На свѣтѣ счастья нѣтъ, а есть покоѣ воля. А. Пушкинъ.
I.
Стояла поздняя осень. Сырая, холодная темень ненастнаго вечера окутывала N--скій полустанокъ одной изъ нашихъ южныхъ желѣзныхъ дорогъ, и съ нею, этою теменью, совершенно сливались очертанія вокзала. Въ сморонѣ, красною звѣздочкой, брежжился въ воздухѣ сигнальный фонарь, да мерцали тусклыми пятнами два фонаря подъ навѣсомъ вокзала, бросая свѣтлыя полосы на мокрыя доски платформы. Вокругъ шумѣли деревья, простирая изъ мрака свои оголенные сучья, какъ руки. Было пустынно и тихо. Только бренчали шпоры жандарма, одиноко шагавшаго взадъ и впередъ по платформѣ, такъ какъ оставалось лишь нѣсколько секундъ до прибытія поѣзда.
Откуда-то издали донесся, заглушаемый вѣтромъ, слабый звукъ, похожій на свистъ. Въ ту же минуту бренчаніе шпоръ прекратилось. Звукъ слышался явственнѣе. Это былъ, дѣйствительно, свистъ -- и не могло оставаться сомнѣнія, что поѣздъ уже близко, хотя въ густой темени, попрежнему, не было видно ни эти.
Но вотъ вдали тускло забрежжилась красная точка. Она росла, приближаясь, и вскорѣ распалась на два огненныхъ круга, подобныхъ глазамъ мчавшагося съ гуломъ изъ мрака чудовища. Поѣздъ гремѣлъ все ближе и ближе, бросая впередъ, на свой путь, два снопа багровыхъ лучей, и вотъ, окутанный облакомъ дыма и пара, подлетѣлъ къ полустанку.
Замедляя, движеніе, онъ замелькалъ мимо платформы вереницeй своихъ освѣщенныхъ, съ запотѣлыми стеклами, оконъ и остановился тамъ.
Колоколъ подъ навѣсомъ платформы издалъ нѣсколько обычныхъ ударовъ -- монотонно, лѣниво, какъ бы исключительно ради исполненія формальности, такъ какъ съ N--скаго полустанка не садилось ни одного пассажира.
-- Станція N! Поѣздъ стоитъ двѣ минуты!
Раздалось нѣсколько звуковъ изъ растворенной и снова захлопнутой двери, промелькнули двѣ-три фигуры изъ поѣздной прислуги -- и только. На платформѣ все было спокойно.
Поѣздъ охнулъ, громыхнулъ цѣпями, задвигался окнами,-- причемъ нѣсколько разъ озарились во тьмѣ и опять въ ней пропали усатая рожа жандарма, малиновая фуражка начальника станціи, уголъ навѣса, столбъ, другой, третій, четвертый,-- и, бросая во тьму два снопа багровыхъ лучей, помчался дальше будить своимъ гуломъ и грохотомъ вечернюю тишь.
Въ наставшемъ снова безмолвіи вокругъ полустанка лишь шумѣли, попрежнему, колыхаясь, деревья. Но теперь на платформѣ мелькала какая-то тѣнь. Это былъ человѣкъ, а у ногъ его лежалъ чемоданъ, почему въ этомъ лицѣ слѣдовало признать пассажира -- единственнаго, оставленнаго на N--скомъ полустанкѣ проѣхавшимъ поѣздомъ.
-- Свезти, что ли, требуется?-- откликнулся тотчасъ же голосъ, принадлежавшій низенькому мужичонкѣ, словно изъ-подъ земли выросшему передъ пріѣзжимъ и тотчасъ же овладѣвшему его чемоданомъ.
-- Въ гостиницу. Какая у васъ тутъ получше гостиница?
-- Въ гостиницу... Хм... Гостиницъ-то нѣтъ у насъ, баринъ... Вотъ на постоялый дворъ если, можно!
-- Это, значитъ, грязь, гадость?
-- Нѣтъ, почему же, баринъ, позвольте! Къ Дымову вотъ, напримѣръ, а не то къ Лупалихѣ можно... У Лупалихи завсегда господа останавливаются.
-- Въ минуту. Пожалуйте, баринъ!... Вотъ сюда-съ, къ этой телѣжечкѣ... Эка темень-то, Господи, эка темень! Ну, ужь и погодку Богъ далъ!... Извольте садиться, чемоданчикъ-то я вашъ въ ножки поставлю... Вотъ такъ, хорошо будетъ! А къ Лупалихѣ я васъ живою рукой предоставлю. Лупалихой останетесь много довольны, у Лупалихи завсегда господа останавливаются!-- лопоталъ во мракѣ возница, копошась около своей телѣжонки, въ которой сидѣлъ уже пріѣзжій.
Затѣмъ онъ взгромоздился на облучокъ, цнокнулъ и крикнулъ:
-- Н-но, думай!
Колеса зашуршали по грязи.
-- Изъ Москвы будете, баринъ?-- словоохотливо запыталъ мужичонко. Подождавъ отвѣта и не получивъ его, онъ хотѣлъ было предложить новый вопросъ, какъ сѣдокъ отозвался отрывисто:
-- Нѣтъ, не изъ Москвы.
-- Такъ-съ... Изъ Питера, значитъ?
-- Вотъ что, любезный, прибавь-ка ходу, пожалуйста, а то ты словно съ мертвымъ плетешься!-- оборвалъ его холоднымъ тономъ пріѣзжій.
Возница замолкъ, какъ бы оскорбленный въ своей добродушной провинціальной любознательности, считающейся совершенно законной по отношенію къ дѣламъ ближняго, тѣмъ паче, если этотъ ближній -- совсѣмъ новое лицо, и во всю остальную дорогу не раскрывалъ уже рта.
Лошадь, затрусившая было слабою рысцой, поплелась опять шагомъ. Дорога, надо полагать, была отвратительная, судя по тому, что телѣжка напоминала движеніемъ застигнутый бурею челнъ, и пріѣзжій былъ принужденъ безпрестанно хвататься то за правый, то за лѣвый бокъ своего утлаго экипажа, чтобы не вывалиться. Мракъ былъ кромѣшный. Въ воздухѣ сѣялась мокрая пыль и по временамъ налетающій вихрь обдавалъ все тѣло пронзительнымъ холодомъ. Оріентироваться относительно мѣстности -- была ли то улица, площадь или поле -- не представлялось ни малѣйшей возможности. Только въ одномъ мѣстѣ загремѣли и запрыгали подъ колесами доски, изъ чего можно было заключить, что телѣжка проѣзжала по мосту. Затѣмъ она покатилась ровнѣе. Кое-гдѣ замелькали освѣщенныя окна. Путешественникъ понялъ, что онъ теперь находится въ обитаемомъ мѣстѣ.
Наконецъ, телѣжка остановилась, и пріѣзжій услышалъ, какъ шлепнулись спрыгнувшія на земь ноги возницы.
Прямо передъ путниками темнѣлось какое-то низенькое строеніе, вродѣ забора, въ которомъ оказались ворота. Сбоку мерцали, бросая лучи на поверхность огромнѣйшей лужи, два освѣщенныхъ окна.
За воротами раздался лай собаки.
Мужичонко покопошился у лошади и затѣмъ фигура его мелькнула мимо одного изъ оконъ, послѣ чего ярко рванулся во мракъ потокъ свѣта, вмѣстѣ съ гуломъ людскихъ голосовъ, изъ широко распахнутой двери, которая тотчасъ же снова захлопнулась, поглотивъ мужичонку.
Немного погодя, дверь опять отворилась, выпустивъ спѣшношагавшаго человѣка, который держалъ въ рукѣ зажженный фонарь, и слѣдовавшаго за нимъ по пятамъ возницу пріѣзжаго. Оба промелькнули мимо него и скрылись въ калиткѣ, рядомъ съ воротами, которыя тотчасъ же, протяжно скрипя, растворились. Телѣжка, со своимъ сѣдокомъ, вкатилась во дворъ. Выскочившій откуда-то изъ темноты большой рыжій песъ бросился къ лошадямъ и залаялъ.
-- Добраго здоровья вашей милости, съ пріѣздомъ честь имѣю проздравить!
Затѣмъ тоже скрылся.
Путешественникъ остался одинъ.
Бросивъ на столъ дорожную сумку и освободившись отъ верхняго платья, онъ сдѣлалъ нѣсколько машинальныхъ движеній по комнатѣ, потомъ остановился и бѣглымъ взглядомъ окинулъ ея обстановку.
Комната была въ два окна, съ вымазанными бѣлою краской стѣнами, на которыхъ квадратными пятнами темнѣлись картинки. Въ углу висѣлъ образъ. У дверей стояла большая изразцовая печь. Вдоль одной стѣны тянулся диванъ краснаго дерева съ овальнымъ столомъ передъ нимъ, а у противуположной стѣны помѣщалась желѣзная кровать на тоненькихъ ножкахъ, съ ситцевою подушкой и сѣрымъ, жиденькимъ одѣяломъ. Нѣсколько стульевъ дополняли убранство.
Пріѣзжій пощупалъ диванъ и постель, затѣмъ приложилъ ладонь къ печкѣ. Недовольное выраженіе лица его сдѣлалось еще болѣе кислымъ и онъ сказалъ вслухъ, по привычкѣ людей, проводящихъ жизнь въ одиночествѣ:
-- Чортъ знаетъ! Безобразіе!
Потомъ онъ обратилъ вниманіе на висѣвшія на стѣнахъ картинки. Двѣ оказались портретами высочайшихъ особъ, третья -- подъ ними -- изображала Скобелева на бѣломъ конѣ, съ поднятою саблей, среди клубовъ дыма и массы солдатъ; всѣ три были лубочнаго происхожденія, съ сильнымъ преобладаніемъ краснаго и голубого цвѣтовъ. Въ видѣ шедёвра, красовалась надъ диваномъ премія Нивы, съ висѣвшими надъ нею, въ рамкѣ и за стекломъ, "полицейскими правилами".
Затѣмъ пріѣзжій подошелъ къ окну и уставился въ него, заложивъ руки за спину. На улицѣ было темно, какъ въ трубѣ, и только двѣ золотистыя полосы падали черезъ дорогу, отражаясь на поверхности лужи. Онъ стоялъ какъ разъ надъ тѣмъ помѣщеніемъ, куда давеча скрылся извощикъ. И опять, какъ и давеча, вырвался въ темень потокъ яркаго свѣта, въ которомъ на этотъ разъ вырисовывались колыхавшіяся тѣни двухъ человѣкъ, и звуки сиплыхъ ихъ голосовъ нарушили безмолвіе улицы. Свѣтъ тотчасъ же потухъ, но пьяные продолжали колыхаться передъ захлопнутою дверью. Одинъ въ чемъ-то убѣждалъ другого, а тотъ упирался.
-- Нѣтъ, еще это онъ погоди-итъ... Постой, кумъ ты мнѣ, али нѣтъ?
-- Пойдемъ! Ла-адно!
-- Нѣтъ, ты постой!... Кумъ ты, аль нѣтъ?
-- Ладно-жь, пойдемъ! Эхъ, пойдемъ!
-- Еще онъ у меня погоди-итъ! Еще онъ у меня... Кумъ, а кумъ! Такъ, али нѣтъ?
-- Пойдемъ, чего тутъ, пойдемъ!
-- Погоди-итъ!
Голоса затихли въ отдаленіи.
Протекло минутъ съ десять, а пріѣзжій все продолжалъ стоять у окна, не перемѣняя своего положенія, какъ бы застывъ. Онъ не обернулся и въ то время, когда человѣкъ въ жилеткѣ внесъ въ комнату подносъ съ чайнымъ приборомъ. Поставивъ его на столъ рядомъ съ лампой, человѣкъ въ жилеткѣ исчезъ и опять скоро вернулся съ клокотавшимъ во всѣ пары самоваромъ.
Теперь путешественникъ стоялъ, обернувшись лицомъ, во все не отходя отъ окна и устремивъ разсѣянный взглядъ по направленію къ столу.
-- Чай у васъ свой, господинъ, или заварить прикажете?
Человѣкъ въ жилеткѣ устремился было къ дверямъ, но его остановилъ медленный голосъ пріѣзжаго:
-- Что я хотѣлъ?... Да!... У васъ что тутъ внизу? Шинокъ?
-- Харчевня-съ!
-- Харчевня?
-- Такъ точно.
Человѣкъ въ жилеткѣ помолчалъ, ожидая дальнѣйшихъ вопросовъ, но пріѣзжій медленно повернулся къ окну и снова уставился въ темень. Человѣкъ въ жилеткѣ вышелъ изъ комнаты.
Когда онъ вернулся, неся чай для заварки, пріѣзжій опять стоялъ обернувшись лицомъ и, не отходя отъ окна, тѣмъ же разсѣяннымъ взоромъ созерцалъ самоваръ.
-- Прикажете заварить?
-- Какъ?-- опять встрепенулся пріѣзжій,-- а, да! Заварите!
И такъ какъ пріѣзжій продолжалъ молча смотрѣть на него разсѣяннымъ взглядомъ, то человѣкъ въ жилеткѣ прибавилъ, качнувъ головой по направленію къ преміи Нивы:
-- Требовается... Строго нынче-съ, сами изволите знать!
Тотъ медленно досталъ изъ бокового кармана бумажникъ, вынулъ оттуда сложенный вчетверо листъ и, подойдя къ столу, молча положилъ его на подносъ.
-- Нѣтъ... не нужно... я самъ... Постойте!-- быстро вернулъ онъ устремившагося было къ дверямъ человѣка въ жилеткѣ.-- Что я хотѣлъ?...
Лицо пріѣзжаго выражало трудныя потуги мышленія. Онъ даже приложилъ руку ко лбу, какъ бы силясь выдѣлить главный вопросъ изъ хаоса угнетающихъ его постороннихъ мыслей. Постоявъ такъ нѣсколько времени, онъ, очевидно, вдругъ вспомнилъ, что ему нужно, и торопливо воскликнулъ, словно боясь опять упустить тотъ вопросъ, который такъ долго ему не давался:
-- Еще бы, помилуйте съ! Это господина Вырезубова? Какже-съ! И самого Андрея Иваныча, и Павла Андреича, и Дарью Андреевну очень хорошо даже знаемъ... Еще-бы-съ!
При перечисленіи этихъ именъ угрюмое лицо человѣка въ жилеткѣ какъ бы преобразилось. Онъ даже осклабился и самый тонъ его изъ недовѣрчиваго и даже какъ будто враждебнаго, съ которымъ онъ раньше все время обращался къ пріѣзжему, превратился въ почтительный. Онъ спросилъ:
-- Къ самимъ господамъ изволите ѣхать?
-- Къ самимъ господамъ. Далеко это будетъ отсюда?
Человѣкъ въ жилеткѣ отставилъ впередъ правую ногу, вытянулъ руку и, устремивъ глаза въ потолокъ, нерѣшительно началъ:
-- Да какъ вамъ сказать, господинъ... Чтобы, значитъ, вамъ не соврать... Верстъ пятнадцать будетъ до Мокраго. Нѣтъ, больше пятнадцати! Верстъ восемнадцать... Да, такъ точно, верстъ восемнадцать всѣхъ наберется!-- успокоительно тряхнулъ головой человѣкъ въ жилеткѣ.
Помолчавъ, онъ прибавилъ:
-- Андрей Иванычъ завсегда у васъ останавливаются. Лѣтомъ какъ-то здѣсь были-съ, проѣздомъ въ губернію, такъ тоже стояли у насъ... Это они завсегда-съ... Вмѣстѣ съ барышней, Дарьей Андреевной... Не ночевали, а такъ только, чаю откушали. Вотъ въ этой самой комнатѣ. Да-съ!
И, пятясь къ дверямъ, человѣкъ въ жилеткѣ еще разъ спросилъ:
-- Лошадей ровно къ двѣнадцати-съ?
-- Ровно къ двѣнадцати,-- подтвердилъ пріѣзжій, смотря на него своимъ прежнимъ разсѣяннымъ взглядомъ, и вдругъ сказалъ неожиданно, какъ бы повинуясь припадку словоохотливости:
-- Такъ вы, значитъ, хорошо знаете Андрея Иваныча... Гм... Я какъ-то былъ здѣсь давно... Жилъ даже цѣлое лѣто... Но вотъ этого мѣста совершенно не помню. Правда, кажется, здѣсь еще не было тогда желѣзной дороги... Вѣдь N -- это мѣстечко?
-- Мѣстечко-съ.
-- И, должно быть, прескверное! Не правда ли, да?-- прибавилъ съ какою-то блѣдною усмѣшкой пріѣзжій.
Человѣкъ въ жилеткѣ тоже осклабился и, полуобернувшись къ стѣнѣ, медленно ее погладилъ ладонью.
-- Какъ вамъ сказать-съ... Мѣсто, положимъ, не то чтобы очень... Натурально, не Петербургъ, али Харьковъ тамъ, напримѣръ... Ну, а, все-таки, што-жь? Тоже люди живутъ-съ!
-- Грязь, темень ужасная!-- съ приливомъ какого-то неожиданнаго негодованія воскликнулъ пріѣзжій, какъ бы даже волнуясь,-- совершенно помойная яма! И холодъ! Вотъ здѣсь, напримѣръ, ужасъ какъ холодно! Я не знаю, какъ спать даже буду!
Онъ передернулъ плечами, охваченный нервическою дрожью, и круто закончилъ:
-- Вотъ что, затопите-ка печку!
-- Печку? что-жь... Затопить печку можно-съ... Почему-жь? Это можно даже сейчасъ...
-- Да, да, да, пожалуйста! Сейчасъ же, сейчасъ же и затопите.
-- Сею минутою-съ!-- подтвердилъ человѣкъ въ жилеткѣ, исчезая за дверью.
Пріѣзжій казался теперь охваченнымъ какимъ-то необычайнымъ волненіемъ. Онъ быстро шагалъ взадъ и впередъ, потирая руки и бросая нетерпѣливые взгляды на дверь. Когда появялись дрова, онъ воскликнулъ:
-- Ну, вотъ, слава Богу!
Съ грохотомъ сбросивъ передъ печкой охапку полѣньевъ, человѣкъ въ жилеткѣ, сидя на корточкахъ, принялся ихъ методически складывать, одно за другимъ, въ видѣ клѣтки, затѣмъ чиркнулъ спичкой, зажегъ вытащенный изъ-за пазухи ворохъ разной удобосгораемой дряни, который долженъ былъ имѣть значеніе растопки, и подложилъ подъ дрова. Пріѣзжій слѣдилъ за всѣмъ этимъ съ самымъ живымъ интересомъ.
Когда, наконецъ, человѣкъ въ жилеткѣ, исполнивъ свое дѣло, ушелъ, онъ перенесъ отъ стѣны стулъ, поставилъ его въ близкомъ разстояніи отъ печки, сѣлъ и устремилъ глаза на огонь.
II.
Теперь его охватило полное и глубокое чувство покоя, котораго онъ не зналъ уже нѣсколько дней, начиная съ момента сборовъ въ дорогу, и дальше, во всѣ перипетіи этого послѣдняго времени, особенно въ эти три докучные дня, проведенные въ вагонѣ, съ суетою на станціяхъ, тревожнымъ полусномъ, полубдѣніемъ, безпрестанною смѣной лицъ и монотоннымъ стукомъ колесъ неустанно бѣгущаго поѣзда.
И вотъ теперь, наконецъ, онъ одинъ и можетъ о многомъ подумать, что мелькало пока въ головѣ въ видѣ безсвязныхъ клочковъ; онъ чувствуетъ, что вполнѣ собою владѣетъ, такъ какъ съ тѣхъ поръ, когда еще только впервые въ немъ зародилась мысль объ этой поѣздкѣ, онъ прошелъ цѣлый рядъ колебаній, сомнѣній и даже, минутами, припадковъ отчаянія, пока не остановился на этой мысли уже безповоротно... Онъ рѣшилъ тогда, что нужно порвать съ своимъ прошлымъ, совсѣмъ, совершенно порвать, чтобы не возвращаться болѣе къ нему никогда.
Бывало, давно еще, трясясь на извощикѣ или подвигаясь въ толпѣ уличнаго пестраго люда, онъ видѣлъ себя далеко, въ какомъ-то особомъ краю, гдѣ нѣтъ этого вѣчно-хмураго неба, нависшаго надъ холодными стѣнами петербургскихъ домовъ, облѣпленныхъ вывѣсками, ни этой вѣчной сутолоки блѣдныхъ, озлобленныхъ или измученныхъ лицъ, мелькающихъ въ грохотѣ неустанно кипящей уличной жизни... Какой это былъ край?... Представленія были неуловимы и смутны, но внутреннимъ своимъ существомъ онъ сжился съ нимъ, сроднился, въ то время какъ тѣлесная оболочка принадлежала еще постылому окружающему. Это было что-то волшебное, яркихъ красокъ и очертаній, мощно зовущее лучезарнымъ своимъ обаяніемъ неизвѣданной области, въ которой все другое -- и небо, и люди, и чувства ихъ, и понятія,-- гдѣ нѣтъ ничего, ничего, что здѣсь такъ надоѣло, измучило... Это была та "блаженная страна", о которой поется въ пѣснѣ, гдѣ
Не темнѣютъ неба своды,
Не проходятъ тишина...
Люди тамъ просты, безхитростны. Несложны ихъ интересы и безмятежны ихъ радости, какъ и самая жизнь, что струится неторопливымъ теченіемъ подъ низкими кровлями домиковъ, которые дремлютъ въ чащѣ душистыхъ садовъ, шепчущихъ, какъ-бы баюкая, тихія рѣчи: "Придите къ намъ вы, всѣ, скорбящіе и озлобленные, и мы дадимъ вамъ покой и забвенье"... И мнилось еще ему, будто лежитъ онъ въ высокой травѣ и надъ нимъ качаютъ своими головками полевые цвѣты, а онъ весь замираетъ въ сладкой истомѣ, какъ бы колышась въ волнахъ птичьихъ звуковъ и степныхъ ароматовъ...
Онъ тихо снялся со стула и сдѣлалъ нѣсколько медленныхъ шаговъ взадъ и впередъ, съ глазами, устремленными куда-то, въ неопредѣленную даль, и застывшими въ выраженіи мечтательной нѣги.
Огонь въ печкѣ, между тѣмъ, разгорался. Внизу, подъ дровами, пламя мелькало короткими язычками, какъ бы робко пробуя силы съ окутывавшею ихъ густою массой бѣло-сизаго дыма. Тамъ и сямъ прорываясь настойчиво, они лизали кору нижнихъ полѣньевъ, а дымъ бѣжалъ выше, къ верху всей груды, словно сосредоточивая тамъ свою силу, чтобы воспрепятствовать огню разгуляться. Но смѣлѣе и упорнѣе огонь простиралъ свою власть, и внизу, подъ дровами, онъ уже стойко хозяйничалъ, а два ближайшихъ полѣна сбоку обуглились и уже горѣли, тихо шипя и потрескивая.
Пріѣзжій стоялъ, устремивъ глаза на огонь. Глаза эти неподвижно покоились на одной точкѣ, и въ нихъ яркими искорками переливалось пламя печи. Но не это, не картину горѣнія дровъ созерцали они, а что-то другое, совсѣмъ постороннее, какія-то дальнія, видимыя имъ однимъ перспективы, а на лицѣ оставалось выраженіе прежней мечтательной думы.
Онъ сдѣлалъ опять нѣсколько шаговъ взадъ и впередъ, потомъ повернулся къ дивану, сѣлъ на него и снялъ со стола большую дорожную сумку. Она была тяжела и набита биткомъ. Онъ раскрылъ ее и вынулъ по порядку нѣсколько вещицъ, пріобрѣтенныхъ имъ передъ самымъ отъѣздомъ, безсмысленныхъ и безполезныхъ, но считаемыхъ необходимыми въ дорогѣ: были тутъ, между прочимъ, маленькій складной фонарикъ, величиной съ портсигаръ, зажигательница, сама собой вспыхивавшая, и проч. Онъ разложилъ все это на столъ, рядомъ съ лампой, потомъ вскрылъ другое отдѣленіе сумки. Тамъ лежалъ старый сафьяный портфель, который онъ вынулъ, а сумку бросилъ затѣмъ на диванъ. Портфель былъ наполненъ пачкой бумагъ, похожихъ на письма. Это были, дѣйствительно, письма, за періодъ пятнадцати лѣтъ, замѣчательныя по тѣмъ или другимъ обстоятельствамъ, сопряженнымъ съ ихъ полученіемъ, и потому удостоившіяся быть сохраненными. Изъ пачки ихъ онъ выбралъ одно, а прочія оставилъ лежать на столѣ.
Это былъ конвертъ большого формата, а въ немъ оказался исписанный кругомъ листъ почтовой бумаги, въ который былъ вложенъ кабинетный портретъ. Письмо онъ отбросилъ въ сторону, а портретъ положилъ передъ собою на столъ, подвинулъ лампу поближе и, спрятавъ голову въ руки, замеръ въ одномъ сосредоточенномъ созерцаніи.
Это былъ портретъ молодой дѣвушки, южнаго типа. Оригиналъ его непремѣнно долженъ былъ быть красавицей -- несомнѣнной, неоспоримой, хотя, вмѣстѣ съ тѣмъ, съ точки зрѣнія строгой эстетики, онъ не выдержалъ бы самой снисходительной критики. Въ немъ не было и слѣда той античной гармоніи линій, которая присутствуетъ въ древнихъ статуяхъ, возбуждающихъ, какъ увѣряютъ, въ душѣ чистаго художника благоговѣйный восторгъ. Нѣтъ, тутъ было совершенно другое. Это была красота не холодной статуи, окаменѣвшаго символа чистой, отвлеченной мечты, а наша, земная, плотская, способная пробудить лишь земныя и грѣшныя мысли.
Портретъ былъ поясной. Пышный бюстъ южной красавицы облегалъ пестро-вышитый станъ малороссійской рубашки. Руки были сложены на-крестъ. На бѣлой, словно точеной шеѣ, съ обвивавшею ее цѣлою пасмой тяжелыхъ "намистъ", сидѣла задорно головка, съ буйною волной черныхъ волосъ, спадавшихъ на плечи двумя толстыми змѣями. Верхняя губка была чуть-чуть приподнята кверху, обнажая полоску мелкихъ зубовъ. Изъ-подъ длинныхъ рѣсницъ глядѣли темные, безъ блеску, глаза; если бы нужно было имъ дать какой-либо эпитетъ, то названіе "бархатныхъ" глазъ шло къ нимъ лучше всего. Лѣнивою нѣгой и спокойною, замкнутою силой и страстью дышало лицо на портретѣ...
III.
Вдругъ одно изъ полѣньевъ щелкнуло точно изъ пистолета, и нѣсколько искръ вылетѣло чуть не на самую середину комнаты.
Онъ какъ бы опомнился, провелъ рукой по лицу и откинулся на спинку дивана.
Медленнымъ взоромъ онъ обвелъ самоваръ, стаканъ съ недопитымъ и простынувшимъ чаемъ, стѣны комнаты, съ виднѣвшимися на нихъ, въ видѣ темныхъ квадратовъ, картинками... При тускломъ мерцаніи лампы, тамъ, ближе къ окнамъ, контуры предметовъ сливались съ сѣрымъ сумракомъ, между тѣмъ какъ другая часть комнаты была залита розовымъ заревомъ печки, гдѣ дрова горѣли теперь уже ровно и дружно.
Съ тѣмъ тупымъ, сосредоточеннымъ, такъ сказать, внутрь себя взглядомъ, какой бываетъ у человѣка, занятаго одною, одолѣвающею все постороннее, мыслью, онъ протянулъ руку къ письму и принялся его перечитывать.
На конвертѣ былъ штемпель почтоваго отдѣленія въ N, а судя по довольно истрепанному виду письма, можно было думать, что оно многократно уже имъ перечитано. Дѣйствительно, онъ зналъ его буквально наизусть. Несмотря на то, онъ каждый разъ съ новымъ наслажденіемъ углублялся въ его изученіе, смакуя, можно сказать, каждую букву его, каждый знакъ препинанія, какъ юноша, получившій посланіе отъ предмета своей первой любви.
А, между тѣмъ, въ этихъ мелкихъ, съ завитушками, строчкахъ письма, которыми онъ теперь, въ безчисленный разъ, упивался, не было ничего похожаго на бурныя изліянія страсти или нѣжный лепетъ стыдливой любви. Писано оно было мужскимъ, некрасивымъ и старательнымъ почеркомъ, изобличавшимъ руку, не привыкшую къ частому обращенію съ перомъ, и начиналось укорами въ долгомъ забвеніи, послѣ чего слѣдовали сообщенія о житьѣ-бытьѣ пишущаго, жалобы на нездоровье и проч. Затѣмъ шли таковыя строки:
"И опять повторяю тебѣ: пріѣзжай-ка къ намъ, въ самомъ дѣлѣ! Ну его къ бѣсу, вашъ Питеръ! Говорю, какъ честной человѣкъ. Я все читаю въ послѣднее время столичныя ваши газеты. Цѣлыхъ двѣ штуки ихъ, братъ, выписываю. Вижу изъ нихъ, что у васъ стало теперь поспокойнѣе. Такъ ли? Вѣдь, тоже и имъ нельзя часто вѣрить. Мы хотя и въ провинціи, а тоже кое-что иногда и смекаемъ. Конечно, я отсталой человѣкъ, иногое иной разъ и въ толкъ не возьму, что касательно современной политики и всѣхъ этихъ вопросовъ, но подоплекой-то, братъ, очень основательно чувствую. Что это ныньче за люди пошли и чего хотятъ они, спрашивается? Раздумаешься иной разъ на эту матерію и даже одурь возьметъ. Не то сумасшедшіе, не то звѣри какіе-то! Иной разъ думается: ужь не болѣзнь ли это какая особенная, а то, можетъ, переучились ужь слишкомъ, умъ-то вотъ и заходитъ за разумъ, какъ говоритъ поговорка. А все Питеръ вашъ подлый, онъ-то все это и дѣлаетъ! Ужь ты это какъ знаешь, хочешь спорь со мной или нѣтъ, а я твердо на этомъ стою и буду повторять до послѣдняго своего издыханія!"
Затѣмъ слѣдовали еще нѣсколько разсужденій на ту же тему, обильно уснащенныхъ восклицательными знаками. Письмо заканчивалось такъ:
"Ей-ей, пріѣзжай, братъ! Напиши только заранѣе, а еще лучше телеграфируй, когда именно думаешь,-- я на станцію къ твоему пріѣзду лошадей бы послалъ. А ужь какъ радъ-то буду тебѣ, ты и представить не можешь! Ручаюсь, что тебѣ будетъ у меня хорошо. Всѣ тебя ждутъ и очень интересуются. А погода стоитъ у насъ на рѣдкость, торопись, пока не испортилась.
Кавуны ныньче у насъ уродились божественные, вотъ самъ отвѣдаешь. Спать ты будешь у меня въ куренѣ, на бакшѣ. Помнишь курень, что за прудомъ? Собственно, это мое любимое мѣсто, ну, да ужь тебѣ уступаю. Какъ это утречкомъ проснешься, а солнце-то вокругъ тебя въ зелени и раннимъ холодкомъ на тебя повѣваетъ. Отдай все, да и мало! Дорочка ждетъ тебя тоже и поклонъ посылаетъ. Какъ-то недавно были мы въ Харьковѣ и она тамъ снималась. Посылаю тебѣ одну фотографію. Ни за что не хотѣла давать, я уже чуть не силой взялъ и вотъ при семъ прилагаю. Узнаешь ли? Совсѣмъ дивчина дебелая. А Павелъ, ученикъ твой бывшій, коли помнишь его, теперь вдвое толще меня. Получилъ недавно письмо отъ него. Полкъ его стоитъ теперь, пишетъ, въ Моршанскѣ. Однако, прощай, утомился дюже и даже въ глазахъ зарябило. Обнимаю тебя крѣпко и остаюсь
душевно твой Андрей Вырезубовъ".
Мокрой Хуторъ.
20 августа 188* года.
Прошло почти два уже мѣсяца, какъ онъ получилъ это письмо. Онъ прочиталъ тогда его наскоро. Лишь только дошелъ онъ до подписи, какъ тотчасъ же изъ "Андрея Вырезубова", украшеннаго фантастическимъ росчеркомъ, воскресъ живьемъ въ его памяти этотъ полузабытый чудакъ, и упомянутый въ датѣ письма "Мокрый Хуторъ", и много-много другого изъ прежней полосы его жизни, что казалось навѣки уже похороненнымъ подъ слоемъ другихъ, позднѣйшихъ его впечатлѣній...
Тогда онъ только что окончилъ гимназію и собирался въ университетъ. Стояла весна. Семейство, въ которомъ онъ жилъ репетиторомъ, покидало Петербургъ, собираясь уѣзжать въ одну изъ внутреннихъ губерній. Онъ напечаталъ въ газетахъ объявленіе, въ томъ, приблизительно, родѣ, что, дескать, "молодой человѣкъ, окончившій съ успѣхомъ гимназію, предлагаетъ уроки по древнимъ языкамъ", причемъ было прибавлено: согласенъ въ отъѣздъ. Спустя два дня, къ нему явился пожилой господинъ, съ краснымъ лицомъ и сѣдыми усами, который съ первыхъ же словъ разразился проклятіями Петербургу, по поводу только что выдержанной имъ, по какой-то причинѣ, баталіи съ дворникомъ, а затѣмъ заявилъ, что онъ -- полковникъ въ отставкѣ, Андрей Ивановичъ Вырезубовъ, проживаетъ безвыѣздно въ своемъ родовомъ хуторѣ, называемомъ "Мокрымъ", въ Харьковской губерніи, N-скомъ уѣздѣ, пріѣхалъ въ Петербургъ по дѣламъ и вотъ теперь задержался по причинѣ отыскиванія учителя для своего "сорванца", котораго нужно приготовить къ осени для поступленія въ гимназію. Затѣмъ послѣдовалъ обмѣнъ взаимныхъ условій, дѣло было тотчасъ же покончено, и на другой уже день новонанятый преподаватель катилъ со своимъ принципаломъ, оказавшимся однимъ изъ милѣйшихъ и добродушно болтливѣйшихъ въ мірѣ людей, по николаевской желѣзной дорогѣ.
Въ тотъ годъ стояло чудное лѣто. Онъ не зналъ никогда больше такого... Это была совершенно особая полоса его жизни, и больше она не повторялась уже никогда. Два мѣсяца протекли, какъ два дня, и еще долго спустя потомъ въ Петербургѣ, зимнею порой, при свѣтѣ своей одинокой керосиновой лампы, озарявшей углы его студенческой комнаты, онъ вспоминалъ, какъ детали какого-то свѣтлаго, полузабытаго сна, и безмятежное небо, повисшее опрокинутою чашей надъ сбѣгающею по склону холма вереницей бѣлыхъ мазанокъ, и полускрытый деревьями домикъ съ красною крышей, и сонный прудъ, съ плавающими на немъ чашечками желтой кувшинки и блѣдно-зеленою ряской, сидя надъ которыми, бывало, онъ, вмѣстѣ со своимъ ученикомъ, пучеглазымъ, желтоволосымъ Павлушей, удилъ карасей... Вотъ они, вкупѣ и влюбѣ, бокъ-о-бокъ, а заходящее солнце, склоняясь за вершину холма, грѣетъ своими косыми лучами ихъ спины и отражаетъ на безмятежной поверхности пруда длинныя тѣни обоихъ прилежныхъ удильщиковъ... А на другомъ берегу расположился самъ Вырезубовъ и, легонько попыхивая изъ торчащей въ его сивыхъ усахъ носогрѣйки, тоже не сводить глазъ съ поплавка своей удочки... Всѣ трое не шелохнутся, какъ каменные, не издавая ни слова, ни звука... "Папаша! Павлуша! Алексѣй Иванычъ!-- пѣвуче окликаетъ ихъ издали чей-то дѣтскій голосокъ,-- идите вече-ерять!-- И на румяномъ фонѣ заката обозначается вдругъ маленькая фигурка, въ свѣтленькомъ платьицѣ, Даши, называемой всѣми домашними Дорочкой.
Детали тускнѣли, подъ наплывомъ новыхъ лицъ и событій, въ сумятицѣ пестрой, лихорадочной жизни, среди новыхъ чувствъ, новыхъ мыслей, порывовъ молодого задора, свѣтлыхъ иллюзій, тяжелыхъ щелчковъ, утѣхъ самолюбія, паденій, раскаянія... Прочь, прочь! Зачѣмъ, вспоминать?
И вотъ опять эпизодъ -- опять въ Петербургѣ, въ одно зимнее, туманное утро. Это было три года назадъ, но помнится ему, будто случилось только вчера.
-- Фу-у, чтобы чортъ побралъ ваши лѣстницы! Насилу нашелъ, братъ, тебя! Ну, и забрался же ты на экую вышку! Да что глаза-то таращишь? Иль не узнаешь Вырезубова?
Да, это онъ, это его коренастая фигура, съ краснымъ, добродушнымъ лицомъ и сѣдыми усами. Онъ стиснулъ въ своихъ мощныхъ объятіяхъ хозяина, вглядѣлся въ него и воскликнулъ:
-- Э-ге-ге! Да какъ же ты постарѣ-ѣлъ!... Ну, да и то сказать, шутка ли? Десять, вѣдь, лѣтъ не видались!
Затѣмъ онъ сѣлъ и принялся разсказывать. Въ Петербургѣ онъ третій день, вмѣстѣ съ дочерью. Пріѣхалъ сюда по дѣламъ. Пробудетъ еще нѣсколько дней, а затѣмъ опять въ Мокрый Хуторъ.
-- Надоѣло, ажъ тошно! Дорочка проситъ остаться подольше, ну да нѣтъ, покорный слуга! И то деньжищъ просадилъ цѣлую кучу... Сколько бабьихъ тряпокъ однѣхъ накупилъ, хоть магазинъ открывай!... Да, братъ, Дорочка-то теперь ужь невѣста! Не узнаешь, навѣрно! А Павлушку-то, ученика своего бывшаго, помнишь? По военной пошелъ! Изъ гимназіи взялъ: латынь одолѣла, чортъ бы побралъ ее!... Теперь офицеръ. Выше меня на цѣлую голову... Вотъ какъ, братъ, время идетъ!
Хозяинъ слушалъ молча, разсѣянно, и такія мысли проносились въ его головѣ:
"Чудаки, этотъ провинціальный народъ! Ну, что я ему? А, вѣдь, вотъ отыскалъ! О своихъ домашнихъ дѣлахъ мнѣ докладываетъ... Удивительная живучесть привязанностей!"
Уходя и прощаясь, старикъ вручилъ ему адресъ, прибавивъ, что ждетъ его завтра къ обѣду.
Молодой человѣкъ обѣщалъ, но, оставшись одинъ и раздумавшись, рѣшилъ: "Не пойду! Чего ради мнѣ слушать его болтовню?"
Однако, судьба распорядилась иначе и уклониться отъ посѣщенія ему не пришлось.
На другой день, лишь только онъ собрался было, по обычаю, уйти обѣдать въ свой ресторанъ, какъ на порогѣ появился вдругъ Вырезубовъ, который воскликнулъ:
-- А, ужь готовъ? Ну, вотъ, и отлично! А я нарочно заѣхалъ!
Волей-неволей пришлось покориться, и, спустя нѣсколько времени, онъ уже сидѣлъ въ довольно грязненькомъ номерѣ "меблированныхъ комнатъ", на Невскомъ, въ обществѣ Андрея Иваныча и его Дорочки.
Послѣднюю онъ, дѣйствительно, не узналъ бы, если бы встрѣтилъ на улицѣ. Вмѣсто маленькой дѣвочки, звавшей его когда-то "вечерять", онъ увидѣлъ передъ собою взрослую шестнадцатилѣтнюю барышню, которую слѣдовало уже называть Дарьей Андреевной, причемъ ощутилось то состояніе легкой натянутости, которое неизбѣжно бываетъ при представленіи молодаго человѣка дѣвицѣ. Впрочемъ, оно очень скоро исчезло, и оба вошли въ свои роли, одинъ -- стараго пріятеля и своего человѣка, другая -- хозяйки. Обѣдъ Вырезубовы брали изъ ресторана, но на этотъ разъ старикъ захотѣлъ, во что бы то ни стало, придать трапезѣ домашній оттѣнокъ, что, вслѣдствіе ихъ положенія жильцовъ меблированныхъ комнатъ, вызвало рядъ затрудненій, придавшихъ обѣду комически-оживленный характеръ. Молодой человѣкъ невольно упрекнулъ себя за то враждебное чувство, съ которымъ онъ было отнесся къ радушному приглашенію Андрея Иваныча.
Онъ почувствовалъ, какъ сразу слетѣло съ него то выраженіе замкнутой сдержанности, съ которымъ онъ велъ себя со старикомъ наканунѣ, и онъ сдѣлался веселъ, болтливъ, откровененъ; какъ будто тѣ добрыя и свѣжія чувства, которыя лежали въ природѣ его, вдругъ освободились отъ какой-то наносной коры, и ему стало легко и свободно. Вспоминались старое время и знакомыя лица. Вмѣстѣ съ тѣмъ, все его вниманіе было приковано къ Дорочкѣ, такъ какъ въ ней-то и былъ главный фокусъ лучей, освѣтившихъ его угрюмую петербургскую душу.
На первый взглядъ она ничѣмъ не поражала вниманія. Она была въ томъ переходномъ періодѣ, когда недавній ребенокъ формируется въ женщину, лицо еще не пріобрѣло опредѣленности линій, за то чѣмъ-то яснымъ и чистымъ вѣяло отъ всей ея полудѣтской фигуры, съ недоразвившимся бюстомъ и тонкими, красноватыми ручками, тою здоровою свѣжестью, которая носятся въ дыханіи весенняго утра, обѣщающаго погожій солнечный день.
Когда онъ, позднимъ уже вечеромъ, вернулся къ себѣ, въ свою холостую, угрюмую комнату, ему показалось, что онъ принесъ вмѣстѣ съ собою что-то доброе, свѣтлое, озарившее ея молчаливыя стѣны.
На другой день онъ съ утра пошелъ къ Вырезубовымъ.
Во всѣ эти нѣсколько дней пребыванія ихъ въ Петербургѣ онъ былъ съ нимъ почти неразлученъ. Онъ сопровождалъ ихъ повсюду: въ театръ, въ эрмитажъ, по музеямъ. Старикъ показывалъ дочери все, что въ нашей столицѣ можно было найти замѣчательнаго. Видѣли они и торжественную архіерейскую службу въ Исакіевскомъ соборѣ, ходили и къ Палкину слушать органъ.
-- Пользуйся, матушка, пока случай есть,-- говорилъ Вырезубовъ,-- по крайней мѣрѣ, когда пріѣдемъ домой, будетъ что вспомнить!
Самъ онъ относился ко всѣмъ этимъ осмотрамъ петербургскихъ диковинокъ какъ къ нѣкоторой отцовской повинности, вытекающей изъ желанія сдѣлать пріятное дѣтищу. Самъ по себѣ, онъ тяготился столичною жизнью, возвращался часто мыслями къ своему Мокрому Хутору, который онъ предпочиталъ всему остальному на свѣтѣ, и, вѣрный своей исконной ненависти ко всему петербургскому, не пропускалъ каждый разъ случая укорить нашу столицу въ какой-нибудь несимпатичной чертѣ, обращаясь съ комичнымъ злорадствомъ въ сопровождавшему повсюду ихъ вѣрному спутнику, въ которомъ онъ, въ данный моментъ, олицетворялъ весь ненавистный ему Петербургъ.
-- Вотъ, братъ, этого ужь у насъ не найдешь,-- нѣ-ѣтъ, извини!
-- Гдѣ у васъ? Въ Мокромъ Хуторѣ?-- со смѣхомъ спрашивалъ тотъ.
-- Ну, да, въ Мокромъ Хуторѣ!-- кипятился старикъ.-- Не о Мокромъ Хуторѣ рѣчь! Возьмемъ хоть бы Харьковъ... Вотъ о чемъ я говорю!
-- Въ вашемъ Харьковѣ только грязь да жиды!-- поддразнивалъ спутникъ.
И, обращаясь къ Дорочкѣ, спрашивалъ:
-- Ну, а вамъ, Дарья Андреевна, нравится въ Питерѣ?
-- За Мокрымъ?-- спрашивала задумчиво Дорочка, и, потомъ, какъ бы провѣривъ свои ощущенія, прибавляла рѣшительно:-- "нѣтъ, за Мокрымъ я пока не скучаю!
Въ ея рѣчи, какъ и въ рѣчи отца ея, безпрестанно встрѣчались тѣ уклоненія въ оборотахъ и выраженіяхъ, которыя составляютъ характерную принадлежность южанъ. Самъ Вырезубовъ говорилъ, напримѣръ: "Всѣ, братъ, въ Питерѣ у васъ фастуны! Это хвактъ!" Но то, что у старика выходило комичнымъ, въ устахъ его дочери звучало какою то своеобразною граціей, и молодой человѣкъ иногда даже нарочно подыскивалъ случаи, чтобы она могла согрѣшить противъ чистоты языка.
-- Посмотрите, Дарья Андреевна,-- кивалъ онъ, напримѣръ, на противуположную сторону улицы, гдѣ виднѣлись идущіе, по окончаніи классовъ, рѣзвою гурьбой, гимназисты, и прибавлялъ съ обезпокоеннымъ видомъ:-- что, кажется, эти мальчуганы дерутся?
Дорочка, не подозрѣвая коварства, прищуривала свои бархатные каріе глазки и, взглянувъ въ указанномъ ей направленіи, произносила спокойно:
-- Нѣтъ... просто играются...
Это "играются" приводило его въ настоящій восторгъ.
Особенно ему нравилось въ ней выраженіе какой-то спокойной, сосредоточенной сдержанности, съ которой она относилась ко всему окружающему. Она ни передъ чѣмъ не восхищалась, не ахала, какъ это часто бываетъ съ молодыми дѣвицами. Она только смотрѣла -- молча и пристально. И это отнюдь не было признакомъ холодной натуры или недостаточно развитой способности воспринимать впечатлѣнія. Напротивъ, она всецѣло отдалась своимъ ощущеніямъ, и это можно было подмѣтить, наблюдая ее въ тѣ минуты.
Разъ онъ имѣлъ случай особенно хорошо ее наблюдать, когда они были вмѣстѣ, всѣ трое, въ театрѣ, на Риголетто.
Они пріѣхали передъ самымъ началомъ спектакля, и первые звуки увертюры раздались какъ разъ въ ту минуту, когда вошли они въ ложу.
Театръ былъ полнёхонекъ, партеръ представлялъ сплошную массу головъ, въ ложахъ было множество хорошенькихъ женщинъ. Не беря въ руки бинокля, Дорочка осмотрѣлась вокругъ разсѣяннымъ взглядомъ и устремила глаза на опущенный занавѣсъ, какъ будто за нимъ скрывалось самое главное, а все остальное было излишне и, пожалуй, даже мѣшало. Но вотъ занавѣсъ зашумѣлъ и взвился, и Дорочка приковалась взорами къ сценѣ.
По окончаніи акта, молодой человѣкъ обратился къ ней съ предложеніемъ пройтись по фойе, но она отказалась. Отвѣчая ему, Дорочка на минуту повернула лицо свое, и тутъ онъ замѣтилъ на немъ выраженіе, которое впервые его поразило. Смуглое личико дѣвушки все пылало румянцемъ и глаза свѣтились особенно. Они, эти глаза, не сверкали, не искрились, а именно какъ-то свѣтились, ровнымъ и тихимъ огнемъ, какъ бываетъ въ горѣніи лампы, и ему показалось въ эту минуту, что и сама она вся тоже тихо горитъ и свѣтится спокойнымъ внутреннимъ пламенемъ, разливающимся по всему ея существу.
Она не покинула ложи до самаго окончанія спектакля.
Затѣмъ случилось одно происшествіе, довольно обыкновенное во время театральныхъ разъѣздовъ, при особенно обильномъ скопленіи публики.
Сжатые въ плотной толпѣ хлынувшей по корридорамъ и лѣстницамъ публики и стараясь не раздѣлиться, они, всѣ трое, медленно двигались къ выходу. До самаго подъѣзда все шло благополучно. Но въ самыхъ дверяхъ, напираемые сзади толпою, они уже не могли удержать за собою позицію и очутились всѣ въ разсыпную. На площади, у театральнаго портика, шла настоящая давка людей, конныхъ жандармовъ, каретъ и извощичьихъ санокъ. Молодой человѣкъ успѣлъ во-время подхватить подъ руку Дорочку, но старикъ Вырезубовъ исчезъ.
Послѣ нѣсколькихъ безъуспѣшныхъ попытокъ его отыскать, имъ пришлось отказаться отъ этого. Молодому человѣку удалось убѣдить свою спутницу, что съ отцомъ ея ничего не случилось, и что, по всей вѣроятности, пріѣхавъ домой, она тамъ его встрѣтитъ.
Была прелестная ночь. Чуть морозило. На небѣ горѣлъ полный мѣсяцъ.
На углу они взяли извощика.
Дорогою оба молчали. Снѣгъ звонко хрустѣлъ подъ санями. Придерживая за талію дѣвушку, спутникъ ея видѣлъ весь ея профиль, неподвижно вырѣзывавшійся на фонѣ голубовато-прозрачнаго воздуха. Морозъ опушилъ бѣлымъ инеемъ ея рѣсницы и кончикъ пряди волосъ, выбившейся изъ-подъ барашковой шапочки... Онъ, искоса, долго смотрѣлъ на нее -- и вдругъ ему захотѣлось увидѣть глаза ея, услыхать звукъ ея голоса.
-- Чудная ночь!-- сказалъ молодой человѣкъ.
Какъ онъ ожидалъ, она медленно повернула къ нему свое личико, и ея бархатные каріе глазки, казавшіеся теперь, отъ сосѣдства посеребренныхъ морозомъ рѣсницъ, совершенно черными, съ ихъ обычно спокойнымъ и вдумчивымъ выраженіемъ, остановились на лицѣ ея спутника.
-- Да... Чудная ночь...-- тихо уронила она.
Она больше не сказала ни слова, только дѣвственныя губки ея раскрылись и снова сомкнулись, а грудь поднялась волнообразнымъ движеніемъ, какъ бы впивая въ себя свѣжесть и тишь этой безмятежной мѣсячной ночи. Затѣмъ взглядъ ея устремился опять въ голубовато-прозрачную даль, и передъ молодымъ человѣкомъ былъ одинъ только профиль ея.
Только и словъ было произнесено между ними во всю дорогу до дому. Да и слова не шли съ языка... Теперь, когда онъ такъ близко сидѣлъ къ этой дѣвушкѣ, охвативъ ее рукою за талію, ему казалось, что онъ совсѣмъ-совсѣмъ близко къ ней, знаетъ давно и не разставался съ ней никогда, что все уже извѣстно и переговорено между ними, они давно уже знаютъ и понимаютъ другъ друга, и ничего уже больше не нужно, какъ сидѣть вотъ такъ, близко другъ къ другу, отдаваясь всѣмъ своимъ существомъ этому глубокому чувству покоя и свѣтлаго, безгрѣшнаго счастья, которымъ поетъ твое сердце, и знать, что вотъ тутъ, рядомъ съ тобою, звучитъ тѣмъ же самымъ въ отвѣтъ тебѣ близкое сердце...
Онъ вдругъ опомнился. Санки стояли уже у подъѣзда... Неужели они уже успѣли пріѣхать?... Онъ словно упалъ съ облаковъ.
Онъ машинально вылѣзъ, помогъ выйти Дорочкѣ, расплатился съ извощикомъ и позвонилъ къ швейцару.
За дверью послышался старческій кашель, стукъ ключа, попадающаго въ замочную скважину, затѣмъ звякнула ручка и дверь отворилась.
Лунный свѣтъ стоялъ по всей лѣстницѣ. Чѣмъ-то таинственнымъ и даже мистическимъ вѣяло отъ этого ряда ступеней, облитыхъ луннымъ сіяніемъ, съ падавшими на нихъ узорчатыми тѣнями рѣшетки перилъ, и терявшихся во мракѣ площадокъ, словно въ какой-то невѣдомой глубинѣ катакомбъ.
Они были уже передъ дверью меблированныхъ комнатъ -- и ему вдругъ подумалось, какъ пойдетъ одинъ онъ домой, вспомнилась его холостая одинокая комната, мракъ и безмолвіе ночи...
Она была тутъ, въ двухъ шагахъ отъ него, стоя невидимкой во мракѣ, и ему показалось, что она уходитъ куда-то далеко-далеко отъ него, и сладкое обаяніе близости исчезаетъ какъ сонъ, и вотъ все сейчасъ кончится... А внутри что-то томило, нудило и просилось наружу...
-- Дарья Андреевна,-- сказалъ онъ вдругъ, прерывая молчаніе, и страненъ ему самому показался звукъ его голоса: онъ былъ словно чужой, не его, да и то, что хотѣлъ сказать онъ сейчасъ, вырывалось помимо воли его.-- Послушайте... Я хочу вамъ сказать... Я сейчасъ вотъ уйду, и Богъ знаетъ, когда повторится еще эта минута... Вы уѣдете опять въ Мокрый Хуторъ, а я опять останусь одинъ... Вы, конечно, забудете и меня, и эту самую ночь, въ которую мы сейчасъ ѣхали вмѣстѣ... Можетъ быть, когда опять мы встрѣтимся съ вами, и вы, и я уже будемъ не тѣ... Но я просилъ бы васъ помнить всегда эти минуты... Можетъ быть, вамъ не совсѣмъ понятно, что я вамъ говорю, не понятно и то, зачѣмъ я это вамъ говорю... Все равно! Помните только, что я сейчасъ вамъ скажу. Эти минуты были самыми счастливѣйшими въ жизни моей. Почему? Слишкомъ долго, да и не нужно вамъ знать!... Все, что есть во мнѣ чистаго, добраго, воскресила во мнѣ эта ночь, когда я такъ близко былъ съ вами... Ну, а затѣмъ... Вотъ и все! Только это я и хотѣлъ вамъ сказать! А теперь вы исполните одну мою просьбу. Дайте мнѣ пожать и поцѣловать вашу ручку.
Онъ протянулъ впередъ свои руки -- и въ нихъ очутились ея трепещущіе, горячіе пальцы. Онъ прильнулъ къ нимъ губами и въ ту же минуту почувствовалъ... что это, неужели ему померещилось?-- нѣтъ, нѣтъ, онъ ясно почувствовалъ ея жаркое дыханіе у себя на лицѣ и тихій, прерывистый шепотъ:
-- Я тоже... никогда... Я сама... Я всегда, всегда буду...
Въ эту минуту дверь распахнулась и свѣтъ изъ прихожей облилъ ихъ обоихъ.
-- А вотъ и папаша!
Это сказала она, это былъ ея голосъ -- обыкновенный, которымъ она всегда говорила, и ему показалось, что то, что было сейчасъ, случилось во снѣ.
Она была уже въ дверяхъ. Онъ стоялъ на площадкѣ и не трогался съ мѣста.
-- Что же вы не входите?-- обернулась Дорочка.-- Сейчасъ будемъ чай пить.
-- Я не войду,-- угрюмо и холодно отвѣтилъ онъ ей, -- я усталъ, хочу спать! До свиданія!
Онъ круто повернулся и сталъ спускаться по лѣстницѣ.
На улицѣ была та же прелестная ночь... Онъ снялъ шапку и шелъ такъ, не покрытый, освѣжая пылающій лобъ.
"Вотъ оно -- счастье!-- шепнулъ онъ, подымая вверхъ свою обнаженную голову.-- Неужели, неужели это была одна только минута и ничто другое для меня невозможно?"
И вдругъ, словно въ насмѣшку, ему вспомнилось полученное сегодня утромъ письмо молоденькой жены одного пріятеля, въ которомъ она, въ безцеремонныхъ выраженіяхъ любовницы, требовала отчета, гдѣ онъ скрывается, такъ какъ она который уже разъ не можетъ застать его дома.
Да, это былъ только сонъ!
И потомъ, спустя сутки послѣ той ночи, когда онъ стоялъ на платформѣ николаевской желѣзной дороги и провожалъ отъѣзжающихъ къ себѣ домой Вырезубовыхъ, ему вспомнилась освѣщенная луннымъ сіяніемъ лѣстница, тогдашнее его состояніе, пожатіе горячей женской руки и прерывистый шепотъ... Онъ взглянулъ на Дорочку. Она, улыбаясь, кивала ему изъ окошка вагона.
"Что я имъ и что они мнѣ!" -- подумалось ему въ это время.
Поѣздъ свиснулъ, охнулъ и тронулся. Онъ стоялъ и смотрѣлъ, какъ двигались по порядку вагоны.
Онъ остался одинъ на опустѣвшей платформѣ и дождался, пока поѣздъ совсѣмъ не скрылся изъ глазъ.
"Что я имъ и что они мнѣ?" -- повторилъ онъ еще разъ про себя.
Онъ двинулся съ мѣста и побрелъ во-свояси къ своему одиночеству.
IV.
Полная тишина царствовала въ комнатѣ, нарушаясь лишь извнѣ порывами вѣтра, который буйствовалъ въ уличномъ мракѣ, стуча по временамъ дождевыми каплями въ оконныя стекла. Самоваръ давно уже потухъ и пріѣзжій, должно быть, совсѣмъ забылъ о немъ, судя по тому, что, наливъ стаканъ чаю и сдѣлавъ нѣсколько глотковъ, онъ больше къ нему не притрогивался. Онъ продолжалъ сидѣть на диванѣ, оставивъ лежать на столѣ письмо и портретъ, но мысли его теперь, очевидно, обратились къ другому. Облокотившись одною рукой о колѣно и присловивши къ ней голову, онъ другою, свободною рукой придвинулъ къ себѣ пачку писемъ и сталъ медленно ихъ перебирать по порядку.
Дрова теперь совсѣмъ прогорѣли и раскаленныя головни рдѣли пурпуромъ и золотомъ, уподобляясь руинамъ какого-то волшебнаго замка, готоваго съ минуты на минуту разсыпаться.
Пусть ихъ горятъ! Мы ни на самое малѣйшее время не можемъ оставлять безъ вниманія человѣка за столомъ на диванѣ, погруженнаго теперь въ старыя письма. Ихъ много, за періодъ пятнадцати лѣтъ, и всѣ они -- пестрая лѣтопись разныхъ событій, свѣтлыхъ и горестныхъ, рядъ отрывочныхъ чертъ разныхъ лицъ, живыхъ и умершихъ, присныхъ и знаемыхъ, и ушедшихъ далече... Теперь со всѣмъ этимъ покончено разъ навсегда, и весь этотъ ворохъ старыхъ, пожелтѣлыхъ листковъ почтовой бумаги подымаетъ въ его головѣ рой представленій, блѣдныхъ, безформенныхъ, какъ бываетъ при возбужденіи въ памяти нѣкогда видѣннаго, безсвязнаго сна.
Пусть онъ ихъ перечитываетъ! Мы не можемъ, не въ нашихъ слабыхъ авторскихъ силахъ разбираться въ калейдоскопической путаницѣ неуловимыхъ образовъ и отрывочныхъ сценъ. Нѣтъ, мы отказываемся отъ этой задачи и, слѣдуя устарѣлому, но -- увы!-- неизбѣжному пріему разскащиковъ, предпочитаемъ употребить это время на то, чтобы коснуться подробнѣе тѣхъ обстоятельствъ, благодаря которымъ вечерній поѣздъ курско-харьковской желѣзной дороги примчалъ и высадилъ здѣсь этого одинокаго путника, который сидитъ теперь на этомъ постояломъ дворѣ и, вмѣсто того, чтобы спать, развлекаетъ себя самымъ неподходящимъ въ дорогѣ занятіемъ.
Съ этою цѣлью мы должны вернуться немного назадъ, къ минувшему лѣту.
Это лѣто онъ провелъ въ Петербургѣ. Большинство его знакомыхъ разъѣхалось и онъ чувствовалъ себя вполнѣ одинокимъ. Выпадали дни, когда ему приходилось ни съ кѣмъ не перемолвиться словомъ. Это состояніе онъ испытывалъ еще первый разъ въ своей жизни и находилъ въ немъ какую-то особую прелесть. Онъ даже намѣренно избѣгалъ всякихъ встрѣчъ съ знакомыми лицами. День его проходилъ по опредѣленной программѣ, которую онъ самъ составилъ себѣ и неуклонно держался ея. Вставалъ онъ поздно и, проглотивъ стаканъ чаю, не одѣтый, не мытый, тотчасъ же принимался за работу. Это была одна научная компиляція, которую слѣдовало непремѣнно кончить до осени. Такъ проходило время до обѣда. Затѣмъ онъ совершалъ свой туалетъ и отправлялся въ "Москву", что на углу Невскаго и Владимірской улицы, гдѣ было у него одно опредѣленное мѣсто за столикомъ, между окномъ и дверью въ буфетную комнату. Здѣсь онъ обѣдалъ и затѣмъ погружался въ газеты. Въ этомъ послѣобѣденномъ кейфѣ проходило часовъ около двухъ, послѣ чего онъ вставалъ и отправлялся на улицу. Если позволяла погода, все остальное время до полночи посвящалось фланированью. Плетясь медленнымъ шагомъ по тротуару, безцѣльно глазѣя по сторонамъ на магазинныя окна, на лица прохожихъ, онъ чувствовалъ въ себѣ состояніе благодушной апатіи вмѣстѣ съ сознаніемъ, что вотъ онъ -- одинъ, ни отъ кого не зависитъ и вполнѣ располагаетъ какъ своимъ временемъ, такъ и расположеніемъ духа. Онъ чувствовалъ въ эти минуты, что попадись ему на встрѣчу какой либо знакомый, это разстроило бы его на весь остатокъ этого дня. И такъ, онъ бродилъ, поворачивая изъ улицы въ улицу, переходя перекрестки. Затѣмъ являлось ощущеніе усталости и скуки. Онъ тотчасъ же вскакивалъ въ конку или кликалъ извощика, а затѣмъ, спустя нѣсколько времени, его можно было увидѣть въ толпѣ, наполняющей садъ какого-либо изъ увеселительныхъ мѣстъ. Часа въ два пополуночи онъ появлялся въ стѣнахъ своего обиталища, усталый, съ пустотой въ головѣ (что только и требовалось), бросался въ постель и тотчасъ же засыпалъ глубокимъ, похожимъ на оцѣпенѣніе, сномъ.
А, между тѣмъ, то, что испытывалъ онъ въ добровольномъ своемъ одиночествѣ, что заставляло его искать толпы и движенія и что сперва мимолетнымъ мотивомъ мелькало среди тогдашнихъ его впечатлѣній, съ нѣкоторыхъ поръ стало выступать все сильнѣе и настойчивѣе и разъ заполонило его окончательно. Онъ почувствовалъ это въ тотъ памятный вечеръ, къ двадцатыхъ числахъ августа мѣсяца, когда онъ въ обычномъ порядкѣ короталъ свое время.
На этотъ разъ попалъ онъ въ "Аркадію". Погода выдалась сѣрая, нѣсколько разъ принимался накрапывать дождь, но садъ былъ наполненъ обычною публикой. Давно легли уже сумерки. Горѣли бѣломолочные шары электричества, и въ его синеватомъ, какъ бы лунномъ сіяніи, высоко въ воздухѣ, надъ протянутою между высокихъ столбовъ съ тихо вѣявшими на верхушкахъ ихъ флагами сѣткой, держась носкомъ ноги за трапецію, рѣяла тѣнь иностранной дѣвицы въ трико. Она висѣла внизъ годовой и плавно покачивалась, вмѣстѣ съ трапеціей, подъ медленный темпъ музыки игравшаго на эстрадѣ оркестра, а снизу смотрѣла на нее плотная масса мужскихъ и женскихъ головъ. Выраженіе равнодушной апатіи и глубокой, хронической скуки виднѣлось на всѣхъ этихъ лицахъ, однообразно-приличныхъ мужскихъ и раскрашенныхъ женскихъ, съ тѣмъ безжизненнымъ, трупнымъ оттѣнкомъ, который придаетъ чертамъ человѣка холодный электрическій свѣтъ. Но вотъ висѣвшая внизъ головой акробатка взмахнула руками, тѣло ея изогнулось дугой, разставшись съ своею точкой опоры,-- и въ тотъ же моментъ она стояла уже на трапеціи, улыбаясь, раскланиваясь и посылая внизъ поцѣлуи... И вся эта масса людей, что слѣдила за нею съ выраженіемъ апатіи и скуки на лицахъ, грянула "браво" и забила въ ладоши. Но въ то, же самое время, какъ рты разѣвались и хлопали руки, выраженіе апатіи и скуки продолжало оставаться на лицахъ.
Онъ тоже стоялъ и смотрѣлъ, и въ то самое время, когда вокругъ него затрещали апплодисменты, взглядъ его ненарокомъ упалъ на лицо одного господина, отдѣленнаго отъ него фигурами двухъ человѣкъ. Поднявъ вверхъ, какъ и всѣ, свою голову въ модной фетровой шляпѣ, онъ апплодировадъ вмѣстѣ съ другими, и пожилое, интеллигентное, съ золотыми очками, лицо еге улыбалось, обнажая крѣпкіе и ровные зубы. Этотъ господинъ былъ знакомъ ему, но только онъ думалъ, что его еще нѣтъ въ Петербургѣ. "Встрѣча!" -- мелькнуло въ мозгу его, и уже не враждебное чувство, какое въ послѣднее время испытывалъ онъ при видѣ знакомыхъ, а нѣчто другое, болѣе сильное, что-то вродѣ тревоги и страха, сжало его сердце, словно тисками, и онъ, пугливо, какъ воръ, увидѣвшій вдругъ полицейскаго, замѣшался въ толпу и, очищая локтями дорогу, выбрался на просторное мѣсто.
Антрактъ представленія, назначеннаго въ тотъ день въ театрѣ, окончился, и толпа валила къ деревянному зданію, съ горѣвшими на фронтонѣ фонариками и пестрѣвшими на стѣнахъ афишами.
"Смотрите здѣсь, глядите тамъ,
Нравится-ль все это вамъ?..."
прозвучалъ вдругъ въ ушахъ его фальшиво напѣваемый кѣмъ-то, среди дефилировавшей мимо него пестрой толпы, популярный мотивъ оперетки, и въ ту же минуту глаза его наткнулись на фигуру молодого человѣка въ пенснэ. Съ тѣмъ же ощущеніемъ тревоги и страха, онъ сдѣлалъ движеніе уклониться отъ встрѣчи, такъ какъ это былъ тоже знакомый, котораго онъ считалъ тоже отсутствующимъ. И этотъ, какъ первый изъ видѣнныхъ, тоже его не замѣтилъ.
"Съѣзжаются всѣ, чортъ бы побралъ ихъ!" -- пробормоталъ въ почти вслухъ, устремляясь впередъ по темной аллеѣ. У него былъ тоже билетъ въ театръ, но мысль о томъ, что тамъ, среди публики, онъ можетъ опять наткнуться на этихъ господъ, измѣнила его намѣреніе досмотрѣть до конца оперетку. Постоявъ въ нерѣшимости, онъ сѣлъ на оказавшуюся близко скамейку, потомъ, спустя нѣсколько времени, всталъ и направился къ выходу.
На встрѣчу ему валила новоприбывшая публика,-- та характерная, грязноватая публика, которая всегда является къ концу каждаго гулянья. Было немало и пьяныхъ. У подъѣзда, съ сіявшимъ въ круглыхъ фонаряхъ электричествомъ, бѣсновался на полчище тѣснившихся со своими пролетками у тротуара извощиковъ, осипшій отъ крика, жандармъ. Гремя, подъѣзжали другія пролетки, а съ нихъ соскакивали франты въ лѣтнихъ костюмахъ и накрашенныя веселыя дѣвы въ необъятныхъ турнюрахъ и умопомрачающихъ шляпахъ.
Онъ не взялъ извощика, не сѣлъ даже въ конку, а пѣшкомъ, медленнымъ шагомъ, направился въ городъ.
То глубокое, щемящее чувство тоски, которое испытывалъ онъ въ теченіе цѣлаго вечера, охватило теперь все его существо. Съ этою тоской онъ познакомился въ продолженіе этого лѣта, особенно въ послѣдніе дни. Она появлялась всегда съ наступленіемъ сумерокъ, и онъ искалъ отъ нея спасенія въ толпѣ. Тамъ, среди мельканья людей, обрывковъ рѣчей, звуковъ музыки, мысли его принимали безразличный, хаотическій видъ, мѣшая одной какой-либо взять перевѣсъ, а особенно -- той, самой главной, отъ которой онъ старался избавить себя всѣми силами. Но сегодня попытки его остались напрасными. Отъ всего, что онъ видѣлъ, получилось одно впечатлѣніе отвращенія и скуки. Но все же онъ думалъ, что ему, какъ всегда, удастся убить этотъ вечеръ, глубокою ночью вернуться домой и заснуть мертвымъ сномъ, въ обычномъ порядкѣ. Однако, вышло не такъ, и вотъ онъ бредетъ, не дождавшись конца, словно кто его выгналъ. Да и состояніе его было такое, точно его, дѣйствительно, выгнали... Что, въ самомъ дѣлѣ, заставило его устремиться изъ сада? Вздоръ, глупость, и онъ самъ теперь, разбирая, дивился тому ощущенію, которое имъ овладѣло при видѣ господина въ очкахъ и молодого человѣка, напѣвавшаго мотивъ изъ оперетки.
Онъ зналъ хорошо, что то былъ испугъ -- испугъ при мысли о возможности увидѣться, вступить въ разговоръ, а затѣмъ, можетъ быть, провести съ тѣмъ или другимъ цѣлый вечеръ. Одна перспектива этой возможности заставила его искать спасенія въ бѣгствѣ. А, между тѣмъ, и тотъ, и другой изъ этихъ господъ принадлежали къ числу его хорошихъ знакомыхъ, онъ противъ нихъ ничего не имѣлъ, равно какъ и они противъ него тоже ничего не имѣли, даже, вѣроятно, обрадовались бы, встрѣтившись съ нимъ въ первый разъ со времени послѣдняго свиданія зимою, но онъ тогда же, въ ту же минуту, почувствовалъ, что не можетъ заставить себя къ нимъ подойти, словно между ними и имъ, за время этихъ нѣсколькихъ мѣсяцевъ, успѣла возникнуть стѣна, которую ничто не можетъ разрушить.
"Собрались!... Съѣзжаются!" -- шепталъ онъ, направляясь черезъ Строгановъ мостъ, и одна эта мысль повела въ его воображеніи цѣлый рядъ другихъ лицъ, о которыхъ онъ забылъ уже думать и которыя теперь тоже "съѣзжаются"... И тоже самое чувство тревоги и страха вдругъ овладѣло имъ, когда онъ подумалъ, что вотъ, можетъ быть, не дальше, какъ завтра, ему суждено столкнуться на Невскомъ съ тѣмъ или другимъ изъ этихъ забытыхъ знакомыхъ...
И вотъ опять начинается то, отъ чего онъ успѣлъ уже отвыкнуть, даже забыть о томъ,-- все та же, проклятая, постылая канитель, которая такъ терзала его еще въ прошлую зиму... Никогда еще не былъ такъ радъ онъ наступленію лѣта, какъ ныньче! Оно сулило ему покой и свободу. Онъ ждалъ и томился съ момента перваго дыханія весны, когда по улицамъ побѣжали ручьи и въ первый разъ ворвался въ его комнату, сквозь распахнутое настежь окно, грохотъ и гулъ уличной жизни. Онъ не собирался никуда уѣзжать, онъ зналъ, что и потомъ, какъ и раньше, глаза его будутъ видѣть стѣны этой самой меблированной комнаты, въ которой онъ живетъ уже два года; онъ просто ждалъ лѣта, ради этого самаго лѣта, называемаго петербуржцами мертвымъ сезономъ, потому что на время его замираетъ та сутолока, которую величаютъ общественною жизнью, въ видѣ спектаклей, журфиксовъ, болтовни и волненій по поводу всякаго газетнаго вздора, перемалыванья разныхъ "вопросовъ", сплетень про ближняго, отъ нечего дѣлать, и пакостей этому ближнему, ради "куска". Каждый разъ, видя на улицѣ тяжело ползущій возъ съ мебелью, онъ испытывалъ въ сердцѣ волненіе. И когда, наконецъ, онъ впервые прошелся по опустѣвшему Невскому, онъ почувствовалъ себя легко и свободно, такъ какъ тогда могъ сказать себѣ съ полнымъ правомъ, что остался одинъ. И вотъ эти двѣ встрѣчи сейчасъ словно повѣяли на него чѣмъ-то зловѣщимъ. А, между тѣмъ, эти два человѣка, которыхъ онъ увидѣлъ въ "Аркадіи", не имѣли ничего общаго между собою. Пожилой господинъ интеллигентнаго вида былъ чиновникъ средняго ранга, либералъ, изъ солидныхъ, слѣдящій по вопросамъ экономическаго положенія отечества и самъ кое-что въ этомъ родѣ пописывающій. Юноша, напѣвавшій каскадный мотивъ, былъ студентъ, кончающій курсъ въ одномъ изъ спеціальныхъ заведеній столицы и въ часы досуга прожигающій жизнь... А тамъ съѣдутся еще и еще, господа, состоящіе на государственной службѣ, господа либеральныхъ профессій, дамы, дѣвицы разнаго сорта: и просто дѣвицы-невѣсты, и дѣвицы-курсистки -- и завертится опять колесо въ обычномъ порядкѣ.
Теперь, только теперь онъ подумалъ объ этомъ, и въ ту же минуту передъ нимъ ярко, отчетливо стали замѣтны симптомы пробуждающейся жизни столицы, необычайное движеніе людей, экипажей и конокъ, наполненныхъ публикой, которое становилось, чѣмъ дальше, тѣмъ ощутительнѣе... А тамъ, впереди, на беззвѣздномъ, заволоченномъ тучами небѣ, какъ отблескъ пожара, свѣтилось надъ городомъ мутное зарево, которое раньше чѣмъ что-либо другое обращаетъ на себя вниманіе пріѣзжаго, когда онъ, изъ окошка вагона подходящаго вечеромъ поѣзда, съ волненіемъ вперяетъ свой взоръ въ окрестную тьму, при магическомъ возгласѣ, произносимомъ кондукторомъ: "Петербургъ!" Онъ подвигался все дальше и дальше въ область этого мутнаго зарева, подъ вліяніемъ думъ оставивъ за собой острова, незамѣтно пройдя весь Каменно-островскій проспектъ, съ неподвижно-застывшимъ, какъ у лунатика, взоромъ, машинально переходя перекрестки и давая дорогу извощикамъ, и, незамѣтно для себя самого, очутился на Невскомъ.
Двигался потокъ пѣшеходовъ. Гремѣли кареты и дрожки. Мчались, звоня оглушительно, конки. Сверкалъ газъ въ магазинахъ, отбрасывая тусклыя полосы свѣта на сырыя тротуарныя плиты, съ мелькающими на нихъ тѣнями прохожихъ. Въ мглистомъ, безвѣтренномъ воздухѣ сіяли, какъ звѣзды, огни электричества, проливая на все окружающее свой холодный, мистическій свѣтъ.