Амфитеатров Александр Валентинович
В омуте

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

Александръ Амфитеатровъ.

  

Въ омутѣ.

  
   Бабы и дамы.
   Складъ изданія: Москва, Моховая. Д. Бенкендорфъ, "Книжный магазинъ" Д. П. Ефимова, "Преемница" А. Д. Друтманъ.
   OCR Бычков М. Н.
  

"Вы, полуматери и полукуртизанки".
Изъ одной пародіи

   Дѣло было въ отдѣльномъ кабинетѣ моднаго ресторана, въ центрѣ Москвы. Мы не то обѣдали, не то ужинали въ мужской дружеской компаніи; какъ говоритъ одинъ изъ героевъ Островскаго, день прошелъ, вечеръ не наступилъ, потому, былъ-ли это обѣдъ или ужинъ, -- не скажу въ точности. Такъ -- ѣли и пили.
   Время, однако, мнѣ важно обозначить, потому что оно играетъ нѣкоторую роль въ томъ, что я хочу разсказать дальше.
   Сидѣли, пили, болтали. Въ сосѣднихъ кабинетахъ пока тихо. Вдругъ эту тишину точно прорвало. И справа, и слѣва поднялся говоръ, смѣхъ, раздались бойкія глиссады на фортепьяно, густой, хотя совсѣмъ необработанный женскій голосъ запѣлъ пресловутое "Клико" Паолы Кортесъ. Въ лѣвомъ кабинетѣ, очевидно, разыгрывалось какое-то недоразумѣніе. Слышались женскіе голоса:
   -- Да глупости... поймите же, что намъ такъ неудобно... мы вмѣстѣ пріѣхали, вмѣстѣ и быть хотимъ... Они мужчины -- должны уступить...
   Въ отвѣтъ на всѣ эти нетерпѣливые выкрики что-то гудѣлъ и въ чемъ-то извинялся вѣжливый басокъ распорядителя.
   -- Да кто тамъ такіе?-- раздраженно вскрикнула одна изъ невидимокъ высокимъ сопрано; въ ея голосѣ почудилось мнѣ что-то знакомое.
   Опять учтивое жужжанье распорядительскаго баска и уже значительно пониженные тоны успокоившагося сопрано:
   -- А! знаю... Попросите его выйти ко мнѣ...
   Вслѣдъ затѣмъ въ нашъ кабинетъ вошелъ распорядитель и таинственно обратился ко мнѣ:
   -- Васъ спрашиваютъ.
   Я вышелъ не безъ недоумѣнія, напутствуемый насмѣшливыми улыбками и остротами товарищей.
   Въ коридорѣ меня ждала дама. Къ великому моему изумленію, я узналъ въ ней одну -- какъ говоритъ Пушкинская Татьяна -- "мужу вѣрную супругу и добродѣтельную мать". Вѣрную и добродѣтельную -- внѣ конкурса; своего рода жену Цезаря, которой не смѣетъ коснуться подозрѣніе. Встрѣтиться съ нею tête-à-tête въ коридорѣ бойкаго ресторана было столь удивительно, столь необыкновенно, что, право, встань предо мною любимецъ московской ребятежи -- слонъ "Мавликъ" изъ Зоологическаго сада -- я менѣе изумился бы...
   -- Ну, что вы на меня уставились?-- сердито бросила она мнѣ, не подавая руки.-- Я это. Я... Можете повѣрить вашимъ глазамъ.
   -- Анна Евграфовна! Какъ вы сюда попали?
   -- Совершенно такъ же, какъ и вы... Да это не ваше дѣло. А вотъ что: вы съ кѣмъ?
   Я назвалъ фамиліи.
   -- А я съ большой компаніей. И у меня къ вамъ просьба. У васъ кабинетъ огромный, а намъ приходится разбиваться по двумъ маленькимъ. Васъ всего трое, а насъ восемь. Слѣдовательно, вы должны уступить намъ вашу комнату.
   -- Сдѣлайте одолженіе...
   -- Пожалуйста. И... нельзя-ли какъ-нибудь такъ устроить, чтобы ваши друзья не видали нашей компаніи? Мы своимъ бабьимъ кружкомъ... безъ мужчинъ. Могутъ быть знакомые -- не ловко.
   Я уже взялся было за ручку двери въ нашъ кабинетъ, когда Анна Евграфовна опять меня окликнула.
   -- А. В.! надѣюсь, что эта встрѣча останется между нами. Это должно умереть... Вы журналистъ... Сами художникъ... un bohémien... вы поймете...
   И скрылась за дверью своего кабинета. Мнѣ показалось, что она пьяна, но отъ вина или отъ смущенія -- кто ее разберетъ. Съ какой стати я попалъ bohémien'ы и что я, въ качествѣ bohémien'а, понять былъ долженъ -- тоже.
   Мы устроили перетасовку комнатъ совершенно благополучно. Было уже поздно -- время ползло къ двѣнадцати часамъ. За стѣною шла самая завидная, для любителя пьянаго дѣла, оргія. Хлопали пробки. Заказъ слѣдовалъ за заказомъ. Хохотъ, визгъ, крикъ, возня, танцы и, судя по смѣху, выкрикамъ и темпу музыки, надо полагать, весьма разнузданные танцы, подъ піанино; половые такъ и шмыгали по коридору къ дверямъ кабинета таинственной компаніи. Мужского голоса не было слышно ни одного. Очевидно, Анна Евграфовна не солгала: кутили дамы "сами по себѣ".
   -- Парижъ, братецъ ты мой, -- усмѣхнулся одинъ изъ моихъ друзей, кивая на стѣнку, отдѣлявшую насъ отъ бабьяго разгула.
   -- Чего тамъ Парижъ! -- подхватилъ другой. Просто Вальнургіева ночь какая-то. Броккенъ. Es trägt der Besen, trägt der Stock die Gabel trägt, es trägt der Bock...
   -- Хоть бы повидать эгихъ вѣдьмъ, что-ли! Между ними бываютъ прехорошенькія.
   -- А вотъ онъ видѣлъ... можетъ намъ разсказать...
   Я поспѣшилъ замять разговоръ. Оргія, между тѣмъ, разгоралась все ярче и ярче. Веселье начинало переходить въ истерику. Слышались уже не пѣсни, а оранье, не смѣхъ, а пьяные взвизги, весьма похожіе на истерическую икоту. Дамы, очевидно, ссорились между собой, язвили другъ друга. Словъ не было слышно, но въ интонаціи хмельныхъ голосовъ слышалось озлобленіе... Наконецъ, гроза разразилась съ великимъ трескомъ. Мы услыхали грубое, совсѣмъ не женское слово; въ стѣну ударился и разсыпался со звономъ стаканъ, за нимъ другой...
   Одна истерически захохотала, другая истерически заплакала, остальныя истерически кричали, унимая и ту, и другую. Гвалтъ былъ невообразимый. Гуси, когда галлы лѣзли въ Капитолій, и то -- я думаю, -- гоготали тише.
   -- Въ послѣдній разъ я съ вами... чортъ васъ всѣхъ возьми! -- горячилось чье-то контральто.
   -- И прекрасно! только того и желаемъ, -- визжала, судя по голосу, Анна Евграфовна.
   Хлопнули двери, и нѣсколько барынь, шурша платьями, мелькнули мимо нашего кабинета къ выходу. Стало тише.
   Мы тоже собрались уходить и платили по счету, когда снова явился распорядитель, хмурый и сердитый.
   -- Дама эта опять васъ просить -- въ кабинетъ къ нимъ зайти.
   -- Тебѣ нынче везетъ, какъ Неверу въ "Гугенотахъ", -- шутили пріятели, прощаясь со мной.-- Жаль только, что Валентина твоя, вѣроятно, лыка не вяжетъ.
   Я вошелъ въ "бабій кабинетъ", какъ успѣлъ уже прозвать его кто-то изъ нашей компаніи. Анна Евграфовна сидѣла у залитаго виномъ стола. Кромѣ нея въ комнатѣ было еще двѣ дамы. Но одна спала, лежа на диванѣ спиною къ свѣту, а другая, хоть и сидѣла за столомъ, но въ такомъ безнадежно-пьяномъ отупѣніи и съ такимъ искаженнымъ отъ вина лицомъ, что, право, сомнѣваюсь, узнаю-ли я ее, если встрѣчу когда-нибудь трезвую. Стоило взглянуть на нее, чтобы опредѣлить не только, что она напилась, но и -- чѣмъ напилась: это одутловатое сизое лицо, на которомъ переливались всѣ тона отъ ярко-краснаго до сѣраго цвѣта, было живою бутылкою съ коньякомъ.
   -- Садитесь, пожалуйста, -- сказала Анна Евграфовна. Судя по не особенно складной рѣчи, по черезчуръ блестящимъ глазамъ и не въ мѣру румяному лицу, она тоже приняла не малое количество винныхъ капель, но бодрилась.
   -- Вы простите... у меня къ вамъ просьба. Тутъ... негодяйка одна поссорилась съ нами и убѣжала, не заплативъ своей доли, а она изъ насъ самая богатая. Ну... и у меня не хватаетъ доплатить по счету... Можете вы меня выручить? А то я браслетъ оставлю въ залогъ.
   Я приказалъ записать счетъ Анны Евграфовны на себя. Она поблагодарила и собралась-было уйти изъ ресторана, но ея подруги были "въ состояніи недвижимаго имущества".
   -- Ну, что я съ ними буду дѣлать?-- отчаялась Анна Евграфовна, -- онѣ на моемъ попеченіи... я должна ихъ отвезти домой... Эта вотъ -- барышня... у нея мачиха -- такая prude... У этой мужъ -- звѣрь... если она одна, безъ меня домой явится такая, онъ ее убьетъ, какъ собаку... А я бы какъ-нибудь ее выручила, наврала бы что-нибудь такое: болѣзнь или обморокъ; опьяненіе отъ эѳира или о-де-колона... Мало-ли у насъ вывертовъ? Тѣмъ живемъ!
   Я, признаться, былъ безчувственности подругъ отчасти радъ. Меня грызло любопытство. Хотѣлось разобраться: что это за компанія предо мной? Во что швырнулъ меня счастливый или несчастный -- какъ хотите, такъ и судите -- случай?
   -- Остается одно, -- предложилъ я, -- сидѣть и ждать, пока онѣ немножко проспятся. А чтобы не скучно было въ ожиданіи, не заняться ли намъ маленькимъ крюшономъ?
   Анна Евргафовна окинула меня пытливымъ взглядомъ.
   -- Послушайте, -- смущенно возразила она, -- вы... надѣюсь, хоть и видите меня въ странной обстановкѣ, -- все-таки не думаете...
   Я поспѣшилъ ее увѣрить, что "все таки не думаю", и мы усѣлись къ столу, въ самой дружеской бесѣдѣ.
   -- Вы, однако, добрый малый и хорошій товарищъ!-- говорила Анна Евграфовна, между тѣмъ, какъ я смотрѣлъ на нее и изумлялся: совсѣмъ не та женщина! Всегда у меня, при видѣ этой большой полной блондинки являлось представленіе о чемъ-то степенномъ, солидномъ, семейномъ. О представительствѣ у домашняго очага за чайнымъ столомъ, у серебрянаго самовара, или въ гостяхъ, рядомъ съ мужемъ, такимъ же солиднымъ, представительнымъ, и уже въ порядочныхъ чинахъ. Представленіе о типичной русской матронѣ, которая дома сидитъ, дѣтей роститъ и шерсть прядетъ. И вдругъ матрона превращается въ опереточную примадонну подъ хмелькомъ. Вакхическій румянецъ, вакхическій огонекъ въ помутившихся глазахъ, вакхическій задоръ нескромной рѣчи -- почти до бульварно-закулиснаго жаргона... и при этомъ пьетъ, какъ матросъ. Крюшонъ не выпивался, а таялъ на столѣ, какъ снѣгъ подъ солнцемъ... Метаморфоза, какихъ не найти и у Овидія!
   -- Да-съ... Вотъ такъ-то! не ожидали меня встрѣтить? Да? А я этакъ часто... Я, знаете, хотѣла, было, васъ тоже втащить въ наше общество, но тутъ еще двѣ вашихъ знакомыхъ были, -- онѣ и побоялись -- дуры!-- что стыдно, что вы разсказывать будете. А я, что вы разсказывать будете, не вѣрю. А что стыдно -- чего же стыдно? Самихъ себя не стыдимся, васъ -- нечего... Мы часто этакъ компаніей, часто!
   Она помолчала.
   -- Вы меня, конечно, сейчасъ презирать изволите?-- начала она со злымъ огонькомъ въ глазахъ, -- и вонъ ту?-- она ткнула пальцемъ въ сторону спавшей на диванѣ дамы.-- И вонъ эту, мою Людмилу, -- она кивнула на безнадежно отупѣвшую дѣвицу.
   -- Ну, вашу Людмилу, мнѣ кажется, не презирать сейчасъ, а оттирать надо. А вотъ, что васъ заставляетъ пускаться въ этакія авантюры, -- признаюсь, для меня загадка...
   -- Что?-- скука. То-есть то же самое, что васъ, мужчинъ, гонитъ изъ дома въ эти кабаки. Магнитъ забвенія, подъема нервовъ шампанскимъ и коньякомъ. Вѣдь я васъ не спрашиваю, зачѣмъ вы сюда попали... У васъ, небось, и дѣла-то побольше моего, и развлеченія широкія -- не моимъ чета, а все-таки здѣсь. Сидите, ѣдите, пьете и ужъ не Богъ вѣсть какіе умные и веселые разговоры съ вашими друзьями разговариваете... Все это вы прекрасно могли бы продѣлывать и дома, однако, вы идете въ ресторанъ. Тянетъ васъ сюда электричество это, воздухъ ресторана, возможность разнуздаться, сюртукъ снять и языкъ распустить: "ндраву моему не препятствуй" на благородный манеръ, съ приличіями и "интеллигенціей". Тянетъ -- терпимость, публичность распущенности. Дома и распустишься, молъ, да все не такъ. При томъ -- что за охота? У своего пріѣвшагося и присмотрѣвшагося очага, гдѣ -- что новаго ни придумай, -- все на старое смахивать будетъ... А вотъ въ чужомъ мѣстѣ -- это другое дѣло. Эхъ, господа!... У васъ вонъ театральные интересы, газетные интересы, общественные... захотите политикой заниматься -- политическіе будутъ... А у меня или у нихъ обѣихъ -- что? Домъ -- и одинъ домъ! скучный, постылый домъ, гдѣ живешь, не какъ человѣкъ, а хуже машины... Мужъ съ десяти часовъ до половины пятаго на службѣ, въ пять часовъ обѣдаемъ, въ шесть онъ ложится спать и спитъ до восьми. Въ это время ни я, ни дѣти, пикнуть въ домѣ не смѣемъ. Иначе -- сцена. Тоска, тишь, могила. Встаетъ, пьетъ чай, затѣмъ уходитъ въ клубъ -- и возвращается поздно ночью, послѣ второго штрафа. А чортъ его знаетъ еще -- можетъ быть и не изъ клуба... за вами, мужчиньемъ, развѣ услѣдишь? Да и слѣдить-то охоты нѣту: сокровище какое! Вѣдь вотъ онъ думаетъ же, что я сейчасъ у Людмилы въ гостяхъ... придетъ-ли ему въ голову, что мы обѣ въ этомъ кабакѣ? Такъ и у меня -- на счетъ его... Ну-съ, вернулся, бухнулся на постель, захрапѣлъ. Утромъ газета и кофе, опять служба, та же разъ на всегда заведенная шарманка жизни.
   О чемъ мы съ нимъ говоримъ? О томъ, что жаркое засушено или супъ перестоялся. Я забыла, когда мы въ послѣдній разъ улыбались другъ другу. Смотримъ другъ на друга, какъ контрагенты по хозяйству, а не какъ мужъ и жена. Точно между нами не бракъ, а какой-нибудь юридическій контрактъ лежитъ. Онъ обязанъ зарабатывать шесть тысячъ въ годъ и изъ нихъ тратить въ домѣ пять. Я обязана за эти пять тысячъ доставлять ему всѣ удобства -- отъ кухни до любви включительно. Помилуйте! Развѣ это жизнь? Это колесо, въ которомъ вертишься, какъ бѣлка. И когда колесо чуть-чуть пріостанавливается, бѣлка норовитъ выскользнутъ изъ него на свободу... хоть какъ-нибудь, хоть куда-нибудь.
   -- Это все я слыхалъ не разъ и хорошо понимаю, но зачѣмъ же выпрыгивать -- непремѣнно въ кабакъ?
   -- А что же мнѣ дѣлать?! Влюбиться, что-ли, въ кого нибудь прикажете? Такъ вотъ представьте себѣ: не могу. Совсѣмъ -- "я другому отдана и буду вѣкъ ему вѣрна". Темпераментъ ли у меня такой, старое-ли воспитаніе это дѣлаетъ -- только мой Евлампій Ильичъ можетъ быть спокоенъ: роговой музыки онъ на своей головѣ никогда не услышитъ. Не по долгу -- нѣтъ. Какой можетъ быть долгъ къ человѣку, который въ жизнь твою кромѣ тоски ничего не внесъ, не вноситъ и никогда вносить не будетъ? А не надо мнѣ ничего этого... Не хочу, не нравится! А пить буду. "Мы пить будемъ, мы гулять будемъ, когда смерть придетъ, умирать будемъ" Voilа! Пьяная, но вѣрная супруга. Ново -- не правда ли? Вотъ вамъ типъ для фельетона.
   -- Благодарю васъ. Но что вы все такъ экстренно, прямо въ крайности: либо пить, либо влюбиться... Развѣ только и свѣта въ окошкѣ? Ваша бѣлка развѣ не можетъ дома разнообразить свою бѣготню? У васъ дѣти есть.
   -- И еслибы вы знали -- какая при нихъ превосходная бонна! Она ихъ понимаетъ лучше, чѣмъ я; они ее понимаютъ лучше, чѣмъ меня. И любятъ больше. Стоить мнѣ вмѣшаться въ порядки дѣтской, и сейчасъ же выйдетъ какая-нибудь глупость. Либо меня до истерики ребята доведутъ, либо я заставлю дѣтей разревѣться. Не умѣю... Ну, просто не умѣю быть съ ними. И моей Амаліи Карловнѣ, въ концѣ концовъ, всегда приходится поправлять плоды моего непрошеннаго вмѣшательства. А супругъ ворчитъ: "что ты, матушка, лѣзешь не въ свое дѣло? Есть у тебя Амалія Карловна -- ты ей ребятъ и предоставь. А то покоя въ домѣ нѣтъ". Нѣтъ, наука быть матерью не шутка, и насъ ей не учили. Насъ учили быть женами, а не матерями. Напрасно говорятъ, что быть матерью, переполняться материнской нѣжностью -- это такъ естественно, что это отъ самой себя должно исходить. Это правило для естественныхъ натуръ, а не для насъ, искаженныхъ городской жизнью выродковъ. Я буду дика просто бабѣ, чудна, а баба мнѣ далека -- чужая, непонятная тварь. Насъ на материнство дрессировать надо, заново дрессировать, потому что мы перестали видѣть въ немъ свое естественное назначеніе, заслонили его другими потребностями и декораціями. Joie de vivre, утѣха жизнью, заслонила ея смыслъ, raison de vivre. "Чтобъ имѣть дѣтей -- кому ума не доставало", Грибоѣдовъ сказалъ. А вотъ -- подите: недостаетъ же... Вѣдь сознаешь порою, что такъ нельзя. Еще какъ совѣстно то иной разъ бываетъ: какая же ты молъ женщина, если ты дѣтямъ своимъ не мать? Стараешься, принуждаешь себя, и, кромѣ тоски и утомленія для себя, да дѣтскаго рева, -- никакихъ результатовъ. Не умѣю и все тутъ. А доучиваться -- поздно: вы слышали, напримѣръ, -- моя педагогическая практика супругу мѣшаетъ. Да и не охота. Молодость проходить, мнѣ ужъ тридцать лѣтъ, хочется самой взять съ жизни хоть какія-нибудь удовольствія. Ну... ну -- и вотъ: всякій веселится, какъ и гдѣ ему пріятно...
   -- Вы читали бы что-нибудь?...
   -- Ахъ, не говорите банальностей! "Читали бы что-нибудь!" Что читать? Серьезное -- скучно; къ чему мнѣ? Къ тому же и не такъ я учена, чтобы серьезно читать. Пробовала: половины не понимаю, устаю до смерти... Голова совсѣмъ не работаетъ. Жизнь и такъ скучна, -- что же за охота себя еще утомлять и мучить? А романъ возьмешь -- все равно обязательно на "cabinet particulier" наткнешься. Эту же приманку, какъ вы сами видите, я и безъ романовъ знаю. Который часъ?-- рѣзко оборвала она свою рѣчь.
   -- Четверть второго.
   Анна Евграфовна вскочила, блѣдная, какъ полотно; хмеля ея точно не бывало.
   -- Чортъ знаетъ что, -- сказала она сквозь зубы.-- Какая, однако, я дура. Болтаю съ вами, а вѣдь онъ въ два, навѣрное, дома будетъ. А мнѣ надо еще раньше, чѣмъ самой къ дому ѣхать, -- вотъ этихъ двухъ доставить въ мѣста родныя. Если мужъ не застанетъ меня -- бѣда, будетъ буря. Вѣдь это бы, господа мужчины, имѣете право рыскать, гдѣ угодно, во всякое время дня и ночи, а насъ за это бьютъ!
   -- И плакать не велятъ?-- пошутилъ я.
   -- Нѣтъ, вы не смѣйтесь. Я не въ переносномъ -- въ прямомъ смыслѣ говорю...
   -- Тьфу! мерзость какая!
   -- А вы думали, что если человѣкъ смотритъ ангеломъ, такъ онъ ангелъ и есть?! Но вѣдь мужъ и правъ, въ сущности говоря, будетъ, если вздуетъ меня. У насъ имя общее, а я его треплю, чортъ знаетъ гдѣ бываю. Хорошо, что пока Богъ милуетъ. А вдругъ случится такой скандалъ, что и я окажусь къ нему припутанной?! Напримѣръ -- вотъ, хоть какъ сегодня. Не будь, по счастью, васъ въ ресторанѣ -- какъ бы я выкрутилась изъ затрудненія со счетомъ? Пришлось бы оставить здѣсь вещь, послать за нею кого-нибудь, впутать въ дѣло и свою прислугу, и хозяина ресторана... Красиво! нечего сказать.
   Говоря это, она расталкивала отупѣвшую дѣвицу; та зѣвала и хлопала глазами, но, наконецъ, сообразила, чего отъ нея требуютъ, и стала лѣниво одѣваться.
   Спавшая дама, едва ее окликнули, вскочила, какъ встрепанная, и заметалась, на скорую руку хватая свои разбросанныя вещи.
   Обѣ были одѣты превосходно; гдѣ-то я ихъ видалъ. Моимъ присутствіемъ онѣ ни мало удивлены, повидимому, не были...
   -- Прощайте, -- сказала Анна Евграфовна, подавая мнѣ руку, -- помните: молчаніе. А фельетонъ вообще, если хотите, напишите: это ничего, это, можетъ быть, даже полезно будетъ. И мнѣ, и другимъ. Я вѣдь не исключеніе, мой другъ! Далеко не исключеніе! Насъ много -- гораздо больше, чѣмъ вы, можетъ быть, думаете... этакихъ секретныхъ виверокъ.
   И вотъ ѣхалъ я домой въ глубокомъ раздумьѣ, разсуждая о томъ, что сейчасъ видѣлъ и слышалъ. Вспоминалъ я наши мужскія сходбища и кутежи, въ которыхъ не разъ приходилось принимать участіе и Евлампію Ильичу, о комъ сейчасъ только хуже, чѣмъ съ ненавистью или даже презрѣніемъ... нѣтъ! съ холоднымъ безразличнымъ равнодушіемъ -- говорила его жена. Вспоминалъ, -- и все въ нихъ было тоже и порочно, и пьяно, и неумно, правда. Но вмѣстѣ съ тѣмъ, не знаю почему, на памяти у меня все вертѣлись эти стихи эпикурейца Клавдія на пиру умирающаго Люція въ "Двухъ мірахъ" Майкова:
  
   Ну, да!
   Два пальца въ ротъ и вся бѣда!
   А вотъ, что будетъ, какъ ворвется
   Сюда весь женскій Римъ! Начнется
   Вотъ тутъ-то оргія...
  
   И нехорошо на душѣ становилось.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru