Амфитеатров Александр Валентинович
Зверь из бездны. Том четвертый

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Погасшие легенды.

Александр Амфитеатров
Зверь из бездны

Историческое сочинение в 4-х томах

Том IV.
Погасшие легенды

[]

Глава первая.
DOMUS AUREA

I

   Светоний говорит, что из всех пристрастий Нерона ни одно не было столь тяжело и губительно для государства, как его постоянные вожделения к строительству: non in alia re damnosior quam in aedificando. Приговор этот в XIX веке турки, не читав Светония, повторили слово в слово, осуждая к низложению и "самоубийству" султана Абдул Азиса. А баварцы, и в палатах вопияли жалобы в том же роде против покойного, сумасшедшего своего короля -- артиста, Людвига II, несчастная жизнь которого была прервана тоже каким-то странным "самоубийством", до сих пор не разъясненным вполне удовлетворительно.
   Архитектура -- истинно римское искусство, и страсть к архитектуре -- истинно римская страсть. Ни одна историческая эпоха, ни до, ни после, не создала столько величавых и высокопрактичных памятников зодчества, как императорский Рим. Почти две тысячи лет спустя мы смотрим на архитектурные останки веков нашей эры с изумлением и восторгом, близкими иной раз к суеверному, робкому смущению. Ординарная сила нашего бедного зодчества кажется нам слабой, тощей и недолговечной сравнительно с вдоховенно -- могучими формами, в которые римский гений вылил всю любовь свою к полезнейшему и наиболее прикладному из искусств. Этим драгоценным умением заставлять в зодчестве красоту и величие работать на утилитарные цели Рим вполне справедливо гордился. Когда Фронтин смело ставит гигантские сооружения римских водопроводов выше праздной громадности египетских пирамид или безполезно -- изящных красот греческой архитектуры, читатель, знакомый с вопросом, не может не найти в этом утверждении, кроме частицы национального хвастовства, и значительной доли правды. Архитектурное искусство -- единственное, в котором Рим, заимствовав только основы, шел затем путем развития совершенно самостоятельным. Они взяли у этрусков идею и первобытную технику свода, -- хотя Верман и многие другие отрицают этрусское происхождение свода и приписывают его эллинистическому влиянию, по вдохновениям от азиатского Востока, -- но развитие свода и вся, через него осуществленная, зодческая реформа -- дело римских рук, вкуса и изобретательности римского народа. Они взяли у греков их колонны, но оживили их застылую, придавленную прямой линией архитрава, стройность новой грацией комбинаций с полукруглой аркой, -- и родился новый стиль, национальный латинский, который, под именем романского, овладел художеством Европы на многие века и оставил свои неразрушимые следы решительно всюду, где когда- либо ступала нога римлянина -- завоевателя или его ближайшего ученика в политике и преемника во власти над Европой, католического монаха. Любовь римлян строиться вызвала уже во времена республики усиленный спрос на архитекторов и создала им в обществе не только римском, но и провинциальном, почетное и выгодное положение. Цицерон приравнивает архитектуру, по "приличию" занятий ею, к медицине и научной профессуре. Такой почтительный взгляд на архитектуру поддерживался традицией сливать ее с инженерным делом, которое в Риме искони считалось священным, божественным. Вспомним, что номинальным главой римской государственной религии был и остался во все века pontifex maximus (титул, который папы римские сохранили до наших дней), что мы привыкли переводить первосвященником, но, в действительности -- то, в первом значении и по прямой этимологии слова, оно значит -- "главный строитель моста", "председатель мостостроительной комиссии". Громкая слава и высокая репутация искусства римских архитекторов нашли себе, уже в республиканском периоде государства, оценку в том хотя бы факте, что в конце второго века до Р. X. римский зодчий Коссуций приглашается в Афины для сооружения храма Зевсу, воздвигаемого Антиохом Епифаном (176--164). Быть может, этот Коссуций был художником греческого образования, как желает думать Верман и вряд ли ошибается, так как, разумеется, для античного художника путешествие в Грецию было столь же необходимым к усовершенствованию в своем искусстве, как ныне -- работа в мастерских Парижа, Мюнхена и Рима. Но в данном случае важен факт римского происхождения Коссуция, факт, что для создания одного из величайших чудес своих Афины, столица искусств древнего мира, уже должны были заимствовать мастера из Рима, еще недавно варварского, в котором еще недавно не было иных художников, кроме греческих.
   Строительство Августа вызвало даже перепроизводство архитекторов, они прямо преследовали богатых людей предложениями своих услуг. Уровень их в это время стоял весьма высоко, и в художественном отношении, -- свидетели тому Пантеон и театр Марцелла, -- и в общественном, как представителей высшей интеллигенции своего века. Об этом можно судить по серьезности образовательных требований, предъявляемых к архитектору Витрувием, отцом теории этого искусства. По мнению Витрувия, архитектор достоин своего звания, лишь когда он энциклопедически образован. Помимо предметов, прямо относящихся к технике строительства, -- черчения, рисования, геометрии, арифметики, оптики, -- архитектор должен быть сведущ в истории, философии, музыке, медицине, праве, астрологии и астрономии. В медицине -- для оценки гигиенических и санитарных условий местностей, в которых он возводит свои постройки, -- главным образом климатических и почвенных. В праве -- для того, чтобы не прегрешить против городового положения и строительного устава, а также -- столкновением с местным обычным или чьим-либо частным правом не подвести своего клиента под процесс или запрет сооружения. Словом, в звании архитектора Витрувий видит высокое отличие, завершающее и обобщающее курс самых пестрых наук, который должен быть начинаем с малолетства и, в каждой специальности, пройден досконально, до совершенного знания и мастерства. Поднимая искусство на такую прекрасную высоту, Витрувий требует такого же идеалистического взгляда на него и от своих учеников и товарищей. Он почти настаивает на том, чтобы архитектура не впала в промысел, а была бы, так сказать, искусством для искусства. Но техническая смежность архитектуры с ремеслами и громадность материальных средств, требуемых строительным делом, конечно, мало содействовали упрочению взглядов Витрувия, и бескорыстный строитель -- идеалист, античный Сольнесс, был такой же редкой птицей две тысячи лет тому назад, как и сейчас. О гонорарах римских архитекторов мало известно, но, в эпоху Цезарей, профессия их считалась одной из самых доходных, чему, кроме усиленной правительственной тенденции к великолепному строительству и общественной на него моды, много содействовали беспрестанные пожары, свирепствовавшие в Риме и италийских больших городах. Так что архитектор редко сидел без работы: что строить было всегда, а как строить, -- зависело от условий контракта, который он заключал с заказчиком в подрядном порядке и с торгов. Когда дело шло о монументальном сооружении, то, конечно, суровый контроль государства и громадная конкуренция бесчисленных собратьев по искусству не допускали плохой стройки. Однако уже Витрувий жалуется, что между архитекторами его века много людей корыстных, которые охулки на руку не кладут, а впоследствии выгодность профессии заставила хлынуть к ней не малое число неучей и шарлатанов. В виду благосклонного общественного взгляда на строительное дело, архитектура в Риме развивалась аристократичнее других искусств. В числе архитекторов уже республиканской эпохи, наряду с рабами, вольноотпущенниками, чужестранцами, встречаются имена римских граждан, а подрядами по строительному делу не брезговал заниматься такой важный барин и государственный воротила, как М. Лициний Красс Богатый (114--53 до Р. X.). В главе о рабстве (том I) я уже имел случай говорить об его строительной артели. Наряду с практикой, вырабатывалась и теория архитектурного искусства, так что вышедшее около 16 г. до Р. X. руководство к зодчеству Витрувия -- уже не первая система в этом роде.
   Он уже сам имел возможность ссылаться, наряду с трудами греческих зодчих, на работы Фуфиция, Т. Варрона, П, Септимия. Имена архитекторов, дошедшие к нам из императорских веков, в огромном большинстве -- римские. Автор Пантеона -- Валерий из Остии. Знаменитые храмы, мосты, театры, водопроводы, термы, мавзолеи и т. п., рассеянные в пределах бывшей римской империи, отмечены латинскими именами Рабирия, Мустия, Лацера, Верания, Секста Юлия, Костуния Руфина, с таким же постоянством, как напротив, на всех истинно великих остатках, античной скульптуры красуется эллинское εποιε.
   Монтескье остроумно заметил, что уже по древнейшим и грубейшим памятникам римского зодчества, по руинам стен баснословного Ромула и полуисторического Сервия Туллия, видно, что "вот -- начали строить вечный город". Эти стены -- громады, сложенные из глыб туфа, без цементировки, с расчетом исключительно на непоколебимую силу тяжести. Один ряд камней кладут продольно, следующий ставят на него вертикально, в высоту. Такую манеру римляне -- необычайно восприимчивые на все практичное, omnium utilitatum rapacisimi -- заняли у этрусков, но ученики быстро превратились в учителей своих учителей. Гастон Буасье небезосновательно находит, что одного взгляда на первобытные стены ромулова "квадратного Рима" на Палатине достаточно, чтобы отрицать теорию о варварстве полуисторической эпохи, их соорудившей, и чтобы предвидеть, как будущее величие римской архитектуры, так и направление, в котором она захочет развиваться. В этих стройках, обусловленных могучими подъемными средствами, чтобы приноровлять камень к камню, перемещая их на значительные высоты, чувствуется культурное сознание народа, уже верующего, что он -- не случайно собранная шайка, которая нынче здесь, завтра там, но долговечная сила, совсем не намеренная вразброд идти и верующая в свой будущий рост. Первая забота доисторических зодчих Рима сделать свои стены несокрушимо крепкими; затем очень видно, что они, работая над своим оплотом с любовью, уже стремились придать ему красоту и стройность -- ту мощную величавость, которая есть инстинктивный наружный отблеск зреющего внутреннего достоинства. Равным образом, какую бы баснословную дешевизну труда мы себе ни вообразили, нельзя не заметить, что подобные стены и не надобны были бы народу нищему, и не могли быть нищим народом осуществлены. Это строили люди, которым было что беречь, -- люди, хорошо питавшиеся, как необходимо каменщикам, мясной пищей, сильные, смышленые и желавшие -- в городском упорядоченном союзе, отделясь несокрушимой оградой от соседей, которых они опередили культурой, иметь надежную защиту для источников своего питания и силы: своих стад и своих сундуков.
   На переломе от республики к империи (около 200 лет до Р. X., после первой Македонской войны) римское монументальное зодчество пережило род технической революции, упростившей тяжеловесную кладку старого строительства, баснословно удешевившей и рабочий процесс, и материал его. К нему стали применять способ, конечно, не сейчас лишь изобретенный и вошедший в употребление, потому что грубая простота его свидетельствует о глубочайшей древности, но, повидимому, только теперь обращенный из старинного средства мелкой обывательской стройки к созиданиям крупного масштаба и общественного значения. Древнее прилаживание дикого или тесанного камня на камень уступило место скорой и дешевой двурядной кладке, из треугольного (обыкновенно) кирпича, с пустотой между двумя рядами, заполняемой массой из мелкого камня, который заливали известковым раствором, окрепавшим, как гранит, в несокрушимость, выдержавшую во множестве памятников испытание слишком двадцати веков. Отныне стало возможным созидать грандиознейшие своды руками простых, механически работающих каменщиков, не имея в распоряжении иного материала, кроме кирпича, булыжника и извести, Уже в 566 году от основания своего город украсился Порциевой Базиликой, старейшим зданием этого рода в Вечном городе. Именно по таком системе построен Пантеон -- прекраснейший из монументов императорского Рима, воздвигнутый зятем Августа и первым его министром М. Випсанием Агриппою. Однако, тот, прекрасно сохранившийся, круглый храм -- земной символ божественного неба, -- который мы видим теперь в Риме, имеет с Пантеоном Агриппы общего только место и относится к много позднейшей эпохе Адриана, с которой, пожалуй, более ладят его мистический замысел и купол, перелетевший на Тибр с персидского Востока. Корруайе и Дьелафуа находят в нем как бы потомка дворца в персидском Сарвистане (между Ширазом и Бендер Аббасом), который, будучи типически родственным Пантеону и круглой залой своей, и куполом, и способом постройки, однако, старше его на четыре, а может быть и на все на пять столетий. Но относится ли Пантеон к первому веку до Р. X., как строение Агриппы (729 a.u.c. = 24 a Ch.), или ко второму по Р. X., как строение Адриановой эпохи, это с технической стороны не так важно. Быстро, еще при Августе, дойдя до совершенства, новый технический способ зодчества продержался в течение всего существования империи, не падая, но и не идя вперед. При Антонинах манера кладки не иная, чем при первых цезарях.
   Цементная революция должна была явиться истинным благодеянием для цезарей. Лихорадочное строительство их зависело не от личного только их расположения и пристрастия к роскоши и великолепию. Оно -- часть политической системы цезаризма, одно из могущественнейших средств побеждать воображение толпы. Строить значит -- в Риме -- завоевывать себе народ и власть. Цицерон помешает даже частное строительство в число верных средств действовать на воображение толпы, создавать себе популярность и пробираться, таким образом, к высшим должностям. Всеобщее удивление к роскошному дому, который двоюродный дед Августа, Кней Октавий, выстроил на Палатине, много содействовало ему, хотя и новичку в знати, получить консулат -- первый консулат в фамилии Октавиев. Что касается строительства общественного, государство, и при республике, и еще более при империи, дорожило им, как одним из сильнейших средств влиять на народное воображение, и держало его под крепким своим контролем. При республике санкция на созидание или перестройку публичных зданий принадлежала сенату, который осуществлял эту свою прерогативу через полномочия, даваемые в порядке сенатских постановлений на имя консулов или цензоров (главным образом), предоставляя последним, в случае невозможности управлять предложенным сооружением лично, учреждать специальные строительные комиссии -- дуумвиров, триумвиров, квинквевиров -- глядя по числу входящих членов. Август вместе, с другими цензорскими полномочиями, которыми он особенно дорожил, присвоил себе и строительную инициативу, а временные комиссии превратил в постоянное учреждение бюрократического типа -- попечительство общественных сооружений (curatores operum publicorum). С тех пор праздники и памятники -- это как бы императорская печать, санкционирующая справедливость сенатских возвещений, что salus publica растет и процветает под державой цезарей.
   Образец цезаристической) хвастовства строительством мы видим в знаменитом анкирском памятнике. Надписи эти -- политическое завещание Августа -- содержат, между прочим, длинный перечень общественных зданий, воздвигнутых при его правлении. Август был неутомимый строитель и тянул за собой, естественным подражанием, принцев и принцесс своего дома, из которых особенно славно в этом отношении вышеупомянутое имя его зятя и первого министра Агриппы, удачно прозванного одним из французских историков -- "бароном Оссманом (Haussman) античного мира". По словам Светония, Август, не довольствуясь собственным строительством, усердно побуждал к украшению города богатых вельмож своего двора. Эти традиции Августа не умерли. Все государи, поставленные в условия цезаризма, были неугомонными строителями поневоле: Наполеон I, Наполеон III. На что уже наш маленький цезарь, Борис Годунов, и тот, едва стал к власти, сейчас же принялся за монументальное строительство и вытянул над московским Кремлем белую стрелку Ивана Великого. Сильным подъемом зодчества отличались цезаристические царствования наших императриц XVIII века, завещавшие потомству знаменитые имена Растрелли и Баженова. Последнему русская литература обязана первым переводом Витрувия. Любопытно, что Баженов участвовал в художественном конкурсе на проект грандиозной лестницы к римскому Капитолию -- и вышел из него победителем, с первой премией. Однако современная лестница на Капитолии воздвигнута не по проекту Баженова. Наконец, строительной горячкой болело и царствование Николая I, не цезаристическое по существу, но имевшее с цезаризмом ту общую черту, что центр тяжести его был перенесен на привилегированную постановку в сословном экономическом строе государства дорогих военных сил его. Фридлендер дает длинный список европейских государей -- строителей, превращавших, избранием данного города в свою резиденцию, скопища лачуг в великолепные столицы. Из списка этого легко видеть, что государи эти были или основателями и первыми упрочителями династий, или, наоборот, их увенчателями. Значит, так сказать, либо Август, либо Нерон. К первой категории относятся Густав Ваза и Иоанн III в Швеции, Фридрих -- Вильгельм I и Фридрих II Прусские, наша Екатерина II, а в старой московской Руси -- Иван III. Ко второй -- Людовик XIV, Август Сильный Саксонский, наш Николай I, турецкий султан Абаул Азис, Людвиги I и II Баварские. Сверх того лихорадочным строительством отличаются эпохи завоевателей, старающихся пустить прочные корни в приобретенных областях, чему примером можно взять обстройку немцами современных Эльзаса и Лотарингии и созидательную работу графа Каллая в Боснии и Герцеговине; правления государей по избранию (римские папы, некоторые из польских королей, в особенности Станислав -- Август) и могущественных временщиков. Таковы Голицын при царевне Софье, начинатель каменного строения в Москве, Разумовские при Елизавете и, в особенности, фавориты Екатерины II, между которыми -- воистину колоссальный строитель, одержимый созидательными фантазиями, зачастую недалекими от неронического бреда, Потемкин. Этих честолюбцев строительство как бы утешает в невозможности завещать миру свою династию. Они не могут припечатать к человеческой памяти имя свое живой властью своего потомства, так придавливают его к земле камнями.
   Необходимая для всех правительств и обществ и потому особенно дорого оплачиваемая, архитектура -- за то -- неблагодарное искусство в том отношении, что оно, сравнительно с другими, дает мало славы художнику и, обыкновенно, заслоняет имя его именами капитала и власти, по воле которых возникло данное архитектурное сооружение. Когда мы идем Петербургом и любуемся старыми его дворцами и соборами, лишь редким специалистам приходят в память имена истинных творцов этих красот -- Баженова, Воронихина, Растрелли, Монферрана, Тона и др. Но огромное большинство умеет отличить: вот это построила Елизавета, то -- Екатерина, вот -- эпоха Александра I, вот -- николаевская казарма. А кто не умеет, тому подскажут орлы, вензеля, пышные девизы и надписи. То же самое было и в императорском Риме. Архитекторы зарабатывали громадные деньги и пользовались большим почетом, но имена их редко доходили до потомства, потому что поглощались славой правителей и государей, которые капитализировали их творчество. И власть и капитал крепко и ревниво держались за эту монополию строительной славы. По свидетельству юриста Эмилия Мацера (эпоха Северов) было запрещено выставлять на зданиях какие бы то ни было имена, креме государева и жертвователей на строение. Конечно, нелепый и несправедливый закон этот не мог соблюдаться слишком сурово: одни художники его бесцеремонно нарушали, другие его обходили, заменяя прямое начертание своих имен гиероглифическим. По словам Плиния, таким способом расписались на римском портике Октавии строители его, лакедемоняне Саурос (Ящерицын) и Батракос (Лягушкин), поместив в капителях колонн изображения ящерицы и лягушки. Сатирик Лукиан высмеял этот нелепый запрет ядовитым рассказом о строителе одного из чудес древнего мира -- александрийского маяка. Он, став жертвой такого же запрета, все-таки вырезал свое имя на камнях, а потом заделал его штукатуркой, на которой изобразил, как велено, хвалебную надпись в честь и славу тогдашнего царя Птоломея Филаделира (259 до Р. X.). Прошли года, - штукатурка обвалилась, и имя истинного творца чудесной громады обнажилось перед глазами народа: "Сострат Кнедский, сын Дексифана, во славу богов спасителей, для тех, кто борется с волнами". Временная слава царя развалилась, вечная слава художника воссияла с тем, чтобы не померкнуть, покуда стояло созданное им здание, а -- когда оно развалилось,- жить в человечестве, покуда не исчезнет из него античная литература и о ней память.
   Усилия римских цезарей к изящно -- монументальному зодчеству поражают громадностью затраченных на него средств. Пресловутая метафора Августа -- "я застал Рим кирпичным, а покидаю его мраморным" -- совсем не слишком далека от истины. До Августа мрамор употреблялся в римском строительстве редко. Еще в 92 г. до Р. X. в Риме не было ни одного здания, украшенного мраморными колоннами. Почин положил цензор названного года, знаменитый оратор Л. Красс, десятью колоннами Гиметского мрамора, которыми украсил он атриум своего дома на Палатине, заслужив тем великое негодование товарища своего по цензуре Кн. Домиция (см. том I) и других стародумов века. М. Брут, за колонны эти, пустил в уличный оборот сатирическую кличку для Лициния Красса: Venus palatinum, Палатинская Венера. Мраморная обшивка Рима начала развиваться приблизительно после 78 г. до Р. X., когда консул М. Лепид познакомил Вечный город с облицовочным нумидийским мрамором. Следующие 35 лет (78 -- 44), -- эпоха восточных войн Кв. Метелла, Помпея, Лукулла (давшего даже свое имя -- marmor Luculleum -- сорту мрамора, черному с пестрыми пятнами, привозившемуся с островов Милоса и, может быть, Хиоса) и, в особенности, Юлия Цезаря, именем которого Фридлендер замыкает этот первый период пробужденной роскоши, -- обогатили Рим не менее, как сотней мраморных зданий. К эпохе Августа Рим обслуживают, из Италии, Греции, Азии и Африки, по крайней мере 30 месторождений драгоценного мрамора, с соответственным разнообразием сортов. Август воздвигает ряд мраморных храмов (Юпитера -- Грома, Марса -- Мстителя, Аполлона Палатинского, Пантеон). А после Августа -- в Помпее, напр. -- мы видим мрамор даже в суконных магазинах, в винных погребках. Сенека уверяет, что в его время гражданин, не имевший в доме своем мраморной бани, слыл либо бедняком, либо скрягой. Но нигде древность не завещала нам более богатого мраморного наследства, как на Палатине. В 1867 году, на берегах Тибра, близ Monte Testaccio, открыт был древний порт Рима, сохранились и кольца, к которым прикреплялись причалившие суда, и лестницы, по которым крючники носили грузы. Эта находка бросила новый свет на вопрос: откуда Рим брал на свое украшение столь неистощимые мраморные богатства. Вокруг порта, на месте исчезнувших складочных амбаров и магазинов, открыто множество мраморных глыб, едва или полуотесанных. Пометки на этих глыбах дали любопытные указания о способе их добычи и доставки в Рим.
   Лучшие в мире ломки благородных мраморов находились в монопольном пользовании императорского двора, составляя часть владений -- говоря современным языком -- "кабинета его величества" (ratio patrimonii). В учреждении этом уже ко временам Траяна потребовалось выделить специальный мраморный департамент (ratio marmorum): столь осложнились функции по мраморному делу и размножился штат при нем служащих. Управление отдельными ломками напоминает наши казенные гранильные фабрики: императорский уполномоченный -- procurator Caesaris -- во главе и под ним огромный штат служащих, обширная канцелярия, сложный контроль, множество приписанных к делу художников. Громадный труд по добыче мраморов требовал огромного количества рабочих рук; употребляли на него, по большей части, каторжников. Управление ими, через рабов или вольноотпущенников, было жестоко, и несчастные гибли тысячами равно как от грубого призора, так и от непосильной подъемной работы. Это -- рудничная каторга, Нерчинск древнего Рима. Ссылка -- in marmora -- одно из самых тяжких наказаний римской судебно -- уголовной практики; впоследствии оно часто применялось к политическим ссыльным, напр, к христианам. Город Луна, лежавший между нынешними Каррарой и Слецией (portus Lunae -- теперь golto di Spezia, Специйский залив), поставщик лучшего статуарного мрамора в Италии, -- по мнению Фридлендера, -- в древности был гораздо более населен и оживлен мраморной промышленностью, чем в настоящее время Каррара, хотя в 1871 году в ней на 10.000 жителей считалось 3.000 мраморщиков в 115 мастерских. Автор этой книги -- близкий сосед развалин, слывущих под именем Люни, и каррарских мраморных ломок и может засвидетельствовать, что, даже в современных условиях вольного труда, работа в них поистине каторжная, и население Каррары -- одно из несчастнейших, наиболее недовольных и бурных в Италии. Эксплуатация рабочих мраморщиками -- хозяевами не поддается краткому описанию. Легко отсюда вообразить, что же творилось во времена города Луны, когда здесь царил рабский и принудительный, за наказание, труд.
   Доставка мраморов из портов Греции, Азии, из Карфагена и Александрии совершалась беспрестанно, правильными рейсами тяжело нагруженных караванов. Привозили их частью первобытными массивами, предназначенными к обработке в римских мастерских, частью уже обработанными или подготовленными к обработке на месте добычи туземными мраморщиками. Для колонн -- монолитов, для цельных глыб, предназначенных родить из себя колоссальную группу или гранитный обелиск, строились отдельные специальные суда. Но этот драгоценный, хотя и слишком тяжелый, ввоз должен был сильно вырасти с 48 г. до Р- X-, когда одним из генералов Юлия Цезаря и величайшим проходимцем, всадником Мамуррою была изобретена (Batissier), т. е. правильнее сказать введена и применена на месте обработка облицовочного мрамора в тонкие пластины (crustae), обшивка которыми колонн и стен в домах несравненно удешевила и облегчила мраморное зодчество, без малейшего ущерба для его изящества и красоты. Инкрустация стен мрамором -- излюбленное декоративное средство императорского Рима, перешедшее в Византию и нашедшее свое наиболее типическое и как бы завершающее выражение в Юстинианове храме св. Софии в Константинополе (Марквардт). Те, для кого эти неизносимые обои античного Рима были слишком дороги, а также хозяева домов временного помещения, т. е. дач, увеселительных построек и т.п., для которых не стоило тратиться на мраморную обшивку, -- замещали ее штукатуркой, разрисованной под мрамор (знаменитые античные stucchi, в настоящее время ценные более самого редкого и дорогого мрамора) или мозаиками; так, например, в Помпеях, как дачном месте, мраморной инкрустации вовсе не найдено (Марквардт). Но настоящий мрамор все-таки господствовал, и всегда был нужен и государству и обществу в громадных количествах. Приемная комиссия -- опять-таки с огромнейшей администрацией -- заседала в Остии. Здесь мрамор сортировался и отсюда Тибром, везли его в Рим.
   В числе мероприятий Юлиева закона, направленных против роскоши, имеется обложение мраморного ввоза пошлиной, но лицемерное обложение это, противоречившее истинным видам цезаризма, скоро впало в забвение, и уже Плиний считает его в числе мер устарелых, бессильных и не практикуемых. Понятно, что по дороговизне не только материла, но и провозной стоимости, каждая глыба мрамора ложилась на римское зодчество страшным накладным расходом, и огромное облегчение строительству дала новая цементная система, вознаграждая собственников за дорогую приплату по мраморной облицовке удешевлением основной кладки. Понятно, что, обрадованные такой неожиданной компенсацией, римляне должны были на первых порах втянуться в строительную горячку и зарвались. Так что даже Август, сам неугомоннейший строитель, вынужден был сдерживать бешенство зодчества, охватившее Рим. Правда, -- средством довольно платоническим: приказал прочитать публично, в нравоучение сенату и народу, старинную речь Рутилия против маниаков строительства. Но, увы, леча болезнь века, державный врач сам не мог от нее исцелиться и, умирая, -- не только оставил кирпичный Рим мраморным, но еще и не утерпел, чтобы тем не похвалиться.

II

   Когда во главе римского государства стал incredibilium cupitor -- цезарь Нерон, наследственная страсть к зодчеству (см. в главе 1 тома I) должна была тем ярче в нем вспыхнуть, тем прихотливее окрылить полет его затейливой фантазии, что каждое новое великолепное здание льстило сразу двум основным чертам характера цезаря: тщеславию, которое неустанно толкало его к изысканию новых и новых средств, как -- покуда жив -- быть постоянным предметом всеобщей молвы, а по кончине снискать вечное бессмертие своему имени; и расточительности, которую он восприял равно от крови и Германиков, и Аэнобарбов. Трудно вообразить более широкое и безумное швыряние золотом. Деньги положительно жгли Нерону руки, и, взаимно, целые золотые горы таяли от одного прикосновения этого безумного прожигателя миллионов, этого мота из мотов. Расточительность его -- сознательная, убежденная. Нерон, -- свидетельствует Светоний, -- восхищался своим дядей Каем (Калигулой), восхваляя его в особенности за то, что в короткий срок промотал богатства, накопленные Тиберием. Баснословные траты на прием армянского царя Тиридата и огромные раздачи денежных сумм придворным, войскам и верноподданным империалистам, имели политические оправдания, -- оставим их в стороне. Но, если верить Светонию и другим, ему подобным составителям неронической легенды, денежные дурачества Нерона в своем частном обиходе превосходили всякое вероятие. Захотелось ему ловить рыбу, -- он приказывает сделать золотые сети, а канаты к ним -- из пурпура. Он не надевал одной и той же одежды дважды. Играя в кости, он бросал по четыреста сестерций на каждое очко удара. В путешествиях поезд его составлял не менее как из тысячи карет, запряженных мулами в серебряной сбруе, предшествуемых азиатскими скороходами в браслетах и монистах. Землями и деньгами он щедро жаловал не только политических друзей своих, но и приятелей из-за кулис театров и цирка. Так он подарил кифарэду Менекрату и гладиатору мирмиллону Спикулу наследственные доходы и вотчины, конфискованные у каких-то важных аристократов с предками -- триумвирами; устроил почти царские похороны ростовщику Парнэросу, нажившемуся на скупке конфискованной недвижимой собственности в городе и по поместьям политических преступников. Актеры его труппы щеголяли масками и жезлами, осыпанными жемчугом. Громко и во всеуслышание проповедовал он, что приход с расходом бывает в равновесии только у грязных скряг, у ничтожества, а человек истинно порядочный и шикарный (praelautus) доказывает умение жить, входя в долги и разоряясь.
   Понятно, что человек с такой "широкой натурой", ударившись в строительство, неминуемо должен был стать ненасытной пиявкой для государственной казны, высасывая ее платежную способность поразительными настойчивостью и быстротой.
   Центральным и главным ударом, какой нанесло Риму зодческое неистовство Нерона, явился его знаменитый "Золотой Дворец", Domus Aurea. Чтобы понять всю громадность и значение этой строительной феерии, мы должны вернуться от эпохи Нерона на три четверти века назад и вкратце проследить историю тех великолепных и грустных развалин, что спят сном смерти под пальмами и кипарисами римского Палатина, рекомендуемые туристам на языке гидов, как "дворец цезарей", palazzo dei cesan.
   Тацит живописно и метко называет Палатинский холм центром, кремлем державы цезарей -- arx imperii. В самом деле, этот холм -- в высшей степени монархическое урочище, воистину царственное место. Иордан справедливо замечает, что историческое значение этого холма достаточно характеризуется уже тем обстоятельством, что, подобно тому, как фамилия "Цезарь" обратилась во всемирном обороте в нарицательное название высшей монархической власти (см. в томе II и III "Зверя"), так и слово "palatium", первоначально обозначавшее "горное пастбище", "бараний выгон", "гора скотского бога" (Pales), во всех европейских языках стало выражать понятие жилища державного, властно-великолепного, предел величия, роскоши и блеска в домашнем устройстве: итальянское -- palazzo, французское -- palais, немецкое -- Palast и Pfalz, русские -- палаты, польский -- palac и т.д.
   Некогда быв, согласно преданию, местом жительства римских царей, Палатин возвращает себе значение резиденции главы государства немедленно, как только монархическое начало принципата начинает торжествовать над республиканскими формами. По словам Диона Кассия, уже Юлий Цезарь подумывал о том, чтобы поселиться в каком-либо государственном здании и тем обратить свое жилище в государственный символ. Став претендентом на единовластие, Август перебирается из своего прежнего барского дома близ форума в такой же частный барский дом на Палатине, принадлежавший оратору Гортензию, очень скромный, без мрамора и мозаик, украшенный лишь весьма посредственными портиками на каменных колоннах. Расчет Августа, когда он (в 44 году до Р.Х.) совершил эту довольно жалкую покупку, был именно приблизиться к царственным традициям Палатина, не пугая, однако, граждан сооружением царских палат, продолжая казаться Риму лишь первым его, но всем зауряд, гражданином. Как известно, эта игра в частного гражданина -- краегольный камень внутренней политики Августа, на осторожности которой, чрез лазейки конституции 28 года до Р.Х. года, создалась вся последующая сила и дерзость римского цезаризма. Место было выбрано расчетливо и искусно: как раз среди самых драгоценных монументов и святынь начала римской истории (храм Юпитера Статора, храм Победы, храм Великой Матери, Mundus, дом Ромула и Рема, остатки квадратного Рима и пр.), которые, таким образом, связывались и переплетались с новой властью в тесный взаимный союз и неразрывное впечатление. Принцепс народа римского как бы берет на себя их внешнюю материальную охрану, а они вознаграждают его охраной духовной -- благоволением и благословением богов и славных предков. После своей победы над Секстом Помпеем, Август скупил на Палатине несколько частных владений, в том числе земли и дом, конфискованные некогда сенатом у знаменитого мятежника Катилины, -- под предлогом, что хочет выстроить в дар городу несколько богоугодных и общеполезных учреждений, в воспоминание об избавлении государства от гражданской войны. Так возникли знаменитый храм Апполона Палатинского, обшитый белым мрамором из ломок Луны (близ Каррары), и две великолепные публичные библиотеки -- греческая и латинская. Исподволь, между этими роскошными зданиями, словно заразясь от них богатством, домик Августа незаметно вырос, украсился и превратился в маленький дворец. Вскоре он был уничтожен пожаром, и Август воспользовался участием граждан к его семейному несчастью, чтобы выстроить на старом пепелище, якобы на пожертвования сочувствующих римлян, палаты и больше, и красивее. Это было уже не только государево семейное жилище, а государственное помещение. Часть его отошла под государеву канцелярию и ближайшие к личности принцепса органы управления, и в залах его было достаточно просторно не только для совета министров и приема коллегий, но даже для заседаний сената. В таком порядке началась и мало-помалу свершилась экспроприация Палатина в пользу верховной власти. В первом веке по Р.Х. уже вряд ли строились на Палатине частные дома, и, если оставалась еще какая-нибудь частная собственность, то очень быстро таяла и исчезала в неудержимом расширении императорских палат, с их службами и присутственными местами дворцового ведомства (Gilbert). Избранный в великого жреца (12 года до Р.Х.), Август не захотел поселиться на исконном понтификальном подворье, насупротив монастыря Весты, но устроил в честь этой таинственной т святейшей богини домашний храм при своем дворце. Таким образом, -- говорит Иордан, -- дом государя сделался сразу и государственным дворцом, и национальным святилищем. И читателю "Энеиды", типической эпопеи Августова века, так много содействовавшей его славе и признанию и утверждению его принципов, предоставлялось видеть в таком обороте вещей "возвращение к старым порядкам, когда, совет граждан собирался у государя на дому". Развалины палат Августа, местоположение которых довольно точно указано Овидием в третьей книге его "Скорбей" (Tristia), вышли из-под земли на свете в 1775 году, благодаря аббату Ранкурейлю (Rancureuil), владельцу клочка земли на Палатине, где теперь сады виллы Mills. Впрочем, хотя за развалинами этими и совершенно упрочилось имя Августова дворца, по всей вероятности, он с Августовым дворцом имеют общего только место, а стены, со всеми их уцелевшими украшениями, являются остатками на сто слишком лет младшей перестройки этого дворца Домицианом, -- Августов же подлинный дворец покоится и по сейчас под ними на недостигнутой исследованиями глубине (Иордан). Открыт был дом в два этажа; из них нижний -- в довольно сносном состоянии, вопреки многовековому грабежу, которому подвергали дворцы цезарей нашествия варваров и благочестивое усердие католических монахов, растаскавших мраморные колонны и плиты на украшение церквей. Стены кое где еще сохранили свою облицовку из настоящего и искусственного мрамора, прикрепленную на стальных крюках, и прелестную живопись, гораздо более тонкую, чем в Помпее. Мозаичные полы были завалены скульптурными обломками. Именно здесь открыт знаменитый ватиканский Аполлон Савроктон ("Убийца ящерицы" -- божество осеннего солнца). То был век, когда заниматься археологией значило похищать из раскопок древние ценности: здания никого не интересовали, нужны были статуи, геммы, бронза, картины. Владелец обобрал дворец Августа дочиста, самым варварским образом. Достаточно сказать, что мелкий мраморный "хлам" был грудой продан на своз каменщику с Campo Vaccino, ныне -- вновь -- римского форума. К счастью, архитектор Барбери, руководивший раскопкам, и Пиранези, тайком снявший план руины, оставили нам чертежи, позволяющие понять, в каком виде был открыт дворец и какое он имел внутреннее расположение. Похожий по плану комнат на все римские дома, он отличается обилием, вокруг внутреннего двора, каморок, прямоугольных, квадратных, круглых, даже восьмиугольных. Помещенные в правильном соответствии одна другой, каморки эти симметрией расположения как бы искупают причудливое разнообразие своих очертаний. Все это за исключением базилики, примыкающей к дворцу и с несомненной точностью определенной в шестидесятых годах прошлого столетия археологом Пьетро Розою (Pietro Rosa), говорит скорее о богатом и красивом доме миллионера-буржуа, чем о дворце государя. Как видно, Август, в составе общей комедии своей политической жизни, умел выдержать до конца и игру в "быть частного гражданина": как ни увлекался он зодческими затеями, но царских палат, кричащих о величии обитающего в них монарха, построить себе не посмел. Он продолжал лицемерить и играть в конституционное смирение до погребального костра своего. В политическом завещании своем (Анкирский монумент) он говорит об отличиях, которые граждане присудили ему, чтобы почетно отметить его жилище и выделить из других подобных же богатых домов: это -- лишь лавры на входных дверях и гражданский венок над ними. В упомянутом уже выше стихотворении Овидия указана эта примета Августова жилища:
   
   Singula dum miror, video fulgentibus armis
   Conspicuos postes tectaque digna deo
   Et Jovis haec dixi domus est? quod ut esse putarem,
   Augurium menti quema corona dabat.
   
   Тиберий, государь скуповатый и равнодушный к зодчеству, да и неохотно проживающий в Риме, который он в последние годы жизни променял на Капри, где и жил почти безвыездно, довольствовался дворцом своего предшественника. Domus Tiberiana, показываемый на северном краю Палатина, -- фа- мильное обиталище его предков, Клавдиев, где Тиберий и жил, покуда был принцем, и которое, быть может, расширил к западу, когда стал государем. В настоящее время из дворца этого открыто лишь несколько тесных комнаток, -- по всей вероятности, людские. В этом дворце, если верить Тациту (Hist. I. 27), обитал Вителлий во время междуусобной войны с Флавием Сабином и отсюда видел он пожар Капитолия, подожженного его сторонниками (Borsari).
   Калигула застроил своим дворцом, который Гильберт считает расширением Тибериева дворца, северозападный склон Палатина и, главным образом, угол, обращенный к монастырю Весты (atrium Vestae) на Форуме. Дворцовые здания выбегали, уступками аркад, на самый форум, накрывая своими портиками пригорок Победы (clivus Victoriae), и храм Кастора был как бы аванзалой императорских апартаментов. Здесь, являясь между статуями богов-близнецов, Кай показывался народу третьим живым божеством, равным между равными. Из дворца был переброшен, через Форум, поверх храма Августа и базилики Юлия Цезаря, на Капитолий деревянный мост, постройка большой стоимости, осуществленная исключительно для того, чтобы богу Калигуле было ближе ходить в гости к богу Юпитеру. Какой-то гальский сапожник, глазея на подобное гостевание, не мог удержаться от смеха. "Кто я, по-твоему"? -- спросил дерзновенного деспот. Тот, вероятно, думая, что уже все равно пропал, и семь бед, один ответ, -- говорит: -- "Изрядная дубина!.." Калигула так растерялся, что, сверх обыкновения, не догадался ругателя своего схватить и казнить.
   На современном Палатине памятью о дворце Калигулы остаются гигантские фундаменты, которые гиды выдают легкомысленным туристам за стены, да криптопортик, т.е. подземный ход, будто бы, тот самый, где 24 января 41 по Р.Х. года Цезарь Кай пал под мечом Кассия Хереи. Ход этот, длиной около ста метров, миновав дворцы Тиберия и Калигулы, круто повертывает налево и упирается в маленький дворец, который в 1869 году отрыл археолог Пиетро Роза в почти невредимом состоянии. Здание это одни считали за вдовий дворец Ливии, супруги Августа; другие за дом Германика, что и вероятнее. Памятник этот тем драгоценнее, что он единственный, сохранившийся от времен Августа, образец богатого частного дома. Восемнадцатый век обладал другим таким образцом -- при вилле Монтальто, на том месте, где теперь в Риме центральный вокзал железной дороги (Stazione Termini), но он разрушен в 1777 году, а фрески его были проданы в Англию лорду Бристоль (Haugwitz). Стены дворца Ливии сохранили лучшую живопись из всего, что оставила потомству римская кисть (Полифем и Галатея, Ио и Аргус и фресковый орнамент). Между прочим, благодаря именно этому дворцу, мы можем судить о перспективе римской улицы, об ее зданиях и движении, так как живописной декорацией такого содержания занята во дворце стена более трех метров длины. Гастон Буассье, не останавливаясь положительно на решении, кому принадлежал дворец, рассуждает: почему могло сохраниться древнее здание-малютка, когда рухнули кругом дворцы-гиганты? Его гипотеза, -- что флигелек этот, сперва сберегаемый, как священное воспоминание о каком-либо почтенном историческом лице (Ливии, Германике), затем служил павильоном для философских уединений в частную жизнь, для отдыхов en prive, таким любителям мирных удовольствий среди дружеского кружка, как императоры Веспасиан, Тит, Траян, Марк Аврелий. Возможно. Как всякая гипотеза, питающаяся поэтическими мечтами больше, чем голыми данными о скудных фактах, все это -- столько же возможно, сколько и невозможно. Луиджи Борсари объясняет этот секрет времени просто, так сказать, приземистостью здания, стоящего на более низком уровне, чем остальные дворцы, между которыми он был как бы погребен. Они защищали его своими стенами от пожаров и других разрушительных влияний, а когда сами разрушились, то засыпали его, оказав ему своими останками ту же сохраняющую услугу, что пепел Везувия -- домам Помпеи. Хаугвитц видит во дворце этом нечто в роде увеселительного павильона, холостяцкого особняка (Kavalierhaus), чем и объясняется его помпейский характер, сопровождаемый отсутствием драгоценного по материалу украшения стен. Последнее условие кажется мне наилучшим объяснением, почему дом уцелел от грабежей. Ведь stuchi и античная живопись стали драгоценными только по внушению археологии, т.е. сравнительно, очень недавно, тогда как мрамор, слоновая кость, металлы и т.п. были в цене и представляли соблазн для грабителей во все века. Еще в половине XIX века, чуть ли уже не в эпоху раскопок Пиетро Розы (по поручению Наполеона III), был случай, что в одном из палатинских подземелий был найден свежий труп такого мародера антиков, задавленного обрушившимся сводом, в то время, как он, вооруженный топором, заступом и потайным фонарем, на удачу вел траншею к предполагаемым сокровищам Дворца Цезарей. Что бы ни сохранило дом Ливии, постройка эта -- замечательный показатель, которым в истории и археологии Палатина всегда можно пользоваться, как исходной точкой. Даже для изучения изменений поверхности самого холма, так как Domus Liviae показывает нам его истинный природный уровень, на остальном пространстве Палатина значительно измененный наслоением, веками разрушавшихся -- в особенности пожарами -- зданий (Otto Richter).
   Таким образом, Нерон нашел Палатин уже застроенным и не дающим простора его творческой фантазии. На узком холме, полном почитаемых храмов и старинных дворцов, ему стало тесно. Не застраивать же ему было единственную пустующую часть холма -- Area Palatina: традиционное место свиданий государей с приветствующим их народом, площадь прогулок и патриотических манифестаций, иногда и бунтов, из которой обилие наставленных, почета ради, статуй предков и живых членов фамилии Цезарей делали нечто в роде того беломраморного безобразия, что и смешит, и сердит в нынешнем Берлине под именем "Аллеи Победы" (Siegesallee). Нерон часто жаловался на неудобства своего местопребывания во дворце Калигулы: у него была манера преувеличенно представлять свое жилье чуть не лачужкой; он осыпал насмешками своих предшественников, что они довольствовались подобной ямой. Полный огромных мечтаний, но не заботясь проверять осуществимость их хотя бы каплей здравого смысла, он, неисправимый художественный самодур, бредил химерическими дворцами, среди химерических городов, в роде Вавилона, Фив, Мемфиса. Он наметил себе план резиденции, равной дворцам Китая и Ассирии (Ренан), и, в ожидании возможности осуществить его полностью, переселился во временные палаты, воздвигнутые на скорую руку и получившие название проходного дворца, domus transitoria. Названием этим они, по мнению Атиллио Профумо, обязаны пассажной форме своей, открывавшей галереями или дворами своими свободный проход для публики, с Палатина на Эсквилин, -- оба эти холма в эпоху Нерона были в государевом владении, и для соединения их в общую цельность это проходное здание и было выстроено. Оно стало зерном, которому суждено было разрастись в восьмое чудо света, существовавшее всего несколько лет и затем исчезнувшее почти бесследно и, однако, оставшееся бессмертным в истории всемирной под именем Золотого Дворца, Domus Aurea.
   План этой чудовищной постройки был составлен, а впоследствии и выполнен римскими архитекторами, -- римлянами и по именам, но вряд ли римлянами по происхождению, -- Севером и Целером. Последний, кажется, был родом из императорских вольноотпущенников. Тацит называет их людьми не только талантливыми, но и дерзкими: охочими, через усилия искусства, побеждать скудость и препятствия природы, и до издевательства бесцеремонными в обращении с кассой государя. Проект соединения Остийской бухты с Байанской бухтой Неаполитанского залива, каналом через Авернское озеро и Понтийские болота, длиной в 160 миль (31 георг. миля) и достаточно широким, чтобы могли свободно разойтись два военные корабля, -- смелая фантазия тех же самых двух умов, что затеяли и создали Золотой Дворец.
   К слову здесь заметить: я имел уже случай говорить в предшествующих томах, что проект этот, по внушению Тацитова авторитета ославленный безумным перьями многих историков, далеко не предствляется таковым, при оценке тогдашних средств к мореплаванию и бурь Тирренского моря, то и дело уничтожающих римские флоты. Момсен же доказал, что идея необходимости такого канала, в обход тирренских бурь, принта первой совсем не в голову Нерона, прослывшую за нее безумной, а уже стучалась ранее в светлый и дальновидный ум Юлия Цезаря. Вообще, угрюмое суждение Тацита о строителях Севере и Целере, как вредных сотрудниках Нерона и корыстных поставщиках на его фантазию, не может служить их непогрешимой характеристикой. Из всего, что дает нам о них историческая экзегеза, легко видеть, что они принадлежали к числу тех самозабвенных и самодовлеющих гениев искусства, которые как будто затем и рождаются на свете, чтобы раздражать своим новаторским творчеством добрых консерваторов-буржуа, из которых состояли охранительно-дворянские группы Рима, столь неизменно любезные Тациту: ведь, он всегда говорит их голосом. Подобно тому, как Тацит судит об отношениях Севера и Целера к Нерону, Мюнхен в XIX веке негодовал на разорительную дружбу между Вагнером и Людвигом II Баварским и настоял таки на их разлуке и удалении величайшего композитора из столицы королевства. В истории русского искусства одна из печальнейших страниц -- судьба гениального Витберга, которого мещанская зависть и злопыхательство не только лишили чести и славы построить храм Спасителя в Москве, планированный им воистину как новое чудо света, но и запутали в денежные недоразумения, оклеветали, как мошенника, и бросили, разбитого и опозоренного, доживать свой несчастный век ссыльным в Вятке. И для того, чтобы репутация Витберга в потомстве была восстановлена и Россия узнала, какого великого художника она имела и потеряла, -- нужна была такая счастливо-несчастная случайность, как ссылка в ту же Вятку А.И. Герцена.
   План Севера и Целера преследовал цель создать не дворец, но серию дворцов -- дачную резиденцию в центре города, которая касалась бы всех частей столицы: город, который был бы выстроен в деревне. Собственно говоря, в идее Севера и Целера здание это должно было явиться тем, что, в полную величину, представляет собой "Императорский город" в Пекине (The Purple Forbidden City) -- гигантский бург или кремль, обслуженный, во всех случаях своей жизни и смерти, решительно всем комфортом, какого может пожелать избалованное воображение бесконечно властного и богатого человека, и населенное исключительно его опричниной и разнообразнейшей челядью обоего пола, в несколько десятков, а может быть и сотен тысяч человек: громадная фарфоровая банка, наброшенная на государство, чтобы высосать из него кровь. Или -- пример, более к нам близкий и потому более известный: в том же Риме -- город-государство, папский Ватикан, который теперь то, конечно, только могущественный монастырь лишенного светской власти папы-узника, "Наместника Христова", но в XV--XVII веках едва ли хоть сколько нибудь разнился и в великолепии, и в нравах, от Неронова "Золотого Дворца".
   Размеры этого дома-города, вряд ли много преувеличенные историками, так как громадное расширение в Риме площади государевых владений вполне допускало территориальное осуществление этой затеи, даже еще в большем масштабе, довольно точно намечены одной из эпиграмм Марциала, писавшего по свежей памяти о только что упраздненной резиденции Нерона:
   
   Hic ubi sidereus propius videt astra colossus
   Et crescunt media pegmata celsa via,
   Invidiosa feri radiabant atria régis
   Unaque iam tota stabat in urbe domus.
   Hic ubi conspicui venerabilis amphitheatri
   Erigitur moles, stagna Neronis erant.
   Hic ubi miramur velocia munenera thermas,
   Abstulerat miseris tecta superbus ager.
   Claudia diffusas ubi porticus explicat umbras,
   Ultima pars aulae deficientis erat.
   Reddita Roma sibi est sunt te praeside, Caesar,
   Deliciae populi, quae fuerant domini.
   Здесь, где лучистый колосс видит звезды небесные ближе,
   Где в середине пути встали подмостки горой,
   Злого блистали царя ненавистные людям строенья,
   И один лишь стоял в городе целом тот дом.
   Здесь, где груда растет почтенная амфитеатра
   Чудной постройкой своей, были Нерона пруды,
   Где скороспелому мы подарку термов дивимся,
   Гордое поле снесло крыши у бедных людей.
   Там, где широкую тень предлагает Клавдиев портик,
   Крайний конец был дворца, что уже ныне исчез.
   Рим себе возвращен, и в твоем управлении, Цезарь,
   То услаждает народ, что услаждало владык.
   (Пер. Фета.)
   
   Колосс, о котором говорится в этих стихах, -- бронзовая статуя Нерона, в виде Солнечного божества, вышиной в 120 футов, работы Зенодора, -- помещался (во времена Марциала) на том месте, где теперь развалины Адрианова храма Рима и Венеры и сад при церкви св. Франчески Римской, что на форуме (S.Francesca Romana al Foro). Величественная громада сооружаемого амфитеатра Флавиев -- Колизей, Термы Тита -- на Эсквилине. Портик Клавдия -- на Целий. Таким образом, если начать обход Неронова Золотого Дома со склонов Палатина -- на пригорке Велия (Velia), подошву которого ныне указывает арка Тита, то Domus Aurea спускалась в лощину Велией и Эсквилином, поднималась у древней Сервиевой стены на Эсквилин, соприкасалась здесь чертой своей с императорскими садами Мецената, переходила на Целий и, возвратно от него, окружив весь Палатин, через долину между Палатином и Авентином, вдоль границы Великого цирка, -- замыкала свою границу близ храма Юпитера Статора.
   Это -- пространство ста десятин, более квадратной версты. Чтобы очертить приблизительное пространство Золотой Виллы на плане современного Рима, надо, спускаясь с Палатина по склону, обращенному на северо-запад, из садов Фарнезе, приблизительно на середине холма, пересечь Форум по направлению к базилике Константина, в промежутке монастыря Весты с левой руки и Арки Тита и С. Франчески Римской с правой; позади базилики Константина, оказаться на Via d. Tempio d. Pace, продолжаемой Via di San Pietro in Vincoli, миновав по последней площадь и храм того же имени, затем, по Via delle sette sale, Via dello Statuto, Via Leopardi, Via Mecenate обогнув большую часть Эсквилина (именно древний Collis Oppiys), спуститься к Колизею, у устья улиц: Via Labicana и Via di S. Giovanni in Laterano, отсюда по Via Claudia взобраться на Целий и, перерезав его в южном направлении, к Piazza и Via di S. Gregorio, окружить, следуя по Via dei Cerchi и Via San Teodoro, Палатин -- с тем, чтобы, повернуть затем на Форум, упереться в базилику Юлия и, миновав храм Кастора и Поллукса, замкнуть линию там, откуда мы ее повели, на северо-западном склоне Палатина, немного ниже Вестина монастыря. Прикидывая этот путь к петербургским расстояниям, мы получаем территорию, простирающуюся от Сенатской площади до института путей сообщения, оттуда -- к Аничкову мосту, и от Аничкова моста -- к Троицкому мосту. Для Парижа это -- Лувр, Тюльери и Елисейские поля, вместе взятые. Словом, целый маленький мир, обнесенный портиками длиной в четыре с половиной версты слишком, с парками, где паслись стада, с долинами внутри, с озерами, окруженными перспективами фантастических городов, с виноградниками, лесами. -- Рим должен сделаться одним домом. Переселяйтесь, квириты, в Вейи, если только и Вейи не захватит этот дом, -- острили римляне, изумляясь плану Целера и Севера:
   
   Roma domus fiet: Veios migrate Quintes,
   Si non et Veios occupât ista domus.
   
   В Европе ни один царствующий дом не располагает такой громадной резиденцией, хотя для резиденции внестоличной ее размеры уже не так велики. Ватикан, самый огромный дворец Европы, занимает только 55.000 кв. метров, и если даже к этой цифре присоединить 15.160 кв. метров базалики Св. Петра и 340x240=81.600 кв. метров площади перед ней, то и тогда площадь нынешнего папского города-государства будет равняться всего лишь 1/7 -- 1/8 Золотого дома. Но до громадности китайских резиденций фантазия Нерона все-таки не долетела. The Purple Forbidden City в Пекин имеет в окружности 2 1/4 мили, т.е. около 31/2 верст, но прилегающий к нему "the August City" -- 6 миль, т.е. 9 верст (Chambers). Это слишком вдвое больше, чем размахнулись Север и Целер. О богатстве и красоте построек этой удивительной резиденции будет в свое время сказано подробно. Здесь, покуда, нам нужна лишь обширность плана ее, из которой если не истекли, то могли проистечь, -- и многие современники и историки Нерона думали, что проистекли -- события необычайной и тяжкой важности.
   Как ни грандиозна была затея Золотого Дворца, она являлась лишь увертюрой к опере: самое-то главное ожидалось впереди. Фантазеры, в роде Севера и Целера, пользовались неукротимым славолюбием императора, чтобы сбивать его с толку льстивыми проектами, вовлекая в сумашедшие предприятия, якобы имеющие целью увековечить его память. Нерон ненавидел Рим, как город, находил его дряхлым, грязным, вонючим. И действительно, улицы Рима, старинные, кривые и узкие, не перестраиваемые чуть не со времен М.А. Агриппы Випсания, обветшав, должны были иметь довольно жалкий вид и, за исключением, быть может, нескольких кварталов, давали обывателям жилье беспокойное и нездоровое. О недостатках улиц древнего Рима существует целая, современная им, литература.
   Когда Московский Художественный театр поставил "Юлия Цезаря" Шекспира, -- спектакль, сделавший эру в истории русского сценического искусства, -- в публике и в печати выражалось недоумение, зачем Юлия Цезаря несут к цирку по каким-то переулкам, когда можно было бы блеснуть видами дворцов и храмов на широких площадях. Но на стороне москвичей -- историческая правда. Широкая улица и сейчас редкость в Риме (Corso не шире Ковенскою переулка, а Corso Vittorio- Emmanuele -- Итальянской), в античном же, и тем более эпоху Юлия Цезаря, совершенно отсутствовали, если не считать Alta Semita (нынешняя strada di Porta Ріа) и бульвара Via Lata (соответствует южной части Corso). Другим подобным бульваром была Via Nova. Но их две: позднейшая, в эпоху Каракаллы, вела к ею знаменитым термам и несомненно была лушей улицей Рима. Но такой не могла быть Via Nova, шедшая между Палатином И Форумом параллельно Via Sacra, священной улице, соединяя
   Велабр и Цэлий. Эта Новая улица -- новая лишь постольку же, поскольку нов в России Новгород. В действительности, она из самых старейших в Риме, и предания относили ее к эпохе Сервия Тулия, когда она служила путем сообщения для трех союзных городов первобытного Рима (Gilbert). Так что вблизи Форума и Великого цирка именно только то, что показала московская труппа: живописно узкие переулки (vicus) высоких домов, картинная грязь человеческого муравейника, живущего в тесноте, да не в обиде. Слишком сто лет спустя после Юлия Цезаря, в Риме, пережившем зодческую эпоху Августа и Агриппы, Неронов и Титов пожары, много способствовавшие его украшению, Марциал все-таки, плакался на безобразную тесноту, грязь и дурные шоссейные мостовые улиц, загроможденных пристройками и выступами, где ютились лавчонки, харчевни, кабачки, заставлявшие "идти в уличную грязь даже преторов". "Nunc Roma est? nuper magna taberna fuit"! -- воскликнул Марциал, приветствуя перестройку города Домицианом: только теперь Рим -- Рим, а раньше он был огромной корчмой! Страшная дороговизна земли в столице мира тянула ввысь его узкие однооконные дома на 70 футов к небу и лепила их один к другому: ценили каждый вершок площади, годный к застройке. Римская улица -- только замощенная тропинка между жилыми помещениями: бойкий Vicus Tuscus, по измерению Иордана, имел ширину 4,48 метра. Vicus Jugarius -- 5,50 метров, наилучшие улицы -- от 5 до 6,50 метров: это -- Графский или Мошков переулок.
   Северное равнинное представление всегда соединяет дворец с площадью, дающей вид на него. В Италии это теперь не так: за очень немногими сравнительно исключениями, palazzi выровнены в очень тесные группы домов, к ним лепящихся, -- а в Риме античном было не так в особенности: чтобы строить дворцы с площадями, надо было отчуждать дорого стоющую землю.
   Поэтому римский дом был, в своем роде, предком нынешних небоскребов, той разницей не в пользу свою, что современный закон нормирует вышину построек в сообразности с шириной городских путей, которые они окружают, а римский закон обуздывает только вышину, не решаясь на вмешательство в земельные права и отчуждение частных терренов в пользу общего уличного удобства. Еще Август запретил выводить дома фасадом на улицу выше 70 футов, что дозволяло однако, по замечанию Фридлера, поднимать их в пять-шесть этажей. И -- сравнивает Фридлендер -- в то время как берлинское городовое положение 1860 года допускало стройку в 36 футов вышины, венское в 45 (не более 4 этажей) и парижское в 63,6 фута -- только под условием, что улица не уже этих мер, римские семидесятифутовые дома громоздились над узенькими ленточками улиц-коридоров и переулков-лазеек, совершенно их затеняя и лишая солнца. Нижние этажи домов, лишенные в щелях своих солнечной дезинфекции, поэтому быстро делались весьма отвратительно сырыми и грязными склепами, а отравленная скученным населением почва, к тому же доисторически природно заболоченная Тибром, являлась неистощимым рассадником великого бича Рима, малярии. Владычество этой ужасной болезни в античном городе достаточно характеризуется тем общеизвестным обстоятельством, что уже древнейшие жители Вечного города нашли полезным воздвигнуть храм богине лихорадки. Поэты и врачи рисуют Рим, как город бледных людей, позабывших, какой бывает цвет лица у здорового человека. Желтуха, чахотка и водянка безжалостно мучили великий город, в котором, буквально, нечем было дышать: до такой степени протух в нем воздух вонью беспорядочно нагроможденного человеческого муравейника, с сотнями тысяч открытых кухонь, отхожих мест, холмами отбросов и т.д., и вечным вихрем едкой пыли. Гораций и Сенека одинаково жалуются на убийственную атмосферу Рима: только и вздохнуть было, когда уйдешь в деревенский простор, оставив страшную громаду столицы мира за собой. Когда в такую благоприятную среду врывались эпидемии, они свирепствовали чудовищно, унося десятки тысяч жизней в самые короткие сроки, чему одинаково способствовали и отвратительные условия жилищ, и запруженность улиц, слишком тесных, чтобы обслуживать огромное пешее движение. Чудовищный шум Рима не смолкал даже поздней ночью, и на то, как он мучил нервных людей и доводил их до отчаяния, мы слышим жалобы, из века в век, от Горация при Августе, от Сенеки и Петрония при Нероне, от Марциала при Домициане, от Ювенала при Траяне. Насколько солидно и на век воздвигались в Риме общественные монументы и дворцы богачей, настолько же отвратительно, наспех, строились жилые дома обыкновенных смертных, а в особенности предназначенные для квартиронаемной спекуляции; обилием дерева эти подоблачные шаткие вышки представляли собой готовые костры, то и дело выгоравшие целыми кварталами; обвал дома был тоже явлением чуть не ежедневным. Огонь обижал пожарами, земля -- лихорадками, воздух -- вонью, вода -- по несколько раз в год -- потопами от буйного Тибра. Словом -- гордясь быть "римлянином из Рима" (romano da Roma), обыватель Вечного города, кто бы он ни был, искупал эту великую честь дорогой ценой, за счет своих легких, своих нервов и постоянного риска схватить злокачественную лихорадку, от которой, вдобавок, в то время еще не было верных средств.
   Заветной мечтой Нерона было перестроить Рим в новый, правильно распланированный город, с монументальными зданиями, достойный звания столицы мира. Консервативная реакция, устами Тацита и других стародумов пуритан, записала и эту мечту в разряд безумий и несчастий Нерона. Но, разбирая планы его по прошествии восемнадцати с половиной веков, ничего безумного и несчастливого в них мы, конечно, не найдем. Если чуть ли не в единственную заслугу перед Францией ставится Наполеону III перестройка им старого Парижа, под руководством барона Оссмана, то трудно понять, почему надо считать нелепым и чуть не преступным подобное же стремление со стороны Нерона? В данном случае, incredibilium cupitor -- не лучше и не хуже всех других цезарей предыдущей и последующей истории. Они все боятся древних столиц, исторических традиций и, вместе с ними увы! грязи. В тупиках, закоулках, chiassi, в тени и сырости мрачных, вековых домов таится слишком много старческого консерватизма, привычного охранять свои исконные гражданские права, драгоценные, хотя бы и заплесневелые и даже выродившиеся из права в злейшее безправие, от поползновений абсолютизма, хотя бы и просвещенного; и слишком много молодых и пылких голов томится жаждой новых прав, новой свободы, во имя которой они готовы каждый миг вспыхнуть революционным пожаром и сложить свои головы. Улицы, кривые и узкие, в XIX веке помогали парижанам строить и защищать баррикады июньских и февральских дней, а при волнениях в Риме превращали каждого гражданина в опасного солдата. Возможность нерадостная для каждого цезаря! Все свободные правления, роскошно обставляя свои учреждения общественные, склонны были ютить жилые помещения граждан в лабиринте закоулков, сдавленных и запутанных: какие например, сети Арахнеи сплело средневековое смутное время из итальянских республиканских городов. Москва в 1905 году могла и успела выстроить баррикады. Петербург о том и помыслить не смел. Цезаризм, наоборот, стремится к огромным площадям, плацам, широким бульварам, прямым проспектам: ему нужен простор, на котором, в случае смутного времени, он мог бы свободно двигать свои когорты против граждан, а во время мирное, обычное, муштровать эти когорты перед глазами всего города: зрелище для всех занимательное, а для людей, склонных к мечтаниям -- поучительное и предупредительное. -- Почему вы избегали в плане города изящных кривых линий? -- упрекнул кто-то барона Оссмана. -- Я не избегал бы их, -- ответил строитель Парижа второй империи, -- если бы были изобретены ружья, из которых пули летят по дуге... Цезаризм считается с историческими традициями, лишь покуда он нарождается и окрепает, хватаясь за них, выезжая на них -- точно на руках у старой, выжившей из ума, необходимой, но в тайне ненавистной, няньки, которую он, как только вырастет, сейчас же расчитает и выгонит из своего дома. Таков, в цезаризме римском, подготовительный и создающий век Августа. Затем старый город и его легенда становятся цезарям в тягость, как напоминание их собственной новизны в отечественной истории, как насмешка вечности: ты, мол, великий человек, не более, как временное наслоение на прошлое, и -- вон его сколько осталось за тобой! Вот почему цезари, в огромном большинстве, чувствуют себя несчастными в столицах, созданных вековым естественным приростом населения в вековых и естественных нацональных центрах, и предпочитают им искусственные города-громады, вырастающие по щучьему велению, по монаршему хотенью, или же перестраивают их в корень, очень ловко затемняя новым великолепием легенды и монументы национальной старины. Цезаризм нуждается в провинциалах, в иностранцах. Ему необходимо, чтобы столица поражала наезжих гостей пышностью, блеском, впечатлением общего довольства и показным величием созидающего все это правительства. Наполеон III создал провинциальный плебисцит, а цезерей Рима, часто проклинаемых в столице, провинции благословляли, как благодетелей. Всякий цезарь стремился делать себя для провинциала каким-то волшебным, всемогущим, очаровательным видением из сказочного сна. Тот бригадир, который возил "к государыне пакетец" в известной балладе Майкова об Екатерине, на празднике великолепного князя Тавриды, смотрел на менуэт земных полубогов и фейерверки, воскресившие Чесменский бой, разумеется, не с большим восторгом, чем какой-нибудь галльский старшина или сирийский шейх созерцали в ограде Золотой Виллы колосс Нерона, в 120 футов вышины, или храм Фортуны, воздвигнутый целиком из прозрачного каппадокийского селенита (Плиний зовет его фенгитом) и светлый внутри даже при затворенных дверях и окнах.
   Декоративное направление в искусстве и пристрастие ко всему преувеличенному в современных умах, конечно, должны были также не мало влиять на решимость Нерона перестроить свою столицу: ведь он уже и глава, и законодатель этого направления, самый ярый его эстет-теоретик и настойчивый практик-пропагандист. (См. том III, главу "Оргия"). При том мания величия заставляла его изобретать: что бы сделать -- такое необычайное и важное, дабы событие это стало в эпохе его правления характернейшей хронологической датой, сохранилось бы в памяти потомства, как новая, специально Неронова эра. Статуи, храмы, колоссы, обожествление -- все это хорошо, но обыденно для Нерона: другие имели их до него и будут иметь после него. Вот -- уничтожить вечный город Ромула и Августа, срыть до основания великий, но протухлый Рим и выстроить вместо него блестящий новой красотой Нерополис, -- это другое дело: это -- в одно время -- и подвиг, и монумент, еще неслыханные в истории человечества.
   Однако постройка Золотой Виллы -- зерна будущего Нерополиса -- споткнулась о препятствия весьма щекотливого свойства. Помимо денежных затруднений, вызвавших, как мы увидим ниже, тяжелый финансовый кризис, Нерон столкнулся с интересами высшего, нравственного порядка -- с религиозным обычаем и законом римского народа. Огромная площадь, необходимая цезарю для стройки, была занята недвижимой собственностью, как частных лиц, так и общественных учреждений, храмами, святилищами и монументами исторической древности, свято хранимыми домами великих предков. С частными лицами и общественными учреждениями министерству императорского двора было, конечно, легко столковаться, но святыни и монументы не поддавались обсуждению ни под каким прелогом. Щепетильность римлян, народа консервативного и в обряде религиозном, стойкого, была в этом отношении весьма чувствительна. И в ней -- власть императоров, почти безграничная вообще, находила себе, как исключение из правила, тесный и скорый предел. Заботы цезарей о городском благоустройстве, в особенности, например, работы по исправлению русла Тибра, постоянно бывали парализованы нравственными пережитками старины. Дело, словом, обстояло, как в Константинополе и других больших мусульманских городах, где перестройки тоже всегда затруднены мечетями, школами при них и кладбищами. Действительно: снести храмы и монументы почти тысячелетнего прошлого -- создания баснословного Эвандра, полуисторического Сервия Туллия, священную ограду Юпитера Статора, "дворец" Нумы Помпилия, -- и для чего же? Чтобы на месте их разбить павильоны увеселительного парка! Подобное предложение должно было прозвучать в ушах римлянина не менее дико, чем если бы москвичу сказали, что будут срыты Успенский и Архангельский соборы, Спасская -- башня, Иверская часовня, уничтожены Царь-Пушка, Царь-Колокол, Лобное место и кремлевская стена, а на опустелой территории имеет быть разбит красивый сквер, полный дорогими цветами и снабженный изящными будками для продажи сельтерской воды.
   По всей вероятности, исчисленные препятствия оказались бы для Нерона непреодолимыми, так что domus transitoria никогда не превратился бы в domus aurea, если бы incredibilium cupitor, на горе человечества, не с сорочке родился. Близкую к неминуемому краху фантастическую затею его внезапно выручило общественное несчастье -- грозное и печальное для всего Рима, но сыгравшее столь в руку цезарю, что общественное мнение заподозрило в нем даже предумышленного виновника бедствия, и спор историков: преступен или не преступен в данном случае Нерон? -- продолжается вот уже девятнадцатый век и может продолжаться, с равным успехом pro и contra, еще столько же.

Глава вторая.
ВЕЛИКИЙ РИМСКИЙ ПОЖАР

I

   19 июля 64 года по Р.Х. -- 817 a.u.c. в Риме вспыхнул пожар. Огонь показался близ Капенских ворот, позади Великого цирка, в торговых рядах, прилегавших к этому последнему. Это, приблизительно, место, где теперь монастырь св. Григория: счастливый пункт, где находится Цэлий и Палатин, -- через лощину цирка -- рукой подать до возвышений Авентина. Квартал у Porta Capena, по множеству обитавших в нем восточных купцов, вероятно, играл в Риме ту же роль караван-сарая, что Старый Базар в Константинополе или Авлабар в Тифлисе, имея, в таком случае, и тот же вид, и тот же первобытный характер устройства. Восточные базары -- это труха и гнилушки, готовый костер, а товары в них -- превосходная к нему подтопка. Судя по ужасающей быстроте, с которой охватило пламя улицы в яме среди трех холмов, -- не лучше был азиатский рынок и в Вечном городе. К тому же, раз начавшись в этом пункте, мало мальски значительный пожар почти что не мог уже не принять огромных размеров. Лощина цирка между Авентином и Палатином должна была дать огню страшную тягу; обделанная в дерево и мрамор, она превратилась в правильную исполинскую трубу, через которую пламя ринулось на здания Велабра, Форума, Карин. Огонь бежал по самым лучшим и богатым кварталам города, уничтожая дворцы, храмы и театры. Выгорела совершенно Священная улица (via Sacra), с главной святыней Рима, монастырем Весты, храмы Юпитера Статора на Велии, Геркулеса -- на Скотопригонном рынке (Forum Boarium), Дианы -- на Авентине; Великий цирк, амфитеатр Статилия Тавра, квартал храмов Изиды и Сераписа. Нечего и говорить, что когда огню не в состоянии оказались противиться такие здания-колоссы, то тянувшиеся между ними улицы и переулки могли служить лишь подтопками этому адскому костру. Опустошив долины, огонь поднялся на высоту Палатина и, уничтожив его дворцы, опять побежал низами, пожирая в течение шести дней и семи ночей тесные кварталы, прорезанные кривыми улицами. По приказанию Нерона, разрушили на огромном пространстве дома у подножия Эсквилина, рассчитывая этим искусственным пустырем лишить пламя пищи. Действительно, пожар приостановился было, но затем разгорелся снова и продолжался еще три дня. По случайности или вследствие поджога, этот вторичный приступ пожара начался в службах дворца, принадлежавшего Тигеллину. Всего Рим горел, по указанию одной надписи Доминицианова века, девять дней (Orelli). Из четырнадцати частей города -- три совершенно сравнялись с землей, от семи, будто бы, остались одни почерневшие стены, и только четыре были пощажены огнем. Много людей погибло в пламени. Иначе, конечно, и быть не могло -- при быстром, почти внезапном распространении пожара и скученности населения в тесных улицах и закоулках ветхой столицы. Кто хочет иметь ясное, наглядное понятие о том, как жил бедный класс древнего Рима, должен посетить окраины Неаполя. Чернь пила, ела, работала под открытом небом и только спала в домах, ютясь по восьми, по десяти человек в конурах, сдававшихся по углам, либо наемных на артельном начале. Несчастье получилось ужасающее, какого не видала вселенная. В новых веках разве лишь пожар Москвы в Отечественную войну сравнится с этим. Да и то -- Москва горела оставленная населением и почти пустая, а в Риме теснилось и металось, в смертном ужасе, миллионное население.
   Множество исторических романистов и красноречивых риторов пыталось изобразить это ужасное бедствие художественным словом, но нельзя сказать, чтобы успели в том. Лучше других, хотя, все-таки, лишь по театральному страшно, с позами и мелодрамой, рассказал великий римский пожар Генрих Сенкевич в своем эффектном "Quo vadis?". Но, сколько ни старались писатели в течение четырехсот лет, что образованный мир обладает Тацитовым текстом, разогнать его сжатые строки в страницы красочных описаний, ужасно придуманных образов и патетических восклицаний, а, все-таки, суровый и сжатый лаконизм Тацитовой страницы давит своей экспрессией все попытки к соперничеству, как недосягаемый идеал. Обыкновенно, нуждаясь по ходу рассказа в тексте Тацита, я привожу цитаты по переводу В.И. Модестова, превосходному по близости к подлиннику. Но на этот раз изменяю ему для старика Кронеберга, у которого эпизод пожара передан, конечно, с меньшей точностью и несколько обветшалым языком, но вернее схвачен неумолимый дух и стремительный порыв грозной трагедии, которой дышит на нас, в самом деле, огненная и пепелящая Тацитова повесть.
   "Никогда еще огонь не причинял Риму такого страшного, ужасного вреда. Пожар начался в части цирка, смежной с Палатинским и Целийским холмами. Огонь внезапно распространился по лавкам, наполненным легко воспламеняющимися товарами, и, раздуваемый ветром, с яростью охватил весь цирк. Не было там ни дома, огражденного забором, ни храма, окруженного стенами, никакого другого препятствия. Быстро распространяясь, пламя охватило сначала всю площадь, поднялось на вершину холма, снова спустилось с него. Помощь была невозможна, как по причине слишком скорого распространения огня, так и потому, что искривленные во все стороны тесные улицы и огромные здания препятствовали движению в древнем Риме. К тому же вопли испуганных женщин, толпы дряхлых стариков и бессильных детей, растерявшиеся жители наполняли и стесняли все; кто думал о себе, кто о других; одни выносили или дожидались больных; другие стояли неподвижно, третьи суетились: не было возможности распоряжаться. Иной оглядывался назад, а между тем пламя охватило его спереди и сбоку; иной бежал в соседнюю часть города -- но пламя было уже там; некоторые думали, что они уже далеко, и также попадались. Наконец, не зная, куда скрыться, куда бежать, они наполняют улицы, покрывают поля; одни, потеряв все достояние, не имея даже дневного пропитания, бросаются в огонь; другие, несмотря на то, что могут спастись, погибают из любви к ближним, которых не могли выручить из огня. Никто даже не смел защищаться от пламени, со всех сторон грозные голоса запрещали тушить пожар, некоторые явно бросали на дома зажженные факелы, крича, что это им приказано, может быть для того, чтобы им удобнее было грабить, а может и в самом деле по приказанию" [*].
   
   [*] -- В интересах точности, привожу для сравнения перевод В.И. Модестова и, для знающих латинский язык, тацитов текст:
   "Стремительно распространившийся пожар, охвативши сначала равнину, потом поднимаясь по горам и снова опустошая низменности предупреждал борьбу с ним быстротой бедствия и тем, что ему способствовал город узкими улицами, загибающимися то сюда, то туда и неправильными рядами домов, каков был старый Рим. При этом рыдания испуганных женщин, дряхлые старики или беспомощные дети, люди, хлопотавшие о себе, и люди, хлопотавшие о других, таща или поджидая слабосильных, то останавливавшиеся, то спешившие люди, -- все это мешало (тушению пожара). И часто, в то время как бежавшие оглядывались назад, огонь охватывал их с боков и спереди; а если они ускользали от него в соседние улицы, то, после того как и эти загорались, они бежали в улицы, которые (сначала) казались им далекими, но находили и эти последние в таком же положении. Наконец, не зная, куда следует направиться, они наполняют дороги, ложатся по полям; некоторые погибли, потеряв все имущество, лишившись даже дневного пропитания; другие хотя и могли спастись, погибли из-за любви к родным, которых не могли вырвать (из огня). И никто не смел останавливать огня, так как то и дело раздавались угрозы людей, которые запрещали тушить его, и так как другие открыто бросали факелы, громко крича, что они это делают не по своей воле, -- для того ли, чтоб беспрепятственнее производить грабеж, или по приказанию".
   "Impetu pervagatum incendium plana primum, deinde in editta assurgeris et rursum inferiora populando, anteiit remedia velocitate mali, et obnoxia urbe artis itineribus hucque et illuc flexis, atque enormibus vicis, qualis vetus Roma fuit Ad hoc lamenta pavantium feminarum, fessa senum ac rudis pueritiae aetas, quiique sibi, quique aliis consulebant, diurni trahunt invalidos aut opperiuntur, pars morans, pars festinans, cuneta impediebant: et saepe, dum in tergum respectant, lateribus aut fronte circumveniebantur; vel, si in proxima evaserant, illis quoque igni correptis, etiam quae longinqua crediderant in eodem casu reperiebantur. Postremo, quid vitarent, quadam, amissis omnibus fortunis, diurni quoque victus, alii caritate suorum, quos eripere nequiverant, quamvis patente effugio, interiere. Nec quisquam defendere audebat, crebris multorum minis restinguere prohibentium, et quia alii palam faces jaciebant, atque esse sibi auctorem vociferabantur; cive ut raptus licentius exercerent, seu jussu".
   
   Когда вспыхнул пожар, Нерон находился в Анциуме. Он возвратился в столицу только к моменту, когда огонь приблизился уже к его резиденции (Domus Transitoria). Невозможно было спасти хоть что-нибудь из пламени. Императорские дворцы на Палатине и под Палатином, в том числе и Domus Transitoria, со всеми службами, прилегающий квартал, -- все было поглощено огнем. Опоздание это не понравилось. Нашли, что Нерон не особенно стремится спасать свои угодья, и это заронило в смущенное общество семя подозрений, которыми воспользовались политические враги Цезаря, чтобы раздуть их в злую молву, весьма опасную для Нерона. Величественный ужас зрелища привел Нерона в пиитический восторг. И вот -- сложился рассказ, будто он любовался пожаром с высокой башни в Меценатовых садах и, в театральном костюме Апполона Кифарэда, с венком на голове, с лирой в руках, воспевал, трогательным складом античной элегии, такую же огненную смерть великого города -- гибель и плен священного Илиона. А затем загудел по Риму слух еще более отвратительный: будто Рим и горел-то оттого, что Цезарю угодно было полюбоваться грандиозным пожаром и -- то ли приказал, то ли его клевреты сами вздумали угостить его величество таким редкостным сюрпризом, но Рим был подожжен несомненно Цезарю в угоду и к его совершенному удовольствию.
   Насколько справедлива эта легенда, опять-таки -- девятнадцативековой спор между учеными разных эпох и народов. В настоящее время большинство исследователей склонно считать ее за миф.
   Ниже я приведу наиболее выразительные мнения за и против, а покуда ограничусь лишь замечанием, что в последние два десятилетия вопрос этот опять возгорелся довольно ярким литературным пожаром и обсуждается с большей страстностью. Особенно в странах латинских и католических. Автор исполинского труда о пожаре 64 года, Аттилио Профумо (Attilio Profumo, "Le fonti ed i tempi dello incendio Neroniano", Roma 1905. In 40о. Pp. X -- 7481), откровенно приписывает это новое пробуждение давнего вопроса -- роману Сенкевича "упавшему, как искра в пороховой погреб". Гаэтано Негри и проф. Карло Паскаль выпустили в 1899--1900 гг. каждый по книге об отношениях Нерона и Неронова века к первым христианам, при чем Карло Паскаль критиковал христианские легенды с особенной резкостью, -- может быть, пожалуй, и в самом деле уж слишком далеко зашедшего, -- отрицания. Католическая пресса забушевала. Запылала полемика. Кроме нескольких статей в клерикальных журналах ("Nuovo Bulletino di Archeologia Cristiana" и "Civilta Cattolica"), особенное внимание привлекла, справа, брошюра "Difesa dei primi Cristiani e Martiri di Roma, accusati di avere incendieta la Citta". ("Защита первых христиан от обвинения, будто они подожгли город"), подписанная псевдонимом Vindex. Словом, в Италии заварилась такая же каша, как в конце восьмидесятых и в начале девяностых годов, в русском богословско-историческом мирке из-за соприкасавшейся с той же темой публичной лекцией проф. Кулаковского о взаимных отношениях между Римской империей и первым христианством. Но в латинских странах движение, конечно, должно было обостриться страстной ревностью католического консерватизма, для которого загадки первого христианского века тесно связаны с вопросами папской власти, а, с противоположной стороны, такой же страстной тенденцией нанести новый разрушительный удар в самый корень ненавистных клерикальных преданий. Полемика распространилась за пределы Италии: во Франции в ней приняли участие такие силы, как Гастон Буассье и Аллар, а в Италии в 1904 году нового масла в огонь подлили Г. Ферреро и Р. Оттоленги... Результатом этого страшного исторического возбуждения явился вышеупомянутый колоссальный труд Аттилио Профумо. Он тоже стоит на католической точке зрения и, при огромной специальной эрудиции своей, мог бы быть сильным ее защитником, если бы хоть у кого-нибудь, кроме специалистов же, хватило терпения прочитать порожденное им чудовище мелочной, придирчивой, но близорукой критики, -- увы! по добросовестности своей, весьма часто приводящей читателя к выводам, совершенно противоположным тем, на которые пытается направить предвзятая тенденция Профумо, мало даровитого литературно и потому очень неловкого в полемических приемах.
   Попробуем рассмотреть легенду, выдвинутую против Нерона, расчленив обвинение на составные его части. Прежде всего, в том числе, испытаем так любезный стихотворцам, живописцам, композиторам и певцам демонически эффектный миф о Нероне-Кифарэде, поющем, под пожарным заревом родного города, гибель Трои. Из историков, сравнительно близких к эпохе события, важнейший -- Тацит (55?--122?) -- не настаивает на основательности легенды и приводит ее лишь по добросовестности летописца, как слух народный, и с большими ограничениями. По Тациту, щедроты, которыми Нерон после пожара осыпал погорельцев, не произвели ожидаемого доброго впечатления, "потому что толковали в народе, будто в самый разгар пожара Нерон выступил на домашнем театре и пел о погибели Трои, сравнивая настоящее бедствие с этим древним несчастием". ("Quia pervaserat rumor ipso tempore flagntis Urbis inisse eum domesticam et cecinisse Troianum excidium, praesentia mala vetustis adsimulantem"). От домашнего театра до башни Мецената -- огромное расстояние! "На домашнем театре" Нерон мог выступить как будто только в Анциуме, что крайне сомнительно: когда бы он успел? Последующие повествователи, Светоний (в половине II века) и Дион Кассий (в конце II века и первой четверти III), переносят сцену в горящий Рим, но противоречат друг другу в указаниях места действия: один помещает Нерона с лирой на Эсквилин, другой -- на Палатин. Ренан считает источником анекдота поэму "Troica", которую Нерон сочинил и декламировал публично на играх своих, именно в следующем году, равно как и поэму Лукана "Catacausmos Iliacos", сочиненную около того же времени. Неловкость некоторых намеков в стихах Лукана и, в особенности, бестактное выступление самого Нерона с подобной темой, полной мучительных аналогий с только что пережитой современностью, должны были поразить многих; стали искать заднего смысла -- и, как водится, задним же числом, сочинили сплетню. Чья-нибудь злая острота по адресу державного поэта-декламатора, -- что "вот-де цезарь Нерон играет на лире на развалинах отечества", -- полюбилась массе и разрослась в анекдот. Так ведь и всегда в основу легенды ложится крупинка истины -- настоящее слово, настоящее чувство, искаженные применительно к времени, обстоятельствам, требованиям и вкусам, симпатиям и антипатиям современников. Нерон мог петь на развалинах искусства, patriae minis, по картинному словцу Тацита, -- отсюда сложилась легенда, что он и пел. Сочинение поэмы "Troica" отнесли к дням катастрофы. Те, кто, как Тацит, знали, что в начале пожара Нерон был в Анциуме, предложили -- для большего вероятия легенды, -- что он пел на домашнем театре. Кто не знал о том, -- перенес историйку в Рим, при чем для красоты слога и театрального эффекта заставил Нерона не только нарядиться кифарэдом, но еще и влезть на башню Мецената. Что это за башня Мецената, неизвестно. Она показывается в истории как будто нарочно только для того, чтобы Нерон на нее влез во время пожара и компрометировал себя артистическим скандалом, как истый "человек на башне". Во всяком случае, это и не так называемая Аудитория (Концертный зал) Мецената, и не та башня, которою теперь показывают на Эсквилине за Меценатову. Эта последняя -- даже и не античной стройки, а просто сторожевая вышка средних веков воздвигнутая Каэтанами. Чтобы помирить противоречие "домашней сцены" (Тацит) с Меценатовой башней (Светоний) или террасой палатинского дворца (Дион), который, к слову сказать, при приезде Нерона из Анциума в Рим уже пылал, Аттилио Профумо придумал для Нерона возможность найти домашнюю сцену в каком-нибудь увеселительном дворце, в одном из принадлежавших ему садов, нетронутых пожаром. Такой дворец и надо видеть в пресловутой Меценатовой башне (turris): это -- для Аттилио Профумо -- тот самый "высокий дом" (alta domus) покойного Мецената, друга Августа, о котором говорит Гораций в IX оде "Эподов"...
   Доказал или опровергнуть тут что-либо в одинаковой степени трудно, если не невозможно, за отсутствием серьезных и заслуживающих доверия документальных данных. Я, с своей стороны, вступая на путь предположения, думаю, что весь этот анекдот о Нероне, воспевавшем пожар Трои при виде пылавшего Рима, не иное что, как полемически вывороченный на изнанку, популярнейший римский школьный анекдот о Спиционе Африканском, который, будто бы, зарыдал при виде пожара взятого штурмом Карфагена, сопровождая слезы свои декламацией из "Илиады":
   Будет некогда день и погибнет великая Троя,
   Древний погибнет Приам и народ копьеносца Приама...
   Вообще, поэмы Гомера и мифы троянского цикла были настолько популярны в Риме, что человек из образованного общества, наверное, дня не мог прожить без цитаты к случаю из Гомера, как мы, даже сами того не замечая уже, повседневно цитируем Гоголя, Грибоедова, Крылова. Страсть римлян к гомерическим цитатам многократно отмечена римскими сатириками, при чем мода эта держалась с одинаковой настойчивостью как на вершинах общества, при дворе Тиберия, Калигулы, Нерона, Домициана, так и в той "полуинтеллигенции", с которой нас знакомит хотя бы "Пир Тримальхиона" в "Сатириконе" Петрония. Калигуле, -- хотя он и сам часто пользовался стихами Гомера для едких и оскорбительных характеристик, на которые этот сумасшедший был большой мастер (достаточно вспомнить "Улисса в юбке", Ulixes stolatus, как прозвал он вдову Августа, Ливию), -- беспрестанное гомерическое жужжание в воздухе дворца настолько опротивело, что, по уверению Светония, он хотел даже сжечь сочинения Гомера и Вергилия. В последнем он отрицал всякий талант и находил жалкими его общие идеи (nulius ingenii minimaeque doctrinae), а относительно Гомера недоумевал:
   -- Почему это мне нельзя сделать того же, что мог сделать Платон, который вышвырнул его из своей республики?
   Что касается Тиберия, Светоний влагает в уста его гомерическое восклицание как раз того же содержания, которое в устах Тибериева правнука, Нерона, было принято за улику в намерении погубить город. Нерон, по Диону Кассию, будто бы завидовал Приаму, который испытал блаженство видеть собственными глазами одновременную гибель своего царства и своего отечества. А Тиберию, по Светонию, Приам внушал подобную же зависть тем, что последний троянский царь имел счастье присутствовать при гибели своего рода и умер, пережив своих близких (Felicem Priamum vocabat quod superstes omnium suorum extitisset. Suet. Tib. 62).
   Пожар Трои -- настолько примитивное литературное воспоминание, что человеку классического образования и сейчас он первым приходит в голову, когда заходит речь о бедствиях, понесенных родом человеческим от огня... Нет никакого сомнения, что, в страшные дни римского пожара, не только Нерон, эстет-педант до мозга костей своих, но сотни, может быть, тысячи людей изливали непосредственные свои впечатления подходящими к случаю стихами "Илиады". Какой-нибудь подобной цитате, может быть, в самом деле, оброненной Нероном, а может быть, и никогда им не произнесенной, несчастно посчастливилось быть ему приписанной и, переходя из уст в уста, сперва вырасти в меткое словцо на случай, потом в анекдот, потом в враждебное утверждение и, наконец, в обросшее подробностями решительное обвинение, которому понадобилось и эффектное место, и обличительное время, -- словом, весь материал позднейшей демонической легенды о Нероне, певце и поджигателе... А так как попала она на готовую почву общеизвестной легенды о Сципионе, то и тем легче вцепилась в впечатления общества и пустила в них корни. Сципион тоже, оплакивая пожар Карфагена по Гомеру, аналогиями троянского пожара, думал в это время о Риме, которому рано или поздно суждено испытать -- в свой черед -- разрушение, участь всех великих городов, когда отживает свои времена цивилизация, их создавшая, и история человечества, удлиняя радиус культурного охвата, расширяет свою область в новый круг, которому суждено поглотить старый... Нероническая легенда воспользовалась готовым образом, только перекрасив его из белого в черный. Национальный герой, рыцарь, образец всех добродетелей, Сципион, читая Илиаду при зрелище пылающего города, думает о Риме со слезами, -- национальный насильник самодур, образец всех пороков и, что хуже всего для римлянина, артист Нерон, естественным полемическим противоположением, должен, при зрелище пылающего Рима, радоваться "красоте пламени" и пользуется образом Трои для эстетического издевательства над бедственным моментом: hoc incendium е turre Maecenatiana prospectans laetusque flammae, ut aiebat, pulchritudine Halosin Illii in illo suo scaenico habittu decantavit (Suet. 38).
   Не могу не упомянуть об одном возражении против "пения Нерона на развалинах отечества", которое сделал французский биограф последнего Цезаря, Latour Saint Ybars. Оно звучит курьезно по первому впечатлению, но если в него вдуматься, то нельзя не согласиться, что слова Сэнт Ибара находят полную поддержку в артистической психологии, столь царственно господствовавшей в общей психологии Нерона. Дело в том, что из одной позднейшей обмолвки Тацита (Ann. XV. 50) вполне ясно, что "во время пожара своего дворца Нерон всю ночь рыскал по городу туда и сюда без охраны" (andente domo per noctem huc illud cursaret incustodibus). Точность этого известия не подлежит сомнению, так как оно вышло из солдатских уст Субрия Флавия, человека, вообще, честного, а главное, в условиях, когда ему незачем было искажать истину: на личном допросе его Нероном, как соучастника Пизонова заговора, когда Субрий Флавий признался, что готовил покушение на Нерона и думал воспользоваться для того суматохой во время пожара, но почему-то оробел.
   "Это ли, -- восклицает Латур, -- Нерон, который, в обыкновенное время, мучит себя строгим артистическим режимом, ест арицийские груши, постоянно держит платок у губ своих, чтобы не вдохнуть холодного воздуха, и поручает консулярам произносить свои речи к войскам и сенатам, с единственной заботой -- как бы сберечь голос? Неужели такой артист, продышав целую ночь дымом, сажей и раскаленным воздухом пожара, полезет на Меценатову башню, чтобы вопить с нее надорванным голосом хриплую песню?.." Известно, что Нерон любил в искусстве больше всего публичность его, внемлющая толпа была для него необходима. "Откуда бы взял он публику, -- спрашивает Л.С. Ибар, -- когда весь Рим превратился в один костер, а он бродил одинокий, куда глаза глядят, даже без своего конвоя, сравнявшись в подавляющем ужасе общественного бедствия с последним пролетарием?"
   Несомненно, что пел ли неисправимый цезарь-артист на развалинах отечества, не пел ли, но само возникновение подобной легенды есть уже суд потомства над памятью Нерона. Сложилась она, по всей вероятности, при Флавиях. Ведь, вообще, все, что мы знаем по делу о пожаре 64 года к обвинению Нерона, исходит от ярых флавийцев. Это -- твердые, без колебаний, показания Плиния Старшего (Н. N. XVII. I), Стация (Silv. II. 7), неизвестного автора флавианской трагедии-памфлета против Нерона -- "Октавия". Тацит, который житейски сдал флавианскую династию в архив и не имеет надобности за нее публицистически распинаться, уже сомневается, колеблется и ничего не утверждает без оговорок. Быть может, легенда возникла даже не в раннее время Флавиев, но когда Нерон успел уже стать фантастическим символом всякого противообщественного зла, причудливой басней давно прошедшего времени и режима (Ренан), противополагаемого новому. Будь она более раннего происхождения, вряд ли христианский пророк, творец "Апокалипсиса", в котором римский пожар 64 года и последующие затем, грозные для христианства, события отразились с такой мучительной исступленной ясностью, -- вряд ли бы он, -- при его склонности к гневной, громоносной лирике, к ужасным образам, символически переносящим действительность в какой-то химерический хаос вне времени и пространства, -- вряд ли бы он не воспользовался возможностью пополнить апокалипсическую фигуру "Зверя из бездны" столь грандиозной чертой наглого самозабвения и презрения к человечеству. Вообще, полное умолчание об этой легенде в сочинениях христианских апологетов и полемистов, как апостольского, так даже и второго века, позволяет нам сомневаться не только в раннем возникновении, но и в самой популярности ее. Если бы христиане знали ее, -- а гонимый, обыкновенно, знает о врагах своих все, даже более всего: и факты, и легенды, и правду, и вымысел, и панегирик, и инсинуации, -- то отвратительный образ монарха, умевшего найти эстетическое наслаждение в зрелище гибели и разорения своих подданных, являлся слишком большим козырем в их полемической игре, чтобы они не ставили его на вид своим противникам. Тем более в III веке Тертуллиан, полемизируя против презрения римских государственников к христианам, как приверженцам религии нелегальной, гонимой, искусно опирается именно на образ и имя Нерона. "Обратитесь к вашим летописям, -- рекомендует он, -- в них вы прочтете, что Нерон первый восстал на наше ученье и свирепствовал против него -- особенно в Риме, хотя владел всем Востоком. Мы гордимся таким первоустановителем нашего преследования: ведь, кто имеет понятие о Нероне, тому легко понять, что если Нерон что-либо осудил, значит, это осужденное есть величайшее человеческое благо".
   Что касается писателей языческих, мы видели: наиболее ранний и дельный, Тацит, хотя и более всех романист, упоминает легенду о пении неохотно, вскользь, как слух, пущенный в народ (pervaserat rumor). Настаивает на ней неразборчивый компилятор анекдотов, Адрианов архивариус, Светоний, который подобрал ее не ранее, как шестьдесят лет спустя после римского пожара, а утвердил ее Дион Кассий, который в 155 году только родился, писатель слабый, тенденциозный и мало надежный, да к тому же, в этой части своей сочинения, дошедший до нас только в христианском извлечении, сделанном в XI веке византийским монахом Ксифилином.

II

   Обратимся теперь к следующей легенде великого римского пожара: будто Нерон его не только воспевал, но и умышленно причинил.
   Решительным, современным пожару, обвинением Нерона в поджоге звучат две строчки в "Естественной истории" Плиния Старшего (22-73). В первой главе XVII книги, говоря о "природе деревьев" и упоминая о споре цензоров 92 года до Р.Х., оратора Л. Красса и Кн. Домиция Аэнобарба (предка Нерона), из-за лотосовых деревьев (еае fuere loti; Литтре и Kohn определяют их, как celtis australis), Плиний замечает, что спорные деревья украшали затем Палатин -- "до пожара, которым Нерон сжег город" (ad Neronis principis inctndia quibus crema vit cremavit Urbem). Прямота этого обвинения была бы неопровержимо победоносна, если бы 1) автор не был известен своей добродушно-неразборчивой доверчивостью к молве людской и готовностью валить в свой мешок всякое сведение, какое в уши влетит, чуть еще не в большей мере, чем несравненным своим трудолюбием; 2) если бы "Естественная история" не была посвящена императору Титу -- следовательно, не была бы произведением флавианца и с окраской в политических ее местах флавианской тенденцией. Известно, что кроме своей ''Естественной истории", Плиний написал историю своего времени: А fine Aufidii Bassi (ученого, жившего в эпоху Тиберия и написавшего историю гражданских войн предшествующего века) libri XXXI aut Historia temporum meorum. Об этом труде племянник автора, Плиний младший, сообщает, что он пролежал под спудом все время Неронова правления, о котором, однако, мы знаем, что оно, вообще-то, к историческим трудам не было придирчиво. Герман Шиллер небезосновательно заключает отсюда, что, если Плиний не решался публиковать его при жизни Нерона, значит, оно содержало исключительно резкий памфлет против цезаря и юлианской династии. Ни в качестве безразличного собирателя непроверенных известий, ни в качестве флавианца и антиюлианского памфлетиста, Плиний не годится для безусловного ему доверия. Это был человек несомненно честный, но стадный. Выдумать на Нерона клевету он вряд ли был способен, но добросовестно повторят, плывя по течению общества, клевету, повисшую в воздухе, был не только способен, а -- по характеру своему -- даже непременно должен, не мог бы ее не повторять. Очень может быть, что презрительный отзыв об историках Нерона, принадлежавший Иосифу Флавию и приводимый мною ниже, относится до известной степени и к истории Плиния, до нас, к сожалению, не дошедшей.
   Несмотря на эти отрицательные условия, понижающие достоверность Плиниева показания, оно было бы не только важно, но даже неопровержимо, если бы его хоть сколько-нибудь поддержали другие, дошедшие до нас, историки Неронова века из числа его современников. Но в том то и дело, что Плиний -- единственный. А другой и весьма важный, от умного, ловкого и талантливого писателя-политика исходящий, голос Неронова века поет совсем другое:
   "Многие писатели повествовали о Нероне; одни из них, которым он оказывал благодеяния, из признательности к нему извращали истину, другие из ненависти и вражды настолько налгали на него, что не заслуживают никакого извинения. Впрочем, мне не приходится удивляться тем, кто сообщил о Нероне столь лживые данные, так как эти люди не говорили истины даже относительно предшественников его, несмотря на то, что не имели никакого повода относиться неприязненно к ним и жили гораздо позже их. Однако пусть те, кто не дорожит истиной, пишет о нем, как ему угодно, если это доставляет ему такое удовольствие. Мы же на первом плане ставили истину..." (И. Ф. др. И. Кн. XX. Гл. VIII. 3. Пер. Генкеля).
   Строки эти -- Неронова современника и ровесника (р. 37 по Р. X.), жившего при его дворе, в качестве члена Иерусалимского посольства, а потом воевавшего с его войсками в качестве предводителя галилейских инсургентов, -- не могут быть поняты иначе, как в смысле категорического предостережения будущим историкам пользоваться литературой о Нероне, последовавшей за его падением: она вся партийная, тенденциозная и не умеет пользоваться другими красками, кроме белой и черной. Факт этого заявления тем более значителен, что оно вышло из-под пера Иосифа Флавия, пылкого флавианца, творца эпопеи во славу новой династии ("De bello Jadaico") и, следовательно, казалось бы, естественного врага династии низложенной... Тем не менее, даже у этого свидетеля -- весьма льстивого перед владыками минуты и с весьма покладистой совестью, не отступившею даже перед позором службы против собственного отечества в стане его врагов, даже у него достало мужества заявить, что история не только Нерона, но и предшественников его обращена политическими страстями в собрание тенденциозных анекдотов: хвалебных, когда их рассказывают Неронианцы и товарищи Оттона и Вителлия; ругательных, когда ими насыщают общественное мнение флавианцы, стоики (таким мог быть, например, историк Фабий Рустик, которого даже Тацит упрекает, что он, по дружбе, слишком смягчает грехи Сенеки), и аристократы-ретрограды старой мнимо-республиканской закваски, в своем роде "союз истинно-римского народа".
   Сам Иосиф Флавий характеризует Нерона рядом преступлений, известных нам и от других писателей, но ни одним словом не упоминает о преступной роли его в поджоге Рима. "Таким образом власть перешла к Нерону. Он тайно распорядился отравить Британика, а затем, недолго спустя, уже открыто умертвил родную мать, отплатив ей таким образом, не только за то, что она даровала ему жизнь, но и за то, что, благодаря ее стараниям, он стал римским императором. Вместе с тем он велел убить также жену свою Октавию, равно как целый ряд выдающихся лиц под предлогом, будто они составили заговор против него". И только. Между тем, казалось бы, такому публицисту в истории, как Иосиф Флавий, -- в виду его флавианских симпатий, -- было бы гораздо естественнее сосредоточить внимание своих читателей не на семейных преступлениях Нерона, а на главном его антигосударственном акте: поджоге своей столицы... Но Иосиф такого обвинения против Нерона либо не знает, либо не считает хоть сколько-нибудь достойным внимании, в числе той лжи "из ненависти и вражды", которая "не заслуживает никакого извинения". Предположение многих, которого держится и Аттилио Профумо, будто Иосиф Флавий промолчал о пожаре Рима потому, что помнил старую хлеб-соль и любезности, оказанные ему тридцать лет назад супругой Нерона Поппеей, просто комично... Подумаешь, речь идет о каких-то новейших Дамоне и Пифии! Если Нерона, после убийства Агриппины, стали в насмешку звать Орестом, то уж Иосиф-то ни с которой стороны не Пилад. Мало ли он, за эти тридцать лет, оставил позади себя разрушенных дружб, обманутых друзей, преданных товарищей!... Это домышление еще имело бы хоть какое-нибудь правдоподобие, если бы Иосиф, вообще, замолчал, или смягчил список, злодеяний Нерона, но какой же смысл, обозвав человека матереубийцей, братоубийцей, женоубийцей и убийцей вообще, скрывать, что он, вдобавок к этой совокупности преступлений, еще и поджигатель?... Что же касается обилия писателей, облыгавших Нерона, Иосиф в этом своем утверждении не один. Мы имеем тому свидетельство в шутливом стихе, брошенном в ту же эпоху (при Домициане блистательным ее юмористом, Марциалом (42--102);
   
   Die, Musa, quid agat Canius meus Rufuus:
   Utrumne chartis tradit ille victuris
   Legenda temporum acta Claudianorum?
   An quae Neroni falsus astruit scriptor?
   (III. 20.)
   Муза, скажи, что Каний делает Руф мой?
   Передает ли он бессмертным страницам
   Повести о деяниях времен Клавдианских?
   Иль что присвоил Нерону лживый писатель?
   (Пер. Фета.)
   
   Так что, вот, оказывается: для веселого насмешника Марциала писать о Нероне значит уже -- непременно врать. Ясно, что отрицательная репутация этого рода произведений установилась в литературе века точно и не требовала доказательств.
   Обратимся к Тациту.
   "Неизвестно, было ли то преступление Цезаря или простая случайность, писатели говорят об это различно" (Кронеберг).
   "За этим следовало бедствие, неизвестно, происшедшее ли случайно, или по умыслу государя (писатели передают то и другое)..." (Модестов).
   "Sequitur clades, forte an dolo principis, incertum (nam utrumque auctores prodirere)..." (Tac. Ann. XV. 38).
   Шиллер справедливо отмечает, что к концу первого века по P. X. и в первых годах второго еще не трудно было встретить стариков, для которых великий пожар 64 года был воспоминанием вполне сознательной молодости: последний консуляр Неронова правления умер в 101 году. Да и самого Нерона-то народная молва почитала живым еще при Домициане, что показывает, как свежо держались в памяти Рима Нероновы предания. Более того: если отвергнуть все сомнения в подлинности Тацитовой летописи и считать нашего Тацита, в самом деле, римским Тацитом, то в год пожара ему было уже лет девять-десять, и, следовательно, дальнейшее Нероново время, 64--68 годы, для него уже пора сознательных впечатлений и вполне возможных воспоминаний. Но цитированная фраза его ясно свидетельствует, что сам он не вынес из грозного события никакого личного мнения о распущенном против Нерона слухе и предпочитает свалить с себя нравственную ответственность, спрятавшись за литературу, однако, в то же время, избегая называть авторов. О последнем отметим: против своего обыкновения, -- по крайней мере, в отношении своих излюбленных Фабия Рустика, Клувия Руфа и Плиния Аттилио Профумо употребил необычайно много труда и кропотливого анализа, чтобы доказать, что историки Клувий Руф и Фабий Рустик, служившие, в недошедших до нас своих сочинениях, источниками Тациту, тоже подтверждали факт Неронова поджога. Так как Клувий Руф и Фабий Рустик, за исключением нескольких цитат, прямо оговоренных Тацитом в тексте его летописи, -- фигуры совершенно гипотетические, и отыскивать следы их в сочинениях Тацита -- дело, обыкновенно, более говорящее об остроумии или трудолюбии ученых филологов, чем о непоколебимо точной истине, то, правду сказать, с одинаковым удобством, не особенно трудно было бы обернуть доказательства Аттилио Профумо против него, а названных, исчезнувших историков из прокуроров Нерона превратить в его адвокатов. Но нет никакой надобности прибегать к такому фокусу, потому что -- мы видели -- уже сам Тацит выразил, более вежливо и косвенно, чем Иосиф Флавий, но такое же откровенное недоумение перед показаниями авторов, писавших до него о Нероновом пожаре, стало быть, в том числе и Клувия Руфа с Фабием Рустиком и Плиния... Этим и объясняется, по всей вероятности, его о них молчание в глухой и неопределенной цитате. Очевидно, подвергнуть их памфлеты сомнению ему не позволило ни уважение к ним, ни партийный расчет аристократа Траянова века, а веры большой он им, по совести, дать не решился. Насколько резонно это колебание Тацита и справедливы его сомнения -- подтверждают, уже приведенное выше, выразительное место в "Иудейских древностях" Иосифа Флавия и Марциалов стих.
   От Плутарха (ум, около 120 года) мы об интересующем нас событии ничего не знаем. Написанная им биография Нерона потеряна, а в биографиях Отона и Гальбы нет никаких воспоминаний о пожаре и довольно много указаний на любовь народа к памяти Нерона, что, конечно, опять-таки мало вяжется с ненавистной репутацией "поджигателя". Замечательнейшее упоминание Плутарха о Нероне -- в биографии Марка Антония. Мне уже приходилось, упоминать о нем, как любопытном примере психологического проникновения Плутарха, по-видимому, умевшего почувствовать в Нероне "атавистические" черты, сближавшие его характер с характером буйного предка-триумвира. "Это и есть тот самый император, -- пишет Плутарх, -- который вступил при мне на трон. Он убил свою мать и своим безумием и глупостью едва не довел римского государства до погибели. Он был пятым потомком Антония". И все.
   Одним из выразительнейших противопоказателей пожарным легендам о Нероне, является совершенное безмолвие о них у сатириков, почти ему современных и весьма ему враждебных. Молчит Марциал, которому в эпоху пожара было за 20 лет. Ни словом не обмолвился Ювенал, в эпоху пожара семнадцатилетний. Выше я приводил стихи первого, который, льстя Домициану и, вообще, дому Флавиев, противопоставляет их великодушие, стремящееся навстречу удобствам народа, эгоизму Нерона, сталь нагло выразившемуся в земельных захватах Золотого Дома. Казалось бы, как при этом удобном случае не попрекнут Нерона репутацией поджигателя? Однако, Марциал этой сплетни или не знает, или ею пренебрегает как выдохшейся басней, vieux jeu. Для Марциала Нерон -- "crudelis Nero" (жестокий Нерон), "кинэд" (VII. 34), матереубийца (IV. 63). Убийством поэта Лукана он всего ненавистнее Марциалу, "хотя бы, казалось, уж и некуда дальше идти в моей ненависти к тебе" (Heu! Nero crdelis nullaque invisior umbra, debuit hoc saltim non licuissi tibi VII. 31). Полтора Марциалова стиха из 34 эпиграммы той же VII книги обратились почти в пословицу:
   
   Quid Nerone peius?
   Quid thermis melius Neronis?
   (Что хуже Нерона? Что лучше Нероновых терм?)
   
   Кроме этих терм, к похвалам которых он возвращается многократно, в Нероне для Марциала нет ничего приятного. Поэт воспевает восторженными стихами врагов Нерона и борцов против него (напр. Максима Цезенния. VII. 44. 45). Как поэта, он иронически рекомендует Нерона ученым педантом (carmina docti Neronis), а по толкованию Фета, кроме того, и плагиатором, выдававшим стихи Нервы за свои.
   Sed tarnen hune [Нерву] nostri seit temporis esse Tibullum,
   Carmina qui docti nota Neronis habet.
   Но современным его однако считает Тибуллом,
   Всякий, кто изучил песни ученого Нерона...
   Упомянув Нерона, на протяжении 15 книг эпиграмм своих, раз двадцать, Марциал не обмолвился о нем ни одним добрым словом, а слов гневных и негодующих наговорил много. Но ни о поджоге, ни о троянском песнопении -- ни звука. Еще ненавистнее относится к Нерону, Неронову веку, Нероновым клевретам и товарищам, Ювенал. Когда ему надо заклеймить кого- либо из своих современников несмываемым позором, он изыскивает для этого несчастного кличку в списке негодяев, составляющих двор Нерона и Поппеи. Известна его грозная тирада -- беспощадная характеристика Нерона в сатире VIII, где, между прочим, упоминается и написанная Нероном поэма "Troica".
   
   Libera si den tur populo suffragia, quis tam
   Perditus ut dubitet Senecam praeferre Neroni,
   Cujus supplicio non debuit una parari
   Simia, nec serpens unus, nec culeus unus?
   Par agamemnonidae crimen; sed causa facit rem
   Dissimilem: quippe Hie, deis auctoribus, ultor
   Patris erat caesi media inster pocula. Sed nec
   Electrae jugulo se polluit, ayt Spartani
   Sanguine conjugii, nullis aconita propinquis
   Miscuit, in scena nunquam cantavit Orestes;
   Troica non scripsit. Quid enim Verginius armis
   Debuit ulcisci magis, aut cum Vindice Vindice Galba?
   Quid Nero tam saeva crudaque tyrannide fecit?
   Haec opera atque hae sunt generosi principis artes,
   Gaudentis foedo peregrina ad pulpita saltu
   Prostituí, Graiaeque apium meruisse coronae.
   Majorum effigies habeant insignia vocis:
   Anteg pedes Domiti longum tu pone Thiestae
   Syrma, vel Antigones, seu personom Menalippes,
   Et de marmoreo citharam suspende colosso.
   
   "Если дать народу свободу голосования, то найдется ли в нем негодяй, способный задуматься, лучше ли иметь государем Сенеку, чем Нерона? Нерона, для преступлений которого мало одной обезьяны, одной змеи и одного мешка? [Намек на старинную казнь отцеубийц]. Сын Агамемнова [Орест] совершил такое же преступление [убив мать свою Клитемнестру], но повод к убийству рисует его совсем в другом свете: он мстил за отца, которого зарезали за пирушкой. Но он не осквернил себя убийством Электры [тогда как Нерон умертвил сестру-жену свою Октавию), или кровью спартанской супруги [aut Spartani sangune coniugii, т. e. Гермионы, дочери Менелая и Елены, -- опять-таки Октавии], никогда не готовил ядов для своих родных [Британик], никогда не пел на театре, не писал "Троики" [Troica non scripsit]. Этого ли мало еще, чтобы Вергиний или Гальба с Виндексом -- подняли против него оружие отомщения? Что путного совершил Нерон за время своей свирепой и дикой тирании? Вот они -- деяния и таланты великодушного принцепса: ему только и радости было, что бесстыже плясать на иностранных сценах, заслуживая у греков победные венки. Как же! Необходимо обрадовать памятники предков наградами за голос: возложи на пьедестал статуи Домиция долгополый костюм Тиэста или Антигоны, или маску Меналиппа, а кифару свою повесь на шею мраморному колоссу [т. е. триумфальной статуе Августа, которую, как говорилось в III томе, Нерон, действительно, украсил победными венками, привезенными из греческих, своих гастролей ]".
   "Troica scripsit" -- "написал Троику": бестактную поэму, которой оскорбил страну в ее национальном горе, -- такова для Ювенала вина Нерона в отношении пожара. Но -- 1) scripsit, написал, а не cantavit, не пел; 2) осыпав Нерона всевозможными резкостями за его семейные преступления и сценические грехи, неужели Ювенал позабыл бы бросить в память его кличкой "поджигателя", incendiator'a, если бы в эту басню он сколько-нибудь верил, если бы прилично было в нее верить, если бы можно было повторять ее без того, чтобы современная критика образованного общества не заметила автору, что он лепечет бабьи сказки, достойные уличной черни, -- не любо, не слушай, врать не мешай?.. Вообразите себе, что сейчас какой-либо историк заключил бы биографию императора Николая I категорическим утверждением, что он отравился, не выдержав позора проигранной войны. Сплетня эта и имела, и до сих пор имеет весьма широкое распространение, но кто же в состоянии придать ей серьезное значение или построить на ней ответственную литературную фабулу, а тем более положить ее в основу сатирического замысла, который только тогда и силен, когда весь он -- беспощадная правда, явная ли, в маске ли, прямым ли словом или иносказанием, но -- несомненная правда с начала до конца? В том и сила Ювеналов и Салтыковых, что они могут быть гиперболистами, но выдумщиками, глашатаями сомнительных фактов -- никогда.
   Аттилио Профумо и многие другие оправдывают молчание сатириков о пожарных преступлениях Нерона тем предположением, будто они были уже настолько общеизвестны, что не стоило и говорить о них особо, -- они подразумевались сами собой. Возражение -- более, чем наивное. Когда же сатирики пишут о том, чего никто не знает? Сатира -- клеймо общественных грехов и преступлений, а не сыщик и не следователь по темным делам. И римская сатира, несмотря на все, свойственные Ювеналу, преувеличения и способность зарываться, воевала только с фактом или с тем, что она считала фактом, а не вдавалась ни в чтение в сердцах, ни в сплетню. Ювенал верил, что Нерон убил мать и жену-сестру, отравил брата, знал его, отвратительное в глазах римлянина старого закала, пристрастие к сцене и аплодисментам ненавистных Ювеналу греков, читал его бестактную поэму и патриотически возмущался ее: всем этим обвинительным актом он и плюнул в память Нерона. А больше он ничего не знал и ничему не верил. Сплетню же предоставил трепать улице.
   Если только улица ее трепала, а не застряла она в анти-неронианских, политических памфлетах флавианцев и аристократов старо-республиканцев, в которых и пролежала без отклика до дней Тацита, в ней усомнившегося, и до дней Светония, ей обрадовавшегося, ее воскресившего и пустившего ее в новый оборота. Я делаю это предположение на том основании, что Светоний же, собрав множество уличных острот и эпиграмм на другие преступления и пороки Нерона, не приводит ни одной сколько-нибудь относящейся к пожару. Вот, эти эпиграммы:
   
   Νερων,Ορεστηζ Αλϰμεων μητροϰτονοη.
   (Нерон, -- Орест и Алкмеон: тоже матереубийца.)
   Νεονυμφον Νεοων Ιδίαν μητεοα απεϰτεινεν
   (Нерон убил свою новобрачную мать.)
   
   Quis negat, aeneae magna de stirpe Neronem?
   Sustulit hic matrem, sustulit ille patrem.
   (Кто посмеет отрицать, что Нерон происходит из славного рода Энея? Тот носил на плечах отца своего, а Нерон укокошил свою мать.)
   
   Здесь игра слов на сказуемом sustulit; глагол tollere выражает две категории понятий: поднимать, в прямом и переносном значении, и насильственно устранять, в том числе и убивать.
   
   Dum tendit citharam, dum cornua Parthus.
   Noster erit Paean, ille Hecatebeletes.
   (Пока наш натягивает струны на кифаре, парфянин натягивает тетиву на луке. Быть нашему Аполлоном Пеаном, ну, а тому -- Аполлоном, метателем гибельных стрел.)
   
   [Ну, разве не напоминает эта эпиграмма восклицания -- "Они нас пушками, а мы их иконами", -- которое было приписано петербургской уличной остротой Куропаткину, когда он, отправляясь на театр японской войны, уж очень усердствовал в служении молебнов и принятий благословений от всех иерархов, которым только была охота благословлять?]
   Выше приведена была уличная эпиграмма на постройку Золотого Дома. Даже второстепенные и интимные скандалы дворца, выплывая на улицу, делались достоянием ее юмора. Когда Нерон "женился" на оскопленном, так сказать, "второй печатью" -- дабы походить на женщину -- паже своем Споре, город отозвался эпиграммой: "Хорошо было бы роду человеческому, если бы и у отца Домиция была такая жена" (Bene agi potuisse cum rebus humanis, si Domitius pater talem habuisset uxorem). Как вольничали шутками против Нерона актеры, было отмечено в предшествующем томе. Решительно за все хлестала Нерона смелая и безудержно насмешливая римская улица, -- ей ли было промолчать о таком грехе его, который ее больше всего касался?
   Таковы взгляды на участие в римском пожаре его современников и полусовременников, за исключением двух -- Стация и лже-Сенеки в "Октавии" -- уже совсем откровенных и прозрачных флавианских агитаторов, о которых я буду особо говорить ниже. Нет надобности подвергать, как то делает Г. Шиллер, подробному анализу сказания о том же писателей позднейших начала II века, тем более, что мы еще должны будем вернуться к их показаниям -- по смежному, но еще более острому вопросу о будто бы воздвигнутом в связи с великим пожарам, первом римском гонении на христиан. Не только Орозий или Сульпиций Север, но даже и Светоний с Дионом Кассием стояли пред лицом легенд этих нисколько не в лучшей осведомленности, чем в настоящее время оказываемся мы, а, пожалуй, даже и в худшей, ибо политическая тенденция и неведение экзегетического метода, совершенно необычного античным историкам, не позволяли им прибегнуть к проверке фактов путем скептического анализа, робкого в посягновении на классиков даже в XVII--XVIII веках нашей эры. Только XIX век решился поставить свой гений выше классических пергаментов и изрубленных буквами мраморных досок и осветил своим недоверчивым исследованием Рим цезарей -- может быть, и с чересчур пестрым разнообразием, зато и с такой яркостью, что смело можно сказать: лишь с половины прошлого века история Рима цезарей становится понемногу, действительно, историей (хотя бы и с множеством оговорок), а не собранием летописных анекдотов, с предписанным и недвижным ортодоксальным на них взглядом. Светоний и Дион Кассий именно тем и ужасны, что, при своей репутации классиков и как будто, в чине этом, первоисточников, они -- как источники -- ни рыба, ни мясо: ни летописцы, на которых, можно положиться в фактах и словах, ни историки, которые давали бы ключ к своим сообщениям наличностью общей руководящей идеи. Они для нас слишком запоздалые свидетели и слишком давние писатели (да, к тому же, и плохие). Они могут кое что подтвердить, но не в состоянии ничего утвердить. Нам надо слишком съежиться, чтобы войти в узость их маленьких идей, понять и усвоить их ограниченную тенденцию. А поняв и усвоив, мы, как дети своего века, вооруженные его познавательным методом и большими средствами сравнения материалов, даже невольно, но неизбежно и немедленно, замечаем сшитые белыми нитками противоречия, детское легковерие, а иногда и сознательные обманы, которых предшествующие века разоблачать и не могли, да и не хотели... Бэйль, Вольтер, Гиббон, дерзавшие на такие опыты, производили впечатление исторических кощунников. Лэнге, в первые годы великой французской революции осмелившийся выразить недоверие Тациту, прослыл в Париже, с легкой руки Мирабо, "адвокатом Нерона"... И эта суровая ревность к авторитету классических писателей, хотя уже и значительно расшатанная усилиями, в особенности, германских историков, далеко не погасла даже и до сего дня.

III

   Однако, сомневаясь в правдивости легенд о роли Нерона в пожарище Рима, нельзя не признать, что общественное мнение было отравлено этими легендами тотчас же, с первых дней после катастрофы, и множество людей настаивало на том, что пожар был устроен по приказанию Нерона, или, по крайней мере, что, когда огонь уже угасал, его -- чем бы тушить -- поддержали. Говорили, будто бы кое кого из челяди Нерона застали на поджоге в разных концам Рима (Светоний). В некоторых местах огонь начался от мнимой неосторожности хмельных людей, заронивших искру якобы спьяна. Пожар распространился по всему городу так странно и внезапно, что, казалось, действительно, вспыхнул одновременно в нескольких местах. Рассказывают, будто солдаты и сторожа, посланные тушить огонь, вместо того разжигали его и мешали горожанам с ним бороться; при этом они имели вид угрожающей, как бы действуя по праву и исполняя официальные предписания. Я беру эти подробности у Ренана для того, чтобы на них показать, как -- когда историком овладевает художественный образ, он, ради упрочения и правдоподобия последнего, невольно начинает утолщать в источниках штрихи и подчеркивать места, которые возможно принять за намеки. У Тацита нет ни солдат, ни сторожей, ни пожарных, а лишь "было много людей, которые с угрожающими лицами препятствовали тушить огонь, а другие -- так и въявь бросали факелы в дома, крича, что они имеют на то приказание, то ли для того, чтобы удобнее грабить, то ли, в самом деле, по приказанию". Люди эти, как основательно полагают Латур С. Ибар, Дюрюи, Шиллер, Сиверс, по всей вероятности, были воры, грабившие пожарище, -- обычные спутники этого бедствия, часто более страшные, чем сама разбушевавшаяся стихия. Сиверс приводит пример большого гамбурского пожара 1842 года, когда шайки грабителей неистовствовали, тоже обороняясь от жителей, которые пытались их обуздать, ссылками на какие-то приказы. Огромные каменные сооружения (магазины, horrea) у подошвы
   Эсквилина, рядом с императорским дворцом, -- место, на которое Нерон будто бы зарился для своих строительных замыслов, -- были разрушены посредством осадных машин, под предлогом, будто пламя угрожало передаться через них в другие части города, и лежали в развалинах, как после неприятельского штурма. Находили странным, что, когда пожар возобновился, огонь занялся во дворце Тигеллина. Еще более наводило на подозрения обстоятельство, что после пожара Нерон, приняв на свой счет уборку погорелого мусора я расчистку свободных земель для потерпевших от пожара домовладельцев, окружил пожарище строгой тайной -- никому не позволено было к нему касаться. Мера, которая сейчас никого не удивила бы, а, напротив, была бы почтена необходимой, потому что она единственная, по силе которой правительство, принимая ответственность за целость находок на себя, в состоянии бороться с частным мародерством пожарищ. Удивило и возмутило бы, если бы такую охрану -- наоборот -- упустили поставить! -- справедливо замечает Сиверс. Слухи обострились, когда Рим увидал, что новый дворец Нерона, пресловутый "Золотой Дом", долго существовавший лишь в фантазии цезаря, как причуда, как бред ее, стал не по дням, а по часам расти на месте его старой временной резиденции, распространенном за счет участков, опустошенных пожаром. Решили, что Нерон хотел освободить эти земли для нового дворца, осуществить на деле архитектурную затею, давно им проектированную, добыть себе денег на постройку, присваивая погорелое, и удовлетворить, наконец, свое безумное тщеславие, внушившее ему перестроить Рим, чтобы начать в нем -- от себя -- новую эру и дать ему свое имя: Нерополис, Неронов город, Неронск.
   На это предложение -- о захвате опустошенных пожаром земель -- единственное, имевшее какой-нибудь утилитарный смысл, давно уже нашлось резонное возражение, что достаточно взглянуть на карту тогдашних императорских владений в Риме, чтобы видеть, что Нерону не для чего было добывать себе землю страшным преступлением, даже если бы задумал построить не одну, а три или четыре золотых виллы. В особенности сильно это возражение в применении ко второму пожару, вспыхнувшему во дворце Тигеллина, и даже для осторожного Тацита подозрительному. Эмилианская часть города (Monte pincio), в которой находился этот дворец, располагалась за Марсовым полем, куда Нерон никогда и не думал тянуть свою виллу, да это было бы и недосягаемо невозможно. Латур С. Ибар сверх того делает замечание, что, если целью пожара было снести с лица земли старый, вонючий Рим, то именно вот этой то Эмилианской части города и не надо было уничтожать, так как она сплошь состояла из храмов, портиков, священных рощ, парков и садов. "Ну, кто поверит, -- восклицает Латур С. Ибар, -- что страстный любитель чудес искусства согласится предать пламени величайшие творения Греции и, таким образом, пожертвовать наиболее глубокой и сильной из своих привязанностей? Деметрий, великий разрушитель городов, воздержался от поджога стен Родоса, из боязни, чтобы в пожаре не погибла картина Протогена, находившаяся в той части города, на которую направлялся штурм. [Тут, уместно будет вспомнить совет Бакунина дрезденским инсургентам 1848 года выставить против королевских пушек Сикстинскую Мадонну Рафаэля и другие чудеса Дрезденской галереи, по которым, -- оптимистически уповал он, -- культурные немецкие артиллеристы никак не решатся стрелять.] А Нерон -- энтузиаст, настолько влюбленный в произведения искусства, что возил за собой во все свои путешествия Амазонку Стронгилиона (афинский скульптор V века до Р. X.), потому что дня не мог прожить без того, чтобы ею не полюбоваться, -- Нерон, сам артист и художник, прикажет поджог, роковой для стольких шедевров, не приняв мер к их спасению? С этой точки зрения обвинение не выдерживает никакой критики. Напротив, строго рассуждая, в этом случае Нерон -- последний, на кого могло бы упасть подозрение в подобном поджоге"... Одной уже потери Нероном палатинских сокровищ и его Domus Transitoriae достаточно, чтобы признать, что -- сколько бы новых находок ни подарил ему пожарный мусор -- он оптом потерял в пожаре столько и такого, чего уж не могла возвратить и заменить ему розница.
   Из новейших историков склонны искать в этой грозной сплетне большого или меньшего зерна истины, по преимуществу, французы, следующие в этом случае за традициями своих историков-компиляторов XVIII века. В числе таких правоверных тацитистов с особенно неумеренной резкостью громит Нерона Шампаньи. Об отношении к Неронову пожару историков церковных или одержимых католической тенденцией я буду иметь случай подробно говорить ниже. Покуда достаточно будет отметить эпически спокойный рассказ ни за, ни против, в "Истории императоров" янсениста Ленэна де Тиллемон, который лег в основу едва ли не всех дальнейших французских трудов на эту тему и который так блистательно использовал свободомыслящей Гиббон для целей, совершенно обратных Тиллемоновым. Ренан полагает, что -- когда дело идет о Нероне, истина не обязана быть правдоподобной. Это -- невероятный человек, с невероятными идеями, планами, речами и поступками. Пожар являлся для него единственным средством отчуждения неотчуждаемых имуществ, необходимых ему под Золотую Виллу. Ампер думает, что Нерон -- страстный поклонник Гомера, к тому же потомок троянских героев, весьма гордый своим происхождением, и любитель троянской старины -- был вполне способен устроить, так сказать, гомерический "плагиат в действии", превратив троянский пожар в живую картину, декорацией которой явился весь
   Рим, а статистами -- все жители Рима. Государь, который выдал Лабеону премию за плохой латинский перевод гомерических поэм, который сам писал поэмы в подражание гомерическому циклу, по несколько наивному мнению Ампера, способен и поджечь Рим ради интереса пережить гомерические впечатления. Оба сомневаются, чтобы Нерон зажег Рим из любви к трагическим эффектам, но не отказываются верить, что строительные вожделения могли внушить ему опасную мысль, что огонь расчистит город скорее, чем ломы каменщиков.
   Представителем противоположного мнения, кроме неоднократно упомянутого Латур С. Ибара, является во Франции -- Дюрюи: "Риторы и поэты, которых искусство в том и состоит, чтобы заполнять живыми действующими лицами обстоятельства темные или тайные, не задумались обвинять Нерона, увлеченные фантастическим великолепием -- вообразить государя, который сжег свою столицу для того, чтобы выстроить новую по своему вкусу, разрушить все воспоминания о древнем Риме, чтобы наполнить новый Рим памятью о себе... Мы рады были бы подарить поэтам этот, праздник Вавилонского соблазна и приписать это преступление Нерону. Но вся эта трагедия скорби и позора -- вымысел нашего века. Рим, без сомнения, ее не знал". Мнение Дюрюи, конечно, разделяют, в большей или меньшей степени, и другие историки-империалисты Франции, порожденные эпохою Наполеона III, интерес которого к римскому цезаризму энергически двинул вперед изучение века Юлио-Клавдианской династии. Ведь именно Наполеону III мы обязаны раскопками Пьетро Розы, приведшими Палатин в состояние, как мы теперь его находим" (Иордан).
   Гораздо мягче относятся к вопросу о Нероне -- поджигателе немцы и, во главе их, известный своей апологией Нерона, Герман Шиллер. Начать с того, что он считает преувеличенными сами размеры пожара. Действительно, в древнем христианском апокрифе, содержащем мнимую переписку Сенеки с ап. Павлом, потери от пожара указаны всего в 132 дома и 4.000 квартир (insulae). Цифра эта нравится Шиллеру и Иордану, автору "Топографии Рима", но Фридлендер почитает ее плодом невежества подделывателя переписки. Для сравнения, он ссылается на цифры потерь при лондонском пожаре 2 сентября 1665 года, когда огонь, свирепствуя пять дней и ночей, уничтожил более 13.000 домов, 89 церквей и множество других общественных зданий. Римский пожар, продолжаясь даже лишь двумя днями дольше, конечно, не мог принести вреда городу почти во сто раз менее. Гильберт считает допустимым показание Тацита, что из 14 частей городов только четыре остались пощажены огнем, а три части пожар сравнял с землей, но полагает преувеличенным Тацитово утверждение, будто еще от семи частей уцелели лишь жалкие руины.
   Много основательнее другое положение Шиллера: что если не построить всего события на диком капризе совершенно сумасшедшего человека, нашедшего себе, надо прибавить, и целые сотни, если не тысячи, таких же совершенно сумасшедших сообщников, -- то причины, побудившие Нерона сжечь Рим, становятся окончательно неуяснимыми. Твердо установленное alibi цезаря в первый день пожара и неохотное, медленное (что бы ни говорил Латур С. Ибар, защищающий Нерона и в этой подробности обвиненная) возвращение из Анциума в Рим, лишают всякого вероятия мысль, что он желал полюбоваться спектаклем пылающей столицы. Кто интересуется спектаклем, тому нет смысла уезжать из театра как раз перед первым действием и возвращаться лишь к финалу трагедии. Сиверс именно медлительности появления Нерона на театре действия приписывает недовольство народа, привыкшего, в моменты прежних подобных бедствий, видеть своих цезарей вместе с собой: Друз, сын Тиберия, лично тушил пожар во главе преторианской команды, Клавдий, во время двухдневного пожара в Эмилианской части (Monte Pincio), ни на минуту не покинул места бедствия, пока опасность для города не миновала. Не рассматривая этого предположения, одинаково возможного и невозможного, как всякое другое без документов, скажу лишь, что у Тацита фраза о долгом пребывании Нерона в Анциуме звучит, конечно, явной жалобой. Зато после пожара, а, может быть, и во время его (Tac. Ann. XV. 60), Нерон вел себя безукоризненно. Нельзя и сравнить его поведения с бездушным безразличием к народному бедствию, которое явил, в подобных же ужасных обстоятельствах, наш Иван IV в московский пожар 1547 года. Убытки от пожара, обездолившие такую массу людей, легли очень тяжело на личную казну императора, и вряд ли мог он вознаградить себя раскопками пожарища. Ведь ему пришлось принять весьма долгие и дорогие меры, чтобы прокормить и обстроить десятки, сотни тысяч людей, оставшихся без крова и пищи. Даже историк, столь изыскательный к "просвещенному абсолютизму" цезарей, как Гиббон, согласен, что римское правительство сделало все, от него зависящее, чтобы смягчить последствия столь страшного общественного бедствия. Цезарь отдал в распоряжение пострадавших Марсово поле, монументы Агриппы (т. е. термы его имени, Пантеон и т. д.) и свои собственные сады, на скорую руку выстроены были за счет императора временные бараки; чтобы меблировать их и снабдить утварью, опустошены были склады и магазины Остии и ближайших муниципий. Цены на хлеб были понижены до трех сестерциев за модий, т.е. до 15 копеек за 8 3/4 литра (2,669 гарнца). Словом, по-видимому, самая великодушная политика диктовала в это время эдикты цезаря, и, если глухая молва продолжала твердить, что он -- поджигатель, то слагалась она не из фактических данных, но из психологических гипотез, руководимых чьею-то ловкой враждебной пропагандой, которая, избрав необычайно удобный момент, била почти что наверняка, и надо только изумляться, что она, все-таки, промахнулась. В способности на какое преступление не решитесь вы подозревать человека, умертвившего своих жену и мать? В готовности на какое бешеное сумасбродство откажете вы государю, публично срамящему и свое человеческое достоинство, и свой священный сан на цирковой арене, на театральных подмостках? Когда общество в отчаянии, оно легче всего хватается именно за самые неправдоподобные, фантастические слухи, и молва об императоре-поджигателе должна была столь же придтись ему по сердцу, как молва об императоре, который "не царский сын, а немкин подменок", пущенная в темные массы раскола о Петре I, которого наша "старая вера" почитала, а иные секты почитают и сейчас, антихристом, подобно тому, как первые христиане почитали антихристом Нерона. А еще -- к случаю пришлась вторичная вспышка пожара во владениях Тигеллина. Почему именно Тигеллина? -- работает воображение взволнованных масс: Тигеллин -- правая рука цезаря... это не спроста! Тут -- приказ государя, тут -- дворцовый заговор на поджог!... В действительности, как справедливо замечает Латур С. Ибар, если бы Нерон с Тигеллином были в поджоге при чем-нибудь, то пожар никогда не возобновился бы с Тигеллинова дворца -- именно, во избежание возможности подтвердить злые слухи, о которых громадная тайная полиция Тигеллина не могла не знать. Вообще, если допустить участие Нерона в преступлении, то все оно принимает окраску совершенно невероятно наглой откровенности. Это изумляло еще первых историков, которые в поджог поверили. "Incendii urbem tar palam, ut etc.", -- говорит Светоний.
   Вспоминают, что Нерон -- чуть не прирожденный пироман: что страсть к огню он проявлял еще в детстве, охотно играя со сверстниками в "пожар Трои"; что он включил в репертуар своих игр "Incendium", старинную комедию Афрания, только потому, что в ней, по ходу действия, представлялось разграбление дома, охваченного пожаром. Обвиняющие толкования придавались ходячим по городу афоризмам и mots Нерона, свидетельствующим лишь о беспредельной глубине его эстетического эгоизма, о себялюбии, наивном до пошлости, об откровенном до наглости моральном нигилизме, но теперь, для болезненно настороженной подозрительности римлян, превратившимися в целые практические программы сознательного и убежденного злодейства. Кто-то цитировал когда-то при Нероне стих из Эврипидова "Беллерофонта", обратившийся в поговорку, очень любимую покойным цезарем Каем: Έμού υανόντοξ γατα μίϰυήτω πυοι (По смерти моей -- пусть огонь пожрет землю!). Нерон возразил:
   -- О, нет! Да свершится так еще при жизни моей (έμου ξωντοζ)!
   -- И вот теперь именно он и устроил себе то, о чем мечтал! -- прибавляла суеверная молва, нашедшая отголосок в словах Светония: planeque ita fecit.
   Любитель исключительных и трагических положений, Нерон любит щеголять декадентскими фразами вроде:
   -- О, счастливец Приам! ты испытал блаженство видеть собственными глазами одновременную гибель своего царства и своего рода.
   Парадоксы и вычуры эти, оброненные -- может быть, даже как острота, как шутка -- в пылу разговора, человеком праздной мысли и пустого слова, теперь слагались в грозную обличительную систему, принятую сперва обществом, а потом и доверчивой летописной историей, которой легче было занести на страницы свое голословное, но общее убеждение, чем подвергнуть его фактической и психологической проверке. "Собственные слова государя", летающие по столицам, всюду и всегда весьма апокрифичны. Настолько, что подобные мнимые "собственные слова" переходят из уст в уста даже не десятилетиями, а столетиями, приписываемые государям не только разных эпох, но и разных стран. Одни и те же анекдоты этого содержания рассказываются об Иване Грозном и Петре Великом, о Людовике XIV и Николае I, об Елизавете Английской и нашей Екатерине II. Примером, чтобы не ходить далеко, может служить только что приведенная фраза Нерона о Приаме. Я уже упомянул однажды, что Светоний, раньше чем Дион Нерону, почти дословно приписал ее Тиберию. К тому же Ренан совершенно справедливо замечает, что, когда слова артиста передает тупой филистер или лакей, подслушавший их у дверей, то нет мудреного им видоизмениться и в дикий смысл, и в нелепую форму.
   Существует иное предположение. Его держится, между прочим, Фаррар, для которого соблазн -- видеть в Нероне героя исключительно адских замыслов и действий -- столь же заманчив в целях христиано-дидактических, сколько для трагиков, романистов, драматургов, живописцев тот же соблазн привлекателен возможностью создать эффектный и на диво интересный "демонический" образ сверхчеловека, эстета-разрушителя, действующего среди самой фантастической и колоритной обстановки, какую когда-либо устраивало себе смертное существо. Предположение это допускает, что сам Нерон, быть может, и не активный инициатор преступления, но его двор, а во главе последнего, в особенности, Софоний Тигеллин, наслушавшись от императора сумасбродных речей о Трое, Приаме и т. п., захотели угостить своего повелителя невиданным спектаклем и подожгли Рим. Вот-де почему заметную роль на пожаре играли какие-то странные поджигатели ex officio, угрожавшие смертью тем, кто хотел тушить огонь. Так, взглянул на вопрос и Генрик Сенкевич.
   Мне эта мелодрама, с пассивным злодеем- Нероном в центре кажется еще менее вероятной, чем мелодрама с Нероном в активной роли поджигателя. Чтобы запалить, как свечу, город с миллионным населением, да еще охранять работу пожара от противодействия ей со стороны жителей, нужны огромные служебные силы, которые не могли остаться тайными. Как бы ни велика была власть деспотизма, как бы ни стройно стояла дисциплина повиновения ей, крайне трудно вообразить, чтобы приказ ни с того, ни с сего сжечь родной город, пустить по ветру, быть может, собственный дом и разорить собственную семью, нашел в Риме хотя бы сотни, а не то что тысячи исполнителей -- не только беспрекословным, но и немых, как могилы. Если римский пожар был делом поджога, то организация преступления должна была занять известное время, хотя бы для того, чтобы оградить от погибели сокровища искусства и драгоценности, губить который ни Нерону, великому их любителю, ни Тигеллину, жадному до богатства, как тигр до крови, не было никакого расчета. Но немыслимо думать, чтобы ни в одном из участников страшного государственного заговора против имущества и жизни сотен тысяч людей не заговорили жалость, совесть, честолюбие, политический расчет, чтобы ни один не проболтался нечаянно или умышленно. Ведь предупредить народ о таком злоумышлении против него двора и правительства значит мгновенно создать политический переворот и стать во главе его. Рим опрокидывал троны многих государей по гораздо меньшим причинам. Кому мог приказать Нерон руководство и исполнение поджога? Не белоручки же придворные тем занимались! Сообщение Светония будто многие консуляры даже потому и не смели тушить свои пылавшее дома, что в врывавшихся к ним поджигателях узнавали камердинеров (cubicularios) государя, -- дикая сказка. Нерон никогда и никому не признавался, что он поджег Рим, а послать на такое злодейство своих лакеев, которых, вон, оказывается, вся аристократия знала в лицо, значило бы откровенно расписаться в своем преступлении, со всеми последствиями такой наглости. Тигеллин в это время был префектом претория, но, как ни ужасна историческая репутация преторианцев, более чем сомнительно видеть их переодетыми актерами этой трагедии; дикости, зверства их возникали всегда на почве политической, имели характер военных революций, -- притом характер открытый. Вовлечь же людей военной корпорации, да еще столь тесно сплоченной, как римская гвардия, в комплот тайного преступления, совершенно бессмысленного, беспричинно направленного против граждан мирных, покорных, верноподданных и, сверх того без всякого материального и нравственного интереса для военной корпорации, -- дело вряд ли доступное даже для автократа, а тем более трудное для его слуг, хотя бы и самых приближенных. Всякая дисциплина имеет предел. Даже вообразив, что преторианцы в силу присяги послушали бы приказа Нерона, -- они не послушали бы Тигеллина. Повеление слишком страшно. Ведь это даже не Варфоломеева ночь, не политическая бойня одной частью населения другой, а просто истребление и разорение всякого населения вообще, избиение человечества по ненависти к человеку -- odum generis humani. Придавленный привычкой субординации, солдат и тем паче офицер может повиноваться самому дикому приказу, если он передан именем императора, но, принимая на себя вместе с поручением, очевидно противозаконным, столь тяжкую и опасную ответственность, он у генерала, его командующего, хоть письменное полномочие спросит. Огромная тайная полиция Тигеллина, конечно, была вполне способна и произвести поджог, и мародерствовать, и грабить, но ее было, все-таки, мало, чтобы навести на многотысячную массу, в состояния крайнего возбуждения, такой ужас, что погорающие собственники почти не смели тушить пожара. Потеря собственности переполняет массы совсем не трусливо-стадным, а, наоборот, революционным настроением. Недалеко ходить за историческими примерами великих пожаров, когда обезумевшая от ужаса, отчаянная чернь вымещала свои потери на представителях власти, срывала правительства и требовала новых порядков и людей. В великий при Иване Грозном московский пожар 21 июня 1547 года -- "настроенная заговорщиками народная толпа бросилась к Успенскому собору и кричала: "Кто зажигал Москву?" На этот вопрос последовал из толпы такой ответ: "Княгиня Анна Глинская со своими детьми и со своими людьми вынимала сердца человеческие и клала в воду, да той водой, ездячи по Москве, кропила, и оттого Москва выгорела". Толпа, услышавши такую речь, пришла в неистовство. Из двух Глинских, братьев умершей великой княгини Елены, Михайло с матерью Анной, бабкой государя, был во Ржеве, а другой, Юрий, не подозревая, какие сети ему сплели бояре, приехал к Успенскому собору вместе со своими тайными врагами. Услышал он страшные крики и вопли против его матери и всего их рода и скрылся в церкви. Народ вломился за ним в церковь. Его вытащили оттуда, убили дубьем, повлекли труп его по земле и бросили на торгу.
   "Истребили всех людей Глинских. Досталось и таким, которые вовсе не принадлежали к числу их. В Москве были тогда на службе дети боярские из Северской земли. Народ перебил их, потому только, что в их речи слышался тот же говор, как и у людей Глинского. "Вы все их люди, -- кричала толпа, -- вы зажигали наши дворы и товары".
   "Так прошло два дня. Народ не унимался." "Из Глинских погиб только один; народу нужны были еще жертвы. Раздались такие крики: "Государь спрятал у себя на Воробьеве княгиню Анну и сына ее Михаила". "Толпа хлынула на Воробьево." Событие было поразительное. Самодержавие верховной власти, казалось, в эти минуты утрачивало свое обаяние над народом, потерявшим терпение", (Костомаров).
   Мятеж был укрощен, но, как известно, Иван должен был принести всенародное с Лобного места покаяние в неумелом управлении и надолго стал под опеку, вынырнувшего откуда-то с темных низов, попа Сильвестра (новгородца родом) и "худородного" Адашева.
   Во всех поступках римского правительства после пожара 19 июля 64 года заметен именно смертельный страх революционного взрыва среди этих масс, оставшихся под открытым небом. Нерон спешит отдать им всю роскошь уцелевших императорских владений, созданную Агриппою и Августом, Калигулой и Клавдием, -- лишь бы не роптали! Довериться в таком роковом поручении сволочи, из которой состояла его полиция, Тигеллин, мог менее, чем кто-либо другой, ибо он знал -- попадись в руки народа хоть один из его агентов-поджигателей, и все боги Капитолия не властны спасти его от неминуемой смерти. Ведь самых дурных государей толпа, все-таки, ненавидит меньше, чем их дурных полномочных временщиков и министров. Русская историческая песня поминает грозного царя Ивана Васильевича не только без злобы, но даже с уважением и симпатией. Но -- "Злодея Малюту, вора-собаку Малюту Скурлатовича" песня запомнила чудовищем без всяких извинений и оговорок. И современность и потомство усвоили благосклонный взгляд сквозь пальцы на черные стороны царствования Александра I, переложив все его грехи на ненавистную фигуру Аракчеева. И так далее!..
   А Тигеллина Рим ненавидел особенно грозно. Впоследствии, едва умер Нерон, -- народ немедленно потребовал головы Тигеллина от Виния Руфа, наместника Гальбы; Руфу удалось отстоять негодяя, из личной к нему благодарности, но -- то была отсрочка ненадолго. Гальба убит, и народ, не забыв о Тигеллине, вновь приказывает казнить его новому императору Оттону, и Тигеллин вынужден перерезать себе горло на водах в Синуэссе. Никакое стремление выслужиться и угодить не может доходить до риска быть разорванным в клочки. Ведь жутко даже вообразить, какую страшную и свирепую силу должна была представлять собой миллионная толпа обездоленных римских граждан. Пулеметов тогда не было, и разница в оружии между мирным гражданином и солдатом была не так уж значительна. Чем консервативнее народ в спокойном состоянии, тем он грознее будучи доведен до бунта. Чтобы угодить Нерону пожаром, Тигеллин (человек далеко не глупый) должен был бы, в сознательной нелепости, совершенно беспричинно и бесцельно рисковать страшной игрой против -- самых буржуазных и семейственных граждан во всей истории Европы. Ведь мало, что их разорили, пустили по миру, на голод и бродяжество под открытым небом, -- их лишили родных пенатов, разорвали родовую и религиозную связь с прошлым, осквернили их веру и историю. Исчезли самые драгоценные римские древности, исторические дома полководцев, украшенные еще добычами былых побед, самые священные предметы, трофеи, старинные ex voto, наиболее почитаемые храмы, -- словом, все предметы исконного культа римлян. Настало как бы время траура по воспоминаниям и легендам отечества. Напрасно правительство кормило народ даром или чуть не даром, напрасно старалось внушить народу, что в конце концов, мол, все к лучшему: огонь очистил и оздоровил загрязненный Рим, и новый город будет несравненно краше прежнего. Ни один "истинный римлянин" не хотел этого знать. Все, для кого вечный город не был простой грудой камней, остались уязвленными в самое сердце; общественная совесть была возмущена. Этот храм был выстроен Эвандром, тот воздвигнут Сервием Туллием... Священная ограда Юпитера Статора, дворец Нумы, пенаты римского народа, памятники стольких побед, чудеса греческого искусства, -- чем заменить их потерю? Чего стоит, рядом с таким прошлым, великолепие обещанной к исполнению народной казенщины, обширные проспекты монументальных зданий, бесконечные прямые линии? Эта красноречивая патриотическая скорбь, вдохновившая плененного ею Ренана на почти античную силу риторического пафоса, как водится, горевала не особенно точно. Ведь из горевших исторических зданий и памятников вряд ли что сохранило свой древний вид до эпохи Нерона. Все эти дома-реликвии и святые храмы не раз выгорали до основании и возникали из пепла в новом виде. Так, в эпоху Августа сгорели и были восстановлены Regia, casa Romuli, Августов дворец, Юлиева базилика. Хотели утешить патриотов: устраивали очистительные церемонии, совещались с книгами Сивиллы; женщины, в особенности, усердно справляли различные piacula. Все напрасно, -- в населении оставался тайный осадок неусластимой горечи: народ хотел подозревать преступление и, подозревая, сознавал себя под гнетом национального бесчестия...
   Решить, что было истинной причиной великого римского пожара, совершенно невозможно: данные к тому слишком неопределенны и ничтожны. От великого московского пожара 1812 года нас отделяет всего сто лет, да и то мнения, кто в нем виноват -- неосторожность и безобразия французов или патриотический героизм русских -- до сих пор качаются с каждым новым исследованием то в ту, то в другую сторону. Мало того: сам Ростопчин, этот совсем уж не поэтичный русский Нерон из офранцуженных татар, в позднейшие годы настолько запутался и заврался в истории московского пожара, что, кажется, и сам не был уверен, умирая, он ли сжег Москву, другой ли кто. Известно мнение Л. Н. Толстого о московском пожаре. "Французы приписывали пожар Москвы au patriotisme feroce de Rastopchine [Дикому патриотизму Ростопчина]: русские -- изуверству французов. В сущности же причин пожара Москвы в том смысле чтобы отнести пожар этот на ответственность одного или нескольких лиц, таких причин не было и не могло быть. Москва сгорела вследствие того, что она была поставлена в такие условия, при которых всякий деревянный город должен сгореть, независимо от того, имеются ли или не имеются в городе 130 плохих пожарных труб. Le patriotisme feroce de Rastopchine и изуверство французов тут ни в чем не виноваты. Москва загорелась от трубок, от кухонь, от костров, от неряшливости неприятельских солдат, жителей-нехозяев домов. Ежели и были поджоги (что весьма сомнительно, потому что поджигать никому не было никакой причины, а во всяком случае хлопотливо и опасно), то поджоги нельзя принять за причину, так как без поджогов было бы то же самое".
   Этот взгляд, по моему мнению, единственный, который приложим -- по здравому смыслу и беспристрастному рассмотрению обстоятельств -- и к великому римскому пожару 64 года.
   Ведь уже неоднократно было говорено и только что упоминалось в предшествующей главе, как часты были пожары в Риме и как слабы были средства борьбы с ними, пока, при Августе, за противопожарную организацию не взялась частная инициатива и тем принудила серьезно заняться этим делом ревнивую государственную власть. Самым страшным опустошением, которое потерпел Рим от огня, ранее пожара Неронова, был, конечно, пожар 364 а. и. с. -- 390 до P. X. и, по печальному совпадению -- в один день с Нероновым, 19 июля -- когда будущую столицу мира сравняли с землей победоносные галлы. Затем, в века республики, город много раз выгорал целыми кварталами, -- в годах 513/241, 541/213, 543/210, 562/192, 576/178, 613/111, 704/50, 705/49. Нет никакого сомнения, что в первобытные летописи попадали только уж очень грозные и крепко западавшее в народное впечатление пожары, потому что -- в более литературный век, начиная с Августа, мы слышим о пожарах гораздо больше, чем ранее, хотя, казалось бы, быстрое развитие каменного строения должно было вести к результату совершенно обратному. При Августе Рим горел в 722/32, 723/31, 731/23, 740/14, 742/12, 745/9, 748/6. При Тиберии в 27 году по P. X. выгорел весь Целий, а в 37 -- Авентин и прилегающая к нему часть Великого цирка. О жестоком пожаре при Калигуле упоминает Дион Кассий (59,9) а при Клавдии пожар, свирепствовавший два дня и две ночи, выжег всю ту Эмилианскую часть (Monte Pincio), которая, как мы видели, своим пожаром в 64 году возбудила столько неблагоприятных для Нерона и Тигеллина толков и подозрений.

Глава третья.
ГОНЕНИЕ НА ХРИСТИАН

I

   Источником злобных толков и слухов об участии Нерона в поджоге Рима Герман Шиллер предполагает ту старо-аристократическую мнимо-республиканскую, в действительности олигархическую, партию, с которой, в самом непродолжительном затем времени, цезарю пришлось считаться решительным и откровенным террором -- в результате пресловутого Пизонова заговора. Невероятного в мнении Шиллера, разделяемом также и Гертцбергом, решительно ничего нет. Вебер его лишь отмечает, бесстрастно уклоняясь сказать "да" или "нет". Мы имеем даже прямое указание поэта Стация (45-96), ярого флавианца и любимца Домицианова двора, что автором какого-то стихотворного памфлета с подобным содержанием был знаменитый Лукан, "знаменщик Пизонова заговора". Изложив содержание поэмы Лукана о Троянской войне, Стаций обращается к поэту от лица музы Каллиопы.
   
   Tu sedes reserabis inferorum;
   Ingratus Nero dulcibus theatris
   Et noster tibi proferetur Orpheus.
   Dices culminibus Remi vagantes,
   Infandos domini nocentis ig nes.
   (Ты распахнешь адские чертоги; ты выведешь на сладкозвучный театр неблагодарного Нерона и нашего Орфея (т. е. самого себя, или -- иронически -- о Нероне? -- я не знаю], ты расскажешь о святотатственном пожаре, пущенном несказанно бушевать по холмам города Рема волей зловредного владыки.)
   
   В загадочной трагедии "Октавия", которая, если принадлежит древности (некоторые думают, что она плод поэтических упражнений какого-нибудь латиниста эпохи раннего Возрождения), то представляет собой остаток флавианской памфлетической литературы, -- Нерон, обозленный народным восстанием в защиту Октавии и против Поппеи, -- грозил:
   
   Graviora meruit impium plebis scelus;
   Мох tecta flammis concidant urbis meis,
   Ignes ruinae noxium populum premant
   Turpisque egestas, saeva cum luctu fames.
   (Жесточайшего наказания заслужило нечестивое преступление толпы. Вот уже -- запылают кровли города от повеленного мной пожара, огонь, обратив город в развалины, усмирит виновный народ, а также помогут уничижающая нищета и свирепый голод в союзе с трауром по погибшим.)
   
   Известно, что трагедия эта приписывалась, хотя и ложно, Сенеке, и во всяком случае написана она "под Сенеку" Если она -- повторяю -- принадлежит древности и флавианской полемической литературе, то эта подделка под Сенеку, это создание его именем антинеронианского апокрифа весьма любопытно. Оно выразительно и ясно говорит о партии очень озлобленной и старающейся выкрасить врага своего в самый черный цвет, какой только найдется на палитре. То обстоятельство, что оба флавианские памфлетиста против Нерона пристегиваются таким образом к роду Аннэев -- к именам Лукана, племянника, и Сенеки, дяди, приводит нас путеводной нитью к лаборатории и агитации Пизонова заговора, в котором Аннэй сыграли такую видную роль. И в скором времени Тацит также расскажет нам, что один из важнейших участников Пизонова заговора, суровый преторианец Субрий Флав первым бросил на допросе кличку "поджигателя" в лицо Нерону. Этот Субрий Флав был фанатическим поклонником Сенеки и серьезно собирался противопоставить Пизонову заговору контр-заговор с тем, чтобы вручить верховную власть Сенеке. Таким образом, и третий источник упирается в дом Аннэев, и нет большого невероятия в мысли, что именно из этой, на редкость талантливой, семьи испанских авантюристов вылетела ехидная птица-сплетня. Оппозиционное брожение в аристократической партии, всегда заметное, усилилось со смертью Бурра и отставкой Сенеки, которые, сами считаясь людьми партии, умели более или менее искусно лавировать между ее конституционной программой и самодержавными капризами цезаря. Мы уже видели, как в 62 году Нерон нашел необходимым отделаться от возможных вождей для старо-республиканской революции, от Корнелия Суллы и Рубеллия Плавта. Как затем, по доносу вольноотпущенника, возник политический процесс против Сенеки, и в процессе этом впервые скользнуло имя К. Пизона; в значении человека неблагонадежного, готового на государственный переворот. Дело кончилось ничем, но между цезарем и аристократической оппозицией, к партии которой принадлежал Пизон, воцарилась холодность, не предвещавшая ничего доброго. В 63 году Поппея родила Нерону дочь. Событие это произошло в Анциуме, -- где двадцать шесть лет назад родился и сам цезарь. Сенат отправился полным составом в Анциум -- принести поздравления Нерону, а Поппее и новорожденной -- титул Августы, который, до них, официально носили только Ливия, вдова Августа, и Агриппина Младшая, вдова Клавдия, мать Нерона. Последний принял рождение дочери с бурной, сверхчеловеческой радостью, ultra mortale gaudium, по выражению Тацита. Тем не менее, среди восторгов, благодарений, льстивых любезностей, которыми обменялись цезарь и сенат, весьма заметно, что обе стороны танцуют друга перед другом на вулкане. Глава оппозиции, знаменитый Фразея Пет, не был принят цезарем. То было гласным объявлением опалы и пророчеством скорой гибели. Однако -- быть может, в виду плохих дел императорской армии на Востоке, в армяно-парфянской войне, которых новый главнокомандующий Корбулон еще не успел поправить -- Нерон как будто побоялся тронуть широко популярного Фразею. Общественное мнение зашумело бы, что -- вот каков императорский режим: на войну он посылает ничтожных бездельников, в роде бездарнейшего генерала из придворных, Цезенния Пета, погубившего римскую славу капитуляцией укрепленного лагеря при Рандее, а в управлении внутреннем -- живодерничает, отправляя на смерть лучших граждан страны. По известию Тацита, Фразея принял оскорбление гордо, immoto animo. Конечно, такая твердость духа могла быть и плодом стоической философии, которой сенатор- оппозиционер считался видным представителем. Но могла она происходить и из той причины, что Фразея чувствовал себя не слишком беззащитным пред цезарем, имел большую заручку за себя в сенате и народе, или, по крайней мере, так думали о нем при дворе. Трудная минута делала его сильным и нужным. Мы видим, что Сенека -- официально уже отставленный от дел, но еще сохранивший дружеские отношения к цезарю -- обеспокоен его ссорой с Фразеей; что Нерон, спохватясь, старается загладить свой промах и помириться с обиженным лидером оппозиции -- и, когда ему это удалось и он похвастал своей удачей пред Сенекой, старый учитель от души его с тем поздравил.
   В следующем году, во время неаполитанских гастролей Нероназа несколько месяцев до великого пожара, мы читаем о политическом процессе Торквата Силана. Это -- вельможа более, чем знатный, -- царственной крови: правнук Юлии, праправнук божественного Августа. О братьях его, Л. Юний Силане -- первом женихе Октавии, и М. Юний Силане, "золотой овце", обоих, погубленных Агриппиной, говорилось во втором томе этого труда. Полное имя этого третьего Си- лана -- Децим Юний Силан Торкват. Он был консулом в 806 году римской эры -- 53 по Р. X. -- в том самом, когда Нерон, переступив через труп его брата Люция, женился на Октавии. Несчастные Силаны стояли в таком близком и опасном родстве к правящей династии, что представители ее, при каждом политическом замешательстве, почитали не лишним умертвить какого-нибудь Силана в пример прочим. Какое политическое недоразумение вызвало преследование Торквата Силана Нероном, не ясно. Процесс его стоит одиночкой между описаниями празднеств, спектаклей и пиров, заполняющими 32--36 главы XV книги летописи Тацита. Это -- внезапный, грозный и скрипучей диссонанс в веселом и стройном scerzo. Смерть его летописец относит на счет злодейской мании Нерона. Однако, почему же одинокая вспышка этой мании, среди общего ровного настроения цезаря на искусство и веселье, обратилась не на кого другого, но именно на Торквата Силана? Почему политическое обвинение, воздвигнутое против него, получило мотивировку, столь подробную и обстоятельную в общих уликах? Обвинительный акт объявлял Торквата тайным претендентом на верховную власть, действующим обычными римскими средствами: он расточил свое состояние на подарки, чтобы сгруппировать вокруг себя партию приверженцев, и теперь государственный переворот для него -- единственная надежда поправить свои обстоятельства. Тяжкой уликой против Торквата Силана явилось то -- на современный взгляд -- пустое обстоятельство, что он имел обыкновение нарекать старших слуг и управляющих своей огромной дворни титулами, взятыми из управления императорского двора: ab epistulis, a libellis, а rationibus etc., -- т. е. были у него "заведующий собственной его величества канцелярией", "главнозаведующий комиссией прошений", "министр финансов" и т. п. Тацит не говорит, как квалифицировано было это комическое самозванство римского полковника Кошкарева -- подведено ли под lex laesae majestatis, или послужило лишь психологическим подтверждением готовности и охоты чванного в мечтательного Торквата разыгрывать из себя государя. Все его импровизированные министры и главнозаведующие были посажены в тюрьму. Торкват, не ожидая суда, открыл себе жилы. Узнав об его смерти, Нерон сказал:
   -- Торкват правильно понимал, что он слишком виноват и ему нельзя надеяться на оправдание. Но он напрасно поторопился, не выждав милосердия судьи: я бы его помиловал и оставил жить.
   Лгал он или нет, -- сказать трудно. Хотя есть тот прецедент, что десять лет назад, когда Агриппина умертвила брата Торквата, М. Юния Силана, Нерон высказал свое неудовольствие, что убивают столь знаменитых людей без его ведома и против его желания.
   В рассказе Тацита о смерти Силана чувствуется что-то тенденциозно неискреннее и недоговоренное. Он заметно комкает и замалчивает данный эпизод, вслед за которым, в непосредственной с ним связи, говорится о внезапном отказе Нерона от путешествия в Ахайю и Египет и быстром возвращении из Бриндизи в Рим -- по причинам, оставшимся неизвестными. Обыкновенно Тацит не любит неизвестных моментов, и если таковые не объясняются объективным подбором фактов, то дает, по крайней мере, какие-либо субъективные предположения и толкования о них. Здесь он молчит и даже старается выказать доверие к влиянию на решение Нерона известного уже случая с ним в храме Весты (см. том III). Между тем из приводимого Тацитом манифеста цезарева весьма прозрачно следует, что в городе были какие-то смуты, явные или тайные, и именно их-то сила и настояла, чтобы цезарь не покидал Рима, -- так как граждане, многозначительно гласит Нерон, "привыкли в лицезрении государя находить залог спокойствия против внезапных бедствий". Эта фраза ясно заключает в себе современный намек. Нерон с особенным удовольствием подчеркивает, что он остается по требованию римского народа, и Тацит глухими строками, свидетельствующими о полном недоверии простого народа к сенату и выборным магистратам, подтверждает радость черни, что Нерон не уехал. Наоборот, правящий класс пребывал в большем страхе, почитая неожиданную задержку Нерона в Риме признаком серьезной опасности, направленной против аристократов.
   И действительно, заключение Неронова манифеста звучало в высшей степени демагогическим вызовом против знати: "Как в частных родственных связях наибольшее значение имеют ближайшие родственники, так в государстве наибольшую силу -- римский народ, и я должен повиноваться ему, когда он удерживает". Манифест произвел хорошее впечатление на народ, а сенат и вельможи растерялись: "были в неизвестности насчет того, более ли он ужасен вдали или вблизи; отсюда, как это свойственно большим страхам, худшим считали то, что случилось".
   Все это весьма похоже на историю тайного заговора, глухо раскрытого и глухо подавленного, но, конечно, наделавшего шума в Риме, при чем народ принял сторону цезаря, а на сенат и аристократию пало подозрение в сочувствии к действительным или мнимым замыслам Торквата. Что последний мог пасть и далеко не такой невинной жертвой, как хочет изобразить Тацит, свидетельствует много дальнейшая обмолвка самого историка. Говоря о процессе против племянника Торкватова, Л. Силана, сына М. Силана -- "золотой овцы" (см, том II), Тацит, по поводу однородности обвинений и улик, выставленных против Люция, как прежде против Торквата, резко замечает: "Все это вздор и ложь, потому что Силан был боязливее дяди и гибелью последнего был побуждаем к тому, чтобы быть очень осторожным". Стало быть, Тацит имел основания, пропущенные в рассказе о смерти Торквата, считать его погубленным за смелое и неосторожное поведение в условиях, подобных тем, которые окружали его племянника, но между которыми последний умел гораздо искуснее лавировать. Какие же эти условия? Что за человек этот, Л. Силан, более боязливый и осторожный Торквата? А вот какой. Одна из причин неудачи Пизонова заговора заключалась именно в том, что Пизон опасался контр-заговора в пользу Л. Силана и, связанный этой боязнью, действовал крайне бестолково и нерешительно. Принимая во внимание, что дядю Тацит считает и смелее, и безрассуднее племянника, придется видеть в первом, быть может, если не вождя, то видного члена и надежду какой-то революционной группы в сенате, а осуждение Торквата считать не бессмысленным актом произвольной, капризной жестокости Нерона, но "политической необходимостью", которой не стеснялись, в случае надобности, государи с репутацией и получше Нероновой. Что Силан имел сочувственников в сенате, легко усмотреть из той настойчивости, с какой в обвинительных актах последующей эпохи террора ставилось в улику противогосударственных умыслов отсутствие сенатора (напр., Фразеи) в курии на заседаниях, решавших судьбу этого претендента.
   Итак, не развивая чересчур смелых, хотя и вероятных, гипотез, мы можем, однако, принять за твердо установленный факт, что время было смутное, и аристократическая оппозиция ковала тайную крамолу -- бессильную покуда, потому что народ стоял за цезаря. Тацит указывает и главную причину этой привязанности: цезарь был порукой для народа, что он будет сыт: "в случае отсутствия Нерона он боялся -- а это была его главная забота -- недостатка в хлебе". (Ср. в III томе об annona.) Надо было поссорить цезаря с народом, а для того -- компрометировать цезаря в глазах народа, как врага своих подданных. Народ ждет от цезаря хлеба, -- надо доказать ему, что цезарь, наоборот, вырывает у него кусок хлеба изо рта, лишает его крова, обращает его в нищего. Страшное несчастье пожара и бестактное поведение Нерона в первые дни его, дали к тому благоприятнейший случай.
   Как я уже говорил выше, сплетня распространилась быстро. Нельзя, однако, сказать, чтобы она впилась во внимание народа очень прочно: года затем не прошло, как Тациту приходится с прискорбием и негодованием говорить о бурных и искренних овациях Нерону на квинквенналиях его имени. "Может быть, и впрямь радовалась чернь, -- желчно замечает историк, -- много ли заботы до общественного позора!" Так что, если сплетня и имела успех в городе, то весьма кратковременный -- настолько, что, едва год спустя, Нерон мог без страха выступить перед римской толпой с поэмой "Troica", полной намеков на тот самый недавний великий пожар, которым сплетня его попрекала. Надо заметить, что сенат старался удержать цезаря от участия в квинквенналиях, -- он выступил на театре по настоятельному требованию народа, чтобы он показал своим подданным все свои таланты... Все это очень не похоже на ненависть к поджигателю и разорителю, которая вряд ли бы улеглась так скоро и с такой легкостью. А ведь театральная публика в Риме была, по остроумному замечанию Фридлендера, дополнением к народным собраниям. Это -- не только толпа зевак и ценителей- эстетиков, но и политическая сходка, весьма часто выроставшая в бурные и грозные демонстрации из-за причин, совершенно ничтожных в сравнении со сплетней о Нероне. Тиберий взял в свой дворец статую атлета, выжимающего штангу над головой -- Apoxyomenos, -- стоявшую прежде в общественных термах и очень любимую народом. Но публика в цирке устроила за это принцепсу такой скандал, что Тиберий -- человек далеко не робкого десятка и самого аристократического презрения к народу римскому -- поспешил, однако, возвратить статую по принадлежности. Цезари-террористы, в роде Калигулы, Домициана, Коммода, могли держать в трепете весь Рим и весь мир, но не в состоянии были избавить уши свои от свистков публики, которая, в театре считала себя, если не выше цезаря, то равной ему, возносила в нему дружным криком просьбы и жалобы, аплодировала ему, когда бывала довольна его управлением, безмолвствовала или шикала при его появлении, когда бывала с ним в разладе. И эта страшная публика, которой впоследствии боялись грозные Макрин и Диоклециан, не воспользовались случаем осрамить Нерона? Нет, не воспользовалась. Иначе нам бы не преминул рассказать о том хоть кто-либо из историков, в особенности -- враждебных эпохе, в роде Тацита или Светония. Следовательно, народ не сердился на Нерона и -- отсюда следовательно -- сплетней о поджоге не проникся.
   Но из того, что сплетня не вызвала резких революционных последствий, не следует, конечно, чтобы двор и правительство Нерона не были серьезно озабочены ей и не старались рассеять ее.
   Вернейшим средством снять всякое подозрение с императора кто-то рекомендовал, может быть и сам Нерон додумался -- найти и выдать мести народной действительных и вероятных виновников пожара. Задача была весьма не легка, ибо бедствие постигло столицу столь обще-тяжелое, что руководительный принцип римского следствия -- искать, кому преступление выгодно, cui prodist, был совершенно парализован. Сжечь Рим никому не было выгодно. Если пожар был результатом преступления, -- а, как всегда после больших пожаров, нервно возбужденному, мнительному народу хотелось, чтобы было преступление, нашлись преступники, и великое бедствие было искуплено великой местью, -- то злодеев-поджигателей надо было искать либо между сумасшедшими, либо среди чужестранцев, врагов римского народа, настолько озлобленных, чтобы не пожалеть даже Вечного города с мирным его населением. Первое предположение привело к сплетне против цезаря. Второе оставалось цезарю, чтобы оправдаться против сплетни. Надо было изобрести внешних врагов государства, достаточно сильных, чтобы нанести ему этот грозный внутренний удар, и достаточно ненавистных римскому гражданству, чтобы оно поверило в их злодеяние и на них разрядило, сорвало свою наболевшую скорбь и злобу.
   В это время на Востоке кипели политические смуты. Волновалась мятежами Иудея -- еще бессильная подняться на Рим открытым восстанием, но, в мнения народном, тем более способная пустить в ход тайные средства подпольной ненависти: Иудея, к выходцам которой, уже начавшим проклятие своего рассеяния, Рим относился едва ли с меньшим презрением и злобой, чем современный "христианский" антисемитизм. Взоры Нероновых следователей обратились в ту сторону. Страна и класс поджигателей были найдены. Как пресловутый пожар Гостиного двора в Петербурге (1862) был приписан полякам и соблазненным ими "студентам" как революционные разгромы и "красный петух" в помещичьих усадьбах 1905 года объяснялись японскими интригами и мщением евреев за кишиневский погром; -- так точно и тогда в Риме внимание высшей полицейский власти остановилось на мысли о связи непостижимого пожара с весьма постижимой революцией в Иудее -- об ударе, нанесенном государству внутри его, по воле, грозящей далеко извне. Когда высшее начальство велит найти что-либо, низшая полиция легко находит, подтасовывая и факты, и свидетельства. Проживавшие в Риме иудеи очутились под тяжким подозрением, которое, в самом непродолжительном времени, превратилось в административную систему, а система -- в предрассудок уверенного преследования, стоивший жизни, свободы и благосостояния значительной доле иудейской общины в Риме. Доля эта преимущественно, а может быть и исключительно, состояла, будто бы, из приверженцев новой в иудействе секте, считавшей себе в то время не более 25--30 лет, -- из так называемых христиан, верующих в Христа Распятого.
   Возникнув в Иудее в конце восьмого века римской эры (в тридцатых годах первого века нашей), -- или, по крайней мере, к этому времени приурочивая свои основные события и сказания, -- христианская секта сделала быстрые завоевания в иудейских общинах Азии и Греции и, четверть века спустя, добралась до Рима, в его обширное гетто, имевшее в это время на менее 15,000 обитателей, а Ренан и Аллар щедро считают даже вдвое. Католическая легенда относит возникновение христианского епископата в Риме к 42 году, предполагая первым епископом апостола Петра и отводя ему затем целых 25 лет правления. Легенда эта в настоящее время разрушена. Ни о лицах, ни о событиях, положивших начало римской церкви, мы решительно не в состоянии ничего утверждать -- не только с исторической достоверностью, но хотя бы предположительно, по выводам из легендарных догадок. Быть может, возникновение это бессознательно отметил Светоний в 25 главе биографии цезаря Клавдия, рассказывая о том, как этот принцепс выгнал из Рима иудеев, наскучив постоянными смутами, которые заводил в их общине некий Хрест (Judaeos, impulsore Chresto assidue tumultuantes, Roma expulit). Как бы то ни было, но существование в Риме, если не христианской общины, то стремящейся к обобщению секты -- к шестидесятым годам -- несомненно. Она не могла быть многочисленна и, по удачному выражению французского историка Обэ (Aube), относилась количественно к населению иудейского гетто, как население гетто относилось к населению Рима. Значит, на миллион слитком жителей -- десятка два тысяч иудеев, а среди них сотни полторы или две сектантовых христиан. На эту-то незаметную горсть ремесленников, мелких торговцев и рабочих, будто бы, вдруг обрушилась почему-то ненависть римского народа, а римское правительство использовало эту ненависть, чтобы христианской кровью отмыться от постыдной копоти пожара, в котором аристократы-республиканцы обвиняли принцепса и первого министра. Жизненный пульс новой секты бился в это время (61--64) очень оживленно, так как обстоятельства бросили в Рим, на положении подследственного арестанта, самого талантливого человека, которого когда-либо выдвигало христианство: иудея Павла из Тарса Киликийского -- великого "апостола языков". Он, то содержимый в тюрьме, то живя на поруках, под гласным надзором, вел кипучую агитацию и словом, и пером. Весьма вероятно, хотя лишь легендарно, что вслед за Павлом, прибыл в Рим апостол Петр: в эти годы уже старец преклонных лет и как бы верховный глава секты, величайший ее авторитет, princeps apostolorum, осиянный славой избранной близости к Основателю христианства. И, наконец, церковное предание утверждает, а многие историки (в том числе Ренан) не находят невозможным, будто в Риме находился одновременно и третий столп юной Христовой веры: Иоанн, сын Зеведеев, любимый ученик Иисуса Распятого... Ренан мало сделал для защиты этой легенды, понадобившейся ему, чтобы оправдать гипотезу происхождения "Апокалипсиса" из личных впечатлений апостола Иоанна от великого римского пожара и гонения на христиан, воздвигнутого "Зверем из бездны"...
   Вопрос об этом гонении принадлежит к числу наиболее острых и страстных в церковной истории, в виду тесно связанных с ним преданий о пребывании в Риме апостолов Петра и Павла и мученичестве, которое они, будто бы, потерпели от гонителя Нерона. Для католиков важно было -- к утверждению первенства папы в пастырстве всего мира, как наместника Христа на земле, -- положительное решение вопроса. Ученым протестантской церкви мы обязаны отрицательной его разработкой, которая, за последние двести лет, кропотливо подкапывалась под церковное предание, покуда наконец не расшатала его совершенно, а пожалуй, в значительной части и разрушила.
   В виду того, что вопрос о первом гонении на христиан всецело входит в более широкий вопрос об античном антисемитизме, истории которого посвящена мной книга "Арка Тита", я отсылаю к последней тех, кто желает ознакомиться с моим анализом легенды о гонении подробно. Здесь я ограничусь лишь немногими замечаниями о малой историчности события, о его недостоверности с точки зрения государственной психологии Рима -- особенно в эту эпоху, и о сомнительности документальных свидетельств, на которые легенда опиралась.
   Важнейшее из таких свидетельств -- знаменитая страница Тацита в 44 главе XV книги его "Ab excessu Augusti. Вот она -- целиком и в оригинале, и по прекрасному переводу профессора В.И. Модестова:
   "Sed non ope humamna, non largitionibus principis aut deum placamentis, decedebat infamimia, quin jussum incendium crederetur. Ergo abolendo rumori Nero subdidit reos, et quaesitissimis poenis affecit quos, per flagitia invisos, vulgus Christianos appellabat. Auctor nominis ejus Christus, Tiberio imperitante, per procuratorem Pontium Pilatum, supplicio affectus erat. Repressaque in praesens exitiabilis superstitio rursus erumpebat, non modo per Judaeam, originem ejus mali, sed per Urbem etiam, quo cuncta undique atrocia aut pudenda confluunt celebranturque. Igitur primum correpti qui fatebantur, deinde indicio eorum multitudo ingens, haud perinde in crimine incendii, quam odio humani generis convicti sunt. Et pereuntibus addita ludibra, ut, ferarrum tergis contecti, laniatu canum interirent, aut crucibus affixi, aut flammandi, atgue ubi defecisset dies, in usum nocturni luminis urerentur. Hortos suos ei spectaculo Nero obtulerat, et circense ludicrum edebat, habitu aurigae permixtus plebi, vel curriculo insistens.. Unde, quanquam adversus sontes et novissima exempla meritos, miseratio oribatur, tanquam non utilitate publica, sed in saevitiam unius, absumerentur".
   "Ни человеческой помощью, ни щедротами государя, ни умилоствлениями богов не устранялся слух, что пожар был делом приказания. Поэтому, чтобы уничтожить этот слух, Нерон подставил виновных и применил самые изысканные наказания к ненавистным за их мерзости людям, которых чернь называла христианами. Виновник этого имени Христос был в правление Тиберия казнен прокуратором Понтием Пилатом, и подавленное на время пагубное суеверие вырвалось снова наружу и распространилось не только по Иудее, где это зло получило начало, но и по Риму, куда стекаются со всех сторон и где широко применяются к делу все гнусности и бесстыдства. Таким образом, были сначала схвачены те, которые себя признавали [христианами], затем, по их указанию, огромное множество других, и они были уличены не столько в преступлении, касающемся пожара, сколько в ненависти к человеческому роду. К казни их были присоединены издевательства, их покрывали шкурами диких зверей, чтобы они погибали от растерзания собаками, или пригвождали их к кресту, или жгли на огне, а также, когда оканчивался день, их сжигали для ночного освещения. Нерон предложил для этого зрелища свой парк и давал игры в цирке, где смешивался с простым народом в одеянии возницы или правил колесницей. Поэтому, хотя христиане и были люди виновные и заслужившие крайних наказаний, к ним рождалось сожаление, так как они истреблялись не для общественной пользы, а ради жестокости одного человека".
   Вторым позднейшим источником к вопросу о гонении является короткое упоминание о крутых мерах против христиан в Светониевом "Жизнеописании Нерона" (16). Подлинный текст наилучше покажет, в каком порядке это упоминание сделано и как мало значения Светоний ему придает.
   "Multa sub et animadversa seversa severe et coercita, nec minus instituta; adhibitus sumptibus modus; publicae caenae ad sportulas redactae; interdictum ne quid in popinis cocti praeter legumina aut holera veniret, cum attea nullum non obsonii genus proponeretur; afflicti suppuliciis Christiani, genus hominum superstitionis novae ac maleficae; veteti quadrigariorum lusus, quibus inveterata licentia passim vagantibus fallere ac furari per iocum ius erat; pantomiorum factiones cum ipsis simul relegatae".
   "При нем было строго выслежено и прекращено множество общественных злоупотреблений, а также введены новые предупредительные постановления: ограничена роскошь; публичные пиршества для народа сведены к простой раздаче съестных припасов; запрещено шинкам торговать варевом и жаревом, за исключением овощей и плодов, тогда как прежде там подавали всякое кушанье; подвергнуты казням христиане, род людей, исповедовавших новое мрачное суеверие; положен конец безобразиям цирковых наездников, которые, пользуясь старинной к ним терпимостью, изволили то и дело жульничать и надувать публику на все манеры; равным образом, за одно уж, приструнили и факции пантомимов".
   В "Арке Тита" читатель найдет критику подлинности пресловутого отрывка в тексте Тацита и действительность грозных фактов, им излагаемых, а также библиографию вопроса, с подробным образом взглядов, в нем последовательно господствовавших и течений мысли, его направлявших. Здесь же достаточно будет указать, что в настоящее время существуют историки, которые:
   1. Отрицают подлинность Тацитовой летописи во всем ее объеме (Гошар, Росс. См. о том в последних главах тома II).
   2. Либо -- не посягая на этот памятник столь радикально, считают подлогом, посредством позднейшей христианской интерполяции, именно эту главу в летописи, как слишком несогласную с духом и строем тогдашней римской государственности и религиозной терпимости и не подтвержденную решительно ни одним достоверным памятником I века -- ни в литературе, ни в мраморе и бронзе надписей, ни в средствах остракологии, ни в тессерах, ни в граффитах. Число этих историков, принадлежавших по преимуществу XIX веку, весьма значительно. Во главе их надо поставить Германа Шиллера.
   3. Наиболее многочисленный разряд скептических историков, соглашаясь принять текст Тацита в главных его чертах, либо даже целиком за подлинный, сомневаются в размерах факта и в окраске, которую ему придал историк II века по Р.Х., написавший 60 лет спустя после события и смешавший предание с летописью и роман с историей, а то и целиком увлекшийся в сторону романа (так думает Бруно Баэр). Эти сомнения выдвинуты еще в XVIII веке Вольтером ("Essai sur les moeurs" VIII) и Гиббоном (XVI). Англия, вообще, сделала много для потрясения католических легенд о мученичстве первых христиан, выдвинув в XVII веке Dodwell'я, в XVIII -- Гиббона, в XIX -- Мервиля. Но главные заслуги по скептической разработке легенд гонения принадлежат немцам, в лице Маттиаса Шнекенбургера ("De falsi Neronis fama e rumore Christiano orta, 1846) и знаменитой "Тюбингенской школе" историков-теологов, с Фердинандом Христианом Бауром во главе.
   4. Наконец, едва ли не все сколько-нибудь значительные историки, за исключением немногих вооруженных предвзятой ревностью отстаивать, во что бы то ни стало, церковную тенденцию (Аллар, Аттилио Профумо), отрицают, в настоящее время, религиозный его характер, если даже и было гонение. К этому отрицанию примыкают даже такие исследователи вопроса, как К. Фр. Арнольд (1888), гораздо более тенденциозный в сторону доверия, чем в сторону скептицизма. Сюда же надо отнести Ренана в его "историческом романе" "Антихрист", конечно, Сенкевича и едва ли не всех поэтов и литераторов, трепавших эту благодарную тему с художественными целями.
   Нельзя признать, что рассказ Тацита весьма смутен и неудовлетворителен даже в том случае, если, отрекшись от более широких скептических соблазнов, стать на точку зрения третьей и четвертой категории историков, т.е. признать Тацитов текст подлинным рассказом римского историка. Быть может, именно тогда-то и выступают вперед с особенной яркостью все его недоуменные стороны. Очистив рассказ от драматических деталей, мы получаем, в короткой схеме, что римский пожар, послужил поводом к политико-религиозному процессу против какой-то малоизвестной иудейской секты, и процесс этот перешел в реши- тельные, хотя и кратковременные, административные репрессии, смутившие народ римский своей чрезмерной жестокостью. Секту эту Тацит, писавший о римском пожаре шестьдесят лет спустя его хронологической даты, считает той, которая, под названием "христиан", была объявлена опасной в его, Тацитово, время, и которую, -- как все партии противогосударственные и направленные против господствующего культа, -- римская чернь ненавидела и почитала способной на всякие ужасы и мерзости.
   Вот все, действительно, несомненное, что можем мы извлечь из рассказа Тацита, с чем, однажды доверясь ему, трудно спорить, в чем можно не сомневаться. Затем начинается область гипотез и возможностей, из которых одни вероятны более, другие -- менее, одни в близости своей к действительности тверже установлены, другие слабее. Но все -- лишь гипотезы и возможности. Не исключая даже основного вопроса, была ли секта, разгромленная Нероном, обща с теми христианами, которых знал Тацит и ненавидела чернь Траянова века.
   Опять-таки, откладывая в сторону анализ этого сомнения, сочтем покуда за вероятное, что люди, пострадавшие при Нероне по религиозно-политическому процессу против поджигателей, были действительно христиане, члены общины Иисусовой, ученики апостолов Петра и Павла.
   Но именно тогда-то и начинают расти неразрешимые сомнения, противоречия и недоразумения. Совершенно немыслимо воображать народ римский беспричинно исполненным какой- то органической ненависти именно против христиан -- по крайней мере, в I веке. Мы не имеем прямых указаний на дурные отношения римской власти I века к христианам в тогдашней христианской литературе.
   Текст четырех Евангелий ни разу не упоминает о Риме и римлянах в духе политического антагонизма. История христианства начинается римским государственным актом: "В те дни вышло от цезаря Августа повеление сделать перепись по всей земле. Эта перепись была первая в правлении Квириния Сирией. И пошли все записываться, каждый в свой город. Пошел также и Иосиф из Галилеи, из города Назарета, в Иудею, в город Давидов, называемый Вифлеем, потому что он был из дома и рода Давидова" (Луки, 2, 1--4). Полулегендарная перепись Квириния (см. о ней в "Арке Тита") была со стороны римского правительства нарушением вассального права палестинских автономий. Она возбудила самое острое неудовольствие в населении Иудеи; она вызвала к жизни крайнюю патриотическую партию Иуды из Гамалы и фарисея Саддука, столь грозную впоследствии, когда решались конечные судьбы Иерусалима. Вообще, перепись Квириния -- поворотный пункт к роковой революции, уничтожившей семьдесят лет спустя политическую самостоятельность Иудеи. Понятно, что дата переписи, как начала национального рабства, не могла звучать приятно в ушах иудеев. Иначе звучала она впоследствии для христиан, разрешив им щекотливое недоумение, каким образом галилейский Иисус из Назарета удовлетворял пророчеству, что Мессия родится в Вифлееме. Так что событие, которое наполнило весь народ иудейский горечью и ненавистью к римлянам, евангелист поминает совершенно спокойно, быть может, даже не без некоторой признательности.
   "Непротивленная злу" проповедь Иисуса Христа протекала без всякого противодействия со стороны римской оккупационной власти и, в свою очередь, неоднократно подчеркивала свою в отношении Рима лояльность. Иисус не раз получал вызовы высказаться политически. Таков провокаторский вопрос о подати цезарю, поставленный Иисус у Христу фарисеями и иродианами, т.е. саддукейским священством Иродовой партии, с целью компрометировать пророка либо в глазах революционно настроенного общества, либо в глазах римской оккупационной власти. Знаменитый ответ -- "отдавайте цезарево цезарю, а Божие -- Богу" -- засвидетельствовал в первой половине своей полную лояльность Пророка перед государством-сувереном, а во второй -- подчеркнул в нем носителя реформы исключительно религиозно-этической, без всякого отношения к политическим партиями эпохи. В другой раз "рассказали Ему о Галилеянах, которых кровь Пилат смешал с жертвами их" (Луки, 13 1--3). Иисус воспользовался этим известием для этической сентенции о покаянии, пройдя молчанием политическое значение факта. Сказание о чудесном насыщении народа пятью хлебами завершается бегством Учителя от благодарной толпы, выбирающей Его в цари, т.е. решительным отказом от роли политического Мессии, чаемого угнетенной нацией. Можно предполагать, что чисто религиозный характер и строй секты Иисусовой был очень хорошо известен местной римской администрации. Иначе трудно допустить, чтобы ее полицейская бдительность осталась равнодушной к скопищам народным, внимавшим нагорной проповеди, к манифестациям при входе Иисуса в Иерусалим, смутившим подозрительность фарисеев, к резкой сцене властного изгнания торговцев из храма, к молве о Нем, как царе и потомке Давидове, к открытым предложениям, повторенным Ему в храме, явить Себя, как Христа, т.е. стать во главе иудейской нации и ее надежд. Политические движения Иудеи Рим умел отличать от религиозных. До последних ему никакого дела не было, а с первыми он расправлялся быстро и беспощадно. О мессианстве он понятие имел, считал эту идею и движение опасными и несколько лже- мессий, перечисленных в Новом Завете и книгах Иосифа Флавия, были энергически преследуемы от римских наместников, по личной их инициативе. Но Иисуса Христа римляне не трогали и предавать Его Иуда отправился не в римскую преторию, а к саддукейскому первосвященнику. И чтобы погубить Иисуса, сад- дукейское священство должно было войти к римскому прокуратору с тяжким политическим доносом, выставив Иисуса претендентом на иудейский престол,
   Пилат -- жалкий пример административной трусости, бессильной справиться с самовольным духовенством, вынужденной пожертвовать крикам фанатической толпы жизнью заведомо невинного подсудимого. Однако, даже этот ничтожный человек поддался на вопли обвинителей Христовых только после угроз донести в Рим -- об Иисусе, как политическом агитаторе, претенденте на иудейский престол, а о нем, Пилате, как о попустителе, небрегущем интересами цезаря. "Если отпустишь Его, ты -- не друг цезарю. Всякий, делающий себя царем, -- противник цезарю" (Иоанна, 19, 12). В апокрифическом Никодимовом евангелии враги Христа выставляют Пилату еще более прямой и острый вопрос: "Наш царь -- цезарь; а ты, может быть, желаешь, чтобы Иисус был нашим царем?" Принимая во внимание, что принцепсом римского сената и народа был тогда болезненно подозрительный, кровожадный, старый Тиберий, угроза звучала очень не шуточно. Пилат подчинился ей с тяжелой совестью, разыграв известную комедию умывания рук. Характерна попытка его спасти Иисуса Христа, предоставив народу на выбор свободу Его или Иисуса Варравы. Последнего Евангелие Иоанна определяет коротко разбойником. Марк и Лука говорят о нем, как о бунтовщике и убийце во время мятежа; Матфей называет Варраву известным узником. Варрава, Баррабба значит "сын учителя", "сын священника", "попович". Священническая партия спасла в нем своего человека, а покорная ей иерусалимская улица -- патриота, так как мятежник и патриот в эту эпоху уже начали превращаться для иудеев в синонимы. Рим, в лице Пилата, предпочитал, чтобы из двух Иисусов, осужденных на смерть, был спасен нейтральный моралист; Иудея, в представительстве священства и черни, открыто предпочла революционера-националиста. Запуганный политически, Пилат отомстил утеснителям своей воли тем, что совершенно изъял после того из процесса Иисуса Христа элементы религиозного обвинения, обратив его, именно, в чисто политический. -- Итак, вы хотите, чтобы я распял вашего царя? -- У нас нет царя, кроме цезаря. Но Пилат продолжает дело, все-таки, против "царя", т.е. претендента на трон: только о царственных притязаниях делает он допрос узнику; как над "царем", издеваются над Христом Ирод и стража в застенке; и, наконец, вопреки противодействию первосвященников, в роковом надписании на кресте Голгофском казнимая жертва обозначена, как "Иисус Назарей, Царь Иудейский". Это надписание вещало миру на трех языках, что Распятый приведен к смерти политическим доносом, а не своими религиозными убеждениями; такая подробность отнимала у священнической победы девяносто процентов ее цены. Благодаря искаженному обвинению, на кресте оказался не "нарушитель субботы", но как бы один из политических вождей народа, преданный чужим изменой своих. При всей ограниченности прокуратора, ему удалось в этой маккиавеллистической надписи достигнуть некоторых целей, далеко не безразличных для римского престижа в стране. Казнен знаменитый деятель, слывший в народе за грядущего иудейского царя, скомпрометирована в глазах народных, как предательница, сильная партия саддукейского священства. Торжественно заявлено с высоты креста, что римской власти нет никакого дела до "нарушителей суббот", до религии и до сектантства: она судит, и карает только по обвинениям политическим -- в преступлениях, прямо против нее, римской власти, направленных.
   Что нейтралитет Рима во внутренних вопросах иудейской религии был понят и оценен первыми христианами, заметно уже в Евангелиях. Легенда их чрезвычайно мягка и уважительна к римлянам.
   Как скоро на страницах евангельских являются римляне, они неизменно оказываются или поклонниками Иисуса, как сотник в Капернауме, или, по крайней мере, полными симпатией к Нему, как жена Пилата, как сотник стражи у креста на Голгофе. Из этого общего правила нельзя исключить даже самого Пилата: церковная легенда, правда, много позднейшая, считала его тайным христианином. Холодность к язычникам, какой отличалась проповедь Иисуса в начале своем, мало-по-мальски смягчается под влиянием откровенных симпатий, которыми встречают евангельское слово люди грешного сиро-эллино-римского мира, вроде сотника в Капернауме. "В Израиле не нашел я такой веры!" -- восклицает Христос о римском солдате. "Говорю же вам, что придут с востока и запада и возлягут с Авраамом, Исааком и Иаковом в Царстве Небесном; а сыны царства низвержены будут во тьму внешнюю" (Матфея, 8, 10-12). Остановлюсь еще на одном евангельском тексте. "Тогда первосвященники и фарисеи собрали совет и говорили: Что нам делать? Этот человек много чудес творит. Если оставим Его так, то все уверуют в него, -- и придут римляне и овладеют и местом нашим, и народом" (Иоанна, II, 47, 48). Опасение это обычно толкуется в смысле, -- не явилась бы, мол, чудесная проповедь Иисуса революционным вызовом римскому правительству, который может очень дорого обойтись иудейскому народу. Но очень возможно и обратное толкование: партия строго национальная, замкнутая в религии и самосогласии "избранного народа", опасалась, что "непротивленная злу", отвергающая меч, проповедь Христа угашает патриотическую энергию противодействия чужеземцам, распространяет идеи космополитического объединения и, в конце концов, таким образом, способствует романизации края. Последняя, под державой Иродов, как ярых эллинистов и любимцев императорского римского двора, действительно, делала быстрые успехи. Цезарея, Тибериада, Вифсаида (Юлия) выросли, как ее результаты: скороспелые сиро-греко-римские культурные города на библейской правоверной почве. Замечательно, что, часто скитаясь в окрестностях этих центров романизации, Спаситель ни разу не обмолвился хотя бы намеком на нравы их языческого населения, хотя немыслимо предположить, чтобы они не были известны Ему. Вифсаиду ап. Матфей называет в числе городов, "в которых наиболее явлено было сил Его" (Матфей, 11, 20). А еврейские общины городов этих заслужили от Иисуса горькие упреки и страшные пророчества, так как -- "если бы в Тире и Сидоне [городах языческих] явлены были силы, явленные в вас, то давно бы они во вретище и пепле покаялись". Мягкая нейтральность римской власти по отношению к великому обличителю -- была как бы оплачена нейтральностью великого обличителя по отношению к местному эллино-римскому обществу.
   Казалось бы, казнь Спасителя, произведенная хотя не римской волей, однако римскими руками, должна была внушить осиротелой секте Иисусовой ужас и отвращение даже к самому имени римлянам. Но "Деяния Апостолов" сообщают нам нечто совершенно обратное. Из всех книг Нового Завета "Деяния" -- наиболее романофильская. Эпизод крещения сотника Корнелия ап. Петром (Д. 19) -- энергическое назидание христианствующим иудеям не питать национального предубеждения против единомыслящих римлян; особенно выразительны в этом смысле стихи о видении ап. Петра: "Что Бог очистил, того ты не почитай нечистым". Корнелий -- уже третий центурион, которого Новый Завет изображает другом имени Христова.
   Нет никаких указаний, чтобы римская власть участвовала в гонениях на апостолов, воздвигнутых священниками и поддержанных Иродами (Д. 7, 8, 12). Чтобы убить Иакова, брата Господня, первосвященник Анан, -- по свидетельству Иосифа Флавия, -- воспользовался междуцарствием, когда один римский прокуратор Фест умер, а новый, Альбин, еще не прибыл к своему посту. Но, едва Альбин, появился в Иерусалиме, он немедленно лишил первосвященника сана, именно за самовольный суд над Иаковом. С особенной ясностью сказывается принципиальная мирность Рима с первобытным христианством в биографии ап. Павла, как "апостола языков". Вот все его встречи с римским законом, римской администрацией, римскими администраторами, перечисленные в порядке новозаветного повествования.
   На Кипре, в Пафосе Павел, Варнава и Иоанн Марк, после победоносного диспута с волхвом-лжепророком Бар-Иисусом, обращают ко Христу римского проконсула Сергия Павла (13, 6--12).
   В Филиппах Павел и Сила чуть было не сделались жертвами административной ошибки. Их представили властям с опасным политическим обвинением: "Сии люди, будучи иудеями, возмущают наш город и проповедуют обычаи, которых нам, римлянам, не следует ни принимать, ни исполнять". Обвиненные подверглись побоям и брошены в темницу, где едва не погибли от землетрясения, но зато привлекли к своему учению тюремного смотрителя (опять обращенный римский солдат). Предварительное следствие не обнаружило в проступках апостолов состава преступления, -- тогда власти не только спешат освободить узников, но, по требованию ап. Павла, еще со страхом и унижением извиняются перед ними за насилия, нечаянно учиненные римским гражданам (16, 12--40).
   В Фессалониках иудейская чернь обвинила странноприимца апостолов Иасона в пристанодержательстве государственным изменникам: "все они поступают против повеления кесаря, почитая другого царем, Иисуса". Власти чинят допрос Иасону и прочим, убеждаются, что дело не политическое, и отпускают христиан с миром (17, 5--10).
   Никаких дурных последствий не имела для апостола проповедь перед афинским "ареопагом", хотя очевидно, что он говорил не совсем по доброй воле и перед публикой подозрительной и предубежденной (17, 16--34).
   В Коринфе иудейская синагога, предводимая Сосфеном, подняла против апостола совершенно такое же волнение, как против Иисуса Христа в Иерусалиме при Пилате. Но проконсул Ахайи, Юний Галлион, родной брат философа Сенеки, оказался не в Пилата. Узнав суть обвинения против Павла, что "он учил людей чтить Бога не по закону", умный и хорошо понимающий свои обязанности администратор прекратил слушание дела, объявив его себе недоступным, в словах веских и замечательных:
   -- Иудеи! Если бы какая-нибудь была обида или злой умысел, то я имел бы причину выслушать вас; но когда идет спор об учении и об именах, и о законе вашем, то разбирайте сами: я не хочу быть судьей в этом (18, 12 и далее).
   Это -- самое характерное и авторитетное выражение истинно римского либерального невмешательства в вопросы совести: представитель республики поставлен блюсти личную безопасность ее граждан и подданных и неприкосновенность политического строя, по отнюдь не устои религиозной мысли.
   В Эфесе повторилась та же самая история. "Блюститель порядка" очень внушительно прекратил бунт, поднятый против Павла серебряником Деметрием, как скоро было доказано, что ученики Павловы "ни храма Артемидина не обокрали, ни богини не хулили". "Блюститель порядка" даже пригрозил эфесянам, что, раз они не имеют оснований выступить против христиан в обычном порядке уголовного обвинения и гражданского иска, то сборище приверженцев Деметрия скопом может быть принято за возмущение и повлечет наказание участников по закону (19, 23--40).
   В Иерусалиме Павла едва не растерзала в храме толпа фанатиков, настроенных против апостолов азийскими иудеями. Римский военный трибун Клавдий Лизий выхватил апостола из драки и арестовал, заподозрив в нем недавнего бунтаря-мессианиста, египетского еврея, пропавшего без вести после своего поражения. Установив личность апостола, Лизий разрешил ему держать к народу речь о началах своей веры (21, 31--40, 22). Узнав, что Павел -- римский гражданин, трибун поспешил освободить его из оков, с извинениями за первоначальное грубое обращение (22, 24--30). После допроса перед синедрионом, Лизий, испуганный слухами, будто иудеи хотят убить Павла, пересылает апостола в Цезарею к прокуратору Феликсу при отношении: "Нашел, что обвиняют в спорных мнениях, касающихся закона их, но что нет в нем никакой вины, достойной смерти или оков" (23). Феликс, один из самых бессовестных мздоимцев римской службы, стал тянуть дело Павла, под предлогом вызова свидетелей, в действительности же ожидая взятки (23--34, 35, 22--24, 26, 27). Это злоупотребление своей властью и отмечено "Деяниями", как личное корыстное злоупотребление, без каких-либо жалоб на общую тенденциозную враждебность власти. От такого негодяя, как Феликс, легко было ожидать, что он продаст апостола врагам его, и даже по недорогой цене, либо примется выжимать из него взятку жестокостями заключения. Однако, цезарийские узы Павла ограничились легким полицейским надзором (24, 23); очевидно, дело Павла было столь невинно перед глазами римского закона и до такой степени неподсудно римскому прокуратору, что даже Феликс не рискнул на крутые формы вымогательства и только "часто призывал его", чтобы торговаться с ним о цене его свободы (24--26). Повторяю: этот Феликс, "муж трех цариц", брат знаменитого временщика Палланта, был способен решительно на всякую гнусность, и сравнительно еще сносное отношение его к апостолу доказывает, что он не смел относиться иначе, что закон был слишком против него, что обвинение римского гражданина в религиозной смуте не давало вымогателю прочной прицепке для вымогательства.
   Преемник Феликса, Фест, человек в краю новый и, кажется, довольно мягкий и сравнительно честный, с половиной откровенностью сознался, что чувствует себя в процессе Павла как в темном лесу: не в состоянии не только осудить апостола, но и уразуметь толком, в чем собственно его обвиняют. Из боязни иудеев, искавших, чтобы дело Павла разбиралось не в полуязыческой и равнодушной к нему Цезарее, но в фанатическом, правоверном Иерусалиме, апостол, по праву римского гражданина, апеллировал на высочайшее имя цезаря (25--1 и далее). Апелляция -- роковая для апеллянта, потому что без нее он был бы немедленно освобожден (25, 26 -- 34, 32), теперь же юридическая формальность требовала отправления его в Рим для личной явки перед судом цезаря. С ним должно было ехать и судебное "дело" о нем; но Фест оказался в крайнем затруднении, как изложить последнее, чтобы оно было понятно в Риме, не представилось бы фантастической бессмыслицей. "Я ничего верного не имею написать о нем государю", а "не рассудительно послать узника и не показать обвинений на него" (25--26, 27). Поэтому Фест еще раз допрашивает Павла, в присутствии вассального царя Агриппы и сестры его Береники, приглашенных в качестве экспертов по иудейскому закону, -- с нарочной целью, "дабы, по рассмотрении, было что написать" (25--26). Агриппа и Береника, люди эллино-римского воспитания, присоединились к мнению Феста о невинности апостола (26--31,32). Во время допроса Фест, для соблюдения начальственной важности, прокричал на подсудимого; "Безумствуешь ты, Павел; большая ученость доводит тебя до сумасшествия" (26--24). Эта классическая полицейская фраза -- конечно, отнюдь не решительная угроза, но одна из тех бессмысленных начальственных выходок, которыми во все времена и во всех странах сопровождаются политические обыски и допросы, -- особенно, когда предержащей власти и нечего по существу сказать, а надо сохранять свое грозное достоинство... "Зачитались", "книжки до добра не довели", "вот она образованность-то" -- кто, очутившись, подобно Павлу, "в узах", и сейчас не слышит таких умственных пошлостей от Фестов наших дней.
   Надо думать, что дело об апостоле Павле, отправленное Фестом в Рим, будучи составлено по оправдательным мнениям Клавдия Лизия, Агриппы, Береники и самого Феста, не угрожало узнику печальным исходом. Не спроста усиленно вежлив к апостолу центурион Юлий, офицер его конвоя: вероятно, узник сдан Юлию на руки с лучшими рекомендациями начальства. В течение шестимесячного плавания из Цезареи до Путеол Павел занимает на корабле исключительное, привилегированное положение: во время четырнадцатидневной бури на Адриатическом море он -- не арестант, но советчик, которому внимают, устроитель порядка, человек, говорящий властно (27, 13--44). На Мальте Павел дружелюбно принят местным комендантом Публием: ясное указание, что против апостола не было выставлено политических обвинений и его считали оправданным заранее, иначе римский чиновник не посмел бы пригласить его к обеду (28, 7); вокруг героев политического процесса в Риме мгновенно делалась пустыня; якшаться с политически-обвиненным. тем более для чиновника, было верным средством очутиться в подозрении самому. Павел свободно проповедовал в Мальте, исцелял недуги, на прощанье ему "оказали много почестей и снабдили при отъезде всем нужным" (28, 8, 10). В Путеолах апостолу разрешено прогостить семь дней у своих религиозных единомышленников: новое свидетельство, как мало опасными считались и он, и характер их деятельности, и общение между ними (28, 13, 14). Римская христианская братия торжественно встретила приближающегося вождя своего на дороге Аппиевой, за городом, на день пути; никто этой демонстрации не воспрепятствовал, и Павел "ободрился". В Риме узник был сдан в распоряжение преторианского префекта, -- в то время еще Афрания Бурра. Последний явно взглянул на присылку Павла, как на чисто формальный "входящий нумер" ничтожного дела, предназначенного к непременному прекращению. Он оставил узника жить, где хочет, под домашним арестом или скорее, под полицейским надзором, в ожидании очереди по сессии цезарева суда (28, 16). Всего трое суток по прибытии в Рим апостол уже имел возможность собрать людную сходку для выяснения своих будущих отношений к местной иудейской общине, -- и с первого же раза резко с ней поссорился (28, 17, 29). Затем -- "жил апостол Павел целых два года на своем иждивении и принимал всех, приходивших к нему, проповедуя Царствие Божие и уча о Господе Иисусе Христе со всяким дерзновением невозбранно" (28--30, 31).
   Имеем ли мы право заподозрить священную летопись, доведенную последним стихом своим до 63 года, почти что к самой эре римского пожара и предполагаемого Неронова гонения, в некоторой тенденциозности изложения фактов, в предвзятом романофильстве, в стремлении возвысить "языки", просвещенные апостолом Павлом, над косным и фанатическим иудейством, его отвергнувшим? Я думаю, что такой тенденции не может быть в книге, приписываемой преданием евангелисту Луке, свидетелю и участнику из св. Павла, современнику гонения, если было таковое. Легенда, соединенная с авторским именем, должна комбинировать это имя и свое содержание в психологическую вероятность. Человек, переживший ужасы несправедливого преследования, может простить своим врагам, но вряд ли в состоянии, да и не имеет нравственного права выставлять их своей пастве лучшими, чем они суть на самом деле: это значило бы рекомендовать овцам волков, как надежнейших заступников в бедах, -- легкомыслие, невообразимое в авторе двух священных книг, благоговение к которым издревле обще всем христианским церквям и почти что современно самому христианству. Можем ли мы сейчас вообразить себе, чтобы какой-либо еврей, переживший кишиневский погром, писал с уважением и аттестацией справедливости и законности о правительстве фон-Плеве? Мыслимо ли, чтобы армянин, переживший неистовства курдов, относился с мягкостью и одобрением к режиму Абдул-Гамида и изображал хорошими людьми его пашей и офицерство "гами- диэ"? Или -- чтобы армянский же епископ написал апологетическую историю "голицынского режима" на Кавказе? Если же, паче чаяния и возможности, романофильская тенденция в "Деяниях" все-таки существуют, и оказалось вполне удобным соединить ее с авторским именем, священным в памяти первых христиан, то приходится либо изумиться прочности ее, пережившей даже ужасы Нерона, либо предложить, что ужасы эти были не так уже грозны, как сложилась о них впоследствии легенда, и на евангелиста они особенно сильного впечатления не произвели.
   Итак, обозрение канонически документированных легенд христианского писания доказательно устанавливает, что:
   1. До 64 года христианство находило в правительстве римском и представителях его, от конвойного офицера до военного министра и главнокомандующего императорской гвардией включительно, очень широкую принципиальную терпимость, а иногда даже защиту и покровительство.
   2. Исключения из этого правила были редки и возникали лишь под сильным давлением господствующей иудейской церкви; перед глазами закона или имевшего силу закона международного обычая римского подобные случаи являлись правонарушениями, вмешательством в дело чужой компетенции, почему допускались только дурными чиновниками, слабодушными, как Пилат, либо мздоимцами, как Феликс, или же имели характер судебной либо административной ошибки.
   3. Все частно возникавшие отношения между христианскими учителями и римскими воинами и чиновниками, не исключая даже Пилата и Феликса, носят неизменный отпечаток доброжелательства вторых к первым, иной раз даже большего, чем наоборот -- первых ко вторым.
   Желая в вопросе столь важном и щекотливом остаться на почве источников, исключительно общепризнанных в христианском мире, я остерегусь, покуда, подтверждать выводы богатыми данными апокрифической литературы, с ее материалом, часто спорным хронологически и, еще чаще, чересчур сектантским. Тем более, что в "Арке Тита" мы с материалом этим будем иметь детальную встречу. Достаточно указать, что христианство второго и третьего века, сложившее легенды и апокрифычения ап. Павел написал "Послание к финикийцам", с знаменитыми свидетельствами, что власть приобрел друзей о Христе в преторианских казармах (I. 13) и в дворне цезаря Нерона (IV. 22); что, вообще, обстоятельства его процесса "послужили к большому успеху благовествования" (I. 12); что видимая снисходительность римских властей к узнику ободрила многих "с большей смелостью безбоязненно проповедывать слово Божие" (I. 14). Апостол совершенно уверен в счастливом исходе своего дела (I. 25). Единственная черная сторона его положения, -- что некоторые христиане злоупотребляют проповедью "по зависти и любопрению", излагать веру "не чисто", с коварным расчетом "увеличить тяжесть уз" Павловых (I. 15, 16). Понимай: разрушить то доброе согласие, которое до сих пор держалось между апостолом и римской властью, представить его в глазах последней опасным сектантом -- злоумышленником. Таким образом, речь идет о политическом провокаторстве: если не самого Павла, слишком умного и осторожного, чтобы впасть в ловушку, то друзей и поклонников его (I. 17); кто-то наталкивал компрометировать себя в римских глазах, как организацию лицемерную, втайне неблагонадежную. Сознанием опасности провокаторских усилий проникнуто все послание, особенно в первой части своей, представляющей, -- как было выяснено исторической критикой, -- отдельное письмо, впоследствии механически соединенное с другим в одно целое. Но и во второй апостол со слезами умоляет христиан не увлекаться теми, кто отклоняет их от религиозного миросозерцания: "Их конец -- погибель, их бог -- чрево, и слава их -- в сраме: они мыслят о земном. Наше же жительство -- на небесах" (III. 19, 20). Подлинность второго послания к Тимофею сильно оспаривается; некоторые считают его историческим романом древнего христианства. Но, если и так, оно красноречиво, как навеянное посланием к филиппийцам, как его естественное продолжение. Роман или нет, оно рассказывает, что старания враждебной апостолу агитации возымели свое действие, правда, покуда еще не на римский суд: он-то еще раз явил Павлу равнодушную терпимость и дал ему "избавиться от львиных челюстей" (2 Тим. IV, 17). Запугано агитацией общественное мнение иудейской среды, в которой вращается Павел: быть близким в апостолу стало почитаться опасным, друзья изменяли ему, раздражались. Послания изображают автора в одинокой и горькой отброшенности. "Все азийские оставили меня, в числе их Фигелль и Ермоген" (1.15). "Димас оставил меня, возлюбив нынешний век, и пошел в Фессалонику" (IV. 10)... "При первом моем ответе никого не было со мной, но все меня оставили. Да не вменится им!" (IV. 16). Бодрость, идейность и оптимистические упования не покидают апостола (IV. 18), но он смущен и уязвлен своими одиночеством, ему представляется, что близости с ним не только опасаются, но и стыдятся.
   "Не стыдись меня, узника Христова", -- увещевает от Тимофея (1.18). Некто Онисифор из Эфеса, прибыв в Рим, навестил апостола. Узник говорит об этом визите с глубоким и трогательным волнением: "Да даст Господь милость дому Онисифора за то, что он многократно покоил меня и не стыдился уз моих, но, быв в Риме, с великим тщанием искал меня и нашел. Да даст ему Господь обрести милость у Господа в оный день" (I. 16--18).
   Итак, второе послание к Тимофею рисует нам ап. Павла хотя не побежденном, но временно разбитым бойцом, прекрасно сознающем свое тяжелое положение в цепях враждебной интриги. Он чувствует, что энергия недоброжелателей сильнее противодействия, которое в силах оказать он, одинокий, покинутый. "Александр-медник много сделал мне зла. Да воздаст ему Господь по делам его. Берегись его и ты, так как он сильно противился нашим словам" (IV. 14, 15). На этот раз усилия Александра-медника и партизанов его погубить апостола остались тщетными, но Павел знает, что эти люди не обескуражены первой неудачей и рано или поздно добьются своего: предубеждение против Павла уже посеяно, Павла уже боятся и стыдятся, -- стало быть, недалек час, когда он останется вовсе без средств к защите и погибнет. Оппозиция ему настолько сильна в этот момент, что, в выгодах своего дела, он рекомендует своим ученикам как можно большую пассивность поведения, как можно меньше словесных столкновений и состязаний (II. 14, 23--26. Титу III. 9). Сейчас -- ему страшно всякое обострение, могущее возникнуть в христианской общине, потому что успех окажется не на стороне его партии: враги его "еще более преуспеют в нечестии, и слово их, как рак, будет распространяться" (2 Тим. II. 16, 17). Наступают тяжкие времена разложения общины, с победой людей "имеющих вид благочестия, силы же его отрекшихся" (III. 1--9), "все желающие жить благочестиво во Христе Иисусе будут гонимы; злые же люди и обманщики будут преуспевать во зле, вводя в заблуждение и заблуждаясь"; "здравого учения принимать не будут, но по своим прихотям будут избирать себе учителей, которые льстили бы слуху; и от истины отвратят слух к басням" (IV. 3, 4). Словом: сейчас не наше время, надо притихнуть, переждать, пока "сих безумие обнаружится перед всеми" (III. 9). Все это -- завещание вождя партии своему преемнику; на себя самого Павел смотрит, как на конченного человека: "Исполняй служение твое, ибо я уже становлюсь жертвой, и время моего отшествия настало... Теперь готовится мне венец правды, который даст мне Господь праведный Судья в день оный" (IV. 6,8). И -- в одном из тех величественных лирических подъемов, которые силой глубоко сознательного убеждения и захватом искренности были всегда так могуче победительны в нем, привлекли к нему и покорили ему так много человеческих сердец, -- апостол как бы чертил для своей будущей гробницы ту вдохновенную эпитафию-характеристику, которые в веках стала неразрывна с мыслью о нем, и, когда называют апостола Павла, она первая встает в каждой памяти:
   "Подвигом добрым я подвизался, течение совершил, веру сохранил".
   До настоящего времени я старался держаться предположения -- сколько оно ни сомнительно, -- что римляне, с самого начала христианской религии, знали и понимали ее, как самостоятельную силу, выделяя ее из других вероучений иудаизма. Но именно в этот момент гипотеза о таком разборчивом знании теряет всякую опору под собой, всякую вероятность. Дело в том, что, если бы римляне, действительно, знали христианскую секту, как таковую, то гонение в 64 году никогда бы не могло обрушиться, так, как явилось бы не только бесцельно жестоким, но и исключительно бессмысленным поступком, резко противореча тогдашней политике Рима относительно Иудеи. Выходит ведь, что как раз в то время, когда из Иудеи каждый день летели депеши о революционном настроении умов и не сегодня -- завтра надо было ждать национального восстания, римляне -- из всех партий и сект иудейских -- пожелали почему-то истребить именно ту единственную, которая имела за что быть и в самом деле была им благодарная, -- что накануне войны с романофобами они озаботились вырезать романофилов: завтра я иду на битву с ненавидящим меня врагом, так сегодня уничтожу признательного мне приятеля. У Рима бывали очень капризные повелители, но внешняя римская политика, даже при безумцах вроде Калигулы, умела избегать руководства случайными и глупыми капризами, что и явила именно в Иудее, тактичным поведением тогдашнего сирийского наместника Петрония. Из всего иудейского населения столицы мира христианская община наименее подходила для политической роли козла отпущения за антипатию народа к евреям вообще, и если она пострадала, то не иначе, как жертвой неведения властей об ее учении и правилах, т.е. через величайшее политическое недоразумение, которое для гонения массового очень мало вероятно и совсем не в характере римского народа. Долговременный процесс ап. Павла наилучший пример, как осмотрительны и щепетильны были римляне, когда в религиозно-политическом вопросе открывалась двусмысленность, касавшаяся даже одного, отдельно обвиняемого, лица.
   Попробуем поверить Тациту или интерполятору Тацита, что дело было, как он рассказывает: после рокового пожара "сначала схвачены те, которые себя признавали христианами, затем, по их указанию, огромное множество других". Стало быть, взяты явные главари секты, до того дня не имевшие причины скрываться: по их признаниям, совершены дальнейшие аресты, допросы, обыски. Что же, однако, могли дать все эти судебно-полицейские меры политическому следствию о христианах?
   Главари должны были изложить свой символ веры; обыски должны были обнаружить свитки христианской литературы. Последняя в данную эпоху могла состоять из первобытного евангельского конспекта, который лег в основание синоптиков и нескольких апостольских посланий. Все эти писания, попав в руки римлян, могли только обрадовать их, как наглядный признак, что национальный фанатизм и революционное настроение народа иудейского начинает смягчаться: явилась какая-то партия примирения с космополитическими идеалами, с проповедью покорности существующему порядку. К слову сказать, примиренческие партии в иудействе не были для римлян новостью; они всегда имели на своей стороне какую-нибудь иудейскую группу, так что найти еще одну лишнюю нисколько их не удивило бы. Вспомним, что даже впоследствии, в лагере Веспасиана, было великое множество романофильствовавших иудеев, и, между ними, царь Агриппа и Иосиф Флавий. До теологии Павла, так возмущавшей саддукейских изуверов, римлянам не было дела; а что касается его теории социально-политической, то уже одного "Послания к римлянам" совершенно достаточно, чтобы установить благонадежность автора в мнении самого подозрительного и взыскательного правительства. В Иудее один мессианский бунтарь приходит на смену другому, вся страна -- в революционном брожении, народные страсти подготовляют роковой взрыв, -- лишь христианская юная секта принципиально остается вне освободительного движения -- "не от мира сего", -- получая из авторитетных уст Павла программу безусловного подчинения:
   "Всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от Бога; существующие же власти от Бога установлены. Посему противящийся власти -- противится Божию установлению. А противящиеся сами навлекут на себя осуждение. Ибо начальствующие страшны не для добрых дел, но для злых. Хочешь ли не бояться власти? Делай добро и получишь похвалу от нее; ибо начальник есть Божий слуга, тебе на добро. Если же делаешь зло, бойся, ибо он не напрасно носит меч: он Божий слуга, отмститель в наказание делающему злое. И потому надобно повиноваться не только из страха наказания, но и по совести. Для сего вы и подати платите, ибо они -- Божьи служители, сим самым постоянно занятые. Итак, отдайте всякому должное: кому подать, подать; кому оброк, оброк; кому страх, страх; кому честь, честь" (Рим. XIII. 1--7, Стр. Титу III. 1).
   "Итак, прежде всего прошу совершать молитвы моления, благодарения за всех человеков, за царей и за всех начальствующих, дабы проводить нам жизнь тихую и безнадежную во всяком благочестии и чистоте, это хорошо и угодно Спасителю нашему Богу" (I Тим. I. 1--3. Стр. 1 Петра II. 13--17).
   Когда в древнем Риме возникали сомнения о благонадежности новой партии или секты, мерилом лояльности весьма часто становилось их отношение к институту рабства: все, что -- по выражению Майкова -- "Спартаком пахло", возбуждало ужас и отвращение даже в самом либеральном и гуманном римском гражданине... Широкая эмансипация женщин и рабов в оргиастических мистериях была главнейшей причиной сурового преследования вакхантов в 186 году до Р.Х. Религии, установляющей общественное равенство раба с господином, Рим не потерпел бы ни в каком случае. Но именно в этом остром вопросе, к которому ап. Павел обращается в посланиях своих пять раз (1 Кор. VII. 21--24. Ефес. VI. 5--8. Колос. III. 22--25. 1 Тим. VI. 1. 2. Титу II. 9,10. Ср. 1 Петра II. 18--21), первобытное христианство оказывается консервативным истинно в староримском духе. Повиновение раба господину возведено в религиозное обязательство; рабу-христианину строго поставлено на вид, что честь быть одной веры с христианином-хозяином не только не облегчает, но усугубляет для него долг рабочей покорности; мирно сносить жестокое обращение за поступки -- даже не заслуга со стороны раба, он должен безропотно терпеть и напрасные побои. Советы ап. Павла господам хорошо обращаться с рабами очень скромны, чтобы не сказать -- робки (Ефес VI. 9. Колос. IV. 1); современник их, Сенека, высказывался в том же направлении гораздо подробнее и сильнее. (См. в III томе) Строгие внушения Павла о святости отцовской власти и брачного права достойны двенадцати таблиц. Римлянам был противен иудейский обряд обрезания, -- паства ап. Павла отвергала его убежденно, решительно, иногда даже с яростью (Фил. III. 2. Титу 10). Римляне оскорблялись национальной надменностью и брезгливостью иудеев, -- секта ап. Павла была благословлена им на смешанные браки с язычниками (1 Кор. VII. 11--15); отвергла исключительность в явствии и питии (Колос. II. 16. XIV Рим 1 Кор. VIII. 4--8); держалась самого широкого общения с иноверцами во всем, кроме их религиозного культа, в чем апостол первый подавал всем пример, чем и создавался успех его проповеди. Он неоднократно выставляет на вид свою космополитическую приспособленность, ставит ее в заслугу себе (1 Кор. IX. 19--21), терпит за нее гонения от иудеев (1 Фесс. II. 14--16), смело защищает права ее перед апостолами обрезания (Д. гл. II).
   Воображая себя за девятнадцать веков назад на месте образованного римского администратора, в роде Афрания Бурра или Сенеки, как следователя, обязанного добросовестно познакомиться с учением ап. Павла по его посланиям, мы имеем право предположить с его стороны заключительный отчет в таком роде: -- Я ровно ничего не понимаю в теологии этого иудея, да и не к чему мне ее понимать, так как она ни с какой стороны не касается римской государственной религии и соприкасается с глубинами иудаизма, которого я, римлянин, не знаю и знать не хочу. С иудеями Павел ссорится из-за пророка Иисуса, которого называет Сыном Божьим и почитает в живых, тогда как -- по утверждению тех других иудеев -- Он был преступник закона и умер казненный. Мне, римскому гражданину, то и другое мнение безразличны, так как вопрос о местных культах опять-таки не затрагивает интересов римской государственной религии. А иудей, кроме того, в частности, пользуются особенно выговоренными религиозными правами, уважать которые -- старая традиция нашей республики. Что касается морали Павла, она безупречна: он громит те же пороки, что и благородные наши друзья, Корнут, Музоний, Руф, молодой Персий; вменяет человеку в обязанность те же добродетели. С этической точки зрения, книги христиан могут быть только полезны. В гражданских своих убеждениях Павел -- верноподданный цезаря, слепо послушный правительственным распоряжениям, отличный плательщик податей и таможенных пошлин, охранитель патриархального семейного домостроя, стояльщик за право собственности и, наипаче, за священный институт рабства. Тезисы его социального уклада, оглашенные в заседании сената, вызвали бы шумные рукоплескания даже консервативной партии Кассия Лонгина и др. В международной своей программе иудей-христианин, ученик Павлов, приятнее мне, чем все другие иудеи: он не считает меня поганым, свободно общится и брачится со мной, ест, что я ем, и, подобно мне, ненавидит противное обрезание. Словом, это -- иудей космополит, который уразумел неудобство национальной замкнутости и проповедует своим одноплеменникам терпимость к чужому обычаю. Все это очень умно, дельно, похвально -- и, как нельзя более, на руку нам, римлянам, и делу азиатской романизации. Иудей Павел из Тарса Киликийского и паства его, конечно, заслуживают от нас поощрения, а не наказания, -- тем более, что люди эти, как слышно, подвергались от иудеев иных сект многим обидам и телесным неприятностям, именно за откровенные симпатия к нам, иноземцам. Иудеи -- против нас, они -- за нас. За что же и какой расчет нам гнать их?
   Вот какими выводами должен был бы разрешить следствие о христианской общине римский государственный человек первого века, если бы он умел выделить ее, как специальную секту, из общей массы иудейства. И вот почему, если принимать гонение 64 года, как несомненный факт, то надо утвердиться во мнении, что римское правительство, гоня, не знало, кого гонит, так как, в противном случае, оно действовало бы в прямой ущерб собственным интересам. Христианская община могла пострадать в Риме отнюдь не как таковая, но, просто, как часть местной иудейской колонии, против которой разгорались народные страсти и искусственно обострилось правительственное предубеждение. И, во всяком случае, -- было ли то гонение чисто христианское или христиано-иудейское, -- для христианской среды оно явилось ударом совершенно внезапным, громом с ясного неба, грянувшим в такую пору, когда будущее улыбалось новой религии и сулило ей добрый государственный мир, о котором свидетельствуют все канонические документы первобытного христианства: Евангелия Матфея и Марка, писанные, по всей вероятности, хотя бы еще в виде первобытных конспектов, до 64 года, Евангелия Луки и Деяния, писанные после гонения, быть может в восьмидесятых годах первого века, Евангелие Иоанна, восходящее к 100 году, Павловы послания пятидесятых и шестидесятых годов. Учительское их содержание мирно и лояльно. Никаких воспоминаний о гонении сказанные памятники не хранят. Мне могут заметить, что из них большинство и не может хранить, так как предполагается написанным до гонения. То-то, вот, и есть, что, во-первых, только предполагается; а во-вторых, благочестивая христианская интерполяция, в усердии своем, иногда до наивности мало считалась с хронологической точностью. Риму не за что было гнать общину, выставлявшую за себя свидетельство апостольской литературы. (См. примечание в конце книги.)
   Тацит определил причину гонения словами odium generis humani, ненависть к роду человеческому, которую общественное мнение приписывало христианам; приписало им ее и следствие о поджоге города, по-видимому, оказавшееся (в действительности или по апологетической тенденции интерполятора) бессильным уличить их в последней ближайшей вине и потому обратившееся к общему отвлеченному обвинению в религиозно-политической неблагонадежности, смысл которого и выражается формулой odium humani generis. (См. "Арку Тита" и работу мою "Магия в античном Риме".) Символом преступления считался отказ от формальностей государственной религии и, главным образом, императорского культа. В гонениях второго и третьего века процессы христиан действительно укладывались в этом символе. Щепотка фимиама, сожженная перед божествами империи и статуей императора, делала христианина покровительствуемым другом государства; упорство подымить щепоткой фимиама превращало в последнего врага, который-де враждебен роду человеческому, объединяющемуся в божественном величии Римской империи, и воюет с ним силой каких-то злобных "ненаших" демонов, сносясь с ними через запретные магические средства. Я не буду останавливаться здесь на этой последней подробности обвинения, так как она освещена в моей работе о "Магии в античном мире". Ходячее мнение искони уверяет, будто на почве подобного же искуса возникло и первое гонение в 64 году. Посмотрим, насколько то возможно. Мы только что установили воззрение, что христиане в эту эпоху не только не были, но и могли быть выделяемы римлянами из общей массы иудейства в специальную религиозную секту. Между тем, розыску об odium generis humani, в смысле уклонения от государственной религии, они могли бы поддержать только в том случае, если бы коренное различие культа между ними и иудеями было установлено в такой же определенности, как при гонениях второго и третьего века. Римский судья эпохи Антонинов не знает толком, положительно, кто таков сам по себе христианин, но твердо знает отрицательно, что христианин -- не иудей. В шестидесятых годах первого века этого отрицательного определения еще не имели ни римляне, ни иудеи, ни даже сами христиане. Оно вызрело не ранее конца столетия; чтобы выяснить его, нужны были огромные политические события: гибель иудейского государства, в защите которого христиане не принимали участия, разрушение Иерусалимского храма, -- и важный фактор экономический: иудейский фиск, подать в две драхмы, которые в 70-95 годах взималась, как военная контрибуция, с лиц иудейского происхождения, а в 95 году была распространена на всех, живущих по иудейскому обряду, -- следовательно, и на христиан. Уклонение последних от нового обложения обнаружило перед римским правительством их религиозную обособленность от иудейства, и едва ли не этот печальный год надо считать решительной эрой разделения, когда воцарилась в Европе позорная распря, которая еще и в наши дни кипит между верными имени Иисуса и верными имени Моисея.
   В 64 году, да и много позже, иудеи еще не считали христиан людьми иной религии, хотя уже -- по преданию -- отметили их, как новую секту, рядом священнических гонений, сперва на Иисуса Христа, потом на апостолов. Крестную казнь Спасителя, побиение камнями архидьякона Стефана, убийство Иакова, брата Господня, совершил жестокий фанатизм блюстителей буквального закона против свободы совести, господствующей церкви против новой секты, исконной неподвижной догмы против предполагаемой ереси. "Новой религии" иудейство в христианстве не чаяло до самого разрушения храма, а многие из иудейства не чаяли и четверть века позже того. Мнение правоверного иудейства эпохи апостольской и послеапостольской о христианской секте сохранил потомству знаменитый историк и деятель иудейский, Иосиф Флавий, человек очень неустойчивый политически и чересчур романофил, но в религиозном отношении безупречный, ревностный фарисей, знаток закона, блистательный литературный защитник своего народа от нападок античного юдофоба Апиона. Книга "О древности" иудейского народа, против Апиона, при девятнадцативековой давности, все-таки, едва ли не лучшая апология, когда-либо противопоставленная иудаизмом антисемитизму. Иосиф Флавий, -- Иосиф бар Матафия, -- родился в зиму 37-38 году нашей эры, он -- ровесник Нерона. Стало быть, в пору предполагаемого гонения Неронова ему исполнилось 26--27 лет. Он был уже известен в народе своем, честолюбив, отзывчив, любопытен. События века имели в нем не праздного зрителя: историю шестидесятых годов своего столетия он разработал впоследствии в трех знаменитых своих произведениях -- "Об иудейской войне", в "Иудейских древностях" и в "Автобиографии". Жизнь римского иудейства должна была особенно интересовать его, романофила вообще, а к тому же лично побывавшего в Риме, в качестве члена депутации, отправленной к цезарю Нерону иерусалимским священством в 63 году с ходатайством по одному религиозно-политическому вопросу. Хронологически Иосиф легко мог быть очевидцем процесса ап. Павла. Во всяком случае, он был свидетелем отношений между общинами иудейской и христианской в самый канун Неронова гонения. К великому изумлению потомства, отношения эти совершенно не отразились в книгах Иосифа Флавия, равно как не обмолвился он ни одним словом и о катастрофе 46 года.
   При каких условиях возможно, считая факт гонения несомненным, предполагать, будто иудейский историк мог пропустить без внимания столь многозначительный момент летописи своего века?
   По моему убеждению, таких условий нет и быть не может. Даже, если бы христианская община уже отпала от иудейской, то рана в месте разрыва была бы слишком свежа, чтобы иудейство забыло о ней с такой легкомысленной быстротой. Евреи зорко следят за своими ренегатами в их новой жизни, и немыслимо вообразить, чтобы враждебное внимание, которым они сопровождают быт своих вероотступников-единиц, не было уделено целой, покинувшей веру, группе. Казни, поразившие христиан немедленно по разрыве их с синагогой, явились бы, в глазах последней, показательным свидетельством гнева Божия, новым грозным уроком того, как Ягхве руками язычников истребляет сектантов, отступающих от древнего закона. Повесть гонения, нравоучительную или торжествующе-злорадную, должна была бы дать нам современная полемическая литература иудаизма. Однако, она молчит... Известно, что о христианах не упоминалось в сочинениях Юста Тивериадского, до нас не дошедших. В Талмуде о Нероновом гонении нет ни слова. А Иосиф, хотя пишет о нескольких лицах и событиях Евангелия и Деяний, но в тон уважения и симпатии, не допускающем и мысли о ненависти автора, как православного церковника, к христианам, как к ренегатам.
   Таково его сообщение об Иоанне Крестителе. Иосиф, в юности сам аскет на послушании у ессейского отшельника Бануса, изобразил предтечу Христова со всеми чертами святого ессея. Вскоре после казни Иоанна Крестителя войска тетрарха Ирода потерпели полное поражение в войне с Аретом, царем каменистой Аравии. Иосиф дважды повторяет и, заметно, сам делит общественное мнение, что несчастье Ирода -- "вполне справедливое наказание со стороны Господа за убиение Иоанна" (Иуд. др. XVIII, гл: V. 2). Затем благоговейные строки Иосифа Флавия об Иисусе Христе -- самое знаменитое место "Иудейских древностей" (XVIII, гл. III. 3). Более чем вероятно, что все эти христианофильские отзывы -- плоды христианской интерполяции, т.е. введены в текст усердием какого-либо христианина или, по крайней мере, приспособлены в пользу христианских верований позднейшей редакцией. Но, если и подделка, характеристика эта, во всяком случае, очень древняя, и если в характеристиках Иоанна и Иисуса не при чем сам Иосиф, то, значит, ближайше последующие поколения считали его способным писать в таком духе. При огромной популярности историка, подделыватель не осмелился бы внести в его текст мнения и взгляды, противоречащие его литературно-политической физиономии, несогласные с его общеизвестным образом мыслей. Пусть Иосиф не писал так о Христе, -- он так говорил и думал. О нем знали, что он не питал ко Христу злобы, -- потому и решились вложить в уста его слова как бы симпатии к Христу.
   Самый важный из трех христианофильских отрывков Иосифа -- уже вкратце помянутый мной выше -- об ап. Иакове, брате Господнем. "Первосвященник Анан младший имел крутой и весьма неспокойный характер: он принадлежал к партии саддукеев, которые отличались в судах особенной жестокостью. Будучи таким человеком, Анан полагал, что вследствие смерти Феста и неприбытия пока еще Альбина, наступил удачный момент для удовлетворения своей суровости. Поэтому он собрал синедрион и представил ему Иакова, брата Иисуса, именуемого Христом, равно как несколько других лиц, обвинил их в нарушении закона и приговорил их к побитию камнями. Однако, все усерднейшие и лучшие законоведы, бывшие тогда в городе, отнеслись к этому постановлению неприязненно. Они тайно послали к царю с просьбой запретить Анану подобные мероприятия на будущее время и указали на то, что и теперь он поступил неправильно. Некоторые из них даже выехали навстречу Альбину, ехавшему из Александрии, и объяснили ему, что Анан не имел права, помимо его разрешения, созывать синедрион. Альбин разделил их мнение на этот счет и написал Анану гневное письмо с угрозой наказать его. В виду этого царь Агриппа лишил Анана первосвященства уже три месяца спустя после его назначения и поставил на его место Иисуса, сына Дамния" (Иуд. др. XX, гл. IX. 1). Эпизод открывает собой девятую главу двадцатой книги "Иудейских древностей". Последние параграфы предыдущей главы историк отдал краткому рассказу об иерусалимской священнической депутации в Рим ко двору Нерона в 63 году, одним из двенадцати членов которой он, Иосиф бар Матфея, удостоился быть избран. Поездка эта, подробнее освещенная Иосифом в "Автобиографии", осталась для него самым сильным впечатлением на всю жизнь: она покорила его Риму, сделала его романофилом. Перед тем, как перейти к рассказу об убийстве христианина Иакова, Иосиф только что восхвалял "боголюбивую" Поппею Сабину (Иуд. др. XX, гл. VIII, II) и с твердостью настаивал, что репутация Нерона, по клеветам врагов его, много хуже, чем заслуживает этот государь (Иуд. др. XX, гл. VIII За трудностью найти правильный критерий, Иосиф вовсе отказывается от суждения об императоре -- "касательно же иудейских дел мы распространимся подробно, не останавливаясь ни перед постигшими иудеев действиями, ни перед их ошибками". (См. о том во второй главе этого тома.) После такого заявления молчание Иосифа о гонении становится еще более непостижимым, равно как и недоразумение, -- каким образом, на рядовых страницах, одни убийцы иудео-христиан, Нерон и Поппея, оказались боголюбивыми, а другие, Анан и самовольный синедрион, подвергнуты строгому порицанию? Из множества гипотез о причинах гонения одна, сравнительно твердая и распространенная, пытается убедить, что катастрофа создалась под жестоким влиянием юдофильствовавшей и даже иудействовавшей Поппеи в угоду ее новым единоверцам. В XVIII веке вину гонения сваливали на иудейские интриги столь противоположные писатели, как Боссюэт и Вольтер, в конце XIX эту точку зрения отстаивали и еще посейчас отстаивают историки-клерикалы, вроде Дульсе (Henri Doulcet). Если ненависть к христианам считалась заслугой Поппеи перед иудейством, то очень странно, почему роль ее в преследовании их совершенно замолчана Иосифом, -- и еще страннее, что немного ниже такая гонительная ненависть поставлена в вину первосвященнику Анану.
   Известно, что первый век нашей эры был для иудеев эпохой особенно напряженных мессианических ожиданий. Чаяние пришествия победоносного Христа побудило многих авантюристов и самообольщенных фанатиков принимать на себя роль и имя ожидаемого. Мессианическое самозванство носилось в воздухе. Против него предостерегают верных имени Иисусова евангелисты (Матфей XXIV. 5, 11, 11, 24. Марк XIII. 5, 6, 21, 22. Лука XXI. 8. Иоанн X. 1--10); в Деяниях мы находим определенные указания на трех лже-Христов, возбудивших смуту в народе иудейском. Это -- Февда (V. 36), Иуда Галилеянин (V. 37) и египетский обманщик (XX. 38), за которого трибун Клавдий Лизий принял было апостола Павла, когда арестовал его в иерусалимском храме. Иосиф Флавий о всех этих мессианических бунтарях говорит с большой антипатией (Иуд. др. XX, гл. V. 1, гл. VIII. 6. -- XVIII; гл. I. 1, 6. Иуд. война II) и присоединяет к ним еще одного "проходимца", уничтоженного прокуратором Фестом (Иуд. др. XX, гл. VIII. 10). Вообще, лже-мессианизм и сопряженное с ним нераздельное орудие его, лже-пророчество, для Иосифа Флавия -- лютейшие язвы века. Он объявляет лже- мессий и лже-пророков хуже даже ненавистных ему патриотов- террористов (зелотов) и, руководимой последними, шайки кинжальщиков (сикариев). Он проклинает "обманщиков и прельстителей, которые под видом божественного вдохновения стремились к перевороту и мятежам, туманили народ безумными представлениями, манили его за собой в пустыни, чтобы там показать ему чудесные знамения его освобождения" (Иуд. война. II, гл. XIII. 4--6). Мессианический фанатизм был распален до такой непременной уверенности, что не покинул защитников Иерусалима даже, когда храм был взят штурмом и пылал пожаром: и тут нашелся лже-пророк, воззвавший к потерянному народу: "Бог велит вам взойти к храму, где вы узрите знамение вашего спасения". И люди, как овцы, ринулись в пламя, под римские мечи... Итак, Иосифа, хотя самого не чуждого мессианических мечтаний на свой особый романофильский лад, надо считать заклятым врагом всех активных мессианистов века. Тем важнее становится то обстоятельство, что он выделяет христиан из этой антипатичной ему среды и относится к ним с почтением, какого не привык он оказывать партиям, так или иначе стоявшим поперек его дороги в религии ли, в политике ли.
   Теперь вопрос: одного ли Иосифа Флавия надо считать так расположенным к христианам, или он, в данном случае, оказывается голосом общественного мнения, говоря если не от всего иудейства, то от весьма значительной части его?
   Все отзывы о христианах помещены Иосифом Флавием в "Иудейских древностях", -- труде, в котором автор руководился идеей национального достоинства и, между многими общими целями сочинения, преследовал еще и частную задачу: поправить в иудействе свою репутацию, расшатанную его романофильством во время иудейской войны 66-73 годов и, в особенности, холопской летописью этой войны, которую он издал тринадцатью годами раньше "Иудейских древностей", под редакцией иудейского экс-царя Агриппы II и под личной цензурой императора Веспасиана. Таким образом, сравнивая параллельные места "Иудейской войны" и "Иудейских древностей", мы из первой книги можем заключить, каких взглядов на иудейские дела держались или желали казаться, что держатся, первые царственные Флавии. А из поправок и дополнений второй книги получаем указания, каких мнений должен был держаться писатель, желавший угодить большинству тогдашнего еврейства. Из подобных вставок и перемен, довольно многочисленных, для нас, в связи с нашей темой, интересны, во-первых, приведенные выше места о христианах, во-вторых, добрые слова о Поппеи и, в особенности, о Нероне, которого в первом своем труде-официозе Иосиф кратко, но сильно выбранил. Сопоставление этих двух данных должно убедить нас, что в начале девяностых годов первого века, тридцать лет спустя после предполагаемого гонения на христиан Неронова и накануне Домицианова, иудейская община города Рима не могла быть возмущена хорошим отзывом одного из своих влиятельнейших членов об основателях и вождях христианской общины. Равным образом, не могло оскорбить ее чувств доброе отношение к памяти Нерона и Поппеи. Итак, выходит, что в одном и том же обществе странным образом уживались равные симпатии к гонителям и к гонимым. Если бы Нерон гнал христиан, как секту, отдельную от иудейства, а тем более по иудейскому внушению, то Иосиф Флавий, так нежный к его памяти, не забыл бы отметить гонения в качестве юдофильского подвига. Если Нерон гнал христиан, как часть иудейской общины или вместе с иудейской общиной, Иосиф не дерзнул бы держаться в "Иудейских древностях" сочувственного Нерону тона и, припоминая кое-какие, сравнительно малые, несправедливости капризного императора против иудейского народа (XX, гл. VIII. 9), пропустить столь важную вину его. Словом, в обоих предположениях дело одинаково и весьма похоже на то, что факт гонения был или совершенно неизвестен Иосифу или опущен им без всяких понятных мотивов к тому, да еще под опасностью быть зло обличенным в своей ошибке ярыми полемистами, вроде Юста Тивериадского, на которых Иосиф жалуется, как на врагов не только литературных, но и политических. Однако относительно этого пункта полемики не было. Разоблачитель Иосифа, Юст Тивериадский не сказал о христианах ни слова. И остается нам сделать из всех этих соображений вывод, звучащий против традиций и потому весьма невероятно, однако единственно вероятный, что иудейские община в Риме, в восьмидесятых и девяностых годах первого века, спустя четверть века после предполагаемого гонения, помнила и знала о нем так же мало, как и сам Иосиф, т.е. не знала ровно ничего; к христианам же была еще благосклонна и считала их аскетической сектой, вроде ессеев, неправоверной, но от синагоги еще отнюдь не отпавшей... [Подробно об отношениях в первом веке между иудейством и христианством см. в "Арке Тита".]
   В 63 году не только в Риме, но и в священном городе Иерусалиме можно было считаться праведным иудеем, открыто христианствуя, и выражать сочувствие к христианству, не переставая через то быть строгим -- даже -- фирисеем, как то совершенно ясно явствует из процесса апостола Павла, который и сам себя открыто причислял к этому толку, и находил в нем сочувствие и защиту (Д. XXIII. 6--9). Из всех апостолов ап. Павел стяжал наибольшую вражду иудеев, как основатель христианства языков. Господствующие секты гнали его, били до полусмерти, подводили под суд, составляли заговоры на его жизнь, довели его до того, что римская тюрьма и римский полицейский надзор сделались единственно надежной охраной. Но все его ссоры с иудеями все-таки не разлучили его с ними. Он не оглашен по иудейскому миру, как вероотступник, -- он только вольнодумец, который искусно спорит о законе в синагогах и, побивая оппонентов силой слова, часто бывает побит ими силой физической. Эти гонения, несмотря на всю их прискорбность, далеки от полного разрыва старой религии с новым сектантом. Религиозные диспуты евреев и сейчас ведутся с фанатической страстностью, весьма часто доводящей участников до самых грубых насилий. Однако из этих споров о вере еще не родится конечных отлучений, и никто из диспутантов -- ни победитель, ни побежденный, -- после спора о вере не перестанет ни быть, ни считаться, ни считать сам себя иудеем. Вспомните чудесные сцены в "Уриале Акосте". Точно то же было и с ап. Павлом: бурные сцены, которыми прекращались его проповеди, кажутся тесно связанными между собой, как будто непрерывными, только в быстром и лаконическом повествовании "Деяний" могущественный драматизм их развязки заставляет нас забывать об их медленном назревании. Павел и Варнавва живут в Антиохии целый год, создают здесь, "уча в церкви", группу последователей, которые "в первый раз стали называться христианами" (Д. XI. 25, 26); затем совершают путешествия в Иерусалим и на о. Кипр; возвратясь в Антиохию, они -- уже хорошо известные здесь прежней деятельностью -- идут в синагогу. Начальник синагоги, конечно, знает их, для него они -- сектанты, раскольники; он понимает, что ждать от них речей, благоприятных закону, нельзя. Одного, при всем том, не только не противится их слову, но еще сам же и предложил им говорить:
   "Мужи-братья! Если у вас есть слово наставления к народу, говорите" (Д. XIII. 14, 15).
   В Антиохии разрыву с синагогой предшествует более чем годичная, в недрах ее, открытая проповедь к "мужам братьям". В Коринфе Павел общается с синагогой год и шесть месяцев до бунта против него, поднятого Сосфеном, и еще "довольно дней" после бунта (Д. XVIII. 1, 4, 8, 11, 17, 18); в Ефесе ссоре с синагогой предшествовало три месяца (Д. XIX. 8) и т.д. Притом все эти разрывы, -- несмотря на остроту свою, -- местные: они не получают широкой огласки. Прежде чем на Павла восстало правоверное азийское иудейство в совокупности всех своих синагог, он имел с каждой из них ссоры порознь: против него не издавалось окружных посланий, эмиссары синагог, посылаемые в противодействие ему, не уходили дальше соседних городов (Д. XIV. 19; XVII. 13). Даже после страшной иерусалимской бури против Павла, -- во время которой он, однако, имел фарисеев на своей стороне, -- даже после его двухлетнего процесса, он, казалось бы, должный стать уже еретической знаменитостью во всем еврействе, оказывается совершенным незнакомцем для иудейской общины Рима:
   "Мы ни писем не получали о тебе из Иудеи, ни из приходящих братьев никто не известил о тебе и не сказал чего-либо худого. Впрочем, желательно нам слышать от тебя, как ты мыслишь: ибо известно нам, что об этом учении везде спорят" (Д. XXVIII. 21, 22).
   И уже та готовность, с какой старейшины общины явились к ап. Павлу по первому его приглашению, ясно показывает, что они рассчитывали видеть в "христианине" не ренегата, но только диссидента, -- иначе незачем бы им было и приходить, не о чем бы и спорить. Ренегат -- уже не иудей, иудеям нет дела до него и до его мнений. Диссидент же, хотя и люта вражда правоверных против него, все-таки остается в лоне синагоги и свой для нее. Павел нашел в Риме христианскую группу, -- вероятно, очень маленькую, потому что он не мог удовольствоваться ее содействием и искал поддержки в большой синагоге (Д. XXVII. 17-- 20), фракцию которой эта группа, конечно, представляла, и которую синагога считала своей фракцией. Будь дело иначе, Павел, без поручительных писем и личной рекомендации, не мог бы привлечь к себе "в узы" еврейскую "старшину" слушать слово свое (XXVIII. 17); созвать сходку он мог только при посредстве христианских друзей, а они могли исполнить поручение, только будучи равноправными членами синагоги: приглашения к апостолу, да еще "в узы", от людей, рассматриваемых, как ренегаты или в качестве отвергнутых еретиков, правоверные иудеи не только не приняли бы, но и не захотели бы даже слушать.
   Еще менее охоты к гласному отделению от синагоги проявляла тогда сторона христианская. Апостолы все -- строгие обрядовики, свято хранящие связь с иерусалимским храмом... (См. прим, в конце книги.)
   Широкое свободомыслие апостола Павла, направленное в охрану прозелитов из язычников от Моисеева закона, хотя и выделяло его из консервативной иудейской среды старших апостолов, однако, конечно, не настолько, чтобы ему отречься от родины и веры ее: сам иудаический прозелит христианства, бывший Савл -- ревнитель, Павел проповедывал переход к закону Христову мимо закона Моисеева никак не для себя, которого призвание Христово застало в законе. "Призван ли кто обрезанным, не скрывайся: призван ли кто необрезанным, не обрезывайся", -- прямое установление ап. Павла. "Каждый оставайся в том звании, в котором призван" (1 Кор. VII, 18, 20). Ни в посланиях апостола, ни в Деяниях нельзя найти ни одного намека, чтобы Савл, сделавшись Павлом, перестал считать себя иудеем, -- наоборот, он постоянно подчеркивает свое иудейство:
   "Я -- иудеянин, родившийся в Тарсе Киликийском, воспитанный в сем городе при ногах Гамалиила, фарисей, сын фарисея" (Д. XXIII. 6). "Я пришел в Иерусалим для поклонения... Служу Богу отцов моих, веруя всему, написанному в законе и пророках, имея надежду на Бога, что будет воскресенье мертвых, праведных и неправедных, чего и сами они ожидают... Я пришел, чтобы доставить милостыню народу моему и приношения... Нашли меня, очистившегося в храме..." (XXIV. 11, 14, 15, 17, 18). "Я не сделал никакого преступления ни против храма" (XXV, 8). "Я жил фарисеем по строжайшему в нашем вероисповедании учению" (XXVI. 5).
   Лишь в минуту крайней, смертельной опасности, открывает Павел свои права римского гражданина, а привезенный под арестом в Рим, он, при первом же свидании с иудейскими старейшинами, спешил успокоить их, что, какими бы ни нашли они его религиозные убеждения, -- "я не сделал ничего против народа или отеческих обычаев... я принужден был потребовать суда у кесаря не с тем, чтобы обвинять в чем-либо мой народ" (Д. XXVIII. 17, 19).
   То же самое в посланиях.
   "Я -- израильтянин, от семени Авраамова, из колена Вениаминова" (Рим. XL 1). "Они евреи? И я. Израильтяне? И я. Семя Авраамово? И я." (2 Кор. XI. 22). Если кто другой думает надеяться на плоть, то более я, обрезанный в восьмой день, из рода Изралиева, колена Вениаминова, еврей от евреев, по учению фарисей" (Фил. III. 4, 5).
   Ни в проповеди, ни в узах, гонимый саддукеями, "апостол языков" не отвергался от своего народа. А народ иудейский и религиозный союз иудейский -- синонимы. Кто порвал связь с синагогой, тот уже не иудей. Равно как тот, кто вступает в связь с синагогой, тот -- какой бы нации он ни был -- становится иудеем. Гонимый иудейством, как сектант, ап. Павел оставался иудеем перед самим собой. Создатель свободного космополитического христианства, он вел языческий мир, в обход трудной и неприятной для "эллинов" промежуточной ступени иудейской, прямо к Христу. Но сам-то он был и повинен этой промежуточной ступени, и привычен к ней, как иудей по рождению, образованию, школе. Разрушая синагогу в будущем, он оставался ее членом в настоящем. В 61 году он в иудействе еще свой человек, и римская синагога встречает его без предубеждения.
   Между тем, Павел и его паства -- это крайне освободительное начало в христианстве первого века, самый опасный и подозрительный для иудейства элемент секты, при том наиболее громко оглашенный. Если римская синагога еще не порвала связи с Павлом, -- тем менее было ей причин к разрыву с иудео-христианами, которые, признав Христа, не переставали признавать обязательность Моисеева закона: "Ты немного не убеждаешь меня сделаться христианином", -- сказал иудейский царек, очень образованный законник-фарисей, Агриппа, -- ап. Павлу, на допросе последнего перед Фестом. Слова эти обычно толкуются, как насмешка. Они звучали бы так, если бы вслед затем Агриппа высказался против ап. Павла. Но он подал мнение за освобождение апостола. А впоследствии он редактировал книгу Иосифа Флавия, столь благоговейно отзывающуюся об Иоанне Крестителе, об Иисусе Христе, сожалеющую о казни Иакова, брата Господня. При этих условиях мнимо- насмешливые слова, в устах ученого царя, принимают смысл гораздо более благосклонный:
   -- Ты почти убедил меня, что христианское новшество может уживаться с Моисеевым законом, не нарушая его святыни.
   Так думал царь Агриппа, так думал Иосиф Флавий, так думали фарисеи, жалевшие Иакова и защищавшие Павла от саддукеев, так думал сам "облиам" Иаков и все апостолы обрезания, так думали и фарисейская синагога в Риме, и тамошняя иудео- христианская община. Последнюю иудеи отмечали, как особый "толк" своего вероисповедания, но не отличали ее ни в особую веру, ни в особую народность. А коль скоро не отличали сами иудеи, тем менее могли отличить христиан от иудеев римские власти. А коль скоро в глазах римских властей христиане были иудеями, то на них распространялись все иудейские права и привилегии...
   Из этих же прав и привилегий первая и самая существенная -- признание римской республикой иудейской религии неотъемлемой принадлежностью народа, ее исповедующего, и исключительное, из всех народов римской империи, освобождение иудеев от обязанностей общегосударственного культа. Это право, эта привилегия не только никогда не нарушались Римом, но мы знаем примеры, что римляне иногда подчинялись им даже в ущерб своему престижу и убежденно отстаивали их против самодурства своих владык. (См. "Арку Тита".) Вот почему розыск христиан, не отделившихся от иудейской общины, через искус, идольским служением или жертвами гению императора, был совершенно невозможен, а легенды о нем должны быть отнесены к разряду мифов.

Глава четвертая.
КАТАКОМБЫ

I

   До нас не дошли имена мучеников, погибших от Неронова гонения, и это одна из самых щекотливых сторон в его истории. Огромные толпы (multitudo ingens) первых христиан, о которых упоминает Тацит, исчезли бесследно, точно канули в воду. Маленькое иудейское волнение в Риме, при Клавдии, в 42 году, сохранило имя своего руководителя (Хрест, Chrestus, -- очень может быть, что речь идет о первом проникновении христианского учения в иудейскую общину Рима), -- а чудовищная Неронова катастрофа хоть бы одну память уберегла от забвения. И чем ближе следующие поколения верующих к эпохе Нерона, тем меньше они знают о гонении и, в особенности, о том, кто именно в нем пострадал. Зато гораздо лучше "помнили", как и где совершалось мучительство. Сохранились легенды о кровожадных и развратных издевательствах над христианами в театральных играх и общие указания на урочища, где лилась праведная кровь. То-есть сочинялся легендарный роман и оправдывающая его топография. Имена же угасли. Историки, признающие факт гонения, ищут причин тому прежде всего в низком общественном положении погибших и в малограмотности собратьев их, счастливо уцелевших от погрома, а также и в сравнительной новизне римской церкви, в связи с невероятно быстрым распространением веры Христовой проповедью ап. Павла в рабском, отпущеническом и солдатском классах. Христиане погибли под Нероновой грозой раньше, чем успели хорошо ознакомиться между собой (Aube). Но, в таком случае, если они еще не были ярко выраженным сообществом, как же могли они, в виде сообщества, стать известными римской полиции и -- сообществом и за сообщество -- от нее пострадать? Впрочем, существует легенда о знатной римской матроне Люцине, -- будто бы она озаботилась погребением жертв гонения. О предполагаемом торжестве этой Люцины с Помпонией Грециной, которую Тацит упоминает в 32 главе XIII книги Летописи, в качестве женщины, обвиненной в "чужеземном суеверии" (superstitionis estenae rea), было уже говорено в томе II этого сочинения. Легенда о Люцине поздняя и основана, через обобщение имени, на произвольной хронологической дате. Мнимая Люцина является траурной спутницей многих гонений, до Диоклитианова включительно. Так, она играет важную роль в легенде св. Себастиана. По мученической кончине своей от побоев дубинами, полученных им в цирке Палациума, по приказанию императора Гелиогабала (!) Себастиан является в сонном видении благочестивой матроне Люцине, чтобы указать ей место, где находится его тело, брошенное в Главную Клоаку (Cloaca Maxima), и просит ее -- похоронить его в катакомбах св. Каллиста, часть которых, поэтому, как бы отпала под его имя (Грегоровиус). Люцине же приписывалось основание одной из древнейших римских церквей -- св. Лаврентия in Lucina (начало V века). В действительности, название это происходит от разрушенного храма Юноны Люцины (Родовспомогательницы), да и вся то легендарная Люцина вряд ли не эта Юнона, переодевшаяся из языческой богини в христианскую святую. Liber Pontificalis считает ее современницей св. Корнелия, папы римского в 251--253 годах, и участницей перенесения им мощей ап. Петра и Павла в современные им их местонахождения. Ранее они почивали будто бы в катакомбах св. Себастиана, которые, по преимуществу, и назывались катакомбами (Ad catacumbas), распространив затем это имя от себя и на весь остальной подземный Рим.
   Теперь -- маленькое, но необходимое предупреждение, к которому, на протяжении этого труда моего, я прибегал уже не однажды, но здесь оно в особенности уместно.
   Изучая историю первого христианского века, с целями ли научными, с целями ли художественными, необходимо, прежде всего, отказаться от сильно увеличенного стекла, сквозь которое долгое время было сперва обязательно, потом принято, а наконец и понравилось смотреть на первые римские шаги христианской реформы. Трудно забыть Бульвера, Сенкевича, "Два мира", " Светочи" Семирадского, оперы Бойто и Рубинштейна, и даже -- осмеливаюсь включить в эту поэтическую компанию -- многие картинные страницы вдохновенного, но уж слишком произвольного Ренанова "Антихриста". Все это великолепно, как символ и позы, слагающие мифологию мощного исторического движения. Но кто, изучая эволюцию какой-либо идеи, хочет знать ее действительное или, по крайней мере, житейски возможное и вероятное прошлое, тому надо, прежде всего, разоблачить его от поэтических наслоений -- до тех пор, пока оперные арии, риторическая и сценическая декламация не перейдут в обыденную живую речь, а мраморные статуи и фигуры не станут ходить, сидеть, стоять перед вами, как живая плоть с кровью, не начнут пить, есть, танцевать, сморкаться, фехтовать, вести процессы, болеть подагрой, интриговать в политике дня, толковать о бирже, о городских новостях, как делают это ваши современные друзья и знакомые, как делал мир с тех пор, как завелись городская и государственная жизнь, как будет делать он, пока она не кончится. Это довольно трудно и для более близких эпох, а в момент, о котором мы говорим, в особенности. Колоссальные результаты, к которым привело распространение веры Христовой в последующих веках, создают нам соблазнительную иллюзию грандиозности и для его начала. Мы забываем притчу об огромном горчичном дереве, вырастающем из крохотного зерна. Исторические романисты; писатели для театра, исследователи-романтики, охочие видеть главнейший двигатель исторических событий в энергии исключительных талантов, полубогов и героев человечества, любят создавать для последних красивые и многозначительные обстановки, потому что им, для их художественных и полухудожественных целей, нужны великолепные и грандиозные декорации, людный и эффектный mise en scene. И нельзя не признаться: когда блистательный мираж, окружавший событие, бывает рассеян, всегда немножко жаль его прекрасных очертаний и пестрых красок. Я понимаю Лескова, у которого навернулись слезы на глазах, когда он, юношей, узнал, что Державин создал оду "Бог", не бряцая на лире с величественной скалы какой-нибудь, но сидя в мизерном номере выборгской гостиницы. Жаль расстаться с картинным вымыслом для простенькой действительности, жаль, говоря словами Пушкина, что историк строгий гонит мечты поэта. Взять хоть бы "Два мира". Так соблазнительно верить, что была эпоха, когда мир зримо раскололся на "два мира" двух правд, которые, утратив между собой всякую нравственную и общественную связь, продолжали, однако, жить параллельно в одном и том же государстве и даже в одном городе, и один мир свирепствовал, разыскивал, казнил, а другой молился, прятался и претерпевал. Чьей фантазии не увлекали, чьего сердца не трогали, чьей мысли не волновали трагические "массовые" сцены в катакомбах, воображаемые именно по тому шаблону и масштабу, как задумал их Майков: Для него христиан в Риме -- "тысяч сто", чего не было даже в эпоху Северов, а не то что при Нероне. Чтобы поместить не только тысяч сто, но даже хотя бы депутатов от тысяч ста по одному на тысячу, нужна действительно, очень "большая зала в катакомбах"! Но как эта выдумка эффектна и победно внушительна! Сотни, если не тысячи, смиренно фантастических, не противящихся правительственному злу, людей под черными сводами подземелья, в мерцании свечей, на коленях перед вещими учителями, готовятся
   
   На казнь идти и гимны петь,
   И в пасть некормленному зверю
   Без содрогания глядеть...
   
   А наверху, тем часом, рыщут язычники, все пьяные-распьяные, развратные-преразвратные, и у всех у них только и заботы в жизни, что поймать христианина и заставить его кланяться идолам, под страхом иначе распять его на кресте, как Петра, отрубить ему голову, как Павлу, затравить его в цирке львами, как Игнатия Богоносца.
   Что государственное существование общества, с подобной резкостью разделенного уже в стотысячных массах, возможно только в поэтическом вымысле, и охотно воображается и выдается за действительность только романтическими поэтами и любителями их творчества, -- это обстоятельство выясняется очень легко, скоро и просто, можно даже сказать, само собой. Стотысячголовых тайн не бывает. Стотысячеголовая революция, сколько бы ни была смирна ее программа, не может усидеть дома, в пассивном квиэтизме, -- непомерное накопление собственной силы выбросит ее в активные выступления, "на улицу". Спрятать сто тысяч нельзя, могут укрываться только первоначальные "пятерки". Редкий посетитель римских катакомб уходит из них без разочарования и недоумения, так как не надо большой сообразительности, чтобы -- даже по первому, самому поверхностному обзору их -- догадаться, что подземные ходы, самое большее, в метр ширины и каморки три-четыре и до десяти квадратных метров площадью, не могли служить местом каких-либо величавых многолюдных сборищ и отнюдь не предназначались для таковых своими устроителями. Капеллы (cubicula) катакомб свв. Себастиана, Домитиллы, Агнесы и т.д. -- не более, как маленькие приделы подземного кладбища, сооруженные для удобства верующих, охочих -- в очередь и кратко -- помолиться у места вечного успокоения святых предков. Это -- "панихидники", не более. Немыслимо, чтобы они могли, как то думали Арринги (XVII в.) и Марки ("Architectura della Roma sotterrànea cristiana". Roma 1844), иметь значение церквей для общественного богослужения, людного и продолжительного. Они рассчитаны не на часы, а на минуты пребывания в них, и не масс, а десяти-пятнадцати человек (Росси). В самых обширных из них могут поместиться лишь до ста человек. Немного, но и из того надо убавить, так как в расчет принималась во внимание только вместимость капелл, а впихнуть в подземную каморку сто человек плечо к плечу не значит поместить их. 2 декабря 1848 года капитан парохода "Лондондерри", во время бури, распорядился запереть 200 пассажиров в каюту вместимостью в 48 кубических метров; 72 из этих злополучных узников умерли. Еще более знаменито трагическое происшествие в калькутской "Черной яме" (1756), имеющей размеры как раз подземных капелл. Из 146 англичан, запертых в эту тюрьму при одном окне, спустя одиннадцать часов осталось в живых 23 (Льюис).
   А в катакомбах воздух был еще отравлен миазмами близко гниющих трупов. Чтобы избавиться от этого зла, могилы плотно заделывались кирпичом и бетоном или мраморными досками. Богатые люди не жалели лить на мертвецов свои ароматы и масла, которые почитались противодействующими разложению. Наконец, в виде решительного средства, хоронили покойников в двух саванах, заполняя пространство между ними известью, слоем в палец толщины (Martigny). Ничего не помогало. Зловоние иногда усиливалось до того, что фоссоры (могильщики) принуждены были засыпать землей целые галереи, чересчур полные гробами. А Майков хотел, чтобы в этой ужасной атмосфере христианская толпа слушала заутреню с возженными свечами, и больше того: чтобы в катакомбах устроены были христианские госпитали!... Гипотеза Росси о, так сказать, цепной системе катакомбных церквей, при которой служба производилась в большой центральной крипте, а молящиеся, которым не находилось в ней места, располагались в окружающих ее коридорах и криптах малого размера, вдохновлена, так сказать топографическим обманом. В действительности, те общие отдушины, вокруг которых централизуются такие гнезда крипт, едва достаточны для питания их воздухом даже и в пустом то виде. Не говорю уже о том, что необходимое, по условию тесноты, распределение молящихся по приделам, -- кого поближе к благодати, кого подальше, -- явилось бы верным средством отравить христианскую общину местничеством прихожан, совершенно противным демократическому духу первобытной церкви.
   Значение тайного убежища гонимой веры катакомбы если и принимали иногда, то разве лишь в позднем последствии, при гонениях третьего века и ортодоксально христианских распрях с сектами четвертого и пятого, притом никак не надолго и не для масс, а разве для десятков укрывающихся. Сейчас в катакомбах св. Каллиста, наиболее посещаемых туристами, достаточно трех-четырех партий посетителей, чтобы в какой-нибудь галерее уже трудно было разойтись. Папа Сикст был выслежен и схвачен в катакомбах, имея при себе спутниками всего четырех дьяконов. Да и вообще, одна уже подробность и точность, с какой в истории позднейшей церкви отмечаются подобные укрывательства (св. Александра, Либерия и др.), свидетельствуют об их исключительности. В первом же христианском веке катакомбы были только кладбищем, притом очень маленьким. Собственно говоря, родового понятия "катакомбы", столь многозначительного впоследствии, не существовало вовсе. Катакомбами, т.е. местностью Ad Catacumbas, "у грота", называлось в Риме только одно кладбищенское урочище, у дороги Аппиевой, ныне известное под именем катакомб св. Себастиана. От этого урочища, очень священного для первых христиан (еще в третьем веке оно слывет как "кладбище", cimiterium, по преимуществу), его частное название разошлось и на другие однородные гипогеи, -- имя собственное превратилось в нарицательное, и не только для Рима, но для всего мира. Есть катакомбы неаполитанские, карфагенские, миланские и т.д.
   Этимология сложного слова "катакомбы" (catacumbae) не выяснена и вряд ли она -- чистая, т.е. принадлежит корням одного языка. Попытки его греческих объяснений неудачны, латинских также. По всей вероятности, это слово, в котором ясно слышен греческий предлог "?" и латинский "cumbo", лежу, принадлежит греко-латинскому уличному жаргону I века, из которого проникло в речь образованного класса и утвердилось в литературе.
   Сеть римских катакомб, далеко еще не вся исследованная, грандиозна протяжением. Если бы ходы ее вытянуть в прямую линию, она оказалась бы длиннее Италии, равняясь 587 милям = 876 километрам (Мартиньи). Отец Марки считал протяжение всех подземных галерей на предполагаемых 72 кладбищах в 1,200 километров. Между тем, вся эта подземная сеть, по вычислению де-Росси, соответствует на земной поверхности общей площади всего лишь около квадратной мили (2.476,778 кв. метров). Старинное предположение, будто катакомбы вырублены в почве не христианскими руками, и последние только приспособили к нуждам своей общины старые ломки пуццолано и песочные выемки, разрушено критикой братьев де-Росси ("Roma Sotteranea"). Так называемые "песочницы" (arenariae) и покинутые каменоломни (latomiae) позволили христианам несколько облегчить свои саперные предприятия не более, как в пяти кладбищах из тридцати, де-Росси исследованных. Катакомбы -- труд, в огромном большинстве своем, христианской эпохи или, в некоторых частях, близко предхристианской, так как раскопки отрыли, в сети их, изолированные кладбища иудаитов, мифраитов, поклонников Сабация -- культов, хронологически параллельных христианству. Восточный способ погребения, через заделывание трупа в стену, столь характерный для катакомб и принятый в настоящее время огромным большинством благоустроенных южных кладбищ, широко применялся в Риме спиритуалистическими религиями и сектами, избегавшими кремации трупов. А их, в последние два века республики и в первые годы империи, много наплыло в столицу мира из Азии и Африки, когда, по выражению поэта, "сирийский Оронт стал изливаться в Тибр". Этими соображениями совершенно разрушается старый предрассудок, будто катакомбы для Италии и Рима являют собой христианскую новинку. Предрассудок этот строился на том основании, что мы дескать, не знаем христианских могил, древнейших того типа, который видим в катакомбах. Да, не видим потому, что христианства еще не было, как отдельной религии, и оно сектантски жило в лоне других восточных культов, пре- имущественно иудейского, катакомбы знавших и ими пользовавшихся. Еврейские подземные кладбища были открыты Ант. Бозио в 1602 году, двадцать четыре года спустя после христианских. До разделения религии-матери, иудейства, с религией- дочерью, христианством, покойники их не нуждались в перегородках между своим могилами: труп христианина не сквернил кладбища иудеев, труп иудея не сквернил кладбища христианского. Отдельные христианские кладбища понадобились только тогда, когда иудеи перестали считать христиан иудеями, и христиане решительно порвали свои связи с синагогой, -- значит, не ранее конца первого века. Впрочем, и в государственной религии самого Рима кремация трупов была лишь господствующим обычаем, но вовсе не догматом. Еще законами двенадцати таблиц римлянину представлено право выбора, как хоронить своих мертвецов, -- через сожжение или зарытие в землю. Не принято было сожигать грудных детей, если они умирали до прорезания зубов. Не расходовались на погребальный костер для своих покойников бедняки. В самом обряде кремационных похорон остались следы всеобщего погребения в землю. Труп на костре посыпался землей (glebam in osniicere), существовал обычай отрезать частицу сожигаемого тела и хоронить ее отдельно в землю, либо в том же порядке погребать неуничтоженные огнем кости; искупительный обряд для убийц требовал, чтобы кающийся бросил на труп жертвы горсть земли -- в символ земного погребения (Marquardt). При республике сожжения трупов чуждались многие аристократические фамилии; в роде Корнелиев первым покойником, вознесенным на костер, был диктатор Сулла. Кремационный способ погребения -- по преимуществу императорского времени, первых четырех веков нашей эры; но и в течение их закон (Lex Tudertina) оказывал равное покровительство погребению в землю, объявляя священными (punis et religione solutus) как место сожжения трупа, так и могилу. Кремационный обряд, как особенно удобный и эффективный для церемоний апофеоза, строго соблюдался для мертвецов императорского дома, однако бывали исключения и из этого правила. Похороны Поппеи Сабины, вдавшейся в иудаизм, обошлись без сожжения тела; покойницу бальзамировали и отнесли в мавзолей Августа на Марсовом поле, в фамильный склеп цезарей. Для христиан, принявших иудейский способ погребения, он освящался благочестивым подражанием Гробу Господню, который Иосиф Аримафейский "высек в скале". И подобно тому, как гроб Иисуса был "новый", так и первобытные христиане заботились, чтобы каждый верный получил особое место вечного успокоения, не хранившее ранее другого мертвеца (Boissier, "Promenades archéologiques". -- Pressense). Это верование пережило те времена, когда христианских мертвецов надо было прятать от преследования врагов в стенки подземных коридоров, если только было когда-нибудь такое время. Двенадцать лет спустя после миланского эдикта, папа Юлий (336--347) основал три новых подземных кладбища у Фламиниевой дороги, у Аврелиевой дороги (второе; одно там уже было, и на нем, по преданию, первоначально погребен был ап. Петр: "Qui sepultus est in via Aurelia in templo Apollinis, juxta locum ubi crucifixus est, juxta palatium Neronianum in Vaticano) ,-иу дороги к Порту. Папа Дамазий (366-384), которому катакомбы обязаны приведением их в тот тип, как мы их видим, еще мечтал быть погребенным в катакомбах св. Каллиста "если бы не боялся тем оскорбить святых, здесь лежащих". К концу IV века относится могила неизвестной девушки, которую в 1906 году римская курия канонизовала, после столетия чудес, под именем святой Филомены. Несколько ниже я вернусь к курьезной истории этого религиозно-археологического недоразумения, разоблаченного известным Орацио Марукки. Если росли даже новые катакомбы, то понятно, что и старые кладбища постепенно расширялись и округлялись. Обычай хорониться не только в землю, но и под землю стал теряться лишь в половине V века.
   Итак, мертвое население подземного Рима довольно пестро по вероисповедному составу, и христиане в нем -- наслоение, хотя господствующее численно, но верхнее, последнее. Правда, следует отметить, что в подземных кладбищах галереи христианских могил никогда не проникают в площади усыпальниц иноверных. Приближаясь к районам последних, христианские гробокопатели часто делали очень крутые и неудобные повороты, с единственной целью избежать неприятного близкого соседства. Единственное резкое отступление от этого правила, поместившее под знаменитой церковью Domine, que vadis, среди Христовых мучеников и первообращенных, склеп жреца Сабация, объясняется ошибкой фоссора, неумело открывшего галерею в чужой языческий могильник. Это не помешало, однако, фрескам в этой катакомбе слыть долгое время за христианский пир праведных, и -- уж не знаю, какому чуду приписать, что Винцентий, жрец Сабация, и небесная дева Вибия не успели самозванцами пробраться в список святых прежде, чем наука оказала церкви услугу -- разоблачить их (P. Saintyves). Еще резче повороты коридоров в тех случаях, когда ошибка фоссоров вдруг выводила какую-нибудь верхнюю галерею в склеп обыкновенного языческого колумбария. Энергия, с какой спешили исправить ошибку и заделать пробитое отверстие до лико возможной непроницаемости, свидетельствует, что случайность эта была серьезно неприятной. Быть может, не потому только, что она нарушала, так сказать, духовный комфорт христианских мертвецов и их верующих родственников, и не потому даже, что обнаруживала наличность тайного кладбища (мы увидим, что они не были тайными), а потому, что ошибка нарушала чужую собственность, вторгалась на чужую территорию, да еще заповедную (locus religiosus). Это должно было вести к неприятнейшим столкновениям и последствиям -- тем более, для людей "нелегального вероисповедания", religionis illicitae. Любопытно, что до сих пор не найдено в катакомбах следов кладбищ еретических, хотя церковные писатели упоминают об их отдельном существовании, упрекая сектантов, что они воровали для себя с кладбищ апостольской церкви тела знаменитых мучеников.
   Уже одна пестрота мертвого населения отнимает у могильного царства возможность таиться от государства. Количество христианских могил в римских катакомбах определяется в огромную сумму до шести миллионов погребенных. Если считать начало катакомб в середине I века, а последние похороны в них относятся к V веку, то выходит, что кладбища работали в течение четырехсот лет, принимая, таким образом, в недра свои, средним числом, по 15,000 трупов в год, по 41 трупу в день. Немыслимо допустить, чтобы не только в императорском Риме, с его бдительным полицейским надзором, но в каком бы то ни было обществе, обладающем хоть тенью цивилизации и благоустройства, исчезало без вести по сорока покойников ежедневно, и это -- не неделю, не месяц, а из года в год и даже из века в век. В настоящее время следует считать научно установленным взгляд, что в I и II веках христианские кладбища не подвергались преследованиям и были не только подземными, но и надземными: над гипогеями возвышались "монументы", "трофеи" и тому подобные обозначения, что это место свято и неприкосновенно (locus religiosus). Погребали своих мертвецов и навещали могилы их верующие, не таясь, с полной откровенностью, если не в качестве "христиан", то в качестве членов одной и той же погребальной ассоциации. Последних (colligia funeraticia) в Риме было очень много, учреждение их было разрешено сенатским постановлением весьма либерально и широко, императоры им покровительствовали. При этом -- любопытная подробность: чем демократичнее слагалась похоронная ассциация, чем беднее и ниже по общественному положению был состав ее членов, тем мягче относилось к ним государство и тем снисходительнее был его контроль. Чтобы устроить похоронную общину, "малые людишки" (tenuiores) -- бедняки, вольнотпущенники, рабы -- не нуждались в особой авторизации (Аллар.) Им лишь становилось в обязательство не устраивать общих собраний чаще одного раза в месяц. Государственный контроль, наблюдая за функциям этих демократических обществ, конечно, не имел возможности входить в разбирательство религиозных учений и различий. До богословско-полицейского "чтения в сердцах" Рим, в вопросах религиозных, вообще был не охотник, а особенно в данном случае. Для римского чиновника умирал не "христианин", но член такой-то похоронной ассоциации, за которого аккуратно внесены в общественную кассу все пожизненные взносы, а, следовательно, и нет никаких препятствий быть ему погребенным на кладбище ассоциации по такому-то и такому-то разряду. Членам демократических коллегий погребение обходилось очень дешево: 200--300 сестрециев (20--30 рублей). Состав правления похоронных ассоциаций -- их председатели, т.е. епископы, папы, и старосты-распорядители (actor, syndicus), т.е. дьяконы, -- был известен римской администрации. Де-Росси открыл документы, обличающие, что между римским епископатом II и III века и римской городской префектурой существовали официальные сношения, хотя, казалось бы по здравому смыслу и обычному представлению о гонительстве, поименная известность глав недозволенной религии (religio illicita) полиции недозволяющего государства должна была равняться для этих архиереев смертному приговору. Но, в глазах римского чиновника, христианский епископ до тех пор, пока он не обвинен в запретном вероучительстве официально, оставался не епископом, не духовным вождем религиозной общины, но просто президентом похоронного клуба, ответственным за денежные и уставные порядки учреждения перед административным блюстительством.
   Под эгидой похоронных обществ катакомбы очутились во II и III веках, с расширением христианской общины. Это -- золотой век развития катакомб. Что касается I века, то в нем еще лучше, чем привилегиями ассоциаций, подземные кладбища ограждались от полицейских придирок строгими правами частной земельной собственности. Кладбища ютились на землях и под землями частных владельцев (Цецилии, Флавии и т.д.). Каждый римский усадьбовладелец был волен устроить свою фамильную усыпальницу в границах своей земли, как ему было угодно. Задавшись вопросом, каким образом частные усыпальницы римских бар могли превратиться со временем в публичные кладбища, Аллар нашел ответ в LXXI главе Петрониева "Сатирикона" -- в завещании Тримальхиона:
   "Потом, переводя взгляд на Абинну, сказал: -- Что ты, дорогой мой, на это скажешь? Ведь ты воздвигнешь надо мною памятник, как я тебе заказал? Я очень прошу тебя: изобрази у ног моей статуи собачку мою, венки, сосуды с ароматами и всякие гладиаторские бои, (мною данные); чтобы я, по милости твоей, немного и после смерти пожил. Затем, значит, отвожу я под памятник по прямому фасаду 100 футов, а по боковому -- 200. (Это для сада.) Насади вокруг праха моего яблонь разных, грушек, вишенок, (omne genus pomorum), а также обширный виноградник. Потому что большая это со стороны нашей ошибка, что, при жизни, мы домы наши украшаем, а о тех домах, где нам дольше быть, не заботимся. А поэтому прежде всего желаю, чтобы на памятнике написано было: "Этот монумент наследованию не подлежит". (Нос monumentum heredem non sequitur")1. г Перевод Вл. Ал. Амфитеатрова.
   Дошедшие до нас подлинные завещания римских богачей (манускрипт X века: копия с оригинальной надписи на мраморе, -- в Базельской библиотеке; мрамор Фабретти в музее Урбино) подтверждают сатирическое завещание, составленное настолько правдиво, что, по справедливому замечанию Аллара "ему недостает только подписи и печати свидетелей". Римские капиталисты устраивали себе не могилы, а целые потусторонние усадьбы и -- раз эти загробные помещики соглашались несколько потесниться во владениях своих, то -- места для мертвых гостей мертвые хозяева могли отвести довольно, а выбор гостей, конечно, зависел от живой семьи и ее pater familias'a. Последний был волен допустить в семейный склеп для погребения кого ему было угодно, признав связь мертвеца с своим родом, хотя бы в качестве клиента; в том числе, конечно, и просто своих единоверцев, qui sint ad religionem meam pertinentes. Дать мертвецу честное погребение -- по римским понятиям, самое почтенное и святое дело, обязательное для порядочного человека. Поэтому гостеприимство чужим трупам со стороны кладбищевладельца никого не удивляло, скорее удивил бы отказ в месте для погребения.
   Было бы длинно и скучно исчислять, какие именно фамилии и лица дали, в порядке частного кладбищенства, приют известным христианским мертвецам, -- тем более, что некоторые примеры тому, сами собой, выступят вперед в течение дальнейшего рассказа.
   Частным кладбищенством I и II века объясняются многие особенности в построении катакомб, начиная с их, казалось бы, совершенно излишних извилин и многоярусности. Гипогеи Рима опускаются в глубь иногда до пяти этажей, причем верхний отстоит на семь-восемь метров от поверхности, а нижний уходит до двадцати пяти метров. Де-Росси высчитал, что при трех этажах, под площадью в 125 кв. футов умещается семьсот метров галерии, дающих приют, по смете отца Марки, 3,500 мертвецам. Думали когда-то, что, превращая кладбища в многоэтажные лабиринты, христиане искали самозащиты от вторжения в подземное царство надземной полиции. Но дело объясняется гораздо проще. Исследуя планы различных гипогеев, де-Росси открыл, что, если зачеркнуть в них позднейшие обрастания могилами, первоначальные основные кладбища оказываются ограниченными в небольших площадях довольно правильных геометрических финур. Это -- подземное отражение земельной размежовки первых веков.
   Наибольший христианский гипогей частного происхождения и значительной древности, едва ли не I века, открыт был Ж. Б. де-Росси на Аппиевой дороге в двух милях от Рима. Он носил имя как раз той Люцины, о которой говорилось в начале этой главы. И занимал обширную площадь: 100x300=30,000 кв. футов. Это владение -- praedium -- принадлежало роду Корнелиев Эмилиев или Цецилиев несколько столетий, и -- как одной Люцине I века приписывается честь похоронить в своем гипогее на Остийской дороге тело апостола Павла, так Люцина III века хоронит в гипогее на Аппиевой дороге святого родича своего, папу Корнелия, умученного в гонение Галла. Разумеется, такое щедрое на землю кладбище исключительно и выходит из общего правила. При дороговизне земли в окрестностях Рима кладбищевладелец не имел возможности отдать мертвецам большого куска из своего участка. Зато вглубь кладбище может опускаться сколько угодно, соблюдая лишь одно условие -- не прорываться в смежное владение, в участок соседа. Таким образом, к услугам христиан предоставились огромные выемки почвы, со строго определенными границами, воспрещавшими кладбищу расширяться в площади, -- отсюда и геометричность, -- но углубляться оно имело право, насколько возможно. Но слишком удаляться от земной поверхности человеку физически немыслимо, тем более для склада трупов, которые предполагалось иногда посещать. Да и на 25 футах глубины в римской почве заступ встречает уже непобедимую скалу или воду. Поэтому, с течением времени, когда верхний слой кладбища заполнялся мертвецами, -- что особенно быстро наступало в нишах (arcosolia) и галереях у могил знаменитых мучеников, ибо каждому хотелось быть погребенных поближе к этим чтимым святым, в их cubicula, -- тогда христиане, принужденные прорывать дальнейшие ярусы склепов, в усиленных заботах об экономии места старались пробуравить как можно меньшее пространство как можно большим количеством узких галерей. Обычная ширина их 80 сантиметров.
   Гробовые полки (loculi) в этих коридорах поднимаются в три, четыре -- до шести рядов. Росси справедливо сравнивает эти кладбища по системе полок с библиотечными шкапами. Но есть галереи, где число полок -- от десяти до тринадцати. Среднее -- на шесть миллионов могил -- пять рядов. Таким накоплением трупов создавались кладбищенские подземные урочища, острова могил, известные сейчас под шестьюдесятью или даже семядесятью двумя именами и находящиеся в разных концах Рима. Огромное большинство этих кладбищ носило или и до сих пор носит имена их первых частных владельцев: Домитиллы, Бальбина, Каллиста и т.п. Любопытно, что никто из названных не погребен в кладбищах, носящих имена их: очевидно, они были только собственниками гипогеев и, так сказать, пристанодержателями мертвецов опальной религии. Так же объясняются названия катакомб именами лиц совершенно неизвестных или незначительных в памяти церковной летописи: катакомбы Претексата, Апрония, Иорданов, Новеллы, Понтия, Максима и т.п. Впоследствии, с торжеством христианства, собственнические имена были вытеснены сперва из народной речи, потом и из литературы, именами святых, погребенных в их кладбищах. Так, кладбище Домитиллы стало кладбищем свв. Нерея, Ахиллея и Петрониллы; кладбище Бальбина -- кладбищем св. Марка; кладбище Каллиста -- кладбищем св. Сикста и св. Цецилии. Во многих катакомбах это вытеснение -- дело такой давности, что, за именем святого, вовсе забылось владельческое имя: кладбище св. Агнесы, св. Принциллы, св. Панкратия, св. Ерма. Наконец целый ряд катакомб определялся именами урочищ, к которым они прилегали: "у двух лавров" (inter duas lauros), "у Нимф" (ad Nymphas) и т.п. Некоторые из катакомб этой категории носят названия, более приличные трактиру или постоялому двору, чем кладбищу: напр, "у медведя в колпаке" (ad Ursum pileatum). Быть может, так оно и бывало в крутые для христианства времена, что постоялый двор трактирщика-христианина, открытый перед ним фасадом для живых, прикрывал задним двором своим или виноградником вход в гостиницу для мертвых... От Лампридия, биографа Александра Севера, мы знаем о любопытной тяжбе между христианской общиной и товариществом трактирщиков за какую-то загородную землю. Терпимый император- синкретист, имевший в божнице своей изображения Орфея, Моисея и Христа, присудил землю христианам, мотивируя решение тем, что -- пусть лучше на земле этой, по какому бы то ни было чину, Бога славят, чем выстроен будет кабак (Melius esse, ut quomodocumque Deus illic colatur, quam popinariis dedatur). По мере распространения христианства между римскими землевладельцами, кладбища разных имен рано или поздно становились более или менее близкими соседями. Как скоро, счастливым ли случаем обращение к Христу хозяев или просто скупкой промежуточных земель, христиане или христианские похоронные общества получали свободу действия на смежных участках, они проводили от кладбища к кладбищу соединительные коридоры. Некоторые исследователи предполагают, что все подземные кладбища Рима в древности были соединены между собой, хотя теперь, даже и между исследованными тридцатью, множеством ходов потеряно, засыпано или разрушено. Практически такое полное объединение римских гипогеев вряд ли было возможно: все островки кладбищ расположены по скатам холмов (это правило наблюдено и установлено о. Марки), и между ними, следовательно, лежат глубокие долы, овраги, болотистые стоки дождевой воды, почва которых совершенно непригодна для подземных галерей. Но работ с целью возможно более широкого обобщения кладбищ, несомненно, было произведено много. Передают трагический случай, что в восьмидесятых годах прошлого столетия две англичанки-художницы, опустившиеся в катакомбы св. Каллиста без проводника, вышли после трехдневных блужданий, из сточной ямы на Монте Пинчио. Я написал когда-то на эту тему рассказ, но теперь считаю его совершенно невероятным, -- по крайней мере, в той части его, что касается катакомб св. Каллиста. Отрицать факт, что англичанки заблудились, не смею, ибо видел этих несчастных несколько лет спустя после их приключения собственными глазами. Но если их нашли на Пинчио, то вошли в какие-то катакомбы они, конечно, не у св. Каллиста, а где-нибудь на Фламиниевой дороге или, в крайнем случае, у Porta Salaria, хотя и это ужасно далеко.
   Геометричность катакомб типически отличает их от песочных ям и каменоломен, с которыми их прежде смешивали и от которых думали вести их первое происхождение. Вулканическая почва Рима имеет три типа наслоя: чистая пуццолана (puzzolano puro), зернистый туф (tufo granulare) и камневидный туф (tufo litoide, tufo calcare, travertino) -- одного существа, но отличные по степени своей плотности, в зависимости от известковых примесей. Чистая пуццолана -- сыпучая почти как песок; зернистый туф -- компактная земельная масса, камнеподобная, но мягкая; туф-литоид -- камень большой твердости, фундаментальный строительный материал. Различать христианское религиозное происхождение вырытых ходов от языческого промышленного возможно уже по характеру почвы, в которую углублено рытье. В то время как промышленники интересовались исключительно пуццоланой в чистом виде (для фабрикации цемента) и туфом- литоидом, как строительным камнем, христиане одинаково избегали жил первой, как слишком слабого, "не держащего", грунта для могилы, и пластов второго, как, наоборот, слишком твердых и непосильных для всегда спешной работы немногочисленных фоссоров. Христиане работали исключительно в зернистом туфе, который, во-первых, легко поддавался их киркам и мотыгам, а во-вторых, имеет способность быстро крепнуть под влиянием воздуха, придавая вечную несокрушимость сводам коридоров и могил, в нем вырубленых. Промышленная добыча пуццоланы или каменного туфа следовала за породой, которой искала, -- куда жила поведет. Поэтому рисунок каменоломни, при сравнении его на плане с рисунком любой катакомбы, выдает свою случайность неправильностью линий, ползущих, так сказать, в самодавлении, по направлению добываемого материала (см. рис. 1). Наоборот, рисунок катакомбы всегда отличается целесообразностью правильных, по большей части, прямолинейных очертаний. Там -- дыры, а здесь -- ходы. Там -- ямы, а здесь -- комнаты, крипты. Там работали, чтобы, истощив почву от пуццоланы, забросить место, как бесполезное; здесь работали, чтобы сохранить место на века. Одно из античных римских кладбищ св. Агнессы прилегает к старой каменоломне, и на примере его, любопытный зритель может наглядно видеть типическую разницу катакомбы от латомии (Мартиньи). (См. рис. 2 и 3).
   Благочестивое стремление объединить своих мертвецов кладбищем, как живые объединяются, вполне в духе IV и V века, когда катакомбы пользовались особенно благочестивым вниманием и почетом. Папа Дамазий (366-384) упорядочил катакомбы внешним благоустройством, разметив мраморными досками с каллиграфическими надписями улицы и переулки великого подземного города мертвых и снабдив эпитафиями могилы наиболее чтимых и достопамятных мертвецов. В эту пору посещал катакомбы, как паломник, блаженный Иероним и выносил из них столь грозные христианские впечатления, что не сумел их выразить иначе, как эффектной цитатой из язычника Вергилия. Другой посетитель той же эпохи, поэт Пруденций (р. 348), описывая крипту св. Ипполита (III века), говорит о роскошных мраморных лестницах, которые в нее вели, и о многочисленных окнах-пробоинах (lucernarii), благодаря которым в катакомбе было светло, как днем. Показателями произведенных объединительных работ остались входы в катакомбы -- слишком многочисленные для потребностей даже столь огромного кладбища. Они обличают, что первоначально каждая частная крипта имела свой собственный отдельный вход; когда же крипты слились в одно целое кладбище, сохранились, хотя и ненужные, их старинные частные лазы. Катакомбы развивались до V века, оставались излюбленным местом благочестивых восторгов и праздничного паломничества до века седьмого. Они спокойно пережили нашествия готов, гуннов и вандалов и иконоборческие смуты, когда император Лев грозил не оставить в Риме ни одного вещественного предмета для поклонения и разбить в куски саму статую св. Петра. Но в январе и феврале 775 года Рим был обложен полчищами лонгобарского короля Астольфа. Рима взять не смогли, но, за чертой его, в Кампании, свирепствовали и грабили чудовищно, а в особенности усердно набросились на катакомбы. Богатств чрезмерных там в это время, пожалуй, уже не было, но лонгобардский вождь был ханжа, и воины его "с благочестивой ревностью рыскали по кладбищам мучеников, разыскивая святые кости, которыми дорожили паче золота, надеясь развезти мучеников под какими угодно именами по церквам своей родины и дорого продать. Люди эти рылись с алчностью золотоискателей... Так что Астольф воспользовался осадой Рима, чтобы как можно больше найти святых тел, выбрать их с кладбищ и отвезти в Ломбардию" (Грегоровиус). Вероятно, именно этот страшный разгром побудил папу Павла I (757--767) заняться, вместе с перестройкой части катакомб, наиболее пострадавшей от варварских неистовств, перенесением еще уцелевших от лонгобарского грабежа мертвецов в черту города, за крепкие и вооруженные римские стены. "Целые недели и месяцы звучали в Риме гимны процессий, а через ворота въезжали один за другим фургоны, нагруженные черепами и костями или саркофагами". С тех пор, как мир стоит, история не видала такой оптовой фабрикации святых, удивительной даже для XX столетия, тоже далеко не отсталого по этому производству. "Перемещение римских усопших откликнулось шумным эхом по всему свету; молва раздразнила алчность далеких народов в Галлии и Германии, и вот, от англов, франков и германцев поскакали в Рим гонцы выпрашивать хоть крохи какие-нибудь от этих сокровищ. Кости римлян, останки людей всех состояний, возрастов и классов, потекли в глушь и глубь густых германских лесов, чтобы лечь под алтари монастырей и принимать благоговейное поклонение от людей той земли, в которой тлели кости легионов Вара и Друза. Вообще, это было преудивительное переселение римских покойников на север и запад" (Грегоровиус). Спрос рождает предложение, -- и вот, в течение двух почти веков затем, римляне вели "формальный торг мощами, реликвиями и святыми иконами. Можно с положительностью сказать, что этим и, может быть, еще продажей списков древней литературы, ограничивалась вся их индустрия. Безчисленные полигримы, посещавшие Рим, не хотели покинуть святого города, не унося с собой священной памятки. Они покупали реликвии, кости из катакомб, как нынешние путешественники приобретают камеи, картины и статуи. Но одни лишь государи или епископы были в состоянии приобретать целые тела. Многие духовные лица в Риме обратили тайный торг мощами святых в корыстную профессию, и легко можно вообразить, какие мошенничества они позволяли себе при этом. То и дело крали римских покойников из их древних могил. Сторожа при катакомбах и церквях не спали ночи напролет, в постоянной тревоге, словно ожидая нападения гиен. И, действительно, воры кружили вокруг желанной им добычи, пускаясь для достижения своих целей на тысячи плутней, либо прибегая к прямому подкупу. Для них было даже безразлично, какого именно покойника успеют они выкрасть. То и дело вор у вора дубинку крал, и обманщики сами оказывались обманутыми, потому что покойники фальсифицировались, не хуже вина, и выпускались в продажу под какой угодно маркой. В 827 году франки украли и увезли в Суассон останки свв. Марцелина и Петра. В 849 году один священник выкрал из Рима тело св. Елены или какой-то другой покойницы, которую он выдавал за мать Константина. Обладание священными останками для людей тогдашнего века представлялось чем-то столь драгоценным, что позор воровства искупался этой благодатью, как невинный обман с доброй целью. Нередко, впрочем, папы давали свое согласие на вывоз римских святых за границу, так как никогда не было недостатка в страстных мольбах о даровании подобной милости" (Грегоровиус). К огорчению для римского духовенства, рудник мощей не мог быть вечным и, хотя и после долгой эксплуатации, истощился. А вместе с его истощением захудала и слава катакомб. Дамазиевы надписи копировались пилигримами еще в VIII веке. Потом катакомбы стали глохнуть, как старые, оставленные и упраздненные кладбища, откуда выбраны все мощи, перемещенные в раки католический церквей. Слабые литературные известия о катакомбах имеются от X и даже от XII века. Затем память о них почти исчезает из мира до XIII века, когда она всплывает, но без всяких серьезных для судьбы катакомб последствий, в компилятивной книге "Чудесные достопримечательности города Рима" (Mirabilia urbis Romae). Впрочем, Грегоровиус относит этот путеводитель к более ранней эпохе, а именно к концу XI века. Настоящее же воскресение ждало катакомбы только в 1578 году, когда случай возвратил Риму подземное кладбище св. Присциллы на Via Salaria, а знаменитый Антонио Бозио, которого Мартиньи справедливо называет "истинным Христофором Колумбом подземного Рима", принялся за их научное исследование. Некоторые знатоки пробирались в них и раньше. Приступив в работам в катакомбах, Бозио нашел графиты ученого археолога XV века Помпония Лето. Этот деятель Возрождения, вместе с некоторыми гуманистами, был заподозрен инквизицией в отступничестве, будто бы возвратился к служению старым языческим богам. Чтобы обезопасить свои собрания, компания язычествующих археологов перенесла их в позабытый тайник катакомб (Boissier). Это романическое до- мышление, однако, вряд ли основательно, так как, кроме Помпония Лето, найдены были в катакомбах от 1467 года надписи какого-то пизанского аббата из монастыря св. Ерма с восемью монахами, а от 1490 года принца Райнуцио Фарнезе с товарищами. Прямыми же предшественниками Бозио были уже в XVI веке -- Панвинио, доминиканец Альфонс Чаконио (Ciacconio) и археолог бельгийскою происхождения Филипп Вэнк (Wingh).
   Таким образом, историю христианских катакомб можно разделить на периоды:
   1. Строительный. От 60 годов I века (эпоха Нерона) по 60 годы IV века (эпоха папы Дамазия).
   2. Охранительный. От папы Дамазия по VIII век включительно.
   Известный христианский археолог, аббат Мартиньи, называет этот период "периодом благочестивых паломничеств" и начинает его с последних лет III века. От конца этого периода (VII века) до нас дошли любопытные путеводители и списки римских святых мест (каталоги и итинерарии), один из главных источников к богато разработанной ныне топографии античного Рима (Иордан, Фридлендер, Гильберт, Рихтер и др.). Счастливым временем периода была половина VI века, с папой Иоанном III (559- 572), который "любил и перестроил кладбища мучеников" (mavit et restaurant coemeteria santorum martyrum").
   3. Упадочный. С разграбления Рима лонгобардами в 755 году по 846 год, когда, Рим опустошен был набегом сарацинов.
   Этот же период можно было бы назвать "торговым", так как, в течение его -- мы видели -- римское духовенство бросило кости своих мучеников, уцелевшие от варварского грабительства, на всемирный рынок. В 795 году по велению папы Льва III, произведены были последние поправки и перестройки в катакомбах св. Каллиста, -- последние в древнем строительстве катакомб.
   4. Период забвения и смутных преданий.
   С X века по XIII (книга "Римских достопримечательностей") и с XIII по вторую половину XVI.
   5. Период научного изучения. С 1578 года по настоящее время.
   В этом периоде история катакомб есть в то же время библиография их исследования. Вот ее главнейшие моменты, выраженные в именах значительнейших писателей и деятелей.
   1. Антонио Бозио (ум. 1629). "Подземный Рим" (Roma Sotterranea). Первое итальянское издание in folio, Roma 1632. Более известно в латинском издании Арринги, 1662.
   2. Марк Антонио Больдетти (1663--1749). "Наблюдения над кладбищами свв. мучеников и древних христиан Рима" 1720. Ит.
   3. Джованни Марангони (1673--1753). "О кладбище св. Викторина", 1740. Лат. (К этой же группе катакомбистов надо отнести Рафаэля Фабретти, 1618--1700.)
   4. Джиованни Гаэтано Боттари (1689--1775). Грандиозный комментарий к труду Бозио. 3 тома in folio. 1737, 1746, 1754.
   5. Jan Baptiste Louis Seroux D'Agincourt (1730--1814). "Histoire de l'art par les monuments". Фр.
   Все поименованные могут назваться учениками и подражателями Бозио. Заслуга их только в том, что они продолжают, комментируют и поверяют его великие открытия. На почве этих работ Бозио изучение катакомб развивалось слишком 200 лет до
   6. Отца Марки (padre Marchi), который открыл новую эру в сказанном изучении, обосновал его на данных многочисленных документов средневекового паломничества (итинерариев и др.), опубликованных разными изыскателями (Boucher -- 1634, Мабильон, кардинал Томази -- 1747) в течение XVII, XVIII и первых десятилетий XIX века. Громадное сочинение о. Марки о катакомбах ("Monumenti delle arti cristiane primitive") осталось неоконченным. Вышел в свет только первый том его -- Архитектура.
   Направление о. Марки усвоил, развил и усовершенствовал гениальный ученик его
   7 Граф Джан Баттиста де-Росси (1822--1894).
   Назвать это имя значит указать альфу и омегу современной науки о катакомбах и первобытном христианском искусстве. Работы Росси (в сотрудничестве с братом Микеле Стефано де-Росси) представляют собой для этой отрасли исследования такой же колоссальный центр, каким для XVII и XVIII веков было наследие Бозио. Все исследователи после Росси не более, как комментаторы (апологеты или полемисты) и популяризаторы его удивительных открытий и глубокомысленных, на основании их, выводов и догадок.
   Де-Росси отказался от прежней системы разысканий катакомб, которую можно назвать археологической, так как она руководилась историческими материалами о направлении, уходивших от Рима, публичных дорог и, оставив этот случайный признак лишь вспомогательным, построил собственную систему -- геологическую, руководствуясь неизменным признаком, что строители катакомб всегда работали только в зернистом туфе и изредка в почве речного наноса (depots fluviatiles; по геологу Брокки -- таковы только катакомбы св. Валентина). Вооружась геологическим принципом, Росси, за полвека своей работы, поставил науку о катакомбах точнее и прочнее, чем успели три века предшествовавших ему трудов. Не говорю уже о том, что изыскания де-Росси дали богатейший материал исторический, юридический, общественно и религиозно-бытовой, им же в значительной степени освещенный и разработанный. Де-Росси если не создал, то настолько обогатил историю христианских надписей, что достоин считаться в числе ее основателей.
   Первым художником-копировалыциком воскресших катакомб надо считать, кроме самого Бозио, его друга и сотрудника, бельгийца Жана Счастливого (L'Heureux, Macarius). Но замечательная работа его бесплодно пролежала в рукописи почти три века и была издана только в 1856 году (отцом Гарруччи). В XIX веке достойны упоминания художественные воспроизведения катакомб француза Луи Перре (Perret) и его сотрудника Савиньяна Пети (Savinian Petit), и русского Ф. Реймана, отдавшего катакомбам всю свою жизнь и дарование. Этот человек, лишь недавно скончавшийся, в обратность управителю в евангельской притче, талант свой, в буквальном смысле, из земли вырывал. Как, впрочем, и все катакомбийцы.
   От эпохи Нерона катакомбы не сохранили ни знака, ни буквы. Ничто не намекает, чтобы они существовали при Нероне. Ни следа ни от его эпохи, ни от его гонения. Древнейшая надпись, которую катакомбы сберегли, относится к 71 году, к третьему консульству императора Веспасиана, если только плита с надписью не занесена в подземелье случайно взятая, как материал, для могилы новой откуда-нибудь с могилы старой (Фрикен). Подобные случаи очень часты в катакомбах. Такого происхождения, например, плиты, помеченные языческой погребальной формулой "D. М." (Diis Manibus, божественным манам = духам = хранителям мертвеца-имярека) или имеющие на обратной стороне чертеж доски для игры в кости и т.п. Первых -- с литерами D. М. -- Росси насчитал 35 на 12,000. Пользование старыми мраморными досками или кирпичами с древней надписью вызывалось, конечно, соображениями, по преимуществу, экономическими. Обыкновенно в таких случаях фоссоры поворачивали древнюю доску исписанным лицом внутрь могилы, а на чистой оборотной стороне делали новую надпись. Иногда же они и того не делали, а пользуясь какими-нибудь старыми разбитыми досками, составляли их как попало, лишь бы сошлись краями куски материала. Поэтому весьма часто половина какой-нибудь надписи перекочевывала с одной могилы на другую. Так, напр., на одной могиле мы читаем: ASCLE, а на другой PIODOTUS -- две разъединенные части имени "Асклепиодот". На иных могилах буквы надписей перепутаны в кладке так нелепо, что слагают сочетания, не имеющие никакого смысла, которых нельзя ни прочитать, ни произнести. Толковалось это исследователями разно. Некоторые принимали за тайный шифр, другие за оплошность фоссоров, которые либо спешили, либо были небрежны. Орацио Марукки доказывает, что это -- не так, а будто бы, фоссоры делали подобные искажения нарочно, чтобы "предупредить верующих, что в могиле лежит не тот покойник, имя которого еще можно прочитать на доске, а темный зауряд-христианин, оставшийся без эпитафии". Мне это объяснение кажется натянутым, но дело не в том, а в факте обильного существования таких надписей, нарочном или случайном. В 1802 году в катакомбах Присциллы была найдена могила девушки с надписью на ней, через три кирпича:

LUMENA РАХТЕ CUMFI.

   Не трудно заметить, что надпись обессмыслена неправильной кладкой кирпичей. Переложив первый на третье место, получим совершенно правильное надгробное обращение:

PAX TECUM FILUMENA.

   Мир тебе Филомена!
   Этого римским монахам было достаточно, чтобы изобрести новую святую -- Филомену, культ которой в XIX веке ознаменовался двумя пространными житиями (Жана Дарш, 1870, и Луи Пети, 1875), написанными совершенно во вкусе и в тон старинного "Пролога" или "Золотой легенды", с свирепым мучительством, с видениями ангелов, с потрясающими чудесами и исцелениями и т.д. Новый культ особенно понравился во Франции: капелла св. Филомены, основанная одним священников, тоже достигшим святости (cure d'Ars), привлекла 300,000 паломников, создавался женский полумонашеский орден Дев св. Филомены (Filles de Sainte Philomene) и т.п. После такого успеха
   Ватикан, хотя и в нем находились скептики, относившиеся к мученице Филомене с совершенным недоверием (Ulysse Chevalier), не решился отвергнуть новую святую, и 3 апреля 1906 года папой Пием X утвержден ритуал ее чествования и отслужена торжественная месса в день годовщины обретения ее "мощей"... Между тем, Марукки (далеко не из вольнодумцев и разрушителей) и другие ученые специалисты по исследованию катакомб пришли к совершенно точному выводу, что могила, в которой найдена мнимая Филомена, принадлежит IV веку и, следовательно, никакой мученицы заключать в себе не может, а надпись случайна и попала на могилу с какого-то совсем другого надгробия (Р. Saintyves).
   Много обломков попало в глубину еще более случайным путем: падая с поверхности земли через отверстия люминариев, отдушин для света и воздуха, -- foramina, -- которых множество велел нарубить Константин Великий, а раньше он и то проделывались, то заделывались -- в соответствии тому, терпела ли церковь гонение или пользовалась временным миром.
   Сквозь люминарии или луцернарии в недра катакомб попадали самые удивительные вещи. Некоторые из отдушин были обращены неведением надземных жителей просто в мусорные ямы, служившие для целей своих целыми столетиями. Пробравшись на четвереньках в катакомбу "У двух лавров" (ad duas Lauros) -- близ могилы св. Елены на дороге Лабиканской -- Росси нашел в ее крипте, к великому своему удивлению, один из люминариев еще открытым. Но через это жерло в гипогей спущена была масса нечистот и падали в том числе совсем свежие внутренности быка (Росси).
   Следы изящной отделки, просторные свободные входы древнейших кладбищ, откровенно примыкающие к самым шумным пригородным дорогам, убеждают исследователя, что в первом веке христианин кладбищ своих от государства не прятал и за целость их не опасался. Наоборот, чем позднее время, тем яснее выражают катакомбы идею страха перед возможным насилием, если не со стороны власти, то со стороны распущенной черни, которая, превратясь из италийской в варварски международную, утратила вместе с тем и суеверное благоговение к каждой могиле, столь свойственное латинской расе. Осквернение могил -- способ враждебной манифестации совершенно не римского характера. Христианские источники, свидетельствующие о подобных безобразиях, -- африканского (Тертуллиан, св. Киприан) или азиатского происхождения. Для римлянина могила защищена уже наличностью в ней правильно похороненного (условие justae sepulturae), т.е. преданного земле (inhumatus), трупа. С этого момента могила становится местом заповедным, священным (locus religiosus) и не отчуждаемым. Оно исключается из области предметов человеческого права (res humani juris) и входит в область права божественного (res divini juris). "Тела, получившие правильное погребение, т.е. зарытые в землю, воспрещается тревожить в местах их упокоения", гласит рескрипт Марка Аврелия, не делая никаких исповедных различий (Ульпиан. Dig XLVII. XII. 3, 4). Таким образом, однажды положенные в землю, тела христиан имели верное убежище, если не от свирепостей черни, то, по крайней мере, от осквернения их законными властями (Аллар).
   Итак, во II и III веке широкие входы засыпаются, прорываются фальшивые галереи, прокладываются тайные лазейки, многие коридоры искусственно разрушены, чтобы отрезать святотатцам путь к особо почитаемым гробам, устраиваются потаенные церковки, выводятся подземные обходы к заброшенным "песочницам". Сравнивая кладбища разных веков, древние сразу можно выгодно отличить по богатству и красоте фресок и скульптурных украшений. Видно, что христианин-художник имел свободу работать для своего кладбища, а христианин-приобретатель свободу перемещать надгробные мраморы из художественных мастерских в кладбищенские подземелья, и оба не боялись, что один платит за труд, который завтра может быть разрушен. Отличительной чертой древнейшего искусства в катакомбах является его близкое родство с ремесленным художеством языческим, напр, помпейским. Де-Росси доказал, что некоторые саркофаги и плиты вышли из языческих мастерских и только приспособлены на христианский вкус и к требованиям христианской символики.
   Крупная цифра протяжения на 876 километров становится менее внушительной, если ее разделить на 400 лет работы; 2,2 километра в год, по шести метров в день, при средней высоте ходов в два метра и ширине, допустим даже, в метр, т.е. всего по 12 кубических метров в сутки. Это, при легком грунте вулканического туфа, работа на постоянную смену не более как восьми рук, со всем -- с уборкой земли и щебня. Относительно уборочных средств, пока царила теория таинственности катакомб, ученые напрасно ломали головы над загадкой, как и куда девали христиане груды вырытой земли, так как они необходимо должны были выдать их язычникам. Загадка эта напоминает известную мистификацию английского короля Карла II с его ученым вопросом о разнице в весе ведра воды с живой рыбой и без рыбы. Гипотез об уборке христианами вырытой земли было предложено множество и все никуда негодные, а -- "ларчик просто открывался". Легальная практика христианских похоронных ассоциаций II века и частных кладбищ первого совершенно упраздняет этот вопрос: христиане и могилы рыли, и землю убирали, как им надо было, никем не препятствуемые. В эпоху Нерона, если христиане уже имели кладбища, отдельные от иудеев, что по моему убеждению, совершенно невероятно, то их подземные галереи были еще только в зачатке и, разбросанные в разных концах за городской чертой, должны были представлять собой, каждая в отдельности, маленький частный склеп в несколько метров длины, -- скорее ловушку в случае обыска, чем убежище. Таким образом, одну из самых главных и эффективных декораций, привычно искажающих представление о древней христианско-языческой распре, декорацию катакомб, надо для неронической эпохи признать совершенно несостоятельной. Как бы красиво ни изображал Майков в своей поэме заутреню будущих "живых факелов Нерона", этой заутрени никак нельзя было спеть в катакомбах по множеству причин, из коих первая и самая существенная: еще не было христианских катакомб.
   Отступать от этого положения, заставляя римлян враждовать с христианством еще в те времена, когда христианства не было, значит работать на исторический предрассудок. И, как бы ни было красиво искусство, но строится на фундаменте предрассудка оно всегда непрочно. На что уже великолепны стихи Лермонтова:
   
   Это случилось в последние годы могучего Рима.
   Царствовал грозный Тиверий и гнал христиан беспощадно...
   
   но историческая произвольность и в них неприятна, так как не надо быть богатым знатоком истории, дабы сказать:
   -- О великий поэт, все это прекрасно, но грозный Тиверий жил не в последние годы могучего Рима, никогда не гнал христиан, которых при нем еще и по имени не было, а напротив, почитается в апокрифах их защитником, и, наконец, если хочешь, даже никогда не царствовал, так как приципат и царство суть две вещи весьма различные...

II

   Предание, не обоснованное ни на каком документе, но весьма значительной давности, восходящее до II века, настаивает на том, что жертвами первого гонения среди безвестных мучеников пали и великие столпы римской церкви, лавроносные князья ее, laureati principes, апостолы Петр и Павел. Прежде гибель их относили, согласно Евсевию Памфилу (в первой половине IV века) и бл. Иерониму (331--420), к 67 -- 68 годам, но даты эти опровергнуты изысканиями Тюбингенской школы. Предание гласит, что апостолы умерли в один и тот же день; однако церковные писатели уже довольно ранней эпохи сомневались в том. Пруденций (р. 348) и бл. Августин (354--430) полагали, что легенда имеет в виду один и тот же день календаря, но Павел умер годом позже Петра.
   Адольф Гарнак искусно доказал, что и различие это, и сама дата -- результаты искусственной арифметической выкладки, подгоняющей задачу к готовому решению. Так как церковная легенда предполагает, что после отшествия Иисуса Христа от земной жизни (29 или 30 г. хр. эры) [Евангельское сказание определяет земную жизнь Иисуса Христа в 34 года. Но еще Кеплер в XVII веке ("De Jesu Christi, Salvatoris nostri, vero anno natalitio", 1606) вычислил, что лунное затмение, сопровождавшее смерть Ирода Великого, приходилось на 13 марта 750 года римской эры, т.е. 4 года до Р.Х., и, следовательно, основная дата нашей эры церковью VI века (Дионисием Малым в 525 году) была высчитана ошибочно. В настоящее время для земной жизни Спасителя западной наукой церковной приняты хронологические даты: Рождество -- 748 год римской эры (5 до нашей), Крещение в Иордан -- 778 (25 нашей). Распятие -- 782 (29 нашей). Но так как Климент Александрийский утверждает, что страдания, смерть и вознесение Иисуса Христа относится к 16 году правления Тиберия цезаря, а это дает 783 год римской эры и 30 нашей, то многие хронологи предпочитают эту дату] апостолы 12 лет жили в Иерусалиме, а затем Петр 25 лет епископствовал в Риме, то 30+12+25=67. Из современных европейских историков христианства усердно придерживаются старой поздней даты, кроме писателей-католиков, приемлющих предание, как писание, в каждой букве, англичане: -- столь популярный у нас в России Фаррар, Рэмсей и А. Барнес. Последний, в специальном исследовании о св. Петре, горячо защищает и весьма шаткую теорию о долговременном епископате ап. Петра в Риме, с 42 года по Р.Х., первого года правления цезаря Клавдия ("St. Peter in Rom and his tomb on the Vatican hill", London 1900). С другой стороны, англичанину же, епископу Ляйтфуту (Lightfoot) принадлежит вместе с немцем Адольфом Гарнаком честь наиболее острого и решительного опровержения этих гипотез. Первый (1828--1889) ведет эту полемику в своем исследовании о Клименте Римском (1869). Второй -- в "Хронологии древней христианской литературы", колоссальном произведении, весьма нелюбимом католическим духовенством, так как первый том неотразимого труда Гарнакова весь проникнут идеей борьбы с легендой основания римской церкви Петром и его епископата в Риме. Из французских критиков наиболее резким отрицателем той же гипотезы является Эрнест Аве (Havet), который этого предания даже не обсуждает, а просто его отвергает, как невозможность. Для Альберта Ревиля "основание римской церкви Петром не может обозначать, исторически, ничего иного, как -- наличности "петровой" партии, т.е. иудео-христианской, в первом периоде, когда община формировалась". В новейшей Франции отрицание поддерживают усердно, столь громко прославленный в последние два десятилетия, Альфред Луази (Loisy) со своей школой, в Италии -- Семериа (Р. Semeria, "Dogma, gerarchia е culto nella chiesa primitiva"). Полемика эта -- дело давнее. Начинателем ее считают Марсилия Падунского, автора книги "Защитник мира" (Defensor pads, 1324), который за эту ересь свою и был отлучен от церкви папой Иоанном XXII.
   Начиная с XVI века, протестантские богословы энергически оспаривают не только римский епископат св. Петра и мученичество его в Нероново гонение, но и само пребывание главенствующего апостола когда-либо в Риме. Первым застрельщиком протестантских взглядов явился -- Ulrico Veleno (Ульрих Яд), опубликовавший в 1523 году "Трактат о том, что Петр апостол никогда не был в Риме" (Tractatus, quod Petrus apostolus numguam Romae fuerit). Затем отрицательная теория пустила корни в Англии, под покровительством Генриха VIII, которому она была кстати для борьбы с Римом и выделения англиканской церкви в автокефальность. Здесь отрицателем явился Джон Ле- ланд (Laland) старший (1589). Из теологов XVII века это "вальденское" мнение нашло сильного выразителя в Шпангейме (De ficta profectione", 1679), а в XIX веке за него взялась крепко и решительно отрицательно "Тюбингенская школа", с известным скептиком Бауром во главе. На полемический путь этот влекли протестантскую теологию притязания папской власти, опирающейся, в свое оправдание, на три гипотезы, признанные католичеством за догматы а priori:
   1) Сам Иисус Христос вручил Петру первенство в Своей церкви; 2) первенство это передается преемственно наместникам Петра; 3) наместники Петра суть епископы Рима, ибо Петр после того, как был главой церкви в Иерусалиме и Антиохии, пришел в Рим, дабы здесь утвердить окончательное средоточие Христова царствия на земле.
   Опровергнуть основу последнего, третьего тезиса значило бы опрокинуть вверх дном все здание папизма, Понятно, с каким усердием писатели-протестанты изощряли свои таланты и знания в критике столь важного полемического вопроса. Доказать, что папские притязания на преемство от св. Петра опираются лишь на ряд неясных сказаний, не имея за себя прямых и непоколебимых данных, протестантам было легко.
   Что Петр проповедывал в Риме, о том из самых ранних церковных писателей II и начала III века упоминают -- по большей части вскользь, коротко и отрывочно -- Ириней Лионский (ум. 202), Игнатий Антиохийский (ум. 155), Папий Иерапольский (ум. 140), Дионисий Коринфский (ум. 180), Гаий, пресвитер римский (ум. 245). Что Петр умер мучеником, -- без указания где, -- говорят Климент Римский, непосредственно близкий к эпохе апостольской (предполагаемый папа 91--100 года), и Климент Александрийский, скончавшийся в 213 году. И, наконец, что Петр умер мучеником именно в Риме, -- впервые утверждают в III веке Тертуллиан (ум. 240) и Ориген (ум. 254), а в четвертом -- Евсевий Памфил (последний, ссылаясь в доказательство на Гаия и Дионисия Коринфского). Их авторитеты понадобились Евсевию "для большого подтверждения сказаний истории": оговорка, дающая знать, что уже в IV веке вопрос о пребывании св. Петра в Риме наводил иных христиан на сомнения -- по крайней мере, если не в целом своем объеме, то в подробностях. Так, на легенду 25-летнего епископства Петра в Риме бросил тень уже Лактанций ("De mortibus persecutorum", 2), утверждая, что Петр прибыл в Рим только при Нероне (Фуар).
   Вот и все первоначальные патристические показания о посещении Петром Рима, более или менее солидные, если не считать апокрифов и романов. Что касается хронологических таблиц и списков пап римских, на которые стали опираться протестанско-католические споры после открытия этих документов в эпоху позднего Возрождения, а в особенности в XVII веке, то аргументация по ним мало доказательна как в ту, так и в другую сторону. Старейший из таких каталогов -- "Либериев, Филокалиев, Букериев" -- Liberianus, Filocalianus, Bucherianus -- от папы Либерия (352--266), в нем названного последним, от автора Фурия Дионисия Филокала и от первого издателя, уже упоминавшегося в этом томе "Зверя из бездны", иезуита Буше (Egidius Bucherius,) -- относится к половине IV века. Эпоха слишком поздняя, чтобы принимать ее указания на веру, а источники, на которые могли опираться историки IV века, известны только по именам и все потеряны. А что они были далеко не единогласны, об этом свидетельствует уже потребность в литературном утверждении легенды, о которой упоминает Евсевий. Позднейших церковных сторонников предания (Орозия, Сульпиция Севера и т.д.) перечислять излишне, так как у них встречаем уже развитие, а не корень легенды. В книгах же св. Писания нет решительно ни одного текста, намекающего, чтобы Петр был в Риме, -- за исключением двусмысленного стиха в Первом Соборном послании апостола: "Приветствует вас избранная, подобно вам, церковь в Вавилоне и Марк, сын мой" (П. I. V, 13). Этот стих стал предметом жестокой полемики. Крайние протестанты настаивали на том, что послание писано ап. Петром из настоящего Вавилона на Евфрате. Католики доказывали -- и правильно -- что Вавилон здесь -- город псевдонимный, под которым надо понимать Рим. Эту часть спора протестантская критика проиграла безнадежно. Настолько, что, в большинстве, она уже больше на том и не настаивает (Keim, Arnold и др.)
   Вавилон на Евфрате, как свидетельствуют Страбон, Павзаний и Плиний, был к I веку нашей эры уже развалиной. "Из преемников [Александра Великого] никто не заботился об этом [мавзолее царя Кира], да и все остальное было в пренебрежении. Часть города разорили [еще] персы, другая рушилась от времени и небрежности македонян... Селевкия теперь больше Вавилона, но и она большей частью опустошена, так что и к ней, не стесняясь, можно применить изречение поэта: "Большой город -- в настоящее время большая пустыня" (Страбон. XVI. I. 5). Миссионеру в Вавилоне нечего было делать, некого обращать. Можно было бы предположить, согласно Фаррару, что ап. Петр говорит о Вавилоне, как об округе, пишучи не из столицы этого названия, но из Селевкии, Ктезифона или других городов вавилонских, где существовали значительные иудейские общины. Но Селевкия, Ктезифон и т.д. были, сами по себе, настолько крупными центрами парфянской Месопотамии, что автору послания гораздо проще и много понятнее для своих читателей было бы прямо поименовать эти общеизвестные, важные, самостоятельные города, без всякого упоминания об утратившем значение, едва существующем Вавилоне. В истории современных парфянских войн, повествуемой Тацитом, Ктезифон и Селевкия поминаются беспрестанно, тогда как Вавилон не назван ни разу ни как провинция, ни как город. Последнее известие о Вавилоне у Иосифа Флавия -- что в эпоху цезаря Гая Калигулы появилась между тамошними иудеями чума, и община переселилась в Селеквию. Как исторический курьез, можно отметить уверенность коптской церкви, будто под именем Вавилона ап. Петр подразумевает древний Каир, в котором, в апостольский век, было предместье, заселенное выходцами из Ассирии и потому носившее имя Вавилона (Фуар).
   Затем: если не существует решительно никаких преданий о пребывании ап. Петра на Евфрате, то, наоборот, бесконечны легенды, связующие его имя с Римом. Затем: ап. Петр в первом Соборном послании своем обнаруживает близкое знакомство с посланием ап. Павла к ефесянам, произведением 61--63 годов, которого он не успел бы изучить, если бы находился в Вавилоне на Евфрате, ибо Петрово послание предполагается написанным не позже 64 года (Ренан). И, наконец, Марк, о коем упоминает ап. Петр в знаменитом стихе с датой Вавилона, по-видимому, есть не кто иной, как евангелист Марк, которого легенда предполагает состоящим при Петре в качестве латинского переводчика. О Марке же определенно известно, что в 61--63 годах он был в Риме с ап. Павлом, и трудно представить себе, чтобы он затем вдруг перенесся почему-то на другой конец света.
   Менее крайняя протестантская школа выражала согласие принять за факт проповедь и кончину ап. Петра в Риме, но ограничивала его пребывание здесь недолгим сроком, перед самой смертью апостола. Так полагали в старину Казаубон, Скалигер, Гроций, а в ближайшее время, из немцев -- Гильгенфельд, Гитциг, Земмлер, из французов Пресансе. Последний, впрочем, настаивал, что Петр был ранее в Вавилоне на Евфрате. Это мнение восторжествовало, его приняли даже скептики, как Ренан и
   Обэ, -- при условии, что надо отказаться от даты смерти апостола в 67--68 году и от всей сказки о Вавилоне на Евфрате.
   Ренану рассуждение о лже-Вавилоне представляется настолько доказательным, что он провозглашает это место решающим вопрос и в том случае, если бы "Первое послание" оказалось не подлинным произведением ап. Петра, но лишь древним апокрифом, искусно подделанным в его тоне и от его имени. Чтобы придать посланию и убедительность и вероятие, автор- фальсификатор должен был тогда пометить его такой местностью, где апостол жил некоторое время, заведомо всем христианам. Если "Первое послание" апокриф, то весьма ранний, сочиненный немногим позже смерти самого св. Петра, когда еще живы были предания о нем и рассказы очевидцев. Вот почему слово "Вавилон" говорило бы за пребывание Петра в Риме даже на страницах подделки. Ренан, однако, не сомневается в подлинности этого замечательного памятника апостольского века.
   Иносказание Рима Вавилоном привычно мистическим литературам иудейского корня. Так точно, -- замечает Фуар, -- книга Эсфири зовет Амана "амалекитянином, сыном Агага", у Иосифа Флавия в Талмуде самаритяне и язычники клеймятся именем хеттеян, римская империя ругательно обзывается Эдомом, Ниневией. Мистический Вавилон -- это противоположение мистическому Иерусалиму: город нечестивых в антитезе городу праведных. Метафора эта -- даже не только иудейская и христианская. Вавилонское беспутство было притчей во языцех Рима задолго до нашей эры. "Nihil corruptius moribus" -- "нельзя вообразить себе нравов более испорченных" -- характеризует его Саллюстий, а Квинт Курций, в историческом романе своем об Александре Великом, описывает вавилонские "лиги любви", участники и участницы которых, обезумев от вина и сладострастия, ad ultimum ima corporum velamena projiciunt: раздеваются до гола. Этот витиеватый оборот, столь же обыкновенный, как в XIX веке кличка "современным Вавилоном" -- Парижа или "Северной Пальмирой" -- Петербурга, равно встречается и в Апокалипсисе Иоанна, и в Сибиллических стихотворениях и, наконец, в Талмуде. В послании же ап. Петра оно употреблено вовсе не ради цветов красноречия, но в видах безопасности автора. Петр определил свое местопребывание на условном языке, понятном всякому христианину Понта, Галатии, Каппадокии, Азии и Вифинии, куда адресовано послание, но темном для непосвященного язычника. Что авторы Послания и Апокалипсиса имели основание поступать так, ясно из содержания, особенно второй книги. Если в ней, девятнадцать веков спустя, легко усматриваются язвительные политические намеки, тем более прозрачными казались они современникам. Автору Апокалипсиса, если бы текст его поэмы стал доступен римской власти, конечно, так же не поздоровилось бы от блюстителей государственного и религиозного порядка, как Фабрицию Вейентону и Антистию Созиану, светским памфлетистам Рима шестидесятых годов. С посланием тоже были причины остерегаться. Христианство в это время делилось на две секты, не питавшие нежности одна к другой: толк иудействующих и толк языков, созданный ап. Павлом. Между сектами выходили резкие столкновения; само гонение Нероново иные исследователи приписывают, по одной обмолвка Климента Римского, "ревности" христиан между собой. Быть может, именно для того, чтобы удалить разноголосицу между христианами, и должен был придти в Рим, на помощь ап. Павлу, знаменитейший ученик Христов и председатель Иерусалимского собора, на котором был решен вопрос о свободе христиан из язычников от Моисеева закона. Раз обе секты ревновали и взаимно боялись своей сестры-соперницы по культу, естественно, что и вожди их не считали лишним иной раз укрываться под защиту обиняков и псевдонимов.
   Вопрос о принципиальных неудовольствиях между ап. Павлом и апостолами обрезания создал громадную литературу и является одним из краеугольных в скепсисе Тюбингенской школы. Из оппонентов против писателей последней выделяется англичанин Ramsay: "The Church in the Roman Empire", 1894. Ha русском языке имеется только краткое извлечение из его книги, сделанное Павловичем, (см. "Арку Тита".)
   Гораздо труднее католикам, -- чтобы не сказать вовсе невозможно, -- защитить ту часть своего предания, которая настаивает, что Петр прибыл в Рим при цезаре Клавдии в 42 году и, в течение долгого срока, от двадцати трех до двадцати пяти лет, управлял римской паствой, как епископ. Учение это, заимствованное у Евсевия и бл. Иеронима, опровергается уже указанием Деяний Апостольских, что иерусалимское гонение на Петра было воздвигнуто Иродом-Агриппою в самый год смерти последнего (44 от Рождества Христова). Затем мы видим Петра в Иерусалиме, на соборе 51 года; затем имя его скользит по десятилетию, всплывая то в Антиохии, то в Коринфе. Невозможно предположить, чтобы такие огромные, частые и разорительные путешествия совершались ап. Петром из Рима: он был не миллионер, но бедный галилейский рыбак, -- к тому же семейный; жена его путешествовала вместе с ним. Отсутствие веры в столь продолжительный епископат св. Петра заметно уже у Аполлония, писавшего в конце II века против ереси Монтана. Лактанций, в начале IV века, утверждает что двадцать пять лет по Вознесении Христовом прошли для апостолов в проповедничестве по провинциям, и Петр явился в Рим уже в правление Неронова. Можно, приняв эту дату, доказательно полагать даже, что никак не ранее 61 года, т.е. не до римских уз ап. Павла, но уже -- после него. Свидетельство тому -- "Послание ап. Павла к римлянам", написанное в 58 году из Коринфа. Крайне сомнительно, чтобы, обращая поучение к общине, управляемой столь авторитетным лицом, как Петр, великий апостол, ближайший ученик самого Иисуса Христа, -- Павел не обмолвился ни одним словом о таком исключительно важном обстоятельстве" Уже достаточно странным становится тогда и самый факт послания, противореча постоянному правилу Павла не забираться со своим посевом благой вести на поля, вспаханные плугами других проповедников, тем паче верховного апостола. Фуар, в объяснение этой странности, указывает, что деятельность двух апостолов могла протекать в разных кругах иудейской общины. "В первые субботы, которые Петр провел в Риме, можно было видеть его участвующим в богослужении своего народа, в толпе молящихся Богу отцов своих. Ничто не выделяло из нее вновь прибывшего: ни знания, ни общественное положение, он даже не был приглашен произнести речь в синагоге, как обыкновенно предлагали чужестранцам с известным именем. Признанный по говору своему за галилейского простолюдина (Матф. XXVI, 73), он не встретил у главарей Израиля ровно никакого приема. Когда св. Павел являлся в еврейские общины римского мира, его репутация книжника и его сочинения открывали ему вход во все собрания. Петр не имел этого удобства. Он должен был завоевать души одну за другой... Его церковь -- та самая, которую так презирали философы, по словам которых она была сборищем рабов, жалких ремесленников и старых баб".
   Мне нравится эта характеристика первых шагов Петра в Риме, но она годится для первых шагов, а не на 25 лет. И -- скромность Петра могла скрывать его от римской иудейской общины, которая его не знала и не узнала в галилейском простолюдине, но не от Павла же!.. Это умолчание Павлом о Петре настолько смущало христианские умы уже в ранней древности, что, в объяснение факта, являлись в апокрифах предположения, будто Петр и Павел встретились в Риме только впервые в жизни, а ранее друг друга не знали (Praedicatio Pauli: Post tanta tempora, Petrum et Paulum, post conlationem evangeli, et mutuam cogitationem, et altercationem, et rerum agendarum dispositionem, postremo in Urbe, quasi tunc primum, invicem sibi cognitos). Еще более позднее развитие легенды встречаем мы в трогательной подробности, будто эта первая встреча двух великих мужей произошла уже в подземельи Мамертинской тюрьмы, из которой они затем оба, вместе, вышли -- на казнь: один понес тело свое на крест, другой голову -- под меч... (Vidal). Нет сомнения, что это одна из красивейших и глубокомысленнейших легенд христианской древности, но уже писатели древности же опровергают ее, разделяя даты казней апостольских сроками -- кто на год (Пруденций, Аратор), кто на два (апокрифы), кто даже на пять лет (св, Иустин и св. Ириней). "Но никто не слушает их. Церковь, установив праздник 29 июня, высказалась за один и тот же год и день, римский мартиролог -- также" (Видаль). Впрочем, после исследований Тюбингенской школы, и сами католики за даты свои держатся не так уж крепко, и есть между ними настолько податливые, что согласны помещать события апостольской кончины в неопределенном хронологическом промежутке, от 64 до 69 года. В том числе и только что цитированный мною Видаль (Saint Paul. II. 387).
   Еще более ясно, что Петра не было в Риме, когда явился туда Павел, из последней главы Деяний Апостольских. Она изображает Павла далеко не в таких благоприятных условиях, как рисует Фуар, противополагая его Петру. Павел входил в Рим именно совершенным незнакомцем для местной иудейской общины, не имеющим ни письменных рекомендаций, ни именитых лиц, которые бы его представили. Он приближался к Риму со страхом за свое одиночество и очень ободрился, когда несколько христиан вышли навстречу ему за город. При первом свидании, иудейские старшины прямо говорят Павлу: мы не имеем понятия, что ты за человек. Мыслимо ли было бы подобное равнодушие, если бы в Риме существовала церковь, руководимая Петром, участником и покровителем избрания обращенного Савла в число апостолов и усердным посредником примирения между ним и иудействующими противниками его, как апостола языков? Будь Петр старожилом и тем более епископом в Риме, иудейство Вечного города, в то время еще вовсе не разобщенное с христианами, могло принять Павла хорошо или дурно, глядя по внушению Петрова авторитета. Ведь Петр с иудейством связи никогда не порывал. Но оно Павла никак не приняло. Приглашенные Павлом на состязание о вере иудеи откровенно сознаются "Мы ни писем не получали о тебе из Иудеи, ни из приходящих братьев никто не известил о тебе", -- полное неведение!
   Наконец, из доказательств косвенных и даже "от противного", не следует упускать из вида учения эбионитов, этих христианских зилотов, строжайших ревнителей иудейского толка. Они не могли примириться с широкой религиозной терпимостью и свободомыслием Павла, как апостола языков, и почитали его отцом ересей. В эбионистическом памятнике "Деяния св. Петра", возникшем по исследованию Липсиуса, в первоначальной грубой редакции, около тридцатых годов II столетия, Павел изображен под маской Симона Волхва. Ап. Петр, идеал христианина иудейского толка, следует за "ересиархом" из города в город, чтобы своей проповедью исправлять вред его "лжеучения". И вот -- апостол настигает Симона в Риме, центре его духовной власти, побеждает его в споре о вере и затем принимает мученическую смерть от Нерона. Позднейшее развитие легенды с течением времени примирило христианство обрезания с христианством языков и рисует Петра и Павла действующими уже совместно, а враг их, Симон Гиттонский, обозначает, без всяких полемических аллегорий, действительного еретика, известного из Деяний Апостольских и почитаемого за отца гностических сект. К концу II века из этого корня вырос любопытный христианский роман "Recognitiones". Прохожу здесь молчанием этот эпизод, так как в работе моей об "Античной магии" и в "Арке Тита" ему посвящено много страниц.
   Из Деяний Апостольских известно, что в среде двенадцати, по отходе от них Спасителя и с принятием в число их Павла, действительно, возникла острая рознь из-за вопроса, поскольку обязателен иудейский закон для последователей Христа. Сомнения эти предполагаются разрешенными на Иерусалимском соборе 51 года, но сомнительно, чтобы выработанная им теория сразу привилась к живой практике. Эбионистическое течение оказалось сильнее Павлова, выжило апостола языков из Палестины и установило нечто в роде контроля над его деятельностью в Европе. Поэтому скептики Тюбингенской школы, а за ними Ренан принимают, в основе, эбионистическое предание: что св. Петр, являясь по следам Павла в Антиохию, Коринф, Рим, имел миссию как бы ревизора, приходившего парализовать "новшества", которые Павел вносил в создаваемые им общины, и направлять христианское течение по Моисееву руслу. Первым высказал эту гипотезу Неандер в 1818 году. За ним последовали Баур, Гильгенфельдт, Фолькмар, Пеллер и Липсиус. Критика этого теологического вопроса не входит в мои цели; эбионистическая легенда важна здесь лишь как показатель, упорно направляющий Петра в Рим уже после Павла. Замечу, однако, что всякая гипотеза, подобно медалям, -- о двух сторонах: ап. Петр, в странствиях своих следом за ап. Павлом, с равной вероятностью, мог иметь задачей утверждать новообращенных в поученных ими истинах своим авторитетом старшего апостола. Павел в апостольской среде был человек новый, Иисуса на земле не знал и не слыхал. Необычайный миссионерский талант сделал его проповедь главным орудием распространения новой веры, но -- когда миссионер кончал свою вдохновенную работу, -- тогда появлялся, чтобы закрепить впечатление и покорить последних сомневающихся, очевидец, друг и ученик Христов, пастырь Его овец, краеугольный камень Его зиждимой церкви. А что такое авторитетное сотрудничество стало особенно необходимым в конце пятидесятых и в начале шестидесятых годов I столетия, живо заметно по лихорадочной религиозно-политической экзальтации, которая в это время охватила мир иудейский и христианский. Умы были неспокойны; а когда умы неспокойны, простой, трезвой веры им мало, -- нужны чудеса, нужна символика, порождающие Симонов Волхвов, смущающие чистоту первобытного Откровения. Чтобы оградить последнюю от ложных наносов, проповеднический гений Павла нуждался в живом историческом авторитете Петра. И, быть может, вот почему "Первое Соборное послание" верховного апостола, направленное против лжеучений из мнимого Вавилона, так заметно отражает в себе "Послание Павла к ефесянам". В этом втором говорил вдохновенный ученик, более гениальный, чем сами его учителя, в первом ipse dixit. Пример такой защиты Павла своим могучим авторитетом ап. Петр дал во втором своем послании, когда явно отвечает на чьи-то сомнения об апостоле языков: "Долготерпение Господа нашего почитайте спасением, как и возлюбленный брат наш Павел, по данной ему премудрости написал вам, -- как он говорит об этом и во всех посланиях, в которых есть нечто неудобовразумительное -- что невежды и неутвержденные, к собственной своей погибели, превращают, как и прочие Писания" (П. II. III. 15, 16). Итак, вразумлять невежд, утверждать неутвержденных, -- вот миссия -- Петра в тылу "неудобовразумительного" Павла. Апостол обрезания завершает набело черновой труд апостола языков.
   Итак, почтем за возможное: Петр не был епископом римским, но жил, а если жил, то, конечно, и проповедывал некоторое время в Риме, придя туда после апостола Павла, не ранее 61 года. Если гонение Нерона было в действительности, то, конечно, нет ничего невероятного в том, что оно настигло ап. Петра, и он принял крестную казнь. Но, не имея никаких положительных данных в пользу предания о гонении, мы должны с тем же скептицизмом отнестись к сомнительной части сомнительного целого, т.е. к казни апостола Петра. Кроме романа, апокрифических повестей и легенд II -- IV века, данных к утверждению Петровой легенды тоже нет. А попытки католических богословов найти такие данные в книгах канонических -- несчастные и неудачные натяжки, в которых доброе желание заменяет логику, а полемическая изворотливость -- здравый смысл. Так, они утверждают, будто двадцать первая глава Евангелия от Иоанна заключает в себе (ст. 18) пророчество о мученичестве Петровом, исходящее из уст Самого Христа. Богословские рассуждения не входят в тему моей работы. Я ограничусь только замечанием, что в стихах этих нет никакого ни буквального, ни в прямом смысле намекающего, общего пророчества о крестной смерти, -- притом в положении опрокинутого вниз головой, -- которою заставляет умереть ап. Петра ходячее предание. Что пророчество имеет в виду род смерти Петра, об этом свидетельствует следующий стих 19. Но -- какая это была смерть, мы из него заключить не можем. Альфред Луази (" Le Quatrième Evangile", Paris 1903) настаивает, что автор 18 и 19 стиха писал их, зная предание о смерти апостола, которое мы знаем. Я, напротив, думаю, что он имеет в виду какую-нибудь другую легенду, которой мы не знаем, потому что с процессом крестной казни аллегорические намеки 18 стиха имеют мало общего. Писатель, знавший нашу легенду, намекнул бы на нее много прозрачнее и ярче. Мы увидим несколько ниже предположение Ренана и др., что вся эта вставка -- настолько поздняя, что навеяна уже живописными изображениями распятия, которых первые века христианства не имели. Хорошо известно, что христианское искусство раннего периода оставило нам крайне мало изображений пыток и казней, которых описаниями, наоборот, столь невероятно богаты жития. Ле-Блан утверждает, что был церковный закон, воспрещавший христианам изображать эпизоды Страстей Христовых, последующие за появлением Иисуса перед Пилатом ("Inscriptions Chrétiennes de la Gaule. I. 156).
   Следующим авторитетом канонического происхождения -- в пользу римских страстей Петра и Павла -- почитается Апокалипсис Иоанна. Тайновидец Апокалипсиса, описывая, быть может, уже в 69 году святые жертвы 64 года, -- как рукоплещут они падению Вавилона, который их убил, -- помещает между ними "апостолов": титул, в данном случае вряд ли применимый к кому-либо, кроме Петра и Павла. А раз Петр и Павел умерли мучениками в гонение Нерона, трудно думать, чтобы они пострадали где-либо кроме Рима. Катастрофа 64 года, страшная в столице, если даже и отразилась в провинциях, то лишь весьма слабыми ударами, малочисленные и незначительные жертвы которых, в противоположность римским, известны, по крайней мере, католическому календарю, -- по именам: свв. Гервасий и Протасий, Назарий и Цельз -- в Милане, св. Виталий -- в Равенне, свв. Герма-гор и Фортунат -- в Аквилее, св. Поликлет -- в Сарагоссе и т. д. (Мартиньи), к жертвам этого же гонения причисляют евангелиста Марка и св. Феклу -- так как она, в церковной легенде, первая женщина, потерпевшая мучения за Христа. А для того, чтобы потерпеть мучения, надо мучительство и гонения, а их -- некуда с вероятием поместить в I веке, кроме Неронова розыска после пожара 64 года. Но, если сомнительно все вообще гонение Нероново, тем более сомнительно его беспричинное углубление в провинцию, которая, ведь, не горела.
   Начиная с XVII века, когда возможность провинциального гонения при Нероне отверг англичанин Генри Додвел (Dodwell), оно оспаривалось такими авторитетами, как Баснаж и Гиббон (XVIIвек), Мериваль, Овербек, Геррес, Дюрюи (XIX век)... Последний указал, что два, весьма усердных в легковерии, христианских писателя V века -- Орозий и Сульпиций Север, повидимому, никогда и не слыхивали о Нероновом гонении вне Рима".
   По мнению Гошара, приписывать апостолам мученичество христиане начали в результате этимологического недоразумения: по мере того, как, с течением времени, в веках действительных преследований, латинизировалось и изменяло свой смысл греческое слово δ μαστυο:: официальный свидетель, очевидец, добросовестный, понятой. Слово это, переродившись значением в литературе позднейшей христианской церкви, употребляется в Евангелиях, Деяниях Апостольских, в Посланиях, Апокалипсисе еще в старом своем смысле, как мы его встречаем у Демосфена и Лукиана. Ныне оно у всех народов, принявших христианство от Рима, обозначает мученика (le martyr, il martiro, the martyr, der Märtyrer), но в первом христианском веке обозначало только "свидетеля", включая в свою категорию: 1) учеников Иисуса и очевидцев Его воскресения, 2) удостоенных видениями, 3) пророчествующих. Во II и III веке свидетельствовать стало равносильным тому, чтобы подвергаться мученичеству, и идея мученичества, как более яркая и глубокая, заслонила мало-помалу, в современном понимании слова martyr, идею свидетельства. Сперва заслонило, потом затушевало и, наконец, вовсе вытеснило из понятия. А тогда получило и силу обратного действия, окрасив новой идеей мученичества множество старых рассказов, легенд и притч, где, в действительности, речь шла лишь о том, что такие-то вот и такие-то лица свидетельствовали, как очевидцы или галлюцинаты, о таких-то и таких-то словах и событиях. Любопытно в этой остроумной догадке то бесспорное указание, что латинский язык так и не выработал своего оригинального речения для понятия о христианском мученичестве, а "сохранил греческую квалификацию, которой, если нужны были соответствующие эквиваленты, то говорилось: testis (свидетель) или, в особенности часто, confessor (исповедник)". Это укоренение греческого слова, не потребовавшего себе замены латинским, выразительно говорит о движении мученических легенд с сиро-эллинского востока на латинский запад. В числе таких окровавленных, экстатических путешественниц, пришли и те, о которых мы теперь говорим. Пришли очень кстати для слагавшейся в Риме христианской общины и были ею не только радостно усыновлены, воспитаны, но и развиты и приспособлены к потребностям века, церкви и паствы.

III

   Что касается апостола Павла, хронологию последних лет его жизни легко установить с удовлетворительной точностью даже без косвенных доказательств, с помощью одних лишь данных Нового Завета. В 58 году Павел издал "Послание к римлянам". Дальнейшие два года уходят на путешествие его из Коринфа в Иерусалим и арест в Цезарее. В 60 году он завершает свой религиозно-политический процесс с фарисеями апелляцией к императору. В начале августа Павла посадили на корабль и повезли в Рим, а Обэ полагает, что даже в 61 году, -- что еще удобнее для последующих выводов. Да о годе разницы в таком вековом деле не стоит поднимать больших споров, раз мы видим впереди такую неопределенность дат, как откроется нам -- после прибытия ап. Павла в Рим. Что касается его плавания, оно исследовано в мельчайших деталях и историками, и знатоками морского дела. В Англии этому вопросу посвятил исследование Джемс Смит, в Германии -- Брейзинг, во Франции -- Трев и т.д. Плавание было самое несчастное; даже два месяца спустя -- на судный день, yom kippour, в конце сентября, -- мы застаем Павла еще только в водах о. Крита. Затем, после двухдневной бури, корабль выброшен 15 ноября на о. Мальту. Здесь апостол зимовал три месяца, с половины ноября до половины февраля. Неделю взял переход с Мальты в Путеоли, ныне Поццуоли, на Неаполитанском заливе. Неделю Павел провел среди путеоланских христиан и потом, пешим переходом в 245 верст, был отправлен в Рим. Таким образом, всего в пути он был около шести месяцев и в Рим вошел в половине марта 61 года. Последний стих Деяний Апостольских ясно говорит, что ап. Павел "жил в Риме целых два года на своем иждивении и принимал всех, приходивших к нему, проповедуя Царствие Божие и уча о Господе Иисусе Христе со всяким дерзновением невозбранно". Приложив эти два года к марту 61 года, мы будем уже довольно близко к дате великого римского пожара и вызванного им гонения, всего за шестнадцать месяцев, а если принять хронологию Обэ и Фу- ара, то и вовсе в этой дате: за три, за четыре месяца до пожара. Однако можно смело стоять на вероятии, что Павел оставался в Риме и далее. Не должно забывать, что Деяния Апостольские -- труд незаконченный, явно прерванный посреди действия, которое он повествует. "Целых два года" обозначают в стихе Деяний не общую сумму времени, проведенного Павлом в Риме, но лишь срок, покуда он проповедывал "невозбранно". Потом же свободу его стеснили и проповедь стали возбранять, -- почему, как и чем, -- автор Деяний, не успел доказать. Зато послания ап. Павла из римских уз его объясняют это весьма прозрачно. Образцовое римское градоначальничество не терпело беспорядков. Если Павлова проповедь, публичная, "со всяким дерзновением", вызывала чересчур бурную оппозицию, то Павлу -- даже совершенно не касаясь его убеждений и образа мыслей, -- могли запретить религиозные митинги, подобно описанному в последней главе "Деяний", просто потому, что они нарушали общественную тишину и спокойствие. Ап. Павел был любим далеко не всеми христианами в Риме. Он имел ожесточенных врагов из иудействующего толка, которые весьма желали завязать рот великому апостолу языков и пресечь доступ к нему, возбудив против него неудовольствие администрации. В Послании к филиппийцам ап. Павел открыто жалуется на каких-то agents- provocaturs, проповедующих Христа "нечисто", "по любопрению ", думая увеличить тяжесть уз моих" (Фил. I. 16). Павла хотели "подвести" и, вероятно, подвели таки, добились отягчения уз. И тогда, вместо проповеди явной, апостолу пришлось перейти к тайным собеседованиям с верными, проникавшими к нему уже под страхом административного взыска. Переводя сказание последней главы Деяний на язык современных понятий, проще сказать, что в течение двух лет ап. Павел жил как подследственный обвиняемый на поруках, обязанный лишь подпиской о невыезде, а потом за ним был учрежден более стеснительный полицейский надзор [O Religionspolizei см. Mommsem, "Der Religionsfrevel nach rЖmischem Recht". В новой русской литературе вопрос об отношении власти римской к первым христианам интересно разработан проф. Юлианом Кулаковским и, с обратной точки зрения, в резком возражении ему анонимного автора: "Христианская церковь и римский закон в течение двух первых веков", Киев 1892].
   Если Павел был в Риме летом 64 года, он, как самый популярный из местных христиан, при том единственный, открыто известный властям за проповедника гонимой веры, должен был неминуемо пасть одной из первых жертв катастрофы. "Узы мои о Христе сделались известными всей претории и всем прочим", говорит сам апостол в Послании к филиппийцам (I. 13). Первый гром, конечно, должен был разразиться именно над его, столь заметной и уже подсудимой головой. Охотников разделить его жребий, по-видимому, было не очень много, -- во всяком случае меньше, чем врагов, желавших уничтожить Павла, компрометируя его перед правительственной властью. Священное писание Нового Завета сохранило нам имена и некоторых зложелателей Павла, и его робких изменчивых друзей. Второе Послание к Тимофею изображает нам апостола в одинокой и горькой отброшенности. "Все азийские оставили меня: между ними Фигелл и Гермоген"... "Александр-медник сделал мне много зла"... "Димас оставил меня, возлюбив нынешний век"... "При первом ответе никого не было со мной, но все меня оставили". (См. выше.)
   Чтобы увести ап. Павла от кровавой расправы 64 года, полагают, что в начале августа, перед самым гонением он имел возможность уйти из Рима. Действительно, в узах своих он мечтал о новых путешествиях в Азию; легенды же отправляют его проповедывать на Запад, в Испанию. Но, если Павел не был умучен в гонении 64 года, надо признать, что далее мы не имеем о нем ни малейших сведений, кроме темных и сбивчивых преданий, изобретенных скорее любовью, чем истиной. Легенда о вторых узах Павла в Риме создана, кажется, исключительно желанием дать апостолу время написать "пастырские" послания к Титу и Тимофею (Ренан). Вопрос о подлинности пастырских посланий, особенно к Тимофею, как чисто теологический, я оставляю в стороне. Нет помехи для принятия даты 64 года и при том условии, что эти прекрасные послания подлинны. Неужели столь гениальному, вдохновенному, ясно, твердо мыслящему автору, как ап. Павел, нужны были чуть не годы, чтобы сочинить и обработать несколько страничек поучительного текста, в довольно легкой и нетребовательной форме частных писем? В пастырских посланиях нет решительно никаких доказательных данных, что они писаны после, а не до гонения. Разве что, опять- таки, отсутствие упоминаний о св. Петре? Но оно свидетельствует скорее лишь о том, что верховный апостол пришел в Рим весьма поздно, уже по написании пастырских посланий и, может быть, даже всего за несколько месяцев до рокового пожара? Росси утверждает, на основании раскопок своих и показаний средневековых итинерариев, что незадолго до катастрофы ап. Петр проповедывал близ преторианского лагеря, между дорогами Саларийской и Нументанской. Здесь, предполагается, была и крестильня его, -- на Козьем пруде (stagnum Carprinum).
   Итак, требуется допустить, что ап. Павел на четыре года куда-то пропал без вести, не оставив по себе ни следа, ни памяти, а затем столь же внезапно вернулся из таинственной отлучки в Рим только для того, чтобы сложить здесь голову. Трудно верится, чтобы столь яркий, энергический и общительный человек, как ап. Павел, мог исчезнуть, как падучая звезда, куда-либо, кроме могилы. Во всех прежних путешествиях он оставлял за собой светлый и длинный след, по которому легко проследить его течение. Теперь ничего! Что ап. Павел мог временами отлучаться из Рима для благовестия в Кампании и итальянских землях, это легко допустимо, тому не мешала и поднадзорность его: она должна была только следовать за ним, как последовала за Антистием Ветером, когда он, обвиненный в государственном преступлении, уехал, несмотря на то, из Рима в свое имение (Tac. XV). "Послание к Евреям" приветствует иудеев от имени италийцев; вряд ли ап. Павел имеет здесь в виду христиан из самой столицы. Если и теперь римский простолюдин, на вопрос о происхождении, не скажет, что он итальянец, но называет себя римлянином из Рима, Romano da Roma, тем более Рим отделялся от Италии в эпоху ап. Павла, когда и политические, и гражданские права итальянской провинции были еще не совсем общими со столицей. Но покинуть Рим после пожара совершенно, как беглец, ап. Павел вряд ли был в состоянии. Во-первых, по причинам, от него не зависящим. Сыскная часть поставлена была в Риме образцово, во всей летописи Тацита нет примера, чтобы человек, которым враждебно заинтересовалась власть, не был выслежен и схвачен в самом непродолжительном времени. В этой искусной постановке сыска надо искать, отчасти, объяснения той тупой покорности, с которой римские политические преступники, будучи открыты, спешили покончить с собой самоубийством. Они знали: бежать некуда, рука цезаря достанет всюду... Во- вторых, по соображениям психологического свойства. Не в характере Павла, твердом и находчивом в опасностях, уйти из Рима в момент наплывшей на христианство беды. Старый вождь не мог бежать с поля сражения, на котором фанатически умирало новообращенное воинство. Великолепная легенда "Domine, quo vadis", впервые рассказанная св. Амвросием (IV в.) и столь популярная теперь повсюду, благодаря эффектному роману Сенкевича, показывает нам ап. Петра в попытке скрыться от цезарева террора. Но, едва апостол выбирался из города, как на Аппиевой дороге предстал ему сам Христос, грядущий на встречу, в город. -- Господи! куда идешь? вопросил Петр и получил ответ: -- В Рим, принять второе распятие... (Romam it enim crucifigi). Петр понял слова видения, как упрек, что он не захотел разделить участь своей паствы, и возвратился в город, на верную смерть. Если, в эти восторженные, исступленные дни, долг положить свою голову за веру так властно повелевал ап. Петром, человеком характера жизнелюбивого и более пылкого, чем устойчивого, можем ли мы ждать иного поведения от Павла, этого нравственного богатыря, привычного бесстрашно смотреть в глаза тысячам смертей, никогда не убоявшегося ни одного грозного голоса, кроме слова истины? Вся христианская жизнь Павла -- одно деятельное убеждение, и за убеждение выпало ему счастье, одним из первых, может быть, даже первым, пролить свою кровь. Ибо для него была "жизнь -- Христос, и смерть -- приобретение" (Филип. I, 21) [Ramsay продолжает жизнь ап. Павла, с весьма малой доказательностью, до эпохи Флавиев].
   О роде смерти апостолов полагают, что Петр был распят. Предание согласно с показанием Тацита, что часть христиан погибла в Нероново гонение через распятие, crucibus affixi, если только этот "Тацитов" текст не возник именно из предания. По роману Климента Александрийского, вместе с апостолом казнили и жену его; он видел, как вели ее на убиение, и благословил на муки. С III-го века утвердилось предание, якобы Петр просил распять его вниз головой -- по смирению, "дабы не показалось, будто он дерзает равняться с Христом в способе смерти". Известие это, впервые скользнув у Оригена, поддержано бл. Иеронимом. Наоборот, у Тертуллиана читаем, что Петр образом казни своей уподобился Христу. Невероятного в сказанной подробности легенды опять-таки ничего нет. Что иным извергам нравилось распинать людей вверх ногами, о том, еще при Клавдии, писал Сенека. Крестный жребий, доставшийся Петру, впоследствии, был тонко истолкован христианским благочестием, как таинственное оправдание пророчества Христова, сказанного верховному апостолу о смерти его: "Когда ты был молод, то препоясывался сам и ходил, куда хотел; а когда состаришься, то прострешь руки твои, и другой препояшет тебя, и поведет, куда не хочешь" (Иоанна, XXI). Опоясание чресл не было общим правилом, при крестной казни, -- однако, подробность эта имеется и в описании голгфских страданий Спасителя в апокрифическом евангелии Никодима. Тюбингенцы и Ренан считают весь этот эпизод вставкой позднейшего времени, порожденной уже влиянием живописных изображений Христова Распятия. (См. выше.)
   "Чернь -- зверям или живьем на костер, а людям порядочным (honestiores) рубят головы", гласит сентенция великого римского юриста, одноименника апостолу Павлу. Легенда настолько знакома с римским уголовным правом, что не допустила ап. Павла, в судьбе которого римское гражданство имело так много значения и так громко выставлялось на первый план, погибнуть позорной смертью какого-нибудь жалкого варвара. Он, в качестве honestior'a, был усечен мечом. Св. Григорий Нисский предполагает, что ап. Павел был также распят, но он единственный, утверждающий это (Vidal). Климент Римский указывает, что апостол "мученически засвидетельствовал истину перед правителями". Слова эти можно понимать в том смысле, что Павла, как римского гражданина, судили в порядке правильного уголовного процесса, а не чрезвычайных административных мер, принятых Тигеллином. Так что, по всей вероятности, он не был включен в число, осужденных гуртом, жертв гонения, и казнь его заметно выдалась на общем кровавом фоне своей аристократической исключительностью. Тем более поразительно, что казнь римского гражданина по такому сенсационному делу не оставила никаких следов на страницах римских летописей, не менее внимательных к правам и правонарушениям в области своей конституции, чем современные английские газеты. Мне всегда представлялась самым естественным объяснением бесследного исчезновения Павла не только возможность, но полная вероятность погибнуть ему, узнику преторианской гауптвахты на agger Tarquinii, сгоревшей во время великого римского пожара, жертвой пламени. Намек на такую возможность встретил я, с удовольствием, что моя идея не одинокое романическое измышление, у А. Гаусрата ("Neutestamentliche Zeitgeschichte" III. 411).
   В начале III века уже показывали под Римом два памятника или "трофея" апостольских: один св. Петра у подножия Ватикана, другой св. Павла, у дороги в Остию. Предположительно, то были cellae или memoriae, посвященные мученикам. Подобных памятников было много и до Константина. Только что говорилось выше, что вековой предрассудок о потаенном значении христианских кладбищ в катакомбах должно считать совершенно уничтоженным. Рим не вел войны с мертвецами. Христианские кладбища существовали открыто. Сооружение "трофеев" Liber Pontificalis приписывает Клету или Анаклету, легендарному епископу римскому, преемнику легендарного Лина, преемника легендарного Петра. Что это за трофеи были, в конце концов никто ничего верного сказать не может, хотя католические историки, в пылком своем усердии, исписали о том целые тома исследований и гипотез. См., напр., итальянцев А. Трама (Trama, 1866) и Иларио Риньери (Rinieri, 1909). Возможно, что первоначально под трофеями подразумевались просто теребинф Ватиканской долины, с которым сказания следующих веков связывали память о Петре, и сосна близ Aqua Salvia, окруженная ореолом такой же священной легенды о Павле. Это предположение хорошо сходится с исследованием Гошара, который, скептически критикуя 44 главу XV книги Тацита, подчеркивает, что авторы, современные Нерону, изображают ватиканскую долину, как дикий пустырь с нездоровым климатом и изобилующий змеями: странное и мало вероятное место для народных увеселений. В том, что трофеи, почитаемые христианами конца II и начала III века, обозначали предполагаемые места казни апостолов, можно не сомневаться. Не было ничего невероятного в "творимой легенде", чтобы Павел, в последние дни жизни, квартировал в придорожном предместьи, что тянулось за Лавернальскими воротами, вдоль шоссе в Остию. Древнейшие историки по этому вопросу указывают как раз на местность, где созиждилась впоследствии базилика св. Павла (основанная Константином Великим, по совету знаменитого папы Сильвестра), бесспорная преемница "трофея", о котором, со слов Кая, говорит Евсевий Памфил. В позднейшую эпоху место казни св. Павла стали показывать двумя-тремя километрами далее, у Сальвиевых вод, ad Aquas, иначе у Присноточимой Капли, ad guttam jugiter mananten. Ныне там -- монастырь св. Павла у Трех Источников (S. Paolo alle tre fontane): прелестный оазис римской Кампании, особенно с тех пор, как эвкалиптовые насаждения изгнали оттуда веками царившую малярию. Самое происхождение трех источников, давших название урочищу, приписывается легендой трем скачкам отрубленной головы, когда она катилась с плеч апостола. Как ненасытна легенда -- всегда и всякая -- на чудо, характеризует позднейшая прибавка Амвросия Медиоланского, что, при этом, обезглавленное тело апостола источило скорее молоко, чем кровь.
   Легенды, определяющие место казни ап. Петра у подножия Ватикана, где были сады и цирк Нерона, сходятся, в общей связи, с теми, которые вошли в Тацитов текст -- о погибнувших в цирке мучениках 64 года -- и между ними не только возможно, но и вероятно взаимовлияние, обмен подробностей. "Между двумя метрами, под кипарисом, близ Наумахии, в Ватикане, подле Неронова обелиска на холме, около Неронова дворца (Palatium), -- так звали этот роскошный цирк в разговорном обиходе, -- на праздничной площади". (Латинский текст был приведен выше.) Вот -- наиболее ясные указания, сохраненные нам христианской древностью о казни св. Петра. Но буквально о каждом слове в этом топографическом показании велись и, вероятно, всегда бу- дут вестись нескончаемые и далекие от положительных решений споры: что за Наумахия? какой кипарис? какой Palatium? и т.д. И о каждой гипотезе, ознакомившись с ней, единственно, что можно по чистой совести сказать -- это: "верно, а может быть, и неверно". Думали в III и IV веках, -- там же была вырыта общая яма, первоначальная могила мучеников гонения. "Неведомых мучеников", как зовет их современная католическая надпись на обелиске площади св. Петра, -- том самом обелиске, что, стоя у входа в Неронов цирк, мог быть немым свидетелем "живых факелов", "светочей христианства", если они горели. Так что древнее положение обелиска в цирке, обозначенное ныне в ризнице храма св. Петра надписью на мраморном помосте, должно указывать то место, где верховный апостол -- предположительно -- насытил глаза кровожадной черни зрелищем крестной муки (Ренан). По другим преданиям, Петр был распят на холме Ginicolo, там, где теперь церковь S. Pietro in Montorio. Это уже -- для эффектного заключительного аккорда мученической симфонии: для того, чтобы дать умирающему апостолу возможность бросить последний взгляд на Рим с места, откуда Вечный город виден всего великолепнее и красивее.
   Ренан считает мощи Петра и Павла прахом неизвестных христиан, который, в начале II века, усердие верующих к блаженной памяти мучеников произвольно признало за останки апостолов.
   В III веке папа Корнелий, убоясь попытки греков украсть апостольские мощи, перенес их с первоначальных мест успокоения в те, где святые останки предполагаются и поныне. Ренан допускал, что с того времени пребывание апостольских тел в их настоящих могилах оставалось неприкосновенным. Свое мнение о том, что перенесенные Корнелием тела не принадлежали апостолам Петру и Павлу, Ренан защищает тем доводом, что в бойне 64 года, при всеобщем смятении христиан, последние вряд ли могли уследить за трупами всех своих мучеников и установить затем тождество каждого из них. Ведь бойня эта оставляла по себе лишь кучи истерзанного, избитого, обгорелого мяса, которое без разбора бросали разлагаться в общих ямах, puticuli. Конечно, впоследствии бывали случаи, что родне позволялось выкупать у палачей останки осужденных, но -- не в такое страстное время. Просить римскую власть в 64 году о выдаче казненного христианина для похорон значило самому идти на верную и немедленную смерть. Если и нашлись такие мужественные люди из учеников Петра и Павла, то они должны были тут же погибнуть от ярости преследователей.
   Я того мнения, что надо или отрицать факт гонения и гибель в нем апостолов, для чего, как мы видели, имеются все данные, -- или же, с ограничениями, Ренаново доказательство никуда не годится.
   Во-первых, -- Петр и Павел не какие-нибудь темные неофиты, не успевшие стать хорошо известными в лицо христианской общине, но столпы и главы ее, черты и примеры коих, конечно, были знакомы и дороги, как родные, всем верующим, в огромном большинстве, ими же двумя и обращенных к Христу. Следовательно, проследить за судьбой останков их и извлечь из общей массы тел, -- только было бы кому, а самый подвиг -- не слишком мудреный... Особенно, что касается Павла, казненного отдельно от других осужденных и мечом: приметы, вовсе не частые в груде изувеченных бойней христианских трупов, -- ведь первые римские последователи веры Иисусовой были вряд ли не из черни, humiliores! Во-вторых, уцелевшим от гонения христианам было не так уже страшно постучаться к стражам, убирателям трупов, за телами своих святых. Орелли сохранил в своем сборнике надписей эпитафию одного из тогдашних хранителей сполиария. Его зовут Примитив и погребен он в общей могиле с двумя гладиаторами, ланистой Клавдием и ретиарием Телефором, и с врачем при играх амфитеатра (ludus mayutinus), по имени Клавдием Агафоклом. Sit vobis terra levis! доброжелательно гласит их надгробие. Другой medicus ludi matutini зовется Евтихий, а жена его -- Ирина: все христианские имена. Потому что, -- объясняет Ренан, -- громадное количество служителей арены было из Азии. А, пожалуй, еще скорее -- потому что они были, если не тайные христиане, то, по крайней мере, сочувственники им. Что между гонителями христиан "по обязанности службы" скрывались тайные их единомышленники, доказывают весьма частые при последующих гонениях, внезапные превращения в мучеников самих судей, стражей и палачей, пристыженных совестью терзать, против убеждения, innoxia corpora, тела неповинные. Известен поразительный случай при Диоклетиане: актер, который должен был пародировать на сцене таинство крещения, вдруг среди спектакля, устыдился своей роли, громко провозгласил себя христианином и пошел на казнь... Люди такого разряда не умели умереть за Христа сами, были бессильны спасти от казни других, но имели полную возможность приберечь мертвые христианские тела и безопасно выдать их единоверцам для честного погребения на кладбищах Аппиевой дороги. Конечно, оказать такое посмертное благодеяние нельзя было всем мертвецам, но, повторяю, апп. Петр и Павел -- не "все", а из званных избранные. Лица, упомянутые в эпитафиях Орелли, все -- рабы или вольноотпущенники Нерона. Стало быть, это -- люди цезаря, его дворня, "фамилия", по римской терминологии. Не будет чрезмерной смелостью сообщить христианские имена покойников в надписях Орелли с знаменитым стихом Павлова "Послания к филиппийцам": "Приветствуют вас все святые, а наипаче из цезарева дома..." Да, если бы они даже и не были христианами, -- мы уже говорили в предыдущих страницах, с каким вниманием Рим относился к мертвому телу и необходимости дать ему честное погребение. "Даже в эпохи гонения, -- говорит Аллар, -- христиане всегда его осуществляли, -- полной свободы погребения. Они могли собирать останки своих мучеников и переносить их в могилы, приготовленные предусмотрительным благочестием. ''Тела казненных, -- говорит юрисконсульт Павел, -- должны быть выдаваемы тому, кто их спросит для погребения" (Dig. XLVIII, 24, 3). Ульпиан говорит то же самое. "Не должно отказывать родственникам в выдаче тел обезглавленных преступников; дозволяется собирать на месте костра и погребать в землю пепел и кости приговоренных к сожжению" (там же, 1). Правда, Ульпиан прибавляет, что иногда и не позволяется, nonnunquam non permittitur, но это редкое исключение, применяемое, главным образом, к казням за оскорбление величества. Даже изгнание преступника не простиралось на прах его; можно было просить императора о разрешении привезти останки ссыльного на родину, и, по свидетельству Марциона (там же, 2), оно давалось легко и часто. Так, прах св. папы Понциана, скончавшегося в ссылке на о. Сардиния, был торжественно перенесен его преемником Фабианом (236) в Рим и положен в катакомбах св. Каллиста. При Диоклетиане таким же образом торжественно проследовали в Рим из Тарса останки мученика св. Бонифация. Вообще перевозка жертв гонений через провинции и даже города совершалась свободно, и, если встречала препятствия со стороны местного начальства, то это были злоупотребления. (См. прим, в конце книги.) В позднейшее время эдикт Септимия Севера и рескрипт Марка Аврелия подтверждают эти права, предписывая лишь, чтобы о каждом отдельном случае заявлялось властям. Римлянин мог быть беспощаден к живому преступнику, но труп обезоруживал его мщение. Он считал, что казнить человека за гробом слишком жестоко, а по верованиям античного мира, состояние непогребенного мертвеца ужасно. "Я не боюсь погибнуть, -- восклицает Овидий, описывая бурю, грозившую ему кораблекрушением, -- но ужасаюсь страшного жребия, который мне угрожает. Лишь бы мне избежать кораблекрушения, и я встречу смерть приветом, как благодеяние. По крайней мере, умирая найдешь утешение в мысли, что оставил тело свое земле, на попечение тех, кто тебя любит, есть надежда, что тебя честно похоронят, а не бросят в воду на съедение морским чудовищам". Этот языческий страх остаться без погребения, устоявший против всех увещаний философов- вольнодумцев (Сенека), в христианстве не только сохранился, но еще осложнился новой мотировкой. Первые христиане, не могли освободиться от языческого предрассудка, переработали его в том смысле, что -- покойник, тело которого останется непогребенным или будет извлечено из могилы ранее Страшного суда, не получит части в воскресении мертвых (Le-Blant). "Тот, кто нарушит мой покой, да останется он непогребенным и да не будет ему воскресения" (Insepultus іасеаt non resurgat) -- заклинает один из надгробных памятников в катакомбах. И очень долгое время напрасно проповедовали против этого суеверия отцы церкви (Татиан, Афинагор, I. Златоуст, Августин и др.). Лишь впоследствии, при полном торжестве церкви, после нескольких веков ее безусловного преобладания, когда все ужасы преследования давно ушли в легенду и сказку, в VI веке, потерялось уважение к телу (более не угрожаемому) и выродилось в противоположную крайность презрения к нему -- настолько, что кающиеся молили, точно о милости, не погребать их, как прилично людям, а бросать, как скотскую падаль, на пустырях или в реку (Le Blant). Но в первом-третьем веке ничего подобного не могло быть. Напротив, самих язычников христиане удивляли необычным вниманием и благоговением к телам своих умерших братьев, что, в конце концов, и выработалось, в смеси с отголосками античного культа монахов, в догматическое почитание мощей. Первые христианские века волновались не только непременным погребением тела, но и заботой, чтобы оно было погребено в возможно целом виде. Потерю членов считали также препятствием к воскресению. Мысль эту еще Лактанций (начало IV века) нашел возможным распространить даже на вопрос о крестной смерти Спасителя: "Если Господь принял крестную казнь, -- говорит он, -- то это затем, чтобы плоть Его сохранилась в совершенной целости и смерть, получив его в таком образе, лишена была возможности препятствовать Его воскресению" (Instit. divinae IV.26). И лишь в этом позднейшем периоде, о котором только что шла речь выше, стало возможным и началось удивительное расчленение мощей, которым так характерно отмечена церковная история средневековья, когда черепа, руки и даже мелкие кости мучеников отделялись от их скелетов, чтобы разойтись по драгоценным ракам и ковчегам в церквях всего мира. (См. мою "Магию".)
   Таким образом, просьба о выдаче тела мученика -- почти непременное заключение каждого мученического жития, начиная с самого Основателя религии, тело Которого было выпрошено "благообразным Иосифом" у римского прокуратора Понтия Пилата, к неудовольствию саддукейского священства. Правда, жития содержат в себе не мало отказов в выдаче тел, но не следует забывать, что жития эти писаны несколькими веками позже фактов, которые они излагают, и -- во-первых -- воображают древние события в обстановке и возможностях своего века и своих местностей, а во-вторых -- всеми силами стараются вычернить злобу гонителей, доходившую, дескать, вот до чего: в погребении отказывали! Не сомневаюсь, что подобные случаи бывали, особенно на Востоке, с его обозленным жречеством соперничающих культов и свирепой чернью, но они не могли быть часты, и, если являлись, то повторяю -- только в виде злоупотреблений, так как совершенно противны и праву Рима, и его религиозному мировоззрению.
   Раз тела великих мучеников были извлечены из общих ям и погребены в катакомбах, невозможно, чтобы их могилы были забыты и смешаны с другими. Почитание мощей в христианском Риме -- культ очень ранний, а церковью местной еще в начале II века управляли люди, которые могли сами знать апостолов и, конечно, были осведомлены о месте и способе их погребения. Словом, раз историк соглашается признать, что апп. Петр и Павел погибли в Риме не иначе, как жертвами Неронова гонения, он не имеет повода строить свои сомнения касательно возможности сохранить их мощи. Но, как бы то ни было, последние в настоящее время -- конечно, не имеют ничего общего с теми, которым поклонялись древние христиане. Те, которые перенес некогда Корнелий (251-253), погибли в августе 846 года, когда Рим взят был врасплох сарацинами, учинившими страшный грабеж в базиликах св. Петра и Павла. Вот как рассказывает это событие Грегоровиус:
   "Вопя и кощунствуя, разорили они золотую гробницу апостола. Не смогли унести с собою бронзовый саркофаг, но алчность и любопытство вдохновили их вскрыть его. Содержимое раки, без сомнения, было ими выброшено и уничтожено. Ведь не трудно представить: язычникам этим лестно было наложить руку на святейший символ христианского культа, на те самые мощи Петра, тайна которых никогда не открывалась человеческому взору; опустошить могилу, заключавшую в себе догматического главу христианства, которому, по нехристианскому выражению одного папы, верующие поклонялись на земле, как Богу, преемники которого именовались папами и перед прахом которого все народы и правители приходили повергаться во прах; надо вообразить себе все это в совокупности, чтобы получить понятие о демонической радости, с которой сарацины должны были устремиться к уничтожению мощей, какое чудовищное святотатство совершилось и сколько горести христианству оно причинило.
   "Св. Павел разделил судьбу своего товарища в апостольстве. Сарацины обрели в его базилике едва ли менее обильные богатства и предали раку апостола подобному же разграблению".
   Сомнения в подлинности мощей Петра и Павла принадлежат глубокой древности. Им обязаны происхождением такие легенды, как -- о папе Сильвестре, в эпоху Константина Великого: он будто бы, умышленно перемешал кости обоих святых, чтобы поставить под равное их обоих покровительство и Рим, к которому относится базилика Петра, и римскую Кампанию, к которой относится базилика Павла. Когда в VI веке императрица Константина обратилась к папе Григорию Великому с просьбой выслать ей для новой церкви в византийском дворце голову или иную часть мощей ап. Павла, Григорий сухо отвечал, что не только руками, но даже взглядом коснуться праха апостолов невозможно, так как они карают дерзновенных смертью, и привел тому выразительные примеры. Тем не менее, по определению церкви св. Павла внутри Рима (Scuola di S. Paolo), основанной в 380 году папой Дамазием в доме, где некогда будто бы, квартировал апостол, она обладает правой рукой ап. Павла, пожертвованной сюда из базилики S. Paolo fuorí le mura папой Сильвестром, который, однако, за такое расчленение мощей, смертью поражен не был.
   Легенда, разрастаясь, заставила сопутствовать ап. Петру в Риме ап. Иоанна Богослова. По преданию, он, тоже схваченный гонителями, был жестоко мучим. Его окунули в котел с кипящим маслом, но чудо спасло жизнь любимцу и наперснику Христову. Путешествие Иоанна в Риме совершенно невероятно, но легенда позаботилась создать правдоподобную топографическую обстановку. Место мучения св. Иоанна указывают в Риме у Латинских ворот, которых, впрочем в это время в Риме не было. Розыск по пожару 64 года, если обратился на кварталы, населенные восточными чужеземцами, действительно, должен был свирепствовать в южной части города: у Капенских ворот, где начался пожар, в предместьях по дорогам Аппиевой, Латинской, Остийской. Слова о кипящем масле, вероятно, намекают на легко воспламенимый раствор для казни через огненную рубашку, tunica molesta, в который погружали мучеников, предназначенных ввечеру стать живыми факелами. При желании видеть в этом предании не сплошь вымысел, крупицу истины может указать предположение, что Иоанн претерпел первую половину казни, но, какими-то судьбами, счастливо избавился от ужаса второй. Во всяком случае, тон, каким говорит Апокалипсис о событиях 64 года -- явное доказательство, что автор части поэмы был свидетелем, а, может быть, и жертвой какого-то страшного разгрома. Это -- вопль человека, у которого волосы встают дыбом при одном воспоминании, что он видел и вытерпел. Слишком живо реальны в Откровении Иоанновом и мрачные картины гордого римского Вавилона, и сам великолепно грешный "Зверь из бездны", и кровавые образы мучеников, чтобы родиться в фантазии писателя отвлеченным путем. Тут -- что-то виденное своими глазами, выстраданное собственным духом и телом. Или, по крайней мере, по живым впечатлениям, по зрелищу и рассказу потерпевших -- кровных и близких -- воображенное. (См. в "Арк Тита", главу "Апокалипсис".)
   "Легенда о Нероновом гонении на христиан, -- говорит Гошар, -- получила семя свое от апокалипсической идеи, которой понадобилось обратить Цезаря в ужасного и таинственного противника Христу и ученикам его.
   "Она развилась под влиянием политического интереса: христианам было выгодно выставлять себя жертвами Нерона в глазах государей новой династии, которая, действительно, относилась к ним в высшей степени терпимо целые 30 лет.
   "Форму определенной утвердительности она приняла по особому интересу для римской церкви -- укрепить предание об основании ее двумя верховными апостолами, запечатлевшими начало это своею мученической кровью.
   "Много позже какой-то благочестивый фальсификатор, сочинивший "Переписку Сенеки со св. Павлом", объединил эти три тенденции общим настроением и привел их в соглашение с идеями своего века, придав им политическую окраску.
   "Смутные сплетни о пожаре получили в письмах этих характер определенного обвинения и, связавшись с характером Антихриста, в который церкви продолжали облекать Нерона, они привели к тому, что его сатанинской злости стали приписывать свирепое мучительство христиан. В этом своем новом фазисе легенда вошла в "Хронику" или "Священную Историю" Сульпиция Севера.
   "И, наконец, искусный мистификатор воспользовался готовой церковной легендой, чтобы ввести драматический эпизод гонения в Тацитову Летопись".
   О первом тезисе французского скептика мне предстоит много говорить в "Арке Тита", в главе, посвященной рассмотрению Иоаннова "Апокалипсиса". Остальные пять позволяет смело принять уже то беглое и общее обозрение вопроса, которое имел я возможность вложить в эти две последние главы.
   В заключение считаю нужным дать читателю, путем параллельного сравнения двух документов, наглядное понятие об интерполяции, втиснувшей рассказ Сульпиция Севера в мнимый рассказ Тацита.
   Тацит:
   deinde indicio eorum multitudo ingens.
   Sed non ope humana, non largitionibus principis aut Deum placamentis decedebat infamia quinjussum incedium crederetur.
   Ergo abolmdo rumori Nero subdidit reos et quaesitissimispoenis affecit quos per flagitia in visos vulgus Christianos appellabat.
   Et pereuntibus addita ludibria, ut ferarum tergis contecti laniatucanum interirent, aut crucibus affixi, aut flammandi, atque uqi defecisset dies, in usum nocturni luminis urerentur.
   Hortos suos ei spectaculo Ñero jbtulerat.
   
   Сульпиций Север:
   Interea abundante jam Christianorum multitudine, accidit ut Roma incendio conflagraret, Nerone apud Antium constituto. Sed opinio omnium invidiam incendii in Principem retorquebat, credebaturque imperator gloriam innovandae urbis quaeisse.
   Neegue ulla re Nero efficiebat quinab eo jussum incendium putaretur.
   Igiturvertitinvidiam in Christianos actaeque in innoxios crudelissimae quaestiones.
   Quin et novae mortes excogitatae, ut ferarum tergis contecti laniatu canum interirent; multi crucibus affixi, autflamma usti; plerique in id reservad ut, quum defecisset dies, in usum noctumiluminis urerentur. Hoc initio in Christianos saeviri coeptum.
   
   А затем считаю себя в праве временно расстаться с темой о гонении, без острых сомнений в том, что большая часть ее -- голый миф, а часть -- миф, из разряда тех, которые Тэйлор характеризует философскими: сплетенный и приукрашенный из легенды, оправдоподобленной с течением времени, реалистическими комментариями тех, кто желал в нее верить, потому что искал в ней опоры своим мистическим потребностям.

Глава пятая.
РИМСКИЕ ДЕКАБРИСТЫ

I

   Наступил 65 год от Р.Х., 818 год от основания Рима, одиннадцатый от узурпации принципата Люцием Доминицием Аэнобарбом -- в усыновлении Цезаря Клавдия Цезарем Нероном. Консулами были А. Лициний, Силий Нерва и М. Вестин Аттик. Время стояло смутное. Рим был неспокоен, не успев еще отдохнуть от страшного пожара, опустошившего, пять месяцев назад, столицу мира почти что до тла. Уголовный процесс против поджигателей, выставленных правительством на жертву мести народной -- иудейской секты, которую впоследствии стали звать христианами, -- закончился жестокими казнями обвиненных, которые скорее притупили мстительную свирепость разоренного населения, чем удовлетворили чаемую им справедливость. Легенда о процессе этом темна, и столько в ней путаницы, что -- мы видели -- можно сомневаться, еще был ли такой процесс, и можно с уверенностью утверждать, что, если и был, то не в таких формах и не в таких размерах, как составилась легенда. От грязной и грозной истории пожара остались зловещие темные пятна и на пурпуре цезаря, и в сердцах его подданых. В Риме кипела строительная горячка. Правительство взяло дело восстановления столицы в свои руки, назначило премии за быструю отстройку погорелых домов, учредило строгую регуляцию архитектурных планов, строительных материалов, пожарных правил. Рим воскресал к новой жизни в широких прямолинейных улицах, с тротуарами под портиками, как еще и теперь равняются в крытые линии дома в итальянских городах, -- например, хотя бы в Болонье или новая, красивейшая в Европе, улица Генуи -- Venti Setiembre. Сооружение портиков было подарком Нерона своему народу: цезарь принял расходы на свой счет, равно как и расчистку погорелых участков под новую стройку. Премии успешным домовладельцам -- строителям выплачивались также из его, государева, кабинета. Деревянные стройки в черте города были воспрещены, равно как и пользование балками и стропилами; новый Рим слагался из огнеупорного сабинского или альбанского камня, на цементе. Строго наблюдалось, чтобы дома разных владельцев не имели общих дворов, но отделялись друг от друга брандмауэрами. Была учреждена особая полиция, обязанная регулировать правильное и равное для всех обывателей пользование водой из городских акведуков и фонтанов, увеличено количество проводов из последних по квартирам, расширен диаметр водопроводных труб, усилена их нагнетательная энергия. Каждый домовладелец обязан был всегда иметь наготове пожарный снаряд. Энергичные меры правительства по восстановлению города и обережение его от пожарных опасностей на будущее время, однако, не успокаивали населения. Многим недовольным стародумам вид новой, красиво распланированной, столицы казался досаден. Находили, будто широкие улицы без тени -- не по римскому климату; будто вечный полумрак старых узких переулков-колодцев, chiassi, как теперь зовут их итальянцы, -- между шестиэтажными домами, спасал обывателей в летнюю жару от малярии. Что римская молва в данном случае повторяла нелепые предрассудки, -- разумеется, ясно всякому, кто хоть несколько знаком с гигиеной больших городских хозяйств. Понятно, откуда шло недовольство. Дороговизна земли в Риме породила тип узких многоэтажных домов, которые занимая крохотные площади, поднимались, как высокие башни, чуть не до облаков небесных, дробясь на множество мелких квартир, населенных сотнями жильцов. Страшная высота домов-башен, которые, вдобавок, -- на основании льготы, оставленной домохозяевам Августом -- строились по дворовому своему фасаду гораздо выше, чем по фасаду уличному, была истинным бедствием для римского обывателя, -- как при частых пожарах и землетрясениях, опустошавших Вечный город, так и вследствие дурной спешной кладки здания. Акулы квартирного промысла были и тогда те же, что и теперь, -- и, кроме скорейшей и выгоднейшей эксплуатации, нагроможденных кое-как один на другой, этажей, ни о чем не думали. Обвалы домов были в Риме самым частым бедствием. Еще Катулл, а впоследствии Сенека указывают на них, как на один из злейших бичей римского обывательства. Нерон хотел покончить с этим грехом своей столицы: максимально дозволенный уровень высоты был понижен для новых домов до 60 футов, а количество этажей ограничено четырьмя. Естественно, что домовладельцы, которые, с каждой саженью пониженного уровня, теряли верные и беспечные ренты, не могли быть в восторге от распоряжения цезаря, злобились, сплетничали и клеветали. Нет недоброжелателя более лютого, чем домовладелец, которого бьют по карману мерами в пользу общественного благоустройства. Автор этой книги наблюдал эту скаредную злость в Москве конца восьмидесятых и начале девяностых годов прошлого века. Имя главного виновника пере- стройки и упорядочения второй русской столицы, городского головы Н.А. Алексеева, стало кошмаром каким-то для домовладельцев, окружилось сплетнями невероятными и повторялось так часто и враждебно, что, наконец, на нем фиксировалось болезненное внимание одного безумца, который Алексеева, ни с того, ни с сего, и застрелил.
   Несомненно также раздражало римлян зрелище Золотой Виллы (Domus Aurea) Нерона. Она росла не по дням, а по часам, по мере расчистки гигантского пожарища, захватывая своею усадьбой огромные и лучшие в городе пространства. (См. о том в первой и шестой главах этого тома). Бедствие почиталось божественным наказанием за нечестие века, -- правительство должно было устроить целый ряд очистительных молебнов, жертв, обрядов. Самому процессу христиан и жестокой расправе с ними, -- если только все это -- не позднейшая легенда, -- быть может, старались придать характер очистительной человеческой гекатомбы. Но что же? Едва расплатились с богами за старые несчастья, неугомонный император-атеист принимается за новые святотатства. Он жаждет строить, строить и строить, а денег нет. Тогда производится насильственный заем из ризниц римских храмов, а два продувных холопа Нерона, вольноотпущенник Акрат и сомнительной репутации философ Каринат Секунд, ограбили, по поручению императора, храмы Азии и Ахайи, вывезши в Рим не только сокровища ризниц, но и ценные статуи богов.
   Естественно, что боги и служители их должны были очень обидеться на бесцеремонность, с какой Нерон наложил свою властную руку на их достояние. Поэтому конец 64 года оказался полон знамениями, чудесами, зловещими для правительственной власти. Так, ведь, всегда и всюду бывает, как скоро правительство становится не в лады со своим духовенством. Опять стали гоняться за Нероном громы и молнии небесные. Пришла комета -- вторая в правление Нерона. Суеверные слухи о первой стоили ссылки и потом смерти родственнику цезаря, возможному претенденту на принципат, принцу Рубеллию Плавту. И вот, Рим вновь со страхом и любопытством ожидал, по чью-то голову пришла косматая звезда теперь. На улицах находили безобразных выкидышей, в беременных жертвенных матках -- детенышей о двух головах и тому подобных уродов. Близ города Плаценты, ныне Пьяченцы, родился теленок, у которого голова была на месте голени. Гаруспики объяснили появление чудовища иносказанием, что грядет в мир новый глава роду человеческому, но -- так как голова теленка была сдавлена в утробе материнской, а родилось чудовище на краю большой дороги, -- то и новому кандидату во всемирные повелители не удастся-де скрыть свои замыслы от могучих врагов, ни стать им опасным, усилившись втайне.
   Условия внешней политики были хороши. Республика наслаждалась повсеместным и прочным миром. Но над средиземной эскадрой римского флота разразилась катастрофа, причинившая ему ущербы, более жестокие, чем бы могло быть в самое опасное время войны. Виной бедствия твердо установлено личное упрямство императора Нерона, предписавшего эскадре, во что бы от ни стало, быть к назначенному им сроку в главном военном порте, у Мизенского мыса. На переходе от города Формий, расположенного при Гаэтском заливе, -- стало быть уже в двух шагах от цели, эскадра попала в бурную струю сирокко и потерпела, близ Кум, страшное крушение, с огромной потерей судов и людей. Несчастье, конечно, произвело в народе самое тяжелое впечатление, -- особенно в виду несомненной виновности в нем легкомысленного цезаря-самодура. Как жутко и тревожно было настроено общество, лучше всего показывает нервность, с какой оно приняло -- незадолго до крушения, только что рассказанного -- весть о незначительном бунте в гладиаторской школе города Пренесте, ныне Палестрины. Волнение это не могло быть серьезным, что доказывается уже легкостью, с какой укротил его приставленный к школе гарнизон, не прибегая к призыву сторонней воинской силы. Но в молве народной оно выросло только что не в новое восстание Спартака, и, как намекает Тацит, люди и трусили воображаемого переворота, и желали его. Так чувствовали на низах общества, в классах, где формируется революционный материал, слагается пушечное мясо государственных переворотов.
   На верхах положение дел представляется не в лучшем виде. Старая, отсталая партия консерваторов-республиканцев давно уже потеряла всякий вес в правительстве. От нее осталась только вывеска Кассия и Брута, вылинявшая и мало кого к себе привлекавшая. Идея принципата, т.е. прикрытого республиканскими формами единовластия, торжествовала по всей линии. И, хотя принцепсом Нероном мало кто был доволен, однако, к отмене принцепсов вообще -- ни одна оппозиционная партия, ни одна политическая программа не стремилась. Все сходились в сочувствии к принципату, как логическому результату коституции Августа от 27 года до Р.Х. Однако, общность конечного политического идеала не мешала расходиться на путях к нему множеству партийных течений, до острой ожесточенно- воинствующей враждебности. Группируя общие тенденции партий, мы получаем для высших классов Неронова Рима деление на два противоположные, хотя и оба конституционные, лагеря. Один -- ярко-аристократический. Он стремится, через сенат, к ограничению власти цезаря контролем родовой и коммерческой знати, причем вожделениями своими, барственностью и, увы, политической неспособностью напоминает отчасти дворянскую фронду во Франции времен Ришелье и Мазарини, отчасти наших вер- ховников в эпоху Петра II и Анны Иоанновны. Другой -- цезаристический, с не менее ярко выраженной демократической идеей: устранить политические средостения между цезарем и народом, сделать государя крепким народной волей и любовью, а народ обучить видеть в государе орган его защиты, правды и благополучия, действующий раз и навсегда в определенной договорной колее, строгой и неизменной. Условия эпохи были таковы, что обе программы, -- при всей благожелательности руководивших ими, если не целых партий, то их вождей, -- не могли получить практического осуществления и застряли в области политического философствования. Сенатская аристократическая партия, красноречиво декламируя о древней свободе, на деле ясно норовила попятить полумонархическую конституцию цезаризма -- к олигархической тирании старых фамилий, крупных помещиков, рабовладельцев и капиталистов-ростовщиков. Цезаристы-демократы, завоевывая себе бесправные и малоправные массы населения, доигрались в популярность до того, что в один прекрасный день потеряли всякую популярность. Самое большое, что могли они дать эпохе -- это, вместо абсолютизма грубого и тиранического, абсолютизм просвещенный. Но усилия их и в эту сторону достигли лишь того, что монарх, ими поддержанный, понял, как мало они ему нужны, и, вместо всяких конституций, стал управлять империей по личному произволу, опираясь на сытость толпы, довольство хорошо управляемых провинций и щедро оплаченную солдатчину.
   Конец пятидесятых годов I века, время юности Нерона, прошел для римских правящих кругов в борьбе за власть между сенатской олигархией и цезаристами-демократами. Последние, в лице двух талантливых выскочек, Бурра и Сенеки, победили сенат, но на такой наклонной плоскости, что сами не смогли удержаться на победной высоте. Ряд дворцовых интриг уничтожил их влияние на безалаберного цезаря-артиста, которому опротивели всякие конституции и философические тонкости власти, а нужны стали только деньги, наслаждение, сверхчеловеческий произвол. Напрасно была убита вдовствующая императрица Агриппина. Мертвая, она оказалась сильнее, чем была живая, и ее деспотические идеи торжествовали сейчас по всему государственному фронту. Бурр умер. Сенека стал готовить себе почетное отступление в отставку. Философов-министров при дворе Нерона заменили авантюристы, как Тигеллин, и авантюристки, как Поппея, супруга цезаря. Кипела оргия разврата денежного, полового, артистического. Правительства не стало, -- царили пьяный и распутный произвол, увенчанная лаврами и золотом анархия. Окруженный алчной опричниной, цезарь возненавидел все, что говорило ему о правильном государственном порядке и хозяйстве, а в особенности, что напоминало ему недавнее время, когда он сам был вынужден и находил нужным считаться с требованиями и этого порядка, и этого хозяйства, по указке министров-философов. Шестьдесят пятый год застает Нерона в полном разрыве с Сенекой. Они поссорились именно из-за кощунственной командировки Акрата и Карината Секунда -- грабить храмы Ахайи. Опальный министр-философ, еще вчера всемогущий, сегодня сидит, запершись во дворце своем, только что не под домашним арестом, ждет неминуемой смерти, не ест, не пьет, опасаясь, что его отравят. Тигеллин -- странная смесь Аракчеева и маркиза де-Сада -- стоит во главе нового правительственного курса и заливает Рим вином и кровью.
   Когда обе конституционные партии, олигархическая и демократическая, равно были выброшены за борт, им, в общем бедствии, оставалось только примириться между собою и заключить оборонительный и наступательный союз против общего, грозного врага -- гвардейско-серального режима, представляемого Тигеллином и Поппеею. Партии аристократов-олигархов союз был тем более необходим, что она не была богата людьми. Двадцать пять лет беспощадной рубки голов, которой сперва Калигула, потом временщики Клавдия и, наконец, Агриппина и Нерон принижали римскую знать, сделали свое дело. Как ни усердно старается Тацит представить сенатскую партию потерпевшей от Нерона гонения почти неповинно, лишь по шальной и свирепой его прихоти, -- революционное настроение и брожение в ней несомненны. Да и странно, если бы их не было. Казни Рубеллия Плавта, Суллы, Торквата и Силана и т.п. вряд ли вызывались только личным капризом цезаря. Тем более, что, когда совершались эти казни, около Нерона еще стояли его философы-министры, а партия демократического цезаризма была в полной силе, -- опираясь на фаворитку принцепса Актэ, а, может быть, и на Поппею, которая тогда еще только ползла к власти, и искала себе друзей. Со времени падения Агриппины и по 64 год включительно, в Риме -- нет-нет, да открывались аристократические крамолы. Они -- если и не могли быть обличены, как настоящие заговоры -- заставляли правительство держать сенаторское и всадническое сословие в жестоком подозрении, -- как, при первом удобном случае готовое к заговору. И Бурр с Сенекой, философы-конституционалисты, душили эту крамолу с такой же энергией, как впоследствии сам Нерон, видя в ней гибель своей собственной партии. И только, когда Поппея, оставив философское министерство в круглых дураках, круто повернула и дворцовый строй Палатина, и ход государственного корабля к тем же серально-тираническим нравам, по которым, в предшествующее Неронову правление, при Клавдии, руководили государством Мессалина и Агриппина, -- только тогда Сенека, одинокий и осиротелый без товарища, умершего еще в 62 году, понял, что -- вместо конституционного государя, о котором грезил, -- он выкормил на груди своей злейшую змею просвещенного абсолютизма, какую только может вообразить ум человеческий. И еще понял Сенека, что теперь лично ему не вывернуться из беды никаким пристойным компромиссом: он погиб. И, цепляясь за жизнь, отставной "премьер-министр" протянул руку своим недавним врагам. Потерпев политическое крушение, принужденный удалиться в оппозицию, он быть может, не пошел в революцию сам, но благословил, -- если еще не соединиться, то уже сблизиться с нею -- свой лагерь. Сближение это не могло пройти незамеченным. Уже в 62 году донос некоего Романа, повидимому, императорского вольноотпущенника, обвинил Сенеку перед цезарем в крамольных отношениях с Г. Пизоном, могучим представителем партии аристократов-олигархистов. Адвокатская ловкость Сенеки помогла ему не только выйти сухим из воды, но и упечь своего обвинителя под суд и наказание. Пизону же именно это дело, едва его не погубившее, дало толчок к организации огромного заговора, открытие которого, три года спустя потрясло империю террором, до тех пор едва ли в ней слыханным.
   Тацит определяет, что "Пизонов" заговор, в который наперерыв вступали сенаторы, всадники, солдаты, даже женщины, начался и вырос разом. Это не совсем так: великий историк позабыл, что сам же он обмолвился фразой о подготовке заговора с 62 года, заключая летопись последнего в конце 14-й книги. Несколько позже он также указывает, что трибун преторианской когорты Субрий Флав, один из самых решительных двигателей заговора, собирался убить Нерона во время великого римского пожара, т.е. еще в июле 64 года. Так что рассматривать знаменитый заговор, как внезапность, созданную взрывом всенародного негодования, вряд ли возможно. Наоборот, сложность и пестрота революционной организации, обнаруженной розыском Тигеллина, свидетельствуют о подготовке долгой, ловкой и столь таинственной, что в лабиринтах ее навсегда потерялось имя действительного инициатора и вдохновителя заговора. Тацит только твердо стоит на том, что это был не Пизон.
   И, конечно, портрет Пизона, как рисует его Тацит, не располагает видеть в нем организатора, годного для государственного переворота мировой важности. Как знамя для восстания, как имя для смуты, Пизон был очень хорош, особенно на том безлюдье, какое произвели в римской знати процессы и казни 50-65 годов. Он происходил из древнего славного рода Кальпурниев, был несметно богат, имел родственные связи со всеми знатнейшими фамилиями республики и пользовался широкой популярностью в народе. Когда Пизон примкнул к заговору, имя его потянуло за собой в крамолу многих. Кальпурниев Пизонов любили в Риме. Судя по данным Тацита, они в эпоху Нерона играли роль передовой аристократической фамилии, идущей во главе века, в ногу с лучшими и гуманнейшими его стремлениями.
   Один из Пизонов -- Люций Кальпурний -- помянут, как консул 57 года. Тацит считает год этот весьма ничтожным в государственной жизни Рима: события консульства, -- говорит он, -- были настолько мелки, что годятся разве для газетной хроники, а отнюдь не в летопись, которая должна вмещать лишь громкие деяния. Полтораста-двести строк, излагающих у Тацита жизнь Рима при втором консульстве Нерона, в товариществе с Пизоном, действительно, бедны содержанием и изображают правительство, бледное направлением. Народ получил щедрую подачку (конгиарий) в размере четыреста сестерциев (сорока рублей звонкой монетой) на душу: увеличен был на сорок миллионов сестерциев, т.е. на четыре миллиона рублей звонкой монетой, основной капитал государственного банка; переложена с продавцов на покупателей купчая пошлина по торговле рабами, в размере 4 проц, с цены. Цезарь издал либеральный эдикт с воспрещением -- как сенатским магистратам, так и императорским прокураторам, давать в провинциях, ими управляемых, зрелища, гладиаторские игры, травлю диких зверей и тому подобные увеселения, коими власти якобы старались угодить народу и привлечь его к себе. В действительности, административное увеселительство это являлось источником огромных денежных злоупотреблений, сопровождалось незаконными поборами с населения и самым отвратительным вымогательством. Удовольствий народу давали на гроши, а рубли зажимали в своем кармане. Вообще, вопрос о безобразиях провинциальной администрации, в консульство Нерона и Пизона, не сходил с очереди. Тянулся процесс Целера; был осужден и сослан Коссутиан Капитон, обвиненный киликийцами; наоборот вышел сухим из воды, благодаря протекциям, Эприй Марцелл, губернатор ликийский, и возвращен из ссылки, которую отбывал, по такому же обвинению, бывший консул Лурий Вар. К тому же году относится пресловутое домашнее расследование о "чужестранном суеверии Помпонии Грецины", столь многозначительное в вопросе о началах римского христианства. Уже одна передача дела властям в руки семейного суда свидетельствует о либеральном духе, взявшем верх в данное время. Однако, на ряду с мягкостью мер, щедростью к народу и гонением на преступную администрацию -- проскользнула в сенате и крайне варварская, архаическая поправка к Силанову сенатусконсульту от 10 года по Р.Х. Постановлением этим воскрешался старинный обычай -- в случае убийства господина рабом, умерщвлять всех рабов, живших в доме убитого. Теперь -- "как в виду мщения, так и в виду безопасности" -- сенат расширил действие страшного закона и на вольноотпущенников по завещанию, продолжавших проживать под кровлей убитого. Есть основание думать, что консулы не были сторонниками этой жестокой юрисдикции. По крайней мере, четыре года спустя, в известном деле об убийстве Педания
   Секунда, Нерон утвердил смертный приговор рабам зарезанного префекта, но отказал в конфирмации не только казни, но даже изгнания из Италии для вольноотпущенников покойного. Решение свое он мотивировал в том смысле, что весь этот свирепый обычай -- архаический пережиток, и -- уж если мол в области его законодательство наше не прогрессировало в гуманности, то не допустим его прогрессировать хоть в жесткости. Годом раньше консульства, Л. Кальпурний Пизон выступил в сенате, как докладчик гуманного и в высшей степени либерального законопроекта об ограничениях трибунской власти и об ограждении денежных взысканий от произвола квесторов и эдилов.
   Герой заговора, Гай Кальпурний Пизон, был достойным представителем своего рода. Тацит рекомендует его, как человека, который, если не был в глубине души порядочным, то умел и любил носить маску порядочности. Красивый, статный, эффектный исполин, он славился в народе, как даровой и усердный ходатай по судебным делам, ловкий и страстный говорун адвокат. В оппозицию принципату Юлиев-Клавдиев впервые бросил его еще цезарь Гай Калигула. Он -- в первый день свадьбы -- отнял у Пизона жену его, Ливию Орестилу, позабавился ей недолгое время и прогнал прочь, отправив в ссылку и бедную оскорбленную женщину, и ни в чем неповинного юного мужа. Возвращенный в Рим Клавдием, Гай Кальпурний Пизон был консулом в 48 году по Р.Х. Он был членом древнейшей и почетнейшей, мистической ложи Рима -- коллегии двенадцати Арвальских братьев. (См. том I.)
   Века сохранили нам панегирик в честь Пизона, сочиненный неизвестным поэтом. Изящество и стройность произведения заставляли долгое время приписывать его М. Аннею Лукану или считать за юношеское произведение Салея Басса. Панегирист изображает Пизона щедрым богачем, изливающим благодеяния на друзей, преемником Мецената, покровителем "пиэрийского" хора искусств. Аристократическое революционное движение при Нероне числило в рядах своих так много последователей стоической философской школы, что, как мы увидим, даже современное ему правительство впало в принципиальную ошибку, смешав группу философскую с группой политико-революционной в одинаково неблагонадежное тождество. Но Пизон был далеко не стоиком -- по крайней мере, в образе жизни своей. Человек роскошный и распутный, изнеженный, любитель широко пожить, он по словам Тацита, и этими качествами своими был угоден обществу, в революционные расчеты которого отнюдь не входило -- при частой перемене правления попасть в руки какого-либо ханжи, скряги, надменного и угрюмого призрака древних республиканских добродетелей. Рим воспевал Катонов в школах декламации и риторских поэмах, вроде "Фарсалий", но вовсе не мечтал видеть воскресшими к практической жизни ни их самих, ни их Домостроя. Четыре года спустя он доказал это, стряхнув с себя честную, но унылую и скупую власть недолгого императора Гальбы для развратника Отона и обжоры Вителлия. У Пизона была хорошенькая и распутная жена, по имени Атрия Галла, -- разводка, которую отбил он у приятеля своего, некоего Домиция Сила. Пизон любил театр и сам играл на сцене в трагедиях, -- по видимому, с талантом: имя его, как актера-дилетанта, пользовалось известностью и привлекало публику. Словом, человек этот был как раз по мерке общества, которым собрался -- или, вернее, -- за него собрались другие -- управлять: ни выше, ни ниже. Это родной брат Отона, Петрония и даже самого Нерона. Недаром же сами заговорщики, -- так как среди них были люди, не слишком-то довольные выбором Пизона в вожди предприятия, -- острили о чаемом перевороте:
   -- Нечего сказать, -- много пользы и чести прибавим мы государству! Вместо оперного певца империю получит трагический актер, -- вот и вся выгода.

II

   Огромный список участников Пизонова заговора, сообщаемый Тацитом, свидетельствует о действительно широком захвате предприятия, так что неудачу, его постигшую, можно приписать только полному отсутствию дисциплины в тайной революционной организации и недоверию партии и людей, ее слагавших, к взаимной честности. Весьма заметно, что принципиальная ненависть к существующему режиму, которую заговорщики выставляли на своем знамени, руководила лишь весьма немногими. Из прямых главарей организации таким беспримесно принципиальным бойцом является, для Тацита, едва ли не один Плавтий Латеран, большой аристократ, представитель одного из древнейших плебейских родов, человек недюжинной души и испытанного благородства. В эпоху заговора Латеран был человеком уже зрелых лет. Юношей он имел сомнительное счастье привлечь своим богатырским телосложением внимание Мессалины и был некоторое время ее любовником. При разгроме двора Мессалины временщиком Нарциссом, Латеран едва не потерял головы. От смертной казни, постигшей большинство фаворитов павшей императрицы, его спасли только усиленные просьбы дяди, Авла Плавтия, заслуженного боевого генерала, старого героя британских войн. Исключенный из сенаторского сословия, Латеран остальные годы Клавдиева правления провел в ссылке. Но, очевидно, в Риме его любили и помнили, так как, -- когда принципат достался Нерону, и юный государь, либеральничая, играл со знатью в конституционные любезности и уступки, -- одним из первых распоряжений его было возвратить Плавтия Латерана в сенат, и Тацит отмечает прекрасное впечатление, произведенное этим помилованием. Примыкая к заговору, Латеран был уже назначен консулом на будущий год. Следовательно, искать лично для себя ему в перевороте было нечего, и политическая искренность и порядочность его побуждений, жажда правильного конституционного строя и ненависть к тирании остаются вне сомнения. Затем, с серьезными политическими мотивами к перевороту, и, по видимому, без личных планов или лишь с небольшой их примесью, вошли в организацию многие офицеры гвардии: трибуны Субрий Флав, Гавий Сильван, Стаций Проксим, центурионы Сульпиций Аспр, Максим Сквар, Венет Павел.
   Во главе их стоял сам Фений Руф -- один из двух командиров императорской гвардии. Но побуждения генерала были не столь чисты, как его субалтернов: Фения Руфа загнала в заговор необходимость так или иначе сберечь свою шкуру, к которой нагло и самоуверенно подбирался Тигеллин, его товарищ по командованию. Руф был любимым в городе и войсках, как человек, доказавший свою порядочность на многих высоких должностях, гражданских и военных. Но Нерон его терпеть не мог. Он не хотел позабыть и простить Руфу, что тот был ярым агриппианцем и министром народного продовольствия в коалиционном правительстве, созданном кратковременным примирением партий Агриппины и Нерона в 55 году. (См. т. 2.) Тигеллин разжигал ненависть государя, внушая ему подозрения, что Руф был любовником Агриппины, что преданность его умерщвленной императрице не угасла, что, втайне, он только мечтает -- отомстить Нерону за убийство своей обожаемой повелительницы. Зная о происках соперника, зная, как Нерон при имени Агриппины, теряет разум, мужество и последнюю тень милосердия, Фений Руф понимал, что жизнь его висит на волоске, и заговор стал для него решительной ставкой в игре против злой судьбы.
   Совсем другого закала деятелем представляется трибун Субрий Флав, которого, вместе с центурионом Сульпицием Аспром, Тацит характеризует, как самых решительных заговорщиков. Имя Субрия Флава, действительно, красной нитью проходит через все подробности предприятия: он -- душа дела, молодецки жил и работал для него и геройски за него умер. Солдаты эти -- люди потрясенные, пережившие огромный душевный переворот. И Флав и Аспр прежде, чем встречаем мы их в заговоре, были наиболее преданными, верными и ретивыми телохранителями императора. Когда открылось их сообщничество с Пизоном -- Нерон, видимо, смутился и растерялся больше, чем теряя кого- либо из друзей... На вопрос его Субрию Флаву, как дошел он до измены солдатской присяге, старый воин отвечал резко, прямо и просто:
   -- Через ненависть к тебе. У тебя не было солдата вернее меня, покуда было за что любить тебя. Я возненавидел тебя после того, как ты убил мать и жену, стал цирковым наездником, комедиантом, поджигателем.
   Аспр, на подобный же вопрос цезаря, отрезал коротко и сухо: -- Не умел иначе заплатить тебе за все твои гнусности.
   Легко представить себе впечатление, с каким принял преступный цезарь эти слова -- настоящий удар солдатского меча. Допрос Субрия Флава -- самый сильный момент во всем следствии по делу Пизона. Никогда еще суд общественный не был высказан в лицо Нерону с более беспощадной смелостью, ясностью, чем от этих солдат, убежденно изменивших и красиво понесших за измену свои буйные головы на плаху.
   Нельзя не обратить внимание, что, в роковой момент допроса, Субрий Флав выбранил Нерона поджигателем. По видимому, великий римский пожар -- вот именно дата, которая переродила старого служаку в чувствах его к императору и силой гражданского и человеческого негодования задавила в нем власть и привычку присяги. Известно, что Субрий Флав хотел убить Нерона уже во время пожара, когда цезарь один, без конвоя, бродил по пожарищу -- и потом, когда он пел на сцене... что? Не свою ли прославленную поэму о гибели Трои в пламени? -- эту страшную аллегорию действительного бедствия, именно неосторожное исполнение которой перед публикой и укрепило за Нероном на веки вечные безосновательную репутацию поджигателя своей столицы? Я останавливаюсь на брани Субрия Флава с особенным вниманием потому, что ею на мой взгляд, совершенно отрицается предположение об участии в поджоге Рима, -- если был поджог, -- преторианцев. Нет никаких исторических данных за эту ходячую гипотезу, повторяемую по исконному шаблону. И, наоборот, мы имеем вполне определенный и вразумительный рассказ почти что современника о целой группе преторианских офицеров, отшатнувшихся от императорского дома именно в силу мрачной легенды о поджоге, которой окружила его общественная молва.
   Следующая группа заговорщиков состояла из придворной палатинской молодежи, сверстников цезаря, так или иначе им оскорбленных и жаждущих личной мести. Сюда относятся: знаменитый поэт Анней Лукан, автор "Фарсалий", сенаторы Флавий Сцевин, Афраний Квинтиан, и всадник Клавдий Сенецион, личный друг Нерона, товарищ его юности. Когда-то он, Нерон и М. Сальвий Отон составляли трио буйных, бесшабашных буршей, наполнявшее Рим скандалами и безумствами. Дружба с этими молодыми людьми сыграла в разрыве цезаря с матерью, Агриппиной Младшей, быть может, не меньшую роль, чем знаменитый любовный роман его с вольноотпущенницей Актэ. Известно, что и в эпоху заговора Сенецион не был лишен милостей
   Нерона и продолжал быть при дворе его своим, интимным человеком. Так что -- из-за чего, собственно, устремился к государственному перевороту этот веселый и беспутный куртизан, -- остается неясным. Разве что -- человек вдруг переродился точно так же, как Субрий Флав: что, под влиянием агитации Латерана и ему подобных, искренних энтузиастов, и в Сенеционе заговорило ретивое, проснулись дух староримской доблести и сознание глубокого ее унижения под державой Нерона. Кроме Сенециона, из всаднического сословия пропаганда заговора увлекла еще Цервария Прокула, Вулькатия Арарика, Юлия Авгурина, Мунатия Грата, Антония Наталиса и Марция Феста. Конечно, все эти люди в равной степени рисковали своей кожей, но для Сенециона риск был больше, чем для кого-либо, и, должно быть, великими надеждами на будущие выгоды был обеспечен он, когда, очертя голову, променял фавор у императора на революционную авантюру. Замечательно, что именно эта группа, которой бы, вовсе и не место в столь грозном политическом предприятии, проявляла особенное ожесточение против Нерона, рвалась на первые места действия и, в конце концов, своей горячностью и неосторожностью погубила дело. Афраний Квинтиан ненавидел Нерона за то, что цезарь высмеял его в какой-то из своих сатирических шансонеток, как заведомого педераста. Анней Лукан -- раздраженный авторским самолюбием, так как, ревнивый к его поэтической славе, цезарь-стихотворец запретил ему публиковать свои произведения. Но удивительнее всего была внезапная энергия сенатора Флавия Сцевина -- человека, до того одуревшего и ослабленного духом от распутств, что, казалось, он не жил, а прозябал, -- спал походя. Теперь эта живая развалина вдруг одушевилась жаждой убийства. -- Сцевин требовал у сотоварищей чести нанести Нерону первый удар, достал себе какой-то особенный древний кинжал из храма Фортуны в этрурийском городе Ферентине и, рисуясь ролью заговорщика, всегда носил оружие при себе, как "человек судьбы", обреченный на великое дело.
   Как мы увидим ниже, аффектация именно этих господчиков и погубила дело Пизона и предала заговор в руки Тигеллину. Очутившись под следствием, все они потерялись на допросах столько же, сколько раньше храбрились, и, в ответ на коварные посулы безнаказанности, не только оговорили в сообщничестве большую часть римской знати, но позорнейшим образом предавали палачам ближайших друзей и родных своих, а поэт Лукан обвинил даже свою родную мать. Эта банда баричей -- не знавших сами, чего они хотели -- прямая и некрасивая противоположность группе заговорщиков-солдат, непоколебимо твердой в своей сознательной решимости и истинно геройской в расплате за нее пытками и смертью.
   Заговор погиб оттого, что участники его слишком долго не могли столковаться между собой о программе действий. А столковаться им не удавалось потому, что в дело замешалось слишком много знати, равно честолюбивой в своих надеждах, равно чающей получить в перевороте верховную власть или возможность распоряжения ею, как ранее распоряжались Бурр и Сенека, а теперь Тигеллин. Номинальный глава революционной организации, Пизон был далеко не уверен, что сделается главой государства, как скоро заговор перейдет из статического состояния в динамическое и убийством Нерона откроет новому народному избраннику дорогу к принципату. Приверженность к нему соучастников была не единодушна. Из массы их и из аристократов сочувственников, не принимавших в заговоре прямого участия, но разделявших его симпатии и надежды, выделилось несколько новых претендентов на верховную власть, и Пизон не без основания опасался, не оказаться бы ему в положении кошки, которая, таская каштаны из огня, смертельно обожгла себе лапы, а каштаны-то съели другие. Он очень хорошо сознавал, что многие видят в нем средство, а не цель переворота. Его имя пригодилось, как компромисс, на котором могли столковаться, между собой солдаты и придворные, -- судя по некоторым намекам историков, принадлежавшие преимущественно к партии цезаристов-демократов. Но аристократам-олигархам Пизон вряд ли был угоден. По крайне мере, ближайшим соперником своим претендент почитал принца Л. Силана, сына М. Силана, "Золотой овцы", умерщвленного Агриппиной вслед за узурпацией Нероном принципата. В пользу этого говорили его блестящие способности, знатность, недюжинное образование и близость со знаменитым юристом эпохи Гаем Кассием, столпом аристократической правой в сенате.
   Кассий пользовался в Риме огромным уважением. Человек глубоких познаний, законник по преимуществу, он однако, не ударил лицом в грязь и на поприще военном, очень умно и с тактом проведя, в качестве правителя Сирии, в 49 году по Р.Х., мобилизацию армии против парфянского шаха Готарза. Римлянин старого закала, чванный своими республиканскими предками и, в особенности, памятью Г. Кассия, убийцы Юлия Цезаря, Кассий убежденно мечтал о широких государственных правах для родовой знати и о суровой дисциплине для демократических элементов республики. Десятью годами позже парфянских подвигов, мы видим его уполномоченным сената в Путеолах, ныне Поццуоли, где народ, угнетенный, разоренный грабителями-декурионами и самовластной аристократией, восстал против городского совета открытым мятежом. В представителей власти уже летели камни, бунтовщики грозили сжечь город -- в воздухе висели резня и междоусобие. Кассий, прибыв в Путеолы с поручением укротить волнение, окончательно смутил город своей беспощадной, прямолинейной строгостью. По видимому, на него жаловались в Рим, и ему из Рима дан был совет -- действовать помягче. Тогда он, как некий античный Муравьев, не понимающий полумер и не желающий ими руководиться, вовсе отказался от путеоланской миссии, передав ее братьям Скрибониям, которые легко покончили с мятежом угрозами преоторианской экзекуции и казнью нескольких зачинщиков. Тем же грозным, непреклонным противником буйства черни и демократических льгот выступил Г. Кассий в 62 году, в заседаниях сената по пресловутому делу об убийстве римского префекта Педания Секунда собственным его рабом. Как говорено уже, необходимость применить к этому случаю старый закон, требующий казни не только преступного раба, но и всех рабов, которые проживали под кровлей убитого, вызвала возражения в обществе -- по огромному количеству невинных жертв, должных погибнуть силой закона ни за что, ни про что. Их было четыреста. В Риме, охваченном ужасом и состраданием, вспыхнуло возмущение. В самом сенате раздались голоса демократической оппозиции -- с требованиями, во имя человеколюбия, отмены свирепого закона. Тогда Кассий выступил против своих товарищей с громовой речью, изложившей, в духе Катона, целый кодекс беспощадного, проницательно убежденного рабовладельчества, и, на основании формального и обычного права, потребовал казни, вернее -- бойни осужденных. Несмотря на сильную, хотя, правду сказать, недружную и мало определенную оппозицию, мнение старого крепостника одержало верх, и рабов Педания Секунда перерезали всех до единого, без разбора пола и возраста. Г. Кассий один из любимцев Тацита. Историк -- сам восторженный поклонник родовитых аристократических начал, так решительно взявших верх в римской империи в его эпоху, с Нервой и Траяном, -- часто и заметно любуется цельностью этого прямолинейного характера, не гнувшегося ни в угоду веяний века, ни ради милостей верховной власти. Когда была взята Корбулоном армянская столица Артаксата, и в бурной радости, охватившей весь римский народ, сенат, не зная уже, как и чтить ему Нерона по случаю столь счастливого события, славословил, льстил, хотел целый год обратить в праздники, -- холодный голос Г. Кассия, единственный среди оргии триумфального пустословия, раздался с напоминанием, что пора бы правительству отрезвиться от восторгов и приняться за вопросы, которые указывают ему деловые будни. Тациту, с его постоянной тенденцией выставлять аристократов-олигархов лишь страдательными протестантами против режима цезарей, осуждавшими последних в мысли и слове, но строго лояльными на деле, очень хочется провести Кассия и Силана в заговоре Пизона невинными страдальцами, жертвами подозрительности Нерона и ненависти к аристократии среди авантюристов двора. Но в беспристрастие историка трудно верится. Очень может быть, что Силаны и вдохновитель их, Г. Кассий не участвовали, собственно, в Пизоновом заговоре. Но есть полное основание думать, что, параллельно с Пизоновым, существовали другие заговоры. Об одном из них, в Беневенте, имевшем главой Анния Винициана, зятя прославленного генерала Корбулона, глухо упоминает Светоний. Так что наряду со смешанной всесословной организацией во имя Пизона, мог формироваться -- в соприкосновении с нею или даже в ее недрах -- отдельный заговор чисто аристократический, душой которого был Кассий, а знаменем и орудием -- один из Силанов. Фамилия последних, близко и много раз родственная по свойству Юлиям и Клавдиям, была жестоко враждебна и опасна принцепсам из этих объединенных домов. Членов ее нещадно избивали. Всего за два года до раскрытия заговора Пизона, полиция Тигеллина выследила какую-то крамолу во дворце Торквата Силана, -- и последний, которого Тацит аттестует, как человека властолюбивого, редкой энергии, талантливого, предприимчивого, поспешил кончить жизнь самоубийством. Улики, выставленные против Торквата Силана, говорят, что этот вельможа готовился к верховной власти и даже в частной жизни окружал себя ее атрибутами. Впоследствии такое же обвинение было выставлено и против Л. Силана, его племянника -- того самого, которого опасался Пизон и кого прочил в принцепсы Г. Кассий, его воспитатель. Что касается последнего, он не мог не быть тайным революционером: старомодные симпатии аристократа-крепостника тянули его за сто лет назад, -- за битву при Филиппах. Недаром же, когда Тигеллинов розыск дошел и до него, статуя древнего Кассия, убийцы Юлия Цезаря, найденная в домашней часовне Г. Кассия, оказалась украшена многозначительным посвящением: "Вождю партии".
   Но для умных людей уроки истории не проходят даром. Обожая принципы своего прадеда, как политическую теорию, Кассий понимал, однако, что практически смерть Юлия Цезаря погубила дело защитников республики, и -- что люди, с руками в крови династии, не в состоянии будут удержаться у власти, окруженные тысячами соперников и мстителей. Именно поэтому он и устранялся от активной связи с Пизоном, предоставляя последнему принять на себя убийство государя и претерпеть первый неизбежный взрыв общественного негодования, который заслонит ему дорогу к принципату, а, может быть, будет стоить и жизни. А вот -- когда черная работа революции будет сделана чужими ножами -- тогда удобно будет выступить вперед людям с чистыми руками, чистой репутацией, с высоко поднятой головой, -- выступить и "спасти отечество", сдав принципат в юные, аристократические руки. Нерона заменил бы Л. Силан, а Г. Кассий при нем -- чем не Сенека?
   Такой смысл имеют, по моему мнению, неясные намеки о Силане и Кассии в 52-й главе 15-й книги Тацита "Ab excessu Augusti". Пизон, как человек не глупый, не был обманут намерениями своих якобы сочувственников и, предвидя их игру, совсем не хотел загребать для них жар своими руками. Кроме Силана с Кассием, тревожила его и неизвестность, как примет убийство Нерона другой властный, хотя и платонический, сочувственник переворота -- консул М. Вестин Аттик. Он знал о заговоре, но не вступил в него. Человек резко насмешливый, крутой, своеобычный, он, кажется, равно презирал и Нерона, и Пизона -- и, не враждуя против последнего открыто, ни за что не допустил бы его, однако, к принципату. От Вестина ждали, что он воспользуется переворотом, чтобы провозгласить возврат к древней аристократической республике, с отступлением за Августову конституцию. Либо -- по свойственному ему своенравию -- выставить какого-либо своего претендента и, опираясь на могущество своих полномочий, подарить ему принципат, как впоследствии подарил империю Флавиям Муциан, государственный скептик, античный Бисмарк, презиравший показную власть, потому что фактической -- он имел более, чем сами цезари. Во всяком случае, заговорщики считали Вестина человеком чужим и даже опасным; в среде их он имел многих врагов, да и людям безразличным была неприятна его вспыльчивая, деспотическая, язвительная натура.
   Наконец, вряд ли неизвестно было Пизону, что не слишком-то твердо привержены к нему и революционные группы, для которых он оказался лишь удобным "претендентом компромисса". Несомненно, что между придворными и солдатами не было искренних отношений. Впоследствии, на допросе Нерона, Субрий Флав пробовал даже отклонить от себя подозрение, презрительно отрицая саму возможность какого-либо сообщества между ним, старым военным служакой, и изнеженными, распутными франтиками, не умеющими взять меча в руки. Пизона он не уважал и не считал достойным власти. Острота, что не велика радость променять оперного певца на трагического актера, принадлежит именно Субрию Флаву. Доведенный до забвения присяги, до военной и государственной измены порочностью своего государя, суровый вояка мечтал увидеть в новом, чаемом государе человека истинно порядочного, славного умом и доблестью, за которого не жаль сложить голову. Ходили слухи, что военная фракция заговора, в тайном совещании центурионов, под председательством Субрия Флава, предрешила устроить, так сказать, переворот в перевороте. Пизону предоставлялось убить Нерона; когда же Нерон падет, солдаты должны были умертвить и Пизона, а императорскую власть вручить -- от имени всех порядочных людей государства, как порядочнейшему и авторитетнейшему, бывшему первому министру, философу Сенеке.
   Соображая все эти сомнительные условия предприятия, Пизон едва ли был счастлив, что запутался в авантюру, которая, в конце концов, предоставляла ему лишь верную роль -- убийцы своего государя. От этой роли все вожди партий уклонялись, все любезно предоставляли ее Пизону и друзьям его. Но, зная, что убийство Нерона будет всем выгодно, кроме него, Пизон тоже не торопился, тянул, медлил. Вялые действия его ясно говорят, что этот странный вождь охотно ушел бы из заговора, если бы мог, если бы не мешало ложное самолюбие или сознание, что теперь уже поздно, -- все равно, мол, дело мое пропащее. Как мало верил он в свой успех, доказала впоследствии телячья покорность, с какой принял он свою гибель, хотя имел полную возможность самозащиты и почти все шансы к победе были на его стороне. Чувствуя игру свою проигранной, он интриговал без всякого политического аппетита. Можно с уверенностью предполагать, что Пизон никогда не перешел бы от слов к действию, если бы не был вынужден к тому несчастным происшествием -- внезапным и совершенно случайным.

III

   Нельзя не удивляться, что заговор, сложившийся из столь разнообразных и партийных элементов, не выдал властям своей организации с первых же шагов. Однако, случилось такое чудо, и дело было окутано глубокой тайной в течении, по крайней мере, полугода. И больше того: когда оно, наконец, стало выплывать на свежую воду и стало известным Нерону, полиция Тигеллина весьма долго оставалась бессильной зацепить секрет организации хоть за какой-нибудь крючок. Первое подозрение о заговоре имело источником следующее приключение. В числе женщин, приверженных к Пизону, была некая Эпихарис, -- вероятно, вольноотпущенница из гречанок, -- кокотка высшего полета. Очутившись в заговоре, она предалась ему с тем незабвенным пылом, с той неукротимой страстью, какие свойственны только женщинам, когда случай или убеждение делают их политическими деятельницами, а в особенности, -- участницами тайных революционных организаций. Убить Нерона стало для нее неотложной потребностью. Медленность и нерешительность заговорщиков, их осторожность в вербовке соумышленников, бесконечные толки, как убить, где, когда -- приводили нетерпеливую женщину в негодование, в бешенство. Она язвила заговорщиков, упрекала, дразнила, поджигала, но они не изменяли своему черепашьему ходу и, неутомимо работая против Нерона языками, упорно избегали необходимости выступить с кинжалами. Тогда пылкая террористка решилась пристыдить своей женской энергией товарищей- мужчин и действовать против цезаря -- самой, одной, -- за собственный страх и счет. В первых числах апреля 65 года, Эпихарис едет в Кампанию, к Неаполитанскому заливу, случай, желание или профессия вводят ее в среду офицеров военной эскадры у Мизенского мыса. Она пользуется новыми знакомствами для революционной пропаганды, -- и можно думать, что не без успеха, -- особенно, если припомнить недавнюю катастрофу, постигшую Мизенский флот по капризной прихоти императора, и принять в соображение горечь, какую ужасы Кумского крушения должны были оставить в сердцах свидетелей-моряков. С первых же шагов своей агитации, Эпихарис попала на шпиона. С ней дружится наварх, т.е. командир корабля, Волузий Прокул, один из убийц императрицы Агриппины. Он открывает гречанке тайные свои услуги Нерону, жалуется притворно или искренно на ничтожность наград, им полученных, проклинает императора, грозится ему мстить. Террористка в восторге: перед ней -- недовольный, да еще самый решительный. И -- какой полезный! Ведь он занимает во флоте видный пост, может увлечь за собой в заговор товарищей, подчиненных, -- а замешать в революцию Мизенский флот значит дать ей вторую опору, едва ли не равносильную той, которую принес с собой Фений Руф, префект преторианский. К тому же Нерон так любит Неаполитанский залив, Путеоли, Мизен, так часто бывает здесь и катается по морю на яхтах Мизенской эскадры. Сколько удобных случаев к покушению обещают эти поездки! Эпихарис тесно сближается с Волузием Прокулом, раздувает пламя его недовольства.
   -- Еще бы! Чего остается ждать от Нерона! Народ безгласен и бессилен, сенат унижен, растоптан. Единственная надежда к торжеству справедливости -- государственный переворот, который накажет злодея за поруганную конституцию и поможет тем, кто от него пострадал. Организация такого переворота уже существует. Я принадлежу к ней. Будь наш, привлекай в наш стан своих молодцов- товарищей, -- и, когда тиран падет, тебя ждет великая награда.
   Провокатор, выслушав и добросовестно заучив пылкие фразы наивной пропагандистки, не замедлил броситься в Рим и донести обо всем, что узнал, его величеству императору Нерону. Эпихарис арестовали. Но, легкомысленная на свободе, женщина оказалась необычайной умницей, взятая в тюрьму и под следствие. Волузий Прокул поторопился доносом: он успел выпытать от Эпихарис только факт существования революционной организации, но имена участников остались для него неизвестны. Поэтому, -- поставленный на очную ставку с жертвой своего предательства, он явил весьма глупую фигуру. Эпихарис превосходно разыграла роль политической невинности и полнейшего незнания, о чем ее спрашивают. Искусное запирательство ее сорвало донос. Но какое-то тайное предчувствие, какой-то особый полицейский инстинкт остановили Нерона освободить Эпихарис, -- хотя и доказавшую свою невинность, -- из-под стражи. Ее заключение и дало толчок, покативший заговор вниз по наклонной плоскости.
   Перепуг от ареста Эпихарис заставил приверженцев Пизона перейти от рассуждений к делу. Женщина в тюрьме, под страхом пытки, казалась им, судившим по собственной слабости и трусости, опасной сообщницей. Начать революцию и убить Нерона стало вопросом личной безопасности для всех заговорщиков, которых Эпихарис могла под следствием назвать по именам. На тайной сходке революционеры предлагают Пизону заманить Нерона на свою дачу в Байях, которую цезарь, очарованный ее прелестным местоположением и теплыми банями, часто посещал, не соблюдая никакого этикета и даже без конвоя.
   Зарезать Нерона при таких условиях, конечно, было не трудно. Но Пизон, продолжая видеть свое возвышение далеко не обеспеченным, промедлил и тут. Он отговаривался перед сообщниками непорядочностью обстановки, которую создает проект покушения в Байях. Уже и то тяжело, что приходится напасть на государя, каков бы он ни был, -- а ведь, в Байях для него, Пизона, Нерон -- не только государь, но и гость, охраняемый святостью старинных обычаев и богами домашнего очага. Лучше, -- предлагает он, -- убьем его в Риме, в каком-нибудь публичном месте, посвященном той республике, во имя которой предпринимаем мы высокий подвиг. А всего эффектнее -- в собственном его дворце, столь ненавистном римлянам, воздвигнутом на деньги добытые из грабежа их имущества.
   Пизону возражают, что цезарь, вероятно, напуганный следствием по делу Эпихарис и смутными слухами о заговоре, почти перестал выходить из дому и все время проводит либо в своих покоях, либо в дворцовом парке.
   -- Но он не изменил своей любви к цирку и, во время представления, бывает доступнее, чем когда-либо!.. Обдумано и решено: убить Нерона в цирке, во время праздничных игр в честь Цереры, справлявшихся между 12 и 19 апреля. План не представлял ничего нового, до мельчайших подробностей повторяя убийство Юлия Цезаря. Часть заговорщиков, под предводительством Латерана и Сцевина, должна окружить Нерона в цирке. Латеран, -- человек смелый духом и огромный телом, -- приближается к цезарю, как бы затем, чтобы просить правительственной субсидии своему расстроенному земельному хозяйству. Он падает к ногам Нерона, обнимает их и внезапно роняет цезаря на пол. Сообщники добивают лежачего врага!..
   -- Дайте мне первому перерезать ему горло! -- молит Сцевин, -- и общим соглашением, ему единогласно уступают честь и эффект быть новым Каской. Пизон, тем временем, вместе с Фением Руфом и знатнейшими приверженцами переворота, должен был ожидать вести о смерти императора близ храма Цереры, чтобы -- le roi est mort, vive le roi -- немедленно проследовать оттуда в лагерь преторианцев и получить их санкцию на принципат. Дабы придать его исканиям власти авторитетность и связь нового претендента родственным преемством с Юлиями-Клавдиями, дорогими римскому народу, думали развести Пизона с женой и показать его войскам уже как мужа принцессы Антонии, дочери цезаря Клавдия от первой жены его Элии Петиты. Тацит, однако считает известие о такой затее вздорной выдумкой. По его мнению, и Антония была слишком благоразумной женщиной, чтобы рисковать собой в столь сомнительном предприятии и ставить на знамени его свое имя, и Пизон был слишком влюблен в свою Атрию Галлу, чтобы изменять ей ради политической авантюры.
   Сцевин готовился к цареубийству, как к трагическому театральному представлению. Среди римских декабристов это -- их Якубович. Накануне дня, назначенного для покушения, он сделал решительно все, чтобы дать понять окружающим, что он -- человек роковой и стоит на пороге какого-то ужасного и таинственного срока. Он утвердил печатью свое завещание, дал -- как бы желая показать себя близким к смерти -- вольные наиболее любимым рабам, других наградил деньгами, а к вечеру устроил великолепный ужин, за которым, однако, сидел мрачный, заметно удрученный тяжелыми предчувствиями, и напрасно хотел казаться веселым и разговорчивым.
   Главным агентом Пизона в сношениях с заговорщиками, его адъютантом и делопроизводителем, был некий всадник Антоний Наталис. Человек этот -- заведомо всем домочадцам Сцевина -- провел с господином их, 11 апреля, в день, когда тот так мелодраматически позировал перед ними, -- долгое время в тайной беседе, содержащей, вероятно, последние инструкции к покушению. Расставшись с Наталисом, Сцевин призывает своего любимого вольноотпущенника, грека Милиха и разыгрывает перед ним, как перед наперсником в трагедии, новый ряд загадочных сцен. Он щеголяет перед Милихом пресловутым ферентинским кинжалом, сердится, что ветхое оружие притупилось, и приказывает отточить его на камне, как иглу.
   -- А кроме того, приготовь на завтра бинты, корпию -- словом, перевязочный материал: я могу быть ранен.
   Камердинер нашей эпохи, выслушав такие приказания, решил бы, что барин едет на дуэль. Камердинер античного римлянина сообразил, что дело идет о заговоре на жизнь правящего государя. Революционные кадры Пизона нашли своего Шервуда. Милих прикинул в уме странные распоряжения господина к его, еще более странному, поведению, привел его в связь с визитом
   Наталиса, правой руки Пизона, то-есть человека политически- неблагонадежного еще с 62 года, -- и недолго колебался, как ему поступить. Награда за предательство ожидалась верная и огромная. А тут еще жена, -- Милих, все-таки, нашел нужным посоветоваться с ней: кому выгоднее будет изменить -- патрону или государю, -- нашептала ему, что, конечно, патрону. -- Тем более, -- пугала она мужа с коварной "бабьей логикой", как презрительно отмечает Тацит, -- тем более, что свидетелями дикого поведения Сцевина были не мы одни, но множество рабов и вольноотпущенников. Подозрение могло уже родиться у каждого из них, каждый в состоянии заявить на Сцевина "слово и дело". Следовательно, молчание твое господина, все равно, не спасет, а только ты прозеваешь награду, которая достанется тому, кто первый придет к цезарю с доносом.
   Волнуемый корыстью и страхом, Милих подался на женин совет. Тацит, далеко неблагосклонный к Сцевину, не жалеет однако, резких слов для осуждения "холопской души" его предателя. Для Тацита, Милих -- неблагодарный негодяй, забывший, ради могущества и денег, свой священный долг. Логика, странная для государственника нашего времени, но не для историка-аристократа, вздыхавшего в начале II-века по семейному "Домострою" крепостнической республики Катона. Вмешательство рабов и вольноотпущенников в политику было ненавистно римлянину старого закала, какими бы полезными результатами оно ни сопровождалось. Республика не хотела гражданских чувств раба и вольноотпущенника и, надменно не допуская их к гражданским обязанностям и повинностям, сурово блюла за их чувствами к собственникам и патронам. Как ни велик был инстинкт государственности в рабовладельческой аристократии, инстинкт собственности говорил в ней еще громче, настойчивее, жестче. Во времена Мария и Суллы раб, политически предавший хозяина, получал свободу в награду за донос, но был казним за измену господину. Один раб хотел спасти своего преступного и осужденного барина; другой раб выдал его правительству. И что же? Судьи постановили: дать свободу верному рабу, хотя, с государственной точки зрения, он был явный изменник, и отправить на крест предателя, хотя он действовал в пользу государства. Что касается вольноотпущенников, -- закон римский ясно гласил, что особа патрона должна быть для них такой же почтенной и священной, как особа отца. За проступки против патрона вольноотпущенник отвечал, как за проступки против отцовской власти, за убийство патрона -- как за отцеубийство. Вольноотпущенницы освобождались от власти патрона -- так же, как дочь от власти отца: лишь выходя замуж, -- а в брак они могли вступить лишь через подобие родительскому разрешению со стороны патрона. Пользование симпатиями и антипатиями крепостной и вольноотпущенной дворни к господам своим, в делах политических, началось лишь в смутные времена создания принципата. Да и то не один император-аристократ старался угодить знати тем, что подтверждал неприемлемость судебного свидетельства от рабов и в рабстве рожденных. Плиний воздает за это хвалу Траяну. Но цезари -- последовательные демагоги и в политике, и в этике гражданственности -- такими любезностями со знатью не считались.
   Нерон в эти дни находился в одном из летних дворцов своих, в Сервилиевом парке, расположенном у дороги в Остию, за воротами остийскими, ныне воротами св. Павла. Милих явился ко двору рано утром, на рассвете. Часовые заграждают ему вход. Он объявляет слово и дело государево. Тогда его ведут к вольноотпущеннику цезаря, Эпафродиту, занимавшему при Нероне пост директора его библиотеки, -- гораздо более важный по существу, чем говорит его название. Надо помнить, что Нерон был человек большого литературного образования, ученый подражатель древних поэтов, придирчивый критик, неутомимый чтец и плодовитый писатель. По пристрастию своему к литературе, он должен был входить с директором библиотеки в отношения частые и близкие и, конечно, держал на этом посту не первого встречного, но человека, лично ему симпатичного, преданного и дружественного. В данный момент Эпафродит был на верху могущества. По смерти Дорифора, отравленного в 62 году за несочувствие браку Нерона с Поппеей, он управлял комиссией прошений, поступающей на высочайшее имя (а libellis). Уже самый факт замещения им непокладливого Дорифора достаточно ярко убеждает, что он был партизан Тигеллина и Поппеи и стоял за тот же деспотически-серальный режим, к которому влекли они государство и божественного цезаря, со дня на день все более и более безумевшего от власти, вина, искусства и женщин. Богат Эпафродит был почти невероятно. Память об эсквилинских садах его долго жила в Риме. Известен случай, рассказанный Эпиктетом, что некий проситель, упав к ногам Эпафродита, стал жаловаться на свою бедность. -- Сколько же ты всего имеешь? -- спросил временщик. Проситель отвечал: -- Только шесть миллионов сестерциев (600 тысяч рублей). Тогда Эпафродит растрогался, изволновался и выразил искреннее изумление, как "бедняк" еще в состоянии терпеть столь жестокую нищету.
   Короткие и отрывочные сведения об Эпафродите дошли до нас, благодаря тому случайному совпадению обстоятельств, что в числе рабов его был малютка фригиец, по имени или, вернее, по рабской кличке, Эпиктет, т.е. купленный, -- впоследствии величайший апостол стоической философии, прославляемый даже и в наши времена, как чистейший и совершеннейший образец рассудочной добродетели и гениальный законодатель "христианства без Христа". По воспоминаниям Эпиктета, Эпафродит рисуется нам личностью довольно дюжинной, хотя человечество и обязано ему вечной признательностью за то, что он не оставил своего раба темным невеждой, а дал ему правильное философское образование у знаменитого Музония Руфа. По всей вероятности, Эпафродит был сам довольно хорошо образован, иначе он не занимал бы столь ответственного, в смысле эрудиции, поста при столь требовательном по начитанности своей государе. Но этически он не стоял выше других вельмож -- выскочек цезарева двора. Так же пресмыкался перед высшими и "людьми случая", так же давил жестокостью неудачников, которые от него зависели. Эпиктет изображает Эпафродита низкопоклонным льстецом своего собственного раба, сапожника Фелициона, проданного им за негодностью, когда тот пошел в гору, сделался поставщиком высочайшего двора и стал лично известен цезарю Нерону. По древней легенде, Эпафродит -- тот самый капризный господин, по чьей свирепой прихоти Эпиктет остался хромым на всю жизнь. Мальчик в чем-то провинился. Господин в наказание велел заклинить ему ногу в колодки. Рабы-мучители исполнили жестокий приказ с зверским усердием...
   -- Если вы будете продолжать, нога сломается, -- невозмутимо заметил юный стоик. На слова его не обращают внимания, пытка продолжается, нога хрустит. -- Ну, вот, ведь говорил я вам, что ей не выдержать, -- спокойно заключает Эпиктет. Анекдот этот Цельз выставил в своем знаменитом памфлете против христиан, как образец мужества душевного, созидаемого философией и не превзойденного мученичеством христианским. Ориген и Григорий Назианзин отражали легенду Цельза, как серьезный полемический выпад, противопоставляя ей: первый -- короткое молчание Иисуса на кресте, а второй -- добровольность столь же терпеливого христианского мученичества, тогда как Эпиктет страдал -- де, хотя и с благородством, но случайно, по причинам, стоявшим вне его воли и неотвратимым.
   В действительности, вся эта история миф, и Эпиктет охромел не от пытки, но от ревматизма. Следовательно, мифично и участие в ней Эпафродита, и характеристикой последнего она служить не может. Нет сомнения, что человек этот, при всей пустоте своей и греческом легкомыслии, не был чужд, однако, и благородных порывов. Впоследствии мы увидим его -- в роковые минуты падения Нерона -- одним из немногих, оставшихся верными своему государю до конца. Эпафродиту выпала на долю печальная честь -- докончить начатое Нероном самоубийство, дорезать последнего Юлия-Клавдия, когда рука его дрогнула нанести себе смертную рану. Грустная услуга эта сберегла жизнь Эпафродиту при пяти последующих императорах -- Гальбе, Отоне, Вителлий, Веспасиане, Тите. Но шестой, Домициан, внезапно захотел показать на именитом вольноотпущеннике пример своему собственному двору, что, каков бы ни был государь, особа его должна быть неприкосновенна для подданного. Он казнил несчастного старика за цареубийство, тридцать лет спустя после его невольного преступления, не захотев принять во внимание даже того, что именно оно-то и открыло путь к империи Флавиям и, в числе их -- последнему, -- самому Домициану.
   Показание Милиха, разумеется, взволновало Эпафродита страшно, -- он тотчас поставил доносчика перед очи самого цезаря. Тот, перепуганный, посылает солдат арестовать Сцевина и немедленно притащить его на очную ставку с Милихом. Насколько глупо вел себя Сцевин перед покушением, настолько же ловким и хладнокровным самозащитником оказался он на первом допросе.
   -- Что это за оружие? Откуда оно у тебя? -- спрашивают его, показывая пресловутый ферентинский кинжал, представленный Милихом в качестве вещественного доказательства.
   -- Это -- священная реликвия из храма моей родины. Я уже давно приобрел ее и храню у себя в спальне, в божнице. Теперь, как вижу, плут-вольноотпущенник украл ее.
   -- Ты утвердил вчера завещание печатью. Почему именно вчера?
   -- Совершенно случайно: я часто пересматриваю свое завещание и не разбираю дней, когда приходится в него заглядывать.
   -- Ты роздал обильные денежные награды и выдал отпускные своим рабам?
   -- Я часто делал это и прежде.
   -- Но никогда еще с такой щедростью.
   -- Правда, но это -- потому, что дела мои расстроены, доходы уменьшаются, кредиторы меня душат, и мне надо еще при жизни широко распорядиться своими имущественными правами, так как завещание мое может быть опорочено и ограничено в своей силе.
   -- Что значит вчерашний твой пышный ужин?
   -- Стол у меня всегда открыт для всех; я живу на широкую ногу, в свое удовольствие и мало забочусь, одобряют меня или бранят ханжи.
   -- Зачем приказал ты приготовить бинты и корпию?
   -- Никогда не приказывал ничего подобного. Доносчик -- просто -- возводит на меня напраслину. Налгав на меня всякого вздора по остальным пунктам обвинения, он морочит вас этими бинтами, как ложным вещественным доказательством, чтобы уверить суд, будто он не только доносчик, но и свидетель-соучастник моего преступления.
   Невозмутимая самоуверенность Сцевина сбила Нерона и Эпафродита с толку. Они вполне убедились, что перед ними невинно обвиненный, и никакого заговора не существует, и Милих -- мерзавец и злодей, желающий нажить капитал на легковерии подозрительных властей и гибели своего господина. Медаль перевернулась. Сцевин выходил сух из воды, а вольноотпущеннику пришлось плохо: ему угрожала смерть, как клеветнику на своего господина, или возвращение в рабское состояние -- с крестной казнью за первый же проступок.
   В такой грозной опасности, отчаянный в самой жизни своей, Милих -- по научению жены своей, как видно, более продувной и хладнокровной -- хватается за последнее средство: заявляет новое "слово и дело" -- на Антония Наталиса.
   -- Он имел вчера долгий разговор с нашим господином, он тоже друг Пизона. Пусть объяснит, о чем они сговаривались.
   Наталиса арестуют, подвергнут допросу. Застигнутый врасплох, не сговорясь заранее со Сцевином на случай неудачи покушения, он -- на вопрос о сомнительном свиданий с последним -- дает показание, с показанием Сцевина несогласное. Обвиняемых заковали в кандалы, стали допрашивать с пристрастием, пугнули пыткой, и -- плоть оказалась в них сильнее духа: струсили и покаялись. Первым сдался Наталис. Более Сцевина осведомленный об организации заговора, он решил спасти свою голову чужими головами и из ловкого революционера сразу превратился в еще более ловкого доносчика. Первым он выдает Пизона. Вторым -- Аннея Сенеку. Тацит, по обыкновению, притворяется неверующим в прикосновенность Сенеки к революции и объясняет оговор Наталиса либо той возможностью, что Наталис ошибался в виновности философа, либо -- рассчетом снискать себе милость Нерона обвинением старого его учителя, с которым цезарь был теперь в ссоре, которого ненавидел, от которого жаждал отделаться под каким-либо благовидным предлогом.
   Сцевин, узнав, что Наталис выдает, потерял голову. Раз все пропало, -- неужели ему гибнуть одному? Нет, на миру и смерть красна. Да, может быть, за предательство-то еще и помилуют? И он раскрывает всю революционную организацию, сколько сам ее узнал, называя по именам вожаков. Тех мгновенно хватают. Лукан, Квинтиан и Сенецион попробовали запираться.
   -- Да вы не бойтесь, -- убеждают их. -- За признание вам выйдет помилование. Вашей жизни ничто не угрожает, -- вы только назовите нам остальных.
   И эти несчастные, изнеженные, жизнелюбивые простаки бросились в расставленные им следовательские силки с кроличьей готовностью и поспешностью, которые были бы смешны, если бы не были слишком отвратительны. Квинтиан выдает Глития Галла, Сенецион -- Анния Поллиона, своих интимнейших друзей. Выспренный поэт поэт-декламатор Л. Анней Лукан, автор "Фарсалий", знаменоносец революции, превзошел подлостью всех: он предал в руки Неронова судилища Ацилию, свою родную мать.
   За каждым новым предательством следовали новые аресты, за каждым новым арестом новые предательства. В Риме разыгрывалась настоящая оргия трусливого доноса. Стоило пугнуть пытками, и арестованные спешили откупиться от опасности, выдавая для тюрем, кандалов и допросов с пристрастием самых близких, самых дорогих себе людей. Благорожденные сенаторы и всадники соперничали между собой в трусости и подлостях измены. Лукан, Сенецион и Квинтиан, усердствуя, оговорили столько народа, что обширностью раскрываемого заговора вогнали Нерона в страх и хандру. Ему показалось, что весь Рим против него. Он заперся в замке Сервилиева парка, усилил свой почетный караул и объявил Рим на военном положении. Городские стены были заняты солдатами; цепи часовых рассыпаны по береговым линиям Тибра и Остийской гавани; по площадям, улицам, предместьям и ближайшим городам рыскали патрулями конные и пешие воинские отряды; в домах шли обыски. Особенно усердствовала германская гвардия, излюбленная опора цезарей, верная даже Калигуле чисто-собачьей преданностью. Нерон доверял ей, -- как лично-наемной, чужестранной и потому ненавистной населению, более, чем римским легионерам. Аресты совершались массами. Толпы заподозренных приводились к воротам Сервилиева парка, где заседал грозный и беспощадный трибунал, состоящий из самого Нерона, Тигеллина и... Фения Руфа! Кто являлся перед ними для допроса, мог считать себя заранее погибшим. Всякая вина была виновата, все ставилось в преступление: улыбка при виде кого-либо из заговорщиков, ласковое приветствие при свидании. Гибельно перетолковывались случайные обмолвки в самых невинных разговорах; придавалось подозрительное значение совершенно нечаянным визитам; объясняли злым умыслом приглашения на обед в один и тот же дом, встречи в цирке или театре...
   Фения Руфа судьба хранила: никто из арестованных не успел или не хотел еще обличить его, и -- покуда -- даже тень подозрения его не касалась. В стараниях сохранить и поддержать репутацию своей лояльности, он усердствовал на допросах едва ли не более самих Нерона и Тигеллина, являя себя неумолиможестким к недавним единомышленникам и сообщникам.
   Как при таких условиях его не выдали сразу, трудно объяснить. Надо, впрочем, отметить, что не только Фений Руф, но и вся партия заговора еще оставались неведомыми для следствия. Быть может, придворная партия была худо осведомлена об ее составе и, выдавая своих господчиков, не могла назвать никого из влиятельных преторианцев? Быть может, все эти Сцевины, Луканы и т.д. рассчитывали, что не все еще погибло для них, покуда Фений Руф и военные на свободе? что, если проиграно дело заговора Пизоном, то осталась еще попытка к открытому преторианскому бунту, который низвергнет Нерона, отворит темницы и разобьет кандалы его жертв? Ведь, покуда были только допросы, да пытки; казни еще не начинались.
   Но сказанная возможность -- не более, как моя личная гипотеза, вызванная недоумением: почему в то время, как одна половина заговорщиков -- придворно-аристократическая -- проявила столько, так сказать, самопожирающей подлости, другая половина, военно-демократическая, не подверглась ее разоблачениям и оставалась некоторое время в тени? Настолько в тени, что глава солдат-заговорщиков, Фений Руф, был даже приглашен в число следователей, а душа организации, Субрий Флав, во все время допросов, находился при Нероне, в качестве дежурного флигель-адьютанта. Если же отказаться от скользкого пути гипотез, придется констатировать безусловно одно: редкое общество проявляло в истории больше негодяйства и трусости, чем компания Пизонова заговора в первые дни по его раскрытии.
   На темном фоне отвратительных предательств загорелась тогда всего лишь одна светлая точка, -- в оргии животного эгоизма, не рассуждающего и безжалостного жизнелюбия, выдался лишь один благородный порыв. И -- к огорчению Тацита -- этот "слишком блистательный" пример геройства дала женщина, а -- к сугубому огорчению -- даже и не аристократка, но представительница как раз того класса, который великий римский историк особенно презирал и ненавидел: вольноотпущенница, -- да вдобавок еще и кокотка, -- все та же злополучная Эпихарис.
   Нерон вспомнил, что она содержится в предварительном заключении, по доносу Волузия Прокула, недоказанному тогда, но теперь получившему полное подтверждение в раскрытии Пизонова заговора. Приказано было возобновить следствие по делу Эпихарис. Допрос она выдержала твердо, не признавшись ни в чем, никого не называя. Нерон приказал ее пытать в расчете, что нежное женское тело перед ужасами боли окажется слабее духа. Он жестоко ошибся. Эпихарис высекли кнутом, -- она молчит, стали жечь каленым железом, -- она молчит. Палачи пришли в ярость. Непобедимое упорство женщины, торжествующей над свирепой изобретательностью мужчин, заставило их перейти к самым страшным пыткам римского застенка. Эпихарис молчала. Наконец, палачи выбились из сил. Допрос отложен на завтра. Эпихарис -- едва живую, с вывихнутыми ногами -- отнесли в тюрьму.
   Оставшись в "одиночке", она взвесила свои силы, -- и поняла, что истратила всю себя, чтобы честно выдержать пыточные зверства. На новый допрос ее не хватит, истерзанное тело -- при новых муках -- заговорит против ее воли. Нерон и Тигеллин добьются нужных им признаний, друзья и единомышленники Эпихарис очутятся в тюрьмах, сложат головы на плахах...
   Назавтра пришли за Эпихарис: в застенок! Идти она не могла: вывихнутые ноги не держали. Положили ее в носилки, понесли... и принесли к судьям -- мертвую. Благородная женщина сумела спасти друзей от гибели, себя -- от предательств: она удавилась шнурком от корсета (fascia), туго привязав его к спинке носилок и потом всем корпусом осунувшись вперед, в глухую петлю...
   Не легко было Тациту отмечать этот подвиг низкорожденной женщины, и с его стороны рассказ об Эпихарис -- тоже, своего рода, подвиг исторического беспристрастия. Как ни презирает Тацит низшие классы своего общества и, в особенности, вольноотпущенников и вольноотпущенниц, однако, не может утаить, что из женских образов, мелькающих на кровавых страницах его летописи, едва ли не два только освещают эпоху сиянием истинно-женского благородства, величием истинно-женской, любвеобильной души: вольноотпущенница Актэ -- "muliercula", любовница Нерона, и вольноотпущенница же Эпихарис, заговорщица против него.
   И трудно выдумать в честь политической героини эпитафию, более прекрасную для нее и более ужасную для эпохи, ее породившей, чем краткая характеристика, которой удостоил Эпихарис гордый Тацит, уважая ее против воли: "слишком блистательный пример подала женщина, и притом вольноотпущенница, прикрывая среди величайших мучений людей чужих и почти неизвестных себе, тогда как свободнорожденные, и притом мужчины, всадники и сенаторы, выдавали каждый самых дорогих себе людей".
   Кто изучал историю европейских революций, тому фигура героини Пизонова заговора не покажется новой и оригинальной. И, в самом деле, Эпихарис не только характер, она -- тип. Или вернее: прототип. Прототип тех женщин, полных могучего напряжения действующей воли и страдательного самоотвержения, что является главными рычагами едва ли не всех освободительных движений, их красотой, их поэзией. Каждая революция имела своих Эпихарис, воспетых поэтами, прославленных публицистами и историками. И -- Бог знает, кто важнее для успехов свободы, -- мужчины ли, несущие в бой за нее свою нравственную и физическую энергию, или эти часто слабые и неумелые деятельницы, но восторженные вдохновительницы на борьбу, жертвы и саму смерть. Знамя идеи поднимает и несет в битву мужчина, но вышивает его гордые девизы и вручает его бойцам -- на смерть или победу -- женщина. В полках идеи она -- и маркитантка, и солдатская жена, и сестра милосердия, и Иоанна д'Арк. А когда знамя повергнуто в крови, растоптано ликующим врагом, и один за другим падают смелые бойцы, дрогнули трусы, и паника холодом смертного ужаса бежит по расстроенным рядам, -- тогда эти самоотверженные Эпихарис приходят к своим мужьям, братьям, любовникам для последней самой важной помощи, для последнего и самого страшного урока. Женщине не в подъем оружие, женщина не в силах биться за идею, -- так пусть же мужчины учатся у женщин, как за идею надо умирать!
   Несмотря на массу арестов и на упадок духа среди схваченных заговорщиков, дело революции было далеко еще не потеряно. Повторяю свою гипотезу: быть может, потому-то арестанты и щадили военную партию, что ждали от нее, еще невредимо сосредоточенной вокруг еще невредимого Пизона, -- бунта вооруженной рукой. Донос Милиха, арест Сцевина и Наталиса стали, конечно, известны заговорщикам в те же часы, как они совершились. Затем пришли слухи, что Сцевин нетверд, путается в показаниях, выдает. Люди энергичные, -- быть может, именно Субрий Флав, Сульпиций Аспр, Гавий Сильван -- люди военной партии, -- говорили Пизону, что теперь осталось одно -- идти на пан или пропал, броситься на встречу опасности, открыто, подняв знамя восстания.
   -- Ступай в лагерь преторианцев -- говори с солдатами!
   -- Ступай на форум, войди на трибуну,- говори с народом!
   -- Пусть вокруг тебя явят себя все твои соумышленники: их число, их имена привлекут к тебе и тех, кто до сих пор не был в заговоре!
   -- Ведь, главное -- обнародовать начало дела, пустить революцию в ход. -- Одна молва уже, что восстание началось, поднимет твои шансы ... Открытие заговора застигло Нерона врасплох, не приготовленным. Не давай ему опомниться! Он беззащитен, он растерялся. И посмелее его люди поддаются панике, если ударить на них внезапно. Куда уж этому комедианту взяться за оружие против нас, а Тигеллин его знает только своих девок.
   -- Смелее! Человеку, не слишком энергичному, мало ли что кажется тяжелым не в подъем, покуда он не взялся за дело! А возьмешься, -- так и увидишь, что многое в нем пойдет и сделается само собой.
   По видимому, Пизон полагал, что, не называя Фения Руфа и других именитых заговорщиков, арестованные не выдадут и его, Пизона: по крайней мере, сторонникам открытого восстания пришлось теперь разубеждать своего вождя в этой наивной надежде. Ему говорили:
   -- Арестованы слишком многие. Не все же они герои и мученики! Один не устоит перед пыткой, другой -- перед наградой. И кончится дело тем, что придут к тебе гвардейцы, наденут на тебя кандалы, и умрешь ты, казненный, -- позорной смертью. Уж если умирать, так умирать с честью, защитником республики, с криком -- "свобода''! Ну, положим даже, что солдаты за тобой не пойдут, народ от тебя отступится, придется тебе умереть. Так, по крайней мере, хоть умри-то славной смертью, достойной твоих предков, примерной для потомков...
   Пизон остался глух ко всем красноречивым увещаниям. Мало энергичный с самого начала заговора, более пловец по течению, чем борец против волн, недоверчивый к искренности своих сторонников, он принял катастрофу с глупой покорностью судьбе, как человек, которому вся эта революционная кутерьма до смерти надоела, и он рад отделаться от нее, -- хотя бы даже стоимостью своей головы. Махнув рукой на заговор и свое претенденство, он отправился... гулять по улицам! Затем -- никем нетронутый -- спокойно возвратился в свой дворец; заперся в кабинете, написал завещание и -- в одиночестве -- стал ожидать смерти.
   Странная прощальная прогулка Пизона -- прямое доказательство, как правы были друзья, убеждавшие его не мямлить, но действовать. В то время, как второстепенных вожаков и участников революции хватают десятками, солдаты и сыщики врываются в дома, рыщут по улицам и площадям, берут кого и где попало, -- Пизон, виновник смуты, имеет возможность безопасно ходить по главным улицам столицы, и никто из клевретов правящей власти не дерзает задержать его, наложить на него руку. Казалось бы, арестовать его следовало Нерону прежде всего и было важнее всего, а между тем, арестуют всех, только не Пизона. Очевидно, арестовать не "не хотели", но "не смели", -- боялись, что римская улица втайне сочувствует Пизону и не даст его в обиду.
   Растерянность оробевшей власти была так велика, что, когда Нерон приказал, наконец, прислать к Пизону отряд солдат, чтобы возвестить ему и привести в исполнение смертный приговор, то даже и это распоряжение приняло характер скорее пробы наудачу, чем решительного действия. Император не осмелился велеть: -- Подите убейте Пизона! -- старым солдатам своей гвардии, которые, однако, убили некогда, по его приказу, Суллу и Рубеллия Плавта и простили ему убийство Агриппины и Октавии. Он уже не верил своим преторианцам, боялся, что в среде их Пизон стал популярнее его, боялся, чтобы, вместо убийц, не доставить претенденту, преданного душой и телом, почетного караула. Поэтому против Пизона отправлена была сборная команда из новобранцев, вперемежку с солдатами недавних призывов. Живя в доме, огромном, как дворец, Пизон, конечно, легко мог бы отразить эту толпу, если бы хотел. Но ему все надоело, -- опротивела и жизнь. Даже не подумав защищаться, он перерезал себе жилы на руках и истек кровью. Обнародование завещания, написанного им перед самоубийством, изумило Рим: излагая свою последнюю волю, Пизон гнуснейшим образом льстил своему сопернику и убийце -- божественному цезарю Нерону. То была попытка -- сохранить от конфискации хоть часть своих имений для овдовевшей Атрии Галлы, любовь к которой этот странный политический Обломов императорского Рима унес и за могилу.
   Легкость, с какой удалось императору отделаться от Пизона, подняла дух неронианского двора и трибунала, орудовавшего во дворце Сервилиева парка, и открыла им глаза на истинное положение вещей. Нерон, повидимому, понял всю случайность своей победы и поторопился ее закрепить за собой, покуда заговорщики, оставшись без вождя, как овцы без пастыря, не успели опомниться и сгруппироваться около какого-либо нового избранника. Смерть Пизона открывает ряд казней.
   Удары тайного домашнего совета-судилища императорского, состоящего теперь из самого Нерона, Тигеллина и Поппеи, падают быстро и грозно, как молния, и, при том, с верным, коварным расчетом. Цезарь спешит лишить революцию лучших и народнейших людей ее, систематически отнимает у нее всех возможных кандидатов на верховную власть. Покорная гибель Пизона доказала, что Нерону нечего стесняться ни саном, ни популярностью своих врагов. Плавтия Латерана -- назначенного консулом на будущий срок -- берут врасплох и казнят без суда и следствия. Ему не позволили даже выбрать род смерти, не дали даже проститься с детьми. Как раба, отвели Латерана за Эквилинские ворота на Sessorium лобное место, где казнили рабов, и там трибун Стаций Проксим, -- сам тайный участник заговора, -- отрубил ему голову, в присутствии Эпафродита а libellis. Латеран принял смерть в гордом молчании, не высказав палачу своему ни упрека, ни намека на его прикосновенность к революционной организации. Голова исполина оказалась не из податливых, -- только с двух ударов покатилась она с плеч. После первого неловкого удара, Эпафродит, рассчитывая на страшное впечатление, каким должен был потрясти душу Латерана только-что пережитый ужас, обратился к нему с коварным вопросом о заговоре. Но аристократическое презрение к бывшему рабу оказалось в старом крамольнике самым живучим из чувств.
   -- Если бы я хотел говорить, -- сказал он, -- то, во всяком случае, говорил бы с твоим барином, а не с тобой, холоп!..
   Вслед за Латераном принуждают к самоубийству Сенеку. Так как характеристике жизни и смерти философа-министра будет посвящено мною отдельное исследование, то здесь я ограничусь лишь необходимым кратким упоминанием о его осуждении и смерти и отмечу тот любопытный факт, что Гавий Сильван, трибун преторианской когорты, посланный к нему с приговором, был -- подобно Стацию Проксиму, убийце Латерана -- сам замешан в революции. По указанию Тацита, пишущего со слов современника событий, историка Фабия Рустика, Сильван, выслушав повеление цезаря возвестить Сенеке смерть, принял его нехотя и не сразу. По пути к Сенеке, он посетил сперва своего прямого начальника, главу военной партии павшего заговора, преторианского префекта Фения Руфа -- спросить: должен ли он повиноваться Нерону? Фений Руф настоял, чтобы трибун выполнил приказ. Поведение Фения Руфа было в течение всего розыска и процесса заговорщиков так загадочно-возмутительно, что ему может быть лишь два объяснения: либо он помешался в уме от страха, либо неудачно приводил в исполнение какой-то необычайно тонкий план, ради которого не щадил ни жертв, ни собственной репутации. Приглашенный Нероном в следователи и судьи, Фений Руф свирепствовал пуще коллеги своего Тигеллина. Над кем? Над людьми, каждый из которых знал его тайное крамольничество и в любой момент мог выдать его, чтобы купить себе облегчение участи, или просто со злости, -- раздосадованный придирками и грубостями непойманного преступника, посаженного иронией случая и волей недогадливого цезаря за судейский стол. Однако Руфа не выдавали, берегли, -- стало быть, повторяю еще раз, ждали от него, как главы военных, каких-то новых и полезных поступков. Вряд ли мог Фений Руф не сознавать, что его щадят только из-за этих упований, и что, -- разрушая их, утомляя арестованных товарищей напрасными ожиданиями и надеждами, откладывая спасение их в долгий ящик, неистовствуя, хотя бы только для вида, на допросах, -- он своими руками кует себе гибель, сам толкает разочарованных и озлобленных узников назвать Нерону и его: "если, мол, пропадаем мы, -- так пропадай, подлец, и ты с нами!" И все-таки трусил, медлил, ни на что не решался, злодействовал над обвиняемыми, угодничал перед Нероном, -- хотя, что касается последнего -- заранее мог бы предвидеть, что, даже при самом слабом намеке на вину, никакой милости ему от цезаря не будет. Руф не только оплошал сам, но парализовал волю и тех из военной партии, которые еще сохранили мужество и энергию действия. На одном из первых же допросов, Субрий Флав, стоя подле Нерона, как начальник его конвоя, -- соображает, что, вот -- самый удобный момент пришибить ненавистного принцепса. Он берется за меч и -- уже готовый обнажить оружие -- спрашивает знаками у Фения Руфа, как своего корпусного командира, приказания поразить Нерона. Но Фений Руф -- знаками же -- выражает свое несогласие и спасает цезаря от верной смерти. Зачем? Непонятно. Конечно, мы не в праве предположить, чтобы один заговорщик-преторианец был, без ведома Руфа, командирован убить Латерана, если другой -- как только что указано -- именно по его настоянию, понес смертный приговор Сенеке. Немыслимо и то, чтобы оба они, повинуясь Фению Руфу, не получили от него каких-либо убедительных объяснений о необходимости тяжких нравственных жертв, которых он от своих подчиненных потребовал. Что оба трибуна чувствовали себя в двусмысленной игре этой крайне тяжело и действовали нехотя, через отвращение, ясно явствует из текста Тацита. В особенности мудрено и щекотливо было положение Сильвана. Именитый революционер, который достался на долю Стация Проксима, был ему, хоть и собрат по заговору, да, все же, из другой, аристократической фракции, которую солдаты сами собирались разгромить, как скоро будет убит Нерон, и погибнут люди Нерона. Но Сильван шел вестником смерти к тому великому человеку, в ком именно солдатская фракция видела будущую опору империи, кого именно солдаты постановили, на тайной сходке, сделать своим государем, перешагнув ради него через труп не только Нерона, но и самого Пизона. Решительно непостижимо, какими доводами мог Фений Руф подвинуть своего офицера на шаг, столь явно изменнический делу военной партии. И недаром Сильван, придя к Сенеке, даже не решился увидеться с ним лично и послать приговор ему со своим, непричастным к заговору, центурионом. Впоследствии -- и Гавий Сильван, и Стаций Проксим, уличенные, в свою очередь, другими заговорщиками и судимые за военную и государственную измену, получили от Нерона помилование, в виду оказанных ими заслуг. Но -- замечательное дело: оба они не воспользовались милостью императора и наложили на себя руки. Как видно, совесть этих людей была сильнее их самих...
   Наконец, свершилось, чего давно надо было ожидать: бессмысленные коварства Фения Руфа истощили терпение арестованных, и, -- так как чаемая помощь от военной партии не приходила, -- то аристократы-придворные решили, падая в пропасть сами, мстительно увлечь в нее за собой и соумышленников-преторианцев. Сцевин, который погубил весь заговор, теперь погубил и Фения Руфа. На одном из допросов, в присутствии Нерона, когда Фений Руф, по обыкновению, придирался к обвиняемым, грозил, причем, вероятно, восхвалял Нерона и стыдил арестантов изменой ему, издевался, мучил, -- Сцевин вдруг злобно рассмеялся и заявил:
   -- Никому не известно о заговоре больше, чем тебе. Нерон, по-твоему, добрый государь, -- так вот и яви признательность этому доброму государю: покайся во всем, что знаешь.
   На этот открытый удар Фений Руф не нашел дельного ответа, не сумел и замять едких слов Сцевина, пройти их молчанием. Слишком заметно струсив, он лепечет что-то невнятное, спотыкается в словах, -- и сразу становится подозрителен Нерону. Последний, и без того, питал к нему не слишком-то большие симпатии. А, тем временем, все остальные обвиняемые, вслед Сцевинову почину, -- дают волю своему негодованию и наперерыв уличают изменника-префекта... Расправа Нерона коротка:
   -- В кандалы его.
   Дежурный телохранитель цезаря, силач-гвардеец, по имени Кассий, бросается на Фения Руфа, и предатель, только что бывший судьей, сам становится кандальником, повинным смерти.
   Жалкий человек и умер жалко. Он плакал, вопил, молил о пощаде, -- даже в завещании своем он не сумел воздержаться от плаксивых просьб и трусливого хныканья. Пост его был передан некоему Нимфидию Сабину -- человеку темного происхождения, -- и родом племенем и образом жизни, -- Тигеллинова десятка. Мать его, вольноотпущенница, промышляла проституцией и, будучи в моде среди палатинской дворни, -- говорят, -- удостоилась как-то раз случайной чести быть приглашенной к самому цезарю Каю Калигуле. Основываясь на этой легенде, а также на сходстве своем с покойным императором в огромном росте и свирепом выражении лица, Нимфидий Сабин выдавал себя за незаконного сына Калигулы, а может быть, и впрямь был от него. Впоследствии, в смутах, возникших по смерти Нерона, на долю Нимфидия Сабина выпала очень серьезная роль, -- немногого недостало, чтобы он захватил империю.
   Арест и быстрый процесс Фения Руфа, конечно, оказались ключом к организации всей военной партии. Уже рассказано, как встретил обвинение Субрий Флав, как издевался он над бабьей изнеженностью и неспособностью партии придворных, каким жестоким обличением прямо в лицо Нерону ответил он на вопрос о побуждениях, заставивших его изменить присяге... Казнь Субрия Флавия была поручена трибуну Вейанию Нигру. Он вывел осужденного на поле, близ Сервилиева парка, и приказал солдатам рыть могилу. Вырыли. Субрий Флав спокойно смотрел место своего будущего успокоения, нашел могилу мелкой и узкой и выбранился:
   -- И таких-то пустяков не умели сделать, как следует!
   Вейаний Нигр трепетно говорит ему:
   -- Протяни шею и держись смелее...
   Старый солдат посмотрел на палача-товарища, увидал, что тот от волнения дрожит всем телом, и возразил:
   -- Я-то смел, -- а вот ты не струсь хорошенько ударить.
   -- И, действительно, рука у Нигра дрогнула, первый удар вышел слаб, пришлось рубить вдругорядь... Рапортуя Нерону о казни, Нигр похвастался, будто он слабо рубил нарочно, из рассчитанной жестокости:
   -- Я заставил Субрия испытать полторы смерти. Предсмертное мужество Субрия Флава, как будто, воодушевило и облагородило других заключенных. Сульпиций Аспр и другие центурионы -- один за другим -- складывают свои буйные головы, и ни один не посрамил своей солдатской чести. Гавий Сильван и Стаций Проксим, помилованные императором, оставшись в стороне от честной смерти товарищей, сами лишили себя жизни. Кроме этих казней и смертей, Тацит отмечает, по гвардии, четыре разжалования: трибунов Помпея, Корнелия Марциала, Флавия Непота и Стация Домиция, хотя и не уличенных прямо в ненависти к государю, но оставленных в подозрении. Тем счеты Нерона с заговорщиками из военных покуда и окончились.
   Заговор Пизона дал Нерону предлог отделаться, мимоходом, в один счет с революционерами, от многих людей, лично ему неприятных. Из таких, в первую голову, погиб консул Вестин. Я упоминал уже о неопределенности его отношений к заговору. К неприятному изумлению Нерона, никто из арестованных не дал показаний против Вестина, -- он оказался чистым от всякого преступного сообщества. И можно верить, что действительно было так. Грубый, упрямый, вспыльчивый, злой на язык, Вестин был скорее способен организовать свой собственный заговор, нежели служебно примкнуть к чужому. Друзей у него было мало, врагов много -- и все по тем же причинам, за что ненавидел консула и сам Нерон. Резкое остроумие Вестина не щадило и цезаря, а так как они были сверстники, и Вестин, зная много секретов Нерона, видел его насквозь, то почва для острот ему всегда была преобильная. Положение Нерона перед Вестином было тем более обидно, что консул вел себя бестактно и, злоупотребляя правами "друга детства", не старался скрывать, что под его товарищеской бесцеремонностью таится самое глубокое презрение. Вдобавок, между цезарем и консулом стала женщина: Вестин только-что женился на Статилий Мессалине, за которой в последнее время тайно ухаживал и Нерон, начавший уже слегка остывать к своей Поппее.
   Лишенный возможности придраться к Вестину в судебном порядке, Нерон, уверенный теперь в своей силе, решается распорядиться с ним просто своей государевой волей. Он объявляет консула опасным и, "для предупреждения замыслов", посылает против Вестина трибуна Гереллана, как на войну, с целой когортой солдат. Предосторожность, может быть, и не лишняя, если принять в соображение, что дворец Вестина, громадный и защищенный, как крепость, выходил на форум, -- и каждое замешательство в доме главы народоправства могло откликнуться волнением в толпах, по форуму снующих. Да и дворня у Вестина была огромная, выдрессированная на военный лад и подобранная, молодец к молодцу, из рослых здоровых юношей.
   Но Вестин не ждал нападения. Исполнив свои консульские обязанности, он сидел с гостями за обедом. Вдруг в столовую входят солдаты и приглашают консула выйти к трибуну. Вестин сразу понял, в чем дело, молча встал из-за стола и пошел в спальню, где ему любезно предложили хирурга, чтобы открыть вены, и горячую ванну, чтобы истечь кровью безболезненно. Гордый вельможа умер с достоинством; палачи не услыхали от него ни единого стона, ни единой жалобы на судьбу...
   Дворец Вестина оставался окруженным солдатами до поздней ночи. Это была милая шутка цезаря над гостями, осмелившимися идти в гости к его врагу. Торжествующий двор в Сервилиевом парке, конечно, не мало хохотал в тот вечер, воображая испуг арестованных застольников Вестина, убежденных, что прямо с ужина их поведут на плаху. Наконец, Нерон, -- способный иногда к проявлением какой-то презрительной жалости, -- умилосердился над несчастными и отпустил их на все четыре стороны, с сатирическим напутствием:
   -- Достаточно поплатились вы за консульский обед.
   Убив Пизона, Латерана, Сенеку, Вестина, уничтожив военную партию заговора, император перестал нуждаться в предателях, которые продолжали содержаться под стражей, и приказал отправить их вслед за теми, кого они предали. Казнят Лукана, Сцевина, Сенециона и Квинтиана. Все эти слабые и беспутные люди умерли с гораздо большим достоинством, чем жили. Казнено было и еще несколько человек, которых летописцы сочли слишком незначительными, чтобы сохранить их имена. Ссылке подверглись: Новий Приск, ближайший друг Сенеки; Глитий Галл, оговоренный Квинтианом; Анний Поллион, оговоренный Сенеционом; оратор Виргиний Флав и философ Музоний Руф, -- как профессора, имеющие слишком сильное влияние на молодежь; Клувидиен Квиет, Юлий Агриппа, Глитий Катуллин, Петроний Приск, Юлий Алтин были отправлены на острова Эгейского моря, словно затем, -- иронизирует Тацит, -- чтобы основать там колонию ссыльных. Были изгнанники, которые, только получив приговор, узнавали, что и против них возбуждалось обвинение. Такими оказались Цезоний Максим и Кадиция, вдова казненного Сцевина. Имели "римские декабристы" и свою Волконскую, и свою Трубецкую -- бесстрашных женщин, пожелавших разделить с мужьями невзгоды изгнания: Антония Флакцилла последовала за Новием Приском, а Эгнация Максимилла -- за Глитием Галлом на остров Андрос. Вторая претерпела, при этом, испытания, весьма близкие к тем, что с такой силой и страстью прославлены Некрасовым в "Русских женщинах". Эгнация Максимилла была женщина состоятельная. Отнимая у нее мужа, Нерон имел любезность оставить ей богатство, -- и Рим был очень тронут -- необычным в тот легкомысленный век -- зрелищем, что женщина обеспеченная -- чем бы разойтись с мужем-ссыльным и найти себе другого или даже других -- самоотверженно сопровождает своего Галла в муку и скуку изгнания. Тогда, рассерженный благородным упрямством Максимиллы, Нерон приказал секвестровать ее доходы. Любящая жена с той же героической твердостью приняла и это насилие, стяжав у современников еще больше славы своей новой бедностью, чем раньше -- благородством в богатстве.
   После расправы с врагами цезарь приступил к наградам и отличиям для друзей. Как скоро удалось ему сломать заговор, их у него оказалось множество. По картинному предположению Тацита, "Рим был полон похорон, Капитолий -- благодарственных жертв". Всякий, в сенаторском и всадническом сословиях старался лестью и громкими заявлениями о своем верноподданничестве отстранить от себя подозрение в связях с погибшими революционерами. Рим был убран по-праздничному, на дверях аристократических домов красовались лавровые гирлянды, заменявшие в то время флаги наших высокоторжественных дней. Визиты и коленопреклонения поздравителей отнимали у цезаря все время, -- он уже устал протягивать правую руку для поцелуя. Показные знаки восторга, наконец, убедили его -- легковерного и самовлюбленного, как всегда, -- что Рим, действительно, счастлив его избавлением от беды и, на общей радости, цезарь решил помиловать нескольких преступников, -- в том числе и Антония Наталиса, обвинителя Пизона и Сенеки, и всадника Цервария Прокула, который особенно яростно и доказательно уличил, в свое время, Фения Руфа. Тогда же помилованы были и трибуны Гавий Сильван с Стацием Проксимом, -- уклонившиеся, однако, от амнистии самоубийством. Ацилия, мать поэта Лукана, оговоренная собственным сыном, осталась ни прощенной, ни осужденной: цезарь дал ей жить на свободе, вне его опасного внимания, -- очевидно, по чьей-либо просьбе, условясь -- ее "не замечать".
   Военное положение, которому подвергнут был Рим из-за внутренней неурядицы, император решил рассматривать столь же серьезно, как бы войну с внешним врагом. На гвардейском смотре, нарочно для этой цели устроенном, он выразил солдатам свою признательность за твердость в присяге щедрыми пожалованиями: на каждого солдата выдано 2.000 сестерций (по 200 рублей) деньгами и, сверх того, войскам объявлена даровая раздача хлеба, которой до тех пор они не имели, пользуясь лишь льготой приобретать хлеб по казенной цене.
   В торжественном, специальном заседании сената, по представлению цезаря, победу над заговором постановлено считать событием военного характера, достойным триумфа. Были почтены триумфальными украшениями: Петроний Турпилиан -- консул 61 года и потом главнокомандующий действующей армии в Британии; Кокцей Нерва -- назначенный претор на будущий год, впоследствии император; оба преторианские префекта -- Софроний Тигеллин и Нимфидий Сабин. Тигеллин и Нерва удостоились особенных почестей: по настоянию государя, им, кроме обычных триумфальных статуй на форуме, воздвигли статуи в Палатинском дворце. Предателю Милиху, -- подобно тому, как Шервуд получил за донос о заговоре южной армии кличку -- Верного, -- высочайше пожаловано право прибавить к имени своему титул "Спасителя".
   Заседание было омрачено некрасивым эпизодом. Юний Галлион, родной брат Сенеки, -- известный по "Деяниям Апостольским" судья апостола Павла в Коринфе, -- бросился к ногам Нерона, умоляя цезаря не распространять на него губительный гнев государев, возгоревшийся против покойного брата. Тогда некий Салиен Клемент, -- личный враг просителя, -- нашел момент удобным, чтобы обвинить Гелиона в принадлежности к заговору, и осыпать его ругательствами, стараясь разбудить, свойственный Нерону, мстительный гнев. Но, к счастью Галлиона, цезарь был в кротком настроении и не хотел выходить из благодушия. А на Салиена Клемента дружно восстали товарищи-сенаторы.
   -- Недостойное дело злоупотреблять общественным бедствием для удовлетворения личной ненависти. Высочайшее милосердие изрекло свою волю, смута улеглась, вины позабыты, -- а ты позволяешь себе требовать новых розысков и казней!
   Определяются формы, всенародного чествования счастливого исхода события, приношения и молебны богам, и, в числе их, в особенности пышное богослужение, Солнцу, чудесно соблаговолившему спасти цезаря раскрытием заговора. Преимущество это объясняется тем, что в цирке, где Нерона собирались убить, "явилась" старинная капелла солнечного культа. В Ферентине, откуда Сцевин достал священный кинжал, долженствовавший поразить Нерона, постановлено воздвигнуть храм Общественному Благополучию. Сам кинжал Нерон захотел посвятить Юпитеру, в Капитолийском храме, -- с эффектной надписью под приношением: Богу-Мстителю, Jovi Vindici. Впоследствии, когда Юлий Виндекс поднял в Галии восстание, которым началось падение Нерона, надпись эта превратилась в роковой политический каламбур, возбудивший в обществе много толков своим зловещим, иронически пророческим двусмыслием... Решено было увеличить число заездов на бегах праздника Цереры. Месяц апрель в течении которого разыгралась трагедия Пизонова заговора, предложено и принято посвятить Нерону, назвав по его имени Неронеем. Когда-то умный и злобно-язвительный Тиберий отказался от подобной чести, насмешливо заметив: -- Если вы будете каждому принцепсу дарить по месяцу, то что же останется у вас для тринадцатого? Но Нерон не уклонился и принял. А в ближайшем будущем, по инициативе некоего Корнелия Орфита, реформирован в честь императорского дома и дальнейший порядок календаря: май назван именем Клавдия, июнь -- Германика. Будущий консул ближайшего срока (с 13 августа 65 года), Аниций Цериал, усердствуя в лести, предложил было даже воздвигнуть на общественный счет храм самому "Божественному Нерону", divo Neroni. Но льстец перестарался: divus -- титул, которым награждал императоров уже посмертный апофеоз; храмы живым государям до сих пор тоже не сооружались, -- по крайней мере, в самом Риме. Нерон принял проект Аниция как дурное предзнаменование и решительно воспретил приводить его в исполнение. Низкопоклонничество не пошло Аницию Цериалу впрок: год спустя, он вынужден был кончить жизнь самоубийством -- по обвинению в государственной измене. О нем не жалели в Риме. Это был человек с репутацией некрасивой: четверть века назад, в октябре 39 года, Аниций Цериал выдал цезарю Каю Калигуле заговор М. Эмилия Лепида и Км. Лентула Гетулика.
   "Примирясь", таким образом, с сенатом, Нерон издал манифест к народу, с пространным комментарием, составленным по признаниям и показаниям заговорщиков, взятым из допросных протоколов. Цель Нерона была оправдаться в казнях многих из титулованных жертв, которых общество почитало погибшими невинно, просто по личной ненависти к ним и страху самого цезаря. Впрочем, вся эта фраза о гибели "титулованных и невинных" звучит в Тацитовой летописи фальшивой, тенденциозной вставкой, -- быть может, даже не самого Тацита. По крайней мере, слова "титулованных" (claros) нет вовсе в древнейшем медицейском списке Анналов. Тенденциозная фальшь сразу выясняется последующими строками, в которых Тацит признает несомненную действительность заговора, то-есть, -- что он был настоящий, а не подтасованный властью в выгодах торжества идеи абсолютизма, -- не "провокаторский". По смерти Нерона, многие пизоновцы возвратились в Рим, и, конечно, им нечего было тогда, при Флавиях, скрываться в своих чувствах к режиму последнего Юлия-Клавдия. Напротив, они должны были при новом и сочувственном курсе, хвалиться и красоваться всем, что претерпели за попытку ограничить деспотический цезаризм, -- совершенно так же, как в русском обществе пятидесятых и шестидесятых годов почетными и наиболее желанными, излюбленными людьми явились возвращенные Александром II декабристы. И вот эти-то поворотные ссыльные, которых Тацит мог лично знать во множестве, и подтвердили ему, что заговор Пизона был совсем не дутым полицейским фокусом какого-нибудь Тигеллина, что власть Нерона, а с ней вместе и юлио-клавдианская формула принципата и впрямь висели на волоске. Злое счастье помогло Нерону задушить заговор, дало ему новую отсрочку для новых безумств и чудачеств. Но, во всяком случае, Пизонов заговор был первым явным толчком к гибели последнего Клавдия, предисловием к трагедии его конца, -- и первым наглядным и всем понятным свидетельством, что уродливый режим прогноил государство вглубь до самых сокровенных корней его, что революционный взрыв, хотя бы и самый тяжкий, стал уже не случайностью, но потребностью для империи, необходим ей насущно и скоро, как освежающая и возрождающая гроза.
   Было бы крайне ошибочно и наивно думать, что молебны, храмы, лесть со стороны сената, кое-какие помилования со стороны цезаря знаменовали действительно примирение и единодушие "первого гражданина" республики с ее верховно-правящей аристократической коллегией. Пизонов заговор был лишь прологом в настоящей сенатской трагедии. Он -- проигранное сражение, после которого сенат сдался на милость цезаря-победителя, а цезарь, утомленный энергией апрельских розысков, соблаговолил дать своим неприятелям, -- разбитым, униженным, доведенным до панического страха, -- короткое перемирие. Заседание сената, едва не обожествившее Нерона заживо, -- знаменательная дата в истории римской конституции. В этот день она, -- молчаливо, без всяких споров и рассуждений de jure, -- была отменена de facto. "Просвященный абсолютизм" восторжествовал по всей линии. Остальные три года своей жизни Нерон правил уже не как принцепс, который, хотя и властный самодур и на деле творит, что хочет, но формально все же ограничен контролем народоправства, хотя бы и фиктивного, и призрачного. Нерон -- лишь не принимая нового титула -- становится настоящим неограниченным монархом: государство -- это он, а правят государством люди, которым он это поручает и приказывает. Сословия, ранги смешиваются. "Аристократ -- тот, с кем я говорю". Лишний раз убежденный в своей непобедимой силе и популярности, Нерон решительно не хочет никаких посредничеств между собой и своими подданными. Напрасно сенат, не безосновательно предчувствуя, что едва ли не пришел конец его многовековому, трудному и славному пути, старается сохранить себе хоть похоронное существование рядом уступок, лестью, стократными свидетельствами и своего зависимого положения, и непоколебимой лояльности.
   Нерону не надо сената ни крамольного, ни лояльного. Ему нужны: довольная его хлебом и зрелищами чернь, -- связанная с ним холопскими выгодами дворня, -- хорошо оплаченная, сытая, а потому, не рассуждая, преданная, гвардейская военщина.
   В Нероновом дворце входят в моду шуточки, вроде:
   -- Цезарь, я ненавижу тебя, потому что ты сенатор.
   В конце концов, сенату презрительно отказано в праве льстить государю. Приближалось повторение пятилетних игр, учрежденных Нероном вскоре по убиении императрицы Агриппины. Аристократия, не мало скандализованная любительским усердием Нерона во время первых игр, с тоской предвидела, что цезарь не утерпит, чтобы вновь не явиться в театр, в качестве состязателя на конкурсе искусств. Пытаясь обойти грозящую неприятность, сенат забежал вперед и заранее присудил императору первые награды за пение и красноречие. Но, вместо бла- годарности, Нерон грубо отверг сенатское постановление, как бы не только не тронутый им, но даже оскорбленный:
   -- Я не нуждаюсь в ходатайствах за меня, -- сказал он, -- пусть сенат не трудится мне покровительствовать. Я желаю выступить перед публикой на равной ноге с моими соперниками и -- пусть беспристрастные судьи наградят меня по чести и совести.
   Давая такие жестокие пощечины знати, он, на тех же играх, панибратствовал с чернью, ломаясь, как, покорный ее желаниям, присяжный актер; по требованию публики, "показал все свои таланты" и, окончив представление, даже преклонил колени перед партером. И -- в это же самое время -- один из зрителей спектакля, сенатор Веспасиан, будущий император, был жестоко обруган вольноотпущенником Нерона Фебом за то, что, по старческой слабости, немножко всхрапнул во время пения цезарева. Расходившегося лакея едва упросили, чтобы он оставил оплошность Веспасиана без последствий, не губил бы старого, заслуженного генерала. Наломавшись вволю, вольноотпущенник склонился, наконец, на просьбы именитых ходатаев и отпустил Веспасиана презрительным -- "Abi morboviam!.. пошел к чорту!.."
   Когда Веспасиан стал имератором, Феб ждал страшного мщения. Вне себя от страха, он пошел навстречу неминуемой опасности: бросился к ногам Веспасиана, моля о пощаде. Старик -- не столько великодушный, сколько скептик во всех делах и чувствах человеческих -- с обычным равнодушным юмором возразил своему обидчику:
   -- Abi morboviam!..пошел к чорту!..
   К счастью Феба, каламбур императора был понят как помилование.
   Систематически внушается сенаторам, что они -- нули, ниже любого из дворцовой прислуги, не говоря уже о таких временщиках, как Тигеллин. В следующем году -- 66 -- некто Минуций Терм, бывший претор, осмелился поддержать своего вольноотпущенника в судебном процессе (политического характера) против Тигеллина. Вольноотпущенника замучили пытками, а Терму приказано умереть.
   Все три года, от Пизонова заговора до смерти Нерона, императорское правительство неукоснительно и методически занимается добиванием ненавистного ему сословия. Все, что было между сенаторами более или менее сильного, все, хоть когда- либо причастные прямо или косвенно к какому-нибудь политическому делу Неронова правления, последовательно предаются смерти или изгнанию. Начали с Л. Силана и его ментора Г. Кассия, что и понятно: в разоблаченных подробностях Пизонова заговора не могло укрыться от следователей, что одна из причин нерешительности Пизона в действиях заключалась в боязни аристократической контрреволюции, под знаменем Л. Силана и под руководством Г. Кассия.
   Оба были сосланы: Кассий на остров Сардинию, Силан -- на о. Наксос, но Нерон заменил ему ссылку домашним арестом в апулийском городе Бари и потом подослал убийц покончить с неудачным претендентом.
   Кассий, которому дали пощаду исключительно в расчете, что старик, все равно, не выдержит сардинского климата, перехитрил своих врагов: дожил до времен Веспасиана, был возвращен в Рим и умер снова в почести.
   Вспомнили о сообщника Рубеллия Плавта, казненною в 62 году. Тогда Нерон не посмел коснуться тестя претендента, Л. Антистия Ветера, который, собственно, и вел в то время анти-неронианскую агитацию. Теперь его судят заочно, по доносу заведомого мошенника-вольноотпущенника, доводят до самоубийства не только его, но и дочь его Поллиту, и тещу Секстию. (См. в III томе, 390--395.)
   Любопытно, что -- как соумышленник Ветера -- был в то же самое время "лишен воды и огня" всадник Публий Галл, интимный друг Фения Руфа. Герман Шиллер видит в этом обстоятельстве намек, что между аристократом Ветером и солдатом Руфом существовали тайные сношения, в которых Публий Галл был посредником. Тогда -- хотя с большой натяжкой, можно, пожалуй, строить предположения, что Фений Руф в постыдном поведении своем во время заговора был не вовсе безумен, но, действительно, имел свой тайный план и проводил таковой по согласию с силанианцами или другой фракцией старинной родовой аристократии, которой представителем был Ветер. Тогда понятно, почему Фений Руф захотел избавиться от Сенеки: последний, как выскочка-провинциал, был совсем не в милости у спесивой родовой знати, вроде Кассия, Силана или Антистия Ветера.
   По доносу Антистия Созиана, хотя его сам Нерон считал вралем и негодяем, принуждены умереть бывший агриппианец, П. Антей, номинальный наместник Сирии, и герой британских войн Осторий Скапула, последний потому, что "внушал Нерону своей огромной телесной силой и знанием своего дела опасение, как бы не напал на него". Затем, гибнут брат Сенеки -- Анней Мела и консул Аниций Цериал, недавний льстец Нерона, предполагавший обожествить его заживо. И, наконец, последовал тот знаменитый процесс стоиков, с аристократическим покровителем их Тразеею Петом во главе, которым, по эффектному выражению Тацита, Нерон "захотел истребить саму добродетель".
   Все перечисленные жертвы цезаристического террора погублены по предвзятой политической системе, весьма похожей на систему Людовика XI, Ришелье и нашего Ивана Грозного: рубить головы боярам, создавать, живущую милостями престола, худородную опричнину и, демократизируя "средостение", пускать корни верховной власти в буржуазную почву. Трудно верится тому, чтобы народ римский был слишком озлоблен на Нерона за казни аристократов Пизонова заговора, почитая их невинными, как уверяет Тацит. Быть может, мы имеем в суждении этом лишь одно из самоутешений, к каким часто прибегает великий римский историк, когда чувствует малую популярность, любимой им, аристократической партии. Во всяком случае, если народ и впрямь был недоволен, то, вероятно, манифест о заговоре был составлен очень веско и убедительно, так как -- непосредственно вслед за проскрипциями Пизонова заговора -- на пятилетних играх народ принял Нерона с восторгом. Иначе он не осмелился бы так гордо отвергнуть венки, предложенные ему сенатом, с такой решимостью стать лицом к лицу со страшным народом римским. Говорят, что именно на этом торжестве он пел свои стихи о пожаре Трои... То-есть, иными словами: сам напрашивался на скандал, дерзко бросая вызов сплетне о своем поджигательстве, дразня аналогией своей поэмы людей, не успевших еще оправиться от прошлогодних ужасов совершенно тождественного, собственного бедствия. Ему рукоплескали. И Тацит, негодуя, отвечает, что, по-видимому, чернь была рада Нерону. -- Что значит для черни общественное благополучие! -- с обычным аристократическим презрением восклицает он.
   Но, разумеется, нельзя приписывать политической системе всех смертей, приключившихся в эти грозные дни. Аристократические заговоры, интриги, крамолы дали возможность Нерону отделаться, под рукой, от многих придворных, лично ему ненавистных. Как недавно Пизонов заговор стал для него поводом освободиться от Вестина, -- так теперь император обрадовался предлогу покончить с давно ненавистным ему, первым мужем Поппеи, Руфием Криспином. Привлечение его к ответственности по Пизонову заговору Тацит объясняет исключительно ревностью Нерона. Он слышать равнодушно не мог об этом человеке, которому когда-то принадлежала любимая им женщина. Однако, Руфия Криспина не казнили, как Вестина, а только сослали в Сардинию. Можно с уверенностью предположить, что жизнь ему отстояла Поппея. Но летом 65 года, в самом разгаре Квинквеналий, Поппея скоропостижно умерла, и вслед затем, Руфию Криспину было немедленно послано приказание умереть, что он с полным хладнокровием и исполнил. Другой пример убийства по несомненной личной ненависти, без политической вины, -- смерть знаменитого Т. Петрония. (См. о том вступление к выходящему под моей редакцией переводу "Сатирикона").
   Затем, усердие политического сыска, несомненно, обострялось интересами фиска. Еще Ювенал отметил, что бедняки совершенно не пострадали от Неронова террора: ему нужен был Латеран, с его целийскими палатами, Эгнация Максимилла, Анней Мела.
   В высшей степени любопытно и характерно для эпохи дело последнего. Римский всадник с сенаторским рангом, интендант государев, Анней Мела, -- родной брат Л. Аннея Сенеки и Юния Галлиона и отец М. Аннея Лукана, поэта. Человек без честолюбия в римском смысле, т.е. не охотник до видных общественных должностей, но опытный и талантливый финансист, -- Мела, оперируя суммами из императорской кассы, находившейся в его управлении, нажил колоссальное состояние. Вместе с деньгами пришел к нему и почет: простому всаднику кланялись наравне с бывшими консулами. Не особенно популярный лично, он сделался предметом общественного внимания и уважения с тех пор, как стал входить в славу талантливый сын его, Лукан -- знаменосец Пизонова заговора. Нерон казнил Лукана, но не конфисковал его имущество, и Анней Мела, жадный, как истинный испанец, принялся хлопотать, чтобы присоединить наследство от сына к своим миллионам. Происками своими он задел интересы некоего Фабия Романа, одного из ближайших друзей Лукана и, вероятно, его кредитора. Не умея отразить притязания Мелы на почве права, этот Фабий прибег к самому легкому и верному по тем временам средству: к политическому доносу. Случилось, что у него в руках оказалась именная печать Лукана, служившая последнему тамгой -- штампом подписи. С помощью этой печати Фабий подделал от имени Лукана письмо к Меле, якобы уличавшее последнего, что он знал о заговоре Пизона и был сообщником сына. Нерон, получив документ, препроводил его к Меле. Тот, зная, что дело идет совсем не о правоте его или виновности, но о состоянии, не стал и оправдываться: написал завещание и вскрыл себе жилы.
   Завещание Мелы -- замечательный документ ядовитой посмертной злобы. Начав с того, что дал из-за гроба крупную денежную взятку Тигеллину и зятю его, негодяю доносчику Капитону Коссутиану, чтобы их протекцией сохранить от фиска хоть часть состояния, Мела переходит к жалобам, что умирает невинный, по ложному навету врагов.
   -- А вот Руфий Криспин и Аниций Цериал, хоть я и наверное знаю, что они заклятые враги государя, оставлены наслаждаться жизнью!..
   Извет коварного старика, запечатленный в торжественный момент последних счетов со всем земным, in articulo mortis, произвел на Нерона должное впечатление. Руфий Криспин в это время был уже на том свете. Притворяясь незнающим о его смерти, Мела затем его и упомянул, чтобы больше вероятности придать обвинению против Аниция Цериала. Прошлогоднему консулу, только что отбывшему свой срок, было предложено последовать за Мелой.
   Нечего и говорить, что безобразный, грабительский произвол власти в процессе Мелы ужасен. Но нельзя не отдать печальной справедливости: хороша и среда, которую произвол этот обрек последовательному и неуклонному истреблению. Мученик за мучеником... но как редки в их кровавом ряду возбуждающие сочувствие! Впечатление такое, -- точно громадный, свирепый, кровожадный зверь набросился на кучу гадов, душит их, грызет, топчет. Зверь ужасен, истребление огромно, но сами гады так отвратительны, что -- вместо жалости -- часто невольно думаешь: туда им и дорога!.. Тем более, что есть благая надежда: авось, истребив их достодолжное количество, и сам зверь обожрется своей ядовитой добычей и лопнет, как волк в сказке о семи козлятах, и погибнет нечестно.
   В самом деле, аристократы римские словно дали зарок соперничать в подлости. Сегодня доносил один, -- жертва доноса погибала; завтра другой доносил на доносчика, -- его отправляли догонять свою вчерашнюю жертву. Столь страшной оргии до- носного разврата не было со времен Тиберия. Доносили из-за могилы, как Мела, доносили из ссылки, как Антистий Созиан. Этот последний -- к слову напомнить -- герой первого при Нероне политического процесса, в 62 году. Закон laesae majestatis спал до тех пор в течение восьми лет и был разбужен только пасквилем Антистия против государя -- должно быть, уж слишком грубым, потому что негодование Нерона, обыкновенно, не взыскательного к шуткам, было бесконечно, и памфлетист еще счастливо отделался ссылкой. На острове, назначенном ему для поселения, он сошелся с Памменом, астрологом по профессии, тоже ссыльным. Человек этот, промышляя составлением гороскопов, имел большую и знатную клиентуру. Наблюдая за посетителями Паммена, Созиан заприметил, что чаще других приезжают к астрологу курьеры от П. Антея и Остория Скапулы, двух вельмож, антипатичных Нерону. Должностное положение их указано выше. Этих суеверных визитов, перехваченного письма Антея к астрологу и трех, составленных последним, гороскопов -- Антея, Остория и Нерона -- оказалось для Созиана достаточно, чтобы послать Нерону донос о новом заговоре. Предлог убрать с дороги двух сильных аристократов, из которых Антей к тому же был очень богат, был принят Нероном с радостью, настолько откровенной, что в Риме прямо говорили: в процессе Антея и Остория нет подсудимых -- есть два осужденных. Еще донос не огласился, а Тигеллин, под рукой, уже дал Антею дружеский совет поторопиться с завещанием и, вообще, устроить свои дела на смертный случай. Антей сделал завещание, но никто из друзей не решался утвердить документ своим свидетельством: настолько пропащим человеком считали почтенного Антея, настолько опасным общение с ним. Старик должен был кланяться тому же Тигеллину о гарантии, что подпись под его завещанием не будет поставлена свидетелю в виду, как акт политической неблагонадежности. Тиггелин гарантировал. Тогда свершив все формальности, юридически отпущенный в вечность, Антей принял яд. Организм его не сразу поддался действию отравы, смерть грозила быть медленной. Старик так торопился умереть, что еще перерезал себе жилы.
   Осторий, человек еще молодой, богатырской силы и доказанного военными подвигами мужества, стяжавший в Британии знаки гражданского венка, находился в своем дальнем поместье, в Лигурии. С силачом, который уносил из битвы на плечах раненых товарищей, -- за что и давался гражданский венок, -- послан был справиться центурион с достаточным отрядом солдат. Войдя в виллу Остория, палачи прежде всего позаботились запереть все выходы, и -- тогда Осторию, пойманному как мышь в ловушку, именем императора было предложено совершить самоубийство. Осторий -- много раз блистательно доказавший свою деятельную храбрость на полях сражения, против неприятелей -- не ударил лицом в грязь и теперь, когда потребовалось от него храбрость страдательная, обращенная на себя самого. Жилы открыты. Кровь струится, но медленно. Нетерпеливый самоубийца зовет раба. Конечно, -- не для того, чтобы тот его добил: римский аристократизм не допускал, чтобы человек порядочный мог пасть от рабской руки, хотя бы то было замаскированным самоубийством. Раб понадобился Осторию не как исполнитель смерти, но -- как вещь для самоубийства, усовершенствованный для него инструмент.
   -- Возьми кинжал. Держи его острием кверху.
   Затем силач сжимает рабу руку ниже кисти, чтобы она не дрогнула и оружие торчало неподвижно, и падает горлом на острие... Наступает смерть. Честь спасена.
   Любопытно вспомнить, что некогда в процессе Созиана, погубившего Остория доносом, британский герой, рискуя самим собою, защищал Созиана своим свидетельским показанием на судебном следствии. А доносчиком на Созиана был тот самый Коссутиан Капитон, который, под мощной эгидой зятя своего Тигеллина, завел теперь в Риме что-то вроде негласной конторы по торговле доносом и -- быть может -- по страхованию обвиняемых от злоупотреблений посмертной конфискацией имуществ. Чтобы не вовсе разорить своих наследников, умирающие записывают в завещания огромные куши в пользу Тигеллина и Коссутиана, а те, взамен, берут на себя ходатайство перед цезарем, чтобы он, в свою очередь, довольствовался кушем, завещанным лично ему, и не накладывал руки на остальное. Деловитость, с какой обрабатывалось это кровавое взяточничество, так откровенна, так наивно-бесстыдна, что -- в конце концов -- первые отвращения к ее героям, через привычку, уступают место просто печальной улыбке скептика, наглядно убеждающегося в правоте своих пессимистических взглядов на природу и культуру человеческие: глубины подлости общественной неизмеримы.
   Ужасы борьбы с революцией не могли пройти бесследно для характера Нерона. И всегда-то не слишком застенчивый в вопросах о жизни и смерти своих врагов, -- он сделал себе привычку жестоких приговоров, -- тем более легких для него, что теперь весь этот террор, производимый его именем, сам он видел только in abstracto, на бумаге приговоров и отчетов об их исполнении. Времена, когда ему надо было самому наблюсти, чтобы отравлен был Британник, когда он, полубезумный от ужаса, осматривал тело убитой матери, когда -- чтобы поверил он в гибель Суллы и Рубелия Плавта -- палачи обязаны были показать ему отрубленные головы, -- эти времена остались далеко позади. Теперь цезарь не убивал сам -- он занимался искусствами, а за него убийственно работала сложная канцелярская организация, которой он давал лишь санкцию. Доносчики изобретали обвинения, императорская канцелярия изготовляла по ним доклады. Доклады вносились в сенат с требованием правосудия, то-есть -- всенепременного обвинительного вердикта. Сенат, в усердии страха, постановлял грозные приговоры, -- столь жестокие, что в одном случае (Л. Антистия Ветера) сам Нерон смягчил постановление, -- к тому же посмертное, -- в интересах внуков умерщвленного. От Нерона требуется лишь, чтобы он приложил к приговору свою руку, что за него легко мог делать хранитель его печати. Затем, из канцелярии императорской, роковой документ переходит к Тигеллину, тот командирует центуриона и, сколько требуется, солдат, чтобы привести казнимого в невозможность сопротивления. А затем -- Нерону остается лишь получить очень хорошее наследство -- гонорар за несколько секунд, в течение которых он хлопнет сам или за него хлопнет вольноотпущенник императорской печатью по мягкому красному воску.
   Что Нерон был далеко не ангел кротости, было бы смешно опровергать, хотя Герман Шиллер и на то пытался. Но трудно приписывать его террор в последние годы правления какому-то особенному озверению, -- будто бы он вошел во вкус крови и полюбил упиваться ею. Это не Иван Грозный на Красной площади, не Карл IX во время Варфоломеевской ночи. Это просто человек огромной власти, дошедший до того, что другие люди стали для него бумагами за входящими и выходящими номерами. Пометил бумагу на выход, -- и нет человека. А бумаге не больно, она не пищит, и властелину не слышно, что он вычеркнул чью-то душу из реестров громадной жизни. Сравнивая в "Агриколе" Нерона с Домицианом не в пользу последнего, Тацит говорит: "Нерон, по крайней мере, отворачивал глаза свои; он приказывал совершать злодейства, но не смотрел на них"... Такое поведение правителя, может быть, лучше для характеристики личной его гуманности, но нисколько не счастливее для государства. Пока тиран злодействует лично, подданые, как бы тяжко им ни было, далеко не испили еще полной чаши страдания. У них есть надежда, что рано или поздно заговорит же в нем человек, что эмоция гнева сменится в нем реакцией раскаяния, жалость в нем скажется, совесть его умилит и заставит "притупить мечи о камень", как Ивана Грозного -- под Псковом, когда растрогал его, в ночной бессоннице, заутренний звон. Но, когда палачество обращается в бюрократическую систему, жить становится жутко.
   Приемный отец Нерона, слабоумный Клавдий, по натуре вовсе не злой человек, умер, ненавидимый и презираемый именно за то, что он чуть ли не последний узнавал о казнях, производимых его именем, -- в том числе, и о самоубийстве собственный своей жены, знаменитой Мессалины. Начиная правление, Нерон клялся первой тронной речью к сенату, что режим Клавдия отменен навсегда, и между государем и государственной жизнью не будет бюрократического средостения, с взяточниками-чиновниками, властными фаворитками и любимцами из лакеев. Но теперь -- двенадцать лет спустя -- он сам стал Клавдием и даже в превосходной степени. Высшая степень жестокости -- равнодушие к человечеству. И достигается она государем, когда между ним и подданным вырастают непроницаемые перегородки, скрывающие от него жизнь, как она есть, но при каждой перегородке сидит чиновник, чтобы показывать государю жизнь, какой она обязана быть по канцелярским предписаниям, рассматривающим человека, как казенную бумагу за номером. Бумажным императором был Клавдий -- педант-юрист и археолог, бросивший государство на руки сперва Нарцисса, потом Палланта и Агриппины. Таким же бумажным императором сделался и артист, литератор, спортсмен Нерон в руках Тигеллина. Таким образом можно быть всемирным извергом много лет, не только не замечая своего зверства, но даже считая себя прекраснейшим и добрейшим малым. Что Нерон о себе и воображал.
   Зверства грубого, зверства ради зверства он в этот период не проявляет. Наоборот, он ведет себя, пожалуй, приличнее, чем когда-либо.
   Шиллер прав, когда относит к городским сплетням известие, будто Нерон был виновником смерти Поппеи, толкнув ее спьяна, беременную, ногой в сапоге со шпорой. Вероятнее известие, что Поппея умерла от яда, хотя даже Тацит выгораживает Нерона из этого обвинения: цезарь был слишком влюблен в Поппею и желал иметь от нее детей. Но не всякое же придворное преступление совершалось непременно волей Нерона! Яд, убивший красавицу-императрицу, мог быть поднесен ей рукой многих мстителей и мстительниц, не говоря уже о соперницах. Горе Нерона, выплаканное им в похвальной речи покойнице, с ростры на форуме, перед всем народом римским, было непритворно. Мастер наговорить громких фраз, поэт и декламатор, Нерон на этот раз вдруг оказался совершенно искренним и говорил народу только о том, что он сам ценил в жене, которой лишился: об ее красоте, о том, что она родила ему "божественного" ребенка, о ее счастливых дарованиях... "За неимением добродетелей", -- язвительно добавляет Тацит, забывая, что -- если бы Нерон хотел -- то мог бы налгать во всеуслышание о каких угодно добродетелях Поппеи, и никто бы ему рта не зажал, и каждое слово его было бы принято с благоговением. Распространялся же он, еще юношей, в надгробной речи Клавдия о мудрости и предусмотрительности этого курьезного монарха и столько нагородил в этом направлении, что сам рассмеялся.
   Знаменательно, что смерть Поппеи оказалась роковой для многих опальников Нерона. Как он разделался с давним предметом своей ревности, Руфием Криспином, -- уже рассказано. Еще ранее разделался он с Силаном и Кассием. Немилость последнему была объявлена запрещением участвовать в похоронах Поппеи, на достопамятной тризне, в которой Нерон сжег в честь покойницы целые горы ароматических веществ, -- весь годовой вывоз их из Аравии. Дело идет, конечно, не о действительных, но символических похоронах, о церемонии апофеоза, совершенной над восковой фигурой. Тело же Поппеи -- вопреки римскому обычаю, -- не было предано сожжению, но набальзамировано, залито духами и погребено в родовой усыпальнице Юлиев -- мавзолее Августа на Марсовом поле -- по ритуалу какой-то восточной религии. Вероятнее всего, -- иудейской, так как покойная императрица всегда была приятельницей и защитницей иудеев, а Иосиф Флавий, вообще расточающий ей похвалы, зовет ее даже "богобоязненной": слово многознаменательное в устах фарисея, строгого ревнителя закона Моисеева.
   Вслед за опалой последовал обыск у Г. Кассия. Нашли у него в божнице статуэтку предка его, убийцы Юлия Цезаря, с посвящением "Вождю партии" и находкой этой обосновали обвинительный акт. Это-де -- символ вражды ко всему дому Цезарей, эмблема революции. В древности старому аристократу мил Кассий, а в современности он готовит героя для государственного переворота из юноши Л. Силана, знатного, но необузданного честолюбца. Силан уже теперь, подобно покойному и тоже преступному дяде своему Торквату Силану, разыгрывает роль владетельной особы: у него даже намечены будущие его министры. Привлечена к обвинению и тетка Силана, Лепида, жена Кассия. Ей приписали обычный уголовный рецепт против женщин, прикосновенных к политическим процессам: кровосмешение с племянником и занятия магией.
   Сенат, при разбирательстве по этому докладу, присланному от имени самого цезаря, с требованием удалить Силана и Кассия от государственных должностей, явил столько ретивости, что четверо из предположеных соучастников обвиняемых предпочли суду сенатскому апелляцию к суду цезаря. И Нерон, быть может, польщенный таким смирением, -- потому что трое из них были сенаторы, а один римский всадник очень почтенной фамилии, -- дал им пощаду. Вероятно, помилована была и Лепида, представленная сенатом также на усмотрение цезаря. Кассий и Силан, как говорено уже, были сосланы.
   Силана, через Остию, отвезли в Бари, чтобы оттуда переправить к месту ссылки, на о. Наксос. Здесь его задержали. Обращались с ним очень дурно, и он ждал, что его убьют.
   Действительно, вскоре приехал центурион со смертным приговором. Силан выслушал его скорее гневно, чем со страхом, и напрасно центурион советовал ему самому наложить на себя руки, открыв жилы.
   -- Нет, -- возразил Силан, -- смерти я не боюсь и готов к ней, но вовсе не намерен лишить тебя чести взять меня с бою. Исполняй свою обязанность!
   Ярость и, хорошо известная в Риме, физическая сила делали Силана опасным, даже безоружного. Центурион бросается на него во главе своих солдат. Силач, отбиваясь против мечей голыми кулаками, успел однако, жестоко помять иных из своих врагов, прежде чем пал от руки центуриона, изрубленный, как воин в битве, -- и все раны спереди -- в лицо и грудь.
   Эта смерть единственный образец энергичной замозащиты против Нероновских убийц, единственная попытка кончить жизнь хоть напрасной, да честной борьбой, а не как овца под ножом мясника. Пользуется широкой известностью горькое обращение Тацита к читателю, с извинением за однообразие главы, посвященной эпохе террора, после Пизонова заговора.
   "Если бы, -- негодуя, пишет великий историк, -- если бы я описывал даже внешнюю войну, если бы я описывал смерть людей, падавших за республику, то и тогда надоело бы мне это однообразие и отвратило бы от меня читателей; несмотря на славу такой кончины, им бы опротивело, наконец, вечное описание смерти да смерти: а тут еще к тому же эта масса пролитой крови у себя дома утомляют душу и сдавливают сердце тоской. Одной милости прошу я у читателя: да будет мне позволено не чувствовать отвращения к этим людям, которые так низко дают себя губить. То был гнев богов против римлян..."

ІV

   Третьим и самым знаменитым процессом, возникшим из похорон и апофеоза Поппеи, было дело Тразеи Пета, уклонившегося признать покойную императрицу святой (diva). В этом процессе правительство объявило войну уже не известным лицам или группам, ни даже местным общественным классам, а целому социально-философскому мировоззрению.
   Сломив партию революционного действия, правительство обратилось с расправой к партии революционной мысли, ее вдохновлявшей. Было замечено, что множество из павших революционеров принадлежало, по этическому и социальному исповеданию, к философской секте стоиков. (См. в III томе главу "Рубелий Плавт" и в "Арке Тита" страницы о стоицизме.) Софоний Тигеллин ненавидел стоическую секту или просто находил выгодным ее гнать и вооружил против нее государя. И вот на стоиков грянули цезаревы громы. Но Рим пользовался свободой совести и научной мысли: раз не нарушались обряды государственной религии, то гонения на какую бы то ни было секту, по мотивам чисто религиозного или философского с ней разногласия, в Риме устроить было нельзя. Поэтому, за неудобством общего массового преследования стоиков, как таковых, их принялись травить по различным политическим и уголовным обвинениям, в розницу. Те из стоиков, кого можно было поставить хоть в отдаленную прикосновенность к Пизонову заговору, потерпели смерть и ссылки, как государственные изменники. Но была особая группа стоиков, к которой оказалось не так легко подступиться. Ни к каким заговорам и агитациям они не принадлежали -- по крайней мере, не могли быть в том обличены, -- держали себя корректно и лояльно, а, в то же время, ужасно неприятно для власти. Не являя враждебной правительству активности, эти люди сложились в дружную пассивную оппозицию, сознательно бессильную и безнадежную, но заметную и выразительную. То были, так сказать, разбитые, но не побежденные. Цель их была -- не противясь злу, стоять живым ему укором и, честно умирая от рук его, победить его славой смерти своей.
   Во главе стоиков непротивления стоял сенатор Пет Тразеа. Громкость исторического имени Тразеи, быть может, немножко выше его действительных исторических заслуг. Дело в том, что портреты его дошли до нас только от его пылких друзей и поклонников и, следовательно, не только могут, но даже должны быть подозреваемы в односторонности панегирического изображения. Однако, и из этих портретов видно, что Тразеа не был ни крупным политическим талантом, ни энергичным деятелем, ни смелым оратором. Собственно говоря, он -- образец того, как можно стяжать бессмертную славу умением не только благородно высказаться, но даже лишь порядочно молчать. Всякий раз, как в сенате ставился на очередь вопрос, щекотливый для чести государства или правящей корпорации, Тразеа "порядочно молчал", и это выходило очень красноречиво. "Ежедневная газета римского народа читается по провинциям, по войскам, с большим старанием, для того, чтобы знать, чего Тразеа не сделал", -- то-есть, читающая публика выискивала в газете актов, осужденных главой стоического непротивления через протест молчания, и поиски вознаграждались. Войска и провинции вычитывали, что Тразеа не присутствовал на похоронах всем ненавистной императрицы Поппеи; что его не было в сенате, когда голосовалось причисление ее к лику богов; что он демонстративно вышел из курии, когда сенат вотировал всевозможные проклятия убитой Агриппине и всевозможные льстивые почести матереубийце Нерону. Любопытно, что этот поступок Тразеи осуждается влюбленным в него Тацитом, как бесполезная неосторожность: он-де тем "создал себе причину гибели, а другим не доставил эры свободы". То был первый случай яркой оппозиции со стороны Тразеи: "при льстивых заявлениях в прежнее время он обыкновенно молчал или выражал свое согласие в коротких словах". В последние три года жизни Тразеа совершенно перестал посещать курию. Даже громкие политические процессы Торквата и Антистия Ветера не вызвали его из искусственной апатии: во время их течения, он -- в резкий контраст многим хлопотливым коллегам своим, ищущим выслуги льстецам Нерона, -- демонстративно занялся частной адвокатурой. От людей, которые умеют умно и авторитетно молчать, масса обычно ждет чего-то подавляюще гениального -- в случае, если они решат заговорить. Многие из таких молчальников только до тех пор и властны, покуда не заговорят и не разочаруют в себе толпу. Вспомним Степана Губарева из тургеневского "Дыма" или афериста Мердля в "Крошке Доррит" Диккенса. Тразеа, конечно, молчальник не из этой антипатичной категории рассчетливых бессловесных -- себе на уме. Он был человек честный и нравственно стоил своего авторитета: его молчальничество -- это, скорее, тишина Покорского в "Рудине", Станкевича среди его кружка. Однако, весьма заметно, что даже в собственной партии внушительное безмолвие Тразеи ценилось гораздо выше его красноречия, которое прорывалось как-то внезапно, нескладно и, повидимому, не отличалось тактом. Однажды партия открыто высказала Тразее неудовольствие, зачем он уронил свое значение, ни с того, ни с сего увлекшись в дебаты по весьма пустому вопросу, дозволительно ли городу Сиракузам расширить свои гладиаторские представления. Тразее поставили на вид, что вождь оппозиции общему политическому распорядку государства, сенатор, который предпочитает молчать, как человек с зажатым ртом, чем "несвободно" обсуждать существенные вопросы "о войне или мире, о налогах и законах и о других вещах, на которых стоит римское государство", -- такой вождь и сенатор не имеет права заботиться о ничтожных мелочах жизни, в то время, как все худо, и он это знает, а бессилен говорить. Извинения Тразеи были слабы и неясны. В другой раз, защищая весьма бюрократический законопроект о прекращении обычая собирать от провинциалов голоса о проконсулах, ими управляющих, как материал для сенатской им благодарности, по окончании управления, или, наоборот, для предания их суду, -- Тразеа неожиданно оказался одного мнения с Нероном. Гораздо удачнее говорил он и вел агитацию, чтобы спасти от смертной казни претора Антистия Созиана, написавшего ругательные стихи на цезаря. Защитительная речь Тразеи, очень суровая к проступку Антистия Созиана, сообщает нам о Нероне много неожиданно лестного, как о правителе и законодателе самой вожделенной мягкости, и, так как дело было еще до разгара реакции, то едва-ли Тразеа говорил пустые комплименты и, конечно, не позволил бы себе иронизировать. Тем не менее Нерон никогда не простил Тразее этой победной речи: ему очень хотелось, чтобы сенат засудил Антистия Созиана за его обиду на смерть, а он бы потом блеснул великодушием и подписал ему помилование. К сожалению, и тут благодеяние Тразеи упало на крайне неблагодарную почву: спасенный им сатирик оказался впоследствии негодяем-доносчиком, безвинно погубившем очень хороших и влиятельных людей аристократической партии. Известно еще о сенатской деятельности Тразеи, что он помог киликийцам добиться разжалования и ссылке сенатора Коссутана Капитона, бывшего у них проконсулом и ограбившего свою провинцию дотла.
   Были у Тразеи с Нероном и личные придворные счеты. Со слов Сенеки, а, может быть, и поличному расположению, Нерон заметно уважал строгого оппозиционера и искал с ним сближения. Но Тразеа систематически отталкивал его, ясно показывая, что не желает его знать. Острее всего выразилось это, очень обидным для Нерона, отказом Тразеи от любительских спектаклей, устроенных цезарем на изобретенным им празднике Ювеналий. Пет Тразеа, которого принято воображать и изображать каким- то схимником в тоге, на самом деле, был человек светский общительный, любил дружескую пирушку и слыл за хорошего трагического актера. Нерон знал, что Тразеа участвовал в одном спектакле на троянских играх Антенора в родном своем городе Падуе, а вот у него играть не хочет. Для других Тразеа милейший товарищ, а при нем сурово надутый учитель. На этих щекотливых струнках обидчивого цезаря-артиста искусно играли враги Тразеи, вроде вышеупомянутого Коссутиана или его тестя и вдохновителя, всемогущего временщика, Софония Тигеллина:
   -- Он не молится за твой небесный голос. Он один не ценит твоих дарований. Его противопоставляют тебе, как Катона -- Юлию Цезарю. Он заражает своим примером других. Его сателлиты, не смея подражать строптивости его мнения, копируют его манеры. Эти унылые ханжи, суровые гримасники воротят от тебя лицо, как от распутника. (См. прим. в конце книги.)
   Несмотря на подстрекательство, кажется, что Тразее, до самого печального конца его, достаточно было бы сказать Нерону несколько примирительных слов, чтобы тот открыл ему радостные объятия. Однажды уже так и было. Когда у Нерона родилась дочь от Поппеи, сенат отправился in corpore поздравить государя. Нерон принял всех, кроме Тразеи. Последний перенес немилость очень хладнокровно, а Нерон спохватился и стал в нем заискивать и, несколько дней спустя хвастался Сенеке, будто примирился с Тразеей, с чем Сенека от души его поздравил. И теперь, разгромив пизонцев, приказав умереть Сенеке, император все еще как-то будто трусил перед Тразеей и не решался выступить против него с личным обвинением.
   -- Да и не надо, -- говорил ему Коссутиан Капитон. -- Ты вырази только сенату свое неудовольствие в письме общего содержания, не называя имен, а подвести Тразею под смысл письма будет нашим делом.
   Так и было поступлено. Сенат получил от цезаря выговор за вялое делопроизводство, в связи с ленивым исполнением некоторыми сенаторами своих государственных обязанностей. "Очень многие, достигнув консульства и жречества, откладывают затем правительственные заботы для роскоши своих парков. Не удивительно, что дурной пример их переходит во всадническое сословие, и провинциальные всадники не трудятся являться к отправлению судейской повинности". Почва для такого общего обвинения несомненно, имелась. Тацит в своем панегирике Агриколы отмечает, что последний "год между квестурой и народным трибунатом, равно как и самый год трибуната, он провел в спокойствии и праздности, зная, что во времена Нерона бездействие было мудростью. Таков же был ход его претуры и то же молчание, так как на него не пали иудейские обязанности".
   Одновременно с изготовлением этого письма -- оно, как и задняя цель его, конечно, не могло остаться тайной в высших кругах Рима, -- Тразее вторично объявлена личная немилость императора. В те дни прибыл в Рим армянский царь Тиридат, для формальной своей коронации из рук Нерона. Царя этого, -- мощного, с трудом и лишь наполовину побежденного врага, которого во что бы то ни стало надо было сделать другом, -- встречали с неслыханными почестями. Празднества по случаю приезда Тиридата отвлекли внимание народа от внутренней политики, и момент был сочтен самым удобным, чтобы под шумок торжество, незаметно сплавить Тразею со всей его партией. Когда Тразеа явился к торжественной встрече Тиридата, ему было сказано от имени государя, что он отрешен от участия в церемонии. Уязвленный сенатор послал Нерону письмо с требованием объяснений и с гордым заявлением своей готовности к защите против какого угодно обвинения, буде только дадут возможность защищаться. Нерон, получив письмо, схватился за него с радостью, ожидая просьбы о помиловании. Но независимый тон Тразеи разочаровал и оскорбил его, и он предоставил начатое дело о бездействии сенаторов своему течению.
   Сенат собрался в храме Венеры Родительницы, патронессы дома Цезарей. Заседание ожидалось бурное. Портики храма были заняты войсками, в толпах народных сновали вооруженные сыщики; по улицам расхаживали военные и полицейские патрули. Очень может быть, впрочем, что все эти предосторожности, которые Тацит описывает по стоическим источникам, склонным преувеличивать государственное значение Тразеи, принимались не столько ради ожидаемого процесса, сколько просто для порядка в праздничных массах, наполнявших улицы ради прибытия высоких армянских гостей. Тацит говорит о вооруженной черни, обступившей двери храма, с самым враждебным подсудимому настроением. Указание характерно: значит, простонародье было против Тразеи и стоиков; а, если так, то против кого же нужны были огромные военные приготовления? Очевидно, военная демонстрация, в данном случае, скорее совпала с печальным заседанием, чем была им вызвана. Во всяком случае, множество мечей и шлемов произвело эффект. Сенаторы входили в заседание, удрученные и устрашенные заранее. Императорский квестор огласил собранию суровое письмо Нерона, а доносчики, письмо это внушившее и подготовившее, подхватили обвинение и принялись разлагать его из общего в частное. Компанию против стоиков вели; зачинатель ее, Коссутиан Капитон, и Эприй Марцелл: два совершеннейших негодяя и к тому же личные враги Тразеи.
   Тацит сохранил обвинительную речь Марцелла. В каком духе говорил к сенату, открывший обвинение, Коссутиан Капитон можно заключить из наушнических мыслей, которые он, несколько ранее, влагал Нерону, как первоидею и основной толчок к процессу.
   -- Тразеа уклоняется от ежедневной присяги на верность государю и конституции. Манкирует обязанностями жреца, не являясь на заздравные молебны по высокоторжественным дням. Не возносит просительных жертв ни о здравии государя, ни о его небесном голосе. Систему неучастия в деятельности сената он обратил в революционное орудие партии, имеющей распространение и через личное его влияние, и через газету в провинции и войсках. Враг благополучия и дарований государя, он печалится удачами Нерона и ненасытен слышать о его бедствиях и горестях. А их ли еще мало? Он не признавал Поппею богиней: новый знак, что он не верит в божественность дома и институций Августа и Юлия Цезаря. Он презирает наши религиозные действия, отменяет законы. Он глава стоиков, а известно, что за люди выходили из этой секты: самые крайние республиканцы, Тубероны и Фавонии, фанатизм которых был тяжел даже старой республике. Если бы им удалось свергнуть, именем свободы, императорскую власть, они примутся муштровать на свой лад самую свободу. Ты недавно отправил в ссылку сенатора Гая Кассия Лонгина: не велика польза избавиться от одного Кассия, если у нас множатся Бруты. Что-нибудь одно: либо вернемся к желанному им государственному строю, если он лучше современного, либо надо покончить с новшествами столичной крамолы, отняв у нее вожака и начинателя.
   Конечно, перед сенатом обвинитель высказывался с меньшей откровенностью и с большим тактом: даже речь Эприя Марцелла, которой выдающуюся наглость и грубость строго отметил Тацит, скромнее этого язвительного призыва к общей принципиальной травле всех стоиков за неудовольствие против одного из членов секты. Марцелл, -- старый взяточник, адвокат-обирала, бесстыжий горлан, который давно уже выработал особую ораторскую тактику, -- запугивать судей неистовым криком, многозначительно грозными гримасами и взглядами, -- вопил без всяких общих намеков, называя назначенные и желанные ему жертвы прямо по именам:
   -- Обвиняю Тразею, как отступника нашей корпорации. Обвиняю его зятя и единомышленника Гельвидия Приска. Обвиняю Пакония Агриппина, наследственного врага императорской фамилии. Обвиняю Курция Монтана, как автора вредных стихотворных памфлетов.
   Коссутиан ехидно кольнул Тразею уклончивостью его от участия в судебных разбирательствах по политическим делам. Эприй Марцелл развивал те же инсинуации:
   -- Если Тразеа бывший консул, -- не угодно ли ему заседать в сенате, Если он жрец, -- обязан присутствовать при молебнах. Если он добрый гражданин, а не государственный изменник, -- пусть присягает, как все. Ему нравится играть в оппозицию правительству? Прекрасно, никто ему в том не препятствует, это его сенаторское право. Но он должен высказывать свое несогласие по каждому отдельному вопросу, а не оскорблять нас несносным молчанием, огульно осуждающим все. Если его извращенному честолюбию не по вкусу наша мирная политика, наши бескровные победы, благополучие государства, оживление форумов, театров, храмов, если он отрекся от сената, от правительства, от города Рима, который он никогда не любил, а теперь разыгрывая роль какого-то изгнанника-добровольца, не хочет и видеть, -- то самое лучшее для него истребить и самую жизнь свою, связывающую его со всем этим.
   Это уже прозвучало, как -- je demande la tete!
   Жестокие нападения двух обвинителей не встретили слова защиты. Тразеа не присутствовал на заседании, решавшем его участь. Накануне суда он совещался с партией, явиться ему перед сенатом или нет. Мнения разделились. Одни, пылкие головы, слепо веруя в гениальность своего молчаливого оракула, настаивали, чтобы Тразеа шел на суд и говорил -- не столько для своего спасения, сколько для эффектной демонстрации, для великолепного зрелища человека идеи, умирающего с громкой исповедью своих убеждений.
   -- Ты человек твердый, не скажешь ничего в ущерб своей репутации, но озаришь новым блеском свою славу. Пусть сенат услышит тебя говорящим, как некое божество, словами выше слов человеческих.
   Они твердо верили, что стоит Тразее заговорить, и он растрогает и обратит на путь истинный самого Нерона.
   -- А если нет, и надо будет погибнуть, то, по крайней мере, умри гласно, с громким эффектом, чтобы "потомство отличило память о доблестной кончине от трусости погибающих без протеста и втихомолку".
   Другие, более благоразумные, лучше зная средства своего вождя, -- хотя и осыпали Тразею такими же комплиментами, но отговаривали выступать на защиту заранее предрешенного дела.
   -- Из появления твоего в сенате не выйдет ничего хорошего. Тебя высмеют, обругают, а, может быть, и поколотят. Ты был лучшим из сенаторов, -- пощади же сенат, не подвергай его риску такого скандала. Оставь нам хоть иллюзию, что, если бы ты появился перед сенаторами, то они не решились бы судить Тразею. Нерон не изменит своему характеру, -- это пустая надежда, Стыдя его, ты добьешься только того, что он сорвет злобу на твоей жене, дочери, на твоих друзьях. Ты прожил жизнь без порока и пятна на совести, -- осталось тебе, значит, принять такую же достойную смерть, по образцу мудрецов стоического учения, которое ты исповедуешь.
   Тразеа, подумав и взвесив свои силы, а также, вероятно, и недоброжелательное настроение сената, которым ему угрожали, принял мнение, рекомендовавшее ему "беречь сенат" и на суд не являться. Один из самых страстных его приверженцев, а впоследствии его панегирист-биограф, народный трибун Арулен Рустик, по молодости лет своих, собирался сорвать заседание, прибегнув к своему праву вмешательства -- праву отжившему, архаическому. В первом веке tribunicia potestas стала личной прерогативой императора, звание народного трибуна не давало права интерцессии в политическом процессе, фактические обязанности, связанные когда-то с этим могучим титулом, выродились и свелись едва ли не единственно к распорядительству народными зрелищами.
   Тразеа благоразумно отклонил эту романтическую выходку:
   -- Ты не принесешь пользы мне и погубишь себя. Я прожил свой век, мне остается выдержать свой характер и правила в акте смерти. Ты же, Арулен, только начинаешь государственную карьеру, у тебя все впереди. Поэтому тебе еще следует очень поразмыслить, какого политического направления надо держаться, чтобы быть полезным своему времени.
   Стоик-аристократ понимал, что старые республиканские формы отжили свой век и стали не ко времени. Воскрешая их, скорее насмешишь и озадачишь людей века, чем увлечешь и порадуешь. Украшать головы венками на поминках по Бруту с Кассием, поднимать тосты в честь героев древней аристократической свободы, очень приятно и красиво в своем приятельском кружке. Но история не пятится на сто лет назад, -- новые времена требуют новых форм, новых прав, новых учреждений. Тразеа, Сенека и другие, слывшие республиканцами, в действительности, никогда ими не были. Они мечтали обратить государственную власть в идейное правительство просвещения и добродетели, но о попятном движении к древнему укладу форм никто из них не старался и не думал. Политическим идеалом был упорядоченный, ограниченный строгими конституционными гарантиями, принципат. О возврате республики так мало думали, что каждый заговор против Нерона начинали именно с того, что намечали ему преемника, и даже сам Сенека, а, по одному намеку, и Тразеа были весьма вероятными кандидатами на трон.
   Настроение сената, пока слушалось дело Тразеи, было самое безрадостное. Запуганные ехидством Коссутиана Капитона, ревом Эприя Марцелла и блеском оружия в портиках храма Венеры Родительницы, отцы конскрипты апатически готовились засудить четырех обвиняемых, не веря в виновность ни одного из них. Совестно было им отсутствующего Тразеи, совестно было его судимых друзей. Тацит, по благоговению своему к стоикам, всегда усердствует доказать лояльность их поведения -- даже при таком дурном правителе, как Нерон. В настоящем случае преувеличения лояльности тем возможнее, что материалом для изложения дела Тразеи историку служили панегирики и элогии, быть может, даже именно труд Арулена Рустика. При Нерве и Траяне, когда стоическая аристократия стала у власти, она неохотно вспоминала, что когда-то числилась в бунтовщиках, и употребляла все усилия доказать, что лояльность ее всегда была неизменна, и только злодейство людей, как Нерон, Тигеллин, Домициан, могло истреблять их невинно, "по ненависти к добродетели". Если, все-таки, безусловно поверить Тациту, то против Гельвидия Приска единственным обвинением было свойство с Тразеей; против Пакония Агриппина, -- что он сын своего отца, казненного при Тиберии, против Курция Монтана -- подозрение о памфлете, которого он и не помышлял писать. Предположив даже, что вины были не так уж карикатурно ничтожны, -- во всяком случае, они не могли быть и такими серьезными, чтобы требовать смертной казни и ссылок, на чем настаивало обвинение. И настояло. Тразее было предоставлено выбрать род смерти. Паконий и Гельвидий Приск изгнаны из Италии. На счастье Монтана, отец его, знаменитый кутила и гастроном, был приятель Нерона: застольные подвиги отца спасли сына, -- сенат ограничил наказание Монтана только лишением прав на государственные должности.
   Тразеа умер великолепно. Весть о приговоре застала его среди гостей-почитателей, в том самом парке, роскошью которого кольнул его в письме к сенату Нерон. Из друзей своих, в этот день, Тразеа особенно много внимания уделил Деметрию, профессору философии цинического толка, рассуждая с ним "о природе души и разлучении духа с телом". Узнав о состоявшемся решении от приятеля своего, Домиция Цецилиана, Тразеа попросил всех удалиться от него, чтобы не компрометировать себя дружбой с осужденным преступником. Жена Тразеи, Аррия, дочь Аррии, знаменитой своим героическим самоубийством в эпоху Клавдия, просила позволения, по примеру матери, умереть вместе с мужем. Тразеа отказал:
   -- "Береги себя для дочери".
   Консульский квестор, с декретом сената, застал Тразею очень веселым: он радовался, что зять его, Гельвидий, отделался только ссылкой. Затем совершилась смерть. В присутствии Гельвидия и Деметрия, -- "он протянул руки для открытия жил, и когда из них потекла кровь, покропил ею землю, подозвал поближе квестора и сказал:
   -- Приносим возлияние Юпитеру-Освободителю. Смотри, молодой человек! Пусть боги не допустят, чтобы это было для тебя предзнаменованием, но ты родился среди таких времен, когда полезно укреплять дух примерами твердости.
   После этого, когда медленность кончины приносила ему тяжкие мучения, он, обратившись к Деметрию"...
   Что сказал? -- мир не знает и вряд ли когда либо узнает: эти слова -- последние, которые сохранились нам в летописи Тацита. Конец бесследно потерян, а, может быть, никогда и не существовал (См. прим. в конце книги.)

VII

   Процесс Бареи Сорана и дочери его Сервилии слушался в том же самом заседании, что и дело Тразеи, будучи поставлен в какую-то зависимую связь с ним, но в какую именно, Тацит не уясняет. "Перебив столько выдающихся мужей, Нерон, наконец, захотел истребить саму добродетель умерщвлением Тразеи Пета и Бареи Сорана". В приговорах имена обоих судимых тоже соединены, не за единство добродетели, подлежащей истреблению, -- по крайней мере, формально. На деле-то оно, пожалуй, так и было: процесс Сорана, при всей массе обвинительных пунктов, в нем поставленных явно, был, в сути своей, лишь таким же актом конечной разделки правительства со стоической аристократией, как и дело Тразеи. Но внешней связи между двумя обвинениями не заметно ни малейшей.
   Бареа Соран был человек старый и, кажется, ума не большого, во всяком случае, более стойкого и прямолинейного, чем широкого и острого. По убеждениям и по образу жизни, он был очень хороший стоик, но ни тактом, ни тонкой сообразительностью не отличался. Раньше своего рокового процесса, он является в летописи Тацита однажды в роли столь некрасивой, что взять ее на себя сознательно мог только отъявленный, бесчестный льстец, а бессознательно -- разве дурачок-идеалист, совершенно невинный в понимании вещей мира сего. В правлении цезаря Клавдия, его любимец и министр, вольноотпущенник Паллант (см.том II), желая угодить аристократической партии сената, внес законопроект против смешанных браков между женщинами свободного состояния и рабами или вольноотпущенниками. Сенат осыпал всесильного временщика льстивыми почестями. Закон пришелся по вкусу рабовладельческой корпорации, и именно Бареа Соран, в восторге, предложил, чтобы автор проекта, сам бывший раб с проколотыми ушами, был вознагражден за свою "античную добродетель" преторскими знаками и денежным пожалованием в 15 миллионов сестерциев. Близость Сорана к главам стоицизма и неоднократно им обнаруженное личное бескорыстие спасли его, и в этом нелепом случае, от подозрения в умышленной подлости: он просто оказался, что называется, наивным до святости. Что Соран был человеком строгой денежной честности, показывает довольство им Азийской провинции, которой он был проконсулом: чересчур либеральное управление этим неспокойным в то время и потому подозрительным краем именно и подвело его под суд. Обвинительный акт против Сорана, предложенный римским всадником Омторием Сабином, сложился очень веско и грозно. Подготовка к обвинению начиналась издалека.
   В 62 году был убит, по приказу Нерона, в азиатском своем поместьи, богатый принц Августова дома, Рубеллий Плавт, покровитель стоической философии, чаемый претендент на императорскую власть. Принца этого Нерон очень боялся. Думали, что Азия способна восстать за права Рубеллия Плавта по первому его призыву. Повидимому, и в самом деле была попытка к организации государственного переворота в пользу Плавта, не получившая развития и осуществления только по пассивности характера самого претендента: имея полную возможность к самозащите, он позволил зарезать себя, как овцу (см. том III). Теперь, четыре года спустя, Бареа Соран, как бывший проконсул
   Азии, стоик и приятель Рубеллия Плавта, должен был явиться искупительной жертвой за прежний страх правительства перед убитым принцем. Центром тяжести процесса Сорана стало именно обвинение в привязанности к покойному претенденту и в сочувствии к его замыслам. Ты-де не управлял Азией в пользу и в духе правительства, но возмущал ее потворством туземцам против римлян в расчете снискать популярность на случай государственного переворота. Уликами выставлялись, разрешенные Сораном, работы по расчистке Эфесского порта и одно религиозном возмущение, когда Соран вел себя, как добрый, честный и великодушный человек, но -- с точки зрения бюрократической -- бестактный и слабый чиновник. Как упоминалось уже неоднократно, после великого римского пожара 64 года, Нерон командировал двух своих агентов в Ахайю и Азию выбрать из тамошних храмов лучшие произведения искусств для украшения воссстанавливаемых храмов столицы. Мера эта, не одобренная общественным мнением и в самом Риме, была встречена в провинциях, которых коснулась, резким негодованием, а кое- где и сопротивлением. Между прочим, азийский город Пергам, особенно славный в тогдашнем искусстве, наотрез отказался выдать свои статуи и картины. Агент Нерона, вольноотпущенник Акрат, уехал с пустыми руками, со срамом и, кажется побитый. Конечно, центральная римская власть имела право и основание ожидать, что ее представитель -- проконсул вступится за императорского чиновника и, наказав пергамцев, восстановит потрясенный римский престиж. Но Бареа Соран рассудил по человечеству, что всякому народу дороги свои храмы и кумиры, и, раз Акрат приехал их грабить, то -- так ему и надо быть битым. К тому же стоическая школа уже высказала всему кощунственному предприятию Нерона жестокие порицания устами Сенеки, который по этому поводу даже удалился окончательно от двора, не желая слыть и казаться соучастником храмограбительства. Насколько важным и серьезным представлялся стоикам этот опасный поклеп, свидетельствуют Тацитовы строки в жизнеописании Агриколы: "Избранный Гальбой для отыскания похищенных храмовых сокровищ, он тщательнейшими розысками довел дело до того, что государство не чувствовало ничьего другого святотатства, кроме святотатства Нерона (ne cujus alterius sacrilegium respublica quam Neronis sensisset). Теперь Сорану предстояло оправдаться в бездействии власти против пергамцев: как смел он послушаться своей совести, а не начальственного каприза.
   Дело, таким образом, было не шуточное и слагалось очень худо. К тому же в Риме гостил азиатский государь, знавший Сорана как проконсула близко соседствующей провинции, если не лично, то по слухам, и на Соране хотели показать варвару поучительный пример, что Рим не стесняется знатностью и влиянием жертв, когда надо поддержать свой престиж и покарать ослушание. Не мудрено, что семья Сорана, потеряв надежду на спасение старика естественными средствами, возлагала надежду только на чудо. Дочь Сорана, Сервилия, бросилась к колдунам и гадателям: уцелеет ли наш дом, умилостивится ли Нерон? не погубит ли нас сенатское решение? Сервилии шел двадцатый год, что, по южным понятиям и нравам эпохи, не считалось первой женской молодостью. При том Сервилия была не только женщина замужняя, но уже успела перестрадать несчастье овдоветь при живом муже: супруг ее, Анний Поллион, был сослан, как участник Пизонова заговора. Верная ему в разлуке, Сервилия жила одиноко, печально и, кажется, бедно. По крайней мере, для уплаты за магические сеансы ей пришлось продать свои свадебные подарки и ожерелье, на чем -- как раз -- она и попалась. Ее обобрали, а потом на нее донесли, что она гадает об имени императора. Магия была в Риме под строгим принципиальным запретом вообще, и прибегать к ее услугам было уголовным преступлением, жестоко наказуемым (см. мою работу "Античная магия и государственная религия"). Но жизнь и ничем неистребимые симпатии общества к оккультным занятиям и религиям добились для них некоторой фактической терпимости. Покуда маг не был компрометирован прикосновенностью к уголовному или политическому преступлению, его не трогали, смотрели на его гадания сквозь пальцы, а иногда даже поощряли, как, например, знаменитого Симона, волхва из Гиттона. Оберегая свои головы, маги боялись политики, как огня. Гадание о священной особе императора -- само по себе государственное преступление, а тут еще пришла за ним дочь героя политического процесса, несомненного к самому тяжкому исходу. Думая помочь отцу, наивная Сервилия набросила на него тень нового умысла и окончательно погубила и его и себя.
   Сцена суда над Сервилией и Сораном -- одна из самых трогательных в летописи Тацита. Наш русский поэт Мей, автор трагедии "Сервилия" ужасно огрубил ее изящную благородную простоту ненужными и даже невозможными эффектами: вмешательством народа, трибунским veto, неожиданным исповеданием христианства, попыткой Арулена Рустика к самоубийству: хорош был бы народный трибун, дерзнувший обнажить нож в заседании сената! -- и прочими мелодраматическими ухищрениями, включительно до того, что Сервилия у Мея не злополучная вдова от живого мужа, а девица в первом расцвете юности [Среди многих курьезов Меевой трагедии, самый смешной, конечно, что он заставил Сервилию играть длинным цветком далии (георгины), не подозревая, что американский цветок этот появился в Европе только в первую четверть XIX века]. Эпизод Сервилии так хорош и нежен в оригинальном рассказе Тацита, что лучше всего будет здесь -- привести дословно 31-ю главу XVI книги "Ab excessu Augusti", в превосходном переводе В.И. Модестова.
   "Когда обвинитель спросил ее, не продала ли она свадебные подарки, не сняла ли с шеи ожерелье, чтобы собрать денег на магические священнодействия, то она сначала поверглась наземь, долго плакала и молчала, потом, обняв алтарь с жертвенником, сказала:
   "-- Я не признавала никаких нечестивых богов, не произносила заклинаний и не призывала своими несчастными молитвами ничего другого, кроме того, чтоб этого бесподобного отца ты, кесарь, вы, сенаторы, сохранили невредимым. Я отдала свои драгоценные камни, одежды, знаки моего достоинства, как отдала бы кровь и жизнь, если бы они у меня этого потребовали. Мне нет дела до того, кто эти люди, до тех пор мне неведомые, каким ремеслом они занимаются: я никогда не делала упоминания о государе иначе, как об одном из божеств. Несчастнейший отец мой, однако, не знал ничего, и если тут преступление, то я одна виновата.
   "Соран, со своей стороны, старался устранить дочь от обвинений, лично к нему обращенных. Она ездила с ним в провинцию. Она слишком молода, чтобы быть соумышленницей Рубеллия Плавта, сосланного шесть лет назад и уже четыре года тому назад казненного. Она не знала об отношениях своего мужа к пизоновцам, к тому же оставшихся недоказанными. Единственная вина Сервилии -- чрезмерная любовь к отцу.
   "-- Пощадите же Сервилия), а со мной делайте что хотите!
   "При этих словах, Сервилия бросилась к отцу, -- он открыл ей объятья, -- ликторы едва успели стать между ними и развели их по местам".
   Приступили к допросу свидетелей. Главные показания дал клиент Сорана, Публий Эгнатий Целер. -- Эгнатий "напускал на себя важность последователя стоической секты, хорошо умел своей наружностью и устами выражать образ добродетели, а в душе он был вероломен, коварен и скрывал корыстолюбие и сладострастие". Псевдофилософа, подобного Эгнатию, конечно, было нетрудно подкупить на показание против друга и патрона -- тем более, что -- с формальной точки зрения -- Соран, действительно, был виноват, так что Эгнатию приходилось не столько лжесвидетельствовать, сколько топить своего покровителя доверенными ему тайнами. Со стороны Сорана выступил защитником-свидетелем вифинский капиталист Кассий Асклипиодот, -- честный и стойкий друг, не пожелавший покинуть в несчастье человека, с которым водил хлеб-соль в дни его блеска. Защита стоила Кассию ссылки и конфискации всего имущества. "Так- то, -- восклицает Тацит, -- равнодушны боги к поступкам добрым и злым!" Сорану и Сервилии было предоставлено право избрать себе род смерти.
   Осудив порок стоиков, щедро наградили добродетель доносчиков. Обвинители Тразеи, Эприй Марцелл и Коссутиан Капитон получили пять миллионов сестерциев (500.000 рублей). Осторий Сабин, обвинитель Сорана и Сервилии, получил за спасение отечества от дряхлого старика и девятнадцатилетней глупенькой женщины 1.200.000 сестерциев (120.000 рублей). Не был забыт, конечно, и Эгнатий, но ему деньги не пошли впрок. "Он послужил примером, как нужно остерегаться не только людей порочных и запятнанных дурными делами, но и таких, которые, под видом добродетельной жизни, являются лицемерами и коварными друзьями". Повидимому, кафедра этого изумительного профессора, который, уча началам дружбы, так подло продавал своих друзей, потеряла своих слушателей. Пять лет спустя, Флавианская революция смешала шашки в римской республике, и стоическая аристократия получила возможность посчитаться кое с кем из былых врагов своих при Нероновом режиме. Великий и истинный учитель стоической секты, Музоний Руф, поднял в сенате вопрос о реабилитации священной памяти Сорана. Процесс его был подвергнут пересмотру, а доносчик Эгнатий привлечен к ответственности. Как и следовало ожидать, Музоний Руф провел дело превосходно. "Маны Сорана получили удовлетворение", а Публий Эгнатий Целер был осужден, хотя защиту его вел, далеко не к славе своей, знаменитый еще более Музония Руфа, циник Деметрий: тот самый, что, в качестве как бы духовника от философии, присутствовал при последних минутах Тразеи. Несомненно, большой и острый, но капризный ум Деметрия скрывал под философской оболочкой огромное и чересчур хвастливое тщеславие. Деметрий -- правда, убежденный, но уж слишком громкий фразер и позер. Впоследствии, при Веспасиане, ему ужасно хотелось "пострадать" за свой образ мыслей, а хитрый старик-император именно этого-то удовольствия и не хотел ему доставить. Странный каприз Деметрия выступить защитником заведомого негодяя Тацит справедливо аттестует скорее честолюбивым, чем честным. То-есть, Деметрия, кажется, взял задор доказать, что хороший адвокат в состоянии вызволить из-под суда даже и несомненно виновного человека. Но личность Эгнатия, "предателя и осквернителя дружбы, за наставника которой он себя выдавал", внушила судьям непобедимое отвращение. Сам Эгнатий чувствовал себя столь безнадежно преступным, что не имел духа возразить обвинителю хотя бы единым словом. Сенаторы сделали Музонию Руфу овацию, достойную его честного подвига. Деметрий же ушел, освистанный. (См. в томе III "Зверя из бездны" и мою работу об "Античной Магии", а также прим, в конце книги.)
   Итак, предатель стоиков кончил худо, наказанный по делам своим. К сожалению, не лучше была позднейшая участь благородного Арулена Рустика. Как было уже говорено, этот пылкий стоик впоследствии издал элогий Тразее. Император Домициан, познакомившись с этим произведением, разобрал, что оно клонится не столько к реабилитации, сколько к резкому протесту против деспотического режима, к которому он, Домициан, вернул Рим. Несчастный Арулен Рустик был был осужден на смерть в 94 году, конечно, при полном безмолвии и бездействии со стороны партии, "берегущей сенат": "наши собственные руки повели в темницу Гельвидия" и ряд других стоиков, в числе которых и Рустик -- говорит в "Агриколе" Тацит. Его сочинение о Тразее было в руках Тацита и, по всей вероятности, легло в основу эпизодов о Тразее в летописи "Ab excessu Augusti", что объясняет их несколько напыщенный, панегирический тон. Так как Арулен Рустик, как и всякий панегирист и памфлетист, заботился в элогии, главным образом, о дидактическом противопоставлении любимого героя своего нравам эпохи, в которую элогий писан, -- и так как, вопия против Нерона, Арулен Рустик чаще думал не столько о давно мертвом Нероне, сколько о живом Домициане, -- то исторические данные его, а, следовательно, и летопись, на них построенные нельзя принимать заслуживающими большого доверия. Равным образом, как и Тацитово жизнеописание Агриколы, положившее слишком заметную печать на образ Тразеи в "Летописи", кто бы ее ни писал. Изучая их, читатель должен считаться и с умышленными анахронизмами, и с партийной окраской слишком уж белой добродетели и слишком уж черного порока.

Глава шестая.
ГИБЕЛЬ НЕРОНА

   Событиями, рассказанными в предшествующей главе, кончается летопись Тацита о Нероновых временах, приближая тем самым конец моего исследования. По крайней мере, конец, так сказать, официальный, так как объем этого тома позволяет мне лишь изложить факты последних лет Неронова правления, сохраненные анекдотическим жизнеописанием Светония и конспектом утерянных книг Диона Кассия, трудом византийского монаха Ксифилина, жившего в XI веке нашей эры и, как я уже говорил однажды, стоявшего по отношению к предмету своего изложения не в лучшем состоянии осведомленности, чем историки нашего времени, а скорее в много худшем. Как читатель увидит, факты эти, содержащие развязку грандиозной Нероновой драмы, часто смутны и неожиданны настолько, что кажутся беспричинными. Точно судьба и природа утомились бесконечным спектаклем, который, изобретательно обставляясь все новыми и новыми интересными эпизодами, никак не мог доползти до заключительной морали с наказанием порока и торжеством добродетели, а потому порешили прибегнуть к условнейшей и решительнейшей из театральных развязок, через появление на сцену Deus'a ex machina.
   Именно такой странной театральной катастрофой изобразил крушение Неронова режима Ренан в своем эффективном, сверкающем переливами бенгальских огней, "Антихристе".
   "Наконец, в благороднейшей части рода человеческого проснулась и заговорила совесть. Восток, за исключением Иудеи, переносил, не краснея, постоянную тиранию и даже чувствовал себя сравнительно недурно, но на западе еще не умерло чувство чести. К чести Галлии, свергнуть тирана -- и теперь как не раз потом бывало -- выпало на ее долю, стало делом ее рук. В то время как германские солдаты, полные ненависти к республиканцам, тупо закоснелые в принципе не рассуждающей верности, рабского повиновения, играли при Нероне, как и при всех других императорах, роль телохранителей и опричников, -- аквитанец, Юлий Виндекс, потомок древних царей этой страны, первый кликнул клич восстания. Движение сразу приняло истинно галльский характер: не раздумывая о последствиях, галльские легионы (?) с увлечением примыкали к революции. Виндекс дал сигнал около 15 мая 68 года (по Шиллеру и др. -- в первой половине марта, что много вероятнее). Известие о бунте быстро достигло Рима (по Шиллеру -- 19 марта). На стенах города появились оскорбительные для Нерона надписи: "Он пел, -- зло острили шутники, -- покуда не разбудил петухов (gallos)".
   Все это красиво и сильно сказано, хотя и возбуждает улыбку мстительное противоположение французом-историком семидесятых годов XIX века свободолюбивых галлов деспотолюбивым германцам: довольно дешевая отплата последним за то, что, поколотив в 1871 году галлов и содрав с них 5 миллиардов контрибуций, германцы умели основать, на костях галльских, свое национальное единство и великую империю, которая сразу стала хозяйкой европейского мира и мира.
   Но красивые слова не отвечают на вопрос о машине, из которой выскочил божок восстания, должный покончить Неронову трагикомедию и убрать со сцены ее главного актера.
   В книгах моих, следующих за "Зверем из бездны", -- "Армения и Рим" и "Арка Тита" -- я подробно буду говорить о национальном вопросе в Римской Империи и сопряженных с ним движениях. Здесь я ограничусь лишь указанием ближайших поводов, давших жизнь восстанию, которое стоило жизни и власти цезарю Нерону.
   На первом плане этих поводов Дюрюи ставит один, кажущийся мне второстепенным, хотя нельзя отрицать и его влиятельности.
   Во главе империи, войнами созданной и, почти на всем своем пространстве, средствами военной оккупации управлявшейся, стоял человек, не только не военный, но откровенно не любивший войну, военных и воинственность. "Нерон оскорблял знаменитейших своих генералов, подчиняя их контролю своих вольноотпущенников, и отнимал у армии как раз тех командиров, которых она любила, потому что они водили ее к победам. Светоний Паулин, победитель мавров и бретонцев, был в немилости. Плавтий Сильван, талантливый генерал-губернатор Мезии, забыт на своем посту без повышения. Два брата -- Руф и Прокул -- из древнего рода Скрибониев, командиры двух германских армий, были вызваны в Рим под предлогом совещания с императором о делах их провинций и, на пути, получили приказ умереть. Домиций Корбулон, -- герой парфянских войн, победитель армянского царя-витязя Тиридата, популярнейший полководец, воистину "Белый генерал" этой эпохи, вызванный с театра войны в Грецию, едва ступил на землю в Кенхрейском порту (ныне Кехриес, главная гавань древнего Коринфа в Саронийском заливе), как был окружен грозными исполнителями императорских приказов. Он закололся собственным мечом, пробормотав: " И поделом мне это!" Был ли этот возглас, -- спрашивает Дюрюи, -- предсмертным сожалением, что Корбулон служил такому дрянному человеку, или что он не успел низвергнуть Нерона?" Дион Кассий (LXII, 19) говорит, что множество людей готовы были провозгласить Корбулона императором, а, по известию Светония (Nero, 36), Анний Винициан, зять Корбулона, был главой аристократического заговора, открытого в Бенезенте, когда Нерон гостил на играх у шута своего Ватиния. "Но следует сознаться, что мы ничего точного не знаем ни о заговоре Вини- циана, ни о том, в каком соотношении мог он стоять к смерти Корбулона" (Дюрюи). Таким образом, видя опалу и смерть лучших из своей среды, генералы Нерона -- все -- чувствовали себя в опасности; и некоторые, как Гальба, сами приготовлялись к гибели, как к жребию неизбежному и близкому.
   Таким образом, Дюрюи представляет Нерона в положении нашего Ивана Грозного, как изобразил его гр. А. К. Толстой в трагедии своей, в знаменитой сцене со Схимником.
   
                     Иоанн.
   ...Престол мой
   Шатается; враги со всех сторон
   Меня теснят.
   
                     Схимник.
   Пошли навстречу им
   Твоих вождей. Довольно у тебя
   Есть воевод. Они тебе привыкли
   Языцей покорять.
   
                     Иоанн.
   Святой отец,
   Вождей тех нет, которых ты знавал.
   Все казнены.
   Схимник.
   Как? Все до одного?
   Иоанн. Все, отче, -- все
   Схимник. Всех погубил ты?
   Иоанн.
   Всех.
   
   С этим, однако, можно очень и очень спорить. Сиверс совершенно справедливо замечает, что Нерону было далеко до такой бедности людьми -- именно в провинциях. Вглядываясь в руководителей провинциального управления в эпоху Нерона, никак нельзя усмотреть в их составе центральной тенденции сажать на генерал-губернаторские посты людей ничтожных, которые, по бездарности, бесхарактерности и безволию, годятся только в пешки, движимые из центра. Вот список генерал-губернаторов Нерона во второй половине 60-х годов, когда разразилось восстание Отона.
   Лузитания: M. Сальвий Отон.
   Испания Tarraconensis: Сервий Сульпиций Гальба.
   Аквитания: имя наместника неизвестно;
   но он остался верен Нерону. (Suet. Galba. 9.)
   Верхняя Германия: Люций Вергиний Руф.
   Нижняя Германия: Фонтей Капитон.
   Британия: Требеллий Максим.
   Паннония: Т. Ампий Флавиан.
   Далмация: Поппей Сабин.
   Мезия: Апоний Сатурний.
   Африка: Клодий Мацер.
   Египет: Тиберий Александр.
   Сирия: Муциан.
   Главнокомандующий действующей армии на театре Иудейской войны: Веспасиан.
   Если исключить из этого списка жалкую фигуру Требеллия Максима, презираемого своими собственными солдатами, в Британии и сомнительную личность Фонтея Капитона в Нижней Германии, то провинциальный административный персонал при Нероне, напротив, оказывается весьма блестящим. Отон, Гальба, Вергиний Руф, Клодий Мацер, Тиберий Александр, Муциан -- все эти люди оставили более или менее глубокий след в истории своей эпохи, говорящий у одних -- о таланте, у других -- о порядочности и добросовестности, у третьих -- об энергическом авантюризме, который, как бы его ни судить, выводит человека из дюжины. В этом списке троим суждено было сделаться императорами (Отону, Гальбе и Веспасиану), одному -- основать династию (Веспасиану), а двое почли себя выше соблазнов императорского сана и уступили другим величие, которое смело могли удержать для себя (Вергиний Руф и, в особенности, Муциан).
   
   Hic situs est Rufus, pulso qui Vindice quondam
   Imperium asseruit non sibi, sed patriae...
   (Здесь лежит тот самый Руф, который некогда, разбивши Виндекса, упрочил империю, но не для себя, а для отечества.)
   
   Такую надпись приказал вырезать первый из них на своей гробнице.
   Уже то обстоятельство, что губернаторы имели в последовавших смутах свои провинции за себя, а не против себя, доказывает, что выбор их был хорош, и они пользовались среди населения уважением и авторитетом, которые утверждались и системой Нерона держать генерал-губернаторов в областях их возможно долгие сроки. Так, Отон правил Лузитанией 10 лет, Гальба Испанией 8.
   Армянская война, страшно несчастная вначале, покуда главнокомандующим не был назначен Корбулон, кончилась победой, но -- обошлась дороже всякого поражения. Это странная война, после которой контрибуцию взяли побежденные с победителей. Путешествие Тиридата Армянского в Рим, на поклон Нерону со свитой в 3000 парфянских всадников, не считая римского эскорта, обходилось государству в 800.000 сестерциев (80.000 рублей) в день. Города Азии, Фракии и Иллирии, вошедшие в маршрут этого шествия, были совершенно разорены приемом высокого армянского гостя. В Риме он был принят с роскошью, превосходящей всякое описание, как только Нерон умел быть роскошным. Сооружались мраморные здания, золотились целые театры, -- все делалось, чтобы ошеломить варваров зрелищем Рима, как жилища народа богов. Варвары, может быть, и ошеломились, но -- надо думать, что армяне в арифметике, и в старину, не были плохи и умели сосчитать, что девятимесячное путешествие их обошлось государству в двести миллионов сестерциев чистыми деньгами, что едва ли не в такую же сумму обошелся их прием городам и Риму, а, отбывая восвояси, Тиридат получил от императора подарок в 100 миллионов сестерциев, как считает Светоний, или в 50 миллионов драхм, как считает Дион Кассий. Такими чудовищными расходами было оплачено удовольствие правителя принять от народа титул "императора", вознести на Капитолий лавровую ветвь и запереть эрам умиротворенного Януса, стоявший открытым со времен Августа.
   Государством управлял артист, человек менее всего военный, чуждавшийся армии, избегавший командовать даже на парадах, не решавшийся крикнуть -- "здорово, ребята" -- из боязни охрипнуть. Из всех военных сил своего государства он знал сколько-нибудь лишь преторианцев да, пожалуй, моряков Мизенского флота. Не только Тиберий, который сам был талантливым полководцем, но даже Калигула, даже Клавдий превосходили Нерона в знакомстве с провинциальными армиями, потому что он, за исключением греческих своих гастролей, никогда не выезжал из Италии. Он верил в свою гвардию и имел основание верить. Она посадила его на трон, была крепка в суеверной привязанности к фамилии Юлиев-Клавдиев и, сперва в руках строгого и умного Бурра, потом в руках Тигеллина, всецело заинтересованного в крепости Неронова режима, падение которого было бы погибелью для него самого, была вышколена в верности династии и преданности правительству, задарена, избалована. Но армии в провинциях терпели нужду, не получали жалованья, денежные награды обещались, но не исполнялись. Во многих местностях войска должны были жить исключительно и принудительно на счет провинций, которые они занимали. Возникали злоупотребления, грабеж, летели в Рим жалобы, по которым правительство ничего не могло сделать, потому что казна была опустошена. Окраины, терпя от солдатчины, озлоблялись, а солдатчина, в свою очередь, живя впроголодь на мародерском положении, совсем неприятном и нелестном для воина, негодовала на правительство, которое нищетой своей загнало армии в такой унизительный и безвыходный тупик.
   То обстоятельство, что тупик этот был проломлен именно в Галлии, объясняется тем контрастом, который эта могущественная провинция видела в отношении к себе нового правителя, Нерона, сравнительно с его предшественников Клавдием, воистину благодетелем галльского народа (см. том I). При Нероне Галлия почувствовала себя в забросе. Нерона тянуло все на Восток, в особенности к Греции, к старым цивилизациям, улыбавшимся его романтическому настроению, да и безбожно льстившим, в представительстве народов своих, его талантам -- музыкальному и сценическому. На молодой, развивающийся запад, Нерон не умел найти в себе дельной точки зрения и -- это уж вина его воспитания -- никто ему ее не подсказал. В стране, быстро создающей новую цивилизацию, Нерон и его сотрудники продолжали, по старинному, видеть варварский край, предназначенный к обдиранию с него семи шкур в пользу цивилизованного центра. Окраина управлялась и опустошалась всевозможными "ташкентцами". В эпоху Августа один из таких администраторов придумал, для усиленного взимания податей, ввести в год 14 месяцев! Эти люди вели себя на воеводствах своих так, будто Галлия живет на полумирном положении, в исключительном порядке каких-нибудь "временных правил", и только-только что не нуждается в том, чтобы ее покорял новый Юлий Цезарь. А, между тем, именно в военном отношении страна почиталась настолько безопасной, что ее оккупационный гарнизон, в момент восстания, не превышал 1.200 солдат (Иосиф Флавий). Еще Клавдий, в знаменитой Лионской надписи, засвидетельствовал своим монаршим рескриптом, что "в течение ста лет, верность Галлии ни разу не поколебалась; даже в смутные времена, которые переживала наша империя, ее лояльность выдержала все испытания". Фюстель де Куланж считает это заявление, может быть, несколько слишком общим и преувеличенным, но маленькие и редкие исключения (мятеж Юлия Флора и Юлия Сакровира в эпоху Тиберия) не могут отрицать постоянного твердого правила. Тем отвратительнее было, что Галлию обязывали робко помнить, что она, в некотором роде, взята на щит, и заставляли ее платить, животов своих не щадя, за великодушие победителей, сделавших ей честь включить ее в состав своего государства и даровать ей гражданские права. Строительная горячка в Риме, особенно после пожара 64 года, отозвалась в Галлии усиленными поборами. Если даже легендарны и преувеличены поручения вымогательств, с которыми Нерон отправлял грабить Галлию своих уполномоченных, с цинизмом выдавая им открытые листы такого содержания, что "вы, мол, сами знаете, что мне надо" (scis, quid mihi opus est), либо -- "работайте так, чтобы у них ни гроша не осталось" "hoc agamus ne qyis qu'cquam habeat. Suet. Nero.32), -- то, во всяком случае, программа эта проводилась в действие и без необходимости гласно расписываться в ней низкими словами... Грабили и унижали, бессознательно подготовляя горючий материал для пожара, готового вспыхнуть от первой случайной искры.
   Такой искрой явилось возвращение в Галлию (67 год) из римской побывки Юлия Виндекса, лионского (Шиллер) пропретора, из сенаторской фамилии, но галла по происхождению, потомка древних аквитанских царей. (Шиллер, впрочем, в этом царственном происхождении его сомневается, считает это показание прикрасой позднейших веков.) Мы очень мало знаем об этом человеке, и уже древние знали о нем немного. Уже Флавий Вописек (III веке) жаловался на то, что Светоний дал слишком мало подробностей о Юлии Виндексе. Принято думать, что Виндекс дал знак к восстанию после того, как был в Риме свидетелем Нероновых безобразий, в особенности, чудовищных трат по приему Тиридата. В этом предположении нет ничего невозможного, тем более, что личность Юлия Виндекса освещена в немногих эпизодах, нам известных, неизменным светом благородного политического идеализма, чуждого своекорыстных целей. (Нерон назначил премию за голову Виндекса. Последний объявил, что тому, кто принесет ему голову Нерона, он готов отдать свою собственную.) Равным образом, -- характерная особенность: движение галлов, давшее сигнал к общему движению западных провинций и Африки, не было сепаратическим. Вопреки мнению Сиверса и Германа Шиллера, борьба шла не за отделение галльских провинций от Рима в самостоятельное бытие, а за право участия провинций в судьбах Рима, за право их голоса в руководстве государственным кораблем и, главное, в избрании кормчего для корабля этого -- конституционного монарха. В своей речи к повстанцам Виндекс прежде всего предложил принести клятву, что целью их будет польза сената и народа римского. О независимости Галлии он не произнес ни слова (Fustel de Coulanges) и все дело сводил лишь к необходимости отделаться от Нерона и заменить это чудовище разврата почтенным Гальбой: римлянина порочного -- римлянином добродетельным. Только и всего. "Падению Юлио-Клавдианской династии, -- говорит Момсен, -- положил начало кельтийский рыцарь посредством кельтийского восстания, но это вовсе не было попыткой низвергнуть чужеземное иго, как при Верцингеториксе или даже Сакровире (21 год хр. эры), целью движения было не устранение, а только переустройство (Umgestaltung) римского правительства. То обстоятельство, что вождь восстания указал в своей родословной на происхождение от побочного сына Цезаря как на свидетельство своего благородного происхождения, -- выразительно свидетельствует о смешанном характере движения -- полунациональном, полуримском". Когда же движение переползло в другие части империи, то и тут ни одна из провинций не попыталась найти себе короля или царя, но у каждой провинции оказался свой кандидат на сан римского императора. Юлий Виндекс , от лица южной Галлии, провозглашает императором Гальбу, наместника Испании; Гальбу поддерживают и испанцы, но Италия и Африка выставляют ему соперника в виде лузитанского наместника Отона. Северные галлы и германцы выдвигают Вителлия; тогда как Иллирия и весь восток провозглашают Веспасиана. Тацит справедливо замечает, что смуты, сопровождающие падение последнего Юлия-Клавдия, открыли миру секрет империи, что принцепса можно выбрать и вне Рима (Evulgato imperii arcano posse principem alibi quam Romae fieri). Тридцать лет спустя, избрание на императорский престол критянина Нервы, с наследником-испанцем в лице усыновленного Траяна, обнаружило другой секрет: что для того, чтобы управлять миром, не надо быть даже и итальянцем (Амедей Тьерри). Открыть эти секреты значило открыть путь к превращению империи в международную договорную федерацию, к которой она и устремилась двести лет спустя, в III веке. А пока -- кандидата в государи провинции выбирали, как теперь они выбирают депутата в парламент: кто обещает погасить большее количество наличных местных зол и осуществить большее количество чаемых населением правовых благ. Все ставили избранным своим государям условия новых прав и иммунитетов, которые конечный победитель в смуте этой, Веспасиан, имел благоразумие по большей части исполнить. Таким образом, дрались за гражданские права и расширение автономии, а вовсе не за сепаратизм, для которого ни в Галлии, ни в Германии не было материала, как то доказало несколько позднейшее неудачное восстание Цивилиса, -- восстание германцев с римскими именами (Юлий Клавдий Цивилис) и под флагами то одной, то другой стороны римского внутреннего междоусобия. Галло-германской империи Цивилису, если он и мечтал о ней, не удалось основать, несмотря на свои таланты и победы, на слабость противодействия, на имперскую смуту. Но расширения прав батавы, -- национальное зерно восстания, -- отвоевали себе, несмотря на распад революции и несомненный поворот конечного успеха в сторону римлян. Союзники Цивилиса, отступая от его дела, высказали мнение, которое можно принять, как общую форму тогдашних окраинных бунтов: "Это (союз с Римом на льготных условиях и правовом договоре) очень близко к свободе, и если уж надо иметь над собой господ, то почетнее нести власть римских государей, чем германских женщин": намек на роль, которую играли в восстании жрицы национального культа и, во главе их, прославленная Веледа. Восстание было сильно, покуда руководители его притворялись, будто они только проводят к сану императора почтенного человека, Веспасиана, и рухнуло, как скоро эта цель была достигнута. "Одно племя не может сокрушить рабские оковы целого мира... Если батавы вели войну за Веспасиана, то Веспасиан уже стоит во главе империи; если же они делают оружием вызов римскому народу, то какую часть рода человеческого составляют батавы?".
   Как бы то ни было, состояние провинций было похоже на ту напряженную, чуткую, тревожную ночь перед рассветом, которая, как будто, в самом деле, ждет только крика петуха, чтобы облиться кровавой зарей... И петух (gallus), -- как острили римляне, -- запел. "Сперва Нерон только смеялся. Роковое известие о восстании не заставило его расстаться со спектаклем, которым он в это время любовался; он не позабыл выразить свое благоволение любимому атлету и ни о чем не думал в течении нескольких дней подряд, кроме как о лире и своем голосе. Он даже заметил, что очень рад восстанию, потому что оно даст ему удобный предлог обобрать усмиренных галлов и за их счет наполнить свою казну. Он продолжал петь и развлекаться до тех пор, пока Виндекс не обнародовал прокламаций, где называл его жалким артистом. Лишь тогда, оскорбленный в своем ремесле фигляр обратился из Неаполя, где гастролировал в это время, в сенат с жалобой на оказанную ему несправедливость и приехал в Рим самолично. Словно на показ, он в эти грозные дни весь ушел в изучение каких-то вновь изобретенных музыкальных инструментов, в особенности увлекаясь водяным органом, о котором он серьезно совещался с сенатом и всадниками" (Ренан). Известие об измене Гальбы, торжественно заявленной им самим в провинциальном собрании 2 апреля 68 года, и присоединении испанского гарнизона к галльской революции пришло к Нерону в половине апреля. Застав императора за обедом, оно поразило его как громом. Он опрокинул обеденный стол, изорвал письмо и разбил со злости два драгоценных кубка, из которых пил обыкновенно. "Конец мне пришел!" воскликнул он. (Actum de se, pronunciavit). А, между тем, дело, по видимости, не должно было казаться так уж очень страшным. Под командой Гальбы в Испании (Hispania Tarraconensis) состоял только один легион, VI
   Victrix. Но страшен был авторитет имени, почти провиденциального: Гальбе, еще мальчику лет 8 или 10, предсказан был императорский сан самим цезарем Августом. Страшно было сознание, -- что если к восстанию решился примкнуть угрюмый 72-летний старик, то, значит, шансы революции очень серьезны. В равнодушии своем к галльской революции Нерон был прав, так как она расшиблась о сопротивление города Лугдунума (Лион), сохранившего верность императору в благодарность за денежную помощь, оказанную им лионцам после пожара, опустошившего их город в 62 году. 1.200 легионеров достаточно было, чтобы парализовать стотысячное беспорядочное скопище инсургентов Виндекса. Никаких галльских легионов, о которых говорит Ренан, у него не было. Если Виндекс и был чем силен, то -- как царь Димитрий в походе своем на Бориса Годунова:
   
   Не войском, нет, не галльскою помогой,
   А мнением -- да, мнением народным...
   
   Но с Гальбой предстояли иные счеты, тут было отчего выйти из себя. Однако бесноваться-то Нерон умел, а сопротивляться -- нет. Принявшись затем строить курьезнейшие проекты самозащиты, затевая разные смешные предосторожности, он обращал главные заботы, как бы в случае погрома спасти свои инструменты, свой театральный багаж и -- по обыкновению -- не удержался-таки, чтобы не устроить балагана: сформировал из своих куртизанок отряд амазонок, -- вооружил их круглыми щитами и топориками и остриг под гребенку. Впрочем, не при нем первом, не при нем последнем, патриотки своего отечества устраивали подобные воинственные маскарады в минуты опасности государевой или для защиты отечества против вторгающегося врага. Во все века и у всех народов видали таких "кавалеристов-девиц" одинаково и войны свободы, и войны деспотизма.
   "То были минуты дикого непостоянства, непрерывных переходов от глубокого уныния к какому-то мрачному шутовству, о которых не знаешь, что думать: принимать ли их в серьез, или считать за дурачество" (Ренан). До такой степени все действия Нерона в эти дни колеблются между черной злобой жестокого глупца и вызывающей иронией человека преступного и разочарованного. Что ни мысль приходила ему в голову, то -- нелепость, что ни план, то ребячество. Фантастический мир искусства, в котором он жил, сделал его совершенным глупцом и ничтожеством. То вдруг он собирался идти навстречу неприятельским войскам, но не для сражения, а, безоружный, чтобы плакать перед врагами, растрогать их своим пением, заставить рыдать и покорствовать перед всепобеждающим гением искусства". Оставляя в этом проекте часть, относящуюся к чарам искусства, одинокое появление низложенного и униженного монарха перед изменившими ему войсками -- так ли уж нелепо и нецелесообразно в смысле психологического воздействия? Наполеон Первый попробовал эту игру на психологии присяги в 1815 году, после высадки в Канне и -- нельзя сказать, чтобы без успеха. Наш Ф.М. Достоевский считал такую возможность громадной силой. Вспомните в "Бесах" проект Верховенского:
   "Знаете ли, я думал отдать мир папе. Пусть он выйдет пеш и бос и покажется черни: "Вот дескать до чего меня довели!", и все повалит за ним, даже войско." (См. прим, в конце книги.)
   Нерон даже сочинял уже победный гимн, чтобы петь его вместе с покоренным войском Гальбы назавтра, по заключении мира. То вдруг затевал перерезать весь сенат, снова зажечь Рим и выпустить на народ диких зверей из амфитеатра. С особенной ненавистью относился он к галлам; он грозил истребить всех галлов, что были тогда в Риме, под предлогом их единомыслия с соотечественниками и из предосторожности -- чтобы не вздумали соединиться с ними. Временами являлась у него мысль переменить столицу империи и удалиться в Александрию. Он вспомнил, что ему предсказано владычество на востоке, а именно царство Иерусалимское; переходя от бреда величия к бреду сентиментальному, мечтал, как он будет вынужден кормиться своим музыкальным талантом, и эта возможность доставляла ему тайную радость, как средство доказать фактически действительность своих артистических достоинств.
   Потом он искал утешения в литературе и не без самодовольства подчеркивает приближенным исключительность своего положения: судьба его неслыханна; никогда ни один царь не терял заживо столь обширной империи. Даже в дни самого сильного смятения он ни в чем не изменил своих привычек. Он интересуется литературой гораздо более, чем галлами; он острит, ходит инкогнито в театр, пишет о себе в частном письме одному понравившемуся ему актеру: "Это ни на что не похоже -- отнимать время у человека столь занятого!"
   Несогласия в галльской армии, конституционная лояльность или какие-то особенные политические расчеты Вергиния Руфа, заставившие его двинуть свою верхне-германскую армию против гальбианцев под предводительством Виндекса, решительное поражение последнего при Безансоне (Vesontio), самоубийство Виндекса (Шиллер в нем сомневается, доказывая, что Виндекс просто погиб в битве), слабость Гальбы едва не отсрочили избавления мира от безумного повелителя. Но теперь настала очередь возмущения и для легионов в самом Риме. На сцену выступает темная и грязная фигура Нимфидия Сабина, товарища Тигеллина по командованию гвардией. "Видя, что дела Нерона в отчаянном положении и что он, очевидно, хочет бежать в Египет, он убедил солдат провозгласить императором Гальбу, как будто Нерона не было уже в столице и как будто он бежал. Каждому из придворных и преторианцев он обещал подарить семь с половиной тысяч динариев (30.000 сестерциев), войскам вне столицы -- тысячу двести пятьдесят. Эти деньги можно было собрать в том только случае, если бы подвергнуть мир в тысячу раз большим бедствиям, нежели те, которые он вытерпел от Нерона. Его предложение тотчас же погубило Нерона, а вскоре и Гальбу. Одному изменили в надежде на награду, другого убили за то, что не получили ее" (Плутарх). Итак, обманутые новым авантюристом, преторианцы продали Нерона за призрачные динарии, подняли знамя восстания и вечером 8 июня провозгласили Гальбу императором. Роль Софония Тигеллина в этом деле не освещена историками с той же подробностью, как заслуживало бы значение первого префекта претория и первого министра погибающего государя. Но Тацит зовет его (Hist.H.72) -- Neronis desertor et proditor -- беглец от Нерона и его предатель: достаточное свидетельство, чтобы увидеть безграничного подлеца этого на естественном для него уровне этической красоты. О преторианцах Сиверс того мнения, что к измене Нерону, кроме денежного соблазна, привело их соперничество с германской наемной стражей, которую он завел, и раздражение слухами, будто он, не надеясь больше на гвардию, бежал или бежит в Александрию. О том, что солдаты изменили Нерону, только когда их уверили, что Нерон изменил им, свидетельствует в "Историях" Тацита (I. 30) речь наследника Гальбы, юного Пизона, обращенная к императорской гвардии, когда она колебалась, стоять ей за Гальбу или за Отона: "Слышно было иногда о возмущении легионов, но ваша верность и репутация до сего дня пребывали безукоризненными. Даже и Нерона не вы оставили, а он вас" (Et Nero quoque vos destituit, non vos Neronem).
   Решительный удар нанесли режиму Нерона, однако, не взбунтовавшиеся преторианцы и, в особенности, уж конечно, не жалкий трусливый сенат, который собрался с духом провозгласить низложение Нерона только вечером 8 июня, когда в Риме все были уверены, что Нерон уже отплыл в Египет, а новый приятель сената, Нимфидий Сабин, купил преторианскую верность. Гораздо серьезнее было безденежье, в момент которого захватил Нероново правительство надвинувшийся кризис, и угроза безхлебья в городе, вследствие затормозившегося африканского подвоза. Первое лишало возможности столковаться и сторговаться с войсками. Второе ударило по самому чувствительному нерву императорской власти: по министерству народного продовольствия, префектуре анноны, первенствующая роль которого в системе римского цезаризма была уже освещена на страницах этого сочинения (см. том II). Народ, в судьбе Нерона, был все. Потерять точку опоры в народе для него значило пропасть. Как только цезарь не смог оправдать главного своего назначения -- держать Рим сытым, -- популярность его зашаталась. Анти-неронианская партия усиленно раздувала недовольство, искусно пускаемыми в чернь слухами -- вроде того, будто подвоза хлеба нет оттого, что торговый флот занят перевозкой песка для арен в императорских цирках. Рим голодал и был в брожении. Точка народной опоры ускользнула из-под ног цезаря, -- как мы видели и еще увидим, только на одно мгновение, потом она вернулась на свое обычное место, но уже поздно, рокового мгновения было достаточно, чтобы цезарь пал и умер.
   Все дальнейшее, что мы знаем о падении и гибели Нерона от Светония и Диона Кассия, полно неправдоподобия, противоречия и, переплетая малую долю возможной истины с гирляндами красивых вымыслов, осталось на старинных пергаментах как будто исключительно для авторов исторических романов, мелодрам, опер и страшных феерий.
   Извращенный ум Нерона продолжал, однако, подсказывать ему только шутовские мысли: одеться в траур, держать в этом виде речь к народу, употребить всю силу своего артистического таланта, чтобы вызвать сострадание и вымолить себе прощение за прошлое, или, по крайней мере, коли не вывезет кривая, то, за неимением лучшего, выпросить хоть префектуру в Египте, своей вотчине.
   Разумеется, кроме дурацких мер и планов, сохранившихся в памяти враждебных анекдотистов, или, быть может, ими же сочиненных, брались и другие, более практичные. К ним принадлежат перевооружение матросов Мизенского флота в пехоту, удаление от должностей обоих консулов и принятие принцепсом консульских обязанностей на свою особу, попытка получить от городских триб вторую присягу, внутренний заем у господствующего класса деньгами и рабами. Имения Гальбы в Риме и Италии были конфискованы (Гальба сделал то же с имениями Нерона в Испании и, прибавляет Плутарх, находил больше покупателей), его вольноотпущенники взяты под арест, и почему-то, сгоряча, чуть не казнили дочь его поверенного Т. Виния, которую последний, не без труда и не дешевой ценой, выкупил у Тигеллина. Одно время цезарь думал выступить сам во главе экспедиции против мятежников, но передумал и назначил главнокомандующим Петрония Турпилиана (а в товарищи ему, может быть, Рубрия Галла), -- весьма почтенного генерала, в выборе которого не ошибся: Петроний Турпилиан остался верен Нерону до конца дней его, нового правительства не признал и пал одной из напрасных жертв, которыми Гальба окровавил первые дни своей власти, возбудив -- именно казнью этого Петрония Турпилиана -- всеобщее неудовольствие.
   Но меры принимались Нероном наощупь, точно слепой искал выхода из комнаты и не находил в стенах двери. Окруженный струсившей дворней, которая трубила ему в уши всякие страхи и подстрекала его к самоубийству; покинутый Тигеллином, который нашел время удобным, чтобы скрыться со сцены, умыв руки -- будь мол, что будет, а моя хата с краю; захваченный натиском и нашептываниями Нимфидия Сабина, который, ведя свою интригу, уговорил цезаря заключиться в укрепленном замке Сервилиевых садов, где проживал он с эпохи Пизонова заговора, не показываться, следовательно, народу и отрезаться от мира германской стражей, а сам волновал преторианцев и распускал слухи о предстоящем бегстве Нерона в Египет; -- Нерон метался с беспомощностью именно актера, внезапно брошенного в необходимость быть политиком и полководцем. Сейчас он приказывал одно, через минуту другое, -- и никто не понимал и не знал, чего же слушаться, и, видя растерянность государя, все терялись еще больше, а он, под бременем всеобщего смущения, обратно заражаясь им, по актерской своей впечатлительности, особенно восприимчиво, одурел, ослабел, утратил присутствие духа... В конце концов он мог бы, если не сопротивляться, то, в самом деле, хоть бежать. Флот, еще верный ему, стоял в Остии, на дороге к которой он жил, а в Египте Нерона ждали верный его приверженец Тиберий Александр, расположенное к нему население и деньги иудейской общины, с которой двор Нерона был в наилучших отношениях. Но Нерон "промямлил" и эту легкую возможность. Он впал в ту же самую латинскую "прострацию" -- внезапную апатию, которая раньше беспричинно губила его врагов -- Пизона, Вестина, которая впоследствии, после битвы под Бедриаком, покончила совершенно беспричинным самоубийством с его бывшим другом, учителем виверства, соперником в милостях Поппеи и вторым его преемником на троне, блестящим и разочарованным скептиком Отоном... Анней Серен (см. том II), Пизон, Нерон, Отон, Петроний, Сенека, Трезеа, несмотря на всю разность своего положения, образа жизни и убеждений, все -- в конце концов -- люди одного и того же внутреннего склада, негодные для борьбы, которая могла быть для них успешна только в кратковременных вспышках неврастенической энергии, но, в затяжной форме, несла неврастеническое же переутомление и такую скуку, такое отвращение к жизни, что им предпочтительней становилась даже сама смерть. Нерон написал свою речь, -- по смерти его нашли ее черновик; приближенные указали, однако, императору, что его затея, может быть, и прекрасна, но только ему, с речью этой, не дойти до форума, потому что народ разорвет его в клочки. Ну, если так, значит, делать нечего. Завтра бежим в Египет! Он лег спать. Проснулся ночью: он один, стражи нет, мародеры грабят его спальню. Он убежал из дворца, стучался то к тому, то к другому, -- двери всюду наглухо заперты, ниоткуда нет ответа. (Значит, однако, не так уж было страшно выйти на улицу, как его запугивали: народ не разорвал его в клочки). Он возвращается, хочет убить себя, зовет (через кого?) с этой целью гладиатора Спикула, блестящего бойца, одну из первых знаменитостей амфитеатра. Все приближенные бегут от него. Никто не хочет наложить на него рук и избавить его от жизни, а кто-то из разбежавшейся прислуги украл из спальни его золотой ковчег с убийственным ядом из лабораторий Локусты.
   -- Да что же это? -- кричит он, -- неужели у меня нет ни друга, ни недруга? (Ergo ego, inquit, nec amicum habeo nec inimicum?)
   Он снова уходит, одиноко блуждает по улицам. (Опять Нерон на улице и не боится народа, -- совершает такую же беспрепятственную предсмертную прогулку, как недавно казненный им Пизон.) Хотел броситься в Тибр, но струсил и побрел обратно во дворец. Вокруг него -- пустыня. (Все -- "пустыня" и все в ней новые люди!) Наконец, вольноотпущенник Фаон, сжалившись над цезарем, предложил Нерону свою виллу, расположенную между дорогами Саларийской и Номентанской, у четвертого верстового столба на соединявшей их Via Patinaría. Reumont думает, что это та самая вилла, остатки стен которой были найдены в XIX веке в местности, известной под названием Le Vigne (Виноградники).
   Это предложение естественно и понятно. Раз во дворце, хотя бы и сильно укрепленном, стало небезопасно, Нерон конечно, должен был укрыться куда-нибудь в Кампанью. Но маршрут бегства престранный: для того, чтобы попасть с Остийской дороги на Via Patinaría, Нерон должен был проскакать весь Рим насквозь и -- в том составе -- неизбежно мимо бунтующего гвардейского лагеря. Зачем понадобился этот долгий и сложный риск, -- уразуметь мудрено. И если уж понадобился, то почему было не сделать его окружным путем по Кампанье?... Дальше начинается уже голая мелодрама, придуманная уличной сплетней, до которой так охоч Светоний, риторами, которых эффекты так любит Дион Кассий, и, по всей вероятности, также христианским усердием и благочестием, цветы которых позаботился вплести в легенду Ксифилин -- придуманная для того, чтобы поражать впечатлительные умы ужасом "смерти нераскаянного грешника".
   Несчастный Нерон, полуодетый, "в худом плаще" -- садится на "жалкую клячу" (романтическая прикраса Диона Кассия) и, закрыв капюшоном лицо, чтобы не быть узнанным, скачет в сопровождении трех-четырех вольноотпущенников, в том числе -- Фаона, Спора, Неофита и секретаря своего Эпафродита. Было еще темно. Проезжая Коллинскими воротами, мимо лагеря преторианцев, он слышал крики солдат -- проклятия ему и виваты в честь Гальбы, провозглашенного императором. Один прохожий показал на беглецов пальцем: "вот, скачут ловить Нерона". Другой спросил их: "А что в Риме слышно о Нероне?" Скачок лошади, шарахнувшейся от лежавшего на дороге трупа, стряхнул с головы цезаря капюшон, -- его узнали. Ему удалось, однако, добраться до виллы Фаона; лошадь пришлось бросить и ползти по болотистому кустарнику на животе, прячась за камышами.
   Актерское настроение и балаганный жаргон не оставили его и в такой крайней беде. Его хотят спрятать в каменоломне для добычи туфа, каких много в той стороне. Это дает ему повод сострить: "Не желаю живым идти в землю!" (negavit se vivum sub terram iturum). Остановка в каменоломне понадобилась потому, что Фаон, желая скрыть Нерона от людей своей виллы, не решился ввести его воротами, и надо было проломать стену в сад или подкопаться под ней, что ли. По Светонию выходит, что беглецы пробили брешь в самый дом, что мне кажется совсем невероятным, так как шум подобной ночной работы поднял бы всех обитателей виллы на ноги: какие там воры лезут со взломом? Пролезая сквозь пробоину, Нерон ругался, что она слишком тесная, а потом -- уже в дому -- брезгливо чистил плащ на себе от колючек, которых в саду набрался. Это, вот, жесты правдоподобные. Именно их и могла хорошо запомнить и рассказать прислуга, которая Нерона сопровождала, равно как ученому Эпафродиту естественно было запомнить цитаты, которые Нерон не переставал прибирать к жалкому своему положению. Вероятно и то, что, не решившись ввести Нерона из страха измены в приемные покои виллы, Фаон задержал его в одной из людских, быть может, в подвале, где бывшему государю пришлось прилечь на скверную циновку и покрыться рваным одеялом. Но плохо верится, чтобы в хозяйстве Фаона ничего не нашлось для голодного Нерона, кроме куска черствого хлеба, тем более, что достали же для него откуда-то теплой воды (aquae tepidae aliquantum bibit). По словам Плиния, Нерон не пил другой воды, кроме кипяченой и потом охлажденной. В бегстве, по дороге, напившись воды, зачерпнутой из выбоины в камне, павший цезарь, будто бы, не преминул вспомнить и эту свою прихоть:
   -- Вот она какова ныне вареная-то водица Нерона! (Наес est, inquit, Neronis becocta).
   Впечатления страшной минуты отражаются в нем фейерверком классических цитат, пополам с остротами умирающего паяца. На каждый случай у него нашлось литературное воспоминание, изысканная антитеза: "Всего три вольноотпущенника остались у того, кто гордился когда-то многочисленной свитой!" Минутами ему приходили на память его жертвы, но не для того, чтобы потрясти душу его раскаянием, а лишь в виде нового предлога к риторической шумихе. Комедиант пережил в нем все. Его положение представлялось ему не более как драмой, которую он теперь репетирует к представлению. Вспоминая игранные им роли отцеубийц или обнищавших царей, он замечал: "А вот теперь я повторю эту роль на себе самом!" и скандировал стих, вложенный одним трагиком в уста Эдипа:
   
   Супруга моя, мать, отец
   Умереть мне велят!
   Θανετν μάνωγε σύγγαμοζ μήτηο, πατηο.
   (Это театральное сближение принадлежит Ксифилину; Светоний говорит только, что стих этот обратил на себя внимание публики, когда Нерон исполнял свою последнюю роль в новой пьесе "Эдип Изгнанник".)
   Неспособный ни на одну серьезную мысль, он приказал, чтобы ему вырыли могилу, как раз по росту, велел принести куски мрамора, воду и дрова, нужные для погребения, -- все это с горьким плачем, с воздыханиями, охая и причитая: "Qualis artifex pereo!" "Какой артист во мне умирает!"
   Курьер Фаона приносит между тем письмо из Рима. Нерон вырывает у него свиток и видит, что сенат объявил его, Нерона, врагом отечества и приговорил к казни по древнему обычаю. "А что это за обычай?" -- спросил он. Ему объяснили: "Тебя разденут донага, шею защемят вилами и будут сечь тебя розгами, пока не наступит смерть". (Шиллер, вопреки Светониевой биографии Нерона, 49, отвергает этот мелодраматический эпизод; Нерон умер, не зная о состоявшемся приговоре сената.) Нерон содрогнулся, обнажил два бывшие при нем кинжала, попробовал их лезвия и спрятал их опять со словами: "Роковой час еще не наступил". (Nondum adesse fatalem horam.) Заставив Спора петь погребальные причитания, он опять пробует убить себя и опять оплошал. "Да неужели же не найдется никого, чтобы показать мне пример?" -- спрашивает он с негодованием. И снова сыплет цитатами, говорит по-гречески, сочиняет стихи. "Ах, дрянно живу я, отвратительно! не годится так, Нерон, не годится! В подобных обстоятельствах надо действовать решительно! Ну-ка, ну-ка, подбодрись!" (Vivo beformiter ас turpiter: ού ποέπεί Νέρωνί, ού ποέπε', νηφεlν ϑετ έν τοτζ τοlούτοlζ άγε έγεlοε σεαυτόν).
   Вдруг послышался стук копыт: то мчался отряд всадников взять Нерона живым. Ιππων μ'ωϰυπόδων άμφί ϰτύποζ όύατα βαλλεί, -- "Тяжкий топот могучих коней поражает мой слух", -- продекламировал он по-гречески стих из Илиады. Тогда Эпафродит, потеряв терпение, схватил его руку, вооруженную кинжалом, налег всем телом, и оружие вошло в горло Нерона. Почти в ту же минуту вошел центурион. Он пытается остановить кровь, уверяет, будто явился, чтобы спасти императора."Sero!" -- "слишком поздно! -- возразил умирающий, страшно глядя на солдата глазами, вышедшими из орбит, остекленевшими от ужаса и заставившими присутствовавших затрепетать перед ним в последний раз, как перед чудовищным привидением... "Вот она какова, ваша верность!" (Наес est fides!) -- прибавил он и испустил дух.
   "Смерть грешника" свершилась по всем правилам мелодрамы. Добродетель восторжествовала, а порок издох, воя, подлецом и трусом. Хотя современник Нерона Дион Хризостом (Златоустый, Dio Chrisostomus Cocceius, ум. около 100 г.) говорит, что род смерти Нерона неизвестен (XXI, 9). А христианский уже поэт V века Апполинарий Сидоний имел о смерти Нерона, должно быть, какие-то совсем иные сказания, чем дошедшие до нас, потому что, по его словам, -- "и Нерон моментом смерти своей доказал, что он мужчина". (Et vir morte Nero).
   Нерон очень просил, чтобы его голову не отдавали на посрамление, но сожгли вместе с телом. Две его кормилицы, гречанки Эклога и Александра (см. т. I), и Актэ (см. т. II) -- она все еще любила его -- похоронили его в богатом белом саване, затканном золотом, со всей роскошью, которую, они знали, понравилась бы ему. Похороны его, которые, по обстановке, не могли быть тайными, обошлись в 200.000 сестерциев. Пепел его положили в родовую гробницу Домициев, -- огромный мавзолей их возвышался на холме садов (Pincio) и имел весьма красивый вид с Марсова поля, сверкая алтарем из белого мрамора лунских каменоломен (Lunensis, из Луни, близ нынешней Каррары), над порфировой гробницей, в ограде из фазийского камня (мрамор с острова Фазоса, одного из Цикладских). Конечно, такого великого грешника земля не должна была принять так просто, точно обыкновенного покойника. Рассказывали, будто, при выезде Нерона из Коллинских ворот к вилле Фаона, перед его глазами упала молния, земля задрожала и разверзлась, и души всех им убитых встали из гроба, чтобы терзать его. В средние века гробница Домициев прослыла местом нечистым. Тень Нерона, выходя из гробницы, бродила по околотку в виде вампира. Чтобы положить конец этим явлениям и народному страху перед ними, папа Пасхалий II в конце XI века выстроил там церковь Santa Mariadei Popolo.
   Так поутру с 8 на 9 июня 68 года погиб в тридцать один год от рождения, после тринадцати лет и восьми месяцев правления, последний принцепс римского народа, последний президент-диктатор римской республики, последний Юлий--Клавдий, последний Аэнобарб. Возможность устроить ему торжественные похороны странно противоречит известию, что сенат объявил его врагом народа, а народ радовался погибели Нерона, бегая в фригийских колпаках и вопя о своем освобождении... Что в таких людях не было недостатка не сомневаюсь. Но был ли это народ?
   В доказательство неизлечимой безнравственности черни довольно часто приводят факт, что Нерон был в некоторых отношениях весьма популярен. Дело в том, -- говорит Ренан, -- что общественное мнение о нем делилось надвое. Люди серьезные и честные его ненавидели. (Однако, ему остался верен ряд лиц, которым гораздо более пристало название серьезных и честных, -- напр., Петроний Турпилиан, Рубрий Галл, Веспасиан, -- чем какой-нибудь Нимфидий Сабин, Т. Виний или даже Отон, взявшиеся проводить авантюру Гальбы.) А чернь его любила, -- частью бессознательно, по смутному инстинкту плебея, обожающего своего государя, когда тот является ему во всем полубожественном сиянии своей власти, частью за те праздники, которыми он опьянял простонародье. Во время этих праздников все были свидетелями, как он бродил запросто в толпе, обедал, закусывал в театре, запанибрата со всякой сволочью. Сверх того, -- разве он, подобно черни, не ненавидел сенат и римскую знать, крайне непопулярных в народе за надменную суровость их быта? Окружавшие же Нерона прожигатели жизни были, по крайней мере, со всеми любезны и вежливы.
   Солдаты его гвардии тоже сохраняли к нему прочную привязанность. Много лет спустя после его смерти неизвестные руки все еще украшали его могилу свежими цветами; его изображения то и дело появлялись у ростральной колонны, на форуме.
   Сожаления о Нероне начались немедленно после его смерти, как только Нимфидий Сабин, прокладывая себе дорогу к власти, дозволил бушевать черни и, под предлогом отмщения бывшим любимцам Нерона, убивать и грабить встречного и поперечного. Какой народ принимал в этом участие? Ответ дает Плутарх, говорящий, что Нимфидий Сабин был в это время любимцем сената. "Сенаторы делали распоряжения, приносившие ему честь и силу. Они называли его своим ''благодетелем" и ежедневно сбегались к дверям его дома, с просьбой предлагать ему свое мнение первым и затем утверждать все указы. Таким образом, они увеличивали его дерзость, и он сделался вскоре предметом не только зависти, но и страха для своих льстецов". Очевидно, пустили в ходе для анти-неронианских демонстраций "истинно римский народ": рабов, вольноотпущенников и клиентов господствующего сословия, торжествующей аристократии. Разнуздавшись с дозволения начальства, "истинно римский народ" залил улицы кровью. "Таким образом гладиатора Спикула бросили под статую Нерона, которую волочили по земле, и убили на форуме. Доносчика Апония сбили с ног и опрокинули на него телеги с камнями. Многие другие были разорваны на части, некоторые даже невинно. Это заставило сказать Мавриция, одного из лучших граждан по отзыву других и в действительности, что он боится, что скоро придется пожалеть о Нероне" (Плутарх)... Солдаты раскаивались в своей измене. Нимфидию Сабину не удалось низложить Гальбу и захватить империю только потому, что, на совещании преторианцев, военный трибун, по имени Антоний Гонорат, умел внушить товарищам мысль, что их влекут к отвратительной привычке сменять изменой измену, и ловко напомнил воинам, что Нимфидий -- тот самый человек, который обманом заставил их нарушить присягу Нерону:
   -- Как будто злой дух водит нас от измены к измене. Недавно мы изменили Нерону, теперь нас уговорили изменить Гальбе. Однако, ведь, он, кажется, матери не топил и жены не убивал? на кифаре в концертах не играет и актером на сцену не выступает? Нерон делал все это, и все-таки мы не согласились покинуть Нерона, даже при наличности таких поступков. Мы покинули его, поверив Нимфидию, что он первым покинул нас и бежал в Египет. Чего же теперь от нас хотят? Чтобы вслед за Нероном мы отправили и Гальбу -- и выбрали в государи сына Нимфидий, убив, ради этого удовольствия, родственника Ливии, как раньше мы убили сына Агриппины? Да, уж если на то пошло, не лучше ли нам расправиться с Нимфидием за мерзости, в которые он нас вовлек, -- отомстить за Нерона и честно и твердо сдержать нашу присягу стоять за Гальбу? (Плутарх).
   Нимфидий, явившийся в собрание после этой речи, был немедленно убит.
   Морской экипаж, который Нерон, в последних поисках самозащиты, снял с судов Мизенского флота, подчинился новому правительству крайне неохотно, встретил Гальбу шумными беспорядками и, в конце концов, был изрублен его кавалерией. Гвардейцы открыто проклинали надувательство, путем которого приобрел их Гальба, и громко кричали:
   -- Уж если не в состоянии заплатить обещанного, так хоть выдавал бы нам то, что мы имели от Нерона...
   Гальба пал жертвой невыгодного сравнения с Нероном, -- и вовсе не потому, что -- как обыкновенно пишут историки-моралисты -- распутному Риму пришелся не по нутру, после веселого молокососа-безобразника угрюмо добродетельный старик, а и потому, что, в сравнении со своим предшественником, этот добродетельный старец оказался мстительным и безжалостным кровопийцей. Движение его на Рим стоило в несколько дней во много раз большей крови, чем Вечный Город видел за все царствование Нерона. Отон завоевал трон только благодаря тому, что был доверенным лицом Нерона и подражал его быту. Виталлий, чтобы добиться от Рима признания, усиленно подчеркивал всем своим поведением, что он берет за образец себе Нерона и его государственную теорию. Тридцать-сорок лет спустя весь свет желал, чтобы Нерон был жив еще, и чаял его возвращения.
   Эта популярность, которой нечего особенно удивляться, имела обычное следствие. Распространился слух, будто предмет стольких сожалений и в самом деле не умер. Еще при жизни Нерона, даже среди его приближенных, существовало предчувствие, что он лишится римского престола, но зато получит новое царство -- царство восточное, едва ли не мессианическое. Народу всегда трудно верится, чтобы лица, долго занимавшие внимание всего мира, исчезали окончательно. Смерть Нерона, при весьма немногих свидетелях, на вилле Фаона, не получила широкой общественной огласки: хоронили его три женщины, вполне ему преданные; труп его видел, кажется один Ицел; от человека столь достопримечательного не осталось ровно никакого следа, точно его вовсе не было! Пошел слух о подмене императора, об убитом подставном лице, его заместителе. Одни говорили, что тела Нерона не нашли вовсе, другие -- будто его рану на горле перевязали и вылечили. Почти все утверждали, что, по настоянию парфянского посла в Риме, Нерон скрылся к своим союзникам, Арзацидам, исконным врагам Рима, или к армянскому царю, Тиридату, великолепные празднества в честь приезда которого в 66 году оставили в народе глубокое впечатление.
   Там он сидит себе у моря, ждет погоды и обдумывает план, как разрушить империю. Не нынче -- завтра он появится во главе восточной конницы, и достанется ужо всем его изменникам. Его приверженцы жили этой надеждой, они уже восстановляли его статуи и даже выпускали эдикты за его подписью. Наоборот, христиане, почитавшие Нерона извергом рода человеческого, внимая подобным слухам и веря им наравне со всем народом, трепетали от ужаса. Такие бредни держались в населении очень долго, и, как почти всегда случается при подобных обстоятельствах, появилось несколько лже-Неронов.
   Один из них успел появиться в том же 68 году, возбудив в провинциях Азии и Ахайи живые чувства любопытства, надежды и ужаса (Ренан). По одним, он был понтийский раб, по другим итальянец, но тоже из рабского сословия. Он очень походил на покойного императора: те же большие глаза на -- выкате, то же пышное обилие густых волос, та же зловещая осанка, то же надменно-брезгливое выражение лица, -- словом, вся та же голова -- свирепая и театральная; подобно настоящему Нерону, он мастерски играл на кифаре и пел. Самозванец образовал вокруг себя первое ядро -- как бы зародыш бунта, набирая на службу беглых солдат, бродяг и разбойников, и осмелел настолько, что дерзнул предпринять морскую экспедицию с целью захватить Сирию и Египет, но был выброшен бурей на Кифнос -- один из островов Цикладской группы. Этот остров он обратил в очаг довольно деятельной пропаганды, увеличил свою шайку, переманив к себе некоторое количество солдат, возвращающихся с Востока, купался в крови, творя суд и расправу, грабил купцов, а рабов привлек на свою сторону и дал им оружие. Волнение было велико, особенно среди простонародья, склонного, по своему легковерию , влюбляться в самые нелепые слухи. С декабря 68 года в Греции и Азии не было других разговоров, как о воскресении Нерона. Ожидание и ужас росли с каждым днем; имя Нерона, славой своей наполнившее мир, опять кружило головы, наводя робких на трепетную мысль, что все ранее виденное ничто сравнительно с тем, что теперь придется увидеть (Ренан). Новому губернатору мало-азиатских областей Галатии и Памфилии Кальпурния) Аспренату посчастливилось захватить самозванца обманом, не без некоторого колебания со стороны офицеров и солдат действовавшей в этом предприятии эскадры. Любопытно, что триерархам дан был приказ овладеть лже-Нероном, кто бы он ни был. Латур Мен Ибар основательно видит в этом предписании неуверенность самого нового правительства (Гальбы) в том, что на Кифносе буйствует не настоящий Нерон, и что в Риме сожгли настоящего. По Тациту, голова лже-Нерона была доставлена в Рим и всех поразило сходство с покойным императором. Латур Сен Ибар прибавляет к этому, будто тело лже- Нерона, привезенное в Рим, было почтительно встречено народом и торжественно погребено. Этим он неудачно объясняет, что в Риме показывали две могилы Нерона -- одну на Пинчио, другую -- на пятой миле древней Кассиевой дороги.
   Новые события, происшедшие в Азии или в Архипелаге, -- суть и ход их невозможно восстановить в точности за недостатком известий, -- еще более раздули волнение, прибавили масла в огонь. По блестящей, но бедно обоснованной гипотезе Ренана, некий пламенный неронианец, к репутации которого как страстного политического агитатора, присоединялась слава колдуна, объявил себя во всеуслышание партизаном Нерона -- не то самозванца, сидевшего на Кифносе, не то самого покойного императора, по народному мифу, якобы бежавшего к парфянам. По всей вероятности, он принуждал мирных людей присягать Нерону, восстановлял его статуи, заставлял оказывать им почести; едва ли даже, -- по крайней мере, иные так думают, -- не была выпущена монета с чеканкой портрета и имени "Nero redux".
   Ренан строит на фундаменте этой гипотезы знаменитую свою апокалиптическую теорию Нерона-антихриста, которую мы будем иметь случай подробно рассмотреть в "Арке Тита". Веру христиан в то, что Нерон жив, даже в конце IV века находит нужным оспаривать бл. Августин (Шиллер). А св. Амвросий Медиоласий провозгласил его "сыном дьявола".
   В Персии, у парфян, столь привязанных к памяти Нерона, самозванцы его имени дважды пугали Рим, под властью новой династии Флавиев, -- совершенно так же, как Польша XVII века смущала молодую династию Романовых, давая приют самозванцу Лубе, мнимому сыну Димитрия от Марины Мнишек и, следовательно, внуку Иоанна Грозного, прямому отпрыску угасшей династии Ивана Калиты. Одним таким самозванцем персеяне пугали Тита, другим -- даже Домициана, и последний лишь с великим трудом добился от них выдачи этого человека, права которого шах грозился защищать даже оружием...
   Мертвец этот страшно владел воображением своих современников. Историк Фанний, флавианец, думал написать резкий памфлет, в котором бичевал преступления покойного императора. Было готово уже три главы, как вдруг Фанний видит во сне: входит к нему Нерон, садится к нему на кровать, берет его рукопись и читает главу за главой, Дочитав, встал и ушел... Живость страшного сновидения настолько смутила Фанния, что он не посмел продолжать своего памфлета, заболел и умер (Плиний Младший). Плутарх передает видения некоего Феспезия, родом из Киликия, который, упав со значительной высоты, лишился чувств, почтен был умершим и посетил, в состоянии летаргического сна, адские бездны. Он видел в них душу Нерона. Адские мастера хотели перековать ее в змею. Но, вдруг, блеснул некий дивный свет, и из недр его таинственный голос повелел не ругаться над покойным цезарем так жестоко и перековать его в более симпатичное животное. Тогда из него сделали птицу выпь.
   Это сказка показательна для мягкого отношения, которое встретила память Нерона в Греции, пятьдесят лет спустя после его смерти. Еще более благосклонно к Нерону мнение Павзания (в эпоху Антонинов), уже упоминавшееся в моей работе. (См. прим, в конце книги.)
   Оставляя в стороне легенды, басни и сказки, символы, "Откровения" и прочие поэтические сплетения, окружившие память Нерона, нельзя не прийти к убеждению в одной истине, на дне их таящейся: Нерон проиграл свою конечную игру только по большой растерянности, не сосчитав имевшихся у него на руках козырей и вняв запугивающему ропоту смятенного, холопского двора. Он струсил преждевременно, смущенный денежной заминкой, недостачей хлебного подвоза в Рим и сопровождавшим это оскудение недовольством народным, испуганный изменой преторианцев и Нимфидия Сабина, бегством Тигеллина и паникой во дворце. В действительности же за ним оставалась еще громадная народность, которая могла сложить под его знаменем партию, гораздо более грозную, сильную и стройную, чем те, которые ему грозили.
   Восстание, столь его перепугавшее, в действительности, тоже не двигалось с места после битвы при Безансоне, в которой 20.000 галльских повстанцев пало под мечами солдат Вергиния Руфа и кончил жизнь самоубийством благородный неудачник Юлий Виндекс. Вергиний Руф, -- совершив разгром Виндекса "во имя порядка", в действительности же, совершенно случайно, просто потому, что не сумел сдержать устремившихся к междоусобию солдат [*], -- соблюдал строгий нейтралитет, не выступая ни против Нерона, ни за Нерона, сам в императоры не желал и Гальбу к верховному сану проводить не намеревался. Бунтовал только Пиринейский полуостров -- и то не весьма дружно. По торжестве своем Гальба жестоко расправился с целым рядом испанских и галльских общин и городов, которые не хотели его поддержать, и казнил множество таких же упрямых прокураторов, вместе с их женами и детьми (Suet. Galba. 12).
   
   [*] -- Герман Шиллер сомневается в этом, видя в поведении Вергиния Руфа сознательное движение римского националиста против сепаратической революции: как это мол главнокомандующий не может удержать солдат от междоусобия? Но я пишу это примечание в угрюмые дни, когда сербская и болгарская армия бросились одна на другую без объявления войны, вопреки сдерживающим телеграммам царя Фердинанда и короля Петра, и режутся без всякого смысла и жалости вот уже целые десять дней... Война объявлена только сегодня -- 7/VIII 1913.
   
   Демократические элементы страны боялись Гальбы, как угрюмого аристократа. Уже открыт был заговор рабов против него (Сиверс). Получив вести о битве при Безансоне, Гальба почел предприятие проигранным -- настолько, что, подобно улитке, уползающей в раковину, скрылся в свои имения при городе Клунии (Clunium) и притаился в них тихо-тихо, делая вид, что позабыл и думать о каких-либо высоких планах и намерен смирно жить частным человеком, богатым старичком, покуда, как говорится, Бог грехам терпит. Из этого оцепенения вывел Гальбу только неожиданный приезд вольноотпущенника его Икела с известием о смерти Нерона, труп которого -- он поклялся, что видел собственными глазами, - и о провозглашении Гальбы императором преторианцами и сенатом. Только против мертвого Нерона осмелился Гальба двинуться решительным походом. Можно думать с большой вероятностью, что, не поторопись Нерон самоубийством в утро 9 июня, Гальбу похоронили бы гораздо раньше, чем его... В Африке шла энергическая неронианская агитация, руководимая умной и хитрой придворной интриганкой Кальвией Криспиниллою (magistra libidinum Neronis, профессорша Нероновых распутств), и Клодий Мацер склонялся в ее сторону. Смутивший Нерона слух об отпадении главнокомандующего высланным против бунтовщиков отрядом Петрония Турпилиана был ложен. Египет, Сирия, Греция, Африка сохраняли -- одни верность, другие -- нейтралитет, как и Вергиний Руф. Таким образом, нет никакого сомнения, что Нерон бросил оружие еще при полной возможности защищаться и убил себя, -- недаром ему так не хотелось умирать! -- при полных шансах еще жить да жить. Но трусливый приступ неврастении лишил его самообладания, и над ним сбылся тот роковой приговор, который древние выражали сентенцией -- Jupiter quos vult perdere dementat: "Захочет Бог наказать, так разум отнимет". И не только у самого неврастеника отнимает разум фатальная прострация быстрого переутомления опасностью, но и у всех окружающих. Вокруг Нерона, в его решительные часы, топчутся не люди, а какие-то двуногие безпастушные овцы. Надоел им, что ли, уж очень этот опасный цезарь, разыгрался ли обычный римский аппетит к самоубийству, но никто не подал Нерону хоть одного активного совета. Все лишь толкали его на нож. "Да неужели уж такое это несчастье -- умереть?" -- убеждали его даже стихами (Usque adeone morí miserum est?). Выше я назвал эту прострацию латинской. И, действительно, следя историю латинских политиков и воинов, мы найдем ее почти непременный след едва ли не во всякой биографии, античной ли, новой ли, панегирик ли то добродетели, памфлет ли то против порока. Гракхи, в этом отношении, подают руку "последним римлянам" Бруту и Кассию, "последние римляне" -- "римским декабристам" с Пизоном и Тразеей включительно, они -- врагам свои Нерону и Отону. А все они, через восемнадцать веков, -- Наполеону, в его московском походе, и -- от великого до смешного только один шаг -- совсем новый пример -- храброму французскому генералу Буланже, который, взлетев на высь чудовищной популярности (1888), побалансировал на ней некоторое время только для того, чтобы, в момент, когда от него ждали политического переворота, сознаться, что вся им затеянная суета не стоит медного гроша, и ни с того, ни с сего застрелиться на могиле своей подруги (1891).

VII.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ

   Самое удивительное в самом удивительном правлении самого удивительного римского цезаря -- это -- что от него ровно ничего не осталось вещественного: ни в мраморе, ни в бронзе, ни на папирусах и пергаментах чернилами.
   Мы уже читали характеристику Нерона Светонием:
   -- Non in alia re damnosior, quam in aedificando...
   -- Однако, ничем так жестоко не вредил он государству, как своей страстью к строительству...
   Казалось бы, что подобная страсть принадлежит к числу оставляющих наиболее солидные и долгие следы. Однако, Рим сохранивший неоспоримые памятники всех своих строительных эпох, не оставил нам решительно ни одного здания, которое можно было бы хоть с малой уверенностью связать с именем такого -- великого до зловредности -- строителя. А те немногие, что, с грехом пополам, допускают подобную возможность, не являют никакого величия и не говорят о сколько-нибудь определенной эпохе, годясь одинаково, что к концу века Августова, что к эпохе Флавиев, Нервы и Траяна... И -- часто -- оказываются даже, просто-напросто, развалинами башен средневековых феодалов.
   Авторы II века оставили нам очень подробные описания Золотого Дома. Я уже говорил об этом здании, как своего рода строительной эре, в первой главе настоящего тома. По Светонию, вестибюль (Vestibulum) этого дворца был настолько грандиозен, что в нем помещалась колоссальная статуя Нерона вышиной в 120 футов. Это выше колосса Родосского, одного из чудес света, -- статуи-маяка, между расставленными ногами которого проходили в Родосский порт корабли... Конечно, vestibulum здесь обозначает не прихожую и не входной коридор внутри здания, но площадку перед домом (area). Чтобы красиво уставить под крышу истукан в 120 футов, нужно здание, по крайней мере, в 180 футов вышины, при соответственной площади: это -- размеры св. Софии в Константинополе. Мыслимо ли вообразить здание, в котором прихожая равняется площадью и вышиной св. Софии? Тройной ряд колонн окружал квадрат этой громады портиками в версту длины каждая сторона, что, в совокупности, считая хоть по одной колонне на каждые три сажени, требовало фабрикации и установки -- по самому меньшему счету -- 2.000 колонн. Внутри было озеро, "подобное морю", обстроенное по берегам группами зданий, которые должны были изображать города империи. Были поля, засеянные хлебом, и обширные виноградники; наконец, парк слагался из пастбищ и рощ, заселенных разными животными до диких зверей включительно. В некоторых частях здания комнаты были вызолочены, инкрустированы драгоценными камнями и жемчугом. Потолки столовых слагались из подвижных пластинок слоновой кости, чтобы испускать на гостей цветочный дождь, а также были снабжены трубами, чтобы изливать благоухания. Главная из таких столовых имела шарообразный купол: и день и ночь, без остановки, он вращался подражая круговому движению вселенной. В бани была проведена морская вода и минеральная из Албулы. Как скоро дом этот был отстроен, Нерон -- в восторге от него -- воскликнул, что наконец-то он будет жить, как следует порядочному человеку. (Domum hactenus comprobavit, ut se diceret, quasi, hominem tandem habitare coepisse.)
   Все это грандиозное строение-город исчезло с лица земли так чисто, словно его никогда и не было. К нему относят какие-то фундаменты на Эсквилине, рядом с Колизеем, построенные на месте (или, по мнению других, на берегу) засыпанного Неронова озера (Stagnum Neronis), и камеры с живописью в помпейском стиле, которые прежде считали принадлежащими к термам Тита. Все это, во-первых предположительно до последней возможности. А, во-вторых и главных, если бы и оправдались наметки, которыми Нолли, Венути и Пиранези распространяли Золотую Виллу до церкви Санта Мария Маджоре включительно, они говорят только о чудовищной громадности Неронова дворца, но ни о его великолепии, ни -- осмелюсь сказать -- даже о самом его существовании. (См. прим, в конце книги.) Что размеры его определены Плинием гиперболически, находил еще Дюро де Малль, уже знавший, однако, результаты раскопок 1834 года.
   Отнюдь не подвергая сомнению правдивость античных историков в их показаниях о великолепиях Золотого Дворца, затеянного Нероном, я, тем не менее, позволяю себе думать, что великолепия эти существовали только на бумаге. Светоний, Дион Кассий и др. знакомят нас только с планом, как Север и Целер проектировали новый дворец Неронов, в действительности же он никогда не был построен или, если и строился, то лишь в какой-либо незначительной части.
   Главным побуждением к такому сомнению является расчет времени. Как бы скоро ни работали и ни строили римляне, но застроить квадратную версту монументальными зданиями в срок четырех лет, отделяющих дату великого римского пожара (19 июля 64 года) до даты смерти Нерона (9 июня 68 года), нет решительно никакой возможности. Одни земляные работы и кладка фундаментов, даже предполагая камень уже привезенным и сложенным на месте, требуют для такого пространства -- минимально -- неусыпной годовой работы 15.000 человек.
   Чтобы явить совершенную невозможность такого спешного сооружения, достаточно вглядеться в сроки других, также спешных, монументальных построек, известные нам не только по преданиям, но документально.
   Храм святой Софии в Константинополе (243x69 = 16.767 кв. футов, при самой высокой точке купола 180 футов) созидался 5 лет 11 месяцев и 10 дней. Из европейских резиденций, наиболее напоминающая своим объемом и характером Золотой Дом Нерона -- Версальская -- созидалась 26 лет (1664-1690), причем на ее земляные работы, в восьмидесятых годах XVII века, употреблялось 22.000 солдат и 6.000 лошадей.
   К слову заметить, Дюро де Малль полагает, опираясь на Тацита, что сооружение Золотого Дома повлекло за собой разорение государства, грабительство провинций и то ухудшение монеты, которым, действительно, опозорено правление Нерона, пустившее в обращение низкопробное серебро. "То же самое, -- говорит он, -- произошло при Людовике XIV вследствие сооружения Версальского замка, который хотя был обширнее Неронова дворца, не был украшен в таком изобилии мраморами и драгоценными камнями". Но Дюро де Малль упускает из вида в сравнении этом, что сооружению Версаля не предшествовал великий римский пожар, причинивший государственной и частной государевой кассе такое разорение, что, какие бы грабежи населения министерство финансов ни предприняло, у правительства не было средств для монументального строительства. Не забудем, что все историки единогласно признают, что Нерон на свой счет расчистил пожарище и обстраивал новый город.
   Потоцкий создавал свою Софиевку (Киевской губ. близ гор. Умани) десять лет: 1795-1805.
   Любопытно, что -- для того, чтобы дать понятие о Золотом Доме примерами более или менее близкого к нам времени, Фридлендер должен был обратиться на славянский Восток -- к Польше XVIII и к России XIX века. Кроме Софиевки, он упоминает Тульчин (Потоцких же), Пулавы (Чарторыйских) и, в особенности, крымскую Алупку (Воронцовых). На Западе -- в Англии -- Woburn Abbey Бедфордов, с фасадом дворца в 340 футов. Но и это в три слишком раза меньше Золотого Дома. Чрезвычайно быстрым и роскошным строительством воздвигнуты на Босфоре дворцы султана Абдул-Азиса: Долма-Бачхе, Ильдиз-Киой, Чараган и др. Но ни один из них не считался доконченным при жизни этого государя, правившего, однако, Турцией 16 лет, при чем он, -- я говорил уже, -- также подобно Нерону, -- был поп in alia re damnosior quam in aedificando.
   Наиболее удивительный строительный фокус, в смысле скорой стройки, являет собой возобновление Зимнего Дворца в Петербурге после пожара 17 декабря 1837 года. Дворец в эту ночь сгорел дотла, а летом 1839 года были закончены последние работы по отделке нового здания... А царская фамилия поселилась в новом дворце уже 25 марта 1839 года, так что вся реставрация взяла всего 1 год 3 месяца 8 дней. Но, помимо разницы в прогрессе строительных средств, -- 1) "восстановление такого громадного здания, как Зимний Дворец, стоило громадных затрат, целых миллионов" (Офиц. отчет Клейнмихеля). Утешались тем, что "зато оно дало работы многим тысячам бедных". "Трата богатого (писал по поводу пожара этого дворца князь Вяземский) доход бедному. Эти миллионы не пропадут; они рассыпятся по России: не одна хижина, не одна деревня выстроится на деньги, которых будет стоить дворец. Пепел его, как пепел Везувия, утучнит поля наших земледельцев, новое довольство прольется на тысячи работников из бедного класса, а довольство есть один из вспомогателей народного образования". Работали десятки тысяч рук, без всякой пощады расходным средствам (И. Корсунский). 2) Площадь Зимнего Дворца раз в двадцать менее площади Золотого Дома. 3) Земельных работ на этой площади не требовалось, ибо фундаменты уцелели. И 4) скороспелый дворец сдан был в таком черновом виде, что -- после устроенного в нем народного праздника -- "вопреки отверстых верхних окон и вентиляторов, стены, колонны и ваяния с нижними окнами, отпотевши, ручьями изливали сырость на паркеты и решительно их испортили; а мраморы в желтоватый тусклый цвет преобразовались" (Официальный отчет Клейнмихеля). Весной осунулись потолки, а в первых числах июня обрушилась Георгиевская зала...
   Старый сгоревший Зимний Дворец воздвигался восемь лет: 1754--1762.
   Выстроенный в четыре года (1797-1801) Михайловский замок, который Павел I хотел сделать своей резиденцией, но вместо того нашел в нем смерть, -- сдан был в совершенно нежилом виде, и только упрямство безумного Павла могло настаивать на водворении царской семьи и двора в этой груде мокрого кирпича, спешно наваленного на болото... После убийства Павла дворец опустел на 20 лет, покуда не учреждено в нем было Инженерное училище.
   Мраморный дворец, с его совсем незначительной территорией, воздвигался 17 лет (1768--1785) при постоянной работе 5.000 человек.
   Казанским собором территория в несколько сот квадратных саженей застраивалась одиннадцать лет (1800--1811).
   Я беру образцы только спешного монументального творчества, такие, в которых не жалели ни средств, ни рабочих рук и сил, эксплуатируемых в условиях русской трудовой невзыска- тельности, в которой наш рабочий превосходит всех других в Европе, и не допускались перерывы в строительстве. Тянувшиеся десятками лет сооружения таких сравнительно незначительных памятников, как храм Воскресения в Петербурге или храм Спасителя в Москве, общеизвестны...
   Последнее здание наводит меня на некоторую догадку. Не произошло ли с Золотым Домом той же метаморфозы, какую было суждено пережить в своем осуществлении московскому монументу Отечественной войны? Известно, что, по первому гениальному проекту Витберга, Храм Спасителя предполагалось возвести на Воробьевых горах, где уже были начаты земельные работы под фундамент храма-колосса, долженствовавшего быть новым чудом света... Но Витберг, оклеветанный, впал в немилость и отправлен был в ссылку. Храм Спасителя перебрался с Воробьевых гор в Москву, в виде весьма некрасивой и гигантской часовни, стилем своим свидетельствующей лишь о бездарности архитектора Тона и поразительной скудости художественного воображения в эпохе, которая такую всесовершенную казенщину могла принять за символ своей религиозно-патриотической мысли... А на Воробьевых горах осталось городище: рытвины, насыпи, следы каменной кладки. И это все, что мы имеем от Витбергова храма, вдохновенный план которого восторженно рассказывал нам Герцен.
   Те жалкие бугры у подошвы Эсквилина, соприкасающиеся с Колизеем, которые слывут в современном Риме остатками Неронова Золотого Дома, наводят меня на мысль, что судьба Целера и Севера была не счастливее судьбы Витберга. Они успели только произвести земляные работы, может быть, положить некоторые фундаменты, возвести помещения для администрации, необходимой строительному городку с многотысячным населением рабочих, быть может, даже какой-нибудь временный дворец-павильон, вроде тех, которые сооружаются на выставках... (См. прим, в конце книги.) По настоящему же планированного дворца своего осуществить они не успели, за смертью Нерона и последовавшими смутами..
   Что дворец при Нероне остался недоконченным, свидетельствует Светониева биография Отона, который в 69 году потребовал от сената ассигновку в 50 миллионов сестерциев (5 милл. рублей) на его достройку и отделку. И я думаю, что Нерон никогда не селился в тех частях Золотого Дома, которые были готовы, если были таковые, и никогда не произносил приписываемой ему пышной фразы о жилье, наконец, достойном человека. Или, если и произнес ее, то -- в будущем времени, рассматривая план постройки, а не в настоящем, въезжая в готовый дворец. Один из его преемников и великий его поклонник, Вителлий, наоборот, нашел -- едва через год по смерти Нерона -- Золотой Дворец в виде, совершенно недостойном служить жилищем императорам. И, наконец, Флавии застали Золотой Дом уже в таком жалком состоянии, что предпочли прекратить и ликвидировать постройку и некоторые части ее обратили в общеполезные учреждения (термы). Озеро спустили и на осушенной площади выстроили колоссальный амфитеатр Флавиев (Colosseum). Здание это -- беспримерно гигантское само по себе, но, по отношению к Золотой Вилле, не более, как малая часть ее, строилось около десяти лет (открыто при Тите в 80 году по Р.Х.). На пустырях Целия разбили народный парк. Веспасиан был человек прижимистый, скупой и таких подарков зря не делал. На тебе, Боже, что нам негоже, -- по этой логике дарить он мог, этот удивительный император-буржуа, обандероливший даже отхожие места, но -- не иначе. Если Флавии так щедро распорядились площадью Золотого Дома, то, значит, им самим ее обстраивать было не в подъем, а пустырь, вопиявший о заполнении, им был в тягость. В первой главе этого тома приводилось стихотворение Марциала, как будто написанное очевидцем Золотой Виллы. Но, вчитываясь в эту эпиграмму, как и в другие (приводимые Светонием) на ту же тему, не трудно видеть, что они, с одинаковым удобством, могли иметь в виду и, просто, план Целера и Севера, конечно, в это время общеизвестный, -- и главное -- громадную площадь отчуждения, произведенного Нероном после великого римского пожара 64 года и возвращенного народу Флавиями...
   Та же судьба, что в зодчестве, преследовала память Нерона решительно во всех отраслях деятельности, в которых могла и должна была отразиться его личность.
   Он был плодовитый и образованный (doctus Nero -- у Марциала) поэт, но, вопреки правилу, что scripta manent, мы знаем только один стих, несомненно принадлежащий Нерону:
   
   Colla Cytheriacae splendent agitata columbae.
   (Сверкает, при движении, шея голубя, посвященного Киферской богине.)
   
   Стих этот сохранен Сенекой (Quaest. nat 1.5.) с аттестацией: ut ait Nero Caesar disertissime, -- "как превосходно выразился Нерон Цезарь". Несколько стихов Нерона, настоящих или ложных, сохранились у схолиастов Персия и Лукана, полустих у Светония в "Жизни Лукана", нам известной лишь отрывком. Словом, из литературного наследства Нерона до нас дошло лишь 81/2 гекзаметров, из которых наверное принадлежит ему только один.
   Он был певец и актер... Рецензию об его искусстве мы имеем лишь в греческом памфлете, ложно приписываемом писателю II века (Лукиану).
   Он был владыкой величайшей империи, какая когда-либо жила под солнцем, -- ив римском законодательстве от него не осталось ни единого достоверного следа государственной деятельности, обращенной на внутреннюю ли политику, на внешнюю ли. А, между тем, сами римляне последующих поколений находили, что первые пять лет Неронова правления -- счастливейшая эпоха в истории империи. А восемнадцать веков спустя, великий цезарь XIX века, Наполеон сказал о Нероне блистательный свой афоризм: "Si le peuple regretta Néron, c'est que, pour le temps, la bonté des institutions l'emportait sur les crimes de l'homme" (Если народ сожалеет о Нероне, то это потому, что, в условиях того времени, доброкачественность государственного строя искупала личную преступность государя). Блистательный, но -- гипотический столько же, как и все -- о Нероне. Мы не знаем его законодательства. Оно до нас не дошло. А то, что приписывают ему в этой области Тацит, Светоний и Дион Кассий, иногда утопично, часто непрактично, но решительно ничего дикого, либо возмутительного не заключает. Напротив, говорит о мягкой (по эпохе своей) власти и гуманном настроении законодателя. Если в том нет заслуги Нерона, а повинны Сенека и стоики, то, -- я говорил уже, -- оказывается, что, во всяком случае, Нерон умел слушать добрые советы и приводить их в исполнение.
   В третьем веке Тертуллиан, полемизируя с вооружившимся против христиан государством, язвительно упрекает, что все Нероновы законы были упразднены, за исключением тех, которые он издавал против христиан. Но историческая критика давно уже выяснила, что Нерон никогда не издавал и не мог издавать никаких законов против христиан. Если еще можно сомневаться в том, что, может быть, все-таки, было какое-то гонение, то это-то уже в настоящее время бесспорно: законодательных актов, направленных против христиан, первый век не имел.
   Итак, даже для писателя уже III века Нерон-законодатель -- существо легендарное, мифическое, которому приписываются мифические акты. Фантастические Нероновы законы против христиан, может быть, и были в руках полемистов-апологетов, в том числе и Тертуллиана, но цена им -- не больше, чем подложному указу Алексея Михайловича против немцев, приходящих на Москву, мнимому завещанию Петра Великого, либо "золотым грамотам" шестидесятых годов XIX века... Это могло быть только "творимой легендой" и самозванством.
   Словом, перед нами престранный исторический призрак, о котором мы очень мало знаем наверное такого, что он действительно делал, и, наоборот, необычайно много такого, чего он наверное не делал, либо, если делал, то не в том виде и не с той окраской фактов, как оставили нам картину древние авторы. Из последних ни один не заслуживает безусловного доверия, потому что все они -- либо политические враги династии Юлиев-Клавдиев, в лице Нерона истребленной; либо индифферентисты много празднейших поколений, собиравшие анекдоты о
   Нероне, когда победоносная политическая вражда и ненависть уже сделали свое дело и истребили из образа последнего Юлия- Клавдия все, может быть, и немногочисленные, но, все же, положительные черты, которые в нем имелись, и оставили только отрицательные ужасы и черную краску...
   Кто желает ознакомиться с процессом, как это делается, пусть даст себе труд прочитать биографии представителей истребленной сербской династии Обреновичей, вышедшие из среды сторонников династии-победительницы, дома Карагеоргиевичей... Даже при наличности книгопечатания, когда scripta manent по преимуществу, возможной оказывается такая лубочная разрисовка павших монархов, что лет через 50, как Тацит, или лет через сто, как Светоний, историк остановится перед фигурой Милана Обреновича, пожалуй, не в меньшем недоумении, чем перед памятью Нерона: что за историческую загадку являет собой этот кафешантанный государь? каким образом он мог княжить и королевствовать? почему от него не осталось никаких следов, кроме легенд у историков-памфлетистов, да столь же лживых панегириков какого-нибудь огорченного приверженца, уцелевшего от белградской бойни 1903 года?
   Или, если не убедителен образ современный, проследите за видоизменениями образа Бориса Годунова в ХVІІ и XVIII веках... Драматург нашего времени (кн. В.В. Барятинский) дал ему имя "Светлый царь", а 75 лет тому назад даже Пушкин, прозревший глубину этого человека, смел взывать только о сострадании к угрызениям его совести. А в невежественной массе русского простонародья до сих пор не трудно найти людей, уверенных, что, в неделю Православия, Бориса Годунова, как убийцу царевича Дмитрия, проклинают вместе с Гришкой Отрепьевым, Стенькой Разиным, Иваном Мазепой и прочими врагами династии-победительницы русского XVII века...
   Историческую личность Нерона приходится почти всю целиком воссоздавать экзегезой, потому что самое правдивое и верное слово о его жизнеописаниях сказал Иосиф Флавий. Я приводил его в свое время. Смысл его тот, что по смерти Нерона, врагами покойного государя было столько налгано из ненависти, а друзьями его из благодарности, что весь этот материал не заслуживает никакого доверия.
   Я нисколько не затрудняюсь примкнуть к апокалиптической теории, узнающей Нерона в "звере из бездны" Иоаннова Откровения. Уже само название моей работы показывает, как положительно я отношусь к этой гипотезе. Но мы знаем хорошо, что греческий мир не подписался под этим иудео-христианским приговором, и прошло девятнадцать веков после смерти Нерона, прежде чем загадочное число "зверя из бездны" было не только прочитано, но и утверждено исторической критикой почти что непоколебимо... Но апокалиптическое исследование я, как предупреждал уже, оставляю до "Арки Тита". Здесь достаточно будет отметить, что Нерон -- образом своим -- как бы раздвоил мировоззрение своего века. Мифотворчество старой цивилизации, умирающей, в которой dives обозначал богатого и святого, осыпало его могилу цветами. Мифотворчество цивилизации новой, нарождающейся с тем, чтобы провозгласить: dives aut iniquus aut haeres iniqui, богач или сам насильник или наследник насильника (Бл. Иероним), -- звать мир к отречению от земных благ и вознести на пьедестал блаженство алчущих, жаждущих, страждущих и нищих духом, -- создало из образа Нерона "зверя из бездны", "антихриста"... Но оба мифотворчества суть не более как именно мифотворчества. Путь внимательного исторического анализа и критической экзегезы приводит нас к одному твердому убеждению:
   -- Нерон не был чудовищем, каким остался он в Тацитовой летописи, у Светония, Диона Кассия и позднейших писателей, -- ни тем добрым и чуть ли не благоразумным государем, каким хотят его изобразить германские апологеты-империалисты, с Германом Шиллером во главе... Это был просто весьма неталантливый политически и равнодушный к политике, заурядный государь-эгоист, с пришедшимися не ко времени эстетическими наклонностями, который, безобразно растранжирив государственную казну, создал тем династический кризис, а, почувствовав его, не пожелал добровольно убраться со своего места, но -- своя рубашка ближе к телу -- принялся упорно защищаться. Защита велась -- по нравам века: кровавая и беспощадная, и казни вторгались даже в недра собственной семьи цезаря. Это ужасно, но -- бывало и до Нерона в веках язычества и иудейства, и после Нерона в веках христианства, претендовавших на мораль, предпочтительную и превосходную над нравственным уровнем остального человечества. Мы знаем, что, в новейшие века, Тацит, Светоний и Дион Кассий -- в особенности же, первый из них, -- были литературными сообщниками политической оппозиции в веках упроченного деспотизма, и XVIII век питался их аргументами и примерами для своей освободительной работы и полемики против тирании Бурбонов и германских князей. Но тот же XVIII век, устами Монтескье, Вольтера и, наконец, Наполеона, подверг сомнению одностороннюю черноту отрицательных образов Тацита. Именно потому, что видел он трех Людовиков, принца-регента, Августа Саксонского, Елизавету Петровну, Екатерину II, -- и, будучи свидетелем, как оттенками в два цвета отливали порфиры этих позднейших Августов, Тибериев, Каев, Клавдиев, Неронов и Агриппин -- скептически относился и к той возможности, чтобы настоящие Август, Тиберий, Кай, Клавдий, Нерон и Агриппина отливали только в один...
   В чрезвычайно тенденциозной, но богатой полемическим материалом, книге весьма начитанного бонапартиста Дюбуа-Гюшана "Тацит и его век", во главе "Общественное мнение", приведена поучительная параллель "свободы смеха" при Нероне (многочисленные факты этого рода были своевременно отмечены мной) и неволи смеха при Людовике XIV. Иезуитская семинария в Клермоне (College de la Société de Jesus) переименовалась, чтобы польстить королю, в Коллегию Людовика Великого (College de Louis le Grand). Один из семинаристов, возмущенный кощунственной лестью, мальчик шестнадцати лет, отметил низкопоклонство, которое правильнее было бы назвать даже идолопоклонством, язвительной эпиграммой:
   
   Sustulit hinc Jesum, posuit insignia regis
   Impia gens; alium nescit habere deum.
   (Нечестивцы удалили отсюда Иисуса и водрузили на его место герб короля; это племя знает, что есть у него другой бог.)
   
   За эти два стиха ребенок заплатил тридцатью годами заключения в Бастилии. Дат и Деметрий, бросавшие в лицо Нерону дерзкие остроты с намеками на его преступления, -- оставались, по словам Светония, почти безнаказанными: очевидно, "антихрист" умел принимать обиды хладнокровнее и прощать их легче, чем "христианнейший король" Франции...
   Из императора этого христианская теократическая легенда, воспользовавшись дошедшими до нее памфлетами стоической аристократии, создала символ злоупотребления властью и пугало, которым всегда пользовалось самовластие, имевшее любезность быть не зверским, чтобы напомнить обществу, им управляемому, что бывало и может быть также и зверское самовластие, и вот как вы счастливы, что живете не под его свирепым, а под моим кротким скипетром. И, таким-то образом, в веках союза теократии с аристократией, память человека-символа обрастала мифом, пока совершенно и бесследно в мифе не утонула.
   Идеей моего "Зверя из бездны" была, конечно, отнюдь не апология Нерона и не оправдание его, как исторического характера. Но -- лишь показание того, что "зверь из бездны" совсем не исключительная какая-нибудь фигура в ряду исторических представителей самовластия, а вполне естественная, законная, непременная, и -- быть может -- даже менее выразительная в своих отрицательных чертах, чем великое множество самовластных владык, оставшихся в памяти истории и народов с гораздо лучшей репутацией.
   Ведь, строго-то говоря, главная тяжесть в обвинительном акте истории против Нерона опирается отнюдь не на грехи его как правителя государства. Эти прощались ему довольно легко, да, как мы не раз видели, весьма часто являются грехами только в исторической перспективе, а с современной точки зрения возбуждают недоумения, почему они грехи? Центром обвинений остаются семейные преступления Нерона, пожар Рима, гонение христиан и сценические увлечения, при -- чем, как было говорено в свое время, эти последние в глазах римских аристократов, были всего менее извинительны.
   У нас, в XX веке, этот последний, самый тяжкий пункт обвинения, конечно, может лишь вызвать улыбку. Девятнадцатый век завещал нам фигуры Людвига I Баварского, поэта, Людвига II Баварского, романтика-вагнерианца, серьезно воображавшего себя перевоплощенным Лоэнгрином, сестру его Елизавету Австрийскую, поэтессу и наездницу...
   В каком государстве теперь нет театров, принадлежащих царствующей фамилии, -- театров, носящих названия императорских, королевских, княжеских и пр? В каком современном дворце не ставятся теперь великолепные спектакли, с участием принцев и принцесс крови, в присутствии двора и бесчисленных приглашенных? И бывают случаи, что подобные спектакли обращаются в своего рода государственные события и символы, имея вид национальных маскарадов и обходясь казне роскошью своей в суммы с многими нулями...
   Участие Нерона в пожаре Рима -- нелепая политическая сплетня.
   Гонение на христиан -- миф. По крайней мере, в том виде и в тех размерах, как рассказывает о нем интерполятор Тацита.
   Остаются, таким образом, на суд наш семейные преступления Нерона. Как ни отвратительны они, но -- нельзя не сознаться, что, даже в качестве истребителя своих родных, Нерон, атеист по убеждению и язычник по официальному культу, остается далеко позади многих государей, принадлежащих к религиям возвышенно-спиритуалистическим: мусульманской, иудейской, христианской. В последней мы находим многих государей, обремененных теми же грехами, что и Нероновы, отнюдь не с репутацией "зверя из бездны", но, наоборот, с эпитетами у имен их -- "Великий", "Святой", "Благословенный" и даже "Равноапостольный"... Оставляя в стороне свирепости малокультурных князей-просветителей полудиких народов, семейные бойни Меровингов и Рюриковичей, мы легко найдем те же самые нравы на уровне весьма высоких культур, собиравших законоположные конгрессы по религии и этике, вырабатывавших в этих областях вековые постановления, за малейшее, хотя бы буквенное, отступление от которых в последующих веках люди казнили людей виселицей, топором и костром... Известно, как Нибур возмущался титулом ίσοαπόστολοζ присоединяемым к имени Константина Великого, в византийском дворце которого кровь лилась куда более широким потоком, чем в Domus Transitoria Нерона...
   
   Saturni aurea Saecula quis requirat?
   Sunt haec gemmea, sed Neroniana! --
   (Кому придет в голову мечтать о возвращении Сатурнова золотого века? у нас -- век из драгоценных камней, только жаль, на Неронов манер).
   
   Такое сатирическое двустишие было прибито к воротам Константинова дворца, причем приписывалась эпиграмма эта не какому-нибудь незначительному сочинителю пасквилей или разочарованному патриоту, а первому министру и любимцу императора Аблавию (Гиббон), а сообщена потомству она христианским поэтом Сидонием Аполлинарием... Сыноубийца, дважды женоубийца да еще вдобавок убийца племянника (цезаря Лициния), Константин, конечно, являл собой достойную пару к матереубийце и женоубийце Нерону (Британик последнему не был, по крайней мере, кровным родным, а через юридическую условность в политике легко шагали, шагают и будут шагать и не такие люди, как Нерон). И, пожалуй, на стороне Нерона остается даже хоть тот перевес в положительную сторону, что он только отделывался от действительно опасных ему людей, тогда как Константин резал жен просто по ревности, да еще и сопровождал свои семейные казни жесточайшим мучительством. "Иоанн Златоуст дает волю своей фантазии, рассказывая, что голая императрица была отнесена на уединенную гору и была съедена дикими зверями" (Гиббон). Но действительная смерть Фаусты была не краше этой фантастической: "подобно дочери Миноса, дочь Максимиана обвинила своего пасынка в покушении на целомудрие жены его отца и без большого труда добилась от ревнивого императора смертного приговора против молодого принца, в котором она не без основания видела самого опасного соперника ее собственных детей. Престарелая мать Константина Елена была глубоко огорчена преждевременной смертью своего внука Крипса и отомстила за нее; скоро было сделано действительное или мнимое открытие, что сама Фауста находилась в преступной связи с одним рабом, состоявшем при императорской конюшне. Ее смертный приговор и казнь состоялись немедленно вслед за ее обвинением: она задохлась от жара в бане, нарочно с этой целью растопленной до того, что в ней не было возможности дышать". Мы видели (том III), что казнь Октавии имела тот же повод и, отчасти, тот же характер. Но -- опять-таки -- Нерон имел мужество гласности и убийству предпослал судебный процесс, тогда как Константин распорядился, по энергическому выражению Суиды, άϰοίτωζ, без суда и следствия. "Все было покрыто таинственным мраком, а льстивый епископ (Евсей Памфил), превозносивший в тщательно обработанном сочинении добродетели и благочестие своего героя, хранит благоразумное молчание об этих трагических событиях. Это высокомерное презрение к мнению человеческого рода налагает неизгладимое пятно на имя Константина и вместе с тем напоминает нам, что один из величайших монархов нашего времени поступил в подобном случае совершенно иначе. Царь Петр, при своем неограниченном самовластии, предоставил на суд России, Европы и потомства мотивы, заставившие его утвердить обвинительный приговор над преступным или, по меньшей мере, недостойным сыном" (Гиббон).
   Прославленные семейными преступлениями Ричард III, Генрих VIII английские, Иоанн Грозный, Филипп II Испанский, последние Валуа, Борджиа и др. -- правда -- также наказаны исторически славой чудовищ, извергов рода человеческого и пр. Но от подобной репутации далек наш Петр Великий (с тенями Софьи Алексеевны и Алексея Петровича за плечами; да, ведь, и Евдокия Лопухина побывала в застенке и только чудом сберегла свою красивую голову, а за Екатерину расплатился головой Моне). Далека Екатерина Великая, перешагнувшая на престол через трупы Петра III и Иоанна Антоновича. Ничего общего с ней не имеет Александр Благословенный, принявший венец в результате заговора, в котором он принимал участие, и который, -- если даже и против его воли, -- однако, во всяком случае, в его интересах, -- насильственно погасил жизнь его отца...
   Таким образом, семейные преступления Нерона, как бы ужасны они ни были, не могут быть свидетелями его личного исключительного зверства. Это преступления, во-первых, века, во-вторых, так сказать, расового и профессионального свойства. Преступления династические, преступления неограниченной власти, преемственно выработанные этическим вырождением в нескольких поколениях... Не было и нет ни одной наследственной династии, родословное древо которой рано или поздно не украсилось бы подобными же плодами большей или меньшей величины. И вряд ли таковая династия возможна. Потому что всякая династия есть -- в своем роде -- фамильная крепость, нуждающаяся в самозащите от осады соперничающих противодействий. И, когда командиром такой крепости оказывается человек, не уравновешенный психически, неврастеник, ипохондрик с дурным характером, одержимый манией величия или преследования, наконец, просто жизнелюбивый трус и эгоист, -- династической самозащите так легко перелиться в формы агрессивных мер и притеснений, что почти не бывало в истории примеров, чтобы она от этого соблазна удержалась и не полетела вниз по скользкой наклонной плоскости, иногда с головокружительной быстротой. Обилие же людей с неуравновешенной психикой в династическом строе развивается, как я доказывал в одном своем сочинении, во-первых, господствующим обычаем браков в ближних степенях родства; во-вторых, сверхсильной затратой энергии на ту самозащиту, о которой я только что говорил; в третьих, постоянной отравой преувеличенно сильной власти. "Cette terrible pensee de n'avoir rien sur la tete" (Ужасная идея, что выше тебя нет ничего) -- определят еще Боссюэт причину безумия Навуходоносора, Бальтасара, Нерона и Домициана. Действие последнего стимула превосходно изобразил известный русский психиатр Якоби в работе своей (на французском языке, -- не знаю, имеется ли русский перевод): "Etudes sur la selection chez l'homme". Отражением этой работы явилась в Италии любопытная книжка А. Ренда: "Судьба династий" (II Destino delle dinastie. L'Eredita morbosa nella Storia. Torino. 1904).
   Сводя все вышесказанное воедино, мы имеем право повторить старое слово Шатобриана, бросившего, за три четверти века до Германа Шиллера, замечание, что он не понимает, почему именно, Нерона выбрали в символы тирании (Etudes histor. 132) : черт был не так страшен, как его малюют, и, во всяком случае, не страшнее других чертей из общего с ним ада. Раньше на ту же точку зрения не боялись становиться Дидро и Вольтер. Пушкин не довел своих замечаний на Тацита до XIII книги, но мне уже не раз приходилось отмечать, как пламенный восторг к художественному гению великого историка не останавливал нашего поэта от весьма суровой критики психологических характеристик Тацита, -- в особенности, что касается Тиберия.
   Отказавшись от необходимости смотреть на Нерона сквозь предубеждающее клеймо исключительной преступности, мы получим фигуру, сотканную из страннейших противоречий:
   Нерон ограбил богачей-аристократов своей эпохи.
   Но: Нерон раздарил кому-то 2.200.000,000 сестерциев (220 миллионов рублей), и деньги эти немедленно вернулись в государство, что показали трагикомические поиски их Гальбой, который "приказал потребовать назад деньги от всех этих лиц, причем каждому из них была оставлена десятая часть пожалованных денег. Но у них едва оставалась эта десятая часть, так как они были так же расточительны по отношению к чужому добру, как они растратили свое, и у наибольших хищников и (в то же время) наиболее распутных людей не сохранилось ни земли, ни доходов с капитала, а оставались лишь одни орудия пороков" (Tac. Hist. 1.20.)
   К ругательствам этим мы имеем право отнестись с известным скептицизмом, так как они исходят от людей, которые, по свидетельству Тацита, мечтали на конфискациях обогатиться, а, вместо того, должны были утешаться только тем, что лица, которых одаривал Нерон, теперь "стали столь же бедны, как те, кого Нерон ограбил".
   Нерон был ненавидим аристократией и ее клиентурой.
   Но: Память Нерона была священна для народа и гвардии, гробница его сделалась предметом культа, и один за другим являлись самозванцы его имени, весьма смущавшие новую правящую династию. Ни один из принцев его дома, им казненных, такой популярностью не обладал.
   Нерон был плохой стихотворец.
   Но: Стихи, которые дошли к нам под именем Нерона, совсем недурны.
   Нерон пал жертвой военного бунта.
   Но: Бунт вызван был обманом и подложными вестями и сопровождался, после падения Нерона, горьким раскаянием солдат.
   Нерон у трех своих историков, то и дело, описывается эпитетами неслыханной свирепости и политической нетерпимости.
   Но: Количество смертных казней при Нероне, за все 13 лет, едва ли равняется одному году любой смутной эпохи в позднейших европейских государствах, не исключая отсюда даже событий -- венца христианской цивилизации -- XX века. О ссылках и тюрьмах приходится сказать -- увы! -- то же самое.
   Нерон стал символом злопамятства и мстительности.
   Но: Нерон чрезвычайно легко относился к оскорблениям своей личности и при нем существовала "свобода общественного мнения", в форме театральных выходок, эпиграмм, памфлетов и т.п., в которых личность государя не щадилась, а он на то не оскорблялся. (Исключения из этого правила объяснены в моей работе).
   Нерона изображают не только моральным, но и физическим чудовищем...
   Но: "Самые лета Гальбы подавали повод к насмешке и возбуждали отвращение у людей, привыкших к молодости Нерона и, как это в обычае у толпы, делающих сравнение между императорами по благообразию и красоте тела". (Тацит).
   Нерон был человек жестокий, злобный, кровожадный.
   Но: Нерон терпеть не мог войну, стремился к сохранению мира до последней возможности, не любил гладиаторских игр и зрелища крови.
   Нерон истреблял своих родных.
   Но: Родные эти беспрестанно интриговали, чтобы он смотрел из их рук, либо грозили отнять у него власть, а власть тогда отнималась только вместе с жизнью.
   Нерон сжег Рим, чтобы выстроить Золотой Дом.
   Но: Нерон отстроил новый Рим на свой счет, а Золотого Дома не успел выстроить.
   Нерон был плохой певец и актер.
   Но: Выступления его сопровождались всегда громаднейшим успехом, и он любил играть перед публикой строгой, с взыскательным вкусом и в трудных условиях, не облегчаемых никаким покровительством.
   Нерон беспощадно разорял провинции.
   Но: 1) Ему принадлежит утопический проект об отмене всех косвенных налогов. 2) Он дал автономию Ахайе. 3) Восстание против него было в значительной степени парализовано верностью городов, считавших его своим благодетелем. "Не оружием, но слухами побежден был Нерон". 4) Память его в провинциях чтилась долго, с искренним усердием, и порождала самозванцев.
   Антитезы эти я мог бы продолжать на много страниц, но достаточно этих, чтобы показать полюсы, между которыми качается Неронова легенда, поминутно сама себя опровергая и, в ответ каждому отрицательному обвинению, противопоставляющая возражение положительного факта.

* * *

   Как я уже предвидел, выпуская II том, "Зверя из бездны", дерзость ознакомить русскую "большую публику" с отрицательными взглядами П. Гошара и др. на подлинность Тацитовой "Летописи" не прошла мне даром, и нашлись критики, которые, за разглашение такой зловредной гипотезы, считают меня достойным только что не судимости по 74 статье, карающей кощунство. Такое безусловное преклонение перед чьим бы то ни было авторитетом я считал, считаю и считать буду напрасным суеверием, благоглупостью, и суровая брань, плывущая из подобного источника, меня нисколько не удивляет и не огорчает. Но в одной из рецензий я нашел уверение, будто бы в томе III "Зверя из бездны" я изменил своему скептическому взгляду на сказанный предмет... Не знаю, чем именно вызвано такое утверждение критика, но смею уверить его, что сам я ни разу не замечал ни перемены своего отношения к Тациту, ни затруднительных мест, которые бы это отношение подвергали слишком острому испытанию. Для меня "Летопись" Тацита (Ab excessu Augusti) была, есть и -- пока сомнение это не разрушено доказательно -- будет распространенной и обработанной неизвестным гуманистом, копией подлинного Тацитова сочинения, которое до нас в первобытном своем виде не дошло. А в руки своего конечного редактора попало, по всей вероятности, в таком жалком и разрушенном состоянии, что ученый этот, кто бы он ни был, счел необходимым восстановить места неясные и недостающие собственными догадками и искусством, путем более или менее ловких интерполяций на основании Светония, Ксифилина и церковных писателей. И, так как конечный редактор Тацита, которым мы располагаем, начиная с XV века, был человек крупного литературного таланта и с очень живым воображением, весьма одаренный "беллетрист", то он не стеснялся вводить в восстановляемый им текст целые страницы романтического вымысла. Наличность их у Тацита столь очевидна, что в настоящее время доказывать ее значит ломиться в открытые ворота и повторять общие места. Вопрос только в том, кто является создателем этих романтических страниц: сам ли Тацит, как полагают Фабиа, Баша (1906) и мн. др., или позднейший редактор-интерполятор, как предпочитаю думать я, не доходящий до крайности Гошара, который заставляет Поджио Браччиолини просто сочинить Тацитову летопись по источникам, но твердо убежденный в том, что наш Тацит -- не тот Тацит, которого знала и забыла (бесследно!) древность.
   Фабиа, автор замечательного труда об "Источниках Тацита в Историях и Анналах" (Р. 1891), приходит к убеждению, что Тацит никогда не самостоятелен в своем историческом труде, но постоянно имеет за плечами какого-либо автора-предшественника, которого он перерабатывает. Для века Тиберия, Калигулы и отчасти Клавдия таким постоянным источником мог быть Ауфидий Басс, для века Клавдия и Нерона -- Клувий Руф. Источники Тацита до нас не дошли, но тот компилятивнобеллетристический характер, который Фабиа верно учуял в глубине Тацитовой летописи, требовал себе новой маски, способной придать летописным конъюнктурам новый интерес и завлекательность, соответствующие художественному дарованию известности автора.
   В проникнутой обожанием Тацита, любопытной старинной брошюре В.И. Модестова "Тацит и его сочинения" (Спб. 1864), которой, к слову сказать, я -- при посмертной распродаже римской библиотеки покойного профессора -- приобрел экземпляр, приготовленный автором к новому изданию и переработанный с начала до конца, писательская характеристика Тацита сводится к господству в его психологии драматического начала:
   "Драматизм в истории, обыкновенно не одобряемый эстетиками, у Тацита представляет явление, сколько высокое, столько же необходимое. Это продукт глубокого разлада идеала с действительностью, это выражение оскорбленного чувства патриота, гражданина и человека, не могшего равнодушно присутствовать при нравственной и политической гибели великого народа, это очень понятное сотрясение души в гордом Римлянине, потерявшем прошедшее и опасающемся за будущее. Этот драматизм в произведениях Тацита происходит, наконец, от постоянного и неослабного участия автора в событиях, о которых он повествует, участия, которое выражается то ненавистью, то любовью, то симпатией, то негодованием, то иронией, то умилением перед величием характера, то чувством гордости при вести о славе римского имени у чужих народов".
   Возразить против этих строк нечего. Но из них с совершенной ясностью следует, что сильные писательские стороны Тацита суть в то же время слабые стороны его, как исторического документатора событий, которые он описывает (и, наоборот, они же делают его великолепно выразительным публицистическим голосом той эпохи, когда он пишет). По мнению Баша, авторы, которых он изучал, не заставляли его следовать правде своих рассказов, но только давали ему толчок к романтическому измышлению, -- всюду, где, конечно, была для того почва, -- и канву, по которой он вышивал свои собственные художественные узоры. Эти последние Баша замечает в четырех областях Тацитовой летописи: 1) в описаниях сенатских заседаний, 2) в фантастических картинах провинции и чужих земель, за границей империи, 3) в передаче процессов об оскорблении величества при Тиберии, 4) в изображении дворцовых драм. Баша дает пространный ряд доказательств, по Ниппердееву тексту, что Тацит часто не пользовался даже теми источниками, на которые он ссылается, предпочитая брать из них только голый факт и, одев его в красноречивые формы, затем осветить, как подсказывало вдохновение и творческая логика романиста. Баша, не без натяжек, но довольно любопытно проследил параллелизм литературных приемов Тацита в знаменитейших страницах "Летописи", указывающий на работу вымысла, на беллетристическую выдумку, применяющую "человеческий документ" к своим целям своими обычными средствами. Фабиа, который отнюдь не сомневается в правдивости Тацита, отказывает ему в способности научного исследования. По его мнению, Тацит очень мало пользовался "Сенатскими отчетами" (Acta senatus), "Ежедневной Газетой" (Acta populi diurna), мемуарами Агриппины и Корбулона, -- и почти ничего не дали ему мемуары Тиберия, Клавдия, Светония Павлина, географическая работа Антистия Ветера, памфлеты и речи эпохи. Из последних, которые он, по современным нашим взглядам на документировку исторического рассказа, не только мог бы, но, собственно говоря, и должен был бы просто переписывать в труд свой из исторического документа, -- ни одна, по мнению Фабиа, не производит впечатления подлинной. Все воображены и сочинены психологом-романистом -- именно с большим талантом драматизации момента. Гастон Буассье, влюбленный в Тацита, однако, вполне признает эту его риторическую сочиненность и, на свой лад, дает ей очень остроумные объяснения, которые, однако, не избывают главного-то упрека: если это так, то Тацит -- не документ.
   Уже неоднократно была высказываема мысль о сходстве между Тацитом и Шекспиром. И, конечно, драматические хроники последнего -- очень близкая родня Тацитовой летописи, хотя я не знаю, имел ли Шекспир понятие о Таците, и не помню, чтобы какой-либо Тацитов рассказ отразился где либо в Шекспировых пьесах. Но их сближает общий психологический тип творчества и аристократический дух, которым в них диктуется история. Тот же олигархический патриотизм, то же глубокое презрение к народным массам, которые представляются обоим авторам не иначе, как внутренним врагом -- презренным, когда он спит, и ненавистным, когда он бодрствует. В этом отношении особенно выразительны трагедии Шекспира на сюжеты из римской истории. В "Юлии Цезаре" веяние публицистической мысли заметно более, чем в какой-либо другой трагедии Шекспира, за исключением разве "Короля Лира". Многие считают "Юлия Цезаря" -- по ясным симпатиям Шекспира к Бруту и Кассию -- пьесой "революционной". Но, если бы даже и так, если бы даже и в самом деле Шекспир апофеозировал революцию, то из всей пьесы слишком ясно следует, как ограничено, насколько в полном и тесном соответствии своего, еще полного феодальных преданий, века понимал он сам политическую свободу, изображая ее плодом "господского" восстания ради вольностей и привилегий немногих односословных и одинаково состоятельных граждан.
   Наши современные понятия о политической свободе гораздо ближе к демократическим идеалам Юлия Цезаря, чем к той олигархической конституции, за права которой убили Цезаря Брут и Кассий и сами потом пали при Филиппах. Мы свыклись с вековым предрассудком о "вольнолюбивом" Бруте, и многим ушам даже диковато, на первое впечатление, услышать, что если кто был по-настоящему "вольнолюбив", то не Брут, аристократ -- убийца, защитник узких сословных интересов, а умерщвленный им народный вождь Юлий Цезарь. Однако, это так, и уже древность понимала это хорошо. Когда диархический принципат Августа утвердился и принял деспотический характер, изменив народным силам, которые его создали, имя Юлия Цезаря диктатора очутилось в немилости у династии, от него происшедшей. И, наоборот, раздавленная Юлием, аристократическая тенденция Помпея воскресли при дворе и в знати, пользуясь откровенными симпатиями большого света и громкими хвалами в покровительствуемой литературе. Имена Брута и Кассия были гонимы, но лишь как символы цареубийства, а политический кодекс их был в уважении, и старая, "дворянская" оппозиция, политическая партия крупных земле- и рабовладельцев, хранила их портреты, провозглашала за них тосты даже сто и полтораста лет по их кончине. Шекспир, пятнадцать веков спустя, как бы чокается бокалом своим с Петом Тразеей и Гельвидием Приском, которые праздновали пирами дни рождения Брута и Кассия, украшая себя в эти праздники венками, и с тем Гаем Кассием, у которого Тигеллинов обыск нашел в божнице статуэтку его знаменитого предка с надписью: "Главе партии"... Мы видели, какой это был человек: типический "зубр", сословник с головы до ног, умный, холодный и безжалостный враг демократии, истинный убийца рабов Педания Секунда, Муравьев Путеоланском) мятежа... Народ в "Юлии Цезаре" -- наивная масса. Ею грубо пользуются обе стороны, до нее обеим сторонам нет заботы, вне вербовки из нее своих военных кадров и выжимания фуража и денег. "Революционеры" трагедии ругают эту массу едва ли не с большим отвращением и презрением, чем единовластники. "Пни, камни вы, бесчувственные твари!" -- кричат народу Флавий и Марулл, пропагандисты партии Помпея, приглашая толпу почтить его память, -- то-есть память жесточайшего врага прав этой самой толпы. Для Кассия народ -- "подлая сволочь". Брут, правда, восклицает, что
   
   Готов скорее
   Перечеканить сердце на монету
   И перелить всю кровь мою на драхмы,
   Чем вырывать из закорузлых рук
   Поселянина жалкий заработок
   
   Но, во-первых, то -- великий честностью, бескорыстнейший, гуманный Брут, исключительный идеалист, одинокий в собственной своей партии. А, во-вторых, несколькими сценами ниже, тот же Брут объясняет свою решимость дать генеральное сражение при Филиппах, утомительно идя навстречу неприятелю, только потому, что -- увы! --
   
   Все жители отсюда до Филиппи
   Лишь потому на нашей стороне,
   Что нас боятся; против нас они
   Раздражены за тяжкие поборы --
   И, проходя по этим областям,
   Свои ряды пополнит неприятель.
   
   В знаменитой сцене на форуме, у праха Цезаря, народ изменчив, как ветер, и глуп, и подл. Народу в трагедии или нагло льстят, или нагло его ругают. Отношение к народу Шекспира -- отношение кнехта из свиты знатного лорда к мужику-землепашцу: более лордское, чем у самого лорда, если лорд был похож на ласкового Брута. Это, впрочем, не в одном "Юлии Цезаре": то же самое в "Кориолане", теми же красками изображен Джек Кад в "Генрихе VI".
   Итак мы -- в пьесе отнюдь не демократической, в пьесе без народа, в пьесе, так сказать, баронского вопроса, и, если революции, то баронской же, -- за дворянское самоуправление против властолюбца-единовластника. Вот тут симпатии Шекспира, действительно, на стороне "баронов"; они в военных сценах и изображены у него с теми же нравами и похвальбами, как феодальные герои Алой и Белой Розы, Йорки и Ланкастеры. Цезарь его очернен почти резкой карикатурой, которой черты он позаимствовал у Плутарха, но промазал их поглубже, -- с видимой тенденцией создать в этом, до смешного олимпийском, человеке-боге антипатичный контраст с благородным гражданским глубокомыслием Брута, ярым партийным пылом Кассия. Тацит такого Цезаря не написал бы. Хотя он величайший мастер принизить антипатичного ему исторического деятеля и опошлить его до презренности (Август и, в особенности, Клавдий), но достигает этого другими средствами. Тацит неулыбчив, юмор у него редкий гость, и если приходит, то исключительно в броне сарказма и с целью партийного боя оружием сатиры, величавой и несколько тяжеловесной. В этом , его категорическое отличие от Шекспира. В Нероне Тацита есть черты жалкие, презренные, низкие, но великий писатель оставил без внимания смешные черты последнего Юлия-Клавдия, которых, однако, много сохранили, в своих анекдотических выписках, Светоний, Дион Кассий и Лже-Лукиан, автор памфлета на прорытие Коринфского перешейка... Тацит, будто автор мелодрамы, рисующий условного злодея, боится, не убил бы смех впечатления, не перестал бы Нерон быть страшным. Поэтому даже многочисленные остроты Нерона, им сохраненные, раздаются всегда в такой мрачной обстановке, чтобы адский эффект их подрал читателя морозом по коже.
   В книжке Гастона Буассье о Таците (1903), полной самого восторженного поклонения и безусловного доверия к римскому историку, очень любопытна глава о публицистическом использовании Тацитовой летописи в XVIII веке и, в особенности, в эпоху Великой французской революции. Из образов Тацита, как двести лет назад торжествующий просвещенный абсолютизм в Италии, как теперь торжествующее третье сословие во Франции, сделали символы крайней порочности и злобы -- для того, чтобы попрекать этими символами современников, которые ухитрялись "удивлять мир злодейством" в такой мере, что символы оказывались неудовлетворяющими требованиям современности в состязании "на злобность и резвость". Тацитовыми образами, в это время, перебрасывались, как бомбами, все враждующие партии, находя их одинаково пригодными для борьбы и за, и против. Они стали вроде тестов Священного Писания, которыми одинаково аргументируют Кромвель и Стюарт, Пий IX и Ламеннэ, Победоносцев и Толстой; либо -- специальное сравнение для России -- вроде пушкинских стихов, которыми с равным правом, а, вернее выразиться, с равным бесправием, фехтуют в нашем литературном мире и политическая свобода, и политическая реакция.
   "Я думаю, -- гремел Камилл Демулен, -- что свобода вовсе не требует, чтобы труп осужденного был обезглавлен, потому что Тиберий говорил:
   "Те из осужденных, которые будут иметь мужество покончить с собой самоубийством, избавятся от конфискации имущества и сохранят его для своих семейств, -- в виде благодарности за то, что они избавляют меня от неудовольствия их казнить. И это был -- Тиберий!
   "Я думаю, что свобода не смешивает жены или матери виновного с самим виновным, потому что Нерон не сажал Сенеку в одиночное заключение, не разлучал его с милой его Паулиной, и, когда узнал, что эта добродетельная женщина открыла себе жилы, по примеру своего мужа, он немедленно послал врача подать ей медицинскую помощь и возвратить ее к жизни. А это был Нерон!"
   Et c'était Tiberel -- Et c'etait Nerón!... -- красиво звучит и метко припечатывает фразу. Но, в сущности, восклицания эти показывают лишь, что, когда Мирабо презрительно называл анти-тацитианца Лэнге (Linguet) "адвокатом Нерона", -- кличка звучала острым, но, по существу, пустым, бессодержательным оскорблением, из которого время уже выветрило смысл. Ибо обстоятельства, при которых жили Мирабо и Лэнге, по сравнению с обстоятельствами, в которых жили и действовали герои Тацита, весьма и весьма располагали взяться за "переоценку ценностей"и обеление даже Нероновой памяти... Мы имели случай (в III томе) познакомиться с любопытным фактом, как революция сделала Гара поклонником и любителем Сенеки. Дидро, еще раньше, допускал, что возможна успешная защитительная речь в пользу Нерона (il у a un beau plaidoyer a faire en faveur de Néron), как бы подтверждая тем, что мы о Нероне слышали до сих пор только речь прокурорскую... Это, в сущности говоря, и справедливо. Особенно, что касается Тацита, прокурора по преимуществу и прокурора страшного, потому что он -- не шумящий фонтан, как на девятнадцать веков позже его явившийся, какой-нибудь Шампаньи, -- но громадный талант, глубокий психолог, великий ритор. Еще Цицерон установил правило, что творчество историческое и искусство оратора тождественны. Тацит олицетворил это правило, установленное писателем, не менее его образованным и умным, не менее его вдохновенным и одаренным. Тацит пограничен Цицерону, как ритор и, в то же время, он великий художник, вооруженный образностью Шекспира и Толстого и, подобно им, способный силой выражения и натиском темперамента задавить недоверие протестующей логики и сомневающегося чувства.
   Протесты против страшного прокурора сделались несколько сильнее и увереннее после громадных скептических работ Моммсеновой школы -- с Германом Шиллером в первой очереди. Империалисты XIX века имели интерес защитить империю века І-го, и -- надо им отдать справедливость -- защитили ее хорошо. Гораздо лучше -- ее в прошлом, чем свои собственные захватанные идеалы -- в настоящем; глубоко поучительный образец того, что прошлое никогда не извинение настоящему и не программа для будущего. Смешно по формам и мрачно по содержанию и результатам было бы, если бы кто-либо из Моммсена, Шиллера и Сиверса стал черпать публицистические доводы для движения и жизни настоящей демократии, но тот ее исторический фазис, который выразился в римском принципате, Моммсен и ученики его хорошо поняли и очень смело воссоздали. Симпатии к цезаризму они не влекли и не привлекли, но -- в то же время -- окончательно разрушили мифы старых аристократических идолов в мнимо-республиканских масках. А их никто усерднее не надевал на любимцев своих, чем Тацит. Конечно, в настоящее время вряд ли уже возможно проявление столь слепо доверчивой к Тацитову авторитету работы, как, например, пресловутые "Римские женщины" Кудрявцева, с их более, чем полувековой, но уж очень обветшавшей славой, -- не знаю, чем заслуженной, потому что, и для своего-то времени, книга эта была уже явлением отсталым и стояла ниже уровня тогдашней германской науки... Но было бы напрасно думать, что решительные удары германского скепсиса и его учеников-союзников во Франции и в Италии поколебали веру в Тацита до корня. До этого еще очень далеко. Скептики -- немцы Герман Шиллер, Сиверс и, гораздо дальше их пошедший, но и чересчур уже иногда удалой, француз Гошар, все-таки, несравненно менее популярны, чем их антиподы, усердные и правоверные тацитианцы, напр., Гастон Буассье и, в особенности, Ренан. Последнему Гастон Буасье, к слову сказать, вывел блистательную литературную родословную от Тацита не замечая, что аналогией "Антихриста" с "Анналами" он низводит последние на степень почти что исторического романа. А этот характер Тацитовой летописи, именно, собственно говоря, и хлопочет доказать большинство историков-скептиков, берущих ее под сомнение.

* * *

   Заключая четвертый том "Зверя из бездны", я оглядываюсь -- на предыдущие и с грустью вижу множество несовершенств своей работы, -- вижу лучше, чем самый придирчивый критик, и сожалею о них глубоко. Не говорю уже о тех, в которых я не повинен либо без вины виноват: о недостатках и небрежностях, зависящих от моего образа жизни и причин, удерживающих меня вдали от Петербурга, где печатаются мои книги. Имею этими словами в виду не только типографские погрешности и опечатки, но и свои собственные описки, обмолвки, ошибки в схожем имени, цифре и т.п., которые -- мало сказать -- возможны, -- неизбежны при слабом моем зрении, быстро устающем работать над рукописью, и при неудобстве для издательства предоставить мне более одной корректуры. А сознаюсь в своей слабости, что очень часто, правя корректуру, я уничтожаю почти весь набор и превращаю корректурные листы в новую рукопись, которая, таким образом, оказывается должной выйти в свет без корректуры вовсе... Другая невольная беда, коснувшаяся страниц моего сочинения, это -- что, слагаясь в течение 17 лет, печатаясь частями, в большие промежутки сперва от одного отрывка к другому, потом от одного тома к другому, оно иной раз прегрешало против органической целости моего первоначального плана. Внезапно разросшиеся пояснительные отступления изменили архитектуру повествования. Некоторые весьма существенные части его первоначального плана, поэтому, оказались лишь коротко упомянутыми, а не освещенными в деталях... Извинение в этой -- быть может -- ошибке, клонящейся, впрочем, скорее к вреду моему, как увлекающегося и разбросавшегося автора, чем к ущербу вышедших томов моего сочинения, -- я вижу только в желании своем писать так, чтобы сочинение мое, предназначенное не для ученых специалистов, но для большой публики, могло быть прочитано ею без необходимости обзаводиться для справок специальными словарями, реальными энциклопедиями античного мира и подготовительными курсами его истории прагматической и бытовой. Хотелось, чтобы все, что я говорю, достаточно объяснялось и иллюстрировалось уже страницами этого же самого труда моего -- так, чтобы, взяв мою книгу, человек, даже совершенно незнакомый с веком цезарей, мог прочитать "Зверя из бездны" с начала до конца, все понять и не запинаясь на недоумениях перед неведомыми учреждениями, теориями и терминами. Насколько достигал я цели этой, когда устремлялся к ней, не знаю, судить не мне, но я никогда не терял ее из вида. Бесспорно, эта задача иногда увлекала и соблазняла меня к внезапному раздутию иных страниц -- вдруг -- в главы, тема захватила! -- и иных глав в подобие целых маленьких монографий, которые своим частным развитием отвлекали внимание от общего хода сочинения... Но, в конце концов, я не жалею о том, так как части общей темы, которые остались не договоренными в "Звере из бездны", найдут свою историю в томах второй серии собрания моих сочинений: "Арка Тита", "Рим и Армения", "Античная магия", "Петроний". Гораздо грустнее для меня то обстоятельство, что -- работая на протяжении почти двадцатилетнего срока то в одном, то в другом городе, -- я, при сводке материала, принужден был больше, чем хотелось бы, полагаться на свою память. Она у меня, пожалуй, и недурна, но непогрешимой почитать ее, конечно, не могу. А отсюда получилось несколько ошибочных ссылок, отсутствие ссылок в иных местах, где им следовало бы быть, потеря единообразия в правописании собственных имен и т. п. Кое-что прозевано, потому что был уверен: было уже сказано, -- кое-что осталось лишнего, потому что помнилось: было уже вычеркнуто... Так, один из критиков "Зверя из бездны" справедливо указал, что в третьем томе моей работы отмечены не все места, которые взял я из сочинения П. Лакомба о римской семье. Смею уверить, что я сделал это не по дурному умыслу, -- тем более, что Лакомб упомянут мной на других страницах той же самой главы много раз. А просто, работав над книгой Лакомба 15 лет тому назад и воспользовавшись из нее теми строками, которые совпадали с моими взглядами, я, полтора десятилетия спустя, позабыл грани между текстом Лакомба и собственным моим текстом. Это тем легче, что я избегаю переводов, а предпочитаю "излагать своими словами", коньюнктируя, комментируя и интерполируя материал в нужном мне порядке... Перечитать же Лакомба, каюсь, не догадался, так как помнил, что он мне дал все, что было для меня интересно, и, значит, в качестве пособия, исчерпан мной до дна. Вообще же, мне чаще приходится получать упреки за то, что ссылок слишком много, чем за их недостачу. Тот же критик, который попрекнул меня Лакомбом, попрекает и чрезмерно частым упоминанием в скобках авторов, одолживших меня своим пособием. Я, однако, считаю эти скобки необходимыми в следующих соображениях и целях: 1) чтобы не подвергаться случайным нареканиям, которое, вот, получил я -- незаслуженно -- за Лакомба; 2) чтобы для самого себя сохранить путеводную нить справочника пособий по собственному сочинению; 3) чтобы -- в тех случаях, когда я не произвожу по какому бы то ни было вопросу собственной справки в источниках -- указать читателю современного автора, у которого я беру данное сведение; 4) чтобы, в случае спорных данных или суждений -- отмечать, чье мнение я принимаю, к какой школе тяну, чьего авторитета предпочитаю держаться... Нет никакого сомнения, что было бы гораздо лучше сопровождать все отметки по этим четырем пунктам точными цитатами, с указанием книг, глав, страниц и параграфов и т.д. Но... увы! тогда томы "Зверя из бездны", и без того слишком увесистые, пришлось бы издавать вдвое толстейшими и настолько загроможденными багажем формальных примечаний, что "большой публике" трудно и скучно было бы разбираться в этом дорогостоящем печатном лесу. "Cristus und Caesaren" Бруно Бауэра, народное издание "Жизни Иисуса" Штрауса "Neutestamentliche Zeitgeschichte" Гаусрата послужили мне в этом случае образцами. Втиснуть в книгу весь ссылочный материал, накопленный мной для "Зверя из бездны" и связанных с ним сочинений, нетрудно. Тетради на столе, взял, послал их в издательство -- и дальше остается лишь работа наборщиков, корректора и метранпажа. Но -- признаюсь -- этому формальному засвидетельствованию своей исторической начитанности я предпочитаю, чтобы книга удобно читалась и усваивалась. Тем же препятствиям большого объема томов и тесноты в них обязан я неудовольствием отказаться от мысли сопровождать "Зверь из бездны" некоторыми приложениями: напр., подробной хронологической таблицей, календарем и т.п. Все это -- листы и листы!
   Если "Зверю из бездны" суждено, как показывает успешный ход первых томов его, не ограничиться первым изданием, то для второго я конечно, переработаю все, что зависело от внешних причин, указанных мной выше, и, вообще, все, что успел заметить в нем ошибочного или недоуменного. Перечитывая свои книги, нашел я несколько, без надобности настойчивых, повторений, видел кое-какие пропуски, намеченные к заполнению и оставшиеся не заполненными по забывчивости или спеху; некоторые ошибки, намеченные к поправке и не исправленные; противоречия, в результате выпавших, при сводке материала, примечаний или ссылок и т.п. За все это извиняюсь, но -- что поделаешь? Ars longa, vita brevis. А мне не хотелось бы умереть, недописав картину первого века нашей эры, корня европейской цивилизации хотя бы в широких общих мазках, но -- так, как она мне, на основании долгого изучения, представляется... Не ошибается только тот, кто ничего не делает, -- а делает только тот, кто не боится сознаться в своих ошибках и исправляет их, когда заметит сам или когда они ему указаны и доказаны другими.
   Ставился мне и такой упрек, что иногда я посвящаю много времени опровержению взглядов, уже устарелых и разрушенных настолько, что опровергать их не стоит, мол, труда. Я принял бы упрек этот, если бы книга моя должна была войти в западную литературу предмета, или представляла бы собой труд специалиста для специалистов. Но -- до самого последнего времени научно-популярная литература по истории Римской Империи в России была настолько бедна, что разрушение устарелых взглядов в этой области можно считать состоявшимся, покуда, лишь в стенах кабинетов, считаемых разве сотнями, если не десятками, а в большую публику -- даже Ренанов-то "Антихрист" еще едва начинает проникать. Всего три-четыре года, как появился его перевод. Кудрявцевские "Римские женщины" до сих пор сохраняют свой древний авторитет, и, вообще представления о древнем мире застыли в состоянии музейной статуарности, которая так нравилась обществу, покуда нелепости мнимо-классической образовательной системы не сделали ему ненавистными сами имена Эллады и Рима... Не знаю, как сейчас, но десять лет тому назад, когда я расстался с Россией, знакомство русской интеллигенции (за исключением ученых) с античным миром все еще питалось почти исключительно отголосками сороковых годов... Виновата в том была, конечно, не русская наука, но:
   1) Духовная цензура, ревниво следившая за тем, чтобы история веков христианской эры не шла вразрез с историей первых веков церкви. Достаточно вспомнить бурю, поднявшуюся в начале девяностых годов из-за публичных лекций талантливого Ю. Кулаковского об отношениях между христианской церковью и римским законом, излагавшихся ученым этим по Havet и Aube.
   2) Только что упомянутая непопулярность классических знаний, в результате государственного закабаления гимназистов грамматикам Ходобая и Курциуса, за вины которых пришлось расплачиваться Виргилию и Гомеру.
   Я того мнения, что когда классическое образование навязывается целому народу или общественному классу, как обязательный фактор развития, без применения которого и без измерения которым человек остается граждански неполноправным, -- то подобное величайшее насилие над мозгами, совестью и жаждой знания нельзя и назвать иначе, как средство к оглуплению населения. Такой бездушной нивелировкой всех и каждого под одну классическую мерку, без различия талантов, способностей, наклонностей, желаний, явилась классическая система у нас в России, созданная Леонтьевым, прославленная Катковым, вбитая в государство графом Д.А. Толстым. За этот, частью проходящий, ужас отечество наше расплатилось несколькими слабоумными поколениями, с мозгами, раздавленными грамматикой Кюнера и конспектом Курциуса, -- и, совершенно понятно и заслуженно, возненавидело классицизм до такой ярости, что еще недавно в глазах наших окрашивалось в адские цвета решительно все, что с ним так или иначе, хотя бы лишь номинально, соприкасается. Думаю, что, в конце концов, такова судьба решительно всякой образовательной системы, которая одну из отраслей знания объявляет государственной опорой и необходимостью, источником гражданских привилегий, мест и капиталов, принижая перед ней знания остальные. Любить можно только то знание, к которому ум обращается свободно. И только свободное знание научно.
   Вне своей обязательности, вне претензий на значение государственной панацеи, классическое знание -- такое же знание, как и всякое другое, и так же служит на пользу, а не ко вреду человеков, и выметать из вселенной классическое образование нет решительно никаких оснований, да и не мыслимо, и несправедливо. Насколько безжалостно и нелепо принуждать ум, талант и призвание будущего математика, зоолога, ботаника, музыканта и т.д. к праздной для них гимнастике классической филологии, настолько же неосновательно было бы оставлять без возможностей к этой гимнастике умы и таланты, призванием или природной склонностью к ней предназначенные. Миру одинаково нужны Вирховы и Моммсены, и нужно, чтобы каждый из них имел свою дорогу, по которой идти, на которой расти. Моммсен на дороге Вирхова не был бы Моммсеном, Вирхов на дороге Моммсена не был бы Вирховым: вместо двух великих титанов науки мир имел бы двух "гениев без портфеля", либо двух футлярных ученых, коими -- и первыми, и вторыми -- так несравненно богато наше отечество, где талантливые композиторы учат фортификации и химии, и необходимо иметь пятерку по греческому языку, чтобы поступить в политехникум.
   3) Малочисленность русских ученых, классическим знаниям себя посвящавших, -- главным образом, в результате опять-таки их непопулярности.
   В настоящее время, следя за каталогами вновь выходящих русских книг, я поражаюсь, как оживилась эта область знания людьми, силами, идеями, новыми книгами и статьями... В девяностых годах на человека с классическими пристрастиями еще смотрели, право, как на человека немножко с придурью. Никогда не забуду одного разговора своего на эту тему в Риме, зимой 1904 года, с покойным В.И. Модестовым, который горько жаловался, что самая плохая и небрежная публицистическая статья дает ему больше выгод и известности, чем капитальный труд его -- "Введение в римскую историю"... А были и такие мудрецы, которые находили, что своим "римским гробокопательством" он компрометирует себя, как либерального публициста!
   Ученый, посвящавший себя римскому праву, если в нем чувствовали человека живого и способного, провожался на эту кафедру всеобщими сожалениями, как человек, заживо кладущий себя в моральный некий гроб, либо язвительными попреками, в качестве человека, затеявшего, значит, делать карьеру и вступающего в союз с министерством народного просвещения в противообщественной его дисциплине... В плачевную эпоху антипатичного обществу Боголепова, это предубеждение было особенно сильно, и думаю, что его хорошо, т.е. очень жутко, помнят все нынешние прославленные ученые по античной истории, праву и языкам, начинавшие свою деятельность в ту пору: Гриммы, Гревс, Хвостов, Пассек, Ростовцев и др... Что касается римского права, то едва только не Петражицкий снял зарок общественного ужаса к этой премудрости, и книги, к ней относящиеся, стали печататься не только для рассылки друзьям и знакомым "от автора", но и для обращения среди читающей интеллигенции и на общем книжном рынке... Когда я начинал "Зверя из бездны", придешь, бывало, в книжный магазин со списком нужных тебе книг, так еще приходилось давать инструкции, где их искать и откуда выписывать, потому что, при огромном большинстве имен, книгопродавцы только широко глаза открывали, хотя имена эти пользовались уже давней и печатной известностью за границей (взять хотя бы только что названных мной Ростовцева, Гревса, Гримма и др.). Интерес к истории античного мира был настолько велик, что лучший и образованнейший петербургский букинист продавал Моммсенову историю по баснословно дешевой цене, так как -- по отсутствию четвертого тома -- считал ее "разрозненным изданием".
   Я живо помню статьи общей печати, где весьма серьезно и внимательно работающие русские ученые подвергались дешевому высмеиванию за то, что один из них занялся вопросом: "был ли женат Марциал?" -- другой выпустил труд "о греческих и латинских надписях, найденных на юге России"; -- третий исследовал прилагательные у римских комических писателей... Ругали их и кротами и крохоборами, и чуть ли не обвиняли в трате времени на противообщественную игру в бирюльки... И -- как водится, -- сейчас же следовал попрек западным сравнением: вот, мол, там Моммсены, а у нас -- "о греческих и латинских надписях", там -- Германы Шиллеры, а у нас -- "прилагательные у римских комиков"; там -- Гастон Буасье, а у нас -- "был ли женат Марциал?"... Еще с классиком, который научно воздвигал какое-либо громадное здание, кое-как мирились, но -- не было достаточно презрительных слов, чтобы клеймить тех, кто посвящал себя черной работе на подготовке материала для этих заданий... И я помню одну статью, где таким образом отделывался недавно перед тем умерший церковный историк Болотов, что, вот, дескать, пропал человек на пустяках, -- был талант, а пропал... И опять: Моммсен, Лампрехт, Ферреро, Гастон Буасье... А, между тем, делать такие противоположения могут только те, кто не знает Моммсена, Лампрехта, Буасье и др. иначе, как по именам... Боже мой! Сколько кирпичей сделали и обожгли эти люди прежде, чем выстроили свои здания! Вот уж где именно -- в западной исторической науке -- совершенно безмолвна надменная пословица, будто "не боги горшки обжигают"...
   Разбирать и сводить надписи, конечно, дело чрезвычайно скучное и сухое, но -- именно на этой работе, в последние пятьдесят лет, перестроилась чуть ли не вся историческая наука об античном мире, начиная как раз с Теодора Моммсена: для публики -- знаменитого автора "Истории Рима" и, уже в очень малой степени, "Римского государственного права", хотя эта его работа еще более значительна; для ученого мира -- прежде всего, издателя корпуса древних надписей. Взгляды Моммсена в истории и праве Рима, оттененные империалистическим влиянием эпохи германского объединения, уже резко критикуются и когда-нибудь будут расшатаны, может быть, и опровергнуты, и, в свое время, умрут. Ну, а "Corpus inscriptionum" его останется вечным памятником, к которому будут прибегать поколение за поколением, система за системой, метод за методом.
   Всякая наука, чтобы построилось ее здание, должна иметь и кирпичи, и рабочих, которые сформуют эти кирпичи из глины. Не всем суждено быть архитекторами, и гениальнейший историк-архитектор бессилен в проектах и планах своих, если не помогут ему чернорабочие исторической науки. Русский человек имеет слабость подсмеиваться над каждым специальным знанием прямого прикладного значения которого он не видит и не осязает. Трунила же в восьмидесятых годах Москва над Бредихиным: ученый о кометных хвостах! Чья-то старая диссертация "о сухих туманах" вошла в пословицу... а от "сухих туманов" то именно у нас, то и дело, неурожаи. Высмеивали работы по надписям. Как же почувствовал бы себя подобный насмешник, например, перед работами г. Ростовцева о римских свинцовых тессерах или об откупной системе Рима, восстановленной этим ученым по данным надписей, тессер, остраков? А, между тем, эти работы вносят новый свет в понятия наши о хозяйственных учреждениях великой Римской Империи и являются драгоценным материалом для истории политической экономии.
   А колоссальное "Введение в Римскую историю" покойного В. Модестова: целый хаос черепков, обломков, относящихся к доисторическим эпохам, "подобных надписям надгробным на непонятных языках"?
   Это "Введение" я считаю особенно характерным в данном случае, как труд не только ученого, "гелертера", но и популярного публициста, трудившегося от малых ногтей до седых волос на журнальной ниве, всегда неизменно в передовом движении, и сделавшего очень много для гибели толстовской лже-классической образовательной системы, вражда с которой и лишила Модестова профессорской кафедры. Да и Моммсену "Corpus inscriptionum" ничуть не мешал быть и ярким публицистом, и живым политическим деятелем. Напротив!
   Напомню слова его, уже приводившиеся мной во вступительной заметке к I тому:
   -- До 1848 года публицистика шла на вожжах у истории. Затем -- история пошла на вожжах у публицистики. В XX веке история и публицистика сольются: историк будет цениться, поскольку он будет влиять на свою эпоху, как публицист, -- а публицист -- поскольку он оправдает себя историческим знанием.
   Новые исторические работы Запада, после Моммсена, конечно, в огромном большинстве, окрашены публицистическим светом. Блистательный новейший пример -- итальянец Гульэльмо Ферреро, с его монументальным трудом о "Величии и упадке Рима"...
   Но это -- здания. А, чтобы строить их, нужны кирпичи.
   И кирпичи хорошие, с ручательством за солидность. Огромно было влияние Моммсеновой истории на образ мыслей германской интеллигенции шестидесятых годов, но из каких же неопровержимых кирпичей строил великий историк свое здание! Сколько критических таранов о них расшиблось, сколько бомб разлетелось в куски!..
   Публицистическая история должна строиться на строгой правде прошлого, а как же может обнаружиться эта правда без "кротовых" работ?
   Все важно исторической науке, как опора против скептического анализа, который рано или поздно неизбежно придет проверить ее: не заблуждается ли она? Не фантазирует ли? Не отсебятиной ли глаголет? Не ударяется ли в роман? Все важно: черепок, обломок статуи, фриз, надпись, раковина, глагольная форма, окончание прилагательного... Смеялись у нас над г. Гель- вигом, исследователем прилагательных у римских комических писателей. Но над ним не посмеется ни один историк той -- правда, -- уже отшумевшей и отходящей с первых мест научного движения, но сделавшей свое дело, -- школы, которая получила выразительное имя "филологической", и блестящим представителем которой является так часто упоминавшийся мной Герман Шиллер, историк Римской Империи и, в особенности, эпохи Нерона... Скептический анализ -- страшный и победоносный враг всех произвольных героических представлений и тенденциозных декламаций, в которые разменивается всякая история, не подпертая скромными кирпичами фактических подтверждений. Ибо -- verba volant, "истина -- продукт судоговорения", и лишь против вещественной улики, если она настоящая, неподдельная, как противу рожна, -- не попрешь!..
   Нет никакого сомнения, что страх быть "компрометированным" отпугивал от работы по классицизму весьма многих способных людей. Потому что, как скоро табу этого предрассудка пало, изучение античного мира в России быстро зашагало вперед, обставилось множеством интереснейших новых имен и даже школ и вывело из мрака забвения и неизвестности несколько крупных и законоположных старых, которые в XIX русском веке были знакомы только слушателям филологических факультетов да археологических институтов.
   В последние годы я часто вижу уже на страницах общей печати упоминаемыми имена покойных Васильевского, Помяловского, Болотова... При жизни этих замечательнейших ученых крайним пределом их популярности был "Журнал министерства народного просвещения".
   Нельзя не помянуть здесь добром нескольких русских ученых, содействовавших своим литературным талантом падению зловредного заклятия, о котором я говорю, и показавших русскому обществу, что классическое образование, верно понятое и правильно движимое, совсем не слуга реакции, которая в нашем отечестве самозванно и незаслуженно запрягла его в колесницу свою, -- истинную колесницу Джаггернаута, -- а, напротив могучее орудие освободительной мысли, прогресса и человеческого объединения в идейную общность... Громадным двигателем в этом направлении явилась блестящая деятельность высокоталантливого Ф. Зелинского, старшего богатыря, за которым пошло сейчас много младших. Так, например, в томах "Зверя из бездны" мне неоднократно случалось упоминать превосходные историко-публицистические этюды о Римской Империи московского профессора Р.Ю. Виппера, превосходный образец того, как глубокая научность и широчайшая эрудиция могут быть соединены с поучительной общедоступностью. В те самые дни, как я набрасываю эти строки, общество с большим интересом встречает новые труды харьковского эллиниста г. Бузе- скула, умевшего напитать свои исследования об афинской демократии самой живой современностью...
   Может быть, покажется ересью, но я глубоко убежден, что не лишнее тут сказать спасибо и ряду писателей из другой категории, которые, не будучи историками-научниками, обратили к глубинам античного мира свое художественное творчество, реализируя его вымыслы обстоятельным изучением соответствующих эпох. Здесь не место вдаваться в критическую оценку этих произведений, стоящих на весьма разных ступенях таланта, знания, понимания, проникновения, идейной целесообразности. Но, каковы бы ни были их достоинства и недостатки, нет никакого сомнения, что например, "Quo vadis" Сенкевича, "Умершие боги" Мережковского, "Алтарь Победы" Брюсова значительно расшевелили в обществе интерес к античной культуре и указали много тропинок, на которых идеям и интересам XX века и можно, и любопытно встретиться со своими предками в цивилизации, сошедшей в гроб пятнадцать -- шестнадцать веков тому назад...
   Охотно сознаюсь в той вине, хотя мне еще никто ее на вид не ставил, что с пробудившимся новым течением русской исторической науки я, десять лет живущий вдали от ее источников, знаком значительно менее, чем с однородными течениями в литературах Запада... Но исправить эту вину -- покуда -- не в моих средствах: стоят между мной и ей пространство и время. Историческая мысль века работает быстро, производя накопления огромные и сложные. Раз ты лишен был возможности познакомиться с каким-либо из них в самый момент его, возврат к нему почти невозможен, потому что путь уже загроможден накоплениями новыми. Безбиблиотечные, проведенные в глуши, 1902-1904 годы были для меня в этом отношении роковыми... В 1905-1907 русская книга просилась и бралась в руки, конечно, не за тем, чтобы искать в ней разгадок к проблемам античного Рима, -- глаза жадно искали ответов на "проклятые вопросы" самой России... Вернуться к историческим русским накоплениям этих лет и изучить их, пожалуй, при некотором материальном и моральном усилии, возможно и в моих нынешних условиях, но -- в конце концов -- всего не перечитаешь, а время бежит, и, "Зверь из бездны" начинает опасаться, что этак я дотяну его рукопись не то что до двадцатилетнего, а и до четвертьвекового юбилея...
   Одиноко совершалась моя работа, и, по обстоятельствам жизни моей, редки были случаи общения, которое могло подать мне необходимый совет или авторитетный урок. Слишком часто поэтому -- гораздо чаще, чем я хотел бы -- приходилось мне "доходить до сотворения мира своим умом", тратя на процесс этот больше усилий и времени, чем следовало бы по экономии энергии и времени. Случалось писать вопросные письма, которые исчезали в пространстве без ответа. Случалось получать ответы, которых лучше бы не было, потому что ничего они не давали моим ожиданиям, полные жреческим высокомерием и надменным предубеждением к "фельетонисту", который, -- эк его угораздило! -- вон чем вздумал заниматься... баловник!... Да и совестно беспокоить занятых людей: у всякого из них всегда есть свой труд, при сосредоточенности в котором, понятно, не до чужого спроса... Несколько красивых фактов доброжелательства и идейной помощи, почти всегда неожидаемой и случайной, как при встречах в Риме с Моммсеном и Модестовым, или в Париже с М.М. Ковалевским и Трачевским, не искупали неприятных соприкосновений с кастовой замкнутостью, отпугнувшей меня от людей к книгам, наедине с которыми провел я последние семь лет, в деревенской глуши, почти что безвыездно... Плод этого одиночества, -- повторяю с искренним самочувствием: не выношенный до зрелости и охвата, которые мне мечтались и мечтаются, -- идет теперь в живой мир, в руки читателя... И, следя выступление его в это ответственное и опасное странствие, остается мне лишь напутствовать детище свое старым, шестисотлетним почти, крепко любимым мной, послесловием летописца нашего, инока Лаврентия:
   "Радуется купец прикуп сотворив, и корьмчий в отишье пристав, и странник в отечество свое пришед; такоже радуется и книжный списатель, дошед конца книгам... И ныне, господа отци и братья, оже ся где буду описал, или переписал, или не дописал, чтите исправливая Бога деля, а не клените, занеже книги ветшаны, а ум молод не дошел"...

Конец.

   Петербург. 1897.
   Fezzano.
   1913.VII.22.
   

0x01 graphic

Список книг, служивших автору пособиями и справочниками при сочинении III и IV тома "Зверя из бездны".

(Первые два списка при I и II томе.)

   1) С. Arnold. Die Neronische Christenverfolgung. Eine krische Untersuchung zur Geschchte der ältesten Kirche... Leipzig, 1888.
   2) H. Bazin. De Plutarcho Stoicorum Adversario... Nicaeae, 1866.
   3) E. Bacha. Le Genie de Tacite. La Creation des Anneales... Paris, 1906.
   4) J. C. F. Bahr. Geschichte der Römischen Literatur. 2 vol. Karlsruhe, 1868-1869.
   5) T. Bergk. Augusti Rerum a se Gestarum index cum Graeca Metaphrasi... Gottingae, 1873.
   6) П. H. Бодянский. Римские Вакханалии и преследование их в VI веке от основания Рима. Киев, 1882.
   7) Bartolomeo Borghesi. Oeuveres complétés... 8 vol. Paris, 1862- 1872.
   8) L. Borsari. Topografia di Roma Antica. Milano, 1897.
   9) W. Brambach. Notitia provinciarum et civitatum Galliae. Frankfourt a M., 1868.
   10) V. du Breuil. La Legende du Messie. Précis Historique. Paris, 1889.
   11) C. Bucke. Rovine di Antiche Citta con racconti generali e politici. Traduzione di Pietro Giuria. 3 vol. Torino, 1842-1843.
   12) M. Vanlaer. La fin dun Peuple. La Dépopulation de l'ltalia au temps d'Auguste. Paris, 1895.
   13) J. Variot. Les Evangiles Apocryphes Histoire Littéraire. Forme primitive. Tranformation. Paris, 1878.
   14) M. Vidal. Saint Paul. Sa vue et ses Oeuvres. 2 vol. Paris, 1863.
   15) П. Виллеме. Римское Государственное Право. Перевод с франц. (с 5-го изд.) членов Киевского отд. Общества классич. филологии и педагогии, под ред. П.Н. Бодянского. Вып. 1-й. Киев, 1888.
   16) E. Garatte. Les Assemblées Provinciales de la Gaule Romaine... Paris, 1895.
   17) A. Harnack. Die Überlieferung und der Bestand der Altchristlichen Littérature bis Eusebius. Bearbeitet unter Mitwirkung von Lie Erwin Preuschen. Leipzig, 1893.
   18) Die Chronologie der Altchristlichen Litteratur bis Eusebius. Leipzig, 1897.
   19) Dogmengeschichte. 2-te neu bearb. Aufl. Leipzig, 1893.
   19) Dr. A. Hausrath. Neutestamentliche Zeitgeschichte... 4 vol. München, 1875-1879.
   20) J. Geffcken. Aus der Werdezeit des Christentums. Studien und Charakteristiken... 2-te Aufl. Leipzig, 1909.
   21) Joh. C. L. Gieseler. Lehrbuh der Kirchengeschichte. 10 vol. Bonn, 1844-1845.
   22) Dr. Otto Gilbert. Geschichte und Topographie der Stadt Rom im Altertum. 3 Abt. Leipzig, 1883-1890.
   23) C. Ginoulhiac. De la Philosophie des Jurisconsultes Romaines. Batignolles, 1849.
   24) B. Hochart. Etudes d'Histoire Religieuse. Paris, 1890.
   25) Nouvelles Considerations au sujet des Annales et des Histoires de Tacite. Paris, 1894.
   26) Ф. Грегоровиус. История города Рима в Средние века, с пятого до шестнадцатого. Перевод с немецкого В. И. Савина. 4 vol. Спб., 1888.
   27) V. Duruy. Histoire des Romains depuis les temps les plus recules jusqua la fine du Regne des Antonins. Nouv. Ed. 4 vol. Paris, 1870-1874.
   28) Епиктет. Основания стоицизма. С греческого перевел В. Алексеев. С.-Петербург, 1888.
   29) Е. Caro. Quid de Beata Vita senserit Seneca. Parisiis, 1852.
   30) J.-B. Christophe. Melanges de Littérature et de Critique. Lyon, 1876.
   31) Latour St. Ybars. Néron, sa vie et son Epoque. Paris, 1867.
   32) Le Blant. Les Persécuteurs et les Martyrs aux premiers siècles de Notre Ere. Paris, 1893.
   33) E. Lehmann. Mystik im Heidentum und Christentum. Leipzig, 1908.
   34) E. G. Lilie. Commentationes de Stoicorum philosophia morali, ad Ciceronis libris de officiis. Commentatio prima. Altonae, 1800.
   35) R. A. Lipsius. Die Apokryphen Apostolgeschichten und Apostollegenden. EinBeitrag zur Altchristlichen Literaturgeschuchte. 2 vol. 3 Abt Erganzungsheft. Braunschweig. 1883-1887.
   36) Chronologie der römischen Bischöfe bis zur Mitte des Vierten Jahrhunderts. Kiel, 1869.
   37) A. Loisy. Le Quatrième Evangile. Paris, 1903.
   38) Henry Lutteroth. Le recensement de Quirinius en Judee... Paris, 1865.
   39) J. N. Madwig. L'Etat Romain. Sa Constitution et son Administretion. Traduit par Ch. Morel. 5 vol. Paris, 1882-1889.
   40) А. Малеин. Марциал. Исследования в области рукописного предания, поэта и его интерпретации. С.-Петербург, 1900.
   41) H. Marucchi, Guide des Catacombes Romaines. Paris, 1900.
   42) L. F. Maury. Essai sur les Legendes Pieuses du Moven-Age, ou examen de ce quelles renferment de merveilleux dapres les connaissances que fournissent de nos jours l'Archeologie, la Theologie, la Philosophi et la Physiologie medicale. Paris, 1843.
   43) D. M. G. C. Messa. Dellinfamia, secondo il Diritto Romano.
   44) D. M. G. C. Messa. L'Ingenuitasnel Diritto Romano. Estratto dalla Enciclopedia Giuridica Italiana. Milano, 1901-1902.
   45) В. Модестов. Тацит и его сочинения. Историко-литературное исследование... С.-Петербург, 1864.
   46) Th. Mommsen. Res Gestae Divi Augusti. Ex. Monumentis Ancyrano et Apolloniensi. Berolini, 1865.
   47) Mémoires sur les Provinces Romaines et sur les listes qui nous en sont parvenues depuis la Division faite par Diocletian, jusquau Commencement du Cinquième siecle. Avec un Appendice par Ch. Mullenhof et une Carte. Traduit de l'Allemagne par Emile Picot. Paris, 1867.
   48) Dr. Aug. Neander. Allgemeine Geschichte der Christlichen Religion und Kirche. 2-te verb. Aufl... Hamburg, 1842.
   49) A. Nibbi. Del Foro Romano. Della via Sacra, Dell'Anfiteatro Flavio e de Luogi adjacenti. Roma, 1819.
   50) Граф Олсуфьев. Марциал. Биографический очерк. Москва, 1891.
   51) P. Peyre. L'Empire Romain. Paris.
   52) E. de Pressence. Histoire des Trois premiers siècles de l'Eglise Chrétienne. 2 vol. Paris, 1858-1861.
   53) A. Reville. Essais de Critique Religieuse. Paris, 1860.
   54) Р. I. Rinieri. S. Pietro in Roma. Ed i Primi Papi secondo i piu vetusti cataloghi della Chiesa Romana. Torino, 1909.
   55) F. Robiou. De l'Influence du Stoicisme a l'Epoque des Flaviens et des Antonins... Rennes, 1852.
   56) Р. de Saint-Victor. Hommes et Dieux. Etudes d'Histoire et de Littérature... 2-me Ed. Paris, 1867.
   57) Otto Seeck. Notitia Dignitatum Accedunt Notitia urbis Constantinopolitanae et Laterculi Provinciarum. Berolini, 1876.
   58) A. Nrama. Il viaggio di S. Pietro a Roma ed il suo Primato nella Chiesa Cattolica difesi contro isofismi e le calunnue di un Anonimo. 3-a ed. riv. ed accres. dall Autore. Napoli, 1878.
   59) Терновский. Три первые века Христианства. Двадцать чтений, составленных преимущественно по Гизелеру и Гагенбаху, 1877.
   60) Ф. Троцкий. Апостол языков Павел, и Апостолы образования в их отношении друг к другу в жизни и учении. Казань, 1892.
   61) Ф. В. Фаррар. Жизнь и труды Св. Апостола Павла. Перевод с XIX английского издания А.П. Лопухина, 3-е изд., части 1 и 2. С.-Петербург, 1893.
   62) Первые дни Христианства. Перевод с последнего английского изд. А.П. Лопухина. Ч.1, 2-е изд. С.-Петербург, 1892.
   63) Ferraz. De Stoica Disciplina apud Poetas Romanos. Paris, 1862.
   64) C. Fouard. La Via de N.-S. Jesus Christ. 2 B-nde Ed. rev. et corr. 2 vol. Paris, 1882.
   65) Saint Paul, ses Missions. 4-me Ed. rev. et corr. Paris, 1898.
   66) Saint Paul, ses dernieres Années. (Les Origines de l'Eglise.) Paris, 1897.
   67) Saint Pierre et les premières années du Christianisme. 4-me Ed. rev. et corr. Paris, 1894.
   68) A. фон Фрикен. Римские катакомбы и памятники первоначального христианского искусства. Москва, 1877-1880.
   69) G. Cicogna. Consilium Principis Consistorium. Ricerche di Diritto Romano Pubblico e di Diritto Privato. Torino, 1902.
   70) A. Chassang. Histoire du Roman et de ses rapports avec l'Histoire dans l'Antiquite Greque et Latine. 2-me Ed. Paris, 1862.
   71) Dr. J. Jung. Grundriss der Geographie von Italien und dem Orbis Romanus. 2-te umgearb. und vermehr. Aufl München, 1897.

----------------------------------------------------------------------

   Первоисточник текста: Собрание сочинений Ал. Амфитеатрова. Том 8: Зверь из бездны. Книга 4, Погасшие легенды. -- Санкт-Петербург: Издательство 'Просвещение', 1914. -- 488 с.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru