Марк Алданов
    О положении эмигрантской литературы

 -------------------------------------------------------------------------
     Первая публикация: Современные записки, 1936, No 61. 
     Оригинал здесь: mochola.org
 -------------------------------------------------------------------------
 
     Неприятно  подходить  к  сложному  явлению  "грубо". Мне приходится это
сделать  в  настоящей  краткой  заметке о том, отчего не гибнет, конечно, но
тяжко  страдает  эмигрантская  литература.  Она  прежде всего и больше всего
страдает  от  бедности - не в каком-либо фигуральном, духовном смысле слова,
а в житейском, самом обыкновенном и очень страшном. 
     Разумеется,  я  отнюдь  не  хочу  сказать,  что  нет  других  причин ее
бедственного  положения.  Их  немало,  и в указании на любую из них найдется
доля правды; но доля эта не во всех указаниях одинакова. 
     "Оторванность  от  родной  почвы"? Да, конечно, есть правда и в ссылках
на  нее.  Один  из  новейших французских литературных историков говорит, что
четыре  наиболее  своеобразные  (он  употребляет  слово  "inattendus") книги
конца  18-го  и  начала  19-го  века  написаны  французскими эмигрантами. За
границей  же  -  и  тоже главным образом эмигрантами - созданы знаменитейшие
произведения  польской классической литературы. Владислав Мицкевич в книге о
своем  отце,  цитируя  стихи  Ксавье де Местра: "Je sais се qu'il en coute a
ceux  que  leur  genie  - Destine aux grands travaux, - De voir couler leurs
jours,  perdus pour la patrie - Dans un obscur repos...", пишет: "Этот отдых
в   безвестности   должен   был   стать   особенно   тяжким   мучением   для
военачальников,  для  государственных  людей,  для  поэтов,  низвергнутых  с
высоты     радужных     надежд    в    пучину    горечи,    перешедших    от
напряженно-лихорадочной  деятельности  к угрюмому бездействию, оторванных от
родной   почвы,   разбросанных   среди   чужих   народов,   ежедневно   себя
спрашивавших,  да не кошмар ли эта зловещая действительность... Естественно,
послышались  резкие  упреки,  сказалось  болезненное  нетерпение,  раздались
страстные  жалобы"... В польских мемуарах того времени можно найти почти все
то,  что  видим  и  слышим  мы,  русские эмигранты. Немало было и насмешек с
разных  сторон, - в том числе и со стороны эмигрантов же. Теперь о насмешках
не  слышно.  "За  время  выходства,  -  говорит  Спасович, - было свободно и
беспрепятственно  довершено  умственное  и  литературное  возрождение нации,
потерявшей    политическую    самобытность.    Появилось   вдруг   несколько
перворазрядных   поэтических   гениев;   утвердилось  сознание  национальной
умственной  и  культурной  своеобразности, продолжающей существовать и после
отречения  от  надежд  на  государственную самобытность". Так обстоит дело с
точки  зрения  историка,  писавшего  в  1900  году.  За  полстолетия до него
современникам,  самим  эмигрантам,  все  казалось  хаосом:  безотрадный быт,
нелепые мысли, смешные люди, "оторванная от родной почвы" литература... 
     я  не  делаю  из  этого  никаких  выводов,  ни  политических,  ни иных.
"Перворазрядные  гении",  о  которых  говорит Спасович, всегда и везде очень
редкая  случайность.  Не  каждый  день  рождаются  Мицкевичи и Словацкие. Не
надо,  однако,  делать  и  чрезмерных  выводов  из  "оторванности  от родной
почвы".  Мицкевич  мог,  конечно,  и  не  уехать за границу, но если б он не
уехал,  то ни "Пана Тадеуша", ни третьей части "Дедов" в польской литературе
не  существовало  бы:  напечатать  их  было  бы невозможно, а какие же поэты
пишут  для  того,  чтобы  отложить  рукопись в ящик, лет на пятьдесят или на
сто, для потомства? 
     Если  бы какой-либо французский или английский писатель на очень долгое
время  покинул  родину,  потеряв  с  ней  связь,  то это без сомнения тяжело
отразилось  бы на его творчестве: он очень многое потерял бы и не выиграл бы
решительно  ничего.  Мы  в  ином положении. Для нас, кроме огромного минуса,
есть  еще  более  огромный  плюс:  мы выиграли - свободу. Самые восторженные
поклонники  советской литературы не станут все-таки серьезно утверждать, что
она  свободна. Мы же пишем, что хотим, как хотим и о чем хотим. я не отрицаю
значения  морального давления среды, - оно есть в эмиграции, как есть везде,
в   любой   обстановке,   во   всем   мире.   Но   только   несерьезный  или
недобросовестный  человек  может  сравнить  этот  вид  давления с тем, какой
существует  в  сов.  России  (к  тому же "среда" в эмиграции разная, и те из
зарубежных  писателей,  которые  желали  бы  угождать  зарубежным читателям,
отлично  знают,  что  на всех не угодишь). Социальный заказ для эмигрантской
литературы  существует  лишь  в  весьма  фигуральном смысле слова, в степени
незначительной  и  нестрашной.  Социального  же  гнета нет никакого, как нет
цензуры и санкций. 
     Люди,  очень  много  говорящие  о нашей "оторванности от родной почвы",
должны  были бы подумать и о том, что эту оторванность все-таки до известной
степени  компенсируют.  Во  всяком  случае,  многие  из нас, несмотря на всю
тяжесть,  все  моральные  и материальные невзгоды эмиграции, не сожалели, не
сожалеют  и,  вероятно,  так  до  конца  и  не будут сожалеть, что уехали из
большевистской  России.  Эмиграция  -  большое  зло,  но  рабство  - зло еще
гораздо худшее. 
     Недавно  молодой, талантливый писатель-эмигрант Г.И. Газданов, начавший
писать  в эмиграции, оцененный эмигрантской критикой, принятый эмигрантскими
изданиями  и  издательствами, напечатал статью о молодой (впрочем, не только
о  молодой)  эмигрантской  литературе.  Статья  была  написана  с  не совсем
понятным  задором.  Мнения,  высказанные г. Газдановым, находят, как слышно,
сочувствие  в  молодом зарубежном поколении (боюсь, впрочем, сбиться в счете
поколений:  молодыми  у  нас,  кажется,  признаются,  писатели, не достигшие
50-летнего  возраста  по  паспорту  и  25-летнего  по литературному цензу, -
теперь,  если не ошибаюсь, против этого поколения выступает следующее, одним
из  признаков  которого надо считать резкое осуждение эмиграции и восхищение
успехами  СССР).  Как  бы  то  ни  было,  в заметке - даже очень краткой - о
положении  эмигрантской  литературы надо принять во внимание и этот пока еще
слабый, но понемногу крепнущий "звук колокола". 
     "Если  предположить,  -  пишет  г.  Газданов, - что за границей были бы
люди,  способные  стать  гениальными писателями, то следовало бы... прийти к
выводу,  что  им  нечего было бы сказать; им помешала бы писать "честность с
самим  собой".  Толстовское  требование  "правильного морального отношения",
менее  абсолютное,  чем необходимость "религиозно-целостного" мировоззрения,
сейчас  невыполнимо".  я нисколько не думаю, что это требование невыполнимо;
но  если  б  это  было  и  так,  то  невыполнимость его не имела бы никакого
отношения  к  факту  эмиграции:  она  была  бы  связана  с апокалипсическими
событиями,  произошедшими  во  всем  мире,  и  в  частности в России. Сам г.
Газданов   говорит:   "Страшные   события,   которых  нынешние  литературные
поколения  были свидетелями или участниками - разрушили все те гармонические
схемы,  которые  были  так важны, все эти "мировоззрения", "миросозерцания",
"мироощущения"  и  нанесли  им  непоправимый  удар. И то, в чем были уверены
предыдущие  поколения  и  что  не могло вызывать никаких сомнений, - сметено
как  будто  бы  окончательно.  У нас нет нынче тех социально-психологических
устоев,   которые  были  в  свое  время  у  любого  сотрудника  какой-нибудь
вологодской  либеральной  газеты (если таковая существовала); и с этой точки
зрения,  он, этот сотрудник, был богаче и счастливее его потомков, живущих в
культурном  -  сравнительно - Париже". Итак, факт указывается общий, мировой
или  по крайней мере общерусский; но жертвами его признаются лишь те потомки
сотрудника  вологодской  либеральной  газеты,  которые попали в Париж, иными
словами,  эмигрантские писатели. На всех остальных разрушение "гармонических
схем",  очевидно,  не должно было отразиться, и им "честность с самим собой"
нисколько не мешает писать. 
     Кстати  об  этих  гармонических  схемах. Положение трудное: нет схем, -
очень   плохо;  есть  схемы,  -  они  вологодские,  т.  е.  смешные.  Это  -
"мировоззрения",  "миросозерцания",  "мироощущения"  в кавычках. Может быть,
социально-психологические  устои  сотрудника  вологодской либеральной газеты
были  и  не  так  уж  смешны  и  глупы,  как  кажется  многим и советским, и
зарубежным  молодым  писателям,  -  монополии  у этих устоев, собственно, не
было,  наряду  с  ними  всегда  были всякие другие. Но вопрос не в этом. Для
художественного  творчества  общепринятые  Дгармонические  схемыФ и в старой
России  отнюдь не были обязательным условием - это, к счастью, мифология. Не
буду  напоминать:  "Les  bons  sentiments  font de la mauvaise litterature".
Однако,  если  речь  идет о "людях, способных стать гениальными писателями",
то  уж  им-то  гармонические  схемы установленного образца, и вологодские, и
самые  столичные,  всегда  были  совершенно  чужды. То "внутреннее моральное
знание",   которое   имел  в  виду  Толстой,  у  него  было  не  то,  что  у
Достоевского,  а  у  Достоевского  не  то, что у Пушкина, и у каждого из них
было  свое.  Думаю  также,  что  если,  например,  у  Шатобриана, у Гейне, у
Мицкевича,  у  Герцена  это  внутреннее  моральное  знание  было  (а  у двух
последних оно было наверное), то эмиграция его у них не отняла. 
     Оставим   же  очень  больших  писателей  в  стороне  -  они,  повторяю,
счастливая   случайность,  не  связанная  ни  с  эмиграцией,  ни  с  модными
гармоническими  схемами.  Но  мы вправе думать, что вся русская эмигрантская
литература  от  отсутствия внутреннего морального знания должна страдать и в
действительности  страдает  ненамного больше, чем какая бы то ни было другая
из  современных  литератур.  Можно  было  бы даже утверждать, что ей, в виду
нынешнего  положения  России,  было  бы  легче  и  естественнее  иметь общую
"гармоническую  схему", чем литературе счастливых стран. Ёто, однако, другой
вопрос,  и  я  никак не собираюсь навязывать молодым писателям Дэмигрантскую
миссиюФ  или "факел". Вот в СССР есть намеченная и разработанная начальством
гармоническая  схема, пользующаяся исключительным авторитетом. В совершенное
отличие  от  старой, либеральной, вологодской, она даже пользуется некоторой
защитой  и  покровительством  со стороны начальства. Искренно ли или нет, ее
признает  большинство  советских  писателей,  а многие с большим или меньшим
рвением  (дело  характера, такта и степени житейской необходимости) проводят
ее  и  в  книгах.  Нельзя сказать, чтобы это уж так выгодно отражалось на их
творчестве. 
     "Русская  эмигрантская  литература,  -  говорится  в той же статье, - с
самого  начала  была  поставлена  в  условия  исключительно неблагоприятные;
первое  из  них - ничтожное количество читателей, о культурных требованиях и
количестве  которых  нам  сообщали  данные,  совершенно  не  соответствующие
действительности.   Можно   сказать,   что   нам   навязывали   обязательное
представление  о  культурной  массе  русских  читателей  за  границей,  ни в
малейшей   степени   не  похожее  на  вещи  реальные...  Если  даже  считать
доказанным   то  -  весьма  спорное  -  положение,  что  большинство  людей,
выехавших   шестнадцать   лет   тому   назад   за  границу,  принадлежало  к
интеллигенции,  то  за  эти  годы  заграничная жизнь этих людей, в частности
необходимость   чаще  всего  физического  труда,  произвела  их  несомненное
культурное  снижение.  Неверно  то, что бывшие адвокаты, прокуроры, доктора,
инженеры,  журналисты  и  т. д., став рабочими или шоферами такси, сохранили
связь  с  тем  соответствующим  культурным  слоем,  к  которому  они  раньше
принадлежали.  Наоборот,  они  по  своей  психологии,  "запросам" и взглядам
приблизились  почти  вплотную  к тому классу, к которому нынче принадлежат и
от  которого их, в смысле их теперешнего культурного уровня, отделяет только
разница  языка.  И  мы  не имеем права предъявлять к ним какие бы то ни было
требования.  Их  исчезновением  -  к  сожалению,  безвозвратным  -  частично
объясняется  то  трагическое  положение  русской  литературы  за границей, в
котором она находится". 
     Из  этого  как  будто следует, что кто-то ввел эмигрантских писателей в
невыгодную  сделку.  "Нам  сообщали  данные"... "Нам навязывали обязательное
представление"...  Кто,  когда и зачем сообщал? Кто, когда и зачем навязывал
представление  - да еще "обязательное"? Нет, эмигрантская читательская масса
никого  не приглашала заниматься литературой. Люди становились писателями за
рубежом  совершенно так же, как в России и во всем мире. Никаких обещаний им
никто  не  давал  и  не  мог  давать.  По  частной  инициативе создавались и
журналы,  и  газеты, и издательства, - в эмигрантской столице, в Париже, это
происходило на наших глазах.      
     Согласно  произведенному в 1925 году подсчету, за границей существовало
364  периодических  издания  на  русском языке. Не знаю, сколько их осталось
теперь  (меньше,  вероятно,  но  тоже немало). С полной готовностью признаю,
что  все  эти  журналы и газеты в очень многих отношениях отстают, например,
от  "Тайме"  или  от  "Русских  ведомостей".  Но  если  они  могут  кое- как
существовать  и  так  или  иначе делать свое дело, то все же главным образом
благодаря  эмигрантским  читателям,  нынешний культурный уровень которых г-н
Газданов   ставит   так  невысоко  (полагает  ли  он,  что  читатели  лучших
европейских  изданий  принадлежат  к  цвету интеллигенции?). Я не думаю, что
бывший   адвокат   или   врач,   переходя  на  физический  труд,  становится
некультурным  человеком.  При  очень  большом  напряжении  воли  можно  - по
крайней  мере,  в  течение  некоторого  времени  - быть рабочим или шофером,
оставаясь  талантливым  писателем  или  ученым, - нам такие случаи известны.
Оставаться культурным читателем неизмеримо легче. 
     Почти   все   писатели,   покинувшие   Россию   после   большевистского
переворота,  в эмиграции работают как умеют, - исключения не составляет даже
90-летний  В.  И.  Немирович-Данченко. Сюжеты их относятся к дореволюционной
России,  к  первым  годам  революции,  к  далекому  прошлому,  к  истории, к
легенде,  к жизни эмиграции, к жизни иностранцев. Советской жизни последнего
десятилетия  никто не описывал, - ее, кажется, никто из писателей-эмигрантов
не  видел.  Не  многих  соблазнили  и  темы гражданской войны. Но без тем не
остался  никто.  Это  естественно.  На  наших  глазах  то  же  происходит  с
писателями  немецкой эмиграции (некоторые из них даже слишком отважно начали
писать  о чужом прошлом, имея о нем лишь весьма недостаточные познания). Так
или  иначе,  препятствие  "беспочвенности"  русскими  зарубежными писателями
преодолено. 
     Г. В. Адамович писал несколько лет тому назад в "Современных записках":
"Некоторые   молодые   писатели   чувствуют  здесь  "неблагополучие"  своего
положения  очень  остро,  -  только  до  сих  пор  эти  настроения, со всеми
неизбежными  из  них  следствиями,  выводами  и  догадками,  редко  и  скупо
отражаются   в   печати.   Это   больше  предмет  нескончаемых  эмигрантских
литературных   разговоров,   как   бы  компенсирующих  здесь  скудость  иной
гласности...  "Утешитель",  -  друг и в каком-то смысле истолкователь всего,
что  произошло,  - нужен многим, если не всем. В эмигрантской литературе его
нет,  в  ней  вообще  нет  утешений.  "Дети" предоставлены самим себе: они с
отцами  несравненно  вежливее,  чем  были  предыдущие  поколения,  но они не
знают,  о  чем  с  ними говорить. Миры рушатся, - а те все описывают природу
как  ни  в  чем не бывало или рассказывают о былом житье-бытье. У Жида или у
Пруста можно все-таки найти кое-что другое. 
     Еще  больше можно было бы найти в России, вернее, у нее. Но России нет.
Иногда в таких разговорах произносится даже забытое слово: "катакомбы". 
     Слова  эти  значительны.  Но,  быть может, мысли о катакомбах в молодой
литературной  среде  Парижа  придается  и  несколько иной, менее утонченный,
более  простой смысл. Каждому из нас много раз приходилось слышать упреки: в
эмиграции   нет  литературного  общения,  литературной  жизни,  литературной
среды.  Это указание верно, если применять мерило абсолютное. Но подходить к
нему  можно  и  должно  лишь  с  мерилом  относительным.  Я имел возможность
наблюдать  то,  что  называется литературной жизнью, в прежнем Петербурге, в
Париже, в меньшей степени в Москве, в Берлине веймарского времени. 
     Нигде  она не "била ключом". Везде и всегда были кружки, которые весьма
часто  не  имели  друг  с  другом никакого соприкосновения. Что общего было,
например,  у  кружка  "Русского  богатства" с кружком "Бродячей собаки"? И в
том,  и в другом были настоящие писатели, но я не уверен, что они знали друг
друга  хотя  бы  в  лицо.  Так  обстоит  дело  во  всем мире. Недавно газеты
сообщали,  что  два  знаменитых  французских  писателя, проживши всю жизнь в
Париже,  не  были  между  собой  знакомы  -  и  не  потому, что их разделяли
какие-либо  личные,  политические  или  литературные  разногласия: просто не
довелось  познакомиться.  У  нас это случай более редкий. Однако Достоевский
никогда в жизни не видал Толстого. 
     Было  бы, во всяком случае, несправедливо ставить этот вопрос в связь с
обычной  рознью  между  отцами  и детьми. Среди "отцов" литературное общение
так  же  слабо  или  еще  слабее,  чем  среди  детей;  а  уж  если необходим
"утешитель", то именно одинаково всем. 
     "Истолкователь  всего,  что  произошло"?  Это  легко  сказать. Единого,
общего  толкования  нет  и  быть  не может: толкований всегда много. И в чем
гарантия,  что  толкование  было бы утешительным? Не надо писателям заведомо
ставить  себе задачей утешение; это даже и не целесообразно. Пока Толстой не
"примирился  с  миром",  книги  его  так и дышали радостью жизни; а когда он
примирился,  то  утешил  человечество "Крейцеровой сонатой" и "Смертью Ивана
Ильича". 
     Не  должна  быть  преувеличиваема  и  роль "литературного общения". Тут
сама  собой просится на бумагу вечная ходячая цитата, - "кружок ин дер штадт
Москау".  Тургеневский  герой,  конечно,  хватил:  "кружок  -  да это гибель
всякого  самобытного  развития",  и  т. д. Но, вероятно, в цитате отразилось
подлинное  личное  раздражение  Тургенева. С точки зрения искусства, кружки,
особенно  такие,  как  цех  поэтов,  нужны; чтение вслух может быть писателю
полезно   и   интересно.   В   России  было  литературное  общение  -  менее
напряженное,  чем  теперь  кажется  многим  старым  людям, но "живительное и
бодрящее".  Насколько  мне  известно,  есть  такое  литературное общение и в
отдельных  кружках  эмиграции.  Можно было бы назвать несколько литературных
кружков,   обычно  группирующихся  вокруг  отдельных  писателей,  -  недавно
появился  и  еще  один,  так  и  названный, точно назло тургеневскому герою,
"Круг".  Думаю,  что всякий зарубежный писатель, который пожелал бы прочесть
товарищам  по  профессии свое новое произведение, легко может это сделать, -
я  говорю  только  о  русском  Париже  (как  обстоит дело в "провинции", мне
неизвестно).  В  эмиграции  иные вопросы, иные бытовые формы, меньше размеры
групп,  -  хоть не так уж многолюдны были кружки и в дореволюционной России,
-  но  в  общем почти то же, что было. Нет, слабость литературного общения у
нас нельзя рассматривать как катастрофу. 
     Катастрофа  в  другом. Во Франции, одной из трех богатейших стран мира,
живущей  в  совершенно  нормальных  условиях, перед писателями недавно встал
вопрос о "втором ремесле". 
     Вернее,  стоял  он  всегда,  но  в  последнее  время французская печать
почему-то  уделяла ему особенное внимание. Газеты сообщили, что очень многие
писатели,  не  имея  возможности существовать на свой заработок, должны были
избрать дополнительную профессию. 
     Назывались  имена  весьма известные. В пользу одного писателя с большим
именем  была  устроена  общественная подписка: с ним ничего не случилось, ни
болезни,  ни  несчастья, ни потеря трудоспособности, - просто оказалось, что
он,  со  всей  своей  известностью, дальше существовать не может (по крайней
мере во французском смысле этих слов). 
     Перед  русскими  зарубежными  писателями  вопрос  о  втором  ремесле не
ставится,  так  как  у  них  нет  и  первого:  в эмиграции литература, можно
сказать, не ремесло. 
     Большинству  писателей,  особенно  молодым,  она  не  приносит  ничего.
Меньшинству  приносит  очень  немного,  и  то  почти  исключительно  в  виде
гонорара  от  газет.  Некоторые  старшие писатели имеют доход от иностранных
переводов. У молодых нет и этого. 
     Тут  вдобавок  странное  явление,  о котором стоит, быть может, вкратце
упомянуть,  хоть это вопрос профессиональный и публике мало интересный. Один
знаменитый  немецкий  писатель  еще  недавно,  по  заслугам ли или нет, имел
очень  большой  успех  за  границей  и  очень  большой  доход от иностранных
изданий  своих  книг.  С приходом к власти Гитлера он покинул родину и сразу
обеднел.  Он  лишился  заработка  в  Германии,  - это понятно. Гораздо менее
понятно   то,  что  заработок  его  в  других  странах,  отнюдь  Гитлеру  не
сочувствующих,  сразу  упал,  как  говорил  мне осведомленный в практических
литературных  делах  иностранец,  в  три  или четыре раза. X. не стал писать
хуже,  он  по-прежнему  выпускает  книги,  он  даже  еще  не  вышел  из моды
(неизбежная   участь  всякого  писателя).  Но  "рыночная  цена"  его  теперь
совершенно  не  та:  X. - эмигрант! Не думаю, чтобы американский, английский
или  французский  рынок  учитывал:  "X. теперь никуда деться не может, надо,
значит,  его сократить, все равно он должен будет согласиться на то, что ему
предложат".  Нет,  издатели  не  так  коварны,  да  и  не  так осведомлены в
эмигрантских  делах.  Просто  к  X.  теперь гораздо меньше интереса. Прежде,
когда   он   гастролировал  в  иностранных  столицах,  на  выступлениях  его
председательствовал  германский посол, а в зале бывал "весь Париж" или "весь
Буэнос-Айрес".  Теперь  германский  посол  -  новый или тот же самый - его к
себе  на  порог  не  пустит,  а  "весь  Париж"  останется  дома, хоть людей,
изгнавших  X., он отнюдь не любит. Два писателя получили недавно Нобелевскую
литературную  премию:  эмигрант  и неэмигрант. Второго из них прямо замучили
официальными,  официозными  и  частнымн чествованиями во всех столицах мира;
ему  пожаловали  главные европейские ордена, все в степенях немалых. Первого
чествовали  только  в  стране  Нобелевской премии (в некоторые другие страны
ему  не  дали даже визы), никаких орденов он не получил. Злая воля? Едва ли.
Но он - эмигрант... 
     Это   наименее   понятная   сторона  тяжелого  материального  положения
эмигрантской  литературы.  Все  остальное совершенно понятно. Беда не в том,
что  бывшие адвокаты, прокуроры, инженеры стали рабочими. Но их вообще очень
мало,  их  становится все меньше, и им самим жить с каждым днем все труднее.
Сколько  есть  на  свете  русских эмигрантов, мы, к стыду нашему, до сих пор
точно  не  знаем.  Из расчета, недавно напечатанного в "Последних новостях",
можно  как будто сделать вывод, что в Европе их не более 200-300 тысяч. Если
это  верно, то на что, собственно, может рассчитывать зарубежная литература,
даже независимо от ненормального положения эмиграции? 
     Напомню,  что  "Воскресение"  Толстого  в России до революции разошлось
более  миллиона  экземпляров.  Это, конечно, случай единственный, - пожалуй,
до  сих  пор единственный и во всем мире, если не считать (всякие приходится
делать  сравнения)  романов  Ремарка  и  "Моей  борьбы"  Гитлера. Но тираж в
пятьдесят  тысяч  для  имевшей  успех  книги известного писателя в последнее
пятилетие  перед  войной  у нас исключения не составлял. Теперь, за рубежом,
он   в  50  или  100  раз  меньше.  Результаты  налицо.  За  самыми  редкими
исключениями,  эмигрантские писатели на свой литературный заработок не могут
существовать  даже  самым  скромным  образом. В несколько лучшем положении -
пока  -  находится  небольшое  число профессиональных журналистов. Но боюсь,
что  их  положение  очень  скоро  изменится.  Возможно  даже,  что последние
события  во Франции окажутся сильным снижающим толчком. От того, что рабочий
у  Ашетта или в типографии будет получать несколько больше (на что он имеет,
разумеется,  все  права),  русский или немецкий эмигрантский журналист будет
зарабатывать  несколько  меньше  -  или не будет зарабатывать ничего. Такова
"динамика  капиталистического  строя",  даже  тогда  - или особенно тогда, -
когда к власти приходят социалисты. 
     О  старших  писателях  говорить  не  приходится.  Они, по крайней мере,
видели  лучшие  дни; имя у них давно есть; их выбор сделан 30-40-50 лет тому
назад,  -  как  ни  мудри,  они ничего другого, кроме своего дела, делать не
могут,  не  умеют  и  не  будут. Молодых жаль чрезвычайно, и посоветовать им
нечего.  Мы могли бы в лучшем случае сказать начинающему писателю-эмигранту,
России  не помнящему или не видевшему, что он преодолеет препятствия порядка
литературного,  что  он  ни  с чьей стороны не встретит недоброжелательства,
что   он   найдет   "литературную  среду",  т.  е.  внимательных  читателей,
слушателей,   критиков   из   писательских  кругов.  Можно  даже  с  большой
вероятностью  предположить,  что он так или иначе "пристроит" свой роман или
рассказ.  Но  жить  литературным заработком ему наверное не удастся; едва ли
даже  этот заработок будет для него сколько-нибудь существенным материальным
подспорьем. 
     Что  же  ему остается? "Второе ремесло"? Хорошо французскому известному
писателю,   по   непонятной   случайности  не  имеющему  ни  наследственного
состояния,  ни  "сбережений", ни имения в Нормандии - или такое маленькое! -
проводить  часть  дня в Министерстве иностранных дел, где им гордятся и, при
всем  формализме,  вероятно,  не  слишком  утомляют  его работой. Он об этом
министерстве  еще  и  роман  напишет. Для молодого русского писателя "второе
ремесло"  - это служба на заводе, в конторе, шоферская работа или что-либо в
таком роде. 
     Трудно,  очень  трудно  тут  заниматься  успешно литературой. Знаю, что
некоторые  из  наших  младших товарищей именно так живут и все-таки пишут, -
это   истинный   подвиг,   мало   кому  заметный  и  тем  большего  уважения
заслуживающий.   Им  говорят:  "живите  как  жили  солдаты  Вердена".  Слова
красивые,  но  реального  смысла  не имеющие и в психологическом смысле a la
longue  довольно  безнадежные.  В  условиях Вердена можно жить месяцы, но не
годы,  -  и  потом,  какой  же  это Верден! Тут каторжная проза всевозможных
heures  de  presence,  и  contraventions, физическая и умственная усталость,
сознание бесплодной нерадостной работы и даром уходящего времени... 
     Выходом  из  положения  могло  бы быть создание большого, меценатского,
заведомо  убыточного  и  очень убыточного издательского дела за границей. Но
это, разумеется, "нереально". 
     Эмигрантские  deux  cents  families  -  сомнительные  регенты и пайщики
сомнительных   эмигрантских  дел  -  давно  исчерпали  свой  скромный  запас
интереса  к  искусству  и вдобавок очень утомлены: они уже на прошлой неделе
пожертвовали сто франков на что-то касающееся литературы.