Lib.ru/Классика: Алмазов Борис Николаевич. Стихотворения

СОЧИНЕНІЯ Б. Н. АЛМАЗОВА.

ВЪ ТРЕХЪ ТОМАХЪ, СЪ ПОРТРЕТОМЪ, ГРАВИРОВАННЫМЪ НА СТАЛИ, И КРАТКИМЪ БІОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ.

Томъ II.

СТИХОТВОРЕНІЯ.

МОСКВА.
Университетская типографія, Страстн. бульв.
1892.

Стихотворенія сатирическія, юмористическія и шуточныя.

I. Неизбѣжный

II. Юному бюрократу

III. Безсребренникъ

IV. Весна

V. Мундиръ и фракъ

VI. Испугъ улана или Старое и Новое

VII. Полурусская барыня

VIII. Юной сочинительницѣ

IX. Онъ и Она. (Романъ въ куплетахъ)

X. Эманципированная провинціалка

XI. Русскіе ученые

XII. Недальновидное честолюбіе или Замоскворѣчье и Бѣлый Городъ. (Историческій романъ)

XIII. Безкорыстный реформаторъ

XIV. Скептикъ

XV. Недовольный

XVI. Туристъ

XVII. Московскій Алкивіадъ

XVIII. Не говоря. (Романсъ на голосъ "Ten souviens-ta")

XIX. Флюгеръ. (фантазія)

XX. Модные звуки

XXI. Разставаніе

XXII. Посланіе въ чиновнику-либералу отъ мирнаго обывателя. (фантазія)

XXIII. Москва въ 1873 году по P. X.

XXIV. На смерть стряпчаго

XXV. Кончина откупа или потерянный рай

XXVI. Четыре пѣсни или поэтъ и синіе чулки. (Истинное происшествіе)

XXVII. Исповѣдь дамы

XXVIII. (Подражаніе Лермонтову)

XXIX. Танцовщица

XXX. Любители природы въ окрестностяхъ Москвы. (Идиллія)

XXXI. Разочарованіе

XXXII. Кофей

XXXIII. Бродяга

XXXIV. Завѣщанье

XXXV. Передъ портретомъ провинціалки

XXXVI. Испугъ. (Изъ Гейне)

XXXVII. Московскій поэтъ и Петербургскій обыватель

XXXVIII. Похороны "Русской Рѣчи"

XXXIX. Споръ. (Отрывокъ изъ умозрительной исторіи русской литературы)

XL. Покаявшійся откупщикъ

XLI. "Передъ франтикомъ столичнымъ"

XLII. Венгерка. (Баллада)

XLIII. Половой

XLIV. Московскій театръ въ 1863 году

XLV. Гастрономъ

"Попъ деревенскій сбиралъ"

XLVI. Коршъ

XLVII. Изъ Анакреона

Состояніе Европы въ 1866 году или губернскій франтъ, заблудившійся въ степяхъ Аравійскихъ

XLIX. Дары чиновника

L. Мечты чиновника

LI. Женихи

LIV. Изъ посланія къ консерватору

LV. Григорьевъ

LVI. Чичеринъ

LVII. Донья Бьянка. (Отрывокъ)

LVIII. Ренегатка. (Отрывокъ)

LIX. Предисловіе или вступленіе

LX. Ночная бесѣда. (Отрывокъ)

LXI. Октавы

N. N. (Варіантъ предыдущаго)

LXII. Исповѣдь современнаго стихотворца

LXIII. Надписи:

I. Къ портрету назидательнаго писателя

II. Къ портрету новѣйшей госпожи Сталь

III. Къ памятнику великаго историка

Посланія.

I. Озлобленному поэту. (Н. Ѳ. Щербинѣ)

II. П. М. Садовскому

I.
НЕИЗБѢЖНЫЙ.

Toujours luit lui partoutl
Victor Hugo.

Что-бъ ни послали боги намъ --

Счастливый случай иль печальный --

Во всемъ, друзья, какъ соль ко щамъ,

Необходимъ для насъ квартальный.

Повѣстку-ль съ почты принесутъ

На малый кушъ иль капитальный, --

Намъ денегъ съ почты не дадутъ,

Коль не подпишется квартальный.

Хотимъ ли видѣть Божій свѣтъ, --

И въ путь сбираемся мы дальный,

Кто дастъ на выѣздъ намъ билетъ?

Все онъ опять, опять квартальный!

И въ скорбный часъ, когда зажгутъ

Надъ нами факелъ погребальный,

Какъ насъ въ заставу провезутъ;

Кто намъ повѣритъ, коль и тутъ

Не дастъ свидѣтельства квартальный?

1860 года.

II.
ЮНОМУ БЮРОКРАТУ.

"Не вѣрь, не вѣрь себѣ, мечтатель молодой!"
Лермонтовъ.

Со скамейки жесткой школьной

Соскочить ты лишь успѣлъ,

И быстрѣе птицы вольной

Въ міръ чернильный полетѣлъ.

И съ слезою умиленья

Я любуюся тобой:

Какъ свѣтлы твои стремленья,

Какъ высоки убѣжденья,

Какъ невиненъ ты душой!

Какъ свѣжи твои ланиты,

Какъ ты любишь Божій міръ,

Какъ блеститъ твой взоръ открытый,

Какъ сидитъ, вчера лишь сшитый,

Твой зеленый вицъ-мундиръ.

Чистъ, какъ жертва для закланья,

Въ бой съ неправдою людской,

Какъ любовникъ на свиданье,

Такъ и рвешься ты душой!

Но увы, промчится время,

И незрѣлый разумъ твой

Канцелярской жизни бремя

Сдавитъ тяжкою пятой:

Въ годы мысленной отваги,

Не отечество спасать

Будешь ты, но лишь бумаги

Для начальства подшивать.

Погрузясь душой глубоко

Въ переписку черновыхъ,

Позабудешь ты до срока

Рядъ вопросовъ міровыхъ;

Заваленъ работой срочной,

Въ часъ, свободный отъ труда,

Чтобъ достичь карьеры прочной, --

Будешь столбъ свой позвоночный

Гнуть предъ старшимъ безъ стыда.

И въ ерархіи чиновной

Много скользкихъ ступеней

Ты по лѣстницѣ неровной

Проползешь, какъ червь безмолвный,

Къ свѣтлой цѣли юныхъ дней,

Къ цѣли трудной, но великой --

Санъ высокій получить,--

И своей рукой-владыкой

Родъ людской преобразить.

По пока, мой пролетарій,

Ты до цѣли добредешь, --

Въ атомсферѣ канцелярій

Силы лучшія убьешь.

Тамъ до сроку испарится

Всѣхъ мечтаній свѣтлый рой,

И вселится въ поясницѣ

Постоянный геморой;

Съ гемороемъ, какъ вожатый,

Приплетется ревматизмъ,

И душой твоей измятой

Овладѣетъ скептицизмъ.

И тогда, махнувъ рукою

На завѣтныя мечты,

Лишь комфорту да покою

Всей душой предашься ты.

Будешь спать ты за докладомъ,

Будешь искренне желать --

Съ тѣмъ же чиномъ и окладомъ

Въ сонмѣ праздныхъ засѣдать.

1861 года.

III.
БЕЗСРЕБРЕННИКЪ

Молва гласитъ, что ты живешь

Одной любовію къ законамъ, --

И доморощеннымъ Катономъ

Ты въ нашемъ обществѣ слывешь.

Я твердо вѣрю въ гласъ народный...

Къ тому же твой изящный видъ --

Твой ликъ надменно-благородный,

Pince-nez и галстукъ новомодный --

Все ясно сердцу говоритъ,

Что не подьячій ты приказный

Съ тупымъ умомъ, съ душою грязной,

Не стракулистъ, не казнокрадъ,

Но жрецъ Ѳемиды неподкупный --

Гуманный, твердый, неприступный

Новѣйшей школы бюрократъ.

Ты чуждъ чиновничьихъ преданій:

Ты не пойдешь на шумный пиръ

Къ своимъ просителямъ въ трактиръ

Для вакханальныхъ возліяній.

Куда! Какъ можно -- что за тонъ!

Вѣдь ты совсѣмъ не такъ рожденъ,

Чтобъ пить съ купцами по трактирамъ:

Ты вѣкъ не знался съ этимъ міромъ,

Тебѣ открытъ любой салонъ

Съ его духовной, тонкой пищей;

Притомъ же ты совсѣмъ не нищій,

Чтобъ подкупить тебя возмогъ

Графинчикъ съ водкой да порогъ;

Нѣтъ! Хоть тебя въ ухѣ стерляжьей

И хоть въ шампанскомъ закупай,

Хоть.десять тысячъ предлагай, --

Ты не поддашься силѣ вражьей --

Себя за деньги не продашь:

Ты крѣпокъ въ правилахъ, какъ кряжъ.

Какъ я люблю твой ликъ красивый,

Когда, съ осанкой горделивой,

Съ высоко поднятымъ челомъ,

Ты за столомъ судейскимъ алымъ

Сидишь, въ молчаньи, предъ зерцаломъ

Въ священномъ капищѣ своемъ;

Когда съ усмѣшкой и презрѣньемъ

Внимаешь длиннымъ, важнымъ преньямъ

Сѣдыхъ товарищей своихъ, --

И вдругъ нежданнымъ заключеньемъ

Въ словахъ и ясныхъ, и простыхъ

Ты въ пять секундъ рѣшаешь дѣло, --

И потупляясь со стыдомъ,

Въ подобострастіи нѣмомъ,

Приказныхъ сонмъ, заматерѣлый

Въ рутинѣ добрыхъ старыхъ дней,

Дивится мудрости твоей.

Какое гордое сознанье

Природныхъ силъ и воспитанья

Ты ощущаешь той порой: --

Какъ всѣ ничтожны предъ тобой!

Люблю я тоже тѣ мгновенья,

Когда чиновникамъ плохимъ

За ихъ грѣшки иль нерадѣнье

Ты кротко дѣлаешь внушенье:

О, какъ ты мягко стелешь имъ,

Какъ ты учтивъ, какъ ты гуманенъ!

А между тѣмъ, совсѣмъ израненъ,

Передъ тобой дрожитъ, какъ листъ,

Неаккуратный копіистъ

Хоть ты не топаешь ногами,

Не распекаешь, не кричишь,

Не сыплешь крѣпкими словами:

Зато улыбкой и очами

Ты вволю ближняго язвишь.

Всего-жъ ты лучше въ тѣ минуты,

Когда какой-нибудь истецъ --

Степнякъ помѣщикъ иль купецъ,

Съ рукой за пазухой раздутой,

Не слишкомъ ловкій на языкъ,

Тебѣ вдругъ ляпнетъ напрямикъ

О благодарности священной,--

Ужъ тутъ ты истинный герой: --

Какъ будто свыше вдохновенный,

Вдругъ вспыхнетъ взоръ орлиный твой,

Ты выпрямляешь грудь и плечи,

Ты выростаешь на вершокъ, --

И Демосѳеновскія рѣчи

Изъ устъ стремятся, какъ потокъ;

Полны святымъ негодованьемъ,

Гремятъ и жгутъ твои слова,

И мнится, нѣкіимъ сіяньемъ

Твоя объемлется глава...

И въ монологѣ страстномъ, длинномъ

Изливъ свой гнѣвъ предъ наглецомъ,

Ты, съ жестомъ истинно картиннымъ,

Своимъ хорошенькимъ перстомъ

На двери молча указуешь, --

И искуситель злобный твой

Летитъ изъ комнаты стрѣлой.

О, какъ въ душѣ своей ликуешь,

О, какъ ты счастливъ въ этотъ мигъ:

Ты сознаешь, что ты великъ,

Что совершилъ ты подвигъ дивный,

Что ты Баярдъ страны родной!...

О, какъ ты искренно, наивно

Благоговѣешь предъ собой.

И цѣлый годъ, по всѣмъ салонамъ,

И часто въ клубѣ, за столомъ,

Ты, будто вскользь -- небрежнымъ тономъ

Твердишь о подвигѣ своемъ.

Теперь позволь иной картиной

Мое посланье оживить:

Позволь тебя изобразить

Не предъ зерцаломъ, а въ гостиной.

Сверкаетъ балъ. Взираешь ты

На пляску свѣтскую прилежно,

И дама -- чудо красоты

Къ тебѣ приблизилась небрежно,

И чуднымъ голосомъ своимъ,

Пѣвучимъ, мягкимъ -- неземнымъ,

Подобнымъ только звукамъ рая,

Тебя рѣшается молить

За дурака и негодяя:

-- Ему, представьте, нечѣмъ жить!

Нельзя-ль его опредѣлить

Куда нибудь!?-- И ты ужъ таешь,

И тотчасъ мѣсто обѣщаешь,

И разумѣется, даешь.

-- Тутъ нѣту взятки и на грошъ --

Ты мнѣ съ улыбкой возражаешь --

Къ тому-жъ -- что дѣлать красота...

Предъ ней одной я преклоняюсь...

Да, слабость къ женщинамъ -- я каюсь --

Моя Ахиллова пята!

Ну такъ и быть, тебѣ прощаемъ

Мы этотъ грѣхъ; въ твои лѣта

Всѣхъ подкупаетъ красота;

И по исторіи мы знаемъ,

Что люди, не тебѣ чета,

Къ ней попадали часто въ сѣти.

Но предъ одной ли красотой

Ты преклоняешься главой,

Когда бываешь въ высшемъ свѣтѣ?

О нѣтъ! Всѣ знаемъ мы, увы!

Что у ***скаго на балѣ

Тебя улыбкой подкупали

Уроды первые Москвы;

Что, старымъ бабамъ въ угожденье,

Ты измѣнялъ свои рѣшенья,

Что таешь, млѣешь ты душой,

Какъ предъ античной красотой,

Какъ предъ паѳосскою богиней,

Предъ Тугоуховской княгиней,

Предъ этой вѣдьмою въ чепцѣ,

Съ пятномъ табачнымъ надъ губами.

Съ милльйономъ складокъ на лицѣ,

Но вѣдьмой съ сильными связами.

Да, мой законникъ-бюрократъ,

Въ судахъ повсюду говорятъ,

Что графу Нулину въ угоду,

Чтобы къ нему втереться въ домъ, --

Въ соблазнъ приказному народу,

Ты извращалъ десятый томъ.

Все это такъ, все это вѣрно

И -- извини -- довольно... скверно.

Съ твоимъ логическимъ умомъ,

Ты согласишься, вѣрно, въ томъ,

Когда разсудишь хладнокровно,.

Что, хоть подъ судъ подъ уголовный

Ты никогда не попадешь,

Однако взятки ты берешь,

Но лишь духовными дарами --

Берешь протекціей, связями...

Ну что же, Богъ съ тобой, бери.

Да только носъ свой не дери

Передъ минувшимъ поколѣньемъ: --

Не говори съ такимъ презрѣньемъ

Ты о предмѣстникѣ своемъ,

Который грѣшными трудами

Воздвигнулъ трехъ-этажный домъ.

Немного разницы межъ вами!

Конечно, онъ открыто бралъ --

Бралъ прямо, грубо, неприлично;

Зато рельефно и пластично;

Зато онъ ясно сознавалъ,

Гордыней злой не обуянный,

"Что я, де, грѣшникъ окаянный,"

И очи долу потуплялъ.

IV.
ВЕСНА.

Und Freud' und Wonne
Aus jeder Brust!
О Erd'! о Sonne!
О Glück! о Lust!
Goethe.

Разбивъ ледяныя оковы,

Ужъ рѣки къ морямъ пронеслись,

Въ саду распуститься готовы

Подснѣжникъ, тюльпанъ и нарцисъ;

Ужъ носится бабочекъ стая

Среди оживленныхъ равнинъ,

И новымъ убранствомъ блистая,

Въ ручей заглядѣлся павлинъ;

И громъ благодатный ужъ грянулъ,

И землю ужъ дождь освятилъ, --

И міръ насѣкомыхъ воспрянулъ

На свѣтъ изъ холодныхъ могилъ;

Ужъ вынуты зимнія рамы

И спрятаны шубы подъ спудъ,

И смѣло по улицѣ дамы

Въ холодныхъ бурнусахъ идутъ;

Съ утра до утра ребятишки

Готовы на улицѣ жить,

И только посредствомъ коврижки

Ихъ можно домой заманить;

Гремятъ соловья переливы,

Поющаго гимнъ предъ Творцомъ;

Подернулись зеленью нивы;

Явилися щи изъ крапивы,

Ботвинья съ младымъ огурцомъ;

И радостной мысли быстрѣе

Несется надъ нами весна;

Ужъ скоро во всей апогеѣ

Блеснетъ и умчится она; --

И первою зеленью нѣжной

Одѣнется роща и садъ,

И брюки свои бѣлоснѣжны

Натянетъ пѣхотный солдатъ;

Ужъ признаки лѣта явились:

Уже отцвѣтаетъ сиренъ,

Уже всѣ журналы пустились

Печатать одну дребедень...

Весна! Всѣ съ восторгомъ встрѣчаютъ

Твой свѣтлый, волшебный приходъ,

Какъ будто съ тебя получаютъ

Кресты и чины каждый годъ.

И я, хоть не жду отъ весны я

Крестовъ и подобныхъ наградъ,

Но больше чѣмъ птицы лѣсныя

Ея возвращенью я радъ.

Весна лишь наступитъ, -- и разомъ

Проснешься душой, оживешь,

Лирическимъ полонъ экстазомъ,

На горе рукою махнешь.

И смотришь на міръ веселѣе,

Забывши и старость, и плѣшь,

Мечтаешь и мыслишь сильнѣе,

Охотнѣе вѣришь и ѣшь,

И жарче и чаще ласкаешь

Подругу въ объятьяхъ своихъ,

И глубже душой понимаешь

Кольцова и Шиллера стихъ;

Противны становятся споры

Про польскій вопросъ и прогрессъ,

И хочется спрятаться въ горы,

И хочется въ поле да въ лѣсъ;

И хочешь читать Вальтеръ-Скотта

И пѣть, и кутить, и рыдать,

И хочешь еще тамъ чего-то --

Чего-то... но схватитъ зѣвота,

Лишь чувства начнешь разбирать;

Люблю я весну!... да и кто же

Изъ насъ недоволенъ весной?

Но цѣнитъ ее всѣхъ дороже

Сосѣдъ мой, убогій портной.

Ему драгоцѣннѣе вдвое

Весны благодатный приходъ:

Топливо ему даровое

Она каждогодно даетъ:

Карманы его утучняютъ

Весенняго солнца лучи:

Они съ барышомъ замѣняютъ

Мерцаніе сальной свѣчи.

Надѣюсь, мои государи,

Изъ словъ моихъ каждый пойметъ,

Что, право, простой пролетарій

Всѣхъ ближе къ природѣ живетъ.

4 апрѣля 1864 г.

V.
МУНДИРЪ И ФРАКЪ.

Всѣмъ сердцемъ своимъ, всей душою

Я дѣвочку Полю любилъ;

Когда она стала большою,

У ней я руки попросилъ.

Но съ хладной ироніей адской

Она мнѣ сказала; "какъ быть!?

M-r Гумилевскій! вы штатскій:

Лишь чистой любовію братской

Я штатскихъ способна любить.

Чувствительной дѣвы кумиромъ

Не можетъ быть фрачникъ никакъ;

Но если отставленъ съ мундиромъ,

Съ нимъ можно рѣшиться на бракъ."

Я чуть не свалился со стула,

Отвѣтомъ такимъ пораженъ;

Она граціозно зѣвнула

И вышла изъ комнаты вонъ.

Я тоже изъ комнаты вышелъ,

Но вышелъ притомъ изъ себя...

И вскорѣ я въ клубѣ услышалъ,

Что шитый мундиръ возлюбя,

На дняхъ на линейномъ ученьи

Была, и влюбилась она, --

И руку свою и имѣнье

Отдать пожелала сполна

Усатому лейбъ-гренадеру...

И местію я воспылалъ, --

И тотчасъ письмо къ Искандеру

Про это съ нарочнымъ послалъ

1862 г.

VI.
ИСПУГЪ УЛАНА,или
Старое и Новое.

Въ полуночный часъ, на Таганкѣ

У дона купца граматея

Стоятъ и кареты, и санки,

А въ домѣ идетъ ассанблея:

Бушуетъ оркестрикъ дешевый --

Три скрипки пронзительно плачутъ,

Реветъ контробасъ, какъ корова,

И гости кружатся и скачутъ;

Проносится пара за парой

Подъ музыку польки веселой;

Несется уланъ сухопарый

Съ купеческой дочкой тяжелой, --

Несется и думаетъ думу:

-- "Ахъ, какъ бы узнать повѣрнѣй,

Какую въ приданое сумму

Отвадитъ родитель за ней?

Отличная, право, невѣста --

Солидные плечи и торсъ,

Бѣла, какъ пшеничное тѣсто,

Румяна, какъ клюковный морсъ!

И вѣрно, глупа, какъ дубина,

И въ каждый мундиръ влюблена,

И прочитъ въ мужья дворянина,

И сердцемъ мягка, какъ перина, --

И славная будетъ жена.

Но кончился балъ; отплясали

И валятъ въ столовую гости --

Всѣ страшно вспотѣли, устали

И всѣ прогладались до злости.

И сѣли гурьбою веселой

За ужинъ стряпни допотопной;

Съ своею зазнобой тяжелой

Сѣлъ рядомъ уланъ расторопный.

-- Сударыня, вы, вѣроятно,

Не рады, что кончился балъ,

Съ улыбкой лукаво пріятной

Своей онъ сосѣдкѣ сказалъ.

И съ радостью-бъ вы до разсвѣта

Порхали, когда бы могли,

Не правда-ли?

-- Дурой отпѣтой,

Должно быть, меня вы сочли?

Что-жъ, нешто вертушка, воза я,

Аль глупый рабенокъ трехъ лѣтъ,

Аль тамъ полотерка какая,

Что нужно тереть мнѣ паркетъ?!

Я въ танцамъ имѣю презрѣнье,

Но тятенька строгій у насъ:

Ему, дураку, въ угожденье

Я нынче ударилась въ плясъ.

-- А! вѣрно ты лѣзешь въ Татьяны,

Смекнулъ прозорливый уланъ

И любишь стихи и романы,

Луну... ручейки и... туманъ.

Ну что-жъ, ничего! поведемъ мы

Аттаку съ другой стороны

И сердце въ полонъ заберемъ мы,

Коснувшись до слабой струны:

Я въ нихъ разыграю поэта --

Скажу, что всю жизнь я скучалъ

Въ салонахъ блестящаго свѣта

И въ хижинѣ жить бы желалъ.

-- И самъ я скучаю на балахъ,

Сказалъ съ разстановкой онъ вслухъ:

Я тѣломъ пляшу въ этихъ залахъ,

Межъ тѣмъ въ неземныхъ идеалахъ

Витаетъ мой сладостный духъ.

Что балъ?! пустяки! То-ли дѣло

Романъ Полеваго читать --

Тамъ можемъ свободно и смѣло

Мечтой за героемъ летать!...

-- Терпѣть не могу я романы,

Сказала купчиха въ отвѣтъ:

Въ нихъ плутни однѣ, да обманы,

А жизни дѣйствительной нѣтъ.

Съ идеей одной идеальной

Что дѣлать таперь я должна?

Мнѣ надобно міръ матерьяльный: --

Мнѣ практика въ книгѣ нужна!!..

Читали ли вы Фейербаха?

Читали-ли?

-- Какже-съ, читалъ,--

Исполненъ внезапнаго страха,

Сконфузясь, уланъ отвѣчалъ.

Уланъ нашъ былъ истымъ уланомъ:

Любилъ онъ подъ случай кутнуть,

Махнуть для компаньи въ цыганамъ

И уголъ у карты загнуть,

Ну, словомъ, былъ малый рубаха,

Но книгъ никогда не читалъ

И имени онъ Фейербаха,

Увы, никогда не слыхалъ.

Испуганъ, растерянъ, сконфуженъ,

Нашъ храбрый усачъ замолчалъ,

И такъ промолчалъ онъ весь ужинъ

И мудрой сосѣдкѣ внималъ.

Межъ тѣмъ удалая купчиха

Пустилась въ большой монологъ,

И рѣчь ея бойко и лихо

Лилася, какъ мутный потокъ;

Хотя ни единаго слова

Купчиха понять не могла

Изъ рѣчи своей безтолковой,

Но фразъ философіи новой

Ей нравилась грозная мгла.

А бѣдный уланъ, оглушённый

Шумихой неслыханныхъ словъ,

Дивился купчихѣ учёной,

Какъ сонму семи мудрецовъ.

Когда-жъ изъ-за ужина встали,

Домой со всѣхъ ногъ онъ утекъ,

И полонъ тоски и печали,

Въ постель одинокую легъ.

И долго метался въ постели,

И тщетно старался уснуть:

Въ немъ мысли тревожно горѣли,

И ныла уланская грудь,

И образъ купчихи ученой,

Покоя ему не давалъ,

И смыслъ ея рѣчи мудреной

Его и бѣсилъ, и пугалъ;

Отъ новыхъ "идей и понятій"

Онъ весь превратился въ хаосъ

И выкурилъ, лежа въ кровати,

Восьмнадцать большихъ папиросъ.

А все-таки, какъ ни старался,

Себѣ уяснить онъ не могъ,

Какого предмета касался

Купчихи лихой монологъ.

-- Кой чортъ! наконецъ онъ воскликнулъ,.

Вѣдь это ужъ просто бѣда:

Прогрессъ этотъ нынче проникнулъ,

Ужъ даже... чортъ знаетъ куда!

Нигдѣ отъ него нѣтъ спасенья:

Онъ даже въ Таганку залѣзъ: --

И тамъ завелось просвѣщенье!

Купчиха кричитъ про прогрессъ!

Вѣдь это ужасно... вѣдь это...

Нѣтъ, видно, ужъ, чортъ побери,

Пришло преставленіе свѣта --

Антихристъ ужъ, видно, въ Твери,

Быть можетъ, и ближе -- кто знаетъ:

Быть можетъ, онъ въ Химкахъ, подлецъ, --

Быть можетъ, къ Москвѣ подъѣзжаетъ,

И мигомъ придетъ нашъ конецъ!!!

Встревоженный мыслью суровой,

Онъ быстро оставилъ кровать,

Послалъ за бумагой гербовой

И сталъ завѣщанье писать.

1864 года.

VII.
ПОЛУРУССКАЯ БАРЫНЯ.

(Посвящено П. М. Садовскому).

Іюль. Безоблаченъ палящій сводъ небесъ;

Въ туманѣ дымчатомъ вдали синѣетъ лѣсъ;

Тяжелымъ колосомъ склонясь въ землѣ сонливо,

Блистаетъ золотомъ величественно нива;

Рѣка, красуяся на солнечныхъ лучахъ,

Спокойно нѣжится въ цвѣтистыхъ берегахъ;

Перекликаются въ лѣсу лѣниво птицы;

Припавши на снопы, заснули крѣпко жницы;

Въ деревнѣ не видать нигдѣ души живой --

Все будто вымерло отъ язвы моровой.

И съ поля, сонными гонимы пастухами,

Стада, измучены и зноемъ, и слѣпнями,

Лѣниво тянутся по зелени луговъ

Въ прохладу темную сараевъ и хлѣвовъ.

Всѣхъ давитъ жаръ и зной; все жадно ищетъ тѣни;

На всемъ видна печать бездѣйствія и лѣни,

И въ мыслящемъ умѣ раждается вопросъ --

Что лучше на Руси: жара или морозъ?

И въ этотъ жаръ и зной васъ, свѣтскую княгиню

Забросила судьба въ самарскую пустыню!

Съ веселыхъ береговъ красавицы-Невы

Впервые въ эту глушь и дичь попали вы.

Васъ утомляетъ зной, васъ раздираетъ скука:

Въ деревнѣ жить одной, вѣдь это просто мука.

Кто-жъ наложилъ на васъ тяжелый этотъ крестъ?

Все онъ (увы!), все онъ -- февральскій манифестъ!

Чтобъ не корили васъ въ постыдномъ нерадѣньи,

Явились лично вы теперь въ свои владѣнья --

Своимъ присутствіемъ народъ свой осѣнить

И словомъ мудрости въ немъ страсти утушить.

И вы, какъ Русская, по прихоти Зевеса,

Въ народномъ языкѣ не смысля ни бельмеса,

Предъ сонмомъ выборныхъ держали тронный спичъ;

Но даже староста никакъ не могъ постичь,

Чего вамъ хочется. Внимая галлицизмамъ,

Народъ исполнился глубокимъ скептицизмомъ, --

И вашу кроткую родительскую рѣчь

Онъ принялъ за приказъ: всю волость пересѣчь,--

И вмигъ парламентъ вашъ пришелъ въ негодованье,.

И страшно бурное открылось засѣданье,

И дерзко завопилъ какой-то смѣлый вигъ,

Что нынче, молъ, ужъ нѣтъ помѣщичьихъ веригъ!

И грубо раздались слова его по залѣ,

И вы... вы распустить парламентъ приказали.

Парламентъ вышелъ вонъ, испачкавъ вамъ паркетъ,

И вы подумали, глядя ему во слѣдъ:

" Неблагодарные!... и этому народу

Тупому, дикому рѣшились дать свободу!

Нѣтъ, правду говорилъ покойный князь Андрей,

Что наши мужики глупѣе дикарей.

Какія странныя у нихъ все выраженья,

И кто имъ объяснить съумѣетъ Положенье,

Тогда какъ я сама едва могу понять,

Что значитъ, напримѣръ, угодья разверстать.

Такъ размышляли вы... Но не прошло недѣли

Вы снова выборныхъ призвать въ себѣ велѣли.

И вашихъ словъ они опять не взяли въ толкъ:

Вы говорили имъ про ихъ священный долгъ

Въ помѣщицѣ, къ властямъ; и говорили долга

О томъ, какъ пагубно несоблюденье долга,

И дружно грянули вамъ мужики въ отвѣтъ:

"3а нами, матушка, вѣдь недоимокъ нѣтъ."

И сессія опять должна была закрыться,

И вы, не зная какъ къ народу приступиться,

Уѣхать въ Петербургъ совсѣмъ ужъ собрались,

Но боги, сжалившись, вамъ сдѣлали сюрпризъ:

Не дожидался открытія палаты,

Явились сами къ вамъ съ поклономъ депутаты.

-- "Что вамъ любезные?" -- "Мы къ милости твоей:

Пожалуй намъ лѣску на срубку сто корней!"

И вы приходите мгновенно въ умиленье:

Les pauvres gens, vraiment! имъ въ рѣдкость и коренья!

Имъ негдѣ ихъ достать! Ахъ, бѣдный нашъ народъ!

Имъ нужно сто корней! Возьмите хоть семьсотъ,"

Вы говорите имъ чуть-чуть не со слезами,

И депутаты въ прахъ простерлись передъ вами.

Дань благодарности обычную платя, --

И вы сконфузились, какъ скромное дитя.

"Ахъ, встаньте!... Ахъ, зачѣмъ такое униженье..."

Проговорили вы, краснѣя отъ смущенья,

"Вы кланяетесь мнѣ, какъ Богу, до земли...

"Ахъ, встаньте, это грѣхъ..." Тѣ встали и ушли.

И сжала сердце вамъ чувствительная жалость.

"Какъ благодарны мнѣ! И за какую малость!"

Вы восклицаете въ волненьи и слезахъ...

И вдругъ къ вамъ староста вбѣгаетъ въ попыхахъ

И говоритъ навзрыдъ въ испугѣ и печали:

-- "Крестьяне говорятъ, что вы де приказали

Семьсотъ большихъ корней на срубку имъ отдать!...

Вы ихъ изволите, княгиня, баловать..." --

И вы приходите сейчасъ въ негодованье:

"Жестокій! Нѣтъ въ тебѣ ни капли состраданья --

Тебѣ совсѣмъ не жаль несчастныхъ мужичковъ:

Ты даже въ малости имъ отказать готовъ.

Какъ всѣ зазнались вы, всѣ -- старосты, бурмистры, --

Воображаете, что вы почти министры,

И презираете свой прежній бѣдный классъ.

И оттого народъ не понимаетъ насъ

И недовѣрчиво такъ смотритъ на дворянство,

Что въ управителяхъ нѣтъ искры христіанства.

Нѣтъ, вижу, надо намъ во все самимъ входить,

Чтобы довѣріе народа заслужить,

И я возьмусь теперь сама за управленье...

Ступай и исполняй мои распоряженья!"

И староста ушелъ, потупя странно взоръ.

И глухо застоналъ сосновый древній боръ:

Гуляютъ заступы и топоры лихіе,

И съ трескомъ валятся деревья строевыя,

И поле новое довольно, широко,

Залоснилось, какъ плѣшь. "Какое quiproquo!"

Вы восклицаете: "какъ низко, какъ коварно

Со мною поступилъ народъ неблагодарный!

Въ немъ нѣтъ ни совѣсти, ни чести, ни стыда...

Вотъ дали вы кому свободу, господа!"

И сдѣлавъ реверансъ предъ книгой съ "Положеньемъ",

Вы обратились въ ней съ такимъ нравоученьемъ:

"Вотъ русскій вашъ народъ! Вотъ онъ, любимецъ вашъ!

Любуйтесь, господа, на этотъ пейзажъ.

(Тутъ указали вы на новую просѣку).

Нѣтъ, страшно волю дать такому человѣку!

Я говорила вамъ... Вотъ онъ -- ce peuple russe!"

-- "Я ефто тоже вамъ, княгиня, говорю-съ,"

Вашъ Несторъ-староста вступаетъ въ разсужденье:

-- "Мужикъ, сударыня, не знаетъ обращенья

И въ деликатности, выходитъ, не привыкъ;

Что хоть ему толкуй -- онъ, значитъ, все мужикъ;

А кабы сѣчь его покрѣпче, да почаще,

Такъ онъ бы затвердилъ, что нѣсть, молъ, власти аще. "

И тутъ совѣтникъ вашъ разчислилъ вамъ какъ могъ,

Что обошелся вамъ въ вокабулахъ урокъ.

И много съ вами бѣдъ случилось въ этомъ родѣ,

И вы отчаялись совсѣмъ въ своемъ народѣ.

О полурусская красавица моя,

Какъ живо васъ теперь воображаю я!

Томимы скукою, бездѣйствіемъ и зноемъ,

Вы бродите, какъ тѣнь, по дѣдовскимъ покоямъ;

Вездѣ тоска и жаръ васъ душитъ и томитъ,

Все какъ-то не по васъ, все жметъ, все тяготитъ --

И платье легкое изъ кисеи воздушной,

И обувь, и коса. Вездѣ вамъ душно, скучно,

И день вашъ тянется, какъ вѣчность, какъ процессъ;

Не манитъ васъ ни садъ, ни рощица, ни лѣсъ;

Все валится изъ рукъ -- и книга, и работа.

Межъ тѣмъ украдкою всесильная дремота,

Васъ нѣжно осѣнивъ невидимымъ крыломъ,

Уноситъ бережно таинственнымъ путемъ

Въ предѣлы вашего возлюбленнаго міра, --

И вотъ вамъ грезится полночная Пальмира.

Какая красота, какой волшебный видъ!

Вотъ зеркало Невы, оправленной въ гранитъ,

Вотъ грозный памятникъ монарха-великана,

Вотъ храмъ Исакія -- созданье Монферрана.

Вотъ стройные ряды дворцовъ и колоннадъ,

Вотъ крѣпость, вотъ манежъ, казармы, плацъ-парадъ!

Вотъ Невскій вашъ проспектъ, а вотъ и онъ... о Боже!...

Михайловскій театръ! Вамъ снится, будто въ ложѣ

Сидите вы, бинокль на сцену устремивъ.

Безпеченъ, пустъ и милъ, кокетливо-игривъ

Французскій водевиль рѣзвится передъ вами:

Онъ разсыпается небрежно остротами,

Щекочетъ умъ и слухъ пріятно и легко,

Кипитъ и искрится, какъ рѣзвое клико,

И каламбурами бѣснуются и хлещетъ,

И чопорный партеръ въ восторгѣ рукоплещетъ.

Вы улыбаетесь, вы счастливы... и вдругъ

До васъ доносится какой-то странный звукъ:

То пѣсня русская на пробужденной нивѣ

Внезапно грянула -- и разбудила васъ,

И широко, раздольно понеслась,

Какъ Волга-матушка во всемъ своемъ разливѣ.

Несется и гремитъ по нивамъ и полямъ

То замираетъ вдругъ, то дружномъ хоромъ снова

Гремитъ, удалая, и вторя голосамъ,

Ей откликается сосѣдняя дуброва.

И откликается, заслышавъ звукъ родной,

Ей сердце русское, восторгомъ замирая, --

То ноетъ вмѣстѣ съ ней бегдольною тоской,

То рвется на просторъ, надеждой оживая.

Ахъ, пѣсня русская! Прекрасенъ и глубокъ

Твой ясный токъ, раздольный и свободный!

Ты сокровенныхъ силъ народный нашъ залогъ,

Родникъ поэзіи живой и самородной.

Да, слушая тебя, растроганный душой,

Все милой родинѣ безропотно прощаешь:

Ты молишь за нее съ упрекомъ и тоской,

Ты за нее въ грядущемъ обѣщаешь.

Но вамъ, Петрополя законнѣйшая дщерь,

Вамъ пѣсня русская лишь нервы раздражаетъ,

Какъ будто бы скрипитъ немазанная дверь,

Иль вьюга зимняя въ каминѣ завываетъ.

Да, звуки русскіе не очень вамъ сродни --

Совсѣмъ иной языкъ, совсѣмъ иное пѣнье

Вашъ слухъ лелѣяли въ младенческіе дни,

И ваши первыя, святыя впечатлѣнья

Не въ русскомъ лепетѣ впервые излились;

Не нянька русская, когда вы родились,

Васъ, крестнымъ знаменемъ съ молитвой осѣняя*

Укладывала спать, но англійская миссъ --

Британка кровная, Британка выписная.

Когда-жъ вы подросли, на вашъ незрѣлый умъ

Набили кандалы грамматики французской,

И всѣ зародыши едва возникшихъ думъ

Сдавили фразою опошленной и узкой;

Родной словесностью не занимались вы --

Вамъ все въ ней кажется такъ пошло и такъ грубо:

И только чтите вы, внявъ голосу молвы,

Творенья Мятлева, да графа Сологуба.

Отъ милой родины, какъ собственность свою,

Вы только приняли имѣніе да вѣру --

Вамъ родственнѣй звучатъ "Malbrouk s'en va-t-en guerre"

Чѣмъ даже "баюшки-баю".

Digitized by Google

VIII.
ЮНОЙ СОЧИНИТЕЛЬНИЦѢ.

(3. И. Ж -- вой.)

Не плѣняйся бренной славой

Сходно купленныхъ вѣнковъ,

Не мѣшайся ты съ аравой

Синихъ фраковъ и чулковъ!

Знаю, слогъ твой нѣжный, милый

Всѣхъ разнѣжитъ, умилитъ,

Даже злѣйшіе зоилы

Всѣ расплачутся навзрыдъ.

Павловъ гимнъ тебѣ напишетъ,

Антоновичъ самъ, ей-ей,

О красѣ твоей прослышитъ,

И пощада будетъ ей.

Но въ тебѣ, отъ упражненій

Въ книжныхъ мысляхъ и рѣчахъ,

Пропадетъ краса движеній

И наивность выраженій

Съ дѣтской робостью въ очахъ.

Въ сонмъ московскихъ "беллетристовъ"

Ты какъ въ омутъ попадешь:

Тамъ кагалъ вралей-софистовъ

И учено-женскихъ рожъ

Вознесетъ тебя высоко

И въ свой орденъ посвятитъ,

.И въ одно мгновенье ока

Преждевременно, до срока

Разовьетъ и просвѣтитъ.

Не топись ты въ этомъ морѣ,

Развиваться не спѣши,

И свободно на просторѣ,

Безъ запутанныхъ теорій

Вольной жизнью подыши!

Погоди! твой срокъ настанетъ.

Лѣтъ, примѣрно, въ сорокъ пятъ

Красота твоя увянетъ.

Начинай тогда писать --

Упражняйся въ резонерствѣ,

Книгу Бюхнера читай,

Хоть пиши объ акушерствѣ,

Во всѣ тяжкія валяй.

Погоди же упражняться

Въ ремеслѣ твоихъ друзей,

Дай ты намъ налюбоваться

Дѣтской прелестью твоей,

Непосредственностью милой,

Скромной нѣжностью очей,

Поэтическою силой

Безъискуственныхъ рѣчей.

1862 г.

IX.
ОНЪ И ОНА.

(Романъ въ куплетахъ).

Богатъ Онъ былъ очень и знатенъ,

Юна -- не знатна и бѣдна;

Лицомъ Онъ былъ очень пріятенъ,

Пріятна была и Она.

Онъ жилъ на квартирѣ огромной,

Всю жизнь упражнялся въ пирахъ;

Юна же жила очень скромно

У нѣмки-вдовы въ нумерахъ.

Моталъ Онъ съ имѣнья оброки,

Играя, кутя, волочась;

Она же давала уроки,

Брала по полтинѣ за часъ.

Съ игры Онъ всегда возвращался

Ужъ утромъ, какъ истый игрокъ,

И съ нею онъ часто встрѣчался:

Она уже шла на урокъ.

Встрѣчался съ Нею, онъ смѣло

Ей слалъ поцѣлуи рукой,

Она отъ досады краснѣла

При дерзости глупой такой.

Онъ съ пьяну въ танцорку влюбился:

И съ нею пошелъ подъ вѣнецъ.

На Ней, для хозяйства, женился

Богатый и старый купецъ.

Была та танцорка красива,

Легка, какъ безе изъ бѣлковъ;

Купецъ былъ рябой и плѣшивый

И вѣсилъ восьмнадцать пудовъ.

Онъ быстро свое состоянье

Съ танцоркой своей промоталъ;

А Ей ея мужъ въ завѣщаньи

Оставилъ большой капиталъ.

Она стала ѣздить въ коляскѣ,

Онъ скромно пѣшечкомъ гулялъ:

Она ему дѣлала глазки,

Онъ строго глаза потуплялъ.

Пресѣкъ онъ съ кутилами дружбу

И пить и играть пересталъ;

Потомъ поступилъ Онъ на службу

И службой семью содержалъ.

Она, не нуждаясь въ работѣ,

Лишь ѣла, пила да спала,

Весь день прохлаждалась въ капотѣ,.

И жиромъ совсѣмъ заплыла;

Отъ жизни и сытой, и праздной

Ей въ голову лѣзъ всякій вздоръ --

Ей начали сниться соблазны, --

И съ ней подружился сапёръ...

И такъ помѣнялись ролями

Герои мои межъ собой: --

Онъ вѣчно корпѣлъ надъ дѣлами,

Жилъ мирно съ дѣтьми и съ женой.

Она все съ друзьями кутила --

Каталась на тройкахъ, пила:

И съ пышу нерѣдко ихъ била,

Нерѣдко и бита была.

Читатель! позволь въ заключенье

Моралью покончить съ тобой: --

Коль ты не имѣлъ отъ рожденья

И двухъ десятинъ за душой, --

Работай, доволенъ будь малымъ,

Чужаго осла не желай!

Когда-жъ ты рожденъ съ капиталомъ,

Скорѣе его промотай!

X.
ЭМАНЦИПИРОВАННАЯ ПРОВИНЦІАЛКА.

Далеко, далеко,

Въ краю благодатномъ и райскомъ,

За Волгой широкой,

Въ уѣздѣ Царевококшайскомъ,

Гдѣ дешево мясо

И рыба, и все, что угодно,--

На свѣтъ родилася

Она отъ четы благородной.

Вдали отъ соблазна,

Науки, искусства и моды,

Росла она праздно

На лонѣ Казанской природы,

Росла и толстѣла,

Родимой семьѣ въ утѣшенье,

Читать не хотѣла

И ѣла пудами варенье;

Все больше дремала,

Ни шить, ни вязать не любила

И думала мало:

Все время въ ѣдѣ проводила;

Сидѣла все дома,

Довольная участью скромной,

Была лишь знакома

Съ своей попадьей да поповной.

Такъ дѣва младая

Цвѣла подъ отеческихъ кровомъ,

Семью умиляя

Своимъ аппетитомъ здоровымъ.

Ни гнѣвъ, ни тревоги,

Ни бури восторженной страсти

Не знали дороги

Въ душѣ вѣчно-дремлющей Насти;

Достигла счастливо

Она двадцать перваго года;

Кротка, молчалива,

Тиха и скромна, какъ колода.

Въ своемъ о колодкѣ

Она не была исключеньемъ:

Всѣ были тамъ кротки,

И славился край поведеньемъ,

Зане всѣ народы

Въ уѣздѣ Царевококшайскомъ

Несчетные годы

Дремали въ застоѣ Китайскомъ.

За это коснѣнье

Весь край былъ наказанъ жестоко:

Утративъ терпѣнье,

Юпитеръ послалъ лжепророка, --

Орудіе кары,

Пророкъ сей -- двойникъ Магомета --

Фанатикъ былъ ярый,

Но только особаго цвѣта.

Мудрецъ самородный,

Рѣшитель всѣхъ высшихъ вопросовъ,

Онъ былъ что угодно:

Политикъ, юристъ и философъ.

Онъ былъ гимназистомъ,

Но выгнавъ изъ третьяго класса, --

И сталъ публицистомъ,

Издателемъ "Трубнаго Гласа".

Рычагъ и свѣтило

Великой науки всезнанья,

Свирѣпъ, какъ Аттила,

Громилъ онъ нещадно преданья.

Онъ былъ уроженцемъ

Царевококшайской пустыни: --

Когда то младенцемъ

Игралъ онъ съ моей героиней --

(Двоюроднымъ братомъ

Онъ Настѣ моей доводился);

Прогресса набатомъ

Теперь онъ надъ ней разразился.

Какъ змій тотъ проклятый,

Что древле предсталъ передъ Евой,

Прогресса глашатай

Явился предъ сельскою дѣвой.

Легко искушенье:

Онъ быстро поддѣлался къ Настѣ --

Ѣлъ съ нею варенье,

Коврижки и прочія сласти.

И вотъ за сластями

Повелъ онъ свободно аттаку --

Трунилъ надъ властями,

Пѣлъ гимны гражданскому браку;

Съ насмѣшкою злобной

Онъ все отвергалъ, какъ химеру --

Міръ жизни загробной,

Законы, семейство и вѣру;

Статей Молешотта

И Фогта поборникъ завзятый,

До пятаго пота

Изъ нихъ приводилъ онъ цитаты;

Онъ счелъ, безъ сомнѣнья,

Работой, отчизнѣ полезной --

Внушить ихъ ученье

Безграматной дурѣ уѣздной,--

И сѣмя лихое

Отъ плевелъ науки германской

Усилилось втрое

На дѣвственной почвѣ казанской.

Настасьѣ Андревнѣ,

Сложенья простаго не знавшей,

Вѣкъ жившей въ деревнѣ

И свѣта въ глаза не видавшей,

Такія ученья

Внезапно услышать пришлося,

Что въ то-же мгновенье

Въ ней умъ изнемогъ отъ хаоса --

Въ ней все помутилось

Отъ новыхъ понятій тумана, --

И дѣва взбѣсилась,

Какъ будто хлебнула дурмана.

Средь этой маніи

Проектъ въ ней родился мудреный --

Дать міру другіе

Обычаи, нравы, законы.

И вотъ для начала

Взяла она въ ротъ папиросу,

Отца обругала

И въ скобку обрѣзала косу.

Съ тѣхъ поръ, какъ шальная,

Въ какомъ-то наитіи рьяномъ,

Дворянка младая

Являлась на сходки къ крестьянамъ

И тамъ для скандала,

Вѣщая имъ мудрое слово,

Она отвергала

Оброки и власть становаго,

И всѣмъ безъ разбору

Несла современныя враки --

Ткачу Никанору

Врала про гражданскіе браки;

Бурмистру Авдѣю

И прачкамъ, и ключницѣ Ѳеклѣ

Плела ахинею

О Бюхнерѣ, Фогтѣ и Бёклѣ.

Все въ домѣ дивилось,

Какъ Настя изъ кроткой голубки

Теперь превратилась

Въ гусара какого-то въ юбкѣ.

Всѣхъ больше дивилась

Мать Насти -- старушка простая --

Она лишь крестилась,

Ея монологамъ внимая.

Она не цѣнила

Страстей соціальныхъ экстаза,

И просто рѣшила,

Что дочь заболѣла "отъ глаза ",

Что ропотъ на власти

И термины фразъ философскихъ

Явились у Насти

Отъ порчи и возней бѣсовскихъ,

Что, слѣдственно; надо

Исторгнуть несчастную душу

Изъ челюстей ада --

И Настю лѣчить, какъ кликушу.

И вотъ собралися

Жрецы всѣ и жрицы Гекаты:

Лѣкарка Анфиса

И знахарь Аѳоньва Горбатый,

Танюшка Босая

И каторжникъ бѣглый Паисій,

И цѣлая стая

Ѳеклушекъ, Ѳедоръ и Анисій.

Открылися пренья,

Какъ пишутъ въ газетахъ -- дебаты --

Давалъ направленье

Всѣмъ спорамъ Аѳоныса Горбатый.

(На докторскомъ съѣздѣ

За то онъ былъ избранъ деканомъ,

Что всюду въ уѣздѣ

Онъ смерть наносилъ тараканамъ.)

Въ больной не открыли

Припадковъ болѣзни наружной

И хоромъ рѣшили,

Что Настю отчитывать нужно.

Ученая дѣва,

Услышавъ такое рѣшенье,

Исполнилась гнѣва,

Бранилась, дралась въ изступленьи.

Врачи растерялись,

Къ больной приступить не дерзая, --

И всѣ разбѣжались,

Осталась лишь Танька Босая.

Въ честь демонской власти

Оружья она не сложила,

И втайнѣ отъ Насти,

Прилежно надъ ней ворожила:

Усердно твердила

Надъ спящею дѣвой заклятья,

Украдкой курила

Ей ладономъ обувь и платье,

И въ пищу ей клала

Волшебнаго свойства коренья,

И что-то шептала

По цѣлымъ часамъ на варенье.

Но какъ ни старалась

Изъ Насти не выгнала бѣса, --

И дѣва осталась

Поборницей ярой "прогресса".

Смекнула Танюша,

Что, видно, она ворожила

Надъ мнимой кликушей,

Что барышня просто блажила;

И это сомнѣнье

Открыла родителямъ Насти;

Тѣ взяли рѣшенье --

Прибѣгнуть къ отеческой власти:

Лѣченье оставить,

А дѣйствовать строго и круто,

И дочку исправить

Посредствомъ древеснаго прута.

Но дочка смекнула

Объ этомъ рѣшеньи проклятомъ --

И вдругъ улизнула

Въ Петрополь съ двоюроднымъ братомъ.

И тамъ отличалась

Своимъ направленьемъ отпѣтымъ --

Въ танцклассы являлась --

И кончила -- желтымъ билетомъ.

1866 года.

XI.
РУССКІЕ УЧЕНЫЕ.

I
Ученый прежнихъ временъ.

Онъ былъ въ веснѣ своей

И въ Боннѣ, и въ Берлинѣ:

Пылалъ любовью въ ней

(Къ кухаркѣ Каролинѣ);

И брудершафты пилъ,

И на рапирахъ дрался,

И Фихте изучилъ,

И Кантомъ пропитался.

Онъ умъ свой упражнялъ

Въ мышленіи германскомъ

И пиво истреблялъ

Въ количествѣ гигантскомъ.

Онъ Нѣмцемъ сталъ кругомъ:

Вкушалъ онъ съ умиленьемъ

Картофель съ молокомъ,

Яичницу съ вареньемъ,

Прокислый кофей пилъ,

Ѣлъ супы изъ корицы

И гриву отростилъ

До самой поясницы.

Учился онъ лѣтъ шесть

И живмя жилъ въ биргалѣ,

Но все успѣлъ прочесть,

Что Нѣмцы написали.

Усердно посѣщалъ

Профессорскія чтенья

И вѣчно имъ внималъ

Въ какомъ-то изступленьи.

Онъ бралъ изъ всѣхъ наукъ

Лишь общія начала,

И въ умъ свой, какъ въ сундукъ,

Валилъ ихъ какъ попало:

Духовный сей амбаръ,

Сей арсеналъ огромный

Везти хотѣлъ онъ въ даръ

Своей отчизнѣ темной,

А тамъ -- въ Москвѣ у насъ

Его давно ужъ знали

И каждый день и часъ

Тревожно ожидали:

Ученая молва

Давно о немъ гремѣла,

И добрая Москва

Предъ нимъ благоговѣла:

По отзывамъ о немъ

Друзей его Берлинскихъ,

Онъ обладалъ умомъ

Размѣровъ исполинскихъ;

Твердили всѣ, что онъ

Нашъ будущій Спиноза,

Декартъ, Сократъ, Зенонъ --

Ихъ душъ апоѳеоза,

Что онъ произведетъ

Въ наукѣ непремѣнно

Такой переворотъ,

Что ахнетъ вся вселенна.

Предсталъ онъ въ край родной

Косматымъ, исхудалымъ,

Съ восторженной душой,

Парящей къ идеаламъ.

Россію онъ обрёлъ

Въ невѣжествѣ глубокомъ,

Въ пучинѣ бѣдъ и золъ,

И сдѣлался пророкомъ.

Хотѣлъ онъ озарить

Отчизну свѣтомъ новымъ

И жизнь въ ней пробудить

Своимъ могучимъ словомъ:

Онъ просвѣтить желалъ

Московскихъ дамъ и франтовъ --

Въ мазуркѣ имъ кричалъ

Про Гегелей и Бантовъ;

Палимъ святымъ огнемъ

Науки отвлеченной,

Ходилъ изъ дома въ домъ,

Оралъ, какъ изступленный:

Носилъ онъ въ головѣ

Какую-то идею

И бѣгалъ по Москвѣ

Семь лѣтъ, чреватый ею.

Нова и глубока

Была идея эта,

Унесть за облака

Могла-бъ она поэта,

Могла бы разрѣшить

Вопросы вѣковые,

И сразу намъ открыть

Всѣ тайны міровыя,

И могъ бы міръ земной

Вдругъ въ рай преобразиться,

Когда бы мой герой

Могъ ею разрѣшиться.

Но тщетно онъ хотѣлъ

Найти ей выраженье --

Билъ въ грудь себя, пыхтѣлъ,

Потѣлъ отъ напряженья.

На сей жестокій трудъ,

На эти всѣ мученья

Москвы ученый людъ

Взиралъ въ благоговѣньи.

И долго, долго ждалъ

И ждалъ нетерпѣливо,

Чтобъ наконецъ насталъ

Тотъ день и мигъ счастливый --

Тотъ мигъ, какъ нашъ Сократъ

Идеей разрѣшится,--

И тотчасъ новый взглядъ

Въ наукѣ воцарится.

Казалось имъ порой,

Что мигъ сей приближался:

Философъ молодой

Вдругъ въ думу погружался...

И молча просидѣвъ

Минуты три на стулѣ,

Вдругъ вскакивалъ, какъ левъ,

Задѣтый дерзкой пулей,

И будто пораженъ

Открытіемъ мгновеннымъ,

Сверкалъ какъ Аполлонъ

Онъ взоромъ вдохновеннымъ.

Всѣ думали: "ну вотъ!

Нашелъ онъ видно слово:

Разинетъ только ротъ --

И истина готова.

Вѣдь послѣ столькихъ мукъ,

Какъ Зевса порожденье,

Она предстанетъ вдругъ

Во всемъ вооруженьи,

И ротъ онъ разѣвалъ,

Но тотчасъ запинался

И слова вновь искалъ,

И снова бѣсновался.

И будущій Зенонъ

Умомъ своимъ мудренымъ

Постигъ, что видно онъ

Не созданъ Цицерономъ,--

Что въ немъ недостаетъ

Ораторской отваги,

Что рѣчь онъ поведетъ

Смѣлѣё на бумагѣ.

И вздумалъ онъ писать

Трактатъ, -- трактатъ обширный,

Чтобъ имъ вѣнецъ стяжать

Извѣстности всемірной,

Чтобъ въ ономъ воплотить

Завѣтную идею

И міръ ошеломитъ

Премудростью своею.

Онъ сшилъ себѣ тетрадь

Безъ малаго въ три пуда

И сѣлъ было писать...

Но съ нимъ случилось чудо:

Увы! въ тотъ самый мигъ,

Какъ за перо онъ взялся,

Онъ сразу сталъ въ тупикъ

И въ мысляхъ растерялся: --

Въ себѣ онъ ощутилъ

Вдругъ страшное волненье --

Приливъ духовныхъ силъ

И мыслей наводненье:

Ходили ходуномъ,

Вздымались океаномъ

Бурливо думы въ немъ,

Покрытыя туманомъ;

Весь умственный запасъ,

Что въ немъ давно копился,

Возсталъ теперь заразъ

И выдти вонъ стремился.

Стремился, но увы,

То было лишь стремленье:

Не лѣзъ изъ головы,

Не шелъ изъ заточенья

Хаосъ великихъ думъ;

Въ ихъ скопищѣ огромномъ

Блуждалъ напрасно умъ,

Какъ въ лабиринтѣ темномъ;

И тщетно мой герой

Ихъ выразить старался --

Теръ лобъ себѣ рукой,

По комнатѣ метался,

То по Москвѣ бродилъ,

То на диванъ ложился,

Грызъ ногти, воду пилъ

И плакалъ, и бѣсился,

А все никакъ не могъ

Привесть въ порядокъ стройный.

Туманныхъ думъ потокъ

Безплодно безпокойный.

Какъ будто сокрушенъ

Отверженной любовью,

Блѣднѣлъ и чахнулъ онъ

И даже харкалъ кровью,

Чуть ноги волочилъ.

Не зналъ ни сна, ни пищи,

Едва не угодилъ

Ad patres -- на кладбище,

А все не могъ сыскать

Для мыслей оболочки,

И въ толстую тетрадь

Не внесъ онъ ни полстрочки.

-----

И много, много лѣтъ

И лучшихъ лѣтъ умчалось,

А все на Божій свѣтъ

Идея не являлась.

И вотъ ученый мужъ

Увидѣлъ самъ, въ чемъ дѣло --

Смекнулъ, что просто чушь

Въ башкѣ его сидѣла --

Что ровно никакой

Тамъ не было идеи,

И что всему виной

Поклонники злодѣи.

"Не смысля ничего,

Они съ восторгомъ дикимъ

Прославили его

Премудрымъ и великимъ."

И вотъ мечты покровъ

Съ очей его свалился:

Сталъ веселъ онъ, здоровъ

И весь преобразился;

На впадинахъ ланитъ

Румянецъ показался,

И волчій аппетитъ

Въ желудкѣ разыгрался.

Сталъ клубъ онъ посѣщать,

Сталъ мирнымъ гражданиномъ..

Не сталъ пренебрегать

Ни орденомъ, ни чиномъ.

И мѣсто получилъ,

И выгодно женился,

И брюхо отпустилъ,

И съ жизнью примирился, --

И съ глупою женой

Подъ теплымъ одѣяломъ

Заспалъ философъ мой

Стремленье къ идеаламъ.

II.
УЧЕНЫЙ НАШЕГО ВРЕМЕНИ.

Дней своихъ еще весною --

На тринадцатомъ году --

Онъ прочелъ съ меньшой сестрою

Всю "Полярную Звѣзду".

Былъ онъ мальчикъ скороспѣлый:

Въ эти раннія лѣта

Онъ кричалъ, съ осанкой смѣлой,

Что ученье суета.

Съ видомъ гордаго презрѣнья,

Онъ твердилъ въ кругу ребятъ,

Что склоненья и спряженья

И таблица умноженья

Ходъ прогресса тормозятъ;

Что великая преграда

Для прогресса буква,

Что ее давно бы надо

Изъ отечества изгнать,

Что она, сдружась издавна

Съ недостойною ѳиnой,

Вмѣстѣ съ ижицей безславной

Въ насъ поддерживаетъ явно

Духъ неволи и застой, --

Что грамматика, -- наслѣдство

Схоластическихъ затѣй,

Есть надежнѣйшее средство

Притуплять умы дѣтей;

Что латынь -- одно мученье, --

Старыхъ нѣмцевъ злой недугъ;

Что для насъ одно спасенье --

Свѣтъ естественныхъ наукъ.

Такъ нашъ будущій учитель,

Русской мудрости атлетъ --

Юной Руси просвѣтитель

Разсуждалъ въ двѣнадцать лѣтъ.

Разъ избравши путь реальный,

Вѣренъ взгляду своему,

Онъ въ гимназіи буквально

Не учился ничему.

Лишь сбиралъ букашекъ, мушекъ,

Травы всякія сушилъ

И мышей, крысятъ, лягушекъ

Съ наслажденьемъ потрошилъ.

Эти важныя занятья,

Эти тяжкіе труды,

Хоть марали страшно платье,

Дали чудные плоды:

Строгій методъ наблюденья

Рано въ отрокѣ развилъ

Благотворный духъ сомнѣнья

И реальное воззрѣнье

Въ немъ навѣки укрѣпилъ:

Мучимъ жаждой отрицанья,

Сомнѣвался онъ во, --

И съ тѣхъ поръ лишь въ осязанье,

Въ микроскопъ, да въ обонянье

Сохранилась вѣра въ немъ;

Міръ природы -- міръ реальный

Весь раскрылся передъ нимъ,

И мальчишка геніальный

Сталъ философомъ лихимъ.

Много истинъ драгоцѣнныхъ...

Не высокихъ истинъ -- нѣтъ!

Но безспорныхъ, несомнѣнныхъ

Набрался онъ съ юныхъ лѣтъ: --

Онъ узналъ чрезъ неученье

Положительныхъ наукъ,

Что на свѣтѣ есть творенье

Подъ названіемъ паукъ,

Онъ узналъ (то фактъ не новый,

Но наглядность дорога,

Дорогъ методъ намъ толковый)

Онъ узналъ, что у коровы

Есть дѣйствительно рога.

Этихъ фактовъ безъ сомнѣнья

Онъ не могъ бы вѣкъ узнать,

Еслибъ Цезаря творенья

Принужденъ былъ изучать.

Съ этой массой колоссальной

фактовъ, взглядовъ и началъ

Эрудиціи реальной

Къ русской публикѣ журнальной

Онъ въ диктаторы попалъ.

Не щадя остротъ лакейскихъ,

Онъ съ плеча въ своихъ статьяхъ

Всѣхъ ученыхъ Европейскихъ

Разгромилъ и въ пухъ и въ прахъ.

И Гизо, и Маколея,

И Токвиля, и Минье

Обвинялъ онъ, не краснѣя,

Въ шарлатанствѣ и враньѣ.

И народной нашей славы

Онъ кумировъ не забылъ,--

И создателя "Полтавы"

Идіотомъ объявилъ.

Вѣренъ Бюхнера доктринамъ,

Онъ кричалъ, что самъ Ньютонъ

Былъ, какъ всѣ, умомъ куринымъ

Отъ природы одаренъ --

Что въ минуту вдохновеньи --

Въ мигъ, когда постигнулъ онъ

Міроваго тяготѣньи

Богомъ созданный законъ, --

Имъ владѣла та-же сила,

Та-же мысль свѣтилась въ немъ,

Что индѣйку научила

Пробавлять себя зерномъ.

И такихъ теорій кучи

Нашъ ученый сочинилъ;

Долго гласъ его могучій

Предъ толпой эффектъ трескучій

Въ мѣсяцъ разъ производилъ.

И могучее вліянье

За собой онъ укрѣпилъ,

И въ наукѣ основанье

Новой школы положилъ:

Бурсаки, пансіонерки

И провинцій дикихъ львы,

И дѣвицы-баядерки,

Фрины Мойки и Невы

Свято чтутъ его ученье,

Какъ Евреи свой Талмудъ,

И другаго направленья

Вплоть до гроба не поймутъ.

Май 1866 г.

XII.
НЕДАЛЬНОВИДНОЕ ЧЕСТОЛЮБІЕ.
или
Замоскворѣчье и Бѣлый Городъ.

(Историческій романъ.)

Грядущаго знать невозможно:

День завтрашній -- тайна для насъ.

На истинѣ сей непреложной

Основанъ мой новый разсказъ.

Въ Москвѣ близъ Коровьяго Вала

Младая купчиха жила,

(Для риѳмы скажу обитала),

И первою львицей квартала

Въ общественномъ мнѣньи слыла.

Мила, какъ мечтанье поэта,

Пуста, какъ его кошелекъ,

Невинная дѣвушка эта

На балахъ торговаго свѣта

Царила, какъ мѣстный божокъ.

Природа ее изваяла,

Какъ самый прилежный скульпторъ:

Въ ней всякая мелочь прельщала

Отдѣлкой изящною взоръ;

Все страстью и нѣгою томной

Дышало въ красоткѣ моей,

Все -- кончикъ ноги ея скромной,

Шикарная форма ногтей,

Рисунокъ бровей, подбородокъ

И личика строгій овалъ, --

И на версту весь околодокъ

Въ нее былъ влюбленъ наповалъ.

И вся молодежь холостая

Ея добивались руки,

И страстью преступною тая,

Къ ней льнули толпой старики.

Но въ сердцѣ сей дѣвы ужасной

Любовь никогда не жила:

Холодной, надменной, безстрастной

Природа ее создала:

Въ ней гордое сердце не знало

Ни сладкихъ восторговъ, ни мукъ,

Открыто она презирала

Своихъ жениховъ и подругъ

И матери нѣжной, старушки,

Какъ будто чуждалась она...

Ну, словомъ, какъ кожа лягушки,

Была въ ней душа холодна.

Въ мущинахъ ея не прельщали

Ни кудри, ни очи, ни станъ,

Ни зубы блестящей эмали,

Ни туго набитый карманъ,

Ни умъ, ни тѣлесная сила,

Ни усъ трехъаршинной длины:

За то она страстно любила

Кресты да большіе чины.

Ея благосклоннаго взора

Лишь тотъ удостоиться могъ,

Кто чиномъ не ниже майора,

Хоть будь онъ умомъ недалекъ,

Да, наша Анфиса Петровна

(Такъ будемъ ее называть)

Хотѣла быть дамой чиновной,

Пробраться въ дворянство и въ знать.

Въ Москвѣ близъ Коровьяго Вала

Въ тѣ дни проживалъ кандидатъ:

Вбивалъ онъ науки начала

Въ купеческихъ жирныхъ ребятъ.

Хоть былъ онъ учености рѣдкой,

Но малый былъ жолчный, больной.

И былъ онъ своею сосѣдкой

Три года плѣненъ, какъ шальной.

Подъѣхалъ онъ къ ней съ предложеньемъ,

И что-жъ? получилъ только носъ: --

Она отвѣчала презрѣньемъ;

Онъ это едва перенесъ:

И мщенья зловредная искра

Вдругъ въ сердцѣ влюбленномъ зажглась, --

И сталъ онъ держать на магистра,

Чтобъ ей отомстить за отказъ.

Опасности грозной не чуя,

Не чуя предательскихъ ковъ,

Анфиса, на балахъ танцуя,

Искала межъ тѣмъ жениховъ.

И вотъ, наконецъ, отыскался

Какой-то майоръ отставной

И бракомъ онъ съ ней сочетался,

Но въ маѣ, въ концѣ Ѳоминой.

И гордою барыней стала

Анфиса Петровна моя:

Съ восторгомъ она промѣняла

Затишье Коровьяго Вала

На шумные наши края.

Но только своей атмосферой

Пахнулъ на Анфису Арбатъ, --

На званіе штабъ-офицера

Она измѣнила свой взглядъ.

И скоро она разгадала,

Раскинувъ кичливымъ умомъ,

Что то, что умы поражало

Въ предѣлахъ Коровьяго Вала,

Въ Арбатской части нипочемъ.

И вотъ съ высоты идеала

Майорство она низвела:

Теперь лишь звѣздѣ генерала

Она удивляться могла.

И стало на свѣтѣ ей тошно:

Лишась аппетита и сна,

Къ супругу и денно, и нощно

Теперь приставала она,

Чтобъ онъ, дармоѣдъ, непремѣнно

На службу опять поступилъ,

И чинъ генеральскій почтенный

Какъ можно скорѣй получилъ;

А бѣдный супругъ всей душою

На службу вступить былъ бы радъ,

Но былъ тутъ помѣхой большою

Служебный его аттестатъ.

Межъ тѣмъ, получивши магистра,

Учитель на службу вступилъ

И въ гору поднялся онъ быстро,

И пропасть чиновъ получилъ.

Его наградила природа

Умомъ бюрократа: постигъ

Онъ таинства службы въ полгода, --

А тамъ, съ быстротой парохода,

Четвертаго класса достигъ.

Однажды Анфиса сидѣла

Въ театрѣ; давали балетъ:

До сцены ей не было дѣла --

Она въ бельэтажъ все глядѣла,

Любуясь на чопорный свѣтъ.

Глядѣла -- и вдругъ задрожала,

Почувствовавъ холодъ въ крови:

Учитель съ Коровьяго Вала

Съ ней гордо сидѣлъ vis-à-vis: --

На персяхъ его красовались

Такихъ степеней ордена,

Что мысли ея вдругъ смѣшались, --

И замертво пала она.

Съ тѣхъ поръ Чальдъ-Гарольдъ мой чиновный

(Онъ страшно злопамятенъ былъ)

Вездѣ за Анфисой Петровной

Съ ехидной улыбкой слѣдилъ:

Въ концертахъ, въ рядахъ, на гуляньи,

Вездѣ передъ ней онъ торчалъ,

Встрѣчался ей въ каждомъ собраньи

И въ церкви молиться мѣшалъ.

И гдѣ бы они не встрѣчались,

Онъ страшенъ ей былъ, какъ гроза: --

Съ упрекомъ ей въ сердце впивались

Его ордена и глаза.

И, кажется, вслухъ ей твердили

Безжалостно-злобный вопросъ:

-- "Анфиса! зачѣмъ вы сглупили?

Зачѣмъ сгоряча наклеили

Хозяину нашему носъ?!

Конечно, левитовъ потомокъ,

Онъ рангомъ былъ такъ невысокъ,

За то онъ рыдалъ, какъ ребенокъ,

У вашихъ хорошенькихъ ногъ!

А вы... вы безчувственны были

И гордо стояли предъ нимъ,

И юное сердце разбили

Вы словомъ суровымъ однимъ.

Терпите же Тантала муки

Вы, съ завистью глядя на насъ,

Ломайте въ отчаяньи руки:

Теперь мы блестимъ не про васъ.

20 Января, 1865 г.

XIII.
БЕЗКОРЫСТНЫЙ РЕФОРМАТОРЪ.

Въ Москвѣ было душно и жарко,

Марія на дачѣ жила;

Я жилъ близь Петровскаго парка,

А въ паркѣ ихъ дача была.

Сошелся я съ ней подъ Всесвятскимъ.

Она какъ-то сбилась съ пути,

Взялся я съ участіемъ братскимъ

Съ ней до дому вмѣстѣ дойти.

Съ тѣхъ поръ каждый день мы видались,

И вздумалось мнѣ той порой

Поднять философскій анализъ

Въ головкѣ ея молодой.

Огромный талантъ педагога

Въ себѣ я внезапно открылъ

И планъ воспитанія строго

Въ двѣнадцать минутъ обсудилъ.

Сей планъ изложу я вамъ вкратцѣ.

Вопервыхъ, я сразу постигъ.

Что дѣвушкѣ, вѣрящей въ святцы,

Нельзя все сказать напрямикъ

И міра открыть вдругъ изнанку, --

И прямо, безъ каверзъ и штукъ.

Впихнуть молодую дворянку

Въ тайникъ философскихъ наукъ.

Такимъ откровеннымъ пріемомъ

Лить можно ее запугать;

Ужъ лучше обухомъ иль ломомъ

Ей просто затрещину дать.

Притомъ же она перескажетъ

Все матери дурѣ, а мать

Сейчасъ же лакеямъ прикажетъ

Философа въ часть отослать.

Итакъ я рѣшился на штуки --

Рѣшился съ Маріей хитрить

И въ храмъ нашей постной науки

Конфеткой ее заманить: --

Сначала въ ней къ чтенью охоту

Посредствомъ романовъ развить,

Задать ея мозгу работу,

И только тогда къ Молешоту

Открытымъ путемъ приступить,

Когда подо всѣ тѣ ученья,

Что съ дѣтства внушаетъ намъ попъ,

При помощи легкаго,

Я вырою тайный подкопъ

Въ головкѣ ея полудикой,

И въ душу къ ней вкрадусь, какъ тать...

И съ этою цѣлью великой

Я сталъ ей романы читать.

Задорный романъ "Наканунѣ"

Въ одинъ я присѣстъ отмахалъ;

Вспотѣлъ я, какъ лошадь, но втунѣ

Священный мой потъ не пропалъ.

Съ достоинствомъ, точна Юнона.

Сначала внимала она,

Полна родоваго аплона,

И дѣвушка лучшаго тона

Была въ ней до пятокъ видна: --

Какъ слѣдуетъ свѣтской дѣвицѣ,

Внимающей русскій романъ,

Сидѣла, не двинувъ рѣсницей,

Она, какъ какой истуканъ:

Во взорѣ ни тѣни вниманья,

Лишь гордость, презрѣнье и лѣнь,

Какъ будто бы все мірозданье

Для ней нипочемъ, дребедень,

Какъ будто вся кровь въ ней застыла,

Какъ будто давилъ ее сплинъ,

Какъ будто она проглотила

Въ дни дѣтства желѣзный аршинъ.

Но послѣ, когда за живое

Елена ее забрала,

И вспыхнуло въ ней ретивое, --

Она точно вдругъ ожила.

Когда-жъ прочиталъ я то мѣсто,

Гдѣ, долга сознаньемъ полна,--

Инсарова проситъ невѣста

Ее получить всю сполна, --

Она на меня устремила

Взоръ, полный любви и огня,

И съ хохотомъ нервнымъ спросила:

Что значитъ "возьми всю меня"?

Я обмеръ, какъ будто обухомъ

Меня угодили въ високъ;

И долго сбирался я съ духомъ,

Чтобъ ей отвѣчать, но не могъ.

Молчу, все лицо покраснѣло

Дрожу, словно пойманный воръ;

Она же въ меня очень смѣло

Вонзила насмѣшливый взоръ...

И чувствовалъ я... но словами

Тѣхъ чувствъ передать не могу...

"Monsiur Вознесенскій, что съ вами?",

Спросила, блистая глазами,

Марія. Но я -- ни гу-гу!

"Что съ вами?" она повторила

И снова насмѣшливый взглядъ

Въ меня, какъ иголку, вонзила,

И съ хохотомъ скрылася въ садъ.

Оставшись одинъ, я невольно

Себя обругалъ дуракомъ

И въ собственный лобъ очень больна

Съ досады хватилъ кулакомъ.

Вѣдь дѣвка-то бой, я воскликнулъ,

Какого же маху я далъ!

Какъ мало въ природу я вникнулъ,

Хоть Бюхнера много читалъ.

Увѣренъ я былъ, что Марія

Еще предразсудковъ полна;

Готовъ бы держать былъ пари я,

Что вѣритъ доселѣ она,

Какъ вѣритъ любая дѣвица

Ея воспитанья и лѣтъ,

Что племя людское родится

Изъ бѣлой капусты на свѣтъ.

Воспитанъ по старой методѣ,

Вѣдь вѣрилъ я самъ, съ годъ назадъ,

Что будто меня въ огородѣ

Мамаша нашла между грядъ.

Но этотъ смѣшной, идеальный,

Отсталый, мистическій взглядъ

Во мнѣ истребилъ радикально

Наукой своей либеральной

Философовъ новыхъ отрядъ:

Когда Молешотъ съ Фейербахомъ

Сорвали съ природы покровъ,

Во мнѣ разлетѣлися прахомъ

Всѣ догматы Среднихъ Вѣковъ;

Въ тому же и лекціи Коха

Я въ прошломъ году посѣщалъ,

А прежде я какъ-то все плохо

Природу вещей постигалъ.

Марія же отроду въ руки

Ученыхъ брошюръ не брала,

Жила въ сторонѣ отъ науки

И съ самаго дѣтства росла

Въ оковахъ желѣзныхъ преданья,

Идей современныхъ чужда...

Откуда же эти познанья

Она почерпнула? Когда?

Ужели она инстинктивно

Посредствомъ догадокъ простыхъ

Своею головкой наивной

Дошла до познаній такихъ?

Ее я считалъ прежде дурой,

Но вижу теперь, что она

Почти геніальной натурой

И быстрымъ умомъ снабжена;

Она совершенно созрѣла

Для самыхъ серьезныхъ идей, --

И можно открыто и смѣло

Начать пропаганду надъ ней.

И вотъ началась пропаганда.

Чтобъ дать ея взглядамъ просторъ,

Я ей прочиталъ Жоржа Санда,

Записки Селестъ Магадоръ,

Густава Надо, Беранжера, --

И мало-по-малу предъ ней

Открылася. новая сфера,

Открылась изнанка вещей.

Марія прилежно внимала

Съ участіемъ страстно-нѣмымъ,

О кажется, все понимала

Инстинктомъ природнымъ своимъ.

И часто, когда мнѣ случалось

Прочесть ей пикантный куплетъ,

То грудь ея бурно вздымалась,

И такъ ея кровь волновалась,

Что лопнулъ однажды корсетъ.

Марія совсѣмъ измѣнилась

Отъ чтенья порядочныхъ книгъ: --

Со мной какъ съ сестрой обходилась,

Ни въ чемъ никогда не стыдилась,

Какъ будто ужъ былъ я старикъ: --

Свободно, и смѣло, безъ краски

Въ лицѣ, скидавала башмакъ,

При мнѣ поправляла подвязки.

А я? Я краснѣлъ какъ дуракъ!

Краснѣлъ я, но въ эти минуты

Я въ нѣдрахъ души ликовалъ,

Что свѣтскихъ обычаевъ путы

На юной душѣ развязалъ.

Но ты усмѣхнулся лукаво.

Читатель и молвилъ: "хе, хе!..

"Онъ малый не промахъ!" Но право,

Меня обвинилъ ты неправо

Ловласства во мнимомъ грѣхѣ.

Ей Богу, на дѣвушку эту

Я видовъ совсѣмъ не имѣлъ:

На пользу отчизнѣ и свѣту

Развить я Марію хотѣлъ.

Клянуся, и правую руку

Я съ чувствомъ на сердце кладу,

Что только прогрессъ и науку

Имѣлъ я при этомъ въ виду.

По мнѣ, господа, что мущина

Что дама все это равно,

И страстной любви чертовщина

Есть вздоръ, пустословье одно.

Что мнѣ красоты обаянье!

Я такъ отъ природы сложенъ,

Что даже лишенъ обонянья

И въ кушаньяхъ вкусу лишенъ

Ни страсти, ни нѣжныя чувства,

Души не смущаютъ моей;

Терпѣть не могу я искусства,

Природы, собакъ и дѣтей;

Противны мнѣ музыка, пѣнье;

Вино и табакъ не терплю

Я знаю лишь два наслажденья:

Люблю я читать разсужденья

И мыслить ужасно люблю.

Франтить не люблю, -- одѣваюсь

Я только, чтобъ тѣло прикрыть,

И чѣмъ ни попало питаюсь,

Чтобъ только голоднымъ не быть;

И чуждый мірскому веселью,

Я мрачнымъ аскетомъ слыву:

И ѣмъ я съ ученою цѣлью,

И съ этой же цѣлью живу: --

Вѣдь жить для того я желаю,

Чтобъ умныя книги читать,

А умныя книги читаю,

Чтобъ послѣ людей просвѣщать...

Но я возвращаюсь въ Маріи.

Любовью къ наукѣ полна.

Въ познаньяхъ успѣхи большіе

При мнѣ оказала она.

Всего протекло три недѣли.

Какъ сталъ я ее развивать,

Но близокъ ужъ былъ а отъ цѣли.

Уже помышлялъ я начать

Знакомить ее съ Луи Бланомъ,

Съ Прудономъ, Бланки и Кабе,

Но это осталось лишь планомъ,

(Такъ было угодно судьбѣ!)

Вдругъ осень нагрянула. Холодъ

Сталъ въ дачи ходить по ночамъ,

И бросились дачники въ городъ

Въ окошкамъ двойнымъ и печамъ.

Прощаясь со мною, Марія

Была и грустна, и блѣдна...

"Прошли наши дни золотые",

Вздохнувъ, прошептала она

И съ чувствомъ мнѣ руку пожала,

И томно склонясь головой,

Почти со слезами сказала:

"Я знаю, вамъ скучно со мной:

Вы такъ и умны, и учены,

И столько читали вы книгъ,

Что знаете все: я... законы...

И... этотъ... латинскій языкъ...

И химію... знаете даже,

Что въ мозгъ намъ кладется фосфоръ,

Что всякая собственность -- кража.

Что бракъ и Юркевичъ -- все вздоръ.

Вы такъ говорите прекрасно!...

И въ Зыковской рощѣ вчера

Вы такъ доказали мнѣ ясно,

Что нѣту ни зла, ни добра,

Что въ людяхъ нѣтъ вовсе... экстаза,

А сдѣлана наша душа

Изъ угля прокислаго, газа,

И... какъ бишь его?... поташа,

По-русски сказать аммоньяка, --

Что, слѣдственно, нѣту грѣха

Любить иногда и безъ брака

И ѣздить на балы безъ фрака,

И выбрать въ мужья бурлака,

Что можно курить за обѣдомъ,

Бѣлья никогда не мѣнять,

Что можно Финляндію Шведамъ,

А Польшу Замойскимъ отдать,

Велѣть всѣмъ губерніямъ нашимъ

Жаргоны свои развивать,

Велѣть и Мордвѣ, и Чувашамъ

Словесность родную создать;

Что можно порядочнымъ дамамъ

Въ квартальныхъ служить, какъ мужьямъ;

Что не было Евы съ Адамомъ;

Что міръ нашъ вдругъ сдѣлался самъ;

Что можно родиться изъ пыли;

Что люди, въ старинные дни,

Сперва обезьянами были

И ѣли легюмы одни,

Но стали читать и учиться,

И сдѣлались тотчасъ людьми, --

Что, слѣдственно, стыдно гордиться

И носъ подымать предъ звѣрьми,

А надо открыть имъ объятья:

Всѣ птицы, всѣ даже скоты

По крови намъ меньшіе братья,

Но мало еще развиты.

Когда же придетъ просвѣщенье,

И люди прогрессъ заведутъ,

И всѣ эти... тамъ... учрежденья

Совсѣмъ наконецъ упадутъ,

И будетъ порядокъ разрушенъ,

И люди скотовъ разовьютъ, --

То лошади всѣ изъ конюшенъ,

И изъ лѣсу волки уйдутъ.

Отъ матокъ отдѣлятся пчелы,

И свиньи сломаютъ хлѣва,

И бросившись съ жадностью въ школы,

Получатъ на службѣ права

И будутъ безплатно учиться,

И даже стипендіи брать,

И наше начальство рѣшится

Усадьбами ихъ надѣлять.

И будетъ у насъ все прекрасно,

И такъ хорошо будетъ всѣмъ,

И будетъ все дѣлаться гласно,

И просто наступитъ эдемъ:

Пройдутъ у людей всѣ пороки

И страсти: крестьяне тогда

Платить перестанутъ оброки,

Не будетъ судей и суда;

Дадимъ мы всѣмъ нищимъ богатство,

На выборахъ -- всѣмъ голоса, --

И будетъ вдругъ равенство, братство,

Свобода, любовь... et... tout... са!..."

"И много вы мнѣ говорили

Хорошихъ и умныхъ вещей;

Но больше всего поразили

Вы фразой одною своей...

Сказали вы: еслибъ аптека*

Была подъ рукою у васъ,

Вы сдѣлать могли-бъ человѣка

По химіи вашей сейчасъ...

И вѣрю я вамъ -- вы философъ...

Вы химикъ и физикъ такой,

И столько рѣшили вопросовъ,

Что право... вамъ скучно со мной: --

Вѣдь я... Я глупа. Убѣдилась

Я въ этомъ недавно сама:

Хоть въ дѣтствѣ я много училась,

Но въ памяти лишь сохранилось:

J'aimai, tu aimas, il aima;

Но ежели жаль хоть немного

Вамъ дурой меня оставлять,

То я васъ прошу, ради Бога,

Меня и въ Москвѣ... развевать."

Я принялъ ея предложенье

И былъ такъ глубоко счастливъ,

Что тотчасъ со мной отъ волненья

Ужаснѣйшій сдѣлался тифъ.

Я утромъ съ Маріей разстался,

А къ вечеру слегъ ужъ въ постель;

Въ постели же я провалялся

Ровнехонько восемь недѣль.

И лежа, горѣлъ я желаньемъ

Скорѣе оставить кровать,

Чтобъ снова и съ вящимъ стараньемъ

Марію начать развивать.

И только что я убѣдился,

Что въ силахъ ногами владѣть,

Сію же минуту рѣшился

Къ прекрасной адепткѣ летѣть.

Надѣвъ панталоны, манишку

И прочій безсмысленный вздоръ

И взявъ восемь томовъ подъ мышку,

Во весь я помчался опоръ

На ванькѣ несчастномъ къ Маріи,

Везя ей духовный обѣдъ.

Дорогой сложилъ я по хріи

Ей краткій и сильный привѣтъ.

У нихъ былъ свой домъ близь Мясницкой,

Огромнѣйшій каменный домъ,

Гдѣ, комфортъ любя сибаритскій,

Мать съ дочерью жили вдвоемъ.

Когда передо мною открылся

Его мрачно-гордый фасадъ,

Я вдругъ почему-то смутился

И думалъ ужъ ѣхать назадъ.

Но ванька мой, мысли быстрѣе,

Въ подъѣзду меня подкатилъ;

Швейцаръ въ темносиней ливреѣ

Съ почтеньемъ мнѣ дверь отворилъ.

Я вдругъ очутился въ швейцарской,

Межъ мраморныхъ статуй и вазъ.

И обмеръ: мой взоръ семинарскій

Такой обстановки боярской

Во снѣ не видалъ отродясь.

Я назвалъ себя, -- и раздался

Зачѣмъ-то на лѣстницѣ звонъ.--

И тутъ я совсѣмъ растерялся,

Явленьемъ такимъ пораженъ.

(Доселѣ считалъ ужъ бонтономъ

Я домъ, гдѣ у двери звонокъ,

Но право же лѣстницъ со звономъ

Себѣ и представить не могъ).

Явился слуга трехъаршинный,

Потомъ обо мнѣ доложилъ,

И мигомъ по лѣстницѣ длинной

Меня онъ наверхъ протащилъ.

И вотъ прохожу я съ смущеньемъ

Гостиныхъ безчисленныхъ рядъ;

Со стѣнъ на меня съ удивленьемъ

Фамильныя рожи глядятъ.

Иду и въ душѣ ощущаю

Какой-то паническій страхъ,

Ногами совсѣмъ утопаю

Въ безсовѣстно-мягкихъ коврахъ:

И поступью глупо-несмѣлой

Достигъ я до комнаты той,

Гдѣ Марья Петровна сидѣла, --

И ожилъ варанѣ душой.

Вошелъ... и сробѣлъ совершенно,

И бросило тѣло все въ жаръ: --

Предъ ней возсѣдалъ пренадменно

Огромный... гвардейскій гусаръ.

Взглянулъ на Марію тогда я,

И право, насилу узналъ,

Холодность и важность такая --

Ну просто -- что твой генералъ!

Она мнѣ кивнула головкой,

И этотъ небрежный кивокъ

Былъ сдѣланъ такъ мило и ловко,

Былъ такъ граціозно легокъ

И былъ онъ такъ вѣжливъ жестоко,

Презрительно ласковъ такъ былъ,

Что я, оскорбленный глубоко,

Невольно глаза опустилъ;

Глаза опустивши, впервые

Тутъ только замѣтилъ я вдругъ

Свои сапожищи худые

И пухомъ покрытый сюртукъ.

Я вздрогнулъ, и вдругъ изъ-подъ мышки,

Какъ бы къ довершенію бѣдъ,

Посыпались умныя книжки,

Какъ бомбы, на звонкій паркетъ.

Марія чуть-чуть улыбнулась,

Взглянувши на книги мои,

Но эта улыбка воткнулась

Мнѣ въ сердце, какъ жало змѣи.

Мнѣ было бы легче разъ во сто,

Когда-бъ, при пассажѣ такомъ,

Она разсмѣялась бы просто,

Какъ пьяный мужикъ, -- на весь домъ.

Но былъ такъ обидно спокоенъ

Характеръ улыбки у ней,

Какъ будто ужъ я недостоинъ

И громко смѣха -- ей, ей!

И взглядъ ея въ это мгновенье

Такъ мягко въ себѣ отражалъ

Такое ко мнѣ снисхожденье, --

Что я... я сейчасъ убѣжалъ.

Вскипѣлъ я безмѣрною злобой

Къ адепткѣ бездушной моей

И собственной жалкой особой

Гнушался четырнадцать дней.

И билъ себя съ яростью въ темя,

И плакалъ, и громко вопилъ:

"Зачѣмъ я безцѣнное время

Для этой дѣвченки губилъ!?

Зачѣмъ подлѣ Зыкова въ рощѣ,

Краснѣя, ее развивалъ!?

Ахъ, лучше бъ я дѣйствовалъ проще!..

И бисеръ предъ ней не металъ.

Тогда-бъ я имѣлъ утѣшенье,

Что ей напередъ отомстилъ

За гордый пріемъ и презрѣнье: --

Что въ глупомъ общественномъ мнѣньи

Навѣки ее погубилъ."

Такъ гордости раненой муки

Я самъ предъ собой изливалъ,

И съ горя, прогрессъ и науки,

И Фогта, и всѣхъ проклиналъ.

И думать о нихъ не хотѣлось,

Противенъ мнѣ былъ Фейербахъ...

Въ мечтахъ все Марія вертѣлась,

Съ улыбкой на тонкихъ губахъ,

И каждую ночь мнѣ являлась

Во снѣ и какъ будто дразня,

Съ вопросомъ ко мнѣ обращалась:

"Что значитъ: возьми всю меи?"

И съ нѣжностью истинно женской,

Присѣвши ко мнѣ на диванъ,

Шептала: "Monsieur Вознесенскій,

Вѣдь вы совершенный болванъ:

Съ большимъ убѣжденьемъ и жаромъ

Громите вы сильныхъ земли,

Но лишь повстрѣчались съ гусаромъ, --

И къ полу сейчасъ приросли! "

1864 г.

XIV.
СКЕПТИКЪ.

Дивлюсь ли грому фразъ журнальныхъ.

Веду-ль про гласность разговоръ,

Сижу-ль межъ франтовъ либеральныхъ,

Хулу ли слышу на квартальныхъ, --

Я грустно потупляю взоръ.

Внимаю-ль старца рѣчи страстной

Въ честь новыхъ взглядовъ и началъ,

Я мыслю: "старецъ мой прекрасный,

Зачѣмъ же прежде столь же гласно

Ты мракъ и рабство восхвалялъ?"

Внимаю-ль рѣчи гимназиста,

Кипящей токомъ модныхъ словъ

И кроткихъ чувствъ либръ-эшанжиста,

Я въ немъ провижу афериста,

Героя винныхъ откуповъ.

И слышу-ль слово громовое

Я противъ взятокъ и судовъ

Изъ устъ чиновника героя,

Смекаю: видно родовое

Ты получилъ, братъ, отъ отцовъ!

Когда-бъ ты былъ бѣднякъ безродный

И семью службою питалъ,

Ѳемиды тощей и голодной

Такъ горячо и такъ свободно

Ты-бъ на тощакъ не осуждалъ.

Твержу я всѣмъ: промчатся годы,

Остепенится снова міръ,--

И вы, поборники свободы,

Всѣ облечетесь въ вицъ-мундиръ.

За правду вы теперь стоите,

Но вамъ лишь пальцемъ погрози,

И вы въ минуту замолчите;

Пугни, -- и хоромъ запищите:

"И вашимъ Боже помози!"

И мало тѣхъ, въ комъ правды "пламя

Средь бурь житейскихъ не замретъ,

Кто не продастъ святое знамя

И съ поля битвы не уйдетъ!

1862 г.

XV.
НЕДОВОЛЬНЫЙ.

Даръ прекрасный, даръ широкій --

Крѣпостные мнѣ даны!

Но почто по волѣ рока

Быть отпущены должны?

Кто? зачѣмъ? къ какому чорту

Мнѣ дворянство даровалъ?

Тѣло пріучилъ въ комфорту,

Умъ гордыней обуялъ?

Цѣли нѣтъ передо мною;

Праздны думы, пустъ карманъ,

И томитъ меня тоскою

Сложный выкупа туманъ.

1869 г.

XVI.
ТУРИСТЪ.

Соблазнясь паспортовъ крайней дешевизной,

Всѣ спѣшатъ разстаться съ дорогой отчизной,

Всѣ спѣшатъ оставить родины предѣлы:

Кто для исцѣленья боли застарѣлой,

Кто для осмотрѣнья фабрикъ и заводовъ,

Кто для истребленья годовыхъ доходовъ,

Юноша -- для пользы и ученыхъ цѣлей,

Франтъ -- для созерцанья милыхъ дамъ -- камелій,

Купчикъ -- поучиться жизни и комфорту,

И привычки предковъ всѣ отправивъ къ чорту,

Получивъ манеры, заведясь туалетомъ,

Въ край родной вернуться комъ-иль-фо отпѣтымъ.

Словомъ, всѣ ужъ нынче прутъ въ края чужіе --

Всѣ: купцы, сидѣльцы, даже цеховые.

При такомъ движеньи черни самой низкой,

Я-ль останусь дома, дворянинъ россійскій??

Соберу-жъ скорѣе съ вотчины доходы,

Притворюсь, что боленъ, что хочу пить воды,

Поручу имѣнье ближнему сосѣду,

Дамъ обѣдъ прощальный и въ Парижъ уѣду.

Изучу тамъ нравы въ модномъ водевилѣ,

Натолкаюсь вдоволь въ скромномъ,

Наглазѣюсь вдоволь въ оперѣ, на балѣ,

Тысячи посѣю я въ Роше d'Канкалѣ

И на биржѣ счастье разикъ попытаю,

Предъ лореткой милой въ нѣжностяхъ растаю,

На ея капризы сильно промотавшись,

Всюду натаскавшись, весь поистаскавшись,

Износившись тѣломъ, утомленъ душою,

Свидѣться рѣшуся съ родиной святою.

Но весь кушъ, что спрятанъ мной на путь возвратный.

Сбуду на дорогѣ я въ игрѣ азартной

Нѣмцамъ -- и пѣшечкомъ поплетусь къ Карлсбаду:

Тамъ, изнеможенный, прямо въ ванну сяду,

И усѣвшись въ ванну, въ сильномъ нетерпѣньи,

Буду ждать доходовъ съ моего имѣнья.

1869 г.

XVII.
МОСКОВСКІЙ АЛКИВІАДЪ.

Я помню чудное мгновенье:

Передо мной явилась ты,

Какъ изъ почтамта объявленье,

Въ минуту крайней нищеты.

Я голодалъ, и ни полушки

На пропитанье не имѣлъ,

А въ долгъ и сахару осьмушки

Никто мнѣ вѣрить не хотѣлъ.

Къ тому же сроки роковые

Пришли: на личность ужъ мою

Въ судъ представляли кормовыя, --

И я былъ ямы на краю.

Но и во дни тоски голодной

Я бодрость духа не терялъ

И смѣло, поступью свободной,

Съ осанкой гордой, благородной,

Передъ окномъ твоимъ гулялъ.

Тогда вдовою неутѣшной

По всей Таганкѣ ты слыла,

Но и тебя на помыслъ грѣшный

Моя наружность навела.

Мой усъ, мой профиль молодецкій,

Мой крупный ростъ тебя смутилъ, --

И огнь любви замоскворѣцкой

Тебѣ весь корпусъ обхватилъ.

Твоей любовью очарованъ,

Я оттолкнуть тебя не могъ...

И былъ за то окопированъ,

Какъ денди, съ головы до ногъ.

Въ великолѣпную квартиру

Я вдругъ свалился съ чердака

И сталъ кутить на диво міру:

Купилъ въ пять тысячъ рысака;

Царилъ надъ таборомъ цыганскимъ,

Держалъ безумныя пари,

Поилъ друзей своихъ шампанскимъ

Я "отъ зари и до зари."

Москвы общественное мнѣнье

Меня клеймило, какъ могло.

И Катилиной -- въ изступленьи --

Врагомъ отчизны нарекло.

Но хоть бранили Катилину

Катоны гордые Москвы,

Въ глаза предъ нимъ сгибали спину

Высоконравственные львы.

Съ какимъ нѣмымъ благоговѣньемъ

Я въ оны дни встрѣчаемъ былъ

По всѣмъ московскимъ заведеньямъ,

Гдѣ я съ тупымъ остервенѣньемъ,

Какъ купчикъ, деньгами сорилъ.

Купеческій и шустеръ клубы

Меня страшились, какъ врага;

Никто не могъ такъ свистнуть въ зубы,

Чужую даму чмокнуть въ губы,

Какъ вашъ покорнѣйшій слуга.

Купцы, извощики, модистки,

Всѣ говорили обо мнѣ,

И первоклассныя артистки

Со сцены улыбались мнѣ.

Казалось, все, сама природа

Мнѣ ухмылялась... но, увы,

Тогда я былъ всего полгода

Любимцемъ счастья и молвы.

Новѣйшій Лейчестеръ, скучая

Своей любовью должностной,

Насильно ласки расточая,

Я думалъ: "эка доля злая --

Я, право, точно крѣпостной!"

Душа алкала перемѣны;

Любови жаждалъ я иной,

Искалъ предмета для измѣны,--

И отыскался таковой.

Я измѣнилъ... младой цыганки

Меня плѣнилъ нескромный ликъ,--

И слухъ объ этомъ до Таганки

Въ одно мгновеніе достигъ...

Подобно древней Клеопатрѣ,

Ты напустилась на меня --

Въ мигъ похудѣла пальца на три...

Нигдѣ, какъ только на театрѣ,

Подобныхъ сценъ не видѣлъ z.

Я, право, плакалъ непритворно,

Клялся, что измѣнилъ любя,

Но все напрасно... и позорно

Меня прогнали отъ тебя.

И вотъ, какъ встарь, изъ бельэтажа

Я возвратился къ чердаку:

Жилъ безъ слуги, безъ экипажа,

Безъ папиросъ и табаку.

Томился долго я въ опалѣ;

Костюмъ мой видимо поблёкъ,

Отъ злой діэты щеки впали,

Но бодрость духа я сберегъ.

Но вотъ настало примиренье:

Умилосердилася ты,

И возврата благоволенье,

Вновь извлекла изъ нищеты.

И вотъ опять пошли попойки,

Обѣды, жженки, пикники,

Съ углами загнутыми двойки,

Катанья за городъ на тройкѣ,

Цыгане, драки, рысаки.

1859 г.

XVIII.
НЕ ГОВОРИ.

Романсъ на голосъ "T'en souviens-tu."

Не говори, что страсти знойное муку

Познала ты въ бунтующей крови,

Что ты ему вручила нѣжно руку

Въ святомъ чаду восторженной любви;

Не говори, что ты о немъ мечтала

Давно, почти съ младенческихъ пеленъ;

Мы знаемъ всѣ: презрѣннаго металла

Тебя плѣнилъ пріятный, нѣжный звонъ.

Не говори, что ты не разгадала

Его главы бездонной пустоты,

И что твой умъ невинный обуяло,

Какъ волшебство, сіянье красоты: --

Не говори, что онъ, какъ ангелъ божій,

Какъ вешній цвѣтъ, красивъ, пріятенъ, милъ,

Мы видимъ всѣ: такой противной рожи

Еще никто изъ смертныхъ не носилъ.

Не говори, что будто полюбила

Ты въ немъ ума и сердца простоту:

Мы знаемъ всѣ, что ты себя сгубила

И продалась влюбленному плуту;

Не говори, что глупости съ обманомъ

Еще никто въ душѣ не сочеталъ: --

Мы знаемъ всѣ, что водкой съ кукельваномъ

Онъ въ простотѣ душевной торговалъ.

Не говори, что ты толпѣ голодной

Весь свой доходъ желала бы отдать

И что свой домъ роскошный и доходный

Ты на шалашъ готова промѣнять.

Не говори съ улыбкой грустно-томной,

Что ты была счастливѣй раза въ три,

Когда жила въ квартирѣ тѣсной, темной...

Мой милый другъ, пожалуйста, не ври!

1865 г.

XIX.
ФЛЮГЕРЪ.

(Фантазія.)

Всѣ говорятъ: "блаженства нѣтъ

Въ земной заброшенной юдоли --

Здѣсь много слезъ, заботъ и бѣдъ

И ни одной счастливой доли."

Неправда! Въ мірѣ что ни шагъ,

Вездѣ мы зримъ людей блаженныхъ;

Блаженъ въ гаремѣ падишахъ

Среди, красавицъ обнаженныхъ;

Блаженъ, кто страсти обуздалъ,

Обрекъ всего себя смиренью,

Блаженъ, кто съ роду не страдалъ

Зубною болью и мигренью,

Блаженъ поэтъ, когда творитъ,

И въ немъ кипитъ небесный пламень.

Блаженъ обжора-сибаритъ --

Тотъ, чей желудокъ все варитъ --

И фрикасе, и дикій камень.

Блаженны жавронки весной;

Блаженъ кутила записной

Среди камелій и бутылокъ;

Блаженъ оплаканный женой

Бѣдняга рекрутъ молодой,

Когда кричатъ надъ нимъ "затылокъ";

Блаженъ былъ странникъ Одиссей,

Когда въ Итаку возвратился;

Блаженъ, блаженъ, кто въ жизни сей

Ни разу страстно не влюбился --

И съ дѣтскихъ лѣтъ владѣлъ собой,

Какъ ловеласъ, какъ фатъ отпѣтый;

Блаженъ подпрапорщикъ младой,

Сейчасъ надѣвшій эполеты;

Блаженна мать, въ священный мигъ,

Когда она средь адской муки,

Простретъ съ восторгомъ къ небу руки,

Заслышавъ первый дѣтскій кривъ;

Блаженъ супругъ давно влюбленный,

Когда, вступивши въ бракъ законный,

Онъ въ первый разъ наединѣ

Остался съ плѣнницей своею;

Блаженъ, кто первый на войнѣ

Вскочилъ на вражью баттарею

И тамъ, предъ носомъ вражьихъ силъ

Родное знамя водрузилъ;

Блаженъ газетчикъ благородный,

Въ ужасный годъ войны народной;

Блаженъ, кто лежа на боку,

Дѣла обдѣлывать умѣетъ;

Блаженъ стократъ, кто не пьянѣетъ

Отъ двухъ бутылокъ коньяку...

Блаженныхъ много положеній!...

Но всѣхъ блаженнѣй, господа,

Тотъ, кто не вѣдалъ никогда

Въ себѣ серьезныхъ убѣжденій.

Ахъ, убѣжденья!.. это ядъ:

Они насъ за-живо ѣдятъ --

Отъ нихъ и раннія сѣдины,

И нервъ разстройство, и морщины;

Они мѣшаютъ спать порой,

Какъ самый сильный геморой;

Въ дѣлахъ по службѣ, по имѣнью

Они намъ пакостятъ всегда;

Они вредятъ пищеваренью...

Кто ихъ завелъ, тому бѣда!

Есть у меня одинъ знакомый

(Кто онъ такой -- вамъ дѣла нѣтъ)

Поклонникъ музъ, поклонникъ Кома,

Онъ любитъ карты, ѣздитъ въ свѣтъ,

Не врагъ ученыхъ словопреній

И тайныхъ паѳоса даровъ,

Но не имѣетъ убѣжденій,

И оттого всегда здоровъ:

Всегда онъ веселъ и любезенъ

И всѣми искренно любимъ,

И хоть повсюду безполезенъ,

Повсюду онъ необходимъ.

Все въ немъ пріятно мягко, мило --

И хоть ему перекатило

Давнымъ-давно за шестьдесятъ,

Но вѣчно молодъ онъ на взглядъ:

На лбу короткомъ ни морщинки,

Въ кудряхъ душистыхъ ни сѣдинки,

Всегда и бодръ, и свѣтелъ взоръ,

И зубы блещутъ, какъ фарфоръ.

-- "Но почему же вашъ пріятель

Такъ сохранить себя умѣлъ?"

А потому, мой другъ, читатель,

Что убѣжденій не имѣлъ!

Онъ обладаетъ дивнымъ даромъ:

О всемъ онъ споритъ съ сильнымъ жаромъ

Пріятнымъ дамскимъ голоскомъ,

Но ни въ гостиной онъ, ни въ клубѣ

Московскихъ барскихъ самолюбій

Не тронетъ въ спорѣ волоскомъ.

Его ораторскіе споры

Не доведутъ его до ссоры

Нигдѣ съ вліятельнымъ лицомъ,--

Онъ всѣхъ слегка по шерсткѣ гладитъ

И оттого со всѣми ладитъ --

И правды съ доблестнымъ борцомъ,

И съ самымъ явнымъ подлецомъ.

Онъ, безъ борьбы и сожалѣнья,

Хоть каждый день, готовъ мѣнять,

Свои начала, взгляды, мнѣнья.

Тому назадъ лѣтъ тридцать пять

Онъ вольнодумцемъ былъ открытымъ --

Разилъ сарказмомъ ядовитымъ

Земныя власти и чины

И былъ пророкомъ новивны;

Не признавалъ онъ міръ загробный

И не хотѣлъ нигдѣ служить...

Но въ этомъ духѣ говорить

Вдругъ оказалось неудобно:

Подуло вѣтромъ вдругъ инымъ --

Нашъ якобинецъ встрепенулся

И вмигъ, какъ флюгеръ, обернулся

И сталъ служакой записнымъ

И гражданиномъ благонравнымъ,

И человѣкомъ православнымъ.

И сталъ открыто онъ ругать

Опасный духъ нововведеній

И пересталъ пренебрегать

Сіяньемъ бренныхъ украшеній.

Такъ велъ себя лѣтъ тридцать онъ.

Но новымъ вѣтромъ вновь подуло --

И вновь его перевернуло:

Онъ, всей душой преображенъ,

Сталъ прославлять нововведенья,

Хвалилъ крестьянъ освобожденье

И, было, началъ ужъ кричать

О польскомъ царствѣ съ увлеченьемъ,

Но вѣтеръ новымъ дуновеньемъ

Первернулъ его опять.

Онъ шныритъ, нюхаетъ въ народѣ, --

Чтобъ съ большинствомъ прожить въ ладу,--

Какой товаръ сегодня въ модѣ,

Какое мнѣніе въ ходу;

Онъ одаренъ чутьемъ собачьимъ --

Онъ разъ нюхнулъ, и въ тотъ же мигъ

Духъ современности постигъ, --

И патріотомъ сталъ горячимъ;

Онъ за толпой слѣдитъ, какъ тѣнь, --

И этотъ годъ, въ Михайловъ день,

Онъ за здоровье Муравьева

Просвирку вынуть поспѣшилъ

И утро цѣлое юлилъ

Съ сладчайшей миной у Каткова.

А спотыкнись, пади Катковъ

На политической тропинкѣ, --

Онъ шаркъ ногой, и былъ таковъ,

И не проронитъ ни слезинки

По миломъ идолѣ своемъ,

Да еще скажетъ: "подѣломъ!

Да, подѣломъ ему награда!

Его унять давно бы надо.

Вѣдь вамъ извѣстно, господа:

Его теорій, мыслей, взгляда

Не раздѣлялъ я никогда...

Онъ волновалъ насъ всякимъ вздоромъ."

Такъ скажетъ онъ, и громкимъ хоромъ

Ему поддакнутъ cell же часъ...

Sic transit gloria... у насъ!

О Россъ, о родъ вели,

О твердо-каменная грудъ.

Вѣтрамъ измѣнчивымъ послушный,

Ты каждый мигъ мѣняешь путь!

Въ тебя вложило Провидѣнье

Тьму чувствъ высокихъ и даровъ,

Но твоего пищеваренья

Не затрудняютъ убѣжденья...

Не потому-ль ты такъ здоровъ?..

1864 г. 10 ноября.

XX.
МОДНЫЕ ЗВУКИ.

Есть вирши -- теченье

Ихъ ровно и гладко,

Но смыслъ ихъ, при чтеньи,

Для смертныхъ загадка.

Но дамскія уши

Имъ внемлютъ прилежно:

Такъ много въ нихъ чуши

Таинственно нѣжной!

И критикъ, что строчитъ

Статьи за лафитомъ,

Творцу ихъ пророчитъ

Быть первымъ піитомъ.

Но дома ли, въ свѣтѣ,

И гдѣ я ни буду,

Заслышавъ стихи тѣ"

Уйду отовсюду:

Куска не доѣвши,

Съ обѣда рвануся,

Сапогъ не надѣвши,

Изъ бани умчуся.

XXI.
РАЗСТАВАНЬЕ.

Шумѣла широкая Волга,

Пыхтѣлъ и визжалъ паровозъ;

Мы съ ней разставались и долго

Рыдали безъ словъ и безъ слезъ.

А долго и много, и много

Хотѣлось намъ говорить: --

Хотѣлось, прощаясь навѣки,

Всю душу другъ другу излить.

Но только несвязные звуки

Съ трудомъ произнесть мы могли,

И грудь надрывалась отъ муки...

И слезы изъ глазъ не текли...

Шумѣла родимая Волга,

И плыть пароходъ былъ готовъ;

Мы что-то сказать все хотѣли

И все другъ на друга глядѣли,

Страдая безъ слезъ и безъ словъ.

Но судно вдругъ тронулось, -- взвизгнулъ

Неистовымъ голосомъ паръ,

Я быстро на палубу вспрыгнулъ

И могъ лишь сказать; "au revoir."

Она затряслась, побѣлѣла,

Какъ шляпы придворной плюмажъ,

И только сказать мнѣ съумѣла:

"Adieu, Дормидонтъ, bon voyage!"

Сказала я въ ту же минуту

На землю упала безъ силъ;

Я бросился мигомъ въ каюту,

И горе отправивши къ шуту,

Я выпилъ и... и закусилъ

1865 г.

XXII.
ПОСЛАНІЕ КЪ ЧИНОВНИКУ-ЛИБЕРАЛУ отъ МИРНАГО ОБЫВАТЕЛЯ.

(Фантазія)

Хоть ты и въ новой кожѣ,

Да сердце у тебя все то же.

Крыловъ (Басня: Крестьянинъ и Змѣя).

Какъ хочешь, братъ, а мы живемъ

Во дни волшебныхъ превращеній;

Какой-то магъ иль добрый геній

Своимъ невидимымъ жезломъ

Съ плеча безъ устали махаетъ,

Всему давая новый видъ: --

Онъ дряхлыхъ старцевъ молодитъ,

Волковъ въ овечекъ превращаетъ,

Воронъ и галокъ -- въ соловьевъ,

И самыхъ явныхъ дураковъ

Гражданскимъ смысломъ надѣляетъ.

Ужъ много лѣтъ, какъ я гляжу

На всѣ метаморфозы эти,--

И мнѣ сдается, что сижу

Я въ фантастическомъ балетѣ;

Сижу, гляжу, а предо мной,

Подъ громы музыки лихой

И при бенгальскомъ освѣщеньи,

Мелькаютъ быстро превращенья.

Да, другъ сердечный, мы живемъ

Во дни волшебные. Не тамъ ли?

Какъ декораціи въ спектаклѣ,

Вдругъ измѣнилось все кругомъ!

Порядки, нравы, учрежденья,

Поступки, рѣчи, убѣжденья,

Стремленья, мысли и мечты --

Все измѣнилось... Даже ты

Пріялъ печать преображенья.

Злыхъ бюрократовъ идеалъ,

Ты сталъ открытымъ либераломъ,

Ты, кто предъ каждымъ генераломъ,

Какъ дѣва, взоры потуплялъ!

Ты либераломъ сталъ!! Ты самъ!!!

О баснословное явленье!..

Ну какъ не вѣрить чудесамъ

Въ виду такого превращенья?!

Какъ не принесть благодаренья

Смягчившимъ гнѣвъ свой небесамъ!

Хоть о твоемъ преображеньи

Давно ужъ слухъ вездѣ гремѣлъ,

Но я все вѣрить не хотѣлъ,

Все напрягалъ воображенье,

Чтобы знакомый образъ твой --

Санктпетербургскій дѣловой,

Казенный, форменный, "похвальный"

Представить въ позѣ либеральной,

Но какъ ни бился, все не могъ.

Да и могло ли быть иначе?

Я знаю вдоль и поперекъ

Твою натуру: ты подъячій --

Подьячій съ головы до ногъ.

Начальства стараго отрада,

Прямое чадо Петрограда,

Его посильный, милый даръ,

Его продуктъ, его товаръ,

Ты съ юныхъ лѣтъ постигъ искусство

Въ начальству въ душу заползать --

На всѣ слова свои и чувства

Казенный штемпель налагать.

Я помню, помню очень живо,

Когда ты такъ краснорѣчиво

Хвалилъ до слезъ и плеть, и кнутъ,

И крѣпостной пріятный трудъ;

Когда доказывалъ такъ ясно,

Что и безбожно и опасно

Ввести въ Россіи гласный судъ;

Когда плѣнялся откупами

И громоносными рѣчами

Плоды науки поносилъ,

Какъ проявленье адскихъ силъ.

Тебя начальство полюбило:

Оно, дивясь твоимъ рѣчамъ.

Съ надеждой сладкой говорило,

Что ты уменъ не по лѣтамъ.

Но этотъ отзывъ благосклонный

Всего ты больше заслужилъ

Своей спиной низкопоклонной:

Сей частью тѣла ты служилъ

Съ такою ревностью похвальной,

Во славу родины святой,

Что порѣшилъ начальникъ твой,

Что ты чиновникъ идеальный,

Что ты работаешь какъ волъ,

Что по уму ты просто геній, --

И быстро въ гору ты пошелъ

Путемъ гражданскихъ повышеній.

И точно былъ ты идеалъ

Дѣльцовъ, но высшаго полета:

Ты только издали видалъ,

Что значитъ дѣло и работа;

И было некогда тебѣ

Заняться пристально дѣлами:

Ты постоянно былъ въ ходьбѣ,

Вертясь у старшихъ предъ глазами,

И не знавалъ иныхъ заботъ,

Какъ только бѣгать взадъ-впередъ,

Таская портефель огромный,

Отъ кабинета до пріемной

И изъ пріемной въ кабинетъ.

И такъ ты бѣгалъ двадцать лѣтъ:

А дѣло дѣлали другіе --

Плебеи, хамы дѣловые: --

Ты только руку прилагалъ

И на чужой рабочей выѣ

Передъ начальствомъ выѣзжалъ.

И былъ ты мастеръ на парады --

Начальству пыль въ глаза пускалъ,

Какъ Цицеронъ, ты велъ доклады,

А потому всегда хваталъ

Чины и жирные оклады.

Таковъ твой былъ гражданскій цвѣтъ,

Твой неуклонный путь служебный

Тому назадъ шестнадцать лѣтъ;

Но геній съ палочкой волшебной

Однажды ночью, будто тать,

Къ тебѣ пролѣзъ, тебя коснулся,--

И вдругъ твой мозгъ перевернулся:

Ты консерваторомъ легъ спать,

А реформаторомъ проснулся.

Ты всю семью перепугалъ

Своимъ нежданнымъ обращеньемъ:--

Лишь только ты съ постели всталъ,

Какъ заревѣлъ съ остервенѣвьемъ

Про судъ присяжныхъ и прогрессъ..

Твоя супруга ужасалась,

Тебѣ внимая: ей казалось,

Что кто-нибудь въ тебя залѣзъ,

Что изъ тебя, какъ изъ болвана,

Какой-нибудь профессоръ спьяна

Начальство дерзко порицалъ

И о реформахъ прорицалъ.

Твои слова ей дики были,

И даже думала она,

Что ей на зло, во время сна,

Тебя родные подмѣнили.

И странно: сей переворотъ

Въ твоемъ мозгу въ тотъ самый годъ,

Въ тотъ самый день и часъ случился,

Когда начальникъ старый твой

Вдругъ по болѣзни, удалился

Со службы царской на покой.

Текли года, и съ ними вмѣстѣ

Воды довольно утекло...

Тебѣ по прежнему везло.

И вотъ ко мнѣ приходятъ вѣсти,

Что ты на новомъ важномъ мѣстѣ

И что, подъ бременемъ наградъ;

Оставивъ шумный Петроградъ,

Ты, какъ центральной власти око,

Среди провинціи далекой

Благіе подвиги творить --

По правдѣ вяжешь и рѣшишь.

Твои друзья кричали всюду,

Что ты правитель, просто чудо:

Что ты сталъ мудръ, какъ Соломонъ,

Что цѣлый край въ тебя влюбленъ,

Что ты отецъ для подчиненныхъ,

Покровъ и щитъ для угнетенныхъ,

Что область проста процвѣла,

Съ тѣхъ поръ какъ ты ведешь дѣла;

Что ты устроилъ для народа

Не жизнь, а медленный восторгъ,

И что такая тамъ свобода,

Какой не видывалъ Нью-Йоркъ.

Таковъ былъ гласъ молвы летучей

О чудныхъ подвигахъ твоихъ;

Но, наконецъ, мнѣ выпалъ случай

И самому взглянуть на нихъ.

Въ той самой области счастливой,

Что геній твой нетерпѣливый

Вдругъ обратилъ въ Эдемскій садъ,

Лѣтъ пятъ иль шесть тому назадъ

Въ одномъ изъ храмиковъ Ѳемиды

Случилось дѣло у меня;

Его бы кончили въ три дня,

Безъ притѣсненій и обиды

И для меня, и для другихъ:

По всѣмъ инстанціямъ проворно,

Какъ цо дорогѣ гладкой, торной.

Оно прошло на почтовыхъ,

И наконецъ, къ тебѣ попало --

Къ тебѣ, мудрѣйшій изъ судей --

И въ канцеляріи твоей

На вѣки вѣчные застряло.

И много лѣтъ я хлопоталъ:

Во всѣ суды, во всѣ правленья

Писалъ я слезныя прошенья,

И къ самому тебѣ писалъ,

Писалъ не разъ -- писалъ разъ двѣсти,

И что-жъ? Ни граматки, ни вѣсти

Ни отъ кого не получалъ.

И потерявъ совсѣмъ терпѣнье,

На быстрой тройкѣ почтовой

Я прискакалъ въ твои владѣнья,--

И... и поникнулъ головой,

Узрѣвъ повсюду предъ собой

Роскошный видъ столпотворенья.

Да я увидѣлъ, наконецъ,

Такой блестящій образецъ,

Такой свободы безпримѣрной,

Какой ни Брутъ, ни Коллатинъ,

Ни Гарибальди, ни Франклинъ

Не пожелали бы навѣрно

Для блага родины святой:

Они всѣ дѣти предъ тобой!

Чтобъ въ этомъ ясно убѣдиться

И чтобъ войти въ твой кругъ идей,

Мнѣ только стоило пройтиться

По канцеляріи твоей,

Куда за справкой я явился:

Тамъ мнѣ представилось, ей, ей,

Что по оплошности своей

Я какъ-нибудь съ дороги сбился --

Ошибся улицей, крыльцомъ --

И межъ безумныхъ очутился,

Попавши въ сумашедшій домъ.

Лишь только я передъ собою

Дверь изъ передней отворилъ,

Меня чуть съ ногъ не повалилъ

Табачный дымъ; густой волною,

Какъ изъ мортиры, онъ пахнулъ:

Я пошатнулся и чихнулъ.

Вхожу, -- и предо мной картина, --

Tableau de genre à la Гогартъ:

Повсюду пыль и паутина;

Здѣсь подлѣ дѣлъ колода картъ,

Тамъ на подписанной бумагѣ

Вареной колбасы кусокъ,

При немъ графинъ какой-то влаги,

А тамъ -- кондитерскій пирогъ.

Глядѣлъ я долго въ изумленьи

На эти всѣ нововведенья...

Твоихъ чиновниковъ почтенныхъ,

Писцовъ и даже сторожей

Засталъ я сильно углубленныхъ

Въ міръ политическихъ идей;

Предъ ними дѣлъ твоихъ правитель,

Новѣйшей школы либералъ,

Актрисъ губернскихъ покровитель,

Съ великимъ паѳосомъ читалъ

Листокъ какой-то заграничный,

Гдѣ авторъ бранью неприличной

Россію-матушку каталъ

И увѣрялъ краснорѣчиво,

Что лишь тогда стезей счастливой

У насъ въ отчизнѣ все пойдетъ

И поумнѣетъ вашъ народъ,

И просвѣщенье разовьется,

Когда Россія распадется,

По предписанію властей,

На сто четырнадцать частей,

И что для насъ одно спасенье

Въ семъ благодатномъ разрушеньи:

Что все измѣнится тогда

Подъ знаменемъ Россіи юной,

Вездѣ устроятся коммуны,

И вмигъ исчезнутъ безъ слѣда

Всѣ язвы жизни современной:

И власть, и собственность, и бракъ, --

И мы засвѣтимъ для вселенной

Свободы истинной маякъ...

И декламируя брошюру,

Оффиціальный либералъ,

Не знаю, съ умысломъ иль сдуру,

Во всеуслышанье оралъ.

Меня замѣтивъ, онъ свободно,

И не женируясь, спросилъ:

-- Кто вы такой? Что вамъ угодно?

Но только я заговорилъ,

Меня онъ тотчасъ перебилъ:

-- Вы говорите очень мило...

Я вамъ помочь душевно радъ...

Но сколько дней тому назадъ

Къ намъ ваше дѣло поступило?

-- У васъ пять лѣтъ лежитъ оно!...

-- Уже пять лѣтъ . Ахъ, какъ давно!...

И вы, почтеннѣйшій, хотите

Такую ветошь подымать...

Кто-жъ будетъ вамъ его искать?!

У насъ нѣтъ времени... Подите!...

-- Но вѣдь у васъ, конечно, есть

Всегда реестеръ дѣламъ входящимъ --

Вы справку можете навесть...

Сказалъ я голосомъ дрожащимъ,

Уже предчувствіемъ томимъ,

Какъ предъ ударомъ роковымъ;

Но только я единымъ словомъ

Задѣлъ "реестеръ входящихъ дѣлъ",

Какъ дружнымъ хохотомъ громовымъ

Весь людъ чиновный заревѣлъ.

Всѣ долго, сильно хохотали,

А всѣхъ сильнѣе сторожа, --

И стекла въ рамахъ дребезжали,

Подъ гуломъ хохота дрожа.

Затѣмъ правитель либеральный,

Съ улыбкой важной и нахальной,

Закинувъ голову назадъ,

Мнѣ вдругъ сказалъ: -- Вы ретроградъ,

Сказать иначе, -- вы престранный

И преотсталый человѣкъ:

Скажите, можно ли въ нашъ вѣкъ,

Въ вѣкъ либеральный и гуманный,

Реестры старые беречь?¹

Мы ихъ кидаемъ прямо въ печь.

-- Да это просто ужъ нахальство...

Я закричалъ ему въ отвѣтъ;

Пускай у васъ реестровъ нѣтъ,

Однако, вѣрно, есть начальство;

Ему я жалобу подамъ,

И вѣрно, плохо будетъ вамъ!

-- Ну, что же, жалуйтесь, пожалуй!...

Съ чего вы взяли, что у насъ

Начальникъ человѣкъ отсталый?

Нѣтъ! Онъ вамъ ротъ зажметъ какъ разъ:

У насъ онъ малый либеральный!

Онъ заклятой, открытый врагъ

Реестровъ всякихъ и бумагъ:

Онъ выше истины формальной:

Онъ говоритъ, что слишкомъ строгъ

Законовъ нашихъ смыслъ буквальный,

И въ нихъ читаетъ между строкъ;

Ему противенъ, тошенъ, гадокъ

Наружный пошленькій порядокъ:

Онъ лишь начальника тѣснитъ...

Его онъ скоро замѣнитъ

Порядкомъ внутреннимъ, незримымъ,

Для внѣшнихъ чувствъ неощутимымъ...

А вамъ реестры подавай!

Подите вонъ! Здѣсь не Китай!

Я поплелся. И на квартирѣ

Я долго, долго размышлялъ

Все о тебѣ, мой либералъ;

Какъ измѣняется все въ мірѣ!

О, чѣмъ ты сталъ и чѣмъ ты былъ

Въ тѣ дни, когда еще служилъ

Такъ грозно въ Сѣверной Пальмирѣ!

Тому назадъ шестнадцать лѣтъ

Ты былъ бичемъ для подчиненныхъ;

Ты видѣлъ въ нихъ военно-плѣнныхъ

И трактовалъ ихъ какъ кадетъ:

Велѣлъ имъ стричься подъ гребенку,

По формѣ баки подбривать,

Не то, задавъ публично гонку,

Ихъ подъ арестъ велѣлъ сажать.

А кто бывало къ вицмундиру

Надѣнетъ брюки не подъ цвѣтъ,

Ужъ тотъ пропалъ -- спасенья нѣтъ!

Подобно лютому вампиру,

Ты либерала пожиралъ,

И грозно топая, кричалъ:

"Вы, вольнодумецъ!-- Кто не знаетъ,

Что благодѣтельный законъ

У насъ отнюдь не допускаетъ

На службѣ пестрыхъ панталонъ?!.

Вѣдь это превышенье власти!

Вотъ до чего доводятъ страсти!

Вотъ плодъ отъ западныхъ наукъ!

Я васъ негоднымъ аттестую!"

И подчиненный зачастую

Лишался мѣста изъ-за брюкъ.

Такъ угнеталъ ты подчиненныхъ,

Во времена страстей военныхъ,

Мундироманіи въ бреду;

А нынче, въ новомъ опьяненьи,

Пожалуй, дашь имъ повелѣнье

Играть на службѣ въ чехарду

Что дѣлать! Знать, съ согласья рока,

Издалъ Зевесъ законъ жестокій,

Гдѣ говорится, что вашъ братъ,

Санктпетербургскій бюрократъ,

Какой бы ни былъ онъ доктрины,

Все будетъ дѣлать не впопадъ --

Ни въ чемъ не сыщетъ середины,

И что когда, плѣняя насъ,

Свой хвостъ онъ вынетъ изъ трясины,

То это значитъ, носъ увязъ.

Такъ разсуждалъ я самъ съ собою,

Сигару съ горя закуривъ,

И долго не давалъ покою

Мнѣ мыслей горестныхъ приливъ.

Но нить моей печальной думы

Хозяинъ дома перервалъ.

-- "Что это съ вами? онъ сказалъ,

Войдя ко мнѣ,-- вы такъ угрюмы,

Какъ будто злы на цѣлый свѣтъ"

Я разсказалъ ему въ отвѣтъ,

Какія принялъ впечатлѣнья,

Какихъ наслушался рѣчей

Я въ канцеляріи твоей.

Онъ слушалъ все безъ удивленья,

Когда-жъ я кончилъ свой разсказъ,

Онъ мнѣ сказалъ:-- "Ну, жаль мнѣ васъ!

Когда, въ надеждѣ ни законы,

Вы къ намъ пріѣхали сюда

Искать защиты и суда,

То даромъ бросили прогоны:

Законъ, порядокъ, правда, судъ

У насъ на пенсіи живутъ

(У насъ на нихъ теперь не мода):

Здѣсь только царствуетъ свобода...

Свобода грабить, воровать,

Сѣчь безъ суда и взятки брать.

Начальникъ нашъ префектъ отличный,

Гуманный; добръ онъ безгранично,

Но добръ онъ только для воровъ --

Для нихъ онъ истинный покровъ.

Съ улыбкой нѣжной снисхожденья

Взираетъ онъ на преступленья:

"Къ чему де грѣшника карать,

Онъ долженъ въ людяхъ возбуждать

лишь состраданье, сожалѣнье".

И вотъ у насъ жалѣетъ онъ

Лишь тѣхъ, кто преступилъ законъ,

А тѣхъ, кто жертва преступленья,

Кто отъ него должны терпѣть

Ущербъ и даже разоренье,

Онъ и не думаетъ жалѣть.

И оттого-то въ нашемъ краѣ

Счастливы только негодяи;

Но обывателямъ простымъ,

Не заслужившимъ состраданья

Передъ начальствомъ городскимъ

Ни совершеньемъ злодѣянья,

Ни поведеньемъ воровскимъ,

Здѣсь не житье, а наказанье.

"Вотъ вы заѣхали куда

Искать управы и суда!

Теперь, какъ Несторъ осторожный,

Я вамъ подамъ совѣтъ благой:

Послать сейчасъ за подорожной

И укатить скорѣй домой.

Вы не найдете лучше средства

Покончить дѣло. Право такъ!

Я вашъ характеръ знаю съ дѣтства.

Вѣдь вашъ языкъ -- вашъ первый врагъ;

Вы говорите слишкомъ вольно,

Какъ здѣсь не говорятъ (увы!),

И вотъ теперь, какъ недовольный,

Ругать при всѣхъ начнете вы

Чиновниковъ и воеводу.

А онъ... онъ къ правдѣ не привыкъ:

Хоть онъ на все намъ далъ свободу,

Но не далъ воли на языкъ:

Кто про его распоряженья

Неодобрительныя мнѣнья

Дерзаетъ громко излагать,

Тому у насъ не сдобровать.

Скажите, напримѣръ, публично,

Что края здѣшняго патронъ,

Стремяся къ власти безграничной,

Толкуетъ вкривь и вкось законъ

И искажаетъ безъ зазрѣнья

Верховной власти повелѣнья:

Нашъ либеральный бюрократъ

Про вашу рѣчь сейчасъ прослышитъ

И вмигъ на васъ доносъ напишетъ,

И напугаетъ Петроградъ

Своими страшными вѣстями:

Вѣдь онъ разскажетъ, напримѣръ,

Что вы страшнѣй, чѣмъ Робеспьеръ,

Что вы, ругаясь надъ властями,

Хотите бунтъ произвести --

Разжечь въ народѣ злыя страсти,

Чтобы оплотъ верховной власти

Въ его основѣ потрясти.

Такъ мой хозяинъ, врагъ стѣсненья,

Твоихъ владѣній старожилъ,

Передо мною изложилъ

Твою систему управленья.

Ну, разсуди теперь ты самъ,

Какая выгода всѣмъ намъ --

И государю, и народу --

Что ты толкуешь про свободу,

Что въ либералы ты попалъ?...

Но я отвѣтъ твой угадалъ:

Ты говоришь, что благородно,

Пріятно либераломъ быть,

Что вѣчно въ памяти народной.

Какъ другъ народа, будетъ жить

У насъ чиновникъ либеральный,

Что онъ въ потомствѣ не умретъ,

Хотя бы просто былъ квартальный...

Братъ! не надуешь ты народъ,

Не обморочишь ловкой штукой!

Ты, братъ, слыхалъ ли кто у насъ

Стяжалъ любви народной гласъ?

Сенаторъ Яковъ Долгорукій!

А вѣдь онъ былъ не: --

Ворамъ потачки не давалъ:

Но до-Петровскій духъ боярскій --

Народной правды духъ въ немъ жилъ.--

И не страшась опалы царской,

Царю онъ правду говорилъ.

Въ глаза царю, да вѣдь какому!?

Неукротимому, крутому!...

А ты не то что предъ царемъ,

Ты пресмыкаешься ужомъ,

Вертишься безсловесной мошкой

Передъ любой придворной... кошкой.

Такимъ путемъ не обрѣтешь

Ты славы истинной, нетлѣнной!...

Но точно-ль службу ты несешь

Для этой цѣли отдаленной?!

Нѣтъ! мнѣ сдается, что ты врешь.

'Тебѣ, мой другъ, не славы надо,

Не насъ ты хочешь обмануть,

Не чернь, а власти Петрограда:

Ты служишь только для оклада,

Да чтобъ свою украсить грудь.

И вашей братьи много, много

Идетъ съ тобой одной дорогой,

Влекомы цѣлію одной --

Пожить на счетъ земли родной.

XXIII.
МОСКВА 1873 Г., ПО P. X.

(Экспромптъ.)

Увы, увы, увы, увы!!!

Восплачьте плачемъ Бреміи,

Всѣ отъ Амура до Невы

О горькой участи Москвы:

Ахъ, та Москва, что въ дни былые*

Была главою всей Россіи,

Сама теперь безъ головы!

XXIV.
НА СМЕРТЬ СТРЯПЧАГО.

Предстала, -- и стряпчій великій смежилъ

Поповскія очи въ покоѣ;

Онъ умеръ спокойно, зане накопилъ

Себѣ состоянье большое;

Надгробную надпись прочтешь ты въ Донскомъ:

"Коллежскій ассессоръ здѣсь спитъ съ старшинствомъ."

Все плоть въ немъ питало: опека дѣтей,

По векселямъ старымъ взысканье,

Спасенье банкротовъ отъ вѣрныхъ плетей,

Сомнительныхъ купчихъ созданье.

Два разные смысла на каждый законъ,

Со скоростью вихря, подъискивалъ онъ.

Съ палатой одною онъ жизнью дышалъ, --

Заранѣе зналъ всѣ рѣшенья,

Сенатскихъ нерѣдко въ трактиръ зазывалъ,

Кому сколько сунуть, -- по рожѣ онъ зналъ.

Питалъ къ правовѣдамъ презрѣнье;

Десятаго тома вся книга ясна

Была для него, -- и казалась сносна.

Не разъ попадался, -- подъ слѣдствіемъ былу

Но всюду умѣлъ отвертѣться

И сухъ изъ воды онъ всегда выходилъ,

И связи повсюду себѣ находилъ,

И всюду умѣлъ протереться:

Лазейку онъ быстро прорыть себѣ могъ --

И въ домъ къ правовѣду, и въ графскій чертогъ..

Ограбленъ, обманутъ имъ былъ человѣкъ;

Но, если общественнымъ мнѣньемъ

Казниться мерзавцы не будутъ вовѣкъ, --

О немъ всѣ помянуть съ почтеньемъ:

Ограбленныхъ вопли исчезнутъ какъ паръ, --

Плута оправдаетъ его формуляръ.

И если загробная жизнь намъ дана,

Онъ, въ здѣшней въ Сибирь не попавшій".

Въ крючкахъ и уверткахъ себя издавна

Съ любовью такой упражнявшій,

Хотя и съ поличнымъ предстанетъ во адъ,--

Допросные пункты его не смутятъ.

1869 г.

XXV.
КОНЧИНА ОТКУПА ИЛИ ПОТЕРЯННЫЙ РАЙ.

Pleurez, doux alcyons! ô vous, oiseaux saorés!

Oiseaux chers à Téthys, doux alcyons, pleurez!

Elle a vécu, Myrto, la belle Tarentme!

A. Chenier

Восплачьте, Рюмины! Восплачь, о Бенардаки!

Стенайте, Утины! Стенай, Кондоянаки!

Визжи, о Мамонтовъ! О Кокоревъ, взреви,

На потребителяхъ гнѣвъ лютый оборви!

Реви, о Кокоревъ, поклонникъ музъ и грацій,

Реви съ Медынцевымъ, реви съ Козьмой Варваци!

Ревите хоромъ всѣ отечества отцы,

Всѣ безъ различія -- дворяне и купцы,

Всѣ, подписавшіе проектъ великодушный:

Въ долинѣ жизни сей вамъ скверно, тошно, душно...

Нѣтъ больше откупа -- низринутъ сей колоссъ!

Вы думали поднять, да видно "сорвалось!"

Да, откупъ шлепнулся акцизу въ назиданье.

Прощай погибшее, но милое созданье!

"Прощай кормилецъ нашъ", кричите громко вы --

"Тебя оклеветалъ коварный гласъ молвы.

Да, въ Питерѣ понять, какъ видно, не хотѣли

Проекта нашего гуманной, мудрой цѣли.

Желая родину отъ гибели спасти,

Мы всѣ надѣялись навѣрно провести

Двѣ тысячи турусъ... бишь верстъ дорогъ желѣзныхъ:

Но нашихъ замысловъ высокихъ и полезныхъ

Не поняли, и мы отъ смерти на вершокъ --

Мы угнетенная невинность, что въ мѣшокъ

Посажена, и тамъ пищитъ, визжитъ и злится.

Что дѣлать намъ теперь?!" Что дѣлать вамъ?-- Топиться.

Топитесь въ Яузѣ, въ Днѣпрѣ, въ Москвѣ-рѣкѣ

И въ Волгѣ-матушкѣ, и въ Клязьмѣ, и въ Окѣ!

Всѣ рѣки вамъ равны, всѣ вѣрно вамъ служили:

По ихъ вѣдь милости дышали вы и жили.

Теперь же съ помощью ихъ благодатныхъ водъ

Кончайте смертію прекрасный свой животъ!

Идите всѣ гуртомъ къ волнамъ родной стихіи,--

Воды достаточно у матушки Россіи;

Не всю исчерпали и распоили вы --

Топитесь же, сыны любимые молвы!...

Постойте! Прежде чѣмъ начнете вы топиться,

Позвольте къ вамъ теперь съ вопросомъ обратиться:

Кто болѣе изъ васъ отечества отецъ?

Чей благородный ликъ на мраморѣ сердецъ

Яснѣе выдолбитъ народное преданье?

Въ чьемъ сердцѣ болѣе къ народу состраданья?

Кто болѣе добра отечеству желалъ

И въ праздникъ кабаки всѣхъ раньше отпиралъ?

Скажите поскорѣй! исторія готова.

Въ лицѣ историка Сергѣя Соловьева,

То имя занести въ нетлѣнную скрижаль,

Потомству дальнему на диво и въ мораль.

XXVI.
ЧЕТЫРЕ ПѢСНИ
ИЛИ
Поэтъ и синіе чулки.

(Истинное происшествіе).

"Споетъ ли намъ пѣсню нашъ милый поэтъ?"

Сказала дѣвица Еноховскихъ лѣтъ.

И вотъ къ фортепьяно подходитъ піитъ.

Въ немъ желчь и презрѣнье, и юморъ кипитъ.

"Три пѣсни я знаю, онъ мрачно сказалъ:

Одну у камелій я часто пѣвалъ;

Вторую же пѣсню я зналъ да забылъ;

Бе я съ похмѣлья когда то сложилъ.

А третій пѣсня -- всѣхъ лучше она,

И мной въ пьяномъ видѣ была сложена."

Она сѣлъ къ фортепьяно,-- педаль надавилъ

И въ клавиши грозно съ розмаху хватилъ:

Педаль затрещала подъ мощной стопой,

И рвется со звономъ струна за струной;

Притихнулъ, сконфузясь, ученый салонъ,

И рявкнулъ піита во весь баритонъ

Такую канцону, что... даже Барковъ

Не слыхивалъ съ роду подобныхъ стиховъ.

И взвизгнули дамы при первой строфѣ, --

И пали притворно безъ чувствъ на софѣ.

Лишь сей катастрофы поэтъ ожидалъ --

И вихремъ безъ шапки домой побѣжалъ:

На воздухѣ вольномъ онъ ожилъ, вздохнулъ

И съ радости пѣсню опять затянулъ:

"Раздайся-жъ послѣдняя пѣсня моя!

Ту пѣсню и другу, и недругу а

Твердить безвозмездно повсюду готовъ, --

Та пѣсня: "бѣгите отъ синихъ чулковъ!" "

XXVII.
ИСПОВѢДЬ ДАМЫ.

Falso queritur de natara sua genus

humanum, quod imbecilla atque aevi

brevis sorte potius quam virtute regatur.

(C. Sallust. C. Bel. jugurthin).

Всѣ говорятъ обыкновенно,

Что счастье слѣпо совершенно,

Что, какъ придетъ ему капризъ.

Оно подниметъ насъ, возвысить,

А тамъ въ грязь втопчетъ... Quelle bêtise!

Все, все отъ насъ самихъ зависитъ!

Къ чему-жъ намъ дали небеса

И умъ, и память... et tout èa...

Ну тамъ способности всѣ эти?

Къ тому, чтобъ съ первымъ шагомъ въ свѣтъ,

Умѣть себя поставить въ свѣтѣ,

Чтобъ съ небольшимъ въ шестнадцать лѣтъ

Какъ въ сорокъ пять владѣть собою,

Съумѣть, какъ говорится, съ бою,

На зло и людямъ, и судьбѣ --

Составить партію себѣ.

Я въ жизни много испытала

И знаю хорошо людей,

И потому-бъ теперь желала,

По добротѣ души своей,

Вамъ, молодое поколѣнье,

Благое дать нравоученье.

Послушайте меня, mesdames,

Я вамъ совѣтъ полезный дамъ.

Вопервыхъ, въ горѣ не ропщите

На жребій (то великій грѣхъ!),

Враговъ своихъ за неуспѣхъ

Стремленій вашихъ не вините:

Повѣрьте, много въ насъ самихъ

Враговъ найдется самыхъ злыхъ.

Нашъ главный врагъ, врагъ самый первый,

Начало всякихъ золъ и бѣдъ;

Les nerfs, какъ говорится,

И счастливъ тотъ, въ комъ нервовъ нѣтъ!

Я никогда ихъ не имѣла

И потому на все, всегда

Спокойно, холодно смотрѣла;

Но съ нервами у насъ бѣда: --

Отъ нихъ всѣ эти искушенья,

Волненья разныя въ крови,

Безвѣрье, къ старшимъ непочтенье,

Бунты и браки по любви;

Отъ нихъ Жоржъ-Зандъ и страсть къ романамъ,

Отъ нихъ Вольтеръ и Робеспьеръ

И филантропія въ крестьянамъ.

Всему виной одно -- les nerfs.

Родители должны всѣ средства

И силы всѣ употреблять

На то, чтобъ дочекъ съ малолѣтства

Отъ этихъ нервовъ отучать.

Откуда въ жизни всѣ страданья,

Любовь и прочіе грѣхи,

Разводы, тайныя свиданья,

Безъ состоянья женихи?

Все отъ дурнаго воспитанья...

Ахъ, воспитанье! всѣмъ ему

Одолжена я одному!

Чины и связи родовыя,

Гербы и даже красота,

Повѣрьте мнѣ, все суета,

И только правила благія,

Внушенныя нимъ съ малыхъ лѣтъ,

Здѣсь прочны: посреди всѣхъ бѣдъ,

Соблазновъ, бурь и козней свѣта

Они хранятъ, какъ талисманъ...

Чтобъ вамъ яснѣй представить это,

Я разскажу вамъ свой романъ.

II.

Въ тотъ годъ, когда Москва изъ пепла,

Красуясь, снова поднялась,

Въ приходѣ мученика Евпла,

Въ успенскій постъ, я родилась.

Отецъ мой, отставной военный,

Былъ человѣкъ весьма почтенный:

Его весь городъ уважалъ

За то, что былъ онъ генералъ,

Что домъ имѣлъ свой на Мясницкой,

Высокъ былъ ростомъ и богатъ

И на княжнѣ Абдулмеджидской,

Умнѣйшей женщинѣ, женатъ.

Они открыто, славно жили,

И послѣ свадьбы черезъ годъ,

Свои имѣнья заложили.

Хоть мой отецъ и не былъ мотъ,

Хотя терпѣть не могъ онъ свѣта --

Ни вечеровъ, ни этикета...

Онъ былъ предобрый, но чудакъ:

Пилъ квасъ, держалъ борзыхъ собакъ,

Охотникъ былъ до щей и каши,

ѣдалъ онъ даже съ чеснокомъ

Кой-что отъ матушки тайкомъ,

И ежели-бъ не связи наши,

Ни съ кѣмъ бы не былъ онъ знакомъ;

Но, къ счастью, воли не давали

Ему; совѣтовъ и морали

Его не слушались, и онъ

Былъ жить открыто принужденъ,

То было матушки желанье:

Какъ урожденная княжна,

Она жить свыше состоянья

Bon gré, mal gré была должна...

И по отцу мой родъ предревній:

Въ его владимірской деревнѣ

Во всѣхъ амбарахъ, кладовыхъ

Портретовъ куча родовыхъ

Валялась съ старыми вещами,--

Все генералы въ парикахъ,

Въ цвѣтныхъ кафтанахъ съ кружевами,

Mais quelles figures! и вспомнить страхъ!

И всѣ прогрызены мышами...

И было множество у насъ

Старинныхъ кубковъ, блюдъ и вазъ.

(Какой-то предокъ мой, когда-то,

Не помню при какомъ царѣ,

Былъ чѣмъ-то важнымъ при дворѣ

"И деньги загребалъ лопатой",

Какъ говорила нянька мнѣ);

Но вазы, кубки, блюда эти,

По волѣ матушки, въ Совѣтѣ,

Отцомъ моимъ заложены

Сперва, а послѣ проданы.

И не продать нельзя ихъ было:

Разъ какъ-то денегъ не хватило

У матушки, чтобъ сдѣлать балъ,

Тогда зачѣмъ-то (я забыла)

Хозревъ-Мирза здѣсь проѣзжалъ,

И вся Москва была въ волненьи

Отъ удивленья, умиленья, --

Такъ кто же могъ тутъ устоять,

Чтобъ бала съ радости не дать?!...

III.

Но извините, отъ предмета

Я отдалилась, увлеклась...

Итакъ, mesdames, я родилась,

Въ Москвѣ, въ средѣ большаго свѣта,

И потому отецъ и мать

Меня рѣшились воспитать

На славу просто. Ихъ желанье

Богъ внялъ, и въ самомъ дѣлѣ мнѣ

На славу дали воспитанье..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Когда на свѣтъ я родилась,

Мнѣ взяты были въ тотъ же часъ

Три няньки: русская -- Прасковья,

Француженка, чтобы съ пеленъ

Внушенъ мнѣ былъ хорошій тонъ;

Для чистоты же и здоровья

Мнѣ взяли мистриссъ Варингтонъ;

Она жила при мнѣ лѣтъ десять.

За то француженокъ у насъ

Мѣняли въ двѣ недѣли разъ

За то, что съ ними почудесить

Любилъ домашній нашъ Ловласъ --

Мой батюшка, не тѣмъ помянутъ:

Какихъ, бывало, страшныхъ рожъ

Ни брали въ домъ нарочно, что-жъ?

Недѣли не пройдетъ -- застанутъ

Глазъ на глазъ съ батюшкой, ей-ей!

Прошу представить рядъ мученій,

Въ виду подобныхъ приключеній

Несчастной матушки моей!...

Бѣдняжка мучилась безмѣрно

И изо всѣхъ старалась силъ,

Чтобы сожитель благовѣрный

Скандалы эти прекратилъ:

Просила, плакала, сердилась,

Ногами топала, бранилась.

Ну только-только не дралась,

По суткамъ въ спальнѣ запиралась,

Больной и мертвой притворялась,

формально развестись клялась,

Начальству просьбы подавала,

Совѣта спрашивать ѣзжала

Къ Корейшѣ -- въ сумашедшій домъ,*)

Ходила къ Троицѣ пѣшкомъ,

Но ничего не помогало.

Не знаю право, отчего

Всѣ эти ссоры и тревоги

Не сбили съ истинной дороги

Образованья моего?

Лишь только стала я ходить,

Какъ присѣдать меня учить

Былъ нанятъ самъ покойникъ Іоголь;

Навѣрное не знаю, много-ль

Ему лѣтъ было; но твердилъ

Онъ намъ шутя, что ужъ училъ

Онъ ее временъ Елизаветы.

Когда я стала подростать,

Мнѣ стали высшіе предметы

Учителя преподавать,

И стада я учить спряженья,

Стихи, таблицу умноженья.

Ко мнѣ ходилъ monsieur d'Olbert.

Его я очень полюбила --

Училъ онъ очень, очень мило:

Quelle éloquence et quelles manières!

Ко мнѣ учитель русскій тоже

Зачѣмъ-то цѣлый годъ ходилъ.

Вѣкъ не забуду этой рожи;

Сюртукъ до пятокъ онъ носилъ

И томъ Хераскова претолстый.

(Такой противный!). Онъ былъ просто

Дьячковскій сынъ -- семинаристъ,

Неловокъ страшно и нечистъ...

Не знаю я, какимъ наукамъ

Могъ научить подобный пень:

Вѣдь отъ него на пять сажень

Благоухало вѣчно лукомъ.

У насъ онъ на застольной ѣлъ,

Пилъ въ кабакахъ вино простое:

При мнѣ садиться онъ не смѣлъ,

А потому училъ все стоя.

За то ужъ вовсе не такой

Былъ мой учитель рисованья!

Хоть былъ онъ тоже цеховой

И не имѣлъ образованья,

Но дѣло онъ отлично зналъ:

Такъ мнѣ рисунки поправлялъ,

Что всѣ отъ нихъ въ восторгѣ были.

Меня и музыкѣ учили,

J'avais un maitre de piano,

Покойникъ Фильдъ къ намъ ѣздилъ. Но

Онъ былъ мной недоволенъ что-то...

Со мною дѣлалась зѣвота,

Когда садилась я играть.

И то сказать: кому охота

Крючки тамъ въ нотахъ разбирать!

И много, много къ намъ таскалось

Еще другихъ учителей,

Но мало въ памяти моей

Отъ ихъ учености осталось.

Вѣдь я, по правдѣ вамъ сказать,

Учиться очень не любила;

Когда же стала выѣзжать,

И то, что знала, позабыла.

Теперь я помню, какъ во снѣ,

О томъ, что говорили мнѣ

Про умноженье и дѣленье,

И какъ за грѣхъ столпотворенья

Всѣ люди разбрелися врозь,

Что у земли у нашей ось

Въ середкѣ будто бы продѣта,

Что облака и тамъ все это

Совсѣмъ не облака, а паръ,

И что земля кругла, какъ шаръ,

И вокругъ солнца все вертится,

А солнце какъ-то тамъ стоитъ,

Что Cléopâtre была царица,

Что былъ у Грековъ царь Солонъ,

А въ Римѣ Цезарь и Катонъ...

Какія глупости -- ужасно!

Я не могу никакъ понять,

Зачѣмъ ихъ дамамъ нужно знать?

Безъ нихъ вѣдь можно безопасно

И жить, и всюду выѣзжать.

Вѣдь, чтобъ въ Москвѣ во всѣхъ салонахъ

Казаться умной и блистать,

Объ этихъ Цезаряхъ, Солонахъ

У насъ совсѣмъ не нужно знать.

*) Иванъ Яковлевичъ Корейша -- извѣстный московскій прорицатель, содержавшійся къ домѣ умалишенныхъ.

IV.

Но я недолго обучалась:

Лишь стукнуло шестнадцать лѣтъ

(А съ виду взрослой я казалась),

Меня рѣшились вывезть въ свѣтъ.

Мнѣ платье длинное надѣли,

Игрушки выбросить велѣли,

Велѣли съ старшими сидѣть

И чаще въ зеркало смотрѣть.

Такъ шесть недѣль меня томили,

И наконецъ мой день насталъ:

Мнѣ наканунѣ объявили,

Что повезутъ меня на балъ.

Съ шести часовъ меня рядили,

Помадили, чесали, мыли

И ночью, въ безъ четверти часъ,

На балъ умчали, помолясь.

Примчали. Съ громомъ подкатилась

Карета тяжкая къ крыльцу --

И сердце трепетно забилось

Во мнѣ. и блѣдность по лицу,

И дрожь по тѣлу пробѣжала:

Мнѣ страшно вдругъ чего-то стало.

Чего? не знала я сама;

Но новыхъ чувствъ и мыслей тьма

Тогда мнѣ душу вдругъ сдавила,

Какъ будто горе иль бѣда

Мнѣ неминучая грозила,

Какъ будто съ чѣмъ-то навсегда

Я разставалась и прощалась.

А полчаса всего назадъ

Я дома въ бальный свой нарядъ

Съ такимъ восторгомъ одѣвалась:

То пѣла весело, то вдругъ

У старыхъ горничныхъ изъ рукъ

Я съ звонкимъ смѣхомъ вырывалась

Съ недошнурованной спиной,

Вертѣлась, прыгала козой,

При мысли радостной о балѣ,

И няньки съ матушкой толпой

Мои восторги унимали.

Давно ли? А теперь съ тоской,

Дрожа, по лѣстницѣ чужой

Стопой невѣрной я всходила*

И такъ мнѣ тяжко, тяжко было

И такъ хотѣлось мнѣ домой.

Я даже маменьку хотѣла

Тутъ на колѣняхъ попросить

Меня съ каретой отпустить;

Но отчего-то не посмѣла.

Ужъ мы полъ-лѣстницы прошли,

Ужъ намъ послышались вдали

Оркестра звуки, и страшнѣе

Еще мнѣ стало. Мы идемъ,

И все слышнѣе и слышнѣе

Оркестра раздается громъ,

И сердце бьется все сильнѣе.

Мы все идемъ, идемъ впередъ...

Ужъ мы пришли къ дверямъ, -- и вотъ

Дверь въ залу съ шумомъ распахнулась.

Я вся со страху обмерла,

Едва-едва не пошатнулась,

Но я себя превозмогла

И вслѣдъ за маменькой вошла.

Вошла, и все, какъ по сигналу,

Глаза, лорнеты и очки.

Гусары, дамы, старички,

Все, все, что наполняло залу,

Все жаднымъ взоромъ вдругъ впилось

Въ меня, и быстро пронеслось

По залѣ шумное волненье --

Раздался шопотъ удивленья,

Все встрепенулось въ этотъ, мигъ.

Поправивъ орденъ и парикъ,

Всѣ старцы какъ-то подбодрились:

Юсуповъ выронилъ лорнетъ,

Въ сосѣдней комнатѣ пикетъ,

Бостонъ и вистъ остановились,

И вспыхнулъ ярко лютый гнѣвъ

На злобныхъ лицахъ старыхъ дѣвъ.

Ну, словомъ, все мной любовалось...

И тутъ я только догадалась,

Что я... я очень хороша.

И вмигъ совсѣмъ другой я стала:

Во мнѣ воспрянула душа,

Свои я силы вдругъ узнала,

Свое призванье я нашла.

И тутъ, съ сознаньемъ власти полной,

Походкой твердой и спокойной

По залѣ гордо я прошла.

Кто не рожденъ для самовластья,

Тотъ не постигнетъ головой,

Какой восторгъ и сладострастье

Владѣть по прихоти толпой!

О, въ вечеръ тотъ я ей владѣла,

Какъ будто свыклась съ ней давно:

Царицей бала я летѣла,

Все на меня одну глядѣло,

Все было мной упоено!

Но вамъ теперь невѣроятно,

Что я могла такой фуроръ

Надѣлать въ свѣтѣ. Но съ тѣхъ поръ

Все измѣнили безвозвратно

Болѣзни, хлопоты, года!

Но находили всѣ тогда,

Что хороша я, какъ Мадонна...

И я сознаться вамъ должна,

Что, не шутя, во время оно

Была я очень недурна

То скажутъ всѣ въ одинъ вамъ голосъ.

Была я ростомъ высока,

Была тонка, гибка, какъ колосъ,

Какъ колосъ срѣзанный, легка;

Густыя черныя рѣсвицы,

Походка, рѣчь,-- какъ у царицы,

Небрежный, смѣлый, гордый взоръ,

Носъ тонкій, правильный и длинный,

Въ середкѣ съ маленькой горбиной,

Лицо и зубы, какъ фарфоръ,

Коса тяжелая, густая,

Вилась змѣей вкругъ головы,

Чернѣя углемъ и блистая

Отливомъ легкой синевы...

Итакъ j'avais un grand succès: --

Наперерывъ старались всѣ

По залѣ сдѣлать туръ со мною,

И я, успѣхомъ оживясь,

Съ безпечно дѣтскою душою,

По валѣ весело неслась,

Съ восторгомъ въ сердцѣ безконечнымъ...

Ахъ, первый выѣздъ, первый балъ!

Кто съ сладкимъ трепетомъ сердечнымъ

О немъ всю жизнь не вспоминалъ?

Какъ обаятельно надъ нами

На хорахъ музыка гремитъ,

Какими чудными огнями

Вся зала рдѣетъ и горитъ!

Какимъ раздольнымъ и богатымъ

Намъ вдругъ предстанетъ жизни путь,

Какимъ весеннимъ ароматомъ

Тѣснится воздухъ въ нашу грудь!

Съ какой довѣрчивостью дѣтской,

Впервые станъ свой отдаешь

Рукѣ гвардейца молодецкой

И ручку дѣтскую прижмешь,

Въ невѣдѣньи, къ рукѣ могучей

И съ грудью грудь помчишься съ нимъ

Четою бѣшено-летучей,

Какъ будто съ кѣмъ-то неземнымъ!

И мчишься, мчишься... все мелькаетъ

Въ глазахъ; летишь какъ ураганъ,

А онъ... онъ съ жадностью впиваетъ

Твое дыханье и твой станъ

Рукою дерзкой прижимаетъ,

И шепчетъ нѣжныя слова...

Кружится сладко голова;

Какъ въ смутномъ, сладкомъ снѣ, внимаешь

Слова неясныя любви,

И какъ-то стыдно, и не знаешь,

Зачѣмъ пылаетъ жаръ въ крови!

Но конченъ вальсъ, и въ утомленьи

Садишься, чувствуя душой,

Что всѣ любуются тобой

Въ какомъ-то нѣжномъ умиленьи,

Какъ первымъ по веснѣ цвѣткомъ,

Какъ оперившимся птенцомъ,

Впервой вспорхнувшимъ такъ охотно

На свѣтъ изъ теплаго гнѣзда

И полетѣвшимъ беззаботно,

Не зная самъ, зачѣмъ, куда?!

Ахъ балъ!... Тотъ жалкое созданье,

Тотъ счастья вовсе не знавалъ,

Кто, въ годы дѣвственныхъ мечтаній,

Хоть разъ на балѣ не блисталъ!

На этотъ разъ я проблистала

Вплоть до утра. Когда я встала,

Ужъ православная Москва

Послѣ обѣда отдыхала.

Я встать могла едва-едва:

Болѣла страшно голова

Отъ новыхъ чувствъ и утомленья.

Я долго не хотѣла встать,

И несмотря на возраженья

Прасковьи, чай себѣ подать,

Въ постели лежа приказала:

Ужъ я себя воображала

Совсѣмъ большой... Но вдругъ приказъ:

"Явиться къ матушкѣ сейчасъ"

Меня извлекъ изъ заблужденья.

Я встала, зная напередъ,

Что, вѣрно, матушка прочтетъ

За что-нибудь нравоученье...

Что услыхала я тогда

Запало въ душу навсегда

"Послушай, матушка сказала,

Вчера на балѣ ты была

Къ лицу одѣта и... мила,

Не дурно очень танцовала;

Но вотъ что дурно вонъ изъ рукъ,

Что танцовала ты, мой другъ,

Вчера со всѣми безъ разбору;

Вѣдь я на балъ тебя взяла

Совсѣмъ не для такого вздору --

Ты какъ дитя себя вела...

Мнѣ, право, совѣстно и больно

И вспомнить про вчерашній балъ:

Ты безпрестанно танцовала

Со всѣми, кто ни приглашалъ,

И всю мнѣ душу истерзала,

И хоть бы разъ кому-нибудь

Ты отказать, мой другъ, рѣшилась,

Хоть для того, чтобъ отдохнуть.

Нѣтъ, ты кружилась да кружилась.

Вѣдь я на балъ тебя взяла

Не для пустаго развлеченья:

У насъ разстроены дѣла:

Грозитъ намъ стыдъ и разоренье;

У насъ нѣтъ въ домѣ пятака, --

А ярославское имѣнье

Какъ разъ, продастся съ молотка!

Въ тебѣ одно для насъ спасенье,

И если скоро жениха

Ты не отыщешь съ состояньемъ,

То доведешь насъ до грѣха:

Придется жить хоть подаяньемъ --

Все: домъ и мебель продадимъ

И въ Устьсысольскъ мы укатимъ.

"Вотъ потому-то не должна ты

Теперь вести себя дитёй.

Кто танцовалъ вчера съ тобой?!

Ты только вспомни! Тотъ женатый,

А этотъ вовсе небогатый;

Гвардеецъ твой ужасный мотъ,

Игрокъ и пьяница прескверный

И черезъ полгода навѣрно

Все состоянье проживетъ.

Нѣтъ, мы должны себя иначе

Въ хорошемъ обществѣ держать:

Кто поважнѣй да побогаче,

Кто душъ имѣетъ тысячъ пять,

Того не должно съ глазъ спускать;

Но ежели всѣ души эти

Въ приказѣ или тамъ въ совѣтѣ,

Иль гдѣ-нибудь заложены, --

Мы холоднѣй съ нимъ быть должны".

И въ этомъ духѣ долго, долго

Читала матушка мораль --

Про долгъ въ Совѣтъ, про святость долга

Дѣтей къ родителямъ; про даль

И скуку жизни въ Устьсысольскѣ,

И поняла я съ разу тутъ,

Что путь извилистый и скользкій

Мнѣ предстоитъ, но въ пять минутъ

Я создала себѣ маршрутъ.

И вотъ съ маршрутомъ этимъ твердо

Дорогой жизни я пошла;

Всѣхъ сплетницъ въ дружбу забрала

И осмотрительно и гордо

Себя съ мужчинами вела.

Какъ вкругъ меня они ни вились,

Какъ застрѣлиться ни грозились,

Какихъ жилетовъ шутовскихъ

Ни доставали у портныхъ,

Какъ мнѣ платковъ ни поднимали,

Какихъ любезностей ни врали,

Но я была ко всѣмъ одна, --

Со всѣми важно холодна.

Ихъ это больше поджигало,

Но твердо помня свой маршрутъ,

Я и смотрѣть на нихъ не стала.

Бѣдняжки! Какъ, бывало, ждутъ,

Когда взгляну, скажу хоть слово,

Но взглядъ мой скромный и суровый

Ихъ никогда не баловалъ,

И въ немъ никто не прочиталъ,

Что на душѣ моей таилось,

Но комъ сильнѣе сердце билось.

И какъ-то сладко было мнѣ

Ихъ жечь на медленномъ огнѣ.

Но изъ влюбленнаго конвоя,

Вездѣ бродившаго за мной,

Всѣхъ рѣзче выдѣлялись двое,

Какъ, въ кучкѣ мѣди, золотой.

Одинъ изъ нихъ простой былъ смертный,

Но человѣкъ былъ молодой,

Другой былъ князь, но пожилой

И даже съ лысинкой замѣтной.

Обоихъ я съ ума свела;

Но съ княземъ мнѣ бывало скучно,

А съ молодымъ... Къ нему была,

Признаться, я неравнодушна;

Но это чувство это всѣхъ

Таила я, какъ смертный грѣхъ,

Но отъ maman не утаила.

И сердца юнаго въ тайникъ,

Какъ сверхъестественная сила,

Орлиный взоръ ея проникъ.

N N красивый былъ мущина,

А князь на мумію похожъ;

Но мать сказала мнѣ: "Полина,

Ужель простаго дворянина

Ты съ дуру князю предпочтешь?!

Въ тому же князь богаче втрое

Другаго твоего героя

Конечно, тотъ хорошъ лицомъ,

Есть у него и состоянье,

Но не въ рукахъ, а въ ожиданьи, --

Не отдѣленъ еще отцомъ,

И всѣ твердятъ единогласно,

Что человѣкъ онъ преопасный.

Вѣдь слухи носятся, что онъ

Ужасный... химикъ и масонъ,

Что по ночамъ въ своемъ каминѣ

Онъ зелья разныя варитъ,

Лакеямъ вы всѣмъ говоритъ,

Рецепты пишетъ по-латыни

И втайнѣ страшный филантропъ,

И если ты его полюбишь,

То душу навсегда погубишь

И мать свою положишь въ гробъ.

А князь женихъ, какихъ немного,

И генералъ, и вѣритъ въ Бога,

И будетъ онъ примѣрный мужъ,

Вѣдь у него семь тысячъ душъ.

Ты понимаешь ли?-- семь тысячъ! "

И взоромъ дикаго коня

Мать такъ взглянула на меня,

Какъ будто собиралась высѣчь.

Но я сказала ей въ отвѣтъ,

Что сердце у меня свободно.

Что я привыкла съ дѣтскихъ лѣтъ

Все дѣлать такъ, какъ ей угодно.

-- "Вотъ это мило и умно",

Мать, прослезившись, мнѣ сказала

И въ лобъ меня поцѣловала...

И дѣло было рѣшено

Была я вовсе не упряма

Покорна матушкѣ во всемъ...

Однако маленькая драма

Тутъ разыгралася тайкомъ...

Не то чтобъ драма въ самомъ дѣлѣ:

Ни отравленья, ни дуэли

Тутъ не было... А только такъ...

Но, еслибъ нервы я имѣла,

Бѣда-бъ была.... Но вотъ въ чемъ дѣло.

N N мой былъ большой чудакъ.

Онъ былъ влюбленъ, въ томъ нѣтъ сомнѣнья;

Но даже тѣни объясненья

Со мной себѣ не позволялъ.

Не знаю, робость ли мѣшала,

И онъ руки не предлагалъ,

Или онъ зналъ меня такъ мало,

Что прежде справки собиралъ.

Да, человѣкъ онъ былъ престранный:

Всегда задумчивъ, молчаливъ;

Должно быть, все читалъ романы

И вѣрно страшно былъ ревнивъ.

Онъ былъ мужчина статный, стройный,

Лицомъ недуренъ: римскій носъ,

Высокій лобъ, всегда спокойный,

И темнорусый цвѣтъ волосъ,

Глаза же черные, большіе,

Живые, добрые такіе,

Но если что его кольнетъ,

Бывало ими такъ сверкнетъ,

Такое дастъ имъ выраженье,

Что, кажется, въ одно мгновенье

Онъ человѣка вамъ убьетъ.

Ни по рѣчамъ, ни по манерамъ

Онъ былъ нисколько не похожъ

На остальную молодежь,

Хоть могъ бы ей служить примѣромъ.--

Ни въ карты не игралъ, не пилъ

И даже трубки не курилъ.

Стыдливъ, какъ красная дѣвица:

Бывало, слишкомъ близко стулъ

Ко мнѣ придвинуть онъ боится;

Ни разу страстно не взглянулъ,

Ни разу въ вальсѣ иль кадрили

Руки мнѣ съ чувствомъ не пожалъ...

Хоть комплиментъ бы разъ сказалъ!...

А въ одинъ голосъ всѣ твердили,

Что отъ меня онъ безъ ума.

Я это видѣла сама,

И мнѣ неловко крайне было,

Всегда конфузно какъ-то съ нимъ:

За каждымъ шагомъ онъ моимъ.

За каждымъ взглядомъ и движеньемъ

Съ какимъ-то страхомъ, напряженьемъ,

Съ какой-то нѣжностью слѣдилъ:

Меня онъ будто сторожилъ,

Какъ вещь какую-то святую,

Какъ бы боялся каждый часъ,

Что я его разочарую

Хоть чѣмъ-нибудь -- движеньемъ глазъ,

Поступкомъ, фразой задушевной.

Какъ бы увѣриться желалъ,

Что я такая совершенно,

Какой меня онъ представлялъ,

А не обманъ воображенья.

При немъ, бывало, мнѣ мученье:

Сидишь, какъ будто на огнѣ;

Не то чтобъ скучно было мнѣ,

Но какъ-то страшно, но пріятно.

И какъ при мнѣ онъ ни робѣлъ,

Какой-то властью непонятной

Онъ надо мною тяготѣлъ.

При немъ мнѣ было бы обидно

Себя кокеткой показать;

При немъ мнѣ страшно было, стыдно

И фразу пошлую сказать;

При немъ солгать я не умѣла,

Мнѣ даже въ душу заползать

И мысль нечестная не смѣла,

Когда онъ въ комнатѣ бывалъ

И робкимъ взоромъ то и дѣло

Мой гордый взоръ подстерегалъ;

При немъ казаться я боялась

Похожей быть на всѣхъ другихъ;

При немъ такъ пошло представлялось

Все въ рѣзвыхъ сверстницахъ моихъ

И все казалось пошлымъ вздоромъ

Въ обычной свѣтской болтовнѣ;

Всему онъ былъ живымъ укоромъ,

Что вкругъ меня и что во мнѣ.

Когда мы съ матушкой Энъ-Эну

Рѣшились князя предпочесть,

Во мнѣ большую перемѣну

Она нашла: въ дней пять иль шесть

Всѣ платья широки мнѣ стали,

Такъ что мнѣ все перешивали,

Все -- лифы, юбки и корсетъ,

Меня почти не узнавали --

Я просто сдѣлалась скелетъ.

Княгиней сдѣлаться затѣя,

Я изо всѣхъ старалась силъ,

Чтобъ князь какъ можно поскорѣе

Свою мнѣ руку предложилъ.

Намъ торопиться нужно было

Окончить дѣло все, пока

Имѣнье наше съ молотка

Не продано. Собравшись съ силой

И помолясь отцу щедротъ,

Пошла на князя я въ походъ.

Я вмигъ его атаковала

И безо всякаго стыда

Кокетничать открыто стала

Съ нимъ какъ никто и никогда,--

Такъ танцовала съ нимъ усердно,

Что даже докторъ говорилъ,

Что для здоровья это вредно.

Князь отъ меня не отходилъ,

Почти въ любви ужъ признавался,

И дѣло шло на почтовыхъ,

Но нашъ дуэтъ вдругъ обрывался

На фразахъ только начатыхъ,

Когда N N тутъ появлялся,

Обычно важенъ, скроменъ, тихъ.

Я вся терялась: потупляла

Глаза и путалась въ словахъ,

Улыбка хладно замирала

Гримасой глупой на губахъ;

А князь мой видитъ все и злится,

Ревнуетъ, смотритъ какъ медвѣдь...

О, какъ сквозь землю провалиться,

Или на мѣстѣ умереть

Хотѣлось мнѣ, иль съ балу скрыться,

Домой скорѣе убѣжать,

Прижаться къ нянюшкѣ старушкѣ,

Или упасть къ себѣ въ кровать,

Скорѣй лицо закрыть въ подушки

И такъ всю жизнь бы пролежать,

И не глядѣть на свѣтъ главами,

И плакать, плакать безъ конца

И жизнь всю выплакать слегами!..

Но я, благодаря Творца,

На эту глупость не рѣшилась

Какъ мнѣ ни плохо приходилось!

N N былъ добръ: когда узналъ,

Что онъ безъ умысла, напрасно

Такъ сильно мучилъ и терзалъ

Сердчишко дѣвочки несчастной,

Къ намъ ѣздить въ домъ онъ пересталъ

А все, бѣдняжка, всей душою

Меня по прежнему любилъ

И всюду, всюду онъ за мною

Украдкой издали слѣдилъ:

Какъ романическій влюбленный,

Стоялъ въ собраньи за колонной

Или слѣдилъ за нами съ хоръ,

И хоть его я не видала,

Но сердце вѣсть мнѣ подавало,

Когда его ревнивый взоръ,

Какъ жгучій совѣсти укоръ,

Въ меня впивался, точно жало.

И я блѣднѣла и дрожала.

О, какъ тогда хотѣлось мнѣ

Остаться съ нимъ наединѣ

И говорить съ нимъ много-много.

Всю душу передъ нимъ открыть,

Его просить, его молить,

Чтобъ не судилъ меня онъ строго,

Не презиралъ хоть ради Бога

И взоромъ не терзалъ своимъ...

О, какъ мучительно желала

Я оправдаться передъ нимъ,

А чѣмъ и въ чемъ, сама не знала,

А какъ на зло въ подобный мигъ,

Бывало, нѣжный мой старикъ

Мнѣ дѣлалъ сладенькіе глазки...

Я выбивался изъ силъ...

Но дѣло наконецъ къ развязкѣ

Пришло; день счастья наступилъ --

Мой князь мнѣ руку предложилъ.

И по Москвѣ въ одно мгновенье --

Слухъ прокатился точно громъ,

Что князь мнѣ сдѣлалъ предложенье,

И вдругъ родными цѣлый домъ

У насъ наполнился биткомъ:

Восторги, слезы, поздравленья

На насъ какъ дождикъ полились, --

И люди всѣ перепились,

Подъ шумъ всеобщаго волненья.

И счета не было у, насъ

Въ тотъ день привѣтствіямъ, объятьямъ..

Maman велѣла въ тотъ же часъ

Служить молебенъ съ водосвятьемъ

И громко клялась на весь домъ

Въ Ростовъ отправиться пѣшкомъ.

Когда же эта вся тревога

И чувствъ родительскихъ потокъ

Поуспокоились немного,

Усѣлись чинно всѣ въ кружокъ,

Мнѣ дали мѣсто посередкѣ,

И разразилась въ меня

Моралью вся моя родня:

Двѣ бабушки, четыре тетки

И до семнадцати кузинъ,

Дожившихъ въ дѣвствѣ до сѣдинъ,

Мнѣ стали дѣлать наставленья;

И полились тутъ разсужденья

О томъ, какъ вышній промыслъ благъ,

О томъ, какой великій шагъ

Я въ жизни дѣлаю, какая

Теперь обязанность святая

Мнѣ предстоитъ: съ какимъ умомъ

Должна умѣть я мужемъ править,

И съ разу такъ его поставить,

Чтобъ вѣкъ онъ былъ подъ башмакомъ.

И тутъ семейный весь соборъ

Рѣшилъ, что я должна стараться

Стать прежде мужа на коверъ

Въ тотъ мигъ, какъ станемъ мы вѣнчаться.--

Что это самый вѣрный знакъ,

Что мужъ окажется колпакъ.

Но вѣдь всему на этомъ свѣтѣ

Дождешься наконецъ конца, --

И вотъ, по благости Творца,

Всѣ наставленья, толки эти

Рѣшились родичи прервать:

Maman меня послала спать.

Утомлена всей смутой этой,

Я спать легла полураздѣтой,

И мнѣ приснился страшный сонъ...

И знаю вѣрно я, что онъ

Былъ мнѣ внушеньемъ духа злаго.

Приснилось мнѣ, что я готова

Совсѣмъ, чтобъ ѣхать подъ вѣнецъ.

И вотъ меня благословляютъ,

И всѣ вокругъ меня рыдаютъ,

И всѣхъ сильнѣе -- мой отецъ,

Потомъ совсѣмъ одну сажаютъ

Меня въ карету Тамъ темно.

(Какъ будто ночь пришла давно!)

И мнѣ какъ будто показалось,

Что кто-то тамъ уже сидитъ

И грозно мнѣ въ глаза глядитъ...

Карета къ паперти примчалась...

Вотъ въ церковь я вхожу одна,

А церковь вся уже полна

Безмолвно-мрачною толпою...

Иду, -- я всѣ передо мною

Со страхомъ пятятся назадъ,

Какъ передъ чумною какою,

И съ гнѣвомъ на меня глядятъ,

И шепчутся между собою...

Иду... И кто-то, что есть силъ,

Меня вдругъ за руку схватилъ...

Гляжу: то князь -- такой ужасный

И смотритъ на меня такъ страстно.

И хочетъ къ алтарю вести..

Я рвусь, кричу: "пусти, пусти!

Я не хочу". Но все напрасно:

Ужъ начался обрядъ святой,

Уже вѣнцы на насъ надѣли...

И вдругъ на клиросахъ запѣли

Намъ "Со святыми упокой!"

И вотъ подъ пѣнье гробовое

Насъ повели вкругъ аналоя.

Ужъ провели насъ разъ, другой

И въ третій ужъ вести хотѣли;

Но я не движусь: подо мной

Мгновенно ноги омертвѣли...

Я на полъ падаю, и мать

Меня старается поднять,

Бранитъ и проситъ, и толкаетъ...

Вдругъ съ шумомъ закричалъ народъ г

"Вотъ онъ, вотъ онъ, идетъ, идетъ!"

И въ церковь съ яростью вбѣгаетъ

N N и страшно такъ глядитъ,

И быстро за руку хватаетъ

Священника и говоритъ,

Дрожа отъ гнѣва и волненья:

" Опомнись, батюшка, постой!

Не совершай ты преступленья

Надъ этой дѣтскою душой,

Не призывай благословенья

Ты всуе Троицы святой

На дѣло грѣшное и злое,

И это сердце молодое

Не дай навѣки погубить

И въ землю заживо зарыть!"

Такъ говорилъ онъ золъ, неистовъ...

Но вмигъ затихло все вокругъ;

Толпа вся разступилась вдругъ --

Явился въ церковь частный приставъ...

Тѣмъ кончился мой страшный совъ.

Но былъ совсѣмъ не въ руку онъ,

Какъ я потомъ уразумѣла...

А между тѣмъ давно, давно

Все въ домѣ поднялось, шумѣло,

И утро майское глядѣло

Черезъ гардины мнѣ въ окно.

Въ то утро я съ постели встала

Едва, едва -- почти больной,

И мрачныхъ чувствъ за роемъ рой

Вмигъ овладѣлъ моей душой.

О, какъ я плакала, страдала,

Какъ жадно, пламенно желала,

Чтобъ мой ужасный сонъ сбылся --

Чтобы въ минуту обрученья

N N мой въ церковь ворвался

И грознымъ словомъ обличенья,

Какъ Божьимъ громомъ, разгромилъ

Меня гнетущія оковы

И чтобъ заранѣ отомстилъ

Молвѣ, проклясть меня готовой,

И спасъ меня, какъ отъ грѣха,

Отъ брачныхъ узъ и жениха.

Тогда мечтамъ моимъ кипучимъ

Являлся онъ такимъ могучимъ,

Такимъ прекраснымъ и святымъ,

Какой-то тайной въ сердцѣ мучимъ,

Какой-то грустію томимъ,

Какъ мой судья и повелитель,

Какъ мужъ рожденный для чудесъ,

Какъ добрый геній-игбавитель,

Ко мнѣ ниспосланный съ небесъ,

Чтобы рукою нѣжной, вѣрной

Меня отъ гибели спасти

И отъ людскихъ суетъ и скверны

Куда-то выше унести.

Въ тотъ часъ, когда мечтанья эти

Вдругъ одурили разумъ мой.

Совсѣмъ въ какомъ-то новомъ свѣтѣ

Весь міръ явился предо мной,

И неестественная сила

Во мнѣ кипѣла и бурлила..

Тутъ былъ одинъ опасный мигъ:

Я такъ въ мечтаньяхъ расхрабрилась,

Что объявить было рѣшилась

Властямъ семейнымъ напрямикъ,

Что гадокъ мнѣ до омерзѣнья

Мой князь, что онъ уродъ, дуракъ.

Что невозможенъ этотъ бракъ.

Что онъ грѣшнѣй, чѣмъ преступленье...

О, въ этотъ страшный, дерзкій мигъ

На все-бъ рѣшился мой языкъ,

И за свою свободу смѣло

Тогда я выступить хотѣла

Въ открытый и упорный бой --

На бой хоть со вселенной цѣлой,

Хоть съ стаей тигровъ, хоть съ судьбой.

Хоть даже съ маменькой самой;

Но лишь одна боязнь скандала

Мои мечтанья перервала...

Но вотъ день брака наступилъ...

Хоть мнѣ мой князь противенъ былъ,

Хоть я страдала, сердцемъ ныла,

Грустила страстно по другомъ,

Когда стояла подъ вѣнцомъ,

Хоть мнѣ такъ тяжко, тяжко было,

Что я едва могла сдержать

Себя, чтобъ вдругъ не зарыдать,

Но я себя переломила:

Достало силъ въ душѣ моей,

Достало воли въ ней, искусства

Скрыть на лицѣ моемъ всѣ чувства --

Все, все, что волновалось въ ней.

И вотъ невѣстою счастливой,

Съ открыто радостнымъ лицомъ,

Съ улыбкой свѣтлой, горделивой

Я простояла подъ вѣнцомъ.

Всѣ благородныя дѣвицы

Москвы, дворянство всей столицы

И, словомъ, вся моя родня

Толпой тѣснилась вкругъ меня.

Всѣ съ любопытствомъ ненасытнымъ.

Съ безцеремоннымъ, первобытнымъ

Меня отъ головы до ногъ

Глазами жадно пожирали...

И что-жъ!? Никто, никто не могъ

И тѣни легонькой печали

Подмѣтить на лицѣ моемъ, --

Такъ все спокойно было въ немъ!

И весь романъ мой скоротечный

Остался тайной, тайной вѣчной

Для нашихъ сплетницъ городскихъ,

Моихъ враговъ -- соперницъ злыхъ.

Оконченъ мой простосердечный

И безъискуственеый разсказъ.

Mesdames! Пусть буду я для васъ

На жизненной стезѣ опасной

Примѣромъ вѣчнымъ. Еслибъ я

Рѣшилась взять себѣ въ мужья

Того, кого любила страстно

И кѣмъ жила душа моя,

Когда-бъ (какъ нынче это мода),

Я умъ богатству предпочла

И замужъ за глупца урода

(То есть за князя) не пошла,

Когда-бъ желѣзной силой воли

Я не сломила страсти злой,

Теперь жила-бъ я въ низкой долѣ

И шлялась, можетъ быть, съ сумой...

Mesdames! Не смѣйтесь надо мной!

Была-бъ я нищей непремѣнно,

Когда бъ N N мнѣ мужемъ былъ:

Вѣдь онъ въ три года совершенно

Все состоянье разорилъ...

Онъ филантропомъ оказался:

Крестьянъ на волю отпустилъ

И весь на нихъ же промотался,

(Надѣлалъ много онъ чудесъ!)

И въ чемъ-то наконецъ попался,

И изъ Москвы навѣкъ исчезъ...

А я съ супругомъ неразлучно,

Хоть былъ совсѣмъ онъ идіотъ

И замѣчательный уродъ,

Жила межъ тѣмъ благополучно,

И сорокъ лѣтъ проживши съ нимъ,

Какъ крайне вѣрная супруга,

Теперь, по титуламъ моимъ,

Почетомъ пользуюсь большимъ

Я въ сферахъ избраннаго круга.

Счастлива я... А отчего?

Да ужъ, конечно, оттого,

Что очень, очень я богата;

А я богата потому,

Что воли сердцу своему

Я не дала, и этимъ свято

Свой долгъ исполнила во всемъ

Передъ maman, передъ отцомъ

И даже предъ самимъ Творцомъ.

Признайтесь мнѣ теперь, mesdames,

Что вѣрно трудно было-бъ вамъ

Въ шестнадцать лѣтъ такою властью

Вооружиться надъ собой,

Чтобъ устоять въ борьбѣ со страстью

И тѣмъ исполнить долгъ святой?

Тутъ нужно мужество, геройство...

А вы! откуда вамъ ихъ взять?!

Вамъ стоитъ платье разорвать,

У васъ ужъ нервное разстройство!

1876 г.

Январь.

XXVIII.
(Подражаніе Лермонтову).

За все, за все тебя благодарю я --

За стерлядей, за трюфели, за джинъ.

За поншъ-глясе, мадеру выписную,

За кло-вужо, клико и мараскинъ,

За портеръ твой, разливки заграничной,

За все, чѣмъ я вчера отравленъ былъ;

Устрой лишь такъ, чтобы тебя вторично

За эту смѣсь я не благодарилъ.

XXIX
ТАНЦОВЩИЦА.

"Le cynisme des moeurs doit salir la parole,.

Et la haine du mal enfante l'hyperbole.

А. Barbier.

Чу! по городу волненье:

Новый ставится балетъ, --

Всѣ закладывать имѣнье

Мчатся весело въ Совѣтъ.

Прибѣгаютъ и къ продажѣ --

(Такъ танцовщица мила!)

Въ день спектакля, экипажей

У театра нѣсть числа.

Ужъ балетъ во всемъ развалѣ,

Страшно музыка гремитъ;

Полны ложи, кресла, стали

И раекъ биткомъ набитъ.

Ярко, ярко сѣдинами

Блещетъ креселъ первый рядъ:

Старцы съ юными сердцами,

Точно муміи, сидятъ.

Ненасытно-жаднымъ взоромъ

На танцовщицу глядятъ,

Полны старческимъ задоромъ,

Страстно млѣютъ и дрожатъ.

Терпсихоры русской жрица

Не щадитъ ни силъ, ни ногъ:

То юлой она вертится,

То летитъ подъ потолокъ;

"Вотъ искусство такъ искусство!--

Старцы пылкіе твердятъ, --

"Грѣетъ кровь, волнуетъ чувства,

Какъ съ ванилью шоколадъ."

Доморощенной Тальони

Щедро сыплются цвѣты;

Отбиваются ладони

Въ честь тѣлесной красоты.

Жены старыя трепещутъ

За сердца своихъ мужей

И блѣднѣютъ, и скрежещутъ, --

А мужья-то рукоплещутъ

Все сильнѣй и все сильнѣй!

А балетная царица

Угодить имъ норовитъ:

Шибче прежняго вертится,

Выше, выше все летитъ..

XXX.
ЛЮБИТЕЛИ ПРИРОДЫ ВЪ ОКРЕСТНОСТЯХЪ МОСКВЫ.

Идиллія.
(Подражаніе буколикамъ Виргилія Марона.)

Два пріятеля въ Всесвятскомъ

Повстрѣчались невзначай,

Обнялись съ восторгомъ братскимъ

И рѣшились... кушать чай.

Былъ прекрасенъ вечеръ майскій;

Мѣсяцъ на небѣ сіялъ;

Передъ ними ромъ ямайскій

Рядомъ съ чайникомъ стоялъ.

Чистъ и милъ, какъ грезы дѣтства,

Но могучъ былъ этотъ ромъ,

Описать его нѣтъ средства

Ни словами, ни перомъ.

Но лѣниво, безъ желанья,

Пился чай между друзей,

Длилось мрачное молчанье,

Было страшно состоянье

Ихъ тоскующихъ очей.

И какая-то забота

Не сходила съ ихъ лица,

И таинственное что-то

Ихъ тревожило сердца.

Каждый тайное желанье

На душѣ своей питалъ

И глубокое страданье

Въ нѣдрахъ сердца ощущалъ;

Но съ гордыней непреклонной

Чувствъ своихъ не выражалъ.

Лишь порой то сей, то оный,

Взоръ косой, но благосклонный,

На бутылку устремлялъ.

Наконецъ, одинъ рѣшился...

Ложный стыдъ свой превозмогъ

И съ пріятелемъ пустился

Въ философскій діалогъ.

Хозяинъ.

Ахъ, зачѣмъ мы нектаръ этотъ

Въ этотъ чай дурацкій льемъ!

Это крайне ложный методъ:

Надо пить его гольемъ.

Джентельменамъ комильфотнымъ

Неприлично пуншъ глотать;

Этимъ сладко-теплымъ рвотнымъ

Офицерамъ лишь пѣхотнымъ

Можно душу услаждать

Ты согласенъ ли?..

Гость.

Конечно,

Я себѣ совсѣмъ не врагъ!

Но сознаюсь, многогрѣшный,

Предпочелъ бы я коньякъ.

Хозяинъ.

И прекрасно. Эй, Гаврилка,

Принеси-ка коньяку;

У меня тамъ есть бутылка

Въ спальнѣ, въ темномъ уголку.

(Коньякъ приносится и быстро приходитъ къ концу.)

Хозяинъ

Что ты смотришь такъ уныло?

Что вздохнулъ такъ глубоко?

Гость.

Ахъ, теперь не худо-бъ было

По стаканчику клико!

Я по-англійски -- серьезно

И солидно пить привыкъ.

Какъ мнѣ жаль, что такъ ужъ поздно!

Какъ мнѣ жаль, что въ этотъ мигъ

Мы на скверной этой виллѣ,

А не въ царственной Москвѣ.

Будь мы тамъ -- мигнулъ Гаврилѣ,

И слеталъ бы онъ къ Леве.

Хозяинъ.

Что съ тобой?-- ты пьянъ мертвецки.

Или бредишь середь дня?

Вспомни, здѣсь не Соловецкій:

Ты на дачѣ у меня.

У меня здѣсь свой есть погребъ,

Слава Богу, есть что пить!

Разсуди ты самъ, ну могъ ли-бъ

Я безъ погреба здѣсь жить?

(Встаетъ и декламируетъ à la Rachel):

Je suis un gentilhomme bien né et qui sait vivre,

Gbaqne matin je suis gris et chaque soir je suis ivre.

И къ тому-жъ теперь холера

Здѣсь гуляетъ.

Гость. (Весело.)

Неужель?!

Хозяинъ.

Слушай: есть у насъ мадера,

Хересъ, портеръ, даже эль,

Три бутылки эрмитажа

Да клико бутылокъ шесть;

Словомъ, въ погребѣ поклажа

Препорядочвая есть.

Выпьемъ все, мой другъ! Не такъ ли?

Гость.

Но...

Хозяинъ.

Тсъ! слушай, милый мой,

Я порядокъ весь спектакля

Изложу передъ тобой.

Ты коньякъ еще не допилъ?

И не пей -- довольно съ насъ;

Принесутъ сейчасъ намъ доппель:

Ужъ закуски близокъ часъ --

Часъ, назначенный закономъ...

Перестань же, братецъ, пить, --

Я велю подъ этимъ кленомъ

Столъ для ужина накрыть.

Ужинъ будетъ не невинный,

На меня ты положись,

А покуда выпьемъ тминной,

Для закуски есть редисъ;

Колбасы съѣдимъ немножко,

Покуримъ, поговоримъ,

А какъ явится окрошка,

Мы, пожалуй, повторимъ;

Станемъ ѣсть потомъ. Увѣрясь,

Что окрошка уже вся,

Я велю подать намъ хересъ

И въ сметанѣ карася.

Карася бордо заправимъ,

И усѣвшись на траву,

Передъ собою мы поставимъ

Неутѣшную вдову.

Этой чудной, нѣжной влаги

Выпьемъ быстро въ полчаса

Мы съ тобою по три фляги,

Восхваляя небеса.

Можно зельтерской водицы

Подпустить. А тамъ ужо,

Передъ тѣмъ какъ спать ложиться,

Мы приступимъ къ кло-вужо.

Если тонкія всѣ вина

Мы покончимъ въ этотъ разъ,

Какъ намедни въ именины,

И они не свалятъ насъ, --

Тотчасъ портеръ принесется;

Если-жъ онъ не свалитъ съ ногъ --

Дѣлать нечего -- придется

Намъ приняться за медокъ.

Гость.

Что ты, что ты?! Можно-ль это

Все въ желудкѣ сочетать?

Вѣдь теперь почти ужъ лѣто,

Отъ жары нельзя дышать;

Просто, дѣлать что, не знаешь,

Безъ вина всѣхъ мучитъ жаръ,

Если-жъ нить, какъ ты желаешь,

Можетъ сдѣлаться ударъ.

Хозяинъ. (Торжественно.)

О другъ коварный, малодушный!

Я не могу тебя любить!

Ты лжешь: теперь совсѣмъ не душно,

Къ тому же если пить -- такъ пить.

Ты вспомни, братъ, какъ князь Владиміръ

Отозвался про нашъ народъ!

Ужель съ тѣхъ поръ духъ русскій вымеръ?

Нѣтъ! Русь по прежнему все пьетъ.

Падутъ всѣ царства, встанутъ снова,

Пройдутъ несчетные вѣка,

Исчезнетъ все съ лица земнаго,

Русь не отстанетъ отъ хмѣльнаго.

Натура русская крѣпка!

Не Нѣмецъ ты съ душою узкой,

А истый русскій человѣкъ:

"Не посрамимъ же земли Русской!"

Какъ кто-то въ древности изреку.

-----

И они не посрамили

Край родной, святую Русь,

Пили, пили, пили, пили, --

Погребъ весь опустошили,

Пили какъ... сказать боюсь.

На ногахъ едва держались;

Пѣли, плакали, дрались,

Обнимались, цѣловались

И природой любовались,

И насилу улеглись.

XXXI.
РАЗОЧАРОВАНІЕ.

Я шелъ, не имѣя копейки,

Онъ шелъ, не имѣя гроша;

Мы выпили съ нимъ наканунѣ:

Съ похмѣлья томилась душа.

Мы шли по пути къ заведенью, --

Къ притоку живительныхъ влагъ:

Я думалъ, что съ нимъ есть полтинникъ,

Онъ думалъ, -- со мной четвертакъ.

Мы мрачно молчали, и было

Безвыходно-тягостно намъ;

Одна насъ надежда живила --

Графинчикъ роспить пополамъ.

И зналъ я, о чемъ онъ тоскуетъ,

И зналъ онъ, о чемъ я грущу:

Я думалъ, меня угоститъ онъ,

Онъ думалъ, что я угощу.

Идемъ мы, и зритъ наше око

Вдругъ вывѣску: блещетъ, какъ жаръ,

Написанный кистью широкой

На вывѣскѣ той самоваръ.

Мы шагъ ускорили; въ волненьи,

Но бодро мы къ цѣли идемъ,

Конецъ предвкушаемъ мученьямъ

И мысленно водку ужъ пьемъ.

Вотъ съ вывѣской мы поровнялись,

И вотъ ужъ къ крыльцу подошли,

Но взглядами мы помѣнялись --

И нашу въ нихъ участь прочли:

Тѣ взгляды и думъ безпокойство,

Вопросъ и мольбу, и отказъ,

Испугъ и финансовъ разстройство, --

И все намъ сказали заразъ.

Съ тоской по разбитой надеждѣ,

Главу опустивши на грудь,

Безмолвно, мрачнѣе чѣмъ прежде,

Мы съ нимъ продолжали свой путь.

И былъ тотъ нашъ путь безконеченъ;

Мы шли, не питаясь ничѣмъ;

И шли мы все дальше и дальше,

Не зная -- куда и зачѣмъ.

XXXII.
КОФЕЙ.

Я сначала терпѣть не могъ кофей,

И когда человѣкъ мой, Прокофій

По утрамъ съ нимъ являлся къ женѣ,

То всегда тошно дѣлалось мнѣ.

Больше чувствовалъ склонность я къ чаю.

Но записочку разъ получаю:

" Завтра утромъ приди, милой мой,--

" Вмѣстѣ кофей пить будемъ съ тобой."

Въ мигъ всю ложность и всѣ затрудненья

Я постигъ моего положенья.

Но законъ для меня billet doux

На свиданіе къ милой иду.

Я дорогой дрожу весь заранѣ.

Прихожу. Что-жъ? она на диванѣ

Передъ столикомъ чайнымъ сидитъ: --

На спирту сама кофей варитъ.

Я не ждалъ такой дивной картины!

Опустили мы мигомъ гардины,

Чтобъ чей злой и насмѣшливый глазъ

Не замѣтилъ бы съ улицы насъ...

Опишу ли весь пылъ упоенья?!

Все, что можетъ себѣ въ услажденье,

Когда время свободное есть,

На просторѣ любовь изобрѣсть --

Все тогда съ нею мы испытали.--

О, съ какимъ наслажденьемъ глотала

Жирный кофей мы послѣ того:

Чашекъ десять я выпилъ его.

Она выпила тоже не мало,

И прощаясь, мнѣ нѣжно сказала:

"Другъ мой милый, до этого дня

"Не любила вѣдь кофею я.

"Я его съ отвращеньемъ варила*

"Но себя той надеждою льстила,

"Что охотникъ до кофею ты, --

"И сбылось предвѣщанье мечты.

"Но чего и въ мечтахъ мнѣ не снилось".

"То со мною внезапно случилось:

"Прежде кофей я въ ротъ не брала,

"А теперь съ наслажденьемъ пила!"

-- "Онъ мнѣ тоже всегда былъ противенъ,

(Я сказалъ ей въ отвѣтъ), о, какъ дивенъ

Волканическій пламень страстей:

Онъ привычки мѣняетъ людей."

Съ той поры полюбилъ я и кофей.

Весьма часто, когда мой Прокофій

По утрамъ съ нимъ приходитъ къ женѣ..

Я кричу: "дай, братъ, чашку и мнѣ."

1851 г.

XXXIII.
БРОДЯГА.

Съ похмѣлья жаждою томимъ,

Вкругъ заведенья я влачился,

И полицейскій господинъ

Изъ-за угла мнѣ вдругъ явился.

Перстами грязными, какъ илъ,

Меня за шиворотъ схватилъ;

Шинель съ застежекъ оторвалась, --

Въ его владѣніи осталась;

За галстукъ взявъ меня рукой,

Онъ снялъ несчастный галстукъ мой,

И полинялый, и дырявый,

Презрѣвъ мольбы мои и стонъ,

Меня въ сибирку быстро онъ

Втолкнулъ десницею костлявой.

Какъ трупъ, въ сибиркѣ я лежалъ:

Ко мнѣ гласъ частнаго воззвалъ:

Проснись, бродяга, и отселѣ

Домой стопы свои направь:

Но объ утраченной шинели

Мысль безпокойную оставь!"

1859 г.

XXXIV.
ЗАВѢЩАНІЕ.

Когда одно благословенье

Да разоренное въ конецъ

И заложенное имѣнье

Тебѣ оставитъ твой отецъ, --

И у тебя уже не станетъ

Ни брюкъ приличныхъ, ни сапогъ,

И за имѣніе настанетъ

Платить въ Совѣтъ послѣдній срокъ;

Когда предъ свѣтскимъ приговоромъ

Ты смолкнешь, голову склона,

И будетъ для тебя позоромъ

Фамилья громкая твоя: --

Того, кто далъ тебѣ съ рожденьемъ

Гербы фамильные одни, --

Сынъ, неприличнымъ выраженьемъ

Ты въ черный день не помяни!

Но предъ толпою празднословной

Скажи, что взятъ въ учителя

Тебѣ Французъ былъ самый кровный,

Что я платилъ безпрекословно

Твои младые векселя;

Что къ жизни вѣтреной приманкамъ

Ты страстью съ дѣтства былъ палимъ,

И что ѣзжали по цыганкамъ

Вы вмѣстѣ съ батюшкой своимъ.

1859 г.

XXXV.
ПЕРЕДЪ ПОРТРЕТОМЪ ПРОВИНЦІАЛКИ.

Я не люблю холодныхъ, вялыхъ

Московскихъ чопорныхъ дѣвицъ,

Всегда измученныхъ на балахъ.

Что мнѣ въ ихъ ручкахъ, грудкахъ впалыхъ?

Я не люблю казенныхъ лицъ

Московскихъ дамъ, московскихъ львицъ.

И вы, изящныя созданья,

Ундины царственной Невы --

Одинъ лишь страхъ да состраданье

Внушать къ себѣ способны вы.

Въ васъ совершенно нѣту плоти:

Легки, прозрачны вы, какъ тѣнь,

Вы вѣрно воздухомъ живете,

Вамъ даже ѣсть какъ будто лѣнь.

Цивилизаціей измяты

Вы съ самыхъ раннихъ дѣтскихъ лѣтъ;

Вы совершенно автоматы, --

Въ васъ ни страстей, ни крови нѣтъ.

Богъ съ вами, право!

Толи дѣло

Степной губерніи краса!

Какая жизнь, какое тѣло,

Какая толстая коса!

Вотъ, напримѣръ, передо мною

Приволжскихъ странъ природный фруктъ;

Сырой -- какъ есть, совсѣмъ съ корою --

Россіи-матушки продуктъ.

Да, господа! дѣвица эта,

Какъ говоритъ ея портретъ,

Не извелась въ забавахъ свѣта:

Она здорова, какъ атлетъ;

Въ ней -- за глаза ручаюсь смѣло --

Закваска русская крѣпка.

Ея и пальцемъ не задѣла

Цивилизаціи рука;

Десятка два нѣжнѣйшихъ нянекъ

Ее кормили день и ночь;

Она полна, бѣла точь въ точь...

Точь въ точь тверской рублевый пряникъ;

Ея глаза горятъ, какъ жаръ,--

Какъ новый тульскій самоваръ;

Проста душа ея младая,

Какъ воды Волжскія, чиста,

Какъ лучшій колоколъ Валдая,

Звучатъ широкія уста.

Блаженъ тотъ юноша практичный,

Кому назначено судьбой

Владѣть, на зло молвѣ столичной,

Ея громадною рукой;

Кто, одаренъ разсудкомъ точнымъ,

Благоразумно предпочтетъ

Плодамъ тепличнымъ, малосочнымъ

Сей огородный, сочный плодъ.

Дѣла отцовъ ея не громки,

Но отъ нея за то пойдутъ

Такіе сильные потомки,

Что сами родъ свой вознесутъ.

Она супругу не наскучитъ

Разстройствомъ нервъ. Счастливый мужъ

За ней въ приданое получитъ

Не восемьсотъ тщедушныхъ душъ,

Покрытыхъ сказочнымъ туманомъ:

Ему отсыпать чистоганомъ

Кредитокъ пестрыхъ толстый кушъ.

Хвала вамъ, Пенза и Саратовъ,

Мокшанъ, Алатырь и Ардатовъ,

Бугурусланъ, Сердобскъ, Казань,

Мамадышъ, Бузулукъ, Сызрань

И Бугульма, и Чебоксары,

Курмышъ, Тетюши и Чембаръ: --

Вы шлете прочные товары

На нашъ пустѣющій базаръ!

Цивилизаціи десница

По васъ едва-едва прошлась, --

И ваши красныя дѣвицы

Ростутъ, полнѣютъ въ добрый часъ;

Еще у васъ по волѣ неба

Всего довольно -- рыбы, хлѣба,

И всякій въ волю спитъ и ѣстъ,--

Такъ шлите-жъ въ пользу львовъ столичныхъ

Съ приличнымъ кушемъ суммъ наличныхъ

На славу вскормленныхъ невѣстъ,--

Для поддержанья нашей расы

Притокомъ новыхъ свѣжихъ силъ

И пополненья тощей кассы

Остепенившихся кутилъ.

1803 г.

XXXVI.
(изъ Гейне).
ИСПУГЪ.

Свѣтила сонная луна,

Свѣча задумчиво горѣла...

Она сидѣла у окна

И въ садъ безсмысленно глядѣла,

И не сводила сѣрыхъ глазъ

Съ аллеи темной и печальной.

И вдругъ вскочила, затряслась:

Ей, въ этотъ скорбно-сладкій часъ,

Въ саду привидѣлся квартальный.

Я подалъ ей воды стаканъ

И убѣдить ее старался,

Что то оптическій обманъ --

Что онъ ей только показался.

Я говорилъ: "воротника

"Тебя смутилъ сей колеръ адскій...

"Какъ ты пуглива и робка!

" Вѣдь это нашъ -- коммиссаріатскій!

"Клянусь любовію моей,

"То не квартальный надзиратель."

И въ подтвержденье клятвы сей,

Дверь отворилась, и предъ ней

Предсталъ старинный мой пріятель.

И вмигъ въ себя она пришла

Передъ лицомъ давно знакомымъ

И самоваръ намъ подала,

И принесла бутылку съ ромомъ.

Мы съ нимъ болтали межъ собой...

Она разсѣянно внимала,

И грустно, трепетной рукой

Намъ въ чай все рому подливала.

И въ нашъ веселый разговоръ

Она вмѣшаться не хотѣла;

Все грустно потупляла взоръ

И, все блѣднѣла, да блѣднѣла.

То содрагалась, и лицо

Румянцемъ нервнымъ разгоралось,

И мнилось ей, что на крыльцо

Хожалыхъ сонмище взбиралось.

А равнодушная луна

Глазами сонными смотрѣла,

Какъ страшно мучилась она

И какъ краснѣла и блѣднѣла.

И толстый флегма-самоваръ,

Ея тоски не раздѣляя,

Пускалъ ей въ носъ угаръ и паръ,

Мотивъ бравурный напѣвая;

И на поверхности своей

Онъ отражалъ довольно вѣрно

Ликъ блѣдный дѣвушки моей

И двухъ пирующихъ друзей --

Два лика красные чрезмѣрно.

XXXIII
МОСКОВСКІЙ ПОЭТЪ
И
Петербургскій обыватель.

Какъ нынѣ сбирается желчный поэтъ

Отмстить Петербургскимъ журналамъ:

Ихъ прозу и вирши за гнусный памфлетъ

Обрекъ онъ во снѣдь эпиграммамъ.

Въ татарскомъ халатѣ, за старымъ бюро

Сидитъ онъ и злобно кусаетъ перо.

Изъ темной передней предъ нимъ вдругъ предсталъ

Прихвостникъ всѣхъ Русскихъ талантовъ,

Редакторовъ Русскихъ курьеръ и фискалъ,

Наперсникъ неопытныхъ франтовъ,

Для сплетенъ и кляузъ встающій чѣмъ свѣтъ.

И сплетнику водки подноситъ поэтъ.

-- "Скажи мнѣ, Тряпичкинъ, какъ въ обществѣ львовъ

Находятъ мои сочиненья,

И скоро-ль, на гибель отчизны враговъ,

Собранье моихъ громозвучныхъ стиховъ

Достигнетъ втораго тисненья?

Скажи мнѣ всю правду, не бойся, и въ даръ

За то ты получишь стиховъ экземпляръ.

-- Мы, денди и львы, не боимся писакъ,

Стихи же твои мнѣ не нужны --

Попробуй, сгруби мнѣ. отдѣлаютъ такъ...

Со мной всѣ редакторы дружны.

Я въ Питерѣ знаю весь избранный кругъ

По скачкамъ, гуляньямъ и клубамъ: --

Самъ Гречъ мнѣ родня, Григоровичъ мнѣ другъ,

Я даже на ты съ Сологубомъ.

Нашъ критикъ извѣстный играетъ въ ланскне

Съ моею прислугой въ передней;

Аскоченскій чай пить заходитъ ко мнѣ.

Идучи отъ ранней обѣдни;

Мнѣ деньги разъ двадцать взаймы предлагалъ

Андрей Александрычъ Краевскій,

И въ долгъ папиросы всегда отпускалъ

Редакторъ Мишель Достоевскій:

Некрасовъ партнеръ мой: съ нимъ въ клубѣ сижу

За картами я до разсвѣта.

Съ Тургеневымъ вмѣстѣ на утокъ хожу

И съ Майковымъ ужу все лѣто.

Панаевъ впервые у Шармера фракъ

По моему сдѣлалъ совѣту;

Нерѣдко у Мея пивалъ я коньякъ

И рифмы подыскивалъ Фету.

Иванъ Гончаровъ для меня издаетъ

Романъ про мадамъ Бѣловодовъ,

А Гербелъ, какъ встрѣтитъ, сейчасъ пристаетъ:

Изъ Шиллера дай переводовъ.

Громека мнѣ отдалъ свой синій картузъ,

Въ тотъ день, когда снялъ эполеты,

А Боткинъ привезъ мнѣ мѣшокъ кукурузъ

И тещѣ моей кастаньеты.

Съ Бодянскимъ я вмѣстѣ въ казакахъ служилъ,

А съ Хавскимъ Петромъ -- въ лейбъ-гусарахъ.

Про Пушкина Анченковъ, мнѣ говорилъ,

При встрѣчѣ со мной въ Чебоксарахъ.

А Писемскій часто при мнѣ умиралъ

(Разъ сорокъ!)... Какія страданья...

Отходную съ чувствомъ надъ нимъ я читалъ,

А онъ диктовалъ завѣщанье.

Толстой Алексѣй, Теофиль и Леонъ,

И всѣ, что ни пишутъ, Толстые,

(Ихъ много: названіе имъ легіонъ)

Со мной хороши чуть не съ самыхъ пеленъ...

Такіе все право чудные!

Ристори съ Ольдриджемъ, Рашель съ Бурдинымъ

Мои посѣщали салоны;

Бурдинъ безъ утайки, но на ухо имъ

Открылъ, какъ любимымъ адептамъ своимъ,

Искусства святые законы.

Въ Москвѣ каждый вечеръ я въ клубѣ сижу,

Тамъ царствуетъ Лонгиновъ Миша...

Кричитъ онъ ужасно... Я только твержу:

"Мой милый! потише, потише."

Мадамъ Толмачеву я слышалъ въ Перми,

Китарры въ Москвѣ и Студничку...

А Саша Стаховичъ!..Его не корми,

Лишь дай прочитать хоть страничку.

При мнѣ всѣ комедьи свои написалъ

Извѣстный писатель Островскій,

Во всѣхъ мнѣ изданьяхъ паи предлагалъ

Извѣстный издатель Ооновскій

Съ Садовскимъ знакомъ я; Мартынова зналъ...

(Я другъ и наставникъ артистовъ)

И даже мнѣ руку однажды пожалъ,

Повѣришь ли кто? Ѳеоктистовъ!!.

Нашъ Щепкинъ не разъ про жокартовъ станокъ

Разсказывалъ мнѣ со слезами,

Я тоже отъ слезъ удержаться не могъ,

И плакали Корши всѣ съ нами.

Въ печатнѣ Каткова я часто внималъ

Тисненья торжественный грохотъ.

Мнѣ Павелъ Якушкинъ самъ пѣсни пѣвалъ,

И слышалъ я Кетчера хохотъ.

Я зрѣлъ драматурговъ Россійскихъ главу

Потѣхина... то-есть втораго

И въ Брынскихъ лѣсахъ середь дня, наяву

Григорьева видѣлъ... Живаго!!!

Всѣ двѣсти Россійскихъ писательницъ дамъ

Мнѣ туфли въ святой вышиваютъ;

Колошинъ Сергѣй и калужскій Имамъ

Меня одного уважаютъ.

При мнѣ Аѳанасьевъ -- Московскій Нарцисъ --

Глядѣлся въ колодезь въ Мытищѣ;

Кузьма Солдатенковъ -- Козьма Медичисъ --

При всѣхъ на Рогожскомъ кладбищѣ

Меня поощрялъ и обѣдъ мнѣ давалъ,

И дачу мнѣ съ прудомъ купить обѣщалъ.

"Совѣтъ сихъ Улемовъ, собравшись вчера

На общемъ торжественномъ сеймѣ,

Въ виду колоссальной статуи Петра,

Рѣшилъ, при самомъ Розенгеймѣ,

Что вирши нечесанной музы твоей

Не стоятъ и браннаго слова, --

Что площе они аравійскихъ степей,

Наивнѣе папскихъ всѣхъ буллъ и рѣчей,

Пошлѣе комедіи Львова.

На счастье твое былъ Аскоченскій тутъ

И подалъ протестъ дерзновенный, --

И вирши твои поступаютъ на судъ

Къ какой-то просвирнѣ почтенной."

1861 г.

XXXIV.
ПОХОРОНЫ "РУССКОЙ РѢЧИ
скончавшейся послѣ непродолжительной, но тяжкой болѣзни

Все великое земное

Разлетается какъ дымъ;

Нынѣ жребій выпалъ Троѣ,

Завтра выпадетъ другимъ.

Жуковскій.

Палъ журналъ новорожденный --

Органъ женскаго ума,

И надъ плачущей вселенной

Воцарилась снова тьма.

Важенъ, толстъ, какъ частный приставъ,

Жертва злобной клеветы,

Палъ великій Ѳеоктистовъ

Съ двухъ-аршинной высоты.

И съ предвѣдѣньемъ во взглядѣ,

Жертву самъ Катковъ заклалъ.

-- "Слава Зевсу и Палладѣ,

Онъ Леонтьеву сказалъ;

Слава мышцамъ Аполлона,

Ратоборца свѣтлыхъ силъ;

Онъ шипящаго Пиѳона

Прямо въ темя угодилъ."

Зритель, День и Развлеченье,

И журналовъ цѣлый полкъ.

Всѣ сошлись на погребенье,

Чтобъ отдать послѣдній долгъ

Брату, падшему со славой,

Какъ отчизны вѣрный сынъ, --

И вломились всей аравой

Въ Базунову въ магазинъ.

Тамъ, взваливъ себѣ на плечи,

Какъ священный нѣкій кладъ.

Хламъ останковъ Русской Рѣчи,

Ихъ несли въ Лоскутный рядъ.

У Петровскаго бульвара

Ихъ догнавъ, библіофилъ

Русской Рѣчи экземпляра,

Какъ диковинки, просилъ.

Съ воплемъ шла толпа густая

Горько плачущихъ Коршей,

Слезы падали блистая

Изъ безчисленныхъ очей.

И смиривъ свой пылъ воинскій,

Польско-Русскій Маколей

Шелъ задумчивъ панъ Вызинскій --

Хитроумный Одиссей.

Провожая прахъ любезный,

Шла редакція-вдова

И причитывала слезно

Прежестокія слова:

"Ахъ, когда-бъ на дѣлѣ знала

Я журнальные труды,

Я-бъ журналъ не затѣвала --

Вотъ безумія плоды!

Но могла-ль я Олимпійца

Снесть восточный произволъ?

Онъ -- редакторъ-кровопійца,

Не щадитъ и слабый полъ:

Онъ терзалъ мои созданья

И подъ каждою статьей

Дѣлалъ дерзко примѣчанья

Святотатственной рукой.

Нѣтъ, крутымъ его законамъ

Ни за что не подчинюсь:

Съ нимъ, какъ Сталь съ Наполеономъ:

Хоть умру, а не сойдусь!

Кетчеръ, жизнью убѣленный,

Нацѣдилъ вина бокалъ

И вдовицѣ сокрушенной

Подкрѣпиться предлагалъ:

-- "Пей и знай: виномъ заморскимъ-

Накатиться нѣтъ грѣха,

Вотъ другое дѣло горскимъ

Или водкой, ха, ха, ха!

Ха, ха, ха! Вино -- лѣкарство...

Ха, ха, ха! Ну, ней скорѣй,

Ха, ха, ха! Ну, къ шуту барство,

Пей да только не пролей!

Вспомни матерь Ніобею,

Что извѣдала она,

Сколь ужасная надъ нею

Казнь была совершена,

Но и въ вѣкъ тотъ безотрадный.

Солдатенковъ тоже жилъ, --

Онъ ей влаги виноградной

Цѣлый ящикъ подарилъ.

Ты, чай, знаешь: Ніобея

Схоронила всѣхъ дѣтей, --

Ну такъ пей же, не робѣя,.

Въ память внучки Атенея,

Рѣчи, дочери твоей!"

Но редакція подняла

Гордо голову свою

И съ презрѣньемъ отвѣчала:

"Отвяжитесь, я не пью!"

И рукой своей сурово

Оттолкнула прочь бокалъ, --

Блага брызнула, и снова

Кетчеръ вдругъ захохоталъ.

И на хохотъ Провъ Садовскій

Запыхавшись прибѣжалъ:

Жбанъ эпохи допетровской

Онъ въ рукахъ своихъ держалъ;

Силой генія чудесной

Чрезъ толпу Коршей пролѣзъ

И куда-то (неизвѣстно!)

Быстро съ Кетчеромъ изчезъ.

-- "Смерть велитъ умолкнуть злобѣ",

Жрецъ Аскоченскій сказалъ,

"Миръ покойницѣ во гробѣ:

Преневинный былъ журналъ!"

Миша книжникъ книжной ражи

Удержать въ себѣ не могъ,

И на улицѣ сейчасъ же

Настрочилъ онъ некрологъ:

-- "Молъ, жила-была тетка,

Такъ себѣ, не безъ грѣшковъ

(Сей журналъ ужасно рѣдкій

Здѣсь читалъ одинъ Сушковъ),

Нравъ имѣла тихій, кроткій:

Не бросалась на своихъ;

А скончалась отъ сухотки

Къ сожалѣнію родныхъ."

"Господа! Ей Богу, тошенъ

Жребій родины моей",

Загремѣлъ Сергѣй Волошинъ,

Катилина нашихъ дней,

"У боговъ на умномъ вѣчѣ,

Видно, правда не живетъ,

Нѣтъ громовой Русской Рѣчи,

Наше Время все не мретъ."

-- "Да, нашъ вѣкъ ужасно скверенъ*

Нѣтъ людей -- все я одинъ,"

Возгласилъ Борисъ Чичеринъ, --

Публицистъ и дворянинъ.

"Всѣ желаютъ вертикально

Мой народъ разгородить,

Я хочу горизонтально:

Кто мнѣ можетъ запретить?"

Взоръ вперяя изступленный

Въ сѣроватый небосклонъ,

Вдругъ Медузой вдохновенный

Рекъ Григорьевъ Аполлонъ:

-- "Демоническимъ началамъ

Честно, вѣрно я служу --

И съ сочувствіемъ не малымъ

За паденьями слѣжу:

Легіоны журналистовъ,

Точно мухи, такъ и мрутъ;

Нынче умеръ Ѳеоктистовъ,

Завтра Павлову капутъ."

1862 г.

XXXIX.
СПОРЪ.

(Отрывокъ изъ умозрительной исторіи русской литературы).

Въ дни, когда отдохновеньемъ

Занимался Россъ --

И хорошимъ поведеньемъ

Всѣхъ плѣнялъ до слезъ;

Въ дни, когда еще въ пеленкахъ

Журнализмъ нашъ былъ

И вполголоса, въ потемкахъ

Онъ кряхтѣлъ и вылъ, --

И отъ сѣвера до юга

По родной землѣ,

Отъ великаго Устюга

До Сухумъ-Кале,

И отъ губы Анадырской

Вплоть до Финскихъ скалъ,

Сонъ вкушая богатырскій,

Русскій умъ молчалъ;

И застрявъ въ рутинѣ старой,

Край нашъ погибалъ,

И купечеству Китарры

Лекцій не читалъ;

Въ дни, когда еще Громека

Былъ и тихъ, и нѣмъ, --

И у насъ за человѣка

Страшно было всѣмъ;

Въ дни, когда не издавали

Въ Бельгіи le Nord

И на свѣтъ не выползали

Изъ щелей и норъ

Вереницы насѣкомыхъ

(Будущихъ писакъ):

Всякъ, кто былъ тогда не промахъ,

Нѣмъ былъ, какъ чурбакъ.

Въ оны дни проспектомъ Невскимъ

На Апраксинъ дворъ

Шли Краевскій съ Достоевскимъ

И вступили въ споръ.

-- "Не кичись своею властью,"

Достоевскій рекъ:

"Твоему слѣпому счастью

Не продлиться вѣкъ.

Твой журналъ -- въ томъ спору нѣту --

Ужъ который годъ,

Опираясь на газету,

Молодцомъ идетъ:

Но грядущее въ туманѣ --

Что подъ нимъ, Богъ вѣсть!

Забастуй-ка, братъ, заранѣ,

Благо деньги есть.

Брось журнальныя занятья

(Ты ужъ сѣдъ, какъ лунь).

И въ другое предпріятье

Капиталъ свой ссунь!

Можетъ быть, настанетъ время,

И на твой журналъ

Журналистовъ новыхъ племя

Хлынетъ, словно шквалъ.

Отъ напора силы вражьей

Рухнетъ твой колоссъ.

Забастуй! Займись продажей

Крѣпкихъ папиросъ!

-- "Что ты мелешь, Достоевскій?!

Что за низкій тонъ!

Крикнулъ съ гордостью Краевскій,

Гнѣвомъ омраченъ.

Никогда не забастую,

Выи не согну

И въ коммерцію простую

Рукъ не окуну!

И кого мнѣ опасаться?!

Оглянись кругомъ --

Все изволитъ заниматься

Размертвецкимъ сномъ:

Вотъ эффекта вѣчный плѣнникъ,

Рѣзвыхъ модъ дитя,

Вотъ зѣваетъ Современникъ,

Надо всѣмъ шутя;

Библіотеки для Чтенья

Не боюсь: она

Джентельменскаго презрѣнья

Ко всему полна;

Смерть безжалостной рукою

Ералашъ взяла,

И раздавленная мною

Чуть жужжитъ,

Инвалидъ еще хромаетъ

И бредетъ съ клюкой;

Сынъ Отечества вкушаетъ

Праведный покой;

Внукъ Варяговъ Москвитянинъ,

Юный ветеранъ,

Мной ощипанъ и израненъ,

И умретъ отъ ранъ;

Сонмъ безвредныхъ драмодѣевъ --

Дремлетъ Пантеонъ,

И не страшенъ Пропилеевъ

Мнѣ архитектонъ.

Я согналъ съ лица земнаго

Цѣлый полкъ писакъ;

Я дорѣзалъ Полеваго,

Я задулъ Маякъ.

А журнальные атлеты,

Что еще въ живыхъ,

Окропясь струями Леты,

Послѣ дѣлъ благихъ,

Съ носовымъ протяжнымъ свистомъ

Спятъ, покой цѣня...

Нѣтъ, не нашимъ журналистамъ

Подорвать меня!"

Достоевскій вспыхнулъ гнѣвомъ,

При такихъ словахъ,

И прежалостнымъ напѣвомъ

Онъ воскликнулъ: "Ахъ!

Ахъ! Ужели безъ движенья,

Какъ нѣмой гранитъ,

Русь до свѣта представленья

Глупо пролежитъ?!

Нѣтъ! Придетъ пора прогресса,

Славныхъ дѣлъ пора, --

И воспрянетъ наша пресса

Съ жесткаго одра;

Снова мыслями богата,

Юныхъ силъ полна,

Загребая мѣдь и злато,

Закутитъ она

И пронзитъ всезрящимъ окомъ

Темныхъ дѣлъ покровъ,

И загнетъ людскимъ порокамъ

Много крѣпкихъ словъ.

Нѣтъ, я вѣчно, вѣчно буду

Вѣрить въ русскій умъ.

Чу!... ты слышишь -- отовсюду

Вдругъ раздался шумъ!..."

И Краевскій этимъ шумомъ

Сильно былъ смущенъ,

И въ молчаніи угрюмомъ

Слушать началъ онъ.

И въ большомъ недоумѣньи

Слушалъ журналистъ;

Слышно чье-то приближенье --

Хохотъ, брань и свистъ.

Все яснѣе и яснѣе

Слышенъ сей содомъ;

Хохотъ громче, брань сильнѣе, --

Мчится пыль столбомъ:

Отъ Петропольскихъ каналовъ

И Москвы-рѣки

Вновь-родившихся журналовъ

Движутся полки.

Делибашъ литературный

Всѣхъ напереди --

Русскій Вѣстникъ мчится бурно

И кричитъ: "поди!"

А за нимъ въ костюмѣ дѣда,

Но душой нова,

Ѣдетъ Русская Бесѣда

И при ней Молва.

Вслѣдъ за ней младенецъ хилый,

Скучный Атеней

Мчится, мчится, что есть силы,

Прямо въ міръ тѣней.

Вотъ Домашняя Бесѣда

Пляшетъ, какъ медвѣдь,

И въ припадкѣ алаго бреда,

Всѣхъ зоветъ въ "камедь."

Какъ мордашки, въ изступленьи,

Гонятся за ней

Искра, Зритель, Развлеченье

И кричатъ: "смѣлѣй"!

Наше Время, просто Время

Мчатся имъ во слѣдъ

И безчисленное племя

Площадныхъ газетъ.

Мчатся новые журналы.

Шумны, какъ потокъ,

Сыплютъ въ публику скандалы.

(Пуще всѣхъ Свистокъ).

Все кипитъ, полно броженья;

Хоть ивой и вретъ,

Но въ какомъ-то опьяненьи

Претъ себѣ впередъ.

И созвавъ своихъ вассаловъ,

Журналистъ сѣдой

Сталъ считать число журналовъ

И махнулъ рукой

И смекая, что въ облаву

Въ недругамъ попалъ,

Онъ Дудышкину въ забаву

Отдалъ свой журналъ.

1868 г.

XL.
ПОКАЯВШІЙСЯ ОТКУПЩИКЪ.

Любви къ добру опасныхъ бредней

Не испыталъ я никогда.

У князя Холмскаго въ передней

Провелъ я юности года.

Женился я изъ-за имѣнья;

Жена моя была глупа,

И первой страсти въ упоеньи,--

Все отдала мнѣ въ управленье,

И я пустился въ откупа.

Съ тѣхъ поръ съ утра до поздней ночи

Сидѣлъ я сиднемъ въ кабакѣ,

Обмѣривалъ, что было мочи,

И водку гналъ на табакѣ.

По всей губерніи Рязанской

Желудки водкой растравилъ,

Но капиталъ за то гигантскій

Въ короткій срокъ я сколотилъ.

Составивъ быстро состоянье

И домъ построивъ щегольской,

Принесъ предъ небомъ покаянье

Я въ прежней жизни воровской.

И вмигъ пролѣзъ я въ граматеи, --

И всюду смѣло сталъ кричать

Про либеральныя идеи

И про свободную печать.

Святую гласность, судъ присяжныхъ

Превозносилъ, что было силъ,

Бранилъ чиновниковъ продажныхъ

И даже откупъ поносилъ.

И въ мнѣньи общемъ такъ прилично

Съ тѣхъ поръ я ухитрился стать,

Что люди честные публично

Мнѣ не стыдятся руку жать!

XLI.

Передъ франтикомъ столичнымъ

Два извощика стоятъ.

Оба въ паѳосѣ обычномъ:

Оба везть его хотятъ.

Оба рядятся съ Неглинной

На Устрѣтенку, въ Грачи

Довезти за пять-алтынный,

Оба съ виду лихачи.

Оба молоды и свѣжи,

Оба ростомъ высоки,

Оба съ полостью медвѣжьей,

У обоихъ рысаки.

Оба только на починѣ,

Оба мигомъ долетятъ.

По какой же злой причинѣ

Не садится гордый фатъ?

1851 г.

XLII.
ВЕНГЕРКА.

(Баллада)*

Веселится домъ питейный,

Позабывши часъ указный:

Нынче праздникъ тамъ семейный,

Плясъ и прочіе соблазны.

Цѣловальникъ весь блистаетъ

Въ новыхъ портахъ и поддевкѣ:

Именины онъ справляетъ

Дорогой своей плутовки.

Нынче ликъ его угрюмый

Свѣтлой радостью сіяетъ;

Нынче онъ безъ дальней думы

Всѣхъ знакомыхъ угощаетъ;

Нынче онъ позабываетъ

Треволненіе мірское, --

Торбанъ слухъ его ласкаетъ,

Пляска тѣшитъ ретивое, --

Онъ любуется на Вѣрку --

Какъ, платкомъ своимъ махая,

Пляшетъ съ сыщикомъ венгерку

Цѣловальница лихая.

Пляшетъ Вѣрка предъ гостями:

Какъ волчекъ, вдругъ замираетъ,

То плыветъ, то вдругъ ногами

Дробь съ азартомъ выбиваетъ.

Засмотрѣлись на молодку

Всѣ -- отъ старца до дѣвчонки,

И забыли всѣ про водку

И закуску изъ печенки.

Раздаются одобренья:

Вдругъ то тотъ, то этотъ скажетъ:

"Вотъ ужъ, братъ... мое почтенье!

Эка баба! ужъ уважитъ!"

Пляшетъ Вѣрка удалая;

Полки, штофы, все трясется...

А венгерка-то шальная

Такъ и брызжетъ, такъ и льется.

И какъ оборотень словно,

То смѣется, то вдругъ плачетъ,

То катится ямбомъ ровно,

То хореемъ вдругъ заскачетъ;

То умомъ народнымъ блещетъ;

То заноетъ нѣгой страсти,

То сатирой ѣдкой хлещетъ

Исполнительныя власти.

Всѣ заслушались венгерки,

Какъ французскаго романа,

Лишь вздремнулъ сожитель Вѣрки....

Пожалѣйте Митрофана!

Онъ вздремнулъ, забылъ несчастный.

Что всю ночь не спитъ законъ,

Что давно съ нимъ въ ссорѣ частный...

Чу! Полиціей всевластной

Домъ питейный окруженъ!

И мгновенно отворились

Двери съ шумомъ роковымъ,

И хожалые вломились

Съ предводителемъ своимъ.

Все притихло.-- "А, здѣсь пляска!

Всѣхъ вязать и прямо въ часть!"

И пошла и брань, и таска,

И аресты. Значитъ,-- власть!

Вѣрка, думать что, не зная,

Въ рожу сыщику глядитъ,

А бородка подвязная

Подлѣ ногъ ея лежитъ.

-----

Вы, кому послали боги

Важный постъ или имѣнье,

Ахъ, не будьте слишкомъ строги

Въ меньшимъ братьямъ: -- снисхожденье!

Какъ у нихъ, у васъ попойки

Тоже за-полночь бываютъ,

Но у васъ родной настойкѣ

Всѣ клико предпочитаютъ.

Какъ у нихъ, порой аккорды

Потрясаютъ ваши стѣны;

Защищайте-жъ ихъ, милорды,

Не тѣсните, джентельмены!

1862 г.

XLIII.
ПОЛОВОЙ.

На свѣтскія цѣпи,

На блескъ упоительный бала

Цвѣтущія степи

Украйны она промѣняла..

М. Лермонтовъ.

На санъ половаго

(Увы!) промѣнять онъ рѣшился

Видъ края роднаго

И избу, въ которой родился;

Но съ тайной тоскою

Глядитъ онъ на жизнь городскую,--

Стремится душою

Въ губернію все Костромскую.

И края роднаго

На немъ сохранилися знаки:

Безъ юмора злаго

Не можетъ глядѣть онъ на фраки;

Откупоривъ пробку,

На водку онъ гордый не проситъ

И волосы въ скобку

И бороду длинную носитъ;

Недѣлю проводитъ,

Предавшись трактирнымъ заботамъ,

Но париться ходитъ

Онъ въ баню всегда по субботамъ;.

Пьетъ водку онъ рѣдко,

За то ужъ, когда онъ напьется,--

Ругается мѣтко

И сильно и больно дерется.

Въ немъ мало задора

Откроешь неопытнымъ глазомъ:

Ударитъ не скоро,

За то пришибетъ тебя разомъ.

1851 г.

XLIV.
МОСКОВСКІЙ ТЕАТРЪ ВЪ 1863 ГОДУ.

(Изъ письма въ Петербургъ).

Меня просили вы

Писать къ вамъ изъ Москвы,

Чѣмъ подчуетъ насъ сцена: --

Чѣмъ Талія смѣшитъ.

Чѣмъ ближняго страшитъ

Родная Мельпомена?

Но что-жъ мнѣ вамъ писать?

Вѣдь вы должны ужъ знать

Изъ устъ Московской прессы,

Кто будетъ въ чемъ играть,

Какія идутъ пьесы:

О всякихъ новостяхъ

Про скучный бытъ Московскій,

Отчетъ въ вѣдомостяхъ

Печатаетъ Пановскій.

По прежнему у насъ

Потребность въ Русскомъ Кинѣ;

Васильевъ нашъ угасъ;

Все тотъ-же Живокини;

Нашъ Щепкинъ такъ-же хилъ:

Нашъ Ольгинъ такъ-же грозенъ::

Самаринъ такъ-же милъ

И такъ-же граціозенъ:

Онъ прелесть, говорятъ,

Въ "Испанскомъ дворянинѣ.

Даютъ здѣсь "Маскарадъ",

И Познякова въ Нинѣ

У насъ съ ума свела

Не мало молодежи;

Медвѣдева вяла,

Шубертъ вездѣ мила

И Колосова тоже.

Васильева блеститъ,

Какъ прежде, въ Гувернанткѣ *)..

Акимова смѣшитъ

Въ Пошлепкиной мѣщанкѣ..

*) Въ піесѣ г. Боборыкина "Однодворецъ".

-- "А что Садовскій Провъ?"

Спросить васъ подмываетъ, --

Живъ, мраченъ и здоровъ

Да типы созидаетъ:

Что роль, то новый типъ, --

То онъ служака статскій,

То ловкій плутъ Антипъ

Антипычъ, купчикъ рядскій *),

То старый дворянинъ,

Помѣщикъ деревенскій,

А тамъ -- дьячковскій сынъ --

Максимъ Беневоленскій,

То честный онъ купецъ --

Простой, патріархальный,

То Пѣтуховъ наглецъ

Съ походкою нахальной,

То самодуръ Диковъ,

То смирный Подколесинъ...

-- "Дмитревскій вашъ каковъ?"

Дмитревскій всюду сносенъ...

-- "Что Шумскій?" Славно онъ

Играетъ свѣтскихъ фатовъ

И копируетъ тонъ

Разслабленныхъ магнатовъ;

Какъ дивно онъ высокъ

На сценѣ офицеромъ!

Онъ научить бы могъ

Шамборовскій кружокъ

Порядочнымъ манерамъ!!!

*) Купецъ въ піесѣ Островскаго "Картина семейнаго счастія".

Теперь сказалъ бы я

О нашихъ Итальянцахъ,

Но я вѣдь не судья

Ни въ оперѣ, ни въ танцахъ.

Никакъ не положусь

На свой природный вкусъ --

Вкусъ шаткій стихотворца;

Но вотъ что говорятъ:

Панкани нашъ не кладъ --

Хорошъ онъ только въ forza:

Пріятный голосокъ

Находятъ всѣ у Нери;

Но истинно высокъ

По тембру и манерѣ

Былъ прошлогодній басъ,

Прекрасный басъ Вьялети;

Да публика у насъ

Толкъ знаетъ лишь въ балетѣ:

Онъ насъ не удивилъ, --

За то во всѣ ладони

Стучали, что есть силъ.

Мы всякой примадоннѣ.

Гассье всѣ хвалятъ сплошь, --

Прекрасный голосъ, ровный;

Однимъ лишь нехорошъ --

Не Итальянецъ кровный;

Почище есть, чѣмъ онъ,

Здѣсь quasi Итальянецъ --

То Стеллеръ баритонъ;

Все слышно, что Германецъ!

Вамъ хочется узнать.

Кто наши драматурги?

Да тѣ-же, что блистать

Изволятъ въ Петербургѣ.

По пьесѣ каждый годъ

Намъ жалуетъ Островскій,

Да ставитъ переводъ

Съ французскаго Тарновскій.

Кобылинъ все молчитъ;

Замолкъ давно Владыкинъ;

За то теперь строчитъ

Для сцены Боборыкинъ.

Дьяченко пропасть далъ

Намъ пьесъ; одну Устряловъ.

Марковъ здѣсь отломалъ

Камедь на либераловъ;

Она недурно шла,

Но юморъ въ ней отсталый,

И такъ она пошла, --

Что я, совсѣмъ усталый,

Куда-то укатилъ,

Полъ-акта не прослушавъ,

И недоволенъ былъ

Ей даже князь Еугушевъ.

Вотъ все, на что глядимъ

Мы съ рвеніемъ большимъ

Въ лорнеты и бинокля,

Не чувствуя душой

Потребности большой

Въ Шекспирѣ и Софоклѣ.

XLV.
ГАСТРОНОМЪ.

Нѣтъ, не тебя такъ нѣжно я люблю,

Не веселятъ меня твои бесѣды, --

Люблю твои роскошные обѣды,

Мадеру старую душистую твою.

Когда за кофеемъ я на тебя смотрю,

Въ твой жирный ликъ вникая соннымъ взоромъ,

Не внемлю я тобой несомымъ вздорамъ

И про себя я злобно говорю:

"Вѣдь далъ же Богъ милльйонъ и аппетитъ

Въ распоряженіе безсмысленной скотины

Француза повара и дѣдовскія вина,

А онъ клико съ донскимъ не различитъ!"

-----

Попъ деревенскій сбиралъ въ праздникъ гроши по приходу,

Мальчикъ ему помогалъ. Мальчикъ, оставь ты попа!

Куши иные тебя ожидаютъ, иные доходы:

Ежели ты одаренъ гибкимъ и прочнымъ хребтомъ,

Будь бюрократомъ (везетъ вашему брату на службѣ!):

Будешь милльйонами брать -- будешь въ чинахъ ты большихъ.

XLVI.
КОРШЪ.

Въ Москвѣ въ книжной лавкѣ Краевскій стоялъ

И тронную рѣчь онъ держалъ.

И Кетчеръ, и Щепкинъ, и Корши толпой

Внимали той рѣчи съ тоской.

Твердилъ онъ: "Какая, друзья, благодать

Казенный журналъ издавать!"

Твердилъ про доходъ съ объявленій большихъ --

Съ казенныхъ, а также съ простыхъ.

Итогъ тѣхъ доходовъ запалъ той порой

У Корша въ душѣ молодой, --

И цифрой итога томилась она,

Желаньемъ законнымъ полна --

Доходъ собирать съ объявленій большихъ --

Казенныхъ, а также простыхъ.

1868 г.

XLVII.
ИЗЪ АНАКРЕОНА.

Узнаемъ коней ретивыхъ

Мы по выжженнымъ таврамъ;

Узнаемъ Парѳянъ кичливыхъ

По высокимъ клобукамъ:

Я любовниковъ счастливыхъ

Узнаю по ихъ глазамъ...

А. Пушкинъ.

Узнаютъ людей коронныхъ

По кокардамъ и усамъ,

Старыхъ пьяницъ забубенныхъ --

По краснѣющимъ носамъ,

А писакъ низкопоклонныхъ --

По журнальнымъ похваламъ.

XLVIII.

СОСТОЯНІЕ ЕВРОПЫ ВЪ 1866 ГОДУ,
ИЛИ
ГУБЕРНСКІЙ ФРАНТЪ,
заблудившійся въ степяхъ Аравійскихъ.

(эпическая поэма въ стихахъ и прозѣ)

Желая всегда и во всемъ подражать

Витіи-пѣвцу Ламартину,

Рѣшился я въ прошломъ году предпринять

Вояжъ на Востокъ -- въ Палестину.

Обдумавъ заранѣ кратчайшій маршрутъ,

Запасшись большимъ чемоданомъ,

Махнулъ я въ Одессу -- оттуда въ Бейрутъ,

Оттуда пѣшкомъ съ караваномъ

Прибрелъ въ Палестину; пробывъ тамъ пять дней,

Верхомъ на верблюдѣ пустился

Я въ самую глубь Аравійскихъ степей, --

И въ оныхъ степяхъ заблудился.

Блуждалъ я съ недѣлю -- не пилъ и не ѣлъ, --

И струсилъ, но вдругъ предъ собою

Тѣнистую пальму нежданно узрѣлъ...

Спрыгнулъ я съ верблюда, подъ дерево сѣлъ

И въ думу поникъ всей душою:

Сталъ думать я, чѣмъ червячка заморить,

И выдумалъ странное блюдо:

Рѣшился я злое убійство свершить

И скушать сыраго верблюда.

Хоть мнѣ не хотѣлось дворянскую длань

Въ крови обагрить неповинной,

Но голодъ не тетка, -- и звѣрю въ гортань

Вонзилъ я булатъ... перочинный.

Питался я мясомъ верблюжьимъ дней шесть;

Когда-жъ мой запасъ истощился,

Я снова сталъ думать, чего бы мнѣ съѣсть, --

И пальмы отвѣдать рѣшился.

И сорокъ недѣль я прожилъ, какъ аскетъ,

Питаясь древесной корою;

И скучно мнѣ стало, и проклялъ я свѣтъ: --

Безъ чаю, безъ винъ, безъ сигаръ и газетъ,

Не зналъ я, что дѣлать съ собою

"О боги, вопилъ я, какъ скучно здѣсь жить!

Ахъ, еслибъ хоть карты здѣсь были, --

Я-бъ могъ на пескѣ гранъ-пасьянсъ разложить,

Но видно здѣсь люди не жили:

Здѣсь картъ не отыщешь и за сто рублей: --

Въ странѣ сей восточной и грубой,

Точь въ точь какъ въ Тамбовской деревнѣ моей,

Нѣтъ лавокъ овощныхъ, ни клуба.

А въ книгахъ все пишутъ: "Востокъ да Востокъ"

Вотъ тамъ де раздолье поэту!

Какое раздолье -- песокъ да песокъ...

Здѣсь даже полиціи нѣгу:

Тутъ могутъ ограбить, хоть волкомъ завой,

Тебя не услышитъ квартальный,

Къ тебѣ не примчится родной становой, --

Здѣсь край черезчуръ либеральный!

Шли дни. Я всю пальму успѣлъ ободрать,

Питая тревожное чрево;

Я съѣлъ всю кору, начиналъ ужъ глодать

Прилежно и самое древо...

Здѣсь я долженъ на нѣсколько секундъ оставить стихъ; происшествіе, которое постигло меня и которое я хочу изобразить, было такъ неожиданно и такъ "благополучно," что мой тяжелый и мѣшковатый стихъ не въ состояніи передать публикѣ электрической быстроты впечатлѣнія, потрясшаго мой организмъ. Однажды утромъ, когда я съ большимъ аппетитомъ завтракалъ пальмовымъ деревомъ, коего прочность имѣю честь рекомендовать всѣмъ добросовѣстнымъ столярамъ, вдругъ позади себя я услышалъ нашъ родной bonjour, произнесенный самымъ чистымъ французскимъ выговоромъ. Я такъ обрадовался, что совершенно оцѣпенѣлъ, и потому долго не могъ обернуться назадъ: "Боже мой! воскликнулъ я въ глубинѣ своего сердца, какъ здѣсь прекрасно говорятъ по-французски, напрасно же я ругалъ эту страну и называлъ ее восточной: -- здѣсь можно очень пріятно провести время." Когда столбнякъ мой прошелъ, и я обернулся назадъ, -- передо мной стоялъ извѣстный Московскій фельетонистъ, одѣтый по послѣдней модѣ; въ правой рукѣ его былъ зонтикъ, а на лѣвой висѣло бѣлое лѣтнее пальто. Между нами произошелъ нижеслѣдующій діалогъ. Діалогъ этотъ я намѣренъ изложить стихами, но уже не тѣмъ размѣромъ, какимъ начата сія піима. Подобно древнимъ греческимъ трагикамъ, я мѣняю метръ стиха, сообразно съ метромъ біенія моего сердца, въ минуты, вдохновенья.

ДІАЛОГЪ
между франтомъ и фельетонистомъ.

Франтъ.

Кого я зрю!?... Иль это сонъ!

Какъ ты попалъ сюда, дружище, --

Ты, чей роскошный фельетонъ

Вскормилъ Москву духовной пищей?

Вотъ ужъ кого совсѣмъ не ждалъ!...

Но ты однако издалека

И вѣрно голоденъ жестоко,

Такъ закуси, чѣмъ Богъ послалъ --

Не церемонься, будь какъ дома!...

Фельетонистъ.

Merci, я только что поѣлъ...

Франтъ.

А! ты все корчишь гастронома..

Ну, хоть присядь!

Фельетонистъ.

Я все сидѣлъ!

Франтъ.

Эхъ, брось всѣ отговорки эти,

Садись и говори сейчасъ,

Что новаго на бѣломъ свѣтѣ?

Скажи, что Польша, что Кавказъ?

Повѣдай, кто въ Москвѣ у васъ

Теперь примируетъ въ балетѣ?

Рѣшенъ ли, наконецъ, сполна

Вопросъ о герцогствѣ Гольштинскомъ?

Смирили-ль, наконецъ, слона,

Что бѣсновался подъ Новинскимъ?

Смирилъ ли Бисмаркъ удалой

Палаты Прусской гоноръ дерзкій,

Иль со скамейки министерской

Уже свалился онъ долой?

Смирили-ль Сѣверные штаты

Южанъ, на зло молвѣ людской?...

Скажи, утверждены ли штаты

Московской думы городской,

И ледъ прошелъ ли москворѣцкій?

Прорытъ иль нѣтъ каналъ Суэцкій?

Въ Москвѣ у Троицкихъ воротъ

Не починили-ль мостовую?

Не покосилъ ли ось земную

Какой-нибудь переворотъ,

И уцѣлѣла ли Европа?

Москву не освѣтилъ ли газъ?

Не совершилось ли у насъ

Опять всемірнаго потопа?

Скажи мнѣ все, скажи скорѣй!...

Я здѣсь газетъ не получаю;

Въ пустынѣ сей, безъ новостей,

Я совершенно одичаю.

Фельетонистъ.

Изволь, скажу. Съ чего-жъ начать?

Начну съ Германіи ученой,

Вопросъ о герцогствахъ мудреный

Тамъ сильно взволновалъ печать:

Забористъ онъ, -- вопросъ Гольштинскій,

Навелъ онъ на германцевъ страхъ,

Зажегъ въ ученыхъ ихъ сердцахъ

И гнѣвъ, и грозный пылъ воинскій.

Вотъ дѣло въ чемъ. Они прочли

Въ одномъ хорошемъ сочиненьи,

Что часть нѣмецкой ихъ земли

Теперь у Датчанъ во владѣньи,

Что датскій маленькій народъ,

Тому назадъ лѣтъ восемьсотъ,

Внушеньемъ силы сатанинской

У нихъ отжилилъ край Гольштинскій.

Все это въ книжкѣ прочитавъ,

Сыны германскихъ всѣхъ державъ --

Потомки Цумита и Клопштока,

Сперва задумались глубоко

И долго думали -- лѣтъ пять;

Потомъ, надумавшись, степенно

Пустились справки собирать,

Чтобы доподлинно узнать

И убѣдиться совершенно,

Что край гольштинскій -- имъ родной

И дышитъ жизнію одной

Съ нѣмецкой націей священной.

И вотъ работа началась,--

И пыль столбами поднялась

Въ книгохранилищахъ, въ архивахъ:

Милльйоны нѣмцевъ кропотливыхъ

Тамъ рылись, воздымая прахъ,

И рылись, рылись, рылись, рылись,

Пока вполнѣ не убѣдились

Въ своихъ затерянныхъ правахъ.

И убѣдившись, вдругъ озлились

Они на новаго врага,

Открытаго въ архивной пыли,

И хоромъ вдругъ заголосили:

-- "Ура! побѣда! Мы открыли,

Что намъ мила и дорога

Земля священная Гольштейна,

Что мы ее должны любить.

Что безъ нея не можемъ жить! ";

И вотъ отъ Одера до Рейна...

Франтъ.

Ну братъ довольно, довольно о гольштинскомъ вопросѣ! онъ мнѣ надоѣлъ при самомъ своемъ зарожденіи: для меня ничего лѣтъ, интереснаго въ нѣмецкомъ археологическомъ патріотизмѣ. Скажи лучше что-нибудь объ Англіи, или, какъ весьма основательно называютъ ее нѣкоторые поэты, объ Альбіонѣ.

Фельетонистъ.

О Альбіонъ, Альбіонъ! какъ онъ могучъ и спокоенъ!

О, какъ похожъ онъ на Римъ, строемъ гражданскимъ своимъ!

Такъ все въ немъ дышитъ доднесь духомъ республики римской --

Крѣпость семейственныхъ узъ, нравовъ* простыхъ чистота,

Мужество вѣрныхъ гражданъ, страстью къ отчизнѣ горящихъ,

Все отпечатокъ живой свѣтлыхъ античныхъ временъ.

Да, братъ, великъ Альбіонъ, такъ онъ могучъ и прекрасенъ,

Что невозможно о немъ въ ямбахъ простыхъ говорить:

Только гекзаметръ одинъ, хоть и плохой, да гекзаметръ.

Шумомъ державнымъ своимъ, музыкой строгой своей

Можетъ достойно воспѣть сей надувательный островъ --

Островъ гражданскихъ чудесъ, островъ всесвѣтныхъ крамолъ.

Счастливъ былъ древле всякъ мужъ, что получалъ отъ рожденья

Въ Римѣ гражданство:-- предъ нимъ міръ преклонялся челомъ.

Въ наши дурацкіе дни счастливъ надменный британедъ:

Всюду, куда-бъ ни забрелъ англійскій рыжій матросъ --

Въ Нанкинъ, въ Тунисъ, въ Лиссабонъ, въ Любекъ, иль въ край Готтентотовъ,

Или хоть въ тартарары, -- всюду ему хорошо.--

Всюду хозяинъ Джонъ-Буль -- всюду, предъ нимъ пресмыкаясь,

Пляшетъ подъ дудку его взапуски все передъ нимъ.

Но хоть въ гостяхъ онъ какъ свой, дома ему еще лучше:

Въ льготахъ гражданскихъ своихъ тамъ онъ по горло сидитъ

Словно нѣжнѣйшая мать, леди-Британія крѣпко

Грудью стоитъ за своихъ плотныхъ и ражихъ птенцовъ:

Учитъ всему ихъ, какъ баръ, холитъ, лелѣетъ, ласкаетъ,

Въ комфортѣ нѣжитъ ихъ плоть, нѣжитъ въ свободѣ ихъ духъ,

Все, что ни просятъ, даетъ, прихотямъ всѣмъ потакаетъ,

Тѣшитъ игрушками всласть: строитъ дворцы изъ стекла,

Землю прорывъ подъ рѣкой, строитъ тамъ смѣло чугунку,

Чтобъ подъ водой покатать умныхъ, послушныхъ дѣтей.

Но ты спроси-ка, мой другъ, что этотъ комфортъ волшебный,

Эти катанья, дворцы стоятъ народамъ другимъ.

Солоно имъ обошлись эти затѣи Джонъ-Буля,

Шкура давно ужъ на нихъ внятно и громко трещитъ:--

Чтобы потѣшить своихъ, мистриссъ Британія рада

Силой съ народовъ другихъ брюки послѣднія снять,

Рада китайцевъ споить опіемъ или дурманомъ,

Кожу съ индѣйцевъ содрать, Турками Грековъ травить,

Только бы всласть накормить милыхъ своихъ ребятишекъ.

Ихъ воспитать, обучить, въ люди лицомъ показать.

Такъ лихоимецъ иной, взяточникъ наглый и грубый,

Грабитъ безжалостно всѣхъ -- старцевъ и вдовъ, и сиротъ;

По міру міръ онъ пустилъ, собственныхъ дѣтокъ питая:

Въ людяхъ онъ волкъ, людоѣдъ, дома же агнецъ ручной;

Страстный и вѣрный супругъ, кроткій и нѣжный родитель.

Рядитъ онъ въ бархатъ жену, тѣшитъ и нянчитъ дѣтей;

Щедро онъ тратитъ на нихъ то, что содралъ съ постороннихъ --

Грабитъ сиротъ, но за то собственныхъ милыхъ дѣтей

Учитъ, какъ принцевъ какихъ, онъ всевозможнымъ наукамъ:

Домъ его полонъ всегда нянекъ и дядекъ всѣхъ странъ --

Дѣти на всѣхъ языкахъ чешутъ свободно и смѣло,

На клавикордахъ гремятъ, пляшутъ, рисуютъ, поютъ.

Франтъ.

Ты отчасти правъ. Но, воображая, что говоришь гекзаметромъ, ты, то и дѣло, попадаешь въ пентаметръ.

Фельетонистъ.

Это я нарочно: хочу поморочить публику; она у насъ не очень сильна въ метрикѣ.

Франтъ.

Ну что-жъ -- ничего! отчего не поморочить?-- Теперь скажи что-нибудь про Францію, только не стихами, а прозой: эта страна не стоитъ не только гекзаметра, но даже и одностопнаго амба, потому что во всю жизнь не могла вообразить ничего лучше силлабическаго стихосложенія. Разсказывай же!.. Ну что, во Франціи все по прежнему, -- французы все такъ-же непостоянны?

Фельетонистъ.

Напротивъ: они все такъ-же постоянны, какъ и десять лѣтъ тому назадъ.

Франтъ.

Какъ такъ?! вѣдь это самый непостоянный народъ!

Фельетонистъ.

Или самый постоянный. Развѣ политическія идеи, на коихъ онъ вертится, какъ стрекоза на булавкѣ, не подаваясь ни взадъ, ни впередъ, политическія идеи, олицетворяемыя его политическими партіями, не представляютъ образецъ самаго умилительнаго постоянства? Развѣ во Франціи переводятся когда-нибудь легитимисты, орлеанисты, бонапартисты и республиканцы? Никогда! они живехоньки: званіе легитимиста и другихъ истовъ и анцевъ тамъ наслѣдственно. И вотъ ужъ Богъ знаетъ сколько времени, какъ партіи во Франціи заняты однимъ и тѣмъ же: онѣ строятъ всевозможныя каверзы другъ противъ друга. Если въ силѣ легитимисты, подъ нихъ подкапываются орлеанисты заодно съ другими партіями; но восторжествуютъ бонапартисты, орлеанисты уже заискиваютъ въ легитимистахъ, чтобъ общими силами подставить ножку бонапартистамъ, и такъ далѣе. Такимъ образомъ дѣйствуютъ они въ продолженіе полустолѣтія, и политическія партіи постоянно чередуются между собой властью и успѣхомъ.-- Итакъ новаго я не могу тебѣ ничего сказать о Франціи. Ты знаешь исторію: что происходило при первой имперіи, то происходитъ и теперь -- политическій репертуаръ французскаго народа все тотъ-же -- все тѣ-же піэсы и смѣняются одна другою все въ томъ-же порядкѣ. Такъ будетъ продолжаться если не вѣчно, то долго, долго. Скорѣе изсякнетъ океанъ, померкнетъ солнце, починится московская мостовая и книжки русскихъ журналовъ будутъ выходить въ срокъ, то есть опаздывать только однимъ мѣсяцемъ, -- чѣмъ Французы придумаютъ что-нибудь новое вмѣсто своихъ вѣчныхъ легитимистовъ, орлеанистовъ и проч. и проч. и замѣнятъ свое силлабическое стихосложеніе метрическимъ.

Франтъ.

Ну, а что Италія?

Фельетонистъ.

О Италія святая,

О страна земныхъ чудесъ!

Ты...

Франтъ.

Стой, стой! объ Италіи невѣжливо говоритъ хореемъ: тутъ надо размѣръ Данта; попробуй-ка качнуть терцинами!

Фельетонистъ (откашливаясь).

Италія, страна земныхъ чудесъ,

Страна чудесъ -- искусства и природы!

Духъ праотцевъ въ сынахъ твоихъ воскресъ:

Въ тебѣ вскипѣлъ духъ брани и свободы,

Воспрянули отъ вѣковаго сна

Для подвиговъ святыхъ твои народы.

Да, ты спала, чудесная, страна,

Спала ты снопъ святымъ очарованья,

Въ міръ красоты душой погружена.

И грезились роскошныя мечтанья

Твоей душѣ; ихъ воплощала ты

Въ нетлѣнныя святыхъ искусствъ созданья;

Ты нѣжилась на лонѣ красоты;

Твои друзья-поклонники вѣнчали

Твое чело и въ лавры, и въ цвѣты.

Но грозные враги твои не спали --

Подкралися неслышною стопой

И спящую въ оковы заковали;

Проснулась ты, но плѣнницей, рабой;

Вокругъ тебя толпа враговъ стояла

И спорила, кому владѣть тобой.

Но и въ цѣпяхъ ты духомъ не упала:

Ты вынесла судьбины злой ударъ

И новою вдругъ славой возсіяла:

Въ твоей груди проснулся пѣсенъ даръ,

Ты пѣснями неволю усладила,

Въ нихъ излила ты сердца страстный жаръ.

И пѣснями весь міръ ты огласила,

Онъ имъ внималъ, дыханье притая,

И даже (о, мелодій сладкихъ сила!)

Частенько ихъ заслушивался я

И пѣлъ имъ гимнъ въ газетномъ фельетонѣ.

Ужъ чуяла давно душа моя,

Когда внималъ я жирной примадоннѣ,

Что скоро цѣпь съ Италіи спадетъ,

И слышался мнѣ въ каждомъ полутонѣ

Свободы кривъ торжественный. И вотъ

Сбылися сны души моей веселой:

Италія неволи свергла гнётъ,--

И тщетны всѣ враговъ ея крамолы.

Франтъ.

Ну, теперь скажи, что подѣлываетъ наша матушка Россія?

Фельетонистъ.

Отчизна наша въ этотъ годъ

Далеко двинулась впередъ.--

Пусть наши недруги лихіе

Кричатъ изъ зависти къ Россіи,

Что будто нашъ обильный край

Въ коснѣньи дремлетъ, какъ Китай,

Что будто мы китайцевъ хуже --

Что просвѣщенье лишь снаружи

На насъ набросило свой лоскъ,

А намъ не въѣлось въ кровь и мозгъ,

. Что въ насъ нѣтъ жизни настоящей,

Что подъ наружностью блестящей

Еще мы просто дикари,--

Все это вымыселъ злодѣйскій

Печати наглой европейской,

И что про насъ ни говори,

Ругай, пожалуй, дикарями,

А мы впередъ таки идемъ,

Идемъ гигантскими шагами

И хорошѣемъ съ каждымъ днемъ,

На зло завистливой Европѣ,

И какъ узоръ въ калейдоскопѣ,

И каждый день, и каждый часъ,

Все измѣняется у насъ.

Да, въ наши дни мы вскачь шагаемъ

И просвѣщаемся, мужаемъ

Ужъ не по днямъ, а по часамъ:

Едва дивиться успѣваемъ

Прогресса новымъ чудесамъ,

Мы вдаль спѣшимъ для цѣлей новыхъ

Во весь опоръ, какъ на почтовыхъ;

Взоръ въ безконечность устремя,--

Все тройку нашу понукаемъ

И верстъ по триста, не кормя,

Въ однѣ мы сутки пролетаемъ.

И безъ оглядки все впередъ

Прогресъ удалый насъ несетъ.

Франтъ.

Полно, такъ ли?

Фельетонистъ.

Ей-Богу такъ! коли не вѣришь, посмотри самъ. Это очень любопытно: стоитъ того, чтобъ возвратиться въ отечество. Поѣдемъ!

Франтъ.

Ну что-жъ, я очень радъ... Поѣдемъ.

Фельетонистъ.

Дорожныя издержки пополамъ?

Франтъ.

Пополамъ.

Фельетонистъ.

Ну, такъ отправимся.

Абдулбейрамъ *)

1865 г. 10 іюня, стараго стиля.

*) Приморскій городъ въ Азіатской Турціи.

XLIX.
ДАРЫ ЧИНОВНИКА.

(Подражаніе Лермонтову).

Онъ гремитъ, и яръ, и злобенъ,

На чиновниковъ своихъ --

Бурѣ гнѣвъ его подобенъ,

Слезы капаютъ у нихъ;

Но, въ коляску помѣщаясь,

Онъ игривый принялъ видъ,

И привѣтно улыбаясь,

Къ Минѣ Карловнѣ летитъ.

Прилетѣлъ... она въ кровати.

-- "Мина, другъ, пусти къ себѣ!

Утомился я въ палатѣ.--

Отдохнуть пришелъ къ тебѣ",

Но склоняся на подушку,

Притворись, что будто спитъ,

На свого "милашку-душку"

Злая Мина не глядитъ

-- "Я привезъ тебѣ гостинецъ

И гостинецъ не простой --

Вотъ колечко на мизинецъ,

На колечкѣ вензель мой".

Но, уткнувши носъ въ подушку,

Мина хитрая лежитъ:--

На свого милашку-душку

Разсердилась, -- не глядитъ.

-- "Слушай, Мина!.. даръ солидный...

Завтра будетъ здѣсь, ей, ей,

Пара сѣрыхъ, кучеръ видный,

Раззолбченный лакей

И моднѣйшая коляска...

И какая! просто рай:

И просторна, и нетряска --

Хоть по пашнѣ поѣзжай.

И никто не отгадаетъ,

Гдѣ досталъ я этотъ кладъ,

Лишь купецъ про это знаетъ,

Что съ казной имѣлъ подрядъ."

И погибшее созданье

Поднялось при сихъ словахъ, --

Замерло у ней дыханье,

Алчность вспыхнула въ глазахъ:--

Воплотилась передъ нею

Задушевная мечта...

Мина бросилась на шею

Умиленнаго скота.

1868 г.

L.
МЕЧТЫ ЧИНОВНИКА.

(Подражаніе Лермонтову.)

Я доволенъ и счастливъ на службѣ:

Предо мной мой начальникъ дрожитъ,

Потомучто министръ со мной въ дружбѣ

И публично со мной говоритъ.

Грудь мои украшена роскошно

И медалями, и лентой, и крестомъ;

Отчего-жъ въ присутствіи мнѣ тошно?--

Жду-ль чего, жалѣю-ли о чемъ?

Ужъ не жду отъ службы ничего я

И не жаль мнѣ совѣсти ничуть:--

Я желалъ бы пенсіи, покоя,

Я-бъ хотѣлъ отъ дѣла отдохнуть...

Но не чистой жажду я отставки:

Я-бъ все числиться желалъ и состоять --

Чтобъ мнѣ шли награды и прибавки,

Чтобъ чины и ленты получать.

LI.
ЖЕНИХИ.

Предъ Испанкой благородной

Двое рыцарей стоятъ,

Оба смѣло и свободно

Въ очи прямо ей глядятъ.

А. Пушкинъ.

Предъ купчихой благосклонной

Двое фатовъ предстоятъ,

Оба въ бракъ вступить законный

Страстью пламенной горятъ.

Оба Шармеромъ одѣты

Съ благородной простотой,

Оба прежде -- въ оны лѣты --

Всѣхъ дивили красотой.

Оба крѣпкаго сложенья,

Оба въ нѣгѣ возросли,

Но здоровье и имѣнье

Въ бурной жизни растрясли.

Оба люди молодые,

Но ужъ въ долгъ давно живутъ;

Оба родъ свой отъ Батыя

Съ достовѣрвостью ведутъ.

Оба спѣси благородной

Въ сердцѣ огнь святой хранятъ;

Оба смертію голодной

Жизнь окончить не хотятъ.

Бракъ съ купчихой запятнаетъ

Ихъ могучій древній родъ;

Но геральдики не знаетъ

Голодающій животъ.

Много шуму, много срама

И безславія ихъ ждетъ;

До не славится и яма,

Что у Иверскихъ воротъ.

Съ этой мыслью непріятной,

Потупляя нѣжно взглядъ,

Предъ купчихой необъятной

Оба фата предстоятъ.

А купчиха съ папироской

Возсѣдаетъ. Дивный видъ:

Ну точь-въ-точь колоссъ Родосскій

Или просто рыба Китъ!

Но на кончикѣ дивана

Съ дивной ловкостью сидитъ;

Отъ нея оделавана

Запахъ на версту разлитъ.

Много крупныхъ брилліантовъ

На серьгахъ ея горятъ

И сердца голодныхъ франтовъ

Смертью раннею разятъ.

"Кто, скажи, любимъ тобою?"

Дѣвѣ франты говорятъ:

"Кто изъ насъ избранъ судьбою?

Чей удѣлъ кинжалъ и ядъ?"

Дѣва щурится лукаво,

И жеманясь, говоритъ:

"Я сама не знаю, право, --

Мнѣ какъ тятенька велитъ."

Бичъ семьи патріархальной,

Сухъ и хладенъ какъ гранитъ,

Допотно-колоссальный

Тутъ-же "тятенька" сидитъ.

Чай изъ блюдечка спокойно

Онъ себѣ въ прикуску пьетъ,

И довольно непристойно

Потъ съ чела его течетъ.

То вздохнетъ, то брови сдвинетъ,

Точно чѣмъ-то нездоровъ,

Точно вовсе онъ не видитъ

Двухъ пріѣзжихъ молодцовъ.

Лишь порой украдкой взглянетъ

Подозрительно на нихъ,

И свой чай опять потянетъ:

"Намъ-де надо не такихъ".

LIV.
ИЗЪ ПОСЛАНІЯ КЪ КОНСЕРВАТОРУ.

На поприщѣ ума нельзя намъ отступать.

А. Пушкинъ.

Гдѣ-бъ ни встрѣчался я съ тобой:

Въ театрѣ, церкви, на гуляньи --

Я утопаю всей душой

Въ благоговѣйномъ созерцаньи;

Меня чаруетъ и дивитъ

Твой непомѣрно гордой видъ: --

Ни папа Сикстъ средь Ватикана,

Ни торжествующій Давидъ,

Когда свалилъ онъ великана,

Ни Петръ Великій въ оный мигъ,

Когда гремѣлъ передъ Полтавой

Его полковъ побѣдный кликъ --

Никто изъ царственныхъ владыкъ

Или гражданъ, покрытыхъ славой

Своихъ безсмертныхъ думъ и дѣлъ,

Никто, навѣрно, не владѣлъ

Такой осанкой величавой,

Никто такъ гордо не глядѣлъ --

Съ такимъ презрѣньемъ безграничнымъ

И отвращеньемъ неприличнымъ

На насъ -- на маленькихъ людей,

Какъ ты, простой небесъ коптитель,

Великій, славный истребитель

Паштетовъ, устрицъ, стерлядей.

Пока я зналъ тебя лишь съ виду,

Пока не зналъ, кто ты такой,

Я, право, думалъ -- ты герой,

Соравный славою Пелиду,

Или нашъ русскій Галилей,

Или Пожарскій нашихъ дней.

Повсюду вида поклоненье,

Нѣмой восторгъ и удивленье

Передъ особою твоей,

Я, въ простотѣ души моей,

Томимый жаждою познанья,

Усердно справки наводилъ,

Какія именно дѣянья,

Какой ты подвигъ совершилъ

На пользу родины священной?

И всюду слышалъ я отвѣтъ,

Что мужъ ты истинно почтенный --

Гражданскихъ доблестей атлетъ: --

Что если взвѣсить дѣло строго.--

Конечно, сдѣлалъ ты немного

Для блага края своего,

Иль -- выражайся точнѣе --

Не сдѣлалъ ровно ничего; --

Но что, въ душѣ о немъ радѣя,

Ты иного-бъ сдѣлалъ славныхъ дѣлъ,

Когда бы только захотѣлъ;

Что ты землевладѣлецъ крупный

И eo ipso неподкупный

И безкорыстный гражданинъ;

Что ты во здравьѣ вожделѣнномъ,

Въ довольствѣ, счастьѣ неизмѣнномъ

Со дня рожденья до сѣдинъ

Безпечно прожилъ сибаритомъ;

Что безпримѣрнымъ аппетитомъ

И вкусомъ въ винахъ и ѣдѣ

Извѣстенъ, славенъ ты вездѣ --

Въ краю родномъ и заграницей;

Что первымъ поваромъ въ столицѣ

Счастливо обладаешь ты;

Что человѣкъ ты тароватый,

И что всегда въ твои палаты

Широко двери отперты

Для лицъ порядочнаго круга,

И хоть долга ты платишь туго,

Но что за то, какъ хлѣбосолъ,

Имѣешь ты открытый столъ

И каждый день гостей ораву

Поишь и кормишь ты на славу;

Ну, словомъ, я такой отвѣтъ

На мой вопросъ повсюду слышалъ,

Что хоть и съ самыхъ юныхъ лѣтъ

Въ отставку ты изъ службы вышелъ,

Но что и праздностью своей

Приносишь пользу ты отчизнѣ:

Являешь, въ назиданье ей,

Примѣръ, изящной свѣтской жизни;

Что умъ и блескъ твоихъ бесѣдъ,

Твои глубокія сужденья

Во всѣ умы вливаютъ свѣтъ, --

Даютъ благое направленье

Волнамъ общественнаго мнѣнья;

Что ты защитой служишь намъ,

Являясь истиннымъ отпоромъ

Всѣмъ политическимъ страстямъ.

-- "Да!" повторялъ мнѣ дружнымъ хоромъ

Ареопагъ разумныхъ дамъ:

"Да, онъ одинъ изъ тѣхъ немногихъ

Послѣднихъ общества столповъ,

Хранителей приличій строгихъ,

Отчизны истинныхъ сыновъ --

Послѣднихъ Римлянъ, безъ которыхъ

Погрязнетъ въ смутахъ и раздорахъ,

Погибнетъ нашъ родимый край!

Умри они, -- и все прощай:

Исчезнетъ безвозвратно барство,

Наступитъ грязной черни царство,

И превратятся въ кабаки

Вдругъ наши всѣ дома и дачи,

И всѣ дворяне, горько плача,

Сейчасъ поступятъ въ мужики.

Ну, словомъ, все въ одно мгновенье

Вкругъ насъ очутится вверхъ дномъ, --

И будетъ истинный содомъ, --

Содомъ, Гоморръ, столпотворенье!"

Въ какомъ-то клубѣ какъ-то разъ

Твои сужденья я подслушалъ;

То было въ тотъ великій часъ,

Когда ты только-что покушалъ,

И въ мягкихъ креслахъ развалясь

Всѣмъ существомъ своимъ мясистомъ,

Ворчалъ проклятья нигилистамъ,

И съ сладострастіемъ нѣмымъ

Витійствомъ тѣшились твоимъ

Пять-шесть существъ тебѣ подобныхъ.

Имъ сладокъ былъ, какъ ароматъ

Весеннихъ розъ, душевный ядъ

Твоихъ остротъ тупыхъ и злобныхъ.

Безмолвно сидя въ сторонѣ,

Тебя я слушалъ съ удивленьемъ,

И странно, диво было мнѣ

Угнать, что то съ такимъ презрѣніемъ,

Какъ бы о паріяхъ какихъ,

О нигилистахъ разсуждаешь!

Неужто то воображаешь,

Что чѣмъ-нибудь ты лучше ихъ?!

Желалъ бы я, чтобъ ты отвѣтилъ

Мнѣ на вопросъ весьма простой:

Въ чемъ ты различіе подмѣтилъ

Межъ нигилистомъ и собой?

Уже предвижу я заранѣ,

Какъ развалившись на диванѣ

Съ моимъ посланіемъ въ рукахъ,

Ты вдругъ привскочишь въ попыхахъ,

Ошеломленъ вопросомъ страннымъ,

И разразишься словомъ браннымъ,

И бурной лавой закипитъ

Въ твоей груди негодованье,

И вольнодумное посланье

Подъ столъ за дерзость полетитъ.

-- "Какое дикое сравненье,

Какая наглость, клевета!"

Воскликнешь ты, скрививъ уста

Въ улыбку гордаго презрѣнья.

"Вотъ вамъ свободная печать!

Какой то враль, поэтъ негодный,

Меня вдругъ вздумалъ приравнять

Всей этой сволочи голодной --

Немытой, грязной и безродной,

Что нигилистами зовутъ!

Ну, есть ли капля правды тутъ?

И какъ рѣшились, какъ посмѣли

Пустить въ печать такую ложь?..

Ну, посмотрите, -- неужели

На нигилиста я похожъ?"

Такъ говоря, ты устремляешь

Невольно въ зеркало свой взглядъ

И свой изысканный нарядъ

Съ самодовольствомъ созерцаешь.

Ну, что же?! я сознаюсь самъ,

Что, вопреки моимъ словамъ,

Между тобой и нигилистомъ

Найдется разница кой въ чемъ:

Ты утираешь носъ батистомъ,

А онъ копѣечнымъ платкомъ,

Платкомъ подъ часъ не слишкомъ чистымъ::

Ты -- свѣтскій щеголь-сибаритъ,

Родился ты въ большихъ хоромахъ,

Изященъ въ жизни и пріемахъ,

Всегда ты тщательно обритъ

И напомаженъ, и причесавъ,

А онъ -- онъ грубъ и неотесанъ;

Ему не сроденъ свѣтскій тонъ,

Онъ не чета твоей особѣ,

Богъ знаетъ гдѣ, въ какой трущобѣ

Бѣднякъ воспитанъ и рожденъ;

Въ своихъ ты вкусахъ прихотливъ --

Подъ часъ и цѣнную сигару

Бросаешь ты, не докуривъ,

А онъ доволенъ и счастливъ,

Когда упьется до угару,

До одуренья и до слезъ,

Дурманомъ смрадныхъ папиросъ.

Вы не враги бутылки оба;

Но небомъ въ даръ тебѣ дана

Благословенная утроба, --

Какъ чанъ, вмѣстительна она:

Ты никогда не запьянѣешь,

Но вѣдь оно не мудрено --

Ты пьешь лишь тонкое вино.

Къ тому же ты и пить умѣешь:

Въ глотаньи Вакховыхъ даровъ

Нашелъ ты фортель и снаровку;

А нигилистъ -- онъ не таковъ --

Онъ какъ наткнется на дешевку,

Такъ и конецъ -- сейчасъ готовъ.

Ну, однимъ словомъ, все различье

Межъ вами въ томъ лишь состоитъ,

Что чище ты его на видъ

И знаешь свѣтскія приличья,

Что онъ плебей, а ты магнатъ,

Что бѣденъ онъ, а ты богатъ,

А въ остальномъ во всемъ вы братья, --

И смѣло можете въ объятья...

-- "Что?!. какъ?!"

Ты восклицаешь въ изступленьи --

"Мы братья съ нимъ?! Да онъ вѣдь врагъ

Порядка всякаго и власти,

Онъ признаетъ свои лишь страсти,

Свой произволъ, да свой кулакъ...

Онъ хуже всякаго Марата,

Онъ извергъ, демонъ, для него

Вѣдь нѣтъ святаго ничего!!"

-- А для тебя, скажи, что свято?

-- "Что свято мнѣ?!. Да мнѣ , того...

Мнѣ свято все, что свято!..

-- Что-же?

-- "Да все, что свято быть должно!"

-- Да что же именно?--

-- "Ахъ, Боже!..

Исчислить даже мудрено,

Что свято мнѣ... Ну, безъ сомнѣнья,

Мои мнѣ святы убѣжденья,

Мнѣ святъ порядокъ, власть"...

-- Постой!

Порядокъ чтишь ты, но какой?

Не настоящій, но отжившій --

Давно ужъ падшій, нынѣ сгнившій:

Ты хвалишь время то, когда

Держалъ ты въ рабскомъ подчиненьи

Героевъ земскаго суда,

И предъ тобой въ твоемъ имѣньи

Дрожалъ всѣмъ тѣломъ становой,

Когда квартальный съ страхомъ дѣтскимъ.

Шелъ толковалъ съ твоимъ дворецкимъ

На счетъ починки мостовой.

Да, спору нѣтъ тебѣ былъ сладокъ

Сей безпорядочный порядокъ,

И чтилъ ты искренно законъ,

И защищалъ его съ экстазомъ,

Когда онъ, въ спячку погруженъ,

Былъ слабъ, какъ стриженый Сампсонъ,

И не мѣшалъ твоимъ проказамъ:

Тогда и власть тебѣ была

Свята, гуманна и мила,

Какъ темныхъ дѣлъ твоихъ эгида.

Когда-жъ, воспрянувъ это сна,

Бодра, свободна и грозна,

Во всеоружіи, Ѳемида

Къ отвѣту сильныхъ призвала,

Не стѣснена лицепріятьемъ,

И нашимъ слабымъ меньшимъ братьямъ.

Защиты руку подала,

И предъ лицомъ ея смирился

Самоуправства злой разгулъ,--

Тогда на власть ты обозлился

И громко рявкнулъ "караулъ",

Не побоясь грѣха и срама.

-- "Да, я и рявкнулъ! Ну, такъ что-жъ?"-

Ты возражаешь мнѣ упрямо.

"Я всѣмъ скажу открыто, прямо

Въ лицо, въ глаза, что не хорошъ,

Что нестерпимъ, противенъ, гадокъ

Весь этотъ новый вашъ порядокъ,

Вашъ гласный судъ и вашъ жюри,

И эти -- чортъ ихъ побери --

Ну какъ ихъ?.. Мировые судьи!..

Я допускаю ихъ, но тамъ --

Въ чужихъ краяхъ, но гдѣ же намъ --

Гдѣ мы ихъ сыщемъ на безлюдьѣ?

Къ намъ не привьется никогда

Духъ европейскихъ учрежденій...

Но вотъ безъ дальнихъ разсужденій

Образчикъ новаго суда --

Недавній случай; въ эту среду

Я торопился въ клубъ къ обѣду,

А кучеръ мой былъ подъ хмѣлькомъ

И -- en passant -- хватилъ кнутомъ

Онъ межеваго топографа.

Конечно, кучеръ мой неправъ:

Нарушилъ новый онъ уставъ,

И можетъ быть, достоинъ штрафа.

Но въ чемъ же тутъ повиненъ я?

Ни въ чемъ. А мудрый вашъ судья

Въ меня повѣсткой разразился,

Чтобъ я въ свидѣтели явился

Да и грозитъ еще (свинья!)

Такимъ противнымъ дерзкимъ тономъ.

Что если не явлюсь я самъ,

То по какимъ-то тамъ законамъ

Со мной поступятъ какъ-то тамъ.

Представьте: я къ нему явлюся!

Меня онъ вздумалъ испугать

Своимъ судомъ! Напалъ на труса!

Но я велѣлъ ему сказать,

Съ разсыльнымъ коротко и ясно,

Что не пойду и чтобъ впередъ

Онъ не пугалъ меня напрасно,

Что де шутить со мной опасно.

"Ну" думалъ я, "сейчасъ придетъ

Онъ у меня просить прощенья:

Сообразитъ, что самъ неправъ".

А онъ постановилъ рѣшенье,

Чтобы съ меня же взяли штрафъ!!!

И кто же онъ -- онъ, власть имущій

Рѣшать насъ бѣдныхъ и вязать?

Такъ просто дрянь -- мальчишка сущій,

Смѣшно и совѣстно сказать,

Алеша Муромскій!!... Алешка!!!...

Онъ мой судья, начальникъ мой!

Ну, согласитесь же со мной,

Что вѣдь оно смѣшно немножко: --

Я былъ женатъ давно, а онъ

Еще ходилъ безъ панталонъ!

Вотъ дали власть какимъ мальчишкамъ --

Они и правятъ, какъ паши...

Нѣтъ, воля ваша, это слишкомъ

C'est la terreur!.. c'est l'anarchie!

Вѣдь эти судьи -- все Мараты,

Дантоны, Герцены..."

-- Итакъ,

Законъ и власть тебѣ не святы?

-- "Да, сознаюсь, я власти врагъ,

Но власти вашей -- современной".

-- Что-жъ въ наши дни тебѣ священно?

-- "Все остальное: вѣра, бракъ,

Наука, церковь, просвѣщенье,

Трудъ, собственность..."

-- Постой, постой!

Все это только повторенье

Рѣчей, затверженныхъ тобой;

Попробуй вникнуть въ ихъ значенье.

Ты говоришь, что будто святъ

Тебѣ союзъ священный брака.

Оно и видно! ты женатъ,

Имѣешь дочерей; однако,

Я слышалъ отъ твоихъ друзей,

Что будто нѣкая вдовица,

Киприды записная жрица,

Тебѣ милѣй семьи твоей...

Не знаю, какъ ея фамилья,

Но всѣ зовутъ ее Эмилья...

Эмилья Францевна. Ты съ ней...

Ты, какъ всему извѣстно міру,

Даешь по дружбѣ ей квартиру

И пару кровныхъ лошадей;

Даришь ей ткани дорогія...

И ходятъ слухи городскіе,

Что будто не для ней одной

Ты тратишь пылъ любовный свой

И кошелекъ свой истощаешь,

Но что съ цвѣточка на цвѣтокъ

Съ своей любовью ты порхаешь,

Какъ безсемейный мотылекъ.

-- "Да, и порхаю! Ну, такъ что-жъ?

Не оттого-ль я и похожъ,

Въ глазахъ невѣждъ, на нигилиста?

О, если такъ, то взглядъ такой

Достоинъ логики тупой

Минувшихъ дней семинариста.

Вѣдь нигилистъ не признаетъ

Семью и бракъ по убѣжденью:

Въ пріютъ камелій онъ идетъ,

По вольнодумному влеченью:

При томъ же въ немъ не развиты

Ни вкусъ, ни чувство красоты,

Вѣдь онъ не ищетъ идеала --

Не ищетъ римскихъ онъ носовъ,

Ни лицъ Мурильевскихъ овала,

Ни легкихъ Грёзовскихъ головъ --

Онъ ласки расточать готовъ,

Закрывъ глаза, кону попало:--

Вполнѣ доволенъ онъ собой,

Когда склоняется въ объятья

Торговки уличной -- любой,

Курносой, грязной и рябой --

Онъ чуждъ совсѣмъ лицепріятья!

А я?.. я чуть ли не съ пеленъ

Изящнымъ чувствомъ пропитался --

На всякихъ нимфъ, Венеръ, Мадоннъ

Въ кипсекахъ я налюбовался:

Міръ красоты мнѣ міръ святой --

Сгараю съ дѣтства я душой,

При видѣ стройныхъ женскихъ талій,

И плечъ, и ручекъ и такъ далѣ.

И такъ, хоть твердо я стою

За святость брака и семью,

Но не могу же простодушно

Въ среду домашней жизни скучной

Заколотить себя, какъ въ гробъ:--

Вѣдь я мірянинъ, а не попъ!

Питомецъ истинный искусства,

Могу-ль я женщинъ не любить,

Могу ли въ сердцѣ потушить

Жаръ эстетическаго чувства?!

Не можетъ этотъ жаръ святой

Пылать предъ женщиной одной --

Передъ моей женой законной: --

Она уже въ порѣ преклонной.

И всякій, кто лишь знаетъ свѣтъ,

Его обычъя, этикетъ,

Кто родился въ хорошемъ кругѣ,

Всегда найдетъ, что въ правѣ я,

Какъ всѣ бонтонные мужья,

Помимо пожилой супруги,

Кого хочу избрать въ подруги.

А взглядъ на нравственность иной

Теперь никто не раздѣляетъ;

Взглядъ этотъ только процвѣтаетъ,

Быть можетъ, за Москвой-рѣкой --

Въ глуши части Серпуховской

Или на улицѣ Татарской;

То взглядъ отсталый семинарскій...

И вижу ясно я, что тотъ,

Кто написалъ ко мнѣ посланье,

Иль совершенный идіотъ,

Иль родился въ духовномъ званьѣ".

Ну, твой языкъ -- твой сильный врагъ:

Изъ словъ твоихъ нельзя никакъ

Логично вывесть заключенье,

Что при безпутномъ поведеньѣ --

Кипридѣ ревностномъ служеньѣ,

Ты свято чтишь семью и бракъ;

Прикрыть любовію къ искусству

Себя напрасно хочешь ты:

Не идеалу красоты,

Не эстетическому чувству

Всю жизнь такъ рьяно ты служилъ: --

Ты, просто на просто... кутилъ...

Напрасно ты воображаешь,

Что будто любишь, понимаешь

Искусства чистаго красы:

Красы ты любишь, но --

Ты любишь щеки молодыя,

Шикозно-вострые носы,

Пустыя, милыя головки

И шейки, ножки, губки, бровки,

И плутовской, и наглый взглядъ

Вертлявыхъ, вѣтренныхъ Менадъ.

Себя ты вѣчно окружаешь

Тѣмъ мелкимъ миленькимъ дрянцомъ,

Что съ важнымъ жестомъ и лицомъ

Искусствомъ гордо величаешь.

Вездѣ -- на всѣхъ твоихъ стѣнахъ

И этажеркахъ, и столахъ --

Размѣщены весьма красиво

Твои сокровища, -- на диво

Твоихъ знакомыхъ и друзей --

Искусства вѣтренныхъ судей.

Какія, Боже, изваянья,

Какихъ картиночекъ собранья

Твой услаждаютъ умъ и взоръ!

Я далъ бы имъ одно названье: --

Красивый неприличный вздоръ.

Повѣрь, всѣ эти бездѣлушки,

Дѣтей сѣдѣющихъ игрушки,

Не суть ума и чувства плодъ,

А плодъ голоднаго желудка --

Корыстно-подлаго разсудка

На глупость общую расчетъ: --

Вѣдь это все произведенье

Голодныхъ, ловкихъ. Парижанъ --

Въ нихъ порождаетъ вдохновенье

Пустой желудокъ и карманъ...

Взглянувъ на дѣло безпристрастно,

Имъ, право, нужно честь отдать;

И въ хладномъ сердцѣ "пламень страстный"

Они умѣютъ разжигать

И воспалять воображенье,

Пріятно чувство щекотать

И кровь и въ старцахъ волновать...

Смотри, какое положенье

Вотъ этой дѣвѣ молодой

Далъ живописецъ удалой --

Вѣдь это просто заглядѣнье!

Она какъ будто... но Богъ съ ней!..

Нѣтъ! долженъ я пройти молчаньемъ

Всѣхъ этихъ нимфъ, наядъ, цирцей,

Чтобъ ихъ подробнымъ описаньемъ

Не оскорбить всѣхъ чувствъ святыхъ

Въ сердцахъ читателей моихъ.

Вотъ каковы произведенья,

Что въ сладострастномъ умиленьѣ,

Какъ обожатель красоты,

Искусствомъ называешь ты!

Нѣтъ! Настоящее искусство

Намъ просвѣтляетъ умъ и чувство

И восторгаетъ духъ горѣ,

И страсти въ сердцѣ усмиряетъ,

И волю нашу укрѣпляетъ

Въ стремленьи къ правдѣ и въ добрѣ,

А эти жалкія созданья

Дешевой кисти и рѣзца --

Одни лишь низкія желанья

Вливаютъ въ слабыя сердца.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я могъ бы многое сказать

Тебѣ еще, чтобъ доказать

Нелѣпость всѣхъ твоихъ сужденій;

Но знаю я, что не поймешь

Ты изъ рѣчей моихъ ни слова,

И шагомъ твердымъ, наглымъ снова

Дорогой жизни ты пойдешь,--

И вѣкъ пребудутъ безъ движенья

Твои начала, убѣжденья,

Неколебимы, какъ гора;

Къ тому-жъ и кончить ужъ пора

Мнѣ это длинное посланье...

Но я желалъ бы на прощанье

Еще кой-что тебѣ сказать,

Сказать не съ тѣмъ, чтобъ колебать

Твои святыя убѣжденья,

А потому что оставлять

Никакъ нельзя безъ заключенья

Ни одного стихотворенья: --

Такой стѣснительный законъ

Намъ далъ французскій Геликонъ.

Вотъ мой привѣтъ тебѣ прощальный:

Будь счастливъ, веселъ и здоровъ --

Пусть Зевсъ, гонитель облаковъ,

Хранитъ твой корпусъ колоссальный

Отъ силы Вакховыхъ паровъ

И Кома щедрыхъ угощеній!

Живи всю жизнь, какъ прежде жилъ,

Средь утонченныхъ наслажденій --

Пей, ѣшь, какъ прежде ѣлъ и пилъ,

Бѣги серьезныхъ размышленій,

Друзей, какъ прежде, угощай,

Подъ говоръ ихъ бесѣдъ нескромныхъ,

И на вѣсъ золота скупай

Коллекціи картинъ скоромныхъ

И составляй изъ нихъ музей;

Всещедро поощряй балеты,

Дари танцовщицамъ букеты

И измѣняй женѣ своей.

Всѣ, всѣ подобныя дѣянья,

Оставлю я безъ порицанья:

Они хоть составляютъ зло,

Но только частное: едва-ли

И ради страждущей морали

Мое-бъ вниманье привлекло

Оно на образъ твой прекрасный: --

Оно нисколько не опасно

Для хода міровыхъ идей

И блага родины моей --

Ну, то-есть, ты хоть и кутишь,

Но неприличнымъ поведеньемъ

Отнюдь конечно не вредишь

Всѣмъ тѣмъ благимъ нововведеньямъ,

Что приняты съ благоговѣньемъ

Сынами лучшими страны,

Какъ напримѣръ, суду присяжныхъ,

Суду, которымъ спасены

Мы отъ чиновниковъ продажныхъ;

Но все-таки въ нашъ шаткій вѣкъ,

Ты презловредный человѣкъ:

Вредишь всѣмъ лучшимъ начинаньямъ

Своимъ ты сквернымъ языкомъ

И растлѣвающимъ вліяньемъ.

Тебѣ давно весь свѣтъ знакомъ,

Ты даже принятъ, какъ диктаторъ,

Въ иныхъ общественныхъ слояхъ,

И вотъ, какъ quasi-консерваторъ

Вселяешь подозрѣнье, страхъ

Ты въ нерѣшительныхъ умахъ:

При всякомъ новомъ учрежденьи

Ты имъ внушаешь опасенье

За собственность и капиталъ

И за общественный порядокъ;

Пророчишь скорый имъ упадокъ

Всѣхъ крѣпкихъ нравственныхъ началъ;

Какъ будто по внушенью бѣса,

Ты каждый новый шагъ впередъ,

На почвѣ мирнаго прогресса

Встрѣчаешь градомъ злыхъ остротъ,

Потомъ серьозно-мрачнымъ тономъ

И съ обаятельнымъ аплономъ,

Какъ дѣлъ общественныхъ знатокъ

Иль какъ оракулъ и пророкъ,

Ты разглашаешь по салонамъ,

Что этотъ новый шагъ впередъ

Россію къ гибели конечной

И къ революціи ведетъ,

И въ дѣтской простотѣ сердечной

Толпы мужчинъ сѣдыхъ и дамъ

Внимаютъ, въ страхѣ, со слегами,

Твоимъ пророческимъ словамъ

И вопіютъ: "Что будетъ съ нами?!"

Когда-бъ все это говорилъ

Ты просто сдуру, простодушно,

Какъ дурака, великодушно

Тебя бы всякій извинилъ.

Но говоришь вѣдь ты не сдуру --

Ты бьешь на то, чтобъ все назадъ

У насъ подвинуть: ты-бъ былъ радъ

Вопервыхъ всю литературу

Затиснуть подъ старинный гнетъ

(Она де первая толкаетъ

Все наше общество впередъ

И власть къ реформамъ подстрекаетъ),

Затѣмъ всѣ новые суды

(Сей главный пунктъ твоей вражды)

Похѣрить сразу безъ зазрѣнья,

А судъ общественнаго мнѣнья

Рукой желѣзной подавить

И, наконецъ, возстановить

Со славой крѣпостное право, --

Да вновь задремлетъ нашъ народъ,

И да воскреснетъ, разцвѣтетъ

У насъ кулачная управа!

Вотъ то, о чемъ мечтаешь ты,

И эти смѣлыя мечты

Осуществить скорѣй желаешь,

И оттого ты такъ ругаешь

По всѣмъ вліятельнымъ домамъ,

Передъ лицомъ плаксивыхъ дамъ

И кавалеровъ слабоумныхъ,

Всей нашей жизни новый строй:

Тебѣ-бъ хотѣлось, чтобъ ихъ вой

И крики ихъ протестовъ шумныхъ

Смутили власть, и чтобъ она

На все свой взглядъ перемѣнила,

И мукъ раскаянья полна,

Порядокъ прежній водворила

По всей Руси -- отъ Соловковъ

До Черноморскихъ береговъ.

Но, вѣрь ты мнѣ, твои мечтанья

Стократъ ложнѣй инаго сна:

Уже прошли тѣ времена,

Когда твое вліянье злое

Несло съ тобой и въ высшій кругъ

Боязни мыслей злой недугъ

И мракобѣсіе слѣпое;

Ты говорилъ тамъ что хотѣлъ:

Въ тѣ времена никто не смѣлъ

Вступить съ тобою въ состязанье.

Хоть иногда въ иномъ собраньи

Сидѣло много предъ тобой

Людей съ развитой головой,

Людей... людей не безъ вліянья;

Но и они, потупя взоръ,

Хранили, слушая твой вздоръ,

Благоразумное молчанье.

И -- надо правду всю сказать --

Въ то время было бы напрасно,

Неловко, странно и опасно

Открыто громко возражать

Тебѣ и всѣмъ тебѣ подобнымъ:

Считалось дѣломъ неудобнымъ

Свой умъ публично показать,

Затѣмъ, что почитался краснымъ

И потому весьма опаснымъ

Въ то время умный человѣкъ,

И только умственныхъ калѣкъ

Да мертвецовъ не опасались;

Но безвозвратно миновались

Тѣ дни, когда нашъ русскій умъ

Боялся, будто преступленья,

Своихъ же помысловъ и думъ

И гнилъ во тьмѣ безъ проявленья;

Когда его со всѣхъ сторонъ

И злые люди, и законъ

Нещадно гнали, какъ заразу:

Но нынче умъ намъ разрѣшенъ,

По высочайшему указу.

И потому безплодный трудъ

Позорно на себя берутъ

Всѣ тѣ, кто въ странномъ ослѣпленіи

Кричатъ: "долой нововведенья!"

Лишь въ старомъ, дрябломъ поколѣньи

Они сочувствіе найдутъ;

А въ поколѣньи бодромъ, новомъ

Ихъ встрѣтятъ жесткимъ, грознымъ словомъ,

А власть навѣрно не возьметъ

Отъ вашей братіи совѣта,

И обновленный нашъ народъ

Съ пути свободы, правды, свѣта,

Какъ вы ни бейтесь, не свернетъ!

1873 г.

LV.
ГРИГОРЬЕВЪ.

(Изъ антологій).

Мраченъ ликъ, взоръ дико блещетъ,

Умъ отъ чтеньи извращенъ,

Рѣчь парадоксами хлещетъ...

Се Григорьевъ Аполлонъ!

Это-жъ его въ свое изданье

Безъ контроля допустилъ?

Ты, невинное созданье, --

Достоевскій Михаилъ.

LVI.
ЧИЧЕРИНЪ.

(Изъ А. Шенье.)

Нѣтъ, въ искреннность его я вѣчно буду вѣрить!

Чичеринъ публицистъ, не можетъ лицемѣрить.

Все непритворно въ немъ: теорій темныхъ бредъ:

Абстрактность -- Гегеля неизгладимый слѣдъ;

Задоръ; періодовъ нѣмецкая протяжность

И фразъ напыщенныхъ ребяческая важность.

LVII.
ДОНЬЯ БЬЯНКА.

(Отрывокъ).

Кто не знаетъ въ Сарагосѣ

Доньи Бьянки де-Алава?

До Мадрида, до Севильи

Про нее промчалась слава.

Нѣтъ красавицы подобной

На сто миль вкругъ Сарагосы;

Что за профиль, что за ножка,

Что за плечи, что за косы!

Грудь ея бѣла, какъ мраморъ,

Гибокъ станъ ея, какъ колосъ,.

И звучитъ, какъ струны арфы,

Молодой, веселый голосъ,

Цвѣтъ очей чернѣе угля,

Черны длинныя рѣсницы,

Изъ подъ нихъ блистаютъ взоры,

Какъ огни ночной зарницы.

Всѣмъ пріятна, всѣмъ по вкусу

Красота синьоры Бьянки:

Въ ней слились два выраженья

Серафима и вакханки.

Всѣ любуются синьорой:

И студенты вертопрахи,

И исчахшіе въ пощеньи

Сѣдовласые монахи.

Всѣхъ знатнѣе въ Сарагосѣ

По богатству и по роду

Донья Бьянка, -- всѣхъ милѣе

Сердцу чернаго народа.

Нѣтъ добрѣй синьоры Бьянви

И щедрѣй на подаянье;

Безъ нея давно-бъ лишились

Всѣ бродяги пропитанья.

Въ сердцѣ рьяная карлистка,

Бьянка злобствуетъ до звѣрства

На безпутные кортесы,

Проклинаетъ министерство.

Въ угожденье власти новой

Не отдастъ и папиросу,--

Но носки стирать готова

Съ умиленьемъ донъ-Карлосу.

Донья Бьянка ежегодно

Вѣчный городъ посѣщаетъ,

И лобзая туфлю папы,

Вся въ блаженствѣ утопаетъ.

Лишь свершенъ обрядъ лобзанья,

Бьянка въ вихрѣ карнавала

Мчится быстро на гулянье,--

А съ гулянья на два бала.

Нѣту церкви въ Сарагосѣ,

Нѣтъ часовни отдаленной,

Гдѣ-бъ о здравьи доньи Бьянки

Не молились умиленно.

Каждый годъ пріемлютъ вклады,

Въ видѣ лепты добровольной,

Всѣ приходы, всѣ часовни

Отъ синьоры благосклонной.

Какъ монахъ, синьора Бьянка

Всѣ посты содержитъ строго.

Да! подобныхъ богомолокъ

И въ Испаніи немного.

Утро цѣлое проводитъ

Передъ образомъ Мадонны

Донья Бьянка и безъ счету,

До истерики и поту,

Все кладетъ она поклоны.

Но лишь кончена молитва,

Въ экипажъ она садится,

И дрожа отъ нетерпѣнья,

Быстро за городъ стремится.

Тамъ молитвы жаръ священный

Въ ней мгновенно остываетъ,

Бьянка въ страстномъ упоеньи

Бой съ быками созерцаетъ.

Передъ ней рѣкой струится

Кровь бычачья и людская,

А она хохочетъ громко,

Что есть силъ рукоплеская.

Красота синьоры Бьянки

Мощно властвуетъ сердцами:

Всюду взапуски за нею

Молодежь бѣжитъ толпами.

Гдѣ-бъ она ни появлялась --

Въ церкви, въ циркѣ, на гуляньи,

Всѣ, въ нее впиваясь взоромъ,

Млѣютъ въ страстномъ обаяньи.

Но ея младое сердце

Сладкихъ чувствъ любви не знаетъ:

Всѣхъ мужчинъ безъ исключенья

Донья Бьянка презираетъ.

Если вѣрить всѣмъ разсказамъ,

Что молва о ней твердила,

Много, много душъ влюбленныхъ

Донья Бьянка погубила.

Говорятъ, что три француза,

Три туриста ей въ отмщенье

Застрѣлилися публично,

Не стерпи ея презрѣнья;

До ста юношей погибло

За нее на поединкѣ;

Ни по комъ синьора Бьянка

Не пролила ни слезинки.

А ужъ сколько расточила

Бьянка плюхъ тяжеловѣсныхъ

За любовныя признанья,

Это даже неизвѣстно!

Сколько разъ толпы влюбленныхъ,

При лунѣ, съ гитарнымъ звономъ,

Пѣть пытались серенады

У нея передъ балкономъ.

Но едва она заслышитъ

Пѣнье нѣжнаго хорала, --

Какъ велитъ толкать въ три шеи

Всѣхъ поющихъ чѣмъ попало.

Женихи у Доньи-Бьянки

Были все народъ богатый --

Все маркизы, гранды, лорды

Да венгерскіе магнаты.

Были умные межъ ними,

Были также и красавцы,

Но по мнѣнью Доньи Бьянки,

Были всѣ они мерзавцы.

И навѣрно, Донья Бьянка

Перешла бы въ міръ загробный,

По разборчивости вкуса,

Старой дѣвой желчно-злобной, --

Но случилося иное:

Вдругъ, по волѣ рока тайной,

Появился въ Сарагосѣ

Человѣкъ необычайный:

Хоть наружностью своею

Никого не поражалъ онъ,

Но великіе таланты

Въ нѣдрахъ духа содержалъ онъ;

Но про нихъ лишь только знали

Тѣ, кто зналъ его поближе --

Тѣ таланты состояли...

Но о нихъ увидимъ ниже.

Человѣкъ онъ былъ не рослый,

Былъ сложенъ довольно дурно,

Цвѣтъ волосъ имѣлъ онъ рыжій,

Цвѣтъ лица почти пурпурный;

Былъ одѣтъ всегда степенно,

Былъ обстриженъ очень гладко,

Улыбался принужденно,

Говорилъ красно и сладко;

Былъ онъ немолодъ годами,

Красотой не отличался:

Взоръ его, сказать межъ нами...

Но за синими очками

Взоръ его всегда скрывался...

Получилъ онъ отъ природы

Рядъ зубовъ бѣлѣе мѣла;

Оттого предъ женскимъ поломъ

Улыбался то и дѣло.

Онъ ходилъ походкой ровной, --

Осторожно, плавно, тихо.

Въ немъ два типа сочетались --

Коцебу и Метерниха.

Чѣмъ-то вродѣ дипломата

Былъ сей мужъ во время оно,

Но пріемами своими

Походилъ онъ на шпіона.

Родился сей мужъ почтенный

Въ славномъ градѣ Рудольштатѣ,

И себя по узамъ крови

Причислялъ къ нѣмецкой знати.

Славныхъ рыцарей тевтонскихъ

Былъ онъ отпрыскъ несомнѣнный,

И всегда передъ фамильей

Выставлялъ свой фонъ священный.

Обладалъ въ своей отчизнѣ

Онъ наслѣдственымъ имѣньемъ,

Оттого къ своей особѣ

Былъ пропитанъ уваженьемъ;

То былъ клокъ земли песчаной,

Въ четверть русской десятины, --

Тамъ стоялъ старинный экмокъ,

Смежный съ стойломъ для скотины.

По семейному преданью

Замкoмъ гордо величалась

Куча камней, съ щебнемъ, съ глиной,

Что шесть футовъ съ половиной

Надъ землею возвышалась.

Въ этой кучѣ ухитрился

Нѣмецъ нашъ устроить что-то,

Для жилья своей особѣ,

Родъ амшанника иль грота.

Въ семъ наслѣдственномъ помѣстьи

Помѣщался годъ онъ цѣлый

Вмѣстѣ съ вѣрною кухаркой,

Доротеей престарѣлой.

Долго, жребію покорный,

Онъ за роскошью не гнался,

Скромно кофей пилъ цикорный

И картофелемъ питался...

Но ему сей пищей скудной

Напитать себя о* сыта

Было очень, очень трудно,

По причинѣ аппетита.

Но какъ нѣмецъ истый, кровный,

Всюду фортель находящій,

Для смиренья аппетита

Способъ онъ нашелъ блестящій:

Чтобъ смирить желудка ропотъ,

Онъ питать свой духъ старался

И величіемъ природы

Съ прилежаньемъ любовался;

Но когда уже не въ мѣру

Аппетитъ въ немъ разгарался,

Философскіе вопросы

Разрѣшать онъ принимался.

Подъ ворчаніе желудка,

Погружался въ размышленья,

Подвергалъ повѣркѣ строгой

Фихте младшаго ученье.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

1873 г.

LVIII.
РЕНЕГАТКА.

(Отрывокъ).

Настасья Павловна была

Стройна, какъ лилія бѣла,

И профиль правильный имѣла...

Москва во всѣ колокола

О красотѣ ея гремѣла.

Но что такое красота?!

Ужель, забывъ свои лѣта,

Москва съ своимъ степеннымъ нравомъ,

Съ своимъ дородствомъ величавымъ,

Подобно дѣвочкѣ пустой,

Могла увлечься красотой?!

Нѣтъ, красота безъ состоянья,

Какъ громкій стихъ безъ содержанья,

Ея души не потрясетъ:

И много, много здѣсь цвѣтетъ

И женъ, и дѣвъ, и вдовъ прелестныхъ,

Спѣсивой знати неизвѣстныхъ,--

И много глазъ, носовъ и плечъ

Напрасно силятся привлечь,

Наперекоръ слѣпой фортунѣ,

Вниманье чопорной среды,--

Увы! напрасны всѣ труды!

Ихъ красота блистаетъ втунѣ:

Судьба судила имъ цвѣсти

И возбуждать восторгъ любовный

Въ своей средѣ мелкочиновной.

Въ предѣлахъ Яузской части.

Да, мудрый гласъ молвы столичной

Въ Настасьѣ Павловнѣ моей

Цѣнилъ не только блескъ очей

Да крупный ростъ, да носъ античный:

Еще въ тѣ дни, когда она,

Худа, плѣшива и красна,

Вкушая сладко сонъ невинный,

Вмѣщалась въ люлькѣ поларшинной,

Когда ея двухдневный носъ

Былъ сплюснутъ въ видѣ чечевицы,

Ужъ занималъ умы столицы

Глубокомысленный вопросъ:

Кто тотъ богачъ, патрицій кровный,

Кому назначено судьбой

Владѣть имѣньемъ и рукой

Такой невѣсты баснословной?

И я скажу вамъ не шутя,

Въ pendant въ общественному мнѣнью,

Что это милое дитя

И по гербу, и по имѣнью,

И по связямъ, и по всему

Могло быть парой хоть кому.

Родитель нашей героини

Имѣлъ въ Москвѣ огромный домъ

Съ трехпольномъ княжескимъ гербомъ.

Сей домъ стоитъ еще понынѣ,

Но безъ герба ужъ пятый годъ,

Какъ размѣстились въ немъ безчинно --

Трактиръ, цирюльня, погребъ винный,

Харчевня, водочный заводъ,

Кабакъ и хлѣбные лабазы:

А прежде онъ смотрѣлъ дворцомъ,

И красовались гордо въ немъ

Картины, статуи и вазы,

И свѣтлый рядъ высокихъ залъ,

Взоръ поражая блескомъ царскимъ,

Повсюду мраморомъ карарскимъ

И русскимъ золотомъ сіялъ.

Среди сихъ прихотей вельможныхъ,

Подъ властью нянекъ всевозможныхъ

И гувернантокъ безъ числа,

Настасья Павловна росла.

Отецъ и мать ее любили,

Какъ говорится, не щадили

Для блага дочери своей

Заботъ и средствъ и дали ей

Они на славу воспитанье..

Я вамъ исчислю въ двухъ словахъ

Ея блестящія познанья:

Она на многихъ языкахъ

Могла болтать свободно, смѣло,

Могла романсъ французскій спѣть,

Держалась прямо и умѣла

На все съ достоинствомъ глядѣть,

Весьма отчетливо играла

На фортепьяно, рисовала

Недурно; шила по канвѣ;

И лучше всѣхъ во всей Москвѣ,

Всѣхъ граціознѣй танцовала.

Про всѣ же прочія познанья

Настасьи Павловны, увы,

Молчитъ народное преданье,

Молчатъ всѣ хроники Москвы.

Могу однако по догадкѣ

Я вамъ сказать здѣсь объ одномъ,

Что въ языкѣ ея родномъ

Ея познанья были шатки.

Она могла на немъ читать,

За то съ трудомъ большомъ писала, --

И кажется, едва ли звала.

Что есть на свѣтѣ буква ять.

Съ такимъ блестящимъ воспитаньемъ

(Тутъ нѣтъ насмѣшки никакой),

Съ незаложеннымъ состояньемъ

И безупречной красотой, --

Не долго въ дѣвахъ оставалась

Моя княжна и наслаждалась

Дѣвичьей волей золотой:

Едва, едва она успѣла

Красою первой расцвѣсти

И кудри въ косу заплести,

И платье длинное надѣла,

Едва она на первый балъ,

На первый судъ едва предстала,

И первый вальсъ протанцовала,

Предъ ней ужъ суженый стоялъ.

То былъ худой, невзрачный, рыжій

Мужчина четырехъ вершковъ --

(Читатель нашъ увидитъ ниже,

Откуда онъ и кто таковъ),

Но по связямъ и воспитанью

Онъ ровня былъ княжнѣ моей;

Она давно о немъ слыхала,

Но былъ теперь хозяйкой бала

Онъ въ первый разъ представленъ ей.

Онъ посмотрѣлъ нахально, тупо

Настасьѣ Павловнѣ въ лицо --

И отпустилъ довольно глупо

Избито-острое словцо

На счетъ красы ея чудесной,

Ея очей всесильныхъ чаръ;

То комплиментъ былъ крайне лестный,

И какъ онъ ни былъ пошлъ и старъ,

Сей комплиментъ, но онъ мгновенно

И мѣтко въ цѣль свою подалъ,

И на лицѣ княжны смущенной,

Хвалой красѣ своей польщенной,

Румянецъ яркій заигралъ.

И фатъ нашъ долго восхищался

Успѣху собственныхъ рѣчей,

Самъ остротѣ своей смѣялся,

Раздвинувъ ротъ свой до ушей.

Затѣмъ опять и въ томъ же стилѣ

Княжнѣ любезность отпустилъ

И танцовать ее просилъ

Съ нимъ въ собиравшейся кадрили;

Лишь отошла кадриль, опять

Ее просилъ онъ танцовать;

И лишь они оттанцовали,

Ее онъ снова приглашалъ,

Потомъ звалъ снова -- и такъ далѣ;

И вплоть до утра, цѣлый балъ

Онъ съ ней одной протанцовалъ.

Затѣмъ представился княгинѣ,

(Виновницѣ законной дней

Невинной нашей героини),

Онъ съ просьбой обратился къ ней:

Въ отборныхъ фразахъ, полныхъ лести,

Просилъ онъ, какъ великой чести

Быть съ ней знакомъ, у ней бывать;

И осчастливленъ позволеньемъ,

Съ большимъ усердіемъ и рвеньемъ,

Сталъ домъ княгини посѣщать.

И двухъ недѣль не миновало

Со дня помянутаго бала,

Гдѣ въ первый разъ его очамъ

Настасья Павловна предстала,

Какъ онъ, по смѣлости своей,

Уже руки просилъ у ней,

Отецъ и мать княжны Настасьи

Сочли, по глупости, за счастье,

Что ненаглядной дочкѣ ихъ,

Нашелся скоро такъ женихъ,--

И дали тотчасъ же согласье,

И вотъ молвы горластый кликъ

Въ тотъ самый день, въ тотъ самый мигъ,

Быстрѣе самой быстрой птицы,

Разнесъ по всѣмъ концамъ столицы

Слухъ крайне важный, что княжна

Уже совсѣмъ сговорена.

Заклокотавъ, какъ хлябь морская,

Отъ Моховой до Разгуляя,

Отъ Пимена до Покрова,

Отъ Яузы до Ермолая,

Переполошилась Москва.

Пошли повсюду толки, криви,

И поднятъ былъ вопросъ великій

Межъ мандариновъ столбовыхъ,--

Вопросъ: достоинъ ли женихъ

Такой невѣсты первоклассной?

И сей вопросъ единогласно

Былъ разрѣшенъ во всѣхъ устахъ,

Во всѣхъ вліятельныхъ домахъ, --

Отъ кабинета до лакейской

Послышался одинъ отвѣтъ,

Что жениха достойнѣй нѣтъ

Во всей Россіи Европейской.

Читатель спроситъ: "почему-жъ

Сей малорослый, рыжій мужъ,

Невзрачный, нѣсколько плюгавый

Былъ окруженъ такою славой

Въ глазахъ почтенныхъ Москвичей?"

Отвѣтъ мой будетъ простъ, читатель:

Настасьи Павловны женихъ

Вездѣ былъ чтимъ, какъ обладатель

Съ полсотни тысячъ душъ живыхъ.

Онъ былъ потомокъ достославный

Чувашскихъ, кажется, князей,

Крещеныхъ въ вѣрѣ православной

Лишь за сто лѣтъ до нашихъ дней.

Имѣлъ онъ въ сѣверной Пальмирѣ

Свой домъ -- ему дивились всѣ --

Какъ бы осьмому чуду въ мірѣ,

По неописанной красѣ.

Толпой безчисленной, блестящей

Прислуги окруженъ онъ былъ,

Давалъ пиры... ну, словомъ, жилъ

Какъ русскій баринъ настоящій...

Сперва въ военной онъ служилъ,

Потомъ зачисленъ по гражданской,--

Но въ силу вольности дворянской,

На службу вовсе не ходилъ, --

Имѣлъ онъ къ службѣ отвращенье,

Заботъ и дѣлъ не признавалъ

И цѣлью жизни почиталъ

Покой, комфортъ и наслажденье.

Любилъ онъ хорошо поспать,

Любилъ и въ карты поиграть,

Любилъ онъ, по трапезѣ пышной,

Хвативъ вина бокальчикъ лишній,

При дамахъ сальности поврать,

Любилъ онъ въ циркѣ, иль въ балетѣ

Красы артистокъ созерцать.

Всего же болѣе на свѣтѣ

Любилъ онъ хорошо поѣсть --

(И ѣлъ онъ страшно, всѣмъ на диво)!

Своей утробѣ прихотливой

Готовъ былъ въ жертву все принесть:

Богатство, связи, даже честь.

За то онъ къ мыслямъ отвлеченнымъ,

Искусствъ къ созданьямъ вдохновленнымъ

И тупъ, и хладенъ былъ душой,--

Хоть онъ охотникъ былъ большой

До тѣхъ картиночекъ скоромныхъ,

Что къ намъ въ количествахъ огромныхъ,

Чтобы потѣшить праздный людъ.

Изъ стѣнъ Лютеціи везутъ.

Питомцевъ музъ и ихъ творенья

Нашъ мудрый князь терпѣть не могъ,

Но удостоенъ исключенья

Изъ ихъ числа, за направленье,

Былъ пресловутый Поль-де-Кокъ.

Онъ романистомъ первокласснымъ,

Его онъ геніемъ считалъ, --

И часто вслухъ съ восторгомъ страстнымъ

Его творенія читалъ.

Таковъ былъ тотъ...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

LIX.
ПРЕДИСЛОВІЕ ИЛИ ВСТУПЛЕНІЕ.

Читатель! (ежели судьбѣ

Послать читателя угодно

Моей поэмѣ старомодной)

'Скажи, случалось ли тебѣ,

Что мнѣ случалось зачастую,

Въ тѣ беззаботные года,

Какъ жизнь влачилъ я холостую, --

Случалось ли тебѣ когда,

Бывать въ томъ жалкомъ положеньи,

Когда сидишь ты мѣсяцъ, годъ,

Одинъ въ святомъ уединеньи, --

И вдругъ тоска тебя возьметъ, --

И ты почувствуешь охоту

Оставить скучную работу

И убѣжать куда нибудь,

Чтобъ на живыхъ людей взглянуть?

Ужъ ты совсѣмъ собрался въ гости,

Уже въ пальто себя облекъ,

Надѣлъ картузъ, подходишь къ трости

И съ ней идешь черезъ порогъ, --

И вдругъ нежданною препоной

Тебя встрѣчаетъ на пути

Вопросъ несложный, немудреный:

"Куда же мнѣ, къ кому идти?"

И ты въ умѣ перебираешь

Своихъ знакомыхъ -- и не знаешь,

Кого избрать: всѣ въ этотъ мигъ

Противны -- этотъ глупъ и скученъ,

Тотъ слишкомъ желченъ на языкъ,

А тотъ -- ужъ слишкомъ добродушенъ;

Тутъ -- много незнакомыхъ рожъ

И церемонныхъ дамъ найдешь,

Пожалуй, надо быть во фракѣ;

Тамъ -- все сойдетъ, въ чемъ ни войдешь,.

За то не встрѣтишь ни собаки;

У этихъ -- слишкомъ тонъ высокъ,

И не велятъ курить при дамахъ,

А къ тѣмъ лишь ступишь за порогъ, --

Замрешь въ табачныхъ ѳиміамахъ;

Здѣсь -- кормятъ на убой гостей,

Объѣшься борща и сластей

И опьянѣешь отъ наливокъ;

А тамъ -- другая тамъ бѣда:

Чай слишкомъ жидокъ, какъ вода,

И подаютъ его безъ сливокъ.

Такъ перебравъ въ умѣ своемъ

Поочередно каждый домъ,

Гдѣ ждетъ тебя пріемъ радушный,

Ты ясно видишь напередъ,

Что всюду будетъ гадко, скучно,

И даромъ время пропадетъ.

LX.
НОЧНАЯ БЕСѢДА.

(Отрывокъ)

Передъ лампадой, въ часъ полночи,

Среди священной тишины,

Вперивъ орлины грозны очи

Въ тетрадь гигантской толщины,

Съ лицомъ исполненнымъ отваги,

Въ очкахъ, съ потѣющимъ челомъ,

Водя безъ устали перомъ

Съ великимъ скрипомъ по бумагѣ

И за листомъ марая листъ

Съ непостижимой быстротою,

Довольный, гордый самъ собою

Сидѣлъ россійскій прогрессистъ.

Предъ нимъ лежали грудой цѣлой,

Какъ глыбы золотой руды,

Россійской мысли скороспѣлой

Столъ быстро взросшіе плоды;

Тутъ было все, чѣмъ умъ нашъ вялый

Щекочетъ съ голоду печать,

Чтобъ насъ отъ спячки растолкать:

Газеты, толстые журналы

И кипы книгъ, листковъ, брошюръ;

Тутъ были мудрые трактаты

О томъ, какъ лѣчатъ скотъ рогатый

И кормятъ кахетинскихъ куръ;

Тутъ были книги о расколѣ,

Проекты о смягченьи боли

Собакъ цѣпныхъ и лошадей,

Объ укрощеніи мужей,

О женской инженерной школѣ...

И много, много было тутъ

Брошюръ и книгъ про женскій трудъ.

И вообще о слабомъ полѣ.

Лежалъ какой-то тутъ романъ,

Лежали въ русскомъ переводѣ

Статьи Дарвина о природѣ

И пропасть книгъ про обезьянъ.

Лежали также тутъ безъ счета

Краснорѣчивые отчеты

Россійскихъ банковъ всѣхъ родовъ,

Дѣянья окружныхъ судовъ

И протоколы засѣданій

Различныхъ обществъ и компаній

И земскихъ и иныхъ собраній,--

Ну, словомъ, все, въ чемъ нашъ прогрессъ.

(На насъ ниспосланный съ небесъ)

Печатно, гласно проявился

Съ тѣхъ поръ, какъ снова пробудился

Нашъ край родной отъ грёзъ и сна, --

Все обрѣталось здѣсь сполна.

Сія вещественная груда

Цвѣтовъ духовныхъ и плодовъ

Была той почвою, откуда

Такъ часто для своихъ трудовъ

Нашъ прогрессистъ рукой могучей

Хваталъ тотъ матерьялъ трескучій,

Которымъ щедро заряжалъ

Свои перуны громовые,

Когда для блага всей Россіи

Враговъ прогресса поражалъ.

Сей прогрессистъ былъ важный, крупный

Гражданскій дѣятель -- герой

Отважный, грозный, неподкупный,

Готовый жертвовать собой --

Своею кровью, головой;

Женой, дѣтьми и даже тёщей

.Для процвѣтанья пользы общей.

Давно въ пословицу вошла

Его "неслыханная" честность

И "колоссальную" извѣстность

Ему межъ гражданъ обрѣла.

У молодаго поколѣнья

Онъ сталъ особенно въ чести

Съ тѣхъ поръ, какъ ночевалъ въ части.

Хоть никакого преступленья

Онъ въ оный вечеръ не свершилъ

И никакимъ великимъ дѣломъ

Или поступкамъ дерзко-смѣлымъ

Своихъ идей не заявилъ;

Хоть просто на просто ошибкой

Онъ былъ отправленъ въ частный домъ,

Хоть послѣ извинялся въ томъ

Съ обворожительной улыбкой

Полицеймейстеръ передъ нимъ,

Тоской раскаянья томимъ;

Хотя полиція премило,

Какъ самъ онъ говорилъ не разъ,

Съ нимъ въ частномъ домѣ обошлась

И даже ужиномъ кормила,

Но тѣмъ не меньше "общій гласъ",

(Вѣдь не всегда же онъ vox Dei!)

Его за мученика счелъ

И вмигъ въ страдальцы за идеи,

Въ борцы за правду произвелъ;

Ужъ имъ того довольно было,

Что просидѣлъ онъ ночь въ части,

Чтобы его произвести

Въ литературное свѣтило.

И вотъ все дружно завопило:

"Онъ пострадалъ, онъ пострадалъ"!

За что и какъ, никто не зналъ

Да и узнать не добивался;

Но съ той поры, какъ я сказалъ,

Онъ вѣчной славою вѣнчался,

И всѣ въ немъ стали признавать

Ученость, умъ и вдохновенье

И принялися восхвалять

Его пера произведенья,

И даже стали ихъ читать.

Итакъ полуночной порою,

Склонясь надъ письменнымъ столомъ,

Вооруженъ стальнымъ перомъ,

Исполненъ вѣрою святою

Въ прогрессъ и самого себя,

Все человѣчество любя

Любовью высшей, неземною,

Великъ душою, сердцемъ чистъ,

Сидѣлъ россійскій прогрессистъ.

Все въ домѣ сонъ давно вкушало

Въ тотъ часъ, и тишины святой

Никая тварь не нарушала

Вокругъ героя моего,

Лишь по бумагѣ то и дѣло

Со звѣрской яростью скрипѣло

Перо задорное его.

И вдругъ, и вдругъ (о страхъ, о чудо!)

Надъ нимъ, невѣдомо откуда,

Среди полуночной тиши

Раздался нѣкій грозный голосъ,

И дыбомъ сталъ послѣдній волосъ

У прогрессиста на плѣши.

Тотъ голосъ громко, плавно, ясно

Такъ прогрессисту съ гнѣвомъ ревъ:

"Почто ты въ гордости напрасно

Трудишься, глупый человѣкъ!?

Почто, спины не разгибая

Ты, неподвиженъ, словно пень,

И сонъ и пищу забывая,

Сидишь здѣсь въ креслахъ ночь и день,

И все читаешь да читаешь,

Все сочиняешь, сочиняешь

И даже думаешь порой,

И жизнью каторжной такой

Свой вѣкъ насильно сокращаешь,

И въ тучномъ тѣлѣ развиваешь

Неизцѣлимый геморой?

Ахъ, не пиши ты, ради Бога,

Не трать здоровья, не трудись,

Вѣдь ты ужъ совершенно лысъ,

Хоть лѣтъ тебѣ весьма немного!

Добро бы, отъ трудовъ твоихъ

Была намъ выгода какая,

Добро-бъ, отчизна дорогая

Хоть на волосъ нуждалась въ нихъ.

Ты мнѣ внушаешь состраданье:

По мнѣ, толченіе воды,

Фигляра глупаго кривлянья

Достойны меньше посмѣянья,

Чѣмъ эти всѣ твои труды --

Бумаги вѣчное маранье.

Я понимаю тѣхъ людей,

Тѣхъ прогрессистовъ петроградскихъ,

Что трескомъ выходокъ дурацкихъ,

Безстыдствомъ, наглостью своей

Приводятъ въ трепетъ умиленья

Превосходительныхъ невѣждъ,

И блескомъ розовыхъ надеждъ

Мутя младое поколѣнье,

Ведутъ его путемъ растлѣнья

Къ убійству, кражѣ и бунтамъ

И обращаютъ на просторѣ

Въ блудницъ какихъ-то con amore

Провинціальныхъ глупыхъ дамъ.

Ужъ я давно безъ удивленья

Гляжу на этотъ грязный сбродъ

Друзей насилья, разрушенья:

Я понимаю сихъ господъ

И цѣль ихъ гнуснаго ученья: --

У нихъ отъ юношескихъ лѣтъ

Ни совѣсти, ни чести нѣтъ,

А убѣжденій не бывало,

Ума и знаній очень мало,

И нѣтъ копѣйки за душой,

А аппетитъ весьма большой.

Ихъ мучитъ зависть къ славѣ, къ знаньямъ,

Къ богатству, къ титуламъ, чинамъ,

Къ красивымъ лицамъ, къ дарованьямъ,

Къ мундирамъ, шпорамъ, орденамъ.

И вотъ заклятыми врагами

Они на всѣхъ и все глядятъ

И непремѣнно вверхъ ногами

Поставить общество хотятъ;

Они всѣ жаждутъ жадно, страстно

Коммуны русской, самой красной..."

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

LXI.
ОКТАВЫ.

Былъ у меня пріятель; съ годъ назадъ

Онъ въ цвѣтѣ лѣтъ, но кстати взятъ могилой,

И кажется, самъ искренно былъ радъ

Покинуть міръ давно ему постылый:

Давно въ себѣ носилъ онъ скуки ядъ,

Давно ужъ въ немъ души дремали силы,

Тревожный умъ въ бездѣйствіи коснѣлъ,

И сердца пылъ огнемъ послѣднимъ тлѣлъ.

II.

А много думъ и грёзъ кипѣло въ немъ

Въ тѣ дни, когда, людей еще не зная,

Онъ на борьбу готовился со зломъ,

Когда влекла надежда молодая

Его мечту тѣмъ радужнымъ путемъ

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Гдѣ въ праздничной одеждѣ издалека

Плѣняла жизнь неопытное око.

III.

И долго жилъ онъ въ области мечты,

Жизнь постигалъ по книгамъ, a priori,

Хоть онъ и зналъ, что не одни цвѣты

Увидитъ въ ней, -- что бѣдствіе и горе,

И демонъ зла, неправды, суеты,

Ужъ ждутъ его въ житейскомъ мутномъ морѣ;

Но жаждалъ онъ вступить скорѣе въ бой

Лицомъ къ лицу съ неправдой и бѣдой.

IV.

Не то, чтобъ онъ въ умѣ своемъ незрѣломъ

Размѣры волъ житейскихъ уменьшалъ,

Борьбу со зломъ считалъ ничтожнымъ дѣломъ

И торжество заранѣ предвкушалъ:

Нѣтъ, онъ въ своемъ воображеньи смѣломъ

Всему размѣръ гигантскій придавалъ

И все мечталъ о подвигѣ священномъ --

За правду пасть въ бою ожесточенномъ.

Да, онъ смотрѣлъ въ мечтахъ своихъ на зло

Не бренными, житейскими глазами,

Но будто сквозь волшебное стекло,

И въ глубь, и въ даль всезрящими очами

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Иль чудищемъ съ милльономъ острыхъ жалъ,

Такимъ почти онъ зло воображалъ.

-----

(И нищеты весь вѣкъ онъ не видалъ,

Той нищеты жестокой, настоящей,

Что бьетъ людей въ упоръ и наповалъ,

Насъ холодомъ и голодомъ томящей, --

Той нищеты, чей голосъ иногда

Будилъ отъ сна и разлучалъ съ толпою

Могучій умъ, отмѣченный судьбою,

И велъ путемъ суроваго труда).

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

(ВАРРІАНТЪ ПРЕДЫДУЩАГО).

N. N.

Былъ у меня пріятель... съ годъ назадъ

Онъ въ цвѣтѣ лѣтъ, но кстати взятъ могилой,

И кажется, самъ искренно былъ радъ

Покинуть міръ, давно ему постылый.

Да, ужъ давно онъ къ жизни охладѣлъ,

Онъ встрѣтилъ въ ней хорошаго такъ мало,

Душа его въ безстрастіи дремала,

И пылкій умъ въ бездѣйствіи коснѣлъ.

Давно ужъ онъ не покидалъ халата

И поджидалъ лишь мирнаго заката.

II.

А много думъ и грезъ кипѣло въ немъ,

И жизнь его была совсѣмъ иная,

И весь пылалъ онъ жизненнымъ огнемъ

Въ тѣ дни, когда, людей еще не зная,

Онъ только въ жизнь готовился вступить,

И зналъ ее по слухамъ, да по книгамъ, --

Не вѣдая, какимъ тяжелымъ игомъ

Она его готова подавить, --

И въ праздничной одеждѣ издалека

Весь міръ плѣнялъ неопытное око.

III.

Межъ тѣмъ текли дни, мѣсяцы, года,

А онъ все ждалъ, когда тотъ день настанетъ,

Тотъ мигъ, когда неправда иль бѣда

Вдругъ на него грозой нагрянетъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

IV.

А имъ давно ужъ завладѣло зло,

Оно пришло не грознымъ исполиномъ,

Но гадиной, чуть видной, подползло

Изподтишка своимъ ползкомъ змѣинымъ

И вкругъ него змѣею обвилось,

И жаломъ въ грудь впилося ядовитымъ.

И онъ погибъ, но не въ бою открытомъ,

Не рухнулся со славой, какъ колоссъ,

Не встрѣтилъ смерть въ тюрьмѣ иль лютой мукѣ,

Но извелся въ бездѣйствіи и скукѣ.

Безъ важныхъ дѣлъ вся жизнь его прошла,

Она текла безъ блеска и безъ шума,

Безъ бурь, безъ грозъ, безцвѣтна и пошла,

Какъ тянется осенній день угрюмый,

Когда ни дождь, ни вѣтеръ не шумитъ,

Ни Божій громъ на небѣ не грохочетъ,

Морозовъ нѣтъ, и снѣгъ идти не хочетъ,

Но тучами небесный сводъ покрытъ,

И ни на нить лучъ солнца не проглянетъ,

И васъ тоска такъ за душу и тянетъ.

VI.

И всю-то жизнь онъ прожилъ какъ байбакъ,

Все ждалъ борьбы со зломъ и не дождался,

Какъ на бѣду, ни разу сильный врагъ

На жизнь его напасть не покушался:

И хоть враговъ довольно онъ имѣлъ,

Но всѣ они ему казались мелки,

Пускалися въ столь пошлыя продѣлки,

Что въ нихъ враговъ онъ видѣть не хотѣлъ,

И съ ними онъ боялся состязаться,

Чтобъ самому объ нихъ не замараться.

VII.

Отъ нищеты и бѣдности далекъ,

Онъ жилъ въ теплѣ и столъ держалъ изрядный,

Одѣтъ всегда отъ головы до ногъ

Какъ юный франтъ, изысканно, нарядно.

Но жизнь свою на голодъ и суму

Онъ промѣнять желалъ бы въ тѣ минуты,

Когда портной, невольно имъ надутый,

Неся свой счетъ, врывался въ дверь къ нему,

И мой герой, униженный глубоко --

Молилъ его объ отдаленьи срока.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

LXII.
ИСПОВѢДЬ СОВРЕМЕННАГО СТИХОТВОРЦА

Le monde ancien finit...

Beranger.

Отъ одного берега отсталъ, n

другому не присталъ.

Пословица.

Нѣтъ, нѣтъ, не долженъ я... и просто не могу,

Какъ встарь, поэзіи высокой предаваться!

Когда встрѣчаемъ грязь на каждомъ мы шагу,

Скажите, что тутъ пѣть и чѣмъ тутъ восторгаться?

Что видитъ вкругъ себя пугливый взоръ пѣвца?

Противныхъ образовъ толпы и вереницы --

Въ расчетахъ будничныхъ ивсохшія сердца,

Порокомъ скривленныя липа.

И нѣтъ оазиса, гдѣ-бъ взору отдохнуть...

Скажите-жъ: гдѣ живой источникъ вдохновенья?

Гдѣ современному поэту почерпнуть

Живыя, свѣтлыя, святыя впечатлѣнья?

Нѣтъ спору, что нашъ вѣкъ великъ, полезенъ -- святъ,

Имъ рождены на свѣтъ Даггеры, Макъ-Адамы,

Ему паровики хвалебный гимнъ визжатъ,

И торфъ и антрацитъ возносятъ ѳиміамы.

Но это-ль воспоетъ восторженный піитъ?!

Съ сухою прозою его не сродны риѳмы;

Ужели прославлять мы будемъ антрацитъ?

Ужели воспоемъ пониженный тарифъ мы?

"Пустое намъ гремятъ эстетики въ отвѣтъ):

Насъ не поддѣнете вы рѣчію коварной;

Поэты! въ васъ огня и вдохновенья нѣтъ

Совсѣмъ не оттого, что глупъ и пошолъ свѣтъ,

А просто-на-просто, что сами вы бездарны.

Зачѣмъ же сваливать молчанье вашихъ лиръ

На окружающихъ, когда душа поэта

Сама ужъ по себѣ отдѣльный, цѣлый,

Источникъ пламени, гармоніи и свѣта?

Итакъ вы видите, -- вамъ вовсе нужды нѣтъ

Искать на сторонѣ предметовъ пѣснопѣнья;

Вы сами для себя источникъ и предметъ

Восторговъ, важныхъ думъ и даже удивленья.

Зажмурьте-ка глаза на все, что сердитъ васъ,

И герметически себѣ заткните уши,

И пойте душу намъ свою, и будетъ съ васъ,

Коли въ васъ водятся еще живыя души.

Не то укройтеся въ дремучій темный лѣсъ --

Подальше отъ людей и суеты столичной

И пойте синеву полуночныхъ небесъ, --

Предметъ хоть не того... но важный и приличный.

Иль погрузитесь въ глубь священную вѣковъ:

Запритесь, книгами себя кругомъ обставьте

И пойте хоть о томъ, какъ дрался Фригіофъ,

Иль Мараѳонское сраженье намъ представьте.

И въ эпосѣ себя попробуйте родномъ,

Воспойте намъ въ стихахъ Полкана съ Ерусланомъ;

Археологіей займитесь, и потомъ

Представьте гибель намъ Помпеи съ Геркуланомъ."

Эхъ, господа, конечно, правы вы!

Нѣтъ спору, что душа предметъ для пѣснопѣнья;

Но вы спросите-ка, въ насъ души каковы?

Что съ ними сталося отъ внѣшнихъ впечатлѣній?

Повѣрьте, съ радостью-бъ мы каждый день и часъ

И души, и сердца, и думы наши пѣли;

Но души и сердца такъ истаскались въ насъ

Отъ горькихъ неудачъ, такъ страшно наболѣли

Отъ скуки и тоски, -- что если описать

Ихъ добросовѣстно, правдиво и подробно,

То, право, въ публику портретъ нашъ показать

Намъ будетъ совѣстно и крайне неудобно.

Вы шлете насъ, друзья, въ дремучій темный боръ

Искать поэзіи. Но гдѣ онъ, лѣсъ дремучій?

Онъ въ сказкахъ лишь живетъ; его срубилъ топоръ

Цивилизаціи безжалостно-могучій.

Что дѣлать, видно власть прогресса такова!

Послѣдняя краса полуночной природы

Въ большомъ количествѣ выходитъ на дрова

И топитъ фабрики, да движетъ пароходы.

До тундровъ сѣверныхъ далеко, не дойдешь;

А ѣхать дорого; въ Сокольнической рощѣ

На пьяныхъ бюргеровъ, пожалуй, набредешь:

Для вдохновенія предметъ довольно тощій.

Терпѣнье, господа, настанетъ вѣкъ иной,

Иное, лучшее насъ смѣнитъ поколѣнье,

Предъ вами выступитъ поэтовъ бодрый строй, --

Пѣвцовъ высокаго -- любви и примиренья,

Въ иныхъ преданіяхъ пѣвцы тѣ возрастутъ,

Иныя, лучшія ихъ вскормятъ впечатлѣнья:

Имъ въ дѣтствѣ прописи ума не пришибутъ,

Ихъ юность не заѣстъ безвѣрье и сомнѣнье.

Не истощенные безплодною борьбой,

Не раздраженные мечтаніемъ напраснымъ,

Они въ міръ выступятъ свободною стопой

Съ душой здоровою, съ умомъ прямымъ и яснымъ;

И чуденъ будетъ звукъ ихъ стройныхъ, громкихъ лиръ,

И славу родины онъ разнесетъ далеко,

То будетъ торжество роднаго слова, -- пиръ

Для васъ, поборники поэзіи высокой!

Вы тѣхъ послушайте... В васъ, больныхъ калѣкъ,

Страдающихъ моральнымъ ревматизмомъ,

Насъ изувѣченныхъ, разрушенныхъ навѣкъ

Мечтами дикими и мрачнымъ скептицизмомъ,

Какъ спавшихъ съ голоса хористовъ и пѣвцовъ,

Мурлычащихъ финалъ давно извѣстной пѣсни,

Скорѣй, скорѣй, не тратя много словъ,

Въ отставку чистую увольте по болѣзни.

Да, муза, замолчимъ!..

Но, почему-жъ порой

Мнѣ не черкнуть, шутя, стихотворенья,

Когда такъ выпукло предстанетъ предо мной

Смѣшное, подлое, типичное явленье?

Не вырвать остраго игриваго словца

У музы, у моей напересницы упрямой,

И злаго умника, иль просто подлеца,

Искусно изловчась, не шлепнуть эпиграммой?

Не съ тѣмъ, чтобы сердца погибшихъ исправлять,

Чтобы въ согражданахъ будить святыя чувства

(Такъ много на себя я не посмѣю взять),

А такъ по принципу -- искусство для искусства.

Я знаю, мнѣ сердецъ народныхъ не потресть,

Что не способенъ я къ благимъ нравоученьямъ;

Въ пророки лѣзть смѣшно, да какъ же въ нихъ и лѣзть

Съ моимъ умомъ и поведеньемъ!

Повѣрь, читатель, мнѣ, когда встрѣчаешь ты

Неисправимое, зловредное явленье,

Подмѣтить ловко въ немъ забавныя черты --

Для сердца нашего большое утѣшенье,

Браниться, въ драку лѣзть не нужно никогда

Со зломъ, которое пресѣчь лишь можетъ время.

Давайте же пока смѣяться, господа, --

Намъ легче будетъ несть печалей общихъ бремя.

1860 г.

LXIII.
НАДПИСИ.

I.
КЪ ПОРТРЕТУ НАЗИДАТЕЛЬНАГО ПИСАТЕЛЯ

Мнѣ лучшей похвалы нельзя ему сказать:

Попъ дьякону велитъ труды его читать.

II.
КЪ ПОРТРЕТУ НОВѢЙШЕЙ ГОСПОЖИ СТАЛЬ.

(Подражаніе г-ну Рубану.)

Здѣсь ликъ изображенъ великой госпожи,

Прославившей себя на поприщѣ романовъ.

Другъ человѣчества, врагъ тьмы и всякой лжи,

Она за правду лѣзть готова на ножи,

Для истребленія слѣпыхъ ультрамонтановъ.

Какъ съ Бонапартомъ Сталь, она борьбу вела

Съ крутымъ редакторомъ извѣстнаго изданья,

Тверда, какъ сталь, въ борьбѣ своей была,

Какъ Сталь, она за то въ изгнаніе пошла;

Но не опишетъ намъ, какъ Сталь, свое изгнанье.

III.
КЪ ПАМЯТНИКУ ВЕЛИКАГО ИСТОРИКА.

(Подражаніе Хераскову.)

Великій, человѣкъ здѣсь заживо, зарытъ.

Онъ аркой славою на время былъ покрытъ

За то, что проникалъ своимъ орлинымъ взоромъ

Въ родную лѣтопись, засыпанную соромъ

И плотнымъ мусоромъ критическихъ трудовъ

Да ѣдкой ржавчиной безграматныхъ вѣковъ.

Въ наукѣ онъ открылъ путь истинный и новый...

Что Шлецеры предъ нимъ, Гизо и Соловьевы!

Се Жмудскій нашъ Колумбъ, се Росскій нашъ Нибуръ!

Въ наукѣ до него свирѣпствовалъ сумбуръ,

И Кліо русская была еще въ пеленкахъ,

Терялась критика въ соображеньяхъ тонкихъ,

Откуда Рюрикъ къ намъ съ дружиною пришелъ;

Но онъ пришелъ, взглянулъ, не видѣлъ и нашелъ!

Въ Норманство Рюрика онъ съ дѣтскихъ лѣтъ не вѣрилъ,

Норманскій періодъ въ исторіи похѣрилъ

И Жмудь намъ откопалъ, вѣковъ разсѣявъ мракъ.

Смотрите, какъ глубокъ его ученый зракъ!

Блистаетъ взоръ его, какъ солнце съ небосклона,

Глубокимъ знаніемъ литовскаго жаргона;

Изъ дутой мѣди зракъ его сооруженъ,

Но оловомъ за то снаружи онъ луженъ;

Но не сойти вовѣкъ дешевой сей полудѣ, --

Зане сооруженъ за иждивенье Жмуди.

Прохожій, выслушай совѣтъ полезный мой:

Боль хочешь славенъ быть въ странѣ своей родной

И слыть историкомъ, не зная сей науки,

Пустись, благословясь, на фокусы и штуки.

Потщися доказать, да только поскорѣй,

Что тѣ отважные властители морей,

Которыхъ управлять призвали предки наши,

Суть просто-на-просто Мордва или Чуваши, --

И на рукахъ тебя до облакъ вознесетъ

Чувашей иль Мордвы высокій, славный родъ,

И дастъ тебѣ тріумфъ, и въ сильномъ нетерпѣньи

Скорѣе выразить свое благоволенье --

На памятникъ тебѣ подписку соберетъ

И за-живо твою персону погребетъ.

1860 г.

ПОСЛАНІЯ.

I.
ОЗЛОБЛЕННОМУ ПОЭТУ.

(Н. Ѳ. Щербинѣ).

Memini te virum esse.

Томишься ты болѣзненною мукой,

Когда въ толпѣ, ругаясь и смѣясь,

Невѣжда злой, оцѣнщикъ близорукій

Твой честный трудъ надменно топчетъ въ грязь.

Растерянный, униженный, убитый,

Внимаешь ты съ досадой и тоской

Насмѣшкамъ злымъ и брали ядовитой,

И клеветѣ безсмысленной людской.

Ты внемлешь ей заботливо и чутко

(Тебя страшитъ и черни приговоръ!) --

И подавить ты голосомъ разсудка

Не можешь гордости униженной укоръ.

И въ глубь души поэта безпокойной

Украдкой чувствъ вползаетъ злобныхъ рой,

На грубый крикъ сатиры недостойной

Мѣняешь ты высокій лиры строй, --

И давъ просторъ порывамъ злобы мелкой,

Весь соръ души пустить желая въ ходъ,

Прилежно ты трудишься надъ отдѣлкой

Злыхъ эпиграммъ, сарказмовъ и остротъ.

II.
П. M. САДОВСКОМУ.

(Послѣ представленія "Короля Лира")

Да позволятъ взять мнѣ лиру,

Чтобъ, по мѣрѣ силъ моихъ,

Подколесину и Лиру

Я пропѣлъ хвалебный стихъ.

Исполать, скажу я съ чувствомъ,

Добрый, честный нашъ артистъ,

Что предъ Богомъ, предъ искусствомъ

И людьми ты правъ и чистъ;

Что, на зло толпѣ и модѣ,

Чуждый западныхъ началъ,

Видишь въ Русскомъ ты народѣ

Человѣка идеалъ.

Врагъ дендизма и приличій,

Сохранилъ ты русскій умъ,

Православный нашъ обычай,

Величавый нашъ костюмъ;

Не заманивалъ вниманья

Фарсомъ вызванныхъ похвалъ,

Презиралъ рукоплесканья

И толпѣ не потакалъ.

Оставить комментарий Алмазов Борис Николаевич (bmn@lib.ru) Год: 1892 Обновлено: 28/08/2019. 921k. Статистика. Сборник стихов: Поэзия Стихотворения	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: I. Неизбежный II. Юному бюрократу III. Безсребренник IV. Весна V. Мундир и фрак VI. Испуг улана или Старое и Новое VII. Полурусская барыня VIII. Юной сочинительнице IX. Он и Она. (Роман в куплетах) X. Эманципированная провинциалка XI. Русские ученые XII. Недальновидное честолюбие или Замоскворечье и Белый Город. (Исторический роман) XIII. Бескорыстный реформатор XIV. Скептик XV. Недовольный XVI. Турист XVII. Московский Алкивиад XVIII. Не говоря. (Романс на голос "Ten souviens-ta") XIX. Флюгер. (фантазия) XX. Модные звуки XXI. Расставание XXII. Послание в чиновнику-либералу от мирного обывателя. (фантазия) XXIII. Москва в 1873 году по P. X. XXIV. На смерть стряпчего XXV. Кончина откупа или потерянный рай XXVI. Четыре песни или поэт и синие чулки. (Истинное происшествие) XXVII. Исповедь дамы XXVIII. (Подражание Лермонтову) XXIX. Танцовщица XXX. Любители природы в окрестностях Москвы. (Идиллия) XXXI. Разочарование XXXII. Кофей XXXIII. Бродяга XXXIV. Завещанье XXXV. Перед портретом провинциалки XXXVI. Испуг. (Из Гейне) XXXVII. Московский поэт и Петербургский обыватель XXXVIII. Похороны "Русской Речи" XXXIX. Спор. (Отрывок из умозрительной истории русской литературы) XL. Покаявшийся откупщик XLI. "Перед франтиком столичным" XLII. Венгерка. (Баллада) XLIII. Половой XLIV. Московский театр в 1863 году XLV. Гастроном "Поп деревенский сбирал" XLVI. Корш XLVII. Из Анакреона Состояние Европы в 1866 году или губернский франт, заблудившийся в степях Аравийских XLIX. Дары чиновника L. Мечты чиновника LI. Женихи LIV. Из послания к консерватору LV. Григорьев LVI. Чичерин LVII. Донья Бьянка. (Отрывок) LVIII. Ренегатка. (Отрывок) LIX. Предисловие или вступление LX. Ночная беседа. (Отрывок) LXI. Октавы N. N. (Вариант предыдущего) LXII. Исповедь современного стихотворца LXIII. Надписи: I. К портрету назидательного писателя II. К портрету новейшей госпожи Сталь III. К памятнику великого историка Послания. I. Озлобленному поэту. (Н. Ф. Щербине) II. П. М. Садовскому

Алмазов Борис Николаевич Стихотворения

I.НЕИЗБѢЖНЫЙ.

II.ЮНОМУ БЮРОКРАТУ.

III.БЕЗСРЕБРЕННИКЪ

IV.ВЕСНА.

V.МУНДИРЪ И ФРАКЪ.

VI.ИСПУГЪ УЛАНА,илиСтарое и Новое.

VII.ПОЛУРУССКАЯ БАРЫНЯ.

VIII.ЮНОЙ СОЧИНИТЕЛЬНИЦѢ.

IX.ОНЪ И ОНА.

X.ЭМАНЦИПИРОВАННАЯ ПРОВИНЦІАЛКА.

XI.РУССКІЕ УЧЕНЫЕ.

IУченый прежнихъ временъ.

II.УЧЕНЫЙ НАШЕГО ВРЕМЕНИ.

XII.НЕДАЛЬНОВИДНОЕ ЧЕСТОЛЮБІЕ.или Замоскворѣчье и Бѣлый Городъ.

XIII.БЕЗКОРЫСТНЫЙ РЕФОРМАТОРЪ.

XIV.СКЕПТИКЪ.

XV.НЕДОВОЛЬНЫЙ.

XVI.ТУРИСТЪ.

XVII.МОСКОВСКІЙ АЛКИВІАДЪ.

XVIII.НЕ ГОВОРИ.

XIX.ФЛЮГЕРЪ.

XX.МОДНЫЕ ЗВУКИ.

XXI.РАЗСТАВАНЬЕ.

XXII.ПОСЛАНІЕ КЪ ЧИНОВНИКУ-ЛИБЕРАЛУ отъ МИРНАГО ОБЫВАТЕЛЯ.

XXIII.МОСКВА 1873 Г., ПО P. X.

XXIV.НА СМЕРТЬ СТРЯПЧАГО.

XXV.КОНЧИНА ОТКУПА ИЛИ ПОТЕРЯННЫЙ РАЙ.

XXVI.ЧЕТЫРЕ ПѢСНИИЛИПоэтъ и синіе чулки.

XXVII.ИСПОВѢДЬ ДАМЫ.

XXVIII.(Подражаніе Лермонтову).

XXIXТАНЦОВЩИЦА.

XXX.ЛЮБИТЕЛИ ПРИРОДЫ ВЪ ОКРЕСТНОСТЯХЪ МОСКВЫ.

XXXI.РАЗОЧАРОВАНІЕ.

XXXII.КОФЕЙ.

XXXIII.БРОДЯГА.

XXXIV.ЗАВѢЩАНІЕ.

XXXV.ПЕРЕДЪ ПОРТРЕТОМЪ ПРОВИНЦІАЛКИ.

XXXVI.(изъ Гейне).ИСПУГЪ.

XXXIIIМОСКОВСКІЙ ПОЭТЪИ Петербургскій обыватель.

XXXIV.ПОХОРОНЫ "РУССКОЙ РѢЧИскончавшейся послѣ непродолжительной, но тяжкой болѣзни

XXXIX.СПОРЪ.

(Отрывокъ изъ умозрительной исторіи русской литературы).

XL.ПОКАЯВШІЙСЯ ОТКУПЩИКЪ.

XLI.

XLII.ВЕНГЕРКА.

XLIII.ПОЛОВОЙ.

XLIV.МОСКОВСКІЙ ТЕАТРЪ ВЪ 1863 ГОДУ.

XLV.ГАСТРОНОМЪ.

XLVI.КОРШЪ.

XLVII.ИЗЪ АНАКРЕОНА.

XLVIII.

СОСТОЯНІЕ ЕВРОПЫ ВЪ 1866 ГОДУ,ИЛИГУБЕРНСКІЙ ФРАНТЪ,заблудившійся въ степяхъ Аравійскихъ.

ДІАЛОГЪмежду франтомъ и фельетонистомъ.

XLIX.ДАРЫ ЧИНОВНИКА.

L.МЕЧТЫ ЧИНОВНИКА.

LI.ЖЕНИХИ.

LIV.ИЗЪ ПОСЛАНІЯ КЪ КОНСЕРВАТОРУ.

LV.ГРИГОРЬЕВЪ.

LVI.ЧИЧЕРИНЪ.

LVII.ДОНЬЯ БЬЯНКА.

LVIII.РЕНЕГАТКА.

LIX.ПРЕДИСЛОВІЕ ИЛИ ВСТУПЛЕНІЕ.

LX.НОЧНАЯ БЕСѢДА.

LXI.ОКТАВЫ.

N. N.

LXII.ИСПОВѢДЬ СОВРЕМЕННАГО СТИХОТВОРЦА

LXIII.НАДПИСИ.

I.КЪ ПОРТРЕТУ НАЗИДАТЕЛЬНАГО ПИСАТЕЛЯ

II.КЪ ПОРТРЕТУ НОВѢЙШЕЙ ГОСПОЖИ СТАЛЬ.

III.КЪ ПАМЯТНИКУ ВЕЛИКАГО ИСТОРИКА.

ПОСЛАНІЯ.

I.ОЗЛОБЛЕННОМУ ПОЭТУ.

II.П. M. САДОВСКОМУ.

Алмазов Борис Николаевич
Стихотворения

I.
НЕИЗБѢЖНЫЙ.

II.
ЮНОМУ БЮРОКРАТУ.

III.
БЕЗСРЕБРЕННИКЪ

IV.
ВЕСНА.

V.
МУНДИРЪ И ФРАКЪ.

VI.
ИСПУГЪ УЛАНА,или
Старое и Новое.

VII.
ПОЛУРУССКАЯ БАРЫНЯ.

VIII.
ЮНОЙ СОЧИНИТЕЛЬНИЦѢ.

IX.
ОНЪ И ОНА.

X.
ЭМАНЦИПИРОВАННАЯ ПРОВИНЦІАЛКА.

XI.
РУССКІЕ УЧЕНЫЕ.

I
Ученый прежнихъ временъ.

II.
УЧЕНЫЙ НАШЕГО ВРЕМЕНИ.

XII.
НЕДАЛЬНОВИДНОЕ ЧЕСТОЛЮБІЕ.
или
Замоскворѣчье и Бѣлый Городъ.

XIII.
БЕЗКОРЫСТНЫЙ РЕФОРМАТОРЪ.

XIV.
СКЕПТИКЪ.

XV.
НЕДОВОЛЬНЫЙ.

XVI.
ТУРИСТЪ.

XVII.
МОСКОВСКІЙ АЛКИВІАДЪ.

XVIII.
НЕ ГОВОРИ.

XIX.
ФЛЮГЕРЪ.

XX.
МОДНЫЕ ЗВУКИ.

XXI.
РАЗСТАВАНЬЕ.

XXII.
ПОСЛАНІЕ КЪ ЧИНОВНИКУ-ЛИБЕРАЛУ отъ МИРНАГО ОБЫВАТЕЛЯ.

XXIII.
МОСКВА 1873 Г., ПО P. X.

XXIV.
НА СМЕРТЬ СТРЯПЧАГО.

XXV.
КОНЧИНА ОТКУПА ИЛИ ПОТЕРЯННЫЙ РАЙ.

XXVI.
ЧЕТЫРЕ ПѢСНИ
ИЛИ
Поэтъ и синіе чулки.

XXVII.
ИСПОВѢДЬ ДАМЫ.

XXVIII.
(Подражаніе Лермонтову).

XXIX
ТАНЦОВЩИЦА.

XXX.
ЛЮБИТЕЛИ ПРИРОДЫ ВЪ ОКРЕСТНОСТЯХЪ МОСКВЫ.

XXXI.
РАЗОЧАРОВАНІЕ.

XXXII.
КОФЕЙ.

XXXIII.
БРОДЯГА.

XXXIV.
ЗАВѢЩАНІЕ.

XXXV.
ПЕРЕДЪ ПОРТРЕТОМЪ ПРОВИНЦІАЛКИ.

XXXVI.
(изъ Гейне).
ИСПУГЪ.

XXXIII
МОСКОВСКІЙ ПОЭТЪ
И
Петербургскій обыватель.

XXXIV.
ПОХОРОНЫ "РУССКОЙ РѢЧИ
скончавшейся послѣ непродолжительной, но тяжкой болѣзни

XXXIX.
СПОРЪ.

XL.
ПОКАЯВШІЙСЯ ОТКУПЩИКЪ.

XLII.
ВЕНГЕРКА.

XLIII.
ПОЛОВОЙ.

XLIV.
МОСКОВСКІЙ ТЕАТРЪ ВЪ 1863 ГОДУ.

XLV.
ГАСТРОНОМЪ.

XLVI.
КОРШЪ.

XLVII.
ИЗЪ АНАКРЕОНА.

СОСТОЯНІЕ ЕВРОПЫ ВЪ 1866 ГОДУ,
ИЛИ
ГУБЕРНСКІЙ ФРАНТЪ,
заблудившійся въ степяхъ Аравійскихъ.

ДІАЛОГЪ
между франтомъ и фельетонистомъ.

XLIX.
ДАРЫ ЧИНОВНИКА.

L.
МЕЧТЫ ЧИНОВНИКА.

LI.
ЖЕНИХИ.

LIV.
ИЗЪ ПОСЛАНІЯ КЪ КОНСЕРВАТОРУ.

LV.
ГРИГОРЬЕВЪ.

LVI.
ЧИЧЕРИНЪ.

LVII.
ДОНЬЯ БЬЯНКА.

LVIII.
РЕНЕГАТКА.

LIX.
ПРЕДИСЛОВІЕ ИЛИ ВСТУПЛЕНІЕ.

LX.
НОЧНАЯ БЕСѢДА.

LXI.
ОКТАВЫ.

LXII.
ИСПОВѢДЬ СОВРЕМЕННАГО СТИХОТВОРЦА

LXIII.
НАДПИСИ.

I.
КЪ ПОРТРЕТУ НАЗИДАТЕЛЬНАГО ПИСАТЕЛЯ

II.
КЪ ПОРТРЕТУ НОВѢЙШЕЙ ГОСПОЖИ СТАЛЬ.

III.
КЪ ПАМЯТНИКУ ВЕЛИКАГО ИСТОРИКА.

I.
ОЗЛОБЛЕННОМУ ПОЭТУ.

II.
П. M. САДОВСКОМУ.