль Павла Антоновича шла впередъ и впередъ. Она была занята тѣмъ, что дальше будетъ, какъ поведется дѣло въ будущемъ?.. Ну-да, ей теперь можно было позволить заняться этимъ. Павелъ Антоновичъ почти былъ увѣренъ, что разговоръ его съ докторомъ должнымъ образомъ подѣйствовалъ на Анну Григорьевну. Онъ говорилъ горячо, не безъ увлеченія: Анна Григорьевна, видимое дѣло, воодушевилась имъ. Слѣдовательно, ему теперь нечего опасаться, чтобы слова его не понравились Анпѣ Григорьевнѣ. Забылъ только вспомнить Павелъ Антоновичъ, насколько онъ былъ самимъ собой, говоря ихъ... Впрочемъ, зачѣмъ-же это? но какъ и рѣшить такой вопросъ? Въ человѣкѣ всѣхъ временъ, а ужь особенно нынѣшнемъ, аффектація такъ незамѣтно вкрадывается въ каждое чувство, мысль, поступокъ, что -- ей-ей -- это мудреный вопросъ. Павелъ Антоновичъ развѣ только и могъ сказать, что былъ сильно возбужденъ... А съ другой стороны -- чтожь? И самъ Павелъ Антоновичъ постоянно пробовалъ: оборвется гдѣ-нибудь въ одномъ случаѣ, находитъ другой -- и опять за старое, опять попробуетъ. Факты, можно сказать, на-лицо...

-----

   Но къ великому огорченію Павла Антоновича, упрямая и капризная дѣйствительность самымъ грубымъ образомъ разошлась съ его мыслію... Другой визитъ его къ доктору нисколько не былъ похожъ на первый. Тогда онъ засталъ дома только доктора и его дочь. Теперь-же у нихъ сидѣлъ еще какой-то господинъ очень изящной наружности, съ отлично выхоленными баками и прямымъ проборомъ на головѣ.
   Дѣлать было нечего: оставалось смиренно покориться случайности. "Ну-да, разсуждалъ Павелъ Антоновичъ, одинъ даромъ пропавшій вечеръ куда ни шелъ: еще времени впереди много. А, можетъ быть, еще и теперь что выйдетъ: почему знать"?.. Павелъ Антоновичъ отдался на волю судьбы. Эта послѣдняя, конечно, не замедлила заявить о своей всегдашней распорядительности и, къ полному уничиженію Чебатова, въ концѣ концовъ совсѣмъ обезкуражила и разочаровала его.
   Началось съ того, что докторъ счелъ священной обязанностью познакомить обоихъ своихъ гостей другъ съ другомъ.
   Оказалось, изящный господинъ былъ какой-то дальній родственника. доктора, недавно пріѣхавшій изъ-заграницы, съ спеціальною цѣлью баллотироваться въ мировые посредники.
   Онъ очень любезно, но въ то-же время и съ большимъ достоинствомъ раскланялся съ Павломъ Антоновичемъ.
   -- Чебатовъ... Чебатовъ!.. заговорилъ онъ, ради, должно быть, большаго апломба, немилосердно растягивая слова.-- Фамилія знакомая. Если не ошибаюсь, вамъ было поручено перензелѣдовать дѣло объ убійствѣ въ...комъ уѣздѣ помѣщика крестьянами.
   -- Мнѣ, отвѣчалъ лаконически Павелъ Антоновичъ. Ему съ перваго-же раза не понравился изящный господинъ.
   -- Я случайно прочелъ это дѣло и-и-и... знаете-ли, увлекся имъ. Вы дѣйствовали съ большимъ тактомъ... талантомъ, можно сказать.
   -- По крайнему-съ моему разумѣнію.
   -- Ну-да, конечно! съ улыбкой на лицѣ поспѣшилъ согласиться изящный господинъ...-- Итакъ, Анна Григорьевна, обратился онъ потомъ къ дочери доктора, продолжая уже начатый, но прерванный разговоръ и пересыпая свою рѣчь благоуханнѣйшими и изящнѣйшими фразами на французскомъ языкѣ. Итакъ вы, безъ всякой краски на лицѣ, сознаетесь, что спите, и спите...
   -- Да. Что-жь изъ того?
   Павелъ Антоновичъ съ нѣкоторымъ недоумѣніемъ посмотрѣлъ и на изящнаго господина, и на Анну Григорьевну.
   -- Вотъ-съ, Павелъ Антоновичъ, сейчасъ-же объяснилъ ему докторъ,-- уличаемъ Аннушку въ разныхъ порокахъ. То-есть, я-то собственно безмолвно соглашаюсь... хэ-хэ-хэ... а предоставляю вотъ имъ-съ...
   -- Но, Григорій Андреевичъ, предупреждаю васъ, что я не беру на себя никакой отвѣтственности за-а точное и...
   Докторъ не далъ кончить изящному господину.
   -- Будьте-съ увѣрены, мой батюшка, будьте увѣрены: ни къ какому отвѣту не позову васъ.
   -- То-то! Уговоръ... И нѣтъ въ васъ, продолжалъ онъ снова обращаясь къ дочери доктора, -- никакого желанія проснуться... стать на ноги?
   -- Никакого.
   -- Фи, какой позоръ! У насъ кипитъ работа, мы голову ломаемъ надъ разными улучшеніями, проектами, реформами...
   -- Больше, кажется, говорите...
   -- И говоримъ -- да!.. Но -- въ англійскомъ парламентѣ развѣ вы что-нибудь найдете, кромѣ словъ, словъ и словъ? А скажетъ-ли кто, что онъ ничего не дѣлаетъ?..
   -- То -- англійскій парламентъ.
   -- Да, конечно, это -- англійскій парламентъ. Но Англія... о, это такая страна, которая намъ всегда и во всемъ будетъ примѣромъ. Вы посмотрите: вонъ тамъ даже женщины -- и тѣ собираютъ митинги!
   -- У насъ это не принято.
   -- Да!.. Что будутъ говорить ваши кузины, тетушки, подруги... О! русская женщина -- это синонимъ неповоротливости; ее постоянно нужно толкать, толкать и толкать... Извиненіе, кузина: рѣзкое слово... но, конечно, вы понимаете -- тутъ рѣчь не о личностяхъ.
   Анна Григорьевна не хотѣла было ничего отвѣчать. Но тотъ ждалъ отвѣта на свое извиненіе. Молчать не было никакой возможности.
   -- Положимъ, понимаю. Только куда толкать-то?
   -- Но-о-о... будто для васъ и дѣла нѣтъ? Вонъ даже и у насъ -- только поближе нѣсколько къ Европѣ -- сколько учреждено разныхъ женскихъ обществъ -- и трудолюбія, и попечительства о бѣдныхъ, и поощренія женской работы и пр. и нр. А здѣсь? спячка, наряды, катанья на тройкахъ, романы...
   -- Если намъ это пріятнѣе?
   -- Но-о-о... Это ужасно! Спать, спать и вѣчно спать?..
   Анна Григорьевна, пародируя своего изящнаго обличителя, вздохнула и произнесла:
   -- Ахъ, какъ это пріятно! Спать, спать, вѣчно спать!
   Изящный господинъ только поморщился и пожалъ плечами.
   -- Женщина, произнесъ онъ потомъ сквозь зубы, слегка махнувши рукой, -- всегда была и будетъ консервативнымъ элементомъ въ обществѣ...
   Павелъ Антоновичъ, который до сихъ поръ лишь съ напряженнымъ вниманіемъ слѣдилъ за разговаривающими, счелъ нужнымъ вмѣшаться въ ихъ преніе.
   -- Мнѣ кажется, началъ онъ, стараясь какъ можно болѣе смягчить тонъ своей рѣчи,-- между вами и Анной Григорьевной нѣкоторое недоразумѣніе. На сколько я понялъ, мысль Анны Григорьевны такая: у насъ больше словъ, чѣмъ дѣла, то-есть, больше фразы, внѣшняго блеска, громкихъ названій, чѣмъ дѣльной заботы объ общей пользѣ. Если такъ, разсуждаетъ Анна Григорьевна, то лучше ужь спать, чѣмъ играть во всѣ эти, можетъ быть, привлекательныя, но въ сущности безцѣльныя занятія. Въ этомъ не будетъ, по крайней мѣрѣ, никакого вреда -- въ смыслѣ положительномъ, разумѣю я. А вы ее поняли такъ, что будто она совсѣмъ искренне, по влеченью натуры, безъ всякихъ оговорокъ и условій, хочетъ, какъ вы выражаетесь, спать, спать и спать.
   Изящный господинъ молча, но многозначительно посмотрѣлъ на Чебатова.
   -- А вѣдь какъ думаете? поспѣшилъ вставить и свое словечко докторъ,-- въ словахъ Павла Антоновича есть-съ правда. Мы ужь съ вами, такъ сказать, черезчуръ налегли на Аннушку... этакъ-съ... какъ-бы это... увлеклись слишкомъ.
   -- Н-да, произнесъ наконецъ изящный господинъ, -- но я уже указывалъ и всегда буду указывать на необходимость теоретической разработки какого-бы то ни было вопроса.Она всегда будетъ -- впереди дѣла, и всегда это послѣднее будетъ начинаться и поддерживаться ею одной. Эту истину часто забываюта, перетолковываютъ въ дурную сторону, но-о-о... тѣмъ хуже для насъ. Изящный господинъ вздохнулъ.-- Какъ подумаешь о судьбахъ нашего отечества, невольно досадуешь, что въ виду такой критической минуты, которую мы сейчасъ переживаемъ, намъ приходится оставаться безъ людей, которыхъ-бы, не краснѣя, можно слушать съ ораторской трибуны. Вы посмотрите -- въ Англіи напримѣръ...
   -- Ну, да-съ, я понимаю васъ! перебилъ Павелъ Антоновичъ.-- Это ваша мысль. Только Анна Григорьевна не останавливается на ней, а идетъ дальніе и говоритъ, что за теоретической разработкой вопроса непремѣнно должна слѣдовать разработка его на практикѣ. А иначе все это никуда не годится...
   -- О, Боже мой! кто-же и говоритъ противъ этого? Примѣняйте вашу мысль къ дѣлу, хлопочите, не щадите усилій... Это -- цѣль, въ этомъ конечная задача нашихъ желаній!
   -- Вотъ тутъ-то и недоразумѣніе между Анной Григорьевной и вами...
   Но Анна Григорьевна не дала продолжать Чебатову.
   -- В.ы, Павелъ Антоновичъ, напрасно такъ понимаете нашъ споръ. Если я говорила, что мнѣ спать хочется, то вовсе не потому, что у насъ больше словъ, чѣмъ дѣла. У насъ и словъ-то очень немного... Просто мнѣ спать хочется, настроеніе такое.
   -- Ай-да Аннушка! не вытерпѣлъ докторъ,-- какова! Всѣхъ насъ понимать не хочетъ, противъ троихъ одна идетъ...
   А Павелъ Антоновичъ только развелъ руками и, молча, какъ-бы извинился предъ Анной Григорьевной. Онъ и вступилъ въ разговоръ не ради спора съ изящнымъ господиномъ, онъ сразу понялъ, что это за гусь. Теперь ему показалось, что Анна Григорьевна поняла его слова, какъ заступничество за нее, и обидѣлась ими. Онъ счелъ за лучшее замолчать. Разговоръ, перешелъ къ другой темѣ.
   Потомъ вся компанія отправилась гулять по саду. Какъ-то случилось, что Чебатову удалось пройти съ Анной Григорьевной аллеи двѣ-три на очень почтительномъ разстояніи отъ доктора и гостя. Павелъ Антоновичъ воспользовался удобной минутой.
   -- Какъ-же это вы, въ полу-шутливомъ тонѣ заговорилъ онъ, незамѣтно для самого себя вдругъ попавъ въ роль близкаго знакомаго Анны Григорьевны,-- на меня-то за что такъ безпощадно напали? Ну, онъ -- другое дѣло: за грѣхи свои несетъ и наказаніе. А я развѣ виноватъ тѣмъ, что принялъ къ сердцу...
   Анна Григорьевна строго и серьезно посмотрѣла на него.
   -- Я ни на него, ни на васъ не нападала, съ разстановкой произнесла она.-- А говорила то, что думала.
   Павелъ Антоновичъ недоумѣвалъ.
   -- Да, это моя мысль теперь: спать, право, лучше...
   -- Но, Анна Григорьевна, напомню вамъ, о чемъ вы говорите съ своимъ папашей... вашъ споръ съ нимъ, можно или нѣтъ...
   -- Да-а... Ну, это такъ.
   -- Какъ такъ?
   -- Такъ-съ. Тутъ, кажется, папаша не понимаетъ меня.
   -- Каюсь, Анна Григорьевна, и мнѣ нужно растолковать, что все это значитъ.
   -- Ну, да вотъ видите, не люблю, когда и другой говоритъ, что я сама думаю. Противъ себя, а стану ему наперекоръ говорить.
   Удивленіе Павла Антоновича больше и больше возрастало.
   -- Ради чего-же, Анна Григорьевна? спрашивалъ онъ.
   -- Такъ вотъ -- досадно... Да что говорить объ этомъ.
   Анна Григорьевна замолчала-было, но потомъ точно вспомнила что.
   -- Да! Не подумайте впрочемъ, что и сейчасъ, въ нашемъ спорѣ, я обидѣлась и говорила такъ -- затѣмъ только, чтобы наперекоръ вамъ говорить. Тутъ этого не было.
   -- Но позвольте, Анна Григорьевна! пусть вы тамъ съ папашей, какъ хотите, но я очень хорошо помню, что вы мнѣ въ прошлый разъ говорили, о чемъ вы меня спрашивали...
   Анна Григорьевна ничего не отвѣчала.
   -- Тутъ вы, кажется, были сами собой, говорили именно то, что думали, а не наперекоръ другимъ...
   Анна Григорьевна все молчала.
   -- Анна Григорьевна! Такъ вѣдь? Должны согласиться со мной.
   -- Нѣтъ, несогласна. И она покачала головой.
   -- То-есть, будто и тутъ наперекоръ себѣ?
   -- Нѣтъ, тутъ не наперекоръ! сюрпризомъ для Чебатова отвѣтила Анна Григорьевна.
   Онъ совсѣмъ изумился и точно потерялъ голову.
   -- Въ такомъ случаѣ, Анна Григорьевна, проговорилъ онъ,-- во всемъ этомъ такъ много... противорѣчія, что я рѣшительно въ тупикъ становлюсь.
   Анна Григорьевна подумала нѣсколько.
   -- Вы не такъ говорите. Не противорѣчія въ этомъ много, а непонятнаго вамъ. То-есть, хочу я сказать, -- того, чего вы не знаете.
   Павелъ Антоновичъ совершенно недоумѣвалъ, о чемъ и говорить дальше. Не просить-же въ самомъ дѣлѣ, чтобы она выяснилась предъ нимъ: къ какой стати будетъ? "А вамъ зачѣмъ это"? скажетъ.-- Павелъ Антоновичъ, какъ видно, очень быстро могъ усвоивать получаемые уроки...
   -- Все равно, Анна Григорьевна! какъ-то безнадежно проговорилъ онъ наконецъ.-- Результатъ для меня одинъ и тотъ-же.
   Та ничего не отвѣчала,
   -- Да, зачѣмъ-то повторилъ онъ,-- результатъ одинъ и тотъ-же.. Должно быть, онъ готовъ былъ ухватиться хоть за соломенку.
   -- Это какъ хотите! безжалостно-равнодушнымъ тономъ произнесла Анна Григорьевна,
   Разговоръ прекратился. Павелъ Антоновичъ никакъ не ожидалъ такого сюрприза себѣ. Горько и обидно ему было. "Что это съ ней"? размышлялъ онъ, и терялся въ недоумѣніи. "Кажется, ничѣмъ не далъ повода... Можетъ быть, этотъ господинъ разстроилъ ее"?
   Компанія снова пришла въ комнаты. Павелъ Антоновичъ не вытерпѣлъ и, улучивъ удобное время, опять заговорилъ съ Анной Григорьевной.
   -- По крайней мѣрѣ, Анна Григорьевна, приставалъ Чебатовъ,-- хоть намекъ на разъясненіе. Голова моя никакъ не можетъ помириться со всѣмъ этимъ.
   -- Не знаю, право, сжалилась наконецъ Анна Григорьевна,-- что это такъ интересуетъ васъ. Ну, просто дурачилась. Прочла наканунѣ книжку объ этомъ-же, вотъ и напустила на себя. Послѣ самой совѣстно. Вотъ вамъ и все. Ничего тутъ нѣтъ, какъ видите... Вѣдь мало-ли о чемъ говорится? Не правда-ли?
   Павелъ Антоновичъ только развелъ руками. Наступило молчаніе.
   -- Но, Анна Григорьевна... началъ было онъ.
   -- Я, Павелъ Антоновичъ, больше говорить не хочу. Вы извините меня.
   Такъ Чебатовъ и остался съ разинутымъ ртомъ и съ оборвавшимся словомъ въ языкѣ... Посмотрѣлъ онъ потомъ на Анну Григорьевну и только теперь замѣтилъ, что лицо ея еще болѣе апатично и пасмурно, чѣмъ было въ прошлый разъ.
   Павелъ Антоновичъ сильно задумался. Анна Григорьевна, которую, казалось, онъ совсѣмъ понялъ, вдругъ превратилась для него въ загадку. Что это -- капризъ въ ней? минутная настроенность? Или она постоянно такая?-- Чебатовъ уже успѣлъ освоиться съ мыслью объ Аннѣ Григорьевнѣ, какъ объ очень странной личности, и что-то подсказывало ему, что послѣднее вѣрнѣе, что она постоянно такая. Но тогда, гдѣ-же больше правды? въ той-ли Аннѣ Григорьевнѣ, какой она была, когда садилась за рояль, или въ той, какой она объявилась теперь? Да, гдѣ больше правды?... "Ну, конечно, въ первой: объ этомъ и разсуждать нечего, рѣшалъ Чебатовъ, дѣло ясное". Даже, пожалуй, можно-бы было заранѣе предполагать, что Анна Григорьевна именно такъ и отнесется къ нему, если-бы хорошенько пораздумать надъ поведеніемъ ея впродолженіи его перваго визита. "Но нѣтъ, что-же это? Черезъ-чуръ ужь глубоко и темно... Какъ все это клеится между собой, при самомъ простомъ соображеніи"? Или, можетъ быть, она хочетъ оттолкнуть его отъ себя, перетолковала что-нибудь въ немъ въ дурную сторону?.. оглядывался Павелъ Антоновичъ на свое недавнее прошлое; но какъ узнать точку зрѣнія Анны Григорьевны?.. Или, можетъ быть, просто... у ней есть другой кто-нибудь? Чебатовъ томился въ разныхъ догадкахъ. Личность Анны Григорьевны все больше и больше заинтересовывала его.
   У Чебатова была слабая надежда, не поможетъ-ли ему чѣмъ-нибудь докторъ? Онъ-же поболтать не прочь, да и друженъ, кажется, съ дочерью. Какъ-то разъ, въ пріятельской бесѣдѣ съ нимъ, онъ легонько и свелъ рѣчь на странности его дочери. Какъ только рѣчь коснулась ихъ, докторъ сейчасъ-же понизилъ тонъ и легко было замѣтить, какъ взгрустнулось ему.
   -- Да-съ, началъ докторъ.-- она вѣдь у меня странная такая. Ничего ей не нравится здѣсь... Все почти дома и дома. Что вы тутъ будете дѣлать? Право-съ, подчасъ, вѣрите-ли, такое раздумье найдетъ... Докторъ въ задумчивости остановился.
   -- А что-съ? спросилъ его Павелъ Антоновичъ.
   -- Да такъ-съ! Какъ-то она перенесетъ все это?
   -- Можетъ быть-и-и... можетъ быть, у Анны Григорьевны характеръ такой? замѣтилъ Павелъ Антоновичъ, сгорая нетерпѣніемъ свести разговоръ съ безплодныхъ сѣтованій на болѣе или менѣе дѣльное разъясненіе вопроса, занимавшаго... доктора.
   -- Вотъ то-то, мой любезнѣйшій Павелъ Антоновичъ, и нѣтъ этого! Вы посмотрѣли-бы, какой она маленькая была, -- бойкая, рѣзвая такая. Бывало, всѣ не налюбуются на нее. А мать покойница такъ и души въ ней не чаяла... Сама, бывало, и учила ее -- все съ ней... Это, я вамъ скажу-съ, замѣчательная была женщина!
   -- Можетъ быть, вотъ именно ея смерть произвела въ ней перемѣну? Вѣдь бываютъ такіе случаи...
   -- Мала-съ она тогда была, еще очень мала-съ, -- какихъ-нибудь лѣтъ восемь-девять и было-то ей всего. Оно точно-что: взгрустнулось ей, сильно грустила. Помню это, задумываться было стала, похудѣла дѣвочка. Ну, а потомъ какъ-будто ничего, обошлась. Въ Петербургъ это я ее свезъ: тамъ у насъ тетка есть, сестра покойницы-то жены моей; такъ мы и условились съ ней отдать Анюту въ институтъ. Ничего, съ удовольствіемъ поѣхала. Даже, помню, все понукала меня, когда я немножко позамѣшкался сборами. Онѣ у меня съ матерью обѣ-съ, какъ говорится, горячки, бѣдовыя. Бывало, все ничего, все ничего, а чуть только что-нибудь... точно порохъ-съ!
   Морщины на лицѣ старика разгладилась и по немъ пробѣжала легкая улыбка. Но засмѣяться своимъ добродушнымъ смѣхомъ старикъ на этотъ разъ не засмѣялся: ему все-таки грустно было.
   -- Не скучаетъ-ли она по Петербургу наконецъ? все силился Павелъ Антоновичъ помочь доктору доискаться причины перемѣны въ его дочери.
   -- Какъ вамъ сказать-съ? Вначалѣ-то, какъ она сюда пріѣхала, ничего въ ней этого не было. Веселая такая была, все это занимало ее, любо смотрѣть, бывало. А потомъ-то ужь не слыхать ее, молчитъ или читаетъ, а то точно недовольна чѣмъ сдѣлается, изъ себя просто выходитъ... Что вы тутъ прикажете дѣлать?
   -- Вы-бы съ ней поговорили объ этомъ? надоумливалъ Павелъ Антоновичъ.
   -- Говорилъ, мой любезнѣйшій, многократно-съ говорилъ.
   -- Ну, и что-же?
   -- Ничего, говоритъ, папаша: такъ, просто скучно сдѣлалось. Она у меня не любитъ-съ, когда ей сильно надоѣдаютъ въ чемъ. Да и сама никогда не жалуется. Пройдетъ! говоритъ.
   -- Можетъ быть, Григорій Андреевичъ, и въ самомъ дѣлѣ въ ней все это временное? старался Павелъ Антоновичъ хоть чѣмъ-нибудь утѣшить доктора. 4
   -- Хорошо-бы-съ такъ, очень-бы хорошо-съ. А-то вѣдь вотъ ужь и серьезно приходится подумать. Покамѣсть еще все ничего, все ничего...
   Старикъ такъ и замолчалъ, не договоривши. Павелъ Антоновичъ также не находилъ уже ничего, чѣмъ еще порадовать старика. Запасъ его успокоительныхъ догадокъ, которыя-бы онъ могъ сообщить доктору, изсякъ. Намокнуть, напримѣръ, болѣе или менѣе прямо о возможности какихъ-нибудь любовныхъ обстоятельствъ было не ловко, особенно ему-то, едва-ли-бы сумѣвшему сдѣлать подобный намекъ ровнымъ и покойнымъ голосомъ; да и потомъ, кажется, ясно, что никакихъ такихъ обстоятельствъ нѣтъ и не было, такъ-какъ трудно предположить, чтобы докторъ ничего не зналъ объ нихъ,-- тутъ Аннѣ Григорьевнѣ нѣтъ никакого резона скрываться предъ своимъ папашей;-- а если-бы онъ внялъ что-нибудь, то непремѣнно самъ проболтался-бы.
   -- А и то сказать, любезнѣйшій Павелъ Антоновичъ, вдругъ, точно надумавшись, заговорилъ докторъ,-- какъ посмотришь кругомъ себя: ну, что у насъ за общество? скука-съ, пустота. Это ужь намъ... то есть, мнѣ старику въ привычку, обшаркался, такъ сказать. Ну-съ, а молодыя-то силы не того просятъ...
   -- Это правда ваша, подтвердилъ Павелъ Антоновичъ.
   -- Правда-съ, мой любезнѣйшій, правда,-- ясная, какъ божій день, правда...
   Разговоръ съ докторомъ подлилъ, какъ говорится, масла въ огонь.
   Опущенныя крылья фантазіи Павла Антоновича снова поднялись и расправились. Если докторъ и не далъ отвѣта ни на одинъ вопросъ его, то все-таки сообщилъ нѣчто новое, чего онъ не зналъ доселѣ. Этого было достаточно, и вопросы Павла Антоновича сами собой разсѣялись и уничтожились, не дожидаясь отвѣта и не нуждаясь въ немъ... Сердце Павла Антоновича все прониклось скорбью и жалостью къ Аннѣ Григорьевнѣ. И безъ того уже она была вознесена въ его мысли, теперь-же образъ ея былъ окруженъ ореоломъ страданій, мученичества. Да, Павелъ Антоновичъ вообразилъ ее страдалицей -- и какой страдалицей! Это не просто личность, въ которой, при тщательномъ анализѣ, можно отъискать кое-какіе задатки будущаго развитія, которая и сама хорошо не знаетъ, чѣмъ она недовольна, на что ей жаловаться. Нѣтъ, Анна Григорьевна очень хорошо понимаетъ свое положеніе, знаетъ, чего не достаетъ ему, чѣмъ скверно и тяжело оно, и видитъ далеко впередъ. Мало этого, она на столько привыкла владѣть своей мыслью, что умѣетъ хоронить ее отъ другихъ, въ силахъ, не нуждаться въ другомъ... И вотъ Павелъ Антоновичъ снова чувствуетъ себя въ роли защитника и покровителя. Давно ужь онъ не былъ въ, этой роли, тѣмъ пріятнѣе было для него снова попасть въ нее. Мысль Павла Антоновича настраивается на очень возвышенный ладъ. Онъ добьется наконецъ того, что Анна Григорьевна довѣрится ему -- и онъ съ глубокимъ участіемъ войдетъ въ ея положеніе и перемѣнитъ его на другое, полное свѣтлаго счастья, свободы, труда и отдыха, отдыха и труда, и такъ далѣе почти въ безконечность. Фантазія Павла Антоновича перенеслась далеко въ будущее -- и рисовала картины, одна другой лучше. Павелъ Антоновичъ мечталъ ужь и о наградѣ за свою добродѣтель. Образъ этой награды уже носился въ его головѣ.
   Между-тѣмъ для этого будущаго еще ничего не было сдѣлало. Съ Анной Григорьевной онъ вѣдь только-что знакомъ,-- неболѣе. Нужно сойтись съ ней, расположить ее въ свою пользу, разговориться съ ней... Чтожь? Павелъ Антоновичъ очень хорошо видѣлъ необходимость и этого.
   Случилось такъ, что атака Павла Антоновича началась съ разговора объ институтской жизни Анны Григорьевны.
   Разговоръ произошелъ въ саду, безъ доктора. Обстоятельства, по видимому, вполнѣ благопріятствовали Павлу Антоновичу. Случилось это такъ. Пришелъ онъ къ доктору и засталъ его одного только; спросилъ, гдѣ-же Анна Григорьевна, и получилъ въ отвѣтъ, что она въ саду. Дѣлать нечего, разговорились. Но пришли какіе-то посѣтители и помѣшали имъ. Доктору нужно было заняться ими и онъ безъ церемоній прогналъ Чебатова въ садъ отъискивать дочь.
   -- Проваливайте, мой любезнѣйшій, проваливайте! твердилъ онъ.-- На попеченіе Аннушки... какъ она тамъ хочетъ.
   Павелъ Антоновичъ, конечно, повиновался.
   Анна Григорьевна сидѣла въ одной изъ дальнихъ бесѣдокъ и, ничего не дѣлая, задумалась о чемъ-то, а, можетъ быть, и просто замечталась. Даже книги не было около нея. Чебатовъ поздоровался съ ней, объяснилъ, какъ попалъ сюда, и шутливо началъ:
   -- А вы, должно быть... по обычаю всѣхъ вѣрныхъ преданію институтокъ...
   -- Что такое? перебила его Анна Григорьевна.
   -- Да вотъ-съ... мечтаете, кажется.
   -- Я? мечтаю?
   -- Полагаю такъ, подтвердилъ Чебатовъ.
   -- Чтожь впрочемъ? Полагайте. Я не буду мѣшать вамъ.
   -- Но вопросъ въ томъ, Анна Григорьевна: ошибаюсь я въ своемъ предположеніи, или нѣтъ?
   -- Я думаю, можно оставить его и безъ разрѣшенія.
   И Анна Григорьнвпа посмотрѣла на Чебатова.
   -- Не могу, конечно, настаивать на своемъ, хотя не скрою, что хотѣлъ-бы... Чебатовъ остановился, разсчитывая, что Анна Григорьевна скажетъ ему что-нибудь; но та ничего но отвѣтила.
   Разговору грозила опасность продолжаться на какую-нибудь другую тему. Разумѣется, Павлу Антоновичу изо-всѣхъ силъ не хотѣлось этого. Въ такую критическую минуту онъ рѣшился прямо, безъ дальнихъ околичностей, поставить его на должную дорогу.
   -- Серьезно, Анна Григорьевна, ваша мысль должна очень часто останавливаться на вашей институтской жизни.
   -- Это почему?
   -- А потому... да потому, что-о-о... каждая изъ васъ именно въ институтѣ начинаетъ быть такою, какою является впослѣдствіи.
   -- Мудрено что-то.
   Чебатовъ замѣшался нѣсколько; онъ и самъ чувствовалъ, что темно и обще выражается.
   -- Но я готовъ сказать проще, поправился онъ.-- Каждая изъ васъ послѣ продолжаетъ... Чебатовъ опять было замялся... продолжаетъ думать и дѣлать то, что она начала въ институтѣ. Ну-съ вотъ сердце-то ея постоянно и лежитъ къ нему.
   Чебатовъ былъ доволенъ, что успѣлъ наконецъ кое-какъ выясниться.
   -- Такъ вѣдь? спросилъ онъ въ заключенье Анну Григорьевну.
   -- Не знаю-съ, отвѣтила та и покачала головой.
   -- Однако, Анна Григорьевна? настаивалъ Чебатовъ.
   -- Такъ, не знаю... Можетъ быть... Только у меня сердце вовсе не лежитъ къ нему. Анна Григорьевна слегка улыбнулась.
   -- Странно, Анна Григорьевна.
   Чебатовъ сильно боялся, какъ-бы ихъ разговоръ опять не кончился. Но Анна Григорьевна, если не вдругъ, то все-таки отвѣтила.
   -- Да такъ, произнесла она наконецъ,-- спросите меня, я и сама хорошенько не помню своей институтской жизни. Будто въ туманѣ все это, чужое что. Должно быть, и вправду такъ,
   Чебатовъ опустилъ голову и задумался. Потомъ вдругъ быстро приподнялъ ее и посмотрѣлъ на Анну Григорьевну.
   -- Въ такомъ случаѣ, началъ онъ, -- знаете-ли что?.. Но тутъ онъ не договорилъ и остановился. Слово было у него на языкѣ, да казалось оно ему невыражающимъ его мысли, даже пошлымъ нѣсколько.
   -- Что такое? Говорите...
   Дѣлать было нечего. Нужно, было говорить.
   -- Я хочу сказать, произнесъ наконецъ Чебатовъ,-- то вы въ такомъ случаѣ... исключеніе изъ общаго правила. Я не такъ вообще думалъ объ институткахъ.
   Анна Григорьевна улыбнулась только.
   -- Вотъ какъ! замѣтила она. Въ какомъ это смыслѣ исключеніе: въ дурномъ или хорошемъ?
   -- Ну это, кажется, само собой ясно. Отвѣчать тутъ нечего.
   -- Такъ я исключеніе въ хорошемъ смыслѣ? Да? Это весело слышать. Знаете, вѣдь каждая барышня любитъ, когда ее хвалятъ...
   -- Это какъ тамъ хотите, произнесъ Павелъ Антоновичъ.
   Наступило молчаніе. О чемъ думала въ это время Анна Григорьевна -- богъ вѣсть; Павелъ-же Антоновичъ все размышлялъ о ея равнодушіи къ своей прошлой институтской жизни и натолкнулся. конечно, на вопросъ: почему-же это такъ? откуда въ ней это?
   -- А если я спрошу васъ, Анна Григорьевна, заговорилъ онъ, неужели такъ-таки институтская жизнь прошла безслѣдно для васъ?
   -- То-есть, какъ-же это безслѣдно? Я не совсѣмъ понимаю васъ.
   Павелъ Антоновичъ замялся нѣсколько.
   -- Ну-да вотъ, поправлялся онъ,-- вы говорите, что смутно помните о своей институтской жизни. А я знаю, что она слишкомъ осязательно даетъ себя чувствовать. Значитъ были-же причины, что вы вотъ просто махаете рукой на прошлое, даже не жалуетесь на него.
   -- Да чтожь толку-то въ томъ -- жаловаться? Жалуйся не жалуйся: прошлаго не воротишь.
   Павелъ Антоновичъ пожалъ плечами.
   -- Ну, а если это... другому интересно? вдругъ какъ-то вырвался у него вопросъ.
   -- Не знаю, что тутъ интереснаго.
   -- Ну, а вы представьте себѣ, что интересуются этимъ... изъ сочувствія къ вамъ, изъ желанія... войти въ ваше положеніе... Онъ, видимо, опять забылъ про уроки, даваемые горькимъ опытомъ, и шелъ, какъ говорится, на откровенность.
   Анна Григорьевна пристально посмотрѣла на него.
   -- Но я, кажется, Павелъ Антоновичъ, еще не просила и не искала сочувствія...
   Какъ ни мягко были сказаны эти жесткія слова, но они озадачили увлекшагося Павла Антоновича.
   -- Въ такомъ случаѣ, съ горечью проговорилъ онъ, точно жалуясь на что,-- прошу извиненія. Но... я думалъ, что иногда сочувствуютъ и тому, кто вовсе и не напрашивается на это.
   -- Ошибались, значитъ. И Анна Григорьевна улыбнулась.
   Оба опять замолчали.
   -- Ну-да, если вы такъ желаете знать, я, пожалуй, буду говорить, начала, наконецъ, сама Анна Григорьевна.-- Дѣло, кажется, просто. Поступила я въ институтъ, мнѣ ужь было лѣтъ 13; ну, а это поздно довольно; я не успѣла привыкнуть къ тамошней жизни. Это разъ. А. потомъ и то сказать, даромъ что я была тогда еще маленькой дѣвочкой, а ѣхала въ институтъ съ предубѣжденіемъ къ нему, я уже заранѣе отъискивала въ немъ все больше дурныя стороны. Этому научила меня мамаша. Если-бы она была жива, я, можетъ быть, и не была-бы въ Петербургѣ. А то папаша съ теткой -- главное, тетка -- все боялись, что я останусь... ну какъ это тамъ?.. безъ образованія, что-ли. И такъ я ужь лѣтъ пять прожила дома послѣ смерти мамаши... Самой наконецъ даже захотѣлось въ Петербургъ прокатиться...
   Анна Григорьевна замолчала.
   -- Довольны вы?
   Павелъ Антоновичъ опять задумался.
   -- Такъ, значитъ, вы ничѣмъ не обязаны институту? въ раздумья спросилъ онъ Анну Григорьевну.
   -- Ну, на это трудно отвѣчать. Почемъ знать -- не будь я въ институтѣ, я бы, можетъ быть, была не совсѣмъ такая.
   -- То-есть? спросилъ Павелъ Антоновичъ, замѣчая, что Анна Григорьевна хочетъ остановиться.
   -- Ну да знаете -- вещь извѣстная -- что институтъ отъучаетъ насъ отъ домашней жизни, дѣлаетъ недовольными, заставляетъ, богъ знаетъ, куда смотрѣть. Не хорошо въ институтѣ, ну-да послѣ него... И Анна Григорьевна замолчала.
   -- И все не хорошо? подсказывалъ Чебатовъ въ видахъ уясненія дѣла.
   -- Да-съ!.. Скучно. Анна Григорьевна хотѣла было опять замолчать, но потомъ прибавила:-- Многостороннѣе дѣлаешься!
   О чемъ тутъ дальше было разспрашивать Павлу Антоновичу? Ничего больше не оставалось, какъ вызвать Анну Григорьевну, попросить наконецъ ее, чтобы она вполнѣ высказалась предъ нимъ и передала ему всѣ вопросы, которые бродятъ въ ея головѣ и тревожатъ, мучатъ ее. Павлу Антоновичу очень хотѣлось поговорить съ ней откровенно, по душѣ. но какъ быть съ Анной Григорьевной?-- говоритъ отрывочно, намеками, нехотя. Чебатовъ вовсе не находился. Видимое дѣло, она не изъ такихъ, которая вотъ сейчасъ, какъ увидитъ мужчину, и поникнетъ головой на плечо къ нему. Слишкомъ много у ней скрытности въ характерѣ... А у самой, ужь это вѣрно, тошно на душѣ! Даже до безчувствія какого-то дошла, совсѣмъ почти апатичной сдѣлалась. А къ чему, спрашивается, ведетъ эта апатія? Вѣдь такъ съ ней и заснетъ человѣкъ, махнувши рукой на все. Какъ подумалъ Чебатовъ объ этой апатіи, да представилъ себѣ, къ чему это она ведетъ обыкновенно, такъ его даже точно холодомъ обдало, какъ будто Анна Григорьевна родная ему, часть его самаго. Можно послѣ этого понять, до чего хотѣлось ему поговорить съ Анной Григорьевной!
   Но что-же дѣлать? Какъ поступать?-- вотъ вопросъ... Очевидное дѣло, остается одно: вооружиться терпѣніемъ и дѣйствовать на Анну Григорьевну медленнымъ, методичнымъ образомъ, всегда разсуждая съ ней въ одномъ и томъ-же направленіи. Чебатовъ чувствовалъ, что онъ справится съ такой задачей и вооружился терпѣніемъ... Однажды, послѣ длиннаго разговора съ Григорьемъ Андреевичемъ по поводу какого-то тоже длиннаго политическаго вопроса, пришлось остаться ему одному съ Анной Григорьевной. Чебатовъ сейчасъ-же пользуется представившимся случаемъ...
   -- А что, Анна Григорьевна? заводитъ онъ рѣчь, -- вамъ, кажется, мало интересны паши разговоры, если не сказать, и совсѣмъ скучны.
   -- Это о политикѣ-то?
   -- Ну хоть о политикѣ.
   -- Вѣдь мы ей не занимаемся. Ну, и неитересно.
   -- Но можно заняться и развитъ въ себѣ интересъ къ ней. Анна Григорьевна улыбнулась.
   -- Ну, я разовью, какъ вы выражаетесь, интересъ къ ней -- что-жь дальше-то?
   -- Какъ что? Вѣдь вотъ мы находимъ-же въ ней что-нибудь...
   -- Вы -- другое дѣло.
   -- Прекрасно, Анна Григорьевна. Но въ этомъ отношеніи между нами, кажется, не должно быть разницы...
   -- Можетъ быть, и не должно. Но вотъ есть-же она.
   -- Это, Анна Григорьевна, ничего не доказываетъ. Есть, но она можетъ и не быть.
   -- Да какая надобность уничтожать-то ее?
   -- А хоть-бы вотъ какая. Всѣ эти политическіе, экономическіе, соціальные вопросы -- все это вопросы общіе, отвлеченные для каждаго изъ насъ. Когда я думаю, говорю о нихъ,-- я въ это время забываю о себѣ; мои ближайшіе интересы, которые всѣмъ вамъ надоѣдаютъ, а подчасъ и бѣсятъ своей мелочностью и дрязгами,-- всѣ эти интересы въ это время не существуютъ для меня. Если я скученъ -- моя скука проходитъ; нѣтъ мысли въ головѣ -- мысли являются. Ну, словомъ, я развлекаюсь, или, если хотите, такъ точнѣе будетъ, отвлекаюсь. Видите, какъ много для меня значатъ всѣ эти вопросы. То-же самое, конечно, и для васъ должно быть.
   Анна Григорьева, повидимому, очень терпѣливо слушала Чебатова,-- но ничего ему не сказала. Чебатовъ вынужденъ былъ понудить ее говорить.
   -- Что вы мнѣ на это скажете? спрашивалъ онъ.
   -- Все это знаю.
   -- Вотъ и прекрасно, и поступайте такъ, какъ знаете.
   -- Merci sa совѣтъ.
   Павелъ Антоновичъ пожалъ плечами. Ему даже обидно стало.
   -- Странно, Анна Григорьевна! Знаете, а не дѣлаете...
   -- Такъ вотъ -- не хочется. И развлекаться не хочется. Охотно уступаю эту находку вамъ однимъ.
   -- Но вѣдь это... на капризъ походитъ.
   -- На капризъ?.. Чтожь? Кому-же и капризничать, какъ не намъ.
   Павелъ Антоновичъ вторично пожалъ плечами.
   -- Какъ хотите, Анна Григорьевна, или во всемъ томъ, что вы говорите мнѣ, много недосказаннаго, или я не понимаю ничего...
   -- Вотъ ужь не знаю, какъ рѣшить ваше недоумѣніе... Напрасно только вы ищете чего-то мудренаго въ моихъ словахъ.
   -- Ну, прекрасно-съ. Въ нихъ нѣтъ ничего мудренаго, но, какъ хотите, очень много есть въ нихъ страннаго...
   Анна Григорьевна посмотрѣла на него.
   -- Развѣ они новы для васъ?
   -- Ноны, самымъ увѣрительнымъ тономъ произнесъ Чебатовъ.
   Анна Григорьевна помолчала нѣсколько.
   -- Это вы не подумавши сказали...
   Чебатовъ хотѣлъ было что-то возразить, но остановился и только обиженно пожалъ плечами.
   -- Да, подтвердила Анна Григорьевна.-- Вотъ я спрошу васъ: вамъ приходилось говорить съ женщинами?
   -- Ну, конечно.
   -- Такъ вы должны были замѣтить, что у всѣхъ насъ именно такая манера, разъяснять свои поступки.
   Слова, что-ли, Анны Григорьевны были очень мѣтко схвачены съ натуры,-- только они такъ и перенесли Чебатова въ его еще незабытое прошлое, и у него сейчасъ-же блеснула мысль: "а вѣдь, пожалуй, она и права". Такой ходъ мыслей въ его головѣ не могъ не отозваться нѣкоторымъ замѣшательствомъ въ его фигурѣ.
   -- Ну вотъ, докончила между-тѣмъ Анна Григорьевна, -- и я, какъ двѣ капли, похожа на другихъ.
   Но Павелъ Антоновичъ уже поправился.
   -- Не совсѣмъ-съ, Анна Григорьевна. У васъ такая манера разъяснять свои поступки; положимъ, и у другихъ такая-же. Только вотъ вы знаете о ней, другія-же такъ безсознательно, по привычкѣ дѣлаютъ.
   -- Ну это -- моя странность.
   -- Вотъ видите-съ. Гдѣ-же тѣ двѣ капли воды, о которыхъ вы сейчасъ сказали. Вѣдь это противорѣчіе.
   -- Ну что-жь? отвѣтила та.-- Вмѣсто странности пусть будетъ противорѣчіе. Тѣмъ лучше. Значитъ, во мнѣ и никакой странности нѣтъ. Вы вѣдь знаете, у насъ у всѣхъ противорѣчія. Вонъ женская логика и въ пословицу вошла.
   Аннѣ Григорьевнѣ даже смѣшно стало. Но не смѣшно было Чебатову. У него, наконецъ, голова устала слѣдить за разговоромъ, который такъ капризно путался и перескакивалъ отъ одного причудливаго слова къ другому. Замолчала Анна Григорьевна, замолчалъ и онъ. Такъ продолжалось довольно долго.
   -- И вы знаете, заговорилъ наконецъ Павелъ Антоновичъ,-- къ чему ведетъ подобное отношеніе къ себѣ?
   -- Такъ чтожь -- хоть-бы и не знала?
   -- Нѣтъ, вы мнѣ сначала прямо на мой вопросъ скажите.
   -- Ну, не знаю.
   -- Желаете? Я могу вамъ указать. Не хочу говорить, на сколько это вѣрно будетъ, -- вы сами разсудите. По крайней мѣрѣ, таковъ мой взглядъ.
   Анна Григорьевна задумалась на минуту.
   -- Нѣтъ, Павелъ Антоновичъ, оставимте. Это скучно, право... А можетъ быть, еще окажется, что я знаю. Такъ зачѣмъ-же?
   Чебатовъ долженъ былъ замолчать. Замолчалъ онъ безпрекословно. Даже не произнесъ про себя: "Чтожь, молъ? Не насильно-же заставить себя слушать"'..
   -- Да вонъ и папаша идетъ. Видите, какъ кстати.
   Начинался опять разговоръ съ Григорьемъ Андреевичемъ. А между тѣмъ, Павелъ Антоновичъ хотѣлъ было попробовать -- нарисовать предъ Анной Григорьевной картину гибельныхъ результатовъ преждевременной апатіи въ человѣкѣ. Можетъ быть, разсчитывалъ онъ, эта картина и задѣла бы за живое Анну Григорьевну, взволновала-бы ее. Эта-же картина ему разъ такъ живо представилась, а теперь выходилъ такой приличный случай сообщить ее но принадлежности. Но желанію Чебатова такъ и не суждено было осуществиться. Досадно и больно было ему.
   Но онъ былъ вѣренъ себѣ. Схватка продолжалась, и война грозила принять хроническій характеръ...
   Въ домѣ Григорья Андреевича валялось по разнымъ мѣстамъ много книгъ, и онѣ постоянно попадались на глаза. Павелъ Антоновичъ не преминулъ и по поводу ихъ завести разговоръ. Большинство книгъ было не медицинскаго характера.
   -- Вы, кажется, Анна Григорьевна, много читаете?..
   -- Читаю... да такъ...
   -- Что "такъ-съ"?
   -- Отъ скуки больше. А то бросила-бы.
   Чебатовъ усмѣхнулся.
   -- Но вы... спѣшилъ замѣтить онъ, помните, и развлекаться не любите. Ему подумалось, что онъ совсѣмъ врасплохъ поймалъ Анну Григорьевну.
   -- Кто-же вамъ сказалъ, что я развлекаюсь пни? и Анна Григорьевна указала на книги.
   -- Вы сами. Вѣдь вы читаете ихъ, чтобы не скучать.
   -- Нѣтъ, вы меня не такъ поняли. И Анна Григорьевна покачала головой.
   -- Какъ-же нужно?
   -- А такъ, что надо что-нибудь дѣлать. Не могу-же я сидѣть, сложа руки. Ну, вотъ и читаю. А развлеченія тутъ никакого.
   -- Ну-съ, прекрасно, Анна Григорьевна. Я не спорю. Но вы любите читать? полу-вопросительно замѣтилъ онъ.
   -- Любила -- да.
   -- А теперь?
   -- Теперь?.. Да зачѣмъ это мнѣ?
   -- Какъ зачѣмъ? Мнѣ странно это слышать отъ васъ.
   -- Да-да, зачѣмъ?
   Что тутъ было отвѣчать Павлу Антоновичу? Не читать-же въ самомъ дѣлѣ лекцію о пользѣ книгъ?
   -- Ну да хоть затѣмъ, чтобы вамъ рѣшить вопросъ: зачѣмъ это вамъ нужно читать книги.
   -- Да, за этимъ!.. Ну это я ужь давно изъ нихъ вычитала.
   Минуту было молчаніе.
   -- А знаете что, Анна Григорьевна? Я не вѣрю вамъ, чтобы вы это вычитали.
   -- Вотъ прекрасно! Значитъ, я лгу. Ради чего-же? спрашивается.
   -- Какъ тамъ хотите, Анна Григорьевна. Но если вы, дѣйствительно вычитали, вамъ-бы онѣ не надоѣли...
   Анна Григорьевна посмотрѣла на Чебатова.
   -- Это вы, кажется, въ словесное препирательство со мною хотите пуститься. Такъ предупреждаю васъ, -- я не мастерица, да и не охотница.
   -- Да нѣтъ, Анна Григорьевна, тутъ не одни слова, это я только такъ выразился...
   -- Ну да ужь... однимъ словомъ, знаю я все это. Только:ниги -- книгами, а мы вотъ, и что кругомъ насъ, сами по себѣ. Вы вѣдь согласны со мной?
   -- Нѣтъ, не совсѣмъ, Анна Григорьевна.
   -- Ну, а я вотъ къ такой мысли пришла. И вы не разубѣдите меня.
   -- А если попробую?
   -- Это забавно, наконецъ. Анна Григорьевна не выдержали и засмѣялась. Смѣялся и Чебатовъ.
   -- Такъ хотите, Анна Григорьевна, я начну.
   -- Нѣтъ... не хочу. Я вѣдь знаю, что вы будете говорить.
   -- Но, можетъ быть, не знаете?
   -- Ну-у... И Анна Григорьевна махнула рукой.
   -- Я вотъ что хотѣлъ сказать, поспѣшилъ, хоть ради одного очищенія своей совѣсти, объясниться Чебатовъ,-- книги, дѣйствительно, будутъ сами по себѣ, но... до тѣхъ поръ, пока мы сами допускаемъ это.
   -- Только-то. Чтожь изъ этого?
   -- А-то, что нужно устроить дѣло такъ, чтобы книги и мы не шли врозь.
   -- Я знаю это. Да и вы, кажется, повторяетесь: это вѣдь варіяція на ту-же тему, помните, когда вы въ первый разъ у насъ были.
   Павелъ Антоновичъ нѣсколько-было смутился, но сейчасъ-же поправился.
   -- Прекрасно, Анна Григорьевна, отвѣтилъ онъ, -- варьяція. Но чтожь? Дѣло въ томъ, на сколько правды въ ней?
   -- Да я -- ничего. Только... только отъ этого мнѣ но легче.
   Вся внутренность Павла Антоновича взволновалась при такихъ невеселыхъ словахъ Анны Григорьевны. Онъ забылъ про всѣ уроки въ мірѣ и не выдержалъ...
   -- Анна Григорьевна! заговорилъ онъ.-- Да будетъ-же вамъ! Вы посмотрите на себя... И самъ въ то-же время съ мольбой и любовью глядѣлъ въ лицо ей.
   Глаза Анны Григорьевны заискрились. Возбужденіе отъ Павла Антоновича передалось и ей.
   -- Ну хорошо, ну прекрасно! быстро начала она.-- Спрошу только и я васъ, вы знаете средства, какъ это можно такъ устроить?
   Такой вопросъ со стороны Анны Григорьевны былъ совершеннымъ сюрпризомъ для Чебатова, и онъ съ перваго разу замялся было. Разговоръ, очевидно, повертывалъ со словъ прямо на дѣло.
   -- Вотъ видите, Павелъ Антоновичъ. Сразу вы даже и не находитесь.
   -- Но, Анна Григорьевна, средствъ такъ много, и для каждаго изъ насъ такъ разнообразны они, что вы понимаете меня, вопросъ о нихъ будетъ слишкомъ частнымъ, и нашъ разговоръ изъ отвлеченной сферы долженъ... спуститься...
   Анна Григорьевна ничего не отвѣчала, взяла въ руки книгу и стала ее перелистовать. Отъ высокаго тона, въ которомъ было настроился на мгновеніе разговоръ, ничего не осталось. Чебатовъ видѣлъ, что Анна Григорьевна осталась при какой-то своей мысли, а его послѣднія слова пропустила, вѣроятно, безъ вниманія.. Ему хотѣлось продолжать разговоръ -- по о чемъ и какъ? Не разсуждать-же о средствахъ: это значило-бы прямо разсуждая. о самой Аннѣ Григорьевнѣ, ея взглядахъ на вещи, внутренней жизни, надеждахъ... А развѣ онъ знаетъ все это? и потомъ, гдѣ позволеніе Анны Григорьевны?.. Онъ-было и намекнулъ о необходимости его, да такъ ни причемъ и остался. Приходилось замолчать.
   Прошло какихъ-нибудь два-три дня послѣ этого и Анна Григорьевна, вопреки своему обычаю, сама заговорила съ Чебатовымъ. Да, сама!.. Партизанская война его дѣлала свое дѣло.
   Это случилось еще очень раннимъ лѣтомъ, въ одинъ чудный вечеръ, послѣ небольшой, мимолетной грозы съ крупнымъ ливнемъ. Въ воздухъ города К* снизошла благодать, тепломъ и мягкой, влажной свѣжестью вѣяло отъ него. А солнце межъ тѣмъ еще высоко стояло на ясномъ, лазурномъ небѣ, и блестѣло и искрилось, отражаясь въ капляхъ дождя, еще неуспѣвшихъ скатиться съ яркой, точно повеселѣвшей if пріободрившейся зелени. Чебатовъ посмотрѣлъ изъ узкаго окошка своей комнаты на улицу, не вытерпѣлъ, одѣлся и пошелъ къ доктору. Къ его полному удовольствію, Анна Григорьевна была только одна дома. Когда онъ взошелъ, она разбирала свои поты. Поздоровались. Чебатовъ счелъ нужнымъ удивиться, что она не въ саду, и хотѣлъ-было начать что-нибудь по поводу своего восторга погодой, такъ-какъ погода дѣйствительно была очень хороша. Но Анна Григорьевна, къ его удивленію, отвѣтила, что въ аду сыро.
   -- А что, Павелъ Антоновичъ, правда это... вдругъ проговорила она, продолжая рыться въ нотахъ.
   -- Что такое-съ?
   -- Да, вотъ... И Анна Григорьевна взяла съ рояля листа какихъ-то нотъ и прочла:
   
   Тамъ за далью непогоды
   Есть блаженная страна;
   Не темнѣютъ неба своды,
   Не проходитъ тишина...
   
   -- Правда это?.. Или нѣтъ, не то я хочу сказать: вѣрите вы въ это?
   Чебатовъ зналъ эти стихи, да и сердце его лежало къ этой блаженной странѣ покоя, тишины, невозмутимаго счастья. Анна Григорьевна, и сама того не замѣчая, попала въ самую чувствительную струну его.
   -- Вѣрю, Анна Григорьевна! отвѣтилъ онъ и смотрѣлъ на ту, которая задала ему такой хорошій вопросъ. Онъ, дѣйствительно, въ настоящую минуту самымъ искреннѣйшимъ образомъ вѣрилъ въ существованіе блаженной страны. Ему даже показалось, что она уже не далеко отъ него, что онъ скоро, скоро будетъ въ ней -- и не одинъ, а съ той, которая стоитъ вотъ теперь предъ нимъ такая прекрасная, и съ такой грустно-загадочной мыслью въ лицѣ.
   -- Такъ, по вашему, есть такая страна?
   -- Есть, Анна Григорьевна. Для каждаго изъ насъ, хоть своя, непохожая на другія, но есть. И всѣ мы идемъ къ этой странѣ, мечтаемъ о ней.
   -- Да, мечтаемъ... Но это еще но значитъ, чтобы она была..
   -- Нѣтъ, Анна Григорьевна,-- она есть. Что нужды, что всѣ мечтаютъ о ней, но не всѣ находятъ! На то и море въ пѣснѣ названо нелюдимымъ.
   Анна Григорьевна замолчала и сѣла въ кресло.
   -- Какъ-бы мнѣ хотѣлось быть въ ней? проговорила она потомъ, посмотрѣла, на, Чебатова, глубоко вздохнула и, словно въ изнеможеніи отъ своего желанія, опустила руки.
   -- Чтожь, Анна Григорьевна? Если въ васъ такъ сильно желаніе -- и будете. Ступайте только.
   -- Дороги не знаю.
   И Анна Григорьевна грустно покачала головой и опять вздохнула. Что-то до наивности искреннее было въ ея словахъ, движеніяхъ, во всей фигурѣ. Чебатову показалось, что это именно та Анна Григорьевна, о которой мечталъ онъ.
   -- Но пошли-бы?
   -- Пошла-бы, непремѣнно потила-бы.
   -- И ступайте, Анна Григорьевна. Если у васъ есть цѣль, то непремѣнно отыщете, найдете ее. Только тотъ совсѣмъ сбивается съ дороги, кто не знаетъ, куда идетъ.
   Анна Григорьевна ничего не отвѣчала. Но Чебатовъ ждалъ отвѣта. Ему онъ былъ нуженъ.
   -- Такъ что-же вы скажете на это?
   -- Я?.. да ничего не скажу, Павелъ Антоновичъ.
   -- Какъ ничего.
   -- Такъ... ничего.
   И Анна Григорьевна опять замолчала.
   -- Я не понимаю васъ... На этотъ разъ признаніе въ своемъ непониманіи вылетѣло у Чебатова такъ, безъ его вѣдома и сознанія.
   Трудно отыскать еще подобный случай, гдѣ-бы двое, по видимому, говорили объ одномъ и томъ-же, а въ сущности это одно и то-же понимали каждый такъ различно, по-своему. Страна, о которой они говорили, очень живо рисовалась въ головѣ Павла Антоновича: это была такая прекрасная мѣстность, гдѣ двое, напримѣръ, -- всего желаннѣе, конечно, онъ и она, -- живутъ вмѣстѣ; скромна ихъ жизнь; но у нея есть задача -- это трудъ для себя, трудъ, по возможности, для другихъ; много заботъ въ этой жизни, есть, пожалуй, и горе, но много и радостей. Спрашивается, какъ дойти Аннѣ Григорьевпѣ до такой страны?-- а просто: нужно отыскать ей какое-нибудь занятіе въ жизни, серьезно отнестись къ этому занятію и въ то-же время подать кому-нибудь свою руку. Затѣмъ... Павелъ Антоновичи" вполнѣ вѣрилъ въ Анну Григорьевну и вполнѣ полагался на ея собственный умъ, находчивость и энергію. Такимъ образомъ въ головѣ Чебатова почти все ужо было если не рѣшено, то ясно, если даже и не совсѣмъ ясно, то живо и картинно, по крайней мѣрѣ. Между тѣмъ для Анны Григорьевны страна, о которой они говорили, была нѣчто еще очень туманное и далекое. Анна Григорьевна сознавала только, что она готова идти къ очень серьезной цѣли; сердце ея рвалось къ этой цѣли, но покамѣстъ еще и только. Мысли Анны Григорьевны были совсѣмъ иного характера, чѣмъ мысли Чебатова, который, напримѣръ, могъ такъ просто и рѣшительно выразиться: "какое-нибудь занятіе"... Какъ-бы то ни было, но оба они еще говорили такъ обще, что каждый могъ съ успѣхомъ отыскать въ рѣчи другого все, что ему хочется...
   -- Вамъ, Павелъ Антоновичъ, заговорила, наконецъ, сама Апна Григорьевна, -- всѣ эти вопросы легче достаются. Ваше положеніе много выгоднѣе. Вы и смотрите на вещи съ своей точки зрѣнія. А намъ вѣдь нужно вездѣ сначала начинать.
   -- Но, Анна Григорьевна, неужели мы только и можемъ смотрѣть на дѣло съ своей точки зрѣнія, и судьба наша -- никогда не войти въ положеніе другого.
   -- Не знаю. Только жизнь -- и наша, и ваша -- такъ врозь идетъ, что право... Апна Григорьевна не договорила.
   -- Вы хотите сказать, что, право, дескать, мысль одного никогда не сойдется съ мыслью другого.
   -- Да. Я хочу сказать, что никто изъ насъ никогда не отнесется къ другому такъ-же серьезно, какъ онъ самъ къ себѣ относится. А всегда, знаете, на многое онъ взглянетъ легко, съ усмѣшкой даже. Право, такъ. Отъ этого-то такая и недовѣрчивость между нами... Каждая сторона изъ насъ интересуется другой болине, кажется, какъ... противоположностью себѣ.
   Апна Григорьерня. слегка вспыхнула.
   -- Такъ я вамъ скажу, Анна Григорьевна, не обращая ни на что вниманія отвѣчалъ Чебатовъ, -- что все, что вы вотъ сейчасъ говорили, отъ начала и до конца -- ошибка, ошибка и то, что ужь будто мы такъ далеко разошлись другъ съ другомъ; ошибка и то, что мы не можемъ понимать другъ друга.
   -- Ошибка?
   И Анна Григорьевна пристально посмотрѣла на Чебатова.
   -- Да, ошибка! настаивалъ послѣдній, и даже прибавилъ: -- и это не слова только, Апна Григорьевна!
   А та все смотрѣла на него, точно допытаться чего хотѣла, вглядываясь въ его лицо. Чебатову даже неловко сдѣлалось.
   -- Можетъ быть, и вправду я ошиблась, тихо произнесла она наконецъ, потянула въ себя воздухъ и опять усиленно вздохнула. Можно было подумать, что она какъ-будто что рѣшала про себя.
   -- Вѣдь я, Павелъ Антоновичъ, о хорошихъ людяхъ только изъ книгъ знаю. Вы извините меня. А я... я... я всегда, недовѣрчиво на всѣхъ васъ смотрѣла.
   -- Что-жъ, Анна Григорьевна, говорилъ онъ,-- все это мнѣ понятно въ васъ. Опять только скажу, что и это -- ошибка, анахронизмъ, такъ-сказать. Теперь есть такіе люди, которымъ можно довѣриться.
   -- Есть -- да?
   -- Не знаю, какъ увѣрить васъ. Но... вотъ поживете, сами увидите.
   -- Поживу -- сама увижу... Посмотримъ! разсуждала больше съ собой Анна Григорьевна.
   А Павелъ Антоновичъ продолжалъ:
   -- И потомъ, вотъ вы говорите, что намъ легче достаются разные тамъ вопросы. Это -- правда ваша. Но и для васъ рѣшеніе ихъ уже не такъ трудно, какъ, можетъ быть, вы думаете. Какъ бы тамъ ни было, а вѣтеръ перемѣнился, и къ лучшему.
   -- А ваши слова -- помните?
   -- Какія слова?.. А, да. Но что-жъ? Я и тогда говорилъ только, что вамъ труднѣе жить такъ, какъ хочется, что отъ васъ больше потребуется... энергіи, настойчивости...
   -- Ну, ну... будетъ, Павелъ Антоновичъ, будетъ.
   Хорошія слова Чебатова прошибли, наконецъ, Анну Григорьевну. Что-то, должно быть, поднялось внутри нея и она отъ нетерпѣнія завозилась въ креслѣ, потомъ встала даже и заходила по комнатѣ.
   -- Такъ, такъ, пусть все будетъ такъ! твердила она. А потомъ вдругъ запѣла вполголоса:
   
   Тамъ за далью непогоды...
   
   -- Ну вотъ, видите: даже ту пѣсню затянула.
   -- Что-жъ, Анна Григорьевна, это хорошо. Недаромъ сказано: благодушествуетъ-ли кто, пусть ноетъ.
   -- Гдѣ это сказано?
   -- А вонъ тамъ-съ.-- И Павелъ Антоновичъ указалъ на большую, всѣмъ извѣстную книгу, которая лежала на столикѣ въ переднемъ углу.
   -- Ахъ, да. Только... только развѣ я благодушествую?
   -- Со стороны, по крайней мѣрѣ, такъ кажется.
   И Чебатовъ ради шутки пожалъ плечами.
   -- Нѣтъ, Павелъ Антоновичъ, это такъ -- на-время только.
   -- И то хорошо, Апна Григорьевна!
   -- Такъ какъ-же это?.. Благодушествуетъ-ли... какое длинное слово! Неправда-ли?.. Впрочемъ, нѣтъ: я не объ этомъ... Знаете, что: вотъ что я сейчасъ пропѣла, мнѣ не все правится. "Не темнѣютъ неба своды" -- это такъ, это хорошо. Ясное небо, свѣтлая жизнь -- это непремѣнно, а то вѣдь все темно, томно -- и руки опустятся. А потомъ вдругъ "не проходитъ тишина" -- это ужь совсѣмъ не хорошо. Зачѣмъ тутъ тишина? Что въ ней? Я не люблю тишины: вы представьте только: кругомъ васъ точно умерло все, пусто... нѣтъ, нѣтъ, не хорошо. Да и потомъ, это въ морѣ, можетъ быть, такъ-тамъ бываетъ тишина; ну, а здѣсь, на землѣ этого лѣтъ: выдьте-ка вотъ теперь въ садъ да вслушайтесь, какой говоръ и суетня кругомъ васъ. Нѣтъ, не хорошо это "не проходитъ тишина". Вычеркнуть нужно. Даже и для слуха какъ-то непріятно. Что это въ самомъ дѣлѣ? Тишина -- да не проходитъ... точно идетъ она. Такъ вѣдь, Павелъ Антонычъ?
   -- Но что дѣлать, Анна Григорьевна: изъ пѣсни слова не выкинешь.
   -- Развѣ ужь только это.
   Оба смѣялись. Но для Павла Антоновича, -- если-бы только да порыться въ тайникахъ души своей,-- право, хоть-бы и не вычеркивать этихъ словъ... Да и въ самомъ дѣлѣ, Анна Григорьевна какъ тамъ хочетъ, а слова ей-ей недурны. Вы представьте только... вотъ вамъ Адріатика, Венеція -- и вы въ гондолѣ... не одни, конечно. Съ неба на васъ мѣсяцъ глядитъ, а кругомъ все -- вы сами, ваша лодка, море -- залито его чуднымъ, мягкимъ свѣтомъ, и кажется вамъ, что все это, словно въ сказкѣ какой, очаровано и заколдовано. Ни звука кругомъ васъ. Вы чувствуете только, какъ едва-едва замѣтно, хорошо такъ, качаетъ вашу лодку, точно убаюкиваетъ васъ; да видно вамъ, какъ отраженіе мѣсяца серебрится и переливается въ водѣ, а море само, величаво-молчаливое, уснуло, не шелохнется. Изрѣдка только послышится вамъ гдѣ-то далеко, далеко плескъ весла -- и потомъ опять все тихо. А около васъ она, и вы чувствуете на лицѣ своемъ ея горячее, сладкое дыханіе, и вамъ слышится, какъ говоритъ она, тихо-тихо говоритъ: "я люблю тебя"!... А кругомъ васъ южная ночь ароматомъ и благовоніемъ дышетъ... Ну, какъ вамъ эта картина нравится? Право, ничего дурного нѣтъ въ этой тишинѣ. А у Анны Григорьевны, должно быть, просто фантазія плохо развита.
   Итакъ, Павелъ Антоновичъ таки добился, что Анна Григорьевна измѣнила себѣ -- и заговорила съ нимъ съ воодушевленіемъ, по-пріятельски. Въ ея разговорѣ уже не было прежней рѣзкости и отрывочности. Анна Григорьевна видимо поколебалась... Чебатовъ теперь живо сознавалъ это -- и радости его конца не было. Онъ ждалъ, не сегодня, такъ завтра, окончательнаго объясненія съ Анной Григорьевной. Однако онъ нѣсколько ошибся. На завтра и послѣ завтра особеннаго ничего не послѣдовало. На нѣкоторое время наступило затишье. Апна Григорьевна почти ничего не говорила, а Чебатовъ, говоря съ докторомъ, лишь порой, съ выраженіемъ глубокой думы на лицѣ, взглядывалъ на нее. Страсти на время улеглись и успокоились, точно передъ бурей какой, когда кругомъ васъ все, кажется, сейчасъ готово разразиться сильными, неудержимыми звуками, а между-тѣмъ какъ будто замерло, притаивъ дыханіе: даже листъ не колыхнется...
   Но... какъ однако измѣнилась Анна Григорьевна въ отношеніи къ Чебатову! Разъ какъ-то онъ былъ не въ ударѣ и замѣтно скучалъ. Анна Григорьевна обратила на это вниманіе и сей часъ-же спросила:-- что съ нимъ?
   -- Со мной? отвѣчалъ Чебатовъ.-- Да ничего-съ, такъ...
   -- Ужь вы не разстроены-ли чѣмъ? Здоровы-ли? продолжала свое Анна Григорьевна.
   -- Полноте. Что мнѣ дѣлается?.. Вамъ вотъ какъ? вдругъ спросилъ онъ, и въ вопросѣ его слышалась бездна участія.
   -- Мнѣ?
   И Апна Григорьевна, точно съ удивленіемъ, посмотрѣла на него своими большими глазами.
   -- Да-съ, Анна. Григорьевна! И вы, конечно, не откажите мнѣ въ этомъ участіи, когда дѣло касается васъ.
   Анна Григорьевна поняла, что хотѣлъ сказать Павелъ Антоновичъ, и ничего ему не отвѣтила, только опять посмотрѣла на него. Хорошъ былъ этотъ взглядъ! Чебатову показалось даже, что глаза эти, которые вотъ сейчасъ смотрятъ на него, полны слезъ. Онъ почувствовалъ, что у него самого сердце точно разорваться хочетъ... Да это что еще?.. Чебатову пришлось натолкнуться на такую сцену съ Анной Григорьевной, которую онъ даже, при всей своей испытанной проницательности, не могъ предвидѣть. Разъ какимъ-то образомъ ухитрился онъ попасть къ доктору раньше обычнаго времени. Слуга Семенъ и докладываетъ: баринъ молъ отдыхаетъ, а барышня въ саду: такъ ужь къ ней пожалуйте. Чебатовъ отправился, приходитъ въ бесѣдку -- и предъ нимъ открывается такая картина: на скамейкѣ сидитъ Анна Григорьевна, а предъ ной около стола стоитъ какая-то дѣвочка, приблизительно лѣтъ восьми, въ чистенькомъ ситцевомъ платьицѣ и, казалось, сбирается домой. На столѣ разбросаны учебныя принадлежности. Поразила Чебатова такая картина...
   -- А, Павелъ Антоновичъ! заговорила Анна Григорьевна, точно обрадовавшись ему, -- Просимъ милости... Вотъ рекомендую: пріятельница моя.
   Чебатовъ успѣлъ нѣсколько придти въ себя. Сюрпризъ самымъ пріятнымъ образомъ заинтересовалъ его.
   -- Какая славная дѣвочка! произнесъ онъ.-- Кто-же она такая?
   -- А это Люба. И Анна Григорьевна погладила дѣвочку по головкѣ.-- У насъ тутъ, рядомъ съ нами, портной живетъ; такъ это вотъ, онъ говоритъ, дочка его... Люба! такъ вѣдь онъ тебя называетъ?
   -- Тятенька-то? переспросила дѣвочка.
   -- Ну да, тятенька.
   -- Нѣтъ, онъ все больше меня: чумазая, говоритъ. Все къ рукомойнику посылаетъ: поди, говоритъ, вымой свои бурколы, говори тѣ.
   Бойкіе глазенки дѣвочки дѣйствительно такъ и искрились, точно угольки. Апна Григорьевна и Чебатовъ засмѣялись.
   -- Экой, въ самомъ дѣлѣ, какой твой тятенька! захотѣлъ чего!.. Ну и что-же? обратился потомъ Чебатовъ къ Аннѣ Григорьевнѣ,-- пауками вы съ ней занимаетесь?
   -- Да. Познакомились вотъ. Я и говорю: Люба, хочешь со мной учиться?" -- Давай, говоритъ. Вотъ и учимся. Она, знаете-ли, у меня разсказчица отличная. Какъ разсказываетъ, вы только слушайте!.. Люба, ты намъ разскажешь что-нибудь?
   Дѣвочка, изъ-подлобья взглянула на Чебатова, точно хотѣла сказать: "чужой-молъ".
   -- Ты не бойся, Люба. Это Павелъ Антоновичъ. Онъ добрый такой... и Анна Григорьевна взглянула на Чебатова.-- Вотъ разскажи, что мы вчера съ тобой... помнишь?
   -- Это какъ дѣвочка мужика обманула?
   -- Ну, да, да. Вотъ, Павелъ Антоновичъ, какъ вамъ правится? Хорошо? Какіе сюжеты выбираемъ для разсказовъ!..
   -- А вотъ послушаемъ! нашелся только отвѣчать Павелъ Антоновичъ. Ужь очень ему хорошо сдѣлалось. Онъ смотрѣлъ, и насмотрѣться не могъ и на Анну Григорьевну, которая почему-то, жъ весела была, и на эту дѣвочку, и на всю обстановку, которая была кругомъ его...
   Между тѣмъ дѣвочка, видя, что ее и въ самомъ дѣлѣ серьезно собираются слушать, еще разъ посмотрѣла на посторонняго ей человѣка, помолчала нѣсколько, потомъ какъ-будто сразу почувствовала себя въ роли разсказчицы и начала:
   -- Ну вотъ хорошо. Жили-были два брата. А съ ними жила еще сестра -- дѣвочка. Она была маленькая... то-есть, не очень она маленькая, а девять лѣтъ ей было. Вотъ хорошо. Братья-то, какъ только утро, и уйдутъ въ поле: землю пашутъ, а то траву сѣютъ.
   -- Вы, Павелъ Антоновичъ, не шутите съ нами! вдругъ перебила Анна Григорьевна,-- мы съ Любой много знаемъ: знаемъ напримѣръ, что мужики работаютъ -- и все это по порядку, какъ сначала землю пашутъ, потомъ сѣютъ... ну словомъ все, отъ начала до конца, пока ужь совсѣмъ испеченный хлѣбъ на столъ подадутъ.
   Дѣвочка остановилась.
   -- Это изъ печки-то послѣ всего, а то вѣдь предъ этимъ еще изъ зеренъ муку сдѣлаютъ... на мельницѣ-то!
   -- Ну, да, да! съ улыбкой соглашалась Анна Григорьевна,-- Это непремѣнно. Я только пропустила... Вотъ видите, Павелъ Антоновичъ, какъ у насъ строго: точность какая!
   Анна Григореевна видимо была въ очень пріятномъ расположеніи. Ей шутить хотѣлось. Учителя вѣдь всегда пріятно настроиваются, когда видятъ, что имъ есть чѣмъ похвастаться: это ужь ихъ слабость.
   Можно себѣ представить, какъ долженъ былъ себя чувствовать въ эту минуту Павелъ Антоновичъ! Вѣдь предъ нимъ опять -- почти та самая Анна Григорьевна, о которой мечталъ онъ... Она, теперь такъ хорошо говоритъ съ нимъ, смѣется, болтаетъ все, что взбредетъ ей въ голову. А это вѣдь что значитъ? Видимое дѣло, ей пріятно дѣлиться съ нимъ своими мыслями, хочется, чтобы и онъ былъ такъ-же хорошо настроенъ, какъ она. Павелъ Антоновичъ сидѣлъ, слушалъ дѣвочку, смотрѣлъ на нее, слушалъ Анну Григорьевну, смотрѣлъ и на эту послѣднюю и благодушествовалъ, наслаждался... Въ дѣночкѣ-же притомъ такъ много было наивно-забавнаго.
   -- Ну такъ-какъ-же, Люба? дальше-то что-жъ? обратилась Анна Григорьевна къ дѣвочкѣ.
   -- Такъ вотъ хорошо. Уйдутъ они въ поле, а дѣвочку -- это что сестра-то ихъ -- оставятъ дома. Да!.. а отецъ ихъ и мать ужь давно умерли: одна только она и была у нихъ. Такъ они и взяли къ себѣ старушку: это чтобы дѣвочкѣ не скучно было. Вотъ теперь братья-то въ полѣ работаютъ, а дѣвочка со старушкой дома печку истопятъ, щей имъ состряпаютъ, полы это выметутъ. Сдѣлаютъ это, сядутъ -- дѣвочка нитки мотаетъ, а старушка... это... какъ это... за пряжей копается. Такъ вотъ хорошо. А братья все поздно приходили: ужь темно, почти ночь, а они глядишь, только еще идутъ. Вотъ хорошо. Однажды старушка эта и уйди... изъ дому-то. Ушла и говоритъ: я и ночеватъ не приду, а это она -- въ гости. Дѣвочка такъ одна и осталась,-- братья-то вѣдь въ полѣ, а ужь больше нѣтъ никого. "Ты, говоритъ -- это старушка-то говоритъ -- садись и мотай нитки, и не увидишь, какъ время пройдетъ". Вотъ дѣвочка ждала, ждала -- ne идутъ братья съ поля. Она ужь и мотать бросила. Сидѣла, сидѣла... Вдругъ въ дверь: тукъ, тукъ -- "отоприте", говоритъ.-- Кто тамъ? это дѣвочка-то: обрадовалась, думала -- братья. "Отпирай, говоритъ, не твое дѣло, а то самъ войду: двери разломаю". Дѣвочка-то и испугалась: отперла дверь и смотритъ. Глядитъ: а это -- мужикъ, большой такой, волоса на головѣ всклокочены, рубашка вся изодрана. "Ну, говоритъ, дѣвочка, давай все, что у тебя есть, а то смерть твоя". Это онъ -- припугнулъ ее. Онъ воръ былъ: видитъ въ окошко, что тамъ одна дѣвочка, и пошелъ въ избу. Вотъ хорошо. Только дѣвочка испугаться -- испугалась, а не сробѣла.
   -- Да-съ! перебила опять Анна Григорьевна.-- Каковы, Павелъ Антоновичъ, героини нашихъ разсказовъ! Испугаться -- испугалась, а по сробѣла. Вотъ вы и смотрите на насъ... Ну-ну, Люба, доканчивай: мы слушаемъ, обратилась она къ дѣвочкѣ.-- Сейчасъ и конецъ, Павелъ Антоновичъ.
   Но дѣвочка была остановлена на самомъ интересномъ мѣстѣ, и не скоро-бы собралась съ духомъ начать снова.
   -- Что? помѣшала тебѣ, Люба?.. Вѣдь экая я, право!.. Ну, подсказывала она Любѣ.-- стоитъ этотъ мужикъ посередь избы, а дѣвочка...
   -- А дѣвочка, подхватила наконецъ Люба,-- смотритъ на него и думаетъ... и думаетъ. Да и догадалась. У ней ни тятеньки, ни маменьки -- никого нѣтъ, а она: "погоди, говоритъ, дядя, я ничего не знаю: тятенька съ братцами въ городъ уѣхали, тамъ и ночуютъ, а вотъ, говоритъ, моя маменька къ сосѣдямъ ушла, она сейчасъ придетъ, у ней и ключи всѣ... Видитъ -- дѣвочка маленькая, и повѣрилъ ей. А и то-дескать тихимъ-то манеромъ гораздо лучше: сами все отдадутъ. "А скоро, говоритъ, она придетъ"?-- Скоро... это дѣвочка-то. "Ну, говоритъ, чтобы подольше не приходила"! Взялъ, да и легъ на лавку.-- Братья-то пришли, руки ему назадъ -- да къ старостѣ. Такъ дѣвочка и провела мужика.
   При послѣднихъ словахъ, Люба, прищолкнувши пальчиками и вытаращивши глазенки, посмотрѣла на Чебатова и важно сдѣлала въ его сторону уморительное движеніе головкой.
   -- Молодецъ, молодецъ! одобрилъ Павелъ Антоновичъ, должно быть, обѣихъ вмѣстѣ и Любу, и ту дѣвочку, про которую разсказъ шелъ.
   -- Что? Неправда-ли? Какая умница у меня Люба!
   -- Умная дѣвочка! Можетъ далеко пойти, въ какомъ-то шутливо-загадочномъ тонѣ замѣтилъ Павелъ Антоновичъ, и посмотрѣлъ на Анну Григорьевну.
   -- Еще-бы!
   И Анна Григорьевна одну руку положила на плечо дѣвочки, а другой стала поправлять ея слегка растрепавшіеся волосы.
   -- Ну, Люба, теперь ступай -- мы тебя задержали. Тятенька-то твой ужь давно ждетъ...
   -- Онъ теперь дома чай пьетъ, замѣтила дѣвочка. Она, очевидное дѣло, при словѣ "тятенька" ужь была дома и видѣла, что тамъ дѣлается.
   -- Ну вотъ какъ разъ къ чаю!
   Дѣвочка стала убирать со стола свою книжку, аспидную доску и завязывала все это въ платокъ. Анна Григорьевна молча смотрѣла на свою ученицу и любовалась ею.
   -- Ну прощай, Люба! обратилась она къ ней, когда та кончила сборы.
   Пріятельницы поцѣловались и дѣвочка побѣжала домой.
   Наступило молчаніе. Съ уходомъ Любы и воодушевленіе Анны Григорьевны какъ-будто кончилось. А Павелъ Антоновичъ еще никакъ не могъ должнымъ образомъ собраться съ мыслями: такъ ему хорошо было слушать и смотрѣть, что предъ нимъ происходило.
   -- Какъ-же это вы въ самомъ дѣлѣ, полушутя-полусерьезно началъ наконецъ онъ,-- разсказываете другъ другу вещи съ такой двусмысленной моралью?
   -- То-есть, съ какой это двусмысленной? переспросила Анна Григорьевна.
   -- Да какъ-же-съ! съ одной стороны дѣвочка та -- какъ-будто герой, а съ другой... съ другой -- просто лгунья.
   -- Да! Вы про это... Но я вѣдь предупреждала васъ.
   -- То-то вотъ-съ! все шутилъ Павелъ Антоновичъ.-- Я и замѣчаю, что, кажется, нехорошо молъ.
   -- Ну, а какъ-бы вы поступили на моемъ мѣстѣ? Вѣдь, согласитесь, хочется иногда разсказать нѣчто такое, въ чемъ-бы ученица моя поражалась находчивостью, присутствіемъ духа, смѣлостью.
   -- Анна Григорьевна сложила руки на груди и стала пристально смотрѣть на Чебатова, точно приготовилась долго, очень долго, слушать его...
   -- Очень просто, Апна Григорьевна, я выбиралъ-бы такіе разсказы, въ которыхъ-бы она только однимъ этимъ и поражалась.
   -- Очень просто! въ раздумьи, качая головой, произнесла Анна Григорьевна -- А, я думаю, не очень просто. Вѣдь я разсказываю не мальчику, а дѣвочкѣ...
   -- Такъ чтоже-съ!
   -- Ну, а. ея думы, конечно, были думами о дѣвочкѣ-же.
   -- Все это такъ, Анна Григорьевна. Но... я не понимаю, какой-же выводъ отсюда?
   -- А вотъ какой. Много-ли такихъ разсказовъ, гдѣ-бы все женское геройство не заключалось лишь въ присутствіи духа, да въ умѣньи быстро придумать что-нибудь такое... то-есть, попросту, соврать безъ всякой застѣнчивости?
   -- Вы, Анна Григорьевна, все свое и свое! съ какимъ-то тоскливымъ укоромъ отвѣтилъ Чебатовъ.
   Анна Григорьевна остановилась и вдругъ совсѣмъ перемѣнила тонъ.
   -- Увлеклась, Павелъ Антоновичъ! наивно произнесла она.-- Впрочемъ, быстро продолжила потомъ, -- это я къ тому говорю, что если есть такіе разсказы, то значитъ есть факты и въ дѣйствительности... то-есть, такія ужь, должно быть, мы существа жалкія... Понимаете? Ну, а за нравственность своей Любы,-- на лицѣ Анны Григорьевны показалась легкая улыбка -- я не опасаюсь. Если-бы она и выучилась обманывать -- то вопросъ: когда? Вѣдь съ мыслью о лжи у ней будетъ стоять рядомъ другая мысль о подвигѣ... Такъ ли я говорю?
   -- Не спорю съ вами, Анна Григорьевна. Но съ своей стороны... я... собственно не то хочу сказать.
   Павлу Антоновичу дѣйствительно въ настоящую минуту вовсе не о томъ думалось; Анна Григорьевна ждала, о чемъ будетъ рѣчь дальше.
   -- Меня занимаетъ, продолжалъ Чебатовъ, -- самый фактъ... то-есть, тотъ фактъ, что вы учительствуете.
   При этихъ словахъ лицо Анны Григорьевны, на минуту хорошо настроенное-было совсѣмъ серьезно, вдругъ озарилось улыбкой.
   -- Да, учительствую. Только, какъ видите, въ очень, очень скромныхъ размѣрахъ... Ну да хоть чѣмъ-нибудь, а занимаюсь вотъ. Все легче на совѣсти.
   -- Это прекрасно, Анна Григорьевна. Но я хочу напомнить вамъ ваше мнѣніе...
   -- Знаю, Павелъ Антоновичъ, знаю, о чемъ вы будете напоминать мнѣ.
   Чебатовъ остановился... Анна Григорьевна устремила на него свой чудно-выразительный, за душу хватающій взглядъ.
   -- Вѣдь ужь сказали вамъ: будетъ объ этомъ... Ну, и довольно.
   -- Не стану, не стану! поспѣшалъ Павелъ Антоновичъ, и на радостяхъ, въ поныхахъ, свелъ рѣчь на другое...
   Павелъ Антоновичъ чувствовалъ себя въ самомъ праздничномъ расположеніи духа...
   А время шло впередъ, а за нимъ роковымъ образомъ спѣшила и жизнь. Если-бы Чебатовъ даже захотѣлъ, то не въ силахъ былъ-бы остановить ихъ дружнаго теченія. Воля его тутъ ничего не значила, да и онъ самъ почти отказался отъ нея. Онъ охотно, впредь до дальнѣйшаго указанія обстоятельствъ, уступалъ свою роль другому лицу... Въ этомъ другомъ лицѣ, не смотря на наружное бездѣйствіе, тайная работа мысли не останавливалась. Очень вѣроятно даже, что ходъ этой безустанной работы былъ быстрѣе, энергичнѣе. И должна была наконецъ придти минута, когда-то, что накоплялось въ душѣ, что было глубокой тайной одинокой думы,-- обнаружится, изольется наружу...
   Конецъ іюня. Вечеръ,-- хорошій, лѣтній вечеръ. Тепло и тишина кругомъ. Докторъ, его дочь, Павелъ Антоновичъ сидятъ на террасѣ. Между докторомъ и Павломъ Антоновичемъ идетъ разговоръ. Не спѣша, съ остановками идетъ онъ. У разговаривающихъ больше, кажется, влеченія не къ обмѣну мыслей, а къ пріятной, сибаритской сосредоточенности въ самихъ себѣ -- съ трубкой или папиросой въ зубахъ.
   Анна Григорьевна сидѣла поодаль и, сама того не замѣчая, въ разсѣянности куритъ папиросу за папиросой...
   -- А ты, Аннушка, обращается къ ней отецъ, -- слишкомъ много куришь. Тебѣ это вредно, душа моя.
   -- Ну, не буду, papa. Это я такъ -- забылась. Анна Григорьевна кладетъ свою папиросу въ сторону.
   -- Вотъ, Павелъ Антоновичъ, самъ пріучилъ-съ! обращается докторъ къ Чебатову.
   -- Какъ-такъ?
   -- Да такъ-съ. Маленькая мнѣ все трубки избивала. Бывало: "Аннушка! что-же трубку"? А она ужь: "сейчасъ"! Глядишь, и раскуриваетъ... Вотъ теперь и плоды-съ! Хэ-хэ-хэ!.. И докторъ указываетъ на дочь, хотя у той ни въ рукахъ, ни во рту никакихъ плодовъ ужо не было.
   -- Вы-бы попробовали отучить,-- замѣчаетъ Павелъ Антоновичъ, и лукаво взглядываетъ на Анну Григорьевну.
   -- Попробуйте-съ! И докторъ обѣими рукай^к дѣлаетъ жестъ въ сторону своей дочери, точно предлагаетъ ее къ услугамъ Павла Антоновича.
   Всѣ смѣются.
   -- Это, Григорій Андреевичъ, не мое дѣло...
   -- Не ваше дѣло... То-то вотъ-съ! Хэ-хэ-хэ...
   Молчаніе. Докторъ усиленно начинаетъ курить трубку. По временамъ взглядываетъ на дочь...
   -- А замѣчаете, обращается онъ къ Чебатову, и не кончилъ своей фразы.
   -- Что такое-съ?
   -- Я говорю про Аннушку-съ...
   Анна Григорьевна быстро обертывается въ его сторону.
   -- Ну-съ!
   -- Да такъ-съ... Ужь теперь не могу вамъ жаловаться. Хвалить хочу-съ.
   На лицѣ Анны Григорьевны мелькаетъ легкая улыбка. Она успокоивается.
   -- Объяснитесь, Григорій Андреевичъ! пристаетъ Чебатовъ.
   -- Да такъ-съ! повторяется докторъ.-- Перемѣну замѣчаю, и къ лучшему-съ перемѣну.
   -- Вотъ какъ! вмѣшивается дочь.-- Это давно-ли?
   -- Да вотъ-вотъ... Дай Богъ память... Съ весны, кажется... Да такъ-съ, такъ-съ: очень можно сказать, что съ весны!
   -- Значитъ, папаша, не даромъ поется, что весна чудеса дѣлаетъ?
   -- Да ужь тамъ, дочка, даромъ-ли -- не дарамъ-ли, а ужъ это вѣрно... Вотъ и Павелъ Антоновичъ еще предъ этимъ, не совсѣмъ во время добавляетъ докторъ, -- съ нами познакомился и... могъ видѣть...
   Нетрудно подмѣтить, что дочь при этихъ словахъ слегка покраснѣла.
   Не беремся рѣшать, что это подталкиваетъ доктора говорить въ такомъ тонѣ. Мало-ли какія мысли могутъ бродить въ головѣ старика-отца при видѣ двухъ молодыхъ жизней, изъ которыхъ одна дочь его -- его любовь, его, можетъ быть, единственная радость на старости?.. Одно только вѣрно: старикъ радъ, что изъ знакомства его дочери съ Чебатовымъ ничего, кромѣ пріятнаго и хорошаго, не выходитъ. Онъ-же такъ недавно скорбѣлъ и болѣлъ о своей Аннушкѣ.
   -- Вѣдь правда моя? продолжаетъ докторъ, обращаясь къ Чебатову. Вы также могли замѣтить...
   Чебатовъ молчитъ въ нерѣшительности.
   -- Да говорите-же-съ!
   -- Что-же я вамъ скажу? начинаетъ Павелъ Антоновичъ, пожимая плечами.-- Мои наблюденія еще такъ...
   -- Ну-съ, пошли... Этакъ мы съ вами, Павелъ Антоновичъ, до скончанія вѣка.
   Всѣ опять смѣются. А Павелъ Антоновичъ и радъ, что ему не дали говорить.
   Потомъ опять наступаетъ молчаніе. Григорій Андреевичъ все куритъ трубку. Куритъ и Павелъ Антоновичъ, но только папиросу...
   -- Ты ужь, Аннушка, неймется все доктору,-- черезчуръ даже... Хоть-бы покапризничала когда.
   -- Вы опять, папаша! теперь уже съ укоромъ и недовольствомъ говоритъ Анна Григорьевна.
   -- Ну-ну, не буду, Аннушка, перестаю...
   Разговоръ обращается на другую тему.
   А между-тѣмъ на лицо Анны Григорьевны какъ набѣжала тѣнь, такъ и осталась на немъ... Она задумчиво глядитъ куда-то вдаль и снова куритъ папиросу.
   Но вотъ Григорій Андреевичъ уходитъ. Ему нужно на практику. Дочь его и Чебатовъ одни; разговоръ, который, можетъ быть, и держался-то однимъ докторомъ, совсѣмъ расклеивается. Анна Григорьевна не обнаруживаетъ никакого расположенія говорить,-- Павелъ Антоновичъ, конечно, не мѣшаетъ ей.
   -- Я, Павелъ Антоновичъ, пойду въ садъ, вдругъ произноситъ Анна Григорьевна.-- Хотите: пойдемте вмѣстѣ...
   Чебатовъ поспѣшилъ предложить свои услуги. Но и въ саду разговоръ не клеился. Анна Григорьевна разсѣянно смотрѣла по сторонамъ и какъ будто соображала о чемъ.
   -- Сядемте! сказала наконецъ Анна Григорьевна, подойдя къ скамейкѣ.
   Оба молча сѣли. Анна Григорьевна безъ цѣли начала чертить какой-то попавшей ей въ руки палочкой по землѣ. Павелъ Антоновичъ, машинально подражая ей, также нагнулся и сталъ пристально наблюдать, какъ качается изъ стороны въ сторону его собственная нога.
   -- Павелъ Антоновичъ! поднявши вдругъ голову, спросила Анна Григорьевна. Вамъ сколько было лѣтъ, когда вы кончили курсъ.
   Павелъ Антоновичъ сказалъ.
   -- Зачѣмъ это вамъ такъ вдругъ понадобилось? прибавилъ онъ потомъ, улыбаясь.
   -- Такъ... я вотъ думаю, зачѣмъ насъ такъ рано выпускаютъ изъ института.?
   -- На это, Анна Григорьевна, сейчасъ-же есть и приличное объясненіе. Я вѣдь послѣдніе четыре года спеціально занимался одними только, извѣстными науками. А для васъ, видите-ли, не придумано еще никакого спеціальнаго образованія.
   -- Какъ это не хорошо, право... Отчего-бы, кажется? Ну скажите, какою-бы я спеціальностью могла заняться?
   -- Ужь, право, не знаю, Анна Григорьевна. Вопросъ для посторонняго чрезвычайно трудный.
   -- И не догадываетесь! Я вѣдь дочь доктора и одна притомъ; ну и выходитъ, что я прямая наслѣдница всѣхъ его видимыхъ и невидимыхъ талантовъ... А что, въ самомъ дѣлѣ? Отчего мнѣ и не быть докторомъ? Вы посмотрите-ка на меня: Я могу и взглядъ сдѣлать этакій серьезный, докторскій, пульсъ съ важностью пощупать...
   -- У насъ, Анна Григорьевна, для этого средствъ нѣтъ... Въ Швейцарію или Америку поѣзжайте.
   -- А чтожь? хоть-бы даже и въ Америку,-- я, право, поѣхала-бы.
   Анни Григорьевна замолчала.
   -- Да въ этомъ что за важность? Я не испугалась-бы и труда, какой нуженъ намъ, ради одной только возможности спеціально заняться чѣмъ-нибудь... Вѣдь насъ чему учатъ въ институтахъ!.. Ну, а я вотъ и съ такими свѣденіями и то не струшу. И это такъ, Павелъ Антоновичъ.
   -- Но я въ этомъ, Анна Григорьевна, и не сомнѣвался никогда.
   Анна Григорьевна ничего не отвѣчала и опять замолчала. Не находилъ возможности продолжать разговоръ и Чебатовъ. Да и къ какой стати говорить было? Въ саду такая тишина стояла, и вечерній мягкій воздухъ такъ легко скользилъ по лицу, ласкалъ и нѣжилъ его. Хорошо и такъ было.
   -- Отчего это, заговорила, наконецъ, Анна Григорьевна,-- цвѣтокъ напримѣръ... Фу, сантиментальность какая! Настоящая институтка! Придетъ-же въ голову.
   -- Что такое? Говорите, говорите. Я ужь слушать приготовился.
   -- Нѣтъ, такъ... Такія все нелѣпости лѣзутъ въ голову...
   -- А вы попробуйте вслухъ произнести: можетъ, вовсе и не нелѣпость.
   Анна Григорьевна молчала. Такъ прошло минуты двѣ.
   -- Видите-ли въ чемъ дѣло: я вотъ думаю, отчего это цвѣтокъ -- такъ хорошо, право -- нынче онъ распустится, завтра цвѣсти будетъ, потомъ завянетъ, и все это непремѣнно такъ, безъ всякихъ отступленій: не задумается, что ему дѣлать? Итакъ каждый изъ нихъ. Этотъ вотъ цвѣтокъ, другой, третій -- всѣ они, разъ навсегда. А ты вотъ тутъ вдругъ станешь и остановишься на одномъ мѣстѣ: что дальше будетъ? куда поворотить? съ чего начинать?-- и ума не приложишь.
   -- Это, Анна Григорьевна, вамъ такъ кажется. Въ существѣ-же дѣла никто изъ насъ на одномъ мѣстѣ не останавливается. Что вы теперь, тѣмъ завтра ужь не будете.
   -- Ахъ, нѣтъ, нѣтъ. Не то совсѣмъ. Я вовсе не то хотѣла сказать.
   Павелъ Антоновичъ видѣлъ, что попалъ впросакъ и поспѣшилъ поправиться.
   -- Я, Анна Григорьевна, это такъ -- отвлеченно говорю. Но, какъ хотите, а, мое замѣчаніе все-таки вѣрно. Если кто изъ насъ задалъ себѣ вопросъ: куда идти!-- то непремѣнно, такой или другой, и будетъ отвѣтъ на него. Я это буду всегда говорить.
   -- Отвѣтъ, отвѣтъ... Вѣдь его искать нужно, дожидаться...
   Павлу Антоновичу и хотѣлось, и не хотѣлось продолжать. Нѣсколько минутъ онъ былъ въ раздумьи.
   -- А нынче ночью, должно быть, гроза будетъ... прервала его Анна Григорьевна.
   -- Гроза? Вы почему думаете?
   -- Да такъ... Тучи, и тихо что-то очень...
   Наступило опять молчаніе.
   -- А я люблю грозу. Такъ вся и встрепенешься въ это время.
   Павелъ Антоновичъ ничего не сказалъ.
   -- Что это я васъ въ самомъ дѣлѣ? Вамъ должно быть очень скучно со мной. Ступайте отъ меня: я одна останусь.
   -- Вы меня прогнать хотите?.. Долженъ повиноваться. Чебатовъ улыбался.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, впрочемъ. Оставайтесь. Вдвоемъ все веселѣй. Вамъ вѣдь спѣшить некуда?
   -- Некуда.
   -- Ну такъ давайте гулятъ.
   Самолюбіе Павла Антоновича было слегка польщено, хоть онъ и не замѣчалъ этого. Оба встали и пошли. Павелъ Антоновичъ медленно переступалъ съ ноги на ногу и чувствовалъ, какъ внутри его ростетъ и разгорается что-то чрезчуръ хорошее, пріятное; онъ такъ-бы вотъ все шелъ и слышалъ около себя легкую походку Анны Григорьевны. Ему казалось, что онъ глубоко входитъ въ ея положеніе, понимаетъ ее: сердце его преисполнилось горемъ и жалостью -- и сладко замерло въ этомъ чувствѣ. Онъ посмотрѣлъ на свою спутницу. У той видимо вертѣлось какое-то слово на языкѣ.
   -- Анна Григорьевна! отъ избытка сердца невольно заговорилъ Чебатовъ.-- Вамъ вотъ сейчасъ такія странныя мысли въ голову приходили, а я, вы извините меня, давно ужь замѣчаю глубокое страданіе въ васъ, тоску, недовольство какое-то...
   -- Вамъ кажется?
   -- Да; мнѣ вотъ со стороны больно смотрѣть на васъ. Вы берегите себя. Если-бы я могъ совѣтовать вамъ, то непремѣнно сталъ-бы убѣждать васъ постараться какъ можно скорѣе выдти изъ такого положенія.
   -- Какого положенія? Развѣ вы знаете мое положеніе?
   -- Сколько могу догадываться, Анна Григорьевна.
   Павелъ Антоновичъ посмотрѣлъ на нее, та молчала.
   -- А? Правда моя, Анна Григорьевна?.. Я отъ души вамъ говорю.
   Голосъ Павла Антоновича слегка дрожалъ; въ немъ слышалась особенная нѣжность. А между-тѣмъ Анна Григорьевна все шла задумавшись, понуривъ голову. Замѣтно было, что въ ней борьба происходила -- говорить или нѣтъ? Наконецъ, она глубоко вздохнула.
   -- Вы, Павелъ Антоновичъ, хорошій человѣкъ. Я вѣрю вамъ. Вамъ можно сказать...
   Анна Григорьевна остановилась на минуту.
   -- Если-бы вы знали... да нѣтъ, нѣтъ, -- я не могу всего высказать... Мнѣ тяжело вотъ, душно, душно здѣсь.
   Анна Григорьевна въ самомъ дѣлѣ какъ-будто задохнулась и усиленно перевела духъ.
   -- Мнѣ вотъ, продолжала Анна Григорьевна,-- часто приходилось слышать, самой видѣть, какъ выходятъ замужъ, потомъ живутъ. Такая безцвѣтная жизнь, безъ всякаго содержанія, день за днемъ, сѣрыя, самыя сѣрыя будни. Я, бывало, и представить себѣ не могла, какъ могутъ помириться съ такой жизнью. А между-тѣмъ вотъ и для меня ужь начинается такая жизнь, а я не могу, не могу, не хочу этого. Папа вонъ у меня добрый человѣкъ, да что-же онъ можетъ для меня? Онъ ничего не можетъ. Сидишь это и думаешь. Я вѣдь все больше одна; я много, много думала. Только вѣдь къ чему все это? Книги вонъ читала: зачѣмъ опять? Недавно вотъ прочла и Милля о женщинѣ: такъ меня, знаете-ли, просто злость, зависть взяла.
   Чебатовъ пристально посмотрѣлъ на Анну Григорьевну.
   -- Не вѣрите? А это такъ, такъ. У меня вѣдь вовсе неангельская душа; въ ней всегда вотъ что-то черное, злое копошится.
   -- О нѣтъ, нѣтъ; Анна Григорьевна. Зачѣмъ такъ? Я и безъ этого понимаю васъ и вѣрю вамъ...
   -- Понимаете меня! Да? Такъ разсудите-же вотъ...
   Анна Григорьевна продолжала. Должно быть, ужь много накопилось въ ея душѣ разныхъ хорошихъ и нехорошихъ мыслей и ей хотѣлось высказаться, передать кому-нибудь свое горе.
   -- Вы вонъ статьи пишете, разными научными да высокими вопросами заняты, а мы что? Вѣдь совѣстно признаться, Павелъ Антоновичъ, а такъ: какъ только какая изъ насъ начнетъ думать, первая мысль у ней -- о комъ? о женихѣ. Впрочемъ я это невѣрно сказала -- мысль. Какая мысль? Просто мечта, да и то самая неопредѣленная, отрывочная. Вѣдь насъ не учатъ думать систематично: сейчасъ думаешь, какъ ты всматриваешься въ личность своего суженаго и изучаешь каждый шагъ его; а черезъ секунду ужь воображаешь, какъ ты съ нимъ черезъ годъ послѣ свадьбы сидишь вмѣстѣ и... ну хоть читаешь что-нибудь. Право, мы -- прежалкія существа. Вотъ говорятъ, что у насъ -- ну какъ это?-- идеальное, неземное направленіе мыслей. Вовсе не правда. Кругъ нашихъ мыслей очень маленькій, и все о мелкихъ, пустыхъ вещахъ, а подчасъ даже и вовсе нехорошихъ. А главное, мы постоянно думаемъ все о себѣ, да о себѣ, что непосредственно насъ касается. Насъ вѣдь ничто не интересуетъ, кромѣ насъ самихъ. Мы прегадкія существа... Я, право, не знаю, что и будетъ со мной?
   Щеки Анны Григорьевны раскраснѣлись понемногу, и она все быстрѣе и быстрѣе начинала говорить. Вмѣстѣ съ этимъ ускорялась и походка ея, и дыханье все больше и больше усиливалось и учащалось.
   -- Право, я и такъ-то вотъ не могу сидѣть сложа руки. Мнѣ вотъ -- чтобы около меня кипѣло все, суетилось. Вы себѣ и представить не можете, какъ мнѣ весело бываетъ, когда я, напримѣръ, въ вокзалѣ, и кругомъ меня такая суматоха. Всѣ заняты, спѣшатъ. Кажется, вотъ такъ-бы и осталась тамъ и съ радостью стала вмѣсто солдата хоть-бы чемоданы таскать... Вотъ вы тутъ и подумайте, какія иногда у барышни глупыя мысли бываютъ!
   -- Вы ужь слишкомъ нападаете на себя! къ случаю улыбаясь, проговорилъ, наконецъ, Павелъ Антоновичъ.
   -- Да нѣтъ, правда вѣдь?.. Ну, а тутъ что? день за днемъ, знаешь, ходишь, потомъ сидишь -- что это такое? съума сойдешь! Я, право, съума сойду. Знаете-ли что? сидишь иногда въ своей комнатѣ -- особенно это вотъ нынѣшней зимой случалось -- и вдругъ такъ тѣсно, душно въ ней сдѣлается, что вотъ-вотъ -- такъ, кажется, и задохнешься сейчасъ: такъ-бы вотъ взяла и
   убѣжала куда-нибудь на чистый, свободный воздухъ... Вотъ теперь совсѣмъ не то. Какъ хорошо дышется!
   Анна Григорьевна потянула въ себя воздухъ и перевела духъ.
   -- Вы устали, Апна Григорьевна. Сядемте.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, такъ лучше. Какъ-бы всегда такъ! А то вотъ сидишь -- и давитъ, давитъ чебя; какія и есть въ головѣ мысли -- и тѣ врозь ползутъ. Голова такая тяжелая, и ходишь, точно зачумленная какая. Зачѣмъ это, право, насъ такъ воспитываютъ? Если ужь нужно такъ сидѣть въ четырехъ стѣнахъ, да чулки тамъ вязать, ну ужь и не говорили-бы ничего другого, а то нѣтъ -- мы что-то такое и о Гомерѣ, и о Шекспирѣ слышали, и о высокомъ призваніи женщины, о какихъ-то обязанностяхъ ея... Ахъ, ты Господи! Я, кажется, вотъ умру, если все такъ пойдетъ, какъ теперь, такъ вотъ и разрывается сердце. Фу! Не хорошо какъ!
   Анна Григорьевна остановилась и снова глубоко вздохнула.
   -- А я въ самомъ дѣлѣ устала. Сядемте. Въ бесѣдку вонъ пойдемте.
   Пришли въ бесѣдку. Анна Григорьевна сѣла, облокотилась на столъ и приложила руки къ своимъ пылающимъ щекамъ.
   -- Что это со мной сдѣлалось нынче?..
   Павелъ Антоновичъ чувствовалъ, что его очередь говорить; но онъ былъ въ недоумѣніи, боялся, какъ-бы не попасть своей рѣчью въ разладъ съ настроеніемъ Анны Григорьевны. Наконецъ, началъ.
   -- Анна Григорьевна! Слушалъ я васъ, слушалъ и все болѣе и болѣе убѣждаюсь, что вамъ жить такъ нельзя: вы натура дѣятельная, энергичная, да и понимаете очень хорошо, что кругомъ васъ дѣлается. Вы теперь стоите на распутіи. Вамъ, такъ или иначе, но непремѣнно нужно перемѣнить жизнь...
   -- Что-же мнѣ дѣлать? что дѣлать? прервала его Анна Григорьевна.-- Хоть-бы талантъ былъ, въ актрисы-бы поступила.
   -- Зачѣмъ-же, Анна Григорьевна, очертя голову бросаться. Вы еще молоды... У васъ есть какой-нибудь другъ -- не изъ подругъ вашихъ, разумѣю?
   -- Такого нѣтъ...
   -- Плохо, Анна Григорьевна. Безъ друга вамъ вѣдь нельзя. Одни вы ничего не сдѣлаете.
   -- Ничего?
   -- Я думаю такъ. По вашимъ-же словамъ такъ выходитъ.
   Анна Григорьевна задумалась.
   -- Да, да, правда ваша. Мы однѣ очень мало можемъ... Какъ-же быть-то теперь?.. Вотъ что, Павелъ Антоновичъ, вы извините меня: ужь я такая эксцентричная -- будьте вы моимъ другомъ... А? будете?
   -- Что-же? съ полной готовностью. Да мы ужь, кажется, и такъ друзья...
   -- Друзья, друзья. Вотъ вамъ рука моя.
   Она протянула руку Павлу Антоновичу; тотъ крѣпко пожалъ ее.
   -- Вѣдь вотъ теперь мнѣ легче, легче стало. Теперь я что-нибудь, да придумаю ужь... Мы вмѣстѣ придумаемъ. Такъ вѣдь? Да? Непремѣнно!.. А когда себя чувствуешь одинокой, такъ изъ рукъ все валится.
   Анна Григорьевна точно перемѣнилась. Тонъ ея рѣчи, голосъ стали мягче, мелодичнѣе. Прежней серьезности въ лицѣ и тѣни не было. Даже самыя губы -- и тѣ какъ-то наивно сложились -- такъ вотъ, какъ это любимое дитя дѣлаетъ, когда жалуется на что своей матери. Анна Григорьевна была очень хороша въ это время. Павелъ Антоновичъ слушалъ ее и наслаждался.
   -- Не стану, Анна Григорьевна, утверждать, говорилъ онъ,-- насколько быстро, а ужь къ какому-нибудь положительному результату навѣрное придемъ. Впрочемъ и время теперь...
   -- Да я и справляться съ временемъ не буду. Только послѣ, послѣ,-- завтра, послѣ-завтра... А сейчасъ -- сейчасъ я и сама не знаю, что со мной дѣлается, ничего и сообразить не могу... Будетъ, Павелъ Антоновичъ! Домой пойдемъ.
   Павелъ Антоновичъ нехотя, но повиновался.
   -- Вѣдь вотъ -- думала и не думала, а вдругъ и нашла, кого мнѣ хотѣлось. Друга нашла! говорила дорогой Анна Григорьевна, и весело смѣялась.
   -- Знаете-ли, Павелъ Антоновичъ? Я теперь всю ночь не усну: все буду думать.
   -- А вы ужь не слишкомъ тревожьтесь! совѣтовалъ Чебатовъ.
   -- Не могу, не могу, не могу...
   Затишье такимъ образомъ кончилось, и дѣло этимъ послѣднимъ разговоромъ съ Анной Григорьевной быстро двинулось впередъ. Павелъ Антоновичъ очень хорошо понялъ это. Но онъ ни на минуту не задумался, не смутился и не растерялся. Такой ходъ дѣла какъ нельзя болѣе совпадалъ и съ его собствелпычь желаніемъ. Не онъ-ли самъ давно готовился къ чему-нибудь подобному? Не онъ-ли самъ шелъ къ тому, чтобы рано или поздно стать въ болѣе близкія отношенія къ Аннѣ Григорьевнѣ? Онъ только никакъ не разсчитывалъ, чтобы это случилось такъ неожиданно... "Какъ я еще, думалось ему,-- велъ себя такъ благоразумно и... солидно!"
   Онъ былъ счастливъ, счастливъ такъ, какъ только можетъ быть тотъ, кто увѣренъ, что къ нему расположена, любить его умная, серьезная дѣвушка. Павлу Антоновичу уже мерещилось, какъ они хороню будутъ жить вдвоемъ. Онъ не станетъ, конечно, ни въ чемъ мѣшать ей. Она хочетъ, ищетъ дѣятельности -- пусть! Пусть найдетъ дѣло по своему вкусу и желанію! Ему именно этого и хотѣлось: ему никогда не нравилась картина, въ которой одинъ мужъ занятъ серьезно, а жена просто виситъ у него на шеѣ и только приторно-сладко смотритъ ему въ глаза: не хорошо, во всѣхъ отношеніяхъ не хорошо, пошло даже! А Анна Григорьевна -- мало того, что не прочь отъ серьезнаго дѣла, а непремѣнно требуетъ его, жить безъ него не можетъ. Тѣмъ лучше, значитъ. При такомъ порываньи къ дѣлу, она непремѣнно и найдетъ его, полюбитъ и вся уйдетъ въ него. У обоихъ и голова и руки будутъ заняты. Никто изъ нихъ не будетъ надоѣдать, мѣшать другъ другу; напротивъ -- одинъ непремѣнно будетъ подгонять, возбуждать другого. И славная жизнь будетъ -- работа, и на смѣну ей отдыхъ съ живой, свѣжей радостью, итакъ навсегда такое стройное, полное труда и наслажденій существованіе.
   Когда дня черезъ два Павелъ Антоновичъ нѣсколько поуспокоился отъ волновавшихъ его чувствъ и мыслей, онъ увидалъ, что, по обыкновенію, черезчуръ далеко зашелъ въ своихъ предположеніяхъ. Въ живой дѣйствительности было не совсѣмъ такъ. Анна Григорьевна назвала его другомъ, но и только еще. О женитьбѣ не было и помину. Такое обстоятельство заставило призадуматься Павла Антоновича. Но сколько ни думалъ онъ, выходило, что если и не было произнесено слово "бракъ", то это ничего не значитъ: не было произнесено оно, нужно было произнесть. Слово "другъ" -- это только первый шагъ въ ихъ сближеніи; оно непремѣнно ведетъ къ другому слову, неминуемо подразумѣваетъ собою слово "мужъ". Такъ думалъ Павелъ Антоновичъ. Въ самомъ дѣлѣ, ну, что онъ можетъ сдѣлать для Анны Григорьевны въ качествѣ только друга? Сама Анна Григорьевна какимъ образомъ существенно можетъ измѣнить свое положеніе, помимо выхода замужъ?-- Все это -- такіе вопросы, надъ которыми приходилось становиться въ тупикъ. Оказывалось, что до тѣхъ поръ, пока Анна Григорьевна по выйдетъ за него замужъ или, по крайней мѣрѣ, не согласится на это, до тѣхъ поръ будутъ безплодны всѣ ихъ размышленія о перемѣнѣ ея участи. Павелъ Антоновичъ и рѣшился прямо выяснить Аннѣ Григорьевнѣ, въ какія отношенія они стали другъ къ другу, и честно предложить ей свою руку. Такъ имъ и было сдѣлано.
   Нельзя сказать, что Анна Григорьевна черезчуръ ужь удивилась, услыхавши такое предложеніе со стороны Павла Антоновича; но она видимо еще не ждала его.
   -- Выйти замужъ? какъ-то особенно простодушно произнесла она и задумалась.
   -- Непремѣнно. Иначе какъ-же? настаивалъ на своемъ Павелъ Антоновичъ.
   -- Чтожь это, право, такое?.. Я вовсе и не думала объ этомъ. Это съ папашиныхъ-то хлѣбовъ да на ваши...
   -- Зачѣмъ-же непремѣнно такъ? Вотъ ужь не ожидалъ отъ васъ этого, Анна Григорьевна! Оказывается, что вы такая-же рутинерка, какъ и всѣ вы, тѣ-же предразсудки...
   -- Ну-да, разговаривайте! Знаемъ мы васъ. Вы вотъ говорите такъ-то; а сами въ душѣ рады, что мы на всемъ вашемъ попеченіи. Кому-же непріятно благодѣтелемъ величаться! Ну вотъ вы и выдумываете тамъ разныя необходимости, о невозможности говорите, а сами межъ тѣмъ свои услуги предлагаете, даете понять, что законъ для другихъ писанъ, а мы дескать на столько добродѣтельны, что, водя другого за руку, будемъ все-таки утверждать, что онъ самъ ходитъ... Знаемъ мы васъ!
   И на лицѣ Анны Григорьевны показалась легкая, шутливая улыбка.
   -- Вы это очень тонко подмѣтили! Но -- я не таковъ, Анна
   Григорьевна! Даю вамъ торжественную клятву, что на другой-же день послѣ свадьбы вы будете свободны, какъ вольная птица... Назначу вамъ часъ, когда мы будемъ видѣться, конечно, съ вашего согласія: я допускаю это; а за тѣмъ хоть умирайте съ голоду, я даже не поинтересуюсь и спросить васъ объ этомъ.
   -- Ну вотъ, вотъ... Я всегда такъ думала. Какъ, право, вы свою мысль развратили! Такъ и смотрите -- настоящими падишахами. Вездѣ, и въ шуткѣ крайности. У насъ вѣдь вотъ и въ мысли не можетъ быть -- разсуждать такъ. Послѣднія слова Анна Григорьевна говорила ужь грустно-задумчивымъ тономъ.
   Навели, Антоновичъ поспѣшилъ дать другой оборотъ разговору.
   -- Но серьезно, Анна Григорьевна: неужели вы меня такъ мало знаете, что можете подозрѣвать въ чемъ-нибудь нехорошемъ, въ посягательствѣ на васъ... Вы посмотрите на меня.
   -- Вамъ-то я вѣрю, вѣрю... Если-бы я вамъ не вѣрила, я-бы съ вами и не говорила такъ.
   Павлу Антоновичу послышалась въ словахъ Анны Григорьевны особенная нѣжность.
   -- Такъ какъ-же, Анна Григорьевна? говорилъ онъ. во всѣ глаза глядя на нее.
   -- Что такое? разсѣянно спросила Апна Григорьевна.
   -- Я говорю о моемъ предложеніи вамъ...
   Наступило на нѣкоторое время молчаніе.
   -- Да я согласна на него. Пусть будетъ такъ.
   Павелъ Антоновичъ выразилъ на лицѣ своемъ все, что выражается въ такомъ случаѣ. Ему хотѣлось раскрыть свои объятія и... по Анна Григорьевна, должно быть, по замѣтила этого.
   -- Вѣдь какъ-же иначе? продолжала она. Это я только могла не подумать объ этомъ. Всегда вотъ такъ. Объ одномъ думаешь, такъ ужь о чемъ-нибудь другомъ и забудешь. А все отъ того, говорятъ, что наша мысль очень узка. Это правда, должно быть. Когда-то только я по буду такой!
   Павелъ Антоновичъ слушалъ и смотрѣлъ на Анну Григорьевну.
   -- Но отчего мнѣ такъ грустно, грустно сдѣлалось отъ вашего предложенія? продолжала Анна Григорьевна. Точно я по того вовсе хотѣла...
   Павелъ Антоновичъ прислушивался не только къ смыслу словъ Анны Григорьевны, но даже къ звуку ея голоса, тону его и въ его душѣ вставалъ ея образъ и разростался до величественныхъ, грандіознѣйшихъ размѣровъ: ему хотѣлось благоговѣть предъ этимъ образомъ, или престо, игнорируя въ своемъ сознаніи слово "благоговѣніе", лишь наслаждаться этимъ чувствомъ, ощущать его сладость въ себѣ и задыхаться подъ его громадной, но такой пріятной тяжестью.
   -- Какая вы странная, Анна Григорьевна! говорилъ онъ.-- Мнѣ остается только удивляться вамъ. Да, какая пропасть между вами и тѣми, кто окружаетъ васъ!..
   Но Анна Григорьевна опять, должно быть, не слыхала словъ Павла Антоновича.
   -- Ахъ! Что-о-же я? воскликнула она.-- И вы не догадались ничего! Это отъ того мнѣ такъ грустно, что я очень много думала о скверной сторонѣ замужней жизни. Вотъ теперь еще никакъ и не могу представить ее себѣ хорошею! Вотъ отчего!
   Анна Григорьевна оживилась и перемѣнила тонъ.
   -- Сколько у меня мыслей въ головѣ, сколько мыслей! быстро говорила она.-- Такъ-бы вотъ сейчасъ и осуществила ихъ на дѣлѣ... Но я исполню ихъ, непремѣнно исполню. Всю душу положу въ нихъ ни передъ чѣмъ не остановлюсь. Вы увѣрены въ этомъ, Павелъ Антоновичъ? Удастся мнѣ?
   -- И вы меня спрашиваете объ этомъ?
   -- Да, да, удастся... Дайте мнѣ вашу руку: у валъ легкая рука?.. Мнѣ нужна легкая и сильная! Теперь вотъ въ садъ-бы: тамъ и думается, и говорится лучше...
   Анна Григорьевна подошла къ двери, которая вела на балконъ, и посмотрѣла сквозь ея стекла въ садъ.
   -- Но и здѣсь хорошо, Анна Григорьевна! Свѣтло такъ!
   Анна Григорьевна не противорѣчила.
   -- Хорошо, говорите вы?
   -- Я думаю, Анна Григорьевна. По моему хорошо.
   -- По вашему хорошо? Ну пусть будетъ и по моему... Но нѣтъ, Павелъ Антоновичъ, шутки въ сторону. О дѣлѣ давайте говорить. Маѣ много, много нужно передать вамъ... Скажу-то я, можетъ быть, немного -- да это ничего не значитъ: я все-таки не преувеличиваю.
   Павелъ Антоновичъ приготовился слушать, т. е. весь превратился въ слухъ и зрѣніе.
   -- Видите-ли вотъ. Ну хорошо -- я выйду за васъ замужъ. Только я на вашъ счетъ житъ не стану ни подъ какимъ видомъ. 11 вѣдь очень хорошо понимаю, что тогда только мы и голову поднимемъ, когда васъ знать не будемъ. Въ этомъ вѣдь и вопросъ весь. Такъ я говорю?
   -- Это, Анна Григорьевна, даже и не требуетъ моего завѣренія.
   -- Ну да, конечно, такъ. Это всѣ говорятъ. Чей хлѣбъ ѣшь, того и пѣсню пой -- вѣдь есть, кажется, такая пословица. Да и къ чему пословица? дѣло для меня такъ ясно, ясно... Только вы что-же думаете? Я отъ васъ въ какія нибудь работницы, что-ли, дойду, швеей сдѣлаюсь, цѣлый день съ утра до вечера за какой-нибудь тупой работой спины не разогну? Нѣтъ-съ, благодарю покорно...
   Павелъ Антоновичъ не сдѣлалъ на это никакого вопроса; но вся его фигура выражала, что онъ съ нетерпѣніемъ ждетъ, что дальше будетъ.
   -- У меня папаша есть, продолжала Анна Григорьевна.-- А. съ нимъ у насъ нѣтъ никакихъ счетовъ. На первыхъ порахъ я буду совершенно обезпечена. Да даже и не на первыхъ только. Я вовсе не хочу отказываться отъ этого. Да это и глупо было-бы отказываться. Какъ вы думаете, Павелъ Антоновичъ?
   -- Опять меня спрашиваете, Анна Григорьевна! Да если вы такъ думаете, значитъ -- имѣете основаніе, значитъ -- думали когда-нибудь объ этомъ, и мнѣ остается...
   Опять, должно быть, что-то закопошилось въ Павлѣ Антоновичѣ и стремилось выразиться наружу. Но Анна Григорьевна, должно быть, опять не хотѣла слушать, что "остается" ему.
   -- И правда ваша! поспѣшила она.-- Имѣю основаніе. Я, видите-ли, съ васъ беру примѣръ. Вѣдь изъ васъ никто не раздастъ своего наслѣдства нищимъ и не пойдетъ въ поденьщики. Ну и я кого-же удивлять буду? Своимъ счастливымъ положеніемъ -- да не воспользоваться? Никогда, никогда... У меня всѣ средства сдѣлать много, очень много. Всякій насмѣялся-бы надо мной, если-бы я да сѣла при этомъ за пяльцы, ну или тамъ за другое что.
   -- Что-же вы намѣрены дѣлать? спросилъ Чебатовъ, и почувствовалъ, что внутри его вмѣстѣ съ пріятнымъ чувствомъ любви и удивленія къ Аннѣ Григорьевнѣ вдругъ поднялось робкое чувство ожиданія чего-то неизвѣстнаго.
   -- Что я намѣрена дѣлать? повторила Анна Григорьевна.-- Если-бы вы знали, Павелъ Антоновичъ, то-есть, если-бы я могла хоть частичку передать изъ того, что передумала... Какихъ, какихъ только мыслей не перебывало въ моей головѣ! Вы вотъ сказали, что я не похожа на другихъ изъ насъ. Это правда, пожалуй.)[ чѣмъ-нибудь маленькимъ, какими-нибудь сѣрыми буднями не могу удовлетвориться, не могу, да, не могу... Моя натура не такая. Я -- изъ тѣхъ женщинъ, которыя жили давно, давно когда-то и подъ вліяніемъ своей мысли шли проповѣдывать въ глухія и дикія страны. Да, и я пошла-бы! Непремѣнно-бы такъ было.
   Павелъ Антоновичъ смотрѣлъ на восторженную фигуру Анны Григорьевны и теперь только его удивленіе къ ней возрасло до крайней степени; а онъ думалъ-было, кажется,-- что ужь извѣдалъ эту крайнюю степень.
   -- Вы, можетъ быть, не вѣрите мнѣ? Но это такъ, такъ. Я только, можетъ-быть, выражаюсь нескладно, говорить не привыкла. Я думаю, вотъ у меня всѣ средства есть: отчего-бы мнѣ не быть руководительницей другихъ изъ насъ, постоянно и настойчиво шевелить, будить ихъ?.. Впослѣдствіи такихъ-же, какъ я, то-есть, съ такими-же мыслями, могло-бы явиться очень много... Мы стали-бы дѣйствовать сообща, могли-бы имѣть большое вліяніе на наше подростающее поколѣніе... Занялись-бы вопросомъ, какъ поднять уровень нашихъ знаній, сдѣлать ихъ серьезными и съумѣть приложить къ дѣлу... Если ужь наша такая судьба -- остаться, кажется, вѣкъ недоучками, похлопочемъ, по крайней вѣрѣ, о другихъ, о тѣхъ, которыя за нами войдутъ. Это непремѣнно нужно, въ этомъ только и корень нашей силы. Тогда, можетъ быть, самъ собой рѣшится и вопросъ, какую удобнѣе работу подыскать себѣ, какъ лучше устроить свое положеніе... Видите, вотъ вамъ еще дѣло, которымъ заняться слѣдуетъ -- и грудное, очень трудное пока дѣло!.. Сама-бы я, наконецъ, устроилась такъ, какъ-бы больше мнѣ нравилось, нашла-бы себѣ настоящее, прочное обезпеченіе... И какъ-бы я была счастлива! Сколько-бы радостей было! Такъ вотъ и перескочила-бы къ этому времени... Вы, Павелъ Антоновичъ, можетъ быть, и не знаете, что со мной дѣлается отъ всѣхъ этихъ мыслей? Голова такъ вотъ и горитъ, горитъ, точно расплавиться хочетъ.
   Павелъ Антоновичъ сидѣлъ, весь ошеломленный словами Анна Григорьевны. Много разныхъ мыслей пролетѣло у него въ головѣ, когда говорила она. То онъ падалъ ницъ предъ мощной энергіей этой дѣвушки и страстная, встревоженная фигура Анны Григорьевны въ его глазахъ принимала особенный, необычный блескъ; то онъ готовъ былъ назвать слова ея -- словами черезчуръ возбужденнаго воображенія, слишкомъ далекими отъ живой дѣйствительности. Но теперь Павлу Антоновичу было болѣе жутко, чѣмъ хорошо. То и другое представленіе давило, тѣснило его и но давало ему свободно вздохнуть и пошевельнуться. Чего она хочетъ? Куда стремится? Можно-ли все это выполнить?..
   -- Вамъ, Павелъ Антоновичъ, можетъ быть, кажется, что все это фантазія, бредни неопытной дѣвушки. Но я и сама знаю, чего моимъ мыслямъ недостаетъ. Онѣ слишкомъ общи у меня. Частностей-то вотъ, подробностей въ приложеніи къ дѣлу я и не знаю. Да и какъ-же знать мнѣ? Сидишь въ четырехъ стѣнахъ, и только думаешь да думаешь... Вы вотъ теперь разберите всѣ мои мысли, что въ нихъ есть ненужнаго, неосновательнаго, какъ съ ними справиться. Мы теперь все вмѣстѣ, вдвоемъ съ вами будемъ думать... Такъ вѣдь? Вы будете мнѣ умно, хорошо такъ говорить, а я васъ слушать буду. Вы вѣдь много опытнѣе, практичнѣе меня, знаете и видѣли гораздо больше...
   Анна Григорьевна вдругъ остановилась и посмотрѣла на Чебатова.
   -- Что-же это вы? Вы ужь и задумались?.. Нѣтъ, нѣтъ, теперь будетъ, теперь не нужно.ничего серьезнаго... Вы вотъ посмотрите, какая я теперь; я теперь бѣгать, рѣзвиться хочу. Я теперь и совсѣмъ ужь не одна... Ну, будетъ-же! Какой вы право...
   Анна Григорьевна подошла къ Чебатову, одну руку положила къ нему на плечо и стала слегка трясти его, а другой взяла его руку. Въ душу Чебатова опять стало понемногу проникать прежнее хорошее чувство. Онъ понемногу воскресалъ и оживлялся.
   -- Ну слушайте вотъ! Хотите слушать? Я вамъ бойкую, веселую пѣсенку сыграю... Хотите?
   -- Сыграйте, сыграйте! протяжно, какъ-бы просыпаясь, говорилъ Чебатовъ.-- Я васъ буду слушать... А зачѣмъ-же вы такъ встревожились, сердце-то у васъ зачѣмъ такъ сильно бьется? Вотъ! мнѣ отсюда и то слышно.
   -- Ну вотъ! Есть о чемъ... Очень мнѣ нужно, какъ оно бьется.
   Она выдернула свою руку изъ руки Чебатова и побѣжала къ фортепіано. За нею и Павелъ Антоновичъ тихо поднялся изъ креселъ. Анна Григорьевна открыла крышку, сѣла и начала играть.
   Послѣ такого объясненія съ Анной Григорьевной, Павелъ Антоновичъ долго былъ въ самомъ неопредѣленномъ настроеніи духа. Онъ могъ теперь дѣйствительно назвать ее своею и, безъ всякаго укора со стороны какой-нибудь правдивой мысли, думать о себѣ не иначе, какъ въ то-же время и о ней. Чего хотѣлъ онъ, достигъ наконецъ. Но странно! никакой несказанной радости, никакого невыразимаго довольства собой въ немъ не было. Онъ даже не могъ вполнѣ обнять и почувствовать того факта, что "она" -- его теперь. Точно это было для него фразой какой, смысля которой онъ никакъ не могъ схватить.
   Только позднѣе, когда разныя ощущенія стали рѣзче выдаваться изъ общей, безличной массы ихъ, дѣло мало-по-малу стало разъясняться. Оказывалось, что то, чего хотѣлъ Павелъ Антоновичъ и къ чему онъ шелъ безъ всякой оглядки, сдѣлалось не совсѣмъ по его вкусу и гаданіямъ. Онъ полюбилъ Анну Григорьевну и вотъ уже съ нѣкотораго времени ни одна его радость не была полна безъ мысли о ней; онъ жилъ теперь только будущимъ, тамъ только ему видѣлись и счастіе, и жизнь,-- но за то какое счастье! какая жизнь! У Павла Антоновича даже духъ захватывало отъ предощущенія всего, что имѣетъ быть впереди. А тутъ вдругъ произнесено имъ рѣшительное слово, Анна Григорьевна согласилась съ этимъ словомъ -- и никакой замѣтной перемѣны въ ихъ отношеніяхъ другъ къ другу. Конечно, въ послѣднее время она стала особенно искренней, откровенной съ динъ, но это одно что-же за перемѣна? Съ самаго начала ихъ знакомства въ ихъ отношеніяхъ не было ничего натянутаго. Нѣтъ, этого мало, очень мало! Онъ ждалъ и надѣялся, его чаянія и надежды не исполнились -- Апна Григорьевна и на этотъ разъ выдержала свой обычный характеръ, была такою-же, положимъ, какъ и всегда, все съ такой-же -- какъ лоно теперь -- думой о будущемъ, все съ такимъ-же взглядомъ, устремленнымъ вдаль куда-то; точно это будущее, котораго она хочетъ, и не началось вовсе со словомъ Павла Антоновича, точно ужь и нельзя было на минуту остановиться и отпраздновать этотъ починъ, эту варю грядущаго будущаго. И Павелъ Антоновичъ остался недоволенъ -- не Анной Григорьевной, нѣтъ; этого даже и въ мысли у него не было, а просто такъ недоволенъ, скорѣй даже самимъ собой.
   Но мало того, что не сдѣлалось по желанію Павла Антоновича -- ему предложена была задача. Анна Григорьевна хочетъ заранѣе увидѣть, осязать свою будущую дѣятельность. Нужно было, слѣдовательно, вмѣсто того, чтобы ощущать безмятежный покой и тишину въ душѣ своей, рѣшать задачу. Между-тѣмъ Павелъ Антоновичъ составилъ въ головѣ довольно отчетливый планъ будущей жизни вдвоемъ. Можетъ быть, нѣсколько разъ возвращаясь мыслью все къ одному и тому-же предмету, онъ успѣлъ свыкнуться, сжиться съ предположеніями. А тутъ почти нежданно предлагаютъ другой планъ, хоть только и слегка набросанный, но по всѣмъ признакамъ широкій планъ. А Павелъ Антоновичъ, какъ на бѣду, ни разу и не бралъ его въ разсчетъ На первыхъ порахъ его просто щемило, сосало что-то, когда онъ вспоминалъ объ этомъ планѣ. Чѣмъ могутъ разрѣшиться всѣ эти томительныя порыванья куда-то? Какъ при нихъ ихъ жизнь устроится?.. Какъ въ самомъ дѣлѣ?-- туманъ, одинъ туманъ, неизвѣстность мучительная... Что если, вмѣсто счастья, неудачи разныя, попреки, недовольство, горе -- и блѣдное, худое лицо съ большими впавшими глазами, съ укоромъ, а, можетъ быть, съ презрѣніемъ смотрящими на тебя? Не хорошо, скверно! И этотъ туманъ, и эта неизвѣстность -- на мѣсто такихъ осязательныхъ, рельефныхъ образовъ"... Полеводѣ, нужно время, чтобы приглядѣться къ такимъ нехорошимъ мыслямъ, которыя нѣтъ-нѣтъ да и всплывутъ откуда-то наружу и рѣзко обрисуются на общемъ туманномъ фонѣ.
   Понемногу только начало выясняться въ головѣ Павла Антоновина и строиться нѣчто новое. А вслѣдствіе, конечно, этого понемногу и обрисовалась въ ней опредѣленная, цѣльная мысль.
   Анна Григорьевна, разсуждалъ Чебатовъ, очевидно не знаетъ практической жизни. Ея мысли на счетъ своего дѣятельнаго будущаго сложились наединѣ съ собой, безъ всякой помѣхи и толчковъ со стороны живой дѣйствительности. Она думаетъ, можетъ быть, что стоитъ составить стройный и законченный планъ чего-нибудь, какъ уже и легко его будетъ привести въ исполненіе, что вся суть дѣла тутъ, весь успѣхъ его зависитъ отъ строгоотчетливой разработки этого плана. Ошибиться такимъ образомъ въ своихъ предположеніяхъ и чаяніяхъ она очень легко могла. Но она дѣвушка умная. Разсказать ей, объяснить, сколько можетъ на практикѣ встрѣтиться трудностей такихъ, о которыхъ она и думать не могло; выставить ей на видъ, обратить все ея вниманіе, сколько нужно терпѣнія, выдержанности въ характерѣ при достиженіи такой широкой цѣли: вѣдь эта цѣль должна достигаться шагъ за шагомъ, мало того -- работа очень легко будетъ дѣлать шагъ, два шага впередъ и одинъ назадъ. Да, ей непремѣнно надо указать на всѣ эти обстоятельства: она пойметъ все это. Но какое-же дѣло можетъ быть для нея? Задумался надъ этимъ Павелъ Антоновичъ. Въ самомъ дѣлѣ, какое дѣло?.. Но мало-ли дѣлъ? Школу можно открыть; если она имѣетъ влеченье къ механической работѣ и не имѣетъ предразсудковъ,-- открыть другое что... да и мало-ли что? Было-бы желаніе. И зачѣмъ придумывать ей работу? Не будетъ-ли это навязываньемъ? Пусть на первый разъ сама себѣ найдетъ, по своему собственному желанію. Различные виды работъ, доступныхъ женщинѣ, всѣ на виду. А Анна Григорьевна умная дѣвушка, много читала, думала: она выберетъ себѣ, что ей нужно. Если-же такъ, то и толковать значитъ не о чемъ, и разговоръ конченъ. Все можетъ пойти отлично, и... и... да какъ еще заживемъ хорошо!
   Новое зданіе такимъ образомъ было выстроено,-- хоть и нельзя не замѣтить, что верхній этажъ его и не такъ тщательно выведенъ;-- должно быть, спѣшилъ архитекторъ и слишкомъ давалъ волю своему вдохновенію. Но вѣдь и то сказать, дѣло не въ верхнемъ этажѣ: было-бы крѣпко основаніе.
   Когда Павлу Антоновичу пришло время высказать все то, до чего онъ додумался, онъ началъ не совсѣмъ прямо, нѣсколько загадочно даже. Дѣло происходило въ той самой бесѣдкѣ, гдѣ Анна Григорьевна подала ему въ первый разъ свою руку.
   -- А знаете что? выбранъ приличную минуту, вдругъ спросилъ онъ Анну Григорьевну.
   -- Что такое?
   -- А вотъ помните -- въ тотъ разговоръ нашъ, когда вы такъ хорошо говорили, что-бы вамъ хотѣлось сдѣлать: помните -- вы сами еще замѣтили, что и вдругъ задумался.
   -- Ну-да, помню. Чтожь такое?
   -- Такъ вотъ, о чемъ-бы -- вы полагаете -- я задумался? Вы тогда, кажется, не такъ растолковали все это.
   -- Не такъ? Какъ-же нужно? Это странно довольно. Что-же вы мнѣ тогда не сказали?
   Чебатовънѣсколько замѣшался при послѣднемъ вопросѣ Анны Григорьевны.
   -- Тогда, Анна Григорьевна, не время было говорить объ этомъ, нашелся, наконецъ, онъ.-- Мнѣ... мнѣ тяжело было васъ слушать.
   -- Тяжело? Чтожь это значитъ такое?
   Анна Григорьевна поблѣднѣла даже.
   -- То-есть, тяжело отчасти, Анна Григорьевна. Мнѣ и хорошо было въ то-же время. Сначала даже совершенно хорошо. Я вполнѣ соглашался съ тѣмъ, что вы говорили. Вполнѣ понималъ васъ. Мало того, отъ васъ воодушевленіе передалось и мнѣ, и моя мысль унеслась далеко куда-то... Я думалъ, Анна Григорьевна: вотъ вы такъ страстно желаете очень многаго, а между-тѣмъ возможность исполненія такъ далека еще. Нужно пройти длинный, очень длинный путь; онъ и тяжелъ, и скученъ. Захотите-ли вы всего этого? Имѣлось ли у васъ въ виду все это? А потомъ и перенесете-ли?
   Съ тоской и любовью глядѣлъ Павелъ Антоновичъ въ глаза Аннѣ Григорьевнѣ.
   -- Только-то? воскликнула она, когда Чебатовъ кончилъ свою рѣчь.-- А я ужь думала -- и богъ знаетъ, что такое? Павелъ Антоновичъ! Да вѣдь ваша Анна Григорьевна не пустая какая-нибудь, глупая дѣвчонка. И вы могли подумать это? Это не грѣхъ вамъ?
   -- Да нѣтъ, зачѣмъ-же? Я вовсе не то думалъ. Вы взводите на меня напраслину. Я думалъ о трудностяхъ, которыя...
   -- Да нѣтъ, нѣтъ! спѣшила перебить Анна Григорьевна.-- Я знаю, знаю. Нужно работать, много работать, на всѣ трудности быть готовой. Я знаю -- много трудностей, много гадкаго, всего, всего будетъ... Но тутъ Анна Григорьевна, какъ-бы вспомнивъ что-то, остановилась вдругъ.-- Впрочемъ нѣтъ, что-же я? Зачѣмъ это я бѣгу прочь отъ разсужденія?.. Вы думали о трудностяхъ, и я думала, да можетъ быть, многое пропустила. Да, да;-- вотъ говорите мнѣ о нихъ, а я васъ слушать буду.
   Павелъ Антоновичъ началъ говорить о трудностяхъ... Дѣйствительно, изъ числа ихъ были и такія, которыхъ Анна Григорьевна не знала. Но это не смутило ее.
   -- Ну чтожь? говорила она. Все это такъ, такъ. Мы и начнемъ, пожалуй, съ немногаго, очень немногаго. Вотъ сначала жить будемъ не такъ, какъ другіе живутъ. Пусть это примѣромъ будетъ. При этомъ дѣло какое-нибудь, такъ незамѣтное, очень скучное, пожалуй: только-бы цѣль-то моя за нимъ не терялась. Вы не смотрите на меня: я вѣдь и терпѣливая -- о, какая терпѣливая! Только-бы по моей мысли дѣлалось. Я нарочно, бывало, цѣлые дни за самымъ кропотливымъ узоромъ просиживала. Да, нарочно: вотъ именно затѣмъ,-- хватитъ меня на это или нѣтъ. Вотъ вѣдь я какая!
   Слушалъ Павелъ Антоновичъ все это и успокоивался. Гармонія и миръ сходили въ его душу. И какъ по сходить имъ? Анна Григорьевна, оказывалась совершенно благонадежной дѣвушкой.
   -- Да, да! твердила ока.-- Я съумѣю сдержать себя. Мнѣ только-бы вотъ не это, не это, что теперь вокругъ меня. А то я сяду за работу. И какъ хорошо будетъ видѣть это, какъ шагъ за шагомъ, постепенно дѣло все успѣваетъ, большимъ, большимъ становится! Сколько радости будетъ! Энергіи сколько прибавится! Сильнѣе, быстрѣй пойдешь къ цѣли. Какое тутъ горе... Увѣрена при этомъ, что у тебя есть, кто поддержитъ тебя. Вѣдь да? Правду я говорю?
   Чебатовъ ничего не отвѣчалъ на вопросъ; онъ только посмотрѣлъ на Анну Григорьевну.
   -- Ну вотъ видите. На что-же лучше? Ему я передамъ и свою радость. И онъ вмѣстѣ со мной будетъ радоваться. Такъ вѣдь?
   Чебатовъ опять молчалъ и только смотрѣлъ на Анну Григорьевну. Глаза на этотъ разъ выражали все.
   -- Что-же вы мнѣ ничего не скажете? Скажите что-нибудь?
   -- Что-же я скажу вамъ? Что могу сказать?.. По моему, лишни и вопросы, лишни и отвѣты на нихъ.
   -- Ахъ, какой вы! Да вѣдь пріятію слышать -- разъ, два. много разъ слышать, когда тебѣ говорятъ, что это такъ, такъ, такъ...
   -- Да вѣдь пріятно слышать, Анна Григорьевна. А говорить каково! Слова-то гдѣ?
   Чебатовъ улыбнулся.
   -- Ну вотъ -- слова гдѣ? Мнѣ мудреныхъ ненужно. Говорите: да, да., да.
   -- Ну извольте -- да, да, да.
   Обоимъ смѣшно сдѣлалось.
   -- Ну вотъ!.. А вы было пугать меня вздумали. Ужь на меня надѣйтесь. Только охраняйте, поддерживайте, не забывайте меня... Что-же вы опять ничего не отвѣчаете?
   -- Ахъ, да, да. Буду, Анна Григорьевна, буду. Всѣмъ буду -- и охранять васъ, и поддерживать, и помогать буду.
   Оба они опять смѣялись.
   -- Только какъ-же, Анна Григорьевна? Я-то могу разсчитывать на ваше участіе въ своихъ... радостяхъ? вдругъ спросилъ Павелъ Антоновичъ.
   Почему это ему вдругъ понадобилось задать такой вопросъ? онъ и самъ, вѣроятно, отчетливо не сознавалъ. Вѣрно только то, что онъ говорилъ въ шутливомъ тонѣ.
   -- Ну! и вы меня спрашивать! Меня-то бы ужь незачѣмъ. Вы вѣдь всегда можете требовать, приказать намъ принимать участіе. Мы вѣдь... нѣтъ, нѣтъ -- я смѣюсь... Какой вы чудной, право! Да если я хочу дѣлиться съ вами своей радостью, такъ я даже заставлю васъ дѣлиться со мной вашею. Мы оба вмѣстѣ будемъ радоваться, оба будемъ счастливы.
   -- То-то, Анна Григорьевна. А я ужъ было хотѣлъ... тутъ Павелъ Антоновичъ совсѣмъ-было остановился; но слово почему-то сорвалось съ языка: хотѣлъ повести рѣчь о безкорыстіи.
   -- Что? Что вы сказали? О безкорыстіи... Это къ чему?
   Но сорвавшееся слово роковымъ какимъ-то образомъ тащило за собой и другія такого-же характера.
   -- Да, Анна Григорьевна! Что-жъ такое? Могъ-бы быть и рыцаремъ -- и какимъ еще рыцаремъ! Вы меня, значитъ, не знаете...
   -- Къ чему-же это? все свое говорила Анна Григорьевна.-- Зачѣмъ говорить объ этомъ?
   И въ самомъ дѣлѣ, зачѣмъ? Вѣдь это ужь какъ будто и на оскорбленіе походитъ... Или много накопилось чего въ душѣ Павла Антоновича?
   -- Я шучу, шучу, Анна Григорьевна! опомнился наконецъ, должно быть, Чебатовъ.
   -- Шутите?.. Зачѣмъ-же шутить такъ?
   Анна Григорьевна чувствовала, что не слѣдъ, не нужно такъ шутить Павлу Антоновичу. Вдругъ какая-то черезъ-чуръ рѣзкая мысль блеснула въ ея головѣ и ея лицо покрылось яркимъ румянцемъ.
   -- Ахъ, да какая-же я! заговорила она.-- Вы, можетъ быть, подумали, что мнѣ... что я за своими мыслями совсѣмъ и забываю о васъ.
   -- Что вы? Что вы? Анна Григорьевна! бросился-было поправляться Чебатовъ. Ему теперь ясно сдѣлалось, какъ далеко въ зашелъ съ своей шуткой.
   -- Нѣтъ, нѣтъ. Развѣ вы не видите, что я... люблю васъ, жить безъ васъ не могу.
   Анна Григорьевна быстро придвинулась къ Павлу Антоновичу, обвилась вокругъ его шеи и цѣловала его, долго, страстно цѣловала, какъ только можетъ цѣловать дѣвушка, въ первый разъ нобящая.
   -- Милѣйшій мой!.. Паша!.. Дорогой мой!.. И ты могъ подумать?..
   -- Я шутилъ, шутилъ... Безъ цѣли, безъ мысли шутилъ... забудь, не говори объ этомъ...
   Развѣ только какой сердцевѣдецъ можетъ пересказать все, что сотворилось въ это время въ душѣ Чебатова. Онъ какъ будто ждалъ всего этого, и какъ будто все это было для него совершенной неожиданностью. А главное, онъ былъ пораженъ, ошеломленъ такой силой страсти. Онъ самъ не зналъ, что съ нимъ дѣлается. Мелькомъ проскочило въ его головѣ прошлое, но все это прошлое было такъ ничтожно, блѣдно предъ настоящей минутой. Павлу Антоновичу только еще въ первый разъ приходилось быть лицомъ къ лицу предъ такой охватывающей, неудержимой страстью.
   Чебатовъ пришелъ къ себѣ домой, весь сіяющій радостью, счастливый, съ одной только мыслью -- мыслью о ней, и съ однимъ только ощущеніемъ -- ощущеніемъ наслажденія, полнаго, невозмутимаго, сладкаго наслажденія. Никогда еще ему не было такъ хорошо, какъ теперь. Онъ точно въ первый разъ любилъ... Все. старое казалось теперь такимъ жалкимъ... И Павелъ Антоновичъ живо сознавалъ это, чувствовавъ и тѣмъ неудержимѣе была сила, которая влекла его теперь къ Аннѣ Григорьевнѣ. Ему хотѣлось до дна выпить ту чашу блаженства, которая раскрывалась предъ нимъ. Онъ ни о чемъ не думалъ, ничего не соображалъ...
   Но, какъ себя чувствуетъ Анна Григорьевна? Что съ ней сталось?
   Съ ней, говоря откровенно, на этотъ разъ не произошло ничего особеннаго. Если вѣрить ей самой, то простое и едвали не заурядное слово "другъ" такъ сильно на нее подѣйствовало, что она тотчасъ-же обрекла себя на цѣлую безсонную и тревожную ночь. Но вотъ теперь на ея языкѣ другое несравненно болѣе обаятельное, сладкозвучное слово "люблю". Кажется, чего яснѣе, что за такимъ словомъ должно послѣдовать: для примѣра, хоть-бы вотъ нашъ-же Чебатовъ... Но -- то Чебатовъ. Для Анны-же Григорьевны прекраснѣйшее изъ словъ еще не оказалось тѣмъ магическимъ звукомъ, надъ которымъ однимъ такъ часто и останавливается человѣкъ, складывая руки въ томномъ ожиданіи чего-то такъ страстно желаннаго... Анна Григорьевна не могла не сознавать, что участь ея измѣняется, и измѣняется во всякомъ случаѣ къ лучшему.-- Но... что дальше-то? что тамъ? У ней будетъ полная возможность приняться за то, что ей хочется, къ чему такъ стремится душа ея. Хорошо. Но -- что-же это что? У ней есть задача, есть цѣль. Но дѣло не въ цѣли. Что она будетъ дѣлать? Что должна дѣлать? Какъ нужно дѣлать?.. Она вотъ говорила Павлу Антоновичу, что съ радостью сядетъ и за скучную работу. Она и сядетъ, сядетъ за нее. Но пусть она будетъ увѣрена, что эта работа -- все-таки шагъ къ цѣли. А что если все это будетъ однимъ толченьемъ воды, ни къ чему но поведетъ и только разобьетъ ея вниманіе? Что станется съ ея энергіею? Останется-ли она неприкосновенною?.. Какъ тутъ быть?.. А вотъ еще трудности. Недаромъ Павелъ Антоновичъ именно съ нихъ началъ. И онѣ будутъ, непремѣнно будутъ. Если-бы онѣ только не мѣшали, не вынуждали насильно останавливаться!..
   Теперь наступало, кажется, время -- подробно и въ полное удовольствіе наговориться обо всемъ, обо всемъ, что думала и передумала Анна Григорьевна. Ей хотѣлось говорить, хотѣлось придти къ чему-нибудь опредѣленному въ своихъ мысляхъ и потомъ уже съ совершеннымъ спокойствіемъ, безъ всякой тревоги и опасенія смотрѣть въ будущее.
   Но, по волѣ судьбы, разговорамъ Анны Григорьевны не суждено было принять широкое, блестящее развитіе... Разговоры были, да велись они не такъ, какъ хотѣлось-бы Аннѣ Григорьевнѣ, неровно, отрывочно какъ-то, а потомъ и вертѣлись все на одномъ, да на одномъ. Они не развернули предъ ней картины ея будущаго во всемъ его блескѣ и яркой отчетливости. Всѣ ея вопросы были только скомканы въ кучу, въ которой такъ-же трудно было разобраться, какъ и прежде, когда эти вопросы разростались, разростались, ползли врозь, и не было никакой возможности привести ихъ къ одному чему-нибудь.
   -- Да, я счастлива, говорила Анна Григорьевна Чебатову,-- мнѣ хорошо теперь. Я ужь не тревожусь такъ. Ну, а все нѣтъ, нѣтъ -- туманъ какой-то... ничего мнѣ неясно. Есть что-то въ головѣ, а выяснить все это, отчетливо представить -- нѣтъ, не могу... силъ моихъ нѣтъ. Мое счастье -- вовсе не свѣтлое счастье. Не знаю, ваше какъ? (Анна Григорьевна продолжала въ неэкстренныхъ случаяхъ обращаться съ Чебатовымъ на вы -- такъ ей нравилось).
   Павелъ Антоновичъ пожиналъ плечами и съ тоской и мукой глядѣлъ на Анну Григорьевну.
   -- Зачѣмъ-же вы такъ? Чѣмъ не свѣтло ваше счастье?
   -- Ахъ, Боже мой! Какой вы... Помните, я говорила вамъ, что знаю, что мнѣ дѣлать, а подробностей-то дѣла не знаю. А вѣдь это выходитъ, что я ничего не знаю. За что собственно и какъ я примусь? Не ясно, не ясно, темно все...
   -- Знаю, знаю, говорилъ Чебатовъ.-- Вы еще говорили тогда, чтобы я разобралъ ваши мысли, вдумался въ нихъ.
   -- Ну да, да. Я вѣдь сознаю, что моимъ мыслямъ многаго не достаетъ. Вотъ вы теперь думали о нихъ... Думали вѣдь?
   -- Думалъ, Анна Григорьевна.
   -- Ну вотъ видите... Такъ и говорите мнѣ, говорите... Тогда только и успокоюсь совсѣмъ.
   -- Но что-же я говорить вамъ буду? говорилъ Чебатовъ.-- Мой отвѣтъ очень коротокъ: въ вашихъ мысляхъ нѣтъ ничего неосновательнаго. А если-бы и было что, такъ теперь еще слишкомъ рано разсуждать объ этомъ... Обстоятельства покажутъ.
   -- Обстоятельства покажутъ...
   -- Да, Анна Григорьевна. Разсудите сами.
   Разсуждала Анна Григорьевна и опять, можетъ быть, противъ желанія Чебатова, заводила съ нимъ новую рѣчь.
   -- Нѣтъ, Павелъ Антоновичъ... Думала я -- да что вы со мной сдѣлаете? Я лучше опять повторю всѣ свои планы -- подробнѣе, обстоятельнѣе повторю.
   Планы вторично передавались Чебатову.
   -- Ну, что вы теперь скажете? Какъ мнѣ быть?
   -- Анна Григорьевна! отвѣчалъ Чебатовъ.-- Да зачѣмъ-же вы заранѣе себя безпокоите, мучите разными вопросами... Попробуемъ, испытаемъ, а тамъ увидимъ, что.
   -- Ну хорошо, ну прекрасно... Я соглашусь съ вами, я буду слушать моего...
   Анна Григорьевна не договорила, кого это лоно? А Чебатову и такъ уже безъ досказыванья хорошо сдѣлалось. Онъ съ любовью глядѣлъ на Анну Григорьевну.
   -- Буду слушаться, продолжала та, -- но въ чекъ? вѣдь вотъ вопросъ: вы сами видите. Какъ-же дѣло-то поведется? За что приниматься мнѣ? Вотъ тутъ ничего и невидно, темнота, туманъ...
   -- Но, Анна Григорьевна, вы хотите, чтобы все это было для васъ такъ-же ясно, какъ дважды два -- четыре. Но вѣдь это невозможно.
   -- Да нѣтъ и нѣтъ, я не того вовсе хочу. Ну вы разсмотрите -- выйду я за васъ замужъ. Принимаюсь за дѣло -- а его и нѣтъ, искать еще нужно.
   Что тутъ было отвѣчать Чебатову? А тутъ еще лѣто въ полномъ разгарѣ, жара такая стоитъ, да и съ Анной Григорьевной необыкновенная перемѣна случилась: она такъ чудно-хороша стала.
   Чебатовъ успокоивалъ ее, говорилъ, что ея дѣло слишкомъ ново, слишкомъ непохоже на все, что теперь дѣлается, Цто поэтому никакъ нельзя разсчитывать, какой оно оборотъ приметъ, нельзя даже осязательно указать, чѣмъ начнется оно. На первый разъ довольно ужь -- всмотрѣться въ среду, въ которой придется дѣйствовать, оріентироваться, такъ сказать.
   -- Вѣдь у васъ есть, урезонивалъ онъ Анну Григорьевну,-- желаніе дѣла, есть надежда, что не пройдетъ это желаніе -- и отлично, нужно успокоиться: обстоятельства укажутъ, какъ выполнить его.
   -- Вы говорите?
   -- Разсудите сами, отвѣчалъ Чебатовъ.
   Разсуждала Анна Григорьевна и ко всѣмъ ея размышленіямъ цѣплялась мысль, что она, стало быть, напраснаго, невозможнаго хочетъ. Но неужели согласиться съ такой мыслью? Неужели такъ-таки выйти замужъ, не зная вовсе, что дальше съ тобой будетъ, такъ просто выйти замужъ -- и только? На что-же это походить будетъ? Вотъ дескать -- слышали?-- дочь доктора выходитъ за такого-то, дочь доктора вышла за такого-то. А танъ, скорѣй опять за противныя кулисы -- точно такъ-же, какъ и прежде. Только теперь -- навсегда ужь! Нѣтъ, нѣтъ, нехорошо, гадко такъ. Точно въ этомъ "выйти замужъ" вся моя жизнь, вся цѣль коей жизни. "Ахъ, если-бы поскорѣй замужъ выйти"! "Ахъ, какъ я счастлива, ma chère! Больше мнѣ ничего, ничего ненужно. Ты слышала?-- я замужемъ, и какъ меня мужъ любятъ, какъ цѣлуетъ меня"!.. Фу! прочь, прочь отъ меня такія скверныя мысли!
   И грустно становилось Аннѣ Григорьевнѣ, а потомъ и совсѣмъ тяжело, и опять заводила она рѣчь съ Павломъ Антоновичемъ.
   -- Павелъ Антоновичъ! Я сердита на васъ.
   -- За что такое?
   -- Да какъ-же? Говорили, говорили -- а далеко-ли подвинулись? Въ этомъ я васъ виню: сама я не могу подвинуться.
   -- Напротивъ, Анна Григорьевна. А мнѣ такъ кажется, что мы далеко подвинулись.
   -- Ну вотъ! Я такъ и знала, что вы это скажете. Да гдѣ-же далеко-то?
   -- Да какъ-же? говорилъ Чебатовъ.-- Ходъ дѣла идетъ своихъ чередомъ: вотъ скоро... Чебатовъ не счелъ нужнымъ договаривать.
   -- Вы опять -- я о своемъ, а вы о своесъ. Я не о томъ вовсе. Мысли-то ной ни шагу не сдѣлали впередъ.
   -- Да онѣ, Анна Григорьевна, и не сдѣлаютъ ни одного шагу, если вы сами не сдѣлаете ни шагу.
   -- То-есть?
   -- Я говорю о нашей свадьбѣ...
   Анна Григорьевна задумалась.
   -- Да какъ-же, Павелъ Антоновичъ? если мои мысли теперь не двигаются, то не будутъ двигаться и послѣ. Вы поймите это. Вѣдь свадьба -- не талисманъ какой.
   -- Да я не то разумѣю, Анна Григорьевна. Теперь вы ничего не дѣлаете. А тогда вамъ все можно дѣлать, что только угодно. Будутъ факты -- и ваши мысли выяснятся.
   -- А если фактовъ не будетъ?
   -- Фактовъ не будетъ... Вы сами-же ихъ желаете, ищете, слѣдовательно и будутъ они.
   -- Будутъ? Вы говорите... Но хоть одинъ какой-нибудь, такъ -- для примѣра?
   Чебатовъ замѣшался нѣсколько.
   -- Ну хоть вы на первый разъ ближе познакомитесь съ нашимъ обществомъ; изучите его женскую половину... Своими мыслями будете дѣлиться, съ кѣмъ пожелаете. А это много значитъ. Сами вы, помните... Сообща устроите что-нибудь -- первое хоть, что подъ руку попадется.
   -- Да, да, это и я знаю. Войти въ сношеніе, заинтересовать какъ можно большее количество... это непремѣнно нужно. Везъ этого нельзя.
   -- Ну вотъ видите. А тамъ, глядишь, и найдется дѣло. Да и найдется. Я увѣренъ въ этомъ. Вы посмотрите, какъ я спокойно разсуждаю. Значитъ, вполнѣ надѣюсь, вполнѣ убѣжденъ, что все устроится къ лучшему.
   Анна Григорьевна смотрѣла на Чебатова: дѣйствительно, его лицо не выражало никакихъ сомнѣній, никакихъ колебаній ни въ какой мысли.
   Но Анна Григорьевна все пугалась еще той пустоты, того большого пробѣла, какой оказывался въ ея мысляхъ. Ей вовсе не хотѣлось этого. А между-тѣмъ въ итогѣ выходило, что рѣшеніе всѣхъ ея вопросовъ нужно отдать на волю грядущихъ обстоятельствъ. Итогъ былъ вовсе не блестящій.
   Между-тѣмъ Павелъ Антоновичъ считалъ нужнымъ привести дѣло къ желанному концу и какъ-то высказалъ Аннѣ Григорьевнѣ мысль -- сдѣлать ей офиціальное предложеніе. Но та, точно какой неожиданности, испугалась этой мысли.
   -- Нѣтъ, нѣтъ! быстро заговорила она.-- Погодите, погодите... Вѣдь вы сами разочтите: мнѣ и послѣ свадьбы на первыхъ порахъ только думать придется. Зачѣнъ-же непремѣнно свадьба? Думать и безъ нея можно. Она еще и мѣшать можетъ Нѣтъ, нѣтъ, такъ лучше. Можетъ быть, еще и придумается что?
   Чебатову оставалось только пожать плечами. А Анна Григорьевна не вытерпѣла -- выбранила таки себя. "Вотъ тебѣ и рѣшимость моя, сейчасъ-же подумалось ей,-- гдѣ она?.. Господи, чтоже это со мной"? Никакъ не могла понять Анна Григорьевна, что это съ ней: видѣла она противорѣчіе между своими мыслями и тѣмъ, что давала ей дѣйствительность; была недовольна этимъ противорѣчіемъ. Но почему недовольна? никакъ не могла разобрать, т. е., безпристрастно и отчетливо разобрать. Винилась во всемъ ея натура.
   Лѣто было въ полномъ разгарѣ. Днемъ было и душно и жарко, но за то вечерокъ какая благодать и прохлада входили въ садъ Григорія Андреевича!
   Особенно наслаждался и былъ въ наипріятнѣйшемъ настроеніи духа Григорій Андреевичъ. Случалось, онъ ходитъ съ Чебатовымъ и съ своей дочкой по саду: Айва Григорьевна молчитъ и отъ-нечего-дѣлать срываетъ листья, цвѣты и щиплетъ ихъ, Павелъ Антоновичъ слушаетъ и изрѣдка вставляетъ свое слово, а Григорій Андреевичъ болтаетъ, безъ умолку болтаетъ.
   -- Нѣтъ-съ, каково! Какой вечеръ-то! Вы вздохните только -- глубже, свободнѣе вздохните!.. Да нѣтъ, нѣтъ-съ, не такъ! Вы неумѣете. Учиться вамъ нужно. Вотъ такъ, такъ -- поняли-съ.. Хэ-хэ-хэ! А еще молодые люди!
   -- Некому учить было, Григорій Андреевичъ.
   -- Развѣ ужь только поэтому извинительно! Хэ-хэ-хэ-съ!.. Нѣтъ, вы, молодой народъ, неумѣете наслаждаться природой...
   Тянулъ въ себя воздухъ Григорій Андреевичъ и опять заговаривалъ, и теперь уже опять въ смыслѣ хвалебной пѣсни красотамъ природы.
   А лѣто между-тѣмъ, не останавливаясь, шло все дальше и дальше въ своемъ развитіи. Одна Анна Григорьевна какъ встала на распутіи, такъ и остановилась. Недаромъ когда-то она жаловалась Павлу Антоновичу, что ея судьба такъ не похожа на все, что совершается въ природѣ. Мысль ея о своемъ будущемъ, едва начавшая созрѣвать и выясняться, не могла за недостаткомъ положительныхъ данныхъ идти дальше. Что тамъ, впереди,-- не было никакой возможности разобрать; всѣ усилія оказывались напрасны. Забытое настоящее опять очень ясно стало рисоваться въ ея головѣ, и всѣ его дурныя стороны опять живо почувствовались. Толчекъ, сообщенный мысли Анны Григорьевны, оказался черезчуръ слабымъ. Сила его очень скоро израсходовалась и Анна Григорьевна снова очутилась почти въ тонъ-же положеніи, въ какомъ была до того знаменитаго вечера, когда въ первый разъ подала руку Павлу Антоновичу. Недовольство, тревоги, опасенія разныя, совсѣмъ было заслоненныя страстною мыслью о лучшемъ будущемъ, опять всплыли наружу, и опять разговоръ Анны Григорьевны, настроенный было такъ торжественно, въ такомъ высокомъ allegro, понизился въ тонѣ... Словомъ, какъ будто все въ ней опять хотѣло стать по прежнему.
   -- Что вы, Анна Григорьевна, вдругъ такъ задумались? спрашивалъ Чебатовъ.
   -- Я?
   И Анна Григорьевна быстро поднимала свои большіе глаза на Чебатова, останавливала ихъ на немъ, долго, долго смотрѣла на него и было что-то черезчуръ тоскливое, за душу хватающее въ такомъ взглядѣ.
   -- Да, Анна Григорьевна. Я про васъ говорю. Что это вы такія? повторялъ Чебатовъ, и сердце его въ мукѣ и скорби объ Аннѣ Григорьевнѣ все порывалось къ ней.
   -- Да вотъ все думаю, какая наша участь горькая! произносила наконецъ Анна Григорьевна.
   Но тутъ мѣра томительнаго созерцанія Павла Антоновича переполнялась. Онъ порывисто бросался къ Аннѣ Григорьевнѣ, и безсвязная, задыхавшаяся рѣчь цѣлымъ потокомъ вырывалась изъ груди его.
   -- Аня! Аня! восклицалъ онъ.-- Дорогая моя!.. Къ чему-же такія мучёнья?.. О, какъ я люблю тебя! Нѣтъ, ты будешь... Ты себя не знаешь!.. Любовь моя! мечта!.. Ты другимъ укажешь дорогу... Въ тебѣ не женскія силы...
   Анна Григорьевна ничего не возражала на слова Чебатова. Да развѣ и можно что возражать на нихъ? И по реторикѣ выходитъ, что страсть прежде всего заражаетъ, увлекаетъ человѣка. Тѣмъ сцена и кончалась обыкновенно. Но слѣдомъ за ней тащилась другая въ такомъ-же родѣ и съ такой-же почти обстановкой. Анна Григорьевна также грустна и задумчива, и говоритъ Чебатову:
   -- Нѣтъ, Павелъ Антоновичъ, вы подумайте только: какими даже мы... матерями можемъ быть: въ лѣни да въ праздности, безъ всякой серьезной мысли -- ну что мы можемъ сообщить своимъ дѣтямъ?.. Вотъ говорятъ: зачѣмъ это мы? изъ чего горячимся? У насъ дескать есть высокое призванье -- воспитаніе дѣтей... Да нужно сначала самое себя воспитать, пріучить къ труду, къ серьезной мысли, самой-то выучиться полагаться при случаѣ на себя только, не заискивать предъ другимъ... тогда вотъ я воспитаю сына, изъ него выйдетъ человѣкъ. А то... да что говорить-то тутъ?.. И жила Григорьевна въ сердцахъ махнула рукой.
   Павелъ Антоновичъ съ тоской и любовью глядѣлъ на нее...
   -- Павелъ Антонычъ! О чемъ я хочу спросить васъ: если мнѣ не удастся ничего... Этого не случится, не случится -- но я такъ, къ примѣру говорю... Тогда вы не бросите, не оставите меня одну?
   -- Анна Григорьевна! Что за мысли у васъ? Вы, право, обижаете меня.
   -- Ну, простите, простите меня... Но вѣдь, Павелъ Антонычъ, мнѣ тогда могутъ грозить большія несчастія, страданій много...
   -- Что-же изъ того?.. Вѣдь вы сами сказали когда-то, что мы оба вмѣстѣ будемъ счастливы, значитъ и несчастье пополамъ.
   -- О, да, да -- конечно, такъ. Я всегда въ васъ была увѣрена... Это такъ пришло мнѣ въ мысль, сама не знаю, почему? Скучно что-то... Вы успокойтесь, Павелъ Антонычъ! А? Успокоитесь, успокоились...
   -- Да это напрасно, Анна Григорьевна! Въ чемъ же успокоиваться?
   -- Да, да -- такъ. Это, конечно, такъ... Знаете ли, Павелъ Антонычъ, что мнѣ въ васъ особенно понравилось? За что я... ну-да вообще, чѣмъ вы такъ хороши для меня?
   -- Чѣмъ, Анна Григорьевна?
   -- А вотъ видите-ли: сколько я ни слыхала васъ... какъ-бы это?-- ну знаете: другой и увлекается только, когда говоритъ о себѣ, о своихъ личныхъ интересахъ, о трудностяхъ, которыя онъ танъ преодолѣваетъ, о заслугахъ, которыя дѣлаетъ. А вы -- нѣтъ, въ васъ постоянно мысль о другихъ, и вы -- это сейчасъ видно -- любите ее, воодушевлены ею.
   -- Вотъ ужь не ожидалъ, Анна Григорьевна, что вы вдругъ снизойдете до восхваленія кого-бы то ни было. А я еще воображалъ васъ такою гордою.
   -- Нѣтъ, вѣдь право такъ. Я люблю въ васъ это... О, какъ люблю, если-бы вы знали! Это отъ того, должно быть, что я сама такая самолюбивая, все о себѣ, да о себѣ, постоянно о себѣ...
   -- Ну вотъ и нѣтъ, Анна Григорьевна! Что это вы такую скверную привычку пріобрѣли -- непремѣнно ругать себя? Хотите, я вамъ объясню -- въ чемъ тутъ дѣло. Мое-то объясненіе потоньше вашего будетъ. Заранѣе могу похвастаться.
   -- Ну говорите, говорите.
   -- А вотъ слушайте. Вы вѣдь называете свое положеніе скверныхъ, и страдаете отъ него. Такъ вѣдь? Прекрасно. То есть, ничего тутъ прекраснаго нѣтъ, скверно напротивъ... неудачный оборотъ рѣчи, Анна Григорьевна!
   -- Ну, да ужь такъ и быть, прощаю вамъ. Продолжайте.
   -- Ну-съ, такъ очень и понятно, что вамъ въ вашемъ положеніи понравился человѣкъ, который, по вашему, такую симпатію питаетъ къ ближнему. Всѣ обдѣленные судьбой, страждущіе и гонимые ищутъ въ другихъ и любятъ, конечно, участіе къ себѣ. Непремѣнно такъ: это психологически вѣрно. А вы-то, Анна Григорьевна, въ своемъ объясненіи за одну только внѣшнюю сторону дѣла ухватились. Кому скверно, тому не до другихъ; очень естественно, что онъ только о себѣ думаетъ. Ничего тутъ дурного нѣтъ. А вы сочли это чуть-ли не преступленіемъ, да такимъ еще, которое будто въ натурѣ вашей.
   -- Ну будетъ, будетъ. Ну, я неправа.
   Анна Григорьевна была не въ силахъ выбраться изъ массы своихъ разнообразныхъ мыслей: и все перепуталось и перемѣшалось въ ея головѣ. Она и сама не могла дать отчета, что съ ней дѣлается? Чувствовала только, что что-то нехорошее, скверное. Она стала очень раздражительной, была недовольна всѣмъ -- собой, папашей, даже Павломъ Антоновичемъ.
   Такое тревожное состояніе духа Анны Григорьевны не могло не отразиться и на ея здоровьи. Та чудная перемѣна, которую замѣтили въ Аннѣ Григорьевнѣ и папаша ея, и Чебатовъ, и которая такъ нравилась имъ обоимъ, восторгая одного и поражая другого, -- эта чудная перемѣна незамѣтно исчезала и все возвращалось къ прежней нормѣ. Замѣтно даже было, что Анна Григорьевна поблѣднѣла и похудѣла какъ будто. Она и сама видѣла это въ себѣ. Въ послѣднее время ей часто приходилось проводить очень тревожныя, безсонныя ночи.
   Чебатовъ, конечно, не могъ не замѣтить въ Аннѣ Григорьевнѣ такой перемѣны къ худшему. Онъ сталъ болѣе внимательно слѣдить за ней и задумывался, что-бы это такое все значило. Ему больно было смотрѣть на Анну Григорьевну. Но что-же дѣлать? Онъ старался заводить рѣчь о томъ, что замѣчаетъ, даже прямо разспрашивалъ Анну Григорьевну, что съ ней.
   -- Нечего, ничего! твердила она.-- Тебѣ нужно бранить, ругать Женя...
   -- За что-же? за что? Аня, что ты?...
   -- Нѣтъ, нѣтъ -- ты и не знаешь, что мнѣ думается иногда... какія у меня дурныя, гадкія мысли противъ тебя... Ты избавь Женя отъ нихъ, прогони ихъ.
   Точно холодомъ обдавало Павла Антоновича при такихъ словахъ Анны Григорьевны.
   -- Какія же это мысли? запинаясь и глотая слова, говорилъ онъ.-- Я... я... ты удивляешь меня, Аня!
   -- Не спрашивай, не спрашивай... несправедливыя, безобразныя мысли. Я сана ихъ гоню отъ себя... Паша, дорогой мой! Возьми ихъ отъ меня, разувѣрь меня, спорь, говори со мной -- чаще, чаще говори. Мы мало говоримъ съ тобой.
   -- Господи!.. Ты въ лихорадкѣ вся! Аня! что съ тобой?.. Когда-же я говорить не хотѣлъ?
   -- Да, да, мы говорили съ тобой, много говорили. Это неправда была моя... Это я только хочу, чего не нужно, чего нельзя хотѣть...
   -- Чего-же ты хочешь? Аня! скажи мнѣ.
   -- Не знаю, не знаю. Не такъ-бы вотъ все, не такъ... И я-бы должна не такъ, и ты, все, все... А какъ -- не такъ? Зачѣмъ это? На самомъ дѣлѣ все хорошо, хорошо, а тамъ лучше будетъ. Такъ вѣдь?.. О, говори, говори мнѣ...
   -- Аня, Аня! Да чѣмъ-же не хорошо все?.. Успокойся, ради Бога!
   -- Да, да -- хорошо все, хорошо. Я сама вижу. Это ясно, ясно...
   Но какъ ни старалась Анна Григорьевна уяснить себѣ, что все хорошо, -- ясность эта быстро исчезала. На другой-же день Павелъ Антоновичъ не находилъ и слѣдовъ ея -- и опять лицо Анны Григорьевны выражало одно только тоскливое недовольство собой.
   Павлу Антоновичу приходилось наконецъ и самому разстаться съ миромъ и гармоніей душевной. Тяжело было ему разставаться. Какъ-же въ самомъ дѣлѣ? Отравлялось и пропадало одно изъ чистыхъ и безмятежнѣйшихъ наслажденій. Это-ли не прискорбно?..
   Тяжело, конечно, нарушить радужное настроеніе духа. Слова нѣтъ, оно нарушилось безъ всякаго вѣдома Павла Антоновича: никакихъ усилій его для этого не требовалось. Если-бы онъ даже и не захотѣлъ -- внѣшнія впечатлѣнія, постоянно прикасаясь къ нему, дали-бы наконецъ почувствовать себя. Но -- даже и пассивный переходъ отъ одного состоянія къ другому, совершенно противоположному, все-таки труденъ... Павелъ Антоновичъ могъ даже сказать, что разстроиваетъ его гармонію: это -- перемѣна съ Анной Григорьевной. Ему наконецъ самъ собою давался вопросъ, изъ-за котораго онъ покидалъ свое благодушіе -- это: что такое дѣлается съ Анной Григорьевной? Что такое она сама? Да просто -- дѣвушка съ болѣзненно развитой мечтательностью. Благодаря ей, она выдумала себѣ какія-то фантастическія потребности. Эти потребности она и сама хорошо не понимаетъ, но непремѣнно хочетъ, чтобы онѣ были удовлетворены.
   Но какъ-же быть теперь? Чѣмъ помочь горю? Нужно непремѣнно разогнать мрачныя мысли Анны Григорьевны. А какъ, чѣмъ разорвать?.. Найти, указать ей какое-нибудь дѣло, за которое-бы она могла приняться сейчасъ-же послѣ свадьбы. Но какое дѣло? какихъ размѣровъ? У Анны-же Григорьевны такія большія требованія... Положимъ даже, найдено дѣло -- потомъ что? Сладишь-ли съ Анной Григорьевной, съ ея вѣчнымъ порываньемъ все впередъ и впередъ? Придется, пожалуй, быть въ постоянныхъ попыхахъ, суматохѣ, безъ толку суетиться, бросаться изъ стороны въ сторону. Хорошо еще, если только, а то, пожалуй, и бѣдъ наживешь... Чего добраго!.. На что при такихъ обстоятельствахъ указать Аннѣ Григорьевнѣ? Въ самомъ дѣлѣ, на что указать?.. "Открыть ей школу", мелькнуло въ головѣ Павла Антоновича. Онъ попробовалъ произнести эту мысль -- ничего, странно не выходитъ. Задумался о чемъ-то другомъ Павелъ Антоновичъ, а мысль между-тѣмъ при немъ, въ головѣ у него. Опять онъ остановился на ней, потомъ опять перешелъ къ другому чему-то. А мысль все не думаетъ уходить, точно хочетъ навсегда расположиться въ его головѣ. "Въ самомъ дѣлѣ, размышляетъ наконецъ Павелъ Антоновичъ, -- предложить Аннѣ Григорьевнѣ открыть школу: мысль, кажется, хорошая. Чего лучше?.. Школа почтенное, высокое дѣло. Но при нынѣшнемъ порядкѣ вещей, и въ ней женщина играетъ очень жалкую, низкую роль -- роль, отъ которой добровольно отказывается мужчина, которую онъ считаетъ невыгодной, ненужной для себя, или иногда просто -- не своей, женской. Положеніе женщины и тутъ то-же, кто и вездѣ, во всѣхъ сферахъ труда... Будетъ-ли школа послѣ этого шагомъ къ осуществленію мысли Анны Григорьевны? Отчасти, конечно, будетъ: лучше, конечно, что-нибудь, какая-нибудь роль, чѣмъ вовсе никакой. Но остановится-ли только на этомъ Анна Григорьевна? Дальше-то что? Все школа и школа. А если Апна Григорьевна соскучится,.надоѣстъ ей это?.. Но вѣдь кто-же мѣшаетъ мести въ школу свѣжій духъ, оживить ее, поднять въ глазахъ общества? Нынче-же педагогика такъ далеко шагнула впередъ -- былибы дѣятели... А внесется въ школу новая, свѣжая мысль -- и роль женщины въ ней сана собой измѣнится, преобразуется. Да и женщина тогда, какъ ясно и положительно доказавшая свои способности, будетъ имѣть и право, и всѣ дѣльныя основанія поднять голову. Свѣтлыя мысли снова зароились въ головѣ Чебатова. Вопросъ, за который онъ такъ тяжело принимался и который такъ мучилъ его, былъ рѣшенъ -- и рѣшенъ, если не блистательно, то... очень и очень удовлетворительно.
   И вотъ думается Павлу Антоновичу, что они вечеромъ сидятъ вдвоемъ -- ну, хоть за чаемъ; она возлѣ него, рядомъ съ нимъ. Онъ только недавно воротился со службы, она только недавно кончила свои занятія по школѣ. Оба устали нѣсколько. Но обоимъ имъ хорошо. Свѣтло и мирно у нихъ на душѣ. Идетъ живой, веселый разговоръ о новостяхъ дня. Смѣхъ, шутки. Но/, вотъ вдругъ снолкли оба, тихо кругомъ. Только самоваръ старательно выводитъ свою тонкую, высокую ноту, но и его ненадолго хватитъ: какъ разъ оборвется. Что-то черезчуръ уже хорошее сходитъ на душу Павла Антоновича, ростетъ въ немъ к просится наружу. Онъ тихо -- тихо приподнимаетъ свою руку, кладетъ ее на плечо своей Ани, та обертывается къ нему и смотритъ на него своими чудными, черными глазами...
   -- Анна Григорьевна! говорилъ онъ на другой день торжествующимъ тономъ.-- На дняхъ мнѣ пришла въ голову счастливая мысль...
   -- Счастливая мысль... Какая мысль?
   Анна Григорьевна насторожила вниманіе. "Ужь не конецъ-ли это моимъ недоумѣніямъ?" -- блеснуло у нея въ головѣ, и сердце ея преисполнилось надеждою.
   -- То-есть, Анна Григорьевна, заигрывалъ Чебатовъ,-- это и думаю: счастливая. По вашему, можетъ быть, и не такъ выйдетъ.
   -- Да какая-же? Говорите.
   -- Васъ мучаетъ вопросъ: какъ вы устроитесь послѣ свадьбы. Такъ вѣдь? Отъ этого вы такъ разстроены?.. Вонъ похудѣли даже.
   -- Ну да, да. О чемъ-же я всегда и говорила съ вами?
   -- Такъ Анна Григорьевна, вы всегда говорили это. Но не думайте, чтобы я однимъ ухомъ васъ слушалъ, а въ другое выпускалъ ваши слова! Нѣтъ, этого не было. Блистательное доказательство тому сейчасъ увидите. То-есть, опять -- это мнѣ только кажется, блистательное.
   -- Ну, да будетъ вамъ. Говорите-же, что такое?
   Аннѣ Григорьевнѣ и совсѣмъ весело сдѣлалось: такъ иного было радости въ словахъ Чебатова, и такъ много ея, повидимому, сулили они.
   -- А вотъ сейчасъ! Дайте приличное вступленіе сдѣлать... Ну вотъ -- вы ужь и теперь перестали хмуриться. Это хорошо, это меня радуетъ.
   -- Но къ дѣлу, къ дѣлу!
   -- Дѣло вотъ въ чемъ, Анна Григорьевна. Вы предполагали, что я помогу вамъ разъяснить вашъ вопросъ. А я между тѣмъ считалъ это преждевременнымъ, думалъ: достаточно убѣдить васъ, что все вообще хорошо пойдетъ. Оказалось не такъ. Вамъ этого было недостаточно. Почему?-- я этого хорошо не знаю, да это и лишній вопросъ. Не въ немъ дѣло... Скажу коротко и просто: откройте школу на первыхъ порахъ, а тамъ дальше что?-- увидимъ...
   -- Открыть школу? только могла произнести сначала Анна Григорьевна.
   -- Да, Анна Григорьевна. Это, по моему, самое лучшее и, главное, самое подходящее.
   Та задумалась на минуту.
   -- Да, да,-- эта мысль и во мнѣ была, не теперь, а прежде еще, прежде, когда съ вами не была знакома. Я тогда еще хотѣла серьезно поговорить объ этомъ съ папашей. Да такъ-бы и сдѣлала,-- это непремѣнно!..
   -- Ну, вотъ видите.
   -- Чтежъ? Это хорошо, очень хорошо. Отчего-же и не такъ! Кацъ это только мнѣ самой въ голову не пришло? Странно, очень странно...
   Очевидное дѣло, первое впечатлѣніе отъ новой мысли начинало проходить въ Аннѣ Григорьевнѣ; являлось второе и, какъ говорятъ, уже съ рефлексіей. Чебатову нужно было спѣшить на выручку.
   -- Но, Анна Григорьевна, вы были такъ встревожены. Очень понятно...
   -- Да, да -- это такъ. Очень можетъ быть, и отъ этого...
   Снова минутная пауза.
   -- Но вѣдь вотъ что, Павелъ Антоновичъ, тогда, прежде мнѣ ничего больше...
   Чебатовъ счелъ за лучшее перебить Анну Григорьевну, хотя въ обыкновенныхъ случаяхъ и не имѣлъ такой привычки.
   -- Постойте, Анна Григорьевна! Я перебиваю васъ. Вы хотите возражать мнѣ. Я, вѣроятно, предвидѣлъ ваши возраженія. Выслушайте меня...
   -- Ну, ну, говорите. Я слушаю. Анна Григорьевна вовсе и не намѣревалась еще упорно возражать Чебатову, какъ, можетъ быть, онъ подумалъ.
   Но онъ постарался доказать и развить свою мысль, подъ конецъ даже увлекся и дѣло не обошлось безъ широкихъ взглядовъ и предположеній.
   -- И такъ, говорилъ между тѣмъ Павелъ Антоновичъ, оканчивая свою рѣчь,-- какъ вы находите мой планъ? Имѣете теперь что-нибудь противъ него?
   -- Не имѣю, не имѣю -- ничего не имѣю, Павелъ Антоновичъ. Я сейчасъ послѣ свадьбы и займусь этимъ планомъ. Мнѣ теперь есть чѣмъ заняться.
   -- Такъ значитъ, Анна Григорьевна, я могу сказ ать, что все кончено и приведено въ порядокъ.
   Анна Григорьевна глубоко вздохнула и хорошо такъ посмотрѣла на Чебатова.
   -- Да, все приведено въ порядокъ... но какъ долго, долго тянулось это. Вѣдь вотъ теперь -- увѣрена въ вашей мысли, непремѣнно возьмусь за нее, а все какъ-то еще не освоилась съ ней, не привыкла.
   Дѣйствительно Анна Григорьевна, хоть и очень смутно, но чувствовала, что ей все-таки недостаетъ чего-то, и желанія ея какъ будто не нашли полнаго удовлетворенія.
   -- Это ничего, Анна Григорьевна! успокоивалъ ее Чебатовъ.-- Это пройдетъ. Нельзя-же вдругъ, сразу.
   -- Я знаю, Павелъ Антоновичъ. Знаю. Да и это такъ только. А а ужь постараюсь успокоиться. Мнѣ вотъ и теперь легко, да -- много, много легче прежняго.
   Отрадно было слышать такія рѣчи Павлу Антоновичу.
   -- Ну вотъ! говорилъ онъ.-- И мнѣ-то, мнѣ самому какъ хорошо смотрѣть на васъ! Какъ я радъ, наконецъ... о, какъ я радъ, Анна Григорьевна!
   -- Да, да -- и нужно радоваться. И я рада. Если-бы и впередъ, дальше одно только хорошее?
   -- Хорошее, Анна Григорьевна, одно только хорошее -- и ничего больше. Ни облачка, ни тѣми не будетъ въ нашей жизни; все тамъ впереди ясно, свѣтло... Не правда-ли? Вѣрно предсказываю?
   -- Да, да... Пусть теперь, хотя сколько угодно, и думъ и заботъ разныхъ, только не такихъ вотъ, какія у меня были, а умныхъ, хорошихъ...
   -- То-есть, Анна Григорьевна, и не думъ и не заботъ вовсе. Въ этихъ словахъ невольно видишь что-то мучительное и напряженное. Нѣтъ, ненужно ихъ! Я какъ подумаю о нихъ, такъ сейчасъ маѣ представляется ваше лицо, пасмурное, недовольное,-- но зачѣмъ оно тогда? Изъ чего намъ волноваться, терзать себя? Разъ устроится наша жизнь -- и пойдетъ своимъ чередомъ, счастливая, безъ бурь и скачковъ разныхъ... Для нея найдено содержаніе; каждый день, часъ каждый и мысль и чувства наши будутъ заняты; имъ нечего будетъ искать, они будутъ удовлетворены, покойны...
   -- Хорошо, если-бы такъ... Но погодите -- возможно-лы еще это?
   -- Да отчего-же? Анна Григорьевна! Чего намъ тогда искать? къ чему стремиться? Дорога наша видна и открыта. Это даже и не дорога въ сущности; это -- то, чѣмъ оканчивается она. Вамъ незачѣмъ будетъ такъ задумчиво смотрѣть куда-то. Никакой далекой перспективы не будетъ предъ нами. Вы перемѣните свой взглядъ -- онъ будетъ у васъ яснымъ и свѣтлымъ; одно только счастье и радость будутъ въ немъ. Вамъ не нужно ни печалиться, ни томиться о чемъ-то. Вы представьте себѣ: у васъ будетъ дѣло -- по душѣ вамъ, которое вы любить будете, легкое, пріятное дѣло... Да, я не допущу, чтобы оно было труднымъ, тяжелымъ для цасъ. Пусть пойдетъ все такъ, чтобы мы и не знали, гдѣ кончается трудъ и начинается отдыхъ! Пусть и въ трудѣ, и въ отдыхѣ съ нами будетъ мысль другъ о другѣ -- и пусть она постоянно оживляетъ насъ, пусть, пожалуй, мучаетъ: ей можно, и я согласенъ на такое мученье -- это хорошее, сладкое мученье!..
   Слушала эти сладкія рѣчи Анна Григорьевна -- и что-то очень странное совершалось въ ней. Эти рѣчи показались ей слишкомъ знакомыми, какъ будто она сана ихъ напередъ знала, сама думала о нихъ -- но когда? гдѣ?.. И вотъ мало по малу въ ея головѣ вставалъ образъ Павла Антоновича, какой самъ собою, почти насильно, уже складывался, въ ней, котораго она пугалась даже, гнала отъ себя. Да, это. онъ! Но неужели это такъ? Неужели она не ошибается?.. И широко раскрывши глаза, сидѣла Анна Григорьевна, не смѣя пошевельнуться, затаивъ дыханіе... Все для нея стало ясно. Точно слѣпа была она до сихъ поръ -- и вдругъ прозрѣла. За нѣсколько минутъ до этого она еще съ любовью глядѣла на Павла Антоновича, а теперь все въ немъ -- и этотъ мягкій, убаюкивающій тонъ, и эта хорошая улыбка -- все, все ей уже не нравилось. Еще нѣсколько -- и она, можетъ быть, съ отвращеніемъ посмотритъ на все это... Анна Григорьевна теперь совершенно ясно -- и притокъ не ночью, а днемъ, при солнечномъ свѣтѣ -- сознавала, чего хочетъ она и чего хочетъ онъ. Послѣдовало полное пробужденіе отъ сна, тревожные призраки совсѣмъ исчезли и разсѣялись. Но на ихъ мѣстѣ предъ глазами -- не какіе-нибудь дорогіе сердцу живые образы, а... лишь горькая и жесткая дѣйствительность. Невеселое пробужденіе! Мысль о школѣ, такъ быстро-было втѣснявшаяся въ голову Анны Григорьевны, такъ-же быстро и вылетѣла; Анна Григорьевна не помнила, позабыла ее. Желанье отнестись критически къ этой мысли, разобрать ея важность и значеніе, только проглянуло въ ней, но такъ теперь и осталось безъ всякихъ послѣдствій, неуспѣвши перейти въ дѣло. Анна Григорьевна лишь чувствовала, какъ и всегда, что размѣръ ея силъ и стремленій на иного превышаетъ какія угодно частныя, полурѣшительныя, далеко не прямыя и робкія цѣли.
   Павелъ Антоновичъ не замѣчалъ однако, что кругомъ его дѣлается: его, должно быть, посѣтило вдохновеніе. Ему говорить хотѣлось. Онъ теперь считалъ себя въ правѣ говорить.
   -- Да, продолжалъ онъ,-- но только одно, это мученье! Другихъ не надо, и не будутъ они. Это жестоко будетъ, если вы опять похудѣете, станете изнурять себя. Дѣло вамъ должно легко даваться, безъ особенныхъ усилій и напряженій. Спѣшить не нужно будетъ, да дѣло и не любитъ поспѣшности. Или нѣтъ -- не такъ это: вы у меня труженица. Вы горячо приметесь за дѣло; каждый день будете работать до усталости -- только не до тревожной, не до такой, за которой слѣдуетъ безсонница... Но вотъ я приду къ вамъ: вы идете ко мнѣ на встрѣчу, но вяло такъ, нехотя идете, огонь пропалъ въ вашихъ глазахъ. Я вижу это и... тихо, почти шопотомъ говорю вамъ: "будетъ! будетъ! Ты устала, мой другъ!.." Потомъ обойму васъ...
   Чебатовъ дѣйствительно обнялъ Анну Григорьевну, какъ будто это теперь, въ настоящую минуту происходило. Онъ видимо былъ увлеченъ.
   -- Аня! дорогая моя!..
   А Аннѣ Григорьевнѣ между тѣмъ даже страшно сдѣлалось. Она была вся холодная и блѣдная.
   -- Но что съ вами, Анна Григ.... Аня, что съ тобой?
   -- Ничего, ничего... Я нездорова... Пусти, пустите меня...
   Чебатовъ машинально опустилъ руки и въ тупомъ недоумѣніи смотрѣлъ на Анну Григорьевну.
   -- Я... я....у меня въ груди что-то. Я -- въ свою комнату, я уйду отъ васъ... И вы ступайте...
   Чебатовъ совсѣмъ растерялся.
   -- Вы не дойдете, Анна Григорьевна! Я провожу васъ...
   -- Нѣтъ, не надо, не надо. Я вотъ воды выпью, я сама дойду... Завтра, завтра...
   Анна Григорьевна ушла и оставила Чебатова одного. Чебатовъ долго никакъ не могъ опомниться. Онъ точно шелъ все по ровной, гладкой дорогѣ -- и вдругъ, среди самыхъ пріятныхъ мечтаній, оступился и полетѣлъ куда-то. "Что это съ ней въ самомъ дѣлѣ"? твердилъ онъ. "Но что-же можетъ быть? Должно быть, вдругъ дурно себя почувствовала; она-же такая нервная, раздражительная. Какъ жалко, что нѣтъ Григорья Андреевича! можетъ быть, что-нибудь особенно не хорошо: мало-ли что можетъ случиться"? Павелъ Антоновичъ струсилъ и поблѣднѣлъ я аже при этой мысли.
   А Анна Григорьевна, какъ пришла въ свою комнату, остановилась и задумалась. Ей было невыносимо грустно и больно. Она теперь дѣйствительно видѣла, что все это былъ тревожный, лихорадочный сонъ, но онъ кончился и послѣ него все опять по старому. Она снова одна: точно она нашла что и потеряла опять. Тяжело въ такія минуты. Хоть-бы выплакаться, а то и слезъ нѣтъ! Только лицо страшно блѣдно, да на сердцѣ какая-то тупая тоска, щемитъ и сосетъ что-то его. Сѣла Анна Григорьевна. Но не сидѣлось ей. Подошла она къ своей кровати, опустилась на нее, положила голову на подушку -- и не выдержала наконецъ. Что-то подступило ей къ горлу, и она заплакала, долго, неудержимо плакала...
   Когда воротился домой Григорій Андреевичъ, онъ нашелъ уже Анну Григорьевну относительно спокойною. На вопросъ: что съ лей?-- она отвѣчала: ничего особеннаго.
   -- Но какъ-же, Аннушка? Павелъ Антоновичъ...
   -- Да это ему такъ -- показалось, должно быть.
   -- Показалось? Но зачѣмъ-же у тебя глаза красные?
   -- Да ничего, ничего, папаша. Это я. по ночамъ долго сижу; оттого, можетъ быть, они и красные.
   Когда на другой день пришелъ Павелъ Антоновичъ, то и ему было сказано (не Анной Григорьевной, а докторомъ), что все вчерашнее -- была пустая и ложная тревога, что это такъ только -- нашло на Анну Григорьевну: съ ней часто случаются подобныя вещи.
   Посмотрѣлъ Чебатовъ на Анну Григорьевну, -- внимательно посмотрѣть: дѣйствительно ничего -- она была совершенно спокойна. Только странно!-- ни радости, ни горя не было на ея лицѣ. Чебатову припомнилось что-то старое, совсѣмъ-было забытое. Нужно было поговорить съ Анной Григорьевной.
   А между тѣмъ и такая легкая вещь почему-то не удавалась. Анна Григорьевна точно сторонилась отъ разговора.
   -- Такъ я долженъ думать, Анна Григорьевна, что это -- не болѣе, какъ странный случай, что все теперь обстоитъ благополучно?
   -- Да. Вы видите.
   -- Но, Анна Григорьевна, въ какую минуту, такъ неожиданно...
   -- Что-жъ такое? Развѣ я виновата въ этомъ?
   -- Я и не виню васъ. Я не къ тому говорю...
   Анна Григорьевна молчала. Удивлялся Чебатовъ; онъ не того вовсе ждалъ.
   -- Такъ какъ-же вы думаете: послѣ моего плана, на который и вы согласились, остается... заговорилъ онъ.
   -- Погодите, Павелъ Антоновичъ. Теперь я не могу. Я скоро скажу вамъ.
   Аннѣ Григорьевнѣ хотѣлось какъ можно скромнѣй и тише, безъ всякихъ сценъ, разойтись съ Чебатовымъ. Дѣло было рѣшеное. Къ чему-же сцены? Что разъяснять? Изъ-за чего выходить изъ себя? Развѣ затѣмъ только, чтобы порисоваться въ. театральной позѣ?.. Да впроченъ ей какъ-то я не думалось обо всемъ этомъ; мысль ея тянуло совсѣмъ къ другому. Разныя предчувствія Павла Антоновича возрастали и усиливались.
   -- Анна Григорьевна! говорилъ онъ.-- Что-же это, съ вами? Я не узнаю васъ...
   -- Что со мной? Еще ничего, кажется.
   -- Нѣтъ, Анна Григорьевна, какъ хотите: но это сейчасъ замѣтно. Въ вашемъ тонѣ, въ вашихъ словахъ, во всемъ -- все не то, что я привыкъ въ васъ видѣть...
   -- Я вамъ говорю: ничего. Вы должны, если ужь не вѣрить, то оставить въ покоѣ меня.
   Молчаніе.
   -- Нѣтъ, Анна Григорьевна, не могу, что вамъ угодно, но могу. Что-то не такъ -- въ вашихъ глазахъ, во всемъ, во всемъ. Вы скажите мнѣ. Я буду просить васъ объ этомъ.
   -- Ахъ, Господи! Да что я вамъ скажу?.. Ну, мнѣ не хочется ничего говорить.
   -- Хоть что-нибудь скажите: успокойте меня.
   -- Павелъ Антоновичъ! Вотъ вы теперь такъ пристаете ко мнѣ,-- что-же послѣ свадьбы будетъ? Тогда вы мнѣ просто шагу сдѣлать не дадите. Вѣдь такъ не слѣдуетъ. Вы, конечно, понижаете это.
   Чебатовъ умолкалъ, молчала и Анна Григорьевна. По всему было видно, и даже самый близорукій глазъ могъ разглядѣть, что что-то, если и не совсѣмъ черное, но пробѣжало между ними.
   Затѣмъ на другой день та-же исторія...
   Вотъ Чебатовъ и Анна Григорьевна вечеромъ гуляютъ по саду. Уже сентябрь мѣсяцъ.
   -- Вотъ, Анна Григорьевна, и лѣто прошло. Какъ скоро -- неправда-ли?
   -- Да, отвѣчаетъ Анна Григорьевна, но потомъ сейчасъ-же и отказывается отъ своего слова.-- Нѣтъ, впрочемъ, поправляется юна, -- мнѣ долго показалось. Я каждый день помню, каждую минуту.
   -- Да, это вамъ сейчасъ быстро припомнилось все. При этомъ, конечно, такъ. Вотъ и я уже, пожалуй, не скажу теперь, что сказалъ. Я могу теперь представить, какъ поочередно каждый день тянулся. По остановись я опять на одной настоящей минутѣ -- общее впечатлѣніе будетъ прежнее, т. е. что лѣто скоро прошло.
   -- Да... вы такъ объясняете. Но тогда и все -- и скоро ждетъ, и долго идетъ. НикакСй разницы не будетъ.
   -- Я, пожалуй, согласенъ съ вами.
   -- Такъ зачѣмъ-же вы говорите, что скоро?
   Однако... на что-же это похоже? И неинтересный разговоръ, и такъ со стороны Анны Григорьевны вяло поддерживается!... Павелъ Антоновичъ находился въ томительномъ нетерпѣніи и тяжеломъ-тяжеломъ, зловѣщемъ ожиданіи. Не въ мочь оно ему было. На третій день онъ рѣшился прямо объясниться съ Анной Григорьевной.
   -- Вы, Анна Григорьевна, такъ было-заговорилъ онъ, -- недовольны за что-то мной, сердиты точно даже. Ужь не...
   Но Анна Григорьевна сейчасъ-же и перебила его. Ей самой стала, наконецъ, надоѣдать тоскливая фигура Чебатова. При томъ-же какъ-будто и довольно было.
   -- Да полноте, пожалуйста. Что это съ вами? То смотрю не такъ на васъ, то сердита. Приходите вотъ завтра -- и поговоримъ съ вами, если вамъ такъ хочется.
   -- Но теперь, Анна Григорьевна?
   -- Вы несносный человѣкъ, Павелъ Антоновичъ! Этакъ вы меня и въ самомъ дѣлѣ разсердите.
   -- Ну, ну, Анна Григорьевна, виноватъ. Извиняюсь предъ вами.
   -- Такъ завтра, не забудьте!
   -- Я? забуду? Анна Григорьевна!
   -- Ну, хорошо, хорошо.
   Павелъ Антоновичъ даже жалкимъ показался Аннѣ Григорьевнѣ. Репутація его была совсѣмъ потеряна. И все это -- увы!-- послѣ столь блестящаго торжества!
   Но завтра оказалась очень дрянная погода: шелъ дождь и на улицѣ грязь была. Но Чебатова это не остановило; онъ въ точности выполнилъ наказъ Анны Григорьевны. Между тѣмъ и въ домѣ Григорья Андреевича обстановка была тоже не изъ хорошихъ. Самъ хозяинъ, къ немалому изумленію гостя, былъ точно не въ духѣ; жаловался на боль въ поясницѣ, на сырость въ воздухѣ, несъ богъ знаетъ какой вздоръ, а въ концѣ концовъ объявилъ, что онъ сегодня не поѣдетъ на практику. Чебатовъ замѣтилъ даже въ тонѣ его рѣчей сухость нѣкоторую, недостатокъ прежняго благодушія. Анна Григорьевна казалась черезчуръ если не апатичной, то сосредоточенной на чемъ-то, молчала все. Чебатовъ махнулъ-было рукой и рѣшилъ, что вечеръ такъ даромъ и пройдетъ для него. Оставалось съ терпѣніемъ вынести скуку и ждать болѣе благопріятныхъ обстоятельствъ. Но случилось не такъ. Зачѣмъ-то вышелъ Григорій Андреевичъ изъ комнаты,-- Анна Григорьевна подошла къ Чебатову, подала ему въ нѣсколько разъ свернутую записку и тихо сказала: "вотъ, прочтите!" Чебатовъ былъ пораженъ такимъ сюрпризомъ; онъ хотѣлъ-было что-то сказать, но не нашелся я машинально положилъ письмо въ карманъ. Онъ былъ совсѣмъ растерянъ, взволнованъ и чувствовалъ только, какъ усиленно стучало въ его груди сердце. Воротился Григорій Андреевичъ, опять завелъ свою длинную рѣчь; но Павлу Антоновичу уже не сидѣлось -- онъ наскоро и неловко простился и поспѣшилъ домой. Вотъ что прочелъ онъ:
   "Я хотѣла на словахъ объясниться съ вами, но потомъ раздумала. На бумагѣ это и легче, и короче. Мнѣ вотъ что нужно сказать вамъ. Между мной и вами глубокая разница -- прежде всего, конечно, въ характерахъ, а потомъ во многомъ другомъ; рѣшиться жить вмѣстѣ -- было-бы съ нашей стороны крайней ошибкой; я теперь ни за что не соглашусь на это -- наши отношенія кончились и намъ нужно разойтись. Я такъ уже и сдѣлала; въ то время, какъ я пишу эти строчки, вы уже далеки отъ меня; между мной и вами уже нѣтъ ничего общаго и никакой связи нѣтъ. Возобновить наши прежнія отношенія значило-бы воротить прошлое, а это невозможно -- согласитесь сами. Сколько-бы вы ни говорили, что наша жизнь будетъ полна содержаніемъ, она для меня не будетъ такою; что вамъ такъ кажется привлекательнымъ и о чемъ вы съ такимъ восторгомъ говорите, тѣмъ я никогда не удовлетворюсь. Не съ той вообще точки зрѣнія я смотрю на вещи. Въ этомъ я окончательно убѣдилась, когда слушала васъ, какъ вы мечтали о нашей жизни вдвоемъ. Еще за нѣсколько минутъ до этого, я соглашалась съ вами, надѣялась, но потомъ... между нами было уже все кончено. Припомните и разберите хорошенько, что вы мнѣ говорили тогда, вникните, что изъ вашихъ словъ слѣдуетъ, что за ними кроется, -- и вы сами отлично поймете такой исходъ дѣла. Пожалуй, говорите, что я поступаю слишкомъ непослѣдовательно и что у меня постоянно крайности. Можетъ быть это и такъ, и вы правы будете. Только помните: что я сейчасъ вамъ говорю, то такъ и будетъ. Какъ ни круто, повидимому, мое теперешнее рѣшеніе, -- все прошлое необходимо вело къ нему. Вдумайтесь, вы не можете не согласиться со мной. А я и сама готова сознаться, что въ моемъ поведеніи было слишкомъ много противорѣчій; я вела себя вовсе не такъ, какъ нужно, черезчуръ легкомысленно, скажу даже -- безхарактерно (хоть мнѣ и противно послѣднее слово и языкъ съ трудомъ поворачивается произнести его). Мнѣ-бы слѣдовало гораздо раньше замѣтить разницу между нами и не волноваться потомъ. Я какъ-будто въ первое время и замѣчала что, но послѣ выбросила изъ головы и занялась не тѣмъ вовсе. Да и какъ-бы, впрочемъ, могло случиться иначе? Подозрительность была во мнѣ, и я, правда, съ трудомъ довѣрялась другому, но все это было не слѣдствіемъ личнаго знакомства съ людьми, а лишь выводомъ изъ отвлеченной, очень отвлеченной мысли: я знала только о дурномъ ходѣ всѣхъ вообще нашихъ дѣлъ и отсюда пришла къ мнѣнію о большомъ перевѣсѣ людей съ дурными инстинктами и дурными или ничтожными (я хочу сказать: вовсе никакими) взглядами. Вмѣстѣ съ такой моей непрактичностью, возьмите въ разсчетъ, что я была такъ занята своимъ положеніемъ. Сложите все это въ одно, и вы очень хорошо представите меня въ недалекомъ прошломъ. Увидите, на сколько могло быть основательности и многосторонности въ моихъ мнѣніяхъ о комъ-бы то ни было. Поймете, можетъ быть, и всѣ мои странности въ отношеніи къ вамъ. Ихъ, если хотите, можно постараться -- и отыскать нѣсколько. Я, напримѣръ, теперь очень хорошо вижу, что была возможность договориться намъ до конца -- много прежде; я далеко не экспромтомъ разсталась съ разными надеждами. Между тѣмъ я такъ много успѣла отыскать въ васъ согласнаго съ моими желаніями и такъ сильно довѣрилась вамъ, что долго и долго старалась прятать отъ себя даже разныя тревожныя сомнѣнія. И это при моей недовѣрчивости, въ виду ясныхъ фактовъ, когда прямѣе всего было вести дѣло совершенно открыто, и вамъ разсказать все и все -- всѣ свои новыя мысли!
   "Нѣтъ, теперь ясно для меня, что сначала всегда такъ: и волнуются по пустякамъ, и не умѣютъ разобраться въ томъ, въ чемъ прежде всего слѣдуетъ. Ну, и пусть шло все такъ, какъ должно было идти! Зато я знаю, что ничего подобнаго во второй разъ не будетъ. Я теперь много опытнѣе и старше, чѣмъ была до знакомства съ вами. Знакомство это раскрыло мнѣ глаза и указало многое, о чемъ я лишь смутно подозрѣвала до васъ. Я должна благодарить судьбу за встрѣчу съ вами и васъ благодарить. Да, я благодарна вамъ. Говорю это серьезно. Но еще разъ: между нами все кончено. Вы должны помириться съ такой необходимостью. Впрочемъ, конечно, вы и сами очень хорошо понимаете это. Наше-же знакомство прерывается если не такъ рано, какъ-бы слѣдовало, то вовсе и не поздно. Слѣдовательно, разойтись намъ не только необходимо, но далеко и не трудно -- не какъ въ старыхъ романахъ."
   "PS. Ходить къ намъ -- это какъ вамъ заблагоразсудится. Для меня лично это все равно. Но отвѣта мнѣ никакого не нужно, и ни подъ какихъ вздохъ не думайте отвѣчать мнѣ.
   Прочиталъ Павелъ Антоновичъ это письмо разъ, прочиталъ другой, потомъ медленно свернулъ его и положилъ въ сторону. "Все кончено... почти вслухъ произнесъ онъ, -- не судьба, значитъ"! Павелъ Антоновичъ былъ однимъ изъ тѣхъ, которые удивительно легко попадаютъ въ тонъ другого. Необходимость разойтись другъ съ другомъ была выставлена Анной Григорьевной какъ самый неотразимый фактъ, котораго обойти и не признать не было никакой возможности. Павлу Антоновичу даже и въ голову не пришло посмотрѣть на дѣло иначе. Не то, чтобы онъ былъ убѣжденъ словами Анны Григорьевны; нѣтъ, на первыхъ порахъ онъ даже хорошо не вникъ въ смыслъ ихъ. Онъ просто только не оборонялся противъ нихъ, читалъ, повторялъ про себя и они, помимо его воли и сознанія, становились его словами.
   На Павла Антовича грусть нашла. Счастье улетало изъ его рукъ. Сколько времени онъ думалъ о себѣ не иначе, какъ вдвоемъ, рядомъ съ ней, а теперь вдругъ приходилось съ болью вырывать изъ себя эту хорошую мысль... Живо представилось Павлу Антоновичу, какъ-бы онъ сталъ любить ее, и еще тоскливѣе сдѣлалось у него на сердцѣ. Ему жалко было ее. Невеселыя и грустныя мысли лѣзли ему къ голову.
   Еще разъ онъ прочиталъ письмо, и теперь обратилъ вниманіе на нѣкоторыя подробности въ немъ. Теперь ему сдѣлалось и грустно, и обидно вмѣстѣ. Ужь слишкомъ его третировали въ письмѣ. "Полна содержаніемъ"... книжная, сочиненная фраза! точно въ насмѣшку мнѣ!.. "Благодарна вамъ",-- но за что-же?-- за то, что попался на встрѣчу? Большая заслуга съ моей стороны... И потомъ, хоть-бы что-нибудь о его планѣ! Какъ будто онъ ничего не значитъ, никакой цѣны не имѣетъ! А Павелъ Антоновичъ между тѣхъ старался, хлопоталъ. Только и сказано, и то вскользь, что была согласна, надѣялась... Наконецъ, зачѣмъ эти постоянныя внушенія: "вникните", "должны помириться", "поймите", "вдумайтесь", "разойтись не только необходимо, но далеко и не трудно"? Словно ужь я... Павелъ Антоновичъ даже не нашелся точно опредѣлить, что это такое я: такъ его горечь усилилась отъ переборки разныхъ обидъ, ему нанесенныхъ... А все-таки въ глубинѣ души онъ соглашался съ Анной Григорьеввой. Онъ началъ, но ея совѣту, кое-что припоминать изъ прошлаго и ему чувствовалось, что другого выхода и не могло быть...
   Прошелъ однако день, другой -- и ходъ мыслей Павла Антоновича мало-по-малу перемѣнился. По письму, Анна Григорьевна рисовалась въ его головѣ строгой, невозмутимой ничѣмъ, недоступной. Но такой образъ былъ не по сердцу Павла Антоновича, онъ давно отвыкъ отъ него и не могъ скоро опять свыкнуться съ нимъ. Ему все мерещилась та недавняя Анна Григорьевна, которую любилъ онъ, которая никакъ не могла сладить съ своими мыслями и ему повѣряла свои думы и свое горе. Впечатлѣніе послѣднихъ дней было сильно, но за то прежнее было продолжительнѣе, отъ частыхъ повтореній прочнѣе осталось въ головѣ и взяло верхъ надъ новымъ. Снова закопошились въ душѣ Павла Антоновича разныя надежды, правда, очень слабыя, но все-таки надежды. Можетъ быть, еще и поправима бѣда? Можетъ быть, тутъ... просто недоразумѣніе, случайное непониманье другъ друга? Да и въ письмѣ какъ будто не все ясно!.. Если и нельзя ни на что разсчитывать, то все-таки не мѣшаетъ разъяснить дѣло, нужно даже, тѣмъ болѣе, что и онъ съ своей стороны имѣетъ сказать кое-что. Такъ разсуждалъ Павелъ Антоновичъ, я наконецъ рѣшился-таки идти къ Аннѣ Григорьевнѣ.
   Дома на этотъ разъ никого не оказалось, кромѣ старика Семена.
   -- Гдѣ-же Григорій Андреевичъ? спрашивалъ Чебатовъ.
   -- А на практику уѣхать изволили.
   -- Ну, а Анна Григорѣевна?
   -- Анна Григорьевна -- вы изволили сказать?
   -- Да, про нее я спрашиваю.
   -- А онѣ въ соду, должно полагать. Онѣ, какъ сами изволите знать, все лѣто у насъ въ саду. Хорошая погода -- ну и въ садъ. Лѣтомъ прохлада потому, оно и пріятно-съ. А теперь солнышко пригрѣваетъ... Вамъ неугодно-ли?
   Павелъ Антоновичъ вышелъ на террасу, спустился съ нея и. медленно пошелъ по направленію къ любимой бесѣдкѣ Анны Григорьевны. Дорогой онъ тяжело вздохнулъ нѣсколько разъ, безъ цѣли крутилъ клочекъ правой баки, поднималъ голову и, прищурясь, смотрѣлъ куда-то вдаль, какъ будто разглядѣть что хотѣлъ. Вотъ наконецъ и бесѣдка. Анна Григорьевна сидѣла въ ней одна, задумавшись; блѣдное и похудѣвшее за послѣднее время лицо ея стало еще выразительнѣе. Заслышавъ чьи-то шаги, она вздрогнула.
   -- Ахъ, это вы!
   Чебатовъ сдѣлалъ шагъ по направленію во внутренность бесѣдки.
   -- Я пришелъ къ вамъ, Анна Григ.....
   Онъ посмотрѣлъ на ту, къ которой началъ такую вступительную рѣчь, и остановился. Она глядѣла ему прямо въ глаза, такая строгая, безстрастная; только блѣдное лицо ея какъ будто еще больше поблѣднѣло.
   -- Я, Анна Григорьевна... началъ снова Чебатовъ, растерявшись нѣсколько.-- Мнѣ хотѣлось-бы... нѣтъ, нѣтъ, больше -- я считалъ своимъ долгомъ сказать вамъ нѣсколько словъ...
   -- Что вамъ угодно?
   Чебатовъ сѣлъ противъ Анны Григорьевны и молча опять посмотрѣлъ на нее.
   -- Анна Григорьевна! къ чему-же такой тонъ между нами?
   -- Что вы хотите сказать этимъ? Какой тонъ? Я ничего но напускаю на себя. Выходитъ такъ.
   -- Знаю, знаю, Анна Григорьевна. Я иначе и знать не могу. Но... я прошу васъ на нѣсколько минутъ, на минуту одну не быть такою. Я буду умолять васъ.
   -- Чего-же вамъ хочется отъ меня?
   Павелъ Антоновичъ тяжело вздохнулъ.
   -- Анна Григорьевна! Я до сихъ поръ не могу помириться съ тѣмъ, что произошло между нами. Мнѣ все думается, не недоразумѣніе-ли это?
   -- Такъ я вамъ еще разъ повторяю, что нѣтъ, что этому такъ и должно быть, и иначе быть не можетъ.
   -- Но, Анна Григорьевна, вѣдь мы люди понимающіе и себя, и другихъ. Разница въ характерахъ тутъ почти ничего не значила-бы, никто изъ насъ не сталъ-бы изъ себя выходить, бѣситься, что другой не походить на него. Каждому изъ насъ былъ-бы совершенно понятенъ складъ мыслей другого, образъ дѣйствія его. А какъ скоро это такъ...
   -- Странно, что вы хотите такъ понимать дѣло. Вы, кажется, думаете сказать, что между нами не будетъ ни ссоръ, ни попрековъ, никакого раздраженія другъ противъ друга...
   -- Да, да, Анна Григорьевна. Я именно хочу сказать, что при взаимномъ пониманіи не можетъ быть никакихъ поводовъ къ недовольству другъ другомъ. Что я понимаю, съ тѣмъ непремѣнно и помириться могу. Это всегда такъ... Вы кромѣ разницы въ характерахъ указывали мнѣ и на что-то другое многое. Но, въ свою очередь, и я съ полнымъ правомъ скажу, что помимо этой разницы оставалось-бы еще многое, что-бы связывало насъ между собою, на чемъ-бы мы сходились и... и что любили-бы одинаково.
   -- Вы думаете?
   -- Какъ-же думать иначе, Анна Григорьевна? Каждый изъ насъ предоставлялъ-бы полный просторъ другому. Каждый, что считалъ-бы за лучшее, то и дѣлалъ -- любое большее и трудное дѣло, что ему угодно, то и дѣлалъ-бы. Видите, на какихъ широкихъ основаніяхъ у насъ устроивалось-бы все.
   Анна Григорьевна покачала головой.
   -- Вы, кажется, представляете, что я томлюсь въ какой-то страшной, глухой тюрьмѣ, гдѣ нѣтъ ни свѣта, ни воздуха. Думаете, что достаточно отворить дверь этой тюрьмы, какъ я-бы тутъ-же на порогѣ обнялась съ своимъ избавителемъ и была-бы совершенно счастлива, что вотъ такъ хорошо, свѣтло кругомъ меня, и сама я -- на полной свободѣ.
   Чебатовъ втупикъ сталъ отъ такихъ словъ Анны Григорьевны. Онъ не ожидалъ ихъ.
   -- Нѣтъ, продолжала Анна Григорьевна,-- я не совсѣмъ въ такомъ положеніи. Не тѣ, видите-ли, во мнѣ желанія и требованія: они немного больше и шире, нежели какія могутъ явиться у человѣка въ безвыходномъ заключеніи... Да если-бы и такъ было, то, право, не знаю, остановилась-ли-бы я на этомъ.
   -- Зачѣмъ же вы такъ? Анна Григорьевна! Кто-же васъ останавливаетъ? Да и я развѣ беру какую роль на себя? Воображаю себя избавителемъ?
   -- Да, я не хочу, чтобы у меня были избавители. Предъ ними вѣдь покланяться нужно, служить имъ -- непремѣнно такъ.
   Чебатовъ и руки опустилъ.
   -- Анна Григорьевна! Да зачѣмъ-же вы все это говорите мнѣ? Чѣмъ я могъ подать поводъ вамъ? Я и думалъ только, что вы, сходясь со мной, перемѣняете болѣе худшее положеніе на болѣе лучшее. Но вѣдь такъ позволительно думать: это совсѣмъ не то, Что вы говорите.
   Легкая улыбка пробѣжала по лицу Анны Григорьевны..
   -- Вы хорошій человѣкъ, заговорила она.-- Это пусть такъ! Кого полюбите, къ тому долгомъ сочтете серьезно отнестись. Другіе вѣдь только о себѣ въ это время думаютъ. Ну, а вы -- не та къ, Ваши намѣренія -- всегда хорошія намѣренія. Онй сейчасъ-же располагаютъ въ вашу пользу, привлекаютъ къ вамъ. Вы вотъ сами говорите -- въ мое положеніе вошли, на сколько могли поняли его, предложили мнѣ устроиться, какъ хочу я, брались наконецъ помогать мнѣ, думать вмѣстѣ о моемъ дѣлѣ. Я вѣрю въ искренность всего этого и сама отъ души благодарна вамъ. Но -- искренность словъ еще небольшая находка, и вовсе не ручательство... Да, это такъ. И вотъ тутъ-то и начинается печальная исторія... не знаю, съумѣю-ли передать вамъ все это, какъ понимаю я. Видите-ли: я тоже полюбила васъ, а я вдаль смотрѣла. Для меня все это началомъ было. Ну, а вы... вамъ самимъ-то незамѣтно: это со стороны видно... да, я вѣрно говорю: вы слишкомъ большую жертву требовали за любовь ко мнѣ.
   Павелъ Антоновичъ зашевелился на своемъ мѣстѣ.
   -- Не возражайте: я не спорить хочу съ вами. Мнѣ и такъ тяжело... Вы, видите-ли, остановились и стали любоваться иной. Вы какъ будто кончили совсѣмъ дѣло, вамъ наслаждаться имъ захотѣлось. Гдѣ-же его искать тутъ? Представляю я себѣ, какъ-бы мы жить стали послѣ свадьбы. Мнѣ слишкомъ, слишкомъ много приходилось-бы тратить времени для васъ. Я идти хочу: довольно съ васъ, что я хочу идти подъ руку съ вами, прижмусь къ вамъ. Вамъ-же нѣтъ -- сѣсть хочется и... да, такъ вѣдь!.. обнять меня. Это ужь слишкомъ! Въ этомъ глубокое оскорбленіе моей личности, насмѣшка надо мной...
   Анна Григорьевна остановилась и перевела духъ.
   -- Это значитъ -- въ концѣ концовъ сдѣлаться вашей хозяйкой -- и только... Я, кажется, все сказала. Если вы поняли мои слова, то вамъ должно быть понятно и мое желаніе кончить, прекратить все это. Никогда и ничего не выйдетъ отсюда -- хорошаго, конечно!
   Павелъ Антоновичъ сидѣлъ и слушалъ; но онъ точно отупѣлъ я обезсмыслѣлъ. Подкопъ проникъ въ самые далекіе и глубокіе тайники души его. Онъ былъ разбитъ на голову и потерялъ всякую точку опоры. Все въ его головѣ перемѣшалось и спуталось.
   -- Какъ-же это такъ? Анна Григорьевна! возопилъ онъ наконецъ.-- Вѣдь я любилъ, люблю васъ, не могъ-же я...
   -- Довольно, Павелъ Антоновичъ! Разубѣдить меня вы не можете. Къ чему-же это?
   Павелъ Антоновичъ снова погрузился въ тьму и мракъ разбитой и пораженной души своей.
   Наступило молчаніе. Анна Григорьевна и не думала прекращать его, даже какъ будто и не замѣчала; мысль ея успѣла оторваться отъ настоящей минуты -- и она о чемъ-то другомъ думала.
   -- И такъ, уныло заговорилъ наконецъ самъ-же Павелъ Антоновичъ,-- неужели намъ разстаться, разойтись нужно?
   -- Да, непремѣнно такъ.
   Опять молчаніе.
   -- Но, Анна Григорьевна, мнѣ тяжело подумать, что все это, можетъ быть, черезчуръ много ненужныхъ страданій, горя принесло вамъ.
   -- Что-жь дѣлать? Видно, нельзя безъ нихъ. Да они и пройдутъ скоро, почти прошли уже. Я не такая вѣдь.
   Павлу Антоновичу грустно сдѣлалось; ему даже плакать хотѣлось.
   -- По крайней мѣдіѣ скажите мнѣ, что вы намѣрены дѣлать съ собой. Какъ вашъ... другъ когда-то, прошу объ этомъ.
   -- Зачѣмъ?.. Это вѣдь ужь до меня касается.
   -- Успокойте меня, Анна Григорьевна! Я вѣдь -- и Богъ знаетъ, что могу думать.
   -- Да что-жь можетъ случиться? Кромѣ хорошаго, ничего -- кажется.
   -- Да, такъ... О, какъ я желалъ-бы, чтобы это было такъ! Анна Григорьевна ничего не отвѣчала. Чебатовъ видѣлъ, что ему больше нечего дѣлать -- уходить нужно было.
   -- Анна Григорьевна! Я буду увѣренъ, что вы не помянете меня лихомъ.
   -- Я -- незлопамятная. Можете быть увѣрены.
   Горькая улыбка проскользнула по лицу Анны Григорьевны.
   Павелъ Антоновичъ всталъ.
   -- Остается... проститься намъ.
   -- Прощайте.
   Послѣднее слово произнесено было тихо и вяло, разсѣянно какъ-то. Павелъ Антоновичъ постоялъ нѣсколько на одномъ мѣстѣ, посмотрѣлъ на Анну Григорьевну -- та внизъ глядѣла. Хотѣлось-было ему еще сказать что-то... но онъ только глубоко вздохнулъ, медленно повернулся и вышелъ изъ бесѣдки. Онъ также не спѣша, по той-же дорожкѣ, шелъ назадъ къ террасѣ... Быть битымъ никому и никогда не пріятно. Даже своя добрая воля на.то -- ничуть не выручаетъ... Анна Григорьевна долго еще по уходѣ Чебатова сидѣла въ бесѣдкѣ. Мысль ея была сильно возбуждена разговоромъ съ нимъ. Наконецъ, сыро въ воздухѣ стало. Пощупала она траву: роса. Пора уходдть было. Анна Григорьевна встала и тихо-тихо домой пошла.

-----

   Анна Григорьевна прошла прямо къ себѣ въ комнату и сѣла у раствореннаго окошка. Тяжело и душно ей было. Мысли такъ роемъ и толпились у нея въ головѣ. А въ воздухѣ тѣмъ временемъ все свѣжѣй и свѣжей становилось Въ саду ужь темно было, почернѣвшія деревья точно замерли -- ни шороха, ни колыханья между ними. Только разъ гдѣ-то высоко-высоко въ воздухѣ съ неясныхъ шумомъ пронеслась на югъ запоздавшая вереница журавлей -- и потомъ опять еще тише, точно пусто сдѣлалось. Анна Григорьевна глубоко вздохнула наконецъ и вздрогнула. "Что это я? А еще дочь доктора!... Этакъ вѣдь и простудиться можно, а я вовсе не хочу этого". Она затворила окошко. "И я не догадалась раньше! Это непростительно наконецъ. Понять такъ не трудно было"!.. Анна Григорьевна встала и быстро прошлась по комнатѣ. "Впрочемъ, это и лучше. Теперь... теперь -- ну ихъ! Дальше отъ всѣхъ этихъ людей прекрасныхъ, всегда готовыхъ къ нашимъ услугамъ. Нечего отъ нихъ ждать, нечему даже у нихъ учиться. Сана давно знаю, сама многое могу даже". Анна Григорьевна вся встрепенулась, лицо ея покрылось яркимъ румянцемъ. "Да, да... И съ этихъ поръ ни просьбъ, ни слезъ, ни чего -- ничего этого. Теперь мнѣ ясно, какъ вести себя, ясно, къ чему идти и чего сторониться. Ясно, ясно. Разговоръ съ кѣмъ-угодно можетъ вестись хоть по вопроснымъ пунктамъ"... Одушевленіе Анны Григорьевны все росло и усиливалось. "Да, да, говорила она почти вслухъ, -- будетъ нужда въ томъ, подадимъ затѣмъ другъ другу руки, и только! Какъ можно меньше разницы въ его отношеніяхъ ко мнѣ, и моихъ -- къ нему. А то я знаю, знаю, что за этой разницей: милыя, буколическія картины! прекрасныя, выше всякой похвалы, картины! Жаль, что не знаю -- какой школы... Ну, да за то знаю, что если я нуждаюсь въ немъ, то вѣдь и онъ безъ меня не можетъ... Намъ беречь ихъ отъ влеченья въ спячкѣ, намъ напоминать имъ о дѣятельности. Наше положенье тяжелѣй, и лучшія изъ насъ безпокойнѣе ихъ. Намъ труднѣе отыскать, на чемъ-бы опочить и удовлетвориться можно. Еще вопросъ: имъ-ли слѣдуетъ больше исправлять насъ, или намъ ихъ"? И Аннѣ Григорьевнѣ вдругъ смѣшно стало. "Намъ исправлять... но кто такъ испортилъ ихъ, спрашивается? Вѣдь мы, мы, то есть масса насъ -- никто другой. Насъ давно называютъ смягчающимъ элементомъ въ обществѣ". И Анна Григорьевна задумалась. "Но нѣтъ впрочемъ, зачѣмъ я такъ? зачѣмъ нападать на свою сестру? А кто довелъ ее до такого состоянія, что она портитъ другихъ? Они: кто-же другой? Господи, какая путаница! Голова кругомъ пойдетъ... Ну ихъ совсѣмъ"! Анна Григорьевна еще раза два прошлась по комнатѣ, потомъ сѣла. "Но найдутся-ли такіе?.. Найдутся, найдутся! Это ничего, что разъ обманулась. Даже лучше, лучше гораздо. Это я всегда буду повторять. Это прежде -- въ головѣ дикая неурядица была, не знала, что и съ собой дѣлала, не могла и въ другихъ разобраться, трусила -- да изъ подлобья выглядывала, а тамъ, очертя голову, довѣрялась совсѣмъ. А теперь нѣтъ, не то. Знаю, чему вѣрить и чему не довѣряться нужно... И отыщу, чего мнѣ хочется. Отыщу, отыщу не въ книгахъ только, а и на дѣлѣ, въ живой дѣйствительности"... Анна Григорьевна опять вскочила и подошла къ окну. Лицо ея все пылало, грудь быстро поднималась и опускалась. "Да и я теперь вовсе не такая стала. Я теперь точно легче, живѣй сдѣлалась; Точно была на мнѣ тяжесть и пропала куда-то. Какъ, право, много значитъ это! Толчекъ, что-ли, тутъ?.. Да, толчекъ, возбужденіе, отрезвленіе -- все, все! Теперь я... да -- да, да! не сидѣть-же здѣсь сложа руки: это здѣсь только"... И Анна Григорьевна отходила отъ окна, и бѣгала по коинатѣ, и все съ неудержимой энергіей и рѣшимостью думала и говорила съ собой... Ей жить хотѣлось, голова и руки просили дѣятельности; она вотъ такъ-бы сейчасъ взяла и улетѣла, куда ей хотѣлось. Хороша она была въ это время, неподражаемо хороша!.. Вотъ-бы когда посмотрѣть на нее Павлу Антоновичу! Анна Григорьевна переживала одну изъ лучшихъ, рѣшительныхъ минутъ въ своей жизни. Долго, долго еще она такъ то встрепенется вся, то вдругъ тише и спокойнѣй сдѣлается, и смотритъ въ даль куда-то, точно прорѣзать ее хочетъ своимъ быстрымъ и острымъ взглядомъ. Только на зарѣ, когда уже въ комнатѣ бѣлѣть начало, она успокоилась. Утомленіе брало свое. Пора спать было. Анна Григорьевна, не спѣша, раздѣлась и уснула -- и ясные, хорошіе сны видѣлись ей...
   На утро впрочемъ, когда она посмотрѣлась въ зеркало, лицо ея оказалось далеко не свѣжимъ; оно было блѣдно и измято, какъ говорятъ. Отца это сильно обезпокоило.
   -- Что ты, Анюта? Нездорова, кажется! съ глубокимъ участіемъ спрашивалъ онъ.
   -- Нѣтъ, палаша, ничего. Это такъ, должно быть.
   -- Да вотъ блѣдна ты очень... Тебѣ-бы успокоиться нужно,
   -- Что вы, папаша? Я спокойна.
   -- Да нѣтъ, нѣтъ... Я такъ, конечно, это. А все-бы не мѣшало. Ты думаешь, должно быть, много.
   -- Думаю? Да какъ-же не думать-то? Какой вы странный у меня, папаша!
   -- Гм! гм! Странный... Нѣтъ ты, Анюта, не то все.
   Старикъ видимо хотѣлъ сказать что-то, но не могъ: языкъ, вѣрно не слушался.
   -- И куда это она запропала? Старикъ суетясь искалъ чего-то.
   -- Вы что это, папаша?
   -- Да трубку, Аннушка. Семенъ, что-ли, куда запропастилъ... Трубка наконецъ отыскивалась, а языкъ все-таки не развязывался.
   Только вечеромъ за чаемъ онъ наконецъ собрался съ духомъ и рѣшился заговорить толкомъ. Но и тутъ дѣло не обошлось безъ приготовленій. Старикъ нѣсколько разъ кашлялъ, вертѣлся въ креслѣ, разѣвалъ какъ будто ротъ и сейчасъ-же безнадежно закрывалъ его. Анна-же Григорьевна, какъ на грѣхъ, была слишкомъ молчалива и сосредоточенна и не замѣчала ничего... Только ужь какимъ-то чудомъ, послѣ долгихъ усилій, у него наконецъ вырвалось:
   -- Аннушка!
   -- Что папаша?
   -- Ты не сердись на меня. А я давно замѣчаю, что между тобой и этимъ... этимъ, ну господиномъ Чебатовымъ-то (не полюбилъ я его за послѣднее время) что-то нехорошее произошло. Вишь вѣдь какъ ты похудѣла!.. Ты скажи мнѣ. Я хоть и старикъ, а могу раздѣлить и радость и горе съ молодостью.
   -- Нѣтъ, папаша, ничего. Все это такъ...
   -- Охъ, дочка, повѣрится мнѣ. Старикъ глубоко вздохнулъ.-- Я самъ вотъ, глядя на тебя, измучился. Подумаешь, подумаешь, какъ трудны лѣта-то твои, Аннушка! А тутъ еще неопытность: поди -- разбери, что за народъ около тебя!
   -- Что вы? Папаша! Полноте... Все это ужь прошло. Вотъ посмотрите, какая я буду опять здоровая, да веселая. Анна Григорьевна старалась улыбнуться.
   -- Такъ-ли, дочка? Это вѣдь даромъ не проходитъ.
   -- Ну-да, и не проходитъ. Я теперь много, иного умнѣй стала. Вы посмотрите-ка, какъ я выросла.
   Анна Григорьевна встала и выпрямилась. Дѣйствительно, похудѣвшая фигура ея казалась выше прежняго.
   -- А вѣдь и взаправду такъ! Только зачѣмъ-же ты такъ у меня похудѣла-то?
   -- Ну вотъ, папаша, есть о чемъ безпокоиться! Все это, должно быть, нужно было. Это урокъ мнѣ.
   Старикъ повеселѣлъ нѣсколько.
   -- Экая ты у меня, смотрю я! старикъ, улыбаясь, качалъ головой.-- Вся въ мать покойницу. Вотъ и та такая-же была. Ужь, бывало, не опуститъ голову. Такъ и смотрѣла героемъ... Такъ ты, говоришь, поумнѣла у меня?
   -- Поумнѣла, поумнѣла, папаша. О, какая умная стала!
   -- Ай-да дочка у меня! Весело смотрѣть, право!
   Нѣсколько секундъ продолжалось молчаніе.
   -- Только знаете-ли что, папаша? Мнѣ, должно быть, долго не придется съ вами жить. Къ теткѣ въ Петербургъ поѣду.
   -- Что такое, дочка-а?-- Да, папаша. Въ Петербургъ хочется.
   -- Какъ-же это?... Зачѣмъ, Аннушка? Только почти выучилась, оттуда пріѣхала...
   -- Ужь будто и выучилась?
   -- Да какъ-же? Какъ?... Старикъ видимо былъ растерянъ.
   А въ головѣ Анны Григорьевны вдругъ блеснула яркая, соблазнительная мысль.
   -- Можетъ быть, папаша, я хочу сдѣлаться совсѣмъ, совсѣмъ ученой дѣвицей?... Отчего-же въ самомъ дѣлѣ не сдѣлаться.
   -- Да, это, конечно... Это что-же? Хорошо, очень хорошо! Только какъ-же? Зачѣмъ все это, Аннушка?
   -- Вы не тревожьтесь, папаша! Я это такъ еще говорю. У меня, знаете-ли, есть мысли въ головѣ -- только не знаю еще, какъ дальше будетъ, какъ слажу я съ ними...
   -- Что ты такое говоришь, Аннушка? Я, право, силюсь-силюсь -- и не понимаю ничего.
   -- Послѣ, послѣ, папаша. Когда онѣ у меня вполнѣ въ головѣ будутъ. А вамъ, папаша, нечего безпокоиться: ваша дочка никогда васъ не забудетъ...
   Дочь обняла своего отца и прижалась въ нему.
   -- Аннушка, Аннушка! Что ты задумываешь такое? Я вѣдь умру безъ тебя.
   -- Не умрете, папаша. Я вамъ не велю умирать. А вѣдь вы знаете, что ваша дочка скажетъ или прикажетъ, то такъ, и будетъ.
   Старикъ вздохнулъ и задумался.
   -- Такъ, такъ... Это правда. Только... зачѣмъ-же? Вамъ жить нужно, а намъ... намъ старикамъ ужь и въ могилу пора.
   Со щеки старика упала горячая слеза...

Алексѣй Н. Андреевъ

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

(Окончаніе.)

"Дѣло", NoNo 6--10, 1871

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru