Lib.ru/Классика: Амфитеатров Александр Валентинович. Нелли Раинцева

Александръ Амфитеатровъ.

НЕЛЛИ РАИНЦЕВА.

Когда Нелли Раинцеву, обмытую и одѣтую въ бѣлое платье, положили на столъ въ огромномъ залѣ, изъ простѣнковъ котораго на эту бѣлую неподвижную невѣсту смерти равнодушно смотрѣли, изъ-подъ чернаго крепа, такіе же бѣлые и неподвижные мрачные боги,-- Таня, личная горничная умершей барышни, хорошенькая, сама похожая на барышню, дѣвушка съ заплаканными глазками, отправилась убирать комнату покойницы.

Убирала она недолго, а вышла изъ комнаты блѣдная, съ сухими глазами, полными испуга и сердитаго удивленія. Она прошла въ свою каморку, затворила дверь на крючокъ, вынула изъ кармана нѣсколько мелко исписанныхъ листковъ голубой бумаги и, усѣвшись на сундукъ, принялась читать.

Я, Елена Раинцева, пишу эти признанія, намѣреваясь сдѣлать съ собою что-нибудь такое, отчего бы я умерла. Пусть знаютъ люди, отчего я умерла. Если только узнаютъ!.. Потому что передать эти листки лично или сказать, гдѣ ихъ по смерти моей искать, родителямъ ли моимъ, друзьямъ ли, я, пока дышу, не въ силахъ: недостаетъ духа и я ихъ, по мѣрѣ того какъ пишу, прячу подъ матрацъ. Найдетъ эти листки, вѣроятно, моя горничная Таня. Она, конечно, ихъ прочтетъ, такъ какъ она вообще очень любопытная, а потомъ -- между мною и ею есть тайна. Таня если ты доведешь мои листки до папа и мама, то, разумѣется, очень огорчишь... нѣтъ: раздражишь ихъ. Поэтому совѣтую тебѣ приберечь находку до того дня, когда тебя выгонять отъ насъ. А этого -- по смерти моей, когда некому будетъ за тебя заступаться -- ждать недолго, потому что ты дерзкая, безсовѣстная и распутная. До чувствъ папа и мама мнѣ нѣтъ никакого дѣла: они меня не любили и не берегли, а если бы любили и берегли, не сдѣлалось бы того, что мнѣ надо умирать. Они мнѣ ничего не могутъ за листки мои сдѣлать, потому что я тогда буду мертвая, а что съ ними отъ листковъ моихъ будетъ, мнѣ все равно, все равно.

Папа -- дѣлецъ и игрокъ, мама -- свѣтская женщина. Мнѣ двадцать четвертый годъ, а она еще кокетничаетъ съ бывающими у насъ молодыми людьми и только ли кокетничаетъ? Я сама слышала, какъ этотъ большой дуракъ въ мундирѣ, Петька Аляповъ, сказалъ про мама своему товарищу, Эльту, что она "невредная баба". Тогда я чуть не расплакалась, мнѣ хотѣлось подбѣжать и ударить Петьку, сказать, что стыдно такъ, что онъ, негодяй. Не знаю, какъ я совладала съ собою.

Петьку я до сихъ поръ ненавижу. Потому что, если прежде мама меня не любила т.-е. нѣтъ: была ко мнѣ безразлична,-- любить и не любить она не можетъ!-- то я-то очень ее любила, уважала ее, любовалась на нее, у меня къ ней было что-то въ родѣ институтскаго обожанія. А теперь мнѣ все равно, все равно...

Папа не до меня изъ-за биржи и клуба; вѣдь состоянія у него нѣтъ, а между тѣмъ онъ ворочаетъ сотнями тысячъ; онѣ то приходятъ, то уходятъ, и разница между ихъ приливомъ и отливомъ составляетъ тѣ десятки тысячъ, что мы проживаемъ въ годъ. Мама не до меня, потому что она -- "невредная баба". Ну, а я-то сама что такое? Барышня, владѣющая четырьмя языками, разнообразными будто бы талантами, репутаціей маленькой эксцентричности и наружностью довольно бы пріятною, не будь въ ней чего-то... какъ это сказать?-- ненастоящаго, что ли?.. дряблаго, вялаго, что меня злить и возмущаетъ и отъ чего я никогда и никакими средствами не умѣла отдѣлаться. Точно тѣ цвѣточки земляники, что сдуру, вдругъ, спустя лѣто, возьмутъ и расцвѣтутъ наканунѣ осени на истощенной и отдыхающей почвѣ -- жалкіе, мятые какіе-то, безъ завязи.

Репутацію таланта я заслужила тѣмъ, что немножко рисую, немножко лѣплю, немножко играю, немножко пою, немножко сочиняю стихи -- и всѣ эти немножко -- немножко лучше, чѣмъ у всѣхъ нашихъ знакомыхъ барышенъ. Однако, когда я, вообразивъ себя будущею великою піанисткою, отправилась къ покойному Антону Рубинштейну и сыграла ему рапсодію Листа, которую долбила два мѣсяца, которою отравила жизнь и себѣ самой, и всѣмъ домашнимъ, Рубинштейнъ поморщился и сказалъ:

-- Лучше, барышня, выходите-ка замужъ!

Такъ же безпощадны оказались ко мнѣ Семирадскій, Антокольскій, Эверарди... Словомъ я диллетантское ничто, никогда неспособное достигнуть хотя бы микроскопическаго художественнаго нѣчто.

Репутацію эксцентричности я нажила тѣмъ, что стихи мои дурны и тяжелы, но полны дикихъ красокъ и сладострастныхъ образовъ, взятыхъ напрокатъ у Катюль Мендеса, Ришпена, Верлэна, Ростана; тѣмъ, что книги, которыя мои сверстницы читаютъ потихоньку, ночью, изъ-подъ подушки, открыто лежать на моемъ письменномъ столѣ; тѣмъ, что я умѣю фехтовать и смѣло скачу на лошади черезъ канавы и заборы; тѣмъ, что я не разъ переодѣвалась мальчикомъ и тайкомъ исчезала съ гусарской компаніей моихъ кузеновъ въ какой-нибудь шикарный шато-кабакъ, при чемъ эти балбесы относились ко мнѣ съ такимъ восторженнымъ удивленіемъ, точно я, по меньшей мѣрѣ, Жанна д'Аркъ и, выпивая стаканъ шампанскаго и слушая двусмысленности, спасаю отечество.

И вся-то моя эксцентричность "съ разрѣшенія начальства". Мама однажды сказала мнѣ:

-- Ma petiteje vous salue: yous aver votre petit peu d'esprit. У кого нѣтъ средствъ блистать, какъ Рекамье, той надо заставить замѣтить себя, прикинувшись хоть Маріей Башкирцевой.

Это ли не carte blanche на самую широкую программу?

У меня -- это входить въ программу -- есть свои знакомыя; онѣ не приняты у мама и, если бываютъ у меня, проходятъ прямо ко мнѣ, въ мою комнату, и сидятъ въ ней все время визита. Но чаще я бываю у нихъ, потому что онѣ бѣдныя и гордыя и боятся, не подумали бы о нихъ, что онѣ "обиваютъ пороги" у богатой подруги-аристократки. Вѣдь папа и мама увѣрены, что мы аристократы, и я, за неимѣніемъ правъ на болѣе опредѣленное званіе, должна съ ними согласиться: пускай будемъ аристократы! Хотя, на самомъ-то дѣлѣ, я знаю, что такое аристократія, и это ужъ никакъ не мы, конечно. Аристократъ -- это князь Липецкій.

Онъ не играетъ на биржѣ, не директорствуетъ въ кредитномъ учрежденіи, нигдѣ не служить даже и даетъ всего одинъ большой обѣдъ въ годъ; но когда папа получилъ въ первый разъ приглашеніе къ Липецкому, онъ сдѣлался такъ въ духѣ, что мама, безъ всякой сцены, уговорила его заплатить наши счета. Въ домѣ Липецкаго, навѣрное, нѣтъ ни одной вещи-имитаціи, кузены его не ѣздятъ въ его семью, какъ въ трактиръ, и не увозятъ его дочерей на тройкахъ къ цыганамъ. Когда я была представлена княгинѣ Липецкой, заплакала бы, кажется, отъ зависти къ ея дочерямъ: ихъ-то мать никто не посмѣетъ назвать "невредною бабою".

Къ своимъ, не бывающимъ у меня, гордымъ пріятельницамъ я ухожу отводить душу, когда становится уже невмочь противно и душно жить въ нашемъ лицемѣрномъ и развратномъ домѣ. Я назвала нашъ домъ развратнымъ... прочтутъ и осудятъ: сама-то какая святая! Да, и я развратная. И не съ тѣхъ поръ, какъ я пала,-- въ этомъ я виновата меньше, чѣмъ во всѣхъ грѣхахъ моей жизни. А зову я себя такъ потому, что чѣмъ же должна быть и зваться дѣвушка-лицемѣрка, у которой нѣсколько гувернантокъ было удалено изъ дома за амурничанье съ ея отцомъ, которой мать -- "невредная баба", которая съ одиннадцати лѣтъ уже слыхала и понимала, зачѣмъ и какъ мужчины любятъ женщинъ, а въ четырнадцать лѣтъ прочла "Mаdеmoisellе Giraud ma femme" по оригиналу? Прочла, поняла и, если не усвоила, то лишь потому, что случая не было примѣнить теорію къ практикѣ.

У меня есть другъ, которымъ я горжусь: Корецкая, женщина врачъ, уже пожилая. Какъ-то разъ, когда мнѣ было особенно тяжело, я разоткровенничалась съ нею.

-- Да это не воспитаніе, не жизнь,-- почти въ ужасѣ сказала она,-- это какая-то золоченая тина, лакированная грязь. Вамъ надо все это бросить, перевоспитать себя и сдѣлаться новымъ человѣкомъ, полезнымъ для себя и для другихъ. Уйдите вы изъ вашего омута, пока не вовсе имъ васъ затянуло.

-- Куда?

-- Къ намъ идите: учитесь, служите, работайте. Мало ли русской женщинѣ, если она независима, сильна, не стѣснена нуждою, дѣла на Руси?.. Охоты нѣтъ къ намъ -- выходите замужъ, конечно, съ разборомъ: сдѣлать хорошаго работника общественной нивы счастливымъ у его домашняго очага -- задача благородная и благодарная не менѣе всякой самостоятельной дѣятельности.

Короче:

Отъ ликующихъ, праздно болтающихъ,

Обагряющихъ руки въ крови,

Уведи меня въ станъ погибающихъ

За великое дѣло любви...

Все это прекрасно, но витіевато. Со мною надо говорить проще, а то я раздражаюсь и перестаю вѣрить. Въ стань погибающихъ? А что я тамъ буду дѣлать? Тамъ все рабочіе, а я -- бѣлоручка. Воспитаніе -- воспитаніемъ, а и натуришку надо принимать въ соображеніе. Яблочко отъ яблоньки недалеко падаетъ, и если вся моя семья дрянь, то неоткуда и мнѣ стать отборнымъ фруктомъ. Я вотъ браню свой бытъ, а перемѣнить его -- мало что не смѣю, мало что не могу: "не имѣю настоятельной потребности", какъ выражаются моя ученыя знакомыя. Пожалуй, даже страдала бы, если бы перемѣнила, и мнѣ пришлось бы, вмѣсто флирта и переливанія изъ пустого въ порожнее, обучать ребятишекъ, какъ

Вотъ лягушки на дорожкѣ

Скачутъ, вытянувши ножки,--

Ква! ква! ква! ква!

И Корецкая права, когда упрекаетъ, что я на словахъ -- какъ на гусляхъ, а чуть до дѣла, у меня и пороха на зарядъ нѣтъ. Такъ и вышло -- вышло до послѣдняго. Бытъ мой довелъ меня до паденія, ниже какого не бываетъ, до самопрезрѣнія, жить съ которымъ въ душѣ нельзя, и вотъ я умираю, а ничего въ немъ не перемѣнила -- ухожу на тотъ свѣтъ порочною, пустою и лицемѣрною, какъ жила. Смерти не боюсь, а измѣнить нравственному комфорту,-- потерявъ въ послѣднія минуты хорошее о себѣ мнѣніе у тѣхъ именно жалкихъ людей, чье мнѣніе я презираю, потому что они еще хуже меня,-- оробѣла...

Наслѣдственность, воспитаніе, обстановка -- отравы тяжкія. Однако есть же у иныхъ счастливицъ какая то самостоятельная закваска -- противоядіе этимъ отравамъ. Есть у меня еще пріятельница: оперная пѣвица на вторыхъ роляхъ. Какъ ни плохъ нашъ домъ, все же -- думаю -- не безпутнѣе онъ, хоть съ поверхности-то, театральныхъ кулисъ. А вотъ -- подите же!-- къ Липѣ никакая грязь не липнетъ. За нею ухаживаютъ, она не недотрога, и кокетка, и хохотушка, и "поврать" не прочь,-- а чиста, какъ стеклышко: честная душа, честное тѣло. Точно у нея въ сердцѣ есть плотина, останавливающая притокъ житейской грязи: "Стой! Дальше не смѣй наплывать! Внутри меня святая святыхъ!" Помню: вышла въ свѣтъ "La terre". Я прочла -- вещь художественная, мнѣ понравилась; многія пикантности я и сейчасъ помню. А Липа не осилила и десяти страницъ -- вернула мнѣ книгу.

-- Претить,-- говорить,-- да и скучно: какой въ этомъ интересъ?

И вѣдь это не такъ, какъ наши prudes, что ахаютъ:

-- Ахъ, какой стыдъ! Можно ли разсказывать такія вещи?

И не оторвутся отъ скабрезной книги, пока не остановить ихъ вожделѣнное "Fin". Нѣтъ, просто здоровая душа у Липы и нѣтъ въ ней этого нервнаго патологическаго любопытства къ злу, живущаго въ нашихъ отравленныхъ душахъ наперекоръ сознательному стыду, наперекоръ негодованію противъ самой себя: зачѣмъ это во мнѣ? за что?

Развратъ и скука, скука и развратъ. Стремленіе избыть ихъ, спрятаться отъ самой себя,-- вотъ откуда мои мнимые таланты, мнимая эксцентричность, вся моя глупая призрачная жизнь. Лишь бы жизнь шла непрерывнымъ вертящимъ круговоротомъ, лишь бы быстрая смѣна впечатлѣній, а то -- къ Семирадскому, такъ къ Семирадскому, на курсы, такъ на курсы, въ кафе-шантанъ, такъ въ кафе-шантанъ, подъ дружескія распеканія Корецкой -- такъ подъ распеканія. Если бы не любовь моя къ комфорту, я сдѣлалась бы путешественницею: есть же такія всемірныя дамы, что шляются по свѣту за приключеніями, и сегодня ее встрѣчаютъ на Avenue del Opera, послезавтра на римскомъ Monte Picio, черезъ годъ -- одалискою въ гаремѣ афганскаго эмира, еще черезъ годъ -- въ какой нибудь Венецуэлѣ невѣстою героя pronunciamento, а еще черезъ годъ она въ царевококшайскомъ клубѣ читаетъ лекцію объ алмазныхъ копяхъ Трансвааля. Я обожала Мазини и недѣли три, что называется, и легла, и встала въ окружномъ судѣ, въ качествѣ "уголовной дамы", притворяясь, будто серьезно увлечена Андреевскимъ. Хотѣла поступить на сцену, но здѣсь-то вышла совсѣмъ бездарностью: самое совѣсть зазрила. Познакомилась и дружила недѣли три съ пожилою и титулованною богачихою, меценаткою то спиритовъ, то теософовъ, то поэтовъ-декадентовъ,-- она говорила мнѣ дикія, туманно сентиментальныя рѣчи, странно заглядывала мнѣ въ глаза своими черными глазами съ поволокой, слишкомъ крѣпко жала мнѣ руки и слишкомъ часто цѣловала меня напомаженными губами. Ѣздила я и въ Москву къ Толстому, но онъ, должно-быть, прочиталъ меня насквозь, такъ сухъ и коротокъ былъ его пріемъ, такъ холоденъ и безучастно-непривѣтливъ пронизывающій взглядъ его сѣрыхъ глазъ.

Однажды, когда одурь скуки мучила меня больше обыкновеннаго, моя камеристка Таня, дѣвушка бойкая и преданная мнѣ, насколько вообще можетъ быть предана служанка барышнѣ капризной, но не особенно дурно съ нею обращающейся, попросила меня отпустить ее на весь вечеръ до утра на именины своей подруги, экономки богатаго холостяка, далеко, въ другомъ концѣ города. Я позволила. И вдругъ мнѣ пришло въ голову:

-- Балъ прислуги... Я этого никогда не видала.

И я потребовала, чтобы Таня показала мнѣ свое веселье. Она долго отнѣкивалась, но я настояла на своемъ. Было условлено, что я пойду въ гости къ обычной укрывательницѣ всѣхъ моихъ проказъ -- тетѣ Христинѣ Николаевнѣ, что Таня повезетъ туда для меня свое платье, я переодѣнусь, перемѣню прическу, и мы отправимся.

-- Я, барышня, представлю васъ такъ, будто вы служили бонною у пріѣзжихъ господь, а теперь отъ нихъ отошли и въ ожиданіи хорошаго мѣста...

Поѣхали. Приключеніе занимало меня, и мнѣ было весело. Очутились въ очень приличной квартирѣ: холостякъ позволилъ экономкѣ принять гостей въ своихъ комнатахъ, а самъ уѣхалъ на охоту. Публика вечеринки имѣла видъ довольно чистый. Меня, хотя незнакомую, приняли чрезвычайно радушно. Я танцѣвала весь вечеръ.

Не скажу, чтобы вечеръ оставилъ во мнѣ впечатлѣніе большой оригинальности и занимательности. Было, право, то же самое, что на нашихъ балахъ,-- даже не каррикатура, а именно то же самое: только позы и жесты болѣе угловатые, да рѣчь либо застѣнчивая не въ мѣру, либо смѣшно вычурная по фельетонамъ бульварныхъ газетъ. Я понравилась. За мною ухаживали, мнѣ говорили комплименты. Но вотъ что меня поразило: никто изъ кавалеровъ этой "хамской" вечеринки не говорилъ своей дамѣ и тысячной доли тѣхъ пошлостей, двусмысленностей, сальныхъ каламбуровъ, какими занимаютъ насъ demi-vierges -- подъ видомъ флирта, Петьки Аляновы и комп. Флиртъ былъ и тутъ, были шутки наивныя, нескладныя, часто грубыя, но не гнусныя. Эта непривычная почтительность мужчинъ къ женской стыдливости даже больно кольнула меня на минуту.

-- Вотъ,-- думала я,-- мою горничную, о которой я навѣрное знаю, что она падшая дѣвушка, мужчины ея круга уважаютъ, щадятъ ея слухъ, ея предполагаемое -- офиціальное, что ли -- цѣломудріе, а наши мужчины? За что они наполняютъ наши уши, отравляютъ наше воображеніе своею, собранною на улицѣ и въ шато-кабакѣ, грязью? Мы невинны, а съ нами обращаются, какъ съ послѣдними. Меня отучили краснѣть отъ гадкихъ намековъ, потому что это смѣшно: какъ же, помилуйте, дѣвушкѣ за двадцать, а она "не понимаетъ".

У закуски хозяйка почти насильно заставила меня выпить двѣ рюмки мадеры. Отъ комнатной жары вино ударило мнѣ въ голову. За ужиномъ мой сосѣдъ, фельдшеръ изъ военнаго госпиталя, усердно подливалъ мнѣ какую-то шипучку, въ родѣ плохого шампанскаго, приговаривая:

-- Нельзя-съ, извольте кушать, не извольте обижать Лизавету Леоновну, ибо такой ужъ сегодня для нихъ монументальный предѣлъ времени.

Среди ужина въ столовую вошли два запоздалыхъ гостя, судя по шумнымъ привѣтствіямъ, ихъ встрѣтившимъ, изъ почетныхъ. Вглядѣвшись въ старшаго изъ нихъ, я едва не ахнула, а Таня, сидѣвшая насупротивъ меня, уронила рюмку: мы узнали въ пришедшемъ Петрова -- домашняго письмоводителя и большого любимца моего отца. Онъ сразу призналъ меня; на его спокойномъ вѣжливомъ лицѣ выразилось изумленіе; однако онъ не сказалъ ни слова. На Таню было жаль смотрѣть. Конецъ ужина, а онъ былъ не скорый, я, разумѣется, просидѣла, какъ на иголкахъ.

-- Господи! Себя вы осрамили, а меня погубили,-- отчаяннымъ голосомъ бросила мнѣ Таня, когда, наконецъ, встали изъ-за стола.

-- Какъ же ты не предупредила меня, что здѣсь можно его встрѣтить?-- возразила я.

-- Да онъ сказалъ мнѣ, что не будетъ, что баринъ Михаилъ Александровичъ занялъ его на весь вечеръ какою-то работой. Да, видно, освободился и принесъ его чортъ на наше несчастье.

Я не потеряла присутствія духа. Отецъ всегда хвалилъ Петрова, какъ малаго честнаго, порядочнаго и -- когда надо и захочетъ -- умѣющаго держать языкъ за зубами. Я смѣло подошла къ нему и, не конфузясь вопроса въ его удивленныхъ глазахъ, начала съ нимъ тихій разговоръ.

-- Петръ Васильевичъ, вы узнали меня?

-- Узналъ-съ, Елена Михайловна, и ума не приложу-съ,-- откровенно сказалъ онъ.

-- Нечего и прикладывать. Просто захотѣлось пошалить. Вы -- неправда ли?-- будете добрый, не выдадите меня? Никому не разскажете?

Я смотрѣла на Петрова умоляющими глазами. Онъ покраснѣлъ.

-- Никому-съ.

-- Честное слово?

-- Честное слово.

-- Вотъ спасибо! А за это я во весь остальной вечеръ не буду танцѣвать ни съ кѣмъ, кромѣ васъ.

Таня, когда узнала, что Петровъ далъ честное слово не выдавать насъ, совершенно успокоилась.

-- Его слово -- каменная стѣна.

Послѣ третьей кадрили Таня отозвала меня въ сторону.

-- Барышня,-- шепнула она,-- будьте такія добрыя, если насмотрѣлись на наше веселье, позвольте проводить васъ къ Христинѣ Николаевнѣ.

-- Вотъ! Такъ рано? Зачѣмъ?

-- Да извольте ли видѣть, Михайло мой приглашаетъ меня въ ресторанъ: что, говорить, здѣсь гнилую селедку жевать? Нешто мы сами себѣ не можемъ сдѣлать удовольствіе? А я страсть давно не была въ ресторанѣ. Кабы вы разрѣшили,-- смерть хочется. Я ему говорила, что затруднительно мнѣ, что подругой обязана. А онъ говоритъ: тащи и подругу, васъ, то-есть. Ну, это, извѣстное дѣло, гдѣ же? А я такое придумала, что провожу васъ, а онъ пущай издали слѣдуетъ, и, какъ провожу, сейчасъ съ нимъ въ ресторацію.

Мнѣ было очень весело. Въ головѣ шумѣло. Я расхохоталась.

-- Отчего же ты не хочешь взять меня съ собой?

-- Барышня, да я бы душою рада, но какъ же?.. Нескладно что-то...

-- Шалить, такъ шалить до конца. Я поѣду. Только вотъ что, ты будешь любезничать съ своимъ Михайломъ, тебѣ будетъ весело, а кто же станетъ развлекать меня? Надо четвертаго, либо подружку, либо кавалера, мнѣ все равно.

Таня весело кивнула головой и отошла къ Михаилѣ.

-- Петровъ давеча просился, чтобы Михаило принялъ его въ компанію; они пріятели, оба гжатцы, одногорожане,-- сказала Таня минутъ черезъ десять.-- Какъ полагаете?

-- Принимай,-- засмѣялась я, тѣмъ лучше: вѣрнѣе не выдастъ насъ, если будетъ виноватъ, вмѣстѣ съ нами...

Она тоже засмѣялась.

-- Вѣрно. А вы съ нимъ будьте поласковѣе. Онъ ничего, парень хорошій, какъ есть "комильфотъ", за него даже купчиха хотѣла замужъ выйти.

И вотъ я, Таня, ея женихъ и Петровъ очутились въ кабинетѣ грязненькаго ресторанчика. Какъ сейчасъ помню его красные съ золотыми разводами обои. Всѣ были слегка навеселѣ послѣ угощенія на вечеринкѣ. Мнѣ не слѣдовало больше пить, но я побоялась обидѣть людей, истратившихся на наше угощеніе, и понадѣялась на себя, что не опьянѣю,-- я могу вынести много вина. Ни поддѣльное шампанское, котораго потребовала Таня, ошеломило меня, и не прошло четверти часа, какъ мы всѣ были страшно пьяны. Таня стала буйно-весела; а я, наоборотъ, совершенно отупѣла. Помню, что женихъ Тани цѣловалъ ее, что она на меня за что-то сердилась, стучала по столу кулакомъ, а потомъ рвала на себѣ платье и выкрикивала бранныя слова. Ей кто-то зажалъ ротъ. Она перестала буянить, но во все горло затянула пѣсню. Помню, что пришелъ распорядитель и спорилъ съ мужчинами, запрещая намъ шумѣть, и совѣтовалъ куда-то перейти...

Меня разбудила страшная головная боль. Я приподняла голову съ подушки и уронила ее назадъ, но мнѣ мелькнули незнакомые обои, и я вскочила и сѣла на постели, протирая запухшіе глаза и силясь вспомнить, гдѣ я, зачѣмъ и что со мною. Въ дверь глянуло женское лицо. Я едва узнала Таню. Она была блѣдна, желта, помята, какъ выжатый лимонъ, и въ глазахъ ея застыло такъ много ужаса, что я сразу поняла все и сама застыла въ столбнякѣ... Таня сѣла рядомъ со мною.

-- Надѣлали мы дѣла!-- прошептала она.

Я молчала.

-- Вы не пугайтесь очень; какъ нибудь спрячемъ,-- продолжала она, оживляясь.-- Поправить нельзя, а скрыть нетрудно. Онъ не разскажетъ. Онъ самъ больше васъ испугался, когда отрезвѣлъ и понялъ, въ какую бѣду втравило его вино. Такъ и бросился бѣжать, словно полъ подъ его ногами загорѣлся. Господи! угораздило же васъ такъ перепиться: я сама была какъ мертвая. Не то развѣ я допустила бы? Тутъ и вины-то вашей никакой нѣтъ: хмельная -- чужая.

Разсказать, что я чувствовала, пока она говорила, и слова ея медленно будили во мнѣ сознаніе и воспоминанія, я безсильна. Все укоряло меня бездоннымъ паденіемъ, униженіемъ, ни съ чѣмъ несравнимымъ. Стыдъ и обида душили меня, шаромъ подкатывались къ горлу. И когда, наконецъ, вырвались рыданія, я была довольна: иначе я боялась задохнуться. Таня тоже обрадовалась.

-- Выплачьтесь, выплачьтесь, это лучше,-- твердила она, отпаивая меня водою,-- выплачьтесь, да и поѣдемъ. Уже совсѣмъ свѣтло. Скоро на Невскомъ начнется толчея, чиновники пойдутъ въ должность,-- того гляди, налетимъ на знакомыхъ.

По дорогѣ Таня учила меня, что сказать Христинѣ Николаевнѣ въ оправданіе моего отсутствія во всю ночь...

-- Да слушайте, барышня!-- вскрикивала она, замѣчая мой безсмысленный невнимательный взглядъ, и, спохватясь, что меня обижаетъ, продолжала мягче.-- Какая вы, право! Вѣдь надо обдумать дѣло -- ловко его обставить: съ какой стати вамъ пропадать?

Оставшись одна, я почти мгновенно заснула, и такъ крѣпко, что, слава Богу, ничего не видѣла во снѣ, только маялась сухимъ жаромъ да чувствовала сквозь сонъ, что продолжаетъ трещать голова. Таня возвратилась съ приказомъ отъ мама не рисковать собою и, если я нехорошо себя чувствую, переждать нѣсколько дней у тети.

-- Вы ничего не бойтесь,-- зашептала Таня, когда мы остались однѣ.-- Видѣла я его. Говорю: "Бога ты не боишься! Совѣсти у тебя нѣтъ!" А онъ весь затрясся. "Обратно, говорить, боюсь до чрезвычайности и совѣсть имѣю, оттого сейчасъ и бѣгу изъ этого дома, на который навлекъ проклятіе. Я, сказываетъ, отъ мѣста отказался. А какъ Михаилъ Александровичъ не отпустили меня и даже разсердились, что я хочу уйти, то я отпросился у нихъ на мѣсяцъ въ Гжатскъ побывать къ женѣ. Въ мѣсяцъ воды утечетъ много. Еленѣ же Михайловнѣ скажи, что сколь я ни много подлецъ противъ нея, однако, пускай мнѣ вѣрить: никакихъ новыхъ пошлостевъ я не затѣвалъ, а что было, о томъ буду нѣмъ до гроба и всегда въ раскаяніи".

Эти слова свалили половину тяжелаго камня съ моего сердца. Публичный позорь отдалился отъ меня, быть-можетъ, и въ самомъ дѣлѣ, навсегда. Оставалась мука самопрезрѣнія. ну, съ этою-то справиться и сосчитаться можно! Я чувствовала, что не очень ея боюсь, хотя въ то-же время стыдилась, что не очень. Я взглянула въ лицо Тани; его выраженіе мнѣ не понравилось: она понимала меня, мою трусость и позорную радость, что я выскочила изъ захлопнувшаго было меня капкана. Мнѣ стало обидно, совѣстно, и я заплакала.

-- Мнѣ все равно, я умру! Утоплюсь!-- всхлипывала я.

-- Ну, вотъ!-- равнодушно возразила Таня, и въ тонѣ ея я услышала.-- Гдѣ тебѣ? Нешто такія топятся? Жидка на расправу, голубушка.

И она была права: ничего я надъ собою, жизнелюбивой, болебоязливой тварью, не сдѣлала и со всѣмъ примирилась. И когда, мѣсяцъ спустя, убирая мнѣ волосы, Таня сказала мнѣ сквозь зубы:

-- Петровъ пріѣхалъ. Спрашивалъ, чтобы я поговорила... Позволите вы ему стать на прежнее мѣсто при Михаилѣ Александровичѣ?

Я спокойно пожала плечами:

-- Разумѣется! Мнѣ-то какое дѣло?!

Въ ноябрѣ наши друзья Кроссовы давали свой обычный ежегодный вечеръ. Я сдѣлала себѣ для него прелестный новый туалетъ. Даже мама, которая не любитъ, чтобы я рядомъ съ нею была очень красива, сказала мнѣ нѣсколько комплиментовъ. Я стояла передъ трюмо и, разговаривая съ мама, примѣряла перчатки, когда Петровъ прошелъ черезъ залъ изъ кабинета отца, съ портфелемъ подъ мышкой. Я видѣла въ зеркалѣ его спокойное безстрастное лицо. Его потупленный взглядъ искоса и мелькомъ скользнулъ въ мою сторону и вдругъ въ ясномъ стеклѣ явилось мнѣ совсѣмъ другое лицо, красное и трепещущее, съ внезапно мутными и шальными глазами... И я почувствовала, какъ подъ этимъ взоромъ румянецъ алою волною разливается по моему лицу и шеѣ, и что мнѣ стыдно, стыдно, хоть задохнуться отъ стыда!.. Это была секунда, меньше секунды, но ея было слишкомъ достаточно, чтобы понять, что онъ не забылъ той ужасной ночи и живо вспомнилъ ее сейчасъ, когда взглянулъ на меня. И я, я тоже вспомнила теперь его лицо, какъ плавало оно тогда предо мною: тамъ, въ ресторанѣ, во мглѣ хмельнаго тумана, а такое же тупое и чувственно страшное, какъ сдѣлалось теперь.

Мнѣ стало жутко. Я чувствовала, что замершая было тайна, существовавшая между мною и этимъ человѣкомъ, снова ожила и протянулась между нами связующей жгучею нитью. Дурной вечеръ провела я тогда у Кроссовыхъ.

Прошло нѣсколько дней. Наблюдая украдкою за Петровыми, я ни разу не замѣчала на лицѣ его ничего подобнаго выраженію передъ кроссовскимъ вечеромъ: обычная одеревянѣлость равнодушной старательной почтительности, безразличный, точно застылый взглядъ. Но я ему не вѣрила уже. Въ воздухѣ чуялась угроза скрытой любви, грубо-страстной и требовательной, и я холодѣла отъ страха, что страсть, покуда еще молчаливая и робкая, осмѣлѣетъ, выскажется, будетъ требовать, грозить. Да, именно такъ: въ своемъ тайномъ позорѣ, я не сомнѣвалась, что если Петровъ осмѣлится преслѣдовать меня своей любовью, то я не услышу просьбъ, а непремѣнно требованія и угрозы...

У насъ были гости. Я пѣла. Молодой Кроссовъ постоянный мой ухаживатель -- пристали ко мнѣ, чтобы я спѣла его любимый, старинный романсъ "Si vous n'avez rien а me dire", и я отправилась изъ зала въ боковой кабинетикъ, чтобы взять съ моей нотной этажерки тетрадь, въ которой была вплетена эта ветошь... Въ кабинетѣ было темно, свѣтъ изъ зала падалъ, сквозь портьеру, только на полъ, узкой и блѣдной полосой. Я хотѣла отдернуть портьеру, но вдругъ сильныя руки увлекли меня въ темный уголь кабинетика, и задушенный голосъ безсвязно зашепталъ мнѣ -- онѣмѣлой отъ ужаса неожиданности -- глупыя и страстныя слова.

Онъ шепталъ, что любитъ меня, что жить безъ меня не можетъ, что либо ему пропадать, либо я должна его любить; онъ шепталъ, что если я не сдѣлаю по его, такъ не жаль ему ни себя, ни меня, онъ готовъ на всякій срамъ и скандалъ, себя -- въ острогъ, а меня -- на публичный позоръ...

Онъ шепталъ почти беззвучно, но мнѣ казалось, что онъ кричитъ во все горло, что его слышать всѣ, что въ залѣ нарочно всѣ затихли, чтобы къ намъ прислушаться.

-- Да оставьте же вы меня,-- съ безсильнымъ бѣшенствомъ проскрежетала я, стараясь вырваться,-- вѣдь тамъ люди, они могутъ войти. Если вамъ надо говорить со мной, найдите другое время, другое мѣсто.

Онъ сталь требовать, чтобы я назначила ему свиданіе, сегодня же, когда всѣ въ домѣ заснуть.

-- Это невозможно, вы съ ума сошли, пустите меня, такъ подло!..

Тогда онъ яростно забормоталъ мнѣ на ухо какія то проклятія, сжимая меня еще крѣпче. Я поняла, что этотъ обезумѣвшій звѣрь способенъ сейчасъ убить меня, вытащить въ залъ, закричать на весь домъ, что я была его любовницей.

-- Елена Михайловна! Что вы такъ долго?-- окликнули меня изъ зала отъ рояля. Кто то двинулъ стуломъ, вставая, очевидно, чтобы итти ко мнѣ. Волосы зашевелились на моей головѣ.

-- Да,-- отчаянно шепнула я,-- только уйдите, уйдите.

Желѣзныя руки отпали, и Петровъ исчезъ въ коридорѣ почти въ тотъ же мигъ, какъ Кроссовъ откинулъ портьеру изъ зала.

Я отговорилась, что не нашла романса и пѣть не могу. Сказала, что нахожу темноту пріятною и предложила перемѣститься изъ зала въ кабинетикъ. Кроссовъ обрадовался и принялся нашоптывать обычныя сентиментальности, а я сидѣла, счастливая, что онъ говорить глупости, не требующія отвѣтовъ, сидѣла въ какомъ-то "ледяномъ бреду": голова была полна тяжелаго холода, и мысли, масса мыслей, ненужныхъ и безпорядочныхъ, застывали въ мозгу, какъ грѣшники въ девятомъ кругу Дантова ада. Было около часа ночи, когда гости разъѣхались. Мама оказалась въ расположеніи разговаривать со мною о Кроссовѣ, поздравляя меня съ побѣдой и недоумѣвая, зачѣмъ онъ тянетъ время и не дѣлаетъ предложенія. Она болтала цѣлый часъ, пока не замѣтила, что я имѣю усталый и больной видъ. Тогда она отпустила меня спать, но перспектива кроссовскаго предложенія сдѣлала ее любезною, какъ никогда; она проводила меня въ мою спальню, заставила Таню, при себѣ, раздѣть меня и уложить и только тогда величественно удалилась.

Когда шаги ея затихли въ коридорѣ, я бросилась къ двери, чтобы запереть ее на ключъ. Но ключа не оказалось въ замочной скважинѣ. Мнѣ не повѣрили, противъ меня приняли мѣры.

Дальше -- разсказъ короткій.

Потянулась тайна и чувственное рабство, медленно переродившееся въ чувственную привычку. Ну, да! И пускай стыдно! Я простила моему любовнику его грубость, его насиліе, я привыкла къ нему. Привыкла потому, что онъ былъ сильный, смѣлый и нѣжный; потому, что онъ обожалъ меня; потому, что онъ ревновалъ меня, какъ мавръ; потому, что мнѣ было смѣшно, когда онъ ласкалъ меня тысячами глупѣйшихъ названій; потому, что, когда я злила его, онъ осыпалъ меня уличными словами, и мнѣ становилось жутко, глядя на его ужасные кулаки, которые не разъ видала надъ своею головою; потому, что я вѣрила, что если бы я согласилась умереть вмѣстѣ съ нимъ, такъ онъ умеръ бы, не размышляя; потому, что мы мучили и любили другъ друга, какъ тигры, переходя отъ поцѣлуевъ къ побоямъ и отъ побоевъ къ поцѣлуямъ.

Никто въ домѣ не подозрѣвалъ нашей связи. Кроссовъ ѣздилъ къ намъ черезъ день и все замѣтнѣе и замѣтнѣе терялъ голову. А я очень похорошѣла и помолодѣла. Всѣ считали Кроссова моимъ женихомъ, хотя онъ предложенія еще не дѣлалъ. Охъ, сколько сценъ выносила я за этого Кроссова!.. Сколько разъ, слушая его любезности, я искренно ненавидѣла его, потому что у меня болѣли исщипанныя за него плечи, и я знала, что будутъ болѣть еще больше.

Наконецъ Кроссовъ сдѣлалъ предложеніе. Я приняла его, я не могла не принять, потому что мнѣ нечего было бы отвѣтить мамѣ и папѣ о моемъ отказѣ. Кроссовъ былъ женихъ изъ самыхъ завидныхъ, а я сидѣла у нихъ на шеѣ; въ двадцать три года не принять предложенія Кроссова, кого же дожидаться? Принца съ луны?

Я приняла предложеніе, сама не вѣря, чтобы бракъ этотъ состоялся, и не зная, какъ же, однако, онъ разстроится. "Авось какъ-нибудь". Но въ это время очень кстати умерла моя тетка Ольга Львовна, и свадьба отсрочилась.

Однажды Петровъ пришелъ ко мнѣ, сильно смущенный. Къ нему пріѣхала на побывку изъ Гжатска жена, и папа, въ знакъ особаго благоволенія къ своему любимцу, разрѣшилъ ему пріютить ее у себя въ боковушкѣ.

Наши свиданья -- рѣдкія, случайный и урывочныя -- сдѣлались адомъ. Теперь, когда Петровъ былъ не мой, я любила его, ревновала, дѣлала ему бѣшеныя сцены, а онъ попрекалъ меня моимъ согласіемъ на бракъ съ Кроссовымъ, грозилъ, если я его обманываю и свадьба состоится, зарѣзать меня, Кроссова, себя. Онъ все пугалъ да ругался, но однажды заплакалъ и плакалъ такими грозными слезами, что лучше бы онъ истопталъ меня ногами!

Тайныя волненія извели меня; я изнервничалась, исхудала, поблѣднѣла, меня одолѣвала постоянная слабость, я дрогла и коченѣла, кутаясь днемъ въ пледы и въ нѣсколько одѣялъ по ночамъ, Какъ-то разъ я завернула къ Корецкой и, между разговоромъ, упомянула о своемъ недомоганіи. Она разспрашивала меня чуть не цѣлый, часъ, подробно, мелочно, и потомъ долго молчала; наконецъ, глядя на меня въ упоръ своими огромными черными глазами -- этимъ честнымъ зеркаломъ ея прекрасной, прямой души,-- сказала:

-- Раинцева, если вы дура, то сейчасъ вы смертельно обидитесь на меня и уйдете, разссорившись со мною. Если же вы не дура, то отвѣтите мнѣ откровенно на вопросъ, который я обязана сдѣлать вамъ, какъ медикъ, и который, въ моемъ словѣ вы, конечно, не сомнѣваетесь,-- умретъ между нами. Вотъ. Вы... вы позволите мнѣ предполагать, что вы въ такомъ положеніи?

Я ахнула и осѣла въ креслѣ. Только этого не доставало!

Отвѣта не понадобилось: его сказало мое лицо. Потомъ началась истерика.

Я выплакалась у Корецкой. Она ни о чемъ меня не разспрашивала. Успокоила, что это еще только въ самомъ началѣ, и обѣщала, когда придетъ время, устроить все въ секретѣ.

-- Но я, замужъ выхожу!-- простонала я.

-- За него?

Я опустила голову, колеблясь, лгать или нѣтъ. Корецкая приняла мое молчаніе за утвердительный отвѣть.

-- Въ такомъ случаѣ, чего же вы струсили? Все будетъ по закону.

Я ушла отъ нея съ нравственнымъ страхомъ передъ Кроссовымъ,-- возможность отвѣтственности предъ этимъ мальчикомъ впервые представилась моимъ глазамъ,-- и съ физическимъ страхомъ предъ будущими страданіями, предъ трудностью скрывать свое положеніе. Куда ни обернись, стыдъ и позоръ, позоръ и стыдъ. Я ненавидѣла себя, Петрова, Кроссова, Корецкую, всѣхъ! всѣхъ! всѣхъ! Всѣ меня пугали, всѣ дѣлали мнѣ больно, всѣ были мои злодѣи.

Я пришла домой. Когда я поднималась по лѣстницѣ, изъ коморки боковушки, сквозь притворенную дверь, украдкой взглянула на меня женщина. Это была жена Петрова. Я видала ее много разъ раньше, но старалась не смотрѣть на нее: у меня къ ней было ревнивое отвращеніе, я брезговала ею. Теперь я ее разглядѣла: дебелая красавица-баба -- не то мѣщанка, не то мелкая купчиха, съ румянымъ кормиличьимъ лицомъ и толстымъ тѣломъ. Ея огромная фигура и неуклюжій станъ смутили меня. Я съ отвращеніемъ подумала, что, можетъ-быть, съ нею то же, что и со мною, и мнѣ стало гадко, тошно, гнусно, и... и я не помню, какъ вбѣжала въ свою комнату и заперлась въ ней.

Меня всю перевернуло въ нѣсколько минутъ. Я уже не волновалась, не рыдала, не малодушничала. Я холодно сознавала, что я вся въ грязи,-- это доходило до физической галлюцинаціи липкихъ потоковъ, льющихся по тѣлу, отъ которыхъ хотѣлось дрожать, ежиться, и казалось, что отъ нихъ ни укрыться, ни отмыться. Я уже никого не ненавидѣла, ни на кого не жаловалась, да ни о комъ и не думала. И ни о чемъ, кромѣ одного слова:

-- Грязь, грязь, грязь.

Пріѣхалъ Кроссовъ. Какъ онъ полюбилъ меня, милый юноша! Я слушала его восторженную болтовню -- болтовню влюбленнаго, у котораго спутанная мысль и языкъ безпорядочно прыгаютъ съ предмета на предметъ, точно обезьяна вперегонку съ попугаемъ. Я улыбалась, я отвѣчала на вопросы и, кажется, впопадъ,-- я не казалась странною. А между тѣмъ въ голову ко мнѣ не заходила ни одна мысль, кромѣ все той же, одной, стучащей, какъ широкій маятникъ дѣдовскихъ часовъ:

-- Грязь, грязь, грязь.

По отъѣздѣ Кроссова я подумала:

"Неужели я буду настолько подла, что выйду за порядочнаго, честнаго молодого человѣка опозоренная, съ чужимъ ребенкомъ? За что?"

Воспоминаніе о давишней встрѣчѣ съ женою Петрова встало предо мною. Грязь, грязь, грязь!..

Такъ прожила я два дня, безсонная и безсмысленная, въ закостенѣломъ самоотвращеніи. А на третій день, ввечеру, я приказала Танѣ приготовить мнѣ горячую ванну, и когда, послѣ нея, осталась одна въ своей комнатѣ, то встала на подоконникъ, отворила форточку и цѣлыхъ полчаса стояла, подставляя разгоряченную голую шею подъ вѣтеръ и гнилую мзгу петербургской ночи.

Потомъ я сѣла къ столу и начала эту рукопись.

А теперь я, дастъ Богъ, буду умирать. И я ни на кого не сержусь, но и никого мнѣ не жаль, а себя всѣхъ меньше!

1896 г.

Оставить комментарий Амфитеатров Александр Валентинович (yes@lib.ru) Год: 1896 Обновлено: 13/03/2015. 40k. Статистика. Рассказ: Проза Фантастические правды (1908)	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Междусословные пары

Амфитеатров Александр Валентинович Нелли Раинцева

Амфитеатров Александр Валентинович
Нелли Раинцева