Александровский Григорий Владимирович
О романе Гете "Страдания молодого Вертера"

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Начало мировой скорби в германской литературе XVIII в.

   

О РОМАНѢ ГЕТЕ

"СТРАДАНІЯ
МОЛОДОГО ВЕРТЕРА".

Начало міровой скорби въ германской литературѣ XVIII в.

(Къ вопросу о пессимизмѣ).

ИСТОРИКО-ЛИТЕРАТУРНЫЙ ЭТЮДЪ

Г. Александровскаго.

   

КІЕВЪ.
Типографія И. И. Чоколова. Фундуклеевская улица, домъ No 22.
1897.

   

ПРЕДИСЛОВІЕ.

   Однимъ изъ современныхъ недуговъ, мучающихъ культурное человѣчество конца девятнадцатаго вѣка, является, безъ сомнѣнія, пессимизмъ, т. е. недовольство жизнью вслѣдствіе убѣжденія въ томъ, что зло неизмѣримо преобладаетъ надъ добромъ, что всѣ лучшія движенія человѣческаго сердца роковымъ образомъ обречены на погибель и отцвѣтаютъ, не успѣвши расцвѣсть. Такой взглядъ на жизнь и человѣческую дѣятельность, не являясь чѣмъ-нибудь новымъ въ исторіи культуры, ибо онъ такъ-же старъ, какъ и жизнь, и его начала надо искать въ глубинѣ вѣковъ, въ нашемъ столѣтіи, особенно во второй половинѣ его, сталъ, можно сказать, господствующимъ и имѣетъ въ числѣ сторонниковъ своихъ немало славныхъ мыслителей и поэтовъ. Стоить только вспомнить столь хорошо извѣстныя образованнымъ людямъ имена Шопенгауэра, Гартмана, Ницше, Альфреда де-Мюссе, Флобера, Зола (въ нѣкоторыхъ его романахъ) Леопарди, Гюи де-Мопасана, г-жи Аккерманъ, Герцена, Лермонтова, отчасти Тургенева и цѣлый рядъ схожихъ съ названными по направленію второстепенныхъ представителей философіи и поэзіи, чтобы признать истинность сдѣланнаго сейчасъ утвержденія.
   Кому не извѣстно страшное по-своему холодному спокойствію безнадежнаго отчаянія стихотвореніе Лермонтова "И скучно и грустно":
   
   И скучно и грустно, и некому руку подать
   Въ минуту душевной невзгоды...
   Желанья!... что пользы напрасно и вѣчно желать?...
   А годы проходятъ -- всѣ лучшіе годы!
   Любить.... но кого-же?... на время -- не стоитъ труда,
   А вѣчно любить невозможно.
   Въ себя-ли заглянешь?-- тамъ прошлаго нѣтъ и слѣда:
   И радость, и муки, и все такъ ничтожно....
   Что страсти!-- вѣдь, рано иль поздно, ихъ сладкій недугъ
   Исчезнетъ при словѣ разсудка;
   И жизнь, какъ посмотришь съ холоднымъ вниманіемъ вокругъ,
   Такая пустая и глупая шутка.....
   
   Можно было бы привести множество мѣстъ, не менѣе безотрадныхъ, изъ перечисленныхъ русскихъ и иностранныхъ писателей, подтверждающихъ установившуюся за нѣкоторыми изъ нихъ репутацію поэтовъ-пессимистовъ. Мрачный взглядъ на жизнь, распространяемый могучими умами и талантами, выражающими въ своихъ произведеніяхъ одно изъ многочисленныхъ настроеній современнаго образованнаго общества, мало по малу сталъ господствующимъ міровоззрѣніемъ и обратился въ манію, настоящую болѣзнь вѣка, которая грознымъ призракомъ стоитъ передъ духовными очами современнаго общества. Какъ часто намъ приходится читать и слышать печальныя повѣсти о самоубійцахъ, поканчивающихъ всякіе расчеты съ жизнью только потому, что жизнь надоѣла, что нѣтъ смысла въ безцѣльномъ существованіи и т. п. Можно смѣло сказать, что огромный процентъ самоубійствъ происходить вслѣдствіе недовольства жизнью вообще, вслѣдствіе разочарованія въ свѣтлыхъ и разумныхъ сторонахъ ея. Но далеко не всѣ пессимисты, придя къ убѣжденію въ безсмысленности человѣческаго существованія, кончаютъ всякіе расчеты съ жизнью: большая часть ихъ продолжаетъ жить, махнувъ рукой на все, отказавшись отъ своихъ стремленій, цѣлей и плановъ, вполнѣ предавшись волѣ судьбы. Эти живые мертвецы, потонувшіе въ мутномъ морѣ разочарованія и отчаянія, отличающіеся полнымъ равнодушіемъ и пассивной податливостью, служатъ яснымъ доказательствомъ того, какъ глубоко пустило въ современномъ обществѣ свои корни пессимистическое міровоззрѣніе. Эта болѣзнь вѣка, становясь повальной, все болѣе и болѣе обращаетъ на себя вниманіе тѣхъ, кому дорога судьба человѣчества, и заставляетъ крѣпко задуматься надъ средствами борьбы съ нею.
   Вотъ почему въ послѣднее время это видное теченіе общественной мысли и чувства стало, можно сказать, злобой дня и обсуждается на всѣ лады, какъ въ частныхъ разговорахъ, такъ и въ газетныхъ и журнальныхъ статьяхъ, публичныхъ рѣчахъ и научныхъ сочиненіяхъ. Изслѣдователи этого въ высшей степени важнаго для нашего времени вопроса стараются изучить пессимизмъ во всѣхъ его проявленіяхъ и оттѣнкахъ, какъ въ настоящее, такъ и въ прошлое время, такъ какъ борьба со всякимъ зломъ, а тѣмъ болѣе нравственнымъ, требуетъ прежде всего полнаго изученія его. Однимъ изъ настроеній частной и общественной мысли, очень близкимъ къ пессимизму и служащимъ первою ступенью къ нему, является такъ называемая міровая скорбь (Weltschmerz). Разница между пессимизмомъ и міровою скорбью заключается въ томъ, что послѣдняя есть только какъ-бы мрачное настроеніе, при которомъ по временамъ пробуждается и вѣра въ лучшее будущее, между тѣмъ какъ пессимизмъ есть болѣе или менѣе сознательное философское убѣжденіе въ ничтожествѣ человѣка во всѣхъ отношеніяхъ, въ невозможности вести какую-либо борьбу со зломъ. Міровая скорбь, можно сказать, является какъ-бы первымъ признакомъ, началомъ мрачнаго міровоззрѣнія. Такъ какъ міровая скорбь тѣсно связана съ пессимизмомъ и, ставши удѣломъ, главнымъ образомъ, поэзіи, подготовляетъ почву этому послѣднему, то ясно, что вопросъ о міровой скорби въ такой-же степени является важнымъ, какъ и вопросъ о пессимизмѣ. Представители міровой скорби въ поэзіи встрѣчаются не рѣдко. Укажемъ хотя бы на Байрона, Гейне, Николая Ленау, Фруга, Минскаго и Надсона, который еще такъ недавно былъ и, пожалуй, теперь остается кумиромъ части современной молодежи, что прямо указываетъ на то, какъ близко ея сердцу исповѣдуемое имъ міровоззрѣніе. Чтобы не быть голословными, приведемъ слѣдующее его стихотвореніе.
   
   ..... И крики оргіи, и гимны ликованья
   Въ сіяньи праздничномъ торжественныхъ огней,
   А рядомъ -- жгучій стонъ мятежнаго страданья...
   Разнузданный развратъ, увѣнчанный цвѣтами --
   И трудъ поруганный.... Смѣющійся глупецъ --
   И плачущій въ тиши незримыми слезами,
   Затерянный въ толпѣ, непонятый мудрецъ!..
   И это значитъ жить?.. И это перлъ творенья,
   Разумный человѣкъ?... Но въ пошлой суетнѣ
   И въ пестрой смѣнѣ лицъ -- ни мысли, ни значенья,
   Какъ въ лихорадочномъ и безобразномъ снѣ.....
   Но эта жизнь томитъ, какъ склепъ томитъ живого,
   Какъ роковой недугъ, гнетущій умъ и грудь,
   Въ часы безсонницы томитъ и жжетъ больного --
   И некуда бѣжать.... и некогда вздохнуть!
   
   Или вотъ его взглядъ на жизнь:
   
   Бѣдна, какъ нищая, и какъ рабыня лжива,
   Въ лохмотья яркія пестро наряжена --
   Жизнь только издали нарядна и красива,
   И только издали влечетъ въ себѣ она.
   Но чуть вглядишься ты, чуть встанетъ передъ тобою
   Она лицомъ въ лицу -- и ты поймешь обманъ
   Ея величія подъ ветхой мишурою
   И красоты ея -- подъ маскою румянъ.
   
   Въ приведенныхъ строкахъ, принадлежащихъ одному изъ поэтовъ міровой скорби, звучатъ уже чисто пессимистическія ноты, и это указываетъ, какъ міровая скорбь близка въ пессимизму. Едва-ли кто станетъ утверждать, что міровая скорбь является желаннымъ настроеніемъ поэзіи и жизни. Наоборотъ, всѣ, вѣроятно, согласны съ тѣмъ, что нѣтъ ничего, столъ парализующаго человѣческую дѣятельность, какъ сознаніе безполезности ея, и это сознаніе самымъ удручающимъ образомъ дѣйствуетъ на человѣка, заставляетъ его совершенно опускать руки и быть "къ добру и злу постыдно равнодушнымъ". Если міровая скорбь приводитъ къ такимъ послѣдствіямъ, то ее нельзя игнорировать, а необходимо ревностно бороться съ нею. Но только изучивъ исторически міровую скорбь, только уяснивъ себѣ во всѣхъ подробностяхъ ея происхожденіе и проявленіе, мы можемъ выступить на самую борьбу съ нею, не рискуя понести полнаго пораженія. Историческое знакомство съ проявленіемъ міровой скорби тѣмъ болѣе любопытно, что нынѣшняя міровая скорбь и міровая скорбь прошлаго времени, въ общемъ, весьма схожи, и уяснивъ себѣ характерныя ея черты и смыслъ хотя-бы въ третьей четверти прошлаго вѣка въ Германіи, мы тѣмъ самымъ подвинемся въ изученіи и современнаго пессимистическаго міровоззрѣнія.
   Все выше сказанное поможетъ, мнѣ кажется, объяснить, почему я выбралъ предметомъ своей статьи романъ Гете: "Страданія молодого Вертера", являющійся лучшимъ выразителемъ "эпохи бурныхъ стремленій". Съ этой эпохой связано возникновеніе въ нѣмецкой поэзіи новаго настроенія, которое принято называть міровою скорбью. Кромѣ того, лучшій выразитель настроенія этой эпохи, названный выше романъ Гете, своимъ огромнымъ, даже въ наши дни поразительнымъ литературнымъ успѣхомъ во всемъ цивилизованномъ мірѣ, сослужилъ немалую службу дѣлу распространенія пессимистическаго міровоззрѣнія среди образованныхъ читателей. Но не только въ этомъ заключается интересъ болѣе близкаго знакомства со "Страданіями молодого Вертера". Съ изученіемъ этого романа связано много любопытныхъ для всякаго образованнаго человѣка вопросовъ. Прежде всего, онъ принадлежитъ перу такого геніальнаго поэтическаго таланта, какъ Гете, и всѣми критиками единогласно признается однимъ изъ лучшихъ его произведеній. Въ высшей степени интересно прослѣдить исторію созданія подобнаго художественнаго произведенія, такъ какъ это можетъ пролить нѣкоторый свѣтъ на вообще темный вопросъ о процессѣ поэтическаго творчества. Тутъ же мы ясно можемъ увидѣть, какъ порою бываетъ сильно взаимодѣйствіе между поэтомъ и окружающимъ его. обществомъ, и какъ велико вліяніе на общество художественныхъ произведеній. Не менѣе любопытно прослѣдить отношеніе общества второй половины прошлаго столѣтія къ названному роману. Мы увидимъ здѣсь, какъ часто произведенія геніальныхъ авторовъ бываютъ совершенно непонятыми ихъ современниками. Наконецъ, любопытно выяснить и тѣ достоинства "Страданій молодого Вертера", благодаря которымъ этотъ романъ занялъ видное мѣсто во всемірной литературѣ. Я не считаю нужнымъ обходить молчаніемъ всѣ эти вопросы, связанные съ изученіемъ занимающаго насъ романа Гете, и въ дальнѣйшемъ изложеніи буду останавливаться на нихъ.
   

I.

   XVIII-й вѣкъ въ жизни западно-европейскихъ народовъ ознаменованъ великою культурною и политическою борьбою во имя братства, равенства и свободы, охватившей почти всѣ западно-европейскія государства. Но прежде чѣмъ эта борьба проявилась открыто, съ оружіемъ въ рукахъ за баррикадами, она въ теченіе нѣсколькихъ десятковъ лѣтъ велась при помощи другого, болѣе благороднаго оружія, при помощи горячаго, убѣдительнаго слова, съ отчаянной смѣлостью направляемаго противъ всего того, что оскорбляло человѣческій разумъ и достоинство, что препятствовало проявленію разумной свободы личности и подавляло ее. Наиболѣе ярко и рельефно проявилось это движеніе въ формѣ безкровной революціи у французовъ и англичанъ, этихъ передовыхъ европейскихъ націй, и отъ нихъ, точно круги на водѣ отъ брошеннаго камня, распространилось по другимъ народамъ и государствамъ, сказываясь у каждаго изъ нихъ, сообразно національному характеру и условіямъ исторической жизни, въ той или иной формѣ.
   Однимъ изъ отголосковъ англо-французскаго освободительнаго движенія должно быть признано литературно-общественное движеніе въ Германіи въ теченіе первыхъ двухъ-трехъ десятилѣтій второй половины прошлаго вѣка. Это движеніе ознаменовалось совершенно особеннымъ, невѣдомымъ дотолѣ среди нѣмцевъ направленіемъ, охватившимъ почти все молодое поколѣніе Германіи, оправившейся отъ послѣдствій Тридцатилѣтней войны. Эпоха эта болѣе всего извѣстна, какъ пора горячаго, необузданнаго протеста противъ господствующихъ порядковъ. Молодые представители этого движенія, а въ немъ участвовала только молодежь, называли себя бурными геніями, титанами, потому что они, подобно послѣднимъ, стремились къ ниспроверженію всего существующаго строя жизни. Опредѣленныхъ, ясныхъ убѣжденій у нихъ не было: то они глубоко религіозны, то скептики въ высшей степени, то оптимисты, то пессимисты, то грубо циничны, то сантиментальны. Одна только общая черта замѣчается у этихъ молодыхъ титановъ: полное отвращеніе ко всему рутинному въ жизни и стремленіе найти новыя, болѣе разумныя начала доя своего существованія. Этотъ періодъ былъ настолько новъ и необычаенъ доя самихъ нѣмцевъ, что они подыскали доя него оригинальное, кажется, единственное въ своемъ родѣ названіе, которое немедленно привилось къ нему. Они назвали его "періодомъ бури и натиска", Sturm and Drang Periode, позаимствовавъ этотъ эпитетъ у одного изъ представителей эпохи, озаглавившаго такъ свою драму. Нѣкоторые зародыши "бурныхъ стремленій" въ области литературы можно подмѣтить съ 40-хъ годовъ прошлаго вѣка въ литературныхъ кружкахъ, группировавшихся около Глейма, Геллерта, Клошитока и нѣк. другихъ. Въ жизни этихъ кружковъ рѣзво бросается въ глаза необычайная на нашъ взглядъ чувствительность и порыванія въ индивидуализму. Яснѣе выступаютъ идеи Sturm und Drang Period'а въ сочиненіяхъ Гаманна, явившагося, по выраженію нѣкоторыхъ, какъ-бы отцомъ "періода бурныхъ стремленій". Въ его Sokratische Denkwürdigkeiten восхваляется высшая степень индивидуальности -- геніальность, которой позволительно нарушать установившіяся правила и традиціи, и глубокая, сердечная вѣра, не смущаемая контролемъ разсудка {См. Deutsche Nationallitteratnr, изд. Kürschner'а т. 79 с. 9--12.}. Но преимущественно сказывается въ эпохѣ Sturm und Drang вліяніе Руссо. Все молодое мыслящее поколѣніе того времени въ Германіи, почти всѣ таланты воспитывались на теоріяхъ "величайшаго философскаго поэта", какъ называлъ Руссо Шиллеръ.
   Самыми популярными сочиненіями Руссо въ это время въ Германіи были "Эмиль" и "Новая Элоиза". Авторъ драмы Sturm und Drang (Клингеръ) такъ писалъ относительно "Эмиля" Руссо: "это первая книга нашего столѣтія, первая книга новаго времени. Юноша, у котораго нѣтъ руководителя, пусть выбираетъ себѣ Руссо. Онъ невридимымъ проведетъ его черезъ лабиринтъ жизни, дастъ ему силы выдержать борьбу съ людьми и съ судьбою. Его сочиненія написаны подъ внушеніемъ чистѣйшей добродѣтели и истины. Они заключаютъ въ себѣ новое откровеніе природы, дающей по временамъ понять своимъ любимцамъ священнѣйшія тайны, о которыхъ, казалось, люди совсѣмъ не подозрѣвали" {Schmid. Lenz und Klinger c. 111.}. Поэтъ Ленцъ, другой представитель "періода бури и натиска", писалъ о "Новой Элоизѣ", что это наилучшая книга, какая только была когда-нибудь напечатана на французскомъ языкѣ. Молодой Гете въ Вецларскій періодъ своей жизни, по словамъ одного изъ современниковъ, также очень уважалъ Руссо.-- Кромѣ воздѣйствія идей, выдвинутыхъ въ XVIII в. Руссо, въ Sturm und Drang Period'ѣ должно быть отмѣчено также вліяніе англійской литературы въ произведеніяхъ Оссіана, Юнга, Стерна, Попа, Ричардсона и Шекспира {Такъ, Ленцъ занимался переводомъ на нѣмецкій языкъ "Essay on criticism" Попа, составлялъ планъ объясненія Шекспира и кое-что перевелъ изъ него. Юный Гете тоже сильно увлекался Шекспиромъ и Оссіаномъ, и слѣды этого послѣдняго увлеченія сказались на его романѣ "Страданія молодого Вертера". На драматическихъ произведеніяхъ бурныхъ геніевъ замѣтно вліяніе изученія Шекспира, какъ въ отношеніи внѣшней формы, такъ и содержанія. (Напр. "Гецъ" Гете, "Домашній учитель" Ленца, "Юлій Тарентскій" Лейзевица и нѣкоторыя др.). Никто другой, какъ они создали у себя на родинѣ, культъ великаго англійскаго драматурга и перенесли въ нѣмецкую литературу лучшіе пріемы его творчества. Что касается до вліянія Стерна и Ричардсона, то оно болѣе всего сказалось въ чрезмѣрной чувствительности дѣятелей этой эпохи.}. Произведенія названныхъ писателей, на ряду съ Руссо, внесли въ нѣмецкую литературу и жизнь сантиментализмъ и пессимистическія нотки и поддерживали протестъ противъ установившихся, отжившихъ свой вѣкъ взглядовъ на человѣческую личность и общественную жизнь. Увлеченіе идеями "женевскаго апостола печали" не могло не вызвать у нѣмецкой молодежи третьей четверти прошлаго столѣтія преклоненія передъ матерью природой и стремленія жить по ея законамъ. Süsse, heilige Natur, lass mir gehn auf deine Spurl Leite mich an deiner Hand, wie ein Kind am Gängelband! {Deutsche Nationallit. т. 79 с. 30. Сравн. также стих. Ленца "An die Sonne" ib. т. 80 с. 248 и мн. др.} восклицаетъ одинъ изъ Штольберговъ, выражая общее настроеніе друзей. Въ этомъ преклоненіи передъ безыскусственной природой и въ желаніи сообразовать свою жизнь съ ея законами заключаются главныя характерныя черты Sturm und Drang Period's; всѣ остальныя могутъ быть, за нѣкоторыми немногими исключеніями, сведены къ этимъ основнымъ, проходящимъ красной нитью черезъ всю эпоху. Страсть къ путешествіямъ ради самихъ путешествій, частыя прогулки въ горахъ, лѣсахъ и лугахъ, стремленіе къ уединенной деревенской жизни, созерцаніе голубого неба и наблюденіе за жизнью милліардовъ насѣкомыхъ, общеніе съ простолюдинами и дѣтьми {Сравн. восхищеніе простолюдинами и ихъ жизнью у Руссо въ "Новой Элоизѣ" въ 23-мъ письмѣ первой части.} -- все это было вызвано желаніемъ стать какъ можно ближе во всему естественному и неподдѣльному. Одно изъ дѣйствующихъ лицъ (Ла-Фэ) названной драмы Клингера такъ мечтаетъ о счастіи со своей возлюбленной: "Я сдѣлаюсь невиннымъ пастухомъ, мы пріобрѣтемъ себѣ стадо; Вильдъ подаритъ намъ одну изъ своихъ собакъ и мы промечтаемъ такъ всю свою жизнь, будемъ жить всегда въ мирѣ и любви". Тотъ-же Ла-Фэ увѣренъ, что на лонѣ природы, въ тѣни деревъ, у прохладнаго ручья, рука объ руку съ любимой женщиной, онъ забудетъ наконецъ мучившую его всю жизнь меланхолію {Deutsche Nationallit т. 79 с. 113 и 114. Точно такое-же отношеніе къ природѣ, какъ къ врачу наболѣвшей души, мы находимъ и у Руссо въ "Новой Элоизѣ": "Я думаю", говоритъ въ 23-мъ письмѣ первой части Сенъ-Пре, описавъ своей возлюбленной одну очаровательную мѣстность: "что никакое сильное душевное волненіе, никакая ипохондрія не можетъ устоять подъ вліяніемъ подобнаго мѣстопребыванія".}. "Ахъ, дайте мнѣ поле для моего княжества, журчащій ручей для моего ликующаго народа, плугъ для меня и мячъ для моихъ дѣтей!" восклицаетъ Юлій, герой трагедіи "Юлій Тарентскій", принадлежавшей перу Лейзевица, одного изъ бурныхъ геніевъ {Deut. Nationallit. т. 79 с. 740.}. Ничто такъ не противно этимъ защитникамъ естественности, какъ догма, формальность. Самое слово "чиновникъ", "сословіе" вызываетъ въ ихъ отвращеніе. "Gelertenstand! Stand? Pfui!" {Deutsche Nationallit. т. 80 с. 130.} пишетъ I. Шлоссеръ, одинъ изъ представителей этого движенія. "Боже, сколько сословій!" восклицаетъ онъ далѣе: "сословіе ученыхъ, юристовъ, проповѣдниковъ, писателей, поэтовъ -- всюду сословія и нигдѣ людей". Окружавшая житейская пошлость и ограниченность угнетала вообще бурныхъ геніевъ. "Когда я всматриваюсь въ узкій кругъ идей, въ который совершенно погружены дѣти Адама, въ ихъ пошлыя и вѣчно однообразныя занятія и въ ихъ радости, у меня дѣлается такъ тяжело на сердцѣ, что я проклинаю себя, что не родился крестьяниномъ" {Ibidem с. 117.}, пишетъ герой романа "Waldbruder" Ленца, въ которомъ нужно видѣть самого автора.-- Усердное, тщательное изученіе чего-либо, не имѣющаго прямого отношенія къ безыскусственной природѣ, не привлекало представителей этого новаго теченія нѣмецкой жизни и литературы, такъ какъ оно могло помѣшать ихъ стремленію къ естественности. Всякая сухая научная или философская, система возбуждаетъ въ нихъ только отвращеніе, "самый лучшій способъ стать дуракомъ -- это приняться строить системы" {Schmid. Lenz und Klinger с. 77.}, заявляетъ Клингеръ устами одного изъ своихъ героевъ въ das leidende Weib. "Человѣкъ долженъ мечтать, а не заблуждаться, не философствовать, если онъ хочетъ быть счастливымъ", говоритъ Ла-Фэ, одно изъ дѣйствующихъ лицъ, въ Sturm und Drang. Но не только указанныя явленія вызывали протестъ бурныхъ геніевъ. Весь старый общественный строй подвергался самой строгой и негодующей критикѣ. Въ этомъ отношеніи "періодъ бури и натиска" напоминаетъ близко знакомую намъ эпоху въ жизни русскаго общества, эпоху шестидесятыхъ годовъ, и если названное движеніе въ нѣмецкой жизни прошлаго вѣка носило болѣе литературно-индивидуалистическій характеръ, чѣмъ общественно-политическій, то все-же оно необходимо молчаніемъ тѣхъ аномалій общественной жизни, которыя наиболѣе рѣзво бросались въ глаза. О родной Германіи Клингеръ такъ отзывается устами дьявола Левіафана, котораго главный бѣсъ посылаетъ за Фаустомъ. "О, нѣмцы -- это чурбаны, которые рабски гнутъ спину передъ высокимъ положеніемъ и богатствомъ, передъ всѣми противоестественными раздѣленіями людей, которые вѣрятъ, что ихъ князья и высокопоставленныя лица созданы изъ другого матеріала, чѣмъ они сами, которые считаютъ для себя лестнымъ умирать за нихъ и позволяютъ продавать себя для убійства къ другимъ князьямъ. Слыхалъ-ли ты тамъ въ теченіе цѣлыхъ столѣтій хоть одно слово о возстаніи противъ тирановъ? Они считаютъ себя свободными, потому что ихъ князья и епископы могутъ сдирать съ нихъ кожу, какъ имъ угодно" {Deutsche Nationallit. т. 79 с. 162--3. Приведенныя слова, какъ и многія другія мѣста изъ произведеній бурныхъ геніевъ, могутъ служить возраженіемъ, противъ мнѣнія, что "періодъ бурныхъ стремленій" не затрагивалъ общественныхъ вопросовъ. См. напр. мнѣніе Шахова въ "Гете и его время".}.
   Вообще въ произведеніяхъ бурныхъ геніевъ проповѣдуется полная свобода каждой отдѣльной личности; идеаломъ считается человѣкъ, освободившійся отъ всякихъ правилъ, закона и авторитета, живущій своимъ собственнымъ умомъ, слѣдующій только велѣніямъ своего сердца, единственнаго законодателя. Доброе сердце ставится выше всего; къ нему на каждомъ шагу примѣняютъ эпитеты: fühlende, empfindliche, schöne, zarte, reine, arme и т. п.; ему предоставляется полная свобода, контроль разума совершенно устраняется; оно считается единственнымъ виновникомъ человѣческаго блага и несчастья. Отсюда дикія, необузданныя, съ нашей точки зрѣнія, выходки, какъ напримѣръ, пляска ночью вокругъ дуба, или желаніе быть натянутымъ на барабанъ, а не то и взлетѣть на воздухъ вмѣстѣ съ зарядомъ изъ пистолетнаго дула {Срав. реплику Вильда въ началѣ Sturm und Drang Клингера.}. Теперь кажутся странными, непонятными, пожалуй, нелѣпыми подобныя дѣйствія и желанія, но не нужно забывать, что все это вносило въ нѣмецкую жизнь новый, освѣжающій элементъ, будило дремавшую мысль и сознаніе, призывало къ протесту и борьбѣ.-- Къ 70-мъ годамъ прошлаго вѣка это движеніе достигло наибольшей силы и напряженія, увлекши за собою чуть ли не всю образованную молодежь того времени. Да здравствуетъ простота и свобода и да погибнетъ все, мѣшающее стремленію къ нимъ -- стало лозунгомъ времени. Стремленіе въ простотѣ и естественности, къ непосредственному, искреннему чувству и безыскусственной природѣ, ожесточеніе противъ всего, что хоть сколько-нибудь мѣшало осуществленію этого стремленія достигли крайнихъ предѣловъ. Всякая формальность, условность, все, что напоминало правила и искусственность, возбуждало къ себѣ полное отвращеніе. Свобода мысли и чувства была возведена въ культъ, и за каждою отдѣльною личностью признавалось безграничное право выражать ихъ по-своему. Увлеченіе индивидуализмомъ вызвало культъ генія, въ которомъ въ высшей степени проявляется личная сила и самобытность. Чуть не каждый воображалъ себя геніемъ и на этомъ основаніи совершалъ самые необыкновенные, не рѣдко безсмысленные поступки. "Бытъ бурнымъ и сантиментальнымъ, быть дикимъ и слезливымъ значило быть геніемъ. Все обыденное было скучно, и это обыденное ненавидѣлъ геній; онъ не хотѣлъ вести себя по правиламъ, не хотѣлъ даже правильно писать" {Льюисъ. Жизнь Гете.}.
   Въ это-же время въ представителяхъ "періода бури и натиска" особенно ярко сказывается, на ряду съ отмѣченными чертами, чрезмѣрная чувствительность, восторженность, экзальтированность и міровая скорбь. Источникъ сантиментальности скрывался въ культѣсердца, о которомъ мы уже говорили. Что касается до міровой скорби, то корни ея, кажется, нужно искать, цомимо вліянія англійской литературы, въ идеяхъ Руссо, съ поразительной быстротой распространившихся въ то время въ Германіи "Tout est bien sortant des mains de l'Auteur des cbauses, tout dégénéré entre les mains des hommes" {Руссо. Начало "Эмиля".} -- таковъ первый невеселый тезисъ ученія Руссо. Какъ ни стремились его горячіе поклонники въ прошломъ вѣкѣ въ Германіи слиться съ безыскусственной природой, они не могли не видѣть, что "людскія руки" забрали себѣ слишкомъ много власти надъ міромъ и, въ частности, надъ ними самими, что очень и очень трудно выйти побѣдителями изъ борьбы съ исковерканнымъ человѣчествомъ. Такой разладъ идеала съ дѣйствительностью, при полномъ подчиненіи разсудка чувству, возбуждалъ малодушіе при первой неудачѣ и создавалъ изъ восторженныхъ поклонниковъ Руссо нытиковъ и людей съ мрачными взглядами на жизнь. Но если ученіе Руссо о несовершенствѣ человѣческой природы, извращенной имъ самимъ, вызывало пессимистическія мысли, оно въ то же время, въ иные моменты, не могло не наполнять самымъ полнымъ, глубокимъ восторгомъ сердца своихъ молодыхъ приверженцевъ въ средѣ германской молодежи третьей четверти 18-го столѣтія. Такой восторгъ имѣлъ всегда мѣсто, когда человѣкъ чувствовалъ, что онъ хоть на нѣсколько мгновеній освобождается отъ засасывающей его тины уничтожающихъ все лучшее въ мірѣ жизненныхъ условій, когда онъ сознавалъ себя истиннымъ сыномъ природы и общился съ этой всеобщей матерью.
   Въ началѣ 70-хъ годовъ прошлаго вѣка въ Геттингенѣ образовался "Союзъ бардовъ", къ которому принадлежали многіе даровитые писатели, какъ Фоссъ, оба графа Штольберга, Миллеръ и др. Сохранились любопытныя письма одного изъ членовъ этого кружка, отрывки изъ которыхъ въ достаточной степени обрисовываютъ настроеніе молодежи, увлеченной идеями "періода бури и натиска". "Оба Миллера, Генъ, Гельти, Версъ и я", сообщаетъ въ одномъ письмѣ Фоссъ: "отправились въ сосѣднюю деревню. Вечеръ былъ превосходный, и луна свѣтила во всемъ блескѣ. Мы вполнѣ предались наслажденію природой. Въ крестьянской избѣ мы напились молока и вышли въ открытое поле. Здѣсь попалась намъ дубовая роща, и мы поклялись въ дружбѣ подъ этими священными дубами. Мы украсили шляпы вѣнками изъ дубовыхъ листьевъ, положили ихъ подъ дерево, взялись за руки и принялись танцовать вокругъ дерева, призывая луну и звѣзды въ свидѣтели нашего союза и клянясь въ вѣчной дружбѣ. Потомъ мы условились держаться возможно большей справедливости при обсужденіи нашихъ произведеній и сходиться на наши собранія съ большею аккуратностью и торжественностью" {Шерръ. Шиллеръ и его время.}. Въ другихъ письмахъ разсказывается о томъ, какъ члены кружка читали оды Клопштока и обсуждали свои собственныя произведенія, какъ предавали сожженію сочиненія "развратителей нравовъ" Вольтера и Виланда, какъ цѣлую ночь, блуждая при лунномъ свѣтѣ по полямъ, сочиняли стихи, говорили о поэзіи, Клошитокѣ, Германіи, свободѣ, добродѣтели и т. п. Всѣ члены "Союза бардовъ" были необыкновенно чувствительны: при отъѣздѣ графовъ Штольберговъ "es war ein lautes Weinen".
   

II.

   Къ этому именно времени относится романъ въ письмахъ "Страданія молодого Вертера", въ которомъ, какъ въ фокусѣ, отразились всѣ существенныя черты эпохи. Успѣхъ "Страданій молодого Вертера" былъ необычаенъ. По словамъ Вильгельма Регберга, автора книги "Goethe und seine Jahrhundert", появленіе этого романа своимъ безпримѣрнымъ дѣйствіемъ создало цѣлую историческую эпоху въ жизни нѣмцевъ, не только въ литературѣ, но и въ образѣ мыслей и въ нравахъ. "Впечатлѣніе, произведенное книгой, говоритъ Гете о "Страданіяхъ молодого Вертера": "было велико, даже огромно, и это преимущественно потому, что она появилась въ самое благопріятное время" {Гете. Поэзія и правда.}. Этотъ романъ сразу сдѣлалъ изъ Гете одного изъ любимѣйшихъ писателей во всей Западной Европѣ. Онъ получаетъ множество писемъ съ выраженіемъ благодарности, его посѣщаютъ совершенно незнакомые люди, нѣмцы и иностранцы, сгорающіе желаніемъ лично выразить свою признательность автору восхитившаго ихъ романа. Вецларъ, служившій мѣстомъ событій, ставшихъ канвой для "Стр. мол. Вер.", усердно посѣщается чувствительными туристами, жаждущими пролить слезы надъ могилой Іерусалема, первообраза Вертера. Синій фракъ, костюмъ Вертера, дѣлается чуть не обязательнымъ для молодежи. Извѣстны неоднократные случаи самоубійствъ молодыхъ людей обоего пола, у которыхъ въ карманахъ находили романъ Гете, и это дало поводъ г-жѣ Сталь замѣтить, что ни одна изъ самыхъ красивыхъ женщинъ въ мірѣ не вызвала столько самоубійствъ, какъ Вертеръ. Любопытныя свѣдѣнія на этотъ счетъ мы находимъ въ автобіографіи Гете. "Если мнѣ удалось", пишетъ Гете о "Страданіяхъ молодого Вертера", "превратить дѣйствительность въ поэзію и черезъ это доставить себѣ облегченіе, то мои друзья пришли къ ложному выводу, что нужно поэзію обращать въ дѣйствительность и, подражая моему герою, застрѣлиться. Къ такому выводу пришли сначала немногіе, но потомъ это распространилось въ массѣ публики, и книга, принесшая мнѣ столько пользы, стала въ высшей степени. вредной для общества". Вскорѣ за появленіемъ въ печати "Страданій Вертера" въ Германіи возникаетъ цѣлый циклъ литературныхъ произведеній, различнымъ образомъ разрабатывающихъ исторію Вертера. Не меньшую популярность пріобрѣли "Страданія молодого Вертера" и въ другихъ государствахъ Европы. Въ теченіе 1776--77 г. этотъ романъ былъ три раза переведенъ на французскій языкъ; въ 1779 г. появился англійскій переводъ его. Затѣмъ онъ былъ переведенъ на испанскій, португальскій, датскій, шведскій, польскій, итальянскій, мадьярскій и русскій яз. Татьяна Ларина, влюбившись въ Онѣгина, какъ извѣстно, тоже увлекается "Страданіями молодого Вертера". И за границей, какъ въ Германіи, возникло нѣсколько литературныхъ произведеній, разрабатывающихъ сюжетъ этого романа (см. Appel. Werther und seine Zeit c, 15--43). Необычайный успѣхъ этого романа въ Германіи понятенъ, такъ какъ въ немъ въ чудномъ поэтическомъ образѣ воплощено было господствующее настроеніе эпохи. Но чтобы объяснить его успѣхъ въ другихъ странахъ и понять всемірное значеніе этого романа, необходимо ближе познакомиться съ нимъ самимъ.
   Въ "Страданіяхъ молодого Вертера" Гете обработалъ въ художественной формѣ эпизодъ, главнымъ дѣйствующимъ лицомъ котораго былъ онъ самъ. Позднѣе Гете выразился о Вертерѣ, что онъ, подобно птицѣ пеликану, питалъ его кровью своего сердца. Поэтому будетъ не безынтересно припомнить событіе изъ жизни Гете, послужившее канвою для интересующаго насъ романа и охарактеризовать личность великаго писателя въ эпоху созданія "Страданій молодого Вертера" и ближайшую къ ней.
   Весною 1772-го года 23-хлѣтній Гете пріѣзжаетъ въ Beцларъ, гдѣ онъ долженъ былъ по желанію отца заняться судебной практикой. Молодой поэтъ, еще мало извѣстный тогда читающей публикѣ, онъ уже пользовался большою извѣстностью въ Страсбургѣ, среди группировавшейся около него молодежи, увлеченной идеями "періода бури и натиска". Самъ Гете вполнѣ раздѣлялъ отмѣченныя выше стремленія и увлеченія бурныхъ геніевъ, и это, какъ увидимъ ниже, помогло ему дать яркій типъ передового человѣка того времени. Молодой писатель далеко не былъ доволенъ своимъ новымъ положеніемъ. "Усвоивъ и понявъ, насколько было возможно, положеніе дѣлъ, какъ старыхъ, такъ и новыхъ, я, естественно, не могъ ожидать много радостей для себя отъ пребыванія въ Вецларѣ. Перспектива найти въ небольшемъ, хотя и красиво расположенномъ городишкѣ два міра -- одинъ мѣстный, уже отжившій свой вѣкъ, а другой, хотя и новый, но совершенно мнѣ незнакомый, была не особенно пріятна" {Wahrheit und Dichtung.}. Такъ отзывался впослѣдствіи старикъ-Гете о своемъ настроеніи послѣ пріѣзда въ Вецларъ. Оставивъ въ сторонѣ свои служебныя занятія, Гете сближается съ кружкомъ веселыхъ образованныхъ молодыхъ людей, но вскорѣ оставляетъ ихъ общество, утомленный однообразно-шутливымъ времяпрепровожденіемъ. Онъ знакомится съ Готтеромъ, занимавшимся тогда англійской литературой, въ обществѣ котораго теперь и проводитъ время, высказывая "свои познанія, вкусы и предположенія". Однажды Готтеръ, находясь въ расположенной недалеко отъ Вецлара деревнѣ Гарбенгеймѣ вмѣстѣ съ Гете, познакомилъ этого послѣдняго съ нѣкимъ Кестнеромъ, секретаремъ при Гановерскомъ посольствѣ, добрымъ, сердечнымъ человѣкомъ и хорошимъ работникомъ. Сохранилось нѣсколько писемъ и отрывковъ изъ дневника Кестнера, которые какъ нельзя лучше помогаютъ намъ возсоздать до нѣкоторой степени духовный образъ Гете во время его пріѣзда и пребыванія въ Вецларѣ. "Этой весной", писалъ въ 1772 году Кестнеръ: "прибылъ сюда изъ Франкфурта нѣкто Гете, по званію докторъ правъ, 23-хъ лѣтъ, единственный сынъ весьма богатаго отца. Желаніе отца было, чтобы онъ занялся судебной практикой, но его собственныя намѣренія совершенно иныя -- онъ намѣренъ заняться изученіемъ Гомера {Объ увлеченіи въ Вецларѣ Гомеромъ Гете помнилъ во время писанія "Поэз. и прав." Cp. Wahr, und Dicht, кн. 12.}, Пиндара и прочимъ, на что укажутъ ему его умъ и сердце. У него большія способности, это въ полномъ смыслѣ слова геній и при томъ человѣкъ съ характеромъ; у него чрезвычайно живое воображеніе, и поэтому онъ обыкновенно выражается образами и сравненіями... У него пылкія чувства, и въ тоже время онъ имѣетъ большую власть надъ собой. Образъ мыслей у него благородный, совершенно свободный отъ всякихъ предразсудковъ; онъ поступаетъ такъ, какъ считаетъ нужнымъ по своему разумѣнію, не заботясь о томъ, нравится ли это другимъ, согласно ли это съ модой, допускается ли общепринятыми правилами. Ему ненавистно всякое принужденіе. Онъ любитъ дѣтей и находитъ большое удовольствіе проводить съ ними время. Онъ страненъ, bizarre..... Чтобы дать понятіе о его образѣ мыслей, скажемъ, что онъ очень уважаетъ Руссо, но не поклоняется ему слѣпо. Онъ не изъ тѣхъ, кого называютъ ортодоксальнымъ, и это не изъ гордости, не par caprice, и не потому, чтобы хотѣлось изъ себя корчить нѣчто особенное..... Хотя и ненавидитъ скептицизмъ, но стремится въ истинѣ, къ полному разъясненію дли себя нѣкоторыхъ важныхъ вопросовъ, и хотя думаетъ, что нѣкоторые важнѣйшіе уже окончательно для него разъяснились, но, сколько я замѣтилъ, этого еще нѣтъ... Христіанскую религію онъ очень уважаетъ. Онъ вѣритъ въ будущую жизнь, въ лучшее существованіе. Онъ стремится къ истинѣ, но больше цѣнить чувство истины, чѣмъ ея демонстрацію. Онъ уже многое сдѣлалъ, многое изучилъ, многое прочелъ и еще больше продумалъ" {Goethe und Werther. Briefe Goethe mit erlaüternden Documented heraus, von А. Kestner. Stuttgardt 1855. c. 35--39.
   9-го марта 1772 года невѣста Гердера Каролина писала о Гете: "онъ добросердечный, веселый малый, безъ всякихъ притязаній на ученость; онъ постоянно возится съ дѣтьми". (Гаймъ. Гердеръ и его вр. l. c. 594). Тутъ же говорится о томъ, что Гете декламировалъ цѣл. страницы Стерна и Шекспира.}.
   Такимъ представлялся Гете во время своей жизни въ Вецларѣ одному изъ лично знавшихъ его людей, относившемуся къ нему, какъ это видно изъ тона письма, безъ всякаго пристрастія. Если мы обратимся въ сохранившимся письмамъ и произведеніямъ Гете эпохи, непосредственно предшествовавшей его пребыванію въ Вецларѣ и созданію интересующаго насъ романа, то мы увидимъ, что отзывъ Кестнера о своемъ новомъ знакомомъ былъ вполнѣ справедливъ.
   Мистико-христіанское настроеніе Гете въ духѣ католической церкви, явившееся результатомъ общенія съ госпожею Клетгенбергъ, къ этому времени мало по малу исчезло. Уже 26-го августа 1770 года онъ писалъ г-жѣ Клетгенбергъ о кружкѣ страсбургскихъ благочестивцевъ, съ которыми онъ познакомился: "они до такой степени скучны, когда начинаютъ говорить, что мой рѣзвый темпераментъ совершенно ихъ не выносить. Все это люди ограниченные.... Они такъ пунктуальны и церковны, что мнѣ уже нечего больше о нихъ говорить" {Der junge Goethe. Seine Briefe und Dichtungen, heraus von Hirzel. T. 1. c. 249.}. Тутъ-же Гете возвышается до убѣжденія, что Богъ есть любовь.
   Такая перемѣна во взглядахъ молодого Гете должна быть приписана вліянію Гердера, которое надо признать вообще однимъ изъ самыхъ важныхъ факторовъ въ дѣлѣ развитія умственной и нравственной жизни молодого Гете въ страсбургскій періодъ его жизни, какъ извѣстно, предшествовавшій вецларскому эпизоду, давшему матеріалъ для интересующаго насъ романа. Гете самъ признавалъ все значеніе этого вліянія, когда писалъ на закатѣ жизни о результатахъ общенія съ Гердеромъ въ Страсбургѣ: "что касается пользы, доставленной мнѣ этими немногими недѣлями, то я могу сказать, что всѣ впослѣдствіи мало по малу исполненныя намѣренія Гердера были въ то время высказаны въ своей сущности, и что благодаря этому я былъ поставленъ въ выгодное положеніе: все, что я до того времени замышлялъ и изучалъ, я могъ дополнить, связать съ болѣе высокими цѣлями и расширить". (Wahr. und Dicht.). Гердеръ тоже открыто заявилъ слѣдующимъ образомъ въ своихъ "Воспоминаніяхъ" о вліяніи на Гете: "могу сказать безъ хвастовства, что я внушилъ ему нѣкоторыя идеи, которыя моли-бы когда отбудь принести плоды". Для насъ важно опредѣлить, насколько Гете былъ обязанъ Гердеру тѣми идеями, которыя являются характерными для "періода бурныхъ стремленій". Нельзя не признать, что и въ этомъ отношеніи Гете не мало почерпнулъ отъ Гердера, котораго онъ посѣщалъ по нѣсколько разъ на день и съ глубокимъ интересомъ бесѣдовалъ съ этимъ замѣчательнымъ нѣмецкимъ мыслителемъ и писателемъ, знакомство съ которымъ было для него "самымъ важнымъ событіемъ въ теченіе его пребыванія въ Страсбургѣ". (Поэзія и прав. к. 10). Вліяніе Гердера на Гете прежде всего сказалось въ тѣхъ литературныхъ взглядахъ и понятіяхъ, которые воспріимчивый и чуткій къ прекрасному молодой страсбургскій студентъ жадно перенималъ отъ своего случайнаго учителя. Какъ разъ во время пребыванія въ Страсбургѣ Гердеръ особенно увлекался Шекспиромъ. Въ его письмахъ этого времени въ невѣстѣ и друзьямъ не разъ можно встрѣтить восторженные отзывы о знаменитомъ англійскомъ драматургѣ, котораго онъ, но его собственнымъ словамъ, не только читалъ, но и изучалъ въ полномъ смыслѣ этого слова. (Гаймъ, Гердеръ. l. c. 4831 Результатомъ такого увлеченія Шекспиромъ явилась статья Гердера о немъ въ "Листахъ для нѣмецкой жизни и искусства", которая, по словамъ Гете (Поэзія и прав. в. 10), была въ этомъ отношеніи profession de foi страсбургскаго кружка бурныхъ геніевъ. Нѣкоторые изслѣдователи, какъ напримѣръ Гаймъ (назв. соч. т. l. c. 486), приходятъ даже къ заключенію, что тогдашнее увлеченіе бурныхъ геніевъ Шекспиромъ должно быть объяснено именно вліяніемъ на этихъ послѣднихъ взглядовъ Гердера. Но если даже и не соглашаться вполнѣ съ Таймомъ, такъ какъ тогда были и другія лица, ставившія высоко Шекспира и вліявшія на бурныхъ геніевъ, какъ напр. Лессингъ, то все-же не подлежитъ сомнѣнію, что въ многочисленныхъ бесѣдахъ съ Гете Гердеръ не разъ болѣе или менѣе подробно высказывалъ свои мысли объ увлекшемъ его величайшемъ англійскомъ драматургѣ и такимъ образомъ помогалъ молодому поэту понять и оцѣнить должнымъ образомъ знаменитыя его произведенія. Самъ Гердеръ писалъ, что онъ "неоднократно обнималъ своего юнаго друга передъ портретомъ Шекспира". (Гаймъ, Гердеръ. l. c. 485). Знакомству съ Оссіаномъ Гете также обязанъ вліянію Гердера, съ которымъ онъ вмѣстѣ изучалъ его поэзію. Какъ извѣстно, вторая часть "Страданій Вертера" носитъ на себѣ явные слѣды занятій Гете поэзіей Оссіана. Не кто иной, какъ Гердеръ, внушилъ Гете обратить серьезное вниманіе на Гомера, произведенія котораго онъ восхвалялъ, какъ лучшій образецъ натуральной народной поэзіи съ сильнымъ, непосредственнымъ чувствомъ и слѣдами могучаго творческаго генія, на Свифта, Гольдсмита, а также и на Руссо, о "Новой Элоизѣ" котораго Гердеръ писалъ около этого времени, что это одна изъ книгъ, доставляющихъ ему наибольшее удовольствіе. (Гаймъ, назв. соч. l. c. 478). Происшедшій съ Гете переворотъ въ его взглядахъ на современную французскую ложноклассическую литературу, которая представляется ему теперь устарѣлой и чванной и сама по себѣ и въ лицѣ своего представители Вольтера, долженъ быть приписанъ также главнымъ образомъ вліянію Гердера, въ письмахъ котораго изъ Страсбурга находится не мало рѣзкихъ замѣчаній по адресу Вольтера и другихъ представителей французской литературы (Таймъ, Гердеръ. l. c. 474--6). Негодованіе Гете и его страсбургскаго кружка на грубый матеріализмъ нѣкоторыхъ французскихъ мыслителей находили себѣ полное сочувствіе и поддержку въ Гердерѣ, чувствовавшемъ отвращеніе въ матеріалистическимъ взглядамъ энциклопедистовъ. Въ статьѣ Гердера "О происхожденіи языка", съ которой Гете познакомился еще въ рукописи во время своего пребыванія въ Страсбургѣ, было высказано съ увлекательнымъ краснорѣчіемъ не мало мыслей, подъ которыми охотно подписался бы всякій бурный геній: тутъ говорилось о могуществѣ и величіи ничѣмъ неизвращенной природы? отстаивались права человѣчества, упоминалось не разъ о томъ, что безконечное совершенствованіе есть назначеніе человѣческаго рода, дѣлались нападенія на высокомѣріе и педанство, защищались права на самостоятельность каждой отдѣльной личности. Всѣ эти и подобныя мысли, соотвѣтствуя зарождавшемуся новому общественно-литературному теченію, находили въ юномъ Гете ревностнаго истолкователя и послѣдователя. Подводя итогъ всему, сейчасъ сказанному о вліяніи Гердера на Гете въ періодъ его бурныхъ стремленій, нельзя, кажется, не признать, что Гердеръ, если не создалъ изъ знаменитаго автора "Фауста" бурнаго генія, то не мало способствовалъ развитію и выясненію въ немъ тѣхъ идей, которыя являются отличительными для Sturm und Drand Period'а. Отмѣченное выше преклоненіе Гердера передъ Шекспиромъ, его увлеченіе Гомеромъ, Гольдсмитомъ, Свифтомъ, "Нов. Элоизой" Руссо, отвращеніе къ псевдо-классицизму, съ одной стороны, и матеріализму, съ другой, и т. д.,-- все это мы находимъ и у бурныхъ геніевъ съ тою только разницею, что у этихъ послѣднихъ всѣ отмѣченныя мысли и мнѣнія не оригинальны, а навѣяны различными произведеніями французской, англійской и родной нѣмецкой литературы.
   Возвращаемся къ характеристикѣ юнаго Гете. Еще въ Страсбургѣ же занимается онъ сочиненіями Бруно и, до нѣкоторой степени, усваиваетъ его пантеистическіе взгляды. Онъ беретъ подъ свою защиту геніальнаго мученика мысли и возражаетъ Бейлю, находившему нелѣпой философію Бруно. Подъ вліяніемъ пантеизма Джордано Бруно написаны слѣдующія комментаріи на главу изъ сочиненія Фабриціуса, сохранившіеся въ памятной книжкѣ сггудента-Гете. "Размышлять о Богѣ отдѣльно отъ природы и трудно и опасно; это все равно, какъ если-бы мы отдѣляли душу отъ тѣла. Мы знаемъ душу только чрезъ посредство тѣла, и Бога только чрезъ посредство природы. Поэтому мнѣ представляется совершенно нелѣпымъ обвинять въ нелѣпости тѣхъ, которые въ своихъ философскихъ разсужденіяхъ не отдѣляютъ Бога отъ міра. Все существующее необходимо входитъ въ существо Божіе, такъ какъ Богъ есть единое существо, которое въ себѣ все заключаетъ. Даже и священное писаніе не противорѣчивъ этому пониманію, хотя мы и толкуемъ его изреченія весьма различно, каждый по своему" {Льюисъ. Жизнь Гете l. c. 95; латинскій текстъ, принадлежащій Гете.}.
   Тутъ-же, въ Страсбургѣ, у юнаго Гете устанавливается все болѣе и болѣе полное единеніе съ природой, которое мы находимъ такъ ясно выраженнымъ въ "Страданіяхъ молодого Вертера". Лѣтомъ 1771 г. онъ предпринялъ вмѣстѣ съ Вейландомъ и Энгельбахомъ двѣ продолжительныхъ экскурсіи по Лотарингіи и Верхнему Эльзасу, гдѣ онъ наслаждался роскошными видами природы, интересовался народными пѣснями и сказаніями {Поэзія и правда.}. Вотъ что онъ пишетъ, между прочимъ, изъ Саарбргокена о своемъ путешествіи по Верхнему Эльзасу лѣтомъ 1771 г. "Вчера мы цѣлый день провели въ путешествіи и къ наступленію ночи прибыли къ Лотарингскимъ горамъ, гдѣ протекаетъ въ чудной долинѣ Шааръ. Когда я, взглянувъ вправо глубокой долины, увидѣлъ меланхолически тихую, мерцающую рѣку, а налѣво спускающійся съ горы мрачный буковый лѣсъ и птичекъ, тихо и таинственно летающихъ по кустарникамъ, у меня на сердцѣ стало такъ же тихо, какъ и въ окружающей природѣ, всѣ огорченія дня были забыты, какъ мечта, и нужно было употреблять усиліе, чтобы вызвать ихъ въ памяти" {Der junge Goethe. l. c. 255. Письмо отъ 27-го іюня.}.
   Какъ видно изъ приведеннаго письма, природа успокаивающимъ образомъ дѣйствуетъ на юнаго поэта, явленіе столь характерное, какъ мы упоминали, для бурнаго, генія. Въ этомъ самомъ письмѣ мы находимъ любопытныя замѣчанія о дѣйствіи любви на человѣческое сердце, замѣчанія, подъ которыми подписался-бы любой бурный геній. "Сердце, когда оно любитъ,-- слабо: какъ тревожно бьется тогда оно въ вашей груди, слезы выступаютъ на глазахъ, и вы плачете съ невыразимымъ наслажденіемъ,-- о! тогда ваше сердце такъ слабо, что вы дѣлаетесь безсильны даже противъ цѣпи изъ цвѣтовъ, и не потому, чтобъ какая-либо чарующая сила дѣлала эту цѣпь крѣпкой, а потому что у васъ нѣтъ воли ее разорвать" {Ibidem, с. 256.}. Эти же слова, въ которыхъ надо видѣть слѣдствіе любви къ Фридерикѣ, указываютъ, насколько былъ чувствителенъ Гете въ указанное время. Вообще въ отношеніяхъ Гете къ Фридерикѣ Бріонъ не мало можно замѣтить чертъ, которыя впослѣдствіи явились характерными для вертеризма. Самъ Гете смотрѣлъ на эти отношенія именно такимъ образомъ и впослѣдствіи, въ бесѣдѣ съ Эккерманномъ, призналъ, что въ этой любви уже были зародыши вертеризма. Очень характерно для этого періода въ жизни Гете его увлеченіе Шекспиромъ, передъ которымъ преклонялись страсбургскіе бурные геніи. Рѣчь Гете о знаменитомъ англійскомъ драматургѣ, читанная въ Страсбургѣ въ одномъ изъ собраній его молодымъ друзьямъ, достаточно ярко рисуетъ отношенія молодого поэта къ Шекспиру. "Какъ только я прочелъ одну страницу", говорилъ Гете о впечатлѣніи, произведенномъ на него твореніями Шекспира: "я сдѣлался его на всю жизнь, а когда я прочелъ цѣлое произведеніе, то я былъ какъ слѣпорожденный, котораго чудодѣйственная десница въ одно мгновеніе сдѣлала зрячимъ: я увидѣлъ, я почувствовалъ, что мое существованіе безконечно расширилось предо мною; все было ново мнѣ неизвѣстно, и моимъ глазамъ становилось больно отъ необыкновеннаго свѣта" {Der junge Goethe, т. 2 с. 40.}. Шекспиръ, по мнѣнію нашего поэта, великъ особенно тѣмъ, что въ своихъ произведеніяхъ даетъ вѣрные природѣ образы. "Природа, природа! ничто такъ не вѣрно природѣ, какъ люди Шекспира!" {Ibidem, с. 42.}.
   Въ періодъ, предшествовавшій жизни въ Вецларѣ, нашъ поэтъ былъ такъ-же чувствителенъ, какъ и впослѣдствіи, во время переживанія эпизода, послужившаго канвою для разбираемаго нами романа. Въ письмѣ отъ 15-го октября 1770-го года къ Фридерикѣ Бріонъ изъ Страсбурга находятся слѣдующія любопытныя въ этомъ отношеніи слова: "мы сейчасъ мѣняемъ свое избалованное настроеніе, если намъ хоть чуточку станетъ тяжело, но за то сейчасъ же являемся съ лѣкарствомъ и говоримъ: "успокойся, мое сердце: ты не долго будешь въ разлукѣ съ нею, съ тѣми, кого ты любишь, успокойся, мое сердце!...." Мы его тѣшимъ иллюзіями, чтобы у него хоть что-нибудь было, и тогда оно дѣлается тихимъ и спокойнымъ, какъ малое дитя" {Der junge Goethe. 1. 246--7.}. Таковъ былъ въ общемъ, насколько можно возстановить по оставшимся документамъ, 23-хлѣтній Гете наканунѣ вецларскаго эпизода.
   Черезъ нѣкоторое время послѣ пріѣзда въ Вецларъ онъ познакомился съ семействомъ главноуправляющаго "das teutsclie Haus", по фамиліи Буффъ. Совѣтникъ Буффъ былъ вдовъ, и всѣмъ его хозяйствомъ и воспитаніемъ меньшихъ я ѣтей завѣдовала 19-ти лѣтняя дочь Шарлотта. Въ началѣ іюля 1772 года Гете познакомился съ этой дочерью совѣтника Буффъ, помолвленной за секретаря Гановерской миссіи Кестнера. Знакомство состоялось по дорогѣ на одинъ сельскій балъ, куда Гете отправился вмѣстѣ съ большимъ обществомъ молодежи, въ числѣ которой находилась и Шарлотта. Гете ѣхалъ съ нею въ одномъ экипажѣ. Молодая очаровательная дѣвушка, веселая и бойкая, съ перваго-же раза произвела неотразимое впечатлѣніе на Гете, не смотря на то, что въ его сердцѣ еще жило воспоминаніе о другомъ предметѣ любви -- Фридерикѣ. На этомъ балу находился и женихъ Лотты, но онъ пріѣхалъ двумя часами позже своей невѣсты, и Гете, не зная, что понравившаяся ему дѣвушка помолвлена, все время ухаживалъ за нею. На другой день послѣ бала онъ не упустилъ случая познакомиться съсемействомъ Шарлотты и былъ еще болѣе очарованъ прелестной дѣвушкой, увидавъ ее въ домашнемъ быту, въ роли заботливой хозяйки, замѣнявшей мать для маленькихъ братьевъ и сестеръ. Чуть не каждый день посѣщаетъ теперь Гете д. совѣтника Буффа и проводитъ много часовъ въ обществѣ Шарлотты, ея жениха и меньшихъ дѣтей совѣтника, которыя сразу полюбили новаго знакомаго. Гете, всегда любившій дѣтей, съ удовольствіемъ возился съ сестрами и братьями Лотты, играя съ ними въ разныя игры и разсказывая занимательныя исторіи. Мало по маху общество Шарлотты стало необходимымъ для Гете. Какъ многіе влюбленные, молодой поэтъ мечталъ, что Шарлотта ему сочувствуетъ, и ея простыя дружественныя отношенія принималъ за выраженіе особенной симпатіи; но поведеніе Лотты было безупречно. Довѣрчивый и честный Кестеръ, чуждый всякой ревности, съ радостью дѣлилъ свой досугъ съ поклонникомъ Лотты, котораго онъ сразу понялъ и оцѣнилъ по заслугамъ. Между тѣмъ увлеченіе Гете все росло и становилось опаснымъ для общаго спокойствія трехъ друзей. Самъ Гете началъ понимать, что изъ его увлеченія не можетъ выйти ничего добраго и онъ рѣшился сразу оборвать его.
   10-го сентября 1772 года Гете проводилъ послѣдній вечеръ въ обществѣ Шарлотты и ея жениха. Гете былъ очень грустно настроенъ; онъ зналъ, что на слѣдующій день оставитъ Вецларъ, но рѣшилъ не говорить объ этомъ Шарлоттѣ и Кестнеру и предпочелъ уѣхать, не простясь съ ними, чтобы избавиться отъ лишнихъ мученій. На другой день Кестеръ получилъ слѣдующую записку отъ Гете: "Его уже не будетъ здѣсь, когда вы получите эту записку! Его уже не будетъ здѣсь! Передайте Логгѣ прилагаемое письмецо. Я былъ совсѣмъ покоенъ, но вашъ вчерашній разговоръ разорвалъ мнѣ сердце на части. Я ничего не могу вамъ сейчасъ сказать, какъ только прощайте! Если бы я пробылъ у васъ на одно мгновеніе дольше, я бы не выдержалъ. Теперь я одинъ и завтра уѣзжаю. О, моя бѣдная голова!" {Der junge Goethe heraus, v. Hirzel. 1, c. 312. Любопытно сравнить приведенныя строки съ письмомъ Вертера въ концѣ первой части романа.}.
   Изъ другихъ вецларскихъ знакомыхъ Гете слѣдуетъ упомянуть еще объ одномъ лицѣ. "Это былъ Іерусалемъ, сынъ свободомыслящаго духовнаго ученаго. Онъ такъ-же, какъ и Кестнеръ, состоялъ при посольствѣ. Іерусалемъ былъ красивый блондинъ, съ пріятой наружностью, средняго роста, круглолицый и съ мягкими, спокойными чертами. Его голубые глаза можно было назвать скорѣе привлекательными, чѣмъ выразительными. Онъ былъ одѣтъ на ниже-нѣмецкій ладъ, въ подражаніе англичанамъ, въ синій фракъ, цвѣта желтой кожи жилетъ, такіе-же панталоны и въ ботфорты съ темнокоричневыми отворотами. Онъ интересовался самыми разнообразными вещами, особенно-же любилъ рисунки и экскизы, въ которыхъ изображался тихій характеръ уединенныхъ мѣстностей" {Поэзія и правда.}. Іерусалемъ вообще былъ мало общителенъ, нерѣдко впадалъ въ меланхолію и думалъ о самоубійствѣ; несчастная любовь къ женѣ одного изъ его пріятелей еще болѣе усиливала его пессимистическое настроеніе. Впослѣдствіи, когда Гете уже уѣхалъ изъ Вендора, Іерусалемъ застрѣлился. Причиной его самоубійства послужило какъ мрачное міровоззрѣніе которое, еще болѣе усилилось, когда онъ, служа въ посольствѣ и отъ всей души ненавидя свою службу, повздорилъ со своимъ начальникомъ, такъ и обратившаяся въ настоящую болѣзнь, лишенная взаимности любовь.
   Съ отъѣздомъ Гете изъ Вендора его дружественныя отношенія къ Кестнеру и Шарлотѣ не прекратились. Три друга поддерживаютъ дѣятельную переписку, и письма Гете полны самой нѣжной привязанности и дружбы. Въ нихъ не рѣдко звучать грустныя, меланхолическія ноты. Мы узнаемъ изъ автобіографіи, что молодой писатель въ это время былъ очень пессимистически настроенъ. Вмѣстѣ съ передовой молодой Германіей онъ мучился мрачными мыслями, олицетворенными впослѣдствіи въ Вертерѣ. Модная мысль о самоубійствѣ довольно долго нарушала покой его души. Подъ вліяніемъ ея онъ знакомится съ исторіей самоубійствъ, перебираетъ въ своей головѣ средства для лишенія жизни и, опьяненный моднымъ повѣтріемъ, кладетъ возлѣ себя, ложась въ постель, отточенный кинжалъ, которымъ надѣется прекратить свое существованіе. Однако здоровая натура одержала верхъ, и кинжалъ, а съ нимъ и ипохондрическое настроеніе были отброшены. 10-го октября 1772 года, услыхавъ, будто Goué, одинъ изъ его вецларскихъ знакомыхъ, лишилъ себя жизни, онъ пишетъ Кестнеру: "Сообщите мнѣ немедленно, насколько подтверждаются слухи о Goué. Я уважаю такой поступокъ и жалѣю человѣчество.... но я надѣюсь никогда не огорчить моихъ друзей подобнымъ извѣстіемъ о себѣ" {Der junge Goethe, т. l. c. 321.}.
   Между тѣмъ увлеченіе Шарлоттой, если судить по сохранившимся письмамъ, попрежнему живо въ сердцѣ Гете; оно ярко бросается въ глаза въ письмахъ, обращенныхъ въ вецларсвимъ друзьямъ. Но уже черезъ три мѣсяца послѣ отъѣзда изъ Вендора онъ пишетъ Кестнеру, что совершенно свободенъ отъ своего чувства къ Лоттѣ и жаждетъ снова любить. Въ январѣ 1773 года онъ уже влюбленъ въ одну дѣвушку, которая такъ-же, какъ и Шарлотта Буффъ, родилась 11-го января.
   Здѣсь будетъ умѣстно выяснить, насколько въ дѣйствительности была сильна любовь Гете къ Шарлоттѣ Буффъ. На этотъ счетъ существуетъ два взгляда. По мнѣнію однихъ изслѣдователей, Гете былъ до безумія влюбленъ въ Лотту и поэтому страшно мучился и терзался, пока время, разстояніе и новыя впечатлѣнія не охладили его чувства {Ср.-- напр. Dünzer. Goethes Leiden des jungen Werthers. c. 38 и др.}; по мнѣнію другихъ, эта любовь далеко не была глубокимъ, могучимъ чувствомъ, какимъ она является у Вертера. Это было скорѣе сильное увлеченіе, "поэтическая страсть", какъ выражается по этому поводу Льюисъ. Если это увлеченіе, казалось, одно время захватываетъ все существо Гете, то оно ослабѣло такъ-же скоро, какъ и возникло. Послѣднее мнѣніе намъ кажется наиболѣе соотвѣтствующимъ дѣйствительности, и поэтому мы подробнѣе остановимся на немъ и пересмотримъ тѣ аргументы, которые можно привести въ его подтвержденіе. Остановимся прежде всего на сообщеніяхъ самого Гете о любви къ Лоттѣ, которыя мы находимъ въ "Поэзіи и правдѣ". Въ томъ мѣстѣ автобіографіи, гдѣ Гете говоритъ о вецларскомъ эпизодѣ своей жизни, не Трудно замѣтить въ высшей степени холодный, спокойный тонъ, которымъ Гете разсказываетъ обо всемъ этомъ, хотя тотъ-же самый старикъ Гете умѣетъ въ нѣжныхъ, поэтическихъ выраженіяхъ разсказать о своемъ чувствѣ въ Фридеривѣ Бріонъ. Невольно возникаетъ предположеніе, что любовь къ Лоттѣ Буффъ была значительно слабѣе любви въ дочери пастора Бріона. Приведенныя дальше соображенія покажутъ, какъ кажется, что вецларскій романъ юноши Гете не только былъ менѣе интенсивенъ въ отношеніи чувства, чѣмъ игра въ любовь съ Фридерикой, но и вообще не заслуживаетъ названія серьезной любви. Посмотримъ, какъ себя держитъ Гете послѣ отъѣзда изъ Бецлара. Уѣхавъ изъ Вецлара въ самый разгаръ увлеченія Лоттой, Гете любуется блестящими ландшафтами, попадающимися на пути, весело проводитъ время въ семействѣ госпожи Ларошъ, не упуская случая поухаживать за ея 16-тилѣтней дочерью Максимиліаной, занимается литературой, предпринимаетъ экскурсіи въ обществѣ веселыхъ мужчинъ и женщинъ и т. п. Все это далеко непохоже на безнадежно влюбленнаго.
   Часто въ доказательство страстной, глубокой любви Гете въ Лоттѣ ссылаются на тонъ его писемъ въ этой послѣдней, переполненныхъ горячими сердечными изліяніями; но не надо забывать, въ какой періодъ жизни знаменитаго писателя были написаны эти письма. Въ это время молодой Гете, какъ и вся передовая германская молодежь, отдавалъ свою дань культу сердца и чувствительности, которой и переполнены почти всѣ его письма, адресованныя въ разнымъ лицамъ. Нѣкоторые изслѣдователи, признавая вполнѣ глубокимъ и искреннимъ увлеченіе Гете Шарлоттой Буффъ, говорятъ въ то же время о томъ, что юный писатель, какъ во время жизни въ Вецдарѣ, такъ и потомъ, вплоть до окончанія романа, былъ въ высшей степени пессимистически настроенъ, и міровая скорбь Вертера есть реальное воспроизведеніе настроенія самого автора въ эпоху созданія романа. Это мнѣніе является до нѣкоторой степени преувеличеннымъ. Пессимизмъ Гете, какъ мы упоминали, былъ результатомъ моды, а не глубоко продуманнымъ философскимъ настроеніемъ, какимъ онъ, вѣроятно, былъ, напримѣръ, у Іерусалема. Человѣкъ съ пессимистическими взглядами не сталъ бы наслаиваться жизнью и срывать цвѣты удовольствія, подобно Гете, умѣвшему не разъ своею жизнерадостностью и бьющимъ нлючемъ весельемъ очаровать всѣхъ, кто его только видѣлъ въ это время.
   

III.

   Но потребность художественнаго творчества не замолкала въ юномъ Гете. Все пережитое и перечувствованное въ вецларскій періодъ жизни просилось вылиться на бумагу. Поэтъ чувствовалъ, что, изобразивъ пережитыя душевныя волненія, онъ освободится отъ нихъ и будетъ способенъ къ новой жизни. Неясный образъ Вертера все чаще и чаще вставалъ передъ духовными очами нашего писателя; не доставало только внѣшней оболочки для задуманнаго типа, но она скоро явилась. Въ концѣ октября 1772 года Гете получилъ извѣстіе о самоубійствѣ Іерусалема. Онъ страшно былъ пораженъ этимъ. "Несчастный Іерусалемъ!" пишетъ онъ Бестнеру: "извѣстіе было ужасно и неожиданно; оно было тѣмъ отвратительнѣе при пріятнѣйшемъ подаркѣ любви {Разумѣется письмо Кестнера.}. Несчастный!" "Смерть Іерусалема", читаемъ мы въ "Wahrheit und Dichtung": "причиной которой была несчастная страсть въ женѣ друга, вывела меня изъ оцѣпенѣнія. Я не только наблюдалъ происшедшее съ нимъ, но и самъ пережилъ подобное, и потому не удивительно, что я вдохнулъ въ задуманное мною произведеніе весь тотъ жаръ, который не позволяетъ видѣть никакой разницы между дѣйствительностью и художественнымъ созданіемъ".
   23 сентября 1774 г. Шарлотта Кестнеръ получила отъ Гете рукопись и при ней письмо слѣдующаго содержанія: "при чтеніи ты почувствуешь, Лотта, какъ дорога для меня эта рукопись; этотъ экземпляръ я ли меня такъ-же дорогъ, какъ если-бы онъ былъ единственнымъ на свѣтѣ. Онъ долженъ быть твоимъ; я его сотни разъ цѣловалъ и пряталъ, чтобы никто не могъ его коснуться. О, Лотта! Прошу тебя, никому не показывай его, кромѣ Мейера; онъ явится сперва на Лейпцигской ярмаркѣ. Я хотѣлъ бы, чтобы ты и Кестнеръ прочли его отдѣльно, и каждый написалъ мнѣ словечко". Эта рукопись была романъ въ письмахъ "Leiden des jungen Werthere".
   Концепція этого романа очень проста и несложна, чему соотвѣтствуетъ и ограниченное число дѣйствующихъ лицъ. Вертеръ, Лотта и Альбертъ,-- вотъ, собственно говоря, всѣ центральныя фигуры, около которыхъ вращается содержаніе романа Гете. Это содержаніе сводится въ слѣдующему. Въ Валгеймѣ, одномъ изъ самыхъ заурядныхъ нѣмецкихъ городковъ, поселяется молодой человѣкъ, по имени Вертеръ. Почему онъ бросилъ мать и любящаго друга и поселился въ Вальгеймѣ, опредѣленно сказать нельзя. Можно думать, что неудачи и потрясенія въ духовной жизни юноши слишкомъ подѣйствовали на его чувствительное сердце и заставили искать успокоенія въ перемѣнѣ мѣста и въ новыхъ впечатлѣніяхъ. Вертеръ отъ всей души радъ уединенію, этому цѣлительному бальзаму для всѣхъ уставшихъ въ кипучей жизни душъ. Онъ наслаждается весенней природой, такъ успокоительно дѣйствующей на его больное сердце, слушаетъ тихое журчаніе ручейка, упивается ароматомъ цвѣтущихъ деревъ, наблюдаетъ, Лежа въ высокой травѣ подъ открытымъ небомъ, жизнь тысячи насѣкомыхъ. Общества развитыхъ, интеллигентныхъ людей для него не нужно; онъ старается только сблизиться съ простыми людьми низшаго класса и дѣтьми, въ которыхъ онъ находитъ непосредственность и простоту чувствъ и желаній. Эта жизнь на лонѣ природы въ высшей степени благотворна для него; въ одномъ изъ писемъ къ своему другу Вильгельму онъ хвалится своимъ душевнымъ счастьемъ и повоемъ. Но не. долго наслаждался имъ Вертеръ. Одна роковая встрѣча рѣшаетъ его судьбу. Мѣстная молодежь затѣяла сельскій балъ. Вмѣстѣ со своею дамой и и ея теткой Вертеръ долженъ былъ заѣхать за Шарлоттой С., дочерью городского совѣтника. Невинно дѣвственная прелесть Шарлотты, ея простота, спокойствіе и цѣльность натуры окончательно поражаютъ слабое сердце молодого человѣка. Забывъ свою даму, онъ весь вечеръ ухаживаетъ за Лоттой и при прощаньи проситъ разрѣшенія навѣстить ее на слѣдующій день. Съ первой же встрѣчи между ними возникаютъ дружественныя отношенія, не замедлившія перейти у Вертера въ сильную любовь. Но рердце Лотты принадлежитъ другому: у нея есть женихъ, уѣхавшій на нѣкоторое время по дѣламъ, котораго она любитъ и не хочетъ промѣнять ни на кого другого. Хотя Вертеръ и знаетъ это, новая страсть совершенно завладѣваетъ имъ. Ежедневно теперь посѣщаетъ Вертеръ семейство совѣтника, играетъ съ его маленькими дѣтьми, гуляетъ съ Лоттой, исполняетъ ея порученія и, опьяненный своею любовью, начинаетъ допускать возможность взаимности со стороны обожаемой дѣвушки. А чувство все ростетъ. Каждое утро Вертеръ просыпается съ мыслью увидѣть любимую дѣвушку и цѣлый день только и думаетъ о томъ, какъ-бы исполнить свое желаніе. Онъ чувствуетъ себя совершенно счастливымъ: "дни, сберегаемые для счастливцевъ, вотъ какіе дни переживаю я", пишетъ онъ въ одномъ изъ писемъ. О какомъ-нибудь занятіи не можетъ быть и рѣчи, потому что все существо Вертера поглощено любовью въ Шарлоттѣ. Между тѣмъ, пріѣзжаетъ женихъ Лотты Альбертъ. Съ этого времени для Вертера начинается новый періодъ страсти, принимающей трагическую окраску. "Пріѣхалъ Альбертъ", пишетъ онъ другу: "и я уѣзжаю". Но не такъ легко было для слабохарактернаго Вертера исполнить свое благоразумное рѣшеніе. Онъ слишкомъ привыкъ слушаться сердца въ ущербъ разсудку, слишкомъ много далъ власти своей несчастной любви, слишкомъ наслаждался и дорожилъ ею, чтобы быть въ состояніи порвать всякія сношенія съ тою, чье присутствіе доставляло ему столько счастья. Вертеръ не уѣхалъ; онъ попрежнему приходитъ въ домъ совѣтника и проводитъ время въ обществѣ Лотты и ея жениха. Душевное спокойствіе совершенно покинуло его. Только черезъ двѣ недѣли уѣхалъ онъ изъ Вальгейма, когда несчастная любовь еще болѣе усилилась.
   Въ началѣ второй части романа мы застаемъ Вертера на службѣ. Онъ пытается спастись отъ своей страсти въ работѣ и поступаетъ на службу въ посольство. Первое время онъ, повидимому, доволенъ, хотя и не забываетъ Лотты, силуэтъ которой виситъ у него въ комнатѣ; но уже черезъ мѣсяцъ онъ совершенно разочарованъ и въ своей дѣятельности и въ окружающихъ людяхъ. "Я боюсь", пишетъ онъ: "что мы съ посланникомъ не въ состояніи ужиться; онъ совершенно невыносимый человѣкъ". И дѣйствительно, прослуживъ пять мѣсяцевъ, Вертеръ подаетъ въ отставку, побужденный къ этому оскорбленіемъ, которое ему бросила въ лицо мѣстная аристократія.
   Чуть только Вертеръ остался безъ дѣла, какъ страсть къ Шарлоттѣ снова всецѣло завладѣла имъ. Черезъ нѣкоторое время онъ опять возлѣ Лотты, ставшей уже женою Альберта. Ему казалось возможнымъ жить въ тѣсной дружбѣ съ нею и ея мужемъ. Но мало по малу въ его сердцѣ возникаетъ чувство ревности къ Альберту. Ему кажется, что Лотта была бы счастливѣе съ нимъ, чѣмъ со своимъ мужемъ. Обаятельный образъ любимой женщины преслѣдуетъ его повсюду, ни на минуту не давая покоя. Любовь переходитъ въ мучительный недугъ, чуть не въ помѣшательство. Жизнь для бѣднаго Вертера представляется теперь совершенно безцѣльной. "Ахъ, эта пустота, эта ужасная пустота на душѣ", восклицаетъ онъ въ отчаяніи. Мысли о самоубійствѣ все чаще и чаще приходятъ въ голову бѣдному страдальцу. Альбертъ и Лотта понимаютъ мучительное состояніе Вертера, и послѣдняя, подъ вліяніемъ мужа, рѣшается посовѣтовать ему рѣже бывать у нихъ, или даже, что еще лучше, совсѣмъ уѣхать. Этотъ совѣтъ какъ бы открылъ Вертеру глаза: онъ теперь ясно увидалъ всю безвыходность своего положенія и рѣшилъ покончить съ собой. Бѣдное сердце слабаго Вертера не было въ состояніи побѣдить сильнѣйшую изъ человѣческихъ страстей и предпочло не жить вовсе, чѣмъ жить безъ взаимности оо стороны любимой женщины. Таково въ сжатомъ, блѣдномъ очеркѣ содержаніе "Страданій молодого Вертера".
   Изъ изложенія содержанія "Страданій молодого Вертера" видно, что въ первой части романа Гете воспроизвелъ, можно сказать детально, эпизодъ изъ собственной жизни въ Вецларѣ. Что касается до второй части, то въ основу ея положены событія изъ жизни одного изъ вецларскихъ знакомыхъ Гете -- Іерусалема, о которомъ мы упоминали раньше. О самоубійствѣ Іерусалема Гете получилъ подробное письмо отъ Кестнера. Стоитъ только сравнить это письмо съ романомъ, чтобы понять, какъ и тутъ Гете широко воспользовался находящимся въ его рукахъ матеріаломъ. И такъ, "Страданія молодого Вертера" являются до извѣстной степени копіей дѣйствительности. Но, взявъ готовую форму, Гете, благодаря своему колоссальному художественному таланту, сумѣлъ влить въ эту форму новое содержаніе и въ лип$ героя своего романа, близко напоминающаго самого автора и Іерусалема, дать яркій современный и общечеловѣческій типъ.
   

IV

   Переходимъ въ характеристикѣ дѣйствующихъ лицъ романа. Остановимся на Альбертѣ, Шарлоттѣ и особенно на Вертерѣ, оставляя въ сторонѣ эпизодическія лица.
   Въ своей автобіографіи Гете говоритъ, что лило, послужившее первоосновой для его Альберта, "отличалось спокойнымъ, ровнымъ характеромъ, ясностью взглядовъ, опредѣленностью рѣчей и поступковъ. Его замѣчательная дѣятельность и неусыпное трудолюбіе обратили на него вниманіе начальства" {Поэзія и правда.}. И дѣйствительно, счастливый соперникъ Вертера представляетъ собою уравновѣшенную, недалекую натуру съ здоровымъ разсудкомъ, дѣятельную, добрую, честную. Онъ пріѣзжаетъ въ своей невѣстѣ и видитъ у нея ежедневно молодого человѣка, къ которому Лотта чувствуетъ самое сердечное расположеніе и глубокую дружбу. Кажется, должна бы была разыграться бурная сцена ревности, тѣмъ болѣе, что Вертеръ до безумія влюбленъ въ Шарлотту. Но Альбертъ слишкомъ честенъ и справедливъ, чтобы быть способнымъ на подобныя, ни на чемъ не основанныя подозрѣнія. Онъ настолько уважаетъ свою невѣсту и вѣрить ей, что не допускаетъ и мысли о какой-бы то ни было съ ея стороны измѣнѣ. Онъ сразу оцѣнилъ достоинства Вертера и чувствуетъ къ нему самую нѣжную дружбу. Какъ человѣкъ свѣжій, здоровый, съ крѣпкими нервами, для котораго уже одинъ процессъ жизни пріятенъ, Альбертъ, естественно, является врагомъ самоубійства. По его мнѣнію, самоубійство не болѣе, какъ слабость, "потому что гораздо легче умереть, чѣмъ стоически переносить полную мученій жизнь". Привязанность въ жизни, быть можетъ, чисто физическая, настолько сильна въ Альбертѣ, что онъ никакъ не можетъ понять Бергера, доказывающаго ему однажды ту простую истину, что нельзя обвинить всякаго самоубійцу и вмѣнять ему въ преступленіе его проступокъ, не разобравши сначала толкомъ всѣхъ мотивовъ, приведшихъ его къ такому рѣшенію. "Я не могу себѣ представить" говоритъ Альбертъ: "какъ можетъ быть человѣкъ настолько безразсуднымъ, чтобы застрѣлиться; уже одна мысль объ этомъ возбуждаетъ во мнѣ отвращеніе". Эти слова очень характерны для Альберта: онъ именно не можетъ себѣ представить, не можетъ понять того, что не соотвѣтствуетъ его природѣ; его мысль, по справедливому замѣчанію покойнаго А. А. Шахова, не способна ни на широкія обобщенія, ни на рѣзкія, оригинальныя мнѣнія. Бертеръ такъ характеризуетъ жениха Лотты, съ которымъ онъ только что познакомился: "онъ благородный, хорошій человѣкъ, къ которому нельзя не быть расположеннымъ; онъ честенъ... у него много чувства... онъ цѣнитъ Лотту и, кажется, рѣдко когда имѣетъ дурное настроеніе духа". Такимъ представляется Альбертъ читателю съ перваго съ нимъ знакомства, такимъ остается онъ и до конца романа. Онъ не перестаетъ все время любить и уважать Вертера, не смотря на то, что тотъ послѣ второго своего пріѣзда все болѣе и болѣе омрачалъ своею страстью картину его тихаго семейнаго счастья. Онъ долгое время не даетъ почувствовать несчастному влюбленному, насколько неумѣстно и опасно для него-же самого его постоянные визиты къ молодой четѣ. Вмѣсто этого Альбертъ не рѣдко оставляетъ комнату жены, когда туда приходилъ Бертеръ, не желая своимъ присутствіемъ еще болѣе усиливать и безъ того тягостное положеніе своего друга. Если такое поведеніе не можетъ быть одобрено вполнѣ разсудительнымъ человѣкомъ, то все-же оно дѣлаетъ честь доброму сердцу мужа Лотты. Только когда любовь Вертера достигаетъ крайнихъ предѣловъ, и сосѣди начинаютъ поговаривать объ его отношеніяхъ въ Шарлоттѣ, Альбертъ нерѣшительно высказываетъ своей жены желаніе удалить Вертера. Лотта ничего не отвѣтила, и Альбертъ, предполагая, что огорчилъ ее, вмѣсто того, чтобы подумать объ исполненіи своего намѣренія, всячески старается отклонить разговоръ о Вертерѣ. Онъ никакъ не можетъ отважиться на рѣшительный шагъ, предпочитая оставаться въ тягостной неопредѣленности. Онъ дѣятеленъ и благоразуменъ только тамъ, гдѣ эта дѣятельность не выходитъ за предѣлы обыденныхъ житейскихъ отношеній. Чуть только жизнь постановила его въ необычайное, затруднительное положеніе, онъ не знаетъ и не умѣетъ найти изъ него выхода. Вполнѣ вѣрнымъ себѣ остается Альбертъ и передъ самоубійствомъ Вертера, когда тотъ присылаетъ къ нему слугу съ просьбою одолжить на дорогу- пистолеты. Ему и въ голову не приходитъ, что Вертеръ хочетъ покончить съ собою, и онъ велитъ женѣ дать пистолеты, удивляясь, почему та, понявшая все, колеблется. Какъ и прежде, Альбертъ не въ состояніи понять того, что несогласно съ его взглядами и убѣжденіями.
   Таковъ Альбертъ. Не удивительно, что Кестнеръ былъ страшно огорченъ, увидавъ себя въ такомъ изображеніи, и писалъ Гете: "какое презрѣнное существо этотъ Альбертъ! И зачѣмъ было выставлять его такимъ пустоголовымъ!" {Goethe und Werther с. 222.}.
   "Столько простоты при такой разсудительности, столько доброты и вмѣстѣ твердости! Какое спокойствіе души, соединенное съ живостью и дѣятельностью!" Такъ описываетъ Вертеръ своему другу невѣсту Альберта. Не смотря на то, что онъ писалъ эти слова въ. то время, когда уже былъ неравнодушенъ къ Шарлоттѣ, они довольно вѣрно характеризуютъ ее. Насколько мы знаемъ Лотту изъ романа, она чувствительная, простая дѣвушка, не вѣтренная, живая, съ добрымъ сердцемъ. Умершая мать поручила ей воспитаніе ея маленькихъ братьевъ и сестеръ, и Шарлотта съ честью выполняла это завѣщаніе, ставши для сиротъ второю матерью. Она ведетъ все домашнее хозяйство отца, ухаживаетъ за дѣтьми и исполняетъ такимъ образомъ всѣ сложныя и трудныя обязанности хозяйки и матери. Вся жизнь для Лотты -- "источникъ невыразимыхъ радостей". Въ свободное отъ хозяйственныхъ занятій время она отдыхаетъ въ кружкѣ близкихъ знакомыхъ и подругъ, читаетъ сантиментальные романы, наслаждается религіозными одами Клопштока. Всегда покойная, веселая, полная жизнерадостности, она всѣмъ умѣетъ сказать хорошее, ласковое слово и уничтожить скверное расположеніе духа. Она имѣетъ жениха, котораго очень любитъ, но эта любовь не нарушаетъ ея душевнаго равновѣсія: она чужда какихъ-бы то ни было бурныхъ проявленій и такъ-же тиха и спокойна, какъ и все существо Шарлотты. Какъ и всѣ дѣвушки ея возраста и характера, Лотта съ большимъ удовольствіемъ развлекается танцами,-- "она и сердцемъ и душою въ нихъ". Бойкая, ласковая, обходительная, она умѣетъ воодушевить цѣлое общество, и ея непринужденная веселость невольно передается и старикамъ и молодежи, находящимся въ ея присутствіи. Такова эта дѣвушка, "извѣстный типъ сантиментальной идиллической нѣмки, бѣдной критической мыслью, и въ которой уже довольно ясно замѣчаются зародыши будущей tüchtige Frau" {Шаховъ Гете и его время.}. Не удивительно, что Вертеръ полюбилъ Шарлотту. Онъ нашелъ въ ней то, чего больше всего не доставало ему самому,-- непосредственность и цѣльность натуры, счастливый удѣлъ немногихъ людей.
   Отличительной чертой натуры Вертера должно быть признано преобладаніе чувства и фантазіи надъ разсудкомъ. Это, по замѣчанію одного изслѣдователя, не дѣйствующій, а чувствующій типъ. Вертеръ принадлежитъ въ разряду людей, не смотря на сильно развитой умъ, дѣлающихся рабами своихъ страстей, побѣдить которыя они не могутъ, при всемъ своемъ желаніи. Слѣдующія строки письма Вертера какъ нельзя болѣе подтверждаютъ эту мысль: "какъ часто призываю я свою кипящую кровь въ покою; ибо ты ничего не видѣлъ столь неровнаго, столь непостояннаго, какъ это сердце. Милый! Тебѣ ли я буду говорить это, тебѣ, который такъ часто бывалъ свидѣтелемъ, какъ я бросался отъ печали къ распутству, отъ сладкой меланхоліи къ гибельнымъ страстямъ. Я ношусь со своимъ сердцемъ, какъ съ больнымъ ребенкомъ: ему на все дана воля". Вертеръ много читалъ, но чтеніе еще болѣе развило его чувствительность, богатую фантазію и воображеніе, не научивъ подчинять влеченія сердца трезвому разуму. Самъ Вертеръ это очень хорошо понимаетъ. "Ты спрашиваешь", пишетъ онъ: "долженъ-ли ты прислать мнѣ мои книги. Ради Бога, избавь меня отъ нихъ. Я не хочу больше ни руководствъ, ни совѣтовъ, ни возбужденій. Это сердце и безъ того тревожно; мнѣ нужна колыбельная пѣсня, и я нахожу ее въ Гомерѣ".
   Попытаемся выяснить міросозерцаніе Вертера. Жинь человѣческая, по его мнѣнію, есть тотъ-же сонъ, такъ все въ ней неопредѣленно, неясно, безцѣльно. Люди подобны малымъ дѣтямъ въ своей безсмысленной дѣятельности: и тѣ и другіе не знаютъ, что они дѣлаютъ, къ чему стремятся, для чего живутъ и совершаютъ свою постоянную сизифову работу. Строго говоря, рѣшительно все равно, заниматься ли какимъ-нибудь дѣломъ, признаваемымъ всѣми важнымъ, или считать горохъ и чечевицу: вѣдь все въ жизни кончается пустяками. Вотъ какое убѣжденіе выработалъ себѣ страстный, впечатлительный Вертеръ нсъ вліяніемъ книгъ и жизни. Теоретически онъ не признаетъ никакого смысла въ существованіи человѣка, вся дѣятельность котораго кажется ему совершенно нелѣпой и безсмысленной. Въ самомъ дѣлѣ, къ чему жить, работать, тратить силы, когда все въ жизни оканчивается вздоромъ, когда нѣтъ разницы между дѣятельностью какого-нибудь великаго борца за человѣчество и считаніемъ гороховыхъ зеренъ. Если жизнь не имѣетъ никакой разумной цѣли, если все въ мірѣ ничтожество и пустяки, то лучше совсѣмъ не жить, лучше сразу превратить эту никому ненужную, пустую комедію. Таковъ логическій выводъ изъ убѣжденій героя романа. Мы узнаемъ въ Вертерѣ столь хорошо знакомый нашему времени типъ человѣка, зараженнаго міровой скорбью, пессимиста, потерявшаго цѣль и смыслъ жизни. "Въ Вертерѣ,-- говоритъ Шаховъ,-- мы видимъ перваго рѣзкаго представителя того переходного міровоззрѣнія, которое господствовало въ концѣ 18-го и началѣ 19-го вѣка и которое сильно распространилось въ наше время. Это первый выдающійся "скорбникъ," за которымъ слѣдуетъ цѣлая фаланга однородныхъ съ нимъ типовъ."
   Но откуда этотъ пессимизмъ, отчего Вертеръ извѣрился въ жизни и потерялъ всякій смыслъ ея? Причины, приведенигія Вертера къ пессимистическому взгляду на жизнь, двухъ родовъ: внутренія и внѣшнія. Главный источникъ мрачнаго міровоззрѣнія нашего героя лежитъ въ немъ самомъ, въ его психической организаціи. Мы уже упоминали о томъ, что основными чертами его натуры должно быть признано преобладаніе чувства надъ разсудкомъ и чрезмѣрно развитая фантазія. Люди, надѣленные духовной организаціей Вертера, почти всегда роковымъ образомъ обречены нести крестъ страдальца. Относясь слишкомъ страстно къ переживаемому ими счастью или неудачамъ, они во все время своего, по большей части, короткаго земного существованія, то и дѣло, что переходятъ отъ необузданнаго восторга въ самой мрачной меланхоліи. Но такъ какъ земная юдоль, какъ извѣстно, въ большинствѣ случаевъ, не балуетъ человѣка радостями, то у такихъ людей огорченіе отъ неудачъ мало по малу беретъ верхъ надъ свѣтлыми впечатлѣніями отъ немногихъ счастливыхъ дней, и въ результатѣ получается личность, надѣленная характерными чертами того типа, которому усвоено названіе скорбника. Всякая мало-мальски сильная страсть къ чему бы то ни было для такой натуры пагубна; если ей даже и удается съ большимъ трудомъ освободиться отъ нея, она оставитъ неизгладимый слѣдъ въ душѣ, столь для нея доступной. Но съ другой стороны, люди, надѣленные подобнымъ душевнымъ строемъ, не могутъ беззавѣтно отдаться какой-нибудь одной идеѣ; благодаря своей впечатлительности, они обречены на постоянное колебаніе и душевную раздвоенность, которая ни въ коемъ случаѣ не можетъ мириться хоть съ кратковременнымъ счастьемъ. Эти натуры, вслѣдствіе чрезмѣрно-развитого чувства симпатіи, очень чутки ко всякаго рода "новымъ вѣяньямъ" и не рѣдко примыкаютъ съ страстнымъ увлеченіемъ и глубокой вѣрой къ проповѣдникамъ плѣнившаго ихъ ученія. Сначала они будто и удовлетворены имъ и благодаря этому чувствуютъ себя на верху блаженства. Но вскорѣ же миражъ разсѣевается: старыя традиціи, заглушенныя было новымъ увлеченіемъ, выплываютъ внаружу и нарушаютъ кратковременное блаженство. Какъ ни стараются люди, подобные Вертеру, оттолкнуть отъ себя старыхъ "боговъ," они, какъ грозное привидѣніе, стоять передъ ихъ духовными очами, внося разладъ, борьбу и раздвоеніе въ ихъ мысли и сердце. Что-то роковое тяготѣетъ надъ такими людьми у нихъ вѣчно
   
   Кого-то нѣтъ, кого-то жаль,
   Куда-то сердце рвется въ даль,
   
   вѣчная неудовлетворенность, пустота. Во всякія эпохи у всѣхъ народовъ были и будутъ подобныя лица. Но есть историческіе моменты, наиболѣе способствующіе возникновенію такихъ типовъ. Это такъ называемыя переходныя эпохи, когда общественная жизнь любого народа, переставъ, въ силу тѣхъ или иныхъ обстоятельствъ, течь по прежнему руслу, влекомая геніальными вождями, пытается пробить себѣ новый путь. Очень немногіе люди обладаютъ настолько сильной волей, чтобы быть въ состояніи отбросить совершенно старые идеалы и зажить новой жизнью. Такъ называемый средній человѣкъ, примкнувъ къ передовому направленію, не бываетъ въ состояніи раздѣлаться съ традиціями вскормившей его эпохи. Онъ совершено невольно, самъ не замѣчая того, пытается служить "Богу и мамонѣ," разочаровывается и въ своихъ собственныхъ силахъ и въ силахъ вообще человѣка, становится нытикомъ, пессимистомъ. Натуры, подобныя вертеровской, въ такія минуты общественныхъ переживаній становятся на виду у всѣхъ, обращаютъ на себя вниманіе, заслуживаютъ всеобщее сочувствіе. Масса понимаетъ, что онѣ въ болѣе рѣзкой, обостренной формѣ испытываютъ то же, что и она сама, и потому внимаетъ имъ и не рѣдко подражаетъ.-- Мы сейчасъ сказали, что въ жизни человѣчества бываютъ эпохи, наиболѣе благопріятствующія возникновенію типовъ, подобныхъ Вертеру. Такой именно эпохой являлась третья четверть прошлаго вѣка въ Германіи. Это была пора, когда лучшая часть общества, прійдя къ сознанію негодности выдохшихся руководящихъ принциповъ, стала страстно искать новыхъ идеаловъ и правилъ и обрѣла ихъ въ указанныхъ раньше идеяхъ, почерпнутыхъ изъ французской и англійской литературы. Эти идеи, какъ мы уже имѣли случай замѣтить, во многихъ случаяхъ были далеко не оптимистическаго характера и внушали своимъ приверженцамъ скорѣе мрачное міровоззрѣніе, чѣмъ жизнерадостность. Такимъ образомъ, источники пессимизма Вертера коренятся какъ въ господствующемъ теченіи мысли той эпохи, представителемъ которой онъ является, такъ и въ его собственномъ характерѣ. Въ частности, на мрачное настроеніе Вертера вліяли, кромѣ указаннихъ причинъ, и чисто случайныя, побочныя обстоятельства. Сюда должна быть отнесена несчастная страсть нашего героя въ невѣстѣ и впослѣдствіи женѣ другого. Любопытно слѣдить при чтеніи романа, какъ подъ вліяніемъ ея все болѣе и болѣ суживается врутъ очарованій Вертера, какъ онъ подъ гнетомъ сильнаго чувства забывать обо всемъ въ мірѣ, кромѣ своихъ любовныхъ мученій. Въ одномъ изъ своихъ писемъ Вертеръ дѣлаетъ намекъ о причинахъ, впервые послужившихъ источникомъ его мрачнаго міровоззрѣнія. Когда его страданія достигли величайшей степени, у него вырывается такое восклицаніе: "Боже небесный! Неужели ты назначилъ людямъ быть счастливыми только до тѣхъ поръ, пока они станутъ вполнѣ разумными, или когда потеряютъ разсудокъ." Такимъ образомъ, по мнѣнію Вертера, развитой разумъ является источникомъ человѣческаго несчастья, разрушителемъ счастливой и блаженной жизни. Безпокойная мысль уничтожила миръ души Вертера, разрушила его старыя убѣжденія, не давъ взамѣнъ ничего новаго, и остался бѣдный человѣкъ "безъ руля и безъ вѣтрилъ," слабымъ и безпомощнымъ на аренѣ жизни. Нечего удивляться тому, что онъ уходитъ отъ общества просвѣщенныхъ, развитыхъ людей и сближается съ простолюдинами и дѣтьми: такъ умирающій отъ чахотки больной схватываетъ порою руку своей молодой сидѣлки и прижимаетъ ее къ изсохшей, больной груди; ему радостно чувствовать возлѣ себя бьющую ключемъ жизнь и легче переносить предсмертныя муки. Подобно ему и Вертеръ отдыхаетъ въ обществѣ выросшихъ на лонѣ природы людей, не испытавшихъ гибельныхъ сомнѣній и мученій мысли. Его истерзанное міровою скорбью сердце успокаивается при видѣ простыхъ, неразвитыхъ поселянъ и дѣтей, для которыхъ въ жизни все такъ просто и ясно, и нѣтъ "проклятыхъ вопросовъ," доставившихъ ему столько мученій.
   Страстный, порывистый, привыкшій дѣйствовать подъ вліяніемъ временнаго настроенія, Вертеръ совершенно чуждъ догматизма. Въ религіи и въ искусствѣ, въ служебной деятельности и въ обыденной жизни онъ врагъ всякаго формализма и правилъ, которыя, по его мнѣнію, только мѣшаютъ живому чувству и естественному его выраженію. По своимъ религіознымъ убѣжденіямъ онъ скорѣе всего пантеистъ, чѣмъ исповѣдующій какую-нибудь изъ христіанскихъ религій, а для пантеиста, какъ извѣстно, не существуетъ догматизма въ религіи {См. письмо Вертера отъ 18-го августа.}. О догматизмѣ въ искусствѣ онъ отзывается такъ: "въ пользу правилъ искусства можно многое сказать, какъ и въ пользу общественныхъ приличій. Человѣкъ, поступающій по нимъ, не можетъ сдѣлать чего-нибудь нелѣпаго или дурного, подобно тому* какъ тотъ, кто руководствуется въ жизни правилами закона и общественнаго благосостоянія, не можетъ сдѣлаться невыносимымъ сосѣдомъ или необычайнымъ злодѣемъ; но все таки, всякое правило, чтобы тамъ ни говорили, притупляетъ естественное чувство и его проявленіе." Рутинныя правила, которымъ Вертеру приходится подчиняться на службѣ и при сношеніяхъ съ обществомъ, ограниченность понятій и интересовъ окружающихъ людей отталкиваютъ его своею пошлостью и мелочностю. "Дѣятельность!" восклицаетъ онъ съ горечью о своей службѣ при посольствѣ: "да если тотъ, кто садитъ картофель да ѣздитъ въ городъ продавать свою рожь, дѣлаетъ не больше меня, я готовъ еще 10 лѣтъ проработать на этой каторжной галерѣ, къ которой я теперь прикованъ. А эта мишурная нищета, эта скука съ грубымъ народомъ, который постоянно торчитъ передъ глазами! А эта погоня за чинами! Они только и думаютъ о томъ, какъ бы хоть на одинъ шагъ опередить другъ друга. Дрянныя, достойныя сожаленія страсти здѣсь нагишомъ...." "Что это за люди, все вниманіе которыхъ сосредоточено на церемоніалѣ, которые только и мечтаютъ о томъ, какъ-бы занять за столомъ болѣе почетное мѣсто." Вертеръ, какъ мы видимъ, выше обыденной буржуазной среды съ ея "умѣренностью и аккуратностью," привыкшей жить по опредѣленному шаблону и оцѣнивающей жизненныя явленія со своей узко-личной точки зрѣнія. Онъ не можетъ мириться съ господствующими взглядами и поэтому вездѣ является протестующимъ лицомъ противъ установившихся правилъ и традицій.
   Вертеръ въ высшей степени гуманенъ и не рѣшается осуждать человѣка только потому, что тотъ совершилъ какой-нибудь проступокъ. Онъ понимаетъ, что люди во многихъ случаяхъ дѣйствуютъ подъ вліяніемъ независящихъ отъ нихъ обстоятельствъ, невольными рабами которыхъ они подъ часъ являются. Сочувствіе Вертера всегда на сторонѣ униженныхъ и оскорбленныхъ: дѣвушка, отдавшаяся любимому человѣку, по его мнѣнію, несравненно лучше безсердечнаго эгоиста, воспользовавшагося ея неопытностью. Такъ будетъ думать только тотъ, кто съ большою любовью относится къ человѣчеству и понимаетъ условія жизни, которые не рѣдко господствуютъ надъ "царемъ природы." Вертеръ страстно любитъ природу. Измученный неразрѣшимыми проблемами, послушный рабъ своего сердца, онъ жадно созерцаетъ спокойную красоту мірозданія и отдыхаетъ на груди матери-природы, убаюканный ея мирными, картинами. Только въ общеніи съ природой онъ находитъ себѣ успокоеніе. Если мы еще отмѣтимъ въ натурѣ Вертера крайнюю субъективность и чувствительность, то укажемъ всѣ существенныя черты, принадлежащія этому образу.
   И вотъ, этотъ истомленный мучительными мыслями, чувствительный юноша встрѣчается съ Лоттой, одаренной всѣми тѣми качествами, передъ которыми онъ благоговѣетъ, соединенными съ обаяніемъ женственности, красоты и молодости. Не смотря на то, что въ его сердцѣ еще живо воспоминаніе о другой, горячо любимой когда-то женщинѣ, онъ съ первой же встрѣчи безумно влюбляется въ Лотту, невѣсту другого. Вертеръ видитъ въ ней олицетвореніе простоты и естественности, уравновѣшенность всѣхъ духовныхъ силъ, которую онъ тщетно пытается создать для своего внутренняго міра. Лотта не сочувствуетъ ему, и Вертеръ гибнетъ жертвою своей несчастной любви. У него нѣтъ настолько силы воли, чтобы побѣдить свою любовную страсть; онъ слишкомъ субъективенъ и эгоистъ для этого. Онъ не способенъ пожертвовать своимъ чувствомъ, какъ и не въ состояніи отдаться на служеніе какой-нибудь идеѣ, ибо для этого нужно прежде всего то, что называется альтруизмомъ. Онъ не можетъ подчинить себѣ свои страсти, которыя всецѣло властвуютъ надъ нимъ и доводятъ его до могилы. Лотта, понявшая Вертера, справедливо замѣчаетъ ему въ одномъ мѣстѣ романа, что насточивость его чувства объясняется невозможностью завладѣть предметомъ любви. Это замѣчаніе, быть можетъ, въ значительной степени объясняетъ намъ причину столь сильной любви Вертера. Ели-бы Лотта была свободна, и Вертеръ добился ея сочувствія, можно навѣрное сказать, что онъ въ скоромъ времени охладѣлъ-бы къ ней, какъ охладѣлъ въ другой, нѣжно любимой женщинѣ, воспоминаніе о которой тихо звучитъ въ началѣ романа. Но въ томъ и бѣда, что Лотта полюбила другого, и желаніе Вертера не можетъ быть исполнено. Непреодолимыя препятствія только раздуваютъ пагубную страсть, которая, наконецъ, становится выше силъ Вертера, и онъ только въ могилѣ находитъ избавленіе отъ нея.
   Между писателемъ и окружающимъ его обществомъ, по большей части, существуетъ тѣсная связь, выражающаяся въ воздѣйствіи писателя на общество и обратно. Чѣмъ болѣе чутокъ писатель, чѣмъ болѣе горячо онъ принимаетъ участіе въ жизни своихъ современниковъ, тѣмъ скорѣе онъ улавливаетъ характерныя черты времени и облекаетъ ихъ въ своихъ произведеніяхъ въ плоть и кровь художественныхъ типовъ. Молодой Гете былъ именно однимъ изъ такихъ чуткихъ писателей; переживая съ молодой Германіей увлеченіе идеями "періода бурныхъ стремленій", онъ сумѣлъ, благо даря своему могучему таланту, создать ярко-художественный типъ "Stürmer'а und Dränger'а," въ которомъ воплотились всѣ характерныя черты этой эпохи. Всѣ литературныя произведенія, взятыя вмѣстѣ, другихъ, увлеченныхъ этимъ движеніемъ писателей, не дадутъ такого яснаго представленія о Sturm und Drang Periode, какъ "Страданія молодого Вертера." Какъ чечевица собираетъ въ одну яркую точку массу солнечныхъ лучей, такъ и нашъ геніальный авторъ соединилъ въ одномъ образѣ все то, что было наиболѣе характернаго въ пережитомъ имъ теченіи нѣмецкой жизни третьей четверти прошлаго столѣтія.
   Раньше я указывалъ наиболѣе существенныя свойства "періода бури и натиска". Если мы всмотримся внимательнѣе въ образъ Вертера, то увидимъ, что всѣ эти черты мы найдемъ и въ немъ. Вертеръ всѣми силами своей души ненавидитъ все неестественное, фальшивое, все то, что коверкаетъ и опошляетъ человѣка и удаляетъ его отъ матери-природы, въ тѣсномъ единеніи только съ которой онъ можетъ быть счастливъ. Ему отвратительна жизнь городовъ, въ которыхъ сосредоточены помѣшанные на обычаямъ и приличіяхъ люди, занятые пошлыми житейскими дрязгами, гдѣ царить жестокосердіе, сухое педанство и грубый эгоизмъ. Онъ стремится на просторъ, на лоно природы, въ простымъ, неиспорченнымъ ложной культурой людямъ, жизнь которыхъ проходить въ честномъ трудѣ и добрыхъ, правдивыхъ отношеніяхъ въ ближнимъ. Природа и только одна безыскусственная природа, по мнѣнію Вертера, можетъ возвратить человѣку потерянное блаженство; нужно стряхнуть съ себя всю грязь, всосавшуюся во всѣ поры души современнаго человѣка чуть не съ перваго дня рожденія, нужно порвать невидимыя сѣти предразсудковъ и, освободившись отъ нихъ, начать новую жизнь. Хваленый "царь природы" все исказилъ и испортилъ: и свою божественную натуру, и искусство, и глубоко коренящееся въ душѣ каждаго мыслящаго существа истинное религіозное чувство. Все это очень хорошо понимаетъ Вертеръ и, понимая, надѣленный страстнымъ темпераментомъ, не можетъ не относиться съ отвращеніемъ къ господствующему строю жизни. Въ противовѣсъ окружающему жестокосердію и холодно-разсудительному отношенію къ ближнимъ, онъ старается развить въ себѣ мягкость сердца, чувствительность и доброту, борется, по мѣрѣ своихъ слабыхъ силъ, съ мертвящимъ формализмомъ религіи, искусства и обыденной жизни, общится какъ можно больше съ природой и простыми, хорошими людьми.
   Но не выйти Вертеру побѣдителемъ изъ затѣянной имъ неравной борьбы. Онъ принадлежитъ къ тѣмъ людямъ, о которыхъ поэтъ сказалъ:
   
   Суждены вамъ благіе порывы!
   Но свершить ничего не дано!
   
   Онъ не только не въ состояніи ничего "свершить", но и отлично понимаетъ это и не тѣшитъ себя сладкими иллюзіями. Конечно, уже это одно сознаніе собственнаго безсилія не можетъ создать въ человѣкѣ радужнаго взгляда на жизнь. Но къ этому присоединяется еще навѣянное эпохой убѣжденіе въ ничтожествѣ человѣка, въ трудности борьбы съ всесильною людскою пошлостью, въ господствѣ зла надъ добрыми начинаніями отдѣльныхъ немногихъ личностей, въ перевѣсѣ порока надъ добродѣтелью, настроеніе, столь характерное для такъ называемыхъ переходныхъ эпохъ и, въ частности, для "періода бурныхъ стремленій." Все это, вмѣстѣ взятое, дѣлаетъ изъ Вертера типъ пессимиста, скорбника, отдѣльныя черты котораго можно подмѣтить и въ другихъ представителяхъ Sturm und Drang Period'а. Въ исторіи любви къ Лоттѣ Вертеръ также является сыномъ своего времени. Привыкнувъ ставить выше всего велѣнія своего сердца, которому "на все дана воля", онъ не въ состояніи справиться съ охватившей все его существо любовной страстью къ дѣвушкѣ, завѣдомо не могущей принадлежать ему, и, подъ вліяніемъ терзаній отъ нераздѣленнаго чувства, трагически кончаетъ свою жизнь. Предметъ его обожанія также очень характеренъ для дикаго генія. Лотта является олицетвореніемъ неиспорченнаго человѣка, развившаго на лонѣ природы свои хорошія естественныя качества. Словомъ, весь Вертеръ, со всѣми его мыслями, симпатіями и антипатіями, есть родной сынъ своего вѣка, типичнѣйшій представитель "періода бури натиска."
   Но если-бы Вертеръ былъ только типомъ "эпохи бурныхъ стремленій", то онъ далеко не имѣлъ-бы того значенія въ исторіи литературы, какое онъ по справедливости тамъ занимаетъ Являясь лучшимъ художественнымъ типомъ передового человѣка третьей четверти прошлаго вѣка въ Германіи, онъ въ то-же время дорогъ для насъ и какъ общечеловѣческій типъ одного изъ скорбниковъ, отличительной чертой которыхъ является, съ одной стороны, стремленіе передѣлать свою и общественную жизнь согласно новому, лучшему идеалу, а съ другой, убѣжденіе въ томъ, что, въ сущности говоря, это стремленіе не можетъ быть осуществлено, потому что въ жизни слишкомъ много зла.
   Двѣ указанныя причины являются главнымъ источникомъ міровой скорби и пессимизма для всѣхъ временъ и народовъ. Отсюда понятно отношеніе разбираемаго романа Гете и въ пессимистическому взгляду на жизнь вообще. Въ этомъ романѣ мы находимъ яркій художественный образъ человѣка съ мрачными воззрѣніями на жизнь, и этотъ образъ характеренъ не только для Sturm und Drang Period'а, но и для всякой переходной эпохи. Понявъ Вертера, мы поймемъ и общечеловѣческій типъ мірового скорбника, близкаго по своимъ убѣжденіямъ въ пессимизму.
   И въ этомъ прежде всего заключается непреходящее, міровое значеніе "Страданій молодого Вертера, такъ какъ въ высшей степени цѣнны тѣ литературныя произведенія великихъ авторовъ, въ которыхъ изображены общечеловѣческіе типы. Но Вертеръ близокъ чуть-ли не каждому мыслящему человѣку и независимо оттого, что въ немъ, изображенъ типъ всѣхъ временъ и народовъ. Гете не даромъ впослѣдствіи говорилъ, что многимъ людямъ на извѣстной стадіи ихъ жизненнаго пути будетъ казаться, что Вертеръ написанъ спеціально для нихъ. Лучшей части молодежи приходится въ болѣе или менѣе сильной степени переживать совокупность очарованій и разочарованій, которыя переживалъ Вертеръ. Въ извѣстномъ періодѣ жизни многіе изъ насъ испытывали и испытываютъ міровую скорбь и потому найдутъ1 въ Вертерѣ своего кровнаго брата.
   Затѣмъ, въ романѣ Гете "Стр. мол. Вертера" кромѣ ярко очерченнаго общечеловѣческаго типа, мы находимъ самый тонкій, самый полный художественной правды и глубокаго пониманія человѣческой природы, анализъ несчастной любви, выполненный съ изумительнымъ искусствомъ. Въ этомъ отношеніи "Стр. мол. Вер." могутъ быть поставлены наряду съ геніальными документами о жизни человѣческаго духа и сердца. Наконецъ, Вертеръ всегда будетъ дорогъ человѣчеству, какъ созданный геніальнымъ художникомъ слова типъ протестующаго противъ установившихся рутинныхъ порядковъ и обычаевъ жизни. Въ жизни человѣчества еще долго будетъ происходить борьба и смѣна взглядовъ и убѣжденій, и всякій, борющійся съ господствующими воззрѣніями, всегда, въ большей или меньшей степени, будетъ находить въ Вертерѣ нѣчто сродное себѣ.
   Такая борьба есть неизбѣжный удѣлъ человѣчества, а потому и Вертеръ, вѣченъ, а вмѣстѣ съ нимъ вѣчно и имя его великаго творца -- Гете.
   

V.

   Какъ же отозвалась современная литературная критика о разобранномъ нами романѣ Гете? Если симпатіи массы нѣмецкой и иной читающей публики были всецѣло на сторонѣ новаго романа, то далеко не съ такимъ сочувствіемъ отнеслась къ нему присяжная критика, не преминувшая дать свою оцѣнку заинтересовавшему и увлекшему всѣхъ произведенію. Вскорѣ за выходомъ въ свѣтъ романа въ печати образовалось два совершенно противоположныхъ лагеря -- восторженныхъ панегиристовъ и хулителей "Страд. молод. Вертера." Небольшіе по объему отзывы Виланда, Шмида, Мерна, Шубарта и нѣкоторыхъ другихъ полны неподдѣльнаго восторга отъ новаго произведенія и комплиментовъ его автору. "Я не знаю," писалъ одинъ рецензентъ: "правда это, или вымыселъ; но я знаю, что это совершенно естественно и можетъ вызвать слезы у кого угодно." Другой критикъ (Шубартъ), передавъ въ- двухъ словахъ концепцію романа, замѣчаетъ: "этотъ простой сюжетъ авторъ сумѣлъ обработать съ такой мощью генія, что вниманіе и восторгъ читателя возростаетъ съ каждымъ письмомъ." "Все болѣе и болѣе возростающее стремленіе къ обдуманному самоубійству, изображеніе лица необыкновеннаго въ своихъ чувствахъ и разсужденіяхъ, дивная простота разсказа и описаній, совершенно чуждая обычныхъ прикрасъ романтическихъ писателей, необычайная естественность и правдивость разсказа и мягкость языка," писалъ Шмидъ о разбираемомъ романѣ Гете: "могутъ исходить только отъ человѣка такого, который легко станетъ, какъ нашимъ Гольдсмитомъ, такъ и нашимъ Шекспиромъ." Восторженный отзывъ Якж въ его "Правдѣ" заканчивается слѣдующими словами: "Habe warmen, herllchen Dank, guter Genius, der du Werthers Leiden den edlen Seelen zum Geschenke gabst."
   какъ ни справедливы были подобныя похвалы, онѣ не могли заглушить озлобленнаго рычанія сухихъ педантовъ искусства и сторонниковъ рутинныхъ взглядовъ и нравственности, которые не замедлили предпринять цѣлый походъ противъ молодого автора "Страд. Вертера." Не довольствуясь журнальными статьями, они выпускаютъ цѣлый рядъ брошюръ, въ нѣсколько десятковъ страницъ каждая, гдѣ новый романъ подвергается самому пошлому глумленію. Главный пасторъ евангелическо-лютеранской церкви Св. Екатерины въ Гамбургѣ Геце (Goetze) помѣстилъ въ Приложеніяхъ къ Hamburgische Nachrichten "Kurze, aber notwendige Erinnert ngen über die Leiden des jungen Werthers und über verschiedene nachher erfolgte dazu gehörige Aufsätze." "Къ произведеніямъ," говорится тутъ: "могущимъ служить лучшимъ доказательствомъ испорченности нашего времени, мы справедливо относимъ "Страданія (вѣрнѣе сказать, глупости, безумства) молодого Вертера." Этотъ романъ, по словамъ Геце, не имѣетъ другой цѣли, какъ оправдать позорное самоубійство отъ любви и выставить такой поступокъ за героическій подвигъ. "И цензура не запретила печатать эту приманку сатаны", восклицаетъ въ жалкомъ негодованіи Геце. Онъ доходитъ до того, что направляетъ полицію конфисковать и запретить читать эту безконечно вредную, по его мнѣнію, книгу, содержащую въ себѣ апологію самоубійства. Шлетвейнъ, будущій гессенскій профессоръ, выпустилъ въ свѣтъ два трактата, болѣе 60-ти страницъ каждый, въ которыхъ онъ обвиняетъ Гете въ томъ, что тотъ обезчестилъ прахъ погибшаго (разумѣется Іерусалемъ) и "подсластилъ безумныя страсти, чтобы отравить ими своихъ бѣдныхъ современниковъ." Міровоззрѣніе Вертера онъ находитъ въ высшей степени безотраднымъ, въ которомъ Богъ является какимъ-то тираномъ, природа чудовищемъ, а человѣкъ -- круглымъ дуракомъ. Было еще нѣсколько подобнаго рода ругательныхъ статей. Между ними выдѣляется плоская пародія извѣстнаго берлинскаго книгопродавца и критика Николаи, подъ заглавіемъ "Радости молодого Вертера," въ которой онъ, по его собственнымъ словамъ, выставилъ пошлость философіи гетевскаго Вертера. По замыслу Николаи, Вертеръ не успѣлъ убить себя, т. к. Альбертъ вложилъ въ пистолетъ вмѣсто пули пузырь съ куриной кровью. Тѣмъ не менѣе, обрызганный послѣ выстрѣла кровью, Вертеръ падаетъ на постель и воображаетъ, что сейчасъ долженъ умереть. Альбертъ успокаиваетъ его и уступаетъ ему Лотту, на которой Вертеръ женится и черезъ 10 мѣсяцевъ дѣлается отцомъ. Отсутствіе средствъ къ жизни и болѣзнь жены заставляютъ его приняться за трудъ. Онъ раздражается тѣмъ, что не можетъ по прежнему бездѣльничать и бродить по горамъ и лѣсной чащѣ, дѣлается равнодушнымъ въ Лоттѣ, и та въ отместку ему обзаводится ухаживателемъ и т. д. Слабая пародія Николаи не имѣла успѣха даже среди его друзей.
   Самъ Гете отвѣтилъ Николаи нѣсколькими колкими эпиграммами. Приведемъ двѣ изъ нихъ:
   
   Mag jener dünkelhalte Mann
   Mich als gefährlich preisen:
   Der plumpe, der nicht schwimmen kann --
   Er will dem Wasser verweisen!
   Was schiert mich der Berliner Bann
   Geschmäcklerpfaffenwesen!
   Und wer mich nicht verstehen kann,
   Der lerne besser lesen!

----

   Vor Werthers Leiden,
   Mehr noch von seinen Freidn
   Bewahr uns, lieber Herre Gott. *).
   *) Der junge Gothele 3 с. 179--180.
   
   Даже такой крупный критическій талантъ, какъ Лессингъ, не понялъ Вертера. Онъ увидѣлъ въ героѣ романа Гете только глупаго, слабохарактернаго юношу, не сумѣвшаго справиться со своею любовною страстью. Сохранилось извѣстіе, что Лессингъ сильно былъ оскорбленъ за горячо любимаго имъ Іерусалема, который, по его мнѣнію, былъ истиннымъ, глубокомысленнымъ философомъ, а не чувствительнымъ дуракомъ, подобно Вертеру, Говорятъ даже, что предпринятое имъ вскорѣ послѣ появленія въ печати "Страд. молод. Вртера" изданіе сочиненій покойнаго Іерусалема имѣло, главнымъ образомъ, цѣлью поднять въ глазахъ современниковъ личность безвременно погибшаго своего друга. Сохранилось любопытное письмо Лессинга къ Эшенбургу, выясняющее отношеніе знаменитаго автора "Лаокоона" къ новому роману Гете. Поблагодаривъ Эшенбурга за присылку "Страд. молодого Вертера," прочтенныхъ имъ съ большимъ удовольствіемъ, Лессингъ пишетъ: "не думаете-ли вы, что романъ долженъ имѣть нѣсколько иного рода конецъ? Пару указаній еще на то, какъ Вертеръ выработалъ въ себѣ такой необычайный характеръ, и какъ другой юноша, поставленный въ подобное же положеніе, могъ предохранить себя отъ этого.... Неужели вы думаете, что греческій или римскій юноша могъ такимъ образомъ и въ силу такихъ причинъ покончить съ собою? Конечно нѣтъ. Они умѣли совершенно иначе обезопасить себя отъ крайности любовныхъ увлеченій. Во времена Сократа такое подчиненіе богу любви, побуждающее предпринять нѣчто совсѣмъ противоестественное, не простили бы даже и дѣвушкѣ. Подобныхъ великановъ-карликовъ могло произвести только христіанское воспитаніе, которое такъ хорошо умѣетъ превращать жизненную потребность въ духовное совершенство. И такъ, любезный Гете, еще одну небольшую главу въ концѣ и чѣмъ циничнѣе, тѣмъ лучше." {Аппель. Werther und seine Zeit с. 189. Тамъ-же и другіе критическіе отзывы о "Стр. Верт."}
   Такимъ образомъ, Лессингъ, какъ видно изъ приведеннаго письма, отнесся къ "Страданіямъ молодого Вертера" такъ же, какъ впослѣдствіи его другъ Николаи въ названной уже пародіи на романъ Гете. Подъ страданіями Вертера онъ, повидимому, подразумѣвалъ только его мученія отъ несчастной любви и совершенно проглядѣлъ его міровоззрѣніе, какъ главный источникъ его душевной сумятицы.
   Мы видимъ, какъ отнеслись присяжные критики и читающая публика къ "Страданіямъ молодого Вертера." Можно сказать, что въ сущности, за немногими исключеніями, ни современное общество, ни критики не поняли должнымъ образомъ разбираемаго романа. Большинство читателей увидѣло въ знаменитомъ произведеніи призывъ къ самоуничтоженію и, смотря по взглядамъ, отнеслось къ нему съ восторгомъ или съ негодованіемъ. Съ этой точки зрѣнія какъ мы видѣли, смотрѣли на романъ и тѣ несчастные, которые, прочитавъ его, добровольно лишали себя жизни, и авторы многихъ ругательныхъ статей, направленныхъ противъ ни въ чемъ неповиннаго Гете. Такое непониманіе или, вѣрнѣе говоря, искаженіе современниками мыслей, выраженныхъ въ художественномъ произведеніи, можно не рѣдко наблюдать въ исторіи литературы. Часто подобное непониманіе идей писателя кроется въ недоразвитости общества, но въ иныхъ случаяхъ оно можетъ быть удовлетворительно объяснено просто недостаточнымъ вниманіемъ къ читаемому произведенію и оцѣнкою его съ точки зрѣнія предвзятыхъ мнѣній. Но истинно художественное произведеніе, рано или поздно, въ глазахъ современниковъ или потомства, получаетъ присущую ему цѣну и на долгое время, а то и навсегда, служитъ источникомъ высокаго поэтическаго наслажденія, давая въ то-же время и богатую пищу для ума. Примѣръ "Страданій Вертера" служитъ лучшимъ доказательствомъ этому.
   

ИСТОЧНИКИ и ПОСОБІЯ.

   1. Собраніе соч. Гете въ перев. русскихъ писателей, изд. Гербеля 10 т.
   2. Д.-Г. Льюисъ. Жизнь Гете, пер. подъ ред. Невѣдомскаго 2 т.
   3. Goethe Wahrheit und Dichtung.
   4. Appel Werther und seine Zeit.
   5. Der junge. Goethe Seine Briefe und Dichtungen von 1764--1778. Heraus, von S. Hirzel. 3 тома.
   6. Шерръ. Гете въ молодости и его поэтическія произведенія.
   7. А. Шаховъ. Гете и его время.
   8. Шереръ. Исторія нѣмецкой литературы, перев. съ нѣм. подъ ред. Пыпина.
   9. W. Scherer Aufsätze über Goethe.
   10. Г. Гетнеръ. Исторія всеобщей литературы 18-го в. т. III.
   11. Шерръ. Шиллеръ и его время.
   12. H. Blase. La jeunesse de Gethe. B. de deux М. 1857. T. 9.
   13. Rouesaeu. Julie ou la nouvelle Heloïse.
   14. S. Schutze. Der junge Goethe. Ein Bild seiner inneren Entwickelung. (1749--1775).
   15. Deutsche Nationalliteratur, heraus, v. Kürschner B. 79, 80, 81.
   16. I. Merz. Goethe von 1770--1773, oderseine Bezeichnungen zu Friderike von Sosenheim und Werther's Lotte.
   17. Weissenfeis. Goethe in Sturm und Drang.
   18. Schmid. Lenz und Klinger.
   19. Dünzer. Goethes Leiden des jungen Werthers.
   20. Ridderhoff. Sophie von La-Bösche.
   21. Геймъ. Гердеръ и его время 2 тома.
   22. Goethe und Werther. Briefe Golthe mit erlaüternden Documenten, heraus, v. А. Kestner.,
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru