Алданов Марк Александрович
Грета и Танк

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Марк Алданов.
Грета и Танк

   Он был грозный эссеист, собиравшийся стать великим романистом, -- опасная порода людей. В журналах и газетах крайне радикального направления часто -- по мнению многих, слишком часто -- появлялись его статьи, обычно заключавшие в себе разносы. Работал он легко и в два-три часа разносил книгу, стоившую ее автору нескольких лет труда. Не было, кажется, в мире знаменитого писателя, которому он не объяснял бы, как следует писать. Расчет был правилен: его тон создал ему немалую репутацию. В газетах его называли "мэтром", и он читал это с тем же примерно удовольствием, какое испытывает ветеринар, когда вежливые или нуждающиеся в нем люди называют его доктором. Кроме литературно-критических статей, он писал общие этюды -- так, ни о чем в частности, -- называл их философскими. Писал и чисто политические статьи, чрезвычайно суровые в отношении капиталистического мир. Он иронически обсуждал ошибки президента Рузвельта и снисходительно трепал по плечу Уинстона Черчилля, -- от этого легкомысленного сорванца чего уж требовать? Когда же в одном из тех, весьма разнообразных, "кругов", в которых он, по принятому" но непонятному выражению, вращался, заходила речь о политике большевиков, эссеист обычно молчал с легкой усмешкой и лишь изредка небрежно бросая: "Все это совершенно неверно", ясно показывая интонацией и выражением лица, что если бы он мог и хотел поделиться с собеседниками известными ему тайнами, то они не несли бы такого вздора и сами его постыдились бы. Он был членом многих культурно-политических обществ и виднейшим деятелем Общества друзей СССР.
   В среднем он наставлял мир три раза в месяц. У него были большие связи в светских, литературных и политических кругах разных стран. Немалое, унаследованное от отца-биржевика состояние очень способствовало его связям. Он много путешествовал, во время путешествий писал изящные путевые очерки, пестревшие редкими и звучными именами старых итальянских или испанских архитекторов, художников, скульпторов вроде Арнольфо ди Лапо" Симоне ди Крочифисси, Хацинто Жеронимо де Эспиноза, Хуана Руиса де Кастанеды. Враги его, читая, пожимали плечами и говорили: "Графоман!" В свободное время он понемногу подготовлял материалы для большого художественного произведения, которое должно было наконец показать миру, что такое настоящая литература. Об этом подготовляющемся opus magnum [главное сочинение] уже неоднократно появлялись многообещающие заметки в литературной хронике газет: он громил прославленных писателей, но всегда старательно поддерживал добрые отношения с хроникерами.
   Он считался идейным человеком и был бы искренне изумлен, если бы кто-либо высказал предположение, что ничего идейного в нем нет, что душа у него насквозь проплеванная, притом от природы, что он просто прохвост, сам того не Замечающий: как большинство людей, он был почти лишен способности оглядываться на себя" на свои поступки и на настоящие причины своих поступков. С этим свойством трудно стать романистом, и роман его был бы, во всяком случае, лишь подделкой под искусство. Но к подделкам он привык, глаз у него был наметанный, и, возможно, ему удалось бы написать роман, который был бы ничем не хуже сотен других романов, появляющихся во всех странах мира и порою имеющих большой успех. Для этой книги (ее сюжет еще был почти не намечен) эссеист, по собственному выражению, "коллекционировал человеческие документы".
   Как коллекционер человеческих документов, он, находясь проездом в одной из небольших европейских столиц, и познакомился с Гретой. Ему было известно, что именно Грета отравила человека, кое-где известного под кличкой Танк. Это убийство, совершенное в 1936 году при загадочных обстоятельствах, не вызвало шума в мире. Обе борющиеся стороны, ГПУ и гестапо, были тогда одинаково мало заинтересованы в том, чтобы оно вызвало шум, а местные следственные власти и полиция охотно избавились от дела, которое ничего, кроме политических неприятностей, не сулило. К тому же факт насильственной смерти доказан не был. Однако кое-кто из близких друзей Союза знал, что организатором убийства был человек с кличкой Шеф, а исполнительницей -- Грета. Эссеист слышал об этом от одного из второстепенных участников. Этот участник вообще болтлив не был, -- болтливые люди к подобным де лам не привлекаются, -- но за бутылкой вина иногда говорил лишнее. Благодаря вину и врожденной человеческой потребности в хвастовстве совершенных тайн не бывает и в нынешнем темном, очень темном мире.
   В числе многих кругов, в которых эссеист вращался, были и круги весьма влиятельные: там его ценили как человека богатого и идейного, -- богатство еще увеличивало его идейность: он ведь был другом Союза, отменившего частную собственность (правда, своей частной собственности он не отменил). Благодаря своим связям эссеист однажды имел возможность оказать Шефу услугу. Он был с ним знаком и даже знал его настоящую фамилию. Подлинного имени Танка эссеист не знал. Ему было лишь известно, что Танк не немец, что это бывший офицер какой-то иностранной армии, почему-то поступивший на службу гестапо и получив ший странное прозвище за свою необычайную физическую силу и размеры. Что до Греты, то так прозвал ее сам эссеист: при первом же знакомстве она показалась ему похожей на Грету Гарбо. Он тотчас ей это сказал -- какие же лучшие слова можно для установления хороших отношений сказать молодой даме, будь она хотя бы и архикоммунисткой?
   -- Мне это уже не раз говорили, -- ответила она, засмеявшись. Смех у нее был не совсем приятный. В голосе у нее были не три октавы, как у Малибран, а как будто лишь три ноты.
   -- Но вы еще демоничнее, чем Грета, -- сказал он, тоже смеясь. -- Не скрою от вас, ваша биография мне не совсем незнакома.
   Он хотел дать ей понять, что ему известна ее роль в убийстве Танка. Она ничего не ответила. Только уголок рта у нее чуть шевельнулся, -- "совсем как у Греты!" -- подумал эссе ист. Ему Показалось также, что "в ее стеклянных глазах промелькнул ужас". Однако, быть может, ее глаза не показались бы ему стеклянными и, быть может, он не заметил бы в них ужа са, если бы не знал, что она отравила человека.
   Они заговорили о другом. Как женщина, она его не волновала; ему не нравились женщины этого типа. "Не отрицаю, она красива... Для моего романа нельзя подыскать героиню лучше", -- сказал он себе и радостно подумал, что борьба ГПУ с гестапо могла бы дать превосходный сюжет. "Все, кажется, уже использовано в литературе, кроме этого! Надо будет показать, что только идиоты или мерзавцы могут находить что-либо общее в этих двух организациях: общее между идеалистами и гангстерами!" Он туг же решил, что так или иначе добьется "исповеди" Греты: ему исповедовалось столько женщин! "Занимается ли она и сейчас этим ремеслом? Казалось бы, в этой благословенной провинции им заниматься трудно... Да, она красива. Но в ней есть нечто змеиное..."
   Он вдруг вспомнил, что очень давно, когда ему было лег восемнадцать, в его родной городок приехала бродячая труппа, показывавшая вместе с другими зрелищами "женщину с удавом". Мрачная брюнетка совершала разные движения на эстраде балагана, причем вокруг ее тела обвивалась громадная змея. Брюнетка была молода, недурна собой и вполне доступна; тем не менее никакого успеха у веселящихся мужчин она не имела. "Неуютно: вдруг из-под дивана выползет этот проклятый удав!" -- так кто-то выразил общее чувство. Это воспоминание очень его позабавило.
   -- Я знаю, что вы писатель, -- сказала Грета, медленно вскинув на него глаза, -- но ни чего вашего я не читала. И даже не знаю, о чем вы пишете.
   -- Вероятно, вы не очень интересуетесь литературой? -- спросил он суховато и поделился с ней воспоминанием о женщине с удавом. Хотя он придал воспоминанию другую, скорее лестную форму, Грете оно не понравилось. Она "смерила его взглядом", как на экране разорившаяся княгиня, ставшая манекеншей в модном магазине, мерит взглядом человека, принявшего ее за настоящую манекеншу. "Положительно, в ее жизни кинематограф сыграл большую роль. По кинематографу, надо думать, живет немало женщин ее профессии", -- подумал он. Ему пришло в голову, что слова "женщина с удавом" могли бы быть хорошим заглавием для романа. Он, впрочем, жестоко разбранил бы за пошлость всякого другого романиста, который выпустил бы книгу под таким заглавием.
   На следующий день он послал ей тщательно подобранный букет. Тут были орхидеи, что-то красное, что-то черное -- все это могло иметь сложный символический смысл. Он отлично знал язык цветов; дамы, у которых эссеист обедал в течение года, долго обсуждали и толкова ли состав его новогодних и других букетов. Все же подобной даме он еще никогда в жизни цветов не посылал. Она ответила ему запиской; в ней были две орфографические ошибки, но в остальном записка была такая, какую могла бы написать обыкновенная светская женщина.
   Они встретились снова и на этот раз разговаривали долго. Ей было известно, что к нему относятся с доверием. Он был два раза в Москве и небрежно рассказывал, немного преувеличивая, о своей дружбе с московскими сановниками. Она слушала внимательно. Говорили и о многом другом. Уровень ее образования был ему неясен, Его удивило то, что она порою впадала в грубовато-циничный тон, почти в тон женщины легкого поведения. Но в этих случаях было ясно, что это делается как бы в кавычках: "Вот как можно было бы сказать на языке кокоток -- и почему же не сказать?" Это не мешало ей вполне прилично поддерживать и разговор интеллигентский. Она даже вставляла, впрочем, редко, ученые слова с интонацией: "Ну что ж, могу говорить и так, знаю и это..." Тон ее вообще менялся, словно Грета то забывала, что она роковая женщина, то спохватывалась. Если бы не ее неприятный голос, он был бы вполне ею доволен. Вторая беседа очень подвинула его дело: теперь он был почти уверен, что в подходящей обстановке, при достаточном количестве вина добьется ее исповеди. Прощаясь, он предложил на следующий день покататься в автомобиле по окрестностям города, -- "говорят, здесь очаровательные окрестности!" -- а затем вместе пообедать. Она опять вскинула на него глаза и засмеялась. Ее лицо вдруг переменилось, плечи сузились, фигура стала дряблой, голова склонилась вперед и набок.
   -- "Говорят, здесь очаровательные окрестности!" -- сказала она. Эссеист остолбенел. Он почти не замечал своего говора, интонаций, манер, однако почувствовал разительное сходство.
   -- Я не знал, что у вас дар имитации, -- холодно сказал он.
   -- Надо же и мне иметь какой-нибудь дар. Кататься я с вами не поеду.
   -- Почему же?
   -- Не поеду. Меня укачивает в автомобиле. И я не так люблю природу. Да и окрестности тут не такие уж очаровательные: озеро, роща, все, что есть везде. А пообедать с вами я рада... Разумеется, в отдельном кабинете? -- с неприятной, злой усмешкой спросила она.
   -- Да, я предпочел бы, если вы позволите... Что может быть лучше атмосферы интимной беседы с женщиной, которая... -- начал он. Она его перебила.
   -- Здесь есть отличный ресторан с отдельными кабинетами, но это обойдется вам дорого. -- Он вспыхнул. -- Впрочем, у вас много денег.
   -- Как приезжий, я тут ничего не знаю. Пожалуйста, выберите сами место...
   -- Я выберу, -- сказала она и залилась смехом роковой женщины кинематографа.
   Отдельный кабинет (тоже принятое и непонятное слово) был не совсем такой, как кабинеты первоклассных ресторанов в больших столицах. В нем эссеисту понравилась старомодная, уютная провинциальная солидность. "Есть тут что-то благодушно-буржуазное, это комната не для кутежей, а для небольших юбилейных обедов. Сколько тостов, верно, здесь произносилось по случаю 25-летия беспорочной службы глубокоуважаемого юбиляра", -- подумал он. У стола стояло лишь два тяжелых кожаных стула. Остальные были расставлены по стенам, Только широкий диван мог иметь не юбилейное назначение. Входили в кабинет через небольшую переднюю с огромным зеркалом.
   Он вслух, в вопросительной форме, читал поданное лакеем меню, вставляя свои гастрономические соображения.
   -- Нет, супа я не хочу. Закуску... И рыбу, -- сказала она, раскрыв переплетенную карту вин.
   -- Вы начнете с коктейля? Я предпочитаю классический херес наших отцов.
   -- Я предпочитаю водку. У них есть русская водка. К рыбе Chablis, к мясу Château-Margaux. Потом шампанское.
   -- Превосходно. Вполне одобряю, -- заметил эссеист, впрочем, не совсем довольный. В его планы входило подпоить ее, и скуп он не был; однако ему показалось, что она заказала слишком много вина. "Неужели она алкоголичка? Собственно, ей полагалось бы быть морфинисткой или эфироманкой".
   Когда выпито было достаточно, он, после осторожных подготовительных разговоров, особенно прочувствованным тоном попросил ее рассказать о деле Танка. Разумеется, слова "убийство" он не произнес.
   -- Вы знаете, что я друг и что мне можно рассказать все.
   -- Зачем? Не понимаю, -- сказала она, подливая себе вина. -- Ведь об этом писать в газетах, разумеется, невозможно. -- Она нервно передвинула с левой стороны на правую лежавшую перед ней красную, под цвет перчаток, вечернюю сумку.
   -- Я не газетчик, -- обиженно ответил он. -- Вы, надеюсь, не предполагаете, что я хочу вас использовать для интервью? И я достаточно ответственный человек, чтобы понимать, что можно и чего нельзя печатать.
   -- Зачем же это вам нужно?
   -- Все, что вас касается, интересует меня. Мы, писатели, теперь выполняем роль священников. Ведь в идее исповеди есть глубокий психологический и моральный смысл...
   Она засмеялась.
   -- Исповедоваться я не собираюсь. Ни священникам, ни вам. А бояться мне нечего: ни малейших улик. Ну что ж, если хотите, спрашивайте.
   -- Благодарю вас от всей души за этот знак доверия, -- сказал он и прикоснулся к ее руке в доказательство того, как он тронут. -- Итак, я буду спрашивать. Вам поручил сделать это Шеф? Я с ним знаком, ведь я от него узнал о вашем участии в этом деле, -- соврал он, что бы рассеять в ней остатки осторожности. -- Но я не знаю его близко. Что он за человек?
   -- Что за человек Шеф? -- переспросила она удивленно. -- Так вы не знаете, что он за человек? -- Она засмеялась. -- У нас, впрочем, этим не интересуются. Делай свое дело исправно, это все, что требуется. Он свое дело знает... Что за человек Шеф! -- повторила она и снова засмеялась. -- Что ж, вы его встречали, значит, знаете, что он большой шутник. Шеф обо всем всегда говорит шутливо, он иначе и не умеет разговаривать, У него выработался какой-то шутовской стиль... -- "Она его ненавидит", -- сделал нетрудное заключение эссеист. Ее лицо опять совершенно изменилось. Эссеист ахнул: перед ним был Шеф, со своей сладенькой улыбочкой ж бегающими злыми, жестокими глазками. -- "Милая, прелесть, -- сказала она, с необыкновенным искусством воспроизводя голос и интонации Шефа, -- да это просто, это чрезвычайно просто. Ведь Танк -- пьяница, и это наш главный шанс. Пьяницы, дорогая, бывают разные. Одни веселеют от вина и становятся разговорчивыми, он, к несчастью, не таков. Другие от вина становятся злы и проницательны, он, к счастью, и не из этих. Третьи просто тупеют. Таков Танк..."
   -- Как вы изумительно ему подражаете! Но, простите меня, я вас перебиваю: он именно это говорил, или вы просто воспроизводите его манеру речи?
   -- Он это говорил, -- сказала она, помолчав.
   -- Умоляю вас, продолжайте! Что же он сказал?
   -- Что сказал? Велел его отравить. Только и всего.
   -- "Велел его отравить", -- повторил эссеист и остановился: так странно было слышать такие слова, особенно за ужином, в этой уютной комнате. Ни ужаса, ни отвращения он испытывать не мог: наше время -- эпоха великих социальных" потрясений, человечество переходит к лучшему будущему, и было бы глупо подходить к явлениям и к людям со старыми моральными мерилами. Правда, применял он этот принцип лишь односторонне; но, когда при нем ограниченные люди без исторического масштаба говорили о преступлениях большевиков, его легкая усмешка становилась особенно пренебрежительной: кто будет вспоминать через пятьдесят лет о таких пустяках! -- Шеф, вероятно, и выработал план? Или вы?
   -- Он. Да, собственно, и плана не было. Шеф велел мне пообедать с ним и подлить ему снадобья. Только и всего.
   -- Он и дал вам это снадобье?
   -- Ну да, он. А то кто же?
   -- Что это было? Стрихнин? Стрихнин действует отлично, -- сказал эссеист самым обыкновенным тоном, как будто он сам много раз отравлял людей стрихнином. "Я впадаю в тон Шефа", -- подумал он, дивясь этому странному разговору и восторгаясь им, как кладом для романа. -- Или, может быть, синильная кислота?
   -- Не знаю, что это было. Нет, не стрихнин и не кислота. Это было что-то медленно действующее.
   -- Быть может, бактерии? Впрочем, это не существенно... Вы согласились сразу или у вас были колебания? Что вы испытывали?
   -- Страх.
   -- Страх и вы! Я не верю.
   -- Можете верить... Вы видели когда-нибудь Танка?
   -- Помилуйте! Где же я мог его видеть!
   -- То-то. Это был очень страшный человек. Мы все его боялись, мы считали его опаснейшим врагом. Шеф говорил, что за Танком значатся десятки самых ужасных дел. Он собственноручно душил людей. Они и взяли его в гестапо за его чудовищную физическую силу... Сила очень полезная вещь в жизни вообще, а особенно в нашем деле... В их деле, -- поправилась она. -- Если бы он был так силен при обыкновенном росте, он был бы для гестапо кладом. Но Танк был настоящий колосс, его фигура бросалась в глаза и запоминалась. Такому великану трудно заниматься конспирацией. Ведь рост, да еще глаза, это единственное, чего нельзя изменить в наружности человека. По мнению Шефа, они взяли его на службу из спортивного увлечения. Да еще потому, что им лестно иметь на службе иностранцев: им очень завидно, что у нас в ГПУ служат лица всех национальностей, а у них почти исключительно немцы.
   -- Почему же он пошел к ним на службу? -- спросил эссеист. Хотя он хорошо знал, где она служит, слова "у нас в ГПУ" своей необычностью тоже немного щекотали нервы.
   -- Вероятно, для денег, -- ответила Грета и зевнула. -- Впрочем, нет... Не знаю.
   -- Ради Бога, продолжайте!.. Ваше знакомство с Танком произошло случайно?
   -- Разумеется, нет. Шеф велел мне с ним познакомиться. Танк ежедневно в три часа бы вал в одной здешней кофейне, где собираются женщины. Он знал, что за ним следят, и в публичных местах появлялся только днем... Он очень любил женщин. В три часа их в кофейнях еще мало. Я с ним и познакомилась. На второй день он пригласил меня пообедать с ним.
   -- И что же?
   -- И ничего. И я его отравила.
   Оба замолчали. "Да, живет и даже говорит по кинематографу", -- думал эссеист, не зная, что сказать: надо было сказать что-либо глубокое и тонкое. В дверь постучали. В передней, отразившись в большом зеркале, показался лакей. Он почтительно спросил, не будет ли приказаний, и вышел, затворив за собой дверь.
   -- Так вы говорите, что вам было страшно? -- спросил эссеист, снова взяв ее за руку, чтобы создать большую интимность. Она опять нервно передвинула сумку. Пальцы у нее немного дрожали.
   -- А вам не было бы?.. Накануне Шеф сказал мне: "Дорогая, ваша безопасность обеспечена на все сто процентов. Взгляните на эту штучку: ни цвета, ни запаха, ни вкуса. Подлейте ему малость и будьте совершенно спокойны: он умрет не скоро и, конечно, не в ресторане. Вы проститесь и уйдете куда хотите, -- я буду счастлив, если в мои объятия. Ни малейших подозрений против вас не будет и быть не может. Ваш паспорт так же надежен, как паспорт английской королевы. Любое страховое общество, зная все обстоятельства дела, застраховало бы вас за гроши. Однако при одном условии, имейте это в виду: при том условии, что у Танка не возникнет подозрений. Если же они возникнут, если он что-нибудь заметит, то извините, бесценная, он возьмет вас за шейку, вот так, и подержит, недолго, совсем недолго, минуты две или три, после чего на свете будет одной очаровательной женщиной меньше..." -- Она побледнела, засмеялась и выпила залпом бокал шампанского. -- Он всегда так говорит, Шеф. При этом он взял меня "за шейку", со своей улыбочкой, помните? Какая у него улыбочка, а? Хитрая? Да, и хитрая, дьявольская, ведь он черт! -- сказала она убежденно, точно констатируя обыкновенный факт. -- Но и сумасшедшая! Он тоже сумасшедший, как мы все. Даже он! В нашем деле без этого нельзя.
   -- Отчего же нельзя? -- спросил эссеист и сам признал, что этот вопрос нельзя считать особенно глубоким и тонким. -- Вы ему нравились?
   -- Шефу? Он зачем-то делал вид, будто я ему нравлюсь. В действительности он был ко мне вполне равнодушен. Вот как вы! У него и руки холодные, как у вас. -- Эссеист отдернул руку, он был неприятно озадачен. -- Что вы хотите знать еще?
   -- Все подробности дела. Ведь мне приходится на вас их вытягивать, как клещами... Что было на обеде? Танк много пил?
   -- Очень много пил и ел. За икрой и селедкой он выпил полбутылки водки. К рыбе пил Chablis, к жаркому ChБteau-Margaux, потом шампанское.
   -- То же самое, что заказали вы! -- сказал эссеист с еще более неприятным чувством. -Вы помогали ему пить?
   -- Делала вид, будто помогаю. Чтобы у него не было подозрений. Впрочем, несколько рюмок выпила. Вино тоже пила... Довольно много.
   -- Ваше снадобье вы подлили в вино?
   -- Нет, позже. В коньяк.
   -- Чего же вы ждали?
   -- Надо было подождать конца... После шампанского было то, для чего он меня пригласил, -- сказала она тем же грубым тоном, каким накануне сказала: "это обойдется вам дорого". Но на этот раз она не засмеялась. Лицо ее стало мертвенно-бледно. Эссеист смущенно раскуривал папиросу. -- Сама не знаю, зачем я вам это рассказываю.
   -- Вы отлично знаете, что я друг. Друг и партии, и вас лично, -- сказал он, уже не считая нужным говорить о глубоком психологическом и моральном смысле исповеди. -- Шеф мне доверял и не такие вещи, -- снова соврал он. Она, не отвечая, подлила себе вина, которого уже оставалось немного. Эссеист с неудовольствием подумал, что придется, пожалуй, заказать еще полбутылки.
   -- Танк был очень несчастный человек, -- вдруг тихо сказала она. Он взглянул на нее изумленно.
   -- Несчастный?
   -- Очень. Он мне рассказывал свою жизнь. Я не знаю, для чего он пошел к ним на службу. Ведь он был не немец. Он мне говорил что-то о мести общим врагам... Не знаю.
   -- И вы его пожалели?
   -- Да.
   -- А пожалев, подлили ему яда? -- спросил эссеист и засмеялся. Эта черточка была очень ценна для его романа.
   -- А пожалев, подлила ему яда, -- равнодушно подтвердила ока. -- Впрочем, вы ничего не понимаете. Прекратим этот разговор.
   -- Нет, умоляю вас! Простите меня, я обмолвился... Как же вам удалось подлить ему яд? Ведь это удается только на сцене; там жертва отворачивается как раз в нужную минуту.
   -- Я думала об этом весь вечер... Я только об этом и думала два последних дня. Я у себя дома раз десять прорепетировала это перед часами: вынуть пузырек из сумки, откупорить, вы лить жидкость в его стакан и спрятать пузырек в сумку, четыре движения... Дома у меня на это уходило от тридцати до пятидесяти секунд, всякий раз иначе. Но где ж было взять эти секунды? Дама разговаривает с мужчиной, почему же, в самом деле, мужчине отворачиваться в сторону? Он не отвернулся ни разу... Я думала, что сойду с ума! -- сказала она измученным голосом. -- Я и теперь не понимаю, как не сошла с ума... Впрочем, нет, я вру! Я все соображала. Может быть, я даже никогда в жизни не соображала так быстро, как в тот вечер.
   -- И что же? Как же это вышло? -- с жадным любопытством спросил он.
   -- Очень просто. Само собой вышло... После этого он неловко засмеялся и сказал мне, что пойдет за счетом. ("Ему она не подражает", -- отметил эссеист.) Помню, я чуть было не сказала, что за счетом ходить не надо, можно позвонить. И тут же подумала, что я идиотка! Потом еще подумала, что упаду в обморок, "Сейчас или никогда!" Подумала, что это судьба... Я и теперь так думаю: если бы он не вышел в уборную, он остался бы жив... Он вышел. У меня душа остановилась... Никакие слова этого не передадут... Он вышел. "Теперь или никогда, теперь или никогда", -- говорю я себе. Помнится, я бормотала даже это вслух: "Теперь или никогда". Я думала, что нельзя, нельзя отравить человека, с которым только что... который только что рассказывал вам свою жизнь. Думала, что надо что-нибудь сочинить для Шефа: на пример, что у Танка появились подозрения, что Танк не сводил с меня глаз. И сама себе отвечаю, что Шеф никогда не поверит, что он примет против меня меры. Он на это намекал, а вы понимаете, что это значит, если он намекает!.. Вдруг оттуда послышался шум спущенной воды. Я схватила сумку, бросила ее, снова схватила, вынула пузырек и вылила в стакан... Он пил коньяк из стакана, круглый стакан, вот как этот... В эту секунду дверь отворилась... Видите то зеркало? Видите зеркало? -- вскрикнула она. -- Если бы, когда он входил, он бросил взгляд в это зеркало, он "взял бы меня за шейку"! -- сказала она, стараясь засмеяться; у нее дернулась правая щека.
   Эссеист, бледнея, уставился на нее, высоко подняв брови.
   -- Как!.. Я не понимаю... Разве... Разве это было здесь?
   -- Ну да. Здесь.
   -- Все-таки на вашем месте, знаете, я выбрал бы другой ресторан для нашего сегодняшнего обеда! -- сдерживая возмущение, сказал он и оглянулся по сторонам.
   -- Почему же? Вы можете написать в романе, что меня тянуло именно сюда. Кажется, так бывает со всеми злодеями, правда? Я где-то читала. -- Она засмеялась вчерашним кинематографическим смехом. Руки у нее тряслись. -- Он, кстати сказать, сидел на том самом месте, где сидите вы. Вероятно, на этом же стуле. Может быть, и стакан тот самый.
   Эссеист встал, прошелся по комнате, взглянул на диван, на зеркало. Оно отразило стол, бутылки, Грету с ее серым сквозь румяна лицом и расширенными глазами истерички. Он вернулся к столу, хотел налить себе вина, в бутылке почти ничего не оставалось "Пожалуй, впрочем, лучше с ней не пить. Ну что ж, для человеческого документа все это весьма недурно..."
   -- Закажи коньяку, не будь скрягой, -- сказала она, продолжая неестественно смеяться, -- И посмотри, не выполз ли из-под дивана удав.

-------------------------------------------------------------------------------

   Впервые: "Новый журнал"; Нью-Йорк; 1942. No 1.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru