Аксаков Константин Сергеевич
Несколько слов о поэме Гоголя: Похождения Чичикова, или мертвые души

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

Оценка: 4.23*48  Ваша оценка:
  
  Константин Сергеевич Аксаков
  
   Несколько слов о поэме Гоголя: Похождения Чичикова, или мертвые души
  
  ----------------------------------------------------------------------------
   Аксаков К. С., Аксаков И. С. Литературная критика / Сост., вступит,
  статья и коммент. А. С. Курилова. - М.: Современник, 1981. (Б-ка "Любителям
  российской словесности").
  ----------------------------------------------------------------------------
  
   Мы нисколько не берем на себя важного труда отдать отчет в этом новом
  великом произведении Гоголя, уже ставшего высоко предыдущими созданиями; мы
  считаем нужным сказать несколько слов, чтобы указать на точку зрения, с
  какой, нам кажется, надобно смотреть на его поэму.
   Многим, если почти не всякому, должна показаться странною его поэма;
  явление ее так важно, так глубоко и вместе так неожиданно, что она не может
  быть доступною с первого раза. Эстетическое чувство давно уже не испытывало
  такого рода впечатления, мир искусства давно не видал такого создания, - и
  недоумение должно было быть у многих, если не у всех, первым, хотя и
  минутным, ощущением: мы говорим о людях, более или менее одаренных чувством
  изящного.
   Так, глубоко значение, являющееся нам в "Мертвых душах" Гоголя! Пред
  нами возникает новый характер создания является оправдание целой сферы
  поэзии, сферы, давно унижаемой; древний эпос восстает пред нами. Объяснимся.
   Древний эпос, основанный на глубоком простом созерцании, обнимал собою
  целый определенный мир во всей неразрывной связи его явлений; и в нем, при
  этом созерцании все обхватывающем, столь зорком и все видящем,
  представляются все образы природы и человека, заключенные в созерцаемом
  мире, и, - соединенные чудно, глубоко и истинно, шумят волны, несется
  корабль, враждуют и действуют люди; ни одно явление не выпадает и всякое
  занимает свое место; на все устремлен художнический, ровный и спокойный,
  бесстрастный взор, переносящий в область искусства всякий предмет с его
  правами и, чудным творчеством, переносящий его туда, каждый, с полною тайною
  его жизни: будь это человек великий, или море, или шум дождя, бьющего по
  листьям. Всемирно-исторический интерес, великое событие, эпоха становится
  содержанием эпоса; единство духа - та внутренняя связь, которая связует все
  его явления. (Мы говорим здесь про этот элемент эпоса, про необходимый
  объективный его характер, не входя подробно в разбор его; дальнейшему
  развитию не противоречат слова наши.) Этот древний эпос, перенесенный из
  Греции на Запад, мелел постепенно; созерцание изменялось и перешло в
  описание и вместе в украшение; мало-помалу бледнели фальшивые краски, более
  и более выдвигалось то, что и без помощи их, и само по себе имеет интерес -
  голое событие, которое в таком виде (т<о> е<сть> как голое событие) или,
  будучи историческим, должно быть отнесено к истории или, будучи частным,
  сделаться анекдотом про себя. История укрыла наконец свои великие события от
  недостойного уже взора, столько раз их оскорблявшего; людям самим стало
  смешно, и они отошли от истории: название поэмы сделалось
  укорительно-насмешливым именем. Все более и более выдвигалось происшествие,
  уже мелкое и мелеющее с каждым шагом, и наконец сосредоточило на себе все
  внимание, весь интерес устремился на происшествие, на анекдот, который
  становился хитрее, замысловатее, занимал любопытство, заменившее
  эстетическое наслаждение; так снизошел эпос до романов и, наконец, до
  крайней степени своего унижения, до французской повести. Мы потеряли, мы
  забыли эпическое наслаждение; наш интерес сделался интересом интриги,
  завязки: чем кончится, как объяснится такая-то запутанность, что из этого
  выйдет? Загадка, шарада стала наконец нашим интересом, содержанием эпической
  сферы, повестей и романов, унизивших и унижающих, за исключением светлых
  мест, древний эпический характер {Мы не вдаемся в подробности, не упоминаем
  о произведениях, в которых есть достоинство и мелькают части или бледные
  оттенки эпического созерцания, но это только отрывки: само же эпическое
  созерцание с своей целостью, столь важным условием, ибо сама целость его
  есть вместе ручательство за него, было потеряно и унижено, - романы и
  повести имеют свое значение, свое место в истории искусства поэзии; но
  пределы нашей статьи не позволяют нам распространиться об этом предмете и
  объяснить их необходимое явление и вместе их смысл и степень их достоинства
  в области поэзии, при ее историческом развитии.}.
   И вдруг среди этого времени возникает древний эпос с своею глубиною и
  простым величием - является поэма Гоголя. Тот же глубокопроникающий и
  всевидящий эпический взор, тоже всеобъемлющее эпическое созерцание. Как
  понятно, что мы, избалованные в нашем эстетическом чувстве в продолжении
  веков, мы с недоумением, не понимая, смотрим сначала на это явление, мы
  ищем: в чем же дело, перебираем листы, желая видеть анекдот, спешим
  добраться до нити завязки, романа, увидеть уже знакомого незнакомца,
  таинственную, часто понятную, загадку, думаем, нет ли здесь, в этом большом,
  сочинении, какой-нибудь интриги помудреннее; - но на это на все молчит его
  поэма; она представляет нам целую сферу жизни, целый мир, где опять, как у
  Гомера, свободно шумят и блещут воды, всходит солнце, красуется вся природа
  и живет человек, - мир, являющий нам глубокое целое, глубокое, внутри
  лежащее содержание общей жизни, связующий единым духом все свои явления. Но
  нам не того надо: нам нужно внешнего содержания, анекдота, шарады, - и
  дичится давно избалованное эстетическое чувство, как ребенок, которого
  сажают за дело. В поэме Гоголя является нам тот прежний, гомеровский эпос; в
  ней возникает вновь, его важный характер, его достоинство и широкообъемлющий
  размер. Мы знаем, как дико зазвучат во многих ушах имена Гомера и Гоголя,
  поставленные рядом; но пусть принимают, как хотят, сказанное нами теперь
  твердым голосом; впрочем, мы хотим предупредить здесь одно недоразумение:
  только неблагонамеренные люди могут сказать, что мы "Мертвые души" называем
  "Илиадой"; мы не то говорим: мы видим разницу в содержании поэм; в "Илиаде"
  является Греция со своим миром, со своею эпохою и, следовательно, содержание
  само уже кладет здесь разницу {Кто знает, впрочем, как раскроется содержание
  "Мертвых душ".}; конечно, "Илиада" именно, эпос, так исключительно некогда
  обнявший все, не может повториться; но эпическое созерцание, это говорим мы
  прямо, эпическое созерцание Гоголя - древнее, истинное, то же, какое и у
  Гомера; и только у одного Гоголя видим мы это созерцание, только он обладает
  им, только с Гоголем, у него, из-под его творческой руки восстает, наконец,
  древний, истинный эпос, надолго оставлявший мир, - самобытный, полный вечно
  свежей, спокойной жизни, без всякого излишества. Чудное, чудное явление! К
  новому художественному наслаждению призывает оно нас, новое глубокое чувство
  изящного современно будит оно в нас, и невольно открывается впереди
  прекрасная даль.
   Такое-то явление видим мы в поэме Гоголя "Мертвые души". Вот точка
  зрения, с которой должны мы смотреть на Гоголево произведение, как нам
  кажется. Пред нами, в этом произведении, предстает, как мы уже сказали,
  чистый истинный, древний эпос, чудным образом возникший в России; предстает
  он пред нами, затемненными целым бесчисленным множеством романов и повестей,
  давно отвыкшими от эпического наслаждения. Какие новые струны наслаждения
  искусством разбудил в нас он! Разумеется, этот эпос, эпос древности,
  являющийся в поэме Гоголя "Мертвые души", есть в то же время явление в
  высшей степени свободное и современное. Полнейшее объяснение, как, каким
  образом мог он возникнуть именно у нас и что знаменует, какое значение имеет
  его явление вообще и в целом мире искусства; это, разумеется, длинное
  объяснение - до другого раза, а теперь прибавим несколько замечаний, которые
  будут служить подтверждением нами сказанного.
   Некоторым может показаться странным, что лица у Гоголя сменяются без
  особенной причины: это им скучно; но основание упрека лежит опять в
  избалованности эстетического чувства, у кого оно есть. Именно эпическое
  созерцание допускает это спокойное появление одного лица за другим, без
  внешней связи, тогда как один мир объемлет их, связуя их глубоко и
  неразрывно единством внутренним мы понимаем, что интрига со всею путаницей
  менее заставляет двигнуться всем внутренним силам человека, менее,
  несравненно менее глубоко заставляет его, если только он может,
  почувствовать, принять впечатление; интрига, анекдот занимают любопытство и
  до такой степени унизили эпос в романах и повестях, что не нужно
  эстетического чувства, чтоб понимать их, интересоваться ими: это может
  всякий любопытный недурак; а охотнее человек принимается за то, что легче,
  что не требует большого напряжения внутренних его сил. Какая же интрига
  между тем, какая завязка в "Илиаде"? происшествие все в двух словах и
  открыто; какая завязка, интрига в божием мире, полном жизни и единства? {Нам
  скажут, может быть, что есть повести, в которых нет почтя содержания. Точно,
  такие есть: зато в них одни описания; это только показывает, что они, при
  отсутствии эпической силы, не имеют и анекдотического интереса.} В поэме
  Гоголя явления идут одни за другими, спокойно сменяя друг друга, объемлемые
  великим эпическим созерцанием, открывающим целый мир, стройно предстающий со
  своим внутренним содержанием и единством, со своею тайною жизни. Одним
  словом, как мы уже сказали и повторяем: древний, важный эпос является в
  своем величавом течении.
   И точно, созерцание Гоголя таково (не говоря вообще о его характере),
  что предмет является у него, не теряя нисколько ни одного из прав своих,
  является с тайною своей жизни, одному Гоголю доступною; его рука переносит в
  мир искусства предмет, не измяв его нисколько; нет, свободно живет он там,
  еще выше поставленный; не видать на нем следов его перенесшей руки, и
  поэтому узнаешь ее. Всякая вещь, которая существует, уже по этому самому
  имеет жизнь, интерес жизни, как бы мелка она ни была, но постижение этого
  доступно только такому художнику, как Гоголь; и в самом деле: все, и муха,
  надоедающая Чичикову, и собаки, и дождь, и лошади от заседателя до чубарого,
  и даже бричка - все это, со всею своею тайною жизни, им постигнуто и
  перенесено в мир искусства (разумеется, творчески, создано, а не описано,
  боже сохрани; всякое описание скользит только по поверхности предмета); и
  опять, только у Гомера можно найти такое творчество.
   Интерес, разумеется, есть; но не интерес анекдота, занимающий в романах
  и повестях; интерес эпоса, поэмы. Я думаю, ясно, какой это интерес после
  того, что мы говорили о самом эпосе. Прочтя первую часть, чувствуешь
  необходимость второй, чувствуешь живой интерес, но совсем не потому, чтобы
  узнать, как разгадается такая-то загадка, как распутается такая-то интрига;
  занимает не то, как разрешится такое-то? происшествие, но то, как разрешится
  самый эпос, как явится и предстанет полное все создание, как разовьется мир,
  пред нами являющийся, мир, носящий в себе глубокое содержание, тем более
  что, по словам Гоголя, раздвинуться должна широкая повесть.
   Какой смысл получает теперь, после всего, нами сказанного, название
  поэмы, стоящее в заглавии книги! Да, это поэма, и это название вам
  доказывает, что автор понимал, что производил; понимал всю великость и
  важность своего дела.
   Если сказать несколько слов о самом произведении, то первый вопрос,
  который нам бы сделали, будет: какое содержание? Мы сказали, что здесь
  нечего искать содержания романов и повестей; это поэма, и, разумеется, в ней
  лежит содержание поэмы. Итак, нас могут спросить, что же в ней заключается,
  что, какой мир объемлет собою поэма? Хотя это только первая часть, хотя это
  еще начало реки, дальнейшее течение которой бог знает куда приведет нас и
  какие явления представит, - но мы, по крайней мере, можем, имеем даже право
  думать, что в этой поэме обхватывается широко Русь, и уж не тайна ли русской
  жизни лежит заключенная в ней, не выговорится ли она здесь художественно? -
  Не входя подробно в раскрытие первой части, в которой во всей, разумеется,
  лежит одно содержание, мы можем указать, по крайней мере, на ее окончание,
  так чудно, так естественно вытекающее. Чичиков едет в бричке, на тройке;
  тройка понеслась шибко, и кто бы ни был Чичиков, хоть он и плутоватый
  человек, и хоть многие и совершенно будут против него, но он был русский, он
  любил скорую езду, - и здесь тотчас это общее народное чувство, возникнув,
  связало его с целым народом, скрыло его, так сказать; здесь Чичиков, тоже
  русский, исчезает, поглощается, сливаясь с народом в этом общем всему ему
  чувстве. Пыль от дороги поднялась и скрыла его; не видать, кто скачет, -
  видна одна несущаяся тройка. И когда здесь, в конце первой части, коснулся
  Гоголь общего субстанциального чувства русского, то вся сущность
  (субстанция) русского народа, тронутая им, поднялась колоссально, сохраняя
  свою связь с образом, ее возбудившим. Здесь проникает наружу и видится Русь,
  лежащая, думаем мы, тайным содержанием всей его поэмы. И какие эти строки,
  что дышит в них! и как, несмотря на мелочность предыдущих лиц и отношений на
  Руси, - как могущественно выразилось то, что лежит в глубине, то сильное,
  субстанциальное, вечное, не исключаемое нисколько предыдущим. Это дивное
  окончание, повершающее первую часть, так глубоко связанное со всем
  предыдущим и которое многим покажется противоречием, - каким чудным звуком
  наполняет оно грудь, как глубоко возбуждаются все силы жизни, которую
  чувствуешь в себе разлитою вдохновенно по всему существу.
   Указывать ли на места? Но без полного созерцания это значит вырывать
  их. Все, от начала до конца, - полно одной неослабной, неустающей, живой
  жизни, той жизни, которою живет предмет, перенесенный весь и свободно без
  малейшей утраты в область искусства; и потому медленно надо читать Гоголя;
  содержание предлагается в каждом слове, каждая глава много, много наполнит
  человека, и изящное его чувство много, много насладится; нечего бояться
  потерять из виду внешнюю связь происшествия: здесь нечего сшивать в памяти,
  как бы ниткою, обстоятельства, как мы делаем это во многих повестях и
  романах, где часто разыгрываем роль судей, посланных на следствие; но здесь
  не то, здесь нечего бояться за память, нечего бояться потерять единство: оно
  не внешнее, оно всегда тут; связует не наружно, но внутренне все предметы
  между собою; все оживлено одним духом, глубоко лежащим внутри и являющимся в
  гармоническом разнообразии, как в божием мире. Мы не можем не сказать, что
  есть места, наиболее открывающие сущность вещи и дух самого автора; кто
  читал их, верно, помнит эти вдохновенные, торжественные места; мы же не
  хотели и не станем входить в подробности, ограничивая статью нашу только
  несколькими словами, общим взглядом и отдельными замечаниями {Такие тесные
  пределы не позволяют нам сказать о многом, развить многое и дать заранее
  полные объяснения на недоумения и вопросы, могущие возникнуть при чтении
  нашей статьи. Но надеемся, что они разрешатся сами собою.}.
   Вероятно, некоторые станут нападать на слог, но, тут будет совершенная
  ошибка; слог Гоголя не образцовый, и слава Богу; это был бы недостаток. Нет,
  слог у Гоголя составляет часть его создания; он подлежит тому же акту
  творчества, той же образующей руке, которая вместе дает и ему формы, и
  самому произведению, и потому слога нельзя у него отделить от его создания,
  и он в высшей степени хорош (мы не говорим о частностях и безделицах). Это
  наша вина, если мы не вдруг его постигаем; если можно не вдруг понять
  красоту произведения, то также не вдруг понять и слог и оборот, вполне
  выражающий, что надо; пора перестать смотреть на слог, как на какое-то
  платье, сшитое известным и общим для всех образом, в которое всякий должен
  точно рядить свои мысли; напротив, слог не красная, не шитая вещь, не
  платье; он жив, в нем играет жизнь языка его, и не заученные формулы и
  приемы, а только дух сливает его с мыслью; тем более слог языка русского,
  имеющего в себе неиссякаемые источники сил, бездну едва уловимых оттенков и
  совершенно свободный, но не произвольный, синтаксис. Надобно только постичь
  дух и законы языка, и Гоголь постиг это своим творческим гением.
   В "Мертвых душах" мы находим одну особенность, о которой мы не можем
  умолчать, которая невольно выдается и невольно приводит нам на мысль
  "Илиаду". Это тогда, когда встречаются сравнения; сравнивая, Гоголь
  совершенно предается предмету, с которым сравнивает, оставляя на время тот,
  который навел его на сравнение; он говорит, пока не исчерпает весь предмет,
  приведенный ему в голову. Всякий, кто читал "Илиаду", верно, вспомнит
  Гомера, читая сравнения Гоголя; вспомнит, как Гомер, тоже оставляя
  сравниваемый предмет, предается тому, с которым сравнивает; и это нас всегда
  невольно останавливало даже и у Гомера: потому, что мы далеко отодвинуты от
  полного эпического созерцания; но этот характер сравнения необходим при
  всеобъемлющем эпическом взгляде; у поэта-эпика не может быть намеков, он не
  может просто указать на предмет и yдoвoльcтвoвaтьcя; нет, взор его видит его
  вполне, со всею его жизнью, в которой находит сродство с жизнию
  повествуемого предмета, и взгляд его объемлет его вполне, и он вполне,
  независимо, самобытно, не утрачивая сколько-нибудь своей жизни, потому что
  он взят как сравнение, предстает перед читателем. Если мы останавливаемся
  при таких местах и смущаемся, то ошибаемся мы; не просветлело еще наше
  эстетическое чувство, не вполне раскрылось оно, чтобы обнять создание.
   Общий характер лиц Гоголя тот, что ни одно из них не имеет ни тени
  односторонности, ни тени отвлеченности, и какой бы характер в нем ни
  высказывался это всегда полное, живое лицо, а не отвлеченное качество (как
  бывает у других, так что над одним напиши: _скупость_, над другим:
  _вероломство_, над третьим: _верность_ и т. д.); нет, все стороны, все
  движения души, какие могут быть у какого бы то ни было лица, все не
  пропущены его взором, видящим полноту жизни; он не лишает лицо, отмеченное
  мелкостью, низостью, ни одного человеческого движения; все изображены в
  полноте жизни; на какой бы низкой степени не стояло лицо у Гоголя, вы всегда
  признаете в нем человека, своего брата, созданного по образу и подобию
  божию. Это видишь во всех его сочинениях. Вспомним Ивана Федоровича Шпоньку:
  человек, кажется пустой в высшей степени, дурачок, большею частию лежащий!
  на кровати, скинувши мундир; вспомним, как он, приехавши в свою деревню,
  выехал на сенокос: на него действует природа, он соединен с нею, тут он
  чувствует, но чувство выказалось в нем столько, сколько должно и могло
  выказаться. Говорить ли о "Старосветских помещиках", в которых столько
  глубоко человеческое значение открыл взор Гоголя, там, где другие увидели бы
  только пошлость и животность; он открыл и проложил путь сочувствию
  человеческому и к этим людям и к этой жизни. В "Мертвых душах" видим то же.
  Например, Манилов, при всей своей пустоте и приторной сладости имеющий свою
  ограниченную, маленькую жизнь, но все же жизнь, - и без всякой досады, без
  всякого смеха, даже с участием, смотришь, как он стоит на крыльце, куря свою
  трубку, а в голове его и бог знает что воображается, и это тянется до самого
  вечера. Или Плюшкин, скупец, но за которым лежат иначе проведенные годы,
  который естественно и необходимо развился до своей скупости; вспомните то
  место, когда прежняя жизнь проснулась в нем, тронутая воспоминанием, и на
  его старом, безжизненном лице мелькнуло выражение чувства. Одним словом;
  везде у Гоголя такое совершенное отсутствие всякой отвлеченности, такая
  всесторонность, истина и вместе такая полнота жизни, не теряющей малейшей
  частицы своей от явлений природы: мухи, дождя, листьев и пр. до человека, -
  какая составляет тайну искусства, открывающуюся очень, очень немногим.
   В самом деле, у кого встретим мы такую полноту, такую конкретность
  создания (отчего не употребить этого слова)? Скажем здесь, не обинуясь, наше
  мнение. Да, очень у немногих: только у Гомера и Шекспира встречаем мы то же;
  только Гомер, Шекспир и Гоголь обладают этою тайною искусства. Опять
  неблагонамеренные люди скажут, что мы ставим Гоголя совершенно рядом с
  Гомером и Шекспиром; но мы опять устраним недоразумение: Гоголь не сделал
  того теперь (кто знает, что будет вперед?), что сделали Гомер и Шекспир, и
  потому, в отношении к объему творческой деятельности, к содержанию ее, мы не
  говорим, что Гоголь то же самое, что Гомер и Шекспир; но в отношении к акту
  творчества, в отношении к полноте самого создания - Гомера и Шекспира, и
  только Гомера и Шекспира, ставим мы рядом с Гоголем. Мы далеки от того,
  чтобы унижать колоссальность других поэтов, но, в отношении к акту создания,
  они ниже Гоголя. Разве не может быть так, например: поэт, обладающий
  полнотою творчества, может создать, положим, цветок, но во всем его
  совершенстве, во всей свободе его жизни; другой создаст великого человека,
  взявши большее содержание, но только наметит его общими чертами; велико
  будет дело последнего, но оно будет ниже в отношении к той полноте и
  живости, какую дает поэт, обладающий тайною творчества. Итак, этим
  сравнением (хотя вообще сравнения объясняют неполно, но чтобы не писать
  длинной статьи) надеемся мы пояснить наши слова: _в отношении к акту
  творчества_. Но боже нас сохрани, чтобы миниатюрное сравнение с цветком было
  в наших глазах мерилом для великих созданий Гоголя: мы хотим только сказать,
  что он обладает тою же тайною, какою обладали Шекспир и Гомер, и только они:
  что он совершит еще, имея ее, после того, что он уже сделал, - будущее
  покажет; но он уже много сделал, и уже наконец является великая поэма, так
  много нам с собой принесшая.
   Итак, повторим наши слова, как бы они странны ни казались: только, у
  Гомера и Шекспира можем мы встретить такую полноту созданий, как у Гоголя;
  только Гомер, Шекспир и Гоголь обладают великою, одною и тою же тайною
  искусства. И потому велико всякое создание Гоголя, и мы с наслаждением
  смотрим на его творческую деятельность, так могущественно идущую вперед и
  уже так много нам давшую. Кроме его художественных повестей, которые так
  знакомы всякому образованному русскому, кроме всего остального, он дал нам
  комедию, истинную комедию, какой нигде нет; он дает нам поэму; он может дать
  нам трагедию.
   Мы знаем, многим покажутся странными слова наши; но мы просим в них
  вникнуть. Что касается до мнения петербургских журналов, очень известно, что
  они подумают (впрочем, исключая, может быть, "О<течественные> з<аписки>",
  которые хвалят Гоголя {1}); но не о петербургских журналистах говорим мы;
  напротив, мы о них и не говорим; разве в Петербурге может существовать круг
  их деятельности!..
   Еще одно важное обстоятельство сопряжено с явлением Гоголя: он из
  Малороссии {2}. Глубоко в ней лежащий художественный ее характер
  высказывается в ее многочисленных, мягких звуками песнях, живых и нежных,
  округленных в своих размерах; не таков характер великорусской песни. Но
  Малороссия - живая часть России, созданной могущественным великорусским
  духом; под его сению может она явить свой характер и войти, как живой
  элемент, в общую жизнь Руси, объемлющей равно все свои составы и не
  называющейся Великоруссиею (так бы она удержалась в своей односторонности, и
  прочие части относились бы к ней, как побежденные к победителю), но уже
  Россиею. Разумеется, единство вытекло из великорусского элемента; им дан
  общий характер; за ним честь создания; при широком его размере свободно
  может развиться все, всякая сторона, - и он сохранил свое законное
  господство, как законно господство головы в живом человеческом теле; но все
  тело носит название человека, а не головы; так и Россия зовется Россией, а
  не Великоруссией. Разумеется, только пишучи по-русски (т<о> е<сть>
  по-великорусски), может явиться поэт из Малороссии; только русским может и
  должен явиться он, будучи таким же гражданином общей всем России, с собою
  принося ей свой собственный элемент и новую жизнь вливая в ее члены. Теперь,
  с Гоголем, обозначился художественный характер Малороссии из ее прекрасных
  малороссийских песен, ее прекрасного художественного начала, возник,
  наконец, уже русский гений, когда общая жизнь государства обняла все свои
  члены и дала ему обнаружиться в колоссальном объеме; новый элемент искусства
  втек широко в жизнь искусства в России. Гоголь, принесший нам этот новый
  элемент, который возник из страны, важнейшей составной части
  многообъемлющего отечества, и следовательно, так много выразивший,
  оправдавший (не в смысле: извинивший, но объяснивший) эту страну, Гоголь -
  русский, вполне русский, и это наиболее видно в его поэме, где содержание
  Руси, всей Руси занимает его, и вся она, как одно исполинское целое,
  колоссально является ему. Итак, важно это явление малороссийского элемента
  уже русским, живым элементом общерусской жизни, при законном преимуществе
  великорусского. Вместе с тем элемент мало российского языка прекрасно внесен
  Гоголем в наш русский.
   А великорусская песня! песня русская, как называется она, и
  справедливо: ибо стало это племя не имеет односторонности, когда могло
  создать все государство и слить во живое едино все, с первого взгляда
  разнородные, враждующие члены; имя: "Русский" осталось за ним и вместе за
  Россией. Когда хотят говорить отдельно о действиях других племен, то придают
  им их племенное имя, потому что, отдельно взятые, они представляют, каждое,
  односторонность, от которой освобождаются, становясь русскими, с помощью
  великорусского элемента. А великорусское племя, следовательно, не имело этой
  односторонности или уничтожило ее самобытно, в своей собственной жизни,
  когда создало целое государство и дало в нем развиться свободно всем частям.
  Итак, имя "русский" слилось с этим племенем, духом которого живет и движется
  государство; название: русская песня, осталось преимущественно, и по праву,
  за песнею великорусскою. А русская песня, которую так часто вспоминает
  Гоголь в своей поэме, русская песня! Что лежит в ней? Как широк напев ее!
  Кажется, дух и образ великого, могучего пространства, о котором так
  прекрасно говорит Гоголь, лежит в ней. Нет ей конца, бесконечная песня, как
  называет её он же. В самом деле, нельзя сказать, что русская песня
  оканчивается; она не оканчивается, но уносится. Когда слушаешь, как широкие
  волны звуков раздаются слабее и слабее и наконец затихают так, что слух едва
  ловит последние звуки русской песни - нет, она не кончилась, она унеслась,
  удалилась только и где-то поется, вечно поется.
  
  Москва,
  июня 16
  1842
  
   ПРИМЕЧАНИЯ
  
   Отдельной брошюрой, М., 1842.
   1 Имеются в виду статьи и рецензии В. Г. Белинского, который начал
  сотрудничать в "Отечественных записках" с августа 1839 года. 2 Так в те годы называли Украину.
Оценка: 4.23*48  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

N-Logistics мультимодальные перевозки
Рейтинг@Mail.ru