Аксаков Иван Сергеевич
Слабость нашего образования в том, что оно у нас - не цель, а средство

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   
   Сочиненія И. С. Аксакова.
   Общественные вопросы по церковнымъ дѣламъ. Свобода слова. Судебный вопросъ. Общественное воспитаніе. 1860--1886
   Томъ четвертый.
   Москва. Типографія М. Г. Волчанинова (бывшая М. Н. Лаврова и Ко.) 1886
   
   Слабость нашего образованія въ томъ, что оно у насъ -- не цѣль, а средство.

"Русь", 15-го августа 1884 года.

   Какъ ни странно говоритъ въ Россіи объ "умственномъ пролетаріатѣ", но это остальное явленіе несомнѣнно у насъ существуетъ. Но какъ? Вовсе не въ видѣ избытка людей просвѣщенныхъ, даровитыхъ,-- лишенныхъ только возможности добывать себѣ насущный хлѣбъ своими научными познаніями и талантами, а въ видѣ преизобилія развитыхъ посредственностей, нахватавшихъ кое-какіе вершки "высшаго" образованія", высаженныхъ школою изъ своей бытовой природной колеи, отставшихъ отъ одного берега, не приставшихъ къ другому, ни къ чему непригодныхъ,-- однимъ словомъ: Тамъ, гдѣ система общественнаго образованія выработалась свободно органически, жизнью самого общества, тамъ и цѣленіе ненормальныхъ явленій, системою порождаемыхъ, подается само собою естественнымъ ходомъ жизни, тѣсно связано съ самимъ процессомъ общественнаго развитіи. Совсѣмъ не то въ странахъ, гдѣ просвѣщеніе насаждается исключительно самимъ правительствомъ, мѣрами искусственными, частью принудительными, частью поощрительными, и ради потребностей государственныхъ. Здѣсь просвѣщеніе какъ бы носитъ на себѣ правительственную санкцію, и правительство какъ бы принимаетъ на себя отвѣтственность за самое направленіе наукъ, преподаваемыхъ въ воздвигнутомъ имъ, каменномъ "храмѣ" состоящими на казенной службѣ "жрецами" -- юношеству, привлеченному, чуть не насильственно, правительственными же распоряженіями... А такъ какъ правительство не властно надъ направленіями и доктринами, какимъ слѣдуетъ, мѣняя ихъ сплошь да рядомъ, та или другая наука въ своемъ развитіи (разумѣется изъ разряда "неточныхъ"), то очевидно ему приходится одно изъ двухъ: либо санкціонировать, порою, преподаваніе принциповъ явно враждебныхъ государственному строю, нравственнымъ и религіознымъ основамъ народнаго бытія,-- либо обуздывать внѣшнимъ способомъ самую науку, ставить ее въ указныя рамки, обращать ее въ опредѣленный и процензурованный учебный предметъ. И наукѣ плохо, и правительству -- задача и заботы непосильныя! Это вопервыхъ. Вовторыхъ, въ тѣхъ странахъ, гдѣ система образованія сочиняется и налагается на общество самимъ правительствомъ, дѣйствіе послѣдняго никакъ не состоитъ только въ одномъ "насажденіи просвѣщенія", чѣмъ обыкновенно такъ легко воспламеняется воображеніе правителей, а имѣетъ громадное соціологическое значеніе, измѣняя самый составъ общества, внося въ него раздѣленіе по внѣшнимъ степенямъ образованности, внѣдряя въ него разныя, постороннія просвѣщенію, побужденія и потребности, которыя въ жизни государства тотчасъ же принимаютъ формы реальныя, ботовыя. Это послѣднее обстоятельство большею частью и упускается изъ виду при "насажденіи"...
   Въ такомъ именно положеніи находится дѣло образованія у насъ въ Россіи. Не будемъ поднимать вопроса, почему это случалось такъ, а не иначе, и могло ли просвѣщеніе водвориться у насъ самостоятельнымъ органическимъ процессомъ общественной жизни; не станемъ тягаться съ историческимъ фактомъ и признаемъ его каковъ онъ есть. А фактъ -- тотъ, что со временъ преобразованій Петра Великаго свободное творчество самого народнаго духа пріостановилось, правильность органическихъ жизненныхъ отправленій разстроилась,-- всякій починъ, роль и обязанности движущаго начала, да и самихъ органическихъ функцій, приняла на себя государственная власть, конечно во имя высшей идеи,-- общегосударственнаго блага и цивилизаціи. Никогда, конечно, никакой иной власти въ мірѣ не выпадала на долю подобная исполинская обуза! Для исполненія высшихъ задачъ, власти пришлось обратить все, что внѣ ея -- въ нѣкотораго рода anima vilis, въ пассивный матеріалъ, надъ которымъ съ конца XVII вѣка и начался рядъ энергическихъ экспериментовъ. Впрочемъ народная масса была изъ этого матеріала выключена, какъ наигрубѣйшая его часть, способная оказать хотя и пассивное, однако все же очень упорное сопротивленіе. Народъ или, точнѣе,-- все что до Петра называлось "земщиной" (т. е. сельское населеніе, посадское или, позднѣе, мѣщанство и купечество), осталось, такъ-сказать, по ту сторону цивилизаторской дѣятельности правительства, которая обратилась всецѣло на сословіе служилое, какъ старое, такъ и вновь созидаемое путемъ солдатства и канцелярщины: этотъ пассивный матеріалъ оказался удобенъ, мягокъ и воспріимчивъ. По ту сторону продолжала пребывать "тьма невѣжества", т. е. сохранялись, вмѣстѣ съ внѣшнимъ стариннымъ обликомъ, старинный бытъ, духъ, преданія и завѣты Руси старой, хотя и осужденные на бездѣйствіе,-- однимъ словомъ, самое зерно русской народной, исторической сути и мощи, въ той неприкосновенности и неплодности, въ какой, порою при засухѣ, лежитъ подъ пластами вспаханной земли, словно въ закромахъ, зерно ржаное или пшеничное... По сю сторону -- новый міръ, новые люди, пестрый свѣтъ зачавшейся цивилизаціи,-- однимъ словомъ -- "образованность" (въ переводѣ съ нѣмецкаго Bildung), по преимуществу въ наружныхъ, внѣшнихъ ея проявленіяхъ и начиная съ самыхъ низшихъ ея ступеней. По ту сторону -- застой, крѣпость старинѣ до суевѣрія; по сю -- форсированный "прогрессъ" и также суевѣрная, но притомъ раболѣпная и подобострастная духовная крѣпость Европейскому Западу. Россія раздѣлилась на двѣ половины, различавшихся не только внутренно, но и внѣшне, наружнымъ видомъ,-- а въ крайнихъ противоположныхъ своихъ полюсахъ -- чуть-чуть не языкомъ; раздѣлилась на "необразованныхъ" и "образованныхъ", или на одѣтыхъ въ русское и въ нѣмецкое платье, на небритыхъ и бритыхъ, на битыхъ и небитыхъ, на податныхъ и неплатящихъ никакихъ податей, на опекаемыхъ и опекуновъ, на безправныхъ и привилегированныхъ, на безвластныхъ и болѣе или менѣе властныхъ, на "сѣрыхъ" и "чистыхъ", на народъ и публику, на простолюдиновъ и господъ. Вся эта вторая половина, которую въ отличіе отъ первой слѣдуетъ называть "обществомъ",-- которая-то исключительно и стала поприщемъ для просвѣтительнаго дѣйствія правительства, для его упражненій и опытовъ,-- приписана была къ табели о четырнадцати рангахъ, по коимъ и распредѣлялась. Само собою разумѣется, очень и очень различны были, внутри ея, степени духовнаго развитія и культуры; но если восходящее солнце цивилизаціи съ ея правами и привилегіями освѣщало сначала, въ этой половинѣ, только вершинки, то все долу пребывающее, отъ низменнѣйшаго чина, какъ подсолнечникъ тянулось и лѣзло къ солнцу...
   Все это, конечно, извѣстно, но все это необходимо, однако же, снова припомнить для уразумѣнія той обстановки, тѣхъ условій, среди которыхъ пришлось водворяться у насъ европейскому или "свѣтскому" образованію. (Объ образованіи "духовномъ" и о роли духовнаго сословія мы теперь говорить не станемъ, такъ какъ это завлекло бы насъ слишкомъ далеко.) Эти первоначальныя условія, несмотря на множество частныхъ видоизмѣненій, сохраняются и понынѣ, по крайней мѣрѣ наложили свою печать на все дѣло, всю постановку общественнаго образованія въ Россіи, не изгладившуюся и до сихъ поръ. Наука явилась у насъ къ концу XVII вѣка какъ государственная потребность, сознанная прежде всего правительствомъ, а потому и приняла, съ первыхъ же дней, форму служилой повинности и привилегіи, облеклась въ казенный мундиръ и чинъ, подвѣсила шпагу (новую, перенятую у Запада, эмблему "благородства": должностному купечеству при "національныхъ" мундирныхъ кафтанахъ, предоставлена только лишь сабля...) Да и не одна наука, но и всякое даже искусство изъ разряда изящныхъ... Представленіе объ "образованности" и до сихъ поръ осталось у насъ неразрывно - связаннымъ съ представленіемъ о табельномъ рангѣ, казенной службѣ и казенномъ жалованьѣ; попасть въ "образованные" значило съ самаго основанія, de jure и de facto, попасть въ "господа", кормиться насчетъ казны или собственно на счетъ народа,-- значитъ почти то же самое и теперь.
   Если Петръ силою, или попросту батогами и дубиной дубилъ жесткую поверхность русскаго общества, и наставлялъ своихъ бояръ и дворянъ наукамъ, художествамъ и "комплиментамъ", то, сказать по правдѣ, этотъ грубый пріемъ просвѣтительнаго отесыванія или оболваненія продолжался не слишкомъ долго. Скоро не было въ немъ и надобности. Весь строй жизни, весь бытъ по сю сторону народа постепенно сложился такъ, что ничего болѣе никому и не оставалось, даже независимо отъ проникшей въ сознаніе самого общества потребности просвѣщенія, какъ примыкать къ правительственной цивилизаціи не только внѣшностью, но и духомъ, путемъ правительствомъ же указаннымъ, да и прельстительнымъ по своей выгодности. Но какимъ образомъ усвоивалась эта цивилизація? Петру, въ его спѣшной работѣ, въ его стремленіи догнать Западную Европу, поравняться съ нею, скорѣе нужны были готовые результаты европейской науки,-- нужно было знаніе и умѣнье, которое бы можно было тотчасъ приложить къ дѣду. Весь этотъ долгій правильный процессъ насажденія и произращенія отъ корня до плода -- мало его интересовалъ; некогда было примѣнять его къ русской практикѣ и терпѣливо выжидать послѣдствій,-- да и къ чему бы, казалось? подъ рукой на Западѣ такая масса готоваго! Надо было только имъ пользоваться, перенимать цѣликомъ, безъ дальнихъ справокъ и недоумѣній, превративъ напередъ русскую почву въ tabula rasa, возложивъ надежды на ея воспріимчивость и способность. Молодые дворяне, безъ всякаго предварительнаго обученія, посылались правительствомъ отрядами на выучку за границу усвоивать себѣ послѣднія данныя науки, вкушать готовыхъ плодовъ знанія. И вкушали они, и,-- что и понятно,-- плѣнялись и пресыщались ими, и въ обиліи ввозили ихъ въ свое отечество, гдѣ такъ или иначе и потреблялись эти плоды, роняя въ безпорядкѣ свои ядра и зерна на воспріимчивую, хотя и плохо удобренную общественную почву. Вмѣсто всякой разсадки корней и установленія системы правильнаго подготовительнаго образованія, мы, при Петрѣ, начинаемъ прямо съ образованія высшаго, которое, такимъ образомъ, предшествуетъ у насъ образованію среднему. Вотъ этими двумя чертами, словно раскаленными клеймами, и запечатлѣлось дѣло русскаго просвѣщенія: погоня за чужимъ готовымъ, наука заемная, выписная, скорѣе результаты, "послѣднія слова" науки, чѣмъ сама наука,-- и слабая, отчасти ошибочная, постановка средняго образованія. Намъ подавай для всѣхъ высшаго, среднее образованіе не въ чести: даже и въ наши дни оно не имѣетъ самостоятельнаго значенія; оно конечно теперь довольно стройно организовано, но лишь какъ ступень на лѣстницѣ къ высшему,-- ступень, на которой и остановиться нельзя, такъ какъ при ней даже и площадки нѣтъ, а можно, если не лѣзть вверхъ, только сорваться...
   Конецъ царствованія Петра ознаменованъ учрежденіемъ Императорской Россійской Академіи Наукъ. Но завести Россійскую Академію Наукъ не значило еще завести россійскую науку. Тонъ, характеръ, значеніе, направленіе Академіи давались, разумѣется, выписанными изъ-за границы учеными; даже и до сихъ поръ русскій элементъ является въ ней какъ бы фальшивою нотою, диссонансомъ въ общей гармоніи. Что же это было лѣтъ за полтораста и за сто тому назадъ? "Диво, что и студентовъ изъ-за моря не выписываютъ!" восклицалъ Ломоносовъ,-- этотъ воплощенный порывъ народнаго духа къ высшему знанію, порывъ самостоятельный, отъ Петровой реформы даже независимый, но совпавшій съ нею и испытавшій на себѣ, вмѣстѣ съ благомъ, и вредъ ея воздѣйствія... Достойно вниманія, скажемъ кстати, что первый русскій ученый, творецъ новой словесности и современной нашей литературной поэзіи,-- которому по личной силѣ, по смѣлости, энергіи и разнообразію почина, не было равнаго изъ послѣдующихъ русскихъ служителей просвѣщенія,-- не принадлежалъ ни по происхожденію, ни по первоначальному образованію къ новой Россіи: онъ былъ сынъ крестьянина, стало-быть родился по а не по сю сторону, питался исперва церковными книгами, учился въ школѣ созданной еще до-Петровскою эпохою; "этими стихіями", какъ замѣтилъ еще Хомяковъ, "среди которыхъ выросла молодость Ломоносова, объясняется личная его сила, но вліяніемъ дѣла Петрова, подъ которымъ геній его окончательно развился, объясняется также -- почему ни одной изъ этихъ стихій не внесъ онъ въ словесность, почему въ его поэзіи не отразилась ни одна изъ нуждъ, ни одно изъ страданій, ни одна изъ радостей, ни одно изъ повѣрій того народа, изъ коего онъ вышелъ", и напротивъ "легла печать отвлеченности и академизма"...
   Наконецъ, обзавелись мы и своими разсадниками науки, упразднившими ироническое удивленіе Ломоносова о невыпискѣ заморскихъ студентовъ. 130 лѣтъ тому назадъ учредился университетъ въ Москвѣ... 130 лѣтъ -- не совсѣмъ малый объемъ времени; теперь университетовъ насчитывается въ Россіи семь, скоро, пожалуй, будетъ ихъ восемь,-- но русской самостоятельной науки, въ истинномъ смыслѣ слова, нѣтъ и доселѣ, развѣ только въ зачаткахъ,-- но и доселѣ наши университеты -- въ качествѣ "храмовъ науки" -- только лишь пародія на университеты Западной Европы...
   Мы вовсе не желаемъ оскорблять наше учащее сословіе,-- допускаемъ сколько угодно частныхъ исключеній, охотно признаемъ и ученость отдѣльныхъ лицъ, и добросовѣстное ихъ отношеніе къ своимъ обязанностямъ,-- но мы имѣемъ дѣло не съ частностями и исключеніями, а съ общими характеристическими чертами. Общій же типъ русскихъ университетовъ -- не свободная лабораторія самой науки, не то святилище ея, гдѣ она совокупными усиліями постоянно движется впередъ, отъ несомнѣннаго знанія переходя къ тщательному изслѣдованію и добыванію новыхъ данныхъ,-- гдѣ къ посильному участію въ этомъ высокомъ трудѣ, вмѣстѣ съ усвоеніемъ уже добытыхъ и признанныхъ наукою аксіомъ и положеній, пріобщается въ лицѣ студентовъ молодая любознательность и пытливость. Наши университеты -- съ ихъ экзаменами, баллами, отмѣтками, чинами и льготами -- просто-напросто учебныя заведенія перваго или высшаго разряда; наука -- учебный предметъ, а студенты -- не новопосвящаемые адепты науки, а школьники или въ положеніи школьниковъ. Не профессора и не студенты въ этомъ виноваты, а такъ поставлено дѣло историческими условіями нашего общественнаго развитія, уже отчасти очерченными нами выше.
   Конечно, не ради интересовъ науки самой по себѣ учреждались русскимъ правительствомъ ея разсадники, а ради правительственной потребности въ образованныхъ людяхъ. Въ "образованныхъ", а не въ "ученыхъ". Коли нужда въ "ученыхъ", особенно въ ученыхъ спеціалистахъ, такъ съ этой нуждою правительство всегда имѣло возможность справиться самымъ нехитрымъ способомъ, имѣя таковыхъ готовый ассортиментъ у себя подъ рукою, за границей; къ этому способу оно со временъ Петра и обращалось, отчасти по удобству, отчасти по суевѣрію и робости души относительно Европы, свойственнымъ ученику относительно мастера. Да вѣдь оно и справедливо: "нѣсть ученикъ надъ учителя своего", и оригиналъ всегда предпочтительнѣе списка! Своимъ "ученымъ" какъ-то плохо вѣрилось,-- почерпнуть изъ источника представлялось словно бы понадежнѣе. Не такъ ли оно даже и теперь?... Что же касается до "образованности", то понятіе объ ней очень относительное и эластичное. Даже въ тридцатыхъ годахъ нашего столѣтія, въ эту блистательную эпоху русской словесности, Пушкинъ имѣлъ полное право опредѣлить русское образованіе словами: "мы всѣ учились понемногу, чему-нибудь и какъ-нибудь". Дли свѣтской "образованности", какая требовалась жизненнымъ обиходомъ, вполнѣ было достаточно, особенно во время оно, и особенно при русской талантливости, обладать одними передами западней науки, оставляя въ покоѣ ея зады; и ужъ за глаза всего этого было достаточно для той образованности, которая была нужна на службѣ. И университетъ вполнѣ достигалъ этой цѣли, снабжая слушателей все-же кое-какимъ научнымъ, хотя и не самымъ свѣжимъ, заграничнымъ товаромъ; все же студенты терлись около науки и оканчивали курсъ, особенно со второй четверти нынѣшняго столѣтія, съ возбужденною мыслью и вообще съ болѣе или менѣе развитою способностью логическаго мышленія,-- хотя бы съ положительными знаніями болѣе или менѣе скудными и неточными. Для служебной карьеры, повторяемъ, этого было довольно, и университетская "учоба" вся была пригнана -- не въ служенію интересамъ русской народности, въ смыслѣ разработки ея внутренняго духовнаго содержанія, а къ русскому служебному строю, внѣ котораго впрочемъ долго, очень долго, почти и не мыслилось въ общественной русской средѣ человѣческое бытіе. Университетъ получилъ значеніе корридора, который велъ къ гражданской служебной карьерѣ въ званіи чиновника, врача и учителя. При самомъ вступленіи своемъ въ университетъ, студентъ уже числился въ XIV классѣ и становился "его благородіе"; успѣшное окончаніе курса наукъ давало счастливцу званіе "губернскаго секретаря" или "коллежскаго", XII или X классъ (докторъ же наукъ, тотъ ужъ прямо переваливалъ черезъ титулярнаго совѣтника и коллежскаго ассессора!). Простой смертный безъ университетскаго аттестата, будь онъ ученѣе Гумбольдта, вступя на службу, долженъ былъ бы чуть не десятокъ лѣтъ дослуживаться до чина даруемаго кандидатскимъ дипломомъ! Такимъ образомъ участь цѣлой жизненной карьеры рѣшалась (рѣшается и теперь) экзаменомъ, хорошими или дурными баллами: отъ профессора зависѣло отмѣткою своею погубить или спасти молодаго человѣка; для послѣдняго весь интересъ ученія сосредоточивался на тройкѣ или пятеркѣ, на билетѣ, который, прихотью судьбы, попадется ему при экзаменѣ,-- этой своего рода лотереѣ. Самое же знаніе предмета опредѣлялось соотвѣтствіемъ отвѣта содержанію профессорскихъ лекцій: недостаточно было знать положительныя аксіомы науки,-- нужно еще отвѣчать непремѣнно въ духѣ и смыслѣ профессорскихъ, подчасъ произвольныхъ и вовсе не научныхъ, толкованій, въ его вкусѣ... В для большинства -- сдать экзаменъ неудачно (хотя бы неудача была совершенно случайна, не свидѣтельствовала ни о невѣжествѣ, ни о неспособности) значило, да и значитъ -- пропасть, обратиться въ никудышку, въ изгоя. Куда же ему въ самомъ дѣлѣ дѣваться?... Что же тутъ общаго съ германскими студентами, и благопріятно ли такое школьническое и карьеристское отношеніе къ наукѣ для ея благотворнаго возрощенія?
   Въ первыя десятилѣтія, даже до конца первой четверти нашего столѣтія, все это выдавалось еще нерѣзко; неудобства почти и не ощущались. Университеты нисколько не страдали переполненіемъ. На службу можно было пробираться и помимо университета, особенно въ судебныя учрежденія, куда столбовое дворянство до 1840 г. (до перваго выпуска изъ Училища Правовѣдѣнія) даже совѣстилось и направляться, и куда шли преимущественно такъ-называемые разночинцы. Оно безъ затрудненія находило средства достигать образованія минуя казенныя учебныя заведенія, и едвали общій уровень, не учености конечно, а "образованности" въ дворянствѣ въ вѣкъ Александра I стоялъ не выше, чѣмъ въ послѣдующую эпоху. Это объясняется громаднымъ наплывомъ въ Россію, послѣ французской революціи, болѣе или менѣе просвѣщенныхъ, эмигрантовъ, которые стали поступать въ дворянскія семейства учителями, открыли множество пансіоновъ, и дѣйствительно давали своимъ ученикамъ лучшее, во всякомъ случаѣ болѣе блестящее, изъ первыхъ, образованіе чѣмъ въ тогдашнихъ университетахъ. Таково было воспитаніе большей части нашихъ замѣчательнѣйшихъ дѣятелей въ литературѣ и на службѣ первой половины этого столѣтія. Въ царствованіе Александра I существовали своего рода государственные экзамены въ видѣ коммиссій при университетахъ, гдѣ можно было сдавать экзаменъ для поступленія на службу не слушая лекцій въ университетѣ. Съ уничтоженіемъ же этихъ экзаменаціонныхъ коммиссій призывъ въ университеты сталъ постепенно усиливаться; правительство все менѣе и менѣе благопріятствовало домашнему семейному воспитанію; военная карьера, которая была въ большомъ почетѣ у дворянства, съ теченіемъ времени, вслѣдствіе водворенія болѣе суровой дисциплины и съ учрежденіемъ большаго числа кадетскихъ корпусовъ, стала менѣе привлекать къ себѣ взрослыхъ сыновей дворянскихъ,-- и съ тридцатыхъ годовъ, особенно же съ сороковыхъ, съ улучшеніемъ и гимназій и самихъ университетовъ, "университетское образованіе" становится какъ бы принадлежностью дворянскаго быта. (Слѣдуетъ исключить, разумѣется, ту массу дворянъ, которая находила возможность размѣщать своихъ дѣтей по разнымъ казеннымъ же, спеціальнымъ учебнымъ заведеніямъ, также высшаго разряда, въ которыхъ однако комплектъ учащихся, въ противность университетамъ, былъ точно опредѣленъ и крайне ограниченъ.) Да и независимо отъ стараго дворянства, контингентъ чающихъ либеральныхъ профессій и чиновной карьеры увеличился самъ собою вслѣдствіе прироста населенія, особенно же вслѣдствіе сильнаго размноженія "разночинцевъ" и чрезвычайно участившагося перехода съ той стороны по сю сторону, изъ "неблагородной" въ "благородную", изъ низшихъ классовъ въ "господа". Мы нисколько не отрицаемъ при этомъ у многихъ искренняго влеченія къ образованію, но оно было осложнено и иными побужденіями, и во всякомъ случаѣ влекло за собою разрывъ съ прежнимъ, "низшимъ" бытомъ.
   Съ водвореніемъ, въ концѣ шестидесятыхъ годовъ, классической системы въ гимназіяхъ, имѣвшимъ цѣлію поднять уровень науки въ самомъ университетѣ, число воспитанниковъ въ гимназіяхъ и студентовъ въ университетахъ стало быстро и рѣзко увеличиваться, до такой степени, что теперь въ гимназіяхъ недостаетъ и мѣстъ, а университеты, несмотря даже на значительный процентъ гимназистовъ неполучающихъ аттестата зрѣлости, принимаютъ мѣры противъ избытка студентовъ. Про юношество воспитывающееся по нашей классической системѣ никакъ ужъ нельзя сказать, что оно учится "чему-нибудь и какъ-нибудь"; но подняла ли она уровень науки въ университетахъ -- пусть отвѣтятъ на этотъ вопросъ сами профессора; мы не имѣемъ положительныхъ данныхъ для отрицательнаго отвѣта, и еще менѣе для положительнаго... Несомнѣнно одно: удвойте, утройте число классическихъ гимназій,-- онѣ такъ же будутъ полны учениковъ. Служитъ ли это, однако, доказательствомъ потребности въ болѣе основательномъ, строгомъ образованіи, чѣмъ прежде? къ наукѣ ли влеченіе гонитъ въ гимназію всю эту массу учащихся?... Какъ ни правы защитники классицизма съ отвлеченной точки зрѣнія на воспитаніе и съ точки зрѣнія чистыхъ интересовъ науки, но вѣдь условія нашего быта, нашего общественнаго строя и всей внѣшней постановки образованія въ Россіи нисколько не измѣнились.
   Настоящій приливъ учениковъ чающихъ классическаго образованія объясняется многими посторонними наукѣ причинами, между прочимъ просто невозможностью поступить въ университетъ (поступленіе въ который стало въ дворянскомъ быту уже властительнымъ обычаемъ) иначе какъ съ гимназическимъ аттестатомъ зрѣлости,-- при все болѣе и болѣе, между тѣмъ, возрастающей дороговизнѣ домашняго воспитанія и все болѣе и болѣе возрастающемъ обѣднѣніи дворянства, при его почти повальномъ бѣгствѣ изъ деревень и необходимости обезпечить за своими дѣтьми службу или профессію,-- т. е. кусокъ хлѣба, право на который дается только и только университетомъ... Но самымъ "могучимъ двигателемъ просвѣщенія" теперь въ Россіи и самою главнѣйшею причиною переполненія гимназій и университетовъ является, сопряженная съ классическимъ университетскимъ образованіемъ, льгота отъ воинской по! Попробуйте уничтожить эту льготу -- и мигомъ на половину убавится у васъ и студентовъ, и гимназистовъ (начиная съ Евреевъ)!...
   Во всякомъ случаѣ для огромнѣйшей массы учащихся -- ученіе теперь болѣе чѣмъ когда-либо -- есть только средство для полученія средствъ къ жизни, а потому, съ точки зрѣнія карьеры и хлѣба, введеніе классической системы, въ настоящей ея обстановкѣ, является мѣрою одностороннею и принудительною до суровости. Дѣло поставлено такъ: классицизмъ или голодъ,-- и волей-неволей ломятся въ классическія гимназіи, какъ въ преддверіе университета съ его перспективой хлѣба и карьеры, масса такихъ, которые ни малѣйшаго призванія къ наукѣ не имѣютъ, и которые, промучась въ гимназіи чуть не до 20-лѣтняго возраста и не попавъ въ университетъ, становятся уже неспособными начинать учебный путь сызнова для какого-либо техническаго поприща. Если бы реальныя училища (которыхъ къ тому же очень мало) не были поставлены у насъ преднамѣренно въ черномъ тѣлѣ, еслибъ они обезпечивали учащимся кусокъ хлѣба и нѣкоторое общественное положеніе, и были бы предметомъ такихъ же правительственныхъ попеченій какъ и классическія, огромный процентъ гимназистовъ-классиковъ перевалила бы въ реальныя, не только безъ малѣйшаго ущерба для науки и общественнаго развитія, но и съ великимъ, великимъ благомъ!
   Нужды нѣтъ, замѣтятъ нѣкоторые: пусть хоть насильственными, хоть искусственными мѣрами насаждается и распространяется высшее и серьезное образованіе въ Россіи. Но можно ли ожидать какого-либо плодотворнаго добра отъ науки, насаждаемой такимъ способомъ? Противъ наплыва лишнихъ студентовъ въ университеты ратуютъ даже и въ Германіи. Въ запискахъ знаменитаго ученаго юриста Блунчли читаемъ, что будучи профессоромъ университета въ Мюнхенѣ, онъ подалъ королю записку о необходимости сократить число притекающихъ слушать лекціи въ этомъ университетѣ. Баварія считается, или считалась, самою отсталою землею въ Германія по части науки,-- почему водвореніе послѣдней и стало предметомъ особенной заботливости королей Лудвига и Макса: профессора привлекались высокими окладами и разными почестями, студенты -- дешевизною ученія и дальнѣйшимъ покровительствомъ. Находя, что среднія учебныя заведенія поставлены въ Баваріи хорошо, а между студентами множество плохихъ и имѣющихъ въ виду вовсе не науку, а выгодную профессію и карьеру, Блунчли признавалъ необходимымъ: высоко поднять денежную плату за университетское образованіе, съ обильнымъ, притомъ, учрежденіемъ стипендій для даровитыхъ бѣдняковъ. Высокая цѣнность высшаго образованія во всѣхъ прочихъ германскихъ университетахъ установилась издавна сама собою, и не вызываетъ, кажется, никакихъ порицаній со стороны населенія; но предлагаемая какъ сознательный, искусственный способъ тормозить приливъ учащихся, она не можетъ не оскорблять нравственнаго чувства, дѣлая науку какъ бы привилегіею капитала. У насъ же подобная мѣра была бы, кажется, особенно неудобною: въ Россіи высшее образованіе искони стало законнымъ достояніемъ и нормальнымъ врываніемъ двухъ классовъ: средняго, теперь большею частью небогатаго дворянства, и совсѣмъ почти бѣднаго -- духовнаго сословія: едвали было бы справедливо оттѣснить ихъ отъ университетовъ въ пользу богатыхъ Евреевъ и "буржуазіи" (какъ благоговѣйно величаетъ "Русскій Курьеръ" нашъ торгующій классъ)... Но во всякомъ случаѣ, если эта мѣра предположена въ новомъ университетскомъ уставѣ, то, при сохраненіи нынѣшняго status quo гимназическаго образованія, не значитъ ли это: насильственно или искусственно загоняя учениковъ въ классическія гимназіи, подводить ихъ -- въ чаяніи карьеры и куска хлѣба -- къ порогу двери и затѣмъ дверь эту захлопнуть имъ на носъ и запереть? Куда же имъ дѣться? Обезпечены ли для бѣдныхъ обладателей гимназическаго аттестата зрѣлости -- другія поприща и способы зарабатыванія хлѣба?...
   Мы говорили до сихъ поръ о студентахъ: позволимъ себѣ сказать нѣсколько словъ о "русской наукѣ" и профессорахъ. И въ этомъ отношеніи наши университеты до сихъ поръ -- пародія на германскіе. Тамъ наука движется свободной конкурренціей своихъ дѣятелей; профессора какъ бы постоянно подъ контролемъ: профессору нельзя отстать отъ своей науки, потому что въ случаѣ отсталости онъ лишится слушателей, которые тотчасъ перейдутъ къ другому профессору или приватъ-доценту, стоящему на уровнѣ съ научнымъ прогрессомъ; тамъ профессору нельзя повторять одно и то же, не обновляя своего курса новыми изслѣдованіями; еще менѣе возможно преподавать лишь чужое, а не свое. Требуется постоянный самостоятельный трудъ. У насъ же до послѣднихъ временъ преподавалось только чужое или съ чужихъ словъ; избирался какой-либо знаменитый авторитетъ иностранный, и по немъ составлялось изложеніе науки, т. е. "предмета", напримѣръ: римское право по Савиньи, уголовное по Миттермайеру, политическая экономія по Сею и т. п. Такъ дѣлалось въ старину; такъ, можетъ-быть нѣсколько въ иномъ видѣ, дѣлается и теперь (за нѣкоторыми исключеніями). Русская мысль даже и не предъявляла претензія на самостоятельность, а покорно слѣдовала толчку, заданному ей Петровой реформой. Сначала "читали" науку просто по какому-либо иностранному руководству, и читали десятки лѣтъ, пока наконецъ рѣшались замѣнить его другимъ, болѣе новымъ; потомъ началась командировка молодыхъ кандидатовъ въ профессора за границу для подготовленія. Возвращаясь изъ чужи, съ богатою добычею новѣйшихъ результатовъ чужаго труда, съ "послѣднимъ словомъ науки", опять-таки чужими сказаннымъ, они,-- особенно талантливые изъ нихъ,-- на первыхъ порахъ сильно оживляли свои каѳедры, возбуждали горячій интересъ въ слушателяхъ. Но затѣмъ, это "послѣднее слово" такъ большею частью и оставалось для нихъ послѣднимъ въ теченіи 25 лѣтъ, т. е. вплоть до окончанія "заслуженной профессуры" и до полученія генеральскаго чина, звѣздъ и лентъ: эти отличія, какъ извѣстно, неотвратимы для нашихъ мужей науки почти какъ рокъ, благодаря привилегіи ученаго званія въ выслугѣ чиновъ. Всякій въ молодыхъ годахъ вступающій на каѳедру вольнодумцемъ, скептикомъ, отрицателемъ, всенепремѣнно съ теченіемъ лѣтъ, даже безъ всякихъ старательствъ, имѣетъ украситься орденами, стать "его превосходительствомъ и кавалеромъ" -- за 25-лѣтнее повтореніе одного и того же курса, болѣе или менѣе полинявшаго, выдохшагося, лишь изрѣдка поновляемаго новыми выдержками изъ вновь выписанныхъ иностранныхъ книжекъ... Да какъ же и быть иначе? Да и къ чему? Конкуррентовъ нѣтъ, а при университетской автономіи нѣтъ и опасности отъ посторонняго начальственнаго контроля; студенты же,-- что бы и какъ бы профоссоръ ни читалъ,-- все-таки обязаны сдавать экзаменъ не изъ чего другаго, какъ изъ его же преподаванія; для облегченія же литографируются лекціи, которыя такъ и переходятъ отъ одного поколѣнія къ другому. Такимъ образомъ русскіе профессора (за малыми исключеніями) -- только передатчики чужой, не творцы и не двигатели русской науки. Знаемъ, что при одномъ этомъ послѣднемъ словѣ они готовы хоромъ воскликнуть, что наука-де "одна", что наука-де "не знаетъ національности" и т. д., и т. д.; однакоже ихъ учителя-Нѣмцы названія "германской науки" нисколько не отвергаютъ, прекрасно разумѣя, что если истины науки и составляютъ общечеловѣческое достояніе, то каждый народъ призванъ въ мѣру и по свойству своего генія самостоятельно участвовать въ раскрытіи этихъ истинъ. Конечно, есть научные предметы, по которымъ не имѣется и заграничныхъ образцовъ, хоть бы русская исторія напримѣръ: въ этой области мы и имѣемъ нѣсколько замѣчательныхъ и обширныхъ трудовъ,-- но и сюда мысль, пріобыкшая пресмыкаться предъ авторитетомъ западно-европейской науки, умѣла вносить воззрѣнія и мѣрила совершенно чуждыя русскому національному духу. Нужно ли пояснять, что такое ученое идолопоклонничество предъ Западомъ не въ состояніи вообще осмыслить себѣ историческія правовыя и бытовыя явленія русской жизни? Оно не можетъ подогнать ихъ подъ извѣстную, заученную еще со школьной скамьи, норму явленій западно-европейскихъ, а потому, большею частью, и относится къ своимъ -- съ высокомѣрнымъ презрѣніемъ. Оно не способно питать въ себѣ и даже постигать иныхъ идеаловъ, кромѣ чуждыхъ. Вотъ почему и учащееся въ русскихъ университетахъ юношество большею частью воспитывается въ отрицательномъ отношеніи къ своей землѣ, къ своей народности и лишено всякихъ истинно-національныхъ идеаловъ. А при такомъ отрицательномъ отношеніи, на что же другое роковымъ образомъ и осуждено это юношество, какъ не на вредную отвлеченность, падкую до чужихъ, готовыхъ, противонародныхъ идеаловъ, за неимѣніемъ и невѣдѣніемъ своихъ?...
   Нельзя видѣть во всемъ этомъ лично вины нашихъ ученыхъ профессоровъ: они лишь продуктъ Петербургскаго періода нашей исторіи. Къ оправданію же ихъ не совсѣмъ научнаго отношенія даже и къ западной-то наукѣ можетъ также служить то фальшивое положеніе, въ которомъ вообще поставлена наука въ Россіи. Университетъ нашъ -- казенный, правительственный, профессора -- на жалованьѣ, чиновники и сановники отъ науки; слушать профессоровъ для студента обязательно подъ страхомъ лишенія чина, льготъ и правъ, даруемыхъ правительствомъ за успѣшное окончаніе курса. По условіямъ такого положенія слѣдовало бы, повидимому, и наукѣ согласоваться во всемъ съ видами и потребностями правительства,-- но наука казенная... это уже не наука! Мы вполнѣ раздѣляемъ мнѣніе высказанное въ "Московскихъ Вѣдомостяхъ", въ 179 No, о необходимости для экзаменовъ отдѣлить въ наукѣ обязательное отъ необязательнаго, аксіому отъ гипотезы, и предоставить затѣмъ полную свободу серьезной, добросовѣстной научной пытливости и изслѣдованію. Гораздо ранѣе, еще 30 лѣтъ тому назадъ, заявлялъ то же самое (только не касаясь вопроса объ экзаменахъ) Хомяковъ -- въ своей "Запискѣ о воспитаніи въ Россіи", напечатанной въ первый разъ въ "Днѣ" 1861--62 года. "Наукѣ -- писалъ онъ -- должна принадлежать свобода мнѣнія и сомнѣнія", и на этомъ основывалъ отличіе высшаго академическаго курса... Теперь что же выходитъ? Такъ какъ направлять науку, опредѣлять ей рамки правительство не можетъ, да это и выше его компетенціи, то и выходитъ, что наука у него вѣчно подъ подозрѣніемъ, и отношенія его къ ней далеко не искренни, исполнены недовѣрія: надзоръ за ея поведеніемъ то усиливается, то ослабляется,-- и свобода,-- этотъ необходимѣйшій элементъ научнаго жизненнаго процесса,-- является на каѳедрѣ какъ контрабанда или же съ фальшивою, нездоровою заманчивостью запретнаго плода. Въ то же время этотъ запретный плодъ, эта контрбанда, въ силу казенныхъ же правилъ университетскаго преподаванія, становится для студента предметомъ обязательнаго не только знанія, но и усвоенія. Предположимъ, напримѣръ, что профессоръ-юристъ отрицаетъ существованіе высшей абсолютной нравственной правды и признаетъ за нравственною истиною лишь относительное значеніе. Это -- его личное мнѣніе или даже одно изъ новѣйшихъ ученыхъ мнѣній. Прилежный студентъ обязанъ вытвердить это отрицаніе какъ обязательную для него аксіому науки, и если на экзаменѣ плохо отрицалъ безусловность нравственной правды, то ему -- двойка; хорошо отрицалъ -- награждается за это высшимъ балломъ -- пятеркой, а затѣмъ дипломомъ, чиномъ, льготами и правами!
   О какой же тутъ наукѣ можетъ, въ серьезномъ смыслѣ слова, идти рѣчь, и не пародія ли, скажемъ снова, наши "храмы науки" на тѣ, гдѣ наука истинно движется и живетъ?
   "Это возмутительнѣйшая хула на русскіе университеты, русское просвѣщеніе" -- заголосятъ многіе. Постойте. Мы первые утверждаемъ, что наши университеты, каковы бы тамъ они ни были, имѣли огромное и полезное значеніе для развитія русскаго общества; что вполнѣ правы всѣ тѣ, которые съ умиленіемъ и благодарностью вспоминаютъ годы проведенные въ alma mater. Самое это сборище трехсотъ, пятисотъ и болѣе юношей разныхъ сословій и положеній, но на равныхъ правахъ и безъ сословныхъ различій, уже не въ видѣ школьниковъ, безъ дядекъ и гувернеровъ,-- самый тотъ первый и въ прежнія времена единственный періодъ общественной въ Россіи жизни, да еще на самой лучшей порѣ лѣтъ, во имя просвѣщенія и другихъ возвышенныхъ идеаловъ, которымъ такъ легко и хорошо вѣрится въ эти годы,-- все это дѣйствовало благотворно-возбудительнымъ образомъ на молодые умы. Двѣ-три блестящія мысли, услышанныя съ каѳедры, кое-какія новыя смѣлыя научныя гипотезы -- вызывали работу живаго ума, хотя плодили, конечно, только общіе "взгляды и нѣчто", нагоняли тучи идеаловъ неясныхъ, неопредѣленныхъ, для Россіи, положимъ, подчасъ никуда негодныхъ и даже вредныхъ, но всегда "возвышенныхъ..." Положительныхъ свѣдѣній получалось мало: ученыхъ мужей университетъ не творилъ (ихъ творили германскіе университеты, куда жаждущіе знанія и науки послѣ русскаго университетскаго курса и отправлялись). Но- все же онъ облагораживалъ души, вселялъ уваженіе къ наукѣ, около которой, повторяемъ, юноши терлись. Возбуждалась дѣятельность сознанія, и этого, на ту пору, для русской талантливости было довольно. "Учили хуже, учились лучше", говоритъ Погодинъ, сравнивая свое университетское время съ позднѣйшимъ. Это едвали не остается истиною и теперь. Прочтите также воспоминаніе объ университетѣ K. С. Аксакова, окончившаго курсъ въ 1835 г. И странно: университетъ какъ бы служилъ только поводомъ, предлогомъ, центромъ, около котораго лишь группировалась умственная жизнь молодыхъ лѣтъ, еще свободная отъ заботъ служебныхъ и иныхъ. Такъ въ половинѣ и концѣ тридцатыхъ годовъ обуяла умами молодежи германская философія, въ особенности Гегель,-- а въ университетѣ даже и каѳедры философіи не было, самое имя Гегеля едвали произносилось! Направленіе же народное русское, такъ-называемое славянофильское, сложилось уже совершенно внѣ стѣнъ университета... Въ сороковыхъ годахъ появилось въ Московскомъ университетѣ не мало молодыхъ даровитыхъ профессоровъ учившихся за границей) свѣжепомазанныхъ елеемъ европейской науки. Вліяніе ихъ было громадное,-- но именно только вліяніе: они передавали не столько науку, сколько направленія и общія, до науки мало относившіяся воззрѣнія, которыя и породили даже особую кличку: "люди сороковыхъ годовъ..." Все же это была жизнь ума" а не сонъ,-- на который безъ университетовъ, какъ они съ точки зрѣнія, напримѣръ, германской ни были плохи, была бы, по всей вѣроятности, осуждена русская мысль. Возбуждалась дѣятельность сознанія,-- вотъ что было хорошо, но, говоря по правдѣ, это сознаніе шло большею частью кривыми путями, подъ воздѣйствіемъ иностранныхъ воззрѣній и критеріумовъ, и это уже никуда не годилось. Нынѣ, кажется, эта кривизна дошла уже до своего апогея... Положимъ, пугаться такой кривизны въ Россіи, гдѣ слава Богу масса народная еще довольно свободна отъ вліянія на нее современныхъ русскихъ университетовъ, особенно нечего; ужъ и поговорка такая русская есть: куда кривая не вынесетъ! но это нисколько не избавляетъ насъ отъ обязанности избѣгать ложныхъ путей и выправлять общественное сознаніе...
   Новый университетскій уставъ, еще не получившій пока силы закона и не опубликованный, долженъ повидимому внести большія измѣненія въ дѣло высшаго образованія въ Россіи... Важность этихъ измѣненій мы усматриваемъ, основываясь на статьѣ "Московскихъ Вѣдомостей", именно въ признаніи принципа свободы научнаго мнѣнія и сомнѣнія,-- не знаемъ только -- какъ и насколько онъ проведенъ. Вопросу же объ автономіи университетской, объ усиленіи власти попечителя и ректора мы съ своей стороны не придаемъ большаго значенія. По тому образцу, который мы имѣемъ передъ глазами, мы не имѣемъ повода питать особенное сочувствіе къ "автономіи". Если составъ профессоровъ хорошъ, если они, кромѣ учености и талантовъ, вполнѣ добросовѣстны, такъ автономія -- хорошее дѣло; но при другомъ составѣ -- автономія великое зло, обращается въ клику, партію, котерію, замкнутый кружокъ, всего менѣе допускающій свободу мнѣній въ наукѣ, какъ скоро эти мнѣнія чужды господствующей въ кружкѣ тенденціи. Вообще же, по нашему мнѣнію, автономія замкнутая, негласная, внѣ всякаго общественнаго контроля, вещь ненормальная. Съ другой стороны, усиленіе власти попечителя и ректора можетъ быть и добромъ, можетъ стать и зломъ, смотря по личнымъ качествамъ этихъ лицъ. Присутствіе качествъ непремѣнно добрыхъ ничѣмъ вѣдь не застраховано. Въ самомъ высшемъ правительствѣ, въ министерствѣ напримѣръ, съ перемѣною лицъ могутъ мѣняться и разныя "усмотрѣнія...." Былъ попечителемъ графъ Строгановъ, но можно себѣ представить попечителемъ и графа Закревскаго. Да и самый графъ Строгановъ,-- этотъ, безспорно благороднѣйшій изъ людей, мужъ непреклоннаго долга и христіанинъ,-- боялся какъ огня направленія такъ-называемаго славянофильскаго, т. е. русскаго національнаго, признавая его "демократическимъ", и ревниво оберегалъ университетъ отъ вторженія въ число профессоровъ кого-либо изъ представителей этого направленія....
   Но какъ бы ни измѣняли университетскій уставъ, едвали можно ожидать существенно благихъ послѣдствій отъ этихъ измѣненій, если останется въ силѣ то, что самымъ существеннымъ образомъ обусловливаетъ у насъ весь ходъ общественнаго воспитанія. Мы разумѣемъ: чины, льготы, права и привилегіи съ перспективою хлѣбныхъ либеральныхъ профессій и казенныхъ служебныхъ мѣстъ, связанныя съ высшимъ образованіемъ или точнѣе съ университетскимъ курсомъ. Высшее образованіе не должно быть искусственно и насильственно отождествлено съ хлѣбомъ насущнымъ, въ буквальномъ смыслѣ послѣдняго слова. Для того именно, чтобъ насадилась у насъ истинная, серьезная наука, необходимо обезпечить возможность добывать себѣ кусокъ хлѣба и помимо университета, путемъ средняго, не одного классическаго, но и реальнаго или техническаго образованія: тогда только станетъ возможнымъ поднять уровень науки не на словахъ, а на дѣлѣ, не возбуждая никакого ропота, не плодя тысячей несчастныхъ, высаженныхъ изъ своей бытовой колеи и не попавшихъ въ другую,-- не заманивая въ университетъ юношей, по своему общественному положенію и личнымъ способностямъ къ высшему образованію вовсе не призванныхъ. Необходимо, прежде всего, перегнуть въ противоположную сторону этотъ пагубный сгибъ общественной жизни, благодаря которому все и всѣ тянутся въ "господа", въ "благородія", къ кормленію на государственный счетъ, и всякое честное ремесло почитаютъ для себя "низкимъ".
   Не заставляйте же тянуться массы юношества все вверхъ и вверхъ, черезъ силу, и потомъ вытянувшись надламливаться, когда бы онѣ могли преблагополучно, съ выгодою для своего здоровья физическаго и нравственнаго и съ пользою для страны, удовлетвориться скромнымъ, сравнительно, ростомъ. Откройте имъ перспективу хлѣбнаго поприща помимо классицизма и университетовъ, освободите послѣдніе отъ привилегій и правъ,-- и тогда только насадится у насъ и серьезное образованіе, и серьезная наука...
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru