Lib.ru/Классика: Алтаев Ал.. Поэты юности

0x01 graphic

ПОЭТЫ ЮНОСТИ.

ОГЛАВЛЕНІЕ.

Картинки изъ жизни поэта Василія Андреевича Жуковскаго

ПОЭЗІЯ ЖУКОВСКАГО.

Сказки.

Мальчикъ съ пальчикъ. (Сказка)

Спящая царевна. (Сказка)

Котъ въ сапогахъ. (Сказка)

Разныя стихотворенія

Птичка

Котикъ и козликъ

Жаворонокъ

Лѣтній вечеръ. (Изъ Гебеля)

А. С. Пушкину

Сельское кладбище. (Элегія, изъ Грея)

Капитанъ Боппъ

Баллады.

Лѣсной царь. (Баллада, изъ Гёте)

Старый рыцарь. (Баллада)

Гаральдъ. (Баллада, изъ Уланда)

Роландъ Оруженосецъ. (Баллада изъ Уланда)

Ночной смотръ. (Изъ Цедлина)

Свѣтлана (Баллада)

Пѣвецъ страданія и свободы. Очерки изъ жизни М. Ю. Лермонтова

I. Въ домѣ нелады

II. Домъ опустѣлъ

III. Забавы Миши

IV. Мечтатель

V. Товарищи

VI. Французъ Кайе и Наполеонъ

VII. Стихи, мечты о героизмѣ, Жандро и Франція

VIII. Университетскій пансіонъ.

IX. Середниково и обиды подростка

X. Расколъ души

XI. Новая жизнь

XII. Жизнь и поэзія

XIII. Школа гвардейскихъ юнкеровъ

XIV. Жизнь

XV. Послѣднія бури

ПОЭЗІЯ М. Ю. ЛЕРМОНТОВА.

Заря жизни

Молитва странника

Казачья колыбельная пѣсня

Картины природы

Сосна. (Изъ Гейне)

Вѣтка Палестины

"Когда волнуется желтѣющая нива..." Споръ

Картины родины

Отчизна

Три пальмы. (Восточное сказаніе)... Свобода

Желаніе

Изъ Андрея Шенье

Парусъ

Поэтъ

Пророкъ

"Нѣтъ я не Байронъ, я другой..."

Героическія стихотворенія

Бородино

Воздушный корабль

Могила бойца. (Дума)

Любовь

"Дубовый листокъ оторвался..."

"Они любили другъ друга..."

Разочарованіе въ жизни и людяхъ

Волны и люди

Дума

"И скучно и грустно"

Одиночество

Еврейская мелодія. (Изъ Байрона)

Утесъ

Тучи

Молитва

Поэмы

Отрывки изъ поэмы "Измаилъ-бей"

Изъ "Пѣсни про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова"

Мцири

Отрывки изъ восточной повѣсти "Демонъ"

Юноша-поэтъ. Жизнь и творчество С. Я. Надсона.

I. Раннее дѣтство

II. Петербургъ.-- Поступленіе въ военную гимназію.-- Смерть матери

III. Гимназическая жизнь

IV. Стихи.-- Новое знакомство

V. Первое напечатанное стихотвореніе.-- Смерть Наташи

VI. Окончаніе гимназіи.-- Болѣзнь.-- Кавказъ.-- Знакомство съ Плещеевымъ.-- Выпускъ въ офицеры.-- Кронштадтъ

VII. Отставка.-- Поѣздка за границу.-- Лѣто въ Бояркѣ.-- Ялта.-- Ухудшеніе болѣзни.-- Смерть.-- Похороны

КАРТИНКИ ИЗЪ ЖИЗНИ ПОЭТА ВАСИЛІЯ АНДРЕЕВИЧА ЖУКОВСКАГО.

(Род. 29 января 1783 г., умеръ 12 января 1852 г.).

0x01 graphic

Въ полдень высоко стояло яркое лѣтнее солнце и жгло нестерпимо. Кузнечики распѣвали въ травѣ трескотныя пѣсни, не смолкая; вдали, надъ полемъ, за садомъ, заливался серебряной трелью жаворонокъ. Вѣтви старыхъ липъ застыли, нѣжась на солнцѣ; ни одинъ листокъ не шелохнется, -- точно весь огромный садъ погрузился въ сонъ; только надъ клумбами пышнаго цвѣтника рѣютъ пестрою гирляндой яркія бабочки; и томительно сладко, и дремотно въ тишинѣ полдневнаго зноя. Старый запущенный садъ села Мишенскаго {Въ Тульской губерніи, близъ города Бѣлева.} принадлежалъ богатому помѣщику Аѳанасію Ивановичу Бунину.

Въ этотъ часъ домъ былъ погруженъ, какъ и садъ, въ спокойную дрему. Только изъ конюшни слышалось тонкое ржаніе молодой лошадки, которую чистилъ кучеръ.

По сводчатой липовой аллеѣ сада шелъ упитанный черноглазый мальчикъ. Изъ подъ растрепавшихся кудрявыхъ черныхъ волосъ мечтательно-лукавые глаза смотрѣли съ выраженіемъ дѣтскаго плутовства; полныя алыя губы добродушно улыбались, и вся плотная маленькая фигурка пятилѣтняго мальчика говорила о томъ, что онъ большой проказникъ, что онъ совершилъ уже не одну шалость и еще собирается напроказить.

Сегодня онъ проснулся съ пѣтухами и сейчасъ же натворилъ немало всякихъ дѣлъ: онъ дразнилъ комнатную собачонку Мимишку, а раздразнивъ, привязалъ ей на хвостъ бумажку. Разбушевавшаяся Мимишка, конечно, немедленно подняла въ домѣ шумъ: визжала, лаяла, металась, старалась освободиться отъ бумажки, потомъ бросилась, обезумѣвъ, на террасу; по дорогѣ она опрокинула въ дѣвичьей мисочку съ молокомъ; котенокъ, лакавшій молоко, бросился на нее съ фырканьемъ и поднялась драка; Мимишка, спасаясь отъ когтей задиры, выскочила во дворъ и налетѣла на выводокъ цыплятъ, клевавшихъ пшено. Поднялся шумъ, кудахтанье; цыплята пищали, насѣдка надрывалась, защищая отъ страшнаго звѣря своихъ дѣтей; на шумъ выбѣжала сердитая ключница Матрена и бранила кого то, и грозила большимъ кулакомъ невидимому врагу, а этотъ невидимый врагъ, Васенька Жуковскій, смотрѣлъ на весь переполохъ изъ-за крыльца и, заткнувъ ротъ ладонью, весь дрожалъ отъ неслышнаго смѣха...

На этомъ проказы не кончились. Васенька вылѣзъ изъ своего убѣжища, побѣжалъ въ буфетную, гдѣ зналъ, что взволнованная ключница, навѣрное, впопыхахъ забыла ключи, и въ то время, какъ она возилась у курятника, подбросилъ ключи въ дѣвичью. Потомъ онъ залѣзъ въ конюшню и, убѣдившись, что кучеръ и конюхъ повели лошадей на водопой, изъ метлы, лопатки и скребницы сдѣлалъ чучело у двери, одѣвъ его старою попоной. Все это было очень смѣшно; и конюхъ, и кучеръ немного испугались чучела, или притворились, что испугались, и Васенька остался доволенъ выдумкой. Много еще натворилъ онъ въ это утро проказъ, о которыхъ самъ уже успѣлъ забыть.

-- Ртуть, а не ребенокъ, -- живое серебро, говорили о немъ въ домѣ, -- минутки не посидитъ на мѣстѣ...

-- Одно слово -- огонь!-- говорила съ гордостью нянька.

Васенька Жуковскій былъ пріемнымъ сыномъ Аѳанасія Ивановича Бунина, и въ домѣ его любили всѣ, начиная отъ господъ и кончая слугами, любили и баловали безъ конца.

Васенька стоялъ на распутьѣ,-- какую бы еще выкинуть штуку да позанятнѣе. Въ сущности, онъ еще не побывалъ въ своемъ "гнѣздѣ", дуплѣ старой липы, гдѣ онъ считалъ себя бѣлкой и гдѣ устроилъ складъ всякихъ вкусныхъ вещей,-- въ томъ числѣ и орѣховъ, выпрошенныхъ въ кладовой все у той же Матрены. Но лѣзть туда въ такую жару было лѣнь, а мальчикъ, несмотря на свою живость, порою былъ довольно таки лѣнивъ, и медленной развалистой походкой онъ направился къ зеленой лужайкѣ, подъ липой. Здѣсь онъ растянулся въ тѣни огромнаго дерева, придумывая, чѣмъ бы еще занять свой досугъ и блаженно улыбался... Но фантазія, очевидно, у мальчика истощилась, лежать безъ дѣла было скучно, и онъ пошелъ домой, прошелъ тропинкой мимо пруда, подернутаго ряской, гдѣ копошились утки съ утятами, мимо оранжереи и, посмотрѣвъ съ грустью на зеленый куполъ церкви, выглядывавшей вдали, за садомъ, со вздохомъ вошелъ въ сонный домъ. Тамъ, возлѣ этой церкви, онъ зналъ, часто играютъ въ бабки ребятишки; тамъ была иная жизнь, тамъ чудесно звенѣлъ и разсказывалъ дивныя сказки ручеекъ "Гремучій", но это былъ запретный міръ; туда не смѣлъ ходить даже такой своевольный ребенокъ, какъ Васенька.

Въ передней на табуреткѣ заснулъ казачокъ; въ дѣвичьей было пусто; виднѣлись покинутыя ряды пялецъ съ начатой работой; изъ кухни слышались смутные голоса обѣдавшей дворни; туда ушелъ обѣдать и другъ Васеньки, сѣрый котъ, что зовется тоже Васенькой.

Глаза мальчика лукаво сощурились на кусочекъ мѣла, забытый на столѣ въ дѣвичьей портнихами. Ему захотѣлось порисовать; ему попалась на глаза икона Божьей Матери, стоявшая на столѣ, противъ двери. Губы Васеньки дрогнули: вотъ чудесно будетъ нарисовать эту икону... А ну, сумѣетъ ли онъ? Онъ легъ на полъ ничкомъ и сталъ водить по немъ мѣломъ. Быстро работали дѣтскіе пальцы, рисуя кружки и точечки; одинъ кружокъ -- побольше, изображалъ ликъ Божьей Матери; другой -- поменьше -- Христа; вокругъ кружка, вокругъ ликовъ Васенька начертилъ лучи сіянія. Онъ остался доволенъ своимъ произведеніемъ и пошелъ въ гостиную, откуда слышалъ голосъ пріемной матери Марьи Григорьевны Буниной.

-- Васенька, гдѣ ты былъ и почему такой грязный? ласково пожурила мальчика Марья Григорьевна.-- Волосы растрепаны; весь въ мѣлу; на кудряхъ репейникъ... ай, ай, ай, какой нехорошій! Поди къ нянѣ, обчистись да умойся... стыдно! Я...

Она не докончила, когда въ гостиную влетѣли, какъ бомбы, двѣ горничныя. Блѣдныя, дрожащія, онѣ говорили, перебивая другъ друга и крестясь:

-- Охъ, матушка -- барыня.. Отразилась!

-- Ей Богу, разрази меня Царица Небесная... Какъ это мы вошли въ дѣвичью, -- глядимъ, а Она... Заступница... отразилась... ясная, бѣлая, знамо, ликъ Пречистый...

-- Что такое, дѣвушки? Да не тараторьте такъ; ничего не понимаю.

-- Погоди, Малашенька, я скажу... я первая увидѣла и тебѣ сказала...

-- Говорите вы толкомъ, а не торгуйтесь. Ну?

-- Икона отразилась въ дѣвичьей, какъ есть

она самая, Заступница. Извольте сами взглянуть, барыня, на полу въ дѣвичьей.

Васенька молчалъ и давился отъ смѣха, забившись за пяльца, гдѣ работала Марья Григорьевна. Но Марья Григорьевна услышала подавленный смѣхъ, взглянула внизъ и сдвинула брови: мальчикъ весц былъ перепачканъ мѣломъ.

-- Ты чего смѣешься, баловникъ?

-- Надъ чудомъ грѣхъ смѣяться, Васенька, обиженно отозвались дѣвушки.

Сквозь смѣхъ мальчикъ пробормоталъ прерывистымъ голосомъ:

-- Это я., я... маменька... тамъ... на полу... нарисовалъ икону мѣломъ...

На лицахъ дѣвушекъ промелькнуло разочарованіе. Онѣ сердито взглянули на барченка, и Малаша сказала обиженнымъ тономъ:

-- Грѣхъ вамъ, Васенька...

-- Нехорошо, строго отозвалась и Марья Григорьевна.

-- Нешто надъ святымъ образомъ шутятъ, прошептала другая дѣвушка, веселая Стеша.

-- Да я вовсе не шутилъ; я...

-- Шалишь ты все, нехорошо; Боженька накажетъ!

Но Васенька не вѣрилъ въ то, что на него можно сердиться, и ловилъ въ голосѣ Марьи Григорьевны нотки смѣха. Охъ, ужъ, этотъ проказникъ Васенька, и чего не придумаетъ! читаетъ мальчикъ въ ея ласковомъ взглядѣ. Аусама говоритъ вяло:

-- Вотъ я тебя накажу...

Онъ невозмутимо и увѣренно отвѣчаетъ:

-- Не накажете, маменька... вы -- добрая.

Губы у нея дрожатъ; она едва въ силахъ сдѣлать ему выговоръ, для приличія, и говоритъ, грозя пальцемъ:

-- А будешь шалить, -- еще какъ накажу... березовой каши получишь... въ саду березъ много -- велю наломать и...

Васенька наклоняется и подаетъ Марьѣ Григорьевнѣ оброненный платокъ:

-- А хорошо пахнетъ у васъ платокъ, маменька...

-- У, баловень!-- уже смѣется, не выдержавъ, Марья Григорьевна,-- ну, поцѣлуй меня и ступай себѣ... играй, да смотри, больше не шали.

Васенька цѣлуетъ бѣлую руку и бѣжитъ изъ гостиной ко второй своей баловницѣ -- замужней дочери Марьи Григорьевны -- Варварѣ Аѳанасьевны Юшковой. Она давно манитъ его изъ дверей сосѣдней комнаты, и мальчикъ знаетъ, что сейчасъ получитъ или кусочекъ смоквы или сладкій пирожокъ, или изюмъ. И съ набитымъ ртомъ, Васенька думаетъ, что жить хорошо и что весь міръ созданъ изъ добрыхъ ласковыхъ баловницъ и баловниковъ, которые только и дѣлаютъ ему, что добро. И немало этихъ добрыхъ волшебниковъ и волшебницъ въ Мишенскомъ, и среди нихъ, въ сонмѣ мамушекъ и нянюшекъ, не послѣднее мѣсто занимаетъ турчанка Сальха, оставшаяся въ усадьбѣ съ того времени, какъ во время войны попала въ плѣнъ къ русскимъ. Много радости у Васеньки въ жизни: вонъ еще вчера онъ получилъ отъ своихъ пріятелей, ребятишекъ съ села, маленькаго зайчонка для забавы.

Облизывая сладкіе пальцы, Васенька идетъ въ кухню, гдѣ расчитываетъ встрѣтить своихъ друзей -- дворовыхъ и стараго кота Ваську, своего тезку, который очень любитъ кухонное общество.

Но по дорогѣ, у дѣвичьей, его кто-то останавливаетъ, и въ полутьмѣ корридорчика склоняется къ нему знакомое милое лицо съ огромными черными глазами, такими же лучистыми, мягкими и мечтательными, какъ у Васеньки. Это -- турчанка Сальха, и мальчикъ хочетъ броситься къ ней на шею привычнымъ движеніемъ. А Сальха укоризненно качаетъ головою.

-- Ай, Васенька, съ Богомъ шутишь... слыхала я... грѣхъ какой... люди молятся, а ты -- шутишь... нехорошо...

Но и она не сердится; гдѣ ей сердиться? Глаза такіе мягкіе, такъ они и свѣтятся, а голосъ -- еще мягче, и говоритъ она лѣниво, съ растяжкой:

-- Все то ты шалишь, какъ маленькій. Собаку дразнилъ, куръ всѣхъ разогналъ, у кошки молоко пролилъ... Сальхѣ -- обида...

Странно; почему отъ ея ласковыхъ укоровъ ему дѣлается такъ грустно? Вѣдь все это онъ только что слышалъ отъ Марьи Григорьевны и уже давно забылъ, а отъ Сальхи слушать больно, и хочется плакать, и чувствуется, что, дѣйствительно, совершилъ непрощенный, страшный грѣхъ.

-- На томъ свѣтѣ Господь накажетъ; на томъ свѣтѣ въ аду сгоришь, Васенька...

Онъ уже плачетъ и готовъ обѣщать ей все, что только она отъ него потребуетъ, и плача, повторяетъ ей скорбно;

-- Никогда не буду... никогда... поцѣлуй меня...

И тянется къ ней, обхватываетъ милую смуглую шею крѣпкими и цѣпкими ручонками, а когда она улыбается, смѣется радостнымъ, счастливымъ смѣхомъ сквозь слезы...

Его влечетъ къ Сальхѣ необъяснимая сила. Онъ боготворитъ эту турчанку съ кроткими глазами и медлительной мягкой рѣчью. Онъ весь загорается безконечною радостью отъ ея тихихъ, а порою и какихъ то особенно порывистыхъ ласкъ; онъ готовъ вѣчно слушать ея печальныя тягучія пѣсни о покинутой родинѣ, гдѣ ярко свѣтитъ солнце на раскаленныя плоскія кровли, на мечети съ минаретами и двурогимъ мѣсяцемъ на верхушкѣ, гдѣ уныло призываетъ муэдзинъ къ молитвѣ правовѣрныхъ въ часъ вечерняго заката и гдѣ растутъ пышные и благоуханные цвѣты магнолій... Онъ слышитъ ея разсказы о томительно-душныхъ ночахъ съ голубыми отсвѣтами лунныхъ лучей, о садахъ въ серебрѣ, завороженныхъ садахъ, гдѣ журчатъ фонтаны такъ нѣжно и сладко, а кипарисы отбрасываютъ длинныя призрачныя тѣни на бѣлый мраморъ, и въ лунномъ свѣтѣ стройныя фигуры женщинъ въ длинныхъ бѣлыхъ покрывалахъ кажутся прекрасными видѣніями нездѣшняго міра... Сальха разсказываетъ о родинѣ и смѣется, и плачетъ надъ своими воспоминаніями.

И не знаетъ Васенька, что эта женщина, тоскующая по своей далекой прекрасной родинѣ, ни за что на свѣтѣ не согласилась бы уѣхать изъ Россіи отъ него, отъ Васеньки, потому что она -- ему родная мать. Не Марья Григорьевна, любившая его какъ сына,-- мать ему, а бѣдная грустная турчанка Сальха, отдавшая мальчика чужой женщинѣ на воспитаніе и оставшаяся жить возлѣ своего ребенка...

Слушалъ Васенька печальные разсказы и пѣсни Сальхи, слушалъ и разсказы дворовыхъ, полные страха и жути, полные вѣками созданныхъ суевѣрій, и жизнь казалась ему волшебной, похожей на сказку.

Онъ видѣлъ во снѣ сѣраго волка, говорившаго человѣческимъ языкомъ съ Иваномъ-Царевичемъ, и Жаръ-Птицу, что теряетъ свои огневыя перья, и Бабу-Ягу въ ступѣ съ помеломъ. Турція казалась ему раемъ и когда снилась ему, онъ улыбался во снѣ...

А въ жизни онъ зналъ уже много примѣтъ и вѣрилъ вмѣстѣ съ нянькой и дворовыми и въ дурной глазъ, и въ порчу. Бывало, перебѣжитъ ему заяцъ дорогу, а нянька уже стонетъ:

-- Охъ, батюшка... охъ, Васенька, родный, быть намъ съ тобою въ бѣдѣ... Намедни три свѣчи на столѣ горѣли, -- быть покойнику. А прошлую ночь, старикъ слышалъ, песъ во дворѣ до самаго свѣта вылъ...

Слушаетъ Васенька росказни дворовыхъ и всего боится, и всему вѣритъ, а вечеромъ, когда уложатъ его спать, прислушивается къ каждому шороху, смотритъ на огонекъ лампадки, на колеблющіяся на стѣнѣ тѣни, и передъ нимъ оживаютъ образы старыхъ сказокъ: видитъ онъ тихую гладь пруда, а надъ нимъ поднимается зеленая голова русалки съ прозрачными глазами, и глаза тѣ свѣтятся, и смѣется она, какъ хрусталь разсыпается, и взлетаетъ съ волною къ гибкой вѣткѣ вербы и качается на ней въ лунномъ лучѣ, и чешетъ зеленыя длинныя косы, и смѣется, смѣется... А съ вершины вербы къ ней склонился лѣшій, хохочетъ, съ водянымъ перекликается, трясетъ бородой-мочалой и слушаетъ, какъ вода внизу булькаетъ: то поднимаются со дна пруда другія русалки... И страшно мальчику, и зоветъ онъ съ ужасомъ няньку...

А взрослые бѣгутъ уже въ дѣтскую со всѣхъ сторонъ: и Сальха, и Марья Григорьевна, и Варвара Аѳанасьевна, и нянька,-- всѣ тутъ, и всѣ крестятъ мальчика и читаютъ молитву, чтобы оградить его отъ злыхъ напастей. И нянька старая шепчетъ заговоръ отъ "сглазу" и прыскаетъ его съ уголька.

-- Господи, Боже, Владычица! разводитъ руками нянька, слушая всхлипыванія Васеньки,-- и что это съ ребенкомъ попритчилось?

-- Разсказывали бы больше сказокъ, сердито говоритъ Марья Григорьевна.

-- Дѣвушки въ дѣвичьей только и дѣлаютъ, что про небылицы разсказываютъ, шепчетъ Варвара Аѳанасьевна.-- Тише, заснулъ...

-- Спитъ, ровно ангелъ небесный... подхватываетъ нянька.

А Сальха только молча смотритъ на сына съ мягкой и грустной улыбкой...

Васенька росъ подъ вліяніемъ женщинъ, и это вліяніе развивало въ немъ мягкость, доброту, заботливость ко всему страдающему.

Разъ какъ то ему случилось выступить въ роли защитника одной маленькой дѣвочки. Васенька игралъ въ комнатѣ вмѣстѣ со своими товарищами, когда на порогѣ появилась фигура дѣвочки; она смутилась устремленныхъ на нее недружелюбныхъ взглядовъ мальчиковъ и готовилась уже громко расплакаться.

Мальчики кричали:

-- Вотъ еще, дѣвчонка! Мы не играемъ съ дѣвченками; онѣ -- нюни и вѣчно мѣшаютъ!

-- Никому она не мѣшаетъ, возразилъ Вася.

-- А, такъ? Тогда мы ее прибьемъ,-- вотъ увидишь.

Вася сжалъ кулаки.

-- А ну, подойдите-ка! Я вамъ покажу! Иди сюда!

Онъ взялъ за руку растерявшуюся подругу и отвелъ ее къ постели; тутъ усадилъ ее подъ пологъ, подоткнулъ его со всѣхъ сторонъ подъ перину и отошелъ, выставивъ впереди себя линейку, какъ саблю.

-- Такъ ты -- противъ насъ? закричали мальчики.-- Ну, ладно! Пускай же кровать будетъ крѣпостью. Мы ее возьмемъ, и отъ дѣвчонки ничего не останется...

Изъ подъ полога послышался тоненькій плачъ:

-- Я... я уйду... я... боюсь...

-- Тебѣ нечего бояться, увѣренно остановилъ ее Вася, -- если я здѣсь, -- кто посмѣетъ тебя тронуть?

Но мальчики бросились на крѣпость. Завязалась борьба. Вася отбивался смѣло, -- одинъ противъ трехъ. Крики, плачъ и шумъ драки долетѣли до ушей Марьи Григорьевны; она бросила вышивать и прибѣжала въ дѣтскую. Едва-едва удалось ей разнять дѣтей. Съ притворнымъ гнѣвомъ журила она пріемнаго сына:

-- И тебѣ не стыдно? А еще хозяинъ? Гдѣ это видано, чтобы хозяева обижали гостей? Совсѣмъ играть не умѣешь. Вотъ папенькѣ скажу.

Вася плакалъ, забившись въ ея колѣни:

-- Они скверные, злые, маменька... Я не хочу быть хозяиномъ и съ ними играть... Я тоже буду гостемъ... они... они, маменька, смѣютъ нападать на женщину!

Марья Григорьевна отвернулась, чтобъ не расхохотаться. А маленькая "женщина" сидѣла на пуховикѣ, размазывая пухлой рученкой слезы, и плакала, плакала...

Мечтательность и разсказы дворовыхъ сдѣлали Васеньку нервнымъ, и припадки суевѣрнаго страха, нападавшіе на него все чаще и чаще, стали безпокоить Буниныхъ.

-- Рѣшилъ я, матушка, учить Васеньку, сказалъ разъ женѣ Аѳанасій Ивановичъ.-- Отъ того, что онъ брошенъ на руки глупыхъ бабъ, умнѣе не будетъ. На дняхъ мнѣ изъ Москвы пришлютъ нѣмца, и посадимъ мальчика за указку.

Началось нетерпѣливое ожиданіе нѣмца. Теперь, когда Вася шалилъ, ему говорили:

-- Ужо погоди, пріѣдетъ нѣмецъ, приберетъ къ рукамъ.

-- У него, у нѣмца, поди, плетка длинная, бьетъ больно...

-- А кто это -- нѣмецъ, Сальха?

-- А это такой... такой нѣмецъ.

Сальха разводила руками.

-- Съ хвостомъ твой нѣмецъ, рогатый, злющій! Фыркали въ дѣвичьей кружевницы.

Васенька сталъ съ робкимъ любопытствомъ ждать нѣмца.

Нѣмецъ, Якимъ Ивановичъ, пріѣхалъ въ назначенный день и, едва онъ вылѣзъ изъ тарантаса, Васенька, выглядывавшій изъ за-двери на своего будущаго воспитателя, со всѣхъ ногъ помчался въ дѣвичью.

-- Нѣмецъ... кричалъ онъ, задыхаясь отъ смѣха, -- смѣшной... ахъ, смѣшной!

-- Разскажи, какой... просили дѣвушки.

-- Такихъ, какъ онъ... не бываетъ... смѣялся Васенька.

Но онъ не ожидалъ, что будетъ впереди.

Васеньку отдали съ этого дня на руки нѣмцу, но мальчикъ смотрѣлъ на него букой и молчалъ, да и нѣмецъ разговаривалъ мало, только изрѣдка бурча короткія нѣмецкія фразы, которыхъ не понималъ воспитанникъ. Вечеромъ, когда маленькій Жуковскій уже былъ въ постели, нѣмецъ принялся за разборку своихъ вещей. Съ изумленіемъ смотрѣлъ изъ кроватки Васенька на эту раскладку вещей, дѣлая видъ, что онъ спитъ. Нѣмецъ вынималъ одинъ за другимъ картонные домики, яркіе, нарядные, раскрашенные въ разные цвѣта.

-- Зачѣмъ нѣмцу игрушки? подумалъ маленькій Жуковскій и заснулъ...

Онъ проснулся на слѣдующее утро на зарѣ, но нѣмца уже и слѣдъ простылъ. Въ окно виднѣлся край неба, залитый пламенемъ; слышался нѣжный щебетъ птицъ. Мальчикъ любилъ въ эту пору дня бѣгать по росѣ въ густой чащѣ сада, хоть это и было ему строго запрещено, чтобы не промочилъ ногъ и не простудился. Его потянуло въ садъ. Пока нѣтъ нѣмца, можно вволю набѣгаться и чего только ни натворить. Не долго думая, Васенька быстро одѣлся и побѣжалъ въ садъ. Утро смѣялось мальчику, а мальчикъ смѣялся утру, смѣялся свѣтлой росѣ, блестѣвшей крупными каплями на широкихъ узорчатыхъ папортникахъ и цѣлымъ дождемъ падавшей на плечи Васеньки. Въ саду стоялъ сладкій медовый ароматъ...

Смѣясь, бѣжалъ Васенька по узкой, протоптанной дорожкѣ, въ самую чащу сада. Высокія травы двумя зелеными стѣнами стояли по обѣимъ сторонамъ. А впереди была мягкая изумрудная лужайка. Не добѣжавъ до нея, мальчикъ остановился: невдалекѣ отъ него точно выросла спина Якима Ивановича. Что онъ дѣлалъ, этотъ странный нѣмецъ? Его руки какъ то нелѣпо размахивали по воздуху, а въ нихъ былъ сачокъ, такой, какъ у Васи для ловли бабочекъ. Подпрыгивая на тонкихъ длинныхъ ногахъ, какъ журавль, Якимъ Ивановичъ шепталъ восторженно, мѣшая русскія слова съ нѣмецкими:

-- О, mein Gott! кхи, кхи, кхи... попался, дѣточка? О, mein Kind! Хлопъ! Хлопъ!

Онъ поймалъ кого то сачкомъ и залился визгливымъ дѣтскимъ смѣхомъ.

-- О-го-го! Mein liebe... попался самый превосходный звѣрь...

Что у него тамъ попалось въ сачокъ? И какой онъ уморительный... Вася засмѣялся. Нѣмецъ вздрогнулъ и повернулся, весь красный отъ гнѣва и смущенія.

-- Кто еще тамъ смѣлъ хохотать надъ учителемъ? Скверный малыпикъ, я думалъ, ты въ постели, а ты здѣсь. Некорошо и глупо, ошень, ошень глупо.

Но этотъ выговоръ не слишкомъ-то испугалъ Васеньку. Онъ смотрѣлъ на нѣмца большими дѣтски-простодушными глазами и спросилъ, указывая на сачокъ:

-- Что вы поймали? Муху? Развѣ вы къ намъ пріѣхали ловить мухъ? Сальха говоритъ, что мухи поганыя.

-- И вовсе не поганыя и не мухи, обидѣлся Якимъ Ивановичъ. Кузнечики -- самые хорошенькіе, миленькіе звѣри. А ты -- глупый мальшикъ.

Васенькѣ вдругъ стало весело. Пожалуй, онъ не прочь ловить съ нѣмцемъ кузнечиковъ. И прыгнувъ, онъ разомъ опустился и накрылъ что-то рукою въ травѣ.

-- Глядите... и я поймалъ... вотъ!

Онъ побѣдоносно указалъ Якиму Ивановичу великолѣпный экземпляръ зеленаго кузнечика. Лицо нѣмца сдѣлалось сразу веселымъ и добрымъ. Онъ радостно загоготалъ:

-- Ого-го! Ты -- корошій мальшикъ... Тише... вотъ еще одинъ маленькій звѣрюшка... у, у... миленькій... поймалъ, еще поймалъ... Погоди, пойдемъ домой и посадимъ звѣрюшка въ маленькій домикъ...

Съ торжествомъ вернулись они домой, неся чуть не дюжину зеленыхъ плѣнниковъ. У нѣмца былъ важный побѣдоносный видъ, а Вася сгоралъ отъ нетерпѣнія поскорѣе увидѣть, какъ Якимъ Ивановичъ будетъ водворять кузнечиковъ въ ихъ жилища.

0x01 graphic

II.

Комната Васеньки приняла странный видъ: на столахъ, комодѣ, шифоньеркѣ, подоконникахъ, и просто на полу, -- всюду были наставлены домики съ зелеными кузнечиками; ихъ трескотня не смолкала. Якимъ Ивановичъ былъ счастливъ, носилъ кузнечикамъ свѣжую траву, ходилъ между домиками-клѣтками и съ восторгомъ говорилъ:

-- Mein Gott! Вотъ поютъ... слышишь, Васенька: и всякій по своему! О, миленькій пѣвуншики! Пойдемъ-ка, мальшикъ, наловимъ еще новыхъ.

И шелъ съ Васенькой ловить кузнечиковъ на поляну. Такъ было изо дня въ день; о занятіяхъ, казалось, не помышляли.

Но Васѣ надоѣло часами дежурить на полянѣ и дѣлать одно и тоже; надоѣла ему и вѣчная трескотня кузнечиковъ. Онъ зѣвалъ, потягивался и капризно говорилъ нѣмцу:

-- Я не пойду... надоѣло ловить кузнечиковъ... и головка болитъ: Сальха говоритъ, солнце, напекло. Я хочу бѣгать!

Нѣмецъ разсердился.

-- А, такъ, нехорошій мальшикъ! Ну, такъ садись за книжку!

И Васеньку посадили за указку. Началось систематическое ученіе грамотѣ. Училъ Якимъ Ивановичъ плохо, и ученье давалось Васенькѣ съ трудомъ. Ему надоѣдало сидѣть долго на одномъ мѣстѣ, и онъ начиналъ разсѣянно смотрѣть въ окно, зѣвать, и порою говорилъ среди урока:

-- У рыжей Стрѣлки жеребеночекъ родился ма-аленькій!

-- Дѣти не должны говорить о другомъ на урокахъ. Надо слушать. Я маменькѣ буду сказать.

-- А Сенька у церкви поймалъ кузнечика ба-альшущаго...

Якимъ Ивановичъ оживлялся.

-- Гдѣ, гдѣ? спрашивалъ онъ.

На него смотрѣли лукаво черные глаза маленькаго Жуковскаго.

-- А онъ... Сенька... раздѣльно говорилъ мальчикъ, заранѣе наслаждаясь произведеннымъ эффектомъ,-- а онъ кузнечика... выпустилъ...

И губы его дрожали отъ смѣха.

Нѣмецъ багровѣлъ, молчалъ, пыжился и вдругъ разражался громомъ и молніями:

-- А, а! Дурной Kind, непослушный Kind! Ты не будешь смѣяться надъ учителемъ! Ты долженъ учиться безъ разговоровъ!

Но Васенька уже забылъ, о чемъ была передъ тѣмъ рѣчь.

-- Изволь повторить, что я тебѣ сказалъ! кричалъ нѣмецъ.

Отъ крика у Васеньки пропала всякая способность соображать. Онъ смотрѣлъ исподлобья и безнадежно со вздохомъ повторилъ:

-- Ты долженъ учиться безъ разговоровъ.

Нѣмецъ принялъ это за насмѣшку, поднялся съ мѣста и взялся за линейку. Маленькій Жуковскій почувствовалъ на пальцахъ жгучій ударъ. Онъ заплакалъ отъ боли и обиды: его еще никто никогда не билъ въ Мишенскомъ.

-- Повтори, что я сказавъ, кричалъ нѣмецъ.

-- Что я сказалъ... повторялъ, всхлипывая, мальчикъ.

Тогда Якимъ Ивановичъ заперъ его въ комнатѣ, принесъ изъ кухни гороху и поставилъ ученика на колѣни на горохъ. Это было больно и стыдно; казалось, что всѣ непремѣнно увидятъ позоръ; казалось, маленькій Петрушка, сынъ повара, что промчался съ морковкой мимо окна дѣтской, смѣется и побѣжитъ на деревню и разскажетъ непремѣнно деревенскимъ ребятишкамъ. Казалось, даже Полканъ смѣется, заглянувъ въ окно...

Съ этого дня колотушки и горохъ повторялись систематически.

Разъ какъ-то Якимъ Ивановичъ съ утра былъ не въ духѣ: у него околѣло нѣсколько кузнечиковъ, и онъ хотѣлъ на комъ нибудь выместить злобу.

А Вася былъ мраченъ потому, что урокъ оторвалъ его отъ кладовой, гдѣ ключница разбирала сладости, и ему, конечно, должно было перепасть немало вкусныхъ вещей. Оба они -- ученикъ и учитель тосковали, и урокъ шелъ изъ рукъ вонъ плохо. Васенька отвѣчалъ вяло, безтолково и, наконецъ, совсѣмъ сбился.

Нѣмецъ взбѣсился и ударилъ мальчика книжкой по лбу, крича:

-- Ты, Васенька, негодяй! Ты будешь наказанъ безмѣрно... розги, розги сюда... я заболѣлъ съ этимъ мальшикомъ... я не могу!

Маленькій Жуковскій смотрѣлъ на учителя съ ужасомъ: слово розги привело его въ смятеніе: его никогда еще не сѣкли. Онъ дико вскрикнулъ, когда Якимъ Ивановичъ схватилъ его за рукавъ, сталъ биться и поднялъ неистовый вой. На крикъ ребенка сбѣжались чуть не всѣ обитатели дома. Марья Григорьевна отняла Васеньку отъ нѣмца и съ негодованіемъ кричала:

-- Это что, батюшка, у тебя за расправа? Силы небесныя, едва не убилъ ребенка! Отъ страха чуть живъ... Да палачъ ты, что ли?

-- Я никогда не встрѣчаль такой малыникъ... оправдывался оскорбленный нѣмецъ,-- и я вовсе не палачъ, а благородный шеловѣкъ... Я заболѣлъ съ вашимъ сыномъ, фрау... я... я не понимаю баловства...

Онъ и въ самомъ дѣлѣ, не понималъ "баловства". Розги для него были обычнымъ средствомъ для вталкиванія мудрости въ головы дѣтей; его самого били нещадно, когда воспитывали и учили въ портняжной мастерской быстрѣе приносить утюги и лучше мести полъ, во время ученія у портного. Впрочемъ, розги въ то время были въ большомъ ходу и среди болѣе образованныхъ воспитателей.

Но Васеньку пороть не собирались, и нѣмца отправили изъ Мишенскаго.

Якимъ Ивановичъ не понималъ недовольства Буниныхъ и плакалъ: ему понравилась сытая жизнь въ усадьбѣ. Со слезами сталъ укладывать онъ свои расписные домики въ чемоданъ; кузнечиковъ пришлось выпустить на волю. Вечеромъ тарантасъ пылилъ уже по дорогѣ, увозя бѣднягу въ Москву, должно быть, въ ту же самую портняжную мастерскую, откуда онъ уѣхалъ, чтобы промѣнять иглу и ножницы на указку, И согнувшись, сжавшись сиротливо въ комочекъ, бѣдняга думалъ о томъ, почему онъ не угодилъ въ Мишенскомъ этимъ страннымъ господамъ?

И Васенькѣ было жаль нѣмца; онъ даже всплакнулъ самъ, видя слезы на глазахъ учителя; ему казалось, что онъ чѣмъ то виноватъ передъ этимъ бѣднымъ бездомнымъ человѣкомъ... Но дѣтское горе непрочно, и когда, на другое утро его вмѣсто нѣмца разбудила Сальха, Васенька бросился ей радостно на шею... Это былъ снова одинъ изъ прежнихъ веселыхъ дней, когда онъ съ Сальхою ходилъ по всему дому, и въ кладовую, вмѣстѣ съ ключницей, и къ птичницѣ, и на огородъ. За обѣ щеки уплеталъ онъ сдобныя румяныя лепешки, и вкусную морковку, и черносливъ, и изюмъ... А ложась вечеромъ спать, Васенька съ радостью подумалъ о томъ, что онъ избавился отъ линейки нѣмца и отъ невыносимой трескотни кузнечиковъ...

0x01 graphic

III.

Когда нѣмецъ уѣхалъ, съ Васенькой сталъ заниматься его отецъ, Андрей Григорьевичъ Жуковскій. Но и Андрей Григорьевичъ былъ педагогомъ довольно неумѣлымъ, и Васенька учился плохо. Онъ гораздо охотнѣе рисовалъ, чѣмъ сидѣлъ за указкой, и во время уроковъ украдкой чертилъ на столѣ смѣшныя фигуры.

Аѳанасій Ивановичъ увидѣлъ, что занятія идутъ плохо, но махнулъ рукою: время не уйдетъ, тѣмъ болѣе, что ему предстоялъ скоро со всей семьей переѣздъ въ Тулу, гдѣ онъ получилъ какое то мѣсто. Васеньку рѣшили отдать въ лучшій тульскій пансіонъ Христофора Филипповича Розе.

Маленькій Жуковскій былъ очень огорченъ перемѣной жизни. Онъ горько плакалъ, прощаясь съ Мишенскимъ, и обливалъ слезами всѣхъ тѣхъ, кто любилъ его и баловалъ, начиная отъ Сальхи и кончая маленькимъ поваренкомъ Петрушкою. И дворовые плакали, особенно бѣдная Сальха, не думавшая о томъ, что ей придется разстаться съ ребенкомъ.

Вася поступилъ въ пансіонъ полупансіонеромъ. Учился онъ неважно, и ему пришлось взять репетитора. Пансіонъ ему не нравился; онъ не привыкъ къ дисциплинѣ, дичился товарищей и вздыхалъ о деревенскомъ привольѣ.

Кое какъ прошелъ годъ. Не думалъ Вася, что его ждетъ новое горе: не стало Аѳанасія Ивановича. Эта смерть прервала занятія мальчика; потомъ онъ сталъ учиться неправильно, урывками, то дома, то въ пансіонѣ Розе. И въ душѣ Васи произошло какое то опустошеніе: онъ въ первый разъ терялъ близкаго человѣка, и мозгъ его никакъ не могъ понять всей роковой неизбѣжности смерти, не могъ постигнуть, какъ смерть могла побѣдить этого большого человѣка, привыкшаго, чтобы ему подчинялись всѣ окружающіе.

Онъ смотрѣлъ на спокойное восковое лицо, почти суровое въ своей торжественности, и не понималъ, какъ это Аѳанасій Ивановичъ такъ долго можетъ спать и почему не слышно его раскатистаго веселаго смѣха; онъ не понималъ, зачѣмъ это горятъ днемъ свѣчи, снуютъ черныя жуткія монашенки и что то все читаютъ; зачѣмъ священникъ кадитъ такъ часто душистымъ ладаномъ, какъ будто служитъ два раза въ день въ залѣ домашнюю всенощную, дьячокъ поетъ что то печальное-печальное, а всѣ живущіе въ домѣ одѣты въ черное, и у него черная курточка, и всѣ у гроба плачутъ... Какъ это случилось, что Аѳанасій Ивановичъ не можетъ самъ подняться, и никто не можетъ его разбудить, а если ему нужно спать, то зачѣмъ всѣ домашніе говорятъ возлѣ него и ходятъ и зачѣмъ закрываютъ ему лицо глазетовымъ покрываломъ? Говорятъ, что онъ, Аѳанасій Ивановичъ, умеръ... Значитъ, это "умеръ" сильнѣе, чѣмъ всѣ силы людей. И мальчикъ задумывается надъ словомъ "умеръ" и долго и мучительно думаетъ о смерти...

Что такое смерть? Если всѣ плачутъ, -- значитъ, надо бояться смерти. Такъ зачѣмъ же священникъ говоритъ, что Аѳанасій Ивановичъ ушелъ отъ насъ туда, гдѣ "нѣсть ни болѣзнь, ни печаль, ни воздыханіе, но жизнь безконечная?" А Марья Григорьевна, вздыхая, шепчетъ Васенькѣ:

-- Теперь папенька въ раю, милый... ему хорошо, дружочекъ... ему лучше, чѣмъ на землѣ.

Но если ему лучше, чѣмъ на землѣ, такъ зачѣмъ же о немъ плакать и зачѣмъ такъ бояться умирать?

А у самого на глазахъ слезы и капаютъ эти слезы часто, часто на руки Марьи Григорьевны, которая прижимаетъ къ себѣ черную кудрявую головку... Онъ не можетъ удержать слезъ, какъ и всѣ возлѣ него, когда поютъ "вѣчную память".

-- Мама, шепчетъ мальчикъ Марьѣ Григорьевнѣ, -- уйдемъ и мы въ эту страну, о которой говоритъ священникъ, гдѣ нѣтъ печали и жизнь безконечная...

-- Бѣдный мальчикъ! отвѣчаетъ ему Марья Григорьевна, цѣлуетъ и плачетъ.

И другого отвѣта нѣтъ для Васи.

Гробъ съ тѣломъ Аѳанасія Ивановича уже давно опущенъ въ могилу, но похоронное пѣніе все еще звучитъ въ ушахъ мальчика и всюду чудятся черныя рясы монахинь, и пахнетъ приторно ладономъ, даже и тогда, когда кончены безконечныя поминанья и панихиды по Аѳанасіѣ Ивановичѣ. И часто думается ему о чудной странѣ, гдѣ "жизнь безконечная" и грезятся свѣтлые чертоги и сады Божьяго рая...

Онъ часто задумывался, и окружающіе удивлялись, почему такъ молчаливъ ребенокъ, безпокоились за его здоровье... И нянюшка съ Сальхой ворожили отъ "сглазу", повторяя слова суевѣрнаго заговора:

-- И пойду я, благословясь, пойду, перекрестясь, изъ воротъ-воротъ, изъ дверей-дверей, во чисто поле, по пути, по дороженькѣ, къ самому окіанъ-морю... На окіанъ-морѣ томъ престолъ стоитъ, а на престолѣ Пресвятая Мать Богородица и Христосъ... Они исцѣляютъ и помогаютъ рабу Божьему Василію...

И прыскали мальчика съ уголька...

А Васенька сталъ любить уходить одинъ, далеко, за запретную черту ограды парка, на холмъ, къ церкви. На изумрудномъ травяномъ коврѣ ложился онъ, слушалъ тихій звонъ ручья, ловилъ душою смыслъ его лепета, и эта трепетная дума улетала въ голубую высь, туда, гдѣ тонкой паутинкой носились озаренныя солнцемъ облака... Когда солнце, заходя, ярко освѣщало бездонную глубь неба съ золотыми краями облаковъ, ему казалось, что въ этомъ морѣ золота -- Божій садъ -- рай, съ душистыми цвѣтами и плодами райскаго блаженства; ему слышалось, будто ангелы поютъ пѣсни у невидимаго престола и трепещутъ бѣлоснѣжными съ золотисто-розовыми краями -- крыльями; что въ лазури -- счастье тамъ, гдѣ вѣчный покой, гдѣ зори сходятся съ зорями... И думалъ онъ о душахъ, ушедшихъ съ земли въ этотъ вѣчный покой, которыя ночью даютъ о себѣ вѣсть людямъ -- свѣтятъ на землю золотыми звѣздочками. И хотѣлось ему на перистомъ облакѣ взлетѣть въ безпредѣльную высь...

Со смерти Аѳанасія Ивановича Васенька по зимамъ жилъ въ Тулѣ, въ домѣ Юшковыхъ, а на лѣто пріѣзжалъ вмѣстѣ съ Варварой Аѳанасьевной и ея маленькими дочерьми къ Марьѣ Григорьевнѣ, въ родное Мишенское.

Юшковы жили въ Тулѣ шумно. Въ домѣ ихъ собиралось лучшее тульское общество, группируясь вокругъ Варвары Аѳанасьевны, которая привлекала къ себѣ всѣхъ своимъ умомъ и образованіемъ; она устраивала у себя вечера, концерты, сама прекрасно играла на фортепіано; у нея на вечерахъ читались всѣ литературныя новости; она же управляла тульскимъ театромъ. Порою въ этотъ театръ Варвара Аѳанасьевна брала съ собою своихъ дѣвочекъ и Васю, и мальчикъ сильно пристрастился къ сценѣ.

Его перевели въ тульское народное училище, но и здѣсь его занятія шли все такъ же неуспѣшно. Особенно трудна была ему математика, предметъ, на который обращалъ больше всего вниманіе главный наставникъ школы Покровскій. Всѣ мысли маленькаго Жуковскаго витали около театра и, въ то время, какъ его товарищъ рѣшалъ у доски задачу, онъ думалъ о вчерашнемъ спектаклѣ, о герояхъ видѣнной драмы.

Ледяной голосъ Покровскаго отрывалъ его отъ грезъ:

-- О чемъ думаешь, Жуковскій? Гдѣ царитъ твое вниманіе? Изволь-ка рѣшить задачу.

Вася вздрагивалъ, краснѣлъ и несвязно бормоталъ фразы невпопадъ.

-- Что, что? Мы говорили вовсе не на эту тему, юноша.

Ученики смѣялись, а Вася стоялъ, потупившись, какъ пригвожденный ко кресту.

-- Великолѣпно, молодой человѣкъ, великолѣпно... звучалъ злорадно голосъ Покровскаго,-- такъ и запишемъ: Василій Жуковскій математику не уважаетъ, предпочитаетъ ей трагедію Озерова. Объ этихъ трагедіяхъ, я слышалъ, ты съ жаромъ разсказываешь частенько товарищамъ. А теперь садись и отдохни; укроти біеніе своего сердца, столь сладостное при воспоминаніяхъ о благородныхъ театральныхъ герояхъ. За трагедію ты получишь доблестную отмѣтку...

И чотко, твердо противъ фамиліи Жуковскаго выводилась единица.

Но никакія единицы не могли убить въ Васѣ любви къ театру. Онъ мечталъ о немъ днемъ и ночью, а во снѣ ему грезились драматическія сочиненія, никогда не виданныя на сценѣ...

Шли годы, и Васѣ минуло двѣнадцать лѣтъ.

Разъ къ пріѣзду изъ Мишенскаго бабушки, маленькіе Юшковы готовили бабушкѣ сюрпризы, одинъ только Вася молчалъ и передъ самымъ ея пріѣздомъ таинственно сказалъ подругамъ:

-- И я приготовилъ для маменьки сюрпризъ...

Дѣвочки заглядывали ему черезъ плечо; онъ пряталъ отъ нихъ что то за спиною и вдругъ, не выдержавъ, выпалилъ съ торжествомъ:

-- Трагедія!

Онъ побѣдоносно посмотрѣлъ на дѣвочекъ. Онѣ визжали отъ радости:

-- Трагедія! Трагедія! Покажи! Васенька, миленькій, покажи!

-- Ты ее поднесешь бабушкѣ?

-- Смотри, не забудь нарисовать на первомъ листѣ картинку!,

-- Я ее. буду представлять! сказалъ маленькій Жуковскій и обвелъ глазами компанію.

Дѣвочки остолбенѣли. Неужели въ самомъ дѣлѣ онъ представитъ трагедію?

-- Васенька, голубчикъ, прочитай намъ поскорѣе!

-- Мы никому не скажемъ!

-- Скажи, какъ ты ее назвалъ и кто будетъ играть?

-- Называется моя трагедія "Камиллъ или Освобожденіе Рима", отрѣзалъ важно Вася, -- я раздамъ въ свое время всѣмъ роли.

-- А ты будешь главный?

-- Ну, конечно, я буду играть самого Камилла.

-- А какъ мы устроимъ костюмы?

-- Вотъ пустяки!

-- Ахъ, прочитай намъ поскорѣе. Времени у насъ мало, а мы не знаемъ еще и трагедіи.

Дѣвочки усадили автора, сами усѣлись вокругъ стола, и началось чтеніе. Маленькій Жуковскій читалъ съ большимъ чувствомъ, и въ особенно трогательныхъ или возвышенныхъ мѣстахъ голосъ его трепеталъ восторгомъ. Подруги драматурга плакали... Потомъ пошли серьезныя обсужденія костюмовъ. Въ сущности, не было ни денегъ, ни декорацій, ни костюмовъ; тогда въ дѣло пошло все, что нашлось подъ рукою изъ вещей домашняго обихода. Изъ простыни сшили занавѣсъ; отсутствіе декорацій дополнило воображеніе, а актеры были одѣты въ бѣлыя рубашки, украшенныя шарфами черезъ плечо; мантіи имъ замѣняли привѣшенныя за плечами передники. Камиллъ оставался въ своей курточкѣ, но на головѣ его побѣдоносно возвышался бумажный шлемъ; линейка вполнѣ замѣнила ему мечъ. Съ большимъ паѳосомъ Камиллъ рисовалъ картину своей побѣды, когда къ нему ввели Ардейскую царицу Олимпію, назначенную на столь высокій постъ, благодаря своему большому росту и почтеннымъ лѣтамъ: этой юной актрисѣ уже минуло семнадцать лѣтъ. На Олимпіи было розовое платье и царская мантія изъ простыни.

-- Познай во мнѣ Ардейскую царицу, принесшую жизнь въ жертву Риму! раздирающимъ голосомъ кричала Олимпія и простирала руки къ гордому Камиллу.

И сердце Камилла, чувствительное въ жизни, не выдерживало и на сценѣ. Онъ горестно отвѣчалъ:

-- О, Боже! Олимпія! Что сдѣлала ты?

-- За Римъ вкусила смерть!

И Олимпія упала бездыханная подъ громъ апплодисментовъ.

Трагедія кончалась геройской смертью Ардейской царицы. Маленькаго автора и актрисъ вызывали безъ счета; ихъ цѣловали, поздравляли, одѣляли сластями. Когда Вася проходилъ мимо дверей, гдѣ столпилась прислуга, и улыбался всѣмъ, радостно и гордо кивая головой, увѣнчанной бумажнымъ шлемомъ, онъ слышалъ шопотъ дворовыхъ:

-- Ахъ, Васенька! Вотъ уже умудрилъ Господь! Кричитъ -- кричитъ,-- ничего не понять, а только жалостно, очень жалостно, и смертоубивство есть...

Дѣтскіе спектакли понравились молодой компаніи, и скоро была поставлена "Госпожа де-ли Туръ". Этотъ спектакль носилъ больше элементовъ комическаго, и почти съ перваго же момента вызвалъ у зрителей безумный смѣхъ. Едва открыли занавѣсъ и лакей, какъ слѣдовало по пьесѣ, принесъ дессертъ, поставивъ блюдо на столъ, маленькіе актеры не выдержали соблазна и набросились на лакомое блюдо, забывъ о пьесѣ.

Одинъ авторъ помнилъ все и кричалъ въ негодованіи;

-- Куда же вы! Стойте, стойте! Такъ нельзя! Вернитесь!-- но всѣ убѣжденія были напрасны. Понявъ, что убѣжденія безполезны и скоро отъ дессерта на блюдѣ останутся одни воспоминанія, авторъ самъ бросился на сцену.

Занавѣсъ былъ спущенъ подъ хохотъ и аплодисменты зрителей, и спектакль на этомъ закончился.

Прошло нѣсколько дней. Кончились праздники, и Вася пошелъ въ школу. Покровскій его встрѣтилъ смѣхомъ;

-- Хороша твоя новая трагедія, Жуковскій? Каково величіе духа твоихъ героевъ?-- Какъ-же, слышали, слышали про твои подвиги! Великолѣпная вещь -- трагедія! А вѣдь изъ тебя выйдетъ великій поэтъ! Право, ты за поясъ заткнешь самого Державина! Скоро же у васъ кончилась тамъ вся трагедія: ты изобразилъ хорошо обжоръ,-- возвышенно и назидательно! Только, пожалуй, невыгодно для твоихъ родителей!

Эти слова были подхвачены дружнымъ хохотомъ учениковъ.

0x01 graphic

IV.

Четырнадцатилѣтнему Васѣ Жуковскому, плохо постигавшему школьную премудрость, пришлось бросить училище: онъ былъ исключенъ "за неспособность". Марья Григорьевна не сердилась, но вздыхала, охала и говорила окружающимъ:

-- Ума не приложу, куда отдать Васеньку, чтобы получше учили.

И никакихъ выговоровъ, никакихъ упрековъ не слышалъ отъ нея ея любимецъ.

Послѣ долгихъ обсужденій, Васю рѣшили отправить въ финляндскій городъ Кексгольмъ, гдѣ онъ долженъ былъ поступить въ стоявшій тамъ Нарискій полкъ. Впрочемъ, онъ пробылъ тамъ недолго: пріемъ малолѣтнихъ вскорѣ былъ отмѣненъ, и мальчикъ вернулся въ Тулу.

Снова собрали семейный совѣтъ, и Васю задумали отправить въ Москву, въ университетскій Благородный пансіонъ.

Въ то время пансіонъ, основанный поэтомъ Херасковымъ, считался первымъ между всѣми учебными заведеніями Москвы, и Вася Жуковскій, попавъ туда, почувствовалъ себя сразу великолѣпно. Здѣсь преподаваніе велось гуманно; учителя обращали вниманіе на склонности учениковъ къ тѣмъ или инымъ наукамъ и на особенности натуръ каждаго изъ питомцевъ. Если мальчики не успѣвали по нѣкоторымъ предметамъ, они могли оставаться для изученія ихъ въ томъ же классѣ, переводясь въ слѣдующій классъ по другимъ. Отношеніе преподавателей и надзирателей къ ученикамъ было образцовымъ: они разговаривали съ мальчиками, интересовались ихъ душевной жизнью, терпѣливо возились со слабыми и неспособными.

Инспекторъ пансіона Антонъ Антоновичъ Прокоповичъ-Антонскій страстно любилъ литературу, и эту любовь сумѣлъ внушить и ученикамъ. Подъ его вліяніемъ воспитанники прилежно изучали русскую словесность, а въ свободное время много читали.

Вася Жуковскій скоро занялъ среди товарищей почетное мѣсто, благодаря своей способности сочинять.

-- Онъ у насъ поэтъ, говорили о Жуковскомъ мальчики, и въ этомъ названіи слышалось глубокое уваженіе.

Ученіе бывшаго исключеннаго за неспособность тульскаго школьника въ Москвѣ пошло совсѣмъ иначе; черезъ годъ послѣ поступленія въ пансіонъ Вася Жуковскій и Сергѣй Костомаровъ были признаны лучшими въ ученіи и поведеніи; въ это же время юный поэтъ читалъ на актѣ свою оду.

Рука объ руку съ радостями мальчика подстерегало и горе: въ томъ же году умерла Варвара Аѳанасьевна Юшкова. Вася отмѣтилъ это печальное событіе стихотвореніемъ "Мысли при гробницѣ"; это стихотвореніе было имъ прочитано на одномъ изъ еженедѣльныхъ литературныхъ товарищескихъ вечеровъ. "Мысли при гробницѣ" были встрѣчены пансіонерами восторженно. Тогда Жуковскій отдалъ на судъ товарищей и другое свое стихотвореніе "Майское утро". Оба эти стихотворенія появились нѣсколько позднѣе въ издававшемся въ то время небольшомъ журналѣ "Пріятное и полезное препровожденіе времени".

Вася Жуковскій занялъ въ средѣ товарищей почетное мѣсто, а черезъ годъ сталъ предсѣдателемъ пансіонскаго общества, называвшагося "Собраніемъ благородныхъ воспитанниковъ пансіона".

На собраніяхъ этихъ, устраивавшихся разъ или два въ недѣлю, занимались чтеніемъ, критиковали все написанное самими учениками, говорилось о новыхъ книгахъ. Уставъ обязывалъ членовъ быть кроткими, добросовѣстными; каждый изъ членовъ долженъ былъ помогать и поддерживать всячески слабыхъ учениковъ изъ младшихъ классовъ.

На ученическихъ собраніяхъ, случалось, появлялись и гости -- извѣстные профессора и писатели.

Разъ какъ-то Жуковскій увидѣлъ среди гостей человѣка почтеннаго вида, съ которымъ всѣ обращались съ особеннымъ уваженіемъ.

-- Кто это? спросилъ Вася у товарищей.

-- Развѣ ты не знаешь? отвѣчали ему,-- да вѣдь это-же -- Карамзинъ.

Это имя было хорошо извѣстно въ то время каждому сколько нибудь образованному человѣку. Карамзинъ былъ въ большой славѣ, и Вася Жуковскій чувствовалъ себя на верху блаженства, когда инспекторъ представилъ его историку, серьезно сказавъ:

-- А вотъ и нашъ начинающій писатель и предсѣдатель литературнаго общества пансіонеровъ.

Скоро юный поэтъ познакомился и съ извѣстнымъ баснописцемъ Дмитріевымъ. Даровитый мальчикъ понравился писателямъ; они дружески разговаривали съ нимъ, давали ему всевозможные совѣты и, улыбаясь, слушали его восторженныя рѣчи. А ему казалась пророческою каждая фраза, слетавшая даже мимоходомъ съ устъ этихъ двухъ кумировъ.

И Карамзину и Дмитріеву способности Васи Жуковскаго казались недюжинными. Оба они совѣтовали мальчику учиться и работать и предсказывали, что при серьезной работѣ его ждетъ славная дорога писателя земли русской. Это было благословеніе, и Вася Жуковскій лихорадочно принялся за работу. Онъ писалъ прозой, стихами, дѣлалъ переводы и печаталъ все это въ ученическихъ литературныхъ сборникахъ, конечно, безплатно.

Мальчикъ превратился теперь въ юношу; ему бывали нужны частенько деньги, но просить у домашнихъ онъ стѣснялся и рѣшилъ заняться платными переводами съ французскаго и нѣмецкаго языковъ. Ему платили дешево за всѣ эти романы и драмы, которые онъ переводилъ, хотя на это уходило все свободное отъ уроковъ время. Учиться Жуковскій продолжалъ превосходно.

Незамѣтно пришло время окончанія курса. Жуковскій получилъ золотую медаль, и имя его появилось вписаннымъ на золотую доску пансіона.

Всю жизнь Жуковскій остался благодаренъ пансіону и съ любовью вспоминалъ Прокоповича-Антонскаго, этого идеалиста, правда, далекаго отъ практической жизни, но съ благородными взглядами, съ глубокимъ стремленіемъ къ высокимъ идеаламъ человѣчества. Прокоповичъ-Антонскій, среда товарищей и вообще весь духъ пансіона еще болѣе укрѣпили въ будущемъ поэтѣ тѣ прекрасныя душевныя качества, которыя были въ немъ заложены въ раннемъ дѣтствѣ.

Но въ настроеніи юноши вмѣстѣ съ мягкостью и любовью къ людямъ преобладала какая то тихая нѣжная грусть, сожалѣніе о чемъ то недостижимо-прекрасномъ, какая то неопредѣленная мечтательность. Еще въ былые годы въ Мишенскомъ часто думалъ онъ, лежа на холмѣ у любимаго Гремучаго ручья, о томъ, какъ ничтожна и быстротечна наша жизнь и мечталъ о невидимой странѣ заоблачнаго царства. Отъ товарищей и преподавателей пансіона онъ не получилъ знаній практической жизни; пансіонъ укрѣпилъ въ юношѣ мечтательную чувствительность. Окончивъ курсъ, онъ былъ все тѣмъ же наивнымъ, простодушнымъ ребенкомъ, съ кристально-чистой душою, не вѣдающей жизни, любящей человѣчество, но склонной къ грустному раздумью и уединенію. Въ этомъ уединеніи онъ писалъ нѣжные печальные стихи...

Приходилось думать о заработкѣ, начинать самостоятельную жизнь, и юноша поступилъ въ Соляную контору. Впрочемъ, канцелярскія занятія были ему тяжелы; онъ пробылъ въ конторѣ недолго и уѣхалъ въ Мишенское, рѣшивъ на свободѣ деревенскаго простора обдумать, какъ устроить свою дальнѣйшую судьбу.

Здѣсь все очень измѣнилось: и садъ, и домъ, и люди; старыя аллеи были неузнаваемы; деревья разрослись, знакомыя дорожки исчезли; домъ постарѣлъ, какъ постарѣли и его обитатели; многихъ изъ тѣхъ, кто здѣсь жилъ, страдалъ и радовался, уже не было на свѣтѣ.

Василія Андреевича выбѣжали встрѣтить, но въ двухъ стройныхъ молодыхъ дѣвушкахъ онъ не узналъ прежнихъ своихъ подругъ -- дочерей Варвары Афанасьевны Юшковой,-- Анны Петровны и Авдотьи Петровны. Онѣ его не забыли; попрежнему, это были веселыя милыя созданья, и смѣхъ ихъ, серебристый и чистый, разносился по всему дому, тревожа его грустную тишину. И сердца ихъ сохранили старую дружбу къ юному поэту. Болтая безъ умолку и вспоминая прошлое, возились онѣ съ чемоданомъ Жуковскаго, разбирали его вещи, вытащили со дна любимыхъ нѣмецкихъ писателей и читали въ наивномъ восхищеніи заглавія:

-- Шиллеръ... Лессингъ... Гердеръ... Ахъ, Васенька, ты долженъ непремѣнно насъ познакомить съ ними!

0x01 graphic

И вотъ старый помѣщичій домъ оживился.

Въ жаркіе лѣтніе дни собиралась молодежь въ бесѣдкахъ читать вслухъ. Дѣвушки работали, Жуковскій знакомилъ ихъ съ произведеніями любимыхъ писателей. Порою читалъ онъ имъ и свои звучные, нѣжные стихи, полные тихой печали. Мысли о томъ, какъ ничтожна и быстротечна жизнь, воплощалъ онъ въ гармоничныя строфы, и звучали они тихимъ стремленіемъ къ невидимому...

Порою хотѣлось ему быть одному. Тогда уходилъ онъ на свой любимый холмъ у церкви, слушалъ звонъ Гремучаго ручья и слагалъ, подъ эти пѣсни воды, свои тихія, сладкія пѣсни... Душа его пѣла вмѣстѣ съ природой... Здѣсь родилось его извѣстное стихотвореніе "Сельское кладбище". Это стихотвореніе, описывающее простоту сельскаго кладбища, полно грусти и любви: нѣжно говоритъ поэтъ здѣсь о людяхъ труда, заслужившихъ свой послѣдній отдыхъ.

Дѣвушки слушали, какъ очарованныя, со слезами на глазахъ.

-- Какъ это хорошо... прошептала одна.

А другая смотрѣла молча, растроганная звуками.

Когда прошла первая минута очарованія, Жуковскій сказалъ подругамъ:

-- Сестрички, я вѣдь рѣшаюсь послать эти стихи Карамзину. Не знаю, приметъ ли?... Достойны ли они его вниманія...

Дѣвушки удивились.

-- Приметъ ли? Да нѣтъ, милый Васенька, неужели ты сомнѣваешься? Это такъ прекрасно! Какая глубина, сколько необъяснимой грусти, прелести, задушевности... Васенька, ты, -- поэтъ, ты -- великій поэтъ!

Онъ былъ растроганъ ихъ искренностью и тихо улыбался...

Стихотвореніе на другой же день было отправлено къ Карамзину, и трое друзей стали нетерпѣливо ждать отвѣта.

Дѣвушки оказались правы: маститый писатель отнесся съ похвалою къ присланному стихотворенію и тотчасъ же напечаталъ его въ своемъ журналѣ "Вѣстникъ Европы".

-- Это былъ день моего поэтическаго рожденія, всегда съ умиленіемъ вспоминалъ Жуковскій.

Карамзинъ помнилъ Жуковскаго еще предсѣдателемъ литературнаго кружка Благороднаго пансіона и тогда еще видѣлъ въ немъ большіе поэтическіе задатки и теперь обрадовался, что не ошибся. Въ Мишенскомъ было получено самое теплое задушевное письмо. Этимъ письмомъ завязалась дружба между маститымъ писателемъ съ громкимъ именемъ и юнымъ, начинающимъ поэтомъ. Карамзинъ сталъ часто приглашать Жуковскаго въ свое подмосковное имѣніе "Кунцово", давать ему совѣты, направлять его молодыя, еще неокрѣпшія силы... Жуковскій съ жаромъ набросился на книги, дополняя пробѣлы своего образованія, и продолжалъ писать... Въ это же время онъ особенно подружился съ молодымъ поэтомъ Мерзляковымъ...

Скоро имя его сдѣлалось извѣстнымъ, и тѣ самые писатели, передъ которыми онъ еще недавно благоговѣлъ, говорили о немъ съ уваженіемъ, какъ о выдающемся талантѣ; съ 1808 года Жуковскому предложили стать во главѣ журнала, о сотрудничествѣ въ которомъ когда то онъ не смѣлъ и мечтать. И Жуковскій сталъ редактировать "Вѣстникъ Европы", потому что Карамзинъ ушелъ съ головою въ свой трудъ "Исторія государства Россійскаго" и долженъ былъ отказаться отъ руководства журналомъ.

0x01 graphic

Для поэта началась пора лихорадочной журнальной работы, съ которой сопряжено редакторство. Но это не мѣшало ему писать, и изъ подъ пера его за годъ руководства "Вѣстникомъ Европы" вылилось немало прекрасныхъ поэтическихъ произведеній.

Соглашаясь на веденіе журнала, Жуковскій не подозрѣвалъ, сколько тяжелаго несетъ съ собою его новая обязанность. Несмотря на всю мягкость своей натуры, онъ не могъ поладить съ сотрудниками, подъ часъ не въ мѣру требовательными и обидчивыми, и рѣшилъ отказаться отъ редакторства. Черезъ годъ, измученный, изнервничавшійся, онъ бросилъ "Вѣстникъ Европы", а вмѣстѣ съ тѣмъ бросилъ и Москву, чувствуя потребность въ отдыхѣ, и укатилъ въ Мишенское.

0x01 graphic

Родное Мишенское сразу вернуло поэту бодрость. Радостное чувство охватило его, когда онъ проѣзжалъ знакомыми полями, полными для него особенной прелести, и крѣпко забилось сердце, когда показались купы деревьевъ стараго сада. Все это было точно во снѣ; казалось, взрослый человѣкъ превратился вдругъ въ ребенка, возвращающагося изъ школьныхъ стѣнъ на свободу и приволье родной глуши. Василій Андреевичъ не замѣчалъ, что смѣется, и на смѣхъ его оборачивается, широко улыбаясь, ямщикъ, угадывая сердцемъ причину радости сѣдока.

Лошади бойко подкатили къ крыльцу; въ окнахъ мелькнули знакомыя лица; мелькнула голова, повязанная бѣлымъ платочкомъ, похожимъ на чалму; на смугло поблекшемъ лицѣ горѣли, какъ двѣ звѣзды, кроткимъ свѣтомъ большіе лучезарные глаза и, прежде чѣмъ Жуковскій выскочилъ на крыльцо, старая Сальха, роняя на землю большую шаль, уже обнимала сына... Прижимая его голову къ груди, она шептала, вся въ слезахъ:

-- Васенька... Радость какую мнѣ... Охъ, милый... сердце мое... сердце...

И плакала, и смѣялась отъ счастья.

Она побѣжала въ домъ, на встрѣчу торопившейся къ "Васенькѣ" Марьѣ Григорьевнѣ... А изъ глубины дома на крыльцо высыпали веселымъ роемъ дочери Варвары Аѳанасьевны.

Потомъ всѣ наперебой забрасывали гостя вопросами, закармливали изо всѣхъ силъ домашними печеніями и вареніями, убирали и украшали его старую давно пустовавшую комнату... И было что то трогательное и милое въ этихъ заботахъ и радости.

Въ тихомъ деревенскомъ уединеніи Василій Андреевичъ отдохнулъ душою и погрузился въ работу. Онъ много занимался исторіей и древними языками; много писалъ.

Въ часы досуга снова собиралъ онъ вокругъ себя обитателей Мишенскаго, читалъ имъ вслухъ, ѣздилъ въ гости и къ сосѣдямъ. Чаще другихъ поэтъ посѣщалъ своего друга Плещеева и семью Екатерины Аѳанасьевны Протасовой. Дочери Екатерины Аѳанасьевны были его ученицами, и каждый пріѣздъ Василія Андреевича для нихъ являлся настоящимъ праздникомъ.

Устраивались и домашніе концерты. Плещеевъ былъ прекраснымъ музыкантомъ; стихи Жуковскаго его вдохновляли, и онъ писалъ на эти стихи музыку, а жена его, хорошая пѣвица, пѣла ихъ. У Плещеевыхъ былъ настоящій театръ, въ которомъ часто исполнялись комедіи и оперы, сочиненныя хозяиномъ. Театръ этотъ славился въ уѣздѣ, и на спектакли пріѣзжали издали помѣщики.

Къ Протасовымъ Жуковскаго влекло едва сознанное нѣжное чувство къ старшей дочери Екатерины Аѳанасьевны. Марья Андреевна казалась ему совершенствомъ.

-- Милая, умная дѣвушка,-- думалъ онъ въ часы сладкихъ мечтаній, вспоминая ея ласковую кроткую улыбку и длинные разговоры въ тѣни густыхъ аллей Протасовской усадьбы.-- Милая дѣвушка! Сколько у нея чуткости; какъ тонко понимаетъ она мои взгляды; какъ умѣетъ разсѣивать мои тревоги...

И мечты уносили поэта далеко... Вотъ пришелъ онъ къ Протасовымъ. Она одна встрѣчаетъ его въ длинной залѣ съ высокими лѣпными потолками, и ея стройная фигура съ нѣжными хрупкими плечиками, едва прикрытыми тарлатаномъ, отражается въ длинныхъ зеркалахъ... И вся она -- порывъ и юность, и вся она -- нѣжная ласка... Онъ говоритъ ей о любви, и она протягиваетъ ему тонкую руку, вся зардѣвшись нѣжнымъ румянцемъ... Но объясненіе онъ откладывалъ день отъ дня.

А въ это время къ нему незамѣтно подкралось горе. Марья Григорьевна давно уже прихварывала и вдругъ слегла. Она больше не поднималась... и скоро докторъ сказалъ, что надежды на выздоровленіе ея нѣтъ. Марья Григорьевна умерла; опустѣлъ домъ въ Мишенскомъ. Какъ тѣнь, бродила по немъ сгорбленная постарѣвшая Сальха, приходила къ сыну, присаживалась на стулъ и молча смотрѣла своими ласковыми глазами, которыя сдѣлались теперь огромными и очень печальными. Она кашляла и худѣла день отъ дня, и черезъ двѣ недѣли ея не стало.

Тяжелыми ударами для Василія Андреевича были двѣ эти смерти. Пусто казалось теперь ему въ домѣ, гдѣ протекло все его дѣтство, точно Мишенское вдругъ стало чужимъ; воспоминанія давили... И мысли о Марьѣ Андреевнѣ сдѣлались все упорнѣе, все неотвязнѣе. Она должна была освѣтить ему одинокую жизнь, эта милая дѣвушка.

Марья Григорьевна оставила своему пріемному сыну по завѣщанію деньги; ихъ хватило на покупку небольшого имѣнія, по сосѣдству съ имѣніемъ Протасовыхъ, и, подписавъ купчую, Василій Андреевичъ рѣшилъ просить руки Марьи Андреевны. Онъ мечталъ, какъ она войдетъ хозяйкой въ его домъ, какъ заживутъ они дружно, работая рука объ руку...

Его ждалъ новый ударъ: Протасовы ему отказали...

Долгими ночами не спалъ онъ, заглушая въ подушкѣ глухія рыданія о разбитыхъ надеждахъ. Долгими ночами обдумывалъ, чѣмъ наполнить жизнь, чтобы забыть о горѣ. Необходимо было какъ можно скорѣе уѣхать, забыться на новомъ мѣстѣ, вдали отъ любимой дѣвушки...

Россія въ то время была охвачена войною съ французами и переживала всѣ ужасы двѣнадцатаго года. Личное горе должно было поблекнуть, если обратить вниманіе на бѣдствіе народное. Жуковскій слышалъ, что отовсюду набираютъ войско. И въ его уѣздѣ собиралось ополченіе. Люди шли на войну, бросая семьи; защищать родные очаги поднимались какъ мирные помѣщики, такъ и простолюдины, отрываясь отъ сохи.

И Василій Андреевичъ рѣшилъ итти на войну. Его приняли въ полкъ; въ чинѣ поручика участвовалъ онъ въ знаменитомъ Бородинскомъ сраженіи, а потомъ сталъ служить въ канцеляріи главнокомандующаго Кутузова. Въ это время онъ продолжалъ писать стихи, и скоро на его произведенія обратила вниманіе императрица Марія Ѳеодоровна. Стихи ей понравились, и она хотѣла видѣть поэта въ Петербургѣ.

Но Василію Андреевичу на этотъ разъ не удалось уѣхать въ столицу. Онъ серьезно заболѣлъ, былъ долго между жизнью и смертью; по опредѣленію докторовъ, болѣзнь оказалось горячкой...

Болѣзнь прошла, а съ нею ушла и тяжелая скорбь по утраченному счастью, которая иногда врывалось въ душу поэта, полную глубокой муки за свою родину. Онъ не забылъ любимой дѣвушки, но пересталъ чувствовать горечь, когда ея образъ вставалъ въ его воспоминаніи, такой же обаятельно-нѣжный и прекрасный. Онъ примирился и благословлялъ ее за тѣ минуты душевной радости, которыя давали ему встрѣчи съ нею.

Теперь ему хотѣлось вновь увидѣть родныя поля, какъ бывало всегда послѣ душевныхъ бурь и испытаній, хотѣлось отдохнуть среди милыхъ сердцу мѣстъ. Жуковскій рѣшилъ ѣхать домой набраться силъ, а, оправившись, поѣхать навѣстить подругъ дѣтства -- Юшковыхъ въ ихъ имѣніе -- Долбино.

И увидѣвъ снова аллеи стараго сада, лѣсъ, ручей Гремучій, любимый холмъ у церкви и тихое кладбище, поэтъ почувствовалъ свѣтлое умиленіе. Въ деревенской глуши отдался онъ поэзіи и работалъ съ жаромъ, вдохновенно, задумчиво говоря:

-- Жизнь безъ счастья мнѣ кажется теперь чѣмъ то священнымъ, величественнымъ.

Онъ начиналъ серьезно подумывать о переѣздѣ въ Петербургъ, гдѣ сосредоточивалась умственная жизнь Россіи. У Жуковскаго была уже извѣстность. Два года тому назадъ въ 1811 году, маститый поэтъ Державинъ привѣтствовалъ его:

Тебѣ въ наслѣдіе, Жуковскій,

Я ветху лиру отдаю: s А я надъ бездной гроба скользкой Ужъ, преклони челъ, стою.

И когда тронулась рѣка и побѣжали съ горъ ручьи, Василій Андреевичъ былъ уже въ столицѣ. Скоро онъ былъ представленъ ко двору и сдѣлался чтецомъ императрицы.

Часто поэту приходилось бывать въ Павловскѣ, гдѣ въ то время жила императрица. Здѣсь собирался цвѣтъ литературы, и Жуковскій былъ встрѣченъ съ почетомъ; стихи его заучивались наизусть, и скромному поэту, привыкшему къ тихой уединенной жизни, пришлось поневолѣ окунуться, дъ круговоротъ свѣтской жизни.

Слава не приносила Василію Андреевичу достатка. О нажилъ также скромно, какъ и прежде, а порою даже ощущалъ настоящую нужду, ограничиваясь за обѣдомъ одними пустыми щами, но это не отнимало у него бодрости.

Немного передохнулъ поэтъ, когда отъ двора ему была назначена ежегодная пожизненная пенсія въ 4.000 рублей. Теперь онъ могъ горячо приняться за давно задуманную большую поэму "Владиміръ". Работа прервалась неожиданно: Василій Андреевичъ былъ назначенъ преподавателемъ русскаго языка при великой княгинѣ Александрѣ Ѳеодоровнѣ, будущей императрицѣ. Когда она заболѣла, Жуковскій долженъ былъ сопровождать ее за границу.

0x01 graphic

Поѣздка за границу и знакомство съ иною жизнью дало новый оборотъ мыслямъ поэта: онъ глубоко задумался надъ гнетомъ безправія крѣпостныхъ крестьянъ на Руси. Мягкій и справедливый, любящій и гуманный, онъ не могъ участвовать въ этой явной несправедливости рабовладѣнія и сейчасъ же отпустилъ на волю своихъ крѣпостныхъ. Это пошатнуло его состояніе, потому что даровой трудъ доставлялъ большой доходъ помѣщикамъ и отъ него могъ отказаться далеко не всякій. Но Василій Андреевичъ мало обращалъ вниманія на внѣшнія блага и не могъ равнодушно видѣть человѣческаго горя. Узнавъ о денежномъ затрудненіи Александры Андреевны Протасовой, которая въ это время выходила замужъ, онъ продалъ свое имѣніе и отдалъ деньги сестрѣ, когда то такъ горячо любимой имъ дѣвушки...

Жуковскому минуло сорокъ лѣтъ. День своего рожденія встрѣтилъ онъ въ тѣсномъ кружкѣ друзей, среди которыхъ былъ и писатель Гнѣдичъ. Съ Гнѣдичемъ поэтъ встрѣтился и сошелся заграницей.

Передъ Василіемъ Андреевичемъ были его воспоминанія: большая половина жизни прошла; онъ долженъ былъ подумать, что черезъ десять-пятнадцать лѣтъ встрѣтитъ старость. Но старость его не пугала, и съ благодарностью вспоминалъ онъ пережитое, его радости и горести. Сорокъ первый годъ жизни принесъ поэту больше горестей, чѣмъ радостей: въ этотъ годъ умерла Марья Андреевна, остававшаяся, несмотря на прошлый тяжелый ударъ, хорошимъ другомъ Василія Андреевича.

Вступившій на престолъ Николай Павловичъ назначилъ Жуковскаго наставникомъ своего старшаго сына, великаго князя Александра Николаевича. Занятія съ наслѣдникомъ отнимали у поэта все время, и въ продолженіи шести лѣтъ онъ не написалъ ни одного произведенія. Черезъ шесть лѣтъ онъ снова вернулся къ любимой поэзіи.

Въ 1831 году въ Петербургѣ была холерная эпидемія, и Императорская семья оставалась въ Царскомъ Селѣ; оставался въ Царскомъ Селѣ, конечно, и Жуковскій, гдѣ встрѣтился онъ съ Пушкинымъ. Обоихъ поэтовъ захватила одна и та же мысль: написать нѣсколько народныхъ сказокъ. Жуковскій написалъ въ этотъ періодъ свои извѣстныя сказки: "Спящая Царевна" и "Сказка о Царѣ Берендеѣ". Поэту приходилось работать слишкомъ много, и этотъ непосильный трудъ тяжело отозвался на его здоровьѣ. Доктора посылали Василія Андреевича на воды. Послѣ нѣкотораго колебанія, больной и измученный, онъ рѣшился, наконецъ, дать себѣ отдыхъ и уѣхалъ сначала въ Эмсъ, потомъ въ Швейцарію, а весною -- въ Италію. Въ Римѣ въ то время жилъ Гоголь; писатели встрѣтились тепло и близко сошлись за этотъ періодъ житья въ Вѣчномъ Городѣ.

Черезъ годъ Василій Андреевичъ вернулся въ Россію и здѣсь занялъ прежнюю должность въ Царской семьѣ. Цесаревичъ заканчивалъ свое образованіе, и скоро наставникъ ему былъ уже не нуженъ. Послѣ экзамена Наслѣдника Жуковскій уѣхалъ изъ Петербурга и отправился погостить къ Екатеринѣ Аѳанасьевнѣ Протасовой, въ ея имѣніе вблизи Дерпта. Здѣсь природа навѣяла на него романтическое настроеніе; въ тишинѣ деревенскаго уединенія выплыли образы сѣдой старины; подъ вліяніемъ воспоминаній о быломъ рыцарствѣ, жившихъ еще въ томъ краю, подъ вліяніемъ своеобразной природы, выплывали въ его воображеніи фантастическіе образы нѣжной водяной дѣвы Ундины, дяди Струя -- духа водъ, злой Бертальды -- дочери рыбака, несчастнаго рыцаря и доброй простодушной четы рыбаковъ, образы, которые привлекали его еще раньше, когда онъ читалъ этотъ разсказъ въ прозѣ Ламотта Фуке. И Жуковскій, вдохновенный настроеніемъ, природою и чтеніемъ, создаетъ свою прекрасную "старинную повѣсть" "Ундину", въ стихахъ.

Въ маѣ 1837 года Жуковскому пришлось совершить путешествіе съ Наслѣдникомъ по Россіи и во время этого путешествія онъ былъ потрясенъ тяжелой картиной жизни ссыльныхъ въ Сибири... Сердце его изнемогало отъ жалости и состраданія къ участи несчастныхъ...

Въ Воронежѣ Василій Андреевичъ встрѣтился съ поэтомъ-прасоломъ Кольцовымъ, который произвелъ на него чарующее впечатлѣніе своею искренностью, сверкающимъ, какъ перлъ, истинно народнымъ дарованіемъ.

Отдохнувъ недолго, поэтъ отправился въ новое путешествіе съ Наслѣдникомъ,-- уже по Европѣ, былъ въ Голландіи, гдѣ посѣтилъ Саардамъ съ домикомъ Петра Великаго и начерталъ на его стѣнѣ:

Надъ бѣдной хижиною сей

Летаютъ ангелы святые...

За этотъ періодъ времени Василію Андреевичу суждено было пережить потери многихъ близкихъ: онъ схоронилъ Карамзина, схоронилъ своего друга -- сестру любимой дѣвушки Марьи Андреевны, Александру Андреевну, но бури жизни не сломили крыльевъ поэта; онъ старался быть бодрымъ и благодарнымъ жизни и говорилъ кротко:

О милыхъ странникахъ, которые нашъ свѣтъ

Своимъ присутствіемъ животворили,

Не говори съ тоской: "ихъ нѣтъ!"

А съ благодарностію: "были".

Свѣтлый взглядъ на жизнь, бодрость и любовь къ людямъ были отличительными чертами характера Жуковскаго. Никакія неудачи, никакіе удары судьбы не могли сломить этой дѣтски-довѣрчивой, ясной души. Онъ не задумывался принести въ жертву свое личное благо, если это нужно было для другихъ; онъ всѣмъ сердцемъ, до конца жизни, стремился къ добру и облегченію горя ближняго; онъ глубоко любилъ весь міръ, все человѣчество. Онъ лично хлопоталъ о комъ нибудь, лично выручалъ кого нибудь изъ бѣды: такъ выпросилъ Василій Андреевичъ прощеніе поэту Баратынскому, отданному въ солдаты за какую то провинность, хлопоталъ о томъ, чтобы выпустили изъ крѣпостной зависимости поэта Тараса Григорьевича Шевченко; онъ дѣлалъ безконечно много добра и никогда не заботился объ отплатѣ.

Двери дома Жуковскаго были открыты для всякаго, кто въ немъ нуждался; знакомый и незнакомый одинаково находили у него совѣтъ и поддержку. Несмотря на свои скромныя средства, поэтъ отдалъ осиротѣвшимъ дѣтямъ Александры Андреевны нѣсколько тысячъ рублей; онъ то постоянно платилъ за кого нибудь по денежнымъ обязательствамъ, то отдавалъ свои крошечныя сбереженія больнымъ, слабымъ, нуждающимся, и до того часто являлся со своими безконечными просьбами во дворцѣ, что ихъ перестали исполнять.

Одинокая жизнь порою была очень тяжела для Василія Андреевича, и въ 1841 году онъ женился на дочери своего друга Рейтерна, Елизаветѣ Александровнѣ, уѣхалъ съ женою заграницу и поселился близь Дюссельдорфа, на Рейнѣ, въ прекрасной поэтической мѣстности, разсчитывая, наконецъ, хорошо отдохнуть отъ пережитыхъ бурь и непосильной работы. Казалось, наступила самая счастливая, тихая и спокойная пора въ жизни поэта. Въ кругу семьи, въ тиши уединенія, онъ могъ отдаться любимой литературѣ. Съ радостью встрѣтилъ онъ рожденіе первенца-дѣвочки. Впрочемъ, эта радость омрачилась болѣзнью жены, которая требовала переѣзда во Франкфуртъ на Майнѣ, для наблюденія лучшихъ врачей въ необходимой по климатическимъ условіямъ мѣстности. Здѣсь у него родился сынъ; здѣсь же гостилъ у него и старый другъ Гоголь.

За границей поэтъ не переставалъ усиленно, плодотворно работать, и плодомъ его творчества, во Франкфуртѣ между прочимъ явилась трогательная повѣсть "Капитанъ Боппъ".

Но расшатанное здоровье поэта плохо исправлялось за границей; спокойствіе душевное постоянно нарушалось страхомъ за больную жену; волновался онъ и за жизнь несчастнаго Гоголя, угасавшаго на далекой родинѣ. Глубокая тоска терзала теперь сердце поэта; его влекло неудержимо въ Россію, и едва только здоровье жены позволило, онъ отправился въ Петербургъ.

Тяжелое разочарованіе ждало здѣсь поэта: его послѣднія произведенія были приняты публикой равнодушно; и горькое чувство продиктовало Василію Андреевичу стихотвореніе "Царскосельскій Лебедь". Онъ изобразилъ среди Царскосельскаго пруда одинокаго бѣлаго лебедя, пережившаго своихъ современниковъ, вокругъ котораго

Лебеди младые голубое лоно

Озера тревожатъ плаваньемъ, плесканьемъ,

Боемъ крылъ могучихъ, бѣлыхъ шей купаньемъ...

Но чуждъ имъ одинокій старый лебедь, перенесшій столько бурь жизни...

Грустью и упрекомъ вѣетъ отъ этой кроткой пѣсни смерти; въ ней поэтъ изобразилъ себя въ образѣ умирающаго лебедя. Смерть была отъ него близко... Организмъ Жуковскаго былъ расшатанъ; болѣзнь глазъ мѣшала ему работать, и въ 1841 году онъ поѣхалъ въ Баденъ-Баденъ, гдѣ думалъ немного отдохнуть и поправиться. Но болѣзнь не щадила и здѣсь Василія Андреевича; скоро онъ такъ ослабѣлъ, что не могъ уже писать и долженъ былъ диктовать свои произведенія; въ душѣ все еще яркимъ пламенемъ горѣла жажда творчества.

0x01 graphic

Въ началѣ 1852 года до Баденъ-Бадена долетѣла печальная вѣсть о смерти Гоголя, а 1 апрѣля того же года слегъ отъ тяжкаго недуга и самъ Василій Андреевичъ. Онъ чувствовалъ, какъ съ каждымъ днемъ теряетъ силы, чувствовалъ, что роковой конецъ близокъ, и съ грустью смотрѣлъ на своихъ дѣтей печальными ласковыми глазами. Седьмого апрѣля онъ простился съ семьею.

Крѣпко расцѣловавъ дѣтей, поэтъ отпустилъ ихъ и спокойно уснулъ.

На четвертый день, 11-го апрѣля, больной впалъ въ забытье. Кругомъ постели его стояли близкіе, съ тоскою и трепетомъ ожидая конца. Вдругъ Василій Андреевичъ открылъ глаза и поманилъ рукою маленькую дочку.

-- Дитя, поди и скажи матери, прошепталъ онъ,-- что я теперь нахожусь въ ковчегѣ и высылаю перваго голубя: это -- моя вѣра. Другой голубь мой -- терпѣніе...

Поэту была не страшна смерть. Быть можетъ, теперь онъ вспомнилъ дѣтскія мечтанія на берегу Гремучаго ключа Мишенскаго о лучшемъ лучезарномъ мірѣ; быть можетъ онъ просто жаждалъ отдыха...

Спустился вечеръ; зажглись звѣзды; въ окно, сквозь спущенныя занавѣски, кротко заглядывала луна. Тамъ, за окномъ, природа пробуждалась къ жизни; чувствовалось вѣяніе весны даже въ этой грустной комнатѣ, пропитанной запахомъ лѣкарствъ... Въ тишинѣ прошелестѣлъ слабый шопотъ умирающаго:

-- Теперь тихо... теперь такъ тихо... душа готова...

Лицо у него было кроткое, просвѣтленное; улыбка играла на устахъ...

Медленно звучали удары часовъ. Била полночь. За окномъ пѣли пѣтухи... Въ комнатѣ царила глубокая тишина; порою только слышались вздохи поэта... Часовая стрѣлка двигалась къ двумъ часамъ ночи; за окномъ блѣднѣло небо, гасли звѣзды... И вдругъ вздохи затихли, и въ комнатѣ воцарилась глубокая тишина, а черезъ минуту послышались рыданія... Василія Андреевича не стало...

15 апрѣля были похороны. Эти похороны отличались теплотою и задушевностью, которую заслужилъ поэтъ. Кромѣ близкихъ покойнаго и русскихъ, жившихъ съ нимъ въ одномъ городѣ, всѣ баденскіе жители высыпали на загородное кладбище проводить гробъ.

Позднѣе тѣло Жуковскаго было перевезено на родину, и теперь могила его находится въ Петербургѣ, въ Александро-Невской Лаврѣ, рядомъ съ могилою Карамзина.

Поэзія Жуковскаго.

0x01 graphic

СКАЗКИ.

МАЛЬЧИКЪ СЪ ПАЛЬЧИКЪ.

(Сказочка).

Жилъ маленькій мальчикъ;

Былъ ростомъ онъ съ пальчикъ,

Лицомъ былъ красавчикъ;

Какъ искры глазенки;

Какъ пухъ волосенки;

Онъ жилъ межъ цвѣточковъ;

Въ тѣни ихъ листочковъ

Въ жары отдыхалъ онъ,

И ночью тамъ спалъ онъ.

Съ зарей просыпался,

Живой умывался

Росой, наряжался

Въ листочекъ атласной

Лилеи прекрасной;

Проворную пчёлку

Въ свою одноколку

Изъ легкой скорлупки

Потомъ запрягалъ онъ,

И съ пчёлкой леталъ онъ,

И жадныя губки

Съ ней вмѣстѣ впивалъ онъ

Въ цвѣты луговые.

Къ нему золотыя

Цикады слетались

И съ нимъ забавлялись,

Кружась съ мотыльками,

Жужжа и порхая,

И ярко сверкая

На солнцѣ крылами.

Ночною жъ порою

Когда темнотою

Земля покрывалась,

И въ небѣ съ луною

Одна за другою

Звѣзда зажигалась,

На лугъ благовонный

Съ лампадой зажженной

Лазурно-блестящій

Къ малюткѣ являлся

Свѣтлякъ; и сбирался

Къ нему въ круговую

На пляску ночную

Рой Эльфовъ летучій;

Они -- какъ бѣгучій

Источникъ волнами --

Шумѣли крылами,

Свивались, сплетались,

Проворно качались

На тонкихъ былинкахъ,

Въ перловыхъ купались

На травкѣ росинкахъ,

Какъ искры сверкали

И шумно плясали

Предъ нимъ до полночи.

Когда же на очи

Ему усыпленье,

Подъ пляску, подъ пѣнье,

Сходило -- смолкали

И вмигъ исчезали

Плясуньи ночныя;

Тогда, подъ живые

Цвѣты угнѣздившись,

И въ сонъ погрузившись,

Онъ спалъ подъ защитой

Ихъ кровли, омытой

Росой, до восхода

Зари лучезарной

Съ границы янтарной

Небеснаго свода.

Такъ милый красавчикъ

Жилъ мальчикъ нашъ съ пальчикъ...

СПЯЩАЯ ЦАРЕВНА.

(Сказка).

Жилъ былъ добрый царь Матвѣй;

Жилъ съ царицею своей

Онъ въ согласьи много лѣтъ;

А дѣтей все нѣтъ, какъ нѣтъ.

Разъ царица на лугу,

На зеленомъ берегу

Ручейка была одна;

Горько плакала она.

Вдругъ, глядитъ, ползетъ къ ней ракъ;

Онъ сказалъ царицѣ такъ:

Мнѣ тебя, царица, жаль;

Но забудь свою печаль;

У тебя родится дочь.

"Благодарствуй, добрый ракъ,

Не ждала тебя никакъ..."

Но ужъ ракъ уползъ въ ручей,

Не слыхавъ ея рѣчей.

Онъ конечно былъ пророкъ;

Что сказалъ, сбылося въ срокъ:

Дочь царица родила.

Дочь прекрасна такъ была,

Что ни въ сказкѣ разсказать,

Ни перомъ не описать.

Вотъ царемъ Матвѣемъ пиръ

Знатный данъ на цѣлый міръ;

И на пиръ веселый тотъ

Царь одиннадцать зоветъ

Чародѣекъ молодыхъ:,

Было жъ всѣхъ двѣнадцать ихъ;

Но двѣнадцатой одной,

Хромоногой, старой, злой,

Царь на праздникъ не позвалъ.

Отчего жъ такъ оплошалъ

Нашъ разумный царь Матвѣй?

Было то обидно ей.

Такъ, но есть причина тутъ:

У царя двѣнадцать блюдъ

Драгоцѣнныхъ, золотыхъ,

Было въ царскихъ кладовыхъ;

Приготовили обѣдъ;

А двѣнадцатаго нѣтъ!

[Кѣмъ украдено оно,

Знать объ этомъ не дано].

"Что жъ тутъ дѣлать? царь сказалъ;

Такъ и быть!" И не послалъ

Онъ на пиръ старухи звать.

Собралися пировать

Гостьи, званыя царемъ;

Пили, ѣли, а потомъ,

Хлѣбосольнаго царя

За пріемъ благодаря,

Стали дочь его дарить:

"Будешь въ золотѣ ходить;

Будешь чудо красоты;

Будешь всѣмъ на радость ты

Благонравна и тиха;

Дамъ красавца жениха

Я тебѣ, мое дитя;

Жизнь твоя пройдетъ, шутя,

Межъ знакомыхъ и родныхъ..."

Словомъ, десять молодыхъ

Чародѣекъ, одаривъ

Такъ дитя наперерывъ,

Удалились; въ свой чередъ

И послѣдняя идетъ;

Но еще она сказать

Не успѣла слова -- глядь!

А незваная стоитъ

Надъ царевной и ворчитъ:

"На пиру я не была,

Но подарокъ принесла:

На шестнадцатомъ году

Повстрѣчаешь ты бѣду;

Въ этомъ возрастѣ своемъ

Руку ты веретеномъ

Оцарапаешь, мой свѣтъ,

И умрешь во цвѣтѣ лѣтъ!"

Проворчавши такъ, тотчасъ,

Вѣдьма скрылася изъ глазъ;

Но оставшаяся тамъ

Рѣчь домолвила: "не дамъ

Безъ пути ругаться ей

Надъ царевною моей;

Будетъ то не смерть, а сонъ;

Триста лѣтъ продлится онъ;

Срокъ назначенный пройдетъ,

И царевна оживетъ;

Будешь долго въ свѣтѣ жить;

Будутъ внуки веселить

Вмѣстѣ съ нею мать, отца

До земнаго ихъ конца."

Скрылась гостья. Царь груститъ;

Онъ не ѣстъ, не пьетъ, не спитъ:

Какъ отъ смерти дочь спасти?

И бѣду чтобъ отвести,

Онъ даетъ такой указъ:

"Запрещается отъ насъ

Въ нашемъ царствѣ сѣять ленъ,

Прясть, сучить, чтобъ веретенъ

Духу не было въ домахъ;

Чтобъ скорѣй, какъ можно, пряхъ

Всѣхъ изъ царства выслать вонъ."

Царь, издавъ такой законъ,

Началъ пить и ѣсть и спать,

Началъ жить да поживать,

Какъ дотолѣ, безъ заботъ.

Дни проходятъ; дочь растетъ;

Разцвѣла, какъ майскій цвѣтъ;

Вотъ ужъ ей пятнадцать лѣтъ...

Что-то, что-то будетъ съ ней!

Разъ съ царицею своей

Царь отправился гулять;

Но съ собой царевну взять

Не случилось имъ; она

Вдругъ соскучилась одна

Въ душной горницѣ сидѣть

И на свѣтъ въ окно глядѣть.

"Дай, сказала, наконецъ,

Осмотрю я нашъ дворецъ."

По дворцу она пошла:

Пышныхъ комнатъ нѣтъ числа;

Всѣмъ любуется она;

Вотъ, глядитъ, отворена

Дверь въ покой; въ покоѣ томъ

Вьется лѣстница винтомъ

Вкругъ столба; по ступенямъ,

Всходитъ вверхъ, и видитъ тамъ:

Старушоночка сидитъ;

Гребень подъ носомъ торчитъ;

Старушоночка прядетъ

И за пряжею поетъ:

"Веретенце, не лѣнись;

Пряжа тонкая, не рвись.

Скоро будетъ въ добрый часъ

Гостья жданная у насъ."

Гостья жданная вошла;

Пряха, молча, подала

Въ руки ей веретено;

Та взяла и вмигъ оно

Укололо руку ей...

Все исчезло изъ очей;

На нее находитъ сонъ;

Вмѣстѣ съ ней объемлетъ онъ

Весь огромный царскій домъ;

Все утихнуло кругомъ;

Возвращаясь во дворецъ,

На крыльцѣ ея отецъ

Пошатнулся и зѣвнулъ,

И съ царицею заснулъ;

Свита вся за ними спитъ;

Стража царская стоитъ

Подъ ружьемъ въ глубокомъ снѣ,

И на спящемъ спитъ конѣ

Передъ ней хорунжій самъ;

Неподвижно по стѣнамъ

Мухи сонныя сидятъ;

У воротъ собаки спятъ;

Въ стойлахъ, головы склонивъ,

Пышны гривы опустивъ,

Кони корму не ѣдятъ,

Кони сномъ глубокимъ спятъ;

Поваръ спитъ передъ огнемъ;

И огонь, объятый сномъ,

Не пылаетъ, не горитъ,

Соннымъ пламенемъ стоитъ;

И не тронется надъ нимъ,

Свившись клубомъ, сонный дымъ;

И окрестность со дворцомъ

Вся объята мертвымъ сномъ;

И покрылъ окрестность боръ;

Изъ терновника заборъ

Дикій боръ тотъ окружилъ;

Онъ навѣкъ загородилъ

Къ дому царскому пути:

Долго, долго не найти

Никому туда слѣда --

И приблизиться бѣда!

Птица тамъ не пролетитъ,

Близко звѣрь не пробѣжитъ,

Даже облака небесъ

На дремучій, темный лѣсъ

Не навѣетъ вѣтерокъ.

Вотъ ужъ полный вѣкъ протекъ;

Словно не жилъ царь Матвѣй --

Такъ изъ памяти людей

Онъ изгладился давно.

Знали только то одно,

Что средь бора домъ стоитъ,

Что царевна въ домѣ спитъ,

Что проспать ей триста лѣтъ,

Что теперь къ ней слѣду нѣтъ.

Много было смѣльчаковъ

[По сказанью стариковъ],

Въ лѣсъ брались они сходить,

Чтобъ царевну разбудить;

Даже бились объ закладъ,

И ходили -- но назадъ

Не пришелъ никто. Съ тѣхъ поръ

Въ неприступный, страшный боръ,

Ни старикъ, ни молодой,

За царевной ни ногой.

Время жъ все текло, текло;

Вотъ и триста лѣтъ прошло.

Что жъ случилося? Въ одинъ

День весенній, царскій сынъ,

Забавляясь ловлей, тамъ

По долинамъ, по полямъ

Съ свитой ловчихъ разъѣзжалъ.

Вотъ отъ свиты онъ отсталъ,

И у бора вдругъ одинъ

Очутился царскій сынъ.

Боръ, онъ видитъ, теменъ, дикъ

Съ нимъ встрѣчается старикъ.

Съ старикомъ онъ въ разговоръ:

"Разскажи про этотъ боръ

Мнѣ, старинушка честной?"

Покачавши головой,

Все старикъ тутъ разсказалъ,

Что отъ дѣдовъ онъ слыхалъ

О чудесномъ борѣ томъ:

Какъ богатый царскій домъ

Въ немъ давнымъ давно стоитъ,

Какъ царевна въ домѣ спитъ,

Какъ ея чудесенъ сонъ,

Какъ три вѣка длится онъ,

Какъ во снѣ царевна ждетъ,

Что спаситель къ ней придетъ;

Какъ опасны въ лѣсъ пути,

Какъ пыталася дойти

До царевны молодежь,

Какъ со всякимъ тожъ, да тожъ

Приключалось: попадалъ

Въ лѣсъ, да тамъ и погибалъ.--

Былъ дѣтина удалой

Царскій сынъ; отъ сказки той

Вспыхнулъ онъ, какъ отъ огня;

Шпоры втиснулъ онъ въ коня;

Прыгнулъ конь отъ острыхъ шпоръ,

И стрѣлой помчался въ боръ,

И въ одно мгновенье тамъ.

Что жъ явилося очамъ

Сына царскаго? Заборъ,

Огражданшій темный боръ,

Не терновникъ ужъ густой,

Но кустарникъ молодой;

Блещутъ розы по кустамъ;

Передъ витяземъ онъ самъ

Разступился, какъ живой;

Въ лѣсъ въѣзжаетъ витязь мой:

Все свѣжо, красно предъ нимъ;

По цвѣточкамъ молодымъ

Пляшутъ, блещутъ мотыльки;

Свѣтлой змѣйкой ручейки

Вьются, пѣнятся, журчатъ;

Птицы прыгаютъ, шумятъ

Въ густотѣ вѣтвей живыхъ;

Лѣсъ душистъ, прохладенъ, тихъ,

И ничто не страшно въ немъ.

Ѣдетъ гладкимъ онъ путемъ

Часъ, другой; вотъ наконецъ

Передъ нимъ стоитъ дворецъ,

Зданье -- чудо старины;

Ворота отворены;

Въ ворота въѣзжаетъ онъ;

На дворѣ встрѣчаетъ онъ

Тьму людей, и каждый спитъ:

Тотъ, какъ вкопаный, сидитъ;

Тотъ, не двигаясь, идетъ)

Тотъ стоитъ, раскрывши ротъ,

Сномъ пресѣкся разговоръ,

И въ устахъ молчитъ съ тѣхъ поръ

Недоконченная рѣчь;

Тотъ, вздремавъ, когда-то лечь

Собрался, но не успѣлъ:

Сонъ волшебный овладѣлъ

Прежде сна простаго имъ;

И три вѣка недвижимъ,

Не стоитъ онъ, не лежитъ,

И упасть готовый, спитъ.

Изумленъ и пораженъ

Царскій сынъ. Проходитъ онъ

Между сонными къ дворцу;

Приближается къ крыльцу;

По широкимъ ступенямъ

Хочетъ вверхъ идти; но тамъ

На ступеняхъ царь лежитъ

И съ царицей вмѣстѣ спитъ.

Путь наверхъ загороженъ.

Какъ же быть? подумалъ онъ,

Гдѣ пробраться во дворецъ?

Но рѣшился наконецъ,

И, молитву сотворя,

Онъ шагнулъ черезъ царя.

Весь дворецъ обходитъ онъ;

Пышно все, но всюду сонъ,

Гробовая тишина.

Вдругъ глядитъ: отворена

Дверь въ покой; въ покоѣ томъ

Вьется лѣстница винтомъ

Вкругъ столба; по ступенямъ

Онъ взошелъ. И что же тамъ?

Вся душа его кипитъ,

Передъ нимъ царевна спитъ.

Какъ дитя лежитъ она,

Распылалася отъ сна:

Молодъ цвѣтъ ея ланитъ;

Межъ рѣсницами блеститъ

Пламя сонное очей;

Ночи темныя темнѣй,

Заплетенные косой,

Кудри черной полосой

Обвились кругомъ чела;

Грудь, какъ свѣжій снѣгъ, бѣла;

На воздушный, тонкій станъ

Брошенъ легкій сарафанъ;

Губки алыя горятъ;

Сжаты въ легкихъ сапожкахъ

Ножки чудо красотой.

Неподвижно смотритъ онъ;

Неподвижно спитъ она.

Что жъ разрушитъ силу сна?

На колѣни ставши, къ ней

Онъ приблизился лицомъ

И ее поцѣловалъ.

Вмигъ проснулася она;

И за нею вмигъ отъ сна

Поднялося все кругомъ:

Царь, царица, царскій домъ;

Снова говоръ, крикъ, возня;

Все, какъ было; словно дня

Не прошло съ тѣхъ поръ, какъ въ сонъ

Весь тотъ край былъ погруженъ.

Царь на лѣстницу идетъ;

Нагулявшися, ведетъ

Онъ царицу въ ихъ покой;

Сзади свита вся толпой;

Стражи ружьями стучатъ;

Мухи стаями летятъ;

Приворотный лаетъ песъ;

На конюшнѣ свой овесъ

Доѣдаетъ добрый конь;

Поваръ дуетъ на огонь,

И треща огонь горитъ,

И струею дымъ бѣжитъ;

Все бывалое: одинъ

Небывалый царскій сынъ.

Онъ съ царевной наконецъ

Сходитъ сверху; мать, отецъ

Принялись ихъ обнимать.

Что жъ осталось досказать?

Свадьба, пиръ, и я тамъ былъ,

И вино на свадьбѣ пилъ;

По усамъ вино бѣжало,

Въ ротъ же капли не попало.

КОТЪ ВЪ САПОГАХЪ.

(Сказка).

Жилъ мельникъ. Жилъ онъ, жилъ и умеръ,

Оставивши своимъ тремъ сыновьямъ

Въ наслѣдство мельницу, осла, кота

И... только. Мельницу взялъ старшій сынъ,

Осла взялъ средній; а меньшому дали

Кота. И былъ онъ крѣпко недоволенъ

Своимъ участкомъ. Братья, разсуждалъ онъ,

Сложившись, будутъ безъ нужды; а я,

Изжаривши кота и съѣвъ, и сдѣлавъ

Изъ шкурки муфту, чѣмъ потомъ начну

Хлѣбъ добывать насущный?-- Такъ онъ вслухъ

Съ самимъ собою разсуждая, думалъ;

А котъ, тогда лежавшій на печуркѣ,

Разумное подслушавъ разсужденье,

Сказалъ ему: хозяинъ, не печалься:

Дай мнѣ мѣшокъ, да сапоги, чтобъ могъ я

Ходить за дичью по болоту -- самъ

Тогда увидишь, что не такъ-то бѣденъ

Участокъ твой.-- Хотя и не совсѣмъ

Былъ убѣжденъ котомъ своимъ хозяинъ,

Но ужъ не разъ случалось замѣчать

Ему, какъ этотъ котъ искусно велъ

Войну противъ мышей и крысъ, какія

Выдумывалъ онъ хитрости, и какъ

То мертвымъ притворясь, висѣлъ на лапахъ

Внизъ головой, то пудрился мукой,

То прятался въ трубу, то подъ кадушкой

Лежалъ, свернувшись въ комъ, а потому

И словъ кота не пропустилъ онъ мимо

Ушей. И подлинно, когда онъ далъ

Коту мѣшокъ и нарядилъ его

Въ большіе сапоги, на шею котъ

Мѣшокъ надѣлъ и вышелъ на охоту

Въ такое мѣсто, гдѣ, онъ вѣдалъ, много

Водилось кроликовъ. Въ мѣшокъ насыпавъ

Трухи, его на землю положилъ онъ;

А самъ вблизи, какъ мертвый, растянулся,

И терпѣливо ждалъ, чтобы какой невинный,

Неопытный въ наукѣ жизни кроликъ

Пожаловалъ къ мѣшку покушать сладкой

Трухи; и онъ недолго ждалъ; какъ разъ

Передъ мѣшкомъ его явился глупый,

Вертлявый, долгоухій кроликъ: онъ

Мѣшокъ понюхалъ, поморгалъ ноздрями,

Потомъ и влѣзъ въ мѣшокъ; а котъ проворно

Мѣшокъ стянулъ снуркомъ и безъ дальнѣйшихъ

Привѣтствій гостя угостилъ по свойски.

Побѣдою довольный, во дворецъ

Пошелъ онъ къ королю и приказалъ,

Чтобы о немъ немедля доложили.

Велѣлъ ввести кота въ свой кабинетъ

Король. Вошедъ, онъ поклонился въ поясъ;

Потомъ сказалъ, потупивъ морду въ землю:

Я кролика, великій государь

Отъ моего принесъ вамъ господина,

Маркиза Карабаса [такъ онъ вздумалъ

Назвать хозяина]; имѣетъ честь

Онъ вашему величеству свое

Глубокое почтенье изъявить,

И проситъ васъ принять его гостинецъ.--

Скажи маркизу, отвѣчалъ король,

Что я его благодарю, и что

Я очень имъ доволенъ.-- Королю

Откланявшися, котъ пошелъ домой:,

Когда жъ онъ шелъ черезъ дворецъ, то всѣ

Вставали передъ нимъ и жали лапу

Ему съ улыбкой, потому что онъ

Былъ въ кабинетѣ принятъ королемъ

И съ нимъ наединѣ [и ужъ конечно

О государственныхъ дѣлахъ] такъ долго

Бесѣдовалъ; а котъ былъ такъ учтивъ

Такъ обходителенъ, что всѣ дивились,

И думали, что жизнь свою провелъ

Онъ въ лучшемъ обществѣ. Спустя немного,

Отправился опять на ловлю котъ,

Въ густую рожь засѣлъ съ своимъ мѣшкомъ,

И тамъ поймалъ двухъ жирныхъ перепелокъ;

И ихъ немедленно онъ къ королю,

Какъ прежде кролика, отнесъ въ гостинецъ

Отъ своего маркиза Карабаса.

Охотникъ былъ король до перепелокъ;

Опять позвать велѣлъ онъ въ кабинетъ

Кота, и перепелокъ самъ принявши,

Благодарить маркиза Карабаса

Велѣлъ особенно. И такъ нашъ котъ

Недѣли три, четыре къ королю

Отъ имени маркиза Карабаса

Носилъ и кроликовъ и перепелокъ.

Вотъ онъ однажды свѣдалъ, что король

Сбирается прогуливаться въ полѣ

Съ своею дочерью [а дочь была

Красавица, какой другой на свѣтѣ

Никто не видывалъ], и что они

Поѣдутъ берегомъ рѣки. И онъ,

Къ хозяину поспѣшно прибѣжавъ,

Ему сказалъ: когда теперь меня

Послушаешься ты, то будешь разомъ

И счастливъ и богатъ; вся хитрость въ томъ,

Чтобъ ты сейчасъ пошелъ купаться въ рѣку;

Что будетъ послѣ, знаю я; а ты

Сиди себѣ въ водѣ, да полоскайся,

Да ни о чемъ не хлопочи.-- Такой

Совѣтъ принять маркизу Карабасу

Не трудно было; день былъ жаркій; онъ

Съ охотою отправился къ рѣкѣ,

Влѣзъ въ воду, и сидѣлъ въ водѣ по горло.

А въ это время былъ король ужъ близко.

Вдругъ началъ котъ кричать: разбой! разбой!

Сюда, народъ!-- Что сдѣлалось? подъѣхавъ,

Спросилъ король. "Маркиза Карабаса

Ограбили и бросили въ рѣку;

Онъ тонетъ."--Тутъ, по слову короля,

Съ нимъ бывшіе придворные чины

Всѣ кинулись ловить въ водѣ маркиза.

А королю котъ на ухо шепнулъ:

Я долженъ вашему величеству донесть,

Что бѣдный мой маркизъ совсѣмъ раздѣтъ;

Разбойники все платье унесли

[А платье самъ мошенникъ спряталъ въ кустъ].

Король велѣлъ, чтобы одинъ изъ бывшихъ

Съ нимъ государственныхъ министровъ снялъ

Съ себя мундиръ и далъ его маркизу.

Министръ тотчасъ раздѣлся за кустомъ;

Маркиза же въ его мундиръ одѣли;

И котъ его представилъ королю;

И королемъ былъ ласково онъ принятъ.

А такъ какъ онъ красавецъ былъ собою,

То и совсѣмъ не мудрено, что скоро

И дочери прекрасной королевской

Понравился; богатый же мундиръ

[Хотя на немъ и не совсѣмъ въ обтяжку

Сидѣлъ онъ, потому что брюхо было

У королевскаго министра] видъ

Ему отличный придавалъ -- короче,

Маркизъ понравился; и сѣсть съ собой

Въ коляску пригласилъ его король;

А смѣтливый нашъ котъ во всѣ лопатки

Впередъ бѣжать пустился. Вотъ увидѣлъ

Онъ на лугу широкомъ косарей,

Сбиравшихъ сѣно; котъ имъ закричалъ:

Король проѣдетъ здѣсь; и если вы

Ему не скажете, что этотъ лугъ

Принадлежитъ маркизу Карабасу,

То онъ васъ всѣхъ прикажетъ изрубить

На мелкіе куски.-- Король, проѣхавъ,

Спросилъ: кому такой прекрасный лугъ

Принадлежитъ?-- Маркизу Карабасу,

Всѣ закричали разомъ косари

[Въ такой ихъ страхъ привелъ проворный котъ].

Богатые луга у васъ, маркизъ,

Король замѣтилъ. А маркизъ, смиренный

Принявши видъ, отвѣтствовалъ: луга

Изрядные.-- Тѣмъ временемъ поспѣшно

Впередъ ушедшій котъ увидѣлъ въ полѣ

Жнецовъ: они въ снопы вязали рожь.

Жнецы, сказалъ онъ, ѣдетъ близко нашъ

Король. Онъ спроситъ васъ: чья рожь? И если

Не скажете ему вы, что она

Принадлежитъ маркизу Карабасу,

То онъ васъ всѣхъ прикажетъ изрубить

На мелкіе куски.-- Король проѣхалъ.

Кому принадлежитъ здѣсь поле? Онъ

Спросилъ жнецовъ.-- Маркизу Карабасу,

Жнецы ему съ поклономъ отвѣчали.

Король опять сказалъ: маркизъ, у васъ

Богатыя поля. Маркизъ на то

По-прежнему отвѣтствовалъ смиренно:

Изрядныя. А котъ бѣжалъ впередъ

И встрѣчныхъ всѣхъ училъ, какъ королю

Имъ отвѣчать. Король былъ пораженъ

Богатствами маркиза Карабаса.

Вотъ наконецъ въ великолѣпный замокъ

Котъ прибѣжалъ. Въ томъ замкѣ людоѣдъ

Волшебникъ жилъ, и котъ о немъ ужъ зналъ

Всю подноготную; въ минуту онъ

Смекнулъ, что дѣлать; въ замокъ смѣло

Вошедъ, онъ попросилъ у людоѣда

Аудіенціи, и людоѣдъ,

Принявъ его, спросилъ: "какую нужду

Вы, котъ, во мнѣ имѣете?" На это

Котъ отвѣчалъ: почтенный людоѣдъ,

Давно слухъ носится, что будто вы

Умѣете во всякій превращаться,

Какой задумаете, видъ; хотѣлъ бы

Узнать я, подлинно ль такая мудрость

Дана вамъ? "Это правда; сами, котъ,

Увидите." И мигомъ онъ явился

Ужаснымъ львомъ съ густой, косматой гривой,

И острыми зубами. Котъ при этомъ

Такъ струсилъ, что [хоть былъ и въ сапогахъ]

Въ одинъ прыжокъ подъ кровлей очутился.

А людоѣдъ, захохотавши, принялъ

Свой прежній видъ и попросилъ кота

Къ нему сойти. Спустившись съ кровли, котъ

Сказалъ: хотѣлось бы однако знать мнѣ,

Вы можете ль и въ маленькаго звѣря,

Вотъ напримѣръ, въ мышонка превратиться?

"Могу, сказалъ съ усмѣшкой людоѣдъ,

Что жъ тутъ мудренаго?" -- И онъ явился

Вдругъ маленькимъ мышонкомъ. Котъ того

И ждалъ; онъ разомъ -- цапъ! и съѣлъ мышонка.

Король тѣмъ временемъ подъѣхалъ къ замку,

Остановился и хотѣлъ узнать,

Чей былъ онъ. Котъ же, разсчитавшись

Съ его владѣльцемъ, ждалъ ужъ у воротъ,

И въ поясъ кланялся, и говорилъ:

Не будетъ ли угодно, государь,

Пожаловать на перепутьи въ замокъ

Къ маркизу Карабасу?-- Какъ, маркизъ,

Спросилъ король, и этотъ замокъ вамъ же

Принадлежитъ? Признаться, удивляюсь;

И будетъ мнѣ пріятно побывать въ немъ.--

И приказалъ король своей коляскѣ

Къ крыльцу подъѣхать, вышелъ изъ коляски:

Принцессѣ жъ руку предложилъ маркизъ;

И всѣ пошли по лѣстницѣ высокой

Въ покои. Тамъ въ пространной галереѣ

Былъ столъ накрытъ и полдникъ приготовленъ

[На этотъ полдникъ людоѣдъ позвалъ

Пріятелей; но тѣ, узнавъ, что въ замкѣ

Король былъ, не вошли и всѣ домой

Отправились]. И сѣвъ за столъ роскошный.

Король велѣлъ маркизу сѣсть межъ нимъ

И дочерью; и стали пировать.

Когда же въ головѣ у короля

Вино позашумѣло, онъ маркизу

Сказалъ: хотите ли, маркизъ, чтобъ дочь

Мою за васъ я выдалъ?-- Честь такую

Съ неимовѣрной радостію принялъ

Маркизъ. И свадьбу вмигъ сыграли. Котъ

Остался при дворѣ и былъ въ чины

Произведенъ; и въ бархатныхъ являлся

Въ дни табельные сапогахъ. Онъ бросилъ

Ловить мышей, а если и ловилъ,

То это для того, чтобы немного

Себя развлечь, и сплинъ, который нажилъ

Подъ старость при дворѣ, воспоминаньемъ

О свѣтлыхъ дняхъ минувшаго разсѣять.

РАЗНЫЯ СТИХОТВОРЕНІЯ.

ПТИЧКА.

Птичка летаетъ,

Птичка играетъ,

Птичка поетъ;

Птичка летала,

Птичка играла,

Птички ужъ нѣтъ!

Гдѣ же ты, птичка?

Гдѣ ты, пѣвичка?

Въ дальнемъ краю

Гнѣздышко вьешь ты;

Тамъ и поешь ты

Пѣсню свою.

КОТИКЪ и КОЗЛИКЪ.

Тамъ котикъ усатый

По садику бродитъ,

А козликъ рогатый

За котикомъ ходитъ;

И лапочкой котикъ

Помадитъ свой ротикъ;

А козликъ сѣдою

Трясетъ бородою.

ЖАВОРОНОКЪ.

На солнцѣ темный лѣсъ зардѣлъ,

Въ долинѣ паръ бѣлѣетъ тонкій

И пѣсню раннюю запѣлъ

Въ лазури жаворонокъ звонкій.

Онъ голосисто съ вышины

Поетъ, на солнышкѣ сверкая;

Весна пришла къ намъ молодая,

Я здѣсь пою приходъ весны;

Здѣсь такъ легко мнѣ, такъ радушно,

Такъ безпредѣльно, такъ воздушно;

Весь Божій міръ здѣсь вижу я,

И славитъ Бога пѣснь моя.

ЛѢТНІЙ ВЕЧЕРЪ.

(Изъ Гебеля).

Знать солнышко утомлено;

За горы прячется оно;

Лучъ погашаетъ за лучемъ,

И алымъ тонкимъ облачкомъ

Задернувъ ликъ усталый свой,

Уйти готово на покой.

Пора ему и отдохнуть;

Мы знаемъ, лѣтній дологъ путь.

Вездѣ жъ работа; на горахъ,

Въ долинахъ, рощахъ и лугахъ;

Того согрѣй, тѣмъ свѣту дай,

И всѣхъ притомъ благословляй.

Буди заснувшіе цвѣты

И имъ расписывай листы;

Потомъ медвяною росой

Пчелу работницу напой,

И чистыхъ капель межъ листовъ

Оставь про рѣзвыхъ мотыльковъ.

Зерну скорлупку расколи,

И молодую изъ земли

Былинку выведи на свѣтъ;

Пичужкамъ приготовь обѣдъ;

Тѣхъ пріюти между вѣтвей,

А тѣхъ на гнѣздышкѣ согрѣй.

И вишнямъ дай румяный цвѣтъ;

Не позабудь: горячій свѣтъ

Разсыпать на зеленый садъ:,

И золотистый виноградъ

Отъ зноя листьями покрыть,

И колосъ зрѣлости налить.

А если жаръ для стадъ жестокъ,

Смани ихъ къ рощѣ въ холодокъ;

И тучку темную скопи,

И травку влагой окропи,

И яркой радугой съ небесъ

Сойди на темный лугъ и лѣсъ.

А гдѣ подъ острою косой

Трава ложится полосой,

Туда безоблачно сіяй

И сѣно въ копна собирай,

Чтобъ къ ночи лугъ отъ нихъ пестрѣлъ,

И съ ними рядъ возовъ скрипѣлъ.

Итакъ совсѣмъ не мудрено,

Что разгорѣлося оно,

Что отдыхаетъ на горахъ

Въ полу-потухнувшихъ лучахъ,

И намъ, сходя за небосклонъ,

Въ прохладѣ шепчетъ: добрый сонъ!

И вотъ сошла, и свѣтъ потухъ,

Одинъ на башнѣ лишь пѣтухъ

За нимъ глядитъ, сіяя, вслѣдъ...

Гляди, гляди! въ томъ пользы нѣтъ!

Сейчасъ оно передъ тобой

Задернетъ алый завѣсъ свой.

Есть и про солнышко бѣда;

Нѣтъ ладу съ сыномъ никогда.

Оно лишь только въ глубину,

А онъ какъ разъ на вышину:,

Того и жди, что заблеститъ;

Давно за горкой онъ сидитъ.

Но что жъ такъ медлитъ онъ вставать?

Все хочетъ солнце переждать.

Вставай, вставай, уже давно

Заснуло въ сумеркахъ оно,

И вотъ онъ всходитъ; въ долъ глядитъ,

И блѣдно зелень серебритъ.

И ночь ужъ на небо взошла,

И тихо на небѣ зажгла

Гостепріимные огни;

И все замолкнуло въ тѣни;

И по долинамъ, по горамъ

Все спитъ... пора ко сну и намъ.

А. С. ПУШКИНУ.

Онъ лежалъ безъ движенья, какъ будто по тяжкой работѣ

Руки свои опустивъ; голову тихо склоня,

Долго стоялъ я надъ нимъ, одинъ, смотря со вниманьемъ

Мертвому прямо въ глаза; были закрыты глаза,

Было лицо его мнѣ такъ знакомо, и было замѣтно,

Что выражалось на немъ -- въ жизни такого

Мы не видали на этомъ лицѣ. Не горѣлъ вдохновенья

Пламень на немъ; не сіялъ острый умъ;

Нѣтъ! но какою-то мыслью, глубокой, высокою мыслью

Было объято оно: мнилося мнѣ, что ему

Въ этотъ мигъ предстояло какъ будто какое видѣнье,

Что-то сбывалось надъ нимъ; и спросить мнѣ хотѣлось: что видишь?

СЕЛЬСКОЕ КЛАДБИЩЕ.

Элегія, изъ Грея.

Уже блѣднѣетъ день, скрываясь за горою;

Шумящія стада толпятся надъ рѣкой;

Усталый селянинъ медлительной стопою

Идетъ, задумавшись, въ шалашъ спокойный свой.

Въ туманномъ сумракѣ окрестность исчезаетъ...

Повсюду тишина, повсюду мертвый сонъ;

Лишь изрѣдка, жужжа, вечерній жукъ мелькаетъ,

Лишь слышится вдали роговъ унылый звонъ.

Лишь дикая сова, таясь подъ древнимъ сводомъ

Той башни, сѣтуетъ, внимаема луной,

На возмутившаго полуночнымъ приходомъ

Ея безмолвнаго владычества покой.

Подъ кровомъ черныхъ соснъ и вязовъ наклоненныхъ,

Которые окрестъ, развѣсившись, стоятъ,

Здѣсь праотцы села, въ гробахъ уединенныхъ

Навѣки затворясь, сномъ непробуднымъ спятъ.

Денницы тихій гласъ, для юнаго дыханье,

Ни крики пѣтуха, ни звучный гулъ роговъ,

Ни ранней ласточки на кровлѣ щебетанье,

Ничто не вызоветъ почившихъ изъ гробовъ.

На дымномъ очагѣ трескучій огнь сверкая,

Ихъ въ зимни вечера не будетъ веселить,

И дѣти рѣзвыя, встрѣчать ихъ выбѣгая,

Не будутъ съ жадностью лобзаній ихъ ловить.

Какъ часто ихъ серпы златую ниву жали,

И плугъ ихъ побѣждалъ упорныя поля!

Какъ часто ихъ сѣкиръ дубравы трепетали,

И потомъ ихъ лица кропилася земля!

КАПИТАНЪ БОППЪ.

На кораблѣ купеческомъ Медузѣ,

Который плылъ изъ Лондона въ Бостонъ,

Былъ капитаномъ Боппъ, морякъ искусный,

Но человѣкъ недобрый, онъ своихъ

Людей такъ притѣснялъ, такъ ругался дерзко всякой

Святыней, что его весь экипажъ

Смертельно ненавидѣлъ; наконецъ

Готовъ былъ вспыхнутъ бунтъ и капитану бъ

Не сдобровать... но Богъ рѣшилъ иначе.

Вдругъ занемогъ опасно капитанъ;

Надъ кораблемъ команду принялъ штурманъ;

Больной же, всѣми брошенный, лежалъ

Въ каютѣ: экипажъ рѣшилъ, чтобъ онъ

Безъ помощи издохъ, какъ зараженный

Чумой, и это съ злобнымъ смѣхомъ было

Ему объявлено. Ужъ дня четыре,

Снѣдаемый болѣзнію, лежалъ

Одинъ онъ, и никто не смѣлъ къ нему

Войти, чтобы хоть каплею воды

Его языкъ изсохшій освѣжить,

Иль голову повисшую его

Подушкой подпереть, иль добрымъ словомъ

Его больную душу ободрить;

Онъ былъ одинъ, и страшно смерть глядѣла

Ему въ глаза. Вдругъ слышитъ онъ однажды,

Что въ дверь его вошли, и что ему

Сказалъ умильный голосъ; "каковы Вы, капитанъ?" --

То мальчикъ Робертъ былъ,

Ребенокъ лѣтъ двѣнадцати; ему

Сталъ жалокъ капитанъ; но на вопросъ

Больной сурово отвѣчалъ: тебѣ

Какое дѣло? Убирайся прочь!

Однако на другой день мальчикъ снова

Вошелъ въ каюту и спросилъ: "не нужно ль

Чего вамъ, капитанъ?" Ты это, Робертъ?

Чуть слышнымъ голосомъ спросилъ больной.

"Я, капитанъ." Ахъ! Робертъ, я страдалъ

Всю ночь. "Позвольте мнѣ, чтобъ я умылъ

Вамъ руки и лицо; васъ это можетъ

Немного освѣжить." Больной кивнулъ

Въ знакъ своего согласья головою.

А Робертъ, оказавъ ему услугу

Любви, спросилъ: "могу ли, капитанъ,

Теперь обрить васъ?" Это также было

Ему позволено. Потомъ больнаго Робертъ

Тихонько приподнялъ, его подушки

Поправилъ; наконецъ, смѣлѣе ставши,

Сказалъ: "теперь я напою васъ чаемъ."

И капитанъ спокойно соглашался

На все; онъ глубоко вздыхалъ и съ грустной

Улыбкою на мальчика смотрѣлъ.

Увѣренъ будучи, что отъ своихъ

Людей онъ никакого милосердья

Надѣяться не долженъ, въ злобѣ сердца

Рѣшился онъ ни съ кѣмъ не говорить

Ни слова. Лучше умереть сто разъ,

Онъ думалъ, чѣмъ отъ нихъ принять услугу,

Но милая заботливость ребенка

Всю внутренность его поколебала;

Непримиримая его душа

Смягчилась и въ глазахъ его, дотолѣ

Свирѣпо мрачныхъ, выступили слезы.

Но дни его ужъ были сочтены;

Онъ видимо слабѣлъ и наконецъ

Увѣрился, что жизнь его была

На тонкомъ волоскѣ; и ужасъ душу

Его схватилъ, когда предстали разомъ

Ей смерть и вѣчность; съ страшнымъ крикомъ совѣсть

Проснулась въ немъ; но ей не поддалась бы

Его желѣзная душа; онъ молча бъ

Покинулъ свѣтъ, озлобленный, ни съ кѣмъ

Непримиренный, если бъ милый голосъ

Ребенка, посланнаго Богомъ, вдругъ

Его не пробудилъ. И вотъ однажды

Когда, опять къ нему вошедши, Робертъ

Спросилъ; "не лучше ли вамъ, капитанъ?

Онъ простоналъ отчаянно: ахъ! Робертъ,

Мнѣ тяжело; съ моимъ погибшимъ тѣломъ

Становится ежеминутно хуже.

А съ бѣдною моей душою!... Что

Мнѣ дѣлать? Я великій нечестивецъ!

Я грѣшникъ, я навѣки

Погибшій человѣкъ." -- "Нѣтъ, капитанъ,

Васъ Богъ помилуетъ; молитесь." Поздно

Молиться; для меня ужъ болѣ нѣтъ

Надежды на спасенье. Что мнѣ дѣлать?"

Ахъ! Робертъ, что со мною будетъ?-- Такъ

Свое дотоль безчувственное сердце

Онъ исповѣдывалъ передъ ребенкомъ;

И Робертъ дѣлалъ все, чтобъ возбудить

Въ немъ бодрость -- но напрасно. Разъ, когда

По-прежнему вошелъ въ каюту мальчикъ,

Больной, едва дыша, ему сказалъ:

Послушай, Робертъ; мнѣ пришло на умъ,

Что, можетъ быть, на кораблѣ найдется

Евангелье, попробуй, поищи.--

И подлинно, евангелье нашлося.

Когда его больному подалъ Робертъ,

Въ его глазахъ сверкнула радость. Робертъ,

Сказалъ онъ, это мнѣ поможетъ, вѣрно

Поможетъ. Другъ, читай; теперь узнаю,

Чего мнѣ ждать и въ чемъ мое спасенье.

Сядь, Робертъ, здѣсь, читай, я буду слушать.

"Да что же мнѣ читать вамъ, капитанъ?"

Не знаю, Робертъ; я ни разу въ руки

Не бралъ евангелья; читай, что хочешь,

Безъ выбора, какъ попадется.-- Робертъ

Раскрылъ евангелье и сталъ читать,

И два часа читалъ онъ. Капитанъ

Къ нему съ постели голову склонивъ,

Его съ великой жадностію слушалъ;

Какъ утопающій за доску, онъ

За каждое хватался слово; но

При каждомъ словѣ молніею страшной

Душа въ немъ озарялась; онъ вполнѣ

Все недостоинство свое постигнулъ,

И правосудіе Творца предстало

Ему съ погибелью неизбѣжимой;

Хотя и слышалъ онъ святое имя

Спасителя, но вѣрить онъ не смѣлъ

Спасенью. Оставшися одинъ,

Во всю ту ночь онъ размышлялъ о томъ,

Что было читано:, но въ этихъ мысляхъ

Его душа отрады не нашла

На слѣдующій день, когда опять

Вошелъ въ каюту Робертъ, онъ ему

Сказалъ: мой другъ, я чувствую, что мнѣ

Земли ужъ не видать; со мною дѣло

Идетъ къ концу поспѣшно; скоро буду

Я брошенъ черезъ бортъ; но не того

Теперь боюсь я... что съ моей душою,

Съ моею бѣдною душою будетъ!

Ахъ! Робертъ, я погибъ, погибъ навѣки!

Не можешь ли помочь мнѣ? Помолися,

Другъ, за меня. Вѣдь ты молитвы знаешь?

"Нѣтъ, капитанъ; я никакой другой

Молитвы, кромѣ Отче нашъ не знаю;

Я съ матерью вседневно поутру

И ввечеру ее читалъ." Ахъ! Робертъ,

Молися за меня; стань на колѣни;

Проси, чтобъ Богъ явилъ мнѣ милосердье;

За это онъ тебя благословитъ.

Молися, другъ, молися о твоемъ

Отверженномъ, безбожномъ капитанѣ.--

Но Робертъ медлилъ; а больной его

Просилъ и убѣждалъ, ежеминутно

Со стономъ восклицая: Царь небесный,

Помилуй грѣшника меня!-- И оба

Рыдали.-- Ради Бога, на колѣни

Стань, Робертъ, и молися за меня.--

И увлеченный жалостію мальчикъ

Сталъ на колѣни и, сложивши руки,

Въ слезахъ воскликнулъ: "Господи, помилуй

Ты моего больнаго капитана.

Онъ хочетъ, чтобъ тебѣ я за него

Молился -- я молиться не умѣю.

Умилосердись ты надъ нимъ; онъ бѣдный

Боится, что ему погибнуть должно --

Ты, Господи, не дай ему погибнуть.

Мнѣ жалокъ онъ; его больнаго всѣ

Покинули; но я, пока онъ живъ,

Ему служить не перестану; только

Спасти его я не умѣю; сжалься

Надъ нимъ ты, Господи, и научи

Меня молиться за него." -- Больной

Молчалъ; невинность чистая, съ какою

Ребенокъ за него молился, всю

Его проникла душу; онъ лежалъ

Недвижимъ, стиснувъ руки, погрузивъ

Въ подушки голову, и слезъ потоки

Изъ глазъ его бѣжали. Робертъ, кончивъ

Свою молитву, вышелъ; онъ былъ также

Встревоженъ; долго онъ, едва дыханье

Переводя, на палубѣ стоялъ

И, перегнувшись черезъ бортъ, смотрѣлъ

На волны. Ввечеру онъ, возвратившись

Къ больному, до ночи ему читалъ

Евангелье, и капитанъ его

Съ невыразимымъ слушалъ умиленьемъ.

Когда же Робертъ на другое утро

Опять явился, онъ былъ пораженъ,

Взглянувъ на капитана, перемѣной,

Въ немъ происшедшей: страхъ, который такъ

Усиливалъ естественную дикость

Его лица, носившаго глубокій

Страстей и бурь душевныхъ отпечатокъ,

Исчезъ; на немъ сквозь покрывало скорби,

Сквозь блѣдность смертную сіяло что-то

Смиренное, веселое, святое,

Какъ будто лучъ той свѣтлой благодати,

Которая отъ Бога къ намъ на вопль

Молящаго раскаянья нисходитъ.

Ахъ, Робертъ!-- тихимъ голосомъ больной

Сказалъ, какую ночь провелъ я! Что

Со мною было! Я того, мой другъ,

Словами выразить не въ силахъ. Слушай:

Когда вчера меня оставилъ ты,

Я впалъ въ какой-то полусонъ; душа

Была полна евангельской святыней,

Которая проникнула въ нее,

Когда твое я слушалъ чтенье, вдругъ

Передъ собою, здѣсь, въ ногахъ постели,

Увидѣлъ я -- кого же? Самого

Спасителя Христа; онъ пригвожденъ

Былъ ко кресту; и показалось мнѣ,

Что будто всталъ я, и приползъ къ его

Ногамъ, и закричалъ, какъ тотъ слѣпой,

О коемъ ты читалъ мнѣ: сынъ Давидовъ,

Исусъ Христосъ, помилуй! и тогда

Мнѣ показалось, будто на меня --

Да! на меня, мой другъ, на твоего

Злодѣя капитана, онъ взглянулъ...

О, какъ взглянулъ! Какими описать

Словами этотъ взглядъ! Я задрожалъ,

Вся къ сердцу кровь прихлынула; душа

Наполнилась тоскою смерти, въ страхѣ,

Но и съ надеждой, я къ нему поднять

Осмѣлился глаза... и что же? Онъ...

Да, Робертъ!... онъ отверженному мнѣ

Съ небесной милостію улыбнулся!

О, что со мною сдѣлалось тогда!

На это словъ языкъ мой не имѣетъ.

Я на него глядѣлъ... глядѣлъ... и ждалъ...

Чего я ждалъ? Не знаю, но о томъ

Мое трепещущее сердце знало.

А онъ съ креста, который весь былъ кровью,

Бѣжавшею изъ ранъ его, облитъ,

Смотрѣлъ такъ благостно, съ такой прискорбной

И нѣжной жалостію на меня...

И вдругъ его уста пошевелились,

И я его услышалъ голосъ... чистый,

Пронзающій всю душу, сладкій голосъ;

И онъ сказалъ мнѣ: ободрись и вѣруй!

Отъ радости разорвалося сердце

Въ моей груди, и я передъ крестомъ

Упалъ съ рыданіемъ и крикомъ... но

Видѣніе исчезло; и тогда

Очнулся я; мои глаза открылись...

Но сонъ ли это было? Нѣтъ, не сонъ.

Теперь я знаю: тотъ меня спасетъ,

Кто ко кресту за всѣхъ и за меня

Былъ пригвожденъ; я вѣрую тому,

Что онъ сказалъ на вечери святой,

Переломивши хлѣбъ и вливши въ чашу

Вино во оставленіе грѣховъ.

Теперь ужъ мнѣ не страшно умереть;

Мой искупитель живъ; мои грѣхи

Мнѣ будутъ прощены. Выздоровленья

Не жду я болѣе и не желаю;

Я чувствую, что съ жизнію разстаться

Мнѣ должно скоро; и ее покинуть

Теперь я радъ... При этомъ словѣ Робертъ,

Дотолѣ плакавшій въ молчаньи, вдругъ

Съ рыданіемъ воскликнулъ: "капитанъ,

Не умирайте; нѣтъ, вы не умрете."

На то больной съ усмѣшкой отвѣчалъ:

Не плачь, мой добрый Робертъ; Богъ явилъ

Свое мнѣ милосердье; и теперь

Я счастливъ, но тебя мнѣ жаль, какъ сына

Роднаго жаль; ты долженъ тутъ остаться

На кораблѣ межъ этихъ нечестивыхъ

Людей, одинъ, неопытный ребенокъ...

Съ тобою будетъ то же, что со мной!

Ахъ! Робертъ, берегись, не попади

На страшную мою дорогу; видишь,

Куда ведетъ она. Твоя любовь

Ко мнѣ была, другъ милый, велика;

Тебѣ я всѣмъ обязанъ; ты мнѣ Богомъ

Былъ посланъ въ страшный часъ... Ты указалъ мнѣ,

И самъ того не зная, путь спасенья,

Благослови тебя за то Всевышній!

Другимъ же всѣмъ на кораблѣ скажи

Ты отъ меня, что я прошу у нихъ

Прощенья, что я самъ ихъ всѣхъ прощаю,

Что я за нихъ молюсь.-- Весь этотъ день

Больной провелъ спокойно; онъ съ глубокимъ

Вниманіемъ евангеліе слушалъ.

Когда жъ настала ночь, и Робертъ съ нимъ

Простился, онъ его съ благословеньемъ,

Любовію и грустью проводилъ

Глазами до дверей каюты. Рано

На слѣдующій день приходитъ Робертъ

Въ каюту; двери отворивъ, онъ видитъ,

Что капитана нѣтъ на прежнемъ мѣстѣ:

Поднявшися съ подушки, онъ приползъ

Къ тому углу, гдѣ крестъ ему во снѣ

Явился; тамъ, къ стѣнѣ оборотясь

Лицомъ, въ дугу согнувшись, головой

Припавъ къ постели, крѣпко стиснувъ руки,

Лежалъ онъ на колѣняхъ. То увидя,

Встревоженный, въ дверяхъ каюты Робертъ

Остановился. Онъ глядитъ и ждетъ,

Не смѣя тронуться; минуты двѣ

Прошло... и вотъ онъ наконецъ шепнулъ

Тихонько: капитанъ!-- отвѣта нѣтъ.

Онъ, два шага ступивъ, шепнулъ опять

Погромче: капитанъ! но тихо все;

И все отвѣта нѣтъ. Онъ подошелъ

Къ постели. Капитанъ! сказалъ онъ вслухъ.

По-прежнему все тихо. Онъ рукой

Его ноги коснулся: холодна

Нога какъ ледъ. Въ испугѣ закричалъ

Онъ громко: капитанъ! и за плечо

Его схватилъ. Тутъ положенье тѣла

Перемѣнилось; медленно онъ навзничь

Упалъ; и тихо голова легла

Сама собою на подушку; были

Глаза закрыты, щеки блѣдны, видъ

Спокоенъ, руки сжаты на молитву.

БАЛЛАДЫ.

ЛѢСНОЙ ЦАРЬ.

(Баллада, изъ Гёте).

Кто скачетъ, кто мчится подъ хладною мглой?

Ѣздокъ запоздалый, съ нимъ сынъ молодой.

Къ отцу, весь издрогнувъ, малютка приникъ:

Обнявъ, его держитъ и грѣетъ старикъ.

Дитя, что ко мнѣ ты такъ робко прильнулъ?--

Родимый, лѣсной царь въ глаза мнѣ сверкнулъ:

Онъ въ темной коронѣ, съ густой бородой.

-- О нѣтъ, то бѣлѣетъ туманъ надъ водой.--

"Дитя, оглянися; младенецъ, ко мнѣ;

Веселаго много въ моей сторонѣ;

Цвѣты бирюзовы, жемчужны струи;

Изъ золота слиты чертоги мои.

Родимый, лѣсной царь со мной говоритъ:

Онъ золото, перлы и радость сулитъ.

-- О нѣтъ, мой младенецъ, ослышался ты:

То вѣтеръ, проснувшись, колыхнулъ листы.--

"Ко мнѣ, мой младенецъ; въ дубровѣ моей

Узнаешь прекрасныхъ моихъ дочерей:

При мѣсяцѣ будутъ играть и летать;

Играя, летая, тебя усыплять."

Родимый, лѣсной царь созвалъ дочерей:

Мнѣ, вижу, киваютъ изъ темныхъ вѣтвей.

-- О нѣтъ, все спокойно въ ночной глубинѣ:

То вётлы сѣдыя стоятъ въ сторонѣ.--

"Дитя, я плѣнился твоей красотой:

Неволей иль волей, а будешь ты мой."

Родимый, лѣсной царь насъ хочетъ догнать;

Ужъ вотъ онъ: мнѣ душно, мнѣ тяжко дышать.

Ѣздокъ оробѣлый не скачетъ, летитъ;

Младенецъ тоскуетъ, младенецъ кричитъ;

Ѣздокъ погоняетъ, ѣздокъ доскакалъ...

Въ рукахъ его мертвый младенецъ лежалъ...

СТАРЫЙ РЫЦАРЬ.

(Баллада).

Онъ былъ весной своей

Въ землѣ обѣтованной,

И много славныхъ дней

Провелъ въ тревогѣ бранной.

Тамъ вѣтку отъ святой

Оливы оторвалъ онъ!

На шлемъ желѣзный свой.

Ту вѣтку навязалъ онъ.

Съ невѣрнымъ онъ врагомъ,

Неся ту вѣтку, бился,

И съ нею въ отчій домъ

Прославленъ возвратился.

Ту вѣтку посадилъ

Самъ въ землю онъ родную,

И часто приносилъ

Ей воду ключевую.

Онъ сталъ старикъ сѣдой,

И сила мышцъ пропала;

Изъ вѣтви молодой

Олива древомъ стала.

Подъ нею часто онъ

Сидитъ, уединенный,

Въ невыразимый сонъ

Душою погруженный.

Надъ нимъ какъ другъ стоитъ,

Обнявъ его сѣдины,

И вѣтвями шумитъ

Олива Палестины;

И, внемля ей во снѣ,

Вздыхаетъ онъ глубоко

О славной старинѣ

И о землѣ далекой.

ГАРАЛЬДЪ.

(Баллада, изъ Улянда).

Передъ дружиной на конѣ

Гаральдъ, боецъ сѣдой,

При свѣтѣ полныя луны,

Въѣзжаетъ въ лѣсъ густой.

Отбиты вражьи знамена

И вѣютъ и шумятъ,

И гуломъ пѣсней боевыхъ

Кругомъ холмы гудятъ.

Но что порхаетъ по кустамъ?

Что зыблется въ листахъ?

Что налетаетъ съ вышины

И плещется въ волнахъ?

Что такъ ласкаетъ, такъ манитъ?

Что нѣжною рукой

Снимаетъ мечъ, съ коня влечетъ

И тянетъ за собой?

То феи... въ легкій хороводъ

Слетѣлись при лунѣ.

Спасенья нѣтъ; ужъ всѣ бойцы

Въ волшебной сторонѣ.

Лишь онъ, безстрашный вождь Гаральдъ,

Одинъ не побѣжденъ:

Въ нетлѣнный съ ногъ до головы

Булатъ закованъ онъ.

Пропали спутники его;

Тамъ брошенъ мечъ, тамъ щитъ,

Тамъ ржетъ осиротѣлый конь

И дико въ лѣсъ бѣжитъ.

И ѣдетъ сумрачно-унылъ

Гаральдъ, боецъ сѣдой,

При свѣтѣ полныя луны,

Одинъ сквозь лѣсъ густой.

Но вотъ шумитъ, журчитъ ручей --

Гаральдъ съ коня спрыгнулъ,

И снялъ онъ шлемъ, и влаги имъ

Студёной зачерпнулъ.

Но только жажду утолилъ;

Вдругъ обезсилѣлъ онъ;

На камень сѣлъ, поникъ главой,

И погрузился въ сонъ.

И вѣки на утесѣ томъ,

Главу склоня, онъ спитъ:

Сѣдые кудри, борода;

У ногъ копье и щитъ.

Когда жъ гроза и молній блескъ,

И лѣсъ реветъ густой --

Сквозь сонъ хватается за мечъ

Гаральдъ, боецъ сѣдой.

РОЛАНДЪ ОРУЖЕНОСЕЦЪ.

(Баллада, изъ Уланда).

Разъ Карлъ Великій пировалъ;

Чертогъ богато былъ украшенъ;

Кругомъ ходилъ златой бокалъ;

Огромный столъ трещалъ отъ брашенъ:

Гремѣлъ пѣвцовъ избранный хоръ;

Шумѣлъ веселый разговоръ,

И гости вдоволь пили, ѣли,

И лица ихъ отъ винъ горѣли.

Великій Карлъ сказалъ гостямъ:

"Свершить намъ должно подвигъ трудный,

Прилично ль веселиться намъ,

Когда еще Артусовъ чудный

Не завоеванъ талисманъ?

Его укравшій великанъ

Живетъ въ Арденскомъ лѣсѣ темномъ;

Онъ на щитѣ его огромномъ."

Отважный Оливьеръ, Гваринъ,

Силачъ Гемонъ, Наимъ Баварскій,

Агландскій графъ Милонъ, Мерлинъ,

Такой услыша вызовъ царскій,

Изъ-за стола тотчасъ встаютъ,

Мечи тяжелые берутъ;

Сверкаютъ ихъ стальныя брони;

Ихъ боевые пляшутъ кони.

Тутъ сынъ Милоновъ молодой,

Роландъ сказалъ: "возьми, родитель,

Меня съ собой: я буду твой

Оруженосецъ и служитель.

Вашъ подвигъ не по лѣтамъ мнѣ;

Но ты позволь, чтобъ на конѣ

Я везъ, простымъ твоимъ слугою,

Копье и щитъ твой за тобою."

Въ Арденскій лѣсъ однимъ путемъ

Шесть бодрыхъ витязей пустились,

Въ средину въѣхали, потомъ

Другъ съ другомъ братски разлучились.

Младой Роландъ съ копьемъ, щитомъ,

Смиренно ѣдетъ за отцомъ;

Едва отъ радости онъ дышетъ;

Бодритъ коня; конь ржетъ и пышетъ.

И рыщутъ по лѣсу они

Три цѣлыхъ дня, три цѣлыхъ ночи;

Устали сами; ихъ кони

Совсѣмъ ужъ выбились изъ мочи:

А великана все имъ нѣтъ.

Вотъ на четвертый день въ обѣдъ,

Подъ дубомъ сѣнисто-широкимъ

Милонъ забылся сномъ глубокимъ.

Роландъ не спитъ. Вдругъ видитъ онъ:

Въ лѣсной дали, сквозь сумракъ сѣней

Блеснуло; и со всѣхъ сторонъ

Вскочило множество оленей,

Живымъ испуганныхъ лучемъ;

И тамъ, какъ туча, со щитомъ,

Блистающимъ отъ талисмана,

Валитъ громада великана.

Роландъ глядитъ на пришлеца,

И мыслитъ: что же ты за диво?

Будить мнѣ для тебя отца,

Не къ мѣсту было бы учтиво;

Здѣсь за него, пока онъ спитъ,

Его копье и добрый щитъ,

И острый мечъ и конь задорный,

И сынъ Роландъ, слуга проворный.

И вотъ онъ на бедро свое

Повѣсилъ мечъ отцовъ тяжелой;

Взялъ длинное его копье,

И за плеча рукою смѣлой

Его закинулъ крѣпкій щитъ;

И вотъ онъ на конѣ сидитъ;

И потихоньку удалился --

Дабы отецъ не пробудился.

Его увидя, сморщилъ носъ

Съ презрѣньемъ великанъ спесивый.

"Откуда ты, молокососъ?

Не по тебѣ твой конь ретивый;

Смотри, тебя длиннѣй твой мечъ;

Твой щитъ съ твоихъ ребячьихъ плечъ,

Тебя переломивъ, свалится;

Твое копье лишь мнѣ годится."

-- Дерзка твоя, какъ слышу, рѣчь;

Посмотримъ, таково ли дѣло?

Тяжелъ мой щитъ для дѣтскихъ плечъ --

Зато за нимъ стою я смѣло;

Пусть неучъ я -- мой конь ученъ;

Отвѣдай насъ; ужъ мы другъ другу

Окажемъ въ честь тебѣ услугу.

Дубину великанъ взмахнулъ,

Чтобъ вдребезги разбить нахала;

Но конь Роландовъ отпрыгнулъ;

Дубина мимо просвистала

Роландъ пустилъ въ него копьемъ;

Оно осталось съ остріемъ.

Погнутымъ силой талисмана,

Въ щитѣ пронзенномъ великана.

Роландъ отцовскій мечъ большой

Схватилъ обѣими руками;

Спѣшитъ схватить противникъ свой:,

Но крѣпко стиснутъ онъ ножнами:,

Еще меча онъ не извлекъ,

Какъ руку лѣвую отсѣкъ

Ему нашъ витязь; кровь струею^,

Прочь отлетѣлъ и щитъ съ рукою.

Завылъ отъ боли великанъ,

Кипучей кровію облитый;

Утративъ чудный талисманъ,

Онъ вдругъ остался безъ защиты;

Вслѣдъ за щитомъ онъ побѣжалъ;

Но по ногамъ въ догонку далъ

Ему Роландъ ударъ проворной;

Онъ покатился глыбой черной.

Роландъ, поднявъ отцовскій мечъ,

Однимъ ударомъ исполину

Отрушилъ голову отъ плечъ,

Свистя, кровь хлынула въ долину.

Щитъ великановъ взявъ потомъ,

Онъ талисманъ, блиставшій въ немъ

[Осьмое чудо красотою],

Искусной выломалъ рукою.

И въ платье скрылъ онъ взятый кладъ;

Потомъ струей ручья лѣснова

Съ лица и съ рукъ, съ коня и съ латъ

Смылъ кровь и прахъ, и сѣвши снова

На добраго коня, шажкомъ

Отправился своимъ путемъ

Въ то мѣсто, гдѣ отецъ остался:,

Отецъ еще не просыпался.

Съ нимъ рядомъ легъ Роландъ и въ сонъ

Глубокій скоро погрузился,

И спалъ, покуда самъ Милонъ

Подъ сумерки не пробудился.

"Скорѣй, мой сынъ Роландъ, вставай;

Подай мой шлемъ, мой мечъ подай:,

Ужъ вечеръ; всюду мгла тумана;

Опять не встрѣтимъ великана.

Вотъ ѣздитъ онъ въ лѣсу густомъ

И великана ищетъ снова;

Роландъ за нимъ съ копьемъ, щитомъ --

Но о случившемся ни слова.

И вотъ они въ долинѣ той,

Гдѣ жаркій совершился бой;

Тамъ виденъ былъ потокъ кровавый;

Въ крови валялся трупъ безглавый.

Роландъ глядитъ; своимъ глазамъ

Не вѣритъ онъ; что за причина?

Одно лишь туловище тамъ;

Но гдѣ же голова, дубина?

Гдѣ панцырь, мечъ, рука и щитъ?

Одинъ ободранный лежитъ

Обрубокъ мертвеца нагого;

Слѣдовъ не видно остального.

Трупъ осмотрѣвъ, Милонъ сказалъ:

"Что за уродливая груда!

Еще ни разу не видалъ

На свѣтѣ я такого чуда:

Чей это трупъ?... Вопросъ смѣшной!

Да это великанъ; другой

Успѣлъ дать хищнику управу;

Я проспалъ честь мою и славу."

Великій Карлъ глядѣлъ въ окно

И думалъ: страшно мнѣ по чести;

Гдѣ рыцари мои? Давно

Пора бъ отъ нихъ имѣть намъ вѣсти.

Но что?... Не герцогъ ли Гемонъ

Тамъ ѣдетъ? Такъ; и держитъ онъ

Свое копье передъ собою

Съ отрубленною головою.

Гемонъ съ нахмуреннымъ лицомъ

Приближась, голову нѣмую

Стряхнулъ съ копья передъ крыльцомъ,

И Карлу такъ сказалъ: "плохую

Добычу я завоевалъ;

Я этотъ кладъ въ лѣсу досталъ,

Гдѣ трое сутокъ я скитался:

Мнѣ врагъ безъ головы попался."

Пріѣхалъ за Гемономъ вслѣдъ

Тюрпинъ усталый, блѣдный, тощій.

"Со мною талисмана нѣтъ,

Но вотъ вамъ дорогія мощи."

Добычу снялъ Тюринъ съ сѣдла:

То великанова была

Рука, обвитая тряпицей,

Съ его огромной рукавицей.

Сердитъ и сумраченъ, Наимъ

Пріѣхалъ по слѣдамъ Тюрпина,

И великанова за нимъ

Висѣла на сѣдлѣ дубина.

"Кому достался талисманъ,

Не знаю я; но великанъ

Меня оставилъ въ часъ кончины

Наслѣдникомъ своей дубины."

Шелъ рыцарь Оливьеръ пѣшкомъ,

Задумчивый и утомленный;

Конь, Великановымъ мечемъ

И панцыремъ обремененный,

Едва копыта подымалъ.

"Все это съ мертвеца я снялъ;

Мнѣ отъ побѣды мало чести;

О талисманѣ жъ нѣтъ и вѣсти."

Вдали является Гваринъ

Съ щитомъ огромнымъ великана,

И всѣ кричатъ: вотъ паладинъ,

Завоеватель талисмана!

Гваринъ, подъѣхавъ, говоритъ:

"Въ лѣсу нашелъ я этотъ щитъ;

Но обманулся я въ надеждѣ:

Былъ талисманъ украденъ прежде.

Вотъ наконецъ и графъ Милонъ

Печаленъ, во враждѣ съ собою,

Къ дворцу тихонько ѣдетъ онъ

Съ потупленною головою.

Роландъ смиренно за отцомъ

Съ его копьемъ, съ его щитомъ,

И свѣтятся, какъ звѣзды ночи,

Подъ шлемомъ удалыя очи.

И вотъ они ужъ у крыльца,

На коемъ Карлъ и паладины,

Ихъ ждутъ; тогда на щитъ отца

Роландъ, сорвавъ съ его средины

Златую бляху, утвердилъ

Свой талисманъ и щитъ открылъ...

И лучъ блеснулъ съ него чудесный,

Какъ съ черной тучи день небесный.

И грянуло со всѣхъ сторонъ

Шумящее рукоплесканье;

И Карлъ сказалъ: "ты, графъ Милонъ,

Исполнилъ наше упованье;

Ты возвратилъ намъ талисманъ;

Тобой наказанъ великанъ;

За славный подвигъ въ награжденье,

Прими отъ насъ благоволенье."

Милонъ, слова услыша тѣ,

Глаза на сына обращаетъ...

И что же? Передъ нимъ въ щитѣ,

Какъ солнце, талисманъ сіяетъ.

"Гдѣ это взялъ ты, молодецъ?"

Роландъ въ отвѣтъ: прости, отецъ,

Тебя будить я побоялся,

И съ великаномъ самъ подрался.

НОЧНОЙ СМОТРЪ.

(Изъ Цедлина).

Въ двѣнадцать часовъ по ночамъ

Изъ гроба встаетъ барабанщикъ;

И ходитъ онъ взадъ и впередъ

И бьетъ онъ проворно тревогу.

И въ темныхъ гробахъ барабанъ

Могучую будитъ пѣхоту:

Встаютъ молодцы егеря,

Встаютъ старики гренадеры,

Встаютъ изъ-подъ русскихъ снѣговъ,

Съ роскошныхъ полей италійскихъ,

Встаютъ съ африканскихъ степей,

Съ горячихъ песковъ Палестины.

Въ двѣнадцать часовъ по ночамъ

Выходитъ трубачъ изъ могилы;

И скачетъ онъ взадъ и впередъ,

И громко трубитъ онъ тревогу.

И въ темныхъ могилахъ труба

Могучую конницу будитъ:

Сѣдые гусары встаютъ,

Встаютъ усачи кирасиры;

И съ сѣвера, съ юга летятъ,

Съ востока и съ запада мчатся

На легкихъ воздушныхъ коняхъ

Одинъ за другимъ эскадроны.

Въ двѣнадцать часовъ по ночамъ

Изъ гроба встаетъ полководецъ;

На немъ сверхъ мундира сертукъ;

Онъ съ маленькой шляпой и шпагой;

На старомъ конѣ боевомъ

Онъ медленно ѣдетъ по фронту;

И маршалы ѣдутъ за нимъ,

И ѣдутъ за нимъ адъютанты;

И армія честь отдаетъ.

Становится онъ передъ нею;

И съ музыкой мимо него

Проходятъ полки за полками.

И всѣхъ генераловъ своихъ

Потомъ онъ въ кружокъ собираетъ,

И ближнему на ухо самъ

Онъ шепчетъ пароль свой и лозунгъ;

И арміи всей отдаютъ

Они тотъ пароль и тотъ лозунгъ:

И Франція -- тотъ ихъ пароль,

Тотъ лозунгъ -- Святая Елена.

Такъ къ старымъ солдатамъ своимъ

На смотръ генеральный изъ гроба

Въ двѣнадцать часовъ по ночамъ

Встаетъ императоръ усопшій.

СВѢТЛАНА.

(Баллада).

Разъ въ крещенскій вечерокъ

Дѣвушки гадали:

За ворота башмачокъ,

Снявъ съ ноги, бросали;

Снѣгъ пололи; подъ окномъ

Слушали; кормили

Счетнымъ курицу зерномъ;

Ярый воскъ топили;

Въ чашу съ чистою водой

Клали перстень золотой,

Серьги изумрудны;

Разстилали бѣлый платъ,

И надъ чашей пѣли въ ладъ

Пѣсенки подблюдны.

Тускло свѣтится луна

Въ сумракѣ тумана,

Молчалива и грустна

Милая Свѣтлана.

"Что, подруженька, съ тобой?

Вымолви словечко,

Слушай пѣсни круговой,

Вынь себѣ колечко.

Пой, красавица: кузнецъ,

Скуй мнѣ златъ и новъ вѣнецъ,

Скуй кольцо златое;

Мнѣ вѣнчаться тѣмъ вѣнцомъ,

Обручаться тѣмъ кольцомъ

При святомъ налоѣ."

-- Какъ могу, подружки, пѣть

Милый другъ далёко;

Мнѣ судьбина умереть

Въ грусти одинокой.

Годъ промчался -- вѣсти нѣтъ,

Онъ ко мнѣ не пишетъ;

Ахъ! а имъ лишь красенъ свѣтъ,

Имъ лишь сердце дышетъ...

Иль не вспомнишь обо мнѣ?

Гдѣ, въ какой ты сторонѣ?

Гдѣ твоя обитель?

Я молюсь и слезы лью!

Утоли печаль мою,

Ангелъ-утѣшитель.

Вотъ, въ свѣтлицѣ столъ накрытъ

Бѣлой пеленою;

И на томъ столѣ стоитъ

Зеркало съ свѣчою;

Два прибора на столѣ.

"Загадай, Свѣтлана;

Въ чистомъ зеркала стеклѣ

Въ полночь, безъ обмана

Ты узнаешь жребій свой --

Стукнетъ въ двери милый твой

Легкою рукою;

Упадетъ съ дверей запоръ;

Сядетъ онъ за свой приборъ

Ужинать съ тобою."

Вотъ красавица одна,

Къ зеркалу садится,

Съ тайной робостью она

Въ зеркало глядится;

Темно въ зеркалѣ, кругомъ

Мертвое молчанье,

Свѣчка трепетнымъ огнемъ

Чуть ліетъ сіянье...

Робость въ ней волнуетъ грудь,

Страшно ей назадъ взглянуть,

Страхъ туманитъ очи...

Съ трескомъ пыхнулъ огонекъ,

Крикнулъ жалобно сверчокъ,

Вѣстникъ полуночи.

Подпершися локоткомъ,

Чуть Свѣтлана дышетъ...

Вотъ... легохонько замкомъ

Кто-то стукнулъ, слышитъ:

Робко въ зеркало глядитъ:

За ея плечами

Кто-то, чудилось, блеститъ

Яркими глазами...

Занялся отъ страха духъ...

Вдругъ... въ ея влетаетъ слухъ

Тихій, легкій шопотъ:

"Я съ тобой, моя краса;

Укротились небеса;

Твой услышанъ ропотъ!"

Оглянулась... милый къ ней

Простираетъ руки.

"Радость, свѣтъ моихъ очей,

Нѣтъ для насъ разлуки.

Ѣдемъ! попъ ужъ въ церкви ждетъ

Съ дьякономъ, дьячками,

Хоръ вѣнчальну пѣснь поетъ,

Храмъ блеститъ свѣчами."

Былъ въ отвѣтъ умильный взоръ;

Идутъ на широкій дворъ,

Въ ворота тесовы:

У воротъ ихъ санки ждутъ;

Съ нетерпѣнья кони рвутъ

Повода шелковы.

Сѣли... кони съ мѣста въ разъ,

Пышутъ дымъ ноздрями,

Отъ копытъ ихъ поднялась

Вьюга надъ санями.

Скачутъ... пусто все вокругъ,

Степь въ очахъ Свѣтланы;

На лунѣ туманный кругъ,

Чуть блестятъ поляны.

Сердце вѣщее дрожитъ;

Робко дѣва говоритъ:

"Что ты смолкнулъ, милый?"

Ни полслова ей въ отвѣтъ,

Онъ глядитъ на лунный свѣтъ

Блѣденъ и унылый.

Кони мчатся по буграмъ,

Топчутъ снѣгъ глубокій...

Вотъ, въ сторонкѣ, Божій храмъ

Виденъ одинокій,

Двери вихорь отворилъ;

Тьма людей во храмѣ;

Яркій свѣтъ паникадилъ

Тускнетъ въ ѳиміамѣ;

На срединѣ черный гробъ;

И гласитъ протяжно попъ:

"Буди взятъ могилой!"

Пуще дѣвица дрожитъ,

Кони мимо; другъ молчитъ,

Блѣденъ и унылой.

Вдругъ метелица кругомъ,

Снѣгъ валитъ клоками,

Черный вранъ свистя крыломъ,

Вьется надъ санями;

Воронъ каркаетъ: печаль!

Кони торопливы

Чутко смотрятъ въ темну даль,

Подымая гривы;

Брезжетъ въ полѣ огонекъ,

Виденъ мирный уголокъ,

Хижинка подъ снѣгомъ.

Кони борзые быстрѣй:,

Снѣгъ взрывая, прямо къ ней

Мчатся дружнымъ бѣгомъ.

Вотъ примчалися... и вмигъ

Изъ очей пропали:

Кони, сани и женихъ

Будто не бывали.

Одинокая, въ потьмахъ,

Брошена отъ друга

Въ страшныхъ дѣвица мѣстахъ;

Вкругъ метель и вьюга.

Возвратиться -- слѣду нѣтъ...

Виденъ ей въ избушкѣ свѣтъ:

Вотъ перекрестилась,

Въ дверь съ молитвою стучитъ...

Дверь шатнулася... скрипитъ...

Тихо растворилась.

Что жъ?.. Въ избушкѣ гробъ; накрытъ

Бѣлою запоной;

Спасовъ ликъ въ ногахъ стоитъ;

Свѣчка предъ иконой...

Ахъ! Свѣтлана, что съ

Въ чью зашла обитель?

Страшенъ хижины пустой

Безотвѣтный житель.

Входитъ съ трепетомъ, въ слезахъ,

Предъ иконой пало въ прахъ.

Спасу помолилась.

И, съ крестомъ своимъ въ рукѣ,

Подъ святыми въ уголкѣ

Робко притаилась.

Все утихло... вьюги нѣтъ...

Слабо свѣчка тлится,

То прольетъ дрожащій свѣтъ,

То опять затмится...

Все въ глубокомъ мертвомъ снѣ;

Страшное молчанье...

Чу, Свѣтлана!.. въ тишинѣ

Легкое журчанье...

Вотъ, глядитъ: къ ней въ уголокъ

Бѣлоснѣжный голубокъ

Съ свѣтлыми глазами,

Тихо вѣя, прилетѣлъ,

Къ ней на перси тихо сѣлъ

Обнялъ ихъ крылами.

Смолкло все опять кругомъ...

Вотъ, Свѣтланѣ мнится,

Что подъ бѣлымъ полотномъ

Мертвый шевелится...

Сорвался покровъ, мертвецъ

[Ликъ мрачнѣе ночи]

Виденъ весь -- на лбу вѣнецъ,

Затворёны очи.

Вдругъ... въ устахъ сомкнутыхъ стонъ...

Силится раздвинуть онъ

Руки охладѣлы...

Что же дѣвица?.. Дрожитъ...

Гибель близко... но не спитъ

Голубочекъ бѣлый.

Встрепенулся, развернулъ

Легкія онъ крылы

Къ мертвецу на грудь вспорхнулъ.

Всей лишенный силы,

Простонавъ, заскрежеталъ

Страшно онъ зубами,

И на дѣву засверкалъ

Грозными очами...

Снова блѣдность на устахъ,

Въ закатившихся глазахъ

Смерть изобразилась...

Глядь Свѣтлана... о Творецъ!

Милый другъ ея -- мертвецъ...

"Ахъ!.." и пробудилась.

Гдѣ жъ?.. У зеркала, одна

Посреди свѣтлицы;

Въ тонкій занавѣсъ окна

Свѣтитъ лучъ денницы;

Шумнымъ бьетъ крыломъ пѣтухъ,

День встрѣчая пѣньемъ;

Все блеститъ... Свѣтланинъ духъ

Смутенъ сновидѣньемъ.

"Ахъ! ужасный, грозный сонъ;

Не добро вѣщаетъ онъ --

Горькую судьбину;

Тайный мракъ грядущихъ дней,

Что сулишь душѣ моей,

Радость иль кручину?"

Сѣла [тяжко ноетъ грудь]

Подъ окномъ Свѣтлана;

Изъ окна широкій путь

Виденъ сквозь тумана:

Снѣгъ на солнышкѣ блеститъ,

Паръ алѣетъ тонкій...

Чу!.. въ дали пустой гремитъ

Колокольчикъ звонкій;

На дорогѣ снѣжный прахъ;

Мчатъ, какъ будто на крылахъ,

Санки кони рьяны;

Ближе; вотъ ужъ у воротъ;

Статный гость къ крыльцу идетъ...

Кто?.. Женихъ Свѣтланы.

Что же твой, Свѣтлана, сонъ,

Прорицатель муки?

Другъ съ тобой; все тотъ же онъ

Въ опытѣ разлуки;

Та жъ любовь въ его очахъ,

Тѣ жъ пріятны взоры;

Тѣ жъ на сладостныхъ устахъ

Милы разговоры.

Отворяйся жъ, Божій храмъ;

Вы летите къ небесамъ,

Вѣрные обѣты;

Соберитесь, старъ и младъ;

Сдвинувъ звонки чаши, въ ладъ

Пойте: многи-лѣты!

Улыбнись, моя краса,

На мою балладу,

Въ ней большія чудеса,

Очень мало складу.

Взоромъ счастливый твоимъ,

Не хочу и славы,

Слава -- насъ учили -- дымъ,

Свѣтъ -- судья лукавый.

Вотъ баллады толкъ моей:

"Лучшій другъ намъ въ жизни сей

Вѣра въ провидѣнье.

Благъ зиждителя законъ:

Здѣсь несчастье -- лживый сонъ;

Счастье -- пробужденье. "

О! не знай сихъ страшныхъ сновъ

Ты, моя Свѣтлана...

Будь, Создатель, ей покровъ!

Ни печали рана,

Ни минутной грусти тѣнь

Къ ней да не коснется;

Въ ней душа какъ ясный день;

Ахъ! да пронесется

Мимо -- бѣдствія рука;

Какъ пріятный ручейка

Блескъ на лонѣ луга,

Будь вся жизнь ея свѣтла,

Будь веселость, какъ была,

Дней ея подруга.

0x01 graphic

ПѢВЕЦЪ СТРАДАНІЯ и СВОБОДЫ.

ОЧЕРКИ ИЗЪ ЖИЗНИ М. Ю. ЛЕРМОНТОВА.

0x01 graphic

I.
Въ домѣ нелады.

-- Нишкни, Мишенька, пѣсенку спою:

Щипу, щипу по ягодку,

По черную смородинку,

Батюшкѣ въ ставчикъ,

Матушкѣ въ рукавчикъ...

Утеръ слезки, соколикъ? А гляди, вонъ и маменька идетъ! Ишь, ангелъ Божій, и дождя-бури не боится!

Красивая мамка Лукерья откидываетъ бѣлую кисейную съ мушками занавѣску, чтобы показать двухлѣтнему мальчику на дворѣ его мать. Ребенокъ тянется къ стеклу...

Какой это жалкій ребенокъ съ кривыми ножками и большой головой, форма которой ясно говоритъ о худосочіи и предательской англійской болѣзни.... Неосторожное движеніе вызываетъ боль во всемъ его тѣлѣ; рубашка прилипаетъ къ расчесанному струпу золотухи, и Миша заливается тоненькимъ, жалобнымъ плачемъ... Лукерья въ отчаяніи и пробуетъ утѣшить его прежними прибаутками:

-- Сорока, сорока,

Кашу варила,

На порогъ поскакивала,

Гостей посматривала:

Не ѣдутъ ли гости?

Не везутъ ли гостинцы?

Эту старую пѣсенку Миша знаетъ еще съ тѣхъ поръ, какъ мамка Лукерья кормила его грудью и укачивала въ колыбелькѣ. И улыбка уже трогаетъ губы мальчика... И глаза у него дѣлаются веселые, полные пытливой мысли, живые черные глаза.

-- Дождь, говоритъ онъ и стучитъ пальцами по стеклу, зовя мать.

За окномъ сѣетъ частый осенній дождь. Сѣрое небо низко повисло надъ невзрачными строеніями службъ господской усадьбы. Въ эту пору кажется, будто дворъ совсѣмъ вымеръ: всѣ попрятались по своимъ угламъ; только изрѣдка изъ кухни къ погребу промчится босоногая дѣвченка да лѣниво сметаетъ воду изъ лужъ дворникъ въ промокшемъ насквозь сермяжномъ кафтанѣ; издали, съ гумна, слышатся мѣрные удары цѣповъ: тамъ молотятъ.

И одиноко вырисовывается среди двора молодая женщина, въ богатомъ салопѣ, намокшемъ отъ дождя. Въ торопливой походкѣ ея чувствуется усталость; позади нея, на почтительномъ разстояніи, шествуетъ мальчикъ-казачокъ, неся ящикъ съ лѣкарствами.

Молодая дама останавливается, оборачивается къ окну и смѣется, слыша стукъ нетерпѣливыхъ дѣтскихъ пальчиковъ. Блѣдное лицо ея улыбается; она киваетъ мальчику головой и ускоряетъ шаги...

Черезъ минуту Миша уже виситъ на шеѣ у матери, щекочетъ ее подъ рукою и лепечетъ знакомыя слова прибаутки:

-- Тутъ болото...

Тутъ студеная водица...

Мамка Лукерья уходитъ. Они остаются вдвоемъ. Имъ хорошо вмѣстѣ, хорошо и тогда, когда приходитъ въ дѣтскую бонна Христина Осиповна Ремеръ въ своемъ большомъ чепцѣ, изъ подъ котораго выглядываетъ доброе лицо, съ глазами, ясными, какъ у ребенка. Эта кроткая, милая нѣмка приставлена къ маленькому Мишѣ съ октября 1814 года, когда онъ только что родился; она безгранично любитъ его. Христина Осиповна одѣваетъ мальчика, съ нѣмецкой щепетильностью застегивая всѣ пуговки и оправляя всѣ складочки его дѣтскаго платьица съ коротенькими рукавчиками и большимъ вырѣзомъ, и дѣлаетъ это такъ осторожно, чтобы не задѣть больныхъ мѣстъ на золотушной кожѣ, и докладываетъ, сколько сшито крѣпостными швеями для Миши новыхъ рубашечекъ. Но мать мальчика, Марья Михайловна, слушаетъ разсѣянно; лицо ея очень печально; она думаетъ о тяжелой совмѣстной жизни съ мужемъ, и на сердцѣ у нея камень.

Въ послѣднее время мужъ все рѣже и рѣже бываетъ дома; онъ мраченъ, озлобленъ, постоянно уѣзжаетъ за двѣнадцать верстъ отъ имѣнія Тарханы въ уѣздный городъ Чамбары, а частенько и дальше, за сто двадцать верстъ, въ Пензу, и тогда уже надолго... А когда онъ бываетъ дома, въ Тарханахъ, онъ ни съ кѣмъ не разговариваетъ. Куда дѣвалась его открытая улыбка, его заразительный смѣхъ? И все это случилось за такое короткое время...

-- А какими прошивками прикажетъ Frau обшить другія рубашечки для Мишеньки?

Марья Михайловна вздрагиваетъ и смотритъ на нѣмку усталымъ печальнымъ взглядомъ. Та сердцемъ угадываетъ ея мысли и тихо говоритъ:

-- Юрій Петровичъ на крыльцо прошли... скоро обѣдъ...

Марья Михайловна взволнованно встаетъ... Боже мой, быть можетъ, онъ уже забылъ свою утреннюю ссору съ ея матерью?

А Христина Осиповна со вздохомъ сочувствія къ бѣдной "Frau" одѣваетъ Мишу.

Въ столовой поданъ обѣдъ. На столѣ ослѣпительной бѣлизною сіяетъ тяжелая камчатная скатерть и блеститъ серебро. День тусклый, и въ канделябрахъ горятъ свѣчи. Лакеи двигаются, какъ тѣни, неслышно ступая и стараясь угадать желанія господъ.

Мужъ Маріи Михайловны, Юрій Петровичъ Лермонтовъ, сегодня веселъ. Со свойственною ему незлобивостью онъ уже забылъ утреннюю стычку съ тещей, одну изъ вѣчныхъ стычекъ изъ-за хозяйства, и лицо его кажется беззаботно веселымъ, какимъ его давно не видѣли въ Тарханахъ.

Черезъ три дня -- рожденье Миши, въ Тарханахъ будетъ веселый праздникъ, и ему пріятно объ этомъ думать. Передъ обѣдомъ онъ ласкалъ сына, таская его на плечахъ и вторя его звонкому дѣтскому смѣху, и Миша успѣлъ достаточно-таки растрепать красивые бѣлокурые волосы отца.

Послѣ жаркого Юрій Петровичъ сказалъ небрежно одному изъ слугъ:

-- Борзую Искру вели завтра же привезти изъ деревни Михайловской, отъ егерей.

-- Слушаю.

-- И чтобъ было все въ порядкѣ. Понялъ?

-- Понялъ-съ.

Юрій Петровичъ вздрогнулъ отъ неторопливаго властнаго голоса:

-- А тебѣ это на что Искру, Жоржъ?

На него пристально смотрѣли холодные глаза тещи; въ строгихъ чертахъ ея, казалось, мелькнула тѣнь легкой насмѣшки и враждебности.

-- А на что, я говорю, тебѣ Искра, сударь?

-- Maman, но вѣдь Жоржъ еще давеча объяснялъ вамъ, вмѣшалась робкимъ голосомъ Марья Михайловна и вся зардѣлась, -- онъ обѣщалъ Искру сестрицѣ Катенькѣ...

-- А тебя, матушка, не спрашиваютъ! Въ Кропотовкѣ у сестрицъ Жоржа, поди, своихъ борзыхъ немало!

Марья Михайловна, глотая слезы, взяла съ блюда у обносившаго ее лакея кусокъ дымящагося пуддинга.

-- Рука дрожитъ у тебя, Marie, сердито замѣтила ей мать.-- Не моя, не Столыпинская, видно, въ тебѣ кровь, прибавила она по французски,-- мы умѣли никого не бояться, гордые были, а ты мужа, какъ грозы, боишься. На что же тебѣ Искра, сударь ты мой?

-- Marie вамъ уже сказала, maman; я ее сестрѣ обѣщалъ.

Голосъ Юрія Петровича звучалъ глухо. Глаза тещи, Елизаветы Алексѣевны Арсеньевой, смотрѣли на него съ вызовомъ.

-- Вонъ какъ! Ты обѣщалъ. А я рѣшила собаку послать братцу своему, Аѳанасію Алексѣевичу.

Воцарилось гробовое молчаніе.

-- Архипъ, прозвучалъ снова голосъ Елизаветы Алексѣевны,-- прикажи Искру отвезти Аѳанасію Алексѣевичу въ саратовскую вотчину.

Она даже не повела бровью, когда услышала шумъ отодвигаемаго стула зятя. Юрій Петровичъ вышелъ, не дождавшись конца обѣда...

-- Видно, вѣжливость нынче не въ модѣ у петербургскихъ слетковъ, со вздохомъ замѣтила Елизавета Алексѣевна.

Марья Михайловна ничего не отвѣтила, только низко наклонила къ тарелкѣ блѣдное лицо съ полными слезъ глазами.

Она знала, что теперь будетъ дѣлать ея мужъ. Вотъ онъ стоитъ у себя въ кабинетѣ возлѣ окна. съ нахмуренными бровями; его красивое лицо сумрачно; прекрасные глаза мечутъ искры; грудь высоко поднимается... Онъ думаетъ о цѣломъ рядѣ униженій, уколовъ самолюбію, о столкновеніяхъ съ богатой властолюбивой тещей, которыя совершенно отравили его существованіе.

Вотъ онъ барабанитъ пальцами по стекламъ окна, смотритъ уныло на стекающія по нимъ потоки дождя и думаетъ, думаетъ... Конечно, его положеніе очень тяжелое. Ему, навѣрное вспоминается въ эту минуту все прошлое; вспоминается какъ три года тому назадъ онъ, отставной офицеръ, блестящій петербургскій красавецъ, встрѣтилъ у сосѣдей въ тульскомъ имѣніи дяди Маріи Михайловны гостившую тамъ пышную помѣщицу Елизавету Алексѣевну Арсеньеву съ молоденькой семнадцатилѣтней дочкой; дѣвушка была блѣдная, болѣзненно-хрупкая, но граціозная, съ мягкимъ взглядомъ лучистыхъ глазъ.

Юрій Петровичъ вспомнилъ, какъ сестры его, живущія вмѣстѣ съ нимъ въ небольшомъ имѣньи Кропотовкѣ, стали ему рисовать блестящія перспективы веселой жизни, если онъ женится на дочери Арсеньевой, и говорили объ этомъ до тѣхъ поръ, пока ему самому не стало казаться, что онъ любитъ дѣвушку, и бракъ съ нею для него -- счастье. И онъ былъ счастливъ, когда его предложеніе было принято: Марья Михайловна съ необычнымъ для нея упрямствомъ объявила, что рѣшила во что бы то ни стало выйти замужъ за Лермонтова.

0x01 graphic

Ей пришлось выдержать сильную бурю. И, согласившись на свадьбу единственной боготворимой дочери, гордая помѣщица дала ясно понять бѣдному жениху, что для него бракъ на Marie -- великая честь.

Юрій Петровичъ былъ назначенъ управляющимъ имѣніями тещи, и съ этихъ поръ, утративъ самостоятельность, долженъ былъ смотрѣть изъ ея рукъ. И теща постоянно давала чувствовать ему его бѣдность, ничтожество и зависимость отъ нея, создавая постепенно атмосферу вражды между зятемъ и дочерью.

Юрій Петровичъ былъ въ Тарханахъ подневольнымъ. Даже собственнаго сына онъ не посмѣлъ назвать такъ, какъ ему хотѣлось. Изстари велось, что въ роду Лермонтовыхъ сыновья носили имена или Юрія, или Петра; Елизавета Алексѣевна потребовала, чтобы внука ея назвали въ честь дѣда Михаиломъ. Пришлось подчиниться...

Богатая родня постоянно жужжала въ Тарханахъ о неравенствѣ брака "бѣдняжки Marie" съ "этимъ Лермонтовымъ" и спрашивала, есть ли въ Кропотовкѣ барскій домъ и не живутъ ли тамъ Лермонтовы въ крестьянской избѣ... Вздохи и охи заставляли Марью Михайловну дѣйствительно, чувствовать себя несчастной. Напрасно она пробовала защищать мужа, и сражаясь съ многочисленными кузинами, тетушками и дядюшками ихъ же оружіемъ, говорила, что родъ Лермонтовыхъ происходитъ отъ древней шотландской фамиліи, рано переселившейся въ Россію,-- тетушки продолжали качать головами и жалѣть бѣдную Marie.

0x01 graphic

А Елизавета Алексѣевна подливала масла въ огонь. Она вѣчно ревновала дочь къ мужу и находила, что "жестокій человѣкъ" не умѣетъ цѣнить это сокровище -- Marie, и донимала зятя упреками, колкостями, сценами. Результатомъ этого были вѣчныя ссоры между супругами. Была даже короткая пора, когда Юрій Петровичъ поступилъ въ ополченіе, только бы избавиться отъ семейнаго ада. Проще всего было бы взять жену и сына и уйти въ бѣдную Кропотовку, отказавшись отъ благодѣяній тещи, но у него не хватало характера, и онъ продолжалъ уныло гнуться подъ ярмомъ...

Марья Михайловна знала, что въ минуты тоски и обиды вся эта исторія выплывала въ душѣ мужа...

Черезъ нѣсколько минутъ по дому раскатился его грубоватый отрывистый окрикъ:

-- Сенька! Тишка! Архипъ! Черти! Эй, кто тамъ есть? Запрягайте шарабанъ: въ Чебоксары ѣду!

Хлопали двери по всему дому, бѣгали слуги, раздраженный голосъ Юрія Петровича звучалъ уже на дворѣ... А въ дѣвичьей и по всѣмъ уголкамъ огромнаго тарханскаго дома шелестѣли шопоты и вздохи:

-- Оо-охъ, гроза! Ахъ, ужъ и гроза!

-- Осерчалъ!

-- И куда въ Чебоксары, на ночь глядя, ѣхать задумалъ?

-- А Марья то Михайловна, болѣзная, поди, слезами разливается...

-- Грозна барыня Елизавета Алексѣевна, а его жаль: баринъ онъ добрый, горячій, а отходчивый...

Черезъ полчаса Юрій Петровичъ, ни съ кѣмъ не простившись, вскакивалъ въ шарабанъ, а Марья Михайловна, услышавъ стукъ отъѣзжающаго экипажа, билась въ нервномъ припадкѣ...

0x01 graphic

II.
Домъ опустѣлъ.

Были сумерки; наплакавшись вволю, Марья Михайловна шла къ сыну. Онъ игралъ на коврѣ фарфоровыми фигурками, а возлѣ него, какъ всегда, были нѣмка и кормилица. Увидѣвъ мать, мальчикъ бросалъ игрушки и съ улыбкою радости тянулся къ ней...

Она брала его на руки, прижимая къ груди темную головку съ забавнымъ бѣлокурымъ хохолкомъ спереди, и шла съ нимъ въ залу, полная кроткой печали.

Въ залѣ въ сумеркахъ бѣлѣли клавиши фортепіано. Блѣдныя руки Маріи Михайловны падали на клавиши; странные звуки печальной и нѣжной мелодіи вырывались изъ подъ тонкихъ пальцевъ, росли, крѣпли и наполняли трепетными рыданіями громадную комнату; въ этихъ звукахъ молодая женщина изливала всю тоску своей бѣдной погубленной жизни... Здѣсь, подъ этими же сводами, гдѣ плакали струны фортепіано, еще недавно носилась она въ вихрѣ вальса, вся улыбающаяся, полная вѣры въ будущее...

Она не видѣла, что на длинныхъ рѣсницахъ мальчика дрожатъ двѣ крупныя капли непролившихся слезъ и вздрогнула отъ тонкаго дѣтскаго плача.

-- Мишель, дитя мое, о чемъ ты?

Онъ плакалъ, не умѣя объяснить, откуда и почему взялись эти слезы, и хотѣлъ слушать еще... Но мать покрывала мальчика поцѣлуями и уносила обратно въ дѣтскую, а въ душѣ его продолжали жить чудные звуки, полные тихой печали...

И когда Мишель въ дѣтской засыпалъ у матери на рукахъ, она раздѣвала его соннаго и, уложивъ въ кроватку, шла щипать корпію для больныхъ или въ просторную пріемную, куда къ ней приходили со своими недомоганіями крестьяне.

Въ слабомъ свѣтѣ мигающей сальной свѣчи къ ней тянулись согбенныя фигуры:, къ ней обращались темныя грубыя лица, обвѣтренныя на морозѣ и сожженыя на солнцѣ,-- и тѣ же нѣжныя руки, что еще недавно чутко касались клавишей, терпѣливо перевязывали самыя отвратительныя гнойныя раны.

Среди этой скорби и утоленія чужихъ страданій жила эта несчастная молоденькая женщина, которой еще не было и двадцати одного года; чужое горе заставляло ее забывать о своемъ недугѣ, а этотъ недугъ, подкравшійся незамѣтно, быстро подтачивалъ ея силы. Ночи напролетъ не спала она, заливаясь тѣмъ свистящимъ затяжнымъ кашлемъ, который, казалось, рвалъ на части ей грудь, и на платкѣ ея оставались тогда кровавотемныя пятна...

Миша любилъ ласки матери, любилъ ея игру на фортепіано, любилъ и ея колыбельныя пѣсни. Была въ нихъ глубокая тоска, и любовь, и жалоба; эти звуки вызывали на глаза слезы, баюкали душу и пригоняли сладкій, сонъ. И часто садилась мать у колыбели, укачивая сына...

0x01 graphic

Но не замѣчалъ ребенокъ, какъ все худѣе, тоньше становилась фигура матери, какъ блѣднѣе и прозрачнѣе дѣлалось милое лицо. Она замѣтно таяла.

Все чаще становились отлучки Юрія Петровича изъ Тарханъ. Въ эти дни одиночества особенно длинными казались несчастной женщинѣ вечера и ночи. Цѣлыми часами ходила она* заложивъ руки за спину, по длинной анфиладѣ комнатъ и на всѣ вопросы встревоженной матери кротко отвѣчала:

-- Со мною ничего, maman, право-же, ничего... Мнѣ просто почему то хочется ходить... много, долго ходить... вотъ и все...

-- Да хоть бы ты остановилась,-- сердце болитъ за тебя! вырывалось порою у Елизаветы Алексѣевны и, можетъ быть, въ эти минуты властная барыня сознавала свою вину передъ дочерью...

Марья Михайловна покорно уходила въ дѣтскую къ Мишѣ.

У мальчика на всю жизнь осталось воспоминаніе о нѣжныхъ звукахъ пѣсенъ матери, и впослѣдствіи онъ увѣрялъ, что узналъ бы.ихъ, гдѣ бы ни слышалъ. Любилъ онъ смотрѣть въ ея блѣдное печальное лицо и гладить мягкіе темные волосы, пышно уложенные локонами на вискахъ; пріятно было проводить пальцами по оборочкамъ накрахмаленнаго воротника...

Когда онъ засыпалъ, положивъ на ея плечо голову, она уходила, чтобы кашлять до разсвѣта и мучительно думать о своей загубленной жизни...

Зима кончалась. Въ серединѣ февраля наступила оттепель; разомъ пахнуло преждевременной весною; началась капель. Дворовые съ утра до ночи работали лопатами и метлами, сгребая талый снѣгъ; ребятишки помогали взрослымъ, и вмѣстѣ съ громкимъ чириканьемъ воробьевъ сливались ихъ веселые ясные голоса.

А въ барскомъ домѣ была хмурая осень; тоскливо было въ пышномъ барскомъ домѣ, и дворецкій вышелъ на крыльцо, чтобы угомонить развозившуюся ребячью стаю. Молодая барыня слегла, и у дома послали солому, чтобы ее не безпокоилъ шумъ колесъ.

Съ каждымъ днемъ больной становилось все хуже; домашній докторъ старичокъ Анзельмъ Левисъ только разводилъ руками; сталъ ѣздить лекарь изъ Чебоксаръ, а потомъ выписали доктора и изъ Пензы. Больная не могла уже говорить и покорно ждала смерти. Она оживлялась только тогда, когда къ ней приводили Мишу. Но мальчика скоро уводили; онъ утомлялъ мать.

Искала она порою еще другое близкое, дорогое ей лицо, но Юрій Петровичъ былъ въ это время въ Москвѣ по дѣламъ... Впрочемъ, получивъ короткое сухое письмо тещи о состояніи здоровья жены, онъ сейчасъ же собрался въ Тарханы съ московскимъ докторомъ.

Была распутица, и лошади вязли въ грязи; дорожный возокъ прыгалъ по ухабамъ; лошади поминутно спотыкались и останавливались, и тогда легкомысленный, но добрый Юрій Петровичъ вспоминалъ блѣдное лицо жены съ огромными глазами, полными слезъ и мольбы, и ему казалось, что конца не будетъ этой дорогѣ, этой пыткѣ,-- что онъ уже не застанетъ жену въ живыхъ. Съ бѣшенствомъ толкалъ онъ въ спину возницу и кричалъ;

-- Н-ну, ты... Что хочешь дѣлай съ лошадьми, только доставь! Три рубля ассигнаціями на чай... пять, десять, ну, сколько ты хочешь, только скорѣе!

Возница яростно стегалъ лошадей и подбодрялъ ихъ, чуть не плача:

-- Эй, одры, клячи... проклятыя... и-ну, вы, разлюбезныя, миленькія, соколики... не выдайте! Э-эхъ, родимыя!

"Родимыя", напрягая послѣднія силы, опускались въ колдобину и безнадежно погружались въ воду по брюхо.

-- Слушай, ты... озолочу! озолочу! молилъ Юрій Петровичъ, ощущая въ эту минуту только одно желаніе: выпросить у жены прощеніе и закрыть ёй глаза, и бокомъ искоса поглядывалъ на доктора, который морщился на каждомъ ухабѣ...

Наконецъ то, Тарханы!

Въ шинели, забрызганной грязью, вбѣжалъ Юрій Петровичъ прямо въ комнату жены... Она была еще жива... Глаза ея радостно вспыхнули; Она протянула къ мужу руки и заплакала слезами радости и безсилія.

Докторъ склонился надъ хрупкимъ, почти дѣтскимъ тѣломъ, контуры котораго слабо обрисовывались подъ одѣяломъ, выслушалъ грудь, внимательно слушалъ сердце и пульсъ, а потомъ тихо вышелъ. На вопросъ Елизаветы Алексѣевны о состояніи здоровья больной онъ только пожалъ плечами.

На другой день Марьи Михайловны не стало...

Какъ будто спокойно вынесла Елизавета Алексѣевна этотъ ударъ, и сурово замкнулась въ себѣ. Но дворовая дѣвушка Саша Сумина, на памяти которой произошло въ Тарханахъ немало событій, видѣла въ замочную скважину, какъ старая барыня цѣлыми часами простаивала на колѣняхъ въ своей спальнѣ передъ кіотомъ съ темными ликами древнихъ иконъ. Припавъ къ полу, со стономъ повторяла она слова молитвы:

-- Господи... Господи... укрѣпи и просвѣти... На все Твоя воля.

0x01 graphic

Кто знаетъ, быть можетъ, въ эти минуты въ гордой и властной душѣ ея шевельнулся червякъ сомнѣнія, -- не она ли была отчасти причиною преждевременной смерти единственной дочери?

Но на утро, когда въ Тарханы съѣхались родственники и сосѣди, она уже владѣла собой, и твердо, сурово звучалъ ея голосъ во всѣхъ концахъ дома, отдавая распоряженія, и принимала она гостей спокойно, величественная въ своемъ черномъ траурномъ платьѣ, слегка опираясь на трость, съ которой съ этихъ поръ уже не разставалась.

Въ огромномъ залѣ было много народа; пахло ладономъ, тускло мигали желтые язычки восковыхъ свѣчекъ; въ гробу Марья Михайловна была неузнаваема со своимъ осунувшимся почти дѣтскимъ личикомъ, восковымъ и скорбнымъ, нарядная и неподвижная

Миша стоялъ возлѣ гроба въ траурномъ платьицѣ, смотрѣлъ пристально на свѣчи и гробъ и ничего не понималъ. Мамка Лукерья плакала и заставляла Мишу часто креститься; гости его цѣловали, гладили по головкѣ и жалѣли...

А потомъ нарядный гробъ унесли въ фамильную часовню, туда, гдѣ, говорили, спалъ дѣдушка, и опустили въ темный склепъ. А Мишу назвали бѣднымъ сироткою...

За эти дни Елизавета Алексѣевна постарѣла на десять лѣтъ. Но силу и властность она не утратила, и на другой день послѣ похоронъ, разбирая вещи покойной дочери, вдругъ позвала къ себѣ прикащика.

-- Готовь лѣсъ, камень и все, что нужно для постройки,-- сказала она сурово,-- собери народъ. Строиться будемъ.

-- Гдѣ прикажете строиться, сударыня?

-- Здѣсь, возлѣ господскаго дома другой выстроимъ, поменьше, а этотъ велю разрушить...

-- Матушка-барына, какъ смѣю вамъ доложить, по холопскому разумѣнію...

-- А этотъ разрушить; на мѣстѣ же его выстроить храмъ Божій во имя Маріи Египетской. Молчи. Слышалъ?

-- Слушаюсь, сударыня...

-- Постой. Готовьте барина Юрія Петровича въ дорогу. Въ Кропотовку ѣдетъ. Экипажи, поди, по распутью, не очень въ исправности?

-- Точно такъ, сударыня, порасхлябились маленько...

-- Кузнецовъ у насъ среди холопей, что ли, мало, да экипажниковъ? Чтобъ было немедля починено.

-- Ваша воля, сударыня, все готово будетъ, какъ повелите.

-- Чтобъ черезъ недѣлю все было въ исправности... Овса да льна съ собой Юрій Петровичъ хотѣлъ прихватить, -- распорядишься. Ступай. Христину Осиповну сюда пошлешь.

Прикащикъ съ поклономъ вышелъ, а на мѣсто него явилась Христина Осиповна.

-- Мишеля ко мнѣ переведешь, Христина, сказала Елисавета Алексѣевна.

-- Мишенька -- дитя, Frau... проснется рано, играть станетъ, шумѣть...

-- На то моя воля, отрѣзала бабушка.-- Мишель будетъ спать у меня, а ты, Христина, рядомъ. Сохрани Богъ, ребенку что приключится ночью, а я сразу и не узнаю, добавила она тихо дрогнувшимъ голосомъ.

0x01 graphic

III.
Забавы Миши.

И опять была ранняя весна. За то лѣто успѣли выстроить новый одноэтажный домъ съ мезониномъ, бабушка перебралась туда и зимовала, а старый домъ стали разрушать...

Любилъ трехлѣтній Миша смотрѣть изъ окошка въ садъ на начало весны, какъ таяли и обламывались сосульки на крышѣ, и воробьи весело перепархивали съ одной оголенной вѣтки на другую, а на блестящихъ красноватыхъ вѣточкахъ вербъ показывались сѣрыя бархатныя шишечки. А потомъ стало еще веселѣе; всюду запѣли звонкоголосые ручьи, побѣжали по черной талой землѣ, пѣнясь, сердясь и бушуя, подняли цѣлый бунтъ, взбунтовали рѣчку и надѣлали всюду бѣдъ лужами да промоинами. Всюду звучала капель; по землѣ весело прыгалъ каплями крупный весенній дождикъ; въ воздухѣ было пьяно, душисто, свѣжо; деревья стояли въ вешнемъ блѣдномъ кружевѣ зелени; пышно поднялись безконечныя зеленыя заросли, выскочили крючечки молодыхъ папоротниковъ и лѣзли кверху шершаво-колючія смолистыя свѣчечки молодыхъ сосенокъ.

И опять дружно застучали ломы, молотки и завизжали пилы тамъ, гдѣ ломали старый домъ. Бабушкѣ было больно смотрѣть, какъ рушилось по ея волѣ старое гнѣздо, гдѣ прошла вся ея молодость, а Миша смѣялся и радовался, когда его выводили гулять на солнышко, и онъ видѣлъ работы плотниковъ.

Весною пріѣхалъ изъ Кропотовки отецъ. Это тоже было радостно. Отецъ -- веселый и любитъ Мишу; онъ умѣетъ подбрасывать его такъ высоко, что захватываетъ духъ, но когда онъ поговоритъ съ бабушкой, онъ почему-то дѣлается сразу печальный, и тогда Лукерья, которая попрежнему въ свободное время ходитъ навѣстить своего "ненагляднаго", вздыхаетъ и называетъ Мишу "бѣднымъ горюнчикомъ, сироткою горемычнымъ".

А "бѣдный сиротка" смотритъ широко открытыми глазами на Божій міръ и ничего не понимаетъ. Онъ любитъ отца и любитъ бабушку, и тотъ и другая такъ ласковы съ нимъ, но почему то оба они, когда встрѣчаются, смотрятъ другъ на друга зло и ссорятся.

Въ день пріѣзда Юрія Петровича въ Тарханахъ шла суматоха предпраздничныхъ приготовленій. Дворовыя дѣвушки носились изъ кухни въ буфетную и въ "дѣловую" съ цѣлыми горами миндаля, изюма, цукатовъ, яицъ и коринки:, не смолкалъ стукъ и звонъ ступокъ, скалокъ и веселокъ для тѣста, по всѣму дому разносился своеобразный ароматъ корицы, шафрана и кардамона, ванили и теплаго кулича, напоминавшій Пасху, талую землю, первые цвѣты и переливчатый колокольный звонъ.

Юрій Петровичъ засталъ сына окруженнымъ дѣвушками, въ буфетной. Мальчикъ старательно размалевывалъ кисточкой какіе-то разводы на бѣломъ куриномъ яйцѣ и, увидѣвъ отца, бросился ему на встрѣчу съ яйцомъ въ рукѣ.

-- Папенька! Милый папенька!

Юрій Петровичъ и цѣловалъ мальчика, и смѣялся, и говорилъ, что въ этотъ разъ непремѣнно увезетъ его съ собою...

-- Тетеньки добрыя въ Кропотовкѣ; онѣ Мишеля любятъ.

-- А яички, папенька?

-- И яички приготовили, красивыя.

-- А поѣдемъ со звонками?

-- Со звонками, голубчикъ, съ бубенчиками...

Мальчикъ смѣется, а Юрій Петровичъ идетъ засвидѣтельствовать почтеніе Елизаветѣ Алексѣевнѣ, но скоро возвращается оттуда мрачный и угрюмо говоритъ:

-- Не ѣхать намъ, Мишель, съ тобою въ Кропотовку со звоночками; останусь я всю Пасху въ Тарханахъ. Малъ ты еще для Кропотовки и поживешь у бабушки.

Но Миша не горюетъ; ему хорошо и въ Тарханахъ. И онъ хочетъ какъ можно лучше, раскрасить яйцо отцу.

И приходитъ Пасха съ веселымъ колокольнымъ звономъ, съ розговѣнами, поцѣлуями и подарками. У Миши уже цѣлая полка игрушекъ, но бабушка ему выписала еще лошадку, на которую можно садиться и мчаться за тридевять земель въ тридесятое царство.

А въ буфетной цѣлыя горы крашеныхъ яицъ... Съ утра въ Свѣтлое Христово Воскресеніе Миша стоитъ возлѣ бабушки въ большой длинной залѣ, гдѣ такъ торжественно блеститъ бронза канделябровъ, а со стѣнъ надменно смотрятъ изъ золоченыхъ рамъ портреты напудренныхъ предковъ; гдѣ въ ярко налощенномъ паркетѣ отражаются золоченыя фигурно-изогнутыя ножки желтой шелковой мебели, гдѣ все такъ парадно и торжественно... Бабушка сидитъ въ глубинѣ, недалеко отъ окна, въ вольтеровскомъ креслѣ съ высокою спинкою, а около нея -- большая корзина яицъ.

Мишу въ первый разъ одѣли мальчикомъ, и на немъ красивая голубая курточка; онъ исподлобья смотритъ на бабушку въ бѣломъ чепчикѣ изъ великолѣпныхъ кружевъ и въ черномъ шелковомъ платьѣ, несмотря на праздникъ.

Зала наполняется дворовыми. Всѣ они чинно подходятъ къ господской "ручкѣ", шурша новыми сарафанами и рубахами, восхищаются Мишей, а Миша раздаетъ имъ яйца. Потомъ приходитъ духовенство, служитъ молебенъ, христосуется; зала наполняется басистыми переливами голоса отца дьякона и смиренно-кроткими звуками голоса священника; оба они тоже восхищаются Мишей, и за столомъ въ столовой начинается усердное ѣденіе, въ то время какъ въ людской поятъ и кормятъ пѣвчихъ. Въ концѣ концовъ бабушка, блѣдная и усталая, встаетъ изъ-за стола и идетъ отдыхать къ себѣ въ комнату.

Но Миша не усталъ. Онъ ждетъ, когда отецъ вернется отъ сосѣдей, а пока бѣжитъ въ залу, гдѣ для него приготовленъ лотокъ, а рядомъ -- корзина крашеныхъ яицъ. Бойкая Саша Сумина, бабушкина подгорничная, распоряжается игрою:

-- Ну, становись въ очередь; ты куда это вылѣзла, Глашутка? Твоя очередь, Марѳа!

-- Нѣтъ, моя! кричитъ капризно Миша.

-- Ваша, ваша, Михайло Юрьевичъ, свѣтикъ нашъ... Пожалуйте...

Дѣвушки даютъ дорогу маленькому деспоту, каждое желаніе котораго -- законъ.

Миша катитъ яйцо. Дѣтская рука еще не наметалась; яйцо пролетаетъ мимо, а онъ смѣется:

-- Проигралъ! Проигралъ!

-- Выигралъ, батюшка, выигралъ, угодливо шепчетъ Глашутка.

-- Проигралъ! сердито оборачивается къ ней мальчикъ.

Онъ проигрываетъ то и дѣло, и корзинка быстро опустошается. Дѣвушки довольны: у каждой уже полный платокъ выигранныхъ яицъ, но когда яицъ въ корзинѣ мало, онѣ, по молчаливому соглашенію, нарочно проигрываютъ.

-- А вотъ и научились катать, Михайло Юрьевичъ, вотъ и научились, и чему такой баринъ не научится!

Ему льстятъ. Миша гордо влетаетъ въ комнату къ бабушкѣ.

-- Бабушка! Я выигралъ!

Ласковая улыбка смягчаетъ суровыя черты лица Елизаветы Алексѣевны.

-- Ну, и слава Богу! Бери корзинку яицъ и играй еще!

-- Бабушка, а я что то знаю...

-- Что ты знаешь, mon enfant? {Мое дитя.}

-- Смѣшныя слова, бабушка:

Кошка сѣла на окошко,

Столъ сталъ на полъ,

У меня глазки,

У няни -- сказки...

-- Хорошо, хорошо... И откуда у него что берется?

Ласки и вздохи, и опять воспоминанія о преждевременно погибшей дочери, на которую мальчикъ такъ похожъ. Но Мишѣ не до того; онъ пулей мчится назадъ.

И снова въ залѣ у лотка съ яйцами хохотъ и веселье, и къ этимъ звукамъ съ улыбкой прислушивается старая барыня. Растетъ ея ненаглядный мальчикъ, растетъ!

Прошла Пасха. Весна была въ полномъ разгарѣ, воздухъ пьяный отъ ароматовъ весеннихъ травъ и цвѣтовъ; медовые запахи носились надъ подросшей нескошенной травой, надъ яблонями въ цвѣту, надъ пышными гроздями цвѣтущей сирени.

Пришла веселая "семицкая недѣля",-- седьмая недѣля послѣ Пасхи.

Передъ семицкимъ четвергомъ вся дворня на ногахъ. Въ кухнѣ день и ночь горитъ огонь, стучитъ посуда, пекутъ и варятъ въ изобиліи; съ вечера наканунѣ изъ сосѣдней рощи слышны удары топора,-- рубятъ березки. Пахнетъ въ домѣ яичницей, драченой, караваями, сдобниками; въ корзинахъ -- горы выкрашенныхъ луковой шелухой желтыхъ яицъ; изъ всѣхъ угловъ киваютъ зеленыя березки, а подъ ногами шуршитъ пахучая свѣже-скошенная трава.

Утромъ, чуть свѣтъ, Миша одѣвается, а самъ скачетъ и поетъ;

-- Семикъ пріѣхалъ! Семикъ, мамушка, семикъ!

И, пожалуй, самъ еще не знаетъ, что за слово "семикъ".

Брызнуло солнце, и золотые зайчики запрыгали по полу. Дворовые только что собрались на дворѣ, у крыльца. Въ рукахъ у нихъ корзины съ провизіей. Миша впереди всѣхъ и вырываетъ рученку изъ руки Христины Осиповны не слушаясь ея притворно-сердитаго окрика:

-- Mein Gott! {Мой Богъ.} Я сейчасъ тебя начну наказывать, Мишенька!

А самой хочется смѣяться...

Миша шествуетъ впереди всѣхъ, высоко поднявъ голову. Онъ знаетъ, что бабушка сидитъ теперь въ гостиной и не отрываетъ глазъ отъ окна. Вотъ вереница дворовыхъ вступила на просѣку лѣса, вотъ скрылась за зелеными кустами деревьевъ...

0x01 graphic

Улыбка умиленія не сходитъ съ устъ бабушки; она все смотритъ, хоть и ничего уже не видитъ, и креститъ окно...

На зеленой полянѣ качаются отъ зыбкаго вѣтерка золотыя головки лютиковъ, и неслышно звенятъ пѣснь весны голубые колокольчики, а ландыши выглядываютъ изъ зеленыхъ гнѣздъ; пахнетъ сладко медуница; жужжитъ надъ нею шмель и кружатся нарядныя оранжевыя бабочки. А у самаго ручья, гдѣ гулькаетъ невѣдомая птичка, прильнули къ серебрянымъ струйкамъ незабудки...

Дѣвушки рвутъ цвѣты, плетутъ вѣнки, убираютъ лентами молоденькую березку и звонко поютъ:

-- Благослови, Троица,

Богородица!

Намъ вѣнки завить,

Вѣнокъ сплести,

Ой, дидъ, ой, ладо!

Миша внимательно смотритъ, какъ дѣвушки плетутъ вѣнки, бросаютъ ихъ въ воду ручья и гадаютъ о своей судьбѣ.

Іо, іо, семикъ, Тройца...

Туча съ громомъ сговаривалась...

Пѣсня льется свободно, нѣжная и печальная, какъ вешняя листва и вешнее небо; дѣвушки становятся рядомъ, собираясь водить хороводъ. Играютъ въ "змѣйку", вьются по зеленой лѣсной полянѣ, держа другъ друга за сарафаны, и поютъ сладкія пѣсни-веснянки:

-- Лелій, лелій, лелій! Зеленый и ладо мое!

Миша бѣжитъ, прорываетъ цѣпь хоровода;

его нечаянно толкнули; онъ вдругъ самъ свирѣпѣетъ, бьетъ дѣвушекъ и злобно кричитъ:

-- Я тебѣ дамъ... у-у... я... я бабушкѣ скажу... толкаешься!

Но Христина Осиповна ужъ тутъ какъ тутъ.

-- Пфуй! Пфуй! Драться! Бабушкѣ жаловаться! У маленькій малыникъ такая сердитость! Бьешь Ксюшу! Смотри: пташки смѣются... пфуй... Вотъ Ксюша и умретъ, Ксюшѣ больно...

Глаза Миши широко раскрыты; онъ густо краснѣетъ. Ему стыдно, что надъ нимъ будутъ смѣяться "пташки", и ему жаль веселую Ксюшу, которая должна умереть потому, что онъ ее ударилъ. И онъ шепчетъ невнятно:

-- Я больше не буду...

Хороводныя игры продолжаются; звенятъ пѣсни, а потомъ обѣдаютъ на лужайкѣ...

Помнилъ Миша долго и еще одинъ день, -- жаркій лѣтній день... Онъ сидѣлъ у пруда, въ саду, утомленный и пристыженный своими недавними "подвигами". А подвиги были скверные...

По пригорку отъ господскаго дома тянулся громадный тарханскій садъ съ кустами сирени, жасмина, розъ, окаймлявшихъ клумбы цвѣтника, прекрасный садъ, съ глубокими вѣковыми аллеями. Бабушка любила розы, а въ саду ихъ было много, всѣхъ сортовъ и оттѣнковъ, и когда она открывала дверь на балконъ, въ нее врывался нѣжный и тонкій ароматъ, будившій въ ней сладкія воспоминанія.

А Миша, которому въ Тарханахъ все позволено, сбивалъ палкою пышныя головки розъ, пока Христина Осиповна искала въ комнатахъ забытую шерсть для вязанья.

Правда, Христина Осиповна сдѣлала ему потомъ выговоръ, но онъ упрямо повторялъ:

-- Я такъ хочу! Я такъ хочу!

А потомъ онъ давилъ съ остервенѣніемъ жуковъ, попадавшихся на песчаныхъ дорожкахъ, и кричалъ капризнымъ, злымъ голосомъ:

-- Я такъ хочу!

Христина Осиповна перестала съ нимъ разговаривать и молча повернула къ пруду по длинной аллеѣ акацій, сплетающихся надъ головою пышнымъ сводомъ. Миша усѣлся рядомъ съ ней на пригоркѣ, и оба они стали смотрѣть на зеркальную гладь, подергивающуюся легкою рябью отъ вѣтерка, и дулись другъ на друга.

Невдалекѣ виднѣлся маленькій рыболовъ -- дворовый мальчикъ Вася. Въ его ведеркѣ уже трепетало нѣсколько окуньковъ.

Нѣмка подняла отъ работы умное лицо и задумалась; потомъ сказала рыболову со своимъ смѣшнымъ и милымъ акцентомъ:

-- Подари мнѣ рыбку, Васья.

Эту нѣмку любила вся дворня. Со смерти Марьи Михайловны она наслѣдовала всѣ ея "дѣла милосердія": лѣчила, помогала, чѣмъ только могла, заступалась за крѣпостныхъ передъ Елизаветой Алексѣевной, которая была очень крутого характера, разбирала даже ссоры дворовыхъ между собою и всюду вносила миръ и радость.

Вася улыбнулся.

-- Ладно... Еще одного,-- погоди... шопотомъ сказалъ онъ, дернулъ удочку, и на ней заплясала серебряная рыбка, ярко сверкая на солнцѣ.

-- Ершикъ! Вотъ, возьмите!

-- Благодарствуй, мягко отозвалась нѣмка, взяла ведерко, осторожно сняла съ крючка рыбешку, бросила ее въ прудъ, а за нею отправила туда же и словленнымъ раньше окуньковъ.

-- Благодарствуй, повторила нѣмка и кивнула головой мальчику, -- а ты или себѣ, Васья, да помни, какъ рыбка веселится. Всякому живому умирать не хочется!

Мальчикъ посмотрѣлъ на нее съ удивленіемъ, но ничего не сказалъ и молча пошелъ отъ пруда, а Миша сильнѣе насупился.

Онъ первый услышалъ звонъ колокольчика и крикнулъ, волнуясь:

-- Папенька, мамушка, папенька!

"Сердца" мигомъ какъ не бывало.

Радостно взвизгнувъ, онъ побѣжалъ на встрѣчу отцу. Сегодня ужъ онъ его навѣрное увезетъ къ тетенькамъ въ Кропотовку...

Но папенька, какъ всегда, ушелъ прежде всего поздороваться, изъ чувства почтительности, съ бабушкой. У бабушки дверь была заперта, и изъ-за нее слышались возбужденные голоса; наконецъ, она распахнулась, и на порогѣ показался Юрій Петровичъ. Глаза его метали искры; онъ закричалъ громко:

-- Воды... уксуса... нюхательнаго уксуса... Барынѣ дурно...

Когда бабушку привели въ чувство, она все еще повторяла, безпомощно плача:

-- Что-жъ... ты отецъ... къ несчастью, у тебя -- права... Но помни, Жоржъ, если ты возьмешь Мишеля, -- мое единственное сокровище, -- ты убьешь меня... ты убьешь меня!

Миша плакалъ; въ первый разъ его маленькая душа узнала серьезное горе... Ему было жаль и отца, и бабушку, и себя... Ему хотѣлось въ Кропотовку, но онъ не могъ уѣхать потому, что изъ-за этого бабушку заколотятъ въ гробъ и унесутъ въ склепъ, і^жъ маменьку... И зачѣмъ это все на свѣтѣ такъ глупо, такъ глупо, странно, непонятно?

Миша плакалъ поперемѣнно то у бабушки, то у отца на плечѣ, а отецъ, гладя его по головкѣ, грустно говорилъ:

-- Ну, что-жъ дѣлать, Мишель; маменька богата, а я бѣденъ... Маменька тебя любитъ и хорошо воспитаетъ... Пусть... Ты останешься у бабушки... Но не навсегда, не навсегда... Когда нибудь ты пріѣдешь къ твоему отцу въ Кропотовку...

И растроганный печальными мыслями о своемъ безсиліи, а, можетъ быть, вспомнивъ то время, когда онъ жилъ съ женою и сыномъ въ Тарханахъ, Юрій Петровичъ подошелъ къ давно молчавшему фортепіано и коснулся клавишъ. Изъ фортепіано вырвался трепетный аккордъ, разбудившій въ громадной залѣ гулкое эхо.

Тихая тѣнь воспоминаній неслышно прошла по комнатѣ: рисовалась въ воображеніи тонкая фигура женщины съ темными кудрями и скорбнымъ лицомъ. Заложивъ руки за спину, она думала свои безнадежныя думы.

Что то нѣжное и мягкое, что то неуловимое безсознательно коснулось души тарханскаго баловня. Онъ надулъ губы и спряталъ голову на груди отца, повторяя среди рыданій:

-- Я... не буду... рвать бабушкины розы... ловить рыбу... давить жуковъ...

-- Что, что, Мишель?

-- И еще забылъ: я не буду толкать въ животъ стараго Андрея, когда онъ... когда онъ... встрѣтится мнѣ въ залѣ... я не буду бить Ксюшу и другихъ дѣвушекъ...

0x01 graphic

IV.
Мечтатель.

-- Завтра святки, мамушка? спрашиваетъ шестилѣтній Миша у Христины Осиповны.-- Сегодня сочельникъ?

-- Да, да, mein Kind {Мое дитя.}, сегодня сошельникъ.

-- А дѣвушки говорятъ, будутъ ряженые. Что это за ряженые, мамушка, я забылъ?

-- Ахъ, Мишенька, это... это такія морды...

Но Миша уже сорвался съ мѣста и мчится въ "дѣловую" гдѣ собирается вся тарханская челядь. Къ Рождеству въ Тарханахъ всегда много гостей, а потому у дворни и много дѣла, а кто не служитъ въ комнатахъ,-- тотъ прядетъ, ткетъ, шьетъ, вышиваетъ и дѣлаетъ еще другія работы для господъ. Бабушка сама задаетъ всѣмъ работу,-- и пряхамъ, и ткачихамъ, и швеямъ, и кружевницамъ. Къ этому Рождеству въ Тарханы наѣхало тоже видимо-невидимо гостей; бабушка занята въ гостиной разговорами, и Миша слышитъ издали французскій говоръ и смѣхъ, но его привлекаетъ другой говоръ и смѣхъ: ему интересно въ "дѣловой", у дѣвушекъ.

Онъ подкрадывается, становится на порогѣ и тихонько слушаетъ, боясь шелохнуться.

Въ "дѣловой" душно отъ человѣческаго пота, дыханія, отъ копоти сальныхъ свѣчей, съ которыхъ забыли снимать нагаръ желѣзными съемцами; на бѣлыхъ стѣнахъ колеблются женскіе силуэты; въ полусвѣтѣ низкой комнаты вырисовываются четко контуры прялокъ съ куделью на гребнѣ, ставовъ съ начатымъ тканьемъ, пялецъ съ натянутымъ батистомъ, а на столѣ бѣлѣютъ горы полотна, глиняныя миски съ клюквой и мороженой рябиной "для прохлады" работницамъ. Дворовыя не спѣшатъ кончить "урокъ"; казалось, онѣ забыли о работѣ, и почти всѣ столпились вокругъ Саши Суминой. Она знаетъ много такого, на что другія ея товарки не обратили бы вниманія; бойкая дѣвушка всегда первая узнаетъ тарханскія новости и семейныя тайны; она же знаетъ немало и сказокъ, и суевѣрій.

-- Бабка моя мнѣ покойная сказывала, звучитъ голосъ Саши, -- чудо чудное, диво -- дивное... Изъ болота, вишь, по осени ночью на могилки выбѣгаетъ бѣлая лошадь...

Саша съ торжествомъ видитъ, что подруги ея жмутся отъ страха.

-- И обѣгаетъ та лошадь всѣ могилки, раскапываетъ землю и таково то жалобно ржетъ...

-- Ой, скажешь ты, Сашенька, страсти какія...

-- Стану я вамъ врать, тоже! Старики сказывали, бабка моя всѣ страхи вѣдала... А надъ могилами горятъ огни, а какъ засвѣтятъ, такъ болото до самаго дна видно...

-- А конь?

-- Сказывала бабка, будто на томъ мѣстѣ давно-давно бились русскіе князья съ татарвой, и стала татарва одолѣвать, какъ явился на конѣ невѣдомый богатырь... и богатырь почитай что прогналъ татарскаго князя Батыя, да вдругъ случилась бѣда, -- палъ подъ мечемъ того князя, и конь утонулъ въ болотѣ... Съ тѣхъ поръ конь въ день боя встаетъ и ищетъ богатыря, а богатырь...

Подъ Мишей скрипнула половица. Дѣвушки завизжали и бросились вразсыпную; веретена, пяльцы, ножницы падали на полъ... Потомъ всѣ увидѣли Мишу и разсмѣялись.

-- А, барчонокъ, не спишь? А бабушка что скажетъ? Спать надо, а онъ -- къ дѣвушкамъ.

-- Молчите, молчите... Я все про бѣлую лошадь слышалъ. Разскажи, Саша, еще...

-- Да что тебѣ, свѣтикъ, разсказать? Нешто про волжскихъ разбойниковъ?

-- Ну, про волжскихъ, да скорѣе...

Онъ снова весь -- слухъ и вниманіе...

Голосъ Саши звучитъ таинственно; Миша не спускаетъ съ нея глазъ и, когда Христина Осиповна уводитъ его спать, голова его полна образами: онъ уже видитъ безконечную ширь Волги, и бѣлопарусные стружки, и разбойниковъ; слышитъ ихъ молодецкій посвистъ и видитъ, какъ они бредутъ глухою тропинкой въ дремучемъ лѣсу...

И, ложась въ постель, онъ тихо шепчетъ на ухо нѣмкѣ:

-- Я хочу быть волжскимъ разбойникомъ...

-- Разбойникомъ? Пфуй, какой страхъ!

-- А ты разскажи мнѣ сказку...

Христина Осиповна плотнѣе укрываетъ одѣяломъ питомца и сдвигаетъ брови, думая.

-- Ну, хорошо. Слушай.

И своимъ спокойнымъ задушевнымъ голосомъ она разсказываетъ старую нѣмецкую легенду.

Въ комнаткѣ тихо; на лежанкѣ дремлетъ котъ; сальная свѣча потушена; въ печкѣ догораютъ послѣдніе уголья... Миша закутанъ въ стеганое одѣяло; мягкій шелкъ пріятно грѣетъ его; милое лицо Христины Осиповны спокойно; ласкаютъ душу слова сказки.

-- И тамъ, въ высокомъ замкѣ, надъ рейнской пучиною, плачетъ златокудрая принцесса Мальвина и звенитъ цѣпями. Страшный драконъ приказалъ стеречь ее злымъ карламъ...

Трещитъ сверчокъ за печуркой; въ печуркѣ разсыпаются угли; изъ золы вырисовывается двѣнадцатиголовый драконъ.

-- Ночь спускается на землю, и луна печально скользитъ между облаками, и смѣются ундины въ рѣкѣ, и манятъ путника, а рыцарь Генрихъ, полный отваги, спѣшитъ со своею ратью къ замку дракона освободить дѣву...

Миша слушаетъ, затаивъ дыханіе. О, какъ онъ любитъ рыцаря Генриха и какъ хочетъ быть самъ на его мѣстѣ!

Славу Богу, все обошлось благополучно: рыцарь Генрихъ убилъ злого дракона и прогналъ карловъ; освободилъ синеокую Мальвину и женился на ней. Развалины страшнаго покинутаго замка и теперь можно видѣть на высокой рейнской скалѣ. Въ лунныя ночи тамъ пляшутъ эльфы, а ундины разсказываютъ рыбакамъ исторію о рыцарѣ, Мальвинѣ и драконѣ, качаясь на зеленыхъ волнахъ Рейна.

Сладко спитъ Миша въ своей постелькѣ и снятся ему карлы, эльфы, Мальвина и драконъ; снится рыцарь Генрихъ въ блестящихъ доспѣхахъ.

Съ этихъ поръ образы "мамушкиныхъ" легендъ сплетались для него въ дивный хороводъ съ волжскими разбойниками...

На святкахъ было весело: въ саду дворовые катали Мишу на салазкахъ такъ, что захватывало духъ, а вечерами стали ходить ряженые.

Бабушка цѣлые дни проводила въ гостиной, погруженная въ воспоминанія; Слыша въ сосѣднихъ комнатахъ веселый голосокъ Миши, она думала радостно: пусть смѣется дитя.

Зазвенѣли колокольчики возвращающихся съ катанья на тройкахъ гостей, заскрипѣлъ снѣгъ подъ полозьями подъѣхавшихъ санокъ, слышались приближающіеся голоса, смѣхъ, топотъ ногъ въ передней, и въ комнаты ввалилась гурьба веселыхъ сосѣдей.

Продрогнувъ на морозѣ, они жались поближе къ огню, разсказывая о томъ, какъ лошади понесли и вывалили нѣсколько человѣкъ въ сугробы. Среди этихъ оживленныхъ разсказовъ влетѣлъ Миша и бросился къ бабушкѣ, не обращая ни на кого вниманія:

-- Бабушка, ряженые!

-- Ахъ, Мишель... развѣ можно такъ! Нужно поцѣловать ручки тетенькамъ, поздороваться съ дядями! Не ребенокъ -- огонь!

Бабушка снисходительно журитъ Мишу. Миша цѣлуетъ ручки тетенькамъ, растаркивается передъ другими гостями, какъ учитъ бабушка, и опять захлебывается отъ восторга:

-- Ряженые, бабушка... смѣшные...

Бабушка машетъ рукою:

-- Пусть войдутъ, Богъ съ ними...

Миша распахиваетъ дверь, и въ нее вваливаются ряженые изъ дворовыхъ: коза въ бѣломъ балахонѣ съ деревянной размалеванной мордой,-- медвѣдь -- мужикъ въ вывороченномъ вверхъ мѣхомъ тулупѣ, -- поводырь съ длинной наклейной бородой изъ пакли, гусаръ съ размалеваннымъ жженой пробкой лицомъ, чучело изъ соломы,-- все это пляшетъ, кричитъ, хохочетъ...

Миша смѣется заразительно-звонко...

Дверь тихонько пріотворяется; Миша взвизгиваетъ:

-- Бабушка, вотъ еще одинъ такой пришелъ!

-- Какой, милый?

Миша показываетъ руками на голову, но никакъ не можетъ изобразить жестами чалму ряженаго турка, потомъ кричитъ опять:

-- А вотъ другой, бабушка, въ мочалѣ!

Скоморохъ въ рогожномъ кафтанѣ откалываетъ необычайныя на, пляшетъ вприсядку, тряся колпакомъ съ бубенчиками:

-- Эхъ, теща въ рѣшетѣ приплыла,

А мутовкой то воду разгребла!

Ой, жги, жги, говори,

Говори, разговаривай!

А на завтра тѣ же забавы...

Послѣ веселыхъ святокъ пришла нежданная бѣда. Разъ среди ночи Миша заметался въ своей постелькѣ, и бабушка не смыкала до разсвѣта глазъ, поминутно наклонялась надъ нимъ и поминутно говорила Христинѣ Осиповнѣ:

-- Мечется, горитъ:, Господи, и что бы это было?

Дворовыя дѣвушки стояли у двери на цыпочкахъ съ испуганными лицами и шептались. Переполошился весь тарханскій домъ...

Миша бредилъ и бормоталъ что то безсвязное; бабушка молча плакала и вздыхала.

Дверь открылась; въ комнату вошелъ Анзельмъ Левисъ, старикъ-докторъ, жившій неотлучно въ Тарханахъ, склонился надъ кроваткой, внимательно взглянулъ на Мишу своими добрыми глазами, выслушалъ его и нахмурился.

-- Оспа? Горячка? съ ужасомъ спрашивала бабушка.

-- Пока еще ничего не могу опредѣлить, сударыня. Надо -- уксусъ, потогонное, получше укройте...

Дворовыя дѣвушки забѣгали съ уксусомъ и разными фланельками; варили какой то ароматическій декоктъ; бабушка и Христина Осиповна не отходили отъ больного; передъ образомъ горѣли вѣнчальныя свѣчи бабушки; Мишу прыскали святой водой, а передъ кіотомъ молилась и плакала на колѣняхъ Лукерья.

Открывъ дверь, бабушка сказала столпившейся челяди:

-- Ступайте всѣ къ иконамъ въ залу, молитесь о здравіи Михаила Юрьевича и завтра молитесь усерднѣе,-- кто будетъ о немъ усердно молиться, тому позволю не работать.

-- До работы ль тутъ, матушка-барыня! подхватилъ чей то слезливый голосъ.

-- А ты молчи и не разсуждай! Велѣно вамъ, холопямъ, молиться, ну, и молитесь.

И бабушка, осунувшаяся, со строго сжатыми губами, снова шла къ постели внука.

На третій день грудь Миши покрылась красной мелкой сыпью, и докторъ объявилъ, что у него -- корь. Окна завѣсили темнымъ, чтобы ребенокъ, спаси Богъ, не испортилъ глазокъ; бабушка продолжала дежурить поперемѣнно съ Христиной Осиповной у постели, а дворня -- молиться.

0x01 graphic

И весь домъ былъ въ великомъ страхѣ и напряженіи, въ трепетѣ и отчаяніи. Экстренно пріѣхалъ Юрій Петровичъ; докторъ смотрѣлъ смущенно, и всѣ понимали, что онъ чувствуетъ опасность въ положеніи мальчика. Очевидно, корь осложнилась.

Силы взяли свое, и Миша сталъ поправляться. Температура спала, но стала мучить безсонница. По цѣлымъ часамъ лежалъ мальчикъ съ открытыми глазами, вглядываясь въ полумракъ комнаты, слабо озаренной блѣднымъ трепетнымъ огнемъ лампады. Казалось, подушки жгутъ ему голову; все тѣло ноетъ; въ вискахъ стучитъ, и хочется плакать отъ безсилья.

Черные глаза Миши устремлены въ одну точку; губы плотно сжаты; брови слегка хмурятся, и что то горькое, почти старческое въ этомъ смугло-желтомъ болѣзненномъ личикѣ; глубокая не по годамъ дума и глубокая преждевременная скорбь въ темныхъ прекрасныхъ глазахъ.

-- О чемъ ты думаешь, Мишель? Куда смотришь? Что видишь?

Онъ не поворачиваетъ къ бабушкѣ головы, не отводитъ взгляда отъ бѣлаго потолка съ колеблющимися тѣнями.

-- Я смотрю, бабушка, туда, гдѣ скачутъ кони.

-- Кони, Мишель?

-- Вотъ конь несетъ меня по полю... онъ... какъ вѣтеръ... какъ вѣтеръ... а я не Мишель...

-- Кто же ты, дружокъ?

-- Я -- богатырь, бабушка! Нѣтъ, я -- рыцарь Генрихъ, и я спасу Мальвину...

Бабушка не противорѣчитъ, но грустно качаетъ головою. И чего не надѣлаютъ сказки! Ахъ, Мишель, Мишель, какъ страшно за него!

А ребенокъ смутно чувствуетъ, но не можетъ сказать, что онъ -- сталъ другой; страданія и неподвижность постели научили его думать, переживать маленькимъ сердцемъ то, о чемъ прежде ему не приходило въ голову. Онъ узналъ серьезное страданіе, о которомъ прежде не имѣлъ понятія, узналъ, что не всѣ его желанія исполнимы. И онъ повѣрилъ, что можетъ быть больно и той курицѣ, которую онъ когда то съ такою страстью подбивалъ камнемъ, той собакѣ, которую билъ плеткой, безсловесному слугѣ, который, молча выносилъ его пинки.

И, думая о своей боли, онъ говорилъ себѣ упрямо:

-- Я не буду плакать... Я не буду думать о томъ, что мнѣ больно... Я буду думать о другомъ...

И онъ сталъ думать о другомъ. Онъ сталъ думать о томъ, что слышалъ отъ дворовыхъ и бонны-нѣмки, и чудные образы стали летать надъ его головкой. И въ каждомъ пятнѣ свѣта и тѣни видѣлъ онъ картины...

Пришла весна; зацвѣли яблони; солнышко забѣгало яркими зайчиками по занавѣскамъ, и Мишу стали выносить въ цвѣтущій, благоуханный садъ. Онъ не могъ ходить; его ножки висѣли безсильно вдоль тѣла; на рукахъ обозначались косточки, и желтое восковое личико казалось безжизненнымъ.

Закрывъ глаза, Миша вдыхалъ пьяный весенній воздухъ, точно пилъ ароматъ весны, и слушалъ, какъ звонко заливаются вешнія пташки, какъ жужжатъ шмели въ цвѣтникѣ, слушалъ всплески веселъ на пруду. А когда онъ поднималъ глубокіе лучистые глаза въ бездонную синеву неба, въ легкихъ бѣлыхъ паутинкахъ облаковъ, распускавшихся волшебнымъ кружевомъ въ лазури, онъ видѣлъ воздушные замки и корабли, и крылья громадной птицы, которая несетъ на своей спинѣ прекрасную царевну, и стройную рать витязей, и снова себя, могучаго рыцаря на могучемъ конѣ.

Смутно чувствовалъ онъ, что послѣ этой болѣзни онъ сталъ старше, сталъ другимъ...

0x01 graphic

V.
Товарищи.

Мишѣ минуло уже десять лѣтъ. Онъ росъ плохо, долго не владѣлъ ногами, а когда поправился, онѣ остались у него навсегда кривыми.

По совѣту врачей, бабушка возила внука для укрѣпленія здоровья на Кавказъ лѣчиться сѣрными водами, потомъ возила еще во второй разъ, когда ему минуло десять лѣтъ.

Вторая поѣздка на Кавказъ оставила на Мишѣ глубокій слѣдъ. Могучія красоты природы, трепетныя ночи, жуткая строгость горныхъ громадъ,-- заставили сильнѣе забиться сердце ребенка. Здѣсь въ душѣ его рождались легенды, всплывали таинственные образы поэзіи будущаго вдохновеннаго пѣвца Кавказа; здѣсь, среди дикихъ красотъ Пятигорска увидѣлъ онъ свѣтлую мечту, которая потомъ всю жизнь нѣжной тѣнью жила въ его воспоминаніяхъ...

На Кавказѣ бабушка окружила Мишу большимъ обществомъ: были здѣсь и родственники, и гувернеры, и учителя, и сверстники. Онъ постоянно игралъ среди двоюродныхъ сестеръ и братьевъ и не видѣлъ дня.

Смутно помнилъ Миша, какъ разъ вошелъ въ комнату одной изъ двоюродныхъ сестеръ и засталъ ее играющей въ куклы съ подругой. Незнакомая девятилѣтняя дѣвочка обернула къ Мишѣ милое оживленное личико съ звѣздами ясныхъ голубыхъ глазъ, обрамленное свѣтлыми локонами, и ему показалось, что это -- неземное видѣніе, принцесса изъ далекой сказки "мамушки" Христины Осиповны, и ради этой принцессы онъ долженъ совершить какой то великій подвигъ, побѣдить темное, мрачное зло.

Миша смутился лицезрѣніемъ дивнаго видѣнія и, не смѣя заговорить, пустился въ постыдное бѣгство. И потомъ онъ продолжалъ испытывать тотъ же трепетный страхъ передъ своимъ кумиромъ, не рѣшаясь съ нимъ говорить, но за то съ момента встрѣчи комната, гдѣ онъ видѣлъ златокудрую дѣвочку и самъ Кавказъ -- мѣсто этой встрѣчи,-- стали казаться ему священными. И позднѣе, шестнадцатилѣтнимъ юношей, писалъ онъ въ своей черновой тетрадкѣ:

"Синія горы Кавказа, привѣтствую васъ! Вы взлелѣяли дѣтство мое; вы носили меня на своихъ одичалыхъ хребтахъ; облаками меня одѣвали; вы къ небу меня пріучили, и я съ той поры все мечтаю о васъ да небѣ".

Тихими свѣтлыми ночами онъ мечталъ о небѣ, о звѣздахъ, мечталъ и о маленькой дѣвочкѣ, съ глазами, большими и ясными, какъ синія звѣзды, о божественной мечтѣ души своей...

Шестнадцатилѣтнимъ юношей тосковалъ онъ о Кавказѣ и слагалъ печальные стихи;

Хотя я судьбой, на зарѣ моихъ дней,

О, южныя горы, отторгнутъ отъ васъ!

Чтобъ вѣчно ихъ помнить, тамъ надо быть разъ.

Какъ сладкую пѣсню отчизны моей

Люблю я Кавказъ.

Въ младенческихъ лѣтахъ я мать потерялъ,

Но мнилось, что въ розовый вечера часъ

Та степь повторяла мнѣ памятный гласъ.

За это люблю я вершины тѣхъ скалъ,

Люблю я Кавказъ.

Я счастливъ былъ съ вами, ущелія горъ!

Пять лѣтъ пронеслось, все тоскую по васъ.

Тамъ видѣлъ я пару божественныхъ глазъ.

И сердце лепечетъ, воспомня тотъ взоръ:

Люблю я Кавказъ.

Шумно было возвращеніе въ Тарханы; были здѣсь, кромѣ домашнихъ доктора, гувернера -- француза Кайе и Христины Осиповны еще нѣсколько семействъ родственниковъ.

Съ Кавказа Миша вернулся задумчивымъ, и задумчивость эта не покидала мальчика. Бабушка испугалась, собрала домашній совѣтъ и, послѣ долгаго обсужденія съ докторомъ, гувернеромъ и бонной, рѣшила, что Мишѣ необходимо общество сверстниковъ. Нужно было набрать это общество изъ родственниковъ и сосѣдей, а въ случаѣ надобности, пополнить дѣтьми дворовыхъ.

-- У тетки Мишиной, Лермонтовой, что за Пожогинымъ-Отрошкевичемъ, два сына, считала бабушка, -- Nicolas и Мишель, ничего, почтительные мальчики, Жожимъ у моей племянницы Машеньки Шанъ-Гирей, хоть и помоложе моего Мишеля, -- тоже воспитанный ребенокъ -- пожалуй, возьму погостить двухъ мальчиковъ Юрьевыхъ да двухъ княжатъ Максутовыхъ... А ты, Христина Осиповна, пораскинь-ка, матушка, умомъ, кто изъ дѣтей холопскихъ поскромнѣе, кого можно къ Мишелю для забавы взять, только-бы, спаси Боже, чему дурному его не научили! А ты, докторъ, батюшка, никакой не видишь у внука моего тайной болѣзни?

0x01 graphic

Левисъ качалъ головой:

-- Худосочіе... возможно... Я не велю ему давать много мяса, особенно весною; хорошо также, чтобы онъ ѣлъ по утрамъ черный хлѣбъ съ масломъ, а весною надо посыпать его зеленымъ крессъ-салатомъ...

-- Ну, и вели себѣ, и вели, пусть ѣстъ на здоровье черный хлѣбъ и крессъ-салатъ! Тебѣ и книги въ руки. Ахъ, какъ трудно воспитывать такого впечатлительнаго ребенка..

Она сдѣлала знакъ, и аудіенція была кончена; всѣ разбрелись по своимъ дѣламъ. Христина Осиповна ушла въ дѣловую разспрашивать, какія дѣти изъ дворовыхъ считаются самыми благонравными...

Прошла недѣля, другая, и мысль Елизаветы Алексѣевны была осуществлена. Миша ѣлъ каждое утро черный хлѣбъ съ масломъ и даже съ крессъ-салатомъ, вырощеннымъ на войлокѣ; осенняя глушь стараго сада наполнилась веселыми переливами дѣтскихъ голосовъ.

Въ длинной аллеѣ изъ акацій стоитъ мягкій полусвѣтъ. Порѣдѣвшія деревья шелестятъ таинственно и печально^ печально шелестятъ подъ ногами сухіе осенніе листья, и сладко пахнетъ запахомъ осени, -- прѣлой землею и прѣлыми листьями.

Порою за цѣпкой сѣтчатой зарослью мелькаютъ рубашки дворовыхъ ребятишекъ, мелькаютъ ноги въ лаптяхъ и замурзанныя мордочки, въ концѣ аллеи показываются четверо барчатъ. Всѣ они облечены въ фантастическія одежды,-- въ необыкновенныя бумажныя шляпы съ вороньими перьями и пѣтушиными хвостами, въ плащи изъ старыхъ мѣшковъ и занавѣсокъ, а въ деревянной тачкѣ свалены игрушки. Это -- товаръ. Играютъ въ "разбойниковъ".

"Купцы" медленно двигаются по дремучимъ лѣснымъ дебрямъ; разбойники выжидаютъ, и когда телѣжка съ грохотомъ приближается къ нимъ, съ дикими криками бросаются на барчатъ.

Впереди всѣхъ -- пламенный Миша; глаза его горятъ; онъ высоко поднимаетъ вверхъ прутъ и кричитъ товарищамъ:

-- Впередъ, братья! Ужли жъ мы побоимся дерзкихъ бродягъ? Ужли-жъ мы посрамимъ себя позорной трусостью?

Онъ въ новой зеленой курточкѣ и въ свѣжемъ воротничкѣ; лицомъ къ лицу столкнулся съ нимъ Степка, бывшій подпасокъ, въ неуклюжей, съ чужого плеча, посконной рубахѣ, простыхъ домотканныхъ штанахъ и огромныхъ лаптяхъ. А лицо его горитъ отвагою...

Степка выставляетъ кулаки, но вспоминаетъ о томъ, что мать ему строго-настрого наказывала во всемъ подчиняться баричамъ, опускаетъ руку и смотритъ исподлобья...

Мишѣ становится скучно; онъ перебѣгаетъ въ ряды враговъ и кричитъ:

-- Я тоже разбойникъ! Степка не умѣетъ быть атаманомъ!

Въ самый разгаръ игры, когда воротничокъ Миши изъ бѣлоснѣжнаго превращается въ сѣрый, а на курточкѣ его не достаетъ нѣсколькихъ пуговицъ,-- въ концѣ аллеи показывается monsieur Кайе, высокій французъ съ большимъ горбатымъ носомъ и печальнымъ взглядомъ темныхъ глазъ. Онъ кутается въ старый плащъ, подбитый мѣхомъ; ему холодно даже сегодня, въ этотъ ясный теплый день ранней осени. Онъ былъ благодаренъ тѣмъ, кто отнесся къ плѣнному врагу, какъ къ другу, и по своему даже любилъ эту "страну медвѣдей", гдѣ въ немъ видѣли человѣка съ чуткимъ сердцемъ и просвѣщеннымъ умомъ.

И питомца своего, капризнаго и болѣзненнаго Мишу, французъ любилъ; онъ подмѣтилъ въ этой дѣтской душѣ страданіе и старался расшевелить все доброе, что было въ нее заложено.

Увидѣвъ свалку, онъ, конечно, пришелъ въ ужасъ. Это хорошо -- развивать силу и ловкость, но зачѣмъ же такъ неизящно кататься по землѣ? И французъ кричалъ издали своимъ слабымъ голосомъ:

-- О, это неприлично для благовоспитанныхъ мальшиковъ! Мишель! Жожимъ! {Акимъ (Joachime),-- такъ звали троюроднаго брата Миши, Шанъ-Гирея.}

Дворовые ребятишки бросились вразсыпную. У барчатъ былъ самый плачевный видъ. Французъ горестно покачалъ головою.

-- Мальшики! Мальшики! пробовалъ онъ остановить ребятишекъ,-- я никому не скажу... О, не надо плакать, совсѣмъ не надо плакать! Идите себѣ тихо... у насъ чичасъ будетъ урокъ...

Но до урока, въ сущности, еще далеко: прежде необходимо было произвести ремонтъ въ одеждѣ питомцевъ:, нельзя же разстраивать бабушку и подводить ихъ подъ выговоръ.

Дѣти пробирались въ домъ за французомъ съ задняго крыльца. Христина Осиповна, добродушно журя, ремонтировала одежду мальчиковъ, а французъ думалъ о томъ, что игра въ разбойниковъ -- безобразная игра. Еслибы эти малыши маршировали передъ нимъ съ игрушечными ружьями за плечами и карабкались бы на пригорокъ, думая, что берутъ крѣпость,-- онъ бы ихъ понялъ; онъ и самъ когда то такъ игралъ въ своей милой далекой Франціи, гдѣ такъ славно свѣтитъ солнце и такой мягкій воздухъ...

На дворѣ показалась знакомая низкорослая фигура черномазаго бритаго человѣчка.

-- Грекъ! Кефалонецъ! крикнулъ Миша и юркнулъ подъ столъ въ то время, какъ Христина Осиповна пришивала ему послѣднюю пуговицу. За нимъ юркнули и его товарищи.

Этотъ черномазый человѣчекъ былъ въ Тарханахъ учителемъ греческаго языка. Онъ бѣжалъ когда-то изъ Греціи въ Россію, во время государственныхъ смутъ и волненій, предшествовавшихъ войнѣ за освобожденіе Греціи, и нашелъ пріютъ въ Россіи, какъ и другой учитель Миши -- Кайе.

Грекъ остановился у окна Христины Осиповны, держа на рукѣ мохнатую собачью шкуру съ мордой и лапами, и заглянулъ въ комнату.

-- Навѣрное, смотритъ! Фыркнулъ маленькій Акимъ Шанъ-Гирей.

-- Дѣти, дѣти, укоризненно шепталъ по французски Кайе,-- вѣдь у васъ -- урокъ греческаго языка, и учитель васъ ищетъ...

-- Молчите, monsieur, и вчера мы сбѣжали...

-- Придется пожаловаться на васъ бабушкѣ!

Журила нѣмка, едва сдерживая улыбку.-- Благовоспитанныя дѣти должны слушаться и должны умѣть говорить на всѣхъ языкахъ.

-- А по-китайски, мамушка? а по-индійски?

Нѣмка махнула рукой.

-- А развѣ по древнегречески говорятъ, мамушка?

-- Мы и вчера не занимались, сказалъ одинъ изъ Пожогиныхъ.

Дѣти притихли. Миша прошелестѣлъ чуть слышно, шопотомъ:

-- И бабушка насъ не наказала.

-- Накажетъ васъ когда нибудь бабушка, какъ же!

-- А ты, мамушка?

-- Ну, и я... Ахъ, mein Kind, развѣ я въ домѣ больше хозяйка, чѣмъ бабушка?

-- Ну, и пусть онъ себѣ таскаетъ своихъ дохлыхъ собакъ! рѣшилъ Миша.

И опять сдержанный смѣхъ.

Кефалонецъ постоялъ съ минуту, посмотрѣлъ сквозь стекло на улыбающуюся нѣмку и притворно-огорченнаго француза и отошелъ.

А дѣти вылѣзли изъ за стола и пошли за Кайе, упросивъ его устроить французскій урокъ прежде греческаго. Они дали торжественное обѣщаніе отыскать кефалонца и добросовѣстно заняться съ нимъ.

Дѣти сдержали слово, и въ этотъ день занимались греческимъ языкомъ. Едва ли то не былъ одинъ изъ послѣднихъ уроковъ кефалонца: бабушка увидѣла, что внукъ выказываетъ явную нелюбовь къ этому предмету, и уроки прекратились, какъ-то постепенно сойдя на нѣтъ.

Впрочемъ, прекращеніе занятій съ Мишей не отняло у кефалонца куска хлѣба: онъ продолжалъ жить въ Тарханахъ и получать въ маленькую комнатку возлѣ конторы обѣдъ, но вмѣсто уроковъ занялся выдѣлкой шкуръ палыхъ собакъ, которыхъ собирали для него крестьяне. Благодаря ему, въ этой мѣстности развилось скорняжье ремесло.

0x01 graphic

VI.
Французъ Кайе и Наполеонъ.

Миша сидѣлъ на полу своей комнаты, гдѣ онъ теперь спалъ вмѣстѣ съ Акимомъ Шанъ-Гиреемъ; рядомъ была комната француза-гувернера. Возлѣ Миши, въ самыхъ непринужденныхъ позахъ, расположились его маленькіе товарищи, гостившіе въ послѣднее время въ Тарханахъ: два брата Юрьевыхъ, два князя Максутовыхъ, два брата Пожогины-Отрошкевичи. Сдвинувъ тѣсно головы, мальчики заглядывали Мишѣ черезъ плечо, а Миша рисовалъ мѣломъ на сукнѣ, обтягивавшемъ полъ, цѣлыя картины. Онъ былъ центромъ вниманія товарищей, и это льстило его самолюбію; фантазія работала быстро, пламенно.

Мишѣ вспоминался Кавказъ, сестра бабушки -- мужественная старуха Екатерина Алексѣевна Хостатова, жившая въ своемъ имѣніи, по дорогѣ къ Владикавказу. Объ этой "Grande tante" ходили самые невѣроятные слухи. Имѣніе ея часто подвергалось нападеніямъ горцевъ, и Хостатова получила названіе "авангардной помѣщицы". Она такъ привыкла къ стычкамъ съ кавказцами, что продолжала спокойно спать во время ночныхъ переполоховъ, когда ей объявляли о набѣгѣ горцевъ.

Отъ смѣлой старухи маленькій Лермонтовъ впервые слышалъ разсказы о войнѣ, и эти разсказы, дѣйствуя на воображеніе мальчика, рождали въ немъ дѣтскую жажду подвиговъ. Онъ спалъ и видѣлъ сраженія, опасности, приключенія.

И теперь Мишѣ вспомнились разсказы Grande tante; онъ чертилъ мѣломъ на сукнѣ и торопливо объяснялъ:

-- Вотъ видите... здѣсь располагаются горцы... Засада... Здѣсь -- горы... Возлѣ этого ущелья -- пикетъ русскихъ... Вотъ лошади; скачутъ; видите? А здѣсь имѣніе бабушки -- "Шелковицы..." Я защищаю несчастную старушку... Они подожгли имѣнье, -- горцы подожгли... Я кидаюсь въ пламя и выношу старушку на рукахъ... Вотъ здѣсь, съ этой стороны, другая картина, уже въ "Шелковицахъ".

Миша рисуетъ хорошо для своихъ двѣнадцати лѣтъ, но, конечно, ему не справиться съ трудной задачей батальной картины; впрочемъ, дѣти великолѣпно понимаютъ другъ друга, и въ бѣлыхъ пятнахъ они видятъ именно то, чего хочетъ Миша; воображеніе имъ подсказываетъ пробѣлы; глаза ихъ блестятъ; голоса повышаются; они начинаютъ спорить объ исходѣ боя тамъ, за садомъ "Шелковицы..." Въ это время въ комнату тихо входитъ Кайе.

Онъ на минуту оставилъ этихъ живыхъ дѣтей, чтобы прочесть письмо съ родины, и задержался у себя возлѣ шифоньерки съ воспоминаніями, сохранившей нѣжный ароматъ прошлаго; и голова его вся полна давно ушедшими изъ жизни, но милыми для него образами.

Стоя на порогѣ, французъ качаетъ головой, и грустно улыбается. О чемъ спорятъ и кричатъ эти русскіе мальчики? И слушая ихъ споры, онъ думаетъ вслухъ:

-- Горцы? Чеченцы? Кавказъ? Горсточка дикарей поднялась изъ своихъ ущелій! Ха, ха! Это не то, что тамъ, при Аустерлицѣ, Іенѣ, при Ваграмѣ... Это не великая армія великаго Наполеона!

Желая немного подразнить гувернера, Миша говоритъ небрежно:

-- Наполеонъ! Но мои товарищи, monsieur, плохо знаютъ имя Наполеона.

На смугломъ лицѣ француза изображается почти ужасъ. Плохо знать имя Наполеона! Чему учились эти дѣти? Развѣ ихъ отцы не проливали кровь въ той войнѣ, въ которой онъ, бѣдный эльзасецъ Жанъ Кайе, рисковалъ жизнью за Наполеона?

Миша смотритъ лукаво. Ему именно и хотѣлось разбудить въ дорогомъ наставникѣ негодованіе; онъ хочетъ слышать отъ monsieur вдохновенное описаніе сраженій, хочетъ почувствовать пылкой душой, увидѣть могучій образъ маленькаго корсиканца-офицера, ставшаго императоромъ, мечтавшаго покорить весь міръ и разбившагося о собственное честолюбіе.

Кайе боготворитъ Наполеона и потому рисуетъ его окруженнымъ ореоломъ величія геніальности, высокаго героизма; онъ не видитъ его недостатковъ, не видитъ того постепеннаго развитія деспотизма, жажды власти, которое явилось у прежняго защитника свободы, равенства и братства; но все равно; Миша ничего не знаетъ объ этомъ превращеніи и слушаетъ жадно гувернера и любитъ слушать его восторженныя воспоминанія. А главное-прекрасно-трогательные разсказы Кайе о страданіяхъ Наполеона, о неудачахъ и униженіи того, кто умѣлъ себѣ подчинять сердца рубакъ его старой гвардіи. И душа маленькаго мечтателя трепещетъ сочувствіемъ, и ему хочется рыдать при воспоминаніяхъ о концѣ великаго честолюбца, при воспоминаніяхъ объ островѣ св. Елены, гдѣ онъ умеръ узникомъ чужой страны...

0x01 graphic

Въ эти минуты Миша забываетъ разсказы дворовыхъ о томъ, какъ горѣла Москва, палъ Смоленскъ, сколько зла и разрушенія сдѣлала война...

Французъ съ жалостью смотрѣлъ на мальчиковъ, почти не знавшихъ, по словамъ Миши, исторію его кумира.

-- Они плохо знали исторію императора! произнесъ онъ съ глубокою жалостью.

Кайе былъ блѣденъ; быстро откинувъ со лба сѣдѣющіе волосы, онъ сказалъ строго:

-- Идите, дѣти, за мной.

И первый переступилъ порогъ своей комнаты.

Въ этой комнатѣ вся простая, почти строгая обстановка говорила объ обожаемомъ героѣ. На столѣ стоялъ портретъ Наполеона; на стѣнѣ висѣлъ старый мундиръ съ обтрепанными обшлагами, пробитый пулей, съ оторванными пуговицами, такой, какимъ онъ былъ на бѣдномъ Кайе, когда его взяли въ плѣнъ. Рядомъ висѣла старая шпага; киверъ былъ потерянъ.

Осторожно поднявъ полу сюртука, Кайе молча показалъ на прострѣленное сукно.

-- Но вѣдь вашъ императоръ разорилъ нашу страну! запальчиво крикнулъ кто-то изъ мальчиковъ.

-- Что вы понимаете, дѣти, дѣти! горько вырвалось у француза,-- онъ въ вашей странѣ нашелъ себѣ гибель! Россія была ему могилою... Развѣ мы не умирали съ голоду, не падали отъ усталости; развѣ насъ не засыпало снѣгомъ и мы не тонули при переходѣ черезъ Березину? Развѣ тамъ, при Бородинѣ, императоръ Наполеонъ не плакалъ, а понимаете ли вы, что такое слезы на глазахъ могучаго орла? А понимаете ли вы, что такое -- заточеніе? Онъ умеръ узникомъ чужой страны, а я... я бы хотѣлъ тысячу разъ умереть за него!

Глаза Кайе горѣли; на рѣсницахъ дрожали слезы. Онъ подошелъ тихо къ шифоньеркѣ, открылъ ящикъ, отодвинулъ пачку писемъ, перевязанныхъ ленточкой, и дѣти увидѣли на днѣ ящика старыя орденскія ленты, обрывки знамени, спрятанные когда то раненымъ Кайе на груди, у сердца; на нихъ тускло блестѣли французскіе ордена...

Здѣсь была вся жизнь бѣднаго инвалида. По щекамъ француза медленно текли слезы...

Мальчики смущенно молчали, но у Миши глаза сдѣлались мягкими, влажными; ему хотѣлось съ порывомъ дѣтской ласки броситься на шею гувернеру.

Кайе шумно захлопнулъ ящикъ и направился къ полкѣ съ книгами. Онъ преподавалъ Мишѣ всѣ предметы на французскомъ языкѣ, но сегодня ему хотѣлось заняться сначала литературой. На корешкахъ книгъ сіяли отчетливыя надписи: "Расинъ", "Корнель", "Лафонтенъ", "Рабле"; за ними было еще нѣсколько томиковъ французской литературы. Послѣ нѣкотораго колебанія, Кайе вынулъ "Жизнеописанія Плутарха"; ему, очевидно, хотѣлось сегодня читать о жизни великихъ героевъ.

Monsieur Кайе не былъ хорошимъ педагогомъ, и занятія Миши шли вовсе не блестяще, но сегодня былъ урокъ особенный, вдохновенный урокъ.

А послѣ урока французъ сказалъ дѣтямъ со своею доброй мечтательной улыбкой:

-- Мундирчики почти готовы. Я самъ ихъ кроилъ; въ гардеробной madame Ремеръ отыскала старое сукно и все прочее... Завтра начнемъ игру.

Лицо его свѣтилось простодушной дѣтской радостью.

На другой день толпа дѣтей собралась на крутомъ берегу пруда. Дворовые ребятишки вмѣстѣ съ барчуками разгребали лопатами снѣгъ, а потомъ принялись лѣпить изъ него высокія стѣны крѣпости.

Кайе оживлено перебѣгалъ съ мѣста на мѣсто, и его оклики подбодряли ребятишекъ. Увлекшись своей ролью главнокомандующаго и инженера-строителя, онъ поминутно обращался по французски къ дворовымъ мальчикамъ. Ребятишки фыркали, а барчуки переводили слова гувернера. Оживленіе Кайе заразило даже чопорныхъ княжатъ Максутовыхъ, и они начали перебрасываться снѣжками... Миша улыбался и дулъ на покраснѣвшіе пальцы...

Крѣпость росла; французъ принесъ дѣтямъ самодѣльные мундирчики и шинельки. Раздѣлившись на русскихъ и французовъ, дѣти начали сраженіе.

Летѣли снѣжки-бомбы, разсыпались снѣжной пылью; дѣти карабкались на крѣпость, падали въ снѣгъ, старались снова добраться до снѣжныхъ стѣнъ, чтобы водрузить на нихъ игрушечное знамя.

Французъ былъ неузнаваемъ; онъ кричалъ, забывъ о морозномъ воздухѣ, котораго такъ боялся для своихъ легкихъ.

Миша почти всегда былъ Наполеономъ; но каждый разъ, когда игра дѣлалась особенно ожесточенной, мягкій голосъ Кайе останавливалъ мальчиковъ:

-- О, дѣти! Въ сраженіяхъ надо быть великодушными,-- надо щадить врага. Великодушіе и доброта -- непремѣнныя качества героя!

Играли много дней, пока не пришла масляница, а на масляницѣ солнце стало разрушать дѣтскую постройку... На берегу играть было слишкомъ скользко...

Но тогда нашлись и другія забавы: изъ талаго снѣга можно было лѣпить чудесныя фигуры, а лѣпить Миша былъ большимъ мастеромъ. Подъ его тонкими изящными пальцами вырастали колоссальныя человѣческія фигуры: жеманная дама съ перомъ въ фижмахъ; бабы съ коромыслами; старики съ длинными бородами; и вдругъ появилась гордая фигура Наполеона, котораго онъ хорошо зналъ по портретамъ.

Кайе съ благоговѣніемъ смотрѣлъ на статую своего кумира, и когда она стала таять, сердился на безжалостное солнце.

На масляницѣ въ Тарханахъ былъ большой кулачный бой. На плотинѣ пруда устроили заранѣе мѣста для зрителей, и Миша среди гостей смотрѣлъ на русскую народную потѣху, обычное развлеченіе въ жизни нашихъ предковъ. Кулачный бой былъ "стѣна на стѣну".

Съ утра на прудъ повалила шумная толпа. Тархановскіе крестьяне вызывали на бой сосѣднихъ крюковскихъ. Новые праздничные полушубки красивыми желтыми пятнами выдѣлялись на фонѣ льда, на пруду; бойцы строились "стѣнами", приберегая своихъ знаменитыхъ "кулачниковъ" на крайній случай, про запасъ.

Старики въ сторонѣ спорили объ исходѣ боя и отгоняли путавшихся подъ ногами ребятишекъ. Мелькали желтыя полушубки парней, разноцвѣтныя веселыя рукавицы: красныя, оранжевыя, зеленыя, синія, пестрыя; въ воздухѣ стоялъ гулъ голосовъ, прорывались яростные крики, шутки, хохотъ. Миша не спускалъ глазъ съ пруда.

-- Смотри, Мишель, Василій!

Миша обернулся и посмотрѣлъ туда, куда ему показывалъ Шанъ-Гирей.

Въ толпѣ онъ узналъ широкое улыбающееся лицо садовника Василія. И вдругъ это добродушное, безпечно удалое лицо стало напряженносвирѣпымъ; сжавъ кулаки, съ шапкой въ зубахъ, садовникъ бросился впередъ, какъ хорошій боецъ, на подмогу "тархановцамъ".

Все смѣшалось въ глазахъ у Миши; желтыя живыя пятна прыгали на льду, среди безсмысленныхъ воплей прорывались фразы:

-- Нешто съ бабкой-свинчаткой въ рукавицѣ бьются?

-- Обманщики! Безстыжіе!

Вдругъ Миша смертельно поблѣднѣлъ. Акимъ Шанъ-Гирей обернулся къ нему съ изумленіемъ, услышавъ всхлипыванія. Миша плакалъ, онъ, который не морщился, когда ему въ лицо летѣли комья жесткаго снѣга при взятіи крѣпости -- теперь плакалъ, какъ маленькая дѣвочка.

-- Мишель, что ты?

Но Миша не слушалъ товарища. Онъ соскочилъ съ мѣста и со всѣхъ ногъ бросился на ледъ.

Кулачный бой кончался; изъ свалки выбирались бойцы. На встрѣчу къ Мишѣ по льду побѣдоносно шелъ разметавшій стѣну крюковцевъ, садовникъ Василій. Онъ улыбался, вытирая рукою кровь, струившуюся изъ разсѣченной въ свалкѣ губы.

Миша бросился къ нему съ перекошеннымъ отъ страданія и жалости лицомъ и, рыдая, бормоталъ что то несвязное... За нимъ бѣжалъ Кайе.

-- Чувствительное сердце, ахъ, какое чувствительное сердце! ахали гости.

Василій сконфуженно улыбался и увѣрялъ, что ему вовсе не больно, Кайе обѣщалъ, что къ разсѣченной губѣ madame Ремеръ непремѣнно приложитъ компрессъ изъ арники...

Василію дали примочку, и исторія была забыта, тѣмъ болѣе, что вечеромъ въ Тархановскомъ домѣ былъ дѣтскій балъ. Всѣ окна искрились огнями, слуги бѣгали взадъ и впередъ, разнося угощеніе, а изъ залы неслась музыка доморощеннаго оркестра.

И Миша носился вмѣстѣ съ другими своими сверстниками, въ парѣ то съ кузиной, то съ сосѣдкой, а послѣ танцевъ зала превращена была въ театръ. Миша изображалъ въ живыхъ картинахъ амура и напряженно думалъ о томъ, чтобы не выронить гирлянду розъ, которую онъ держалъ надъ головой пастушки.

Гости улыбались и говорили:

-- Ахъ, какъ мило!

А бабушка повторяла съ умиленіемъ:

-- Какъ онъ милъ, нашъ Мишель, неправда-ли?

И она особенно нѣжно цѣловала Мишу, потому что ей разсказали о томъ, какое у него чувствительное сердце и какъ онъ плакалъ сегодня надъ разсѣченной губой Василія.

Кончился балъ; огни потухли и гости разъѣхались, оживленіе у всѣхъ въ Тарханахъ смѣнилось апатіей.

Задумчивость охватила подавленнаго яркими впечатлѣніями Мишу. Опять хотѣлось мечтать о подвигѣ, о красотѣ; опять въ душѣ роились неясные смутные образы. Разъ Миша сказалъ Шанъ-Гирею:

-- Знаешь, Екимъ, скоро я тебѣ покажу свой театръ. Онъ почти готовъ. Остается только сдѣлать еще нѣсколько куколъ. Вчера я, когда вы всѣ спали, докончилъ своего самаго главнаго актера... назвалъ его "Berquin"... {Berquin (Арнольдъ Беркенъ) -- французскій писатель, который пріобрѣлъ большую извѣстность своими сочиненіями для дѣтей и юношества. Род. въ Бордо въ 1749 г., ум. въ 1791 г. Во времена Лермонтова монологи изъ сочиненій этого писателя заучивались дѣтьми наизусть; дѣти очень любили Беркена.}

Шанъ-Гирей не удивился, что Миша далъ главному актеру имя любимаго дѣтскаго писателя.

-- Berquin -- моя любимая кукла, прибавилъ Миша серьезно,-- онъ будетъ играть лучше всѣхъ.

И нѣжно, съ любовью, развернулъ онъ бумагу. Акимъ увидѣлъ маленькаго тряпичнаго человѣчка съ восковой раскрашенной головкой, которую вылѣпилъ самъ Миша, съ дѣтскимъ личикомъ, на которомъ смѣшно топорщились усы изъ пакли.

-- Хорошъ мой Berquin?

-- Хорошъ!

Шанъ-Гирей искренно удивлялся многостороннимъ талантамъ Миши.

А Миша дѣловито говорилъ:

-- Сегодня же напишу тетенькѣ въ Москву, чтобы прислала "воски"; у меня очень мало осталось и, если придется еще прибавлять актеровъ, пожалуй, не хватитъ.

Вечеромъ Миша давалъ спектакль маріонетокъ. Среди размалеванныхъ картонныхъ кулисъ двигались его куклы и, конечно, между ними самымъ знаменитымъ актеромъ былъ "Berquin". Онъ всегда изображалъ героевъ. Порою онъ былъ похожъ на Наполеона и гордо страдалъ, заточенный въ темницѣ;-- порою вырывалъ красавицу изъ пасти дракона:, порою былъ великодушнымъ и удалымъ волжскимъ разбойникомъ, но еще чаще -- горцемъ кавказскихъ высотъ.

Маленькіе зрители не спускали глазъ съ маріонетокъ; сзади толпились, охая и ахая, дворовые... Но Мишѣ всего важнѣе было мнѣніе милаго Кайе, который сидѣлъ тутъ же въ креслѣ.

-- Monsieur, monsieur... Berquin... Monsieur, что съ вами?

Только теперь, при свѣтѣ сальныхъ огарковъ, Миша увидалъ, какъ осунулось и поблѣднѣло лицо француза, а подъ глазами легли широкія темныя тѣни. Глаза его были закрыты; онъ, видимо, дремалъ...

-- Monsieur... вы спите... я... Berquin играетъ плохо?

Французъ сконфуженно улыбался.

-- О, нѣтъ, мой мальчикъ, и ты, и твой Berquin -- хороши. Ты не сердись на своего учителя: онъ почему то сегодня очень усталъ... очень усталъ...

Кайе сталъ теперь уставать все чаще и чаще, уставать и зябнуть, и когда солнце сильнѣе пригрѣвало, выходилъ въ садъ, садился на солнцепекъ, какъ самый дряхлый старикъ, кашляя и дрожа всѣмъ тѣломъ, и кутался плотнѣе въ мѣха.

А у Миши весна развивала жажду творчества. Онъ лѣпилъ часами, давая широкій просторъ своей фантазіи, уже не только фигурки для театра, но и статуэтки, и цѣлыя восковыя группы. Конечно, большая часть этихъ скульптурныхъ произведеній была героическаго содержанія.

Стоялъ яркій лѣтній день; жара свалила и, пользуясь прохладой, Миша кончалъ восковую группу въ саду. Кончивъ, онъ опрометью бросился отыскивать гувернера. По всему дому раздавался взволнованный голосъ мальчика:

-- Monsieur Кайе! Monsieur! Monsieur!

Миша нашелъ француза на ступенькахъ террасы, какъ всегда, на солнцепекѣ. Онъ дремалъ.

-- Я кончилъ, monsieur, посмотрите!

Эльзасецъ, съ трудомъ передвигая ноги, пошелъ за мальчикомъ и сталъ внимательно разглядывать плоды дѣтскаго творчества.

-- Что это, Мишель?

-- Это -- "Спасеніе жизни Александра Великаго Клитомъ при переходѣ черезъ Граникъ".

-- Искусно, искусно, дитя мое... Слоны и колесницы... великолѣпно... Ты удачно придумалъ украсить ихъ бусами, стеклярусомъ и фольгою... Тебѣ, конечно, можно будетъ продолжать лѣпить и въ Москвѣ...

-- Въ Москвѣ, monsieur?

-- Въ Москвѣ, Мишель. Бабушка, раздумывая о твоемъ воспитаніи, хочетъ тебя увезти въ Москву. Я думаю, это будетъ даже нынѣшней зимою...

-- Отчего вы такъ печально объ этомъ говорите, monsieur? Вѣроятно, Вамъ очень не хочется въ Москву?

Французъ слабо улыбнулся.

-- Нѣтъ, дорогой мой, теперь мнѣ все равно...

Миша пристально посмотрѣлъ на Кайе, и сердце его сжалось: онъ ясно увидѣлъ, что учитель серьезно боленъ...

0x01 graphic

VII.
Стихи, мечты о героизмѣ, Жандро и Франція.

Предположенія Кайе оправдались; Елизавета Александровна въ томъ же году собралась въ Москву. Ѣхали "на долгихъ" безконечною вереницею громоздкихъ каретъ, запряженныхъ шестерикомъ, крытыми возками съ огромными "вожами",-- особыми укладками для вещей поверхъ возка. На телѣгахъ слѣдовала безчисленная челядь: дворецкій, повара, горничныя, лакеи, мальчики, казачки, дѣвушки для побѣгушекъ, портные, портнихи, кучера, конюхи. Не поѣхала только одна Христина Осиповна: ее, больную, отослали на кавказскія воды. На Поварской улицѣ въ Москвѣ для Елизаветы Алексѣевны была заранѣе нанята родственниками обширная квартира.

На Поварскую своенравная барыня перенесла всѣ тархановскіе обычаи и порядки, и скоро получила въ Москвѣ прозвище властной "Марѳы Посадницы". Зорко слѣдила она, чтобы, спаси Богъ, Юрій Петровичъ не увезъ ребенка, т. е. Мишу, пользуясь своими правами отца и, хотя передъ отъѣздомъ и отпустила мальчика погостить въ Кропотовку, но ненадолго, а Юрію Петровичу на всякій случай разъяснила внушительно, что на Мишу она тратила ежегодно 10,000 ассигнаціями, чего, конечно, не можетъ тратить отецъ.

Въ Москвѣ на первыхъ же порахъ собрался семейный совѣтъ изъ многочисленныхъ бабушекъ, тетушекъ, дядюшекъ, двоюродныхъ братьевъ и сестеръ и стали они обсуждать, какъ учить Мишу. Судили, рядили, искали учебнаго заведенія, достойнаго способностей мальчика и знатнаго рода его бабушки. Наконецъ, остановились на "Благородномъ университетскомъ пансіонѣ", который помѣщается на Тверской. Пансіонъ этотъ былъ на хорошемъ счету среди московскаго дворянства; онъ выпустилъ изъ своихъ стѣнъ уже немало замѣчательныхъ людей, писателей: Фонвизина, Жуковскаго, Грибоѣдова, князя Одоевскаго, Ал. Ив. Тургенева, братьевъ Милютиныхъ. Мишу записали полупансіонеромъ.

-- Ты, батюшка, слушай меня, говорила Елизавета Алексѣевна инспектору пансіона профессору московскаго университета Павлову, -- никакихъ разговоровъ не можетъ быть, чтобы Мишель у васъ жилъ. Виданное ли дѣло, ребенку съ такимъ слабымъ здоровьемъ да жить безъ домашняго ухода? Гдѣ тебѣ за дѣтьми усмотрѣть? У тебя ихъ триста человѣкъ! И дѣти то бываютъ разныя: одинъ благовоспитанный, а другой, глядишь, ни стать, ни сѣсть не умѣетъ. А чтобы подготовить Мишеля, пошли къ намъ учителя Зиновьева; родственники мои Мещериновы мнѣ его рекомендовали.

И, не давъ сказать ни слова растерявшемуся профессору, "Марѳа Посадница" величественно выплыла изъ профессорской пріемной, слегка постукивая тростью.

Зиновьевъ явился на слѣдующій же день передъ зоркія очи старой барыни; Миша ему понравился; и онъ понравился Мишѣ съ бабушкой своимъ молодымъ открытымъ лицомъ. Въ тотъ же день рѣшено было готовить Мишу къ вступительному экзамену.

Въ разгаръ ученья было получено съ Кавказа письмо о смерти старушки Ремеръ. Миша пожалѣлъ искренно воспитательницу, поплакалъ, но жизнь брала свое, работа не ждала, а за работой легче забываются горести...

Зиновьеву было легко заниматься со своимъ новымъ питомцемъ; Миша учился, играя, и особенные успѣхи оказывалъ въ русскомъ языкѣ и латыни, преподавателемъ которыхъ былъ Зиновьевъ въ пансіонѣ. Зиновьевъ обращалъ вниманіе больше на литературу древнихъ и, читая лирическихъ авторовъ, умѣлъ заинтересовывать ими учениковъ.

И бабушка была довольна преподавателемъ.

-- Я хочу сдѣлать изъ Мишеля настоящаго образованнаго свѣтскаго молодого человѣка, говорила она безпрестанно,-- пусть учится, пусть больше учится: это цѣнится въ обществѣ.

Миша занимался усердно, но не однѣ науки привлекали его: то, чего не сумѣлъ сдѣлать Кайе, сдѣлалъ Зиновьевъ, а еще больше сдѣлала сама жизнь. Миша, который въ Тарханахъ равнодушно смотрѣлъ на полку французскихъ книгъ, теперь читалъ запоемъ, хоть и безтолково, что попадется подъ руку.

Бѣдняга Кайе съ переѣздомъ въ Москву сталъ сильно прихварывать. Въ холодные дни онъ садился гдѣ нибудь въ уголку, ближе къ синей кафельной печкѣ, научился даже у старыхъ слугъ грѣться, примостившись на лежанкѣ. Слуги любили его и часто говорили между собою:

-- А мусью то все на печкѣ; видно, скоро ему пардону просить придется; значится, капутъ приходитъ, курносая близко... Жалко болѣзнаго; хоть и хранцъ, а добрый человѣкъ, что и говорить.

Французъ уже не спорилъ съ пѣною у рта, когда Миша заводилъ рѣчь при дворовыхъ о двѣнадцатомъ годѣ и пробовалъ дразнить его. Онъ слушалъ молча разсказы стариковъ, проклинавшихъ тяжелую годину бѣдствій, когда, наканунѣ страшнаго Бородинскаго боя они одѣвались въ чистыя бѣлыя рубахи, готовясь къ смерти.

Обыкновенно Кайе въ такихъ случаяхъ вяло и грустно говорилъ:

-- А императоръ плакалъ... О, этотъ Бородинскій бой!

На глазахъ у него были слезы.

И случилось такъ, что Миша пересталъ его дразнить... Ему дѣлалось жалко этого стараго ребенка со слезами на глазахъ...

Но Миша часто и забывалъ о наставникѣ, уйдя съ головою въ книги и мечтая о новой невѣдомой жизни. А тотъ угасалъ и умеръ тихо, точно заснулъ, свернувшись гдѣ то калачикомъ въ уголкѣ лежанки, и схороненъ былъ на чужой землѣ, подъ холоднымъ русскимъ небомъ.

О немъ вспоминали съ добрымъ чувствомъ всѣ въ домѣ Арсеньевой.

Мишѣ взяли новаго гувернера, ученаго Леви; ученый и строгій Леви былъ полною противоположностью мягкому Кайе; сухой формалистъ, онъ не могъ внушить Мишѣ привязанности къ себѣ, но за то заинтересовалъ его нѣмецкою литературою.

Отдаляясь отъ гувернера, Миша всѣ свои досуги отдавалъ мечтамъ и думамъ. Онъ былъ одинокъ; даже Акима Шанъ-Гирея, товарища его тарханскихъ проказъ, не было съ нимъ въ Москвѣ,-- Акимъ оставался съ матерью въ имѣніи Апалихѣ.

Елизавета Алексѣевна жила широко. Въ Москвѣ, какъ и въ Тарханахъ, у нея бывалъ цѣлый домъ родственниковъ, и среди нихъ немало сверстниковъ Миши:, но Миша съ ними какъ то не сходился. Общество дѣтей, имѣвшее смыслъ на деревенскомъ привольѣ, въ городѣ казалось скучнымъ. Тѣ же самые мальчики, которые въ Тарханахъ бились снѣжками на льду, въ парадныхъ комнатахъ московской квартиры казались чопорными, и съ ними не о чемъ было говорить. И Миша за это время сильно переросъ ихъ: вопросы, мучившіе его, были имъ не доступны.

Его терзали теперь новые вопросы. Онъ думалъ о бѣдномъ покойномъ Кайе и о могучемъ образѣ великаго честолюбца Наполеона, казавшемся ему такимъ яркимъ и прекраснымъ; онъ думалъ и о бѣлыхъ рубахахъ ратниковъ, готовящихся къ смерти, и душа его не могла постигнуть, кого онъ, русскій мальчикъ, долженъ былъ винить за разореніе родимой страны, за кровь и ужасы двѣнадцатаго года. Останавливаясь передъ черной бронзовой статуэткой Наполеона на столбикѣ, смотрѣлъ онъ на его пасмурное чело, выглядывавшее изъ подъ надвинутой шляпы, на сложенныя на груди руки и думалъ недѣтскія думы.

Онъ думалъ объ отношеніяхъ народа къ властелинамъ, объ идеяхъ, затронутыхъ великой французской революціей, объ идеяхъ равенства, братства, свободы,-- бывшихъ въ то время общеизвѣстными на Западѣ,-- думалъ часто и о бѣдной своей родинѣ, полной застоя и невѣжества, со своимъ раболѣпствомъ, крѣпостнымъ правомъ и безправіемъ темной массьц и смутно, безсознательно чувствовалъ онъ всю затхлость окружающей атмосферы. Властолюбіе бабушки, рабскую угодливость челяди, все это онъ сравнивалъ со свободными формами иной жизни на западѣ, и чуткая душа его болѣзненно ныла...

Немного позднѣе онъ выливалъ въ стихотвореніи "Жалоба турка" свою печаль о родинѣ.

...Гдѣ являются порой

Умы холодные и твердые, какъ камень,

Но мощь ихъ давится безвременной тоской,

И рано гаснетъ въ нихъ добра спокойный пламень.

Тамъ рано жизнь тяжка бываетъ для людей,

Тамъ за успѣхами несется укоризна,

Тамъ стонетъ человѣкъ отъ рабства и цѣпей...

Другъ, этотъ край -- моя отчизна!

Душа Миши росла, но силамъ некуда было войти. Умъ его, въ сущности, съ дѣтства былъ предоставленъ самому себѣ. Ненормальная семейная жизнь, ненормальное воспитаніе, баловство, холопская угодливость крѣпостныхъ и крайняя болѣзненность въ раннемъ дѣтствѣ,-- все это создало такой раздвоенный, мрачный характеръ, который позднѣе сдѣлалъ несчастнымъ юношу Лермонтова.

Онъ не могъ любить безъ разсужденія бабушку, разлучавшую его съ отцомъ и унижавшую послѣдняго; онъ презиралъ родственниковъ и знакомыхъ, которыя, трепеща передъ властной старухой, исполняли ея прихоти, и чувствовалъ себя страшно одинокимъ.

Гордаго по натурѣ мальчика озлобляло пренебреженіе окружающихъ къ бѣдному и незнатному роду отца, а слѣдовательно и его самого. И онъ замкнулся въ себѣ. А яркая фантазія давала широкое поле для мечтаній о героизмѣ и подвигахъ.

Миша читалъ безъ разбора, останавливаясь на томъ, что больше всего подходило къ его внутреннему міру; рано сталъ заносить въ альбомъ матери наброски волновавшихъ его картинъ, читалъ дневникъ матери, думалъ о судьбѣ ея, и, какъ будто продолжая бесѣду съ нею, писалъ о ней въ черновыхъ тетрадяхъ...

Образы, картины, чудныя музыкальныя строфы носились роемъ въ его душѣ и онъ передавалъ бумагѣ то, чего не въ силахъ сказать людямъ. Рядомъ съ этимъ у юнаго поэта росла потребность исключительнаго вниманія къ себѣ, потребность постоянно копаться въ самомъ себѣ, носиться съ самимъ собою. А бабушка безсознательно развивала эту черту: она старалась воздвигнуть между Мишей и окружающимъ міромъ китайскую стѣну, огородить внука отъ вредныхъ, по ея мнѣнію, вліяній товарищей изъ иного круга, которые могли привить къ мальчику "Богъ знаетъ какія манеры, мысли и вкусы и испортить его въ конецъ". И Миша оставался внѣ жизни, обитая въ какомъ то замкнутомъ кругѣ, подъ стекляннымъ колпакомъ бабушки.

Леви не понравился въ домѣ Арсеньевой; ему скоро отказали, а на его мѣсто былъ взятъ французъ Жандро. Потомъ бабушка вспомнила о маленькомъ Акимѣ Шанъ-Гиреѣ, съ которымъ Миша такъ ладилъ въ Тарханахъ, и выписала его въ Москву изъ Апалихи.

Пріѣхавшій Акимъ не узналъ Мишу; Миша выросъ, возмужалъ, и въ углахъ его губъ, слегка насмѣшливо улыбающихся, залегли чуть примѣтныя складочки горечи.

Онъ засталъ Мишу въ его комнатѣ, на полу, надъ грудою книгъ; на минуту прежняя дѣтская улыбка озарила лицо Миши:, вспомнились Тарханы, съ ихъ играми, проказами; вспомнились и всѣ тѣ милыя лица, которыхъ уже не было на землѣ...

Мальчики обнялись.

-- Книги, сказалъ Шанъ-Гирей шутливо,-- ты скоро станешь совсѣмъ ученымъ, Мишель.

И онъ искалъ между маленькими томиками знакомое всѣмъ дѣтямъ милое имя "Berquin", но его здѣсь не было. Миша давно пересталъ читать его... Акимъ перебиралъ книги и читалъ вслухъ заглавія:

-- Ломоносовъ... Державинъ... Дмитріевъ... Озеровъ, Батюшковъ, Крыловъ... Боже мой, и еще, погоди: Жуковскій, Козловъ, Пушкинъ...

Почти всѣ эти имена были незнакомы Шанъ-Гирею. Онъ смотрѣлъ на Мишу съ уваженіемъ. А Миша говорилъ, какъ прежде, радостно смѣясь:

-- Разскажи про Тарханы, про Апалиху, про тетеньку, про всѣхъ своихъ...

Акимъ подробно разсказывалъ, а когда окончилъ, Миша сказалъ серьезно:

-- А знаешь, я вѣдь теперь пишу стихи.

-- Стихи? со страхомъ повторилъ Акимъ.

-- Ну, да, стихи. Хочешь, я прочту тебѣ мои стансы? {Родъ поэзіи.}

Акимъ смотрѣлъ на него съ восхищеніемъ. Какія мудреныя слова онъ научился говорить здѣсь, въ Москвѣ! Но онъ не рѣшился спросить у товарища, что такое стансы, и молча наклонилъ голову, приготовляясь слушать.

Миша сталъ читать Акиму свои стихи, посвященные какой то безымянной красавицѣ.

Въ разгаръ чтенія въ комнату вошелъ гувернеръ, Жандро. Онъ не былъ похожъ на бѣднаго восторженнаго monsieur Кайе. У него была представительная фигура, осанка, полная достоинства, важныя и непринужденныя манеры и изящество въ каждомъ движеніи. И благообразное его лицо, окруженное сѣдинами, было важно, и говорилъ онъ медленно, не торопясь, съ оттѣнкомъ нѣкоторой снисходительности къ людямъ.

-- Насталъ часъ гулянья, Мишель, сказалъ Жандро, здороваясь съ Акимомъ:-- Скорѣе, мой другъ:, я люблю во всемъ порядокъ,-- я иду за одеждой.

-- У насъ все по часамъ, говорилъ Миша,-- не то, что при бѣдномъ Кайе. Но онъ, Жандро, хорошій. Онъ -- эмигрантъ и, еслибы ты зналъ, какія онъ мнѣ разсказываетъ вещи! Я готовъ, monsieur, я готовъ...

-- Да, да, идемте. У насъ весь день занятъ, говорилъ возвратившійся Жандро,-- кромѣ моихъ уроковъ и уроковъ monsieur Зиновьева вы еще должны играть на фортепіано и скрипкѣ, Мишель, а досуги...

-- Досуги, monsieur?

-- Досуги, Мишель, для разсказовъ.

Онъ переглянулся съ Мишей, и въ глазахъ его вспыхнулъ странный огонекъ...

Вечеромъ настали часы досуга. Былъ ясный осенній вечеръ, какъ тогда, въ Тарханахъ, когда играли въ "Разбойниковъ". Не было только милаго стараго сада съ заглохшими дорожками. Открыли окно. Жандро сидѣлъ возлѣ мальчиковъ у окна въ темной комнатѣ, слабо озаренной падавшемъ изъ сосѣдней столовой свѣтомъ лампы. Часы медленно били.

-- Сейчасъ начнетъ разсказывать, шепнулъ Миша Акиму.

-- Скоро я буду разсказывать только по праздникамъ, отозвался Жандро, точно угадывая мысли Миши,-- вѣдь вы поступаете въ пансіонъ.

Онъ помолчалъ и началъ красивымъ голосомъ, немного съ паѳосомъ, какъ актеръ, разсказъ о своемъ прошломъ, перенося Мишу на страшныя, кровавыя страницы исторіи Франціи. Жандро рисовалъ дни революціи, когда по улицамъ брела обезумѣвшая отъ ярости толпа, доведенная до возстанія гнетомъ высшей аристократіи; онъ разсказывалъ о знатныхъ графиняхъ, искавшихъ спасенія отъ мести толпы въ погребахъ и заброшенныхъ хижинахъ, о бѣгствѣ блестящихъ маркизовъ и герцоговъ, искавшихъ пріюта на чужбинѣ. Нѣтъ, бѣдный Кайе не умѣлъ такъ красиво разсказывать!

-- Онъ самъ -- сынъ маркиза, шепнулъ Акиму Мишель.

Жандро услышалъ.

-- Да, да, я сынъ погибшаго маркиза и пришелъ въ Россію "поощрять науки".

-- А что вы знаете про Наполеона? спросилъ Акимъ робко.

-- Про Наполеона, бродягу, похитителя престола, ничтожнаго корсиканца, котораго сгубили собственныя козни? Я могу разсказывать только про законныхъ, вѣнчанныхъ владыкъ!

-- Слушай, слушай... шепталъ Миша, крѣпче сжимая руку Акима.

Передъ слушателями развертывался актъ міровой трагедіи. Король Людовикъ XVI былъ казненъ на гильотинѣ, павъ жертвою народной мести за вѣка гнета и безправія. Народъ грозно поднялся на своихъ притѣснителей, и на ряду съ головами аристократовъ подъ ножемъ гильотины упала голова монарха.

Жандро молчалъ о томъ, какъ народъ, стремясь уничтожить всякіе слѣды ненавистнаго строя, поднялъ кровавое знамя казней, чтобы создать новое царство, царство равенства, братства, свободы, и эти три слова стали великой идеей на землѣ.

Жандро не говорилъ и о томъ, какимъ путемъ страданія дошелъ народъ до кровавой расправы, какъ Наполеонъ Бонапартъ, сдѣлавшись консуломъ Франціи, шелъ во главѣ свободнаго народа повѣдать всему міру великую идею своего времени, а отважное войско было готово умереть за своего полубога. Ненасытное честолюбіе погубило Наполеона. Вмѣстѣ съ вѣнцомъ монарха онъ получилъ неограниченную власть, дерзко попралъ идеи вѣка и забылъ о той свободѣ, ради которой было принесено такъ много кровавыхъ жертвъ.

Но не эта, конечно, сторона отталкивала аристократа Жандро отъ Наполеона: въ его глазахъ онъ былъ выскочкой, смѣнившимъ "прирожденнаго" короля. И за это онъ его ненавидѣлъ.

Другой образъ монарха жилъ въ его душѣ и заставлялъ трепетать болью и негодованіемъ его сердце. Онъ разсказывалъ мальчикамъ объ арестѣ и казни короля Людовика XVI, вызывая слезы жалости на глазахъ дѣтей, какъ прежде вызывалъ такія же слезы Кайе своими разсказами о судьбѣ Наполеона. Это были слезы сочувствія ко всему страдающему. Но еще большую жалость и сочувствіе вызывалъ Жандро къ поэту Андре Шенье {Андре Шенье род. въ 1762 г.; умеръ въ 1794 г.}, голова котораго скатилась на гильотинѣ въ этотъ же періодъ... Пылкій и увлекающійся поэтъ сначала присоединился къ партіи свободы, но потомъ защищалъ короля, написалъ воззваніе къ народу въ пользу послѣдняго и былъ гильотинированъ...

Лунные лучи, серебряно-голубые и мягкіе, скользили нѣжно по старинной мебели Екатерининскихъ временъ съ легкими выгнутыми ножками; слабо поблескивала позолота штофныхъ креселъ и маленькіе амуры на пузатыхъ шкаликахъ; въ высокомъ трюмо сіялъ длинный лунный лучъ, отражаясь колеблющейся призрачной тѣнью на паркетѣ; и въ этомъ таинственномъ свѣтѣ оживали призраки прошлаго; вставалъ образъ молодого поэта съ блѣднымъ лицомъ; вотъ онъ въ тюрьмѣ, исхудалый, измученный, склонился надъ листомъ и пишетъ, пишетъ... Черезъ нѣсколько часовъ его красивая голова упадетъ на помостъ гильотины, но передъ смертью онъ хочетъ высказаться; его сердце слишкомъ полно; голова горитъ... И здѣсь, подъ сводами душной темницы, онъ создаетъ одну изъ лучшихъ своихъ элегій...

И видитъ Миша потомъ его же на эшафотѣ, молчаливаго, гордаго и печальнаго...

Голова Миши горитъ; мысли путаются, и онъ не знаетъ, во что ему вѣрить, кому сочувствовать; блѣдныя тѣни прошлаго овладѣваютъ его душою; они слишкомъ живописно-героичны и одинаково полны страданія... Полный восхищенія передъ героизмомъ, мальчикъ не знаетъ, преклоняться ли ему передъ людьми, которыя требуютъ у жизни справедливости, восхищаться ли гордой гибелью Наполеона, или плакать надъ страданіями изящныхъ деспотовъ, головы которыхъ скатились на гильотинѣ...

А эмигрантъ Жандро, сынъ ли маркиза, или самозванецъ, таинственно и грустно улыбался...

0x01 graphic

VIII.
Университетскій пансіонъ.

Жизнь какъ то странно отнимала у Миши все, что онъ любилъ; вскорѣ по переѣздѣ на новую квартиру на Большую Молчановку заболѣлъ и умеръ monsieur Жандро. Миша искренно жалѣлъ объ этомъ чопорномъ и напыщенномъ сынѣ маркиза, умѣвшимъ вызывать въ душѣ его яркія картины...

Вмѣсто Жандро въ домѣ Арсеньевой появился спокойный, холодный и уравновѣшенный англичанинъ мистеръ Виндсонъ съ женою, русской, но такой же выдержанной, какъ мужъ. У нихъ были дѣти. Вся семья поселилась въ нѣсколькихъ отведенныхъ имъ комнатахъ, вблизи отъ комнаты Миши.

Виндсонъ внесъ въ жизнь Миши порядокъ, дѣлая попытки бороться съ его болѣзненной мечтательностью, но трудно было сломить то, что развивалось въ Мишѣ съ ранняго дѣтства.

Бабушка, вздыхая, говорила, что ни одному гувернеру не платила она такъ дорого, какъ Виндсону и, правда, 3000 р. въ годъ -- было жалованье очень большое для того времени.

И вотъ насталъ день поступленія Миши въ пансіонъ. Мальчикъ долго помнилъ смутное, сбивчивое впечатлѣніе этого дня: гулъ голосовъ, десятки устремленныхъ на него съ любопытствомъ дѣтскихъ глазъ, учителей, урокъ за урокомъ, и среди незнакомыхъ лицъ милое, близкое лицо воспитателя Алексѣя Зиновьевича Зиновьева, "кліентомъ" котораго, по принятому въ пансіонѣ выраженію, Лермонтовъ долженъ былъ оставаться до самаго окончанія курса.

Въ первое время Зиновьевъ былъ единственнымъ человѣкомъ, съ которымъ разговаривалъ Миша. Замкнутый и молчаливо-мечтательный мальчикъ держался особнякомъ въ средѣ сверстниковъ. Пансіонеры были чужды ему своимъ шумомъ и играми.

Мишѣ казалось, что онъ уже пережилъ время дѣтскихъ забавъ и беззаботнаго веселья. Наружность его тоже не привлекала товарищей: онъ былъ маленькаго роста, съ болѣзненно желтымъ лицомъ и большими глазами, черными и мрачными. О немъ говорили, какъ о гордецѣ, и при первомъ же столкновеніи оказалось, что онъ очень обидчивъ. Заботы бабушки еще болѣе ухудшили положеніе Миши: скоро всѣмъ въ пансіонѣ стало извѣстно, что она строго на-строго запретила внуку сходиться съ дѣтьми, семьи которыхъ были ниже его по общественному положенію. И никто не зналъ, какая буря была въ душѣ этого замкнутаго мальчика съ гордо поднятой головою и насмѣшливой улыбкой, какъ часто болѣло маленькое одинокое сердце, ища ласки и сочувствія. И несимпатичный подростокъ оставался одинокимъ, какъ будто отверженнымъ...

0x01 graphic

Миша оживлялся только во время уроковъ нѣкоторыхъ любимыхъ преподавателей, слушалъ съ радостью и разборъ древнихъ авторовъ Зиновьева.

Любилъ Миша также уроки физики инспектора Михаила Григорьевича Павлова, рисованія -- Александра Степановича Солонецкаго и словесности въ старшихъ классахъ Дмитрія Матвѣевича Перевошикова, а также поэта Алексѣя Ѳедоровича Мерзлякова {Авторъ извѣстной пѣсни "Среди долины ровныя".}. Особенно увлекался Миша послѣднимъ преподавателемъ, превратившимъ свои уроки въ настоящій праздникъ.

Въ свободное время ученики устраивали маленькіе литературные вечера и издавали товарищескій рукописный журналъ "Утренняя Заря". Конечно, сотрудникомъ этого школьнаго журнала былъ и Миша Лермонтовъ. Въ "Утренней Зарѣ" онъ помѣстилъ свою поэму "Индіанку", которая до насъ не дошла потому, что онъ ее сжегъ.

Литература примиряла школьниковъ съ угрюмымъ товарищемъ; онъ писалъ за одноклассниковъ сочиненія, исполнялъ всевозможныя классныя работы.

Учился Миша хорошо, что видно изъ отчета о "вывѣскахъ пансіонской премудрости", какъ называли въ пансіонѣ вѣдомости балловъ; посылая эту "вывѣску" изъ четвертаго класса своей теткѣ Шанъ-Гирей, Лермонтовъ сообщаетъ, что его "произвели вторымъ ученикомъ".

Бабушка радовалась успѣхамъ внука, но продолжала портить ему отношенія съ товарищами.

Случалось, что пансіонеры соберутся вечеромъ у Миши, и вдругъ послышится знакомое постукиваніе трости въ сосѣдней комнатѣ; оживленные споры мигомъ замолкаютъ; двери какъ будто случайно распахиваются, и на порогѣ появляется черная фигура съ проницательнымъ взглядомъ строгихъ глазъ; едва отвѣтивъ на поклоны мальчиковъ, старуха посмотритъ такъ зорко, такъ уничтожающе на сконфуженныхъ школьниковъ, что тѣ сразу съеживаются.

-- А уроки всѣ готовы? скажетъ бабушка,-- смотрите, какъ бы это чтеніе не принесло вреда занятіямъ. И потомъ: нехорошо то, что вы между собою говорите по-русски.

И уйдетъ, спугнувъ дѣтей.

-- Пора домой, скажетъ кто-нибудь изъ мальчиковъ, поднимаясь.

За нимъ поднимаются остальные.

-- Когда же соберемся еще? упавшимъ голосомъ спрашиваетъ Миша.

-- Теперь у кого нибудь другого... Тебя къ Сабурову пуститъ бабушка, Мишель?

-- Конечно! вспыхиваетъ Миша.

Мальчики уходятъ и на подъѣздѣ облегченно вздыхаютъ:

-- Ну, и Марѳа-Посадница! Всегда заморозитъ!

А Миша, полный горечи, идетъ къ роялю, чтобы за игрою забыться...

Помогала ему забыться и завѣтная толстая тетрадка, голубая, бархатная, съ золотымъ обрѣзомъ, обшитая на лицевой сторонѣ золотымъ шнуркомъ, который переплетается во французскія буквы иниціаловъ М. I. L. На обратной сторонѣ вышиты 1826 годъ {Тетрадь эта хранится въ Императорской публичной библіотекѣ.}.

Голубая тетрадь сдѣлалась другомъ Миши. Первыя страницы въ ней были написаны пофранцузски, но чутье подсказало ему, что родная рѣчь -- лучшее орудіе для его мыслей, и съ тринадцати лѣтъ онъ уже навсегда отворачивается отъ французской музы, а съ ноября 1827 года наполняетъ свой альбомъ русскими стихами,-- отрывками изъ родныхъ поэтовъ. Первымъ переписанъ "Бахчисарайскій фонтанъ" Пушкина, потомъ "Шильонскій узникъ" Жуковскаго...

Было еще нѣсколько тетрадей, въ которыхъ Миша записывалъ свои мысли, чувства, желанія, давалъ себѣ отчетъ о прочитанномъ, писалъ свои дѣтскія и юношескія стихотворенія.

Отъ мистера Виндсона Миша получилъ Байрона въ подлинникѣ; Миша имъ увлекся и по Байрону выучился англійскому языку; съ Байрона jнъ перешелъ къ Шекспиру, Муру и историческому романисту Вальтеръ Скотту.

"Пѣвецъ Ѳома" Вальтеръ Скотта открылъ передъ мечтательнымъ мальчикомъ яркую картину изъ жизни предковъ Лермонтовыхъ, картину жизни шотландскаго барда Ѳомы Лермонта.

Былъ опять "вечеръ чтеній". Собрались у Сабурова, любимаго товарища Миши. Вокругъ стола, озареннаго тусклымъ свѣтомъ двухъ свѣчекъ, сдвинулись вплотную головы юношей. Волнуясь и радуясь, Миша читалъ по англійски, тутъ же переводя товарищамъ вдохновенную легенду о Ѳомѣ Лермонтѣ, и передъ нимъ оживалъ шотландскій бардъ въ замкѣ своемъ, развалины котораго и теперь еще живописно расположены на берегахъ Твида. Старики разсказываютъ о немъ своимъ внукамъ темными вечерами, когда вокругъ суровыхъ береговъ гудятъ бури говорятъ старики о могучемъ бардѣ, что былъ онъ въ юности унесенъ въ страну фей и у нихъ пріобрѣлъ даръ видѣнія и пѣсенъ. Но прошло условленное время, и царица фей приказала пѣвцу вернуться къ ней. Давъ послѣдній пиръ, Лермонтъ долженъ былъ покинуть свой замокъ Эрсильдаунъ.

Вдохновенно читалъ Миша это прощальное пиршество:

"Ѳома поднялся, и лиру, что у фей на состязаньи у эльфовъ выигралъ, настроилъ молча.

"Умолкло все -- движенье, разговоры; отъ зависти блѣднѣютъ минестрели; желѣзные на мечъ склонились лорды и слушаютъ.

"И льется пѣсня барда, пророка вѣщаго: въ грядущіе вѣка не отыскать пѣвца, который смогъ бы ту пѣсню повторить."

Голосъ Миши растетъ и крѣпнетъ; онъ описываетъ впечатлѣніе, производимое бардомъ на слушателей:.

"Умолкъ пѣвецъ; затихли звуки лиры, а гости долго за столомъ сидѣли, поникнувъ головами, будто струны, казалось имъ, звенѣли, замирая."

И уже давно кончилъ Лермонтовъ балладу, а товарищи сидѣли молча, какъ очарованные, и самъ онъ былъ полонъ очарованія, даже тогда, когда добрался до дома.

Было темно въ его комнатѣ; Виндсонъ давно ушелъ къ себѣ, а Миша сидѣлъ раздѣтый на постели и смотрѣлъ во тьму. На полу ясно вырисовывалась оконная рама, и лунные лучи рождали призраки. А въ душѣ роились звуки, выплывали картины, волновавшія его еще лѣтомъ, когда онъ встрѣтилъ путешественника, побывавшаго въ Шотландіи:

Подъ занавѣскою тумана,

Подъ небомъ бурь, среди степей,

Стоитъ могила Оссіана *)

Въ горахъ Шотландіи моей.

Летитъ къ ней духъ мой усыпленный

Родимымъ вѣтромъ подышать,

И отъ могилы сей забвенной

Вторично жизнь свою занять...

*) Оссіанъ -- бардъ (народный жрецъ и поэтъ племени древнихъ кельтовъ), сынъ знаменитаго великаго воина Фингала, жившій въ горной Шотландіи въ III вѣкѣ.

И чудились ему пустынные берега подъ мрачнымъ небомъ; волны, ритмично ударявшія въ сѣрыя скалы, шумъ вѣтра, порою тихій, нѣжный, какъ эолова арфа, порою бурный, какъ крикъ отчаянія, какъ призывъ къ борьбѣ; гордый замокъ предковъ со щитомъ на башнѣ, одинокій, пустынный и мрачный, какъ этотъ берегъ, и надъ башней орелъ, распустившій широко въ воздухѣ крылья... И въ башнѣ -- дивный голосъ вѣщаго барда, поющій древнюю позабытую пѣсню о герояхъ сѣвера...

0x01 graphic

IX.
Середниково и обиды подростка.

На террасѣ барскаго дома въ подмосковномъ имѣніи Столыпиныхъ, Середниковѣ, слышались голоса.

Екатерина Евпраксѣевна Столыпина, вдова брата Елизаветы Алексѣевны, откинувшись на спинку кресла, вязала, а казачокъ-мальчикъ длинною вѣткой отгонялъ мухъ отъ нея и отъ Елизаветы Алексѣевны, углубленной въ пасьянсъ.

Зашелъ дворецкій и принесъ вазу съ ягодами -- клубникой перваго сбора, и опять потекла мѣрная бесѣда на французскомъ языкѣ, прерванная приходомъ "человѣка". Елизавета Алексѣевна гостила теперь въ Середниковѣ второе лѣто; ее что то не тянуло въ Тарханы.

-- Мишелю нужно общество, Катринъ, говорила она, улыбаясь,-- и у васъ, въ Середниковѣ, онъ оживляется. Скажу тебѣ по правдѣ, ma chere, я только тогда чувствую себя хорошо, когда вокругъ меня -- рой веселой молодежи... Оттого я къ тебѣ и зову всѣхъ, какъ къ себѣ домой; вѣдь мы родныя...

Онѣ поцѣловались.

-- Мы родныя, повторила хозяйка,-- я тебя люблю душевно...

-- Вѣдь такъ шумно было и прежде, при братцѣ Дмитріи Алексѣевичѣ, Катишь...

Онѣ заговорили о дѣтяхъ, о томъ, какъ дружны между собою мальчики,-- внукъ Елизаветы Алексѣевны Мишель и двоюродный дядя его, сынъ Екатерины Евираксѣевны Аркадій.

-- Много у нихъ выдумокъ, у мальчиковъ, Lise... Давеча дѣвка Палашка мнѣ разсказывала: Мишель и Аркаша велѣли сварить клею, изъ обойной мастерской цвѣтной бумаги взяли, отъ французскихъ шпалеръ,-- а вечеромъ, я сама видѣла, бумажный нарядъ передъ зеркаломъ примѣряли.

-- Что примѣряли, Катринъ?

-- Ахъ, Боже мой, да картонные шлемы... Я иду это, а они передъ зеркаломъ,-- мечами машутъ, машутъ...

Она засмѣялась, и все ея тѣло въ легкомъ батистѣ заколыхалось отъ смѣха...

-- Дѣти! съ умиленіемъ подхватила Елизавета Алексѣевна и тоже засмѣялась.

-- А твой-то... картонный шлемъ сниметъ, да кузинамъ стихи въ альбомы пишетъ... говоритъ про Байрона... ха, ха, ха, и вздыхаетъ по кузинамъ... а самъ... самъ въ картонномъ шлемѣ...

Онѣ хохотали до слезъ, а надъ вазой съ отборной клубникой жужжала оса, которую никакъ не могъ прогнать усердный казачокъ. Съ ближнихъ клумбъ несся нѣжный ароматъ цвѣтущей резеды...

-- Уже возвращаются, милые, сказала Елизавета Алексѣевна, услышавъ топотъ лошадиныхъ копытъ.

-- Пріѣдутъ голодные, подхватила хозяйка, дотрогиваясь до звонка.

Голоса возвращавшейся кавалькады становились все слышнѣе, деревья сводчатаго въѣзда раздвинулись, и къ дому подъѣхали первые всадники.

Бойкая молоденькая Катя Сушкова первая спрыгнула на руки одного изъ слугъ и, обернувшись назадъ, капризно крикнула:

-- Гдѣ же мой чиновникъ особыхъ порученій Мишель?

Губы ея дрожали отъ насмѣшливой улыбки.

Эта избалованная дѣвушка, называвшая за глаза Мишу Лермонтова "неуклюжимъ" и "косолапымъ", любила его держать около себя въ роли пажа. Она, была красива, со своимъ матово-блѣднымъ лицомъ, большими черными глазами и великолѣпными черными косами, два раза обвивавшими маленькую гордо посаженную головку; но что то жестокое и упрямое было въ складкѣ ея губъ и въ повелительномъ движеніи маленькой руки, туго затянутой въ перчатку.

-- Возьмите, протягивала она подошедшему Мишѣ хлыстъ,-- только вамъ я могу довѣрить это орудіе укрощенія моего бѣшенаго коня... Пожалуй, если бы васъ, героя, не было вблизи, я лежала бы теперь бездыханная гдѣ нибудь на берегу... не могучаго океана, не у скалъ Шотландіи родной... а просто... у канавы...

Она смѣялась... Блѣдный и взбѣшенный Миша \ молча поклонился и взялъ хлыстъ, кусая губы.

А дѣвушка легко и граціозно вбѣжала по ступенькамъ подъѣзда.

Съ хлыстомъ въ рукѣ, дрожа отъ обиды, Миша обернулся, ища кого то глазами. Его взглядъ остановился на хрупкой дѣвичьей фигуркѣ съ длиннымъ вуалемъ на шляпѣ, концами котораго игралъ свободно вѣтеръ. У нея былъ нѣжный овалъ милаго кроткаго лица, съ легкимъ оттѣнкомъ мечтательности, и чистый высокій лобъ, на которомъ трогательно чернѣла маленькая родинка, надъ самой бровью. Что то тихое, лучезарное коснулось сердца Миши. Въ его мозгу, какъ молнія, промелькнуло воспоминаніе о дняхъ дѣтства: нѣсколько лѣтъ назадъ, онъ съ Акимомъ Шанъ-Гиреемъ и другими сверстниками, дразнили эту дѣвочку -- подростка, Вареньку Лопухину, приставали къ ней, напѣвая:

-- У Вареньки -- родинка,

Варенька -- уродинка!

А она только добродушно смѣялась...

А сейчасъ, послѣ насмѣшки Кати Сушковой, Миша смотрѣлъ на эту родинку съ умиленіемъ. Варенька, казалось, поняла его мысль, безпричинно засмѣялась и, вся свѣтлая, полная радостнаго сознанія своей молодости, вбѣжала по ступенькамъ подъѣзда. Вслѣдъ за нею по ступенькамъ входили другіе участники кавалькады: другъ Миши Аркадій Столыпинъ, его репетиторъ семинаристъ Орловъ, немного неуклюжій, но съ умнымъ открытымъ лицомъ; гувернеръ Аркадія -- веселый французъ Кордъ и гувернеръ Миши -- важный мистеръ Виндсонъ; дальній родственникъ Столыпиныхъ -- смѣшной глуповатый и рыжій Иванъ Яковлевичъ, фамилію котораго многіе совсѣмъ не знали; Акимъ Шанъ-Гирей и красивый мальчикъ Алексѣй Столыпинъ, приходившійся Мишѣ двоюроднымъ дядей; Алексѣй Лопухинъ, братъ Вареньки, и его двѣ сестры -- Лиза и Мари; кузина Столыпиныхъ Сашенька Верещагина, жившая въ четырехъ верстахъ отъ Середникова,-- задушевная подруга Кати Сушковой. Смѣясь и болтая, соскакивали съ лошадей двѣ сестры Бахметьевы, веселыя дѣвушки, любившія гостить въ пышномъ Середниковѣ. И разомъ домъ наполнился звонкимъ смѣхомъ, топотомъ и веселыми голосами.

Въ ожиданіи чая и ужина, молодежь собралась въ диванной и болтала. Въ сумеркахъ сосѣдней комнаты слышались меланхолическіе звуки фортепіано; Миша игралъ, чтобы угомонить чувство обиды. Онъ слышалъ въ диванной пониженный голосъ Кати Сушковой:

-- И съ чего ты взяла, Сашенька, что мнѣ интересенъ Мишель? Мальчишка! Онъ такъ разсѣянъ и увлеченъ своимъ Байрономъ, что скоро будетъ, не замѣчая, глотать булыжники, какъ Сатурнъ! Онъ любитъ умничать, какъ всѣ дѣти въ его возрастѣ и часто бываетъ несносенъ!

Дѣвушки смѣялись.

Въ сосѣдней комнатѣ раздался рѣзкій аккордъ, точно прозвучалъ крикъ невыносимой боли.

-- Что же вы не играете, Мишель? раздалось за спиною Миши, и въ полутьмѣ онъ увидѣлъ стройную фигуру Вареньки Лопухиной.

-- Я люблю музыку и все прекрасное, Мишель...

Она замолчала.

-- Какая Катя Сушкова болтушка... но она -- добрая, Мишель...

Мишель благодарно взглянулъ на дѣвушку.

-- Милая Barbe... сказалъ онъ тихо и опять повторилъ еще тише и еще нѣжнѣе,-- милая Barbe... Не стоитъ говорить о Катишь Сушковой... Мнѣ хорошо... слышать вашъ голосъ и... я бы хотѣлъ просить у васъ вниманія... мнѣ хотѣлось вамъ прочесть что то...

-- Ваши стихи, Мишель?

-- Ну, да, ну, да.

-- Я рада. Хотите завтра утромъ? Въ бесѣдкѣ, въ концѣ липовой аллеи? Но, смотрите, вставайте чуть свѣтъ!

-- Еще до свѣта, милая Barbe!

И, полный безграничной радости, онъ позабылъ недавнюю обиду и, смѣясь, вышелъ въ диванную.

Молодежь, въ ожиданіи чая, занималась отгадываніемъ шарадъ. Звучали французскія фразы каламбуровъ.

-- Мишель, послышался изъ сумерекъ насмѣшливый голосъ Кати Сушковой,-- правда ли, что вы ничего не замѣчаете вокругъ васъ, какъ и слѣдуетъ истинному поэту?

Тихая радость, наполнявшая сердце Миши, погасла, онъ церемонно поклонился и сказалъ съ изысканной учтивостью:

-- Какъ же я смѣю не замѣчать ума и красоты той, которую справедливо прозвали миссъ Блэкъ-айзъ? {Blackeys -- по-англійски черноокая.}

Слуги внесли канделябры со свѣчами.

-- Ахъ, да, повела плечиками Катя Сушкова, щурясь отъ свѣта,-- Мишель и надо мною смѣется, какъ смѣялся вчера надъ бѣднымъ Иваномъ Яковлевичемъ!

Она погрозила пальчикомъ:

-- У васъ очень насмѣшливый умъ, чиновникъ особыхъ порученій!

Сашенька Верещагина фыркнула, покосившись на унылую фигуру Ивана Яковлевича, и прошептала:

-- Катринъ... не надо вспоминать...

Но Катя повторила тѣмъ "театральнымъ" шопотомъ, который отлично слышенъ во всѣхъ углахъ комнаты:

-- "Vous êtes Jean, vous êtes Jacques, vous êtes roux, vous êtes sot, et cependant vous n'etes point Jean Jacques Rousseau" {Игра словъ: Вы -- Жанъ (Иванъ); вы -- Жакъ (Яковлевичъ);-- Вы рыжій; Вы -- глупый (sot), но вы -- не Жанъ Жакъ Руссо. Жанъ Жакъ Руссо -- одинъ изъ величайшихъ по своему вліянію писателей XVIII вѣка. Онъ проповѣдывалъ очищеніе нравовъ, естественность и общеніе съ природой, которыя будто бы были уничтожены просвѣщеніемъ. Родился въ 1712 г. въ Женевѣ; умеръ въ 1778 году.}.

Это была злая, нехорошая шутка, которую позволилъ Миша надъ навязчивымъ Иваномъ Яковлевичемъ, позволилъ, вымещая на немъ обиду на издѣвательства Кати Сушковой. Въ такія минуты досады онъ терялъ сознаніе, бывалъ грубъ, золъ и несправедливъ.

Иванъ Яковлевичъ, начавшій только что у окна игру въ биксъ, нагнулся надъ зеленымъ сукномъ, но ничего не сказалъ Мишѣ, съ которымъ былъ въ ссорѣ изъ-за насмѣшки. Варенька Лопухина встала и вышла изъ комнаты.

Смертельно блѣдный, подошелъ Миша, къ Катѣ Сушковой, хотѣлъ что-то ей сказать ѣдкое и злое, но въ это время услышалъ вульгарный голосъ сосѣдки-барышни, недавно пріѣхавшей въ Середниково:

-- Ахъ, Михаилъ Юрьевичъ, вы такъ остроумны... напишите мнѣ хоть строчку правды для моего альбома!

Губы Миши дрогнули; Катя Сушкова насторожилась.

-- Хорошо, сказалъ Миша съ нехорошей усмѣшкой,-- дайте перо и бумагу; я вамъ выскажу правду.

Барышня подала Мишѣ перо и бумагу и оста; новилась, заглядывая ему черезъ плечо. Она читала медленно выводимыя слова:

-- Три граціи...

-- Ахъ, Михаилъ Юрьевичъ! Жеманно вскрикнула дѣвица,-- безъ комплиментовъ... я правды хочу!

-- Не безпокойтесь, будетъ правда.

Хоръ кузинъ повторялъ слова написаннаго:

Три граціи считались въ древнемъ мірѣ...

Родились вы... все три, а не четыре!

На минуту наступила гробовая тишина; Катя Сушкова сорвалась съ мѣста и, задыхаясь отъ смѣха, выскочила изъ комнаты, за нею убѣжала и Сашенька Верещагина. Среди тишины звучали бурныя рыданія обиженной барышни.

Мишѣ было стыдно, но онъ не извинился и вышелъ изъ комнаты, оставивъ все общество въ недоумѣніи.

Иванъ Яковлевичъ пробовалъ утѣшать рыдавшую барышню:

-- Стоитъ ли обращать вниманіе на выходки дерзкаго мальчишки? Въ другой разъ, mesdames, я надѣюсь, никому не придетъ въ голову просить его писать глупости въ альбомъ?

Къ утѣшителю Ивану Яковлевичу присоединилась остальная молодежь; среди суматохи прозвучалъ голосъ дворецкаго:

-- Кушать подано...

За столомъ настало время торжества обиженной барышни.

Ужинали на террасѣ. При свѣтѣ свѣчей въ стекляныхъ колпакахъ, надъ которыми носился рой мошекъ и ночныхъ бабочекъ, сіяла непорочной бѣлизной великолѣпная камчатная скатерть, а на ней сверкало серебро и хрусталь. Звенѣла посуда, звенѣлъ молодой смѣхъ, сыпались шутки рѣдко бывалъ такъ остроуменъ Миша, какъ въ этотъ вечеръ. Очевидно, онъ хотѣлъ замаскировать неловкую выходку съ "Тремя граціями".

А Катя Сушкова все время переглядывалась съ Сашенькой Верещагиной, едва сдерживая лукавую улыбку.

-- И ты, нашъ поэтъ, обратилась Сашенька къ Мишѣ, голоденъ послѣ верховой ѣзды?

-- Ужасно голоденъ!

-- Передай ему еще булочекъ, Катринъ...

Онѣ переглянулись; Катя протянула Мишѣ тарелку. Миша взялъ булочку, съѣлъ ее и продолжалъ разсказывать по-французски:

-- Ну, и конечно, мы съ Аркадіемъ достигнемъ своего. Здѣсь, въ Середниковѣ, всѣ, отъ дворецкаго до послѣдняго мальчишки, видѣли на кладбищѣ привидѣніе; а если это -- тоскующій духъ какого нибудь нашего предка, мы его упросимъ спокойно спать въ гробу; если это -- шутка, мы ее разгадаемъ. Но почему вы всѣ смѣетесь?

-- Да, да, почему вы всѣ смѣетесь, дѣти? спросила со своего мѣста недоумѣвающая Елизавета Алексѣевна.

Катя Сушкова перемигнулась съ Сашенькой Верещагиной.

-- Что съ вами? Ничего не понимаю! Ты о чемъ нибудь догадываешься, Катринъ? Ахъ, эта молодежь! Покажи имъ палецъ,-- они тоже будутъ смѣяться!

Катерина Евираксѣевна пожала плечами. Миша взялся уже за третью булочку. Его остановила за руку кузина Сашенька, давясь отъ смѣха.

-- Alexandrine, что такое?

Катя, хохоча, какъ сумасшедшая, закричала черезъ столъ:

-- Мишель, но вѣдь это... посмотрите... это... опилки!

Въ самомъ дѣлѣ, изъ булочекъ торчала несъѣдобная начинка, которую поваръ положилъ по заказу шутницъ -- барышенъ. По разсѣянности, Лермонтовъ съѣлъ булочки, ничего не замѣтивъ.

Теперь онъ гнѣвно смотрѣлъ на насмѣшницъ, потомъ вскочилъ и убѣжалъ съ террасы.

-- Ну, зачѣмъ это, дѣти? слабо протестовала Елизавета Алексѣевна, огорченная гнѣвомъ внука.

Но ей самой было смѣшно...

А Миша заперся въ своей комнатѣ, сердясь на весь міръ. Смѣясь надъ другими, онъ ненавидѣлъ насмѣшекъ надъ собою.

Черезъ нѣкоторое время онъ пріоткрылъ дверь, отыскивая глазами въ корридорѣ, кто-бы помогъ ему отомстить насмѣшницѣ.

Былъ чудесный лѣтній вечеръ. Въ концѣ длинной анфилады комнатъ вдали слабо звучали голоса, игравшихъ, въ petits joies {Маленькія игры.}.

Изъ всѣхъ голосовъ выдѣлялся звонкій голосъ Кати Сушковой. Она предлагала французскія скороговорки:

Le riz tenta le rat;

Le rat tente'tata le riz! *)

*) Рисъ соблазнилъ крысу; крыса тронула рисъ.

И зазвучалъ милый голосокъ Вареньки Лопухиной. Она повторяла скороговорку, и нѣжно и сладко, какъ музыка, звучали въ ея устахъ тѣ же слова.

Въ открытое окно глядѣло темное небо; лунные лучи дрожали на полу голубыми отсвѣтами. Часы гулко били серебрянымъ звономъ. Въ саду щелкалъ запоздалый соловей и шумѣли тихо и нѣжно деревья. А звѣзды дрожали, какъ будто небо готово было брызнуть на землю золотыми слезами...

И красота ночи, и музыка милаго голоса, помимо воли, смягчали ожесточенное сердце мальчика. Онъ крѣпко сжалъ въ рукѣ записку, хотѣлъ скомкать ее и бросить въ окно. Но снова раздался жесткій голосъ "Блэкъ айзъ", и вся горечь поднялась со дна души Миши.

Онъ рѣшительно направился къ людскимъ.

Въ полосѣ свѣта, бившаго изъ буфетной, онъ увидѣлъ могучую фигуру негра въ ливреѣ Лопухиныхъ; Мишѣ привѣтливо улыбнулись крупныя добродушныя губы.

-- А, Ахиллъ!

-- Добрый вечеръ, Михайло Юрьевичъ... Свѣженько... Вы бы надѣли на себя что нибудь теплое... долго ли простудиться? Рыбку удить ночью собрались съ огонькомъ?

Этотъ слуга Лопухиныхъ, былъ любимцемъ Миши Лермонтова. Лопухины жили въ Москвѣ по сосѣдству съ Арсеньевой, и Ахиллъ частенько носилъ къ Мишѣ отъ господъ записки и исполнялъ въ Середниковѣ всевозможныя порученія молодежи.

-- Вотъ, Ахиллъ, сказалъ рѣшительно Миша,-- завтра утромъ ты передашь эту записку Блэкъ айзъ... барышнѣ Сушковой. Слышалъ? А барышнѣ... барышнѣ Варварѣ Александровнѣ доложи, что я... что я... боленъ...

-- Слушаю, Михайло Юрьевичъ, будетъ исполнено въ точности. Да не доложить ли о васъ мусью? Какъ бы, спаси Богъ, чего не случилось ночью...

-- Ничего не случится ночью, Ахиллъ, и никому не надо докладывать. Я не хочу, слышалъ?

-- Слушаю, Михайло Юрьевичъ, слушаю... все будетъ исполнено въ точности... А вы бы въ постельку...

Но Миша не слушалъ. Онъ повернулъ назадъ, повторяя слова только что написаннаго стихотворенія, которымъ хотѣлъ отомстить Катѣ Сушковой:

Когда весной разбитый ледъ

Рѣкой взволнованной идетъ,

Когда среди полей, мѣстами,

Чернѣетъ голая земля,

И мгла ложится облаками

На полуюныя поля:

Мечтанье злое грудь лелѣетъ

Въ душѣ неопытной моей;

Гляжу, природа молодѣетъ,

Не молодѣть лишь только ей:

Ланитъ спокойныхъ пламень алый

Съ собою время уведетъ,

И тотъ, кто такъ страдалъ бывало,

Любви къ ней въ сердцѣ не найдетъ.

Невозможно было спать въ эту чарующую сладкую ночь. Луна ярко свѣтила; изъ сада пахло розами и жасминомъ; и этотъ запахъ, и замирающія трели запоздалаго соловья баюкали душу, вливали въ нее сознаніе красоты и прелести міра, вѣру въ свои силы и радость молодости...

Съ минуту Миша стоялъ, задумавшись, у окошка, прислушиваясь къ шорохамъ дремавшаго сада. До него доносились неясные звуки засыпавшаго дома: визгъ ржавыхъ петель калитки, придушенный лай стараго пса, на котораго кричалъ кто-то изъ дворовыхъ, тихій смѣхъ и звонъ ведеръ у колодца, шарканье туфель старой экономки, постукиванье трости бабушки, опять дѣвичій смѣхъ и скрипъ ступенекъ лѣстницы; торопливое "adieu"; поцѣлуи прощавшихся кузинъ легкіе шаги... Всѣ обитатели дома расходились по своимъ комнатамъ.

Къ Мишѣ кто-то подкрался и схватилъ его за руку.

-- А сказали, что ты нездоровъ...

-- Ахъ, Аркадій! Ну, да, для всѣхъ другихъ я боленъ, но для тебя -- здоровъ. Надо же куда нибудь укрыться отъ глупостей этой Блэкъ-айзъ?

-- А сегодня ночь для привидѣній. Лаптевъ обѣщалъ постучать въ окно. А Алексисъ не хочетъ... онъ что то не въ духѣ... И другой за нимъ...

-- И другой?

-- И Лопухинъ, и нашъ, Столыпинъ.

Миша медлилъ.

-- И меня, въ сущности, ждетъ сегодня Орловъ.-- Намедни я обѣщалъ... Онъ хотѣлъ меня познакомить съ народными пѣснями...

Аркадій сдѣлалъ презрительное движеніе.

-- Развѣ это такъ интересно? И развѣ у тебя не найдется другого времени для этого ученаго?

Миша съ минуту подумалъ и потомъ рѣшительно повернулъ къ комнатѣ друга.

Домъ затихъ-только въ комнатѣ Аркадія шла оживленная работа, и странно было бы видѣть, какъ мрачный Миша Лермонтовъ съ веселымъ дѣтскимъ увлеченіемъ кончаетъ клеить самодѣльныя латы изъ фольги.

Пробило одиннадцать; кто то стукнулъ въ окно. Миша встрепенулся, отдернулъ предусмотрительно спущенную занавѣску и распахнулъ раму.

-- Это я, прозвучалъ изъ темноты прерывистый голосъ,-- уфъ... запыхался... Бѣжалъ, разорвалъ штаны, окропивѣлъ руки, исцарапалъ лицо вѣтками... Скоро полночь,-- время вызывать духовъ. Кладбищенскій сторожъ давно спитъ, и мы можемъ перелѣзть черезъ ограду.

-- Ладно, Лаптевъ, съ притворной грубостью отозвался Миша,-- полѣзай въ окно, столкуемся.

Мохнатая растрепанная голова молодого сосѣда поднялась надъ подоконникомъ. Лаптевъ ловко впрыгнулъ въ комнату.

-- Готово? Ай да молодцы!

Мальчики были въ смѣшныхъ картонныхъ каскахъ и фольговыхъ латахъ; въ глазахъ ихъ сверкалъ огонь отваги.

-- И для тебя, дружище, есть каска, мечъ и латы, сказалъ серьезно Аркадій Лаптеву.

-- Ну, и прекрасно.

Миша забылъ свою важность; онъ былъ настоящимъ шалуномъ-мальчикомъ: размахивалъ картоннымъ мечемъ и мечталъ о побѣдѣ надъ страшными духами.

-- Но сначала въ развалившуюся поповскую мыльню,-- заявилъ Аркадій;-- если мы тамъ зажжемъ огонь, -- посмотрите, какъ батюшка испугается...

-- Да, увидитъ онъ насъ, возразилъ Лаптевъ,-- въ полночь ему снится уже девятый сонъ!

Но они больше не торговались, затушили свѣчу и отправились на геройскіе подвиги, прямо черезъ окно.

Три тѣни крались подъ окнами большого барскаго дома. Въ лунныхъ лучахъ тускло блестѣли ихъ картонные доспѣхи. Уныло стучала колотушка сторожа, и у героевъ замирали сердца; чудились имъ въ кустахъ призраки: чудилось, что на каждомъ углу ихъ кто нибудь подстерегаетъ.

Въ окнахъ большого барскаго дома почти темно; только въ глубинѣ комнатъ мигаютъ тусклые огоньки лампадъ. Вотъ мелькнулъ огонь свѣчки; это ключница въ чепцѣ и туфляхъ безъ задковъ на босую ногу обходитъ въ послѣдній разъ домъ, чтобы посмотрѣть, все ли тамъ въ порядкѣ. Огромная смѣшная тѣнь ея колеблется на стѣнѣ. Наверху, въ комнатахъ барышенъ, слышатся вздохи, шопотъ:

-- Софи, луна... о чемъ ты мечтаешь?

-- Молчи, молчи... не хочется говорить... Слышишь, какъ шелестятъ вѣтки?

Опять печально заколотила колотушка сторожа.

И снова вздохъ:

-- Розы такъ чудно пахнутъ! Пора спать!

Это голоса молоденькихъ сестеръ Бахметьевыхъ. Миша видитъ наверху, въ окнѣ, неясные женскіе силуэты въ бѣломъ; видитъ въ лунныхъ лучахъ дѣвичьи личики въ папильоткахъ... Въ это время Лаптевъ сваливается въ канаву и шепчетъ:

-- Опять проклятая крапива!

До дѣвушекъ доносится неясное бормотанье. Окно захлопывается; вверху смолкаетъ разговоръ.

Раздвигая кусты, подходятъ къ развалинамъ заброшенной бани. Тамъ тихо и темно. Спугнуть удается только филина, который съ жалобнымъ крикомъ вылетаетъ на просторъ, въ окно.

Опять пробираются къ дому съ другой стороны "фольговые герои". Въ одномъ окнѣ видень яркій свѣтъ свѣчи. Передъ столомъ, у окна, рисуется склоненная надъ книгой голова семинариста Орлова. Онъ поднимаетъ эту голову съ некрасивымъ умнымъ лицомъ и вглядывается добрыми мыслящими глазами въ темноту, думая о прочитанномъ, и въ темнотѣ не видитъ мальчиковъ.

Они проходятъ мимо, бѣгутъ, чтобы поспѣть до полночи, къ низкой кладбищенской оградѣ. Въ сторожкѣ темно на кладбищѣ не слышно ни звука; сторожъ спитъ; спятъ вѣчнымъ сномъ мертвецы подъ крестами, плитами и урнами съ плачущими дѣвами и ангелами.

Мальчики перелѣзаютъ черезъ ограду, мягко падая въ траву...

И когда на другой день Аркадія и Лаптева спрашиваютъ о ночныхъ похожденіяхъ, они клянутся, что видѣли привидѣнія, и имъ самимъ кажется, что это -- правда, хотя ни одинъ не могъ бы подробно описать привидѣній.

Миша никому ничего не разсказываетъ, потому что послѣ булочекъ съ опилками дуется на все общество, и не появляется за столомъ, сказавшись больнымъ...

0x01 graphic

X.
Расколъ души.

Черезъ нѣсколько дней Ахиллъ передалъ Варенькѣ Лопухиной записку о томъ, что Миша хочетъ съ ней повидаться, и она ему назначила свиданіе въ бесѣдкѣ, въ саду.

Въ бесѣдку, увитую виноградомъ, прорывалось пятнами утреннее солнце и прыгало свѣтлыми зайчиками на бѣломъ платьѣ Вареньки. Вдали, за купами деревьевъ, звучалъ рожокъ пастуха и слышалось мычанье стада. Варенька, слегка склонивъ голову, внимательно слушала Мишу Лермонтова.

Многое узнала она въ это свѣжее утро, чѣмъ болѣло сердце подростка.

-- И даже послѣ вашей исповѣди, Мишель, сказала Варенька,-- я остаюсь при прежнемъ мнѣніи: вы сдѣлали нехорошо, пославъ ваше стихотвореніе Катринъ. Ахъ, ваши насмѣшки, ваши насмѣшки! Иногда онѣ бываютъ слишкомъ колки, Мишель! Бѣдняжка Катринъ такъ плакала... Зачѣмъ вы мстите? Зачѣмъ платите зломъ за зло?

Миша молчалъ, опустивъ голову и чувствуя себя виноватымъ. Варенька ласково дотронулась до его плеча бѣлой тонкой рукою.

-- Вы часто бываете злымъ, милый Мишель, но это не значитъ, что вы на самомъ дѣлѣ такой. Я вѣдь хорошо знаю вашу душу... Впрочемъ, бросимъ говорить объ этомъ; прочтите мнѣ ваши стихи. Вѣдь для этого вы просили меня повидаться съ вами?

Незамѣтно эта юная дѣвушка, своей чуткой душою умѣла понимать и укрощать его неровный, капризный характеръ. Шагъ за шагомъ слѣдя за его развитіемъ, она видѣла, какъ изъ ребенка онъ превратился въ подростка; теперь изъ подростка онъ скоро сдѣлается юношей. Она сумѣла разглядѣть подъ угловатой внѣшностью всю тонкую работу этой мятущейся души; знала, что съ самыхъ раннихъ лѣтъ онъ страстно мечтаетъ о героизмѣ, что ему хотѣлось "быть въ бояхъ жестокихъ"; "плыть въ моряхъ широкихъ", покорить себѣ землю и небо. На Кавказѣ мечталъ онъ о жизни въ горахъ, гдѣ "люди вольны, какъ орлы"; того же могучаго полета искалъ онъ и въ твореніяхъ человѣческой мысли. Ему нравились героическія произведенія Пушкина; эта же мощь героевъ привлекала его у Шиллера, но свѣтлое міросозерцаніе Шиллера было чуждо болѣзненному, озлобленному мальчику. Мрачный англійскій поэтъ Байронъ былъ ближе ему по духу, и съ дѣтской наивностью подростокъ Лермонтовъ сталъ драпироваться въ тогу байронизма, выказывая презрѣніе къ міру и людямъ и искренне вѣря, что жизнь для него -- "пустая и глупая шутка".

-- Я жду стиховъ, говорила съ ласковой настойчивостью Варенька Лопухина.

Миша развернулъ завѣтную тетрадку. Здѣсь были новые его стихи, написанные подъ вліяніемъ біографіи Байрона, которую онъ прочиталъ на англійскомъ языкѣ. Миша декламировалъ:

Не думай, чтобъ я былъ достоинъ сожалѣнья,

Хотя слова мои печальны,-- нѣтъ!

Нѣтъ! Всѣ мои жестокія мученья

Одно предчувствіе гораздо большихъ бѣдъ.

Я молодъ, но кипятъ на сердцѣ звуки,

И Байрона достигнуть я бъ хотѣлъ:

У насъ одна душа, однѣ и тѣ же муки,

О, еслибъ одинаковъ былъ удѣлъ!

Какъ онъ, ищу забвенья и свободы,

Какъ онъ, въ ребячествѣ пылалъ ужъ я душой,

Любилъ закатъ въ горахъ, лѣнящіяся воды,

И бурь земныхъ, и бурь небесныхъ вой.

Какъ онъ, ищу спокойствія напрасно,

Гонимъ повсюду мыслію одной.

Гляжу назадъ -- прошедшее ужасно,

Гляжу впередъ -- тамъ нѣтъ души родной.

Онъ кончилъ почти шопотомъ:, голосъ его прерывался; глаза пылали. На длинныхъ рѣсницахъ Вареньки дрожали слезы.

-- Мишель, прошептала она, -- неужели вы такъ одиноки?

Миша молчалъ; губы его болѣзненно вздрагивали; изжелта блѣдный, маленькій съ кривыми ногами, съ большими страдальческими глазами онъ былъ очень некрасивъ, но Варенькѣ онъ показался вдругъ такимъ роднымъ, такимъ безконечно милымъ. Рука Миши дрогнула; тетрадка упала на песокъ. Варенька невольно прочла на раскрытомъ мѣстѣ:

"Когда я былъ трехъ лѣтъ, то была пѣсня, отъ которой я плакалъ: ее не могу теперь вспомнить, но увѣренъ, что если бъ услыхалъ ее, она бы произвела прежнее дѣйствіе. Ее пѣвала мнѣ покойная мать..."

По щекамъ дѣвушки катились слезы. Общность положенія роднила ее съ этимъ мальчикомъ: вѣдь у нея тоже не было матери.

Она протянула Мишѣ руку и нѣжно прошептала:

-- Нѣтъ, Мишель, вы не должны такъ думать... я... я хотѣла бы быть родной для васъ душой...

Высоко поднялось солнце и золотымъ потокомъ обливало садъ; въ кустахъ немолчно разговаривали птицы; цвѣтною гирляндою порхали надъ клумбами бабочки; и Мишѣ казалось, что въ это солнечное утро все вокругъ него поетъ и смѣется.

Когда онъ проходилъ черезъ залу въ столовую къ утреннему чаю, Катя Сушкова, сверкнувъ злыми глазами, протянула ему воланъ и сказала громко, чтобы слышали другіе:

-- Ахъ, Мишель, вы опять со своимъ Байрономъ! Возьмите воланъ; въ вашемъ возрастѣ гораздо лучше скакать и бѣгать...

Сегодня Миша не могъ обидѣться; онъ отвѣчалъ съ веселой улыбкой, что отвыкъ играть въ воланъ и хотѣлъ бы у нея поучиться.

Его отвѣтъ былъ встрѣченъ общимъ смѣхомъ.

Въ этотъ день Миша шутилъ, смѣялся, участвовалъ въ прогулкахъ, а вечеромъ читалъ вслухъ барышнямъ, собравшимся за круглымъ столомъ съ работою.

Вечеромъ, передъ сномъ, Миша зашелъ къ учителю Аркадія, Орлову.

Въ келейкѣ семинариста было просто, но на висячей полкѣ и на этажеркѣ стояло много книгъ. Орловъ обрадовался гостю. Миша часто переводилъ ему Байрона,-- англійскій языкъ былъ незнакомъ Орлову,-- они много говорили между собою о литературѣ, о московскихъ профессорахъ, о будущности Россіи, и въ такія минуты скромная комнатка Орлова, украшенная только букетомъ полевыхъ цвѣтовъ, казалась Мишѣ милой и уютной, а нескладная фигура семинариста -- прекрасной.

Мишѣ вспомнилось другое лицо и другая фигура,-- образъ человѣка, съ которымъ провелъ онъ столько чудныхъ часовъ. Какъ живой, выплывалъ передъ нимъ профессоръ словесности, Алексѣй Ѳедоровичъ Мерзляковъ {Авторъ пѣсни "Среди долины ровныя".}, поэтъ съ дѣтской душою и свѣжимъ открытымъ лицомъ.

Рисовался онъ ему въ домѣ бабушки, и въ классѣ, и на литературныхъ собраніяхъ учениковъ пансіона, всегда неизмѣнно добрый, простодушный, увлекающійся:, помнилъ онъ горячія рѣчи Мерзлякова о родной литературѣ, о будущности русской поэзіи и русскаго искусства, помнилъ его благословенья и вѣщія слова:

-- Изъ тебя, Миша, выйдетъ большой поэтъ!

Вспомнились Мишѣ теперь и частные уроки Мерзлякова въ домѣ бабушки, которая хотѣла, чтобы внукъ ея отлично учился. Сколько доброты вносилъ учитель въ эти уроки; сколько желанія помочь ближнему было въ учителѣ!

И глядя на Орлова, Миша хотѣлъ, чтобы и Орловъ въ будущемъ былъ похожъ на Мерзлякова по своей любви къ литературѣ и по своему отношенію къ людямъ...

Былъ теплый вечеръ; изъ сада въ раскрытое окно доносилось немолчное стрекотанье кузнечиковъ, пахло крѣпко резедою, и съ темнаго неба сквозь вѣтви сирени, заглядывала изъ-за перламутра облаковъ свѣтлая спокойная луна...

Орловъ радостно говорилъ:

-- А я ужъ соскучился. Сижу здѣсь одинъ, читаю и прислушиваюсь. Мое сердце такъ полно... Слушайте, слушайте!

Въ вечерней тишинѣ слышались далекіе отзвуки, неясные, но хватающіе за душу. За садомъ, на полянѣ, дѣвушки и парни водили хороводы и пѣли протяжныя пѣсни старины. Звуки приближались; до келейки Орлова ясно долетѣли слова "продольной" пѣсни возвращавшихся съ гулянья дѣвушекъ:

Поляна моя, полянушка, полянушка луговая!

На полянушкѣ растетъ травка шелковая,

На травонькѣ тропинушка пролегала,

На тропинушкѣ калинушка вырастала;

На калинушкѣ кукушечка куковала...

-- Слышите? шепталъ Орловъ.

Лицо его свѣтилось блаженною улыбкой.

Пѣсня угасла за садомъ.

Орловъ открылъ тетрадку.

-- Вотъ, сказалъ онъ радостно,-- сколько я записалъ этихъ пѣсенъ, живучи здѣсь! Здѣсь у меня и пѣсни хороводныя, и тягучія пѣсни о несчастной женской долѣ, и о тоскѣ дѣвичьей по милому другу, и пѣсни молодецкія о широкой волѣ, разбойничьи пѣсни... Хотите, покажу?

Миша опустился на стулъ. Орловъ началъ читать. Голосъ его дрожалъ.

-- Замѣчаете, Миша, какъ всюду, въ каждой пѣснѣ, широкой волною бьетъ безысходная русская тоска...

Онъ тряхнулъ головою и запѣлъ нѣжнымъ высокимъ теноромъ:

-- Эхъ, ты, сердце мое, сердце бѣдное...

Полно ныть и изнывать...

Пѣсня вырвалась, зазвенѣла, залилась и упала въ открытое окно, въ глубь темной бездны сада...

-- Здѣсь душно; идемъ на воздухъ, сказалъ Орловъ,-- сегодня я пьянъ отъ звуковъ. Мнѣ кажется, что все поетъ: ночь поетъ, деревья поютъ, небо со звѣздами поетъ, самый воздухъ поетъ. Ахъ, хорошо! Люблю я русскую ширь, люблю русскую пѣсню!

И Миша, казалось, былъ пьянъ отъ звуковъ. Радостная улыбка блуждала на его блѣдномъ лицѣ; онъ хотѣлъ слушать еще, еще и былъ влюбленъ въ красоту русской пѣсни.

Съ Орловымъ вышелъ онъ въ садъ и всю ночь пробродилъ по ближнимъ полямъ и дорогамъ, слушая въ лугахъ коростелей. Жадно ловили они неясные голоса ночи и пѣли сами...

Миша вернулся въ свою комнату на зарѣ. Ноги его были мокры отъ высокой росистой травы; душа радостно трепетала; во всемъ тѣлѣ чувствовалась хорошая здоровая усталость. Растянувшись на кровати, онъ вспомнилъ, что прошла уже чуть не добрая половина лѣта. Не хотѣлось думать о возвращеніи въ Москву; хотѣлось безъ конца дышать привольемъ полей и луговъ. А заснувъ, Миша видѣлъ во снѣ Орлова и Мерзлякова и почему то оба они сливались въ одинъ милый образъ. Потомъ снился пансіонъ, снилось пережитое: вотъ онъ на пансіонномъ актѣ; кругомъ -- блестящіе мундиры; на него устремлены глаза старцевъ, убѣленныхъ сѣдинами; онъ играетъ на скрипкѣ... Вотъ раздается громъ, апплодисментовъ; Миша кланяется, потомъ снова выходитъ впередъ, чтобы декламировать стихи Жуковскаго "Къ морю", и самъ удивляется паѳосу, съ которымъ произноситъ эти стихи... И опять взрывъ рукоплесканій, отъ которыхъ кружится голова, и объятья добрыхъ Мерзлякова и Зиновьева; милый пансіонскій "дядька" Зиновьевъ вытираетъ глаза краснымъ платкомъ, и голосъ его дрожитъ отъ слезъ... Экзаменъ сошелъ отлично; Миша получилъ первый призъ, въ особенности за сочиненіе на русскомъ языкѣ...

0x01 graphic

Съ этой ночи Миша сталъ изучать съ Орловымъ народную поэзію, а по вечерамъ читалъ вслухъ въ кружкѣ молодежи. Въ часы душевнаго волненія бродилъ онъ одиноко по аллеямъ середниковскаго сада и записывалъ мысли, приходившія ему въ голову, и было между ними много перловъ поэтическаго творчества.

Изъ молодежи въ этотъ періодъ онъ близко сошелся съ сестрами Лопухиными -- Варенькой и Маріей, дружба съ которыми сохранилась у него на всю жизнь, сдружился съ кузинами Сашенькой Верещагиной и Анной Столыпиной. Въ женскомъ обществѣ, къ которому онъ привыкъ съ дѣтства, Миша чувствовалъ себя особенно хорошо; женщины смягчали рѣзкости его несдержанной, болѣзненной натуры.

Незамѣтно пришелъ августъ съ холодными росами, съ грустными опустошенными полями и желтыми скирдами хлѣба, съ печальнымъ плачемъ филина по ночамъ въ огромномъ саду, съ тоскливымъ завываньемъ вѣтра и потоками осеннихъ слезъ на оконныхъ стеклахъ.

Въ Середниковѣ Елизавета Алексѣевна стала поговаривать объ отъѣздѣ въ Москву.

Передъ отъѣздомъ она хотѣла посѣтить Троице-Сергіевскую лавру и Воскресенскій монастырь. (Новый Іерусалимъ).

Это было веселое путешествіе. Чуть свѣтъ молодежь собралась подъ окнами Кати Сушковой, по совѣту monsieur Корда. Рѣшено было разбудить Катю пѣніемъ англійскаго стиха:

Miss black eyes! Miss black eyes!

Никогда въ жизни мы не видали

Такихъ черныхъ глазъ!

Богомольцы шли пѣшкомъ. Впереди медленно катилась карета Елизаветы Алексѣевны. Смѣху и шутокъ было вдоволь. На привалахъ ѣли, какъ попало, съ большимъ аппетитомъ, ночевали на постоялыхъ дворахъ, спали на сѣнѣ въ экипажахъ, вставали и ложились съ пѣтухами, и на четвертый день, усталые и веселые, добрались до Лавры.

За монастырской оградой толпились нищіе, странники, богомольцы,-- разношерстная колоритная толпа, на фонѣ черныхъ монашескихъ рясъ. То была изстрадавшаяся, несчастная бродячая Русь, жаждавшая найти хоть искру утѣшенія у старыхъ святынь... Были уроды, калѣки; здѣсь гнусаво тянули Лазаря слѣпцы; тамъ просто униженно-ласково просили милостыню; въ деревянныя чашки со звономъ падали деньги...

На паперти, среди согбенныхъ калѣкъ, Мишѣ бросилась въ глаза изможденная фигура слѣпого нищаго. Его дрожащая рука тянулась съ чашкою къ прохожимъ; въ глазахъ была мольба и мука...

"Середниковскіе богомольцы" щедрою рукою бросали нищему деньги. Старикъ, крестясь, благодарилъ:

-- Подай вамъ Богъ счастья... А намедни вотъ такъ то насмѣялись надо мною молодые господа,-- замѣсто денегъ положили въ чашку камешковъ.

Миша Лермонтовъ задумался; по лицу его пробѣжала тѣнь... Когда общество расположилось на отдыхъ, Миша опустился на колѣни и торопливо началъ писать на листкѣ, положенномъ на стулъ. Онъ вспомнилъ недавнюю размолвку съ Варенькой Лопухиной и набрасывалъ вдохновенныя строки:

У вратъ обители святой

Стоялъ просящій подаянья,

Безсильный, блѣдный и худой

Отъ глада, жажды и страданья.

Куска лишь хлѣба онъ просилъ,

И взоръ являлъ живую муку,

И кто то камень положилъ

Въ его протянутую руку!

Такъ я молилъ твоей любви,

Съ слезами горькими, съ тоскою;

Такъ чувства лучшія мои

На вѣкъ обмануты тобою.

Въ Воскресенскомъ монастырѣ, на стѣнахъ жилища патріарха Никона, Лермонтовъ тоже оставилъ два грустныхъ стихотворенія.

Печальное настроеніе не оставляло юнаго поэта, несмотря на оживленіе окружающихъ... Онъ думалъ о будущемъ.

Еще весною университетскій пансіонъ былъ переименованъ въ гимназію, и Лермонтовъ рѣшилъ его бросить, такъ какъ порядки въ немъ перемѣнились, и учениковъ и учителей начальство рѣшило "подтянуть". Осенью, послѣ "богомолья", Лермонтовъ долженъ былъ держать вступительный экзаменъ въ московскій университетъ.

Это поступленіе совпало съ тяжелымъ для него событіемъ. Когда былъ рѣшенъ выходъ изъ пансіона, возникъ вопросъ о дальнѣйшей судьбѣ Миши. Передъ Елизаветой Алексѣевной вновь всталъ грозный призракъ отцовской власти. Ничтожный Юрій Петровичъ ни за что не хотѣлъ отступаться отъ сына. Онъ говорилъ, что срокъ житья Миши у бабушки кончился, что мальчику уже шестнадцать лѣтъ, и онъ отнынѣ долженъ жить у отца.

Хлѣбосольная, гостепріимная баловница -- бабушка дѣлалась неузнаваема, когда пріѣзжалъ зять. Вся прислуга, вмѣстѣ съ любимицей Елизаветы Алексѣевны ключницей Дарьей, трепетала отъ гнѣвныхъ окриковъ барыни; призвавъ Дарью, барыня давала строгій наказъ: "Послать Матюшку немедля за братцемъ Аѳанасіемъ Алексѣевичемъ въ саратовскую вотчину; лошадей не жалѣть; сказать: пріѣхали, молъ, Юрій Петровичъ... и еще сказать: Елизавета Алексѣевна плоха...

Поняла?"

-- Поняла, матушка-барыня; какъ не понять?

И изъ саратовской вотчины скакалъ "немедля" "братецъ Аѳанасій Алексѣевичъ" Столыпинъ "спасать сестрицу отъ разбойника зятя".

И едва заговаривалъ этотъ "разбойникъ" хотя бы о временномъ житьѣ у него сына, бабушка махала руками и затыкала уши:

-- Попробуй, возьми... умори... но послѣ не пеняй: лишу Мишу наслѣдства; не хочу, чтобы ты распоряжался деньгами да имѣньями.

До этихъ поръ Юрій Петровичъ подчинялся судьбѣ, но когда Мишѣ минуло шестнадцать лѣтъ, онъ задумался серьезно надъ положеніемъ сына. Ему не нравилось воспитаніе мальчика:, ему было обидно, что родственники тещи нашептывали Мишѣ дурное объ отцѣ; и онъ весною заговорилъ о томъ, что беретъ сына и повезетъ его учиться въ Германію.

-- Въ Германію? закричала Елизавета Алексѣевна,-- подожди, Жоржъ, до моей смерти. Если ужъ нужно повезти Мишу за границу, то я сама повезу его въ Парижъ.

Поднялись споры. Бабушка плакала и называла отца тираномъ, потомъ слегла, заговорила о смерти и завѣщаніи. И было сумрачно въ домѣ; всѣ ходили на цыпочкахъ, говорили шопотомъ и косились на человѣка въ поношенномъ костюмѣ, который хотѣлъ вырвать у бѣдной старушки ея единственное сокровище.

А за дверями бабушкиной спальни слышался дрожащій старческій голосъ:

-- Молись, Дарья; молитесь всѣ вы, дѣвки... чтобы пронеслась гроза лютая... А гдѣ Мишенька сидитъ? Гдѣ Михаилъ Юрьевичъ? Съ нимъ?

-- Съ нимъ, сударыня, и такъ почтительно разговариваютъ...

-- Все тамъ сидитъ, сюда и не заглянетъ! Экой какой онъ сдѣлался! Бывало, прежде ко мнѣ онъ былъ очень привязанъ, не отходилъ отъ меня, какъ малъ былъ... Кто станетъ покоить мою старость? И я ли жалѣла что нибудь для его воспитанія? И все пошло не впрокъ. Ахъ, кабы дочь моя была жива, не то бы на міру дѣлалось...

Она плакала и звала внука.

Миша приходилъ, становился на колѣни у кровати, утѣшалъ бабушку и самъ плакалъ.

Душа его точно раскалывалась надвое. Тамъ, за дверью, оставался обиженный одинокій человѣкъ, къ которому его неотразимо тянуло:, здѣсь была слабая старуха, отдавшая ему безъ остатка свое сердце, и онъ не въ силахъ былъ сократить послѣдніе годы ея жизни, отплатить ей черною неблагодарностью за ея заботы.

Дрожа отъ рыданій, наконецъ, вышелъ Миша къ отцу:

-- Папенька... прошепталъ онъ, бросаясь къ отцу на шею,-- я не могу... оставьте меня у бабушки!

И на этотъ разъ опять побѣдила властная "Марѳа Посадница". Юрій Петровичъ уѣхалъ одинъ...

Это было весною, а осенью, по пріѣздѣ изъ Середникова, Мишу постигло нежданное горе: изъ Кропотовки пришло извѣстіе о болѣзни и смерти Юрія Петровича; смерть была почти внезапная, и Миша не успѣлъ закрыть отцу глаза...

Это событіе перевернуло душу юноши. Ему казалось, что онъ былъ причиною преждевременной смерти отца:, вѣдь онъ бросилъ отца и обрекъ его на тоску одиночества; быть можетъ, это и сократило жизнь Юрія Петровича...

По ночамъ Миша плакалъ и думалъ о смерти. Онъ хотѣлъ умереть; онъ призывалъ къ себѣ смерть; на бабушку ему было тяжело смотрѣть. Бабушка стала бояться за внука и всюду поставила за нимъ соглядатаевъ.

-- Спаси Богъ, не наложилъ бы на себя рукъ, говорила она Дарьѣ, -- виданое ли дѣло, такъ убиваться объ отцѣ?

-- А вы бы съѣздили, матушка-барыня, помолиться къ Иверской...

Миша рукъ на себя не наложилъ, но въ душѣ его остался надломъ, и долго еще въ его тетрадяхъ появлялись стихотворенья -- отзвуки душевной скорби:

ЭПИТАФІЯ:

Прости! Увидимся ль мы снова?

И смерть захочетъ ли свести

Двѣ жертвы жребія земного?

Какъ знать? Итакъ, прости, прости!

Ты далъ мнѣ жизнь, но счастья не далъ,

Ты самъ на свѣтѣ былъ гонимъ,

Ты въ людяхъ только зло извѣдалъ,

Но понимаемъ былъ однимъ.

Я сынъ страданья. Мой отецъ

Не зналъ покоя по конецъ,

Въ слезахъ угасла мать моя;

Отъ нихъ остался только я,

Ненужный членъ въ пиру людскомъ,--

Младая вѣтвь на пнѣ сухомъ:

Въ ней соку нѣтъ, хоть зелена,

Дочь смерти -- смерть ей суждена.

Ужасная судьба отца и сына --

Жить розно и въ разлукѣ умереть,

И жребій чуждаго изгнанника имѣть

На родинѣ съ названьемъ гражданина.

Но ты свершилъ свой подвигъ, мой отецъ;

Постигнутъ ты желанною кончиной!

Дай Богъ, чтобы, какъ твой, спокоенъ былъ конецъ

Того, кто былъ всѣхъ мукъ твоихъ причиной!

Но ты простишь мнѣ! Я ль виновенъ въ томъ,

Что люди угасить въ душѣ моей хотѣли

Огонь божественный, отъ самой колыбели

Горѣвшій въ ней, оправданный Творцомъ?

Однакожъ, тщетны были ихъ желанья:

Мы не нашли вражды одинъ въ другомъ,

Хоть оба стали жертвою страданья!

Не мнѣ судить, виновенъ ты иль нѣтъ.

Ты свѣтомъ осужденъ... Но что такое свѣтъ?

Толпа людей, то злыхъ, то благосклонныхъ,

Собраніе похвалъ незаслуженныхъ

И столькихъ же насмѣшливыхъ клеветъ

Далеко отъ него, духъ ада или рая,

Ты о землѣ забылъ, какъ былъ забытъ землей;

Ты счастливѣй меня: передъ тобой,

Какъ море жизни, вѣчность роковая

Неизмѣримою открылась глубиной.

Ужели вовсе ты не сожалѣешь нынѣ

О дняхъ, потерянныхъ въ тревогѣ и слезахъ,

О сумрачныхъ, но вмѣстѣ милыхъ дняхъ,

Когда въ душѣ искалъ ты, какъ въ пустынѣ,

Остатки прежнихъ чувствъ и прежнія мечты?

Ужель теперь совсѣмъ меня не любишь ты?..

О, если такъ, то небо не сравняю

Я съ этою землей, гдѣ жизнь влачу мою:

Пускай на ней блаженства я не знаю,

По крайней мѣрѣ, я -- люблю!

0x01 graphic

XI.
Новая жизнь.

Въ хмурое осеннее утро на большомъ университетскомъ дворѣ собралась толпа студентовъ. Колыхалось море головъ; мелькали красные воротники форменныхъ студенческихъ мундировъ; слышался ропотъ:

-- Неужели же всѣ медики пойдутъ?

-- Вася, другъ, да какъ же ты будешь?

-- Поливановъ, пожертвованія принимаются съ завтрашняго дня у князя Голицына...

-- У генералъ-губернатора?

-- Много больницъ открывается...

-- А казенные остаются на вѣрную гибель!

-- Господа, вчера въ щахъ были черви, а каша тухлая... и это -- въ холерное время!

-- Долой казенный паекъ!

И опять гулъ, въ которомъ невозможно разобрать ни слова.

Лермонтовъ стоялъ въ толпѣ, смотрѣлъ и слушалъ, но молчалъ, хотя сердце его сжималось болью. Ему мѣшала слиться съ толпою привычка къ одиночеству, создавшая отсутствіе общественности, раздвоенность души и, пожалуй, застѣнчивость, которая теперь проявлялась у него все чаще и чаще.

Отойдя въ сторону, юноша видѣлъ, какъ товарищи прощались другъ съ другомъ. Вотъ "своекошный" и "казенный" студенты обнимаются; на глазахъ у нихъ слезы. Вонъ тамъ кто-то умоляетъ остающихся "въ казнѣ" товарищей взять денегъ на "прикормку".

До плеча Лермонтова кто то дотрогивается.

-- А, это ты, Поливановъ! говоритъ юноша устало,-- знаешь, вѣдь и намъ съ тобою придется, пожалуй, не видѣться: бабушка, навѣрное, теперь будетъ меня держать подъ замкомъ.

-- Ну, что-жъ. Идемъ по домамъ, Миша...

-- Теперь сентябрь; много ли мы учились? Всего какой нибудь мѣсяцъ. Богъ знаетъ, когда еще кончится холера. Да я и не жалѣю о закрытіи университета; здѣсь -- скука.

Они пошли къ воротамъ. Дома у Лермонтова было скверно. Бабушка охала:

-- И университетъ закрыли. Господи, только бы сохранилъ ты мнѣ дитя! Что у васъ дѣлается, Мишель?

-- Нынче ночью умерло еще двое, бабушка.

-- Царство небесное... Вѣрно, не береглись... Ты, Миша, берегись, съ пьяницами не водись: слышала я, ошарпанные тамъ студентишки, что въ казнѣ живутъ,-- всѣ пьяницы. Надо выбирать людей изъ своего круга, а нашего круга люди въ казенные студенты не запишутся:, есть, слава Богу, на что на своей квартирѣ жить. Опились тѣ, что померли, Мишенька?

-- Объѣлись, бабушка, щей съ червями!

-- Что за выраженія, Мишель! Начальство знаетъ, чѣмъ кормить; червями людей не кормятъ; они, поди, казенные, и дома то ѣдятъ не лучше; къ разносоламъ не привыкли.

Выглянувъ въ окно, Елизавета Алексѣевна такъ и обмерла:

-- Еще покойникъ! Дарья, Дарья, посмотри въ окошко; что тамъ за толпа собралась?

-- Хоругви, матушка-барыня, попы, и все какъ есть духовенство!

Изъ-за угла на Молчановку выплывала процессія; слышались голоса:

-- Господи, да идетъ мимо чаша сія!

Невнятно звучали слова молитвы, и въ облакахъ кадильнаго дыма колыхалась колѣнопреклоненная толпа.

И въ квартирѣ Арсеньевой на колѣняхъ у иконъ молилась барыня со слугами, чтобы скорѣе прошло народное бѣдствіе.

-- Опять гробы! возмущенно говорила Елизавета Алексѣевна, поднимаясь съ колѣнъ, когда процессія двинулась дальше. Слушай, Дарья: вели Андрюшкѣ съ этой стороны ставни весь день держать закрытыми; не хочу я видѣть гробовъ. Никого не принимать, и чтобы мои дѣвки никуда не ходили. И къ Михаилу Юрьевичу впуску нѣтъ. А кто ослушается, того сѣчь. Слышали?

-- Слышали, матушка-барыня... охъ, пронесись, гроза!

-- Что на Москвѣ творится, знаете?

-- Охъ, матушка, говорила Дарья,-- на улицахъ ровно вымерло,-- только и видишь,-- кресты да рясы; монахи говорятъ о свѣтопреставленіи... люди плачутъ, со свѣтомъ бѣлымъ прощаются... въ Кремлѣ, сказываютъ, завтра самъ митрополитъ будетъ служить молебствіе... Изъ Москвы, сказываютъ, за заставы никого не пускаютъ...

0x01 graphic

-- А сюда ѣдутъ! возмущалась барыня,-- изъ всѣхъ подмосковныхъ возки да кареты тянутся...

-- На людяхъ и смерть красна, сударыня, и дохтуровъ тутъ больше, ее, холеру, морить.

-- Подите всѣ; покоя хочу. Слушай-ка, Дарья: за Михаиломъ Юрьевичемъ чтобы надзоръ неослабный былъ.

Съ этого дня старуха замкнулась въ домѣ, какъ въ крѣпости, велѣла окуривать комнаты можжевельникомъ и другими травами, будто бы помогающими отъ заразы. Въ домѣ было тихо, и всѣ его обитатели ходили на цыпочкахъ...

Холера шла съ сѣвера капризными прыжками, то останавливаясь, то разыгрываясь свирѣпо. Улицы, казалось, порою точно вымерли:, иногда на нихъ появлялись жуткія кареты съ больными и двигались медленно, окруженныя конвоемъ полицейскихъ. На перекресткахъ собирались толпы; досужія кумушки разсказывали небылицы о томъ, что "дохтура пускаютъ на людей моръ, травятъ больныхъ, зарываютъ въ могилы живыми"; недовольство въ народѣ росло съ каждымъ днемъ; кареты съ больными провожались криками:

-- Глядите! Дохтура развозятъ холеру по городу!

Бюллетени о холерѣ печатались два раза въ день; городъ былъ оцѣпленъ, какъ въ военное время, войсками. На пожертвованныя деньги помѣщиковъ и купцовъ одна за другой открывались больницы; студенты медицинскаго факультета самоотверженно взялись работать въ нихъ; купцы давали бѣлье, одѣяла и теплую одежду.

Челядь постоянно пугала Елизавету Алексѣевну разсказами о бунтахъ:

-- Охъ, матушка-барыня, бѣда; вчера солдаты пристрѣлили дьячка, что перебирался черезъ Москва-рѣку; думали, изъ города убѣгаетъ... а нынче за Москва-рѣкой бунтъ: сказываютъ, народъ хочетъ больницы громить, дохтуровъ топить...

-- Господи! Никого не пускать чужого въ домъ! Со всѣхъ спросится!

А сама Елизавета Алексѣевна думала:

-- Еще холопей смутятъ...

А пламя бунта, рука объ руку съ холерой, неслось по всей Россіи; народное бѣдствіе коснулось и семьи Елизаветы Алексѣевны; въ одно утро пришла страшная вѣсть изъ Севастополя: братъ Елизаветы Алексѣевны -- Николай Алексѣевичъ былъ растерзанъ на улицѣ разсвирѣпѣвшей толпой женщинъ.

Съ этого дня съ устъ старухи не сходили слова: "бунтъ", "зараза", "припечь холопей". Она стала грозою въ уныломъ домѣ.

А Миша одиноко сидѣлъ у себя въ комнатѣ, избѣгая встрѣчаться съ бабушкой. Отрѣзанный отъ внѣшняго міра, онъ очень безпокоился за судьбу своихъ друзей, а больше всего за жизнь Вареньки Лопухиной. Тайно отъ бабушки посылалъ онъ записочки къ любимой дѣвушкѣ, пустыя записочки съ вопросами о здоровьѣ, въ которыхъ было скрыто такъ много смысла, и ждалъ, когда, тоже тайкомъ отъ бабушки, въ его комнатѣ появится фигура "арапа" Ахилла въ его красной ливреѣ съ широкой доброй улыбкой и стереотипной фразой:

-- Пожалуйте, Михайло Юрьевичъ, отъ Варвары Александровны. Онѣ, слава Богу, здравствуютъ.

Здорова и безпокоится о немъ! Этого Лермонтову вполнѣ довольно... Онъ радостно улыбался, благодарный судьбѣ, которая сохранила ея жизнь...

Въ такія минуты радости ему особенно тяжело было слышать гнѣвные оклики бабушки.

Старуха накидывалась на "холопокъ" за малѣйшее упущеніе ея приказаній.

-- Ахиллъ былъ? Кто смѣлъ пустить? Зачѣмъ? А намедни дѣвка съ Замоскворѣчья къ Матрешкѣ приходила? Выпороть Матрешку, чтобъ была умнѣе!

Слыша это, Лермонтовъ бѣжалъ въ дѣвичью, чтобъ помѣшать экзекуціи. На него нападалъ приливъ дѣтской злобы. Прежде эта злоба заставляла его въ Тарханахъ бросаться съ поднятыми кулаками на исполнителя барской воли; теперь эта злоба вспыхивала съ тою же неудержимою силою.

-- Не смѣть! звенѣлъ его пронзительный нервный окликъ, -- я не позволю бить! Не позволю!

И въ рыданіяхъ убѣгалъ онъ изъ дѣвичьей, а бабушка, въ страхѣ за слезы своего сокровища, говорила угрюмо:

-- Ради Михаила Юрьевича прощаю. У него сердце ангельское. А провинишься еще,-- пощады не жди.

Михаилъ же Юрьевичъ продолжалъ томиться бездѣйствіемъ. Порою вспоминались ему университетскія стѣны; вставало длинное зданіе съ "камерами" для "казенныхъ" студентовъ, и эти унылыя комнаты съ рядами студенческихъ кроватей, покрытыхъ грубыми сѣрыми одѣялами, казарменная обстановка, съ заплеваннымъ поломъ, съ остатками скромнаго пиршества "вскладчину" на столахъ, ничѣмъ не покрытыхъ,-- все это ярко рисовалось въ его воображеніи. Въ табачномъ дыму двигались тусклыя тѣни молодыхъ студентовъ; они читали свои произведенія, горячо спорили, жестикулировали... Вырисовывались и отдѣльныя фигуры: вотъ маленькій тщедушный Виссаріонъ Бѣлинскій {Будущій критикъ.} со своими голубыми ясными и глубокими глазами; эти глаза вспыхиваютъ, какъ звѣзды, когда онъ говоритъ... Голосъ его, какъ вѣщая труба, гремитъ въ камерѣ No 11; у него уже цѣлый кружокъ, который жадно ловитъ его мысли:, онъ что то пишетъ, о чемъ то волнуется... Вотъ другъ Бѣлинскаго -- Станкевичъ, тихій, нѣжный, съ лицомъ мальчика и тонкой стройной фигурой. Онъ любитъ пофилософствовать и чудесный товарищъ; кошелекъ его всегда готовъ выручить изъ бѣды; вотъ, русокудрый красавецъ Аксаковъ съ добродушнымъ лицомъ;-- все это кружокъ искателей истины, и среди нихъ самый горячій Виссаріонъ Бѣлинскій,-- "Неистовый Виссаріонъ", какъ прозвали его товарищи. Въ этихъ камерахъ были и два неразрывныхъ друга -- Александръ Ивановичъ Герценъ -- съ вѣщими глазами орла, пытливо и жадно смотрѣвшими на Божій міръ, и Николай Платоновичъ, или "Ника" Огаревъ, какъ звали его студенты, юноша съ мягкимъ задумчивымъ лицомъ и длинными каштановыми волосами... Примыкалъ къ нимъ часто и Чистяковъ {Впослѣдствіи извѣстный дѣтскій писатель.}.

У всѣхъ этихъ молодыхъ людей, имена которыхъ впослѣдствіи сдѣлались почетными въ литературѣ, были свои глубокіе, захватывающіе интересы. Бѣлинскій въ то время, подобно Лермонтову, писалъ стихи и драмы; Станкевичъ всецѣло отдался изученію нѣмецкой философіи; Аксаковъ увлекался родной поэзіей и пѣлъ гимнъ славянству; Герценъ съ Огаревымъ заслужили среди студентовъ прозвище "нѣмцевъ" за свои увлеченія западническими идеями; ихъ не увлекали отвлеченныя идеи философіи Станкевича; они горячо отдались изученію общественныхъ наукъ.

0x01 graphic

XII.
Жизнь и поэзія.

Молодежь въ душныхъ прокопченыхъ камерахъ волновалась, спорила, кипѣла; а Лермонтовъ оставался холоднымъ зрителемъ, хотя душа его тянулась къ разрѣшенію тѣхъ же сложныхъ вопросовъ.

Недовѣрчиво относился онъ къ новымъ встрѣчамъ и уходилъ въ себя. Онъ не хотѣлъ итти къ тѣмъ, кто, на основаніи только внѣшнихъ признаковъ, окрестилъ его "бѣлоподкладочникомъ",-- презрительное названіе среди мыслящихъ студентовъ.

Слыша о важной роднѣ всегда изысканно одѣтаго внука родовитой "Марѳы Посадницы", о блестящихъ балахъ, на которыхъ тотъ появлялся,-- "мыслящіе" товарищи все больше и больше чуждались его, относились почти враждебно.

У нихъ была своя жизнь.

Бѣлинскій въ это время уже читалъ товарищамъ драму, разоблачавшую ненавистную ему идею рабства и крѣпостничества. Въ этой драмѣ барыня "била, какъ собакъ, и отдавала въ солдаты, и пускала по міру, отнимала хлѣбъ, скотъ, обирала деньги, холстъ... Да всего и сказать нельзя. На каторгѣ колодникамъ житье лучше, чѣмъ намъ грѣшнымъ у барыни."

А Лермонтовъ въ то же самое время задумывалъ свою драму "Странный человѣкъ", и герой его Владимиръ говорилъ на ту же тему:

"Неужели эти люди для того только и родятся на свѣтъ, чтобы служить прихотямъ такихъ же людей, какъ и они сами? Кто далъ это гибельное право однимъ людямъ порабощать своей власти волю другихъ подобныхъ имъ существъ? Кто позволилъ имъ ругаться надъ правами природы и человѣчества? Господинъ можетъ для потѣхи или для разсѣянья содрать шкуру съ своего раба, продать его, какъ скота, вымѣнять на собаку, лошадь, корову..."

У Лермонтова крестьянинъ жалуется на свою долю, на жестокое обращеніе помѣщицы:

"Она бьетъ безъ милосердія, мучаетъ и терзаетъ такъ, что хоть въ воду..."

А герой драмы возмущается:

"...все куплено кровавыми слезами! Ломать руки, колоть, сѣчь, рѣзать, выщипывать бороду, волосокъ по волоску... О, мое отечество, мое отечество!"

И несмотря на сходство идей, Лермонтовъ и Бѣлинскій стояли далеко другъ отъ друга и даже не были знакомы.

Впрочемъ, студенты интересовались Лермонтовымъ.

Въ январѣ открыли университетъ, жизнь закипѣла, и мрачная одинокая фигура "бѣлоподкладочника" стала интересовать товарищей. Вотъ что разсказываетъ объ этомъ одинъ изъ нихъ, Вистенгофъ:

"Мы стали замѣчать, что въ средѣ нашей аудиторіи, между всѣми нами, одинъ только человѣкъ какъ то рельефно отличался отъ другихъ; онъ заставилъ насъ обратить на себя особенное вниманіе. Этотъ человѣкъ, казалось, самъ никѣмъ не интересовался, избѣгалъ всякаго сближенія съ товарищами, ни съ кѣмъ не говорилъ, держалъ себя совершенно замкнуто и въ сторонѣ отъ насъ, даже и садился онъ постоянно на одномъ мѣстѣ, всегда отдѣльно, въ углу аудиторіи, у окна; по обыкновенію, подпершись локтемъ, онъ читалъ съ напряженіемъ, сосредоточеннымъ вниманіемъ, не слушая преподаванія профессора. Даже шумъ, происходившій при перемѣнѣ часовъ, не производилъ на него никакого впечатлѣнія. Онъ былъ небольшого роста, некрасиво сложенъ, смуглъ лицомъ, имѣлъ темные, приглаженные на головѣ и вискахъ волосы и пронзительные темно-каріе (скорѣе сѣрые) большіе глаза, презрительно глядѣвшіе на все окружающее. Вся фигура этого человѣка возбуждала интересъ и вниманіе, привлекала и отталкивала. Мы знали только, что фамилія его -- Лермонтовъ. Прошло около двухъ мѣсяцевъ, а онъ неизмѣнно оставался съ нами въ тѣхъ же неприступныхъ отношеніяхъ. Студенты не выдержали. Такое обособленное, исключительное положеніе одного изъ среды нашей возбуждало толки. Однихъ подстрекало любопытство, или даже сердило, нѣкоторыхъ обижало. Каждому хотѣлось ближе узнать этого человѣка, снять маску, скрывавшую затаенныя его мысли, и заставить высказаться.

"Однажды студенты, близко ко мнѣ стоявшіе, считая меня за болѣе смѣлаго, обратились ко мнѣ съ предложеніемъ отыскать какой нибудь предлогъ для начатія разговора съ Лермонтовымъ и тѣмъ вызвать его на какое нибудь сообщеніе. "Вы подойдите, Вистенгофъ, къ Лермонтову и спросите его, какую это онъ читаетъ книгу съ такимъ напряженнымъ и постояннымъ вниманіемъ. Это предлогъ для разговора самый основательный", сказалъ мнѣ студентъ Красовъ, кивая головой въ тотъ уголъ, гдѣ сидѣлъ Лермонтовъ. Умные и серьезные студенты, Ефремовъ и Станкевичъ, одобрили совѣтъ этотъ. Не долго думая, я отправился. "Позвольте спросить васъ, Лермонтовъ, какую это книгу вы читаете? Безъ сомнѣнія, очень интересную, судя по тому, какъ углубились вы въ нее. Нельзя ли ею подѣлиться и съ нами?" обратился я къ нему не безъ нѣкотораго волненія, подойдя къ его одинокой скамейкѣ. Мелькомъ взглянувъ въ книгу, я успѣлъ только распознать, что она была англійская. Онъ мгновенно оторвался отъ чтенія. Какъ ударъ молніи, сверкнули его глаза; трудно было выдержать этотъ насквозь пронизывающій, непривѣтливый взглядъ. "Для чего это вамъ хочется знать? Будетъ безполезно, если удовлетворю вашему любопытству. Содержаніе этой книги васъ нисколько не можетъ интересовать, потому что вы не поймете тутъ ничего, если я даже и сообщу вамъ содержаніе ея", отвѣтилъ онъ мнѣ рѣзко, принявъ прежнюю свою позу и продолжая опять читать. Какъ бы ужаленный, бросился я отъ него."

"Видимо было,-- продолжаетъ свои воспоминанія Вистенгофъ,-- что Лермонтовъ имѣлъ грубый, дерзкій, заносчивый характеръ, смотрѣлъ съ пренебреженіемъ на окружающихъ его, считалъ ихъ всѣхъ ниже себя. Хотя и всѣ отъ него отшатнулись, а между прочимъ,-- странное дѣло,-- какое то непонятное, таинственное настроеніе влекло къ нему и невольно заставляло вести себя сдержанно въ отношеніи къ нему, въ то же время и завидуя стойкости его угрюмаго нрава. Иногда въ аудиторіи нашей, въ свободные отъ лекцій часы, студенты громко вели между собой оживленныя бесѣды о современныхъ животрепещущихъ вопросахъ. Нѣкоторые увлекались, возвышая голосъ; Лермонтовъ, бывало, оторвется отъ своего чтенія, и только взглянетъ на ораторствующихъ,-- но какъ взглянетъ! Говорящій невольно, будто струсивъ, или умалитъ свой экстазъ, или^:совсѣмъ замолчитъ. Доза яда во взглядѣ Лермонтова была поразительна. Сколько презрѣнія, насмѣшки и вмѣстѣ съ тѣмъ сожалѣнія изображалось тогда на его строгомъ лицѣ."

И товарищи платили юношѣ тою же монетой. Его сторонились. Главной причиною этого были слухи о томъ, что Лермонтовъ бываетъ на великосвѣтскихъ балахъ; что онъ вертится въ обществѣ аристократовъ; что его бабушка относится неодобрительно къ студентамъ не ея круга. И товарищи не могли допустить, что подъ оболочкою внѣшняго свѣтскаго лоска у замкнутаго юноши скрыта геніальная душа, чуткая и нѣжная, озлобленная и любящая, струны которой могутъ звучать гармонично-прекрасными аккордами.

А Лермонтовъ, несмотря на пустую свѣтскую жизнь, въ часы уединенія не переставалъ писать свои прекрасныя произведенія.

Сначала на нихъ было ясно видно французское вліяніе, потомъ вліяніе Пушкина, Жуковскаго; потомъ Шиллера и Гете и, наконецъ, великихъ англійскихъ писателей -- Шекспира и Байрона. Освобождаясь отъ подражательности, становясь все самостоятельнѣе, росъ геній поэта. Вліяніе Пушкина сказалось въ поэмѣ Лермонтова "Цыганы"; вліяніе Жуковскаго -- въ "Корсарѣ". Увлекаясь одно время Шиллеромъ, онъ перевелъ его балладу "Перчатка", стихотвореніе "Встрѣча" и еще нѣсколько произведеній; подъ вліяніемъ Шиллера началъ онъ писать драмы. Трагедія была близка страстной натурѣ юноши; здѣсь онъ искалъ величественные образы героизма. Сначала мечталъ онъ написать историческую драму "Мстиславъ Черный",-- позднѣе привлекалъ его сюжетъ изъ испанской жизни, и онъ принялся за "Испанцевъ". Героями этого произведенія являются гонимые инквизиціей евреи, а рядомъ съ ними фигурируетъ іезуитъ, инквизиторы, гордый кастилецъ, дочь котораго любитъ найденыша-еврея. Все это носитъ явные слѣды нѣмецкой литературы,-- подражанія Лессингу и Шиллеру.

Четырнадцати лѣтъ у него были уже попытки создать большое законченное произведеніе героическаго содержанія,-- и вотъ появились на свѣтъ "Кавказскій плѣнникъ" и "Корсаръ".

Въ душѣ юноши билъ ключемъ родникъ живой поэзіи. Въ 1830 году онъ уже пишетъ свой первый набросокъ "Демона", занимавшаго впослѣдствіи умъ поэта много лѣтъ подрядъ.

Трагедія "Люди и страсти" была написана Лермонтовымъ всецѣло подъ вліяніемъ нѣмецкой литературы и носитъ на себѣ отпечатокъ личныхъ переживаній поэта. Въ ней описывается эпизодъ его юношескихъ страданій, тяжелый семейный разладъ, вызвавшій у юноши расколъ души.

Кромѣ перечисленныхъ крупныхъ вещей во время пребыванія въ московскомъ университетѣ Лермонтовъ написалъ уже много лирическихъ стихотвореній, въ которыхъ отразились его взгляды, муки и стремленія, отразились отзвуки лучшихъ думъ молодежи того времени и отзвуки общественной жизни. Судьба Франціи вызвала на свѣтъ стихотворенія: "Парижъ 30 Іюля" и "Изъ Андре Шенье "; возмущеніе Лермонтова безправіемъ народа сказалось на созданіи драмы "Странный человѣкъ"; подъ вліяніемъ Байрона, все больше захватываетъ его безотрадно-мрачное недовѣрчивое отношеніе къ людямъ, и онъ пишетъ свое стихотвореніе "Волны и Люди".

А въ пылкой душѣ непочатый запасъ силъ, и изъ груди вырывается крикъ:

Отворите мнѣ темницу,

Дайте мнѣ сіянье дня...

Та же идея безграничной свободы овладѣла душою поэта, когда, весь погруженный въ мечты о Шотландіи, онъ пѣлъ:

Зачѣмъ я не птица, не воронъ степной... ("Желаніе").

Въ эту же пору жизни юноша, почти мальчикъ, написалъ поэму "Измаилъ-бей" и "Аулъ Бастунжи".

Жизнь университетская продолжала мало удовлетворять поэта. Попрежнему Лермонтовъ чувствовалъ себя чужимъ среди студентовъ; лекціи профессоровъ его интересовали мало; да и профессора, большей частью, не умѣли захватить вниманія молодежи: они относились къ своему дѣлу, спустя рукава, и студенты слушали ихъ лекціи вяло. Почти всѣ преподаватели были старики, часто иностранцы, плохо говорившіе по-русски, читавшіе свои лекціи на нѣмецкомъ языкѣ.

Студенты дѣлили профессоровъ на такъ называемыхъ "пожарныхъ" и "допожарныхъ",-- т. е. бывшихъ въ университетѣ еще до московскаго пожара,-- и "новыхъ", но этихъ "новыхъ", молодыхъ, было въ университетѣ мало. Большинство профессоровъ отличалось большимъ невѣжествомъ.

Лермонтовъ поступилъ въ университетъ на такъ называемое "нравственное" или "этико-политическое отдѣленіе", но скоро перешелъ на словесное.

Талантливаго Мерзлякова уже не было въ живыхъ; на первомъ курсѣ словесность читалъ Побѣдоносцевъ, -- профессоръ "допожарнаго типа", совершенно отсталый, и во время его лекцій студенты устраивали всевозможныя шалости.

Разъ кто-то принесъ въ аудиторію живого воробья. Весь часъ проловили этого воробья, и лекція пропала.

Побѣдоносцевъ читалъ по вечерамъ, и часто студенты встрѣчали его громкими криками, забившись по угламъ:

-- Се женихъ грядетъ во полунощи!

Бывали случаи, когда студенты, среди гробовой тишины, принимались вдругъ громко пѣть и топать ногами, и этимъ приводили профессора въ бѣшенство.

Побѣдоносцева студенты изводили больше другихъ лекторовъ. Впрочемъ, были профессора, которыхъ молодежь очень цѣнила: такимъ профессоромъ являлся Павловъ на физико-математическомъ факультетѣ; цѣнила она и профессоровъ, принадлежавшихъ къ литературному міру. Среди нихъ былъ издатель "Московскаго Вѣстника" Погодинъ и издатель "Телескопа" Надеждинъ. Но развитіе студентовъ мало зависѣло отъ профессоровъ:, главнымъ двигателемъ этого развитія должно было считать общеніе молодежи между собою, которое было чуждо мрачному замкнутому характеру Лермонтова.

Поэтому и университетъ оставался ему чуждъ до конца.

А конецъ университетской жизни наступилъ для него раньше, чѣмъ онъ предполагалъ.

Давно уже Лермонтовъ славился своими дерзкими выходками съ профессорами. Чуждаясь товарищества въ обыденной жизни, онъ чувствовалъ себя членомъ студенчества, какъ только въ университетѣ предпринималось что нибудь, сопряженное съ общей опасностью и отвѣтственностью.

Въ началѣ 1831 года Лермонтовъ былъ коноводомъ въ такъ называемой "Маловской исторіи". Профессоръ Маловъ, читавшій теорію уголовнаго права, досаждалъ студентамъ своимъ придирчивымъ характеромъ. Разъ они рѣшили устроить ему "бенефисъ".

Большая толпа молодежи собралась въ аудиторіи.

Маловъ началъ лекцію своею обычной, заученной фразой:

-- Человѣкъ, который...

Отовсюду слышалось шарканье...

-- Вы выражаете свои мысли шарканьемъ... ногами, какъ лошади! Человѣкъ, который...

-- Прекрасно! Fora!

-- Человѣкъ, который... пытался профессоръ овладѣть вниманіемъ.

-- Bis! Прекрасно!

Господа, я долженъ буду уйти...

-- Прекрасно! Браво!

Скамейки летѣли по всей аудиторіи, опрокидываясь; среди свистковъ слышались крики:

-- Вонъ его, вонъ, вонъ!

Маловъ вылетѣлъ пулей въ двери; студенты потокомъ неслись за нимъ на университетскій дворъ, и въ спину профессору полетѣли его забытыя калоши...

Скандалъ былъ вынесенъ на улицу, и это не могло остаться безъ послѣдствій; многіе изъ студентовъ вылетѣли изъ университета. Лермонтовъ уцѣлѣлъ, быть можетъ, потому, что у него была вліятельная родня, и начальство побоялось его тронуть, но "исторію" ему не забыли.

Исторія съ Маловымъ вызвала въ домѣ Арсеньевой страшный переполохъ. Бабушка охала и ахала; со слезами молила она внука "угомониться". Но внукъ и не думалъ о смиреніи. Онъ оставался все такимъ же неприступнымъ, независимымъ и дерзкимъ, грубилъ профессорамъ и былъ участникомъ всевозможныхъ студенческихъ проказъ.

Разъ на одной изъ репетицій ему пришлось отвѣчать Побѣдоносцеву.

-- Я вамъ этого не читалъ, перебилъ его профессоръ. Я бы желалъ, чтобы вы мнѣ отвѣчали именно то, что я проходилъ. Откуда вы могли почерпнуть ваши знанія?

-- Это правда, господинъ профессоръ, согласился Лермонтовъ, -- вы намъ этого, что я сейчасъ говорилъ, не читали и не могли читать, потому что это ново и до васъ еще не дошло. Я пользуюсь научными пособіями изъ своей собственной библіотеки, содержащей все вновь выходящее на иностранныхъ языкахъ.

Студенты переглянулись и съ уваженіемъ посмотрѣли на спокойно стоявшаго передъ взбѣшеннымъ профессоромъ товарища.

-- "Теперь человѣкъ этотъ намъ вполнѣ открылся, говорилъ Вистенгофъ,-- мы поняли его, то есть уразумѣли заносчивый и презрительный нравъ Лермонтова."

Такихъ выходокъ съ преподавателями у Лермонтова было немало, и профессора скоро припомнили ему всѣ обиды: при переходномъ экзаменѣ на второй курсъ онъ срѣзался.

Это сразило юношу; пребываніе въ московскомъ университетѣ показалось ему безконечнымъ: холерный годъ пропалъ для занятій, приходилось оставаться на первомъ курсѣ на второй годъ, и онъ рѣшилъ бросить Москву и заканчивать образованіе въ Петербургѣ.

0x01 graphic

XIII.
Школа гвардейскихъ юнкеровъ.

Утро начиналось; чуть брезжилъ свѣтъ въ окна петербургской школы гвардейскихъ кавалерійскихъ юнкеровъ. Она помѣщалась у Синяго моста, тамъ, гдѣ теперь зданіе Государственнаго Совѣта. Кое-гдѣ въ окнахъ мелькали огоньки и двигались тѣни служителей. Проснулись и хлопотали солдаты, дядьки, слуги изъ крѣпостныхъ, жившіе тутъ же со своими господами -- юнкерами.

Молодой малый, въ ливреѣ Арсеньевыхъ, пробирался черезъ площадь, со стороны Мойки, обходя лужи, затянувшіяся тонкой корочкой весенняго льда. Добравшись до школы, онъ торопливо застучалъ кольцомъ у калитки, а когда солдатъ-сторожъ открылъ, юркнулъ во дворъ, а оттуда стремглавъ пустился по лѣстницѣ, пробираясь къ спальнямъ юнкеровъ.

Цѣлый рядъ громадныхъ комнатъ выходилъ открытыми дверями въ корридоръ. Въ блѣдномъ утреннемъ свѣтѣ рисовались однообразные ряды юнкерскихъ кроватей. Слуга на цыпочкахъ подкрался къ одной изъ нихъ и, склонившись, позвалъ почтительно:

-- Баринъ... а, баринъ... Михайло Юрьевичъ... свѣтаетъ...

Съ подушки поднялась голова съ заспаннымъ лицомъ.

-- А? Что? Зачѣмъ ты меня будишь? А... это ты, Андрей?.. Зачѣмъ ты меня будишь, я спрашиваю?

-- А какъ, значитъ, бабушка вашей милости Елизавета Алексѣевна послали; говорятъ: буди неукоснительно безъ пяти минутъ шесть...

-- Что такое? Зачѣмъ?

-- А какъ ежели, сказываютъ, опоздаешь, болванъ, драть тебя, невозмутимо продолжалъ малый,-- на то ты къ Михайлѣ Юрьевичу и приставленъ; онъ, говорятъ, нервный, болѣзненный,-- не испужался-бы, спаси Господи, какъ барабанъ загрохочетъ... И покушать прислали: сдобныхъ булочекъ, кулебяку, страсбургскій пирогъ, паштетъ изъ дичи, курное, да еще...

Лермонтовъ вскочилъ, дрожа отъ бѣшенства, и однимъ движеніемъ выбилъ изъ рукъ растерявшагося Андрея всѣ его "гостинцы".

-- Что? шепталъ онъ, сжимая кулаки,-- барабанный бой? Меня испугаетъ барабанный бой? Да вѣдь я же, дуракъ, въ офицеры готовлюсь, ты это понимаешь?

-- Не могу знать, Михайло Юрьевичъ; а какъ барыня приказали, такъ я...

-- Ну, да, знаю все, что ты скажешь... Правда: ты -- человѣкъ подневольный. Ступай и унеси всѣ свои пироги и паштеты къ чорту, и скажи бабушкѣ, что я тебѣ не приказалъ будить меня до барабаннаго боя... О, чортъ! чортъ! чортъ!

Растерявшійся Андрей пятился къ дверямъ. Загрохотала дробь барабана. Съ сосѣднихъ кроватей поднимались головы юнкеровъ:

-- Ха, ха, ха... А ловко ты его отдѣлалъ, Мишель!

-- Grand'maman, видимо, хочетъ не на шутку наградить тебя чиномъ маменькинаго сынка!

-- Не бойся, не наградитъ! Онъ уже получилъ "лошадиное крещеніе"!

-- А жаль, Маёшка, что ты выбросилъ бабушкины пожертвованія! Эй, Андрей, вернись,-- давай сюда страсбургскій пирогъ да и все прочее, нынче день постный, и на казенномъ пайкѣ подведетъ животы!

И смѣясь, юнкера отбирали у Андрея бабушкины гостинцы.

-- Скажи бабушкѣ, Андрей, заговорилъ уже мягче Лермонтовъ,-- что я тебѣ запретилъ меня будить раньше барабана. Ступай и не бойся: бабушка тебя не тронетъ, завтра я самъ ей все объясню, какъ пойду въ отпускъ.

Андрей ушелъ, а Лермонтовъ сталъ торопливо одѣваться, слегка прихрамывая. Сегодня онъ готовился сѣсть на лошадь въ манежѣ, въ первый разъ послѣ того, какъ ему сняли съ расшибленной ноги лубки.

Случилось это увѣчье такъ: въ военномъ училищѣ тогда, какъ и теперь, считалась идеаломъ кличка "лихого юнкера". Не разъ старые юнкера пробовали дразнить новичковъ, въ томъ числѣ и Лермонтова, что они -- изнѣженные маменькины сынки и врядъ ли умѣютъ справляться съ лошадьми. Чтобы показать свою смѣлость и умѣнье ѣздить верхомъ, Лермонтовъ лихо вскочилъ на молодую, еще не выѣзженную лошадь. Лошадь взбѣсилась, поднялась на дыбы и начала вертѣться возлѣ другихъ лошадей, которыя шарахались въ стороны и взвивались на дыбы. Лермонтовъ смѣялся и вдругъ почувствовалъ боль въ ногѣ; въ глазахъ у него помутилось; блѣдный, какъ полотно, онъ закусилъ губу, чтобы не крикнуть... Его сняли съ лошади уже безъ чувствъ съ раздробленной костью ноги...

Поэту нѣсколько мѣсяцевъ пришлось пролежать на квартирѣ у бабушки, которая теперь проклинала военную карьеру внука; впрочемъ, болѣзнь не мѣшала юношѣ сдать экзаменъ въ первый классъ. Память о молодечествѣ осталось у него на всю жизнь въ видѣ легкой хромоты.

Въ юнкерскую школу Лермонтовъ поступилъ, испугавшись длительности университетскаго курса. Въ долгомъ пребываніи на школьной скамьѣ онъ видѣлъ невыносимое для него лишеніе свободы. Ему хотѣлось какъ можно скорѣе быть самостоятельнымъ членомъ общества. Новый уставъ грозилъ продержать его въ стѣнахъ университета цѣлыхъ четыре года; въ Петербургѣ ему отказались зачислить то время, когда онъ слушалъ лекціи въ Москвѣ.

Лермонтовъ чувствовалъ свое умственное превосходство надъ окружавшими его людьми, но въ той пустой средѣ и умъ, и способности цѣнились мало. У Лермонтова не хватало силы воли порвать съ этимъ ничтожнымъ обществомъ: его уже отравилъ внѣшнимъ лоскомъ, блескомъ и шумными удовольствіями большой свѣтъ. И онъ несся по теченію, не желая причалить къ другому берегу.

Притворяясь легкомысленно-довольнымъ, юноша писалъ въ Москву друзьямъ:

"Боже мой! Если бы вы знали, какую жизнь я намѣренъ повести! О, это будетъ восхитительно! Во первыхъ, чудачества, шалости всякаго рода и поэзія, залитая шампанскимъ. Я знаю, что вы возопіете, но увы! пора моихъ мечтаній миновала, время вѣрованій прошло,-- нѣтъ его, мнѣ нужны матеріальныя ощущенія, счастіе осязательное, такое счастье, которое покупается золотомъ, чтобы я могъ носить его въ карманѣ, какъ табакерку, которое бы только обманывало мои чувства, оставляя мою душу въ покоѣ и бездѣйствіи."

И, окунувшись съ головою въ безумства военной среды, юноша тщательно оберегаетъ свою душу отъ безцеремоннаго залѣзанія въ нее окружающихъ.

Петербургъ не нравился поэту. Онъ писалъ въ одномъ изъ писемъ:

Увы, какъ скученъ этотъ городъ

Съ своимъ туманомъ и водой!

Доволенъ каждый самъ собою,

Не безпокоясь о другихъ.

И что у насъ зовутъ душою,

То безъ названія у нихъ!

Скоро Лермонтову пришлось разочароваться въ выбранной карьерѣ. Избавившись отъ наскучившихъ ему стѣнъ университета, онъ попалъ въ ежевыя рукавицы военной дисциплины. Въ юнкерской школѣ главное вниманіе было обращено на военныя занятія:, науки оставались на второмъ планѣ. Чтеніе книгъ литературнаго содержанія было строго воспрещено, и умъ юнкеровъ бездѣйствовалъ или былъ направленъ на глупыя и часто вредныя проказы.

Скоро Лермонтовъ узналъ всю науку "лихого" юнкера, желавшаго заслужить названіе славнаго товарища.

Разъ какъ-то приближался часъ обѣда. Юнкера пробрались въ столовую, гдѣ стояла гора тарелокъ. Одинъ изъ нихъ оставался на часахъ; остальные заставляли новичка продѣлывать "каверзу".

-- Эй, Лафа, никого не видно?

-- Никого! отвѣчалъ Поливановъ, стоявшій на часахъ.

Этотъ Поливановъ, товарищъ Лермонтова по университету, поступилъ въ юнкерскую школу вмѣстѣ съ поэтомъ.

-- Скорѣе, Курокъ, надламывай, торопили новичка юнкера.

Князь Іосифъ Шаховской, прозванный за большой носъ "Куркомъ", надломивъ, по совѣту друзей, верхнюю тарелку, поставилъ на нее гору остальныхъ.

-- Идетъ! Идетъ! закричалъ Поливановъ, махая руками, и юнкера бросились вразсыпную, надрываясь отъ смѣха.

Это была скверная продѣлка. Служитель поднялъ груду тарелокъ:, онѣ съ грохотомъ попадали на полъ, такъ какъ надломленная тарелка не выдержала ихъ тяжести; служитель былъ наказанъ, и когда "Курокъ" заявилъ, что виною всему онъ, Шаховской, товарищи стали клеймить его презрительной кличкой "бабы", "мягкосердечнаго студня", "нюни".

Сначала честную натуру Лермонтова возмущали подобные случаи; онъ вносилъ денежные штрафы за невинно поплатившихся служителей или заступался за нихъ, проклиная юнкерскіе обычаи; потомъ онъ привыкъ, а потомъ, чтобы не быть отверженцемъ, рѣшилъ самъ окунуться въ юнкерскія шалости...

Дурная среда затягивала юношу, и возлѣ него не было никого, кто бы могъ ослабить это дурное вліяніе.

Онъ скоро прослылъ "лихимъ" юнкеромъ. Товарищи отзывались о немъ съ одобреніемъ. Ложно направленное самолюбіе и болѣзненная противорѣчивая натура заставляли его теперь заискивать передъ товарищами, какъ прежде -- не обращать на нихъ вниманія. Теперь ему хотѣлось играть въ школѣ видную роль.

Въ разгаръ этой шальной жизни въ Петербургъ пріѣхалъ Акимъ Шанъ-Гирей для поступленія въ Артиллерійское училище и опять поселился у Елизаветы Алексѣевны.

Въ день его пріѣзда Лермонтовъ явился изъ училища въ отпускъ позднѣе обыкновеннаго.

-- Здравствуй, Акимъ! сказалъ онъ радостно,-- вотъ счастье то! Снова на меня пахнуло милымъ воздухомъ родной Москвы! Не сердитесь, милая бабушка, опоздалъ потому...

-- Вѣрно, опять какія нибудь шалости, Мишель? Охъ, ужъ эта мнѣ военная карьера!

-- У насъ безъ шалостей нельзя; за то давеча меня назвали первымъ силачемъ! Я заткнулъ за поясъ Карчевскаго, а онъ гнетъ шомпола и вяжетъ изъ нихъ узлы, какъ изъ веревокъ.

-- И за это, Мишель, тебя дольше продержали въ школѣ?

-- Хуже, хуже! Мало того, что намъ пришлось уплатить по счету унтеръ-офицеру за испорченные шомпола гусарскихъ карабиновъ, проклятый директоръ нашъ Шлиппенбахъ поймалъ насъ за этимъ занятіемъ, ну, и разумѣется, посадилъ подъ арестъ на сутки... это было вчера; за то Карчевскій пожалъ мнѣ руку и крикнулъ:

-- Ну, и силища же у тебя, Маёшка!

Бабушка пришла въ ужасъ:

-- Его зовутъ Маёшкой, Жожимъ? Фи! У нихъ тамъ все прозвища!

И, качая головою, она вышла изъ комнаты, возмущенная.

Лермонтова прозвали въ школѣ "Маёшкой", именемъ, взятымъ изъ одного французскаго романа ("Вѣчный Жидъ" Евгенія Сю), гдѣ фигурируетъ горбатая дѣвушка съ прекрасной поэтической душою, образъ, который нравился Лермонтову.

Держа за руки Акима Шанъ-Гирея, поэтъ горячо разсказывалъ ему о проказахъ школы, о товарищескихъ пирушкахъ, о хоровомъ пѣніи, о всевозможныхъ надувательствахъ начальства, не чувствуя, какой пустотой вѣетъ отъ его разсказа.

А Акиму Шанъ-Гирею казалось все это чуждымъ и мало интереснымъ. Какъ онъ измѣнился, Боже, какъ измѣнился!

-- Миша, сказалъ Шанъ-Гирей,-- я привезъ тебѣ поклонъ отъ Вареньки Лопухиной.

Съ лица Лермонтова сбѣжала краска оживленія.

-- Ага, она выѣзжаетъ, веселится...

Шанъ-Гирей вспомнилъ милую дѣвушку, вызывавшую чувство симпатіи у всѣхъ, кто ее зналъ. Правда, она жила среди свѣтскихъ удовольствій и отецъ вывозилъ ее, желая скорѣе выдать замужъ; слишкомъ кроткая дѣвушка врядъ ли была способна на борьбу, плакала, мучилась и чувствовала, что покорится отцовской волѣ. Таковы были нравы въ ту пору, и власть родительская для дѣтей часто бывала закономъ. Не мало милыхъ дѣвушекъ кротко подчинялось расчетамъ родныхъ и дѣлались жертвами расчетовъ.

0x01 graphic

Но среди свѣтскихъ интересовъ Варенька хорошо помнила своего друга Мишу Лермонтова и, можетъ быть, ей часто не хватало его.

Шанъ-Гирей передавалъ кузену, какъ, прощаясь, Варенька протянула ему руку и сказала со слезинками, дрожавшими на длинныхъ рѣсницахъ:

-- Поклонись ему отъ меня, Жожимъ; скажи, что я покойна, довольна, даже счастлива.

Но улыбавшіяся губы ея дрожали...

Шанъ-Гирей съ изумленіемъ смотрѣлъ на Лермонтова, ни одинъ мускулъ не дрогнулъ въ его лицѣ, хотя въ разсказѣ Акима ясно звучалъ намекъ на то, что любимая имъ дѣвушка вовсе не счастлива, помнитъ и, можетъ быть, даже тоскуетъ о другѣ своего дѣтства.

-- Въ самомъ дѣлѣ? небрежно процѣдилъ поэтъ сквозь зубы и пожалъ плечами.-- Что-жъ,-- я радъ.

Шанъ-Гирей вспыхнулъ.

-- Меня удивляетъ твое равнодушіе, Мишель! Ты даже не разспрашиваешь о Варенькѣ! А помнишь, бывало, ты иначе относился и...

Лермонтовъ опять пожалъ плечами и улыбнулся.

-- Ты еще ребенокъ, ничего не понимаешь!

Шанъ-Гирей вспылилъ:

-- А ты хоть и много понимаешь, да не стоишь ея мизинца! крикнулъ онъ гнѣвно.

Въ этотъ день они въ первый разъ поссорились...

Шанъ-Гирей не подозрѣвалъ, что ночью, оставшись одинъ въ своей комнатѣ, Лермонтовъ плакалъ, какъ дитя, уронивъ голову на руки и обливая слезами бѣлый листокъ бумаги съ начатымъ письмомъ.

-- "Милая Barbe"., стояло въ заголовкѣ.

Листокъ былъ изорванъ и на новомъ опять появились робкія, нѣжныя слова:

-- "Милая Варенька"...

О, сколько разъ готовъ онъ былъ повторять эти два слова; какъ хотѣлось излить передъ нею все, что испытало его бѣдное искалѣченное съ дѣтства сердце... Онъ бралъ перо и не находилъ словъ... Всѣ слова были блѣдными...

Юноша бросилъ письмо и задумался; рука его чертила на бумагѣ знакомый чистый профиль дѣвичьяго лица.

Потомъ онъ развернулъ тетрадь, въ которой была начатая повѣсть "Горбачъ-Вадимъ", эпизодъ изъ пугачевскаго бунта. Въ этомъ несчастномъ горбачѣ поэтъ выставилъ себя, а въ Ольгѣ, воспитанницѣ помѣщицы Палицыной, знакомый милый образъ Вареньки Лопухиной.

Вмѣстѣ съ милымъ образомъ въ душу Лермонтова нахлынула жажда творчества, точно свѣтлый лучъ коснулся его. Въ эти минуты одиночества, въ тишинѣ ночи, онъ подводилъ итоги своей жизни, и гадокъ показался ему весь міръ; гадокъ показался онъ и самъ себѣ, но гаже всего показалась ему школьная жизнь и та среда, въ которой онъ вращался. И съ горькой улыбкой повторилъ онъ шуточное стихотвореніе, которое написалъ недавно:

Царю небесный!

Спаси меня

Отъ куртки тѣсной,

Какъ отъ огня.

Отъ маршировки

Меня избавь,

Въ парадировки

Меня не ставь.

Онъ вспомнилъ московскій университетъ, откуда бѣжалъ, и вдругъ на него потянуло чѣмъ то теплымъ, забытымъ, роднымъ; исчезли всѣ недостатки; въ воспоминаніяхъ осталось одно привлекательное, милое, и губы тихо зашевелились, повторяя знакомыя слова поэтическихъ строкъ:

"Святое мѣсто! Помню я, какъ сонъ,

Твои каѳедры, залы, коридоры,

Твоихъ сыновъ заносчивые споры

О Богѣ, о вселенной...

0x01 graphic

XIV.
Жизнь.

Въ уютномъ домикѣ въ Царскомъ Селѣ, на углу Большой и Манежной улицъ изъ раскрытыхъ оконъ слышались голоса, на подоконникахъ виднѣлись фигуры въ разстегнутыхъ гусарскихъ мундирахъ. Среди молодыхъ голосовъ выдѣлялся немного рѣзкій голосъ Лермонтова. Въ красномъ гусарскомъ мундирѣ, откинувшись на спинку стула, разсказывалъ онъ пріѣхавшему навѣстить его Шанъ-Гирею о лихихъ пирушкахъ, на которыхъ варили жженку, устраивая изъ гусарскихъ сабель подставки для облитыхъ ромомъ сахарныхъ головъ, и проходившія мимо бабы думали, что въ квартирѣ у него пожаръ. Вспоминалъ юноша, какъ недѣлю назадъ ѣздилъ въ Петербургъ изъ Царскаго "зимнимъ пикникомъ", на тройкахъ, съ обильной провизіей, и компанія выдумала себѣ вымышленныя имена. Такъ и сыпались клички:

-- Эй, румынскій бояринъ Болванетри! Грекъ Мавроглупато! Панъ Глупчинскій!

-- Чурбановъ, что будемъ сегодня дѣлать?

Лермонтовъ услышалъ свою кличку, оставшуюся за нимъ отъ того шуточнаго путешествія, поднялся, ничего не отвѣтилъ и сталъ одѣваться.

-- Да ты куда же, Чурбановъ?

-- Бабушка прихворнула, и я ѣду въ Петербургъ.

-- Ну, вотъ, а собирались что нибудь учинить!

-- Когда нибудь учинимъ, небрежно отвѣчалъ Лермонтовъ.

Въ голосѣ его слышалась легкая досада. Онъ торопился и, брезгливо косясь на бутылки, разставленныя въ безпорядкѣ по комнатѣ, сталъ натягивать шинель. Ему начинало надоѣдать это безсмысленное, пустое препровожденіе времени.

Въ сущности, эта жизнь была тою, которую онъ самъ когда то выбралъ, жизнь, "залитая шампанскимъ". Окончивъ курсъ, произведенный въ корнеты гусарскаго полка, онъ добился своего: щедрый, находчивый, живой и остроумный, скоро сталъ душою того общества, среди котораго вращался.

Бабушка обставила квартиру любимаго внука комфортомъ: у него былъ поваръ изъ Тарханъ, четыре дворовыхъ, лакей Андрей и два кучера. Въ деньгахъ у него не было недостатка, а въ Петербургѣ, куда онъ ѣздилъ часто со своимъ сожителемъ и другомъ гусаромъ Алексѣемъ Столыпинымъ, его ждалъ рядъ удовольствій. Нельзя было счесть баловъ, маскарадовъ, интересныхъ визитовъ, театральныхъ представленій... Свѣтская жизнь порою надоѣдала Лермонтову, и онъ писалъ сестрѣ Вареньки Лопухиной Маріи Александровнѣ:

"Милый другъ! Что бы ни случилось, я иначе никогда называть васъ не буду, а то это значило порвать послѣднія нити, связывающія меня съ прошедшимъ; этого не хотѣлъ бы я ни за что на свѣтѣ, потому что будущность моя, блистательная на видъ, пошлая и пустая. Надо вамъ признаться, что съ каждымъ днемъ я все болѣе и болѣе убѣждаюсь, что изъ меня ничего не выйдетъ со всѣми моими прекрасными мечтаніями и непрекрасными опытами на пути жизни." Лермонтовъ взялся за фуражку.

0x01 graphic

-- Ѣдемъ и мы съ тобою, Чурбановъ! раздался голосъ Столыпина.

-- И ты, Монго? {Монгокличка Столыпина.} спрашивали товарищи.

-- И Лафа, и Курокъ, всѣ! И я! И я! раздавалось со всѣхъ сторонъ.

Компанія шумно поднималась, оставляя накуренную комнату съ недопитыми бутылками по столамъ. У подъѣзда уже ждала тройка сѣрыхъ тархановскихъ лошадей. Гусары отправились доставать себѣ вторую тройку.

Елизаветѣ Алексѣевнѣ нездоровилось, когда Лермонтовъ пріѣхалъ къ ней. Въ дни недомоганья старушка любила, чтобы внукъ былъ около нея и что нибудь ей читалъ. Михаилъ Юрьевичъ перечелъ ей немало книгъ: и французскіе романы, и романы моднаго въ то время англійскаго писателя Ричардсона, но еще чаще читалъ онъ ей свои произведенія.

Монго Столыпинъ успѣлъ улизнуть куда-то въ гости съ товарищами, а у постели бабушки собрались вмѣстѣ съ Лермонтовымъ Шанъ-Гирей и живущій у Арсеньевой молодой офицеръ Николай Дмитріевичъ Юрьевъ. Сквозь щелку дверей была видна фигура подслушивавшей ключницы Дарьи, бабушкиной наперсницы.

Она, по привычкѣ, вѣчно подслушиваетъ, доноситъ; съ нею бабушка держитъ совѣтъ. Плавно льется голосъ молодого поэта; звенятъ строфы поэмы "Хаджи Абрекъ":

Великъ, богатъ аулъ Джематъ,

Онъ никому не платитъ дани,

Его стѣна -- ручной булатъ;

Его мечеть -- на полѣ брани.

Читаетъ Лермонтовъ дальше при полномъ напряженномъ вниманіи слушателей:

По небу знойный день катится,

Отъ скалъ горячихъ паръ струится,

Орелъ, недвижимъ на крылахъ,

Едва чернѣетъ въ облакахъ...

-- Безподобно, любезный другъ мой Мишенька! говоритъ съ умиленіемъ Елизавета Алексѣевна,-- а главное хорошо, что у тебя нѣтъ нынѣшней модной неистовой любви! Со слезами благодарю Бога, что онъ на старости послалъ въ тебѣ мнѣ утѣшеніе...

Долго еще читалъ юноша стихи у постели бабушки, прочелъ цѣлый рядъ лирическихъ произведеній, и Шанъ-Гирей, и Юрьевъ, оба увидѣли, что муза ихъ друга выросла вмѣстѣ съ его душою; стихъ былъ чеканный.

Въ стихахъ Михаила Юрьевича мелькалъ знакомый образъ Наполеона, къ которому поэтъ возвращался много разъ, звучали грустные стихи о чашѣ бытія ("Чаша жизни"), и нѣжныя строфы: "чисто вечернее небо, ясны далекія звѣзды" ("Небо и звѣзды"), нѣжно, воздушно и печально звучали прекрасные стихи "Ангелъ":

По небу полуночи ангелъ летѣлъ

И тихую пѣсню онъ пѣлъ....

Слушая ихъ, бабушка плакала. Напомнили ли они ей о "младой душѣ" ея дочери, отлетѣвшей рано въ иной міръ, потому что ей не хотѣлось больше слушать "скучныя пѣсни земли"; обвѣяла ли ее грустью сладкая пѣсня,-- Богъ вѣсть...

Внукъ не рѣшился прочесть бабушкѣ завѣтные стихи, написанные въ минуту отчаянія:

Ужасная судьба отца и сына

Жить розно и въ разлукѣ умереть...

Лермонтовъ пощадилъ старушку.

Кончено чтеніе. Слезы катятся изъ глазъ Елизаветы Алексѣевны; она растрогана, и всѣ слушатели тоже. Дарья уже возится около кровати съ нюхательной солью и третъ барынѣ спиртомъ виски...

-- Устали, кормилица... устали, матушка-барыня... шепчетъ она, поджимая губы.

И внукъ усталъ. Онъ уходитъ къ себѣ, поцѣловавъ руку бабушки, бросается въ постель и засыпаетъ, какъ убитый...

Жизнь внука дорого стоила Елизаветѣ Алексѣевнѣ. Къ веснѣ сталъ истощаться запасъ денегъ, и старуха все чаще и чаще поговаривала:

-- А ты бы, Дарья, понемножку собирала вещи.

-- Куда ѣхать, матушка-барыня?

-- Въ Тарханы, нынче въ Тарханы, не въ Середниково; Михаилу Юрьевичу деньги надобны. Намедни подсчитывала: мужики оброкъ плохо платятъ; братецъ Аѳанасій Алексѣевичъ сказывалъ, можно дѣвокъ лишнихъ продать; куда ихъ? Въ дѣвичьей только мухъ считаютъ. Какъ снѣгъ спадетъ,-- такъ и ѣдемъ.

Снѣгъ спалъ, и возки со всякими затѣями, съ горами укладокъ, корзинъ, кулечковъ и подушекъ потянулись въ Тарханы. Бабушка ѣхала доставать любимому внуку деньги.

Михаилъ Юрьевичъ остался въ Петербургѣ, прикованный службой. Ему долго не давали отпуска...

0x01 graphic

Безъ бабушки Лермонтовъ продолжалъ принимать на петербургской квартирѣ друзей и посѣщать знакомыхъ, ведя жизнь такую же пустую и безцѣльную.

Былъ вечеръ. Алые лучи вечерней зари врывались въ окна Арсеньевской гостиной и мягко скользили по сосредоточеннымъ лицамъ Лермонтова и Шанъ-Гирея. Друзья молчали, углубленные въ шахматную игру.

-- Письмо, Михаилъ Юрьевичъ.

Неслышно вошелъ лакей и протянулъ поэту пакетъ.

Изящная блѣдная рука Михаила Юрьевича потянулась къ подносу. Письмо было изъ Москвы, отъ Марьи Александровны Лопухиной. Все, что было изъ Москвы, безконечно радовало Михаила Юрьевича. Онъ быстро разорвалъ пакетъ. И вдругъ Шанъ-Гирей увидѣлъ, какъ измѣнилось лицо его друга; мертвенная блѣдность покрыла черты этого лица:, руки дрожали.

-- Прочти; вотъ новость, прошепталъ онъ побѣлѣвшими губами, всталъ и вышелъ изъ комнаты, не сказавъ больше ни слова, но уже не вернулся доканчивать партію...

Въ письмѣ, среди милой болтовни, Марія Александровна сообщала другу своего дѣтства новость: ея сестра Варенька выходитъ замужъ, по желанію отца, за Бахметева, богатаго человѣка, казавшагося Лермонтову ничтожнымъ.

Настала ночь; въ эту ночь не спалъ поэтъ; муки разбитыхъ надеждъ, невыразимая боль, тоска и отчаяніе терзали его сердце. Онъ заглянулъ въ тетрадь, перелисталъ знакомыя страницы, гдѣ въ теченіи столькихъ лѣтъ мелькалъ передъ нимъ, какъ далекій ясный огонекъ, свѣтлый образъ любимой дѣвушки...

Вотъ далекій 1830 годъ... Онъ пишетъ Варенькѣ:

-- Моя душа -- твой вѣчный храмъ,

Какъ божество, твой образъ тамъ...

Вотъ первая ссора въ томъ же году:

Я не унижусь предъ тобою:

Ни твой привѣтъ, ни твой укоръ

Не властны надъ моей душою.

Знай: мы чужіе съ этихъ поръ.

Мелькаетъ воспоминаніе о Середниковѣ, гдѣ дороги каждый кустъ, каждая дорожка... Вотъ хожденіе на богомолье... Милое личико, улыбающееся, несмотря на усталость, дорожная одежда, запыленные башмаки... волосы слегка растрепались вѣтромъ... Вотъ ограда монастыря и нищій на паперти, и клочекъ бумаги, на которомъ мальчикъ-поэтъ начерталъ свое безсмертное стихотвореніе... Ссора съ Варенькой еще не окончена, и онъ сравниваетъ себя съ нищимъ:

И кто-то камень положилъ

Въ его протянутую руку!

Такъ я молилъ твоей любви,

Съ слезами горькими, съ тоскою,

Такъ чувства лучшія мои

Навѣкъ обмануты тобою!

И потомъ, полный радости, получивъ письмо отъ дорогой сердцу дѣвушки, писалъ онъ среди унылаго ненастья Петербурга:

Твоей любви нельзя не вѣрить,

А взоръ не скроетъ ничего;

Ты не способна лицемѣрить,

Ты слишкомъ ангелъ для того.

Теперь все кончено; онъ не напишетъ ей больше ни строки, не потревожитъ ее своими упреками и воспоминаніями, не обратится къ ней съ надеждой на откликъ...

0x01 graphic

Полный горечи, Лермонтовъ началъ письмо своей кузинѣ Сашенькѣ Верещагиной, зная, что это письмо будетъ показано той, которую ему теперь такъ хочется уязвить въ нехорошемъ порывѣ мести и обиды. Въ письмѣ онъ желаетъ "m-lle Barbe жить въ брачномъ мирѣ до празднованія ея серебряной свадьбы и даже долѣе того, если до того времени не ощутитъ отвращенія".

А ночью, когда никто не видитъ, поэтъ плачетъ неслышно, уткнувшись въ подушку, не въ силахъ угомонить своей раздвоенной, изломанной души.

И эти слезы не были пустою обидою уязвленнаго самолюбія; онъ плакалъ надъ разбитымъ идеаломъ дѣвушки, которая стояла въ его глазахъ такъ высоко на пьедесталѣ. Пылкій юноша не въ силахъ былъ понять, что выходъ замужъ Вареньки, по желанію отца, былъ результатомъ слабой воли, но не преступности. Положеніе женщины въ обществѣ въ то время было слишкомъ несамостоятельнымъ, зависимымъ поэтъ не расчиталъ силъ любимой дѣвушки и глубоко страдалъ, считая ее за пустую свѣтскую куклу.

Ему хотѣлось видѣть въ женщинѣ героиню,-- образъ возвышенный, нѣжный и сильный. Этотъ прекрасный образъ безпредѣльной чистой любви хранилъ онъ въ душѣ съ дѣтства вмѣстѣ съ воспоминаніями объ юной страдалицѣ-матери, и среди пустой свѣтской жизни искалъ онъ идеала женщины-человѣка, искалъ и не находилъ, потому что, въ сущности, не зналъ настоящей жизни и не заглянулъ дальше той черты, за которой начиналась жизнь людей иного круга. Передъ нимъ проходили одна за другой представительницы высшаго свѣта,-- пустыя барышни, занятыя только балами, кавалерами, мечтами о блестящихъ партіяхъ. Онъ видѣлъ, какъ бѣдны и жалки ихъ интересы; какъ рано опустошена ихъ душа; какъ далеки они отъ стремленій пополнить хоть сколько нибудь свое скудное образованіе. И онъ не замѣтилъ, что Варенька Лопухина была только жертвой среды, но отнюдь не проповѣдницей ея идеаловъ...

Поэтъ прорыдалъ всю ночь, а подъ утро, когда заснулъ, ему снилась прекрасная женщина, которая пѣла ему нѣжную знакомую пѣсню матери и благословляла его...

На другой день, когда Михаилъ Юрьевичъ всталъ и пошелъ въ ванную мыться, у него пропала тетрадка съ поэмой "Хаджи Абрекъ". На ноги были подняты всѣ слуги, но тетрадки не нашли. Впрочемъ, у Лермонтова былъ черновикъ, и онъ успокоился и снова закрутился въ вихрѣ свѣтскихъ удовольствій и безпечной безалаберной жизни. Въ обществѣ блисталъ онъ своимъ острымъ умомъ и безпощадными насмѣшками, сыпалъ направо и налѣво эпиграммы, слагалъ въ часы задумчиваго уединенія стихи, пѣлъ какъ птица небесная въ лѣсу, и все таки тосковалъ о томъ, что жизнь уходитъ безцѣльно. И чуть не каждый моментъ -- у него смѣна настроеній.

Былъ балъ. Карета за каретой останавливались у подъѣзда одного московскаго особняка; въ окнахъ мелькали огни, и по лѣстницѣ поднимались разодѣтые люди.

Въ огромной залѣ въ два свѣта толпились нарядные гости; колыхались волны тарлатана, шелка, бархата, вѣеровъ и перьевъ; мелькали военные мундиры; въ желтомъ призрачномъ свѣтѣ люстръ люди улыбались другъ другу, болтали, смѣялись... А съ хоръ неслись плавные звуки музыки... Въ этой нарядной толпѣ одиноко затерялась невзрачная фигура Лермонтова. Онъ нервничалъ и потому хромалъ сильнѣе обыкновеннаго и смуглое лицо его казалось особенно мрачнымъ. На него напалъ одинъ изъ такихъ моментовъ, когда онъ казался себѣ особенно чуждымъ, неподходящимъ къ этой блестящей толпѣ; разговоры окружающихъ казались ему глупыми и ненужными, а танцующія дамы -- маріонетками, безъ ума и сердца. И самъ себѣ онъ казался смѣшнымъ, некрасивымъ и всѣмъ непріятнымъ. И въ эту минуту онъ способенъ былъ или молчать, или сказать дерзость, и совсѣмъ не былъ способенъ вальсировать или занимать разговорами дамъ.

-- Скучаешь, поэтъ?

Кто то дотронулся до плеча Лермонтова. Поэтъ вздрогнулъ.

-- Ахъ, Жоакимъ!

-- А это видишь?

Шанъ-Гирей протягивалъ ему новый номеръ журнала "Библіотека для чтенія". На развернутой страницѣ виднѣлось заглавіе "Хаджи Абрекъ".

Лермонтовъ вспыхнулъ.

-- Что это? спросилъ онъ съ негодованіемъ,-- кто смѣлъ безъ моего спроса, безъ моего желанія? Это... Это...

-- Это дѣлаетъ тебя поэтомъ, Мишель, и баста. Не устраивай мнѣ сценъ среди бала. Сейчасъ я тебѣ все объясню: тетрадку у тебя утащилъ своевременно Николенька Юрьевъ и отдалъ стихи редактору "Библіотеки для чтенія" Сеньковскому. Сеньковскому стихи понравились, и онъ ихъ напечаталъ. Вотъ и весь сказъ. А теперь приготовься: тебя всѣ будутъ величать поэтомъ Божьею милостью.

-- Это въ послѣдній разъ... никогда никто не получитъ больше моихъ стиховъ, сквозь зубы бормоталъ Михаилъ Юрьевичъ, ища глазами въ толпѣ Юрьева, котораго въ эту минуту ненавидѣлъ.

Отчасти онъ сдержалъ свое обѣщаніе,-- долго послѣ этого пряталъ онъ свои стихи, не желая, чтобы они появлялись въ печати.

Отдавалъ ли Лермонтовъ себѣ отчетъ въ томъ, для чего онъ это дѣлаетъ? Или дѣлалъ это безсознательно, подчеркивая то, что онъ пишетъ для себя, а не для толпы, которую не любилъ?

Все лѣто не удавалось Михаилу Юрьевичу получить отпуска и уѣхать въ Тарханы до конца декабря. Къ Рождеству, впрочемъ, онъ вырвался изъ Царскаго, помчался въ деревню, но прежде рѣшилъ заѣхать въ Москву, чтобы взглянуть на дорогія могилы прошлаго.

И въ Москвѣ поэтъ нашелъ однѣ могилы. Образы лучшихъ дней воскресили онѣ, но это были только однѣ воспоминанія. Снова былъ онъ среди подругъ своей юности, но многія изъ нихъ были уже замужемъ, жили иной жизнью, своими интересами; и все же казались такими сладкими эти встрѣчи... Нерадостно только, а безконечно больно было видѣть любимую дѣвушку женою другого, и въ пылкой неуравновѣшенной душѣ поэта вспыхиваетъ на время нехорошее чувство зависти, ненависти, негодованія.

Подъ вліяніемъ этого чувства онъ начинаетъ драму "Два брата":, выводитъ здѣсь въ княгинѣ Литовской Вареньку Лопухину, а мужа ея рисуетъ въ образѣ ничтожнаго, глупаго и богатаго старика. Это была месть и месть недостойная.

Но чувство художника заставляетъ забыть этотъ ударъ жизни. Въ Тарханахъ ждетъ его бѣлый дѣвственный снѣгъ и крѣпкій морозецъ, старый садъ -- весь сѣдой отъ инея, весь въ волшебномъ кружевѣ; на громадныхъ вѣтвяхъ липы застылъ прихотливый уборъ изъ серебра. Прудъ -- какъ зеркало; морозъ трещитъ въ густыхъ аллеяхъ. И стоя у плотины, припоминаетъ Михаилъ Юрьевичъ далекіе дни дѣтства,-- толпу народа, живое море разноцвѣтныхъ пятенъ на льду; ему чудится, что онъ, какъ и встарь, слышитъ молодые голоса, крики и гулъ кулачнаго боя...

И въ головѣ его зарождаются образы старой Руси: златоглавая Москва, могучая фигура Ивана Грознаго, опричники; красавица, что плыветъ павой-лебедушкой подъ узорчатой фатой; народный герой -- кулачный боецъ, пиры, потѣха кулачнаго боя...

Въ Тарханахъ вновь воскресли дни прошлаго: гудѣлъ народъ на пруду, крѣпко бились двѣ деревни, а Михаилъ Юрьевичъ смотрѣлъ съ плотины, какъ маленькимъ мальчикомъ въ прежніе дни. И было ему жутко и весело...

А послѣ боя онъ лихорадочно писалъ первые наброски зародившейся въ его головѣ "Пѣсни о купцѣ Калашниковѣ", навѣянной нѣсколько ранѣе былинными пѣснями, которыми зачитывался въ сборникѣ Кирилы Данилова "Древнія россійскія стихотворенія".

Въ этомъ произведеніи Лермонтову удивительно удалось выдержать тонъ народнаго повѣствованія, и по своей идеѣ "Пѣсня" является отраднымъ явленіемъ: въ ней симпатіи автора принадлежатъ представителю народа, который съ достоинствомъ, мужественно поднимаетъ свой голосъ въ защиту попранныхъ правъ.

Наступилъ періодъ богатой творческой дѣятельности поэта. Въ теченіи 1835--1837 лѣтъ Лермонтовъ написалъ нѣсколько поэмъ: "Сашка", "Бояринъ Орша"; драмы: "Два брата", "Маскарадъ", "Арбенинъ"; романъ "Княгиня Лиговская" и множество лирическихъ стихотвореній, которыя теперь считаются украшеніемъ русской литературы: "Русалка", "Еврейская мелодія",

"Умирающій гладіаторъ", "Вѣтка Палестины" и многія другія, и продолжалъ работать надъ начатой поэмой "Демонъ".

0x01 graphic

XV.
Послѣднія бури.

27 января 1837 года по Петербургу разнеслась грустная вѣсть о дуэли Пушкина съ Дантесомъ, на которой поэтъ получилъ смертельную рану...

Передъ домомъ, гдѣ жилъ Пушкинъ, съ утра до ночи толпился народъ, въ томительномъ напряженіи ждали извѣстій о положеніи раненаго, потомъ 29-го января, когда поэта не стало, люди всѣхъ званій стремились поклониться его праху. Повсюду только и было разговоровъ, что объ этой безвременной кончинѣ. Толковали, спорили; одни винили Дантеса, другіе его оправдывали.

Лермонтовъ, преклонявшійся передъ геніемъ Пушкина, былъ внѣ себя отъ негодованія и горя.

-- Другъ мой Мишенька, пробовала разсуждать Елизавета Алексѣевна,-- нечего тебѣ такъ печалиться. Я говорю, Пушкинъ сѣлъ не въ свои сани и не умѣлъ управлять конями, которые...

Всегда почтительный внукъ вскакивалъ съ мѣста и убѣгалъ изъ дому, полный гнѣва и негодованія, не слушая криковъ бабушки:

-- Вернись! Да Богъ съ нимъ, съ Пушкинымъ! И говорить я о немъ не хочу!

Послѣ смерти Пушкина Лермонтовъ былъ неузнаваемъ; онъ тосковалъ: не ѣлъ, не пилъ и не разъ говорилъ въ кругу товарищей дома:

-- Мнѣ хочется отомстить за гибель русской славы.

-- О какой мести ты говоришь, мой другъ? встревожилась Елизавета Алексѣевна.

-- О дуэли съ Дантесомъ, бабушка; я бы могъ вызвать его на дуэль.

Бабушка даже привскочила.

Это было сказано съ убійственнымъ хладнокровіемъ и, взглянувъ на внука, бабушка увидѣла, что на смертельно блѣдномъ лицѣ его неестественно горятъ широко раскрытые глаза.

-- Господи, ужъ не сошелъ бы съ ума отъ этой смерти мальчикъ! Господь съ нимъ, съ Дантесомъ и Пушкинымъ! Мишель, ты бы отдохнулъ... ты вѣдь боленъ... Богъ съ нимъ, съ Дантесомъ... Дарья, гдѣ моя нюхательная соль?

Но бѣдную старуху ждалъ сюрпризъ другого рода. Пушкинъ умеръ, а по Москвѣ разнесся слухъ, что Государь хочетъ строгаго разслѣдованія дѣла и наказанія виновныхъ. Разъ одна дама, пріѣхавшая съ визитомъ къ Елизаветѣ Алексѣевнѣ, вынула изъ ридикюля переписанный листокъ со стихами и затрещала:

-- Ахъ, Елизавета Алексѣевна, ахъ, душечка, весь Петербургъ только и говоритъ, что объ этихъ стихахъ! И это стихи вашего внука на смерть бѣднаго Пушкина... восхитительно... геніально!

Опять этотъ Пушкинъ! У старой дамы дрожали руки, когда она читала стихи внука:

НА СМЕРТЬ ПОЭТА.

Отмщенье, государь! отмщенье!

Паду къ ногамъ твоимъ:

Будь справедливъ и накажи убійцу,

Чтобъ казнь его въ позднѣйшіе вѣка

Твой правый судъ потомству возвѣстила,

Чтобъ видѣли злодѣи въ ней примѣръ.

(Изъ трагедіи).

Погибъ поэтъ, невольникъ чести,

Палъ, оклеветанный молвой,

Съ свинцомъ въ груди и съ жаждой мести,

Поникнувъ гордой головой.

Не вынесла душа поэта

Позора мелочныхъ обидъ;

Возсталъ онъ противъ мнѣній свѣта

Одинъ, какъ прежде -- и убитъ!

Убитъ!.. Къ чему теперь рыданья,

Похвалъ и слезъ ненужный хоръ,

И жалкій лепетъ оправданья --

Судьбы свершился приговоръ!

Не вы ль сперва такъ долго гнали

Его свободный, чудный даръ

И, для потѣхи, возбуждали

Чуть затаившійся пожаръ...

Что жъ? Веселитесь!.. Онъ мученій

Послѣднихъ перенесть не могъ.

Угасъ, какъ свѣточъ, дивный геній,

Увялъ торжественный вѣнокъ!..

Его убійца хладнокровно

Навелъ ударъ -- спасенья нѣтъ:

Пустое сердце бьется ровно,

Въ рукѣ не дрогнетъ пистолетъ.

И что за диво?... Издалека,

Подобно сотнѣ бѣглецовъ,

На ловлю счастья и чиновъ

Заброшенъ къ намъ по волѣ рока,

Смѣясь, онъ дерзко презиралъ

Земли чужой языкъ и нравы,

Не могъ щадить онъ нашей славы,

Не могъ понять въ сей мигъ кровавый,

На что онъ руку подымалъ!

И онъ погибъ и взятъ могилой,

Какъ тотъ пѣвецъ невѣдомый, но милый,

Добыча ревности нѣмой,

Воспѣтый имъ съ такою чудной силой,

Сраженный, какъ и онъ, безжалостной рукой.

Зачѣмъ отъ мирныхъ нѣгъ и дружбы простодушной

Вступилъ онъ въ этотъ свѣтъ, завистливый и душный

Для сердца вольнаго и пламенныхъ страстей?

Зачѣмъ онъ руку далъ клеветникамъ безбожнымъ,

Зачѣмъ повѣрилъ онъ словамъ и ласкамъ ложнымъ --

Онъ, съ юныхъ лѣтъ постигнувшій людей!

И, прежній снявъ вѣнокъ, они вѣнецъ терновый,

Увитый лаврами, надѣли на него;

Но иглы тайныя сурово

Язвили славное чело...

Отравлены его послѣднія мгновенья

Коварнымъ шопотомъ безчувственныхъ невѣждъ,

И умеръ онъ съ глубокой жаждой мщенья,

Съ досадой тайною обманутыхъ надеждъ...

Замолкли звуки дивныхъ пѣсенъ,

Не раздаваться имъ опять:

Пріютъ пѣвца угрюмъ и тѣсенъ,

И на устахъ его печать!

Въ Петербургѣ, въ самомъ дѣлѣ, это стихотвореніе было у всѣхъ на устахъ. Маститый поэтъ Жуковскій призналъ его великолѣпнымъ и говорилъ о Лермонтовѣ, какъ о могучемъ талантѣ; князь Вл. Ѳ. Одоевскій высказалъ массу громкихъ похвалъ и бабушкѣ, и внуку.

Братъ Монго-Столыпина, камеръ-юнкеръ, бывшій отголоскомъ придворныхъ салоновъ, передавалъ Елизаветѣ Алексѣевнѣ и самому поэту похвалы высшаго свѣта талантливому стихотворенію на смерть Пушкина, но находилъ, что "Мишель" слишкомъ превозносилъ покойнаго поэта.

Михаилъ Юрьевичъ вскочилъ. Г лаза его горѣли.

-- Nicolas! закричалъ онъ гнѣвно,-- что ты говоришь? Вѣдь всякій чисто-русскій, неофранцуженный, неиспорченный человѣкъ, снесъ бы со стороны Пушкина всякую обиду; снесъ бы ее, но имя любви къ славѣ Россіи, не могъ бы поднять руки своей на нее.

-- Ты говоришь совершенно необдуманно; развѣ честь человѣка...

-- Честь, честь! При чемъ тутъ честь! Увидишь, государь накажетъ виновниковъ интриги и убійства!

-- А я тебѣ говорю, mon cher, что здѣсь затронута честь и что иностранцамъ нѣтъ дѣла до поэзіи Пушкина; что судить Дантеса по русскимъ законамъ нельзя; что ни дипломаты, ни знатные иностранцы не могутъ быть судимы на Руси.

Лермонтовъ, весь блѣдный, дрожащій, пронзительно закричалъ:

-- Если надъ нимъ нѣтъ закона и суда земного; если онъ палачъ генія, такъ есть Божій судъ!

Столыпинъ пожалъ плечами и расхохотался:

-- Я долженъ умолкнуть; у Мишеля просто раздражены нервы...

Но Михаилъ Юрьевичъ уже не слушалъ; лихорадочно схватилъ онъ листъ бумаги и карандашъ и, сердито поглядывая на Столыпина, началъ что то торопливо писать, ломая одинъ за другимъ карандаши.

Столыпинъ смѣялся:

-- La poésie enfante! *)

*) Поэзія зарождается.

0x01 graphic

Лермонтовъ остановился.

-- А! закричалъ онъ,-- такъ ты... ты... ты -- врагъ Пушкина... у тебя нѣтъ ни малѣйшаго смысла... у тебя нѣтъ не только справедливости, но... но... Убирайся ты отсюда, иначе я за себя не отвѣчаю!

Столыпинъ поднялся, пожимая плечами.

-- Да онъ дошелъ до бѣшенства; его надо связать!

Лермонтовъ не обратилъ вниманія; онъ продолжалъ торопливо писать, и черезъ четверть часа прочелъ вслухъ, взволнованный, съ блестѣвшими вдохновенно глазами:

А вы, надменные потомки

Извѣстной подлостью прославленныхъ отцовъ,

Пятою рабскою поправшіе обломки

Игрою счастія обиженныхъ родовъ!

Вы, жадною толпой стоящіе у трона,

Свободы, генія и славы палачи!

Таитесь вы подъ сѣнію закона,

Предъ вами судъ и правда -- все молчи!

Но есть и Божій судъ, наперсники разврата,

Есть грозный Судія, Онъ ждетъ,

Онъ не доступенъ звону злата,

И мысли, и дѣла Онъ знаетъ напередъ.

Тогда напрасно вы прибѣгнете къ злословью:

Оно вамъ не поможетъ вновь,

И вы не смоете всей вашей черной кровью

Поэта праведную кровь!

Озлобленный на Столыпина, Лермонтовъ язвилъ этого свѣтскаго франта, гордившагося своей знатностью, и напоминалъ ему, что его дѣдъ обогатился не совсѣмъ безупречными средствами, на винныхъ откупахъ.

Эти стихи съ новыми шестнадцатью строками быстро разнеслись по столицѣ, но успѣхъ ихъ теперь былъ неожиданный: власти доложили государю, что стихотвореніе Лермонтова -- "воззваніе къ революціи", и поэтъ сначала былъ подвергнутъ домашнему аресту, а потомъ отправленъ въ ссылку на Кавказъ. Въ послѣдней части стихотворенія на смерть Пушкина видѣли оскорбленіе всей русской аристократіи и правительства.

Когда Михаила Юрьевича арестовали, Елизавета Алексѣевна заплакала:

-- И зачѣмъ это я на бѣду свою еще брала Мерзлякова, чтобъ учить Мишу литературѣ! Вотъ до чего онъ довелъ меня!

Поэтъ, сидя подъ арестомъ, на клочкѣ сѣрой оберточной бумаги, въ которой Андрей приносилъ ему хлѣбъ для обѣда, съ помощью печной сажи, вина и спички написалъ нѣсколько лучшихъ своихъ стихотвореній: "Когда волнуется желтѣющая нива", "Сосѣдъ", "Узникъ" и "Молитву странника" ("Я, Матерь Божія...").

Послѣднее стихотвореніе онъ посвящалъ все той же любимой женщинѣ Варварѣ Александровнѣ Бахметевой. Дорогой образъ снова вспыхнулъ въ душѣ поэта съ яркою силою, но въ этой душѣ уже не было ни злобы, ни ненависти: кроткой любовью звучали слова прекрасной пѣсни; миромъ и нѣжностью вѣяло отъ нихъ...

На Кавказѣ Лермонтовъ оставался недолго; онъ лѣчился тамъ на водахъ отъ простуды, изучалъ мѣстные нравы, и въ Тамани у него было столкновеніе съ казачкой Царицыхой, которая приняла его за соглядатая, рѣшившаго выслѣдить ея друзей контрабандистовъ. Эпизодъ этотъ послужилъ поэту темою для его повѣсти "Тамань".

Кавказъ попрежнему увлекалъ Михаила Юрьевича, хотя его и тяготила ссылка, срока которой онъ не зналъ, здѣсь онъ началъ учиться татарскому языку, распространенному въ тѣхъ мѣстахъ, мечталъ ѣхать въ Мекку и Персію, хотѣлъ проситься въ научную экспедицію въ Хиву. Его влекла жажда къ путешествіямъ; военная служба ему надоѣла; онъ все чаще подумывалъ объ отставкѣ и былъ почти въ отчаяніи, что Государь назначилъ его собственнымъ приказомъ въ драгунскій полкъ, стоявшій въ Новгородѣ. Но пока приходилось оставаться на Кавказѣ.

Бабушка усиленно хлопотала о возвращеніи внука изъ ссылки, и въ началѣ 1838 года Лермонтовъ былъ возвращенъ съ Кавказа. Но ѣхать въ Петербургъ ему не пришлось: онъ долженъ былъ отправиться на мѣсто новаго служенія, въ захолустный Новгородъ. Этотъ городъ произвелъ на него самое тягостное впечатлѣніе. Послѣ круговорота столичныхъ развлеченій здѣсь ему пришлось испытать самую убійственную скуку, которая заставила его увлечься азартной игрою въ карты.

Въ это время стихи Лермонтова стали уже систематически появляться въ печати; еще въ 1837 году въ "Современникѣ" было напечатано "Бородино"; въ 1838 году, по возвращеніи изъ ссылки, Михаилъ Юрьевичъ увидѣлъ въ "Литературныхъ Прибавленіяхъ къ Русскому Инвалиду" "Пѣсню про купца Калашникова", которая привела въ восторгъ Жуковскаго.

Хлопоты бабушки увѣнчались успѣхомъ; Михаилъ Юрьевичъ былъ возвращенъ въ прежній гусарскій полкъ, и въ апрѣлѣ 1838 года вернулся въ Петербургъ. Здѣсь его приняли въ обществѣ, какъ наслѣдника славы Пушкина, ради котораго онъ пострадалъ. Всюду его осыпали знаками вниманія; въ гостиныхъ онъ положительно царилъ. Казалось, честолюбіе поэта должно было быть удовлетворено, но богатая душа его сознавала среду слишкомъ пустою и тяготилась ею. Порою Лермонтову становилось просто невтерпежъ отъ похвалъ ничтожныхъ людей; къ великосвѣтскимъ салонамъ онъ давно охладѣлъ; у него давно явились серьезные запросы жизни,-- не даромъ онъ подумывалъ о выходѣ въ отставку и о научной экспедиціи.

0x01 graphic

Въ этотъ періодъ произошла встрѣча Лермонтова съ великимъ критикомъ Бѣлинскимъ. Бѣлинскій не помнилъ Лермонтова въ университетѣ, и при первыхъ встрѣчахъ съ нимъ въ редакціяхъ чувствовалъ къ нему даже антипатію.

"Я ни разу не слыхалъ отъ него ни одного дѣльнаго и умнаго слова, говорилъ Бѣлинскій,-- онъ, кажется, нарочно щеголяетъ свѣтскою пустотою."

Но скоро критикъ понялъ, что эта пустота -- кажущаяся, одна лишь форма, дань средѣ; что часто она -- напускная, результатъ протеста и болѣзненной раздвоенности личности.

Въ началѣ 1840 года, изъ-за пустой ссоры и свѣтскихъ сплетенъ, поэтъ былъ вызванъ на дуэль сыномъ французскаго посланника Барантомъ. Эта дуэль тоже являлась данью времени и среды, въ которой всякая ссора обыкновенно рѣшалась дуэлью, и на поединокъ смотрѣли, какъ на дѣло чести.

Барантъ стрѣлялъ и промахнулся, Лермонтовъ нарочно стрѣлялъ въ сторону; на этомъ все дѣло кончилось; но за дуэлью слѣдовалъ судъ и арестъ дуэлянтовъ.

Въ это время Бѣлинскій имѣлъ свиданіе съ арестованнымъ Лермонтовымъ и сразу же долженъ былъ перемѣнить сложившееся раньше дурное мнѣніе о немъ.

"Я смотрѣлъ на него и не вѣрилъ ни глазамъ, ни ушамъ своимъ, говорилъ Бѣлинскій.-- Лицо его приняло натуральное выраженіе; онъ былъ въ эту минуту самимъ собою... Въ словахъ его было столько истины, глубины и простоты..."

"Сколько эстетическаго чутья въ этомъ человѣкѣ! Какая нѣжная и тонкая поэтическая душа въ немъ."

0x01 graphic

Въ это время муза Лермонтова была въ полномъ расцвѣтѣ. Изъ большихъ произведеній имъ былъ написанъ "Бѣглецъ", и "Мцыри", онъ кончалъ "Героя нашего времени" и "Демона", надъ которымъ работалъ около двадцати лѣтъ, и написалъ множество прекрасныхъ лирическихъ стихотвореній: "Поэтъ", "Дума", "Не вѣрь себѣ", "Три пальмы", "Молитва", "Первое января", "Казачья колыбельная пѣсня".

И Бѣлинскому было суждено встрѣтить восторженно появленіе новаго генія. Вотъ что онъ писалъ о поэзіи Лермонтова:

"Нѣтъ двухъ поэтовъ, столь существенно различныхъ, какъ Пушкинъ и Лермонтовъ. Пушкинъ -- поэтъ внутренняго чувства души; Лермонтовъ -- поэтъ безпощадной мысли истины.

"Свѣжесть благоуханія, художественная роскошь формъ, поэтическая прелесть и благородная простота образовъ, энергія, могучесть языка, алмазная крѣпость и металлическая звучность стиха, полнота чувства, глубокость и разнообразіе идей, необъятность содержанія,-- суть родовыя характеристическія примѣты поэзіи Лермонтова и залогъ ея будущаго великаго развитія.

"По глубинѣ мысли, роскоши поэтическихъ образовъ, увлекательной неотразимой силѣ поэтическаго обаянія, полнотѣ жизни и типической оригинальности, по избытку силы, бьющей огненнымъ фонтаномъ, эти созданія напоминаютъ собой созданія великихъ поэтовъ."

Въ то время тетрадка съ поэмой "Демонъ" уже ходила по рукамъ, хотя была еще не напечатана, и Бѣлинскій отмѣчалъ роскошь картинъ, богатство поэтическаго одушевленія, обаятельную прелесть ея образовъ. Лермонтовъ печатался въ лучшемъ журналѣ, издававшемся Краевскимъ -- "Отечественныхъ Запискахъ".

Результатомъ дуэли Баранта и Лермонтова была новая ссылка послѣдняго на Кавказъ. На Кавказѣ поэтъ велъ почти ту же жизнь, что и въ Петербургѣ: презирая свѣтъ и чувствуя себя несравненно выше окружающей среды, онъ надѣвалъ маску свѣтскаго пустого льва, примѣшивая къ ней ядовитую насмѣшку, и тратилъ свои богатыя силы на ничтожную, легкомысленную жизнь; онъ мало по малу создавалъ вокругъ себя славу человѣка пустого, съ недобрымъ сердцемъ; и, самъ того не замѣчая, онъ постепенно вязнулъ на этомъ пути, погружаясь въ тину мелочнаго тщеславія и напыщенной заносчивости... А душа была полна другимъ...

0x01 graphic

Временами кипучія силы поэта бурно искали выхода. На Кавказѣ онъ принимаетъ участіе въ экспедиціи противъ горцевъ и сражается подъ Валерикомъ. Это сраженіе описано Лермонтовымъ въ поэмѣ того же названія.

Но жизнь не удовлетворяла Михаила Юрьевича. Все чаще и чаще думалъ онъ о безцѣльности и жестокости этой жизни. Дорогою, еще отправляясь въ ссылку, пишетъ онъ въ минуту тоски свое прекрасное стихотвореніе "Тучки небесныя, вѣчные странники"...

Поэту казалось, что онъ сталъ передъ тупикомъ общественной жизни и не знаетъ, какъ изъ него выйти. Мѣтко очерчивая современное общество, онъ приходитъ къ выводу, что только свободная жизнь дикаря достойна подражанія. Эту мысль онъ приводитъ часто, и особенно рѣзко выражена она въ великолѣпной поэмѣ его "Мцыри", гдѣ мальчикъ-горецъ бѣжитъ изъ монастыря и погибаетъ. Поэту кажется, что все на землѣ должно погибнуть, что хоть сколько нибудь возвышается надъ рамками обыденщины.

Въ Печоринѣ, ("Герой нашего времени") Лермонтовъ изобразилъ типъ, воплощающій характерныя черты своего времени, отражающій вліяніе испорченнаго великосвѣтскаго общества; въ Печоринѣ поэтъ, въ сущности, изобразилъ себя.

Въ концѣ 1840 года, благодаря хлопотамъ бабушки, Лермонтову удалось побывать въ Петербургѣ, гдѣ онъ провелъ нѣсколько мѣсяцевъ; весною онъ былъ въ Москвѣ, и въ апрѣлѣ 1841 года возвратился на мѣсто ссылки вмѣстѣ со своимъ другомъ Монго-Столыпинымъ, которому бабушка дала строгое предписаніе оберегать поэта отъ опасныхъ выходокъ его несдержанной натуры.

Но Столыпину не удалось оберечь друга...

На Кавказѣ друзья поселились въ Пятигорскѣ, на краю города, въ небольшомъ домикѣ, выходившемъ на уголъ верхней городской площади отсюда изъ оконъ виднѣлись гирлянды садовъ и виноградниковъ и очертанія могучаго Кавказскаго хребта. Здѣсь родились послѣднія произведенія Лермонтова; здѣсь подводилъ онъ итоги пройденнаго пути, какъ будто предчувствовалъ, что конецъ его близокъ. Пестрой вереницей мелькали передъ нимъ въ часы досуга алмазныя строки стиховъ послѣднихъ лѣтъ: "Воздушный корабль", "И скучно, и грустно", "Горныя вершины", "Тучи", "Валерикъ", "Сосна", "Волшебные звуки", "Завѣщаніе", "Отчизна", "Споръ", "Сонъ", "Утесъ", "Дубовый листокъ", "Выхожу одинъ я на дорогу", "Пророкъ" и "Сказка для дѣтей".

Какія сокровища слова и мысли оставилъ бы намъ Лермонтовъ, еслибы прожилъ еще хоть пять лѣтъ?

Пустой нелѣпый случай сразилъ преждевременно эту молодую яркую жизнь: на балу въ Пятигорскѣ онъ поссорился съ товарищемъ своимъ офицеромъ кавалергардскаго полка H. С. Мартыновымъ, человѣкомъ пустымъ и недалекимъ, и оскорбилъ его насмѣшливымъ замѣчаніемъ. Результатомъ ссоры явилась дуэль. И на этой дуэли, какъ и на предыдущей, Лермонтовъ поднялъ пистолетъ дуломъ вверхъ... Мартыновъ взвелъ курокъ и убилъ поэта наповалъ. Лермонтовъ упалъ...

0x01 graphic

Въ это время нависшая надъ мѣстомъ дуэли черная туча разразилась страшнымъ ливнемъ. Въ блескѣ молніи ярко сверкали налѣво снѣговыя вершины Эльбруса. Въ двухъ съ половиною верстахъ виднѣлся Пятигорскъ; кругомъ сурово сдвинулись горы...

Одинъ изъ секундантовъ сидѣлъ на землѣ у подошвы Машука, положивъ голову убитаго къ себѣ на колѣни, полный ужаса и отчаянія. Тѣло быстро стыло; въ правомъ боку была рана; изъ лѣваго сочилась кровь. Такъ было, пока изъ Пятигорска за тѣломъ не пріѣхали дроги.

Гроза прошла; полная луна поднялась надъ темными силуэтами горъ, кротко и мирно сіяя. Поэтъ совершалъ свой послѣдній путь въ Пятигорскъ по размытой грязной дорогѣ...

Лермонтова похоронили на кладбищѣ Пятигорска, а въ январѣ слѣдующаго года тѣло разрѣшено было перевезти въ Тарханы.

Отъ Елизаветы Алексѣевны долго скрывали смерть внука, долго подготовляли ее къ страшному извѣстію, когда она вздыхала и сѣтовала, что Мишель ей не пишетъ. Наконецъ, она узнала правду...

Широко раскрытыми полными ужаса глазами смотрѣла старуха въ одну точку, и вдругъ вся задергалась, какъ то странно скривилась, крикнула и упала... Съ ней случился апоплексическій ударъ...

Долго лежала Елизавета Алексѣевна въ постели въ глубокой темнотѣ; кругомъ ходили на цыпочкахъ; у дома на улицѣ разостлали солому, и всѣ говорили, что старуха Арсеньева при смерти.

Но въ старое тѣло медленно возвращалась жизнь. Больная поправилась, только глаза ея оставались закрытыми; они не открылись и когда ее выкатили въ креслѣ въ залитую солнцемъ свѣтлую комнату. Лицо несчастной старухи было мертвенно-блѣдно; вѣчный мракъ окружалъ ее... И равнодушно, тяжело падали какія то пустыя, мертвыя слова:

-- Дарья... принесешь... все... что осталось... отъ него...

Дарья не понимала.

-- И игрушки, и платья, и тетради, и все, что прислали оттуда... поняла?

Теперь Дарья поняла. Барыня говорила о вещахъ внука, о дѣтскихъ его платьяхъ, игрушкахъ школьныхъ тетрадяхъ, и о томъ несложномъ наслѣдствѣ, что прислали ей съ Кавказа.

-- Я не могу ихъ больше видѣть... Я молю Бога только о смерти... У меня нѣтъ больше слезъ, чтобы плакать, и силъ, чтобы страдать... Подними мнѣ вѣки, Дарья... въ послѣдній разъ я взгляну...

Вѣки уже не поднимались сами, но Елизаветѣ Алексѣевнѣ хотѣлось въ послѣдній разъ увидѣть то, что ей напоминало внука, проститься съ нимъ...

Она ждала родныхъ и друзей. Торжественно собрался тѣсный кружокъ возлѣ кресла старушки; Елизавета Алексѣевна раздавала имъ вещи внука и раздала все, до послѣдней вещички; многое просила передать тѣмъ, кто окружалъ ея Мишеля на Кавказѣ.

0x01 graphic

-- А теперь я буду ждать смерти, шептали горько старческія губы,-- только бы поскорѣе!

Но смерть пришла черезъ три года. Елизавета Алексѣевна благословляла ея приходъ.

Поэзія М. Ю. Лермонтова.

0x01 graphic

ЗАРЯ ЖИЗНИ

МОЛИТВА СТРАННИКА.

Я, Матерь Божія, нынѣ съ молитвою

Предъ твоимъ образомъ, яркимъ сіяніемъ,

Не о спасеніи, не передъ битвою,

Не съ благодарностью, иль покаяніемъ,

Не за свою молю душу пустынную,

За душу странника въ свѣтѣ безроднаго;

Но я вручить хочу дѣву невинную

Теплой заступницѣ міра холоднаго.

Окружи счастіемъ счастья достойную,

Дай ей сопутниковъ, полныхъ вниманія,

Молодость свѣтлую, старость покойную,

Сердцу незлобному миръ упованія.

Срокъ ли приблизится часу прощальному,

Въ утро ли шумное, въ ночь ли безгласную,

Ты воспріять пошли къ ложу печальному

Лучшаго ангела -- душу прекрасную.

КАЗАЧЬЯ КОЛЫБЕЛЬНАЯ ПѢСНЯ.

Спи, младенецъ мой прекрасный,

Баюшки-баю.

Тихо смотритъ мѣсяцъ ясный

Въ колыбель твою.

Стану сказывать я сказки,

Пѣсенку спою;

Ты жъ дремли, закрывши глазки,

Баюшки-баю.

По камнямъ струится Терекъ,

Плещетъ мутный валъ;

Злой чеченъ ползетъ на берегъ,

Точитъ свой кинжалъ;

Но отецъ твой -- старый воинъ,

Закаленъ въ бою;

Спи, малютка, будь спокоенъ,

Баюшки-баю.

Самъ узнаешь -- будетъ время --

Бранное житье;

Смѣло вдѣнешь ногу въ стремя

И возьмешь ружье.

Я сѣдельце боевое

Шолкомъ разошью...

Спи, дитя мое родное,

Баюшки-баю.

Богатырь ты будешь съ виду

И казакъ душой.

Провожать тебя я выйду --

Ты махнешь рукой....

Сколько горькихъ слезъ украдкой

Я въ ту ночь пролью!..

Спи, мой ангелъ, тихо, сладко,

Баюшки-баю.

Стану я тоской томиться,

Безутѣшно ждать,

Стану цѣлый день молиться,

По ночамъ гадать,

Стану думать, что скучаешь

Ты въ чужомъ краю...

Спи-жъ, пока заботъ не знаешь,

Баюшки-баю.

Дамъ тебѣ я на дорогу

Образокъ святой;

Ты его, моляся Богу,

Ставь передъ собой;

Да, готовясь въ бой опасный,

Помни мать свою...

Спи, младенецъ мой прекрасный,

Баюшки-баю.

КАРТИНЫ ПРИРОДЫ.

СОСНА.

(Изъ Гейне).

На сѣверѣ дикомъ стоитъ одиноко

На голой вершинѣ сосна,

И дремлетъ, качаясь, и снѣгомъ сыпучимъ

Одѣта, какъ ризой, она.

И снится ей все, что въ пустынѣ далекой,

Въ томъ краѣ, гдѣ солнца восходъ,

Одна и грустна на утесѣ горючемъ

Прекрасная пальма растетъ.

ВѢТКА ПАЛЕСТИНЫ.

Скажи мнѣ, вѣтка Палестины:

Гдѣ ты росла, гдѣ ты цвѣла?

Какихъ холмовъ, какой долины

Ты украшеніемъ была?

У водъ ли чистыхъ Іордана

Востока лучъ тебя ласкалъ,

Ночной ли вѣтръ въ горахъ Ливана

Тебя сердито колыхалъ?

Молитву ль тихую читали,

Иль пѣли пѣсни старины,

Когда листы твои сплетали

Солима бѣдные сыны?

Когда волнуется желтѣющая нива,

И свѣжій лѣсъ шумитъ при звукѣ вѣтерка,

И прячется въ саду малиновая слива

Подъ тѣнью сладостной зеленаго листка:,

Когда росой обрызганный душистой,

Румянымъ вечеромъ, иль утра въ часъ златой,

Изъ-подъ куста мнѣ ландышъ серебристый

Привѣтливо киваетъ головой.

Когда студеный ключъ играетъ по оврагу

И, погружая мысль въ какой-то смутный сонъ,

Лепечетъ мнѣ таинственную сагу

Про мирный край, откуда мчится онъ:--

Тогда смиряется души моей тревога,

Тогда расходятся морщины на челѣ,

И счастье я могу постигнуть на землѣ,

И въ небесахъ я вижу Бога...

СПОРЪ.

Какъ-то разъ, передъ толпою

Соплеменныхъ горъ,

У Казбека съ Шатъ-горою

Былъ великій споръ.

"Берегись!" сказалъ Казбеку

Сѣдовласый Шатъ:

"Покорился человѣку

Ты не даромъ, братъ!

Онъ настроитъ дымныхъ келій

По уступамъ горъ;

Въ глубинѣ твоихъ ущелій

Загремитъ топоръ;

И желѣзная лопата

Въ каменную грудь,

Добывая мѣдь и злато,

Врѣжетъ страшный путь.

Ужъ проходятъ караваны

Черезъ тѣ скалы,

Гдѣ носились лишь туманы,

Да цари-орлы.

Люди хитры! Хоть и труденъ

Первый былъ скачекъ --

Берегися! многолюденъ

И могучъ Востокъ!"

-- Не боюся я Востока!

Отвѣчалъ Казбекъ:

Родъ людской тамъ спитъ глубоко

Ужъ девятый вѣкъ.

Посмотри: въ тѣни чинары,

Пѣну сладкихъ винъ

На узорные шальвары

Сонный льетъ грузинъ;

И, склонясь въ дыму кальяна

На цвѣтной диванъ,

У жемчужнаго фонтана

Дремлетъ Тегеранъ.

Вотъ у ногъ Ерусалима,

Богомъ сожжена,

Безглагольна, недвижима

Мертвая страна.

Дальше: вѣчно чуждый тѣни,

Моетъ желтый Нилъ

Раскаленныя ступени

Царственныхъ могилъ.

Бедуинъ забылъ наѣзды

Для цвѣтныхъ шатровъ,

И поетъ, считая звѣзды,

Про дѣла отцовъ.

Все, что здѣсь доступно оку,

Спитъ, покой цѣня.

Нѣтъ, не дряхлому Востоку

Покорить меня!--

"Не хвались еще заранѣ!"

Молвилъ старый Шатъ:

"Вонъ на сѣверѣ въ туманѣ

Что-то видно, братъ!"

Тайно былъ Казбекъ огромный

Вѣстью той смущенъ.

И, смутясь, на сѣверъ темный

Взоры кинулъ онъ;

И туда въ недоумѣньѣ

Смотритъ, полный думъ;

Видитъ странное движенье,

Слышитъ звонъ и шумъ.

Отъ Урала до Дуная,

До большой рѣки,

Колыхаясь и сверкая,

Движутся полки;

Вѣютъ бѣлые султаны,

Какъ степной ковыль;

Мчатся пестрые уланы,

Подымая пыль;

Боевые батальоны

Тѣсно въ рядъ идутъ,

Впереди несутъ знамена,

Въ барабаны бьютъ;

Батареи мѣднымъ строемъ

Скачутъ и гремятъ,

И, дымясь, какъ передъ боемъ,

Фитили горятъ.

И испытанный трудами

Бури боевой,

Ихъ ведетъ, грозя очами,

Генералъ сѣдой.

Идутъ всѣ полки, могучи,

Шумны, какъ потокъ,

Страшно-медленны, какъ тучи,

Прямо на востокъ.

И, томимъ зловѣщей думой,

Полный черныхъ сновъ,

Сталъ считать Казбекъ угрюмый,

И не счелъ враговъ.

Грустнымъ взоромъ онъ окинулъ

Племя горъ своихъ,

Шапку на брови надвинулъ --

И навѣкъ затихъ.

КАРТИНЫ РОДИНЫ.

ОТЧИЗНА.

Люблю отчизну я, но странною любовью,

Не побѣдитъ ея разсудокъ мой!

Ни слава, купленная кровью,

Ни полный гордаго довѣрія покой,

Ни темной старины завѣтныя преданья

Не шевелятъ во мнѣ отраднаго мечтанья.

Но я люблю -- за что, не знаю самъ,--

Ея полей холодное молчанье,

Ея лѣсовъ дремучихъ колыханье,

Разливы рѣкъ ея, подобные морямъ;

Проселочнымъ путемъ люблю скакать въ телѣгѣ

И, взоромъ медленнымъ пронзая ночи тѣнь,

Встрѣчать по сторонамъ, вздыхая о ночлегѣ,

Дрожащіе огни печальныхъ деревень.

Люблю дымокъ спаленной жнивы,

Въ степи кочующій обозъ,

И на холмѣ, средь желтой нивы,

Чету бѣлѣющихъ березъ.

Съ отрадой, многимъ незнакомой,

Я вижу полное гумно,

Избу, покрытую соломой,

Съ рѣзными ставнями окно;

И въ праздникъ, вечеромъ росистымъ,

Смотрѣть до полночи готовъ

На пляску съ топаньемъ и свистомъ,

Подъ говоръ пьяныхъ мужичковъ,

-----

И пальма та жива ль понынѣ?

Все такъ же ль манитъ въ лѣтній зной

Она прохожаго въ пустынѣ

Широколиственной главой?

Или въ разлукѣ безотрадной

Она увяла, какъ и ты,

И дольній прахъ ложится жадно

На пожелтѣвшіе листы?...

Повѣдай: набожной рукою

Кто въ этотъ край тебя занесъ?

Грустилъ онъ часто надъ тобою?

Хранишь ты слѣдъ горючихъ слезъ?

Иль Божьей рати лучшій воинъ,

Онъ былъ, съ безоблачнымъ челомъ,

Какъ ты, всегда небесъ достоинъ

Передъ людьми и божествомъ?

Заботой тайною хранима,

Передъ иконой золотой

Стоишь ты, вѣтвь Ерусалима,

Святыни вѣрный часовой!

Прозрачный сумракъ, лучъ лампады,

Кивотъ и крестъ, символъ святой...

Все полно мира и отрады

Вокругъ тебя и надъ тобой.

ТРИ ПАЛЬМЫ.

(Восточное сказаніе).

Въ песчаныхъ степяхъ аравійской земли

Три гордыя пальмы высоко росли.

Родникъ между ними изъ почвы безплодной,

Журча, пробивался волною холодной,

Хранимый подъ сѣнью зеленыхъ листовъ

Отъ знойныхъ лучей и летучихъ песковъ.

И многіе годы неслышно прошли:,

Но странникъ усталый изъ чуждой земли

Пылающей грудью ко влагѣ студёной

Еще не склонялся подъ кущей зеленой;

И стали ужъ сохнуть отъ знойныхъ лучей

Роскошные листья и звучный ручей.

И стали три пальмы на Бога роптать:

"На то-ль мы родились, чтобъ здѣсь увядать?

Безъ пользы въ пустынѣ росли и цвѣли мы,

Колеблемы вихремъ и зноемъ палимы,

Ничей благосклонный не радуя взоръ...

Не правъ твой, о небо, святой приговоръ!.."

И только замолкли -- въ дали голубой

Столбомъ ужъ крутился песокъ золотой,

Звонковъ раздавались нестройные звуки,

Пестрѣли коврами покрытые вьюки,

И шелъ, колыхаясь какъ въ морѣ челнокъ,

Верблюдъ за верблюдомъ, взрывая песокъ.

Мотаясь, висѣли межъ твердыхъ горбовъ,

Узорныя полы походныхъ шатровъ;

Ихъ смуглыя ручки порой подымали,

И черныя очи оттуда сверкали...

И, станъ худощавый къ лукѣ наклоня,

Арабъ горячилъ вороного коня.

И конь на дыбы подымался порой

И прыгалъ, какъ барсъ, пораженный стрѣлой;

И бѣлой одежды красивыя складки

По плечамъ фариса вились въ безпорядкѣ;

И, съ крикомъ и свистомъ несясь по песку,

Бросалъ и ловилъ онъ копье на-скаку.

Вотъ къ пальмамъ подходитъ, шумя, караванъ,

Въ тѣни ихъ веселый раскинулся станъ.

Кувшины, звуча, налилися водою,

И, гордо кивая махровой главою,

Привѣтствуютъ пальмы нежданныхъ гостей,

И щедро поитъ ихъ студеный ручей.

Но только-что сумракъ на землю упалъ,

По корнямъ упругимъ топоръ застучалъ,--

И пали безъ жизни питомцы столѣтій!

Одежду ихъ сорвали малыя дѣти,

Изрублены были тѣла ихъ потомъ,

И медленно жгли ихъ до утра огнемъ.

Когда же на западъ умчался туманъ,

Урочный свой путь совершалъ караванъ;

И слѣдомъ печальнымъ на почвѣ безплодной

Виднѣлся лишь пепелъ сѣдой и холодной;

И солнце остатки сухіе дожгло,

А вѣтромъ ихъ въ степи потомъ разнесло.

И нынѣ все дико и пусто кругомъ --

Не шепчутся листья съ гремучимъ ключомъ:

Напрасно пророка о тѣни онъ проситъ,--

Его лишь песокъ раскаленный заноситъ,

Да коршунъ хохлатый, степной нелюдимъ,

Добычу терзаетъ и щиплетъ надъ нимъ.

СВОБОДА.

ЖЕЛАНІЕ.

(Середниково. Вечеръ на бельведерѣ. 29 іюня.)

Зачѣмъ я не птица, не воронъ степной,

Пролетѣвшій сейчасъ надо мной?

Зачѣмъ не могу въ небесахъ я парить

И одну лишь свободу любить?

На западъ, на западъ помчался бы я,

Гдѣ цвѣтутъ моихъ предковъ поля,

Гдѣ въ замкѣ пустомъ, на туманныхъ горахъ,

Ихъ забвенный покоится прахъ.

На древней стѣнѣ ихъ наслѣдственный щитъ,

И заржавленный мечъ ихъ виситъ.

Я сталъ бы летать надъ мечемъ и щитомъ

И смахнулъ бы я пыль съ нихъ крыломъ.

И арфы шотландской струну бы задѣлъ

И по сводамъ бы звукъ полетѣлъ;

Внимаемъ однимъ,.и однимъ пробужденъ,

Какъ раздался, такъ смолкнулъ бы онъ.

Но тщетны мечты, безполезны мольбы

Противъ строгихъ законовъ судьбы;

Межъ мной и холмами отчизны моей

Разстилаются волны морей.

Послѣдній потомокъ отважныхъ бойцовъ

Увядаетъ средь чуждыхъ снѣговъ...

Я здѣсь былъ рожденъ, но нездѣшній душой...

О, зачѣмъ я не воронъ степной!...

ИЗЪ АНДРЕЯ ШЕНЬЕ.

За дѣло общее, быть-можетъ, я паду,

Иль жизнь въ изгнаніи безплодно проведу;

Быть-можетъ, клеветой лукавой пораженный,

Предъ міромъ и тобой, врагами униженный,

Я не снесу стыдомъ сплетаемый вѣнецъ,

И самъ себѣ сыщу безвременный конецъ...

Но ты не обвиняй страдальца молодова,

Молю, не говори насмѣшливаго слова:

Ужасный жребій мой твоихъ достоинъ слезъ.

Я много сдѣлалъ зла, но больше перенесъ...

Пускай виновенъ я предъ гордыми врагами,

Пускай отмстятъ... Въ душѣ, клянуся небесами,

Я не злодѣй, о нѣтъ! судьба -- губитель мой.

Я грудью шелъ впередъ, я жертвовалъ собой;

Наскучивъ суетой обманчиваго свѣта,

Торжественно не могъ я не сдержать обѣта;

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

ПАРУСЪ.

Бѣлѣетъ парусъ одинокій

Въ туманѣ моря голубомъ...

Что ищетъ онъ въ странѣ далекой?

Что кинулъ онъ въ краю родномъ?

Играютъ волны; вѣтеръ свищетъ,

И мачта гнется и скрипитъ...

Увы! онъ счастія не ищетъ

И не отъ счастія бѣжитъ!

Подъ нимъ струя свѣтлѣй лазури,

Надъ нимъ лучъ солнца золотой...

А онъ, мятежный, проситъ бури,

Какъ будто въ буряхъ есть покой!

ПОЭТЪ.

ПРОРОКЪ.

Съ тѣхъ поръ, какъ Вѣчный Судія

Мнѣ далъ всевѣдѣнье пророка,

Въ очахъ людей читаю я

Страницы злобы и порока.

Провозглашать я сталъ любви

И правды чистыя ученья:

Въ меня всѣ ближніе мои

Бросали бѣшено каменья.

Посыпалъ пепломъ я главу,

Изъ городовъ бѣжалъ я нищій,

И вотъ, въ пустынѣ я живу,

Какъ птицы, даромъ Божьей пищи.

Завѣтъ Предвѣчнаго храня,

Мнѣ тварь покорна тамъ земная,

И звѣзды слушаютъ меня,

Лучами радостно играя.

Когда же черезъ шумный градъ

Я пробираюсь торопливо,

То старцы дѣтямъ говорятъ

Съ улыбкою самолюбивой:

"Смотрите: вотъ примѣръ для васъ!

Онъ гордъ былъ, не ужился съ нами;

Глупецъ -- хотѣлъ увѣрить насъ,

Что Богъ гласитъ его устами!

Смотрите жъ, дѣти, на него,

Какъ онъ угрюмъ, и худъ, и блѣденъ,

Смотрите, какъ онъ нагъ и бѣденъ!

Какъ презираютъ всѣ его!"

*** * ***

Нѣтъ, я не Байронъ, я другой,

Еще невѣдомый избранникъ --

Какъ онъ, гонимый міромъ странникъ,

Но только съ русскою душой.

Я раньше началъ, кончу ранѣ,

Мой умъ немного совершитъ;

Въ душѣ моей, какъ въ океанѣ,

Надеждъ разбитыхъ грузъ лежитъ.

Кто можетъ, океанъ угрюмый,

Твои извѣдать тайны? Кто

Толпѣ мои разскажетъ думы?

Или поэтъ -- или никто!...

ГЕРОИЧЕСКІЯ СТИХОТВОРЕНІЯ.

БОРОДИНО.

"Скажи-ка, дядя, вѣдь не даромъ

Москва, спаленная пожаромъ,

Французу отдана?

Вѣдь были жъ схватки боевыя,

Да, говорятъ, еще какія!

Не даромъ помнитъ вся Россія

Про день Бородина!"

-- Да, были люди въ наше время,

Не то, что нынѣшнее племя:

Богатыри -- не вы!

Плохая имъ досталась доля:

Немногіе вернулись съ поля...

Не будь на то Господня воля

Не отдали бъ Москвы!

Мы долго, молча, отступали.

Досадно было, боя ждали,

Ворчали старики:

"Что жъ мы? На зимнія квартиры?

Не смѣютъ, что ли, командиры

Чужіе изорвать мундиры

О русскіе штыки?"

И вотъ нашли большое поле:

Есть разгуляться гдѣ на волѣ!

Построили редутъ.

У нашихъ ушки на макушкѣ!

Чуть утро освѣтило пушки

И лѣса синія верхушки --

Французы тутъ какъ тутъ.

Забилъ зарядъ я въ пушку туго

И думалъ: угощу я друга!

Постой къ братъ мусью!

Что тутъ хитрить, пожалуй къ бою;

Ужъ мы пойдемъ ломить стѣною,

Ужъ постоимъ мы головою

За родину свою!

Два дня мы были въ перестрѣлкѣ.

Что толку въ этакой бездѣлкѣ?

Мы ждали третій день.

Повсюду стали слышны рѣчи:

"Пора добраться до картечи!"

И вотъ на поле грозной сѣчи

Ночная пала тѣнь.

Прилегъ вздремнуть я у лафета,

И слышно было до разсвѣта,

Какъ ликовалъ французъ.

Но тихъ былъ нашъ бивакъ открытый.

Кто киверъ чистилъ весь избитый,

Кто штыкъ точилъ, ворча сердито,

Кусая длинный усъ.

И только небо засвѣтилось --

Все шумно вдругъ зашевелилось,

Сверкнулъ за строемъ строй.

Полковникъ нашъ рожденъ былъ хватомъ:

Слуга царю, отецъ солдатамъ...

Да, жаль его, сраженъ булатомъ,

Онъ спитъ въ землѣ сырой.

И молвилъ онъ, сверкнувъ очами:

"Ребята! не Москва ль за нами?

Умремте жъ подъ Москвой,

Какъ наши братья умирали!"

И умереть мы обѣщали,

И клятву вѣрности сдержали

Мы въ Бородинскій бой.

Ну жъ былъ денекъ!... Сквозь дымъ летучій

Французы двинулись, какъ тучи,

И все на нашъ редутъ.

Уланы съ пестрыми значками,

Драгуны съ конскими хвостами --

Всѣ промелькнули передъ нами,

Всѣ побывали тутъ.

Вамъ не видать такихъ сраженій!...

Носились знамена, какъ тѣни,

Въ дыму огонь блестѣлъ,

Звучалъ булатъ, картечь визжала,

Рука бойцовъ колоть устала,

И ядрамъ пролетать мѣшала

Гора кровавыхъ тѣлъ.

Извѣдалъ врагъ въ тотъ день не мало,

Что значитъ русскій бой удалый,

Нашъ рукопашный бой!...

Земля тряслась, какъ наши груди;

Смѣшались въ кучу кони, люди;

И залпы тысячи орудій

Слились въ протяжный вой...

Вотъ смерклось. Были всѣ готовы

Заутра бой затѣять новый

И до конца стоять...

Вотъ затрещали барабаны --

И отступили басурманы.

Тогда считать мы стали раны,

Товарищей считать.

Да, были люди въ наше время,

Могучее, лихое племя.

Богатыри -- не вы!

Плохая имъ досталась доля:

Немногіе вернулись съ поля...

Когда бъ на то не Божья воля,

Не отдали бъ Москвы!

ВОЗДУШНЫЙ КОРАБЛЬ.

По синимъ волнамъ океана,

Лишь звѣзды блеснутъ въ небесахъ,

Корабль одинокій несется,

Несется на всѣхъ парусахъ.

Не гнутся высокія мачты,

На нихъ флюгера не шумятъ,

И, молча, въ открытые люки

Чугунныя пушки глядятъ.

Не слышно на немъ капитана,

Не видно матросовъ на немъ;

Но скалы и тайныя мели

И бури ему ни по чемъ.

Есть островъ на томъ океанѣ --

Пустынный и мрачный гранитъ,

На островѣ томъ есть могила,

А въ ней императоръ зарытъ.

Зарытъ онъ безъ почестей бранныхъ

Врагами въ сыпучій песокъ;

Лежитъ на немъ камень тяжелый,

Чтобъ встать онъ изъ гроба не могъ.

И въ часъ его грустной кончины,

Въ полночь, какъ, свершается годъ,

Къ высокому берегу тихо

Воздушный корабль пристаетъ.

Изъ гроба тогда императоръ,

Очнувшись, является вдругъ;

На немъ треугольная шляпа

И сѣрый походный сюртукъ.

Скрестивши могучія руки,

Главу опустивши на грудь,

Идетъ и къ рулю онъ садится

И быстро пускается въ путь.

Несется онъ къ Франціи милой,

Гдѣ славу оставилъ и тронъ,

Оставилъ наслѣдника-сына

И старую гвардію онъ.

И только что землю родную

Завидитъ во мракѣ ночномъ,

Опять его сердце трепещетъ

И очи пылаютъ огнемъ.

На берегъ большими шагами

Онъ смѣло и прямо идетъ,

Соратниковъ громко онъ кличетъ

И маршаловъ грозно зоветъ.

Но спятъ усачи-гренадеры

Въ равнинѣ, гдѣ Эльба шумитъ,

Подъ снѣгомъ холодной Россіи,

Подъ знойнымъ пескомъ пирамидъ.

И маршалы зова не слышатъ:

Иные погибли въ бою,

Другіе ему измѣнили

И продали шпагу свою.

И топнувъ о землю ногою,

Сердито онъ взадъ и впередъ

По тихому берегу ходитъ,

И снова онъ громко зоветъ:

Зоветъ онъ любезнаго сына --

Опору въ превратной судьбѣ

Ему обѣщаетъ полміра,

А Францію только себѣ.

Но въ цвѣтѣ надежды и силы

Угасъ его царственный сынъ...

И долго, его поджидая,

Стоитъ императоръ одинъ.

Стоитъ онъ и тяжко вздыхаетъ,

Пока озарится востокъ,

И капаютъ горькія слезы

Изъ глазъ на холодный песокъ.

Потомъ на корабль свой волшебный.

Главу опустивши на грудь,

Идетъ и, махнувши рукою,

Въ обратный пускается путь.

МОГИЛА БОЙЦА.

(Дума).

Онъ спитъ послѣднимъ сномъ давно,

Онъ спитъ послѣднимъ сномъ;

Надъ нимъ бугоръ насыпанъ былъ,

Зеленый дернъ кругомъ.

II.

Сѣдыя кудри старика

Смѣшалися съ землею...

Онѣ взвѣвались по плечамъ

За чашей пировой.

III.

Онѣ бѣлы, какъ пѣна волнъ,

Біющихся у скалъ;

Уста, любимицы бесѣдъ,

Впервые хладъ сковалъ.

IV.

И блѣдны щеки мертвеца,

Какъ ликъ его враговъ

Блѣднѣлъ, когда являлся онъ

Одинъ средь ихъ рядовъ.

Сырой землей покрыта грудь,

Но ей не тяжело;

И червь, движенья не боясь,

Ползетъ черезъ чело.

VI.

На то-ль онъ жилъ и мечъ носилъ,

Чтобъ въ часъ вечерней мглы

Слетались на курганъ его

Пустынные орлы?

VII.

Хотя пѣвецъ родной земли

Не разъ ужъ пѣлъ о немъ,

Но пѣснь -- все пѣснь, а жизнь -- все жизнь!..

Онъ спитъ послѣднимъ сномъ.

1830 года, 5 октября,

во время холеры-morbus.

ЛЮБОВЬ.

*** * ***

Дубовый листокъ оторвался отъ вѣтки родимой

И въ степь укатился, жестокою бурей гонимый;

Засохъ и увялъ онъ отъ холода, зноя и горя,

И вотъ, наконецъ, докатился до Чернаго моря.

У Чернаго моря чинара стоитъ молодая;

Съ ней шепчется вѣтеръ, зеленыя вѣтви лаская;

На вѣтвяхъ зеленыхъ качаются райскія птицы.

Поютъ онѣ пѣсни про славу морской царь-дѣвицы.

И странникъ прижался у корня чинары высокой;

Пріюта на время онъ молитъ съ тоскою глубокой,

И такъ говоритъ онъ: "Я, бѣдный листочекъ дубовый,

До срока созрѣлъ я и выросъ въ отчизнѣ суровой;

"Одинъ и безъ цѣли по свѣту ношуся давно я,

Засохъ я безъ тѣни, увялъ я безъ сна и покоя.

Прими же пришельца межъ листьевъ твоихъ изумрудныхъ,--

Не мало я знаю разсказовъ мудреныхъ и чудныхъ."

На что мнѣ тебя! отвѣчаетъ младая чинара:

Ты пыленъ и желтъ, и сынамъ моимъ свѣжимъ не пара.

Ты много видалъ, да къ чему мнѣ твои небылицы?

Мнѣ слухъ утомили давно ужъ и райскія птицы...

Иди себѣ дальше, о странникъ! тебя я не знаю.

Я солнцемъ любима, цвѣту для него и блистаю;

По небу я вѣтви раскинула здѣсь на просторѣ,

И корни мои умываетъ холодное море.

*** * ***

Sie liebten sich Beide, doch keiner

Wollt'es dem Andern gestehn...

Heine.

Они любили другъ друга такъ долго и нѣжно,

Съ тоскою глубокой и страстью безумно-мятежной,

Но, какъ враги, избѣгали признанья и встрѣчи,

И были пусты и хладны ихъ краткія рѣчи.

Они разстались въ безмолвномъ и гордомъ страданьѣ,

И милый образъ во снѣ лишь порою видали;

И смерть пришла; наступило за гробомъ свиданье,--

Но въ мірѣ новомъ другъ друга они не узнали.

РАЗОЧАРОВАНІЕ ВЪ ЖИЗНИ И ЛЮДЯМЪ

ВОЛНЫ И ЛЮДИ.

Волны катятся одна за другою

Съ плескомъ и шумомъ глухимъ;

Люди проходятъ ничтожной толпою

Также одинъ за другимъ.

Волнамъ ихъ воля и холодъ дороже

Знойныхъ полудня лучей;

Люди хотятъ имѣть души... и что же?

Души въ нихъ -- волнъ холоднѣй!

ДУМА.

Печально я гляжу на наше поколѣнье!

Его грядущее -- иль пусто, иль темно;

Межъ тѣмъ, подъ бременемъ познанья и сомнѣнья,

Въ бездѣйствіи состарится оно.

Богаты мы, едва изъ колыбели,

Ошибками отцовъ и позднимъ ихъ умомъ;

И жизнь ужъ насъ томитъ, какъ ровный путь безъ цѣли,

Какъ пиръ на праздникѣ чужомъ.

Къ добру и злу постыдно равнодушны,

Въ началѣ поприща мы вянемъ безъ борьбы,

Передъ опасностью позорно-малодушны,

И передъ властію -- презрѣнные рабы.

Такъ тощій плодъ, до времени созрѣлый,

Ни вкуса нашего не радуя, ни глазъ,

Виситъ между цвѣтовъ, пришлецъ осиротѣлый,

И часъ ихъ красоты -- его паденья часъ!

Мы изсушили умъ наукою безплодной,

Тая завистливо отъ ближнихъ и друзей

Надежды лучшія и голосъ благородный

Невѣріемъ осмѣянныхъ страстей.

Едва касались мы до чаши наслажденья,

Но юныхъ силъ мы тѣмъ не сберегли:

Изъ каждой радости, бояся пресыщенья,

Мы лучшій сокъ навѣки извлекли.

Мечты поэзіи, созданія искусства

Восторгомъ сладостнымъ нашъ умъ не шевелятъ;

Мы жадно бережемъ въ груди остатокъ чувства --

Зарытый скупостью и безполезный кладъ.

И ненавидимъ мы, и любимъ мы случайно,

Ничѣмъ не жертвуя ни злобѣ, ни любви,

И царствуетъ въ душѣ какой-то холодъ тайный,

Когда огонь кипитъ въ крови.

И предковъ скучны намъ роскошныя забавы,

Ихъ добросовѣстный, ребяческій развратъ;

И къ гробу мы спѣшимъ безъ счастья и безъ славы,

Глядя насмѣшливо назадъ.

Толпой угрюмою и скоро позабытой

Надъ міромъ мы пройдемъ безъ шума и слѣда,

Не бросивши вѣкамъ ни мысли плодовитой,

Ни геніемъ начатаго труда.

И прахъ нашъ, съ строгостью судьи и гражданина,

Потомокъ оскорбитъ презрительнымъ стихомъ,

Насмѣшкой горькою обманутаго сына

Надъ промотавшимся отцомъ.

И СКУЧНО И ГРУСТНО.

И скучно, и грустно, и некому руку подать

Въ минуту душевной невзгоды...

Желанья!... что пользы напрасно и вѣчно желать?..

А годы проходятъ -- всѣ лучшіе годы!

Любить... но кого же?.. На время -- не стоитъ труда,

А вѣчно любить невозможно.

Въ себя ли заглянешь?-- тамъ прошлаго нѣтъ и слѣда;

И радость, и муки, и все тамъ ничтожно...

Что страсти?-- вѣдь, рано иль поздно... ихъ сладкій недугъ

Исчезнетъ при словѣ разсудка!...

И жизнь, какъ посмотришь съ холоднымъ вниманьемъ вокругъ,--

Такая пустая и глупая шутка!..

ОДИНОЧЕСТВО,

ЕВРЕЙСКАЯ МЕЛОДІЯ.

(Изъ Байрона.)

Душа моя мрачна. Скорѣй, пѣвецъ, скорѣй!

Вотъ арфа золотая:

Пускай персты твои, промчавшися по ней,

Пробудятъ въ струнахъ звуки рая.

И если не навѣкъ надежды рокъ унесъ,

Онѣ въ груди моей проснутся,

И, если есть въ очахъ застывшихъ капля слезъ,

Онѣ растаютъ и прольются.

Пусть будетъ пѣснь твоя дика. Какъ мой вѣнецъ,

Мнѣ тягостны веселья звуки!

Я говорю тебѣ: я слезъ хочу, пѣвецъ,

Иль разорвется грудь отъ муки.

Страданьями была упитана она,

Томилась долго и безмолвно;

И грозный часъ насталъ,-- теперь она полна,

Какъ кубокъ смерти, яда полный.

УТЕСЪ.

Ночевала тучка золотая

На груди утеса великана;

Утромъ въ путь она умчалась рано,

По лазури весело играя.

Но остался влажный слѣдъ въ морщинѣ

Стараго утеса. Одиноко

Онъ стоитъ; задумался глубоко,

И тихонько плачетъ онъ въ пустынѣ...

ТУЧИ.

Тучки небесныя, вѣчные странники!

Степью лазурною, цѣпью жемчужною

Мчитесь вы, будто какъ я же, изгнанники,

Съ милаго сѣвера въ сторону южную.

Кто же васъ гонитъ: судьбы-ли рѣшеніе?

Зависть-ли тайная? Злоба-ль открытая?

Или на васъ тяготитъ преступленіе?

Или друзей клевета ядовитая?

Нѣтъ, вамъ наскучили нивы безплодныя....

Чужды вамъ страсти и чужды страданія;

Вѣчно-холодныя, вѣчно-свободныя,

Нѣтъ у васъ родины, нѣтъ вамъ изгнанія..

МОЛИТВА.

Въ минуту жизни трудную,

Тѣснится-ль въ сердцѣ грусть,

Одну молитву чудную

Твержу я наизусть.

Есть сила благодатная

Въ созвучьи словъ живыхъ,

И дышитъ непонятная,

Святая прелесть въ нихъ.

Съ души какъ бремя скатится,

Сомнѣнье далеко --

И вѣрится, и плачется,

И такъ легко, легко...

ПОЭМЫ.

ОТРЫВКИ ИЗЪ ПОЭМЫ "ИЗМАИЛЪ-БЕЙ".

Привѣтствую тебя, Кавказъ сѣдой!

Твоимъ горамъ я путникъ не чужой:

Онѣ меня въ младенчествѣ носили

И къ небесамъ пустыни пріучили.

И долго мнѣ мечталось съ этихъ поръ

Все небо юга да утесы горъ.

Прекрасенъ ты, суровый край свободы,

И вы, престолы вѣчные природы,

Когда, какъ дымъ синѣя, облака

Подъ-вечеръ къ вамъ летятъ издалека,

Надъ вами вьются, шепчутся, какъ тѣни,

Какъ надъ главой огромныхъ привидѣній

Колеблемыя перья,-- и луна

По синимъ сводамъ странствуетъ одна.

Какъ я любилъ, Кавказъ мой величавый,

Твоихъ сыновъ воинственные нравы,

Твоихъ небесъ прозрачную лазурь,

И чудный вой мгновенныхъ, громкихъ бурь,

Когда пещеры и холмы крутые,

Какъ стражи окликаются ночные;

И вдругъ проглянетъ солнце, и потокъ

Озолотится, и степной цвѣтокъ,

Душистую головку поднимая,

Блистаетъ, какъ цвѣты небесъ и рая!...

Въ вечерній часъ дождливыхъ облаковъ

Я наблюдалъ разодранный покровъ:

Лиловыя, съ багряными краями,

Одни еще грозятъ, и надъ скалами

Волшебный замокъ, чудо древнихъ дней,

Растетъ въ минуту, но еще скорѣй

Его разсѣетъ вѣтра дуновенье.

Такъ прерываетъ рѣзкій звукъ цѣпей

Преступнаго страдальца сновидѣнье,

Когда онъ зритъ холмы своихъ полей...

Межъ тѣмъ бѣлѣй, чѣмъ горы снѣговыя,

Идутъ на западъ облака другія

И, проводивши день, тѣснятся въ рядъ,

Другъ черезъ друга свѣтлыя глядятъ

Такъ весело, такъ пышно и безпечно,

Какъ будто жить и нравиться имъ вѣчно!...

И дики тѣхъ ущелій племена;

Имъ богъ -- свобода, ихъ законъ -- война,

Они растутъ среди разбоевъ тайныхъ,

Жестокихъ дѣлъ и дѣлъ необычайныхъ.

Тамъ въ колыбели пѣсни матерей

Пугаютъ русскимъ именемъ дѣтей;

Тамъ поразить врага -- не преступленье;

Вѣрна тамъ дружба, но вѣрнѣе мщенье;

Тамъ за добро -- добро, и кровь -- за кровь,

И ненависть безмѣрна, какъ любовь.

-----

Шумитъ Аргуна мутною волной;

Она коры не знаетъ ледяной,

Цѣпей зимы и хлада не боится:

Серебряной покрыта пеленой,

Она сама между снѣговъ родится.

И тамъ, гдѣ даже серна не промчится,

Дитя природы съ дѣтской простотой,

Она, рѣзвясь, играетъ и катится

Порою, какъ согнутое стекло,

Межъ длинныхъ травъ, прозрачно и свѣтло,

По гладкимъ камнямъ въ бездну ниспадая,

Теряется во мракѣ, и надъ ней

Съ прощальнымъ воркованьемъ вьется стая

Пугливыхъ, сизыхъ, вольныхъ голубей...

Зеленымъ можжевельникомъ покрыты,

Надъ мрачной бездной гробовыя плиты

Висятъ и ждутъ, когда замолкнетъ вой,

Чтобы упасть и все покрыть собой.

Напрасно ждутъ онѣ! волна не дремлетъ.

Пусть темнота кругомъ ее объемлетъ,--

Прорветъ Аргуна землю гдѣ-нибудь

И снова полетитъ въ далекій путь.

На берегу ея кипучихъ водъ

Недавно изгнанный врагомъ народъ

Аулъ построилъ свой и ждалъ мгновенья,

Когда свершить придуманное мщенье.

Черкесъ готовилъ дерзостный набѣгъ;

Союзники сбирались потаенно;

И умный князь, лукавый Росламбекъ,

Склонялся передъ русскими смиренно,

А между тѣмъ съ отважною толпой

Станицы разорялъ во тьмѣ ночной,

И, возвратясь въ аулъ, на пиръ кровавый

Онъ плѣнниковъ дрожащихъ приводилъ

Иувѣрялъ ихъ въ дружбѣ, и шутилъ,

И головы рубилъ имъ для забавы.

ИЗЪ "ПѢСНИ ПРО ЦАРЯ ИВАНА ВАСИЛЬЕВИЧА, МОЛОДОГО ОПРИЧНИКА И УДАЛОГО КУПЦА КАЛАШНИКОВА".

Надъ Москвой великой, златоглавою,

Надъ стѣной кремлевской бѣлокаменной,

Изъ-за дальнихъ лѣсовъ, изъ-за синихъ горъ,

По тесовымъ кровелькамъ играючи,

Тучки сѣрыя разгоняючи,

Заря алая подымается^

Разметала кудри золотистыя,

Умывается снѣгами разсыпчатыми,

Какъ красавица, глядя въ зеркальце,

Въ небо чистое смотритъ, улыбается.

Ужъ зачѣмъ ты, алая заря, просыпалася?

На какой ты радости разыгралася?

Какъ сходилися, собиралися

Удалые бойцы московскіе

На Москву-рѣку, на кулачный бой,

Разгуляться для праздника, потѣшиться.

И пріѣхалъ царь со дружиною,

Со боярами и опричниками.

И велѣлъ растянуть цѣпь серебряную,

Чистымъ золотомъ въ кольцахъ спаянную.

Оцѣпили мѣсто въ двадцать пять саженъ

Для охотницкаго бою, одиночнаго.

И велѣлъ тогда царь Иванъ Васильевичъ

Кличъ кликать звонкимъ голосомъ:

"Ой, ужъ гдѣ вы, добрые молодцы?

Вы потѣшьте царя нашего батюшку!

Выходите-ка во широкій кругъ;

Кто побьетъ кого, того царь наградитъ,

А кто будетъ побитъ, тому Богъ проститъ!"

И выходитъ удалой Кирибѣевичъ,

Царю въ поясъ молча кланяется,

Скидаетъ съ могучихъ плечъ шубу бархатную.

Подпершися въ бокъ рукою правою,

Поправляетъ другой шапку алую,

Ожидаетъ онъ себѣ противника...

Трижды громкій кличъ прокликали --

Ни одинъ боецъ и не тронулся,

Лишь стоятъ да другъ друга подталкиваютъ.

На просторѣ опричникъ похаживаетъ,

Надъ плохими бойцами подсмѣиваетъ:

"Присмирѣли, небойсь, призадумались!

Такъ и быть, обѣщаюсь, для праздника,

Отпущу живого съ покаяніемъ,

Лишь потѣшу царя, нашего батюшку."

Вдругъ толпа раздалась на обѣ стороны,--

И выходитъ Степанъ Парамоновичъ,

Молодой купецъ, удалой боецъ,

По прозванію Калашниковъ.

Поклонился прежде царю грозному,

Послѣ бѣлому Кремлѣ да святымъ церквамъ,

А потомъ всему народу русскому.

Горятъ очи его соколиныя,

На опричника смотрятъ пристально.

Супротивъ него онъ становится,

Боевыя рукавицы натягиваетъ,

Могутныя плечи распрямливаетъ,

Да кудряву бороду поглаживаетъ.

И сказалъ ему Кирибѣевичъ:

"А повѣдай мнѣ, добрый молодецъ,

Ты какого роду, племени,

Какимъ именемъ прозываешься?

Чтобы знать, по комъ панихиду служить,

Чтобы было чѣмъ и похвастаться."

Отвѣчалъ Степанъ Парамоновичъ:

"А зовутъ меня Степаномъ Калашниковымъ,

А родился я отъ честнова отца,

И жилъ я по закону Господнему:

Не позорилъ я чужой жены,

Не разбойничалъ ночью темною,

Не таился отъ свѣта небеснаго...

И промолвилъ ты правду истинную:

По одномъ изъ насъ будутъ панихиду пѣть,

И не позже, какъ завтра въ часъ полуденный;

И одинъ изъ насъ будетъ хвастаться,

Съ удалыми друзьями пируючи...

Не шутку шутить, не людей смѣшить,

Къ тебѣ вышелъ я теперь, басурманскій сынъ,

Вышелъ я на страшный бой, на послѣдній бой!"

И услышавъ то, Кирибѣевичъ

Поблѣднѣлъ въ лицѣ, какъ осенній снѣгъ;

Бойки очи его затуманились,

Между сильныхъ плечъ пробѣжалъ морозъ,

На раскрытыхъ устахъ слово замерло...

Вотъ молча оба расходятся,

Богатырскій бой начинается.

Размахнулся тогда Кирибѣевичъ

И ударилъ во-первой купца Калашникова,

И ударилъ его посередь груди;

Затрещала грудь молодецкая,

Пошатнулся Степанъ Парамоновичъ.

На груди его широкой висѣлъ мѣдный крестъ

Со святыми мощами изъ Кіева,

И погнулся крестъ и вдавился въ грудь;

Какъ роса изъ-подъ него кровь закапала.

И подумалъ Степанъ Парамоновичъ;

"Чему быть суждено, то и сбудется,

Постою за правду до-послѣднева!"

Изловчился онъ, приготовился,

Собрался со всею силою

И ударилъ своего ненавистника

Прямо въ лѣвый високъ со всего плеча.

И опричникъ молодой застоналъ слегка,

Закачался, упалъ замертво;

Повалился онъ на холодный снѣгъ,

На холодный снѣгъ, будто сосенка,

Будто сосенка, во сыромъ бору

Подъ смолистый подъ корень подрубленная.

И увидѣвъ то, царь Иванъ Васильевичъ

Прогнѣвался гнѣвомъ, топнулъ о землю

И нахмурилъ брови черныя.

Повелѣлъ онъ схватить удалова купца

И привесть его предъ лицо свое.

Какъ возговорилъ православный царь:

"Отвѣчай мнѣ по правдѣ, по совѣсти,

Вольной волею или нехотя,

Ты убилъ на-смерть мово вѣрнаго слугу,

Мово лучшаго бойца Кирибѣевича?"

-- "Я скажу тебѣ, православный царь:

Я убилъ его вольной волею,

А за что, про что -- не скажу тебѣ;

Скажу только Богу единому.

Прикажи меня казнить -- и на плаху несть

Мнѣ головушку повинную;

Не оставь лишь малыхъ дѣтушекъ,

Не оставь молодую вдову

Да двухъ братьевъ моихъ своей милостью...

-- "Хорошо тебѣ, дѣтинушка,

Удалой боецъ, сынъ купеческій,

Что отвѣтъ держалъ ты по совѣсти.

Молодую жену и сиротъ твоихъ

Изъ казны моей я пожалую,

Твоимъ братьямъ велю отъ сего же дня

По всему царству русскому широкому

Торговать безданно, безпошлинно.

А ты самъ ступай, дѣтинушка,

На высокое мѣсто лобное,

Сложи свою буйную головушку.

Я топоръ велю наточить-навострить,

Палача велю одѣть-нарядить,

Въ большой колоколъ прикажу звонить,

Чтобы знали всѣ люди московскіе,

Что и ты не оставленъ моей милостью..."

Какъ на площади народъ собирается,

Заунывный гудитъ-воетъ колоколъ,

Разглашаетъ всюду вѣсть недобрую.

По высокому мѣсту лобному,

Во рубахѣ красной съ яркой запонкой,

Съ большимъ топоромъ навострённыимъ,

Руки голыя потираючи,

Палачъ весело похаживаетъ,

Удалого бойца дожидается;

А лихой боецъ, молодой купецъ,

Со родными братьями прощается:

"Ужъ вы, братцы мои, други кровные,

Поцѣлуемтесь, да обнимемтесь

На послѣднее разставаніе.

Поклонитесь отъ меня Алёнѣ Дмитревнѣ,

Закажите ей меньше печалиться,

Про меня моимъ дѣтушкамъ не сказывать.

Поклонитесь дому родительскому,

Поклонитесь всѣмъ нашимъ товарищамъ,

Поклонитесь сами въ церкви Божіей

Вы за душу мою, душу грѣшную!"

И казнили Степана Калашникова

Смертью лютою, позорною;

И головушка безталанная

Во крови на плаху покатилася.

Схоронили его за Москвой-рѣкой,

На чистомъ полѣ промежъ трехъ дорогъ:

Промежъ тульской, рязанской, Владимірской,

И бугоръ земли сырой тутъ насыпали,

И кленовый крестъ тутъ поставили.

И гуляютъ, шумятъ вѣтры буйные

Надъ его безыменной могилкою.

И проходятъ мимо люди добрые:

Пройдетъ старъ человѣкъ -- перекрестится,

Пройдетъ молодецъ -- пріосанится,

Пройдетъ дѣвица -- пригорюнится,

А пройдутъ гусляры -- споютъ пѣсенку.

-----

Гей вы, ребята удалые,

Гусляры молодые,

Голоса заливные!

Красно начинали -- красно и кончайте:

Каждому правдою и честью воздайте.

Тароватому боярину слава!

И красавицѣ-боярынѣ слава!

И всему народу христіанскому слава!

МЦИРИ.

Вкушая, вкусихъ мало меда, и се азъ умираю.

1 книга Царствъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Однажды русскій генералъ

Изъ горъ къ Тифлису проѣзжалъ;

Ребенка плѣннаго онъ везъ.

Тотъ занемогъ, не перенесъ

Трудовъ далекаго пути,

Онъ былъ, казалось, лѣтъ шести;

Какъ серна горъ, пугливъ и дикъ,

И слабъ, и гибокъ, какъ тростникъ;

Но въ немъ мучительный недугъ

Развилъ тогда могучій духъ

Его отцовъ. Безъ жалобъ онъ

Томился, даже слабый стонъ

Изъ дѣтскихъ губъ не вылеталъ;

Онъ знакомъ пищу отвергалъ

И тихо, гордо умиралъ.

Изъ жалости одинъ монахъ

Больного призрѣлъ, и въ стѣнахъ

Хранительныхъ остался онъ,

Искусствомъ дружескимъ спасенъ.

Но, чуждъ ребяческихъ утѣхъ,

Сначала бѣгалъ онъ отъ всѣхъ,

Бродилъ безмолвенъ, одинокъ,

Смотрѣлъ вздыхая на востокъ,

Томимъ неясною тоской

По сторонѣ своей родной.

Но послѣ къ плѣну онъ привыкъ,

Сталъ понимать чужой языкъ,

Былъ окрещенъ святымъ отцомъ,

И, съ шумнымъ свѣтомъ незнакомъ,

Уже хотѣлъ во цвѣтѣ лѣтъ

Изречь монашескій обѣтъ;

Какъ вдругъ однажды онъ исчезъ

Осенней ночью. Темный лѣсъ

Тянулся по горамъ кругомъ.

Три дня всѣ поиски по немъ

Напрасны были; но потомъ

Его въ степи безъ чувствъ нашли.

И вновь въ обитель принесли.

Онъ страшно блѣденъ былъ, и худъ,

И слабъ, какъ будто долгій трудъ,

Болѣзнь иль голодъ испыталъ.

Онъ на допросъ не отвѣчалъ

И съ каждымъ днемъ примѣтно вялъ

И близокъ сталъ его конецъ.

Тогда пришелъ къ нему чернецъ

Съ увѣщеваньемъ и мольбой;

И, гордо выслушавъ, больной

Привсталъ, собравъ остатокъ силъ,

И долго такъ онъ говорилъ:

-----

"Ты слушать исповѣдь мою

Сюда пришелъ,-- благодарю.

Все лучше передъ кѣмъ-нибудь

Словами облегчить мнѣ грудь...

-----

"Меня могила не страшитъ...

Тамъ, говорятъ, страданье спитъ

Въ холодной вѣчной тишинѣ;

Но съ жизнью жаль разстаться мнѣ!

Я молодъ, молодъ... Зналъ ли ты

Разгульной юности мечты?

Или не зналъ, или забылъ,

Какъ ненавидѣлъ и любилъ;

Какъ сердце билося живѣй

При видѣ солнца и полей

Съ высокой башни угловой,

Гдѣ воздухъ свѣжъ, и гдѣ порой,

Въ глубокой скважинѣ стѣны,

Дитя невѣдомой страны,

Прижавшись, голубь молодой

Сидитъ, испуганный грозой?

Пускай теперь прекрасный свѣтъ

Тебѣ постылъ: ты слабъ, ты сѣдъ,

И отъ желаній ты отвыкъ.

Что за нужда? Ты жилъ, старикъ!

Тебѣ есть въ мірѣ что забыть,

Ты жилъ -- я также могъ бы жить!

-----

"Ты хочешь знать, что видѣлъ я

На волѣ?-- Пышныя поля,

Холмы, покрытые вѣнцомъ

Деревъ, разросшихся кругомъ,

Шумящихъ свѣжею толпой,

Какъ братья въ пляскѣ круговой.

Я видѣлъ груды темныхъ скалъ,

Когда потокъ ихъ раздѣлялъ,

И думы ихъ я угадалъ:

Мнѣ было свыше то дано!

Простерты въ воздухѣ давно

Объятья каменныя ихъ

И жаждутъ встрѣчи каждый мигъ:

Но дни бѣгутъ, бѣгутъ года --

Имъ не сойтися никогда!

Я видѣлъ горные хребты,

Причудливые какъ мечты,

Когда въ часъ утренней зари

Курилися, какъ алтари,

Ихъ выси въ небѣ голубомъ,

И облачко за облачкомъ,

Покинувъ тайный свой ночлегъ,

Къ востоку направляло бѣгъ,

Какъ будто бѣлый караванъ

Залетныхъ птицъ изъ разныхъ странъ.

Вдали я видѣлъ сквозь туманъ,

Въ снѣгахъ, горящихъ, какъ алмазъ,

Сѣдой, незыблемой Кавказъ;

И было сердцу моему

Легко -- не знаю почему.

Мнѣ тайный голосъ говорилъ,

Что нѣкогда и я тамъ жилъ,

И стало въ памяти моей

Прошедшее яснѣй, яснѣй...

-----

"И вспомнилъ, я отцовскій домъ,

Ущелье наше и кругомъ

Въ тѣни разсыпанный аулъ.

Мнѣ слышался вечерній гулъ

Домой бѣгущихъ табуновъ

И дальній лай знакомыхъ псовъ.

Я помнилъ смуглыхъ стариковъ,

При свѣтѣ лунныхъ вечеровъ

Противъ отцовскаго крыльца

Сидѣвшихъ съ важностью лица;

И блескъ оправленныхъ ножонъ

Кинжаловъ длинныхъ... И, какъ сонъ,

Все это смутной чередой

Вдругъ пробѣгало предо мной.

А мой отецъ? Онъ, какъ живой,

Въ своей одеждѣ боевой

Являлся мнѣ,-- и помнилъ я

Кольчуги звонъ, и блескъ ружья,

И гордый, непреклонный взоръ,

И молодыхъ моихъ сестеръ,--

Лучи ихъ сладостныхъ очей,

И звукъ ихъ пѣсенъ и рѣчей

Надъ колыбелію моей...

Въ ущельи тамъ бѣжалъ потокъ.

Онъ шуменъ былъ, но неглубокъ;

Къ нему, на золотой песокъ,

Играть я въ полдень уходилъ

И взоромъ ласточекъ слѣдилъ,

Когда онѣ передъ дождемъ,

Волны касалися крыломъ.

И вспомнилъ я нашъ мирный домъ

И предъ вечернимъ очагомъ

Разсказы долгіе о томъ,

Какъ жили люди прежнихъ дней,

Когда былъ міръ еще пышнѣй.

-----

Ты хочешь знать, что дѣлалъ я

На волѣ? Жилъ -- и жизнь моя

Безъ этихъ трехъ блаженныхъ дней

Была-бъ печальнѣй и мрачнѣй

Безсильной старости твоей.

Давнымъ-давно задумалъ я

Взглянуть на дальнія поля,

Узнать, прекрасна-ли земля;

Узнать, для воли иль тюрьмы

На этотъ свѣтъ родимся мы.

И въ часъ ночной, ужасный часъ,

Когда гроза пугала васъ,

Когда, столпясъ при алтарѣ,

Вы ницъ лежали на землѣ,

Я убѣжалъ, О! я, какъ братъ,

Обняться съ бурей былъ бы радъ!

Глазами тучи я слѣдилъ,

Рукою молнію ловилъ...

Скажи мнѣ, что средь этихъ стѣнъ

Могли бы дать вы мнѣ взамѣнъ

Той дружбы краткой, но живой,

Межъ бурнымъ сердцемъ и грозой?...

ОТРЫВКИ ИЗЪ ВОСТОЧНОЙ ПОВѢСТИ "ДЕМОНЪ".

Печальный Демонъ, духъ изгнанья,

Леталъ надъ грѣшною землей;

И лучшихъ дней воспоминанья

Предъ нимъ тѣснилися толпой,--

Тѣхъ дней, когда въ жилищѣ свѣта

Блисталъ онъ, чистый херувимъ;

Когда бѣгущая комета

Улыбкой ласковой привѣта

Любила помѣняться съ нимъ;

Когда сквозь вѣчные туманы,

Познанья жадный, онъ слѣдилъ

Кочующіе караваны

Въ пространствѣ брошенныхъ свѣтилъ

Когда онъ вѣрилъ и любилъ,

Счастливый первенецъ творенья;

Когда, безпечный, онъ не зналъ,

Не зналъ ни злобы, ни сомнѣнья,

Безплодной муки сожалѣнья;

И не грозилъ уму его

Вѣковъ безплодныхъ рядъ унылый...

И много, много... и всего

Припомнить не имѣлъ онъ силы.

-----

Давно, отверженный, блуждалъ

Въ пустынѣ міра безъ пріюта.

Во-слѣдъ за вѣкомъ вѣкъ бѣжалъ,

Какъ за минутою минута,

Однообразной чередой.

Ничтожной властвуя землей,

Онъ сѣялъ зло безъ наслажденья.

Нигдѣ искусству своему

Онъ не встрѣчалъ сопротивленья,--

И зло наскучило ему.

-----

И надъ вершинами Кавказа

Изгнанникъ рая пролеталъ.

Подъ нимъ Казбекъ, какъ грань алмаза,

Снѣгами вѣчными сіялъ,

И, глубоко внизу чернѣя,

Какъ трещина, жилище змѣя,

Вился излучистый Дарьялъ;

И Терекъ, прыгая какъ львица.

Съ косматой гривой на спинѣ,

Ревѣлъ; и горный звѣрь, и птица,

Кружась въ лазурной вышинѣ,

Глаголу водъ его внимали.

И золотыя облака

Изъ южныхъ странъ, издалека,

Его на сѣверъ провожали;

И скалы тѣсною толпой,

Таинственной дремоты полны,

Надъ нимъ склонялись головой,

Слѣдя мелькающія волны;

И башни замковъ на скалахъ

Смотрѣли грозно сквозь туманы,--

У вратъ Кавказа на часахъ

Сторожевые великаны!

И дикъ и чуденъ былъ вокругъ

Весь Божій міръ; но горній духъ

Презрительнымъ окинулъ окомъ

Творенье Бога своего,

И на челѣ его высокомъ

Не отразилось ничего.

И передъ нимъ иной картины

Красы живыя расцвѣли:

Роскошной Грузіи долины

Ковромъ раскинулись вдали.

Счастливый, пышный край земли:

Столпообразныя раины,

Звонко бѣгущіе ручьи

По дну изъ камней разноцвѣтныхъ,

И кущи розъ, гдѣ соловьи

Поютъ красавицъ, безотвѣтныхъ

На сладкій голосъ ихъ любви;

Чинаръ развѣсистыя сѣни,

Густымъ вѣнчанныя плющомъ

Пещеры, гдѣ палящимъ днемъ

Таятся робкіе олени;

И блескъ, и жизнь, и шумъ листовъ,

Стозвучный говоръ голосовъ,

Дыханье тысячи растеній,

И полдня сладострастный зной,

И ароматною росой

Всегда увлаженныя ночи,

И звѣзды яркія, какъ очи,

Какъ взоръ грузинки молодой.

Но, кромѣ зависти холодной,

Природы блескъ не возбудилъ

Въ груди изгнанника безплодной

Ни новыхъ чувствъ, ни новыхъ силъ,--

И все, что предъ собой онъ видѣлъ,

Онъ презиралъ, иль ненавидѣлъ.

ЮНОША-ПОЭТЪ.

ЖИЗНЬ и ТВОРЧЕСТВО С. Я. НАДСОНА.

0x01 graphic

I.
Раннее дѣтство.

На одной изъ улицъ Кіева, въ глубинѣ большого двора, стоялъ деревянный покосившійся флигелекъ. Было утро. Въ домѣ еще спали; только изъ кухни по временамъ раздавался звонъ убираемой посуды. Въ сѣняхъ послышался легкій шорохъ. Маленькій четырехлѣтній мальчикъ на цыпочкахъ подошелъ къ кухонной двери, съ усиліемъ отворилъ ее и просунулъ голову въ щель.

-- Няня!-- позвалъ онъ шопотомъ.

Изъ-за плиты показалось серьезное старческое лицо.

-- Няничка... я къ тебѣ...-- все тѣмъ же шопоткомъ протянулъ мальчикъ,-- ты свободна?

-- Ну, Сеня, у няни не очень-то много свободы,-- дѣло всегда найдется. А что?

-- Почитать, няня...

-- А! ты вотъ о чемъ! Ну. что-жъ, иди. Вѣдь и это дѣло.

И старушка серьезно достала изъ ящика стола старенькую засаленную азбуку, стряхнула съ нея пылинку и развернула. Съ тѣмъ же дѣловитымъ видомъ усѣлась она на табуретку, со щепкой въ рукѣ. Мальчикъ, боязливо оглядываясь, прикурнулъ около нея на лавкѣ. Няня водила щепкой-указкой по книгѣ, а тоненькій голосокъ съ трудомъ тянулъ слова. Большіе задумчивые глаза ребенка такъ и свѣтились отъ радости. Кончивъ читать, онъ съ замираніемъ сердца спросилъ старушку:

-- Что, няня, очень плохо, а?

-- Зачѣмъ плохо, -- разсудительно замѣтила няня,-- и вовсе не плохо.

-- А мама, ты думаешь, обрадуется?

-- Да когда жъ тебѣ мама не радуется?

Няня убрала книжку, а Сеня задумчиво вышелъ изъ кухни. Завтра рожденіе мамы. Къ этому дню онъ сюрпризомъ выучился у старушки няни читать.

Сеня вышелъ на крылечко. Закрываясь рукою отъ солнца, онъ смотрѣлъ на огромный пустырь, заросшій бурьяномъ. Пустырь тянулся позади флигеля. Въ травѣ мелькнула темная головка двухлѣтней дѣвочки.

-- Нюша!-- закричалъ Сеня,-- такъ ты уже встала?

Дѣвочка улыбнулась и поманила его рукой. Сеня спустился со ступенекъ и побрелъ среди зеленаго моря травы. Кругомъ него качались высокіе стебли полыни, бѣлыя головки ромашки... У Нюши -- полный передникъ травы. Это -- ея провизія. Она съ братомъ будетъ готовить обѣдъ въ уголкѣ двора.

-- Подожди, Нюша, -- звучитъ тихій голосъ мальчика, -- я сейчасъ принесу тебѣ еще цвѣтовъ.

И Сеня торопится за цвѣтами бѣлой акаціи, поминутно спотыкаясь и путаясь въ травѣ...

Наконецъ, игра прискучила. Сеня лѣниво пошелъ домой. На крылечкѣ онъ увидѣлъ легкую стройную фигуру матери съ кроткой улыбкой на прекрасномъ лицѣ. Солнце ярко освѣщало ее, и Сенѣ казалась она ангеломъ, у котораго вотъ сейчасъ появятся за плечами бѣлоснѣжныя крылья... И съ горячей лаской онъ прильнулъ къ ней...

Больше всего на свѣтѣ онъ любилъ мать. Изъ-за одного ея слова онъ готовъ былъ отказаться отъ какого угодно удовольствія. Отца Сеня не помнилъ: онъ умеръ два года назадъ; мать, Антонина Степановна, кое-какъ перебивалась, содержа своими трудами двухъ дѣтей..жилось, правда, небогато, но зато дружно. А какъ уютно было въ ихъ маленькомъ флигелькѣ! Окна тонули въ вѣтвяхъ цвѣтущей герани и фуксій; занавѣски всегда были аккуратно разглажены; неуклюжая старинная мебель тщательно вытерта; на низкой лежанкѣ дремалъ неизмѣнно старый котъ. И надъ всѣмъ царила рука доброй любящей матери.

0x01 graphic

Время пролетѣло незамѣтно: приближался часъ обѣда, а тамъ, глядишь, подкрадывался и вечеръ. Солнце медленно уходило на покой, и мальчикъ долго любовался закатомъ, сидя на ступенькахъ крылечка.

-- Пора спать, мой милый,-- говорила Антонина Степановна.

Мальчикъ вставалъ и покорно шелъ за нею, покорно давалъ себя раздѣть... Нюша уже сладко спала, разметавшись по подушкѣ... Сеня становился на колѣни и шепталъ за мамой слова молитвы.

-- Спокойной ночи!-- говорила мать, крестя его въ послѣдній разъ.

Глаза Сени сладко щурились; губы складывались въ улыбку.

-- Мама...-- шепталъ онъ тихо,-- я тебѣ...

-- Что, мой мальчикъ?

-- Ничего, ничего... это такъ... Иди!

И онъ не разболталъ о своемъ "сюрпризѣ".

Мать вышла. Лампадка слабо мерцала передъ образомъ Спасителя, освѣщая Его кроткій ликъ въ терновомъ вѣнцѣ; мальчикъ лежалъ, устремивъ глаза въ уголъ. Мало-по-малу всѣ вещи въ комнатѣ стали принимать какія-то особенныя формы. Длинныя тѣни потянулись, поползли отъ стула съ разложенной одеждой... точно выросъ огромный великанъ... Вотъ онъ машетъ руками, киваетъ головой... Сеня хочетъ приподняться, толкнуть призракъ... И глаза его не могутъ оторваться отъ видѣнія...

-- Мама!-- закричалъ онъ наконецъ...

Крикъ мальчика долетѣлъ до чуткаго слуха матери. Она прибѣжала, испуганно наклонилась надъ его кроваткой.

-- Мама... не уходи... мнѣ показалось... посиди со мною...

Убаюканный ея ласковымъ шопотомъ, держа ея теплую тонкую руку, Сеня сладко засыпалъ...

На утро онъ проснулся чуть не съ зарею. Нацыпочкахъ, съ няниной азбукой въ рукахъ, Сеня подкрался къ постели матери. Притаивъ дыханіе, онъ заглянулъ черезъ подушки, не проснулась ли она, и страшно волновался. Ему такъ хотѣлось первому поздравить ее и хоть чѣмъ нибудь порадовать въ этотъ день. Мать открыла глаза и увидѣла взволнованное личико мальчика. Онъ радостно бросился къ ней, поздравлялъ и протягивалъ впередъ букварикъ.

-- А я научился читать, мама!

Въ голосѣ Сени звучало такое торжество, такая безконечная радость и любовь къ матери! И тоненькимъ голоскомъ выводилъ мальчикъ слово за словомъ.

Проходили недѣли и мѣсяцы. Нужда заставила Антонину Степановну взять мѣсто учительницы и экономки въ подгородномъ имѣніи однихъ знакомыхъ. И вотъ Сеня попалъ на свободу деревенскихъ полей. Какъ славно было бродить по старому запущенному саду! Высоко къ небу уходили верхушки пирамидальныхъ тополей; при малѣйшемъ дуновеніи вѣтерка листочки дубовъ и березъ сладко трепетали... Грустно склонились къ зеркальной поверхности пруда гибкія ивы...

Сеня бѣгалъ по узкимъ дорожкамъ сада, жадно вдыхалъ ароматъ цвѣтущаго шиповника и жасмина... Пробираясь сквозь густой кустарникъ, обвитый гибкимъ хмелемъ, онъ задумчиво спускался въ маленькій овражекъ... Кругомъ тянулось зеленое море глухой крапивы... Легкій вѣтерокъ трепетно пробѣгалъ по травѣ, и она качалась изъ стороны въ сторону... Мальчикъ смотрѣлъ на нее широко раскрытыми глазами... Ему казалось, что крапива растетъ, поднимается высоко кверху, принимаетъ самыя причудливыя формы... Да это люди, это цѣлое войско... И, врѣзавшись въ самую середину крапивы, Сеня отважно рубилъ полчище татаръ деревянною саблей... Крапива жгла ему руки, оставляя бѣлые пузыри, но зато падала у его ногъ, истерзанная, побѣжденная, съ переломанными стеблями... Поле битвы дѣлалось все шире... Наконецъ, совершенно обезсиленный, мальчикъ выбирался изъ оврага и бросался въ густую траву на берегу пруда...

Изъ-за кустовъ долеталъ до Сени веселый смѣхъ Нюши и топотъ дѣтскихъ ногъ по дорожкѣ сада. Сестренка играла въ пятнашки съ дочерью владѣльца усадьбы. На минуту изъ-за зелени выглянуло ея личико и скрылось за деревьями... Шаги и смѣхъ затихли. Мальчикъ нарочно притаился... Онъ все лежалъ въ травѣ и задумчиво смотрѣлъ на серебряную гладь пруда, въ которомъ искрилось горячее южное солнце и качался лазурный куполъ неба... Потомъ, закинувъ голову, Сеня заглядывался вверхъ, какъ распускались и улетали куда-то тонкія паутинки облаковъ... Онъ жмурился отъ солнца и лѣниво прислушивался къ металлически-звонкому однообразному кваканью лягушекъ и трескотнѣ кузнечиковъ... Ему было такъ чудно хорошо!

А въ травѣ все жило своей собственной жизнью. Огромный муравей карабкался по стебельку стройнаго колокольчика, и Сеня старался вообразить себя муравьемъ. Онъ слѣдилъ съ замираніемъ сердца за усиліями этого муравья сдвинуть кусочекъ гнилушки... Крошечные пригорки казались Сенѣ-муравью высокими горами... Кустъ репейника -- злымъ великаномъ... Онъ вздрагивалъ; сердце начало биться, и долго еще не могъ мальчикъ прійти въ себя и вернуться изъ міра грезъ къ дѣйствительности.

Вотъ какъ впослѣдствіи ему вспоминались его деревенскія впечатлѣнія:

ВЪ ТИХОЙ ПРИСТАНИ.

Вотъ нашъ старый съ колоннами сѣренькій домъ,

Съ красной крышей, съ массивнымъ балкономъ.

Темный садъ на просторѣ разросся кругомъ,

И поля, утопая во мракѣ ночномъ,

Съ отдаленнымъ слились небосклономъ.

По полямъ, извиваясь блестящей струей,

Льется рѣчка студеной волною,

И бесѣдка, одѣтая сочной листвой,

Наклонясь надъ лазурной ея глубиной,

Отражается гладью рѣчною.

Тихо шепчетъ струя про любовь и покой

И, во мракѣ звеня, замираетъ,

И душистый цвѣтокъ, надъ кристальной струей

Наклонившись лукавой своей головой,

Нѣжнымъ звукамъ въ раздумьѣ внимаетъ.

Въ долгіе осенніе и зимніе вечера забирался Сеня вмѣстѣ съ дѣвочками въ залу и усаживался съ ногами на диванъ. Въ печкѣ пылалъ огонь и причудливымъ свѣтомъ озарялъ головки дѣтей. Всѣ трое плотно прижимались другъ къ другу. Сеня замирающимъ шопотомъ разсказывалъ сказку, слышанную отъ няни. Дѣвочки слушали, затаивъ дыханіе. Глядя на нихъ, и самъ разсказчикъ начиналъ волноваться. Сердце сжималось какъ-то и больно, и сладко, а таинственный сумракъ рисовалъ затѣйливые образы сказокъ... Глаза мальчика раскрывались шире, шопотъ дѣлался тише... Вдругъ Сеня замолкалъ и задумывался.

-- Ну, что же дальше?-- спрашивали дѣвочки.

Сеня удивленно смотрѣлъ на нихъ. Онъ уже забылъ конецъ сказки. Мысли его летали такъ далеко; въ головѣ складывались новыя картины.

-- Конецъ,-- говорилъ онъ и поднимался съ дивана на встрѣчу входящей матери.

Онъ шелъ за нею въ столовую, гдѣ уже горѣла лампа. Тамъ доставалъ онъ свою любимую "игрушку-музыку" и постукивалъ по ней молоточкомъ, подбирая незатѣйливые мотивы,

Иногда Сеня собиралъ около себя въ столовой дѣвочекъ; влѣзалъ на столъ и, опершись на локти, читалъ имъ вслухъ. Дѣвочки внимательно слушали, мастеря кукламъ платья.

Сеня страстно полюбилъ чтеніе. Еще совсѣмъ маленькимъ онъ хваталъ все, что попадало ему подъ руки, и съ трудомъ перечитывалъ страницу за страницей. Здѣсь были и волшебныя сказки, и стихи Пушкина, и путешествія, и повѣсти для взрослыхъ. Начавъ книгу, мальчикъ уже не могъ оторваться отъ нея.

Ему минуло семь лѣтъ. Какъ, почему,-- Сеня не помнилъ, но Антонина Степановна разошлась съ семьею, въ которой жила, и рѣшила уѣхать. Сеня игралъ въ дѣтской, когда она вошла и положила руку ему на плечо, собираясь что то сказать. Лицо ея было взволновано, глаза влажны.

-- Ты плакала, мамочка?-- тревожно спросилъ мальчикъ.

-- Ничего, Сеня, голубчикъ... взгрустнулось немножко. Только ты теперь не плачЕ и сдѣлай, какъ проситъ мама. Собирай свои книги, игрушки. Завтра мы уѣдемъ отсюда.

Сеня смотрѣлъ на нее, удивленно раскрывъ темные глаза.

-- Куда, мамочка?

-- Совсѣмъ уѣзжаемъ, родной... въ Петербургъ, къ дядѣ...

Мальчикъ задумался. Ему было страшно ѣхать въ незнакомый Петербургъ, жалко оставлять любимый садъ и домъ, гдѣ ему такъ славно жилось. И Сеня тихо заплакалъ.

-- Перестань же, не огорчай меня...-- нѣжно говорила мать и гладила его непослушные кудри,-- вѣдь ты будешь тамъ со мною... мнѣ больно видѣть твои слезы...

Ея голосъ, какъ нѣжная музыка, сладко отдавался въ сердцѣ мальчика... Онъ отеръ глаза и кротко сказалъ:

-- Ну, вотъ! Не сердись, мамочка, я не буду.

И сейчасъ же покорно сталъ собирать свои вещи, готовясь къ отъѣзду.

По пріѣздѣ въ Петербургъ Сеню отдали въ приготовительный классъ классической гимназіи. Впечатлѣнія смѣнялись одно другимъ, мелькали новыя лица: дяди, тетки, двоюродные сестры и братья... Сеня прекрасно учился въ гимназіи. Чтеніе и уроки занимали у него теперь почти все время. А Антонина Степановна, всегда хрупкая, болѣзненная, стала теперь особенно часто прихварывать. Незамѣтно у нея открылась чахотка... Она недолго жила у своего брата Діодора. Вскорѣ Антонина Степановна объявила, что выходитъ замужъ. Она познакомила Сеню и Нюшу съ Николаемъ Гавриловичемъ Ѳоминымъ, который долженъ былъ замѣнить имъ отца. Ѳоминъ приласкалъ дѣтей и, чтобы ближе съ ними сойтись, свелъ ихъ на балаганы.

-- Я прошу тебя, Сеня, голубчикъ,-- говорила мать серьезно и ласково, -- будь добрымъ... постарайся полюбить его... онъ всей душой хочетъ тебѣ и Нюшѣ добра...

И Сеня, взглянувъ на ея молящіе глаза, далъ себѣ слово быть какъ можно ласковѣе съ этимъ господиномъ. Ѳоминъ водилъ дѣтей между навѣсами балагановъ, каталъ на каруселяхъ...

Нагруженныя сластями, дѣти возвратились съ Ѳоминымъ домой, но все еще чувствовали себя съ нимъ не совсѣмъ свободно.

Антонина Степановна обвѣнчалась и, взявъ дѣтей, уѣхала съ ними въ Кіевъ. Сеня былъ радъ: при воспоминаніи о Кіевѣ воображеніе рисовало ему столько свѣтлыхъ картинъ! Опять онъ увидитъ знакомыя мѣста, будетъ гулять на свободѣ; опять заживутъ они въ своемъ собственномъ домикѣ...

Въ Кіевѣ Сеня всѣ дни проводилъ втроемъ съ матерью и сестренкой; отчимъ гдѣ-то служилъ и пріѣзжалъ къ семьѣ только по субботамъ. Мальчикъ продолжалъ усердно учиться и поглощать книжку за книжкой. Книга сопровождала его всюду: не прочтя чего нибудь на ночь, онъ не могъ заснуть. Когда утомленные глаза начинали слипаться отъ сна, Сеня совалъ книжку подъ подушку, и утромъ она дѣлалась его вѣрною спутницей.

А время шло, и вотъ страшная гроза обрушилась на маленькую семью. Николай Гавриловичъ умеръ...

Сеня въ первый разъ столкнулся съ суровой жизненной невзгодой. Онъ видѣлъ, какъ плакала по ночамъ бѣдная мать, ломая голову надъ мыслью, чѣмъ прокормить дѣтей, слышалъ по ночамъ ея глухой удушливый кашель... А на утро на щекахъ ея виднѣлись два ярко-красныхъ пятна... Тяжелая нужда подтачивала и безъ того слабое ея здоровье... Жить было нечѣмъ... И опять, собравъ своихъ горемычныхъ дѣтей, она отправилась въ Петербургъ...

0x01 graphic

II.
Петербургъ. Поступленіе въ военную гимназію. Смерть матери.

Снова Сеня очутился въ сѣрой непривѣтной столицѣ. Онъ увидѣлъ чуждую обстановку барскаго дома дяди, Ильи Степановича Мамонтова. Сановный дядя едва взглянулъ на пріѣхавшихъ племянниковъ. Тетка, свѣтская дама, процѣдила сквозь зубы нѣсколько незначительныхъ фразъ... Каждый членъ семьи здѣсь жилъ своею собственною жизнью, мало интересуясь, что думаютъ и дѣлаютъ другіе.

Антонина Степановна поступила учительницей въ школу сестры своей Лидіи Степановны. На этотъ заработокъ она содержала дѣтей. А болѣзнь все сильнѣе подтачивала ея жизнь. Съ тревогой, вглядывался Сеня въ прекрасное, теперь осунувшееся лицо, въ горѣвшіе лихорадочнымъ блескомъ глаза. Но мать цѣпко хваталась за обломки жизни; она хотѣла служить дѣтямъ, пока останется хоть капля силъ.

Теперь Сенѣ меньше приходилось быть съ матерью. Она была послѣ уроковъ такая усталая, разбитая. Куда дѣвались прежнія задушевныя бесѣды, ласковый, милый смѣхъ? Горькое чувство одиночества и тоски охватывало душу мальчика; что-то волною подступало къ его горлу... Упавъ на подоконникъ, Сеня беззвучно-неудержимо плакалъ.

Эти воспоминанія вылились у него въ стихотвореніи, нѣсколько лѣтъ спустя;

Сквозь мглу прошедшаго встаетъ передо мною

Туманный образъ твой... Ты рано умерла.

Ты умерла еще прекрасной, молодою,

Но ужъ измученной трудомъ и нищетою,

Не вѣруя въ добро и не осиливъ зла.

Подъ голосъ клеветы, подъ шопотъ осужденья,

Работница, въ кругу чужихъ тебѣ людей,

Перестрадала ты послѣднія мгновенья,

Томясь предчувствіемъ за насъ, твоихъ дѣтей.

Ты горько плакала, ты настрадалась вволю,

Униженно за насъ моля ихъ, какъ раба,--

Но тщетно было все, и пала намъ на долю

Такая жъ, какъ тебѣ, суровая судьба!..

Сенѣ неожиданно объявили, что онъ поступаетъ во вторую военную гимназію {Теперь второй кадетскій корпусъ.}. Онъ весь затрепеталъ отъ нахлынувшей душевной боли.

-- Мама... за что?-- прошепталъ онъ,-- подумай; вѣдь ты же сама пугала меня военной гимназіей, когда я тебя не слушался...

Слезы брызнули изъ глазъ мальчика. Онъ выбѣжалъ изъ комнаты. Давно долетали до Сени слухи о поступленіи въ гимназію, но все какъ-то не вѣрилось. Роковая вѣсть поразила его. Онъ ходилъ блѣдный, какъ будто приговоренный къ смерти.

Завтра Сеню отправятъ въ гимназію. Завтра за обѣдомъ онъ уже не увидитъ дорогого лица матери... Онъ легъ въ постель, перекрестился, чтобы было легче, но заснуть не могъ. Въ комнату вошла мать. Тихо подошла она къ постели мальчика и опустилась на край ея въ ногахъ, нагнулась, провела рукою по его мокрымъ рѣсницамъ.

0x01 graphic

-- Ты плачешь, Сеня?

Мальчикъ, задыхаясь отъ слезъ, ловилъ ея руки.

-- Я буду часто ѣздить къ тебѣ, какъ позволятъ мнѣ силы...-- снова слышался тихій шопотъ матери,-- а въ праздники буду брать тебя домой... Ахъ, вѣдь я же не хотѣла тебя отдавать! Но ты видишь... въ послѣднее время я все хвораю... силъ мало... работать не могу... А тебѣ нужно быть образованнымъ человѣкомъ... тебя принимаютъ на казенный счетъ... Сеня, мальчикъ мой бѣдный! Что же дѣлать, если такъ сложилась жизнь? Видишь, и я плачу...

Она отерла слезы.

-- Перестань горевать,-- продолжала мати,-- Богъ дастъ, все перемѣнится. Ахъ, отчего я не могу работать! Учись хорошо, мой милый... Какое счастье будетъ, когда ты кончишь! Мы снова заживемъ вмѣстѣ, какъ прежде... Вѣдь ты обѣщаешь мнѣ, своей мамѣ, своему другу, хорошо учиться... и... покориться, Сеня?

Онъ поднялся на постели, весь дрожащій, со сверкающими глазами.

-- Да, мама...-- сказалъ кротко мальчикъ и припалъ къ ея груди.

А на другой день его увезли въ гимназію.

Непривѣтливо встрѣтили Сеню казенныя стѣны; непривѣтливо косились на новичка товарищи. Хилый, слабый и конфузливый, какъ дѣвочка, онъ имъ казался смѣшнымъ. Въ часы рекреацій Сеня робко сторонился отъ шумящихъ и дерущихся мальчиковъ и забивался съ книгой въ уголокъ. Товарищи продолжали насмѣхаться надъ новенькимъ и всячески "задѣвать" его. Самолюбіе Сени страшно страдало. Блѣдный, какъ смерть, онъ сжималъ зубы, боясь расплакаться, чтобы его еще больше не подняли на смѣхъ.

Тяжело было выносить мягкому, привыкшему къ нѣжной ласкѣ ребенку и суровыя школьныя правила. Весь мучительно-длинный день приходилось ему быть на глазахъ у чужихъ людей, и не могъ онъ даже поплакать на свободѣ. Только ночью, когда всѣ засыпали, и въ огромной полутемной комнатѣ раздавалось ровное дыханіе товарищей, Сеня весь отдавался своему горю. Онъ горько тогда рыдалъ, уткнувшись лицомъ въ жесткую казенную подушку...

По субботамъ Сеню брали къ дядѣ. Ему казалось тогда, что дорога отъ гимназіи до дому какъ-то непомѣрно вытянулась, что двери слишкомъ долго не отпираютъ. Съ раскраснѣвшимся отъ радости лицомъ бросался онъ къ матери, и разсказамъ не было конца! Сенѣ казалось, что часы бѣгутъ слишкомъ скоро; каждая минута приближала его къ разлукѣ съ матерью. Проходила суббота, наступало воскресное утро, а за нимъ и вечеръ. Надо было снова отправляться въ гимназію.

Опять приходила минута прощанья. Сеня твердо давалъ себѣ слово быть мужественнымъ. Но воспоминаніе о безконечно длинной недѣлѣ въ непріютныхъ стѣнахъ наполняло его сердце ужасомъ и страданіемъ. Повиснувъ на шеѣ матери, онъ весь дрожалъ отъ судорожныхъ рыданій.

-- Скорѣе, Сеня,-- торопила тетка,-- вѣдь ты опоздаешь...

Но Сеня все еще не могъ подняться.

Тогда его силою отрывали отъ груди матери, силою тащили на извозчика. Лошадь трогалась, увозя мальчика съ раскраснѣвшимся, мокрымъ отъ слезъ лицомъ...

Сцены прощанья разбирались на семейномъ совѣтѣ. Послѣ каждаго такого прощанья Антонинѣ Степановнѣ отъ волненія дѣлалось совсѣмъ нехорошо.

Въ одно изъ воскресеній Сенѣ дали пораньше пообѣдать и, не допустивъ проститься съ матерью, хотѣли увезти въ гимназію.

Когда Сеня это узналъ, онъ вскочилъ, блѣднѣе смерти.

-- Мама!-- отчаянно закричалъ онъ и бросился ее искать.

Мальчикъ бѣгалъ по всѣмъ комнатамъ; сердце его страшно билось, ноги подкашивались... Вотъ онъ остановился передъ запертой дверью и, задыхаясь отъ слезъ, принялся громко стучать въ нее... Слабыми своими руками онъ хотѣлъ выломать дверь и добраться до той, которая была для него дороже всего въ мірѣ.

-- Мамочка! Гдѣ ты?-- кричалъ онъ раздирающимъ душу голосомъ. Но отвѣта не было. Мать дала слово не выходить.

Въ отчаяніи Сеня бросился назадъ, перелетѣлъ черезъ амфиладу комнатъ въ столовую и схватилъ первый попавшійся ножъ... Онъ не помнилъ, что дѣлаетъ, и безумно поднесъ его къ шеѣ. Сзади кто-то сильной рукой удержалъ мальчика. Дядя выхватилъ ножъ и осыпалъ Сеню упреками. Сеня, блѣдный, съ лихорадочно блестѣвшими глазами, дрожалъ мелкою дрожью... По щекамъ его текли слезы... Вдругъ къ нему нагнулось знакомое лицо съ прекрасными лучистыми глазами... Онъ весь просвѣтлѣлъ и бросился къ матери, ловя ея руки въ горячемъ порывѣ.

-- Ты опять взволновался,-- шептали ея губы,-- ты весь дрожишь. Ну, я съ тобой, милый, хорошій, успокойся...

И ласкамъ ея, казалось, не будетъ конца.

Зимою Сеня заболѣлъ корью. Болѣзнь лишила его желанныхъ отпусковъ.

Онъ лежалъ въ лазаретѣ, закрывъ глаза, въ тяжелой полудремотѣ. Голова его болѣла, въ виски стучало, по тѣлу пробѣгали мурашки. А грудь ныла какимъ-то больнымъ, тяжелымъ чувствомъ.

По временамъ мальчикъ открывалъ глаза и вглядывался въ окружающіе его предметы. Кругомъ были все тѣ же казенныя стѣны, непривѣтныя, холодныя, тѣ же казенныя койки, казенное бѣлье на кроватяхъ, непривѣтливо-хмурые товарищи. На глаза Сени набѣгали жгучія слезы. Ахъ, отчего онъ не дома, отчего онъ одинъ, заброшенный, затерянный среди чужихъ людей?..

Вдругъ дверь отворилась, послышался шорохъ шаговъ и шумящаго платья, и надъ постелью мальчика кто-то нагнулся... Сеня съ трудомъ поднялъ вѣки и радостно вскрикнулъ:

-- Мама! Дорогая!

И въ сладкомъ восторгъ онъ протянулъ впередъ руки, не вѣря своему счастью и думая, что это только сонъ.

Но сонъ не проходилъ... Мать наклонилась къ Сенѣ съ тихою грустною улыбкой и ощупывала его горячую голову.

-- Мама... ты... ты...

Сеня припалъ къ ея рукамъ и затихъ въ какомъ-то страстномъ порывѣ...

-- Я узнала, что ты боленъ, -- прозвучалъ опять милый голосъ,-- и пришла. Тебѣ лучше?

О, какое это было безконечное счастье!

-- Такъ ты не уйдешь отъ меня, мамочка?

-- Нѣтъ, родной, только не надо волноваться... тебѣ вредно.

Мать усѣлась у его изголовья и заботливо поправила смятыя подушки. Какъ она боялась за Сеню! Ему вредно волноваться... А ей? На впалыхъ щекахъ ея сегодня какъ-то особенно ярко горѣли два пятна; большіе глаза лихорадочно блестѣли. Ей было очень нехорошо. Сеня не зналъ, какого страшнаго труда стоило ей добраться до него! На дворѣ стоялъ сильный морозъ. Въ плохенькомъ старомъ салопчикѣ пришла она къ своему сыну... Вѣтеръ продувалъ ее насквозь черезъ тонкій слой ваты; лихорадка мучительно знобила тѣло, а она все упорно шла къ знакомому дому, гдѣ одиноко лежалъ ея больной ребенокъ... Гордой, самолюбивой, ей и въ голову не пришло попросить у богатыхъ родственниковъ теплаго платья.

Закрывъ глаза, Сеня крѣпко сжималъ руку матери. Сладкая истома разливалась по всему его тѣлу... Вотъ нахлынула тихая дремота... Боже мой, какъ стало вдругъ хорошо, тепло и отрадно! Сладкія грезы унесли его далеко... Вотъ онъ, маленькій флигелечекъ, съ цвѣтами на окнахъ... вотъ уютная спаленка... на столѣ слабо горитъ ночникъ...

-- Мама, ты не уйдешь?-- шепчутъ въ дремотѣ его губы.

-- Не уйду, голубчикъ!-- также шопотомъ отвѣчаетъ мать и наклоняется ближе.

Снова нахлынули сладкія грезы...

Антонина Степановна хотѣла подняться. Ее душилъ кашель. Она попробовала освободить свою руку, но Сеня проснулся и тревожно спросилъ;

-- Что это? ты... ты вѣдь сама больна!

Мальчикъ чувствуетъ, какъ горяча и дрожитъ ея рука... Она уже не можетъ сдержать припадка страшнаго кашля и подноситъ платокъ къ губамъ. На немъ осталось кровавое пятно... Мать прячетъ платокъ, но Сеня все видѣлъ.

-- Мама, кровь?-- съ ужасомъ шепчетъ мальчикъ и приподнимается на подушкахъ. Голова его кружится, и онъ падаетъ снова.

-- Ничего, мой родной, это, право же, пройдетъ...

Мать силится улыбнуться, но Сеня уже не можетъ успокоиться: его томитъ гнетущій страхъ за мать...

Мальчику стало хуже... Мать старается удержать кашель, надрывающій ей грудь... Она не можетъ отойти отъ кровати больного. При малѣйшемъ ея движеніи онъ открываетъ глаза и пугливо спрашиваетъ:

-- Ты уже уходишь?

И мать сидитъ далеко за полночь, вымоливъ у гимназическаго начальства разрѣшеніе.

Такъ засиживалась она у постели Сени въ теченіе нѣсколькихъ дней... Во всякую погоду можно было видѣть ея стройную фигуру, пробиравшуюся къ знакомому зданію. Наконецъ, силы не выдержали, и бѣдная женщина свалилась сама... Сеня выздоровѣлъ, а она умирала...

Какъ мучительно ей хотѣлось теперь, чтобы ея ненаглядный мальчикъ сидѣлъ здѣсь, у ея изголовья... Предлагали ей извѣстить Сеню.

-- Нѣтъ, не надо,-- грустно, но настойчиво говорила больная,-- я не хочу, чтобы онъ волновался!

Злая чахотка быстро уносила ея послѣднія силы. Конецъ наступилъ скоро... И вотъ лежала она въ предсмертной агоніи... Кругомъ были почти все чужіе холодные люди, не любившіе и не понимавшіе ея... А ея дорогого мальчика не было... не могла бѣдная мать съ нимъ даже проститься...

Въ гимназію пришла тяжелая вѣсть о смерти Антонины Степановны... Не помня себя отъ горя, Сеня полетѣлъ домой... Онъ засталъ мать уже на столѣ. Строго, торжественно было теперь скорбное лицо; плотно сжаты страдальческія губы... Какимъ холодомъ повѣяло отъ этого лица на мальчика! Онъ молча, безъ слезъ, приникъ къ холодной мраморной рукѣ...

Потомъ были похороны. Сеня и тогда не заплакалъ. Свѣчи озаряли строгое лицо покойницы; священникъ печально читалъ молитвы; хоръ пѣлъ "со святыми упокой". У гроба плакала сестренка въ своемъ траурномъ платьицѣ... Но Сеня молча, какъ окаменѣлый, смотрѣлъ на застывшее лицо покойницы, окруженное душистыми цвѣтами. Пришли люди, заколотили гробъ и стали выносить изъ церкви... Теперь уже Сеня не увидитъ ея мраморнаго лица... Опустивъ голову, едва передвигая ноги, онъ шелъ за гробомъ...

Вотъ кладбище. Гробъ опустили въ яму, набросали земли... Выросъ свѣжій холмикъ и спряталъ страдалицу навсегда. Сеня вернулся домой шатаясь, прошелъ въ самый темный уголъ, гдѣ его никто бы не видѣлъ, и далъ волю нахлынувшимъ слезамъ.

Чувство къ матери на всю жизнь осталось у него глубокимъ и выразилось въ цѣломъ рядѣ яркихъ, задушевныхъ стихотвореній, посвященныхъ матери;.

СТАРАЯ СКАЗКА.

Глухо стонетъ вьюга, -- стонетъ и рыдаетъ,

И въ окно стучитъ костлявою рукой...

Жгучій страхъ мнѣ сердце дѣтское сжимаетъ:

"Мама, дорогая, сядь, побудь со мной!"

И она прильнула нѣжно къ изголовью,

Нѣжно лобъ мой гладитъ, въ очи мнѣ глядитъ,

И подъ голосъ вьюги лаской и любовью,

Грустью и заботой рѣчь ея звучитъ...

Какъ она прекрасна! Въ трепетномъ сіяньи

Ночника она склонилась надо мной,

Точно свѣтлый ангелъ въ бѣломъ одѣяньи,

Только легкихъ крыльевъ нѣту за спиной!..

Что-то безконечно кроткое сіяетъ

Въ безконечно милыхъ, дорогихъ чертахъ,

И горитъ въ улыбкѣ, и въ очахъ ласкаетъ,

И звенитъ, чаруя, въ сдержанныхъ рѣчахъ.

Только отчего-жъ такъ грустны эти глазки?

Отчего дрожитъ и холодна рука?

Отчего въ словахъ старинной этой сказки

Слышится такая правда и тоска?

"Мама, что съ тобой?" Но мама заглушаетъ

Мой вопросъ тревожный ласкою своей...

И такъ близко-близко надо мной сіяетъ,

И такъ чудно нѣженъ взоръ ея очей!...

Дѣтскій умъ недолго мучится сомнѣньемъ,

Сказка расцвѣтаетъ, искрится, растетъ, --

И я всей душой и всѣмъ воображеньемъ

Унесенъ въ тотъ міръ, куда она зоветъ!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Снова стонетъ вьюга, стонетъ и рыдаетъ,

И въ окно стучитъ костлявою рукой,

И ночникъ невѣрнымъ свѣтомъ озаряетъ

Блѣдный ликъ, склоненный нѣжно надо мной...

И звенитъ мнѣ голосъ:

"Въ долгой, въ горькой жизни

Много встрѣтитъ спящихъ твой усталый взглядъ,

Не клейми-жъ ихъ словомъ ѣдкой укоризны,

Полюби ихъ, милый, полюби, какъ братъ!

Позабывъ себя и не боясь глумленья,

Протяни имъ руку и впередъ зови,--

И блеснетъ во мглѣ имъ счастье обновленья,

И поймешь ты счастье братства и любви!...

Росъ одиноко я... Меня не ограждала

Отъ раннихъ грозъ и бурь заботливость семьи,

Мать за меня колѣнъ въ молитвѣ не склоняла,

И няня передъ сномъ мнѣ кротко не шептала,

Крестя чело мое, горячихъ словъ любви...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И помню церковь я, залитую огнями,

И помню мать мою. Съ безжизненнымъ челомъ,

Съ устами блѣдными и впавшими очами,

Мать спитъ въ гробу своемъ, увитая цвѣтами,

А мы стоимъ вокругъ въ молчаніи нѣмомъ.

Сестренку за руку я крѣпко взялъ рукою....

Отъ траура вдвойнѣ печальна и блѣдна,

Ко мнѣ довѣрчиво прижалася она

И смотритъ на меня съ недѣтскою тоскою.

Намъ страшно... Намъ страшна и эта тишина,

И мрачныя, въ углахъ сгустившіяся тѣни,

И ризы черныя, и черныя ступени,

И мать въ своемъ гробу, нѣма и холодна...

Намъ хочется туда -- на воздухъ, гдѣ, синѣя,

Раскинутъ небосклонъ и рѣютъ облака,

Гдѣ такъ грустна въ саду душистая аллея,

Такъ прихотливъ узоръ на крыльяхъ мотылька...

Гдѣ вкругъ черемухи опавшими цвѣтами,

Какъ снѣгомъ утреннимъ, осыпана земля,

И вдаль поля бѣгутъ, и даль слилась съ полями,

И всѣ въ цвѣтахъ они, нарядныя поля,

Но мы бѣжать туда не смѣемъ и, не зная,

Къ чему мы здѣсь, въ толпѣ суровой и чужой,

Внимаемъ мы, какъ хоръ, гремя и угасая

Торжественно звучитъ послѣднею мольбой...

И сердце сжалось въ насъ, мы плачемъ, и впервые

Такъ трудно вѣрить намъ, такъ больно намъ сознать,

Что мы для всѣхъ вокругъ -- ненужные, чужіе,

И ты -- ты не придешь опять насъ приласкать!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И вотъ мы въ городѣ... Прощай на много лѣтъ,

Родной глуши моей приволье и свобода!

Какъ скупо солнце здѣсь струитъ минутный свѣтъ,

Какъ здѣсь блѣдна она, печальная природа!

Жизнь по чужимъ угламъ, подачки свысока,

Неволя школьная, осмѣянныя слезы,

И одиночество, боль сердца и тоска,

И грезы, странныя, болѣзненныя грезы...

0x01 graphic

III.
Гимназическая жизнь.

Со смертью матери Сеня пересталъ нетерпѣливо рваться въ отпускъ. Все, что напоминало ему уютность семьи, теперь исчезло. Даже сестру онъ видѣлъ не особенно часто. Нюшу отдали въ Николаевскій сиротскій институтъ, и мальчикъ могъ навѣщать ее только по праздникамъ, въ опредѣленное время. Да и какія это были свиданія! Развѣ свѣтилась въ нихъ хоть искра той свободной сердечной ласки, которой такъ хотѣлось ему? У Нюши находилъ онъ тѣ же казенныя стѣны, казенную мебель, чинно вытянутыхъ, благонравныхъ дѣвочекъ со сложенными на колѣняхъ руками... Разговоръ велся въ полголоса, на глазахъ у всѣхъ... Ни одного завѣтнаго слова... Проходили натянутые пріемные часы, раздавался обычный звонокъ... И Сеня поднимался съ мѣста съ душою, полною невыплаканнаго горя и недосказанныхъ словъ...

Возвращаясь въ семью дяди, онъ встрѣчалъ тамъ тотъ же холодъ, то же неприступно-равнодушное къ себѣ отношеніе. А гимназія? Попрежнему мрачно и уныло смотрѣли ея стѣны, попрежнему чуждъ былъ Сенѣ кругъ товарищей.

Онъ не могъ съ ними сойтись, потому что былъ развитѣе ихъ; его дѣтская горячая головка слишкомъ рано начала задумываться надъ тѣми вещами, которыя даже не приходили имъ на умъ. Каждая мелочь школьной жизни замѣчалась имъ. Видѣлъ ли Сеня, что одинъ товарищъ поссорился съ другимъ, или что лицо у такого-то грустное; замѣчалъ ли онъ, что ему нравится такая-то книга, а другую вотъ совсѣмъ не хочется читать,-- Сеня сейчасъ же задавалъ себѣ вопросъ: "отчего?" Болѣзненно чуткій и нѣжный, онъ прислушивался къ малѣйшему движенію своей души и во всемъ искалъ причины. Въ спорахъ класса Сеня всегда принималъ правую сторону, и если она оказывалась побѣжденной, горячо вступался за обиженныхъ. Какъ часто бѣдный мальчикъ платился за это! Заступаясь за товарища, никогда не думалъ онъ о своей слабости. Блѣдный, съ горящими глазами, бросался онъ въ самую средину дерущихся, заступаясь за того, кого били. Надъ нимъ смѣялись, говорили, что онъ хочетъ показать свое "благородство", называли его "рыцаремъ"... Сеня выходилъ съ поля битвы съ синяками на лицѣ, совершенно избитый, а разъ ему даже вывихнули ногу, и онъ порядочно пролежалъ въ лазаретѣ... Школьники часто бываютъ жестоки, не понимая этого. Сеня всею душою любилъ правду, человѣчность... Грубая жестокость, ложь и несправедливость возмущали его... Но товарищи не понимали Сени; они называли его "размазней", "дѣвчонкой"... Бѣдный маленькій рыцарь!

Въ гимназіи между воспитанниками установился скверный обычай устраивать учителямъ и воспитателямъ такъ называемые "бенефисы": не взлюбивъ за что нибудь воспитателя, мальчики начинали отвратительно себя вести и устраивали надъ нелюбимымъ наставникомъ самыя безобразныя, а иногда и злыя шутки. Часто, слыша обсужденія "бенефиса", возмущенный Сеня налеталъ на товарищей:

-- Это гадко! Это нечестно!-- горячился онъ, чуть не плача.

Сеня кричалъ, доказывалъ до хрипоты въ горлѣ, но надъ нимъ только смѣялись, закидывали за обѣдомъ хлѣбными шариками и грозили избить.

-- Что-жъ, я знаю, они исполнятъ свою угрозу, -- думалъ мальчикъ, -- но я не боюсь, я смѣло буду говорить.

Его возмущало отсутствіе честности между товарищами.

-- Дать честное слово учителю и не сдержать его, -- съ тоскою думалъ мальчикъ, -- считается не только не проступкомъ, но чуть ли не подвигомъ.

Кадеты продолжали сторониться отъ Сени, и самъ онъ держался особнякомъ. А сердце все искало ласки... Какъ онъ мечталъ объ идеальной братской дружбѣ! Какъ хотѣлось ему найти человѣка, за котораго можно было бы пойти въ огонь и въ воду! Но кругомъ только "стоглавое товарищество" и ни одного близкаго лица...

И мальчикъ сталъ писать дневникъ. То, чего нельзя было высказать, ему хотѣлось повѣдать молчаливой тетрадкѣ и выплакаться надъ ней о своей сиротской долѣ.

0x01 graphic

Въ горькія минуты тоски и одиночества Сеня писалъ, склонившись надъ завѣтнымъ дневникомъ:

"О, счастливы тысячу разъ тѣ, кто имѣетъ мать, кого она можетъ успокоить святымъ словомъ любви... Холодно живется на этомъ свѣтѣ сиротѣ, котораго волнуютъ страшные вопросы... Два утѣшенія и успокоенія есть у меня въ подобныя минуты: читать и писать."

"По моему мнѣнію, дневникъ мнѣ необходимъ. Иногда меня вдругъ охватитъ чувство одиночества, хочется повѣрить кому-нибудь свои радости, свои печали, а вокругъ ни одного отдѣльнаго лица; есть только стоглавое товарищество...

"Вотъ и примешься въ эти тяжелыя минуты за дневникъ и плачешь иногда за нимъ. Впрочемъ, слезы то теперь не встрѣчаются, а во 2-мъ классѣ нерѣдко онѣ бывали. Выйдешь на занятіяхъ изъ класса, прильнешь къ стѣнѣ и зальешься горячими, жгучими слезами."

А непослушныя слезы то и дѣло капали на бумагу. Другимъ утѣшеніемъ Сени были книги. Чего-чего только не перечиталъ мальчикъ! Книги онъ доставалъ черезъ одного изъ воспитателей въ семьѣ дяди, а иногда покупалъ ихъ у товарищей. Но денегъ у него было очень мало. Приходилось за пользованіе книгами уступать свою обѣденную порцію. И мальчикъ готовъ былъ голодать, лишь бы получить завѣтный томикъ. Скорѣе, покончивъ съ уроками, онъ уходилъ въ другой міръ, который открывала передъ нимъ желанная книга. Сердце его то сладко замирало, то усиленно билось; онъ жилъ и страдалъ вмѣстѣ съ героями. А когда надвигалась ночь, и въ спальнѣ дѣлалось совсѣмъ тихо, разстроенные нервы мальчика не выдерживали... Сеня судорожно плакалъ, зарывшись въ подушку, и страстно звалъ хоть на одну минуту свѣтлую тѣнь матери... Ему хотѣлось приласкаться къ ней, отдохнуть у нея на груди... И онъ засыпалъ, утомленный долгими слезами....

Прекрасно описывалъ онъ впослѣдствіи это настроеніе:

МАТЬ.

Тяжелое дѣтство мнѣ пало на долю:

Изъ прихоти взятый чужою семьей,

По темнымъ угламъ я наплакался вволю,

Извѣдавъ всю тяжесть подачки людской.

Меня окружало довольство... Лишеній

Не зналъ я, зато и любви я не зналъ,

И въ тихія ночи отрадныхъ моленій

Никто надъ кроваткой моей не шепталъ.

Я росъ одиноко; я росъ позабытымъ,

Пугливымъ ребенкомъ,-- угрюмый, больной...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И стали слетать ко мнѣ свѣтлыя грезы,

И стали мнѣ дивныя рѣчи шептать,

И дѣтскій слезы, безвинныя слезы,

Съ рѣсницъ моихъ тихо крылами свѣвать!

Ночь... Въ комнатѣ душно... Сквозь шторы струится

Таинственный свѣтъ серебристой луны...

Я глубже стараюсь въ подушки зарыться,

А сны надо мной ужъ, завѣтные сны!

Чу! Шорохъ шаговъ и шумящаго платья.

Несмѣлые звуки слышнѣй и слышнѣй...

Вотъ нѣжное "здравствуй", и чьи то объятья

Кольцомъ обвилися вкругъ шеи моей!

Ты здѣсь, ты со мной, о моя дорогая,

О милая мама! ты снова пришла...

Какіе-жъ дары изъ далекаго рая

Ты бѣдному сыну съ собой принесла?

Какъ въ прошлыя ночи взяла-ль ты съ собою

Съ луговъ его яркихъ, какъ день, мотыльковъ,

Изъ рѣкъ его рыбокъ съ цвѣтной чешуею,

Изъ темныхъ садовъ -- ароматныхъ плодовъ?

Споешь ли ты райскія пѣсни мнѣ снова,

Разскажешь ли снова, какъ въ блескѣ лучей

И въ синихъ струяхъ фиміама святого

Тамъ носятся тѣни безгрѣшныхъ людей;

Какъ ангелы въ полночь на землю слетаютъ

И бродятъ вокругъ поселеній людскихъ,

И чистыя слезы молитвъ собираютъ

И нижутъ жемчужныя нити изъ нихъ?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Скорѣй же, скорѣй!

И подъ тихія ласки,

Обвѣянъ блаженствомъ нахлынувшихъ грезъ,

Я сладко смыкалъ утомленные глазки,

Прильнувши къ подушкѣ, намокшей отъ слезъ!

Память у Сени была отличная: онъ легко схватывалъ то, что для многихъ казалось труднымъ. Любимыми предметами мальчика были словесность и исторія. Исторія его увлекала: отвѣчая учителю, онъ весь уходилъ въ старое, давно минувшее время. Передъ нимъ проходили, какъ живые, герои, ярко рисовалась ихъ жизнь... Сеня увлекался, начиналъ говорить, картинно рисуя подробности, но холодный взглядъ учителя сразу пробуждалъ мальчика. И, смѣшавшись, онъ сокращалъ разсказъ, боясь, что учитель назоветъ его слишкомъ растянутымъ. Математика давалась Сенѣ, наоборотъ, съ большимъ трудомъ.

Зато уроки русскаго языка были для него настоящими праздниками. Его сочиненія считались лучшими въ классѣ... Видя, какъ затрудняются неспособные товарищи, Сеня простодушно предлагалъ имъ помочь, и еще вчерашніе враги сегодня принимали его услуги. Эта незлобивость мальчика побѣдила враговъ. Кадеты поняли, наконецъ, что робкій, слабый рыцарь -- добрый товарищъ. Насмѣшки ихъ стали преслѣдовать Сеню все рѣже; къ нему относились теперь съ большимъ довѣріемъ.

Но мальчикъ продолжалъ чувствовать себя одинокимъ, обособленнымъ; слишкомъ сильно въ немъ было чувство анализа, желаніе разбираться въ окружающемъ, чего не было въ его товарищахъ.

Онъ писалъ въ дневникѣ:

"У меня всѣ люди раздѣляются на двѣ половины: на людей живыхъ и на людей мертвыхъ. Самое главное и отличительное свойство людей живыхъ -- это любовь къ природѣ, способность восхищаться ею, познавать ея красоту и глубоко чувствовать превосходство надъ собою всего прекраснаго, высшаго. Къ моимъ живымъ людямъ я отношу художниковъ, писателей романовъ, народныхъ сказокъ, разсказовъ, повѣстей и иногда писателей для театра. Кромѣ того въ главѣ ихъ я ставлю поэтовъ, каковы напр. Гоголь, Пушкинъ, Лермонтовъ, Некрасовъ, Кольцовъ и Никитинъ..........

"Недавно я замѣтилъ, что есть люди, не принадлежащіе ни къ одному, ни къ другому разряду: Это такъ называемые мною средніе люди. Къ нимъ принадлежитъ большее число людей. Эти средніе люди могутъ сдѣлаться или живыми или мертвыми, смотря подъ какимъ вліяніемъ они находятся. Къ несчастью, эти средніе люди дѣлаются пошлецами и не приносятъ никакой пользы отечеству, ни умными и обдуманными стихами, ни прозой. Люблю пофилософствовать и помечтать -- это моя страсть."

У Сени были большія музыкальныя способности, и онъ страстно любилъ музыку. Его выбрали въ гимназіи обучаться игрѣ на скрипкѣ. Какимъ ликующимъ счастьемъ дышитъ страничка дневника, куда мальчикъ записалъ это важное событіе. Сеня мечталъ о тихомъ лѣтнемъ вечерѣ во время каникулъ, о катаніи на лодкѣ... Онъ будетъ играть на скрипкѣ, и нѣжные сладкіе звуки польются изъ-подъ его смычка, разносясь далеко въ сонной окрестности...

"Какое счастье! Вчера отъ радости даже писать не могъ! Меня выбрали играть на скрипкѣ. Вчера послѣ обѣда бралъ первый урокъ, а сегодняшнюю ночь мнѣ не спалось, и я сочинилъ стихи "Ночь на озерѣ". Попрошу Ал. Ѳ., учителя музыки, положить ихъ на музыку и выучить меня играть ихъ на скрипкѣ. То-то будетъ радость для меня! Я тогда въ деревнѣ, если случится намъ вечеромъ кататься на лодкѣ, возьму съ собой скрипку и буду играть и пѣть. Экія воздушныя мечты."

Сеня дѣлалъ большіе успѣхи въ музыкѣ, и любовь къ скрипкѣ сохранилась у него на всю жизнь; онъ никогда не разставался съ этимъ инструментомъ, но кромѣ скрипки увлекался игрой и на другихъ инструментахъ,-- игралъ хорошо, задушевно по слуху на рояли.

Горячо мечталъ мальчикъ о желанныхъ каникулахъ, когда въ глухомъ уголкѣ деревни онъ отдохнетъ отъ своего вѣчно грустнаго щемящаго чувства одиночества.

Природу любилъ онъ страстно. Въ мальчикѣ уже проявились тѣ черты, которыми впослѣдствіи отличался юноша-поэтъ. Простая русская деревенская глушь, крохотная рѣченка, затерявшаяся среди бѣдныхъ кустарниковъ, молодой лѣсокъ -- все это было для него понятнымъ и безконечно милымъ... Въ гимназіи Сеня поднимался съ постели, когда еще всѣ покоились мирнымъ сномъ; онъ спѣшилъ полюбоваться прихотливыми отблесками розоватой зари, играющими на крышѣ...

Въ деревнѣ его любовь къ природѣ сказалась особенно сильно.

Въ тихія лунныя ночи онъ выходилъ на балконъ и, вдыхая ароматъ цвѣтущихъ кустовъ, задумчиво водилъ смычкомъ по скрипкѣ... Вдали вилась свѣтлою лентою рѣка и пропадала за безконечными полями... Мирно дремали зубчатыя вершины рощи... На глазахъ Сени блестѣли восторженныя слезы... Душу баюкали нѣжныя волны, которыя поднимались изъ самыхъ затаенныхъ ея уголковъ... Ему было такъ хорошо!...

Сеню выбрали въ пѣвчіе. У него былъ отличный слухъ и очень пріятный голосъ. Но пѣніе и музыка не вполнѣ удовлетворяли мальчика. У него была ненасытная жажда дѣятельности. Одинъ изъ кадетовъ участвовалъ въ какомъ-то любительскомъ спектаклѣ. Онъ натолкнулъ Сеню на мысль устроить кружокъ "актеровъ-любителей". Членами этого кружка сдѣлалось нѣсколько кадетовъ, пригласили знакомыхъ дѣвочекъ, Сеню выбрали режиссеромъ {Режиссеръ -- завѣдующій всѣмъ представленіемъ.}. Нужно было рѣшить нѣсколько важныхъ дѣлъ: выбрать пьесу, обсудить ея постановку и обдумать декораціи и занавѣсъ. Одинъ изъ кадетовъ умѣлъ рисовать; онъ предложилъ сдѣлать два занавѣса: бѣлый съ красной золотострунной лирой посрединѣ и голубой съ золотыми звѣздами. Конечно, оба они должны были выйти великолѣпно.

Дни отпусковъ Сеня проводилъ въ семьѣ дяди. Теперь они пріобрѣли для него громадный интересъ.

Съ нетерпѣніемъ ждалъ онъ желанной субботы. По субботамъ назначались репетиціи будущихъ спектаклей и обсуждалась постановка пьесъ... Маленькіе актеры были въ сильномъ волненіи. Начались безконечныя хлопоты: закупки, переписка ролей, клейка декорацій... Всѣ свободныя минутки, такія короткія въ школьной жизни, были наполнены обсужденіемъ перваго спектакля. Еще такъ недавно чуждая Сенѣ группа кадетовъ теперь сплотилась въ одинъ дружный кружокъ. Разговоры лились, глаза загорались, слышались горячіе споры... И вотъ настала послѣдняя ночь. Завтра назначенъ спектакль. Мальчики трусили. Одинъ изъ нихъ не зналъ роли, да къ тому же у него не было костюма! Но костюмъ кое-какъ удалось достать. Въ нижнемъ этажѣ, у знакомыхъ, былъ вечеръ. Оттуда неслись неясные звуки музыки; голосъ дирижера, веселый смѣхъ кружащихся паръ... А наверху шла торопливая клейка декорацій. Мальчиковъ звали танцовать, но они были всецѣло поглощены работой и отказались.

На другой день состоялся знаменитый спектакль. Около шести часовъ вечера собралась публика -- родственники и знакомые участвующихъ, около пятидесяти человѣкъ.

Маленькія актрисы отправились на сцену, торопливо крестясь, съ перепуганными личиками. Сердца ихъ, казалось, готовы были разорваться отъ страшнаго волненія. Вотъ раздался звонокъ, занавѣсъ взвился... Дѣвочки вдругъ ободрились. Одна изъ нихъ, игравшая роль бабушки, заговорила такимъ пронзительно тонкимъ голоскомъ, что зрители и актеры за сценой покатились отъ смѣха... Но бабушка уже вошла въ свою роль. Нисколько не смущаясь, она продолжала качать въ тактъ головою съ надвинутымъ на самый носъ забавнымъ чепцомъ...

Наконецъ, насталъ выходъ Сени. Онъ игралъ молодого человѣка. Дрожа отъ волненія, онъ вышелъ на сцену. Мальчикъ началъ робкимъ колеблющимся голосомъ. Мало-по-малу онъ пріободрился, голосъ его окрѣпъ, и онъ продолжалъ дальше довольно спокойно...

Вторая пьеса сошла хуже. Актеры не успѣли хорошо выучить роли и путались. Особенно одинъ мальчикъ запинался и поминутно спрашивалъ шопотомъ товарищей:

-- Что же дальше?

Актеры и публика фыркали, но мальчикъ, не смущаясь нисколько, сталъ говорить дальше наобумъ, сочиняя длиннѣйшія рѣчи... Всѣ спутались...

Снисходительная публика, хохотавшая отъ души, наградила неопытныхъ артистовъ дружными громкими апплодисментами. Имъ подносили конфеты, вѣнки... Послѣ спектакля устроились танцы... Были провозглашены въ честь участвующихъ громкіе тосты... Поздно разошлись артисты съ радостными лицами и шумными пожеланіями...

0x01 graphic

IV.
Стихи. Новое знакомство.

Въ тусклой кадетской жизни Сени была еще одна отрада: неясные, смутные образы и картины, носившіеся роемъ въ его дѣтской душѣ, научился онъ воплощать въ звучныхъ музыкальныхъ строкахъ. Съ девяти лѣтъ писалъ онъ уже свои стихотворенія. Одиннадцати лѣтъ онъ написалъ красивое, почти художественно-законченное произведеніе "фантазія".

ФАНТАЗІЯ.

Ночь благовонной тишиною

И южной прелестью полна;

Надъ спящей мирнымъ сномъ землею

Горитъ, какъ свѣтлый шаръ, луна.

Вдали, обросшій весь кустами,

Стоитъ твой домикъ надъ рѣкой,--

Облитый лунными лучами,

Бѣлѣетъ въ чащѣ онъ лѣсной.

Въ твоемъ окошкѣ, замирая,

Лампадки слабый свѣтъ блеститъ,

Какъ будто нитка золотая,

Онъ, въ рѣчкѣ искряся, дрожитъ.

Быть можетъ, ты теперь читаешь,

Надъ книгой голову склони,

Иль, растворивъ окно, мечтаешь

Подъ звуки пѣсни соловья;

Иль предъ иконою святою

Съ молитвой жаркою стоишь

И, вѣрой полная живою,

На ликъ Спасителя глядишь!...

Вмѣстѣ съ мальчикомъ росла и его горячая любовь къ поэзіи. Быть поэтомъ -- вотъ счастье, къ которому онъ стремился. Четырнадцатилѣтнимъ мальчикомъ онъ уже тяжело страдалъ при одной мысли, что изъ него не выйдетъ хорошаго писателя.

-- Я положительно погибну,-- мучительно восклицалъ Сеня,-- если увѣрюсь, что во мнѣ нѣтъ поэтическаго таланта!

Юный поэтъ строго разбиралъ свои произведенія, то находя въ нихъ вялость слога, то блѣдность образовъ... И мальчикъ усиленно работалъ надъ своими стихами, по нѣскольку разъ передѣлывая или совсѣмъ зачеркивая написанное.

Тринадцати лѣтъ вмѣстѣ съ нѣсколькими товарищами задумалъ Сеня издавать журналъ. Выходить журналъ долженъ былъ ежемѣсячно, подписчиками предполагались знакомые, плата -- десять листовъ писчей бумаги. Каждый изъ участвующихъ бралъ на себя какой нибудь отдѣлъ; сестра же одного изъ кадетовъ взялась рисовать каррикатуры.

Этотъ журналъ одно время поглощалъ Сеню всецѣло. Но занятія мальчика пошли значительно хуже. Онъ сталъ полѣниваться, готовилъ уроки только "для большихъ оказій" и цѣлые дни просиживалъ за стихами. Благодаря прекрасной памяти, Сенѣ это сходило съ рукъ.

Наконецъ, юный поэтъ сдѣлалъ первую попытку напечатать стихи. Просмотрѣвъ новый журналъ "Сѣверная Звѣзда", Сеня нашелъ, что стихотворенія, помѣщенныя тамъ, куда плоше, чѣмъ его "нехитростныя произведенія", какъ выражался мальчикъ. И онъ попробовалъ послать свои стихи въ "Сѣверную Звѣзду".

Сеня написалъ самое вѣжливое письмо къ редактору журнала, подписалъ подъ стихами полную фамилію и отправилъ. Съ какимъ страстнымъ нетерпѣніемъ онъ ждалъ отвѣта! Воображеніе уже рисовало знакомыя строчки стиховъ на страницахъ "Сѣверной Звѣзды", удивленіе товарищей... И Сеня начиналъ мечтать... Вотъ онъ, еще мальчикъ, заработаетъ деньги трудомъ мысли, далеко не всякому доступнымъ... Онъ купитъ себѣ на нихъ часы, американскіе коньки, починитъ скрипку, пріобрѣтетъ завѣтные томики любимыхъ писателей... Наконецъ, онъ -- поэтъ! Какое счастье! Но розовыя мечты вдругъ меркли...

-- А что, если не напечатаютъ?-- мелькало тревожно въ головѣ.

Съ каждымъ днемъ все больше росла его тревога, но отвѣта изъ редакціи не было. Такъ онъ и не пришелъ...

-- "Должно быть, владѣтель "Звѣзды" позабылъ о грѣшномъ авторѣ грѣшнаго произведенія",-- думалъ Сеня.

И мальчикъ принялся за новое стихотвореніе "Сонъ Іоанна Грознаго". Сеня глубоко задумался надъ картинами былого. Передъ нимъ, какъ живой, всталъ изъ сѣдой старины страшный образъ грознаго царя... Яркія выпуклыя картины все разростались, охватывали горячую голову... Неясныя отрывочныя строки роились въ ней, складывались сами собою въ стройныя созвучія и послушно ложились на бумагу...

"Сонъ Іоанна Грознаго" готовъ. На душѣ Сени хорошо. Онъ подалъ свое новое произведеніе учителю русскаго языка и сталъ съ трепетомъ ждать его мнѣнія. Прошло немного времени, и на "Сонъ Іоанна Грознаго" явился хорошій отзывъ. Учитель, конечно, находилъ стихи недостаточно обработанными, но въ концѣ концовъ хвалилъ ихъ.

Весь урокъ Сеня былъ въ какомъ-то трепетномъ восторгъ. Голова его работала уже надъ исправленіемъ шероховатостей слога...

Пятнадцати лѣтъ Сеня близко сошелся съ Мишей Дешевовымъ, кадетомъ младшаго класса. Онъ познакомился съ нимъ въ лазаретѣ. У Миши былъ коклютъ, и онъ довольно долго пролежалъ въ постели. Какъ-то разъ Сеня пошелъ его навѣстить. Болѣзнь-ли разстроила нервы мальчика, или тяжелое одиночество давило сердце, но при видѣ Сени на глазахъ у Миши выступили слезы; онъ отвернулся и заплакалъ.

Сеня молчалъ. Ему было страшно жаль Мишу. Душу переполняло такъ много разнообразныхъ чувствъ, но съ языка какъ-то не шло слово участія. А вѣдь онъ самъ хорошо зналъ, какъ въ тяжелыя минуты одиночества хочется прильнуть къ дружеской груди, выплакаться на ней... Въ головѣ его невольно всталъ свѣтлый образъ покойной матери... Она всегда находила въ своемъ золотомъ сердцѣ слово участія... Сеня нагнулся къ плачущему мальчику, и голосъ его дрогнулъ:

-- Миша... ты вѣрно хотѣлъ бы повидаться съ матерью... Дай, я отошлю ей письмо?..

Лицо Миши просвѣтлѣло. Онъ радостно кивнулъ головой.

-- Ахъ, пожалуйста! Спасибо!

Была принесена бумага, конвертъ, вмѣстѣ составилось желанное письмо. Сеня торопливо поднялся.

-- Ну, прощай... Я пойду, отправлю письмо, а ты пока въ ожиданіи почитай... Вотъ тебѣ Пушкинъ,-- съ нимъ не соскучишься.

Прошло нѣсколько дней. Надсонъ навѣстилъ Мишу въ лазаретѣ. Съ каждымъ днемъ онъ все сильнѣе привязывался къ больному мальчику. Миша встрѣтилъ его радостной улыбкой и весело крикнулъ:

-- Мама была... я ей говорилъ о тебѣ; она очень хочетъ съ тобою познакомиться. Мама будетъ у меня въ субботу въ три часа. Ты непремѣнно приходи. А? Придешь?

-- Отлично! Конечно, приду.

Сеню заинтересовало это знакомство. Кромѣ того, ему хотѣлось поближе сойтись съ Мишей.

Настала суббота. Надсонъ пришелъ въ лазаретъ, совсѣмъ одѣтый, готовый идти въ отпускъ. Миша сидѣлъ на кровати около матери. Лицо его свѣтилось радостью. Было три часа, и тусклыя осеннія сумерки скрывали лицо матери. Надсонъ подошелъ ближе. На него глянули привѣтливые добрые глаза, ласковое лицо, озаренное улыбкой. Она протянула мальчику руку, какъ старому знакомому. И въ ту же минуту Надсонъ почувствовалъ себя съ нею такъ хорошо, какъ будто зналъ ее всю жизнь. Полилась дружеская теплая бесѣда. О чемъ только тутъ ни говорилось! Казалось, мать Миши, Софью Степановну, интересовало все: и музыка, и литература, и театръ... Казалось, холодныя казенныя стѣны этой хмурой комнаты раздвинулись, ушли куда-то далеко, койки исчезли... Надсонъ видѣлъ только сіяющее личико Миши, добрые глаза его матери, слышалъ тихую ласковую рѣчь... Какъ давно онъ не говорилъ ни съ кѣмъ такъ задушевно!

Два часа пролетѣли незамѣтно. Надсонъ даже забылъ, что собрался въ отпускъ. Мать Миши посмотрѣла на часы и заторопилась.

-- Ну, и заболталась же я съ вами,-- сказала она,-- давно бы пора уходить. Прощай, Миша, прощайте, Надсонъ!-- и она крѣпко пожала ему руку.

Полный новыхъ ощущеній, Надсонъ вышелъ изъ лазарета. Всю дорогу къ дядѣ онъ не шелъ, а летѣлъ. Ему казалось, что какая-то новая сила окрыляетъ его. Мать Миши представлялась ему окруженной какимъ-то свѣтлымъ лучезарнымъ ореоломъ.

-- Она -- что-то высшее, что-то великое!-- въ порывѣ восторга воскликнулъ Надсонъ.

Восторгъ трепеталъ въ каждомъ его нервѣ...

Наступилъ сочельникъ. Въ этотъ день Надсонъ рѣшилъ пойти навѣстить Мишу. Онъ встрѣтилъ мальчика на дорогѣ. Миша шелъ рядомъ съ молоденькой стройной дѣвушкой. Сквозь синіе очки своими близорукими глазами онъ не разглядѣлъ Надсона.

-- Миша!-- раздался торопливый окликъ.

Миша обернулся, а вмѣстѣ съ нимъ обернулась и его спутница. На минуту передъ Надсономъ блеснули славные сѣрые глазки, нѣжный овалъ полудѣтскаго личика съ милой улыбкой... Дѣвушка откинула тяжелую бѣлокурую косу назадъ черезъ плечо, тряхнула головкой и съ любопытствомъ уставилась на незнакомаго кадета. Надсонъ догадался, что эта сестра Миши, Наташа.

-- Вы вѣрно Надсонъ?-- вдругъ простодушно спросила дѣвушка.

Надсонъ поклонился.

А Наташа стала звать его домой.

-- Вы только насъ проводите, а тамъ мы васъ ужъ сумѣемъ зазвать. Да, Миша?

Надсонъ проводилъ Дешевовыхъ до подъѣзда, но его просто-на-просто затащили въ двери. Былъ сильный морозъ, онъ страшно перезябъ, и когда вошелъ въ эту уютную квартирку, его охватило пріятное чувство теплоты и покоя. Какъ было хорошо въ комнаткѣ Наташи, такъ называемой "дѣтской"! Маленькій письменный столикъ, рисунки и коллекціи по стѣнамъ, пузатенькіе комоды, хорошенькій туалетикъ съ бездѣлушками, въ углу дѣтская поддѣльная елка... И веселыми звонкими переливами звучалъ чистый голосокъ хозяйки...

-- Здравствуйте, Надсонъ!-- послышалось изъ-за перегородки ласковое привѣтствіе Софьи Степановны.

Надсонъ такъ задумался, что поклонился перегородкѣ. Онъ забылъ, что Софья Степановна не можетъ его видѣть. Раздался серебристый смѣхъ удивленной Наташи. Надсонъ спохватился и самъ громко расхохотался. Этотъ смѣхъ сразу положилъ конецъ его смущенію. Онъ усѣлся рядомъ съ Наташей. Черезъ часъ они казались совсѣмъ старыми друзьями. Надсона оставили обѣдать. Послѣ обѣда отецъ Миши, котораго Надсонъ видѣлъ вначалѣ только мелькомъ, предложилъ сыграть квартетъ. Онъ игралъ на віолончели, одна знакомая Дешевовыхъ на концертино, Надсонъ и Наташа -- на скрипкахъ.

Отбивая ногою тактъ и напряженно стараясь не спутать, Надсонъ все-таки сбивался. Изъ-за зажженныхъ свѣчей выглядывало личико Наташи съ лукавой улыбкой...

Юноша краснѣлъ и поминутно сбивался со счета. А Наташа, не глядя на ноты, вѣрно и бойко водила смычкомъ по струнамъ...

Было поздно. Надсонъ со вздохомъ началъ прощаться. Какъ ему не хотѣлось уходить изъ этого мирнаго уголка! Новое чувство росло и разгоралось въ душѣ юноши. Его тянуло въ эту тихую семью... Каждую минуту онъ думалъ теперь о ней... и милое оживленное личико Наташи вставало передъ глазами юноши.

Мишѣ трудно было учиться, и Надсонъ предложилъ ему свою помощь. Улучивъ свободный часъ, онъ летѣлъ къ завѣтному дому... И съ каждымъ днемъ между Надсономъ и Наташей устанавливалась большая дружба.

Наканунѣ Новаго года счастливый и сіяющій выходилъ Надсонъ изъ знакомаго подъѣзда. Онъ крѣпко прижималъ къ груди тоненькую ленточку, полученную отъ Наташи "на память". Съ какою дѣтскою трогательною улыбкой протянула она ему эту ленточку! Онъ вернулся домой и опустился въ кресло у окна. Сквозь стекло въ комнату заглядывалъ ясный мѣсяцъ... Онъ скользилъ мягкими матовыми лучами по бѣлому подоконнику, скользилъ ласково и по склоненной фигурѣ юноши. И Надсону казалось, что этотъ свѣтъ врывается полною волною прямо въ его сердце... Блаженное чувство трепетало въ его груди... Онъ провелъ рукою по глазамъ; они были влажны... Какія это были безконечно сладкія слезы!

Полночь приближалась. Въ залѣ собралось небольшое общество встрѣтить новый годъ. Здѣсь были чуждые Надсону люди... Но сегодня они казались ему родными; онъ ихъ горячо любилъ. Съ бокалами въ рукахъ всѣ нетерпѣливо ждали, когда старые часы пробьютъ двѣнадцать ударовъ. У всѣхъ были веселыя лица, нарядныя свѣтлыя платья...

Надсонъ поднялся и незамѣтно проскользнулъ изъ-за стола. Онъ досталъ бумажку, написалъ на ней три завѣтныхъ желанія: "здоровье, слава, любовь Наташи". Пока часы будутъ бить полночь, надо успѣть сжечь бумажку дотла. Вотъ они захрипѣли, и гулко раздался первый ударъ... Дрожащими руками поднесъ юноша бумажку къ пламени свѣчи. Огонекъ ярко вспыхнулъ, охватилъ ее, зазмѣился по буквамъ... Вотъ и все... Черный пепелъ разлетѣлся по воздуху... А у стола раздавался звонъ бокаловъ, громкій смѣхъ, шумныя поздравленія.

-- Съ новымъ годомъ! Съ новымъ счастьемъ!

И юноша съ сіяющимъ лицомъ присоединилъ свой пѣнящійся бокалъ. Какая эта была чудная, блаженная ночь!

0x01 graphic

V.
Первое напечатанное стихотвореніе.-- Смерть Наташи.

Святки пролетѣли быстро. Надсонъ постоянно бывалъ у Миши, постоянно встрѣчался съ Наташей. Эта близость со всею семьею Дешевовыхъ давала ему много отрадныхъ минутъ. Но порою юношѣ казалось, что къ нему относятся не такъ хорошо, не такъ сердечно, какъ прежде... Въ эти грустныя минуты онъ почти всегда писалъ стихи. Часто ему хотѣлось прочесть свои произведенія Наташѣ, тогда бы она поняла, какъ онъ страдаетъ...

Въ эти дни Надсону особенно тяжело было въ семьѣ дяди. Малѣйшее неосторожное слово больно отзывалось въ душѣ самолюбиваго мальчика. Ему казалось, что и дядя, и тетка какъ-то особенно враждебно смотрятъ на него; казалось, что и слова, и улыбки ихъ натянуты... И горькое чувство поднималось въ его душѣ.

Въ одинъ изъ отпусковъ Надсонъ получилъ отъ Миши приглашеніе зайти вечеромъ. Онъ просилъ тетку позволить ему идти къ Дешевовымъ. Но дѣло кончилось бурной сценой упрековъ.

-- Дѣлай, что хочешь!-- жестко крикнула тетка:-- мнѣ до тебя нѣтъ дѣла!

Надсонъ круто повернулъ и вышелъ изъ залы... Тоскливо было у него на сердцѣ. Тяжелая картина одиночества съ самаго дѣтства разомъ ярко вспыхнула передъ нимъ. Онъ не плакалъ и, стиснувъ зубы, сидѣлъ неподвижно... Хорошо! если на него смотрятъ, какъ на чужого, то и они для него; будутъ чужими. Онъ не придетъ уже больше въ отпускъ и, несмотря на тоску, проведетъ въ гимназіи всѣ праздники. Ну, чтожъ! Такъ будетъ лучше.

На другой день Надсонъ все-таки отправился къ Мишѣ. Наболѣвшее сердце слишкомъ Нуждалось въ участіи. И онъ дрожащимъ голосомъ разсказалъ товарищу свою семейную неурядицу. Мальчикъ внимательно выслушалъ и сердечно сказалъ:

-- Я вѣдь давно подозрѣвалъ это...

Они замолчали, думая объ одномъ и томъ же. И хоть немного словъ сказалъ Миша,-- Надсону стало какъ-то легче. Нашелся на свѣтѣ человѣкъ, который относился къ нему съ дружескимъ участіемъ...

Но рѣшеніе Надсона не ходить въ отпускъ не осуществилось. Тетка начала сожалѣть, что незаслуженно разбранила его, и перемѣнила свое обращеніе. Малѣйшая ласка смягчала юношу. И теперь онъ простилъ недавнюю обиду...

Чувство одиночества сказывалось въ Надсонѣ по временамъ особенно сильно:, онъ сознавалъ, что у него мало общаго съ товарищами. Между ними были и юноши съ добрымъ сердцемъ, въ общемъ недурные малые, но ихъ интересы и стремленія были чужды Надсону. Всѣ эти кадеты мечтали о гусарскомъ мундирѣ и шпорахъ; Надсону же не нравилась военная служба, и онъ не понималъ интересовъ товарищей...

0x01 graphic

Наступили переходные экзамены предпослѣдняго класса, то хорошее лихорадочное время, когда ночи на пролетъ просиживаешь надъ книгой, дрожишь, волнуешься, радуешься хорошему исходу... А прилетѣвшая весна съ молодыми почками, со своею чудною свѣжестью, бѣлыя ночи -- все вмѣстѣ заставляетъ сердце какъ-то особенно восторженно биться. Славная пора!

Экзамены пролетѣли, какъ сонъ.

Передъ каникулами кадеты собрались сказать рѣчь оставлявшему ихъ учителю физики. Для произнесенія ея классъ выбралъ Надсона.

Онъ бодро вышелъ впередъ. Взглядъ его упалъ на лицо учителя, взволнованное, растроганное... Голосъ юноши дрогнулъ; къ горлу подступали слезы... они мѣшали говорить... Сдѣлавъ усиліе, Надсонъ кое-какъ докончилъ рѣчь. Протянувъ учителю подарокъ класса -- портсигаръ, онъ стушевался, чтобы не расплакаться, и когда кончилъ, дружное "ура" огласило воздухъ. Десятки сильныхъ рукъ подхватили его, къ лицу наклонились возбужденныя молодыя лица... его стали качать... Когда учитель вышелъ изъ класса, на глазахъ его блестѣли слезы...

Незадолго передъ этимъ, весною 1878 года, Софья Степановна обратила серьезное вниманіе на стихи Надсона и настояла на томъ, чтобы они были посланы въ одинъ изъ журналовъ. Надсонъ выбралъ свое стихотвореніе "На зарѣ" и послалъ его въ журналъ "Свѣтъ".

НА ЗАРЪ.

Зеревомъ заката даль небесъ объята,

Рѣчка голубая блещетъ, какъ въ огнѣ;

Нѣжными цвѣтами убраны богато

Тучки утопаютъ въ ясной вышинѣ.

Кое-гдѣ, мерцая блѣдными лучами,

Звѣздочки-шалуньи въ небесахъ горятъ.

Лѣсъ, облитый свѣтомъ, не дрогнетъ вѣтвями,

И въ вечерней нѣгѣ мирно нивы спятъ.

Только ты не знаешь нѣги и покоя,

Грудь моя больная, полная тоской.

Что жъ тебя волнуетъ? Грустное-ль былое,

Иль надеждъ разбитыхъ безотрадный рой?

Заползли-ль змѣею злобныя сомнѣнья,

Отравили вѣру въ счастье и людей,

Страсти-ли мятежной грезы и волненья

Вспыхнули нежданно въ глубинѣ твоей?

Иль, въ борьбѣ съ судьбою погубивши силы,

Ты ужъ тяготишься этою борьбой

И, забывъ надежды, мрачно ждешь могилы,

Съ малодушной грустью, съ желчною тоской?

Полно, успокойся, сбрось печали бремя:

Не пройдетъ безплодно тяжкая борьба,

И зарею ясной запылаетъ время,

Время свѣтлой мысли, правды и труда.

Тревожное ожиданіе отвѣта изъ редакціи совпало какъ разъ съ экзаменами. Наконецъ-то онъ пришелъ! Стихотвореніе было принято. У Надсона кружилась голова отъ восторга... И въ завѣтной тетрадкѣ появились ликующія строки: "Впередъ, мой челнъ, впередъ по бурнымъ волнамъ житейскаго моря, къ вѣчной правдѣ, къ благодатному свѣту...

"...Я воображаю себѣ, какъ напечатано будетъ заглавіе "На зарѣ" и моя подпись подъ стихотвореніемъ! Скорѣй бы оно вышло: съ нимъ соединено такъ много въ моей жизни... Я вступилъ теперь на дорогу, назадъ поздно, да и не зачѣмъ: даль являетъ такой заманчивый призракъ славы, невидимый голосъ шепчетъ: "иди, впередъ, впередъ", и я пойду впередъ!"

-- "Свѣтъ" вышелъ!" появилась въ дневникѣ юнаго поэта ликующая страница объ этомъ событіи величайшей для него важности,-- "вотъ то событіе первой важности, котораго я ждалъ такъ долго и съ такимъ нетерпѣніемъ. Я только что объ этомъ узналъ, и трудно передать, какъ я счастливъ..... Ура, тысячу разъ ура!

Не могу писать: я изнываю подъ наплывомъ разнородныхъ ощущеній. Наташа, я счастливъ!"

Подробно описываетъ юноша свое посѣщеніе редакціи "Свѣта", куда онъ пошелъ за номеромъ журнала, въ которомъ были помѣщены его стихи.

-- "Признаться, сердце-таки у меня постукивало, когда я дрожащими отъ волненія руками держалъ за мѣдную ручку звонка и сталъ ждать. Вскорѣ за дверью застучали чьи то мелкіе шаги, и мнѣ отперла дверь какая-то молодая дѣвочка, вѣроятно, горничная Вагнера {Покойный профессоръ зоологіи Н. П. Вагнеръ, авторъ "Сказокъ Кота Мурлыки", былъ редакторомъ журнала "Свѣтъ".} -- "Могу я видѣть г. профессора?" спросилъ я.-- "Кого-съ?" -- "Г-на редактора?" -- "Г-на редактора-съ?-- съ видимымъ недоумѣніемъ произнесла она:-- "Мнѣ г-на Вагнера надо. Доложите ему". Я услыхалъ, какъ быстро пробѣжала дѣвочка какую-то большую комнату, должно быть, залу, и произнесла: "Васъ тамъ какой то кадетъ спрашиваетъ". Я невольно улыбнулся. Черезъ нѣсколько секундъ опять раздался ея скорый аллюръ, и она сказала мнѣ: "Пожалуйте-съ въ кабинетъ". Дѣлать нечего, пришлось идти въ кабинетъ, на порогѣ котораго встрѣтилъ меня Вагнеръ и, сухо поклонившись издали, очевидно, досадуя, что его оторвали отъ работы, произнесъ: "Что вамъ угодно-съ?" -- Я нѣсколько смутился и объявилъ ему, что хотѣлъ бы имѣть No "Свѣта". Жена его принесла нумеръ. "Что это стоитъ?" -- спросилъ я и почувствовалъ, что краснѣю до ушей.-- "Да вѣдь въ розничной продажѣ нельзя, кажется, продавать," -- возразила она.-- "Нельзя",-- отвѣчалъ Вагнеръ. "Такъ какъ же?" начала его жена.-- "Очень жаль",-- перебилъ я, -- "здѣсь помѣщено мое стихотвореніе".-- И я началъ было откланиваться, какъ Вагнеръ быстро подошелъ ко мнѣ.-- "Вы Надсонъ?" -- спросилъ онъ.-- "Да",-- съ поклономъ отвѣчалъ я.-- "Здравствуйте, здравствуйте!" -- онъ протянулъ мнѣ руку, которую я не преминулъ пожать съ уваженіемъ, сознавая, что жму руку, которою были написаны "Сказки Кота Мурлыки".-- "Что жъ, вы желаете получить гонораръ?" -- спросилъ Вагнеръ. Я, разумѣется, отказался... Такъ вы возьмите хоть всѣ нумера "Свѣта"... Онъ сказалъ мнѣ еще нѣсколько ободряющихъ словъ, я передалъ ему свое новое стихотвореніе и изчезъ. Да еще въ передней долго возился съ шинелью, крючки которой никакъ не могъ застегнуть. Вышелъ я изъ редакціи въ полномъ восторгъ... Я крѣпко прижалъ къ губамъ нумера "Свѣта", заработанные мною и потому дорогіе нумера, и, быстро шагая по панели, принялся вслушиваться во внутренній голосъ, который повторялъ мнѣ фразу Вагнера при отдачѣ новаго моего стихотворенія. "Если оно будетъ такъ же хорошо, я непремѣнно помѣщу его!" Первое напечатанное стихотвореніе! Оно кажется всегда гораздо лучше, чѣмъ въ рукописи! Каждая строка, каждая буква принимаетъ другой видъ. Хочется взглянуть еще и еще, пока не будетъ изучена каждая буква..."

На улицѣ весенній воздухъ широкой волною хлынулъ въ разгоряченное лицо юноши... Онъ чуть не бѣгомъ пустился домой...

Дома ждали его учебники да не повторенные къ слѣдующему экзамену билеты.

Съ этихъ поръ литературные успѣхи Надсона пошли быстро.

Вслѣдъ за стихотвореніемъ "На зарѣ" появилось задушевное, музыкальное стихотвореніе "Похороны":

Слышишь -- въ селѣ, за рѣкою зеркальной,

Глухо разносится звонъ погребальный

Въ сонномъ затишьѣ полей;--

Грозно и мѣрно, ударъ за ударомъ,

Тонетъ въ дали, озаренной пожаромъ

Алыхъ, вечернихъ лучей...

Слышишь -- звучитъ похоронное пѣнье:

Это -- апостолъ труда и терпѣнья --

Честный рабочій почилъ...

Долго онъ шелъ трудовою дорогой,

Долго родимую землю съ тревогой

Потомъ и кровью поилъ.

Жегъ его полдень горячимъ сіяньемъ,

Вѣтеръ знобилъ леденящимъ дыханьемъ,

Туча мочила дождемъ...

Вьюгой избенку его заметало,

Градомъ на нивахъ его побивало

Колосъ, взрощенный трудомъ.

Много онъ вынесъ могучей душою,

Съ дѣтства привыкшей бороться съ судьбою:

Пусть же, зарытый землей,

Онъ отдохнетъ отъ заботъ и волненья --

Этотъ апостолъ труда и терпѣнья

Нашей отчизны родной.

Надсона замѣтили, стали хвалить въ газетахъ. Всѣ восторги, все свое счастье онъ несъ не домой, къ теткѣ и дядѣ, а въ чужую семью, пригрѣвшую его теплою лаской. Онъ спѣшилъ подѣлиться радостью съ Наташей, которая была ему дороже всего на свѣтѣ.

Въ этотъ періодъ своей жизни юноша Надсонъ далеко шагнулъ впередъ; въ немъ проснулись обычные "вопросы юности".

Вотъ что онъ писалъ въ февралѣ 1878 г. въ своемъ дневникѣ;

"Много я передумалъ, много перечувствовалъ и испыталъ. Рано начали тревожить меня тѣ вопросы, надъ рѣшеніемъ которыхъ долго бились и близкіе люди..... За эту пору я выросъ нравственно цѣлой головой; и я скинулъ съ себя все дѣтское, я поднялъ знамя юности и поднялъ его въ пору душевныхъ волненій и тревогъ".

Вѣроятно, вопросъ и тревоги были слишкомъ тяжелы и слишкомъ сложны; юноша не въ силахъ былъ писать о нихъ въ свою завѣтную тетрадь и переживалъ жизненныя сомнѣнія молча. Въ дневникѣ, послѣ долгаго перерыва, появилось вдругъ роковое извѣстіе: Наташа Дешевова, дѣвушка хрупкаго здоровья, заболѣла. У нея открылась скоротечная чахотка. Поэтъ рвался, чтобъ увидѣть любимую дѣвушку, проститься, услышать еще разъ дорогой голосъ, но его не пустили... Весною Наташа умерла.

"Она, наше солнышко, наша свѣтлая звѣздочка, погасла, закатилась, пропала въ той темнотѣ, которую зовутъ смертью... Господи, упокой ея душу!"

Вскорѣ умерла и убитая горемъ Софья Степановна. Теперь ему казалось, что для него померкнулъ весь свѣтъ. Онъ чувствовалъ, что страшная скорбь съ каждымъ днемъ все сильнѣе и сильнѣе охватываетъ его, и долгими безсонными ночами глухо рыдалъ о безвременной смерти Наташи...

Грусть по любимой дѣвушкѣ вылилась у Надсона въ слѣдующемъ стихотвореніи:

НАДЪ СВѢЖЕЙ МОГИЛОЙ.

Я вновь одинъ -- и вновь кругомъ

Все та же ночь и мракъ унылый,

И я въ раздумьѣ роковомъ

Стою надъ свѣжею могилой:

Чего мнѣ ждать, къ чему мнѣ жить,

Къ чему бороться и трудиться:--

Мнѣ больше некого любить,

Мнѣ больше некому молиться!

0x01 graphic

VI.
Окончаніе гимназіи.-- Болѣзнь.-- Кавказъ.-- Знакомство съ Плещеевымъ.-- Выпускъ въ Офицеры.-- Кронштадтъ.

А тутъ надвигались выпускные экзамены. Приходилось заниматься, когда не было силъ оторвать мысль отъ смерти. Можетъ быть, эти экзамены и помогли Надсону справиться съ собою. Сначала юноша дѣлалъ страшныя усилія, стараясь вникнуть въ безконечные учебники. Сухія строки прочитывались машинально, не оставляя въ головѣ никакого слѣда. Но мало-помалу Надсонъ взялъ себя въ руки и къ концу весны успѣшно сдалъ всѣ экзамены. Это стоило ему огромной работы надъ собою. Свѣтлая любовь къ Наташѣ, преклоненіе передъ ея памятью помогли ему. Когда жива была Наташа, онъ говорилъ:

"Я знаю одно -- что всю жизнь свою я готовъ отдать за нее, и мнѣ довольно этого сознанія. Мнѣ дорого все, что хоть самымъ отдаленнымъ образомъ касается ея..."

Теперь онъ писалъ:

"Нужно постараться одному сдѣлать то, что мы собрались сдѣлать съ ней вмѣстѣ. У меня есть талантъ,-- въ этомъ я, наконецъ, убѣдился,-- и ея именемъ я обѣщаю не допускать ни одного фальшиваго и неискренняго звука въ моихъ пѣсняхъ, ни одного подкупного слова."

Во имя свѣтлой памяти Наташи хотѣлъ юноша слагать свои прекрасныя пѣсни; ей онъ посвятилъ впослѣдствіи всю свою литературную работу...

Ежегодно въ гимназіи устраивались концерты. Въ нихъ участвовали кадеты. Въ этомъ году передъ публикой выступалъ Надсонъ со своей поэмой "Іуда".

Онъ первый разъ читалъ публично. Дрожащимъ неровнымъ голосомъ началъ онъ первыя строки. Зала притихла. Всѣ слушали съ напряженнымъ вниманіемъ. Голосъ его постепенно росъ, крѣпнулъ. Его охватывало знакомое страстное волненіе, уносящее далеко отъ этой залы съ ея толпою... Теперь уже и страхъ, и робость, все исчезло.

Онъ кончилъ. Кругомъ все заволновалось, зашумѣло. Надсона окружили, поздравляли, жали ему руки... тысяча похвалъ слышались въ разныхъ концахъ залы. Съ нимъ стремились познакомиться... Товарищи гордились имъ...

Гимназія была окончена. Прямая дорога -- военное училище. Юношу приводила въ ужасъ одна мысль о продолженіи военной карьеры. Однако на семейномъ совѣтѣ давно уже все рѣшили: Надсонъ долженъ поступить въ Павловское военное училище. Вѣдь и то счастье для бѣднаго сироты! Скрѣпя сердце, онъ подчинился волѣ опекуна-дяди. Хилый, слабый отъ природы, съ узкой грудью, Надсонъ не былъ годенъ для военной службы. Ему больше, чѣмъ кому нибудь, нужно было беречь свое здоровье: у него было наслѣдственное предрасположеніе къ чахоткѣ.

0x01 graphic

Юнкеровъ вывели на первое ученье. Былъ суровый осенній день. Тучи густою пеленой заволокли небо, моросилъ дождикъ. Вѣтеръ налеталъ сильными порывами; осенняя сырость, казалось, пронизывала насквозь... Юнкера стояли въ однихъ мундирахъ. Надсонъ дрожалъ, какъ въ лихорадкѣ... у него не попадалъ зубъ на зубъ... Наконецъ, ученье кончилось; юнкера вернулись въ училище. Надсонъ долго не могъ отогрѣться. Скоро онъ почувствовалъ себя очень нехорошо и слегъ въ лазаретъ. Докторъ осмотрѣлъ, покачалъ головою...

-- "Острый катарръ легкихъ", -- серьезно сказалъ онъ и нахмурился.

Болѣзнь была опасная, близкая къ чахоткѣ. Но Надсонъ точно радовался. Онъ принялъ ее, какъ желанную гостью... Ярко, съ новою силой вспыхнулъ передъ нимъ образъ навѣки потерянной Наташи... Ея нѣтъ... Зачѣмъ же жить? Для кого онъ нуженъ? И страшная тоска, заснувшая на время, охватила его. Она точила его, какъ червякъ, безъ устали, безъ отдыха...

Лежа съ открытыми глазами всѣ ночи напролетъ, больной не могъ пошевелиться отъ мучительной боли въ груди и тупо смотрѣлъ въ одну точку. Иногда онъ забывался мимолетной дремотой. Тогда, какъ живой, вставалъ передъ нимъ милый грустный образъ Наташи съ нѣжной улыбкой и лаской въ задумчивыхъ глазахъ... Онъ открывалъ глаза, и видѣніе пропадало. И опять эта черная злая тоска... Больной молилъ о смерти, какъ о благѣ, ждалъ ее съ трепетомъ, но она не приходила...

Не помня себя, разъ онъ порывисто схватилъ приготовленное лѣкарство... Минута -- и оно вылито. Прочь все, что можетъ отдалить отъ него смерть. Съ усиліемъ приподнялся больной съ постели, держась за стѣну, добрался до окошка, слабыми руками распахнулъ форточку, но зашатался и упалъ на подоконникъ. Холодный рѣзкій вѣтеръ ворвался въ комнату, побѣжалъ по его тѣлу... Онъ почувствовалъ, будто его горѣвшаго лица коснулось чье-то холодное дыханіе,-- дыханіе смерти... Глаза закрылись сами собою...

Но ни форточка, ни выброшенныя лѣкарства не привели Надсона къ могилѣ. Казалось, сама суровая, безжалостная смерть пожалѣла юную творческую силу. Ему еще рано было умереть...

Докторъ объявилъ, что больному необходимъ воздухъ Кавказа. Только тамъ можно надѣяться поправиться; иначе конецъ одинъ: чахотка.

Начались совѣщанія съ родными. Нервы Надсона дошли до страшнаго напряженія. Каждая мелочь, каждое неосторожно сказанное слово било его, какъ ударъ хлыста. Когда поѣздка была рѣшена и деньги получены, Надсонъ сталъ страшно мучиться "новою милостью". Ему невыносимо было принимать еще "подачку". Прощаясь съ дядей, юноша затаилъ въ душѣ горькую обиду. Въ словахъ дяди, сказанныхъ при прощаньѣ, онъ видѣлъ недовѣріе къ себѣ, къ своей болѣзни... Казалось, онъ читалъ въ глазахъ: "ты ѣдешь на Кавказъ не потому, что боленъ, а потому, что хочешь отлынуть отъ учебнаго года, а кстати прокатиться". Мысль, что его подозрѣваютъ во лжи, сводила юношу съ ума.

Въ Тифлисѣ Надсонъ поселился у своихъ родственниковъ. Онъ прожилъ здѣсь около года. Красота и величіе природы произвели на юношу сильное впечатлѣніе. Онъ лазалъ по страшнымъ кручамъ и, взобравшись на скалистый уступъ, любовался на нахмуренные великаны-горы съ ихъ суровой неразгаданной думой. Внизу, какъ пасть чудовища, разверзлась бездна, вверху тонутъ въ небѣ величественныя громады горъ... Горный воздухъ обвѣваетъ его чудной прохладой; легкій вѣтерокъ точно ласкается, освѣжая больную грудь... И бывали дни, когда ему казалось, что досадливыя мысли уходятъ дальше, дышать становится легче, отраднѣе. Подъ вліяніемъ могучей красоты Кавказа онъ написалъ свое извѣстное стихотвореніе "Да, хороши онѣ, кавказкія вершины..."

Да, хороши онѣ, кавказскія вершины,

Въ тотъ тихій часъ, когда слабѣющимъ лучемъ

Заря чуть золотитъ ихъ гордыя сѣдины,

И ночь склоняется къ нимъ дѣвственнымъ челомъ.

Какъ жрицы вѣщія, объятыя молчаньемъ,

Онѣ стоятъ въ своемъ раздумьѣ вѣковомъ;

А тамъ, внизу, сады кадятъ благоуханьемъ

Предъ ихъ незыблемымъ, гранитнымъ алтаремъ;

Тамъ -- дерзкій гулъ толпы, объятой суетою,

Водоворотъ борьбы, страданій и страстей,--

И звуки музыки надъ шумною Курою,

И цѣпи длинныя мерцающихъ огней!...

Но нѣтъ въ ихъ красотѣ знакомаго простора:

Куда ни оглянись -- вездѣ стѣна хребтовъ,--

И просится душа опять въ затишье бора,

Опять въ нѣмую даль синѣющихъ луговъ;

Туда, гдѣ такъ грустна родная мнѣ картина,

Гдѣ вѣтки блѣдныхъ изъ склонились надъ прудомъ,

Гдѣ къ гибкому плетню приникнула рябина,

Гдѣ утро обдаетъ осеннимъ холодкомъ...

И часто предо мной встаютъ подъ небомъ Юга

Въ вѣнцѣ страдальческой и кроткой красоты,

Родного Сѣвера -- покинутаго друга --

Больныя, грустныя, но милыя черты.

На Кавказѣ здоровье Надсона стало поправляться. Но въ это время его безпокоила участь сестры, которой было трудно учиться. Надсонъ просилъ ее немного потерпѣть, утѣшая тѣмъ, "что скоро настанетъ счастливая жизнь: онъ возьметъ ее къ себѣ"... Какъ славно тогда заживутъ они вмѣстѣ! И докторъ, еще недавно предсказывавшій больному смерть, теперь удивленно смотрѣлъ на его посвѣжѣвшее лицо... Съ новыми силами принялся Надсонъ работать, много читалъ, участвовалъ въ любительскихъ спектакляхъ...

Но подъ конецъ года онъ сталъ тосковать о "миломъ сердцу сѣверѣ". Съ каждымъ днемъ тоска росла, а вмѣстѣ съ нею просыпались старыя тревоги и огорченія.

Тихою звѣздною ночью, склонясь надъ дневникомъ, Надсонъ перебиралъ въ головѣ тяжелыя воспоминанія. Онъ припоминалъ слова идеальной дѣвушки, припоминалъ и рядъ смертей... Что у него осталось? У другихъ есть семья, будущность, а у него? Какой-то голосъ неотвязно, назойливо шепталъ ему:

"Къ чему ты стремишься? Въ настоящемъ -- военное училище, въ будущемъ -- военная служба"...

И Надсонъ сжималъ руками горячую голову... Ему казалось, что онъ сходитъ съ ума... Воспоминанія не давали покоя... Онъ разбиралъ свою жизнь съ самаго ранняго дѣтства... И въ душѣ была одна безнадежность, безцѣльность будущаго...

Знакомые офицеры увѣряли, что у Надсона нѣтъ способностей къ военной службѣ: онъ былъ нервенъ; малѣйшій шумъ заставлялъ его болѣзненно вздрагивать, а ему приходилось стрѣлять на плацу. Ему надо было беречься простуды, а приходилось выстаивать на ученьѣ въ одномъ мундирѣ. У него были большія способности къ музыкѣ, и онѣ должны были погибнутъ безплодно...

Долгими безсонными ночами думалъ юноша надъ безрадостнымъ будущимъ, и слезы медленно текли по его лицу и скатывались на тетрадку. Господи, за что эта мука? Университетъ манилъ его, какъ далекая завѣтная мечта, но не было средствъ на подготовку. Слабый, больной, что могъ онъ заработать? Консерваторія -- туда его приняли бы на казенный счетъ... О, если бы это было возможно! Все, все лучше, чѣмъ военное училище!

"Куда угодно, но не въ военную службу!-- отчаянно восклицалъ Надсонъ,-- хоть въ сапожники." -- И, думая о семьѣ дяди, онъ хватался за новую мысль:

"Они не хотятъ понять, не хотятъ помочь мнѣ, потому что не вѣрятъ мнѣ... Господи, вразуми, научи ихъ повѣрить!"

"Пожалѣйте-же меня! Вѣдь и собаку жалѣютъ! Я вамъ говорю, что сердце во мнѣ рвется на куски! Повѣрьте же хоть теперь, что не до комедій мнѣ!"

"Если то, о чемъ я васъ прошу, невозможно, откажите мнѣ помягче, безъ вражды! Пожалѣйте меня, вѣдь вы все-таки ко мнѣ ближе всѣхъ на свѣтѣ! "

Эти призывы больного, полные невыплаканныхъ слезъ и страданія, остались безъ отклика. Тѣ, къ кому они неслись, опять или не поняли, или не повѣрили, или просто не захотѣли слушать. По возвращеніи въ Петербургъ Надсону снова пришлось отправиться въ Павловское училище.

Надсонъ, всегда жаждавшій дѣятельности, старался и теперь скрасить унылую училищную жизнь: онъ участвовалъ въ любительскихъ спектакляхъ, пѣлъ въ юнкерскомъ хорѣ... Нерѣдко ему приходилось дежурить на открытомъ воздухѣ. Это, конечно, было очень вредно для здоровья, но юноша не щадилъ его... Тоскливою, безсмысленною казалась ему теперь жизнь.

0x01 graphic

"О своемъ здоровьѣ",-- писалъ Надсонъ въ одномъ письмѣ,-- "рѣшительно не знаю, что писать, такъ какъ отзывы доктора сбиваютъ меня съ толку я кашляю попрежнему, иногда по ночамъ лихорадка, и нервы въ ужасномъ состояніи.

Но главное -- постоянная усталость, доходящая до невозможности передвигать ноги. Въ дождливые, дни не знаешь, куда спрятаться отъ холода и сырости, такъ какъ наши хваленые бараки чуть не кисейные..... У меня показалась горломъ кровь."

Свѣтлыми искорками были въ то время для Надсона его литературные успѣхи. Его замѣтили, какъ талантливаго поэта. Стихотворенія его помѣщали въ журналахъ нарасхватъ.

Въ училище поступилъ сынъ нашего извѣстнаго поэта А. Н. Плещеева. Онъ передалъ Надсону, что отецъ хочетъ его видѣть. Надсонъ не вѣрилъ своему счастью... Его, скромнаго, начинающаго, замѣтилъ старый поэтъ, славное имя котораго было извѣстно каждому. Вскорѣ Надсонъ познакомился съ А. Н. Плещеевымъ. Старый поэтъ принялъ юношу съ обычною теплою лаской... Полилась мягкая, задушевная бесѣда, дѣйствующая чарующе на всякаго, кто зналъ А. Н. Плещеева. Надсонъ возвращался въ училище, полный только что слышанныхъ теплыхъ, ободряющихъ словъ... На улицѣ, какъ изъ сита, моросилъ дождикъ, тускло свѣтили фонари; сырость пронизывала до костей, а въ душѣ у него распускалась пышная весна... И ясно, твердо смотрѣлъ онъ тогда въ будущее.

Вотъ какъ онъ самъ описывалъ свое знакомство съ маститымъ поэтомъ:

"Темно и скверно было кругомъ, а на душѣ у меня цвѣла и горѣла радужнымъ блескомъ самая нарядная, самая благоуханная весна: вечеръ, о которомъ я вспоминаю, былъ вечеромъ перваго моего вступленія въ литературный міръ, перваго знакомства съ извѣстнымъ поэтомъ Плещеевымъ, обратившимъ вниманіе на мои стихи, напечатанные въ журналѣ "Слово" и письменно пригласившимъ меня къ себѣ "потолковать и познакомиться." Я былъ какъ въ чаду".

Теплое отношеніе къ А. Н. Плещееву Надсонъ сохранилъ на всю жизнь и нерѣдко говорилъ, что "безконечно обязанъ теплотѣ, вкусу и образованію А. Н. Плещеева".

Надломленное его здоровье съ каждымъ днемъ становилось хуже. У него снова показалась горломъ кровь... Въ сентябрѣ его выпустили офицеромъ въ 148 Каспійскій полкъ, стоявшій въ Кронштадтѣ.

Здѣсь онъ поселился въ маленькой комнатѣ, о какой ему мечталось еще въ гимназіи: мягкая мебель, ласково теплившаяся у образа лампадка, письменный столъ, этажерка съ любимыми книгами; простенькій домикъ съ запирающимися на ночь ставнями... Въ надвигающихся сумеркахъ слышались за стѣною нѣжные звуки рояля... Надсонъ входилъ въ комнаты хозяевъ, и его сейчасъ же окружала группа милыхъ дѣтскихъ головокъ... Весело и ясно свѣтились ихъ глазки, слышались звонкіе голоса:

-- Разскажите намъ сказку!

И глазки смотрѣли съ такимъ нетерпѣливымъ ожиданіемъ... Поэтъ любилъ дѣтей. Онъ послушно усаживался между ними и начиналъ сказку... Дѣтскія личики сіяли счастьемъ... Рѣчи лились безъ конца...

"Сбылося все, о чемъ за школьными стѣнами

Мечталъ я юношей, въ грядущее смотря.

Уютно въ комнатѣ... въ углу предъ образами

Лампада теплится, о дѣтствѣ говоря;

Въ вечернихъ сумеркахъ, когда ко мнѣ слетаетъ

Источникъ творчества -- завѣтная печаль,

За тонкою стѣной, какъ человѣкъ рыдаетъ

Пѣвучая рояль.

Порой вокругъ меня безпечно свѣтятъ глазки

И раздается смѣхъ собравшихся дѣтей,

И я, послушно имъ разсказывая сказки,

Самъ съ ними уношусь за тридевять морей;

Порою, дверь мою беззвучно отворяя,

Войдетъ хозяйскій котъ, старинный другъ семьи,

И ляжетъ на диванъ, и щуритъ, засыпая,

Зрачки горящіе свои..."

Такъ Надсонъ описываетъ свою кронштадтскую жизнь.

По вечерамъ въ маленькую келейку поэта собирались товарищи... Тутъ поднимались безконечные споры; звенѣла гитара и скрипка, слышался молодой смѣхъ, шутки.

0x01 graphic

VII.
Отставка.-- Поѣздка за границу.-- Лѣто въ Бояркѣ.-- Ялта.-- Ухудшеніе болѣзни.-- Смерть.-- Похороны.

Наступило лѣто; пышно расцвѣла природа, а больной Надсонъ неподвижно лежалъ въ постели, въ душной петербургской комнатѣ на заднемъ дворѣ... У него открылась сквозная рана въ боку, что часто бываетъ у чахоточныхъ. Это принудило его оставить Кронштадтъ и серьезнѣе полѣчиться...

Онъ лежалъ одинокій, измученный, пока, кое-какъ оправившись, не нашелъ возможнымъ вернуться обратно въ полкъ. Но поэтъ не переставалъ ѣздить въ Петербургъ во всякую погоду въ холодномъ пальто, и этимъ только ухудшилъ положеніе своего здоровья.

Наконецъ, Надсону удалось оставить военную службу: ему предложили мѣсто секретаря въ редакціи газеты "Недѣля". Лѣто онъ провелъ на дачѣ у А. Н. Плещеева, на станціи Сиверской. Но здоровье его съ каждымъ днемъ становилось хуже. Его немедленно посылали за границу, на югъ Франціи. Но откуда достать средствъ? Друзья поэта принялись дѣятельно хлопотать. "Общество для вспомоществованія нуждающимся литераторамъ и ученымъ" дало ему возможность поѣхать.

Больного поэта сопровождала извѣстная писательница М. В. Ватсонъ, такъ какъ доктора находили невозможнымъ отпустить его одного. Съ этихъ поръ она сдѣлалась ангеломъ-хранитель Надсона,-- ухаживала за нимъ во все время его тяжелой болѣзни, потребовавшей трехъ операцій (у него была фистула на ногѣ), утѣшала его въ минуты тревогъ и унынія и оставалась возлѣ него до послѣднихъ дней жизни...

Югъ, цвѣтущій, ароматный, чарующій, съ нѣжнымъ мягкимъ климатомъ только отдалилъ смерть. Поэтъ жилъ въ Ниццѣ, въ Ментонѣ, въ Бернѣ, лѣчился у лучшихъ докторовъ и все время тосковалъ о Россіи.

Вотъ какъ описываетъ онъ свое душевное состояніе:

Снова лунная ночь, только лунная ночь на чужбинѣ.

Весь облитъ серебромъ потонувшій въ туманѣ заливъ;

Синихъ горъ полукругъ наклонился къ цвѣтущей долинѣ,

И чуть дышетъ листва кипарисовъ, и пальмъ, и оливъ.

Я ушелъ бы бродить, -- и бродить, и дышать ароматомъ,

Я-бъ на взморье ушелъ, гдѣ волна за волною шумитъ,

Гдѣ спускается берегъ кремнистымъ, сверкающимъ скатомъ,

И жемчужная пѣна каменья его серебритъ; --

Да не тянетъ меня красота этой чудной природы,

Не зоветъ эта даль, не пьянитъ этотъ воздухъ морской,

И какъ узникъ въ тюрьмѣ жаждетъ свѣта и жаждетъ свободы,

Такъ я жажду отчизны, отчизны моей дорогой.

Весною 1885 года появилось первое изданіе стихотвореній С. Я. Надсона. Поэтъ, вообще очень строго относившійся къ своему творчеству, писалъ въ Петербургъ изъ-заграницы, что "масса невозможно-слабыхъ вещей, которыя пришлось включить" ужасно его огорчаютъ.

Но сборникъ былъ встрѣченъ публикой и критикой горячо, и имя Надсонъ сразу стало на ряду съ именами извѣстныхъ русскихъ писателей.

Жажда творчества не покидала поэта; больной и слабый, онъ мечталъ создать большую поэму "Три встрѣчи Будды" и собралъ для нея матеріалъ.

Весною-же больному поэту стало хуже: на ногѣ появилось вновь нагноеніе, кашель, ночные поты и лихорадки, всѣ эти спутники чахотки -- усилились. Предвидѣлась новая операція у швейцарскихъ хирурговъ. Но пока Надсонъ оставался въ Ментонѣ, въ семьѣ, среди которой онъ чувствовалъ себя хорошо, сдружившись съ хозяевами, шутилъ, дурачился и мечталъ о Россіи, а къ лѣту уѣхалъ въ Швейцарію. Въ срединѣ лѣта ему сдѣлали въ Бернѣ мучительную операцію, вызвавшую у него полный упадокъ силъ...

Тяжелое состояніе духа, боли, слабость, безденежье,-- все это въ конецъ измучило больного поэта.

"Если бы вы знали, что за ужасъ сознавать, что у васъ нѣтъ будущаго,-- говорилъ Надсонъ въ это время, -- что даже на мѣсяцъ впередъ нельзя дѣлать плановъ. Подумайте, вѣдь я не книгу, не романъ читаю, это я, я самъ умираю..."

Онъ порою ясно сознавалъ, что смерть близка. Пришлось согласиться на предложеніе друзей и уѣхать осенью въ деревню, въ Подольскую губернію.

Въ январѣ 1885 года появилось въ свѣтъ второе изданіе стихотвореній С. Я. Надсона, а черезъ два мѣсяца пришлось выпустить третье. Поэтъ мечталъ на деньги, вырученныя за книжки, уѣхать за границу. Деревня начинала ему сильно надоѣдать, и въ апрѣлѣ Надсонъ уѣхалъ въ Кіевъ, гдѣ расчитывалъ заняться газетною работой. Бездѣйствіе деревенской глуши измучило жаждавшаго дѣятельности поэта.

Въ Кіевѣ Надсонъ устроилъ вечеръ въ пользу "Общества для пособія нуждающимся литераторамъ и ученымъ". На вечерѣ онъ прочелъ нѣсколько своихъ стихотвореній. Успѣхъ былъ громадный; вызовамъ и апплодисментамъ не было конца... Молодежь вынесла поэта на эстраду на рукахъ...

Но волненія и хлопоты надломили и безъ того слабыя силы Надсона. Лихорадки его участились; опять показалась горломъ кровь. Пришлось снова уѣхать въ деревню... Оттуда онъ писалъ:

"У насъ весна въ полномъ цвѣту; на моемъ столѣ букетъ, окно отворено, изъ сада въ комнату врывается ароматъ, небо ясно, птицы щебечутъ, солнце свѣтитъ такъ ярко... А мнѣ все сдается, что въ послѣдній разъ я встрѣчаю весну!"

Впрочемъ, больной и слабый, онъ не переставалъ работать; вначалѣ іюня, перебравшись на дачу возлѣ Кіева, весь ушелъ въ газетную работу, ведя въ газетѣ "Заря" журнальное обозрѣніе.

А въ сентябрѣ, послѣ плеврита, Надсону пришлось все бросить и уѣхать по предписанію врачей въ Крымъ.

Но не помогъ и Крымъ... Жизнь поэта угасала...

Больного Надсона очень обрадовало полученное вскорѣ по пріѣздѣ въ Ялту извѣстіе, что ему присуждена Академіей Наукъ Пушкинская премія въ 500 р. Несмотря на глубокую слабость, поэтъ продолжалъ работать, и въ ноябрѣ 1885 г. написалъ двѣ строфы къ оставшемуся неоконченымъ стихотворенію, "На могилѣ Герцена".

0x01 graphic

Съ каждымъ-днемъ больному становилось все хуже, и въ концѣ ноября онъ почувствовалъ, что сталъ плохо владѣть лѣвой рукой и ногой. Надсонъ почувствовалъ близость конца и написалъ духовное завѣщаніе, по которому оставлялъ всю свою литературную собственность (сочиненія) "Обществу для пособія нуждающимся литераторамъ и ученымъ", пришедшему въ трудную минуту къ нему на помощь.

Поэтъ угасалъ... Но и въ послѣдніе дни своей жизни, невыносимо страдая, онъ сумѣлъ отдавать часть благородной души своей на заботы о братьяхъ-людяхъ, безпрестанно диктуя рекомендательныя письма къ знакомымъ, устраивая всѣхъ, обращавшихся къ нему за совѣтомъ и помощью, а часть даже и безъ всякихъ просьбъ, только по личному побужденію.

19 января окончилась эта прекрасная молодая жизнь, когда поэту было всего только 24 года.

Тѣло Надсона перевезли въ Петербургъ. На вокзалѣ ждала громадная толпа его почитателей. Хоронили его на Волновомъ кладбищѣ, гдѣ покоится много дорогихъ русскому сердцу писателей. Гробъ дружно подхватили на руки... Сотни молодыхъ голосовъ запѣли "Святый Боже..."

Надъ могилой были сказаны рѣчи; потомъ всѣ, молча, грустно разошлись...

Покойный поэтъ Я; П. Полонскій прекрасно сказалъ о Надсонѣ въ своемъ стихотвореніи, написанномъ на смерть его:

Онъ вышелъ въ сумерки. Прощальный

Лучъ солнца въ тучахъ догоралъ;

Казалось, факелъ погребальный

Ему дорогу освѣщалъ.

Въ темь надвигающейся ночи

Вперивъ задумчивыя очи,

Онъ видѣлъ -- смерть идетъ...

Хотѣлъ

Тревоги сердца успокоить,

И хоть не могъ еще настроить

Всѣхъ струнъ души своей, -- запѣлъ.

И былъ тотъ голосъ съ нервной дрожью,--

Какъ голосъ брата, въ часъ глухой

Подслушанъ пылкой молодежью

И чуткой женскою душой.

-----

Четверть вѣка прошло съ тѣхъ поръ... Скромный деревянный крестъ на могилѣ юнаго поэта замѣненъ прекраснымъ памятникомъ работы извѣстнаго русскаго скульптора М. М. Антокольскаго.

Сочиненія С. Я. Надсона разошлись въ двадцати шести изданіяхъ (всего около двухсотъ тысячъ экземпляровъ), распространились по всей Россіи; они проникли въ самые темные, самые глухіе углы, всюду воспитывая любовь къ родинѣ, любовь къ человѣку, любовь къ добру, правдѣ и красотѣ.

Въ поэзіи Надсона всюду чувствуется глубокая грусть, всюду -- скорбные образы. Такою видитъ онъ и горячо любимую родину:

Художники ее любили воплощать

Въ могучемъ образѣ славянки свѣтлоокой,

Склоненною на мечъ, привыкшій побѣждать,

И съ думой на челѣ, спокойной и высокой.

Осѣнена крестомъ, лежащимъ на груди,

Съ орломъ у сильныхъ ногъ и радостно сіяя,

Она глядитъ впередъ, какъ будто впереди

Обѣтованный рай сквозь сумракъ прозрѣвая.

Мнѣ грезится она иной: томясь въ цѣпяхъ,

Порабощенная, несчастная Россія,--

Она не на груди несетъ, а на плечахъ

Свой крестъ, свой тяжкій крестъ, какъ несъ его Мессія.

Въ лохмотьяхъ нищеты, истерзана кнутомъ,

Покрыта язвами, окружена штыками,

Въ тоскѣ она на грудь поникнула челомъ,

А изъ груди, дымясь, струится кровь ручьями...

Восьмидесятые годы были мрачными годами застоя. Онъ самъ писалъ:

Наше поколѣнье юности не знаетъ,

Юность стала сказкой миновавшихъ лѣтъ,

Рано въ наши годы дума отравляетъ

Первыхъ силъ размахъ и первыхъ чувствъ расцвѣтъ.

Кто изъ насъ любилъ, весь міръ позабывая?

Кто не отрекался отъ своихъ боговъ?

Кто не падалъ духомъ, рабски унывая,

Не бросалъ щита передъ лицомъ враговъ?

Чуть не съ колыбели сердцемъ мы дряхлѣемъ,

Насъ томитъ безвѣрье, насъ грызетъ тоска...

Даже пожелать мы страстно не умѣемъ,

Даже ненавидимъ мы исподтишка!

О, проклятье сну, убившему въ насъ силы,

Воздуха, простора, пламенныхъ рѣчей,--

Чтобы жить для жизни, а не для могилы,

Всѣмъ біеньемъ нервовъ, всѣмъ огнемъ страстей!

О, проклятье стонамъ рабскаго безсилья!

Мертвыхъ дней унынья послѣ не вернуть!

Загоритесь взоры, развернитесь крылья,

Закипи порывомъ трепетная грудь!

Дружно за работу, на борьбу съ порокомъ,

Сердце съ братскимъ сердцемъ и съ рукой рука,--

Пусть никто не можетъ вымолвить съ упрекомъ:

"Для чего я не жилъ въ прошлые вѣка!"

Подъ давленіемъ обстоятельствъ общественные интересы были многими забыты, люди запуганы, озлоблены, потеряли интересъ къ жизни и жили среди будничной дѣйствительности, не умѣя ни. ярко радоваться, ни глубоко страдать. Пусто, мучительно было въ такой атмосферѣ чуткой душѣ поэта. Онъ говорилъ съ тоскою:

Я ихъ не назову врагами,

Но часто въ страхѣ я готовъ

Отъ нихъ, съ ихъ смѣхомъ и слезами,

Бѣжать, какъ узникъ отъ оковъ.

Я жить хочу, -- хочу волненій,

Кипучихъ думъ, мятежныхъ грозъ,

Хочу безумныхъ наслажденій,

Борьбы и терній, мукъ и розъ.

Я жажду подвиговъ и дѣла,--

А жизнь, ихъ жизнь вокругъ меня

И замерла, и онѣмѣла,

Какъ сонный лѣсъ подъ зноемъ дня!

О, какъ мнѣ жалки ихъ тревоги,

И боль ихъ гнѣва и любви!

Какъ наторенной ихъ дороги

Скучны и узки колеи:

Какъ мало чувствамъ ихъ простора,

Какъ повѣсть жизни ихъ проста,

Какъ ширину ихъ кругозора

Стѣснила мысли нищета!

И измученный, тоскующій, жадно любящій жизнь и красоту подвига, онъ предупреждаетъ "путниковъ жизни" не останавливаться на полдорогѣ:

Путь суровъ... Раскаленное солнце палитъ

Раскаленные камни дороги.

О горячій песокъ и объ острый гранитъ

Ты изранилъ усталыя ноги.

Изстрадалась, измучилась смѣлая грудь,

Истомилась и жаждой, и зноемъ,

Но не думай съ тяжелой дороги свернуть

И забыться позорнымъ покоемъ!

Дальше, путникъ, все дальше -- впередъ и впередъ!

Отдыхъ послѣ,-- онъ тамъ, предъ тобою...

Пусть подъ тѣнь тебя тихая роща зоветъ,

Наклонившись надъ тихой рѣкою;

Пусть весна разостлала въ ней мягкій коверъ

И сплела изъ вѣтвей изумрудный шатеръ;

И царитъ въ ней, любя и лаская,--

Дальше, дальше и дальше, подъ зноемъ лучей,

Раскаленный, безвѣстной дорогой своей,

Мимолетный соблазнъ презирая!

Страшенъ сонъ этой рощи, глубокъ въ ней покой:

Онъ такъ вкрадчивъ, такъ сладко ласкаетъ,

Что душа, утомленная скорбью больной,

Разъ уснувъ, навсегда засыпаетъ.

Въ этой чащѣ душистой дріада живетъ.

Чуть склонишься на мохъ ты, -- съ любовью

Чаровница лѣсная неслышно прильнетъ

Въ полумглѣ къ твоему изголовью!...

И услышишь ты голосъ: "Усни, отдохни!...

"Прочь мятежные призраки горя!

"Позабудься въ моей благовонной тѣни,

"Въ тихомъ лонѣ зеленаго моря!

"Дологъ путь твой, -- суровый, нерадостный путь...

"О, къ чему обрекать эту юную грудь

"На борьбу, на тоску и мученья.

"Другъ мой! Ввѣрься душистому бархату мха:

"Эта роща вокругъ такъ свѣжа и тиха,

"Въ ней такъ сладки минуты забвенья!"

Ты, я знаю, силенъ:-- ты безстрашно сносилъ

И борьбу, и грозу, и тревоги, --

Но сильнѣе открытыхъ, разгнѣванныхъ силъ

Этотъ тайный соблазнъ полдороги...

Дальше-жъ, путникъ!... Повѣрь, лишь ослабитъ тебя

Мигъ отрады, мигъ грезъ и покоя,--

И продашь ты все то, что ужъ сдѣлалъ, любя,

За позорное счастье застоя!...

0x01 graphic

Самымъ страшнымъ врагомъ свободы онъ считаетъ привычку, способность мириться со всякими обстоятельствами:

Есть у свободы врагъ опаснѣе цѣпей,

Страшнѣй насилія, страданья и гоненья;

Тотъ врагъ неотразимъ, онъ -- въ сердцѣ у людей,

Онъ -- всѣмъ врожденная способность примиренья.

Пусть цѣпь раба тяжка... Пусть мощная душа,

Тоскуя подъ ярмомъ, стремится къ лучшей долѣ,

Но жизнь еще вокругъ такъ чудно-хороша,

И въ ней такъ много благъ и кромѣ гордой воли!

Надсонъ и тогда уже чувствовалъ необходимость слиться съ толпой, съ народомъ; онъ глубоко понималъ, что истинный поэтъ долженъ быть и народнымъ поэтомъ:

Не презирай толпы: пускай она порою

Пуста и мелочна, бездушна и слѣпа,

Но есть мгновенія, когда передъ тобою

Не жалкая раба съ продажною душою,

А божество -- толпа, титанъ -- толпа!

Ты къ ней несправедливъ: въ часы ея страданій

Не шелъ ты къ ней страдать... Пѣвецъ ея и сынъ

Ты убѣгалъ ея проклятій и рыданій,

Ты издали любилъ, ты чувствовалъ одинъ!

Приди же слиться съ ней; не упускай мгновенья,

Когда болѣзненно отзывчива она,

Когда отъ пошлыхъ дѣлъ и пошлаго забвенья

Утратой тяжкою она потрясена!

На чемъ же можно было отдохнуть въ то время? Гдѣ можно было достать новой энергіи, новой вѣры въ добро, новой жажды подвига? По мнѣнію Надсона, все это могла дать поэзія:

Если душно тебѣ, если нѣтъ у тебя

Въ этомъ мірѣ борьбы и наживы,

Никого, кто бы могъ отозваться, любя,

На сомнѣнья твои и порывы;

Если въ сердцѣ твоемъ оскорбленъ идеалъ,--

Идеалъ человѣка и свѣта,--

Если честно скорбишь ты и честно усталъ,--

Отдохни надъ страницей поэта.

Въ стройныхъ звукахъ своихъ вдохновенныхъ рѣчей,

Чуткій къ каждому слову мученья,

Онъ разскажетъ тебѣ о печали твоей,

Но разскажетъ, какъ братъ, безъ глумленья;

Онъ подниметъ угасшую вѣру въ тебѣ,

Онъ разгонитъ сомнѣнья и муку,

И протянетъ тебѣ, въ непосильной борьбѣ

Безкорыстную, братскую руку...

Больной тѣломъ, страдающій душой, юный поэтъ горячо вѣрилъ въ лучшее будущее, жадно звалъ его, жадно ждалъ его прихода. Онъ говорилъ горячо:

Другъ мой, братъ мой, усталый, страдающій братъ,

Кто-бъ ты ни былъ, не падай душой:

Пусть неправда и зло полновластно царятъ

Надъ омытой слезами землей,

Пусть разбитъ и поруганъ святой идеалъ

И струится невинная кровь:

-- Вѣрь, настанетъ пора и погибнетъ Ваалъ,

И вернется на землю любовь!

0x01 graphic

Не въ терновомъ вѣнкѣ, не подъ гнетомъ цѣпей,

Не съ крестомъ на согбенныхъ плечахъ,--

Въ міръ придетъ она въ силѣ и славѣ своей,

Съ яркимъ свѣточемъ счастья въ рукахъ.

И не будетъ на свѣтѣ ни слезъ, ни вражды,

Ни безкрестныхъ могилъ, ни рабовъ,

Ни нужды, безпросвѣстной, мертвящей нужды,

Ни меча, ни позорныхъ столбовъ.

О, мой другъ! Не мечта этотъ свѣтлый приходъ,

Не пустая надежда одна.

Оглянись:-- зло вокругъ черезчуръ ужъ гнететъ,

Ночь вокругъ черезчуръ ужъ темна!

Міръ устанетъ отъ мукъ, захлебнется въ крови,

Утомится безумной борьбой,--

И подниметъ къ любви, къ беззавѣтной любви,

Очи, полныя скорбной мольбой!...

Онъ умеръ, не увидѣвъ обѣтованной земли, не увидѣвъ общественнаго подъема, проснувшагося интереса къ жизни, радости жизни и той свѣтлой бодрости, которыя приходили къ намъ, придутъ и еще...

Иныя условія жизни воспитали и иные характеры у молодежи, но еще долго, долго будетъ трогать сердца скорбная муза Надсона, долго будутъ звучать его благородные призывы...

Самъ Надсонъ далеко не переоцѣнивалъ себя и свои силы. Онъ сознавалъ, что для жизни нужны борцы, нужны "огненныя слова", которыхъ не могъ онъ дать и съ тоской говорилъ:

О, еслибъ огненное слово

Я въ даръ отъ музы получилъ,

Какъ безпощадно-бъ, какъ сурово

Порокъ и злобу я клеймилъ!

Я-бъ поднялъ всѣхъ на бой со мглою,

Я-бъ знамя свѣта развернулъ

И въ міръ бы пѣснею живою

Стремленье къ истинѣ вдохнулъ!

0x01 graphic

Какимъ бы смѣхомъ я смѣялся,

Какой слезой бы прожигалъ!...

Опять-бы надъ землей поднялся

Святой, забытый идеалъ.

Міръ испугался-бъ и проснулся

И, какъ преступникъ, задрожалъ!

И на былое оглянулся

И робко приговора ждалъ!

И въ этомъ грозовомъ молчаньи

Гремѣлъ бы смѣлый голосъ мой,

Звуча огнемъ негодованья,

Звеня правдивою слезой!..

Мнѣ не дано такого слова...

Безсиленъ слабый голосъ мой,

Моя душа къ борьбѣ готова,

Но нѣтъ въ ней силы молодой...

Въ груди -- безплодное рыданье,

Въ устахъ -- мучительный упрекъ,

И давитъ сердце мнѣ сознанье,

Что я -- я рабъ, а не пророкъ!

Но поэтъ могъ и хотѣлъ дать то, чего такъ не хватало ему самому въ жизни: ласку участья, горячее сочувствіе обездоленнымъ, привѣтъ ободренія грустнымъ, согнувшимся подъ бременемъ жизни. Задушевно звучалъ его голосъ:

Милый другъ, -- я знаю, я глубоко знаю,

Что безсиленъ стихъ мой, блѣдный и больной;

Отъ его безсилья часто я страдаю,

Часто тайно плачу въ тишинѣ ночной...

Нѣтъ на свѣтѣ мукъ сильнѣе муки слова:

Тщетно съ устъ порой безумный рвется крикъ,

Тщетно душу сжечь любовь порой готова:

Холоденъ и жалокъ нищій нашъ языкъ!

Радуга цвѣтовъ, разлитая въ природѣ,

Звуки стройной пѣсни, стихшей на струнахъ,

Боль за идеалъ и слезы о свободѣ,--

Какъ ихъ передать въ обыденныхъ словахъ?

Какъ безбрежный міръ, раскинутый предъ нами,

И душевный міръ, исполненный тревогъ,

Жизненно набросить робкими штрихами

И вмѣстить въ размѣры тѣсныхъ этихъ строкъ?

Но молчать, когда вокругъ звучатъ рыданья

И когда такъ жадно рвешься ихъ унять,--

Подъ грозой борьбы и предъ лицомъ страданья...

Братъ,-- я не хочу, я не могу молчать!

Пусть я, какъ боецъ, цѣпей не разбиваю,

Какъ пророкъ во мглу не проливаю свѣтъ:

Я ушелъ въ толпу, и вмѣстѣ съ ней страдаю,

И даю, что въ силахъ -- откликъ и привѣтъ...

И пока въ человѣкѣ будутъ живы лучшія чувства, пока будетъ у него стремленіе къ красотѣ и идеалу, не умретъ и имя поэта -- страдальца С. Я. Надсона.

Не говорите мнѣ: онъ умеръ,-- онъ живетъ!...

Пусть жертвенникъ разбитъ,-- огонь еще пылаетъ;

Пусть роза сорвана,-- она еще цвѣтетъ;

Пусть арфа сломана,-- аккордъ еще рыдаетъ!...

0x01 graphic

Оставить комментарий Алтаев Ал. (yes@lib.ru) Год: 1915 Обновлено: 29/05/2023. 680k. Статистика. Книга очерков: Детская, Биографическая проза Биографическая проза Иллюстрации/приложения: 68 штук.	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Картинки из жизни поэта Василия Андреевича Жуковского Певец страдания и свободы. Очерки из жизни М. Ю. Лермонтова Юноша-поэт. Жизнь и творчество С. Я. Надсона

Алтаев Ал. Поэты юности

ПОЭТЫ ЮНОСТИ.

Картинки изъ жизни поэта Василія Андреевича Жуковскаго

Пѣвецъ страданія и свободы. Очерки изъ жизни М. Ю. Лермонтова

Юноша-поэтъ. Жизнь и творчество С. Я. Надсона.

КАРТИНКИ ИЗЪ ЖИЗНИ ПОЭТА ВАСИЛІЯ АНДРЕЕВИЧА ЖУКОВСКАГО.

Поэзія Жуковскаго.

СКАЗКИ.

МАЛЬЧИКЪ СЪ ПАЛЬЧИКЪ.

СПЯЩАЯ ЦАРЕВНА.

КОТЪ ВЪ САПОГАХЪ.

РАЗНЫЯ СТИХОТВОРЕНІЯ.

ПТИЧКА.

КОТИКЪ и КОЗЛИКЪ.

ЖАВОРОНОКЪ.

ЛѢТНІЙ ВЕЧЕРЪ.

А. С. ПУШКИНУ.

СЕЛЬСКОЕ КЛАДБИЩЕ.

КАПИТАНЪ БОППЪ.

БАЛЛАДЫ.

ЛѢСНОЙ ЦАРЬ.

СТАРЫЙ РЫЦАРЬ.

ГАРАЛЬДЪ.

РОЛАНДЪ ОРУЖЕНОСЕЦЪ.

НОЧНОЙ СМОТРЪ.

СВѢТЛАНА.

ПѢВЕЦЪ СТРАДАНІЯ и СВОБОДЫ.

ОЧЕРКИ ИЗЪ ЖИЗНИ М. Ю. ЛЕРМОНТОВА.

I.Въ домѣ нелады.

II.Домъ опустѣлъ.

III.Забавы Миши.

IV.Мечтатель.

V.Товарищи.

VI.Французъ Кайе и Наполеонъ.

VII.Стихи, мечты о героизмѣ, Жандро и Франція.

VIII.Университетскій пансіонъ.

IX.Середниково и обиды подростка.

X.Расколъ души.

XI.Новая жизнь.

XII.Жизнь и поэзія.

XIII.Школа гвардейскихъ юнкеровъ.

XIV.Жизнь.

XV.Послѣднія бури.

Поэзія М. Ю. Лермонтова.

ЗАРЯ ЖИЗНИ

КАЗАЧЬЯ КОЛЫБЕЛЬНАЯ ПѢСНЯ.

КАРТИНЫ ПРИРОДЫ.

СОСНА.

ВѢТКА ПАЛЕСТИНЫ.

СПОРЪ.

КАРТИНЫ РОДИНЫ.

ОТЧИЗНА.

ТРИ ПАЛЬМЫ.

СВОБОДА.

ЖЕЛАНІЕ.

ИЗЪ АНДРЕЯ ШЕНЬЕ.

ПАРУСЪ.

ПОЭТЪ.

ПРОРОКЪ.

* * *

ГЕРОИЧЕСКІЯ СТИХОТВОРЕНІЯ.

БОРОДИНО.

ВОЗДУШНЫЙ КОРАБЛЬ.

МОГИЛА БОЙЦА.

ЛЮБОВЬ.

* * *

* * *

РАЗОЧАРОВАНІЕ ВЪ ЖИЗНИ И ЛЮДЯМЪ

ВОЛНЫ И ЛЮДИ.

ДУМА.

И СКУЧНО И ГРУСТНО.

ОДИНОЧЕСТВО,

ЕВРЕЙСКАЯ МЕЛОДІЯ.

УТЕСЪ.

ТУЧИ.

МОЛИТВА.

ПОЭМЫ.

ОТРЫВКИ ИЗЪ ПОЭМЫ "ИЗМАИЛЪ-БЕЙ".

ИЗЪ "ПѢСНИ ПРО ЦАРЯ ИВАНА ВАСИЛЬЕВИЧА, МОЛОДОГО ОПРИЧНИКА И УДАЛОГО КУПЦА КАЛАШНИКОВА".

МЦИРИ.

Алтаев Ал.
Поэты юности

I.
Въ домѣ нелады.

II.
Домъ опустѣлъ.

III.
Забавы Миши.

IV.
Мечтатель.

V.
Товарищи.

VI.
Французъ Кайе и Наполеонъ.

VII.
Стихи, мечты о героизмѣ, Жандро и Франція.

VIII.
Университетскій пансіонъ.

IX.
Середниково и обиды подростка.

X.
Расколъ души.

XI.
Новая жизнь.

XII.
Жизнь и поэзія.

XIII.
Школа гвардейскихъ юнкеровъ.

XIV.
Жизнь.

XV.
Послѣднія бури.

*** * ***

*** * ***

*** * ***

I.
Раннее дѣтство.

II.
Петербургъ. Поступленіе въ военную гимназію. Смерть матери.

III.
Гимназическая жизнь.

IV.
Стихи. Новое знакомство.

V.
Первое напечатанное стихотвореніе.-- Смерть Наташи.

VI.
Окончаніе гимназіи.-- Болѣзнь.-- Кавказъ.-- Знакомство съ Плещеевымъ.-- Выпускъ въ Офицеры.-- Кронштадтъ.

VII.
Отставка.-- Поѣздка за границу.-- Лѣто въ Бояркѣ.-- Ялта.-- Ухудшеніе болѣзни.-- Смерть.-- Похороны.