Алмазов Борис Николаевич
Из поэмы "Социалисты"

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

СОЧИНЕНІЯ Б. Н. АЛМАЗОВА.

ВЪ ТРЕХЪ ТОМАХЪ, СЪ ПОРТРЕТОМЪ, ГРАВИРОВАННЫМЪ НА СТАЛИ, И КРАТКИМЪ БІОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ.

Томъ II.

СТИХОТВОРЕНІЯ.

МОСКВА.
Университетская типографія, Страстн. бульв.
1892.

   

ИЗЪ ПОЭМЫ "СОЦІАЛИСТЫ".

I

             Недолго я въ тиши блаженной
             Аркадской дѣвственной глуши.
             Въ святой невинности души,
             Подъ кровлей отческой смиренной
             Баклуши беззаботно билъ;
             День новой жизни наступилъ, --
             И батька мой, не внемля плачу
             И просьбамъ матери моей,
             Велѣлъ прощаться намъ живѣй,
             Потомъ единственную клячу
             Въ телѣжку тряскую запрегъ, --
             И на благое воспитанье,
             Какъ будто жертву на закланье,
             Въ губернскій градъ меня повлекъ.
             И семинарія открыла
             Свой грозный зѣвъ передо мной
             И мигомъ съ тѣломъ и душой
             Меня всецѣло поглотила.
             О семинарія, родникъ
             И общихъ мѣстъ, и думъ сомнѣнья,
             Разсадникъ злачный и парникъ
             Вождей младаго поколѣнья,
             Парнаса русскаго владыкъ!
             Меня ты мачихой пріяла:
             Въ твоихъ стѣнахъ, и я сначала
             Такъ много пролилъ горькихъ слезъ,
             И много, много свѣжихъ лозъ
             Начальство въ гнѣвѣ обломало,
             Стараясь тщетно въ разумъ мой
             Вдолбить латинскія спряженья
             И цѣлыхъ чиселъ умноженье --
             Начатки мудрости земной
             Не поддалась внушеньямъ прута
             Моя природа ни на мигъ:
             Языкъ Еатона, Гракховъ, Брута,
             Въ твои я тайны не проникъ!
             Ни глупый modus conjunctivus,
             Ни genitivus parti tivus.
             Ни quum causale, ни супинъ
             Мнѣ не давались; и донынѣ..
             Лишь только вспомню о латыни,
             Меня беретъ тоска и сплинъ.
             А ты, наука Пиѳагора.
             Головъ посредственныхъ опора,
             Ты мнѣ была всего тошнѣй,
             По геніальности моей:
             Меня томила лѣнь, зѣвота,
             Я превращался въ идіота,
             Себя я чувствовалъ глухимъ,
             Когда, отъ скуки изнывая
             И ничего не понимая,
             Внималъ безспорнымъ и сухимъ,
             И пошлымъ истинамъ твоимъ.
             Да и теперь (скажу вамъ прямо)
             Все тотъ же геній мой упрямый:
             Не понимаю, хоть убей,
             Я сокращенія дробей.
   
             Итакъ я былъ плохой грамматикъ
             И самый гнусный математикъ.
             И былъ ли въ правѣ разумъ мой --
             Мой разумъ мощный, исполинскій
             Не презирать, какъ хламъ гнилой,
             Цыфирь и синтаксисъ латинскій?
             Начатки мертвыхъ сихъ наукъ
             Лишь клали хладныя оковы
             На геній мой, на все готовый:
             Былъ тѣсенъ мнѣ ихъ истинъ кругъ.
             Межъ тѣмъ начальство непрестанно
             Меня пороло неустанно
             И съ каждымъ разомъ все больнѣй;
             Оно, по глупости своей,
             Не знало, что во мнѣ таилось,
             И какъ феномену дивилось
             Моей лишь тупости -- ей, ей!
             И чье пророческое око
             Могло-бъ за толстою корой
             Узнать во мнѣ любимца рока,
             Бича словесности родной, --
             Того, предъ чьей нездѣшней силой,
             Какъ предъ Тимуромъ и Аттилой,
             Вся наша русская печать
             Обречена была судьбою
             Дрожать, склоняться въ прахъ главою
             И пресмыкаться иль... молчать!
             Но надо правду вамъ сказать,
             И самъ судьбы своей грядущей
             Не разгадалъ бы я никакъ --
             Я совершенный былъ мозглякъ,
             Презрѣнный червь, едва ползущій;
             Мой мощный духъ въ то время спалъ,
             Сномъ летаргическимъ объятый,
             Ничѣмъ великимъ не чреватый,
             И крылъ своихъ не поднималъ,
             Пока цѣны себѣ не зная
             И со слегами проклиная
             Свой жалкій умъ и злой удѣлъ,
             Я за грамматикой сидѣлъ.
             Когда-жъ реторика открыла
             Передо мной свой дивный храмъ, --
             Мой умъ ожилъ, расправилъ крыла
             И прямо дернулъ къ небесамъ.
             Межъ хрій, фигуръ, метафоръ, троповъ
             Я былъ какъ дома, какъ въ раю.
             (На нихъ способности ухлопавъ,
             Я ихъ люблю, какъ жизнь мою.)
             О loca topica -- скрижали
             И столбъ премудрости земной --
             Quis, quid и ubi, и такъ далѣ!
             Вы мнѣ значенье въ жизни дали!
             О мать реторика, я твой!
   
             И вотъ я весь преобразился,
             И новый путь открылся мнѣ:
             Могучъ и силенъ вдругъ явился
             Я въ реторической бронѣ,
             Никто, никто на нашемъ курсѣ,
             Никто, никто и въ цѣлой бурсѣ
             Сравняться не дерзалъ со мной
             Идей и слога высотой;
             Никто въ словесныхъ упражненьяхъ
             Такъ ухищряться въ украшеньяхъ,
             Такъ "увлекаться" не умѣлъ,
             Никто, никто и въ древнемъ Римѣ
             Мечомъ антитезъ, метонимій
             Съ такимъ искусствомъ не владѣлъ,
             Никто, никто такъ не былъ боекъ
             Въ трудѣ логическихъ построекъ,
             Такъ въ діалектикѣ силенъ,
             Такъ мало истиной стѣсненъ,
             Такъ въ аргументахъ изворотливъ:
             Я могъ свободно за и противъ
             О чемъ угодно говорить
             И доказать вамъ что попало,
             А если логика хромала,
             Вопросъ нарочно затемнить.
             Бывало, мнѣ дли упражненья,
             Чтобъ умъ мой въ спорахъ закалить,
             Неоплатониковъ ученье
             Велитъ учитель обличить,
             Иль Эпикуровы начала
             Низвергнуть въ прахъ со пьедестала,
             Иль дастъ мнѣ тему, что Жанъ-Жакъ
             Былъ плутъ, обжора и дуракъ: --
             Хоть философскій ученьи
             Я понаслышкѣ только зналъ,
             Но тотчасъ силой умозрѣньи
             Ихъ въ прахъ и пепелъ обращалъ:
             Посредствомъ выводовъ готовыхъ,
             Избитыхъ мыслей, формулъ, схемъ
             Я смѣло подрывалъ въ основахъ
             Твердыни вѣковыхъ системъ.
             Платонъ, Вольтеръ, Эпикурейцы,
             Спиноза, Юмъ, Пиѳагорейцы!
             Кого изъ васъ мнѣ ни дадутъ
             Бывало обличить въ обманѣ,
             Ужъ у меня про всѣхъ въ карманѣ
             Былъ камешекъ,-- и въ пить минутъ
             Системамъ вашимъ былъ капутъ.
             Разстригу Лютера Мартина
             А съ нимъ и Цвингли, и Кальвина
             Съ такою силой и громилъ,
             Что кости ихъ въ землѣ дрожали,
             И даже тѣни ихъ вставали
             Съ мольбой и воемъ изъ могилъ.
             Реторика все побѣждала...
             Когда-жъ изъ ересей простыхъ --
             Такъ... доморощенныхъ, своихъ
             Кой-что, на праздникахъ, бывало,
             Прикажутъ обличить тебѣ,--
             Такъ это такъ происходило:
             Взялъ, обмакнулъ перо въ чернила, --
             И се не бѣ, и се не бѣ!
   
             Такъ много лѣтъ я упражнялся,--
             Свой умъ въ гимнастику водилъ.
             Тамъ на канатѣ онъ ломался
             И танцовалъ что было силъ.
             Профессора приподнимали
             Все вверхъ сей умственный канатъ,
             И я валялъ salto mortale,
             Въ надеждѣ славы и наградъ.
             И умъ мой тщательно ломался --
             Все изощрялся, изловчался,
             И вотъ до нельзя изощренъ,--
             Сталъ вверхъ ногами твердо онъ,
             Сталъ и навѣки такъ остался.
   
             Однажды какъ-то, въ жаркій день,
             Въ родномъ селѣ на сѣновалѣ
             Вкушалъ я сладостную лѣнь,
             И мысли весело блуждали,
             И отдыхали мозгъ и грудь
             Отъ философскаго ломанья,--
             И мнѣ явилось вдругъ желанье
             Въ свой умъ спокойно заглянуть, --
             Узнать, какія положенья
             Въ немъ сохранились отъ ученья?
             И вотъ я заглянулъ въ него
             И вижу: нѣтъ тамъ ничего --
             Ни вѣры, ни началъ, ни правилъ:
             Діалектическій снарядъ
             Все выбилъ съ корнемъ, словно градъ.
             Лишь самого себя оставилъ,
             Чтобъ чистый разумъ въ свой чередъ,
             Громя преданья вѣковыя,
             Могъ избавлять умы чужіе
             Отъ постороннихъ нечистотъ.
   

II.

             Вотъ, наконецъ, настало время,
             Когда я школьной жизни бремя
             Со славой съ плечъ своихъ свалилъ.
             И въ ожиданіи прихода
             И вмѣстѣ съ нимъ жены "урода,
             Въ родномъ селѣ тоскуя жилъ.
             Отецъ мой, старецъ жизни строгой,
             Цѣнившій высоко свой санъ,
             Довольный участью убогой,
             Хотѣлъ, чтобъ я одной дорогой
             Съ нимъ шелъ для блага прихожанъ.
             Но мнѣ казалось все немило,
             Предъ чѣмъ старикъ благоговѣлъ;
             Иная жизнь меня манила,
             Иной мнѣ грезился удѣлъ.
             Межъ тѣмъ, отцу во всемъ послушный,
             Боясь его морали скучной,
             Я съ нимъ труды его дѣлилъ --
             Пахалъ, косилъ и молотилъ,
             Терзаемъ въ сердцѣ тайной злобой...
             Но тутъ судьба меня свела
             Съ одной курьезною особой,
             Владѣльцемъ ближняго села.
             То былъ въ отставкѣ фатъ гвардейскій.
             Покинулъ онъ во цвѣтѣ лѣтъ
             И блескъ, и тяжесть эполетъ
             Для тишины эпикурейской.
             Онъ малый былъ не дѣловой,
             Но страстно жаждалъ повышеній --
             Чиновъ и разныхъ украшеній, --
             . Хоть тяжкой службы фрунтовой
             Весьма не жаловалъ лишеній;
             А фрунтъ всей русскою землей
             Въ тѣ дни былъ чествуемъ безъ мѣры,
             Какъ путь надежный и прямой
             Для смертныхъ, алчущихъ каррьеры;
             А онъ хоть былъ честолюбивъ,
             Но въ тоже время былъ лѣнивъ, --
             Являлся рѣдко на ученье,
             Зналъ службу пополамъ съ грѣхомъ:
             И ѣздить не умѣлъ верхомъ,
             И вѣчно путалъ построенья.
             И послѣ каждаго смотра,
             Когда за выправку и рвенье
             Всѣ офицеры, юнкера
             Съ восторгомъ брали награжденья --
             Кто вожделѣнный чинъ, кто крестъ, --
             Нашъ сибаритъ, для поощренья,
             Былъ отправляемъ подъ арестъ.
             И эти частые аресты
             Лишь вызывали въ немъ протесты
             Противъ начальства и властей
             И самолюбіе терзали,
             И въ сердцѣ тайно накопляли
             Ядъ политическихъ страстей.
             И вотъ, нотаціей жестокой
             Разъ какъ-то слишкомъ раздраженъ,
             Въ отставку грозно вышелъ онъ,
             Съ враждой къ правительству глубокой.
   
             Великимъ Шармеромъ одѣтъ,
             Пустился онъ въ блестящій свѣтъ
             Искать успѣха по гостинымъ,
             Но, къ сожалѣнью, не нашелъ, --
             И вотъ, на все на свѣтѣ золъ,
             Онъ утѣшаться сталъ Кюстиномъ.
             Тогда всю тяжесть онъ постигъ
             Закона русскаго веригъ
             И тлѣнъ салоновъ позлащенныхъ,
             И сталъ охотникомъ до книгъ,
             Но до однихъ лишь запрещенныхъ.
             И жить не могъ ужъ больше онъ
             Средъ чинной сѣверной Пальмиры: --
             Вездѣ тамъ каски, вицъ-мундиры,
             И слишкомъ сѣръ тамъ небосклонъ,
             И слишкомъ дороги квартиры;
             Все только внѣшность да парадъ.
             Всѣ служатъ лишь изъ за наградъ --
             И не услышишь фразы вольной....
             И всѣмъ, и всѣми недовольный,
             Онъ сталъ впадать въ тяжелый сплинъ;
             Душа рвалася изъ Россіи
             Dahin, wo die Citronen blühn,
             Въ края волшебные чужіе.
             Онъ сталъ мечтать, какъ въ тѣхъ краяхъ
             Онъ оживетъ душой и тѣломъ --
             Излѣчитъ тѣло на водахъ,
             Займетъ свой духъ серьезнымъ дѣломъ;
             Какъ тамъ въ душѣ проснутся вдругъ
             И мысли новыя, и чувства,
             По зову строгому наукъ,
             По зову нѣжному искусства;
             Какъ разовьетъ онъ тамъ свой умъ.
             Въ отчизнѣ Банта, Винкельмана
             И наберется свѣтлыхъ думъ
             Среди сокровищъ Ватикана.
             Мечты сбылись; и посѣтилъ
             Онъ всѣ прославленныя страны,
             Все осмотрѣлъ, повсюду былъ,
             Но въ совершенствѣ изучилъ
             Одни лишь только рестораны.
             И какъ въ краю своемъ родномъ,
             Онъ сталъ скучать и за границей:
             И тамъ все было не по немъ --
             Умы и мнѣнія, и лица.
             Увы! Онъ не нашелъ нигдѣ
             Своей Европы идеальной: --
             Ее нашелъ онъ не похвальной --
             Зарытой въ деньгахъ и трудѣ
             И не довольно либеральной
             И стала Русская земля
             Ему все чаще, чаще сниться: --
             Первопрестольная столица
             Съ зубцами стараго Кремля
             Его къ себѣ теперь манила.
             Туда скорѣе! Тамъ живетъ
             Съ душою свѣжею народъ,
             Тамъ дремлетъ дѣвственная сила,.
             Тамъ злата чистаго руда
             Лежитъ въ землѣ непочатая!
             И вотъ помчался онъ туда,
             Святой надеждою пылая
             Свою отчизну просвѣтить
             Лучомъ науки и гражданства
             И къ новой жизни пробудить
             Умы Россійскаго дворянства, --
             И.... но чтобъ дѣло объяснить,.
             Не прибѣгая къ украшеньямъ, --
             Въ Москвѣ по выборамъ служить
             Юнъ вдругъ проникнулся стремленьемъ.
             Но, сонмъ медвѣдей столбовыхъ,
             Москва его не оцѣнила
             :И простодушно прокатила
             На самыхъ кровныхъ вороныхъ.
             И вотъ озлобленный, печальный,
             Съ глубокой думой на челѣ,
             Онъ началъ жить въ своемъ селѣ,
             Какъ лежебока либеральный.
             И тутъ, въ священной тишинѣ,
             Онъ занялся литературой
             И изучилъ все то вполнѣ,
             Что недозволено цензурой.
             Какъ бѣлка, движа колесо,
             Трудится будто для чего-то,
             Такъ онъ читалъ подчасъ до пота;
             Читалъ Вольтера и Руссо,
             Ламае, Жоржъ-Занда, Сенъ-Симона,
             Фуррье, Искандера, Прудона.
             И по совѣту докторовъ,
             Бупилъ брошюру, Kraft und Stoff.
             И вотъ онъ сталъ матерьялистомъ,
             Сенъ-Симонистомъ, атеистомъ.
             О фаланстерѣ сталъ мечтать
             И все ругать и отвергать.
             Но современныя доктрины
             Ему не въѣлись въ кровь и сокъ:
             Онъ въ жизни съ головы до ногъ
             Былъ баричъ дней Екатерины,
             И какъ его вельможный дѣдъ,
             Имѣлъ изысканый обѣдъ,
             Высоко ставилъ лоскъ наружный,
             Предъ блескомъ роскоши ненужной,
             Какъ пошлый фатъ, благовѣлъ,
             И котъ анаѳему гремѣлъ
             Онъ свѣтскимъ узамъ и законамъ
             И былъ ходячимъ лексикономъ
             Демократическихъ тирадъ,
             Но былъ въ душѣ аристократъ.
   
             Съ моею внѣшностью поскудной
             Мнѣ съ нимъ сойтиться было трудно: --
             Фигура жалкая моя,
             Костюмъ безъ признаковъ бѣлья,
             Неловкость, недостатокъ лоска,
             Смѣшная, странная прическа,
             Бумажный клѣтчатый платокъ
             И говоръ мой провинціальный,
             И луку запахъ тривіальный,
             И грозный стукъ моихъ сапогъ
             Рождали въ немъ негодованье: --
             Въ моемъ несчастномъ одѣяньи
             Не бѣдность злую видѣлъ онъ,
             А лишь дурной мѣщанскій тонъ.
   
             Да! Хоть въ душѣ своей широкой
             Всѣхъ бѣдныхъ страстно онъ любилъ^
             Хоть бѣдность уважалъ глубоко
             И непритворна слезы лилъ,
             Когда читалъ о ней въ романѣ,
             Спокойно лежа на диванѣ,
             Но бѣдность онъ вблизи не зналъ:
             Онъ въ ней любилъ лишь идеалъ,
             Въ мечтаньяхъ созданный заочно --
             Весьма красиво, но не точно.
             Да, бѣдность представлялъ себѣ
             Онъ въ хижинѣ, но не въ избѣ, --
             Въ опрятномъ рубищѣ, печальной,
             Худой, ужасной, но не сальной,
             Просящей съ гордостью труда,
             До идеальности голодной,
             Но голодающей всегда
             Со вкусомъ, мило, благородно.
             Но онъ вообразить не могъ,
             Чтобъ бѣдность фракъ смѣшной таскала,
             Сморкалась въ клѣтчатый платокъ,
             Подчасъ не чистила сапогъ,
             Подчасъ рубашекъ не мѣняла,
             Носила гаденькій бурнусъ,
             Иль шляпку, шаль не по сезону:
             Все это, честью вамъ клянусь,
             Онъ относилъ къ дурному тону, --
             И видѣлъ тутъ лишь скверный вкусъ,
             Плоды дурнаго воспитанья, --
             И этотъ образъ нищеты,
             Лишенный всякой красоты,
             Не возбуждалъ въ немъ состраданья.
             Но еслибъ бѣдность распознать
             Онъ могъ сквозь эту оболочку, --
             О! онъ рѣшился бы отдать
             Ей хоть послѣднюю сорочку.
   
             Мнѣ много стоило трудовъ
             Сойтиться съ нимъ, -- къ нему подбиться, --
             Его заставить примириться,
             Во имя умственныхъ даровъ,
             Съ моимъ костюмомъ. Онъ, со скуки,
             Меня сердечно полюбилъ
             И въ соціальныя науки
             Весьма проворно посвятилъ.
             Съ благоговѣньемъ неофита,
             Я каждый день обѣдалъ съ нимъ,
             И за бутылкою лафита
             Внималъ рѣчамъ его лихимъ.
             Онъ толковалъ мнѣ о Прудонѣ
             И о народныхъ мастерскихъ
             И объяснилъ, какъ на ладони,
             Что міръ разрушится безъ нихъ.
             Онъ увѣрялъ, что міръ нашъ чахнетъ,
             Что отъ него ужъ тлѣньемъ пахнетъ,
             И что одинъ лишь коммунизмъ
             Ему спасенье и лѣкарство: --
             Что корень зла есть государство
             И что законность есть софизмъ:
             Что скоро міръ преобразится,
             И всюду, всюду огласится
             Священный лозунгъ: "Liberté,
             Egalité, fraternité!"
             Что соціальныя ученья
             Ужъ приводились въ исполненье
             Въ Европѣ западной, но тамъ
             Они пошли ко всѣмъ чертямъ,
             И что ужасно устарѣли
             Европы ветхой племена,
             Что новыхъ истинъ сѣмена
             И коммунизма духъ священный
             Ростковъ желанныхъ не дадутъ
             На почвѣ, жизнью истощенной
             И государствомъ развращенной, --
             Но что у насъ они взойдутъ.
             Взойдутъ, по той простой причинѣ,
             Что почва дѣвственна у насъ,
             Что на Руси не принялась
             Наука Запада понынѣ, --
             Что мы не знаемъ полатыни,
             И наша юная страна
             Еще невѣжествомъ полна,
             Послушной дѣвочкѣ подобна,
             Для всякихъ опытовъ удобна, --
             И что теперь насталъ моментъ
             Произвести экспериментъ.
   
             Весь обращенный во вниманье,
             Ему я съ жадностью внималъ
             И семинарскія познанья
             Соціализмомъ приправлялъ.
             Моимъ вниманьемъ восхищенный
             И коротко меня узнавъ,
             Амфитріонъ мой просвѣщенный
             Мнѣ отворилъ завѣтный шкафъ,
             Кивотъ святыни запрещенной,
             Укромный складъ опасныхъ книгъ.
             Я прочиталъ ихъ съ сильнымъ рвеньемъ,
             Но вскорѣ сталъ смотрѣть съ презрѣньемъ
             На нихъ; я истину постигъ!
             Изъ нихъ я вынесъ убѣжденье,
             Что всѣ системы -- заблужденье,
             Что истины и правды нѣтъ;
             Что вретъ наука, бредитъ лира,
             Что въ жизни главное: обѣдъ,
             Почетъ и теплая квартира.
             Ужъ прежде подготовленъ былъ
             Къ такимъ удобнымъ убѣжденьямъ
             Я тѣмъ учебнымъ заведеньемъ,
             Гдѣ воспитанье получилъ!
             Тамъ всѣ наставники хотѣли,
             Чтобъ нашей вѣрѣ крѣпость дать,
             Намъ все на свѣтѣ доказать,
             Но не дошли до этой цѣли.
             Внимая шуму ловкихъ фразъ
             И доказательствамъ наивнымъ,
             Я убѣждался каждый часъ
             Не въ томъ, въ чемъ убѣждали насъ,
             Но -- увѣряю васъ -- въ противномъ.
   

III.

             Итакъ мой милый меценатъ
             Всегда мнѣ былъ душевно радъ:
             Давалъ мнѣ лучшія сигары,
             Виномъ тончайшимъ угощалъ
             И безпрестанно тары-бары
             О коммунизмѣ разсыпалъ.
             Хоть я любилъ его обѣды
             (Пріятно хорошо поѣсть),
             Но мнѣ успѣли надоѣсть
             Его блестящія бесѣды.
             Сижу, бывало, я и ѣмъ,
             И слушаю, а между тѣмъ
             Задорнымъ фразамъ не внимаю
             И хладнокровно размышляю,
             Подъ мелодическую рѣчь,
             Какую-бъ пользу мнѣ извлечь
             Себѣ для тощаго кармана
             Изъ дружбы этого болвана?
             (Нашъ братъ, простой семинаристъ,
             Не то, что баринъ: -- онъ практиченъ,
             Хотя-бъ и былъ соціалистъ, --
             Онъ съ дѣтства къ практикѣ привыченъ.)
             И размышляя, я расчелъ,
             Что мой начитанный оселъ,
             Связями обладая всюду,
             Въ Москву мнѣ можетъ писемъ дать
             Рекомендательныхъ, и буду
             Дѣтей я барскихъ обучать,
             Зачислюсь въ службу, -- и дорогу
             Себѣ пробью я понемногу.
   
             И этихъ писемъ цѣлый пукъ
             Я получилъ отъ мецената,--
             И былъ зачисленъ въ штатъ сената,
             И сталъ глашатаемъ наукъ
             Въ домахъ роскошныхъ и спѣсивыхъ
             И много видѣлъ горькихъ дней,
             Уча развязныхъ и красивыхъ,
             Но крайне дерзкихъ и лѣнивыхъ
             Благовоспитанныхъ дѣтей.
             Въ средѣ самодовольной барской
             Мой желчный гоноръ семинарскій
             Былъ поминутно оскорбленъ: --
             Меня совсѣмъ не замѣчали,
             На мой почтительный поклонъ
             Кивкомъ чуть виднымъ отвѣчали;
             Лишь только ротъ я разѣвалъ,
             Чтобъ произнесть свое сужденье,--
             Всѣ приходили вдругъ въ смущенье,
             И я краснѣя умолкалъ.
             Все оттого, что всякій зналъ,
             Откуда я, кто мой родитель...
             Къ тому же много я терялъ,
             Какъ русской граматы учитель:
             Будь я французскій гувернеръ,
             Я-бъ могъ пускаться въ разговоръ!..
             Вѣдь нашъ языкъ природный (русскій)
             Не почитаютъ за предметъ: --
             Чтобъ выѣзжать съ успѣхомъ въ свѣтъ,
             Довольно знать одинъ французскій.
             Вамъ объяснить любая мать,
             Что нѣту нужды обучать
             Дѣтей ихъ языку родному: --
             Они научатся и такъ, --
             Какъ вообще всему дурному,
             Какъ, напримѣръ, курить табакъ...
             Меня обидѣла жестоко
             Одна изъ этихъ матерей;
             Разъ кто-то изъ ея дѣтей
             Мнѣ не хотѣлъ сказать урока;
             Я сталъ мораль ему читать, --
             Онъ началъ громко хохотать,
             Я всталъ со стула -- разсердился,
             А онъ со смѣхомъ, что есть силъ,
             Меня вдругъ за носъ ухватилъ;
             Я тотчасъ къ матери явился,
             Прося ребенка наказать...
             -- "Ахъ, Боже мой, сказала мать,
             Но что же сдѣлалъ онъ такое!?
             Ему всего десятый годъ,
             Къ тому же, онъ -- дитя больное
             И наказанья не снесетъ!"
             Я было сдѣлалъ возраженье,
             Что онъ прекрѣпкаго сложенья,
             Здоровъ и силенъ какъ Самсонъ,
             Что бѣдный носъ мой твердо знаетъ,
             Какой онъ силой обладаетъ...
             Но мой обидчикъ былъ прощенъ.
   
             И вотъ средь этихъ оскорбленій
             Я получилъ внезапно вѣсть,
             Что въ Бѣлокаменной здѣсь есть
             Одна особа -- просто геній,
             Но только въ юбкѣ; что она
             Всѣхъ добродѣтелей полна,
             Съ умомъ глубоко либеральнымъ
             И съ сердцемъ дивнымъ, идеальнымъ --
             Madame Роланъ иль Зандъ точь-въ-точь,
             Что это райское видѣнье
             Мнѣ посылаетъ предложенье
             Учить свою родную дочь.
   
             Вотъ поступилъ я къ этой дамѣ,
             (У ней я прожилъ года два),
             Она была давно вдова,
             Весьма не молода годами,
             Но не взирая на года,
             Какъ Гёте, вѣчно молода.
             Воображеніе живое
             Природа щедро ей дала, --
             Она себя моложе вдвое
             Воображала, чѣмъ была
             И чѣмъ казалась въ самомъ дѣлѣ:
             Ей представлялось до конца,
             Что лишь промчалось двѣ недѣли
             Съ тѣхъ поръ, какъ чепчикъ ей надѣли,
             И что пылали всѣ сердца,
             Лишь только въ дверь она являлась;
             Но это только ей казалось.
   
             Она ужъ много, много лѣтъ
             Не выѣзжала въ шумный свѣтъ,
             И съ озлобленьемъ Ювенала,
             Его заглазно бичевала.
             И свѣтъ ея терпѣть не могъ:
             Ея всѣ дамы избѣгали,
             А кавалеры трактовали,
             Какъ синій штопаный чулокъ.
             Однако какъ ея ни гнали
             Во всѣхъ порядочныхъ кругахъ,
             Но всѣ къ ней чувствовали страхъ:
             Въ ней умъ большой подозрѣвали;
             Крестились, говоря о ней,
             Всѣ богомольныя старухи;
             О ней межъ опытныхъ людей
             Ужасные носились слухи:
             Молва ходила, что она
             Неимовѣрно учена: --
             Что Гарибальди и Мадзини
             Въ ней пріѣзжаютъ по ночамъ,
             Что предалась она чертямъ
             И даже... знаетъ полатыни.
             Но свѣтъ ошибся въ ней: она
             Была совсѣмъ не учена.
             Она въ ученыя попала
             На основаньи только томъ,
             Что вирши скучныя писала
             На языкѣ своемъ родномъ,
             Что очень странно одѣвалась,
             Что дурно въ обществѣ держалась,
             Не умолкая ни на мигъ,
             Да что прочла пятнадцать книгъ.
   
             Она въ глаза не знала бѣса,
             Съ Мадзини дружбы не вела,
             Но лишь охотница была
             Весьма большая до прогресса,--
             И ей хотѣлось какъ-нибудь
             Все на землѣ перевернуть
             И все сломать. Охота эта
             Въ ней съ той минуты родилась,
             Когда предстала въ первый разъ
             Она на судъ большаго свѣта,
             И глупый свѣтъ не оцѣнилъ
             Сего духовнаго свѣтила
             И въ немъ врага себѣ нажилъ...
             Вотъ это какъ происходило.
   
             Въ семнадцать иль шестнадцать лѣтъ
             Ее рѣшились вывезть въ свѣтъ:
             Вотъ нарядили нашу фею
             Во что могли -- и въ шелкъ, и въ газъ
             И потащили на показъ
             Въ высокій кругъ на ассамблею;
             Но лишь она вступила въ залъ,
             Остановился вдругъ весь балъ,
             И притаили всѣ дыханье,
             Оркестръ смѣшался, замолчалъ,
             И черезъ цѣлое собранье
             Пронесся шепотъ: "Quelle figure!..
             Нѣтъ, это слишкомъ, черезчуръ!"
             И даже вслухъ одинъ вельможа
             Въ испугѣ вскрикнулъ: ока рожа!"
             Но всѣ оправились: опять
             Балъ присмирѣвшій разыгрался,
             Но съ вашей дамой танцовать
             Никто изъ смертныхъ не рѣшался.
             Нашелся, наконецъ, одинъ
             Тутъ сердобольный господинъ
             Филантропическаго свойства:
             Онъ всѣмъ несчастнымъ помогалъ
             И часто тюрьмы посѣщалъ --
             Лишь онъ одинъ имѣлъ геройство
             На вальсъ несчастную позвать,--
             И вотъ они пошли писать;
             На нихъ все съ ужасомъ взирало:
             Она прескверно танцовала,
             Была ужасно неловка, --
             И почему-то вдругъ запнулась,
             Онъ, по отвычкѣ, далъ зѣвка,--
             И наша пара растянулась
             И растянулась какъ-то такъ,
             Что дама, красная, какъ ракъ,
             Съ слезами на рѣсницахъ встала,
             И черезъ мигъ исчезла съ бала.
             И проклиная злобный ровъ,
             Она сейчасъ же порѣшила,
             Что свѣтъ понять ея не могъ,
             Что все въ немъ пошло, глупо, гнило.
             Что лишь его наружный видъ
             Сусальнымъ золотомъ блеститъ.
             И съ той минуты заключилась
             Она въ величіи своемъ,
             Со злобы въ чтенье углубилась,--
             И синимъ сдѣлалась чулкомъ.
   
             И стала Марья Алексѣева
             (Давно пора ей имя датъ)
             Съ большимъ терпѣньемъ ежедневно
             Журналы русскіе читать.
             И все читала, да читала,
             За книгой проводила дни, --
             И вдругъ писательницей стала,
             Къ позору всей своей родни.
             Когда объ этомъ приключеньи
             Прошла по городу молва,--
             Пришла въ ужасное волненье
             Вся православная Москва.
             Отецъ и мать Коринны нашей
             Едва снесли такой скандалъ:
             "Скажите, кто бы ожидалъ
             Отъ нашей умной, милой Маши
             Неблагодарности такой
             Къ отцу и матери родной,"
             Они твердили всѣмъ, рыдая,
             "Знать попустилъ Господь, карая
             Насъ за прошедшіе грѣхи, --
             Чтобъ въ нашемъ домѣ, дочь родная,
             Притомъ дворянка столбовая,
             Писала русскіе стихи!"
   
             Но вскорѣ приняли рѣшенье
             Ея родные межъ собой,
             Что для преступницы младой --
             Для исправленія и спасенья
             И для прикрытія грѣха --
             Найти бы надо жениха.
             И тотчасъ, послѣ совѣщанья,
             Открытъ походъ на жениховъ,
             Но очень долго всѣ старанья
             Терялись втунѣ, безъ плодовъ.
             Увы, мущины холостые
             На этотъ разъ, какъ на подборъ,
             Всѣ оказались препустые,
             И говорили дичь и вздоръ:
             Всѣ въ одинъ голосъ повторяли,
             Что эта Машенька уродъ,
             Что перлы умственныхъ красотъ
             Ея липа не выкупали.
             Какъ быть, ужъ, видно, такова
             Дикарка, варварка Москва --
             Всегда хлопочетъ изъ пустаго
             И такъ отстала отъ всего, --
             Что здѣсь не влюбишь никого
             Въ урода -- даже развитаго!
             Но послѣ множества трудовъ,
             Взамѣнъ Московскихъ жениховъ
             Найденъ женихъ иногородный.
             То былъ бѣднякъ высокородный.
             Онъ въ долгъ ужъ лѣтъ пятнадцать жилъ,
             И Машѣ руку предложилъ,
             Чтобъ смерти избѣжать голодной.
             Онъ былъ любезнѣйшій добрякъ,
             Но изъ людей не геніальныхъ,
             И былъ непримиримый врагъ
             Новѣйшихъ истинъ соціальныхъ,
             Шелъ въ жизни старой колеей,
             Церковнымъ вѣровалъ преданьямъ,
             И бракъ съ дѣвицей развитой
             Ему былъ сущимъ наказаньемъ.
             Ихъ обвѣнчали; годъ, другой
             У нихъ прошелъ безъ приключеній,
             Хоти супругъ былъ разныхъ мнѣній
             Съ своей супругой дорогой;
             Хоть нѣжный гласъ домашней музы
             Вседневно слухъ его разилъ,
             Но брака сладостныя узы
             Съ большимъ терпѣньемъ онъ влачилъ.
             Но взглядъ на бракъ -- отсталый, грубый,
             Онъ измѣнять въ себѣ не могъ.
             Однажды вечеромъ изъ клуба
             Пріѣхавъ не въ обычный срокъ,
             Когда его не ждали слуги,
             Онъ прямо въ комнату супруги
             Прошелъ, не встрѣченный ни кѣмъ,
             Вошелъ, и подкосились ноги....
             Какъ привидѣнье, блѣденъ, нѣмъ
             Стоялъ онъ долго на порогѣ.
             Но отчего-жъ такой столбнякъ
             Его сковалъ въ одно мгновенье?!
             Все отъ отсталаго воззрѣнья
             На жизнь семейную и бракъ!
             Имъ злость и ужасъ овладѣли,
             Когда супругу онъ засталъ
             За примѣненіемъ на дѣлѣ
             Святыхъ Жоржъ-Зандовскихъ началъ,
             Въ горячихъ дружескихъ объятьяхъ....
             Онъ тутъ какъ варваръ поступилъ:
             Жены совсѣмъ не поощрилъ
             Въ ея возвышенныхъ занятьяхъ,
             А разразившись вдругъ въ проклятьяхъ,
             Дружка за шиворотъ схватилъ.
             Какъ человѣкъ консервативный,
             Пустилъ онъ въ дѣло свой кулакъ
             И приговаривалъ наивно:
             Вотъ-те Жоржъ-Зандъ, вотъ-те Жанъ-Жакъ,
             Вотъ Деламберъ, вотъ Кандильянъ,
             А вотъ контрактъ твой соціальный!..."
             И быстро вытолкалъ Изъ спальной
             Онъ развитаго молодца,
             И бросилъ, въ бѣшенствѣ, съ крыльца.
   
             Какъ описать негодованье
             И вопль, и стоны, и рыданьи,
             Сверканье главъ, потоки слезъ
             И чувствъ бунтующихъ хаосъ,
             И гласъ отчаянья въ пустынѣ
             Моей несчастной героини?
             Оставшись въ комнатѣ одна,
             Въ слезахъ воскликнула она:
             "Меня мой мужъ не понимаетъ!
             Онъ не развитъ, какъ древній Скиѳъ: --
             Книгъ современныхъ не читаетъ,
             И по невѣжеству, ревнивъ.
             За что избилъ онъ человѣка,
             Котораго любила я?...
             О, какъ отстали мы отъ вѣка!
             Вотъ наши русскіе мужья --
             Невѣжды, изверги, злодѣи!
             Они любви не признаютъ
             И за служеніе идеѣ
             Ея жрецовъ по рожѣ бьютъ!"
   
             Протестъ подобный раздавался
             Съ тѣхъ поръ нерѣдко, -- каждый разъ,
             Когда средь спальной повторялся
             Пассажъ, описанный сейчасъ.
             Конечно, Марья Алексѣвна,
             Борясь съ судьбой своей плачевной
             Вѣрна теоріи своей,
             Не то что по просту кутила,
             Но честно, ревностно служила
             Святынѣ Зандовыхъ идей,
             И подражая оной дамѣ,
             Не раставалася съ друзьями.
             Мужъ бѣсновался. Но увы!
             Она ужъ въ немъ не признавала
             Своей опоры и главы....
             -Предъ гнѣвомъ мужа не робѣя,
             На зло завистливой молвѣ,
             Въ сопровожденьи чичисбея
             Она ходила по Москвѣ.
   
             Мужъ все бѣсился, да бѣсился;
             Терзаемъ влобой и стыдомъ,
             Возненавидѣлъ онъ свой домъ, --
             Съ женой разъѣхаться рѣшился:
             Чтобъ не видать ея проказъ,
             Онъ удалился на Кавказъ
             И умеръ, не понявъ прогресса,
             Отъ шашки ловкаго Черкеса.
   
             И вотъ счастливая жена,
             Уже ничѣмъ не стѣснена,
             Явилась міру новой Фриной
             И изъ своей пустой гостиной
             Она устроила "салонъ",
             Куда текли со всѣхъ сторонъ
             Всѣ радикалы записные,
             Отцы отечества святые,
             Неоцѣненные толпой,--
             Всѣ, кто за правду пострадали.
             Тамъ, между прочимъ, засѣдали:
             Гражданскихъ доблестей герой --
             Изъ службы выгнанный чиновникъ,
             Жена-разводка, съ ней -- любовникъ,
             Рожденья низкаго богачъ,
             Безъ практики живущій врачъ,
             Сынъ на родителей взбѣшенный
             За неплатежъ его долговъ,
             Поэтъ, не пишущій стиховъ,
             И попъ, отъ мѣста отрѣшенный.
             И былъ тутъ цѣлый легіонъ
             Людей, которые съ пеленъ
             Имѣли промыслъ спеціальный --
             Болтать и думать либерально.
             Передъ хозяйкой пожилой
             Всѣ умилялися душой,
             Какъ передъ женщиной несчастной,
             Какъ передъ жертвою прекрасной
             Тирана мужа и родныхъ
             Да предразсудковъ вѣковыхъ.
             И всѣ нашли ее красивой
             (Вѣдь прогрессисты всѣ народъ
             Простой -- совсѣмъ не прихотливый
             Насчетъ физическихъ красотъ):
             Всѣ восхищались, какъ шальные,
             Ея турнюрой и лицомъ;
             Ея манеры кучерскія
             Казались лучшимъ образцомъ
             Патриціанскаго бонтона
             Изъ Сенъ-Жерменскаго салона.
             И стала межъ своихъ гостей
             Она разыгрывать царицу,
             И стали съ трепетомъ у ней
             Уста неопытныхъ людей
             Лобзать невзрачную десницу,
             Какъ туфлю папы.
                                 Такова
             Была "ученая" вдова.
             Мы съ ней сошлись въ одно мгновенье,
             Какъ бы знакомые давно:
             Людей сближаютъ убѣжденья,
             А мы съ ней были заодно, --
             Мы съ ней не вѣровали оба,
             Что можно жить и послѣ гроба,
             Что есть и адъ, и сатана,
             И что всѣмъ людямъ отъ рожденья,
             По высшей волѣ Провидѣнья,
             Въ природу совѣсть вложена;
             Мы оба были за Марата,
             За гильйотину и конвентъ.--
             И стали вмигъ за панибрата
             Лихая дама и студентъ.
             Изливъ при первомъ же свиданьи
             Обильно желчь передо мной
             На свѣтъ и наше воспитанье,
             На бытъ общественный гнилой,
             На власть и даже мірозданье,
             Вдругъ, посреди громовыхъ фразъ,
             Она смѣшалась, замолчала;
             Потомъ, немного ободрясь,
             Мнѣ тихимъ голосомъ сказала:
             " Monsieur Пергамскій, вы умны
             И рѣчь мою понять должны --
             Je me réjouis.... Я очень рада,
             Что согласились вы учить
             Мою Sophie.... и въ домѣ жить....
             Но только, знаете, не надо
             Касаться даже вскользь при ней
             До нашихъ взглядовъ и идей!"
   
             Итакъ, казалось, рокъ суровый
             Теперь мнѣ радости сулилъ, --
             Моей душѣ отраденъ былъ,
             Какъ сонъ любви, мой жребій новый:
             Я былъ съ недѣлю самъ не свой
             И потиралъ съ восторгомъ руки,
             Уже при мысли при одной --
             Предстать оракуломъ науки
             Передъ дѣвицей молодой.
             А между тѣмъ дѣвица эта,
             Хоть было ей семнадцать лѣтъ,
             Цвѣла сокрытая отъ свѣта:
             Она причесана, одѣта
             Еще какъ дѣвочка была
             И съ Англичанкой гувернанткой,
             Сухой и строгою педанткой,
             Въ укромной комнаткѣ жила.
             Она порусски говорила,
             Какъ иностранный брадобрей,
             И рѣчью ломаной своей
             Прислугу со смѣху морила.
             И вотъ я началъ ей внушать
             Законы граматы россійской
             И рисоваться и блистать
             Предъ ней способностью витійской.
             И надо правду вамъ сказать,
             Что дочь была совсѣмъ не въ мать: --
             Не бѣсновалась, не кричала,
             Великихъ фразъ не изрекала,
             Была скромна, была умна
             И даже очень не дурна.
             Я занимался съ ней прилежно:
             Все душу привлекало къ ней --
             И голосъ тихій, ровный, нѣжный,
             И робкій взглядъ ея очей,
             И дѣтскій складъ ея рѣчей,
             И даже выговоръ картавый....
             И наустилъ меня лукавый,
             Ученью Занда вопреки,
             Идти просить ея руки.
             Я разсуждалъ довольно здраво:
             "Дѣвчонка эта просто кладъ;
             И самъ Прудонъ ей былъ бы радъ;
             Невѣсты лучшей мнѣ не надо:
             Она единственное чадо, --
             Имѣнье матери ея,
             Домъ, мебель, будетъ все мое;
             А главное, у нихъ есть связи, --
             И если я на ней женюсь, --
             То въ высшій кругъ изъ тьмы и грязи,
             Какъ шашка въ дамки, проберусь!
             И человѣкъ я буду съ вѣсомъ,
             И мѣсто важное схвачу, --
             И надъ прославленнымъ прогрессомъ
             Отъ всей души захохочу.
             А если бы моя питомка
             И не рѣшилась потерять
             Своей фамильи знатной, громкой
             И имя темное принять
             Плебеевъ бѣднаго потомка, --
             Мнѣ адвокатомъ будетъ мать:
             Она отчаянная дура, --
             У ней въ башкѣ литература, --
             Она совсѣмъ не хочетъ знать
             Сословныхъ нашихъ раздѣленій,
             Ни звѣздъ, ни денегъ, ни чиновъ,
             И изо всѣхъ мірскихъ даровъ
             Она лишь чтитъ свой мощный геній."
   
             И вотъ досужею порой,
             Свой планъ обдумавъ строго, зрѣло,
             Предсталъ я радостно и смѣло
             Предъ либеральною вдовой
             И объяснилъ ей просто, ясно
             Все въ двухъ словахъ: "Молъ такъ и такъ --
             Хочу вступить въ законный бракъ
             Я съ вашей дочерью прекрасной.
             Прошу мнѣ дать прямой отвѣтъ --
             Скажите просто: да иль нѣтъ."
   
             Она съ презрѣньемъ оглянула
             Меня отъ головы до ногъ,
             Глазами бѣшено сверкнула
             О, какъ Везувій, изрыгнула
             Въ меня сей грозный монологъ:
   
             -- "Что съ вами господинъ... Силамскій
             Или Сіамскій.... какъ бишь васъ?
             Положимъ, хоть Перувіамскій...
             Откуда дерзость въ васъ взялась,
             Какъ вы подумать только смѣли
             Рѣшиться руку предложить
             Моей Софи?! Да вы въ умѣ ли?
             Не нужно ли вамъ кровь пустить?
             Вотъ самолюбіе слѣпое!...
             Позвольте прежде васъ спросить,
             Кто вы, откуда, что такое?
             Un précepteur et rien de plus!
             Да я скорѣе утоплю
             Мою Софи, отдамъ въ неволю, --
             Чѣмъ гнусный бракъ такой позволю.
             И не могу предсттвить я,
             Что Соня, Соня, дочь моя,
             Вдругъ станетъ госпожей Пергамской!
             Ну, можно ли на свѣтѣ жить
             Съ такой фамиліей не дамской?
             Ее вѣдь будутъ всѣ дразнить...
             Нѣтъ, вы зазнались, позабылись!
             Съ тѣхъ поръ, какъ вы къ намъ въ домъ явились,
             Мы васъ по нашей добротѣ
             Всегда какъ ровню трактовали,
             И даже на диванъ сажали,
             А вы въ душевной простотѣ,
             Вдругъ о себѣ и возмечтали,
             Что вы какой-то графъ, баронъ,
             Испанскій грандъ и все на свѣтѣ...
             Нѣтъ, вы оставьте бредни эти
             И... и подите просто вонъ!"
   
             Но я, совсѣмъ ошеломленъ
             Отвѣтомъ дамы вольнодумной,
             Предъ ней, какъ вкопанный, стоялъ
             И на нее, какъ полоумный,
             Въ упоръ безсмысленно взиралъ.
             Но гнѣвъ ея не долго длился;
             Какъ корабля трескучій взрывъ,
             Разъ грянувъ, онъ не повторился.
             Мгновенно бѣшенство изливъ,
             Она внезапно присмирѣла,
             Смѣшалась, даже оробѣла,
             Какъ будто чѣмъ пристыжена,
             (Должно быть, вспомнила она
             Свой образъ мыслей либеральный,
             Руссо и кругъ друзей своихъ --
             Сонмъ охлократовъ самыхъ злыхъ)
             И измѣнивъ свой тонъ нахальный
             На самый нѣжный и печальный,
             Произнесла лукавый спичъ:
   
             -- "Вѣдь вы умны, Трофимъ Ильичъ,
             Потупивъ взоръ, она сказала,
             И мнѣ. простите мой отказъ:
             Я, на себя одну сердясь,
             Вамъ противъ воли отказала: --
             Какъ быть! Я съ самыхъ дѣтскихъ дней
             Гнетома свѣтскими цѣпями...
             Но въ сферѣ взглядовъ и идей
             Вѣдь я во всемъ сошлася съ вами, --
             И потому вы знать должны,
             Что презираю я чины
             И родъ, и знатность, и богатство,
             И ненавижу свѣтъ большой,
             И что открыто, -- всей душой
             Стою за равенство и братство.
             И если-бъ можно было мнѣ,
             Порвавши связи всѣ со свѣтомъ,
             Жить не въ Китайскомъ царствѣ этомъ,
             Не въ нашей варварской странѣ,
             Въ странѣ обрядовъ, этикета,
             Гдѣ геній прячется во мглѣ,
             А гдѣ-нибудь въ такой землѣ,
             Гдѣ... въ рощахъ, по словамъ поэта,
             Растетъ лимонъ и ананасъ, --
             То никого бы кромѣ васъ
             Себѣ въ зятья я не избрала:
             Во первыхъ, умъ, а во вторыхъ...
             Ну, словомъ, вы такой женихъ,
             Какихъ въ Европѣ даже мало.
             Но вотъ бѣда: вѣдь мы живемъ
             Въ средѣ невѣждъ тупыхъ, отсталыхъ,
             Рабовъ преданій обветшалыхъ,
             И съ ними объ руку идемъ.
             Въ комъ станетъ силы, кто рѣшится
             Открыто съ ними въ бой вступить, --
             И мы должны, какъ говорится,
             Съ волками жить, по волчьи выть.
             Когда бы ваше предложенье
             Я благосклонно приняла,
             То на себя бы поднялъ
             Войной общественное мнѣніе:
             Моя родня (вся наша знать --
             Въ ея рукахъ и власть и сила,
             Возможность миловать, карать)
             Мнѣ непремѣнно бы отмстила
             За то, что будто-бъ дочь моя
             Неравнымъ бравомъ посрамила
             Ихъ славный родъ. А знаю я
             На дѣлѣ, каково ихъ мщенье
             И ихъ клеветъ тлетворный ядъ:
             Они задушатъ, заѣдятъ
             Того, кто выкажетъ презрѣнье
             Къ ихъ формѣ быта вѣковой,
             Гнилой, стѣснительной и душной,
             Но освященной благодушно
             Привычки властію тупой.
             Конечно, страхъ -- не извиненье,
             Но вѣрьте мнѣ, я вамъ клянусь,
             Что я не за себя боюсь:
             "Толпы безсмысленной гоненья"
             Давнимъ давно не страшны мнѣ --
             Я завалилась, какъ въ огнѣ,
             Въ святой борьбѣ за убѣжденья,
             Но я боюсь за дочь: она...
             Ужасно слабаго сложенья
             И для борьбы не рождена!...
             Ахъ, a propos, меня до злобы
             Смѣшитъ вашъ выборъ: вы чудакъ, --
             На вашемъ мѣстѣ, я никакъ
             Не избрала-бъ такой особы.
             Неужто вправду, не шутя
             Могли вы въ дочь мою влюбиться?
             Она вамъ въ дочери годится, --
             Она совсѣмъ еще дитя!
             И что вы въ ней нашли такого --
             Она путемъ не скажетъ слова:
             Какъ можетъ страсть она вдохнуть?!
             Во что-жъ, скажите, вы влюбились?
             У ней вѣдь вовсе не развились
             Ни умъ, ни талія, ни грудь!
             Она васъ просто недостойна...
             И я до нынѣшняго дня
             Воображала преспокойно...
             Что вы... вы влюблены въ меня."
             . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
             . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
             Конечно, послѣ этой сцены,
             Я бросилъ домъ моей сирены
             И на брегахъ Москвы-рѣки
             Взялъ на подворьѣ грязный нумеръ.
             Сначала я чуть-чуть не умеръ
             Со злобы лютой и тоски.
             . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
             . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   

IV.

             . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
             . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
             . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
             . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   

V.

             Была та смутная пора,
             Когда Россія молодая,
             Въ трескучихъ фразахъ утопая,
             Кричала Герцену ура!
             Въ тѣ дни невѣдомая сила,
             Какъ аравійскій ураганъ,
             Вдругъ подняла и закрутила
             Умы тяжелыхъ Россіянъ;
             Все пробудилось, все возстало
             И все куда-то понеслось --
             Куда, зачѣмъ -- само не знало, --
             Но все впередъ, во что-бъ ни стало,
             Съ просонокъ перъ лѣнивый Россъ!
             Чиновники, семинаристы,
             Кадеты, дамы, гимназисты,
             Квартальные, профессора,
             Грудныя дѣти, фельдшера,
             Просвирни, даже генералы, --
             Все поступило въ либералы,
             И всякій взяточникъ оралъ:
             "Я прогрессистъ, я либералъ!"
             Пошли повсюду обличенья
             И важныхъ фактовъ,
             И всякій съ гордостью твердилъ:
             "Я заявилъ, я заявилъ".
   
             Въ тѣ дни исчезли всѣ преданья,
             Всѣ связи съ прошлымъ порвались,
             И всѣ стихіи отрицанья,
             Какъ буря, съ ревомъ поднялись.
             И вдругъ въ испугѣ замолчало
             Все то, что сердцемъ и умомъ
             Искало вѣчнаго начала
             Въ наукѣ, жизни и во всемъ;
             Жрецы присяжные науки
             По щелямъ спрятались тотчасъ,
             И смирно, смирно притаясь,
             Сидѣли молча, сложа руки,
             А если высунетъ кто носъ
             Изъ своего уединенья, --
             Сейчасъ поднимется волненье:
             Кричатъ: "онъ написалъ доносъ!"
             (Впередъ не дѣлай возраженья!)
             Протесты были нипочемъ
             Въ тѣ дни и сыпались дождемъ: --
             Лишь заикнись, что вѣришь въ Бога,
             И вмигъ подымется тревога,
             Проклятья, ругань и содомъ!
   
             Бывало, если гимназиста,
             Лѣтъ эдакъ въ девять прогрессиста,
             Слегка начальство посѣчетъ,
             Ужъ онъ на власти гнѣвомъ пышетъ,
             На судъ журнальный ихъ зоветъ,
             И въ Колоколъ доносы пишетъ,--
             И благодушный Огаревъ
             На цѣлый міръ подъемлетъ ревъ.
             Бывало, кто безъ уваженья
             Смѣлъ о развратѣ говорить.
             Ужъ тотъ прощай -- ему не жить --
             "Онъ врагъ прогресса, просвѣщенья,"
             Всѣ дружнымъ хоромъ закричатъ:
             "Онъ езуитъ, онъ ретроградъ,
             Онъ врагъ младаго поколѣнья!"
             И какъ-то разъ одинъ смѣльчакъ
             Сказалъ печатно съ уваженьемъ
             Про жизнь семейную и бракъ
             И надъ Жоржъ-Зандовымъ ученьемъ, --
             Стариннымъ нравамъ въ похвалу, --
             Изрекъ кощунственно хулу.
             И вотъ надъ нимъ со звономъ, громомъ
             Такой былъ судъ произнесенъ,
             Какъ будто былъ онъ уличенъ
             Публично въ воровствѣ со взломомъ.
             Другой къ покорности законамъ
             Какихъ-то школьниковъ призвалъ,
             И былъ объявленъ онъ шпіономъ,
             И мѣсто чуть не потерялъ.
   
             То было время золотое
             Для афферистовъ развитыхъ,
             Плутовъ гуманнаго покроя
             И ловкихъ дамъ передовыхъ.
             Бывало, женщина открыто
             Съ своимъ возлюбленнымъ кутитъ,
             А прогрессивный мужъ молчитъ,
             Боится и взглянуть сердито
             На счастье молодой жены,
             А пикни слово, такъ, пожалуй,
             Всѣ скажутъ: "человѣкъ отсталый,
             Тиранъ, защитникъ старины!"
   
             За то для лицъ высокихъ званій,
             Иль занимавшихъ важный постъ,
             Прошла эпоха распеканій,
             Эпоха сказочныхъ дѣяній, --
             И наступилъ великій постъ.
             Всѣ генеральскія привычки
             Вдругъ разлетѣлись, аки прахъ: --
             Изъ моды вышли зуботычки;
             Величье звѣрское въ очахъ
             И грозный, хищный взглядъ орлиный
             Вдругъ замѣнились сладкой миной.
             И вмигъ понизились плеча
             На полвершокъ у генеральства,
             И стало штатское начальство
             Распоряжаться не крича.
             Смягчаться началъ постепенно
             Начальства голосъ горловой --
             Сей баритонъ, узаконенный
             Привычки силой вѣковой: --
             Вездѣ, куда прогрессъ столичный
             Путемъ молвы проникнуть могъ,
             Введенъ былъ мягкій, мелодичный
             Оффиціальный теноровъ.
             Исчезла тутъ изъ обращенья
             И фраза вѣчная: "молчать,
             Не разсуждать, а исполнять":
             Тогда (о дивное явленье!)
             Вся наша Русь -- отъ Соловковъ
             До Черноморскихъ береговъ --
             Вдругъ превратилась въ разсужденье.
             Тогда воспрянули главой
             Стада чиновниковъ смиренныхъ,
             И духъ начальства боевой
             Пересинился въ подчиненныхъ.
             Куда тутъ было распекать
             И дѣлать громкія внушенья!--
             Начальникъ не дервалъ дышать
             И ощущалъ благоговѣнье,
             Неловкость и священный страхъ
             При либеральныхъ писаряхъ
             Изъ молодаго поколѣнья,
             И штрафовать ихъ не дерзалъ
             За упущенья, безпорядки,
             И по гуманности прощалъ
             Имъ пьянство, лѣность, даже взятки!
             Когда-жъ рѣшался сдуру онъ,
             Отсталый вспомнивши законъ
             И мнимый долгъ свой исполняя,
             Изъ службы выгнать негодяя, --
             То открывалось невзначай,
             Что удаленный негодяй,
             Былъ не простой, обыкновенный
             Мерзавецъ добрыхъ старыхъ дней,
             Но жрецъ доктрины современной --
             Мерзавецъ -- проводникъ идей;
             Что былъ онъ въ Лондонѣ извѣстенъ.
             И былъ хоть на руку нечистъ,
             Но былъ въ душѣ глубоко честенъ,
             Какъ всякій истый коммунистъ, --
             Тогда "общественное мнѣнье"
             Вдругъ поднимало страшный вой:
             "Гдѣ-жъ вашъ прогрессъ, гдѣ просвѣщенье,
             Когда погибъ за убѣжденья
             Нашъ гражданинъ передовой!"
   
             И озадаченный начальникъ
             Потокомъ міровыхъ идей
             Съ тѣхъ поръ влачился, какъ молчальникъ,
             По канцеляріи своей.
   
             И по учебнымъ заведеньямъ
             Вездѣ свирѣпствовалъ прогрессъ,
             И каждый школьникъ смѣло лѣзъ
             Въ борьбу со старымъ поколѣньемъ,
             И самый мудрый педагогъ
             Съ мальчишкой справиться не могъ.
             И помѣнялися ролями
             Ученики съ учителями:
             Ученики вселяли страхъ
             Въ своихъ сѣдыхъ учителяхъ.
             И вотъ, въ угоду гимназистамъ,
             Преподаватель похитрѣй
             Являлся ярымъ прогрессистомъ
             Предъ грозной публикой своей,
             И объясняя умноженье,
             Иль говоря о буквѣ ять,
             Старался въ рѣчь свою вставлять
             Онъ политическія мнѣнья
             Подъ цвѣтъ младаго поколѣнья,
             Не то бѣда: его сейчасъ
             Освищетъ дружно цѣлый классъ
             "3а сухость, вялость изложенья
             И за отсталость направленья".
             И каждый ловкій педагогъ
             Былъ поневолѣ демагогъ.
   
             Въ такомъ прекрасномъ положеньи
             У насъ явился той порой
             И духъ общественнаго мнѣнья,
             И всей гражданской жизни строй,
             И всенародное зерцало, --
             Литература нашихъ дней
             Въ себѣ подробно отражала
             Сумбуръ общественныхъ идей.
             Въ то время русскіе журналы
             Подрядъ снимали каждый годъ
             Публично поставлять скандалы
             И тѣшить драками народъ,
             И романисты, публицисты
             И прочихъ званій афферисты
             Въ тѣ дни въ количествѣ большомъ,
             Подъ фирмой истинной морали,
             Либерализмомъ торговали
             И торговали съ барышомъ.
             Тогда для русскаго журнала
             Главнѣйшей цѣлію бывало,
             Во чтобъ ни стало, какъ-нибудь
             Своимъ геройствомъ щегольнуть;
             Казаться смѣлымъ и опаснымъ,
             Согражданъ удалью плѣнить,
             Страдальцемъ истины несчастнымъ,
             Начальства жертвою прослыть,
             Короче, -- показаться краснымъ.
             Отвага эта некогда
             Ему не дѣлала вреда,
             Не подвергала даже ряску,
             А привлекала лишь подноску.
             И оттого-то всей ордой
             Всѣ популярные журналы
             Тогда, другъ съ другомъ въ перебой,
             Такъ смѣло лѣзли въ либералы,
             И каждый публикѣ кричалъ,
             Ей указуя на другаго:
             "Онъ вретъ, не вѣрь ему ни слова!
             Онъ только съ виду либералъ,
             Въ душѣ же онъ централизаторъ,
             Ханжа, мерзавецъ и плантаторъ,
             И льстецъ, и воръ, и бюрократъ,
             Поклонникъ и кнута, и плети...
             Я либеральнѣй во сто кратъ:
             Изъ всѣхъ журналовъ въ цѣломъ свѣтѣ
             Я либеральнѣйшій, -- ей, ей! "
             А всѣхъ на свѣтѣ либеральнѣй
             Считался тотъ, кто всѣхъ нахальнѣй,
             Кто всѣхъ наглѣе и сильнѣй
             Умѣлъ ругаться, кто всѣхъ больше
             Пылалъ любовью въ милой Польшѣ,
             Всѣхъ меньше родину любилъ,
             Всѣхъ больше школьникамъ кадилъ,
             А главное, кто наименье
             Безсмертныхъ истинъ и началъ
             И строгихъ правилъ признавалъ,
             Но всѣхъ почетнѣй въ "общемъ мнѣньи,"
             Всѣхъ выше поставлялся тотъ,
             Кто ничего не признаетъ.
   
             Въ тѣ дни, терзаемъ злой кручиной,
             Не зная, какъ и что начать,
             Я бросилъ взоръ свой ястребиный
             На нашу русскую печать.
             Литературы русской ниву
             Окинувъ окомъ въ пять минутъ,
             Почуялъ сразу я, что тутъ
             Мой клювъ найдетъ себѣ поживу;
             Что на Руси теперь у насъ
             Почетнѣй, лучше во сто разъ
             Прослыть ужаснымъ либераломъ,
             Чѣмъ быть храбрѣйшимъ генераломъ;
             Что либерала ремесло
             Весьма легко, пріятно, хлѣбно,
             Что даже многихъ вознесло
             Оно въ ерархіи служебной.
   
             И вотъ я духомъ просвѣтлѣлъ
             И по чугункѣ полетѣлъ
             На рынокъ русскаго прогресса --
             Въ столичный городъ Петроградъ,
             Гдѣ бѣсновалась наша пресса,
             Онявъ цѣпи и надѣвъ халатъ.
             И сталъ я громкія статейки
             Въ журналахъ разныхъ помѣщать
             И ядовитыя идейки
             Рукою щедрой разсыпать.
             Способный только къ плоской брани,
             Лишенный всякихъ прочныхъ знаній,
             Но одаренный мѣднымъ лбомъ,
             Писалъ я смѣло обо всемъ.
             Весь превращенный въ озлобленье,
             Я сталъ ругать и унижать
             Все то, на чемъ видна печать
             Труда, познаній, вдохновенья, --
             И съ дикимъ хохотомъ лягалъ
             Все то, гдѣ виденъ даръ и геній,
             И сила ясныхъ убѣжденій,
             И крѣпость нравственныхъ началъ...-
             И я низвергнулъ съ пьедестала
             Все, чѣмъ вселенная горда,
             Что въ мірѣ умственномъ блистало.
             Какъ путеводная звѣзда.
             И утверждалъ я очень важно,
             Что распрославленный Нибуръ
             Несъ просто- на-просто сумбуръ,
             Что Мильтіадъ былъ плутъ продажный,
             И что божественный Платонъ
             Былъ только страшный моветонъ.
             Въ такомъ-то бѣшеномъ экстазѣ,
             Подъ шумъ неистовыхъ похвалъ,
             Я всѣмъ языкъ свой выставлялъ,
             Кидалъ во всѣхъ комками грязи.
             Всего же больше я казнилъ
             Произведенія искусства, --
             Я имъ за то такъ злобно мстилъ,
             Что эстетическаго чувства
             Господь совсѣмъ меня лишилъ.
   
             Все предо мной затрепетало,
             Съ набатомъ публика моя
             Меня пророкомъ величала, --
             И сталъ великъ и славенъ я.
             Какой восторгъ и вступленье,
             Какой фуроръ я произвелъ
             На заднихъ лавкахъ нашихъ школъ, --
             Лѣнтяевъ грязныхъ ополченье
             Передо мной склонилось ницъ:
             Я предрекалъ освобожденье
             Отъ скуки строгаго ученья,
             Латыни, розогъ, единицъ!
             Меня читали съ упоеньемъ
             Всѣ дамы съ легкимъ поведеньемъ:
             Я ихъ торжественно прикрылъ
             Щитомъ терпимости гуманной,
             А узы брака объявилъ
             Плодомъ теоріи туманной.
             Когда же сдѣлалъ я намекъ
             На то, что собственность порокъ
             И что грабежъ во имя братства
             Всю Русь отъ гибели спасетъ,
             Я сталъ великій патріотъ
             Въ глазахъ героевъ тунеядства:
             Сократа Русскія земли
             Они мнѣ титулъ поднесли.
             И всѣ бродячія стихіи
             Едва проснувшейся Россіи,
             Всѣ сумасбродные умы,
             Всѣ гады пододонной тьмы,
             Все то, что жаждетъ разрушенья,
             Все, что дурнаго поведенья,
             Все преклонилось предо мной,
             Какъ сонмъ бѣсовъ предъ Сатаной.
   
             Читатель! я къ тебѣ съ повинной...
             Но прочитавъ разсказъ сей длинный,
             Ты, вѣрно, самъ давно смекнулъ,
             Что я немножко прихвастнулъ
             Передъ тобой своимъ портретомъ, --
             Себѣ безсовѣстно польстилъ,
             Изобразивъ себя атлетомъ,
             Бойцомъ единымъ темныхъ силъ
             На славномъ поприщѣ журнальномъ:
             Въ моемъ разсказѣ идеальномъ,
             Я -- коллективное лицо;
             Хоть всѣ мы въ сущности дрянцо,
             За то насъ много -- легіоны.
             Мы, словно Кимвры и Тевтоны,
             Нахлынули со всѣхъ сторонъ
             На русскій робкій Геликонъ:
             Мы тамъ царимъ. Но день настанетъ.
             И нашъ послѣдній часъ пробьетъ,
             Когда отъ косности воспрянетъ
             Нашъ обновившійся народъ!
             Когда широко и свободно
             Родное слово потечетъ,
             Когда открыто гласъ народный
             Свой судъ свободный изречетъ
             Всему, гдѣ выступаетъ тлѣнье;
             Когда общественное мнѣнье
             Сольется дружно въ стройный хоръ
             И дастъ невѣжеству отпоръ: --
             Тогда, бѣжавъ въ свои берлоги,
             Умолкнутъ наши демагоги, --
             Тогда не станетъ и меня: --
             Какъ свѣтляки, при свѣтѣ дня,
             Мы всѣ въ одно мгновеніе ока
             Вдругъ потускнѣемъ, пропадемъ...
             Но этотъ часъ еще далеко,
             И мы покуда поживемъ!
   

ОТРЫВОКЪ ИЗЪ ТОЙ-ЖЕ ПОЭМЫ.

             .....Того не оскорбляетъ чванство
             И гордость высшаго лица:
             Онъ въ немъ лишь видитъ наглеца,
             Онъ можетъ не цѣнить дворянства
             И презирать и крестъ, и чинъ --
             Ему тепло -- онъ дворянинъ!
             Но тотъ, кто съ самаго рожденья
             Лишь за одно происхожденье
             Терпѣлъ обиды безъ вины,
             Сносилъ насмѣшки, униженье,
             Тотъ будетъ чувствовать чины!
             Онъ цѣнитъ высоко дворянство,
             Онъ видитъ въ немъ оплотъ и щитъ
             Отъ притѣсненій и обидъ
             И отъ чиновнаго тиранства;
             Ему и легенькій намекъ
             На темное его рожденье
             Терзаетъ сердце, какъ упрекъ
             Въ давно минувшемъ униженьи.
             Оставшись въ нумерѣ одинъ,
             Взалкалъ я сильно, всей душою,
             Вдругъ получить громадный чинъ,
             Украсить грудь свою звѣздою,
             Кормило власти захватить;
             Чтобъ съ безконечнымъ наслажденьемъ
             И ненасытно-жаднымъ мщеньемъ
             Дворянство русское давить.
   
             Промчались дни, прошли недѣли,
             Во мнѣ немножко охладѣли
             Вражды и мести первый пылъ,
             И я спокойно разсудилъ,
             Что до дворянства дотянуться
             Путемъ служебнымъ я могу --
             Начну служить усердно, гнуться
             Передъ начальникомъ въ дугу
             И буду въ мысляхъ утѣшаться,
             Что годы счастія придутъ,
             И предо мною пресмыкаться
             Начнетъ чиновный мелкій людъ;
             Но (о судьбы моей тиранство!)
             Вдругъ, словно громъ, упалъ указъ,
             Что молъ даетъ теперь дворянстир
             Не пятый, а четвертый классъ.
             А этотъ классъ, какъ всякій знаетъ,
             Путемъ дается не простымъ,
             А лишь указомъ именнымъ; --
             Не всякій смертный достигаетъ
             До чести сей: на это нѣтъ
             На выслуги законныхъ лѣтъ
             И никакого ухищренья,
             И хоть до свѣта преставленья,
             Пожалуй, можно прослужить,
             А этотъ классъ не получить.
   
             И предъ надеждою разбитой
             Мгновенно духомъ я упалъ;
             Унылый, мрачный и сердитый
             На все я съ завистью взиралъ:
             Не могъ я видѣть хладнокровно
             Знакъ привилегія сословной,
             Бе могъ я видѣть эполетъ,
             Вы звѣздъ, ни четверней каретъ;
             И потупляясь, и блѣднѣя,
             Встрѣчалъ ливрейнаго лакея;
             И балъ глубоко оскорбленъ
             При видѣ красныхъ панталонъ;
             Когда-жъ мнѣ въ руки попадался
             Конвертъ съ печатью гербовой,
             Я трепеталъ, и разливался
             По жиламъ холодъ гробовой,
             И въ темнотѣ безсонной ночи
             Мнѣ этотъ гербъ метался въ очи...
             И вотъ отъ всѣхъ отъ этихъ мукъ
             Мнѣ приключился злой недугъ --
             Тоска по столбовомъ дворянствѣ.
             Я сталъ искать лѣкарства въ пьянствѣ,
             Но не нашелъ, хоть пилъ гольёмъ
             Коньякъ и самый крѣпкій ромъ.
             Я сталъ на помощь звать разсудокъ
             И сталъ я самъ себѣ внушать,
             Что, дескать, вздоръ я родъ, и звать
             И что дворянство предразсудокъ.
             Я говорилъ: "не всё-ль равно,
             Что дворянинъ, что дворникъ... но..." --
             И это но (сія частица),
             Бывало, тотчасъ мнѣ вонзится
             Кинжаломъ прямо въ лѣвый бокъ.
   
             Съ тѣхъ поръ, задумчивъ, одинокъ,
             Я по Москвѣ бродилъ безъ цѣли,
             Но, чтобъ раздѣлаться съ тоской,
             Я подъ Новинскимъ на качели
             Садился съ мрачною душой;
             Ходилъ по равнымъ балаганамъ,
             Смотрѣлъ ученѣйшихъ собакъ
             И предъ бельгійскимъ великаномъ
             Стоялъ по часу, какъ дуракъ.
             Но ни собаки, ни качели,
             Ни самъ бельгійскій великанъ
             Унять, должно быть, не сумѣли
             И боль, и ядъ душевныхъ ранъ.
             Да неужели подъ Новинскимъ,
             Зашедши въ глупый балаганъ
             Своимъ страданьямъ исполинскимъ
             Найдетъ отраду злой титанъ?!
             О, нѣтъ! не въ пошломъ балаганѣ,
             Не въ русскомъ водочномъ дурманѣ
             Я утѣшенье отыскалъ,
             Но въ журналистикѣ россійской.
             Себѣ карьеру я создалъ
             Моей способностью витійской.
             Но ты, читатель, вѣроятно,
             Уже готовишь мнѣ вопросъ:
             "Какой же силой непонятной
             Такой, какъ вы, молокососъ
             Безъ дарованій и познаній
             И безъ особенныхъ дѣяній
             Вдругъ сталъ и славенъ, я великъ,
             Прослылъ въ Россіи за пророка?"
             Я отвѣчаю: я проникъ
             Въ характеръ общества глубоко.
             Я вкусъ согражданъ раскусилъ
             И угождалъ ему и льстилъ.
             Конечно, матушка Россія
             Прошла гигантскіе шаги
             Впередъ со времени Батыя
             (Въ томъ согласятся и враги:
             Но и въ мозгу у Тамерлана
             Такого не было тумана,
             Такого хаоса идей,
             Какой, скажу вамъ откровенно,
             Мы замѣчаемъ ежедневно
             У нашихъ "мыслящихъ людей";
             А оттого что, сплошь да рядомъ,
             Къ вопросамъ важнымъ, какъ къ шарадамъ,
             У насъ относятся легко
             И какъ-то варварски спокойно.
             (Вѣдь мыслить слишкомъ глубоко
             Для джентельменовъ непристойно!)
             Боимся умныхъ мы людей,
             Какъ полуночныхъ привидѣній,
             Не любимъ сильныхъ убѣжденій
             И ясно сознанныхъ идей;
             Все, что прекрасно, что высоко
             Надъ нашимъ уровнемъ стоитъ,
             Намъ непріятно колетъ око
             И сердце завистью язвитъ;
             Мы любимъ торную дорожку;
             Во всё мы вѣримъ понемножку,
             Во всемъ мы любимъ полусвѣтъ,
             Мы правды рѣзкой избѣгаемъ
             И все мы надвое рѣшаемъ:
             Въ одно мы время "да и нѣтъ"
             На всѣ вопросы отвѣчаемъ;
             Мы цѣлый вѣкъ твердимъ одно
             "Все это такъ, все правда, но..."
             Не всѣ мы чисто нигилисты
             И отвергаемъ твердо все,
             Нѣтъ, мы скорѣе ноннулисты;
             Мы признаемъ и то, и ее...
             Хоть мы чрезмѣрно злоязычны,
             Но мы со зломъ живемъ въ ладу.
             Все дѣло въ томъ, что непривычны
             Мы въ безкорыстному труду,
             Лѣнимся взять мы книгу въ руки,
             И вотъ досадно намъ смотрѣть
             На тѣхъ, это рады для науки
             Голодной смертью умереть;
             Намъ и смѣшно, и ненавистно
             Смотрѣть на подвигъ безкорыстный,
             И всякій истинный герой
             Для насъ романтикъ иль бальной.
             И вотъ, какъ разъ на эту штуку
             Я нашу публику поддѣлъ:
             На все съ ироніей смотрѣлъ,
             Бранилъ искусство и науку,
             И для скептическихъ умовъ
             Я былъ не страненъ и не новъ.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru