Алданов Марк Александрович
Кронпринц Рудольф

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:


Марк Алданов.
Кронпринц Рудольф

I

 []
Кронпринц Рудольф Габсбург.

   Австрийский престолонаследник принц Рудольф погиб трагической смертью 30 января 1889 года. За несколько месяцев до того, 15 июня 1888 года, скончался германский император Фридрих III. Много позднее было высказано мнение, что судьбы мира сложились бы совершенно иначе, если бы эти два человека прожили долго.
   Гадания на тему "что было бы, если б..." всегда произвольны и бесполезны. Думаю, однако, что приведенное выше мнение совершенно справедливо. Место красит человека так же, как человек место. Кронпринц Рудольф и император Фридрих были прекрасные, умные, просвещенные люди, с которыми совестно даже сравнивать большинство нынешних властителей Европы. А власть, которая должна была выпасть на их долю (Фридрих III, как известно, в сущности, и не царствовал: он занимал престол 99 дней, умирая от мучительной болезни), несомненно могла им дать в судьбах мира огромное значение.
   Когда говорят о кронпринце Рудольфе, тотчас встает в памяти мейерлингская драма -- эпизод очень красочный благодаря высокому общественному положению главного действующего лица и потому использованный даже кинематографом. В настоящей статье я, естественно, буду говорить и о мейерлингской драме. Но она будет нас интересовать лишь в связи с той ролью, которую принц Рудольф играл в Австрии. Он до конца этой роли не сыграл: умер тридцати лет от роду. Тем не менее за всю тысячелетнюю историю габсбургской монархии ни один из членов царствовавшего дома не занимал столь своеобразного положения. Да и в какой еще другой стране наследник престола писал политические статьи в оппозиционной газете!
   Кронпринц Рудольф родился 21 августа 1858 года; он был, как известно, единственный сын императора Франца Иосифа. Надо ли говорить, что его появление на свет сопровождалось всевозможными торжествами. В газетах тех дней мне попадались указания на необыкновенную иллюминацию в Вене, на раздачу муниципалитетами больших сумм бедным и т.д. В колыбели новорожденному принцу, названному в честь основателя династии Рудольфом (разумеется, ему было дано еще много других имен), император пожаловал орден Золотого Руна на красной ленте: после смерти Франца Иосифа его старший сын должен был стать гроссмейстером этого знаменитого ордена или, точнее, одним из двух гроссмейстеров [Со времени войны за испанское наследство германские императоры и испанские короли спорили о том, кому должна принадлежать золотая цепь гроссмейстера Золотого Руна. Орден распался -- мадридские кавалеры не считали "настоящими" венских, а венские -- мадридских. Впрочем, и тех и других было в мире чрезвычайно мало]. Кроме того, новорожденный был назначен "собственником и полковником 19-го пехотного полка" -- такова была старинная, средневековая формула. Австрия едва ли не единственная из старых монархических стран, никогда не имевшая гвардии (были только отряды телохранителей императора и императрицы). Но иерархия полков существовала и там; 19-й пехотный считался одним из наиболее аристократических.
   Роды императрицы Елизаветы были очень тяжелые, она вскоре по требованию врачей уехала из Австрии, воспитание наследника престола перешло к матери императора, эрцгерцогине Софии. Люди, знавшие эту принцессу, говорили, что по сравнению с ней сам Франц Иосиф мог считаться скептиком, вольнодумцем и нарушителем традиций. Однако происходившее под ее наблюдением воспитание Рудольфа дало результаты довольно неожиданные.
   Учили юного эрцгерцога самым разным предметам: у него было пятьдесят учителей! Больше всего внимания уделялось истории, генеалогии и иностранным языкам. Кронпринц Рудольф совершенно свободно владел не только главными европейскими языками, но и разными наречиями габсбургской державы. Такова была традиция династии: Франц Иосиф и Елизавета тоже прекрасно знали не менее десяти языков и между собой весьма часто говорили по-венгерски [Известный венгерский писатель М. Йокаи писал, что император и императрица говорят по-венгерски как коренные венгры]. Их сын был, по-видимому, к языкам особенно способен. Вторым родным языком для него был французский; он обычно им пользовался в своем кругу и владел им, по словам французов, в полном совершенстве. Незадолго до своей кончины кронпринц в несколько месяцев изучил еще турецкий язык, -- не знаю, зачем это ему понадобилось.
   В числе его учителей были люди весьма известные. Так, естественные науки ему преподавал профессор Альфред Брэм, автор "Жизни животных", столь когда-то любимой в России. Преподавателем политической экономии был профессор Карл Менгер, создатель "австрийской школы экономистов", напротив, большой любовью у нас не пользовавшейся. Оба они позднее стали его друзьями. О необыкновенных способностях Рудольфа говорят все знавшие его люди. Все они отмечают и редкую личную обаятельность кронпринца. Разумеется, в его положении было много легче стать "обаятельным", чем в положении человека обыкновенного. В Австрии Рудольфа боготворили, можно сказать, априори. Один хорошо знавший Вену французский журналист писал много лет тому назад: "Он был с детских лет идолом венцев. Когда они произносят слово "Руди" -- все исчерпано! И произносят они это слово так, точно во всей их империи есть вообще только один Рудольф..."
   Император обращался с ним строго, как со всеми членами семьи, -- это тоже было традицией. В ранней юности кронпринц Рудольф чрезвычайно любил отца и даже восхищался им. "Для сына нет большего счастья, как гордиться своим отцом", -- говорил он и впоследствии. Вероятно, и стиль императора вызывал эстетическое удовлетворение у этого человека, столь эстетически одаренного. Но взгляды молодого принца создавались точно по закону отталкивания: ему нравилось все то, что не нравилось его отцу.
   Очень чужды нам, казалось бы, во всем Бург, Габсбурги, их жизнь, их быт. И все-таки мы не можем отделаться от мысли, что история Франца Иосифа и Рудольфа -- это та же старая обыкновенная драма "отцов и детей", достаточ но хорошо нам знакомая: каждый видел сходное вокруг себя, читал о сходном в книгах разных русских романистов, от Тургенева до Михайлова-Шеллера. В чем-то, очевидно, всех нас объединяет девятнадцатый век. Да и "проклятые вопросы" у кронпринца Рудольфа были те же, что волновали русских молодых людей того времени и времени более позднего (впрочем, волновали не так уж мучительно, как принято говорить, -- волновали, так сказать, в свободное время).
   По-видимому, первое столкновение у отца с сыном произошло из-за письма, посланного кронпринцем Рудольфом его воспитателю, генералу де Латуру. В этом письме 15-летний эрцгерцог писал: "В голове у меня хаос, ум кипит и работает, одна мысль гонит другую. От разных людей слышу разное. Где же, в конце концов, правда? Кто мы: высшие существа или звери? А если звери, то происходим ли мы от обезьяны, или же люди всегда существовали наряду с обезьянами?" Склонялся он к тому, что мы происходим от обезьяны, и делал те самые выводы, над которыми, кажется, насмешливо умилялся, имея в виду революционеров, Владимир Соловьев: человек, мол, произошел от обезьяны, а потому отдадим жизнь за человечество.
   В зрелом возрасте у кронпринца Рудольфа было кое-что общее и с самим Вл. Соловьевым. Автор "Русской идеи" хотел "предложить генералу Драгомирову стать во главе русской революции": "Если во главе революции будут стоять генерал и архиерей, то за первым пойдут солдаты, а за вторым народ, и тогда революция неминуемо восторжествует!" Враги приписывали кронпринцу Рудольфу приблизительно такие же замыслы и с ними связывали его кончину; роль генерала должна была, по их догадкам, достаться ему самому. Нет дыма без огня? Думаю, что этот дым был без огня, -- ни о какой революции кронпринц Рудольф никогда не помышлял. Но в нем несомненно было нечто от одной из довольно многочисленных идей Владимира Соловьева.
   Смерть и Время царят на Земле, Ты владыками их не зови. Все, кружась, исчезает во мгле, Неподвижно лишь солнце любви...
   -- сын Франца Иосифа был бы, вероятно, потрясен этими стихами знаменитого философа.
   В ранней же юности в голове у Рудольфа был в самом деле хаос. Я привел цитату из его письма к генералу Латуру именно для указания на сходство: наследника древнейшего престола Европы занимали приблизительно те же вопросы, что его современников, русских юношей, воспитывавшихся не в Бурге, а в бурсе. Письмо было не то показано Францу Иосифу самим генералом Латуром, не то перехвачено. Быть может, "обезьяна" сама по себе еще не очень взволновала бы императора. Но далее в письме шло весьма резкое обличение католического духовенства, а заодно и аристократии. В заключение Рудольф писал: "Если я не ошибаюсь, дело монархии кончено. Это гигантская развалина. Она еще держится, но в конце концов рухнет. Пока народ слепо позволял собой управлять, все шло отлично. Однако эра эта кончена, люди освободились. Развалина упадет при первой буре".
   Впоследствии и сам Франц Иосиф пришел к мысли о неизбежной гибели своего престола. Но он пришел к ней не в пятнадцать лет, а в восемьдесят [Императрица Евгения в глубокой старости, вернувшись из Ишля, где она в последний раз видела Франца Иосифа, говорила Морису Палеологу: "Не рассказывайте другим того, что я вам скажу... Франц Иосиф убежден, что его монархия кончится вместе с ним". (Maurice Paleologue, Les Entretiens de l'ImpИratrice Eugenie. Paris, 1928.)]. Вольнодумства же в области религиозной император не переносил никогда. Было произведено строжайшее расследование: кто внушает подобные мысли молодому принцу? Эрцгерцогиня София, в согласии с законами природы ненавидевшая свою невестку, говорила императору, что во всем виновата императрица Елизавета. Другие обвиняли воспитателя, профессоров. Чем кончилось расследование, я не знаю. Но с той поры Франц Иосиф называл своего сына: "Der Freidenker" ("свободомыслящий").
   Все же практических выводов с ту пору кронпринц Рудольф из своего вольнодумства еще не делал. Первые практические выводы он стал делать года через два. Семнадцати лет от роду он объявил императору, что желает поступить в университет. Вероятно, если бы он сказал, что хочет стать клоуном, кронпринц не мог бы вызвать у императора большего изумления и большего негодования. Наследник габсбургского престола -- студент Венского университета! Осно ватель династии, граф Рудольф, все древние Габсбурги -- Гунтрамы, Радбольды, Канцелины, Альбрехты, "Мудрые", "Безумные", "Гордые", "Благочестивые", "Великодушные", "Отцеубийцы", "Богатые", "Пустые Карманы" -- содрогнулись бы от ужаса в своих могилах!
   Разумеется, просьба эрцгерцога была отклонена самым решительным образом. Для наследника австрийской короны могли быть только две карьеры: военная и морская. Если не ошибаюсь, император желал, чтобы его сын начал с изучения морского дела. Франц Иосиф был главнокомандующим австрийской армией, имел иностранные фельдмаршальские чины, был шефом многих полков, но по флоту он никаких чинов не принимал и адмиральского мундира никогда не носил. Объяснял это тем, что не желает быть смешным: "Я не получил морского образования и не мог бы командовать даже катером. Поэтому не хочу называть себя адмиралом". Император желал, чтобы его наследник был в этом отношении подготовлен лучше. Кронпринц Рудольф моряком не стал, но военными науками занялся прилежно. Сам говорил позднее, что к ним да еще к охоте у него любовь врожденная, унаследованная от предков.

II

   В обществе кронпринц Рудольф стал появляться очень молодым человеком и, разумеется, имел огромный успех. Он был умен, красив, получил блестящее образование, прекрасно говорил -- считался замечательным рассказчиком и собеседником, -- а главное, он был единственный сын и престолонаследник императора. Это вполне успех обеспечивало.
   На придворных церемониях он появлялся в костюме рыцаря Золотого Руна. Ордену было присвоено одеяние: красная бархатная мантия на белой атласной подкладке, красные чулки и башмаки, красная шапочка и символический золотой барашек на красной ленте, -- этот оперный костюм соблазнял католических принцев (Франц Иосиф жаловал Золотое Руно только католикам). Кронпринц Рудольф, очевидно, не был смешон в рыцарском одеянии.
   "Его личное обаяние ни с чем не сравнимо", -- сообщает иностранка, французская княгиня. Что же было говорить о княгинях и некнягинях австрийских! По легенде, герцог Бургундский Филипп Добрый основал орден Золотого Руна, женившись на Изабелле Португальской: он избрал девизом "Aultre n'avray" ("другой иметь не буду") и хотел засвидетельствовать, что будет так же верен жене, как были верны своему идеалу аргонавты. Герцог не вполне сдержал клятву: летописцы говорят, что у него были, притом одновременно, двадцать четыре любовницы. Приблизительно то же молва говорила о кронпринце Рудольфе -- в Вене не было, кажется, ни одной красавицы, которой не приписывали бы с ним романа. Вероятно, все это очень преувеличено.
   Недоброжелатели утверждали, что он много пил, и даже связывали с этим его трагическую смерть. Памфлетисты, как водится, писали о "тяжкой алкоголической наследственности". Все это совершенная неправда. Никакого наследственного пристрастия к спиртным напиткам в роду Габсбургов не было. Франц Иосиф всю жизнь пил очень мало; на старости лет он отказался не только от крепких напитков, но даже от кофе, пил только чай. Его сын ценил все удовольствия жизни, в том числе шампанское и бургунское. В знаменитом венском ресторане Захера для него хранились особые вина лучших марок и годов. Отсюда, однако, до пьянства весьма далеко. Верно лишь то, что в первые годы юности эрцгерцог Рудольф жил весело, хоть и без каких бы то ни было излишеств.
   Друзья у него были разные. Главным его другом в ту пору считался эрцгерцог Иоганн Непомук Сальватор. В течение нескольких лет они были почти неразлучны. Большая семья Габсбургов состоит из нескольких ветвей, имевших между собой не так уж много общего. У них не было общего языка даже в буквальном смысле слова. Так, старая эрцгерцогиня Мария Антония, воспитывавшаяся в Италии, почти не владела немецким языком и разговаривала с другими членами династии не иначе как по-французски ("на своеобразном, старинном французском языке" -- вспоминает один из эрцгерцогов). Эрцгерцог Иосиф, внук палатина венгерского, командир венгерского ландвера, coвершенно мадьяризировался, жил вблизи Будапешта в своем имении Альчут и говорил только по-венгерски, да еще по-цыгански [По словам Вельфлинга, эрцгерцог Иосиф, которого в габсбургской семье называли "цыганским королем", был единственным в мире человеком, знавшим в совершенстве цыганский язык. Он написал грамматику этого языка. "Цыгане его боготворили" ("abgottisch verehrten", -- пишет Вельфлинг)].
   Иоганн Сальватор жил в Вене или в своем замке Орт, на берегу Гмунденского озера. Он считался в габсбургской семье вождем недовольных. Судьбу этого человека должно признать весьма необычной. Он был, по-видимому, тоже очень одарен от природы. Писал книги и балеты, хорошо знал музыку, сочинял вальсы -- правда, "в сотрудничестве с Иоганном Штраусом"; один из его вальсов приобрел даже всемирную известность. Главной его специальностью было, впрочем, военное дело; специалистам известны его военно-исторические труды. Большой карьеры он в армии не сделал. Франц Иосиф его недолюбливал за вольнодумство, за либерализм, за сочинение книг, балетов и вальсов. В 1887 году эрцгерцог Иоганн Сальватор подал в отставку -- он занимал должность командующего одним из военных округов, -- эта отставка была принята довольно охотно. А еще двумя годами позднее, по причинам, которые никогда в точности выяснены не были, эрцгерцог письменно заявил императору, что отказывается от титула и привилегий члена царствующей семьи, отказывается даже от фамилии Габсбург и просит разрешить ему впредь именоваться по названию его имения: Иоганн Орт -- без всякого титула, даже без дворянской частицы!
   Заявление это вызвало в мире сенсацию; в то время более важных сенсаций не было. Франц Иосиф проявил ледяное равнодушие. Эрцгерцогу был дан ответ в том смысле, что отказ его от титула, привилегий и имени принимается к сведению: он может впредь называться как ему угодно, но должен тотчас покинуть Австрию; при этом было указано, что Иоганну Орту следовало бы отказаться и от австрийского подданства и принять, например, швейцарское гражданство. Это предложение Иоганн Сальватор отклонил: с большим достоинством довел до сведения императора, что австрийцем родился, австрийцем и умрет.
   Захватив с собой не очень крупную сумму денег, оказавшуюся у него в наличности, он покинул родину, отправился в Англию и нанял какое-то большое судно: решил отправиться в Ла-Плату, искать там счастья. Последнее письмо от него помечено 10 июля 1890 года. С той поры о нем не было никаких заслуживающих доверия вестей, и больше никто в мире никогда не видел человека, называвшего себя Ортом. Участь его осталась неизвестной. Изредка, в летнее время, когда в редакционных портфелях нет ничего хорошего, и теперь еще иногда, наряду с сообщениями о небывалых морских чудовищах, в газетах появляются сведения, что кто-то где-то своими глазами видел Орта, что у него прекрасная ферма в Аргентине с образцовым молочным хозяйством, что он стал в Африке главой дикого воинственного племени, которое боготворит своего белолицего вождя. По всей вероятности, судно эрцгерцога потерпело крушение в первую же его поездку и бесследно пошло ко дну вместе с ним и со всем экипажем.
   Поступок Иоганна Сальватора объясняли по-разному. Говорили о несчастной любви; говорили, что он страстно желал стать болгарским королем и был раздражен неудачей: его кандидатуры не выставили. Не проще ли было бы и не справедливее ли принять то объяснение, которое давал сам эрцгерцог? Ему смертельно надоели двор, дворцы, их быт, их жизнь, их тяжелый вековой этикет. Он хотел стать частным человеком, жить так, как живут миллионы других людей -- по крайней мере людей, обеспеченных материально, -- посещать кого угодно, принимать кого угодно, бывать в общественных местах без того, чтобы на него показывали пальцем. Конечно, это была иллюзия: на "Иоганна Орта" в обществе показывали бы пальцем еще больше, чем на эрцгерцога Иоганна Непомука Сальватора. Но подобное душевное настроение -- отнюдь не редкость среди лиц коронованных или к ним близких. Ведь и Мария Антуанетта не только забавлялась своими мельницами и деревушками: в сельский домик ее тянуло естественно -- из Версальского дворца. Возможно также, что эрцгерцога потрясла гибель его друга, кронпринца Рудольфа [Кронпринц Рудольф погиб 30 января 1889 года. Иоганн Сальватор стал Ортом 20 октября того же года], и то, что с ней было связано. Он о мейерлингской драме, вероятно, знал больше, чем мы.
   Но в конце семидесятых годов еще было далеко и до гибели Рудольфа, и до ухода Иоганна Сальватора. Тесная дружба их началась с общего похода против спиритизма. Это было время таинственных стуков в дверь, столоверчения, развязывания узлов, время Юма, Бредифа, братьев Нетти и других медиумов, умных и полоумных, искренних и шарлатанов [Как известно, Паркер, один из знаменитейших медиумов, разбогатев на сеансах, сам первый издевался над спиритами и спиритизмом]. Приблизительно тогда же в Петербурге Менделеев подал записку в Физическое общество: "Пришло время обратить внимание на распространение занятий спиритическими явлениями в семейных кружках и среди некоторых ученых" ("некоторые ученые" -- был другой знаменитый химик, А.М.Бутлеров, которого и без спиритизма недолюбливал создатель периодической системы элементов). Свирепствовал спиритизм и в высшем обществе Вены. Там был свой изумительнейший медиум, некий Бастиан. Эрцгерцог Рудольф и Иоганн Сальватор совместно повели против него кампанию и блестяще его разоблачили. Это были те же "Плоды просвещения", только в придворной обстановке, -- все это Иоганн Сальватор описал в своей брошюре "Взгляд на спиритизм".
   Император Франц Иосиф тоже был противником спиритских сеансов, хоть не очень углублялся в существо вопроса: спиритизм ему был, вероятно, просто противен, как автомобили, как телефоны, как все то, чего при его предках не существовало. Поэтому к походу молодых эрцгерцогов против спиритизма он отнесся довольно благожелательно. Гораздо меньше ему нравилось их сближение в области политической.
   Будущий Иоганн Орт, по-видимому, имел большое влияние на эрцгерцога Рудольфа, который был на несколько лет его моложе. Иоганн Сальватор писал книги и статьи; стал писать книги и статьи также наследник престола. Один из австрийских историков говорит, что немецкая проза кронпринца может считаться образцовой в смысле чистоты и правильности. Недостаточно зная тонкости и оттенки немецкой речи, я об этом судить не могу. Но литературное или, по крайней мере, публицистическое дарование у Рудольфа несомненно было. Правда, в его статьях немного чувствуется шаблон немецкой политической печати: так до последних догитлеровских времен писались передовые в "Нойе фрайе прессе", в "Берлинер тагеблат", в "Фоссише цайтунг". Похвала небольшая: средний уровень публицистики у немцев (исключения, как Карл Краус, в счет не идут) был значительно ниже, чем у французов (они в этом отношении вне конкурса), чем у нас, чем у англичан, -- говорю только о литературных достоинствах. Но некоторые письма Рудольфа превосходны. Очень недурна и его книга "Путешествие на Восток" [Eine Orientreise beschrieben vom Kronprinzen Rudolf von Ocsterrcich, Wien 1884].
   Эрцгерцог Иоганн Сальватор, как сказано, считался в Австрии вольнодумцем и либералом. Под его ли влиянием или самостоятельно стал "леветь" и наследник престола? Мне придется далее говорить подробно о его политических взглядах и о сближении между ним и австрийской оппозицией. Здесь скажу лишь, что отношения с отцом у него становились все напряженнее, -- впрочем, вначале не столько на политической, сколько на бытовой почве: слишком часты посещения Захера, слишком много шампанского, слишком много прекрасных дам. Средство в таких случаях применялось одно и то же во дворцах и в буржуазных семьях: надо женить молодого человека.
   Император легко нашел для своего сына подходящую невесту: это была принцесса Стефания, дочь бельгийского короля Леопольда П. С точки зрения Габсбургов, престол был не Бог знает какой, но генеалогия очень хорошая: отец -- древнего саксен-кобургского рода, мать -- австрийская эрцгерцогиня. О короле Леопольде говорили, правда, разное в связи с торговыми операциями в Конго: "этот коронованный маклер", -- пишет о нем эрцгерцог Леопольд Фердинанд. Императрица Елизавета совершенно не переносила бельгийского короля. Кронпринц очень считался с ее мнением: боготворил ее и чуть только не писал о ней, как о своей матери Франциск I: "Наша глубокоуважаемая и горячо любимая госпожа и мать". Но воля императора решала у Габсбургов все. 22 лет от роду эрцгерцог Рудольф женился на принцессе Стефании.

III

   О жене кронпринца Рудольфа Стефании, по-видимому, ничего нельзя было сказать ни хорошего, ни дурного. И в самом деле, в Вене о ней говорили весьма мало даже тогда, когда ее считали будущей австрийской императрицей. После кончины наследника престола она вышла вторым браком замуж за графа Лониай, и тогда о ней совершенно перестали говорить: даже этот ее "мезальянс" особенных толков не вызвал. "Лучше быть живой графиней, чем полупохороненной вдовой кронпринца", -- писал эрцгерцог Леопольд Фердинанд.
   Брак Рудольфа, по общему отзыву, был несчастным. Однако письма его об этом не свидетельствуют: он отзывается о жене всегда в ласковом тоне. В первые годы после брака кронпринц совершенно остепенился. Он серьезно занялся военной службой. Император предложил ему выбрать в армии подходящий пост. К общему удивлению, Рудольф пожелал стать командиром второстепенного полка, совершенно неаристократического и вдобавок стоявшего в Праге, которая считалась городом чужим и скучноватым. Он стал командиром этого полка так, как в России в те времена молодые сыновья помещиков "уходили в народ".
   Служил он прекрасно и пользовался большой любовью в своем полку, гордившемся столь нежданным командиром. Жил с женой тихо, у них в Праге образовалось некоторое подобие двора, но двор этот отличался простотою, и доступ туда было получить много легче, чем в Бург. Кронпринц иногда ездил в Вену или в свои замки, часто охотился с друзьями -- он всю жизнь страстно любил охоту, первую серну убил -- девяти лет от роду, в Африке охотился на разных диких зверей, вплоть до гиен, в охотничьем замке он, как известно, и погиб.
   Однако его интересы не исчерпывались службой, двором и охотой. В начале восьмидесятых годов кронпринц решил принять более близкое участие в политической жизни--в тех пределах, в каких это было возможно для наследника престола. Еще несколько позднее он, по-видимому, пожелал и выйти из этих пределов. В 1882 году Рудольф обратился к профессору Менгеру, своему бывшему преподавателю политической экономии, с просьбой познакомить его с видными общественными деятелями, с людьми оппозиционного лагеря.

IV

   Профессор Менгер представил кронпринцу Морица Шепса, главного редактора левой газеты "Нойес винер тагеблат" (позднее "Винер тагеблат"). О нем мне известно мало. Он был тогда еще нестарый человек, видный публицист, представлявший в Австрии направление, враждебное Берлину и стоявшее за дружбу с Парижем. Шепс, убежденный франкофил, имел в Париже немалые личные связи; его дочь вышла замуж за Поля Клемансо, брата "Отца Победы". Как радикал и еврей, редактор "Нойес винер тагеблат" особенной любовью в правых кругах не пользовался. Быть может, именно поэтому он тотчас внушил симпатию наследнику престола.
   Между ними завязалась тесная дружба. Шепс постоянно бывал у кронпринца и в Бурге, и в Праге, и в замках. Когда они находились в разных городах, писали друг другу письма. Рудольф часто сообщал Шепсу о том, что происходило "в сферах", -- по ныне забытому, а когда-то популярному у нас выражению; иногда сообщал это для оглашения в печати, а иногда доверительно. Шепс строго следовал его указаниям и доверием кронпринца никогда не злоупотреблял. Сами письма эрцгерцога к редактору "Нойес винер тагеблат" были опубликованы лишь недавно, в 1922 году, после смерти Шепса его сыном. Первое письмо начинается с обращения "многоуважаемый" -- "Geehrter Herr"; несколько позднее кронпринц пишет "Дорогой господин Шепс", а с апреля 1883 года -- просто "Дорогой Шепс". Он постоянно передает привет от Стефании, которая, очевидно, тоже принимала запросто редактора газеты, поздравляет Шепса с радостными событиями в его семейной жизни, принимает такие же поздравления. Добрые отношения между ними продолжались до самой кончины Рудольфа.
   В марте 1883 года пять молодых людей из аристократического общества Праги ночью, в пьяном виде, отправились в еврейский квартал города и выбили несколько окон в еврейских домах. Происшествие это прошло незамеченным. Кронпринц Рудольф, узнав о нем, пришел в бешенство и написал корреспонденцию в "Нойес винер тагеблат". В сопроводительном письме к Шепсу он пишет, что необходимо проинформировать Австрию об этом поступке молодых людей "из так называемого высшего, но, видит Бог, не лучшего общества":
   "Когда несчастный деревенский батрак выбивает окна в еврейской лавке, газеты об этом трубят. Почему же у этих знатных ... (тут в книге одно или несколько слов заменены точками) столь беззастенчивые подвиги должны сходить бесследно!" Корреспонденция была напечатана в газете Шепса, разумеется, без имени автора: "Нам пишут из Праги..."
   С той поры кронпринц стал изредка помещать статьи в "Нойес винер тагеблат". Писал он иногда на темы философские, отвлеченные или случайные. В одной из своих статей подробно описал, например, спиритический сеанс, на котором им и эрцгерцогом Иоганном Сальватором был разоблачен медиум-шарлатан Бастиан. Но чаще он касался вопросов внешней и внутренней политики. Статьи его естественно печатались без подписи, и участие его в левой газете держалось в величайшем секрете: Франца Иосифа, вероятно, разбил бы удар, если б он узнал, что его сын пишет газетные статьи, да еще в "Нойес винер тагеблат". О себе кронпринц, когда случалось, говорил в газете в третьем лице. Ни малейшей рекламы он себе не делал.
   Из писем и статей Рудольфа можно вынести более или менее ясное представление о его политических взглядах. Думаю, что он был довольно близок по своим воззрениям к Карлу фон Штейну, особенно периода 1807--1808 годов, с той разницей, что ни малейшей ненависти к Франции не чувствовал, напротив, всегда был франкофилом; в одном из своих последних писем к Шепсу он прямо так себя и называет: "Ich bin Franzes Freund" (письмо от 8 декабря 1888 года). Как Штейна, очень многое раздражало его в старой Австрии -- от ее косности до обилия законов. Еще ведь Тацит говорил: "Plurimae leges, pessima respublica" ("Чем больше законов, тем хуже государство").
   Кронпринц Рудольф мечтал о могущественной либеральной империи, в которой были бы искоренены все пережитки и предрассудки феодального строя. В состав австрийского государства входили разные национальности. По мысли наследника престола, их должны были прочно объединять, с одной стороны, особа конституционного монарха, а с другой -- армия. В своих письмах к Шепсу он не раз предупреждает, что либеральная печать на армию нападать никак не должна и не имеет для этого основания: "В армии настроение великодержавное (grosses terreichisch), гражданское, либеральное, монархическое и проникнутое идеей мощной государственности. Не знаю, таково ли было настроение австрийской армии, но это было, несомненно, настроение самого кронпринца Рудольфа. Он доказывал, что ни одна из многочисленных народностей габсбургской монархии не должна подвергаться угнетению. Решительно возражал и против антисемитизма во всех его формах. В 1883 году в венгерских деревнях происходили поджоги еврейских лавок, вызывавшие радость в крайних антисемитских кругах. Кронпринц напечатал статью, в которой говорил, что погромы начинаются с евреев, а кончаются неизвестно где: "Сегодня жертвой грабежа становятся евреи, а завтра будут грабить помещиков. Огонь очень терпим (tolerant): он с такой же готовностью пожрет дома магнатов, как еврейские дома".
   Вероятно, он был по направлению все же несколько консервативнее, чем "Нойес винер тагеблат". Но сам он думал не так и в 1884 году, по случаю 50-летия Шепса, посылая ему в подарок свою книгу, писал: "Мы с вами близки друг другу по мыслям и настроению; цели у нас одни и те же. Возможно, что наступят ненадолго худые времена: как будто начинаются реакция, фанатизм, огрубление нравов, возвращение к давно пройденному, -- но мы все же верим в великое и прекрасное будущее, в торжество тех принципов, которым мы служим: прогресс есть закон природы". Еще позднее он "поздравил" своего друга с первой конфискацией его газеты. А когда редактор "Нойес винер тагеблат" по какому-то делу был судом приговорен к четырем неделям тюрьмы, кронпринц Рудольф обратился к нему со следующим письмом:
   "Знаю ваш истинно австрийский патриотизм, ваши возвышенные мысли. Понимаю, что вас этот приговор огорчит больше как печальный симптом нынешнего состояния нашей страны, чем сам по себе: это жертва, которую вы принесли вашим убеждениям, и вы можете ею гордиться. В глазах всех честных патриотов, в глазах людей, борющихся за современную культуру, вы приобретаете ореол мученичества. Кто мог бы подумать десять лет тому назад, что Австрия дойдет до ее нынешнего состояния? И какие времена нам еще предстоят! Я все больше прихожу к мысли, что наступят дни мрачные и, быть может, кровавые..."
   Милый наивный XIX век! "Мученичество" Шепса заключалось в четырех неделях тюрьмы по судебному приговору. Что сказал бы кронпринц о событиях, свидетелями которых довелось быть нашему поколению!
   Однако того, что называют прекраснодушием, в Рудольфе преувеличивать не надо. В суждениях по внешней политике он ни малейшей наивности не проявлял и порою высказывал мысли довольно проницательные. Он обменивался с Шепсом информацией. С разрешения кронпринца, редакция "Нойес винер тагеблат" иногда его сведениями пользовалась, и в министерствах горестно изумлялись: откуда эта проклятая газета знает вещи весьма сокровенные? Обмен был для Шепса выгоден. Молодой эрцгерцог был лучше осведомлен о положении в мире, чем редактор большой венской газеты. О России, например, Шепс посылал кронпринцу сведения фантастические, хоть делал это добросовестно, часто ссылался на столичную русскую печать и даже на статьи "Киевлянина". Мориц Шепс считался специалистом по внешней политике; "эксперты -- это люди, постоянно ошибающиеся, но не иначе, как по всем правилам науки". Наследник австрийского престола, не будучи экспертом, часто встречался с коронованными особами, с Бисмарком, с министрами. Он пользовался, так сказать, первоисточниками.
   Во взглядах же они с Шепсом и здесь сходились довольно близко. Как большинство австрийцев, по крайней мере того времени, Рудольф недолюбливал Берлин и ничего хорошего от Германии не ждал ни для Австрии, ни для Европы. Так, после вступления на престол Вильгельма II, с которым тогда многие связывали самые радужные надежды, кронпринц, хорошо знавший нового императора, писал, что этот человек навлечет на мир много бед. "Он энергичен, упрям и считает себя величайшим из гениев. Чего же вам еще! По истечении небольшого числа лет он доведет гогенцоллернскую Германию до того, чего она заслуживает..."
   По-видимому, основная мысль кронпринца заключалась в необходимости союза либеральной, монархической, могущественной Австрии с Францией и Англией. Такой союз, по его мнению, мог обеспечить Европе мир и возможность нормального прогресса. Не преувеличиваю значения и ценности этой мысли. Но от сравнения, например, с тем, что придумали в Версале три знаменитейших государственных деятеля мира и что в течение последних двадцати лет делали другие лица, благополучно продолжающие править Европой и по сей день, мысли молодого неопытного принца решительно ничего не теряют. Во всяком случае, вся эта переписка между левым журналистом и наследником древнейшего престола представляет собой случай, в истории невиданный.

V

   После революции 1918 года папка с документами, относящимися к смерти кронпринца Рудольфа, в венском государственном архиве найдена не была. О ее местонахождении есть лишь неопределенные слухи. Все лица, знавшие достоверно, как умер кронпринц, дали императору Францу Иосифу клятвенное обещание ничего никогда об этом не сообщать. Они свое обещание сдержали, и из них больше уже нет никого в живых. Поэтому в настоящее время о смерти Рудольфа можно лишь делать более или менее вероятные предположения.
   Таких предположений было сделано немало. Как ни странно, до сих пор в весьма серьезных изданиях нередко высказывается мнение, что кронпринц Рудольф был убит, убит по политическим причинам. Но, каковы могли тут быть политические причины, понять очень трудно. По довольно распространенной версии, наследник престола "составил заговор" или участвовал в каком-то заговоре, и убили его не то заговорщики, раздраженные его действиями, не то лица, против которых заговор был направлен.
   Все это мало понятно и весьма мало вероятно. Кронпринц Рудольф был либерал, но революциям не сочувствовал и в чужих странах. В Австро-Венгрии императорская власть должна была ему, после кончины Франца Иосифа, достаться автоматически, в законном порядке. Следовательно, заговор для него мог бы сводиться только к отцеубийству. Но об этом даже и говорить странно при некотором знакомстве с личностью Рудольфа и с новейшей австрийской историей. Австрия конца XIX столетия нисколько на Турцию не походила. Бург не был сералем, там кандидаты на престол не душили и не закалывали императоров. Никакой заговор против Франца Иосифа ни малейших шансов на успех иметь не мог. Правда, кронпринц Рудольф был в стране чрезвычайно популярен, но не менее (хоть совершенно по-иному) был популярен и Франц Иосиф. Недовольство в Австрии направлялось только против министров. Да и независимо от этого самая мысль о дворцовом перевороте с цареубийством или хотя бы с насильственным отстранением Франца Иосифа от престола показалась бы дикой в условиях австрийской жизни. В Вене не убивали и императоров нелюбимых.
   Разумеется, и сам кронпринц Рудольф менее всего годился для роли отцеубийцы. Вдобавок он любил отца. Верно, однако, то, что в последние годы жизни эрцгерцога отношения между ним и Францем Иосифом стали довольно холодными. Император не знал, что его сын сотрудничает в "Нойес винер тагеблат". Но ему было известно, что вокруг кронпринца образовалась оппозиционная группа, весьма недовольная политикой правительства. Рудольф эту политику критиковал открыто.
   Высказывались и другие предположения (в защиту одного из них не так давно была написана книга человеком, стоявшим в молодости весьма близко к кронпринцу). "Рудольфа убили иезуиты, считавшие его свободомыслящим..."
   "Рудольфа убили агенты Бисмарка, опасавшегося, что на австрийский престол взойдет человек, ненавидящий Германию..." "Козни иезуитов" -- это те же сионские протоколы. Ни иезуиты, ни Бисмарк не подсылали убийц даже к смертельным врагам.
   Но и здесь верно, что враждебность к Германии у наследника австрийского престола все росла с годами. Тут могли иметь значение и личные причины. Детство Рудольфа прошло под впечатлением поражения при Садовой. Габсбурги всегда видели в Гогенцоллернах "парвеню", последний по родовитости из всех царствующих домов Европы. По вступлении на престол Вильгельма II в Вену стали доходить слухи, что в Берлине восторжествовали идеалы Моммзена: Гогенцоллерны на всегерманском престоле, Габсбурги, сведенные к роли одной из многочисленных немецких династий, вроде баварского или саксонского дома, перенос короны Карла Великого в Нюрнберг (осуществившегося варианта этого идеала не предвидели ни Моммзен, ни Вильгельм, который теперь, вероятно, читает в Дорне газеты с чувствами весьма смешанными).
   Однако, кроме личных соображений и интересов, у кронпринца были, конечно, и другие мысли. Как я уже говорил, он думал, что Берлин грозит опасностью миру и культуре. В целях предупреждения этой опасности Рудольф стремился к союзу Австрии, Англии и Франции. Позднее он стал опасаться, что такая коалиция окажется недостаточно могущественной для противодействия Германии, если Берлин окажется в союзе с Петербургом. Поэтому в последние годы жизни он стал обсуждать план привлечения России к противогерманской коалиции. Если не ошибаюсь, на этой почве у него произошло за границей весьма резкое столкновение с одним из русских великих князей, чуть было не повлекшее за собой дуэли (об этом есть глухое указание в воспоминаниях Гранта). О сближении с Россией кронпринц Рудольф несомненно говорил с одним из своих ближайших друзей, принцем Уэльским, впоследствии королем Эдуардом VII, который так много способствовал осуществлению этого плана -- без Австрии.
   В Вене было известно, что наследник престола стоит за великодержавную политику и лелеет грандиозные планы, веря в будущее габсбургского дома. Рудольф любил повторять слова Наполеона: "Я Франции нужнее, чем Франция мне" -- и относил эти слова к Габсбургам: "Мы нужнее Европе, чем Европа нам". Не берусь сказать, оправдалось ли его суждение. "Европа" свергла Габсбургов, но в самом деле выиграла от этого что-то не очень много. Как бы то ни было, не только в отдельных кабинетах Захера, но и на больших собраниях австрийских офицеров не раз поднимались тосты в честь Рудольфа, "будущего императора Германии".
   Бисмарк, конечно, об этом хорошо знал, как и о мыслях и планах австрийского престолонаследника вообще: германская агентура в Вене была поставлена хорошо. Но большого значения этим планам он не придавал: считал кронпринца поэтом, фантазером, эпикурейцем и прожигателем жизни, занимающимся политикой по-дилетантски, между любовными победами и кутежами у Захера. Может быть, в этом канцлер и не так уж сильно ошибался. Личные отношения у них были очень хорошие. "Бисмарк самый очаровательный человек Европы, когда он хочет таким быть. Но в политике это ярчайший представитель взгляда: человек человеку волк", -- говорил Рудольф. Канцлер же, когда к нему приезжали люди из Вены, с улыбкой справлялся о новых романах кронпринца: кто она? какой национальности? куда он с ней поскакал? "Ваш Рудольф, -- сказал однажды Бисмарк, -- напоминает мне одного русского барина, которого я знал в Петербурге (назвал известную русскую княжескую фамилию). Он был несметно богат и жил в свое удовольствие, все разъезжая по Европе. У него чуть не в каждом европейском городе был свой дворец, и было их так много, что князь сам больше не помнил, где у него есть дворец, где нет. Поэтому, приезжая в новую столицу, он первым делом поручал секретарю-немцу навести справку. Секретарь радостно приносил добрую весть: -- "Господин, этот дом к вашим услугам!" Тогда князь облегченно вздыхал и говорил: "Ну так зайдем, перекусим, разопьем бутылочку, переспим с женщиной и отправимся в Россию".
   Молва преувеличивала, должно быть, увлечения и развлечения Рудольфа. Молве помогала жена его, отличавшаяся крайней ревностью. Их спокойная семейная жизнь продолжалась недолго. Добрые люди, как водится, заботились о том, чтобы кронпринцессе Стефании "все" становилось тотчас известным, -- вероятно, ко "всему" немало и присочинялось.
   Жизнь Рудольфа стала тяжелой: вечные ссоры с женой, разлад с отцом, сложные политические интриги, крайнее раздражение против министров Франца Иосифа, -- в особенно мрачные минуты он их называл "сволочь". Вдобавок у него не хватало денег, -- "ни с чем не сравнимая боль", -- говорит французский классик. Наследник престола жил очень расточительно и оставил после себя долгов и неоплаченных счетов на сумму, составляющую около девяноста миллионов нынешних франков. В последние годы жизни этот даровитый человек начинал считать себя неудачником: мыслей и планов сколько угодно, дело же сводится к парадам, представительству и критике политики отца, который на его критику не обращал никакого внимания. Все это вместе, по-видимому, составило благоприятную основу для острой неврастении. Может быть, случилось и что-либо еще, -- мы знаем далеко не все. Но я не сомневаюсь, что причина самоубийства Рудольфа была не только в несчастном любовном романе с Марией Вечера, -- таких романов у него было достаточно и в прошлом.

VI

   Тут начинается кинематографический сценарий, и, как в добром кинематографическом сценарии, появляется "вамп", "роковая женщина" графиня Мария Лариш. Разница с экраном в том, что на экране обычно объясняется, чем руководится роковая женщина. Здесь же это до конца остается непонятным (по крайней мере, мне).
   В 1859 году герцог Людвиг Баварский, брат императрицы Елизаветы, женился морганатическим браком на артистке-красавице Генриетте Мендель. Жена герцога получила титул баронессы фон Вальдерзее. Имя это перешло к их единственной дочери Марии. Она, следовательно, приходилась двоюродной сестрой кронпринцу Рудольфу. Императрица Елизавета либо полюбила племянницу, либо желала лишний раз выразить пренебрежение к условностям, -- не все ли равно, "настоящий" ли брак или морганатический! -- она приблизила девочку к себе, всячески ей покровительствовала и чуть только не воспитывала ее со своими детьми. Мария фон Вальдерзее была хороша собой. Сватался к ней граф Герберт Бисмарк, сын канцлера, но получил отказ. Так, по крайней мере, рассказывает она в своих воспоминаниях [Contess Larisch. My past, London, 1913], в которых правды, по-видимому, не очень много. Позднее императрица выдала ее замуж за офицера из знатной австрийской семьи, графа Георгия Лариша.
   Благодаря покровительству императрицы "роковая женщина" с ранних лет и до кончины Рудольфа была принята в самом высшем обществе Вены, Парижа, Лондона. Она сообщает, например, что на обеде в австрийском посольстве в Англии ей отвели наиболее почетное место, рядом с первым министром Дизраэли (который, по ее словам, говорил исключительно о своих книгах -- как известно, он писал романы). В Вене графиня постоянно посещала Бург. Кронпринца Рудольфа она знала с детских лет и, по собственным ее словам, всегда очень его не любила. В своих воспоминаниях она его изобразила холодным себялюбцем и циником.
   После кончины кронпринца графиня Лариш по приказу императора покинула Австро-Венгрию. Она поселилась в Соединенных Штатах, вышла вторым браком замуж за оперного певца Брука; затем третьим браком за кого-то еще. Если не ошибаюсь, она жила в большой нужде и не так давно умерла. Сын ее застрелился, "узнав о роли своей матери в мейерлингской драме". Но, правду сказать, самую роль эту понять довольно трудно. Все лишь сходятся на том, что эта женщина была "злым гением" кронпринца Рудольфа.
   Обвинения против "роковой женщины", графини Лариш, рожденной Вальдерзее, сводились в основном к тому, что она "покровительствовала" так трагически закончившемуся роману кронпринца Рудольфа с Марией Вечера. Но почему, собственно, она занималась этим делом "покровительства", имеющим и менее благозвучное название, понять очень мудрено.
   Фельдмаршал-лейтенант Латур, бывший в свое время воспитателем Рудольфа, вскользь говорит, что графиня Лариш была сама в ранней молодости влюблена в кронпринца и надеялась выйти за него замуж. Когда наследник престола женился на бельгийской принцессе, графиня из ревности "сделала все, чтобы разбить их союз, и тотчас нашла в нем слабое место". Таким образом, действиям графини дается хоть какое-нибудь объяснение; однако в психологическом отношении это объяснение нельзя назвать удачным. Рудольф к своей жене всегда относился равнодушно. Напротив, Марией Вечера он был страстно увлечен. Следовательно, роковая графиня из ревности мстила женщине, которую Рудольф не любил, и сводила его с женщиной, которую он любил. Это совершенно непонятно.
   К тому же графиня Лариш никак не могла рассчитывать стать женой наследника австрийского престола. Ее мать была артистка Генриетта Мендель -- дочь лакея великого герцога Гессенского. Император Франц Иосиф, вероятно, скорее провозгласил бы Австрию социалистической республикой, чем согласился бы на брак кронпринца с внучкой лакея. Графиня Лариш, выросшая при дворе, не могла, разумеется, этого не знать.
   После смерти Рудольфа было установлено, что он давал графине деньги. Это тоже могло бы быть объяснением; но уж очень небольшие назывались суммы: "несколько раз от 500 до 3000 гульденов". Едва ли "роковая женщина" могла тогда в таких деньгах нуждаться. Сама она не отрицала получения денег от Рудольфа, но уверяла, что все отдавала баронессе Вечера! Графиня Лариш была фантазеркой и с истиной вообще не церемонилась. Во второй и последней своей книге "Секреты королевского дома" (в значительной степени опровергающей первую: "Мое прошлое") она без особых церемоний рассказала и о том, что австрийский двор, узнав о ее намерении издать мемуары с "разоблачениями", откупил у нее рукопись; деньги она взяла, но мемуары все-таки издала, так как "ее не защитили от клеветы". Воспоминания графини и по происхождению, и по содержанию относятся к очень определенному разряду тайн мадридского двора. Сама она объявила себя мученицей какого-то непонятного политического заговора. Сообщая в своей книге, что императрица Елизавета хотела выдать ее замуж за герцога Норфолькского, которому принадлежало ожерелье Марии Стюарт, графиня добавляет: "Вместо ожерелья шотландской королевы на мою долю выпал терновый венец..."
   Сделка с воспоминаниями состоялась, однако, много позднее. В ту пору, в конце восьмидесятых годов прошлого века, графиня Мария Лариш еще была, по словам одного ее современника, украшением венского общества, "eine Zierde der Wiener Gesellschaft", и едва ли могла нуждаться в незначительных денежных суммах. Повторяю, мне совершенно непонятно, по каким именно побуждениям она действовала. "У тебя душа, пропитанная мюнхенским пивом!" ("Deine Munchener Bierseele") -- как-то сказала графине Лариш императрица Елизавета, раздраженная тем, что ее племянница стала подтрунивать над Генрихом Гейне. Со всем тем, вполне возможно, что "роковая женщина" действовала не вследствие демонического характера и даже не по злобе, а по легкомыслию, по природной и благоприобретенной склонности к интригам или просто "для смеха". Быть может, по таким же побуждениям действовали авторы анонимных писем, повлекших за собой гибель Пушкина. Роль плана, умысла, даже сознания вообще чрезвычайно преувеличивается в человеческих действиях, особенно в скверных.
   Другая, главная героиня мейерлингской драмы была неизмеримо привлекательнее графини Лариш. Она как бы подобрана автором кинематографического сценария для контраста с "роковой женщиной". На ее давно забытой могиле в Гейлигенкрейце выгравирована надпись: "Здесь лежит Мэри, баронесса фон Вечера, родившаяся 19 марта 1871 года, скончавшаяся 30 января 1889 года. -- "Как цветок, выходит человек и вянет". Книга Иова, XIV, 2".

VII

   Роман Поля Бурже, или Мирбо, пьеса Бернштейна ("Первый способ"), или Фран де Круассе. Герой (разумеется, отрицательный): "международный финансист", "акула", "коршун", "хищник", неопределенной национальности, неясного происхождения, обычно барон (уж такой специальный титул для финансистов), ворочающий огромными деньгами, хорошо еще, если не правящий миром. Наряду с ним: потомки древних родов, слабовольные, бесхарактерные, бестолковые, тоже отрицательные, но не без легкого величия, оставшегося от предков-крестоносцев. Все это, конечно, встречается -- хоть в жизни встречается много реже, чем в литературе. Однако международные финансисты бывают всякие; иные будто созданы жизнью назло литературному штампу.
   Отец Марии Вечера, венгр румынского происхождения, барон, без предков-крестоносцев, долго служил драгоманом в Константинополе. Мать, рожденная Бальтацци, была дочерью грека, уроженца острова Хиоса. Отец этого грека был банкиром в Смирне и перешел в австрийское подданство. Сам грек поселился в Париже и вошел в высшие французские банковые круги. Все это типичные признаки международной семьи, с' акулой во главе -- по формуляру, лучших "ястребов"" и лучших "восточных банкиров", можно сказать, не бывает. В действительности, это были весьма безобидные, бестолковые, беспомощные люди, от которых рукой подать до персонажей Чехова.
   Жили они в конце восьмидесятых годов в Вене потому, что надо же было где-нибудь жить. Габсбургская столица подходила таким людям, пожалуй, еще лучше, чем Париж. Сам барон Вечера, впрочем, жил в Каире, где оказался австрийским делегатом в комиссии Оттоманского долга. Он умер года за полтора до мейерлингской драмы. Баронесса, бывшая в разводе с мужем, поселилась с дочерьми, сыновьями и братьями в Австрии. Это была легкомысленная, очень добрая женщина, страстно любившая детей, ничего для них и для себя не жалевшая, весьма беззаботно проживавшая последние крохи состояния, которое никогда особенно крупным не было: "международная" Любовь Андреевна Раневская, с Пратером вместо Вишневого сада, в обстановке светской Вены, почти (однако не совсем) примыкавшей к придворному обществу.
   Жили они роскошно, снимали в столице большой дом ("Вечера-Паласт"), и у них кормился не один потомок крестоносцев, причем никаких злых умыслов а ла Мирбо они против графов и князей не питали -- просто были очень хлебосольны и гостеприимны. Братья Бальтацци имели репутацию спортсменов, владели скаковыми конюшнями; один из них выиграл однажды дерби, -- это в спортивном кругу означает гораздо больше, чем, например, Нобелевская премия среди писателей и ученых. Вероятно, в самом высшем венском обществе к ним относились не без иронии, -- чего стоили хотя бы их греческо-троянские имена: одного брата звали Аристид, другого Гектор; не хватало только Агамемнона. Но знали их все; семья Бальтацци-Вечера была известна даже императору и императрице, хоть в Бурге они приняты не были. По-видимому, состояния, оставленного смирнским банкиром, могло хватить еще на год или на два: "Возьмите, вот вам... Серебра нет... Все равно, вот вам золотой..." Разумеется, при этих Раневских и Гаевых международной Вены состояли всевозможные Вари, Яши, Фирсы, Епиходовы, Шарлотты Ивановны и Симеоновы-Пищики всех национальностей, даже австрийской. Так, была у них "старая преданная служанка" Агнесса -- лучше всякого Фирса.
   Две дочери баронессы были очень милые барышни, тоже вполне из русской литературы. Мария Вечера была немного Наташа Ростова, немного тургеневская Елена и даже немного "мы увидим все небо в алмазах..." Она отличалась необыкновенной красотой. Где-то на курорте ее заметил сам принц Уэльский, будущий король Эдуард VII, ценитель, как известно, компетентный, и спросил, кто такая эта красавица. Люди, ее знавшие, говорили, что она то бывала без причины и без меры весела, "bis zur FrivolitДt", то плакала целыми днями, жалуясь, что жизнь уходит, что она старится и нет никого! Ей было семнадцать лет.

VIII

   Военная карьера кронпринца Рудольфа подвигалась с достаточной быстротой. В 1882 году, 24 лет от роду, он получил чины фельдмаршала и вице-адмирала, был назначен командующим 25-й дивизией, стоявшей в Вене. По-видимому, "народнические" настроения у него несколько ослабели, а настроения эпикурейские снова усилились. Если верна хоть половина слухов, ходивших о кутежах и увлечениях кронпринца, то и тогда нужно было бы признать, что вел он в спои последние годы жизнь весьма бурную. Назывались два серьезных его романа, один со знатной русской дамой, другой с венской манекенщицей, "элегантной пробирмамзелью", которой он будто бы в минуту подавленного настроения предложил совместное самоубийство! Эгон фон Веллерсгаузен, по-видимому хорошо осведомленный в этих делах Рудольфа, упоминает еще о каких-то двух австрийских княгинях. К службе эрцгерцог охладел, зато охоте уделял очень много времени
   Обычными его товарищами по развлечениям состояли принц Кобургский и граф Гойос, насколько могу судить, люди типа толстовского Анатоля Курагина. В довершение сходства был у них ямщик Братфиш, весьма напоминавший, по описаниям, Балагу "Войны и мира": "Балага был известный троечный ямщик, уже лет шесть знавший Долохова и Анатоля и служивший им своими тройками... Не раз он по городу катал их с цыганами и "дамочками", как называл Балага. Не одну лошадь он загнал под ними, не раз напаивали они его шампанским и мадерой, и не одну штуку он знал за каждым из них, которая обыкновенному человеку давно заслужила бы Сибирь. В кутежах своих они часто зазывали Балагу, заставляли его пить и плясать у цыган, и не одна тысяча их денег перешла через его руки. Служа им, он двадцать раз в году рисковал и своей жизнью, и своей шкурой, и на их работе переморил больше лошадей, чем они ему переплатили денег. Но он любил их, любил эту безумную езду... "Настоящие господа!" -- думал он. Анатоль и Долохов тоже любили Балагу за его мастерство езды и за то, что он любил то же, что и они". С очень небольшой поправкой на эпоху и нравы это, по-видимому, вполне может быть отнесено к обществу Рудольфа и к Братфишу, -- только он у цыган не плясал, а свистел: славился на всю Вену этим своим искусством.
   Вблизи столицы, в мрачно-величественной части так называемого Венского леса, продавался тогда охотничий замок Мейерлинг, принадлежавший графам Лейнинген-Вестербург. Это небольшое здание с башней, тоже довольно зловещего вида. Кронпринц Рудольф приобрел Мейерлинг в 1886 году, и служил ему замок не только для охоты. Там постоянно бывало очень веселое общество, и "шампанское лилось рекой". В замке было шесть человек прислуги: камердинер кронпринца Лошек, егерь Водица, ламповщик, уборщик, кухарка и ее помощница. Не знаю, что теперь в Мейерлинге. В последние годы перед войной там был кармелитский монастырь. Если не ошибаюсь, Франц Иосиф после разыгравшейся в замке трагедии подарил его ордену обсервантов, то есть босоногих кармелитов, живущих по несмягченному уставу Гонория III и проводящих большую часть дня в молчании.

IX

   Кронпринц Рудольф познакомился с Марией Вечера в 1887 году на так называемом польском балу в Вене. Ему ее представила графиня Лариш. По-видимому, он еще раньше обратил внимание на 17-летнюю красавицу -- не то на скачках, не то в театре. Едва ли не все австрийские барышни были влюблены в Рудольфа -- большей частью заочно, по фотографиям или понаслышке. Мария Вечера тоже была в него влюблена еще до знакомства -- по крайней мере, говорила она о нем всегда восторженно. Знакомство произвело подобно удару молнии -- это в значительной степени предопределялось обстановкой: титулом, блеском, замками, балами, поклонением двору.

0x01 graphic

Мария Александрина фон Вечера

   При некоторой недобросовестности можно было бы очень подробно рассказать историю "любви Рудольфа и Марии", все со ссылками на печатные источники: существует несколько книг, оставленных мемуаристами того времени. К сожалению, их порою изумительная осведомленность немного напоминает сообщения тех западноевропейских журналистов, которым к моменту составления статьи с совершенной точностью известно все, что накануне вечером Гитлер сказал по секрету Герингу, а Сталин -- Ворошилову.
   Судебные власти, конечно, могли бы в 1889 году установить очень многое. Но гласное расследование мейерлингской драмы было запрещено, а документы расследования негласного исчезли: император Франц Иосиф отдал их в вечное хранение австрийскому министру-президенту, своему другу детства графу Таафе; есть основания думать, что эти документы много позднее, лет двенадцать тому назад, сгорели при пожаре Эллишатцского замка графа. Кое-что осталось в архиве императрицы Елизаветы, -- он, по некоторым сведениям, будет опубликован в 1950 году.
   Есть, кроме того, два тома воспоминаний графини Лариш, которая, по своей роли "покровительницы романа", несомненно могла кое-что знать. Однако и этот источник особенного доверия вызывать не должен; в нем вдобавок много противоречий. Скажу, наконец, что и вопрос не так уж интересен. Ничего необыкновенного в "любви Рудольфа и Марии" не было. Упомяну лишь (с указанными выше оговорками) о том, что, может быть, интересно для выяснения характеров действующих лиц.
   После первого знакомства с Рудольфом Мария Вечера написала ему восторженное письмо, по-видимому, более или менее близкое по содержанию к письму Татьяны. Кронпринц поступил не как Онегин. Начались встречи, сначала при верховых прогулках на Пратере, потом в других местах. Была добрая графиня Лариш. Была "верная служанка" Агнесса, которая, из преданности своей юной хозяйке, сопровождала ее на свидания и относила письма. Был ямщик Братфиш. Были дворцы Габсбургов, в том числе "увеселительный замок" ("Lustschloss") Лаксембург, принадлежавший кронпринцу Рудольфу, -- в этом родовом увеселительном замке, по несколько преувеличенному замечанию одного мемуариста, "никто не улыбнулся ни разу со времен Марии Терезии". Был, наконец, Мейерлинг. Мария Вечера посещала этот замок и до 30 января 1889 года, -- так в "Идиоте" задолго до убийства Настасьи Филипповны показывается, почти как символическое видение, будущее место происшествия -- "дом потомственного почетного гражданина Рогожина".
   Впрочем, ничего от Достоевского в начале этого романа не было. Он скоро перешел в связь. У кронпринца Рудольфа после его кончины найден был подаренный ему Марией Вечера портсигар с выгравированной надписью: "В знак благодарности своей счастливой судьбе" и с датой -- это не была дата их первой встречи.
   По-видимому, они вначале думали, что об их близости не знает ни один человек в мире, кроме, разве, доброй графини Лариш. Разумеется, знала чуть не с первых дней вся Вена. Обвинять в этом добрую графиню нет основания: кронпринц всегда находился под охраной полиции, которая следила за каждым его шагом. О его встречах знали и слуги. Кронпринц доводил неосторожность до того, что принимал Марию Вечера в Бурге, -- камердинер встречал ее на улице и "в совершенном секрете" впускал через "потаенную дверь", -- у "потаенной" двери Бурга, вероятно, всегда дежурили сыщики, а может быть, и толпа зевак.
   Говорили (позднее и писали), что баронесса Вечера тоже знала о связи своей дочери с наследником престола: "Она надеялась на морганатический брак или, в крайнем случае, на миллионы". Это довольно обычная в подобных случаях клевета: нет ни малейших оснований думать, что баронесса рассчитывала разбогатеть на этом деле. Что до морганатического брака, то предварительно кронпринц должен был бы развестись со своей женой. Разумеется, никаких расчетов тут строить было нельзя, -- даже если бы баронесса Вечера и была способна на подобные планы (это весьма маловероятно). С другой стороны, трудно предположить, чтобы при существовании на свете многочисленных добрых людей до матери не доходило никаких слухов о поведении дочери. Вероятно, баронесса Вечера, женщина легкомысленная и по природе оптимистически настроенная, не верила: неправда, быть не может! Мэри просто влюблена в наследника престола, как влюблены в него тысячи других девочек.
   О кронпринцессе же добрые люди позаботились тотчас. Ей "раскрыли глаза". Благодаря ей раскрылись глаза, можно сказать, у всей Европы.
   20 июня 1887 года Англия торжественно праздновала пятидесятилетие царствования королевы Виктории. Франца Иосифа должны были в Лондоне на юбилейных церемониях представлять кронпринц и кронпринцесса. Добрые люди довели до сведения принцессы Стефании, что на это время в Лондон выезжает и Мария Вечера. Жена наследника престола объявила, что в таком случае она на юбилейные торжества не поедет. Рудольф отправился в Лондон без нее. Предлоги были найдены самые благовидные, однако причины отказа кронпринцессы от поездки на торжества тотчас стали известны английскому двору. Друг Рудольфа принц Уэльский чрезвычайно веселился по тому случаю, что у Австро-Венгрии на юбилейных торжествах оказалась, так сказать, частная делегатка, -- вдобавок, столь прелестная. Но добродетельная королева Виктория пришла в негодование, усмотрев в поступке австрийского гостя нарушение элементарных приличий и вдобавок неуважение к ней самой. Так, по крайней мере, рассказывают осведомленные мемуаристы, и тут ничего неправдоподобного нет.
   Должно быть, с той поры о связи наследника престола стало известно императору Францу Иосифу. Он вначале принял сообщение довольно равнодушно: экая невидаль. Позднее его встревожили слухи о серьезности увлечения его сына.
   Делаю снова оговорку -- очень трудно судить обо всем этом: ни документов, ни писем у нас нет. По-видимому, со стороны Марии Вечера была отчаянная, восторженная любовь, любовь, готовая на все, любовь восемнадцатилетней девушки к человеку, воплощающему все земные достоинства и все земное величие. В знаменитой сцене тургеневского "Накануне", над которой проливало слезы несколько поколений русских барышень (проливают ли нынешние, советские?), "Елена не плакала, она твердила только: "О, мой друг, о мой брат!" -- "Так ты пойдешь за мною всюду?" -- "Всюду, на край земли. Где ты будешь, там я буду". -- "И ты себя не обманываешь, ты знаешь, что родители твои никогда не согласятся на наш брак?" -- "Я себя не обманываю; я это знаю". -- "Ты знаешь, что я беден, почти нищий?" -- "Знаю..." -- "Так здравствуй же, -- сказал он ей, -- моя жена перед людьми и перед Богом!.."
   У Тургенева тут начинается следующая глава: "Час спустя Елена со шляпою в одной руке, с мантильей в другой тихо входила в гостиную дачи..." Вероятно, то же самое происходило где-то в Вене -- или в Мейерлинге? -- в день, выгравированный на портсигаре Рудольфа; возможно, что и слова были почти те же самые, разумеется, с поправкой: "Ты знаешь, что родители мои никогда не согласятся на наш брак?" -- "Я себя не обманываю; я это знаю..." -- "Моя жена перед людьми и перед Богом!" Рудольф был женат, но это препятствие ему непреодолимым не представлялось. Через некоторое время он обратился к Льву XIII с личным письмом, в котором умолял папу о расторжении его брака с принцессой Стефанией.
   В его душе разобраться труднее, чем в душе Марии Вечера. Ему было не восемнадцать лет, а тридцать, и это, верно, было сотое, если не трехсотое, его увлечение. Рудольф давно привык к подобным победам, давно привык к тому, что все женщины "вешаются ему на шею", -- сам это говорил. Если верить мемуаристам, у него была тогда в Вене еще другая связь. Мемуаристам верить, однако, не обязательно. Письмо же кронпринца к папе есть факт бесспорный. Развод мог быть нужен этому покорителю сердец только для женитьбы на Марии Вечера.
   Стало ли известно Льву XIII, для чего наследник австрийского престола добивается расторжения брака? Текст письма Рудольфа до сих пор не опубликован. Если кронпринц правды и не сообщал, догадаться было не так трудно, -- престарелый Лев XIII достаточно хорошо знал жизнь. Он не ответил на письмо. Выть может, не успел ответить, а вернее, хотел предварительно снестись с Францем Иосифом. Историки кратко сообщают, что о намерении своего сына император узнал от папы. Однако письма об этом Льва XIII, насколько мне известно, в архиве Бурга после революции найдено не было (архивной работы Митиса я, к сожалению, достать не мог).
   Тут мы ненадолго выходим из области мемуаров. Можно считать с точностью установленным, что Франц Иосиф потребовал от сына расторжения связи. Приблизительно известна даже дата их бурного разговора. Больше неизвестно ничего. В разных воспоминаниях подробно излагается самый разговор: отец грозил будто бы сыну лишением престола, прекращением выплаты полагавшегося ему содержания. Но это все -- пополнение истины фантазией.
   Еще достоверно то, что кронпринц обещал отцу порвать связь с Марией Вечера. Почему? По словам сторонников версии "заговора", Рудольф рассчитывал скоро стать хозяином Австрии. Графиня Лариш в тоне ангельской правдивости рассказывает, что незадолго до своей кончины кронпринц неожиданно заехал к ней и вручил ей какую-то "стальную шкатулку" с совершенно исключительными по важности документами: Рудольф "играл ва-банк", он решился на какие-то отчаянные действия, в результате которых "могло полететь много голов" и т.д. Очевидно, во всей Вене наследник престола не нашел лица, более заслуживавшего доверия, чем графиня Лариш! Куда же делась шкатулка? Графиня отдала ее одному лицу. -- Где лицо? -- Это эрцгерцог Иоганн Сальватор (Орт). -- Покровительница "любви Рудольфа и Марии" таким образом ссылается на человека, пропавшего без вести: по несчастной случайности тайна кронпринца пропала вместе с этим человеком.
   Думаю, что "стальная шкатулка" существовала только в воображении графини и ничьим головам в Австро-Венгрии опасность не грозила. Вполне возможно, однако, что Рудольф в те дни находился в центре каких-то политических интриг, отнюдь не связанных ни с переворотами, ни с отцеубийством. Повторяю, в этой драме слилось, должно быть, многое: политика и любовь, несчастная семейная жизнь и государственные неурядицы, потеря надежды на развод и общее утомление от жизни, личное, наследственное, родовое: он был не только даровитым прожигателем жизни, но и потомком бесчисленных королей и императоров. Говорили еще, что Мария Вечера ждала ребенка. При развивающейся острой неврастении каждая неприятность кажется катастрофой, а у кронпринца Рудольфа было не одно сердечное горе. Вероятно, он дал обещание отцу просто от усталости, от скуки, чтобы не спорить: не стоило вести длинный, тяжелый разговор, если уже было принято -- или почти принято -- решение о самоубийстве.

X

   В последний или, точнее, в предпоследний раз Вена видела кронпринца Рудольфа в оперном театре 23 января 1889 года. Он вообще посещал театр не часто, особенно классическую драму: говорил, что вид актеров, изображающих королей, всегда производит на него действие увеселяющее. В опере он бывал несколько чаще. На этот раз был так называемый парадный спектакль: в императорской ложе [Мелочь, для Габсбургов характерная: если Рудольф, отправляясь в театр, желал воспользоваться императорской ложей, он должен был всякий раз испрашивать письменно разрешение отца] появился и Франц Иосиф. В Вене было правило: на парадных спектаклях после появления императора на его ложу не смотреть и, во всяком случае, биноклей не наводить. Тем не менее все заметили, что, когда в ложу вошел Франц Иосиф, кронпринц, как всегда, поцеловал руку отцу и затем долго с ним беседовал. Позднее, разумеется, многие говорили, что "уже тогда обратили внимание на расстроенный вид Рудольфа" и т.д.
   Затем еще через несколько дней, 27 января, наследника престола видели -- но уже только высшее общество -- на балу у германского посла, князя фон Рейса. Бал этот неизменно упоминается во всех мемуарах, относящихся к мейерлингской драме, так как на нем одновременно появились кронпринцесса Стефания и Мария Вечера, -- в первый и последний раз в их жизни.
   Достать приглашение на бал в посольство было нелегко, Мэри (так все ее называли) пустила в ход разные связи матери. Зачем ей нужно было появиться на этом балу? В ту пору она уже едва ли могла сомневаться, что ее связь с кронпринцем всем известна. Возможно, что это был "вызов" обществу или кронпринцессе. Возможно, что ее соблазнила романтика эффектного появления: кронпринцесса и она! А может быть, ей просто хотелось увидеть блестящий бал, людей посмотреть и щегольнуть каким-либо необыкновенным платьем (по отзыву современников, она одевалась, как и мать ее, превосходно).
   По-видимому, с балом связывались осведомленными людьми смутные опасения. По крайней мере, один из друзей семьи Вечера, граф Вурмбрандт, посетил Мэри за несколько дней до вечера и дружески просил ее на балу в германском посольстве не появляться. В какой форме мог быть дан и обоснован такой совет, как можно было вести вообще столь щекотливый разговор с "барышней из хорошей семьи", не берусь сказать. Но, во всяком случае, разговор ни к чему не привел. Мария Вечера на балу появилась. "Она была в этот вечер ослепительно красива, -- говорит очевидец, -- глаза ее казались еще большими, чем обычно, и горели тревожным огнем. Я сказал бы, что она сгорала на внутреннем огне..." Правда, очевидец говорил после мейерлингской драмы, да и уж очень эта фраза -- под светский роман Поля Бурже. Впрочем, вся эта история такова, что рассказ о ней неизбежно сбивается на роман-фельетон.
   "Не могу утверждать, -- добавляет тот же очевидец, -- но, кажется, одна из дам обратила на Вечера внимание кронпринцессы Стефании". Это можно утверждать и заглазно, без большого риска ошибиться: в таких людях никогда недостатка не бывает. По-видимому, не заметить Мэри жена Рудольфа в тот вечер и не могла. Сенсация -- "смотрите, это Вечера!" -- была так велика, что ближайший друг кронпринца (и, вероятно, Мэри), граф Гойос, подойдя к ней, тихо посоветовал ей тотчас уехать с матерью. По его словам, у нее глаза налились слезами. Испугавшись скандала, граф Гойос поспешно отошел.
   Знала ли она, что жить ей осталось два дня? Это останется тайной. Если знала, то появление в посольстве, пожалуй, становится понятнее: "теперь все равно!.." Но возможно и то, что она решила покончить с собой лишь в последнюю ночь, 30 января, в Мейерлинге.
   На балу никакого скандала не произошло. Кронпринцесса "только обменялась с Марией Вечера взглядами". Для Рудольфа появление его любовницы в посольстве было полной неожиданностью. Он весь вечер не отходил от жены. Уезжая с ней, кронпринц напомнил графу Гойосу, что через два дня, во вторник 29-го, они вместе охотятся в Мейерлинге; просил о том же напомнить принцу Кобургскому.
   По всей вероятности, на обратном пути в карете последовала семейная сцена. По словам одного из наиболее осведомленных придворных, на следующее утро кронприн цесса испросила необычную аудиенцию у Франца Иосифа и сообщила ему, что "если так", то она покинет Вену и вернется на родину, в Бельгию. У императора вышел необычайно бурный (furchtbar sturmisch) разговор с кронпринцем, закончившийся, впрочем, благополучно: Рудольф, очевидно, подтвердил обещание порвать связь с Марией Вечера. Франц Иосиф тут же пригласил сына и его жену на следующий день, во вторник, к себе на семейный обед -- на "обед примирения". Рудольф принял приглашение.
   По случайности к нему, столь же кстати и вовремя, обратились с просьбой другие люди, очень далеко стоявшие от придворной жизни и ничего о его личных делах не знавшие. Кронпринц уже давно работал с группой писателей и ученых над большим изданием: "Австро-Венгерская монархия". Его теперь просили по возможности скорее дать к труду введение или предисловие. Он согласился, -- разумеется, непременно, непременно -- и обещал "нарочно для этого уехать в Мейерлинг": там не помешают работать. Таким образом, он принял на себя три обязательства, едва ли между собой совместимые: обещал в Мейерлинге написать введение, пригласил в Мейерлинг же на охоту принца Кобургского и графа Гойоса, которые, должно быть, к научно-литературным трудам своего друга по кутежам относились как к забавному чудачеству -- "Рудольф пишет книги!" -- и обещал быть на семейном обеде в Бурге. Несомненно, он уже знал, что не будет ни писать, ни охотиться, ни обедать с женой и отцом: "Теперь все равно!.."

XI

   Стояли морозные дни. Принц Кобургский и Гойос условились с Рудольфом ехать до Бадена по железной дороге: а то всю дорогу из Вены в Мейерлинг в экипаже холодно. Выехать на охоту решено было в шесть часов утра. Но, к удивлению обоих друзей, оказалось, что кронпринц уехал в Мейерлинг накануне и не по железной дороге, а в экипаже.

0x01 graphic

Принц Фридрих Йозиас Саксен-Кобург-Заальфельдский

   Днем в понедельник Мария Вечера незаметно вышла из дому с небольшим чемоданом и пешком отправилась на улицу Марокканцев, находившуюся поблизости от их дома. Ей вообще, как полагалось в те времена, запрещено было выходить одной на улицу. Обычно она придумывала разные хитрости. Покупались, например, билеты в театр для всей семьи, -- она мыла голову и объявляла матери: волосы не высохли, боюсь простудиться, экая досада, поезжайте без меня, что делать! Как только родные уезжали, Мэри выходила из дому. Но на улицах мирной, тихой Вены эту "свободную женщину", которая не побоялась отдаться Рудольфу, вечером охватывал ужас: темно, разбойники, зарежут! Поэтому ямщик кронпринца Братфиш всегда ждал ее в двух шагах от "Вечера-Паласта" и отвозил, куда надо было. Ждал он ее и в тот понедельник 2$ января. Она велела ему ехать за город. Недалеко от заставы, на дороге, они увидели поджидавший их другой экипаж. Кронпринц Рудольф пересел в карету Братфиша. Венский Балага не удивился: он к таким вещам привык. Карета понеслась в Мейерлинг.
   Там они провели вдвоем вечер и ночь. О чем говорили, мы не узнаем. Вероятно, Рудольф находился в состоянии полного душевного смятения. Если ночью им уже было принято решение о двойном самоубийстве, то он не мог не понимать, что с его стороны тут до некоторой степени и убийство: Мэри было восемнадцать лет.
   Утром во вторник приехали принц Кобургский и граф Гойос. Рудольф им объявил, что он участвовать в охоте не будет: простудился по дороге. Не знаю, вышла ли к гостям Мария Вечера. Если и не вышла, то, вероятно, скрыть ее присутствие в замке было трудно. Возможно, что друзья кронпринца сделали с улыбкой вид, что понимают и не обижаются. Возможно, что они немного обиделись. Рудольф просил их охотиться без него, но, кажется (указания противоречивы), охота вообще не состоялась. Принц Кобургский скоро уехал назад в Вену, обещав вернуться на следующий день. Граф Гойос остался ночевать в Мейерлинге.
   Днем Гойос отправился в лес побеседовать о чем-то с лесничими. Вернувшись в замок, он увидел, что камердинер Лошек накрывает в столовой первого этажа стол на два прибора. Кронпринц вышел к гостю, и они пообедали вдвоем (как раз тогда, когда император, вероятно, в бешенстве от столь неслыханного происшествия ждал сына в Бурге). Мэри не вышла к обеду. Что она делала весь день, неизвестно.
   Обед был невеселый. Кронпринц ел мало: "съел кусок паштета из куропаток, баранью котлету, грушу, выпил немного местного вина Гейлигенкрейц". За обедом жаловался Гойосу на свою жизнь: насколько приятнее живет его друг и "товарищ по ремеслу" принц Уэльский! За ним никто не следит, ему не делают сцен, в политических взглядах он свободен, тогда как австрийский престолонаследник должен скрывать свою дружбу с Морицем Шепсом, ибо тот либерал и редактор левой газеты. Неожиданно пожаловался на дела: будучи единственным сыном богатейшего из монархов, зятем другого архимиллионера, он вынужден делать долги: бельгийский король не дал нам ни гроша, содержания мне не хватает, я должен деньги барону Гиршу, мне это неприятно. Тем не менее его жалобы особенной горечью не отличались. Трудно понять, как человек мог все это говорить за несколько часов до смерти... Допив кофе, он хлопнул Гойоса по плечу и простился с ним: "Завтра вставать на охоту в шесть утра".
   Больше мы ничего не знаем. Каждая ничтожная подробность имела бы для нас в психологическом отношении немалую ценность. Но граф Гойос дал императору клятвенное обещание ничего не сообщать о мейерлингской трагедии и сдержал это обещание [Не оставил воспоминаний и принц Кобургский. Читал, что в прошлом году одним французским титулованным писателем была в книге воспоминаний сообщена явно фантастическая и совершенно непристойная версия смерти Рудольфа и Марии Вечера, -- ее здесь излагать невозможно и незачем], так же как камердинер Лошек (Гойос позднее даже как будто умышленно "заметал следы"). То немногое, что мы знаем о последнем дне кронпринца, дошло до нас не прямо от Гойоса: он все рассказал Францу Иосифу и Елизавете, они кое-что позднее сообщили близким людям. Наиболее ценный источник -- записи графа Лониаи (будущего мужа принцессы Стефании), показанные им историку Чупику.
   Граф Гойос рано лег спать. В шесть часов утра его разбудил Лошек. Камердинер Рудольфа трясся от страха и волнения. Он сказал графу, что, кажется, случилось что-то нехорошее: ровно в шесть, как ему было приказано, он постучал в дверь спальной Его Высочества: постучал пальцем, потом кулаком, потом палкой -- никто не отвечает! Гойос поспешно надел халат и прошел с Лошеком к спальной. Они снова застучали -- ответа не было. Они вышибли дверь. В комнате было темно. Догоревшая свеча жгла еще что-то на дне подсвечника. Пахло дымом, духами и табаком. Лошек бросился к окну и раздвинул портьеру, затем зажег свечу. На кровати лежал кронпринц Рудольф. Правая рука его свесилась к полу, судорожно сжимая револьвер. Тут же рядом лежала Мария Вечера. На ее лице крови не было видно. Лицо, грудь, шея кронпринца были залиты кровью. Пуля, выпущенная в висок, раздробила череп. Наследник престола и его любовница были мертвы.

XII

   Черта поразительная: лейб-медик Франца Иосифа Керцль впоследствии рассказывал фельдмаршалу Маргутти, что Вечера скончалась за несколько часов до Рудольфа! Не знаю, могли ли врачи установить это точно, особенно если принять во внимание, что мертвые тела им были показаны не сразу. Но если это верно, то ночь на 30 января становится уж совершенно кошмарной: значит, кронпринц после смерти своей любовницы еще долгие часы оставался в комнате один, рядом с трупом! Сообщение лейб-медика Керцля косвенно подтверждается и тем, что много позднее говорила артистка Екатерина Шратт, подруга императора Франца Иосифа: по ее словам, смерть Марии Вечера последовала не от выстрела, а от яда, -- она отравилась до того, как кронпринц покончил с собой.
   Мы никогда не будем знать достоверно, что произошло в ту январскую ночь. Дело это само по себе таково, что к нему непременно должны были пристать всевозможные легенды. Вдобавок легендам способствовали действия Бурга, тайна, которой окружили мейерлингскую драму. Большинство историков думают, что по желанию Марии Вечера Рудольф ее застрелил и затем покончил с собой. Как при этом могла оказаться разница в несколько часов между моментами их смерти, не знаю.
   Мысль о том, что "все, все надо скрыть", несомненно, явилась в первую же минуту у графа Гойоса. И, разумеется, с первой же минуты эта мысль, помимо своей нелепости, оказалась совершенно неосуществимой. Граф приказал камердинеру Лошеку никому не говорить ни слова, ничего не сообщать полиции, никого не допускать в спальную кронпринца. Однако в маленьком Мейерлингском замке было пять человек прислуги -- нельзя себе представить, чтобы Лошек мог от них скрыть такое происшествие в доме. Не сомневаюсь, что через пять минут после того, как друг и камердинер Рудольфа проникли в спальную, о случившемся уже знал весь Мейерлинг.
   Граф Гойос понесся в Вену. Не буду останавливаться на подробностях этой его поездки, хоть они в некоторых отношениях интересны. Гойос, естественно, почти обезумел, но придворный человек и в полубезумном состоянии помнил об этикете. О кончине Рудольфа надо было сообщить императору -- как ему сообщить?! С соображениями о правилах двора тут смешивались -- вероятно, и преобладали -- человеческие чувства. Гойос понимал, каким ужасным ударом будет для Франца Иосифа известие о смерти -- о такой смерти! -- его единственного сына. Быть может, ему было известно и то, что император взял с кронпринца слово порвать связь с Марией Вечера, -- тогда Франц Иосиф мог себя считать виновником трагедии.
   В Бурге произошло смятение. Ошалевший церемониймейстер решил начать с императрицы. Была вызвана первая фрейлина -- ей выпало на долю сообщить известие Елизавете. Об императоре никто не мог подумать без ужаса. После долгого полуистерического совещания, по желанию самой императрицы, во дворец была вызвана упомянутая выше госпожа Шратт. Ее положение считалось более или менее узаконенным. Но все же странная особенность этого приглашения могла быть ясна немногочисленным участникам совещания: 30-летнего сына довели до самоубийства, требуя его разрыва с любовницей, -- и чтобы сообщить об этом, вызывается во дворец любовница 60-летнего отца. Госпожа Шратт, женщина очень достойная, вместе с императрицей вошла в кабинет Франца Иосифа, -- я говорил в статье об императоре, как он принял это известие.
   Через час или два сообщение о гибели наследника престола уже неслось по Вене, вызывая везде ужас, изумление и горе. "Руди" со дня его рождения обожала вся Австрия. С годами популярность кронпринца все росла. Ей способствовала даже его легкомысленная жизнь, слухи о его кутежах и бесчисленных победах -- так это было и во Франции при Генрихе IV, и в Англии при Эдуарде VII. Разумеется, молва несла самые фантастические слухи. Появилось официальное сообщение: наследник престола скончался от кровоизлияния в мозгу. Никто не поверил. "Нойе фрайе прессе" выпустила экстренное издание со столь же ложным сообщением: кронпринц погиб "от выстрела на охоте", -- этот выпуск газеты был тотчас конфискован. По-видимому, первая версия в обществе (еще находящая защитников и по сей день) заключалась в том, что кронпринца кто-то убил "на романтической подкладке", -- не то из ревности, не то из мести. Назывались какой-то венгерский магнат, какой-то сторож мейерлингского леса, жену которого будто бы соблазнил Рудольф. Глухо назывался и Бальтацци, дядя Марии Вечера. Не могу сказать, кто первый бросил молве имя несчастной любовницы кронпринца. Одна из газет рядом с сообщениями о кончине наследника престола поместила краткую заметку: "В ночь на 30 января скоропостижно скончалась, восемнадцати лет от роду, баронесса Мария Вечера". Эта газета также была немедленно конфискована. На границах конфисковывались иностранные издания. Мейерлингский лес был окружен жандармами. В замок не допустили никого из понесшихся туда бесчисленных австрийских и иноземных репортеров. Все видел Габсбургский дом, но такого случая не было и в его истории.
   В ночь на 31 января, с соблюдением церемониала (хоть без единого постороннего человека), тело кронпринца было вынесено из спальной Мейерлингского замка и перевезено в Бург. В 6 часов утра к гробу спустился император. Крышка была поднята. Франц Иосиф, "с лицом не белым, а серым", постоял у гроба, затем, ничего не сказав, удалился в свой кабинет, где и заперся надолго.
   К телу были допущены лейб-медики, еще другие знаменитые врачи. В их присутствии директор анатомического института профессор Кундрат произвел вскрытие. Когда приступили к составлению протокола, вошел обер-интендант двора граф Бомбелль и смущенно передал врачам просьбу императора: не найдут ли они возможным удостоверить, что смерть последовала от кровоизлияния в мозг? Врачи попросили дать им возможность посоветоваться. Началось тягостное совещание, некоторые из его участников плакали. Были вызваны еще два старых врача, считавшихся "совестью корпорации". Разумеется, все это были убежденнейшие монархисты, -- да в Австрии, собственно, немонархистов и не было. После долгого совещания врачи сообщили Бомбеллю, что при всей своей любви к императору, при всем понимании его чувств и побуждений они не могут исполнить переданное им желание.
   Разумеется, Франц Иосиф руководился не одними соображениями "приличия". Главный для него вопрос был в возможности религиозного погребения. Скоро, по-видимому, из Ватикана было получено разрешение. В правительственной газете появилось официальное сообщение о том, что первые сведения о причинах смерти наследника престола оказались неверными: кронпринц Рудольф умер не от кровоизлияния, в минуту душевного помрачения он покончил с собой.
   Растерянность австрийских властей особенно сказалась в погребении Марии Вечера. До нас дошел истинно изумительный доклад по начальству полицейского комиссара Габрда, которому было поручено похоронить любовницу кронпринца. В сопровождении другого комиссара, барона Горуна, Габрда отправился на кладбище Гейлигенкрейц, расположенное поблизости от Мейерлинга. Оно находилось в ведении аббата Грюнбока. Кажется, не без труда комиссары получили разрешение на похороны одной скончавшейся поблизости дамы. Из доклада не вполне ясно, знал ли аббат, в чем дело. Тут же плотнику аббатства был заказан деревянный гроб. Габрда послал шифрованную телеграмму в Вену с сообщением, что все готово. Ему ответили шифрованной же телеграммой, что "выезжают".
   В 10 1/2 часов вечера с дверей спальной замка были сняты печати. В комнату пошли родственники Марии Вечера, Бальтацци и Штокау в сопровождении полицейских властей. Глаза Мэри были открыты. На теле была только рубашка. Надев на мертвую платье, ее "под руки вывели" из замка на крыльцо и "усадили" в экипаж. Бальтацци и Штокау сели по сторонам от нее, как кавалеры по сторонам дамы. Полицейские заняли место на козлах. Хотя дама была как живая, власти приняли меры к тому, чтобы на дороге никого не оказалось; очевидно, для этого и посылались шифрованные телеграммы. Впрочем, в ту ночь трудно было кого-нибудь встретить: была страшная буря. По дороге одна из лошадей расковалась, ее кое-как подковали; дама ждала со своими кавалерами.
   В Гейлигенкрейце тело положили в уже сколоченный гроб, составили протокол. Могильщики отказывались работать ночью, да еще в такую погоду. Могилу вырыли Бальтацци, Штокау и оба комиссара. Баронесса Вечера на кладбище допущена не была. Ей предложили немедленно покинуть Австрию. Она весь день металась по Вене от полицейпрезидента к главе правительства, графу Таафе, от него в Бург. Приютила мать любовницы Рудольфа только императрица Елизавета.
   Вероятно, подробности этого погребения стали известны не сразу (в газетах того времени я их не нашел). Они, конечно, вызвали бы негодование в обществе. Император был тут ни при чем -- перестарались власти. Франц Иосиф обо всем этом, по-видимому, узнал лишь позднее. Через полгода после мейерлингской драмы генерал-адъютант Паар сообщил письменно баронессе Вечера, что император чрезвычайно сожалеет о горе, причиненном ей "мерами по похоронам ее несчастной дочери", и просил ее принять во внимание "общую неслыханную растерянность на месте катастрофы". Приказ о высылке баронессы (тоже, кажется, не формальный, а данный в виде "совета") был отменен тотчас. Выслана была из Австро-Венгрии только графиня Мария Лариш.
   3 февраля к телу кронпринца была допущена публика. Рудольф лежал в открытом гробу; только голова его была закрыта цветами. Еще через два дня с обычным пышным церемониалом наследник престола был погребен в императорской усыпальнице в церкви Капуцинов, -- он был в ней 113-й по счету Габсбург. Горе в Австрии было общее. Вся интеллигенция страны связывала с Рудольфом большие надежды: его ум, образование, просвещенные взгляды были хорошо известны, так же как и его редкая даровитость. "Я в жизни не встречал столь талантливого человека, как кронпринц Рудольф, но даже для меня он остается загадкой", -- говорил на старости лет его воспитатель, фельдмаршал Латур.
   В других странах мейерлингская трагедия вызвала тоже сильное, долго длившееся волнение. Мария Корелли на писала стихи: "Спи, мой возлюбленный, спи! Будь терпелив! Мы унесем нашу тайну под крышку гроба..." Везде требовали "света", расследования, выяснения причин драмы. Уже распространялась и версия политического убийства. Говорили, что в Мейерлингском замке в ночь на 30 января был еще какой-то человек, что он "после убийства" покончил с собой, что его похоронили тайно [Еще незадолго до войны один из посетителей Мейерлингского кармелитского монастыря утверждал, что в ответ на его вопрос старый монах сказал ему: "Мы молимся за них, за всех троих"], -- погребение Марии Вечера, конечно, могло только способствовать распространению подобного слуха. Скоро стало известно, что на столе в спальной были найдены прощальные письма Рудольфа и Марии (об этих письмах скажу ниже). Казалось бы, существование прощальных писем исключало возможность версий убийства (а равно и версий непристойных). Однако люди, воспитанные на уголовных романах, утверждали, что письма эти "были подделаны для сокрытия следов".

XIII

   После смерти кронпринца Рудольфа и Марии Вечера на столе в спальной были найдены прощальные письма. Насколько мне известно, факсимиле всех этих писем напечатаны не были. Что до их текста, то я встречал его в разных редакциях, частью между собой более или менее согласных, частью расходящихся довольно сильно. Где находятся письма теперь, трудно сказать. Не поручусь даже, что с точностью установлено их число. Было ли, например, написано Рудольфом прощальное письмо к императрице Елизавете? Указания на это есть, и они более чем правдоподобны: Рудольф мог обвинять в своей катастрофе отца, но никак не мать, которую он всегда нежно любил.
   Не подлежит сомнению, что кронпринц отправил письмо делового содержания советнику Шогиеньи. Это письмо касалось завещания, и его текст никаких споров вызывать не может. Но вот, например, появилось в печати письмо Рудольфа к герцогу Браганцскому: "Дорогой друг, я не мог поступить иначе. Будь счастлив. Servus. Твой Рудольф". Венское приветствие "Servus", имеющее характер жаргонно-веселый (нечто вроде советского "пока", хоть и с несколько иным оттенком), могло бы свидетельствовать либо о весело-циничном настроении эрцгерцога в его последние минуты (по подобию кирилловского "жантильом-семинарист рюсс"), либо о душевном помрачении, либо о том и другом одновременно -- именно как у Кириллова. Вдобавок, у Рудольфа не было никаких оснований писать герцогу Браганцскому, с которым он не был особенно дружен.
   Гораздо достовернее текст предсмертных писем Марии Вечера. Однако ее письмо к матери дошло до нас в двух вариантах. Первый вариант: "Дорогая мама, прости мне то, что я делаю. Я не могу противиться любви. Хочу быть с ним похороненной на Алландском кладбище [По своей неопытности, она вправду могла надеяться, что ее похоронят рядом с наследником австрийского престола! Романтическое воображение 18-летней Марии Вечера было, вероятно, одной из причин трагедии. Впрочем, по существу, похороны, действительно выпавшие на ее долю, были гораздо романтичнее тех, которых она, очевидно, желала]. Я счастливее в смерти, чем в жизни". Второй вариант: "Дорогая мама, я умираю с Рудольфом. Мы слишком любим друг друга. Прости нас и живи счастливо. Твоя несчастная Мария. Как чудесно свистел сегодня Братфиш!" Последние слова второго варианта тоже как будто указывают на душевное расстройство. Сестре она писала: "Мы с восторгом уходим в тот таинственный мир. Думай иногда обо мне. Будь счастлива, выходи замуж не иначе как по любви. Я этого не могла сделать, а так как бороться с любовью я не могла, то ухожу с ним. Мария. -- Не плачь, я счастлива. Помнишь линию жизни на моей руке? Еще раз прощай. Каждый год, 13 января, приноси цветы на мою могилу".
   В существовании же писем сомневаться невозможно. Письмо Рудольфа к Шогиеньи есть факт совершенно бесспорный. Следовательно, версия убийства отпадает во всех вариантах: политическое убийство, убийство из мести, убийство из ревности, убийство, совершенное Марией Вечера. Дата, указанная в письме Мэри к сестре, -- та самая, которая обозначена на портсигаре, подаренном ею Рудольфу. Говорили, что императрица Елизавета 13 января, если бывала в это время года в Вене, всегда отправля лась с цветами на забытую могилу в Гейлигенкрейце. Может быть, это и легенда. Но не подлежит сомнению, что у императрицы, хорошо знавшей все о мейерлингской трагедии, не было ни малейшего злобного чувства к несчастной любовнице Рудольфа.
   То же можно сказать, хоть с несколько меньшей уверенностью, об императоре. О Рудольфе же Франц Иосиф почти никогда не говорил. По словам фельдмаршала Маргутти, состоявшего при императоре в последние годы его жизни, имя бывшего наследника престола в Бурге никогда не произносилось. Однако в годовщину смерти сына Франц Иосиф неизменно посещал его могилу: в конце жизни он бывал в капуцинской усыпальнице Габсбургов три раза в год: 24 декабря (день рождения императрицы), 10 сентября (день ее смерти), 30 января (день мейерлингской драмы).

XIV

   "Он пошел на дела, повлекшие за собой его гибель, и мы никогда не будем знать, каковы эти дела были", -- говорит о Рудольфе недавний историк Франца Иосифа Отто Эрнст, работавший по архивным материалам Бурга. Очевидно, Эрнст имеет в виду какие-то политические действия кронпринца и смерть его связывает с ними. Повторяю, для таких предположений сколько-нибудь веских оснований нет. Рудольф, по всей вероятности, погиб потому, что ему все надоело, что жизнь ему опротивела, что у него развивалась острая неврастения, что, как всегда при неврастении, каждая неприятность казалась ему несчастьем, а каждое несчастье -- совершенной катастрофой. Печально сложившийся роман, поставивший кронпринца в очень тяжелое положение, был последним ударом.
   Он часто повторял слова Наполеона: "Надо желать жить и уметь умирать". Воли к жизни ему было природой отпущено недостаточно, или же она быстро исчерпалась в потомке Габсбургов. "Убийство, Самоубийство, Безумие, Преступление бродят, как фурии Эллады, у ворот эллинского дворца", -- говорил Морис Баррес, немного, как водится, сгущая краски и ставя большие буквы для красоты фразы. Школьный моралист мог бы, конечно, из драмы Рудольфа сделать ценные выводы об относительности земного счастья: чего, в самом деле, еще было нужно этому баловню судьбы? Ему же его жизнь казалась сложившейся неудачно, -- еще недостаточно удачно! -- "Ты права, мой друг, что счастье -- серьезная вещь. -- Оно требует бронзовых сердец и не скоро ложится на них. -- Удовольствие осыпает его цветами, но может его вспугнуть. -- А его улыбка ближе к слезам, чем к смеху..." И еще много не очень новых мыслей в том же роде можно было бы высказать в связи со странной жизнью кронпринца Рудольфа.
   В свои последние годы кронпринц, по-видимому, намечал план переустройства Австрии: из двуединой монархии она должна была стать триединой; к коронам Карла Великого и св. Стефана он предполагал присоединить еще чешскую корону св. Вацлава. Автономию в разных видах должны были, по мысли наследника престола, получить и другие народности Габсбургской империи: Рудольф видел в Австро-Венгрии школу мирного сожительства народов, -- пожалуй, некоторое подобие Лиги Наций. Преобразованное государство по внешней политике должно было образовать блок с Францией, Англией и, быть может, с Россией. Весьма вероятно, что кронпринц рассчитывал объединить вокруг своего престола всю Германию, -- это несомненно сказывается в его ненависти к Берлину. В своих письмах к редактору "Нойес винер тагеблат" Шепсу он неожиданно говорит, что во всех отношениях предпочитает Берлину Париж и Германии -- Францию. Не скрывает и того, что в случае войны его симпатии были бы на стороне французов. Коалицию он, несомненно, обдумывал антигерманскую; но значит ли это, что коалиция предназначалась для войны за гегемонию Вены в немецких землях или для войны "превентивной" в целях защиты от "ничем не вызванного нападения", -- не знаю. Этого часто не знает никто: почти все войны -- "превентивны".
   Подробно обсуждать вопрос теперь не стоит. Повторю лишь слова, приведенные в начале настоящей статьи: если бы власть в Берлине и Вене перешла к скончавшимся почти одновременно императору Фридриху III и кронпринцу Рудольфу, судьбы Европы могли бы сложиться иначе. Политическое дарование Рудольфа расценивалось высоко людьми, хорошо его знавшими. "Он мог спорить с Гладстоном!" -- говорил почти с ужасом принц Уэльский: будущему королю Эдуарду VII "спор с Гладстоном", очевидно, представлялся пределом политической компетентности.
   Он же отмечал в австрийском престолонаследнике черту, которую забавно называл "аль-рашидизмом": умение завоевывать симпатии подданных по способам Гарун аль-Рашида. Эта способность была в высшей степени свойственна и самому Эдуарду VII. Но им обоим применять ее было неизмеримо легче, чем знаменитому халифу. Гарун аль-Рашид перед смертью казнил и того самого Джафара, с которым совершал свои легендарные ночные прогулки по Багдаду. Кронпринцу Рудольфу никого казнить не надо было; его в Австрии обожали от рождения просто потому, что он был "Руди". В этом отношении задача его была легка: не надо было лишь растрачивать огромный запас популярности, отпущенный ему судьбой.
   В политике он был прямой противоположностью своему отцу. Франц Иосиф, по иронически-благодушному замечанию Бернрейтера, в своей государственной деятельности "руководился принципом выжатого лимона" ("die Politik der ausgepreßten Zitrone"): он упорно и цепко держался за все старое, за все, что можно было сохранить, пока можно было сохранить; держался за власть, за учреждения, за обычаи, за людей. Рудольф, напротив, явно любил новое, просто "как таковое": "Чтобы все было не так, как раньше".
   Тем не менее люди, знавшие обоих, находили у них и общие черты. Один австрийский князь, с гордостью называвший себя "самым реакционным человеком Европы и обеих Америк", как-то сказал: "Рудольф, конечно, либерал, демократ и еще Бог знает что, но я знаю: он будет нашим последним грансеньором. Предпоследний -- его отец". Если не ошибаюсь, этот князь с чисто генеалогическим мировоззрением еще где-то доживает свои дни. Думаю, что, например, зрелище мюнхенского совещания, на котором судьбы мира решили четыре государственных человека: бывший маляр, сын кузнеца, сын булочника и внук сапожника, -- ему большого удовольствия не доставило. Может быть, он вспоминал свое предсказание. Я же о нем вспомнил потому, что кое в чем князь был прав: кронпринц Рудольф был одним из последних представителей разряда людей, характерного для Европы девятнадцатого столетия. В России к этому разряду принадлежал в начале своего царствования император Александр I.
   Конечно, Рудольф был шекспировский принц Гарри. Но принц Гарри, не превращающийся в короля Генриха, для "настоящей" истории интереса не представляет. Мы все-таки не можем сказать с уверенностью, что из сына Франца Иосифа вышел бы император с большим историческим именем. Ум, дарования, просвещенные взгляды гарантией тут быть не могут. Его предок Рудольф Габсбургский, основатель династии, с недоумением говорил о "гибельной ошибке": ум для управления государством -- условие недостаточное и даже необязательное; между тем люди, не считая дураком того, кто не умеет лечить больных или не умеет играть на лютне, непременно причисляют к дуракам всякого монарха, не умеющего править.
   Удалось ли бы кронпринцу Рудольфу осуществить хоть половину его планов? Императрица Елизавета, кажется, считала, что в Австрии почти ничего сделать нельзя. Почему-то она возлагала большие надежды на Венгрию; если верить мемуаристам, даже советовала Рудольфу придавать, по восшествии на престол, гораздо больше значения титулу венгерского короля, чем короне австрийского императора. Либерализм императрицы был неопределенный, теоретический и вдобавок почти безнадежный: "хорошо бы, если б..." Мать и сын, наверное, переписывались: императрица Елизавета значительную часть года проводила за границей. Рудольф посылал ей подарки ко дню рождения: так, он для нее купил в Париже у кого-то из друзей Гейне подборку писем поэта. Не знаю, касалась ли переписка вопросов политических. Мне попадались в печати указания, будто где-то хранится архив императрицы Елизаветы. По ее завещанию, он должен быть опубликован в 1950 году.
   Разумеется, если будет 1950 год.

---------------------------------------------------------------------------

   Печатается по первой публикации -- газета "Последние новости", Париж, 11, 13, 20, 25, 29 сентября, 4, 6, 9, 11 октября 1938 г.
   
   
   
   

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru