Аксаков Иван Сергеевич
Выдержки из "Дневника" писем и заметок Веры Сергеевны и любовь Сергеевны Аксаковых

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Иванъ Сергѣевичъ
АКСАКОВЪ
ВЪ ЕГО ПИСЬМАХЪ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

   

ПИСЬМА КЪ РАЗНЫМЪ ЛИЦАМЪ

ТОМЪ ЧЕТВЕРТЫЙ

ПИСЬМА
къ М. Ѳ. Раевскому, къ А. Ѳ. Тютчевой, къ графинѣ А. Д. Блудовой, къ Н. И. Костомарову, къ Н. П. Гилярову-Платонову.

1858--86 г.г.

Со снимками съ писемъ Ивана и Константина Сергѣевича, Вѣры Сергѣевны Аксаковыхъ и матери ихъ Ольги Семеновны.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ
ИЗДАНІЕ ИМПЕРАТОРСКОЙ ПУБЛИЧНОЙ БИБЛІОТЕКИ
1896

  

ВЫДЕРЖКИ ИЗЪ "ДНЕВНИКА" ПИСЕМЪ И ЗАМѢТОКЪ ВѢРЫ СЕРГѢЕВНЫ И ЛЮБОВЬ СЕРГѢЕВНЫ АКСАКОВЫХЪ.

   Приводимъ здѣсь тѣ выдержки изъ рукописныхъ воспоминаній сестеръ Ивана Сергѣевича Аксакова, о которыхъ говорится на стр. 40 настоящаго IV-го тома. Выдержки эти пополняютъ перерывъ въ перепискѣ И. С. Аксакова съ М. Ѳ. Раевскимъ, относящійся къ скорбнымъ днямъ пребыванія семьи Аксаковыхъ на островѣ Занте и переѣзда ихъ съ этого острова обратно въ Россію.
   Въ "Заграничныхъ письмахъ" (изъ второго путешествія по Славянскимъ землямъ) помѣщенныхъ въ Ш-мъ томѣ Писемъ И. С. Аксакова уже сообщается о пріѣздѣ и первомъ времени пребыванія заграницей, осенью 1860 года, больнаго брата его Константина Сергѣевича. Иванъ Сергѣевичъ, находившійся въ чужихъ краяхъ уже съ января 1860 года, выѣхалъ на встрѣчу брату въ Штеттинъ (стр. 478 и слѣд. тома III-го). Оба брата отправились черезъ Берлинъ въ Гейдельбергъ, гдѣ совѣщались съ докторомъ Поссельтомъ. Константинъ Сергѣевичъ разсчитывалъ (предпринять виноградное леченіе -- но на бѣду лѣто и осень 1860 года были холодныя и созрѣваніе винограда вездѣ запоздало. Пришлось выжидать 2 -- 3 недѣли пока поспѣетъ виноградъ и потому наши путешественники отправились въ Вѣну, гдѣ рѣшили провести нѣсколько времени. Въ Вѣнѣ они совѣщались съ тогдашнимъ свѣтиломъ вѣнскаго медицинскаго міра, съ профессоромъ Шкодой. Подобно Поссельту -- и Шкода ютозвался съ большимъ уваженіемъ о московскомъ врачѣ, пользовавшемъ Константина Сергѣевича, знаменитомъ Варвянскомъ, мнѣніе котораго о болѣзни Константина Сергѣевича оба они раздѣляли.
   Рѣшено было ѣхать въ Швейцарію, въ Веве, лечиться виноградомъ подъ наблюденіемъ женевскаго врача Кюршо (Curchod). Но поѣздка эта оказались неудачной. Холодная осень продолжалась и мѣшала не только леченію, но и созрѣванію винограда; въ концѣ концовъ Аксаковы очутились снова въ Вѣнѣ, такъ какъ леченіе виноградомъ въ Веве пришлось безусловно прекратить. Прибытіе ихъ въ Вѣну -- совпало съ полученіемъ тамъ М. Ѳ. Раевскимъ телеграммы на имя Ивана Сергѣевича, извѣщавшей о кончинѣ А. С. Хомякова. Извѣстіе это пришлось на первыхъ порахъ скрыть отъ Константина Сергѣевича, чтобы не ухудшить состоянія его здоровья.
   Тяготясь разлукой съ сыномъ, здоровье котораго ухудшалось съ каждымъ днемъ, Ольга Семеновна Аксакова рѣшила отправиться сама заграницу. Ее сопровождали двѣ старшія дочери -- Вѣра и Любовь Сергѣевны. Изъ Москвы, прямо съ дачи Кокорева въ Сокольникахъ, Ольга Семеновна выѣхала 27-го октября 1860 года чрезъ Петербургъ. Какъ разъ въ это лье время Константинъ Сергѣевичъ собирался было вернуться съ братомъ въ Россію -- и только телеграмма полученная ими изъ Петербурга отъ Ольги Семеновны побудила ихъ остаться заграницей и ждать пріѣзда матери и сестеръ.
   Желѣзная дорога доходила тогда только до Динабурга -- да и до Динабурга поѣздъ шелъ отъ Петербурга цѣлые сутки! Выѣхавъ изъ Петербурга 1-го ноября вечеромъ, наши путешественницы ѣхали до Прусской границы цѣлую недѣлю, правда съ ночевками. На Прусской границѣ сѣли снова въ вагоны желѣзной дороги. Но и въ Пруссіи поѣзда ходили тогда съ изрядной медленностью и на переѣздъ отъ границы до Бреславля, черезъ Крейцъ и Познань потребовалось почти полтора сутокъ. Въ Бреславлѣ ихъ встрѣтилъ на вокзалѣ Иванъ Сергѣевичъ -- а Константинъ Сергѣевичъ больной, въ лихорадкѣ, дожидался въ гостинницѣ. Вотъ что записано въ "Дневникѣ" Вѣры Сергѣевны объ этой встрѣчѣ:
   
   "Взошли на лѣстницу, Иванъ пошелъ впередъ, предупредить -- слывшился голосъ, шаги -- Константинъ выходитъ. Боже мой, въ какомъ видѣ: худой, сгорбленный, изможденный! Какое было свиданіе! Онъ заплакалъ, обнимая и цѣлуя маменьку и сказалъ: "вотъ все, чего я желалъ! Я боялся что вы не пріѣдете; если я уже самъ не могъ ѣхать въ Россію, то чтобъ вы были здѣсь". Что перечувствовали мы, увидавъ его такимъ! Кажется "уже тутъ всякая надежда замерла въ сердцѣ. Конечно при немъ мы принуждали себя, боялись даже выразить сильно радость свиданія -- но какая радость: отчаяніе было въ душѣ. Онъ закашливался, задыхался: лихорадочное состояніе было замѣтно. Тутъ только онъ намъ разсказалъ, какъ онъ простудился еще въ Швейцаріи, какъ они неосторожно оттуда поѣхали въ дилижансѣ, какъ онъ въ Вѣнѣ услыхавъ о Хомяковѣ, почувствовалъ точно ледъ въ сердцѣ и съ тѣхъ поръ усилилась лихорадка. Что было и говорить! Одно лицо его было ужасно!"
   
   Изъ Бреславля всѣ поѣхали въ Вѣну, гдѣ снова обратились за совѣтомъ къ Шкодѣ -- лучшему тогда грудному доктору въ Вѣнѣ. Шкода, нашелъ на этотъ разъ что болѣзнь быстро развивается, говорилъ Ольгѣ Семеновнѣ "oui, il est très malade, très malade" -- и назначилъ провести больному зиму не въ Корфу, какъ сначала думали, а на островѣ Занте -- гдѣ "прекрасный климатъ и всѣ удобства"!... Совѣтъ былъ данъ въ такой положительной формѣ, что ему почти безпрекословно покорились. Одинъ Константинъ Сергѣевичъ нѣсколько возражалъ:-- точно предчувствуя всѣ бѣды зимняго пребыванія въ тепломъ климатѣ, онъ говорилъ что лучше бы ѣхать туда, гдѣ есть печи устроенныя, напримѣръ въ Голландію. Ему болѣе всего хотѣлось воротиться въ Россію -- но такъ какъ мать и сестры нарочно пріѣхали изъ Россіи заграницу, чтобы провести съ нимъ зиму въ теплыхъ краяхъ, то о возвращеніи въ Россію никто серьезно и недумалъ. Смутно высказывалась мысль, что лучше бы провести зиму хотя бы сѣвернѣе, но тамъ гдѣ больше удобства. Но всѣ такъ были подавлены плохимъ состояніемъ здоровья Константина Сергѣевича, что никто не бралъ на себя почина въ самостоятельномъ рѣшеніи этого вопроса и въ концѣ концовъ всѣ рады были тому, что Шкода далъ столь положительный совѣтъ относительно острова Занте. И совѣту этому послѣдовали, хотя тутъ же въ Вѣнѣ были получены отъ другого доктора самыя неблагопріятныя свѣдѣнія объ островѣ Занте -- о неимѣніи тамъ никакихъ удобствъ, объ отсутствіи докторовъ, аптекъ и т. п.-- что впослѣдствіи и оправдалось. Пренебрегли совѣтомъ ѣхать зимовать въ Каиръ. Послѣ 4-хъ дневнаго пребыванія въ Вѣнѣ, гдѣ къ путешественникамъ съ особеннымъ, чисто родственнымъ участіемъ отнесся М. Ѳ. Раевскій, отслужившій въ помѣщеніи, которое занимали Аксаковы, напутственный молебенъ съ особой молитвой объ исцѣленіи больного, продолжали путь дальше -- до Тріэста.
   
   О пріѣздѣ въ Тріестъ и сборахъ въ дальнѣйшій путь сообщается въ письмахъ Ивана Сергѣевича Аксакова къ М. Ѳ. Раевскому (см. въ настоящемъ IV томѣ, стр. 33--36, 18 и 19).
   Въ дневникѣ В. С. Аксаковой говорится о пребываніи въ Тріэстѣ слѣдующее:
   
   "Въ комнатахъ (отеля въ Тріестъ) было довольно сыро, а на дворѣ удушливо тепло, дулъ sirocco; Константинъ усталъ, но чувствовалъ себя порядочно; только черезъ нѣсколько часовъ почувствовалъ холодъ, ознобъ, колотье въ груди, возобновилась лихорадка: слѣдствіе ли это было дороги, ходъ ли болѣзни или слѣдствіе волненія (онъ получилъ письмо Безсонова и очень возмутился имъ). Кажется потомъ ему стадо какъ будто лучше, онъ обѣдалъ сидя возлѣ маменьки. Къ нимъ приходилъ Опуичъ къ чаю, потомъ мы легли спать. Только ночью, часа въ два, слышу кто то стонетъ, не вдругъ поняла, что это стонъ изъ сосѣдней комнаты, что это Константинъ. Я встала, подошла къ двери и убѣдившись, что онъ не спитъ -- вошла. Онъ точно не спалъ и сказалъ мнѣ, что у него была сильная лихорадка, а теперь онъ весь въ поту лежитъ, совсѣмъ мокрый и потъ остываетъ, но никакъ не хочетъ онъ разбудить Ивана. Я взялась найти ему рубашку, нашла ее и пошла согрѣвать; но каминъ уже былъ холоденъ, я стала согрѣвать на свѣчкѣ, и въ это время у меня пришла мысль: "какъ-бы не сжечь" -- это дурной знакъ -- и какъ нарочно, точно въ одномъ мѣстѣ сожгла. На душѣ было такъ мрачно, такъ терзалось сердце! Я принесла ему рубашку и ушла; онъ перемѣнилъ самъ и когда я опять вошла, онъ сказалъ что ему Теперь такъ хорошо, такъ пріятно, такъ благодарилъ меня"!
   
   Три съ половиной дня провели наши наши путешественники въ Тріестѣ въ ожиданіи отхода парохода и въ приготовленіяхъ къ отъѣзду. Привилось между прочимъ взять съ собой и прислугу-кухарку:
   
   "Сперва приходила одна кухарка, но грубая, и не понравилась ни намъ ни Константину; она восхваляла свое умѣнье ходить за больными, сказала очень безцеремонно и грубо, что ходила за однимъ больнымъ и что онъ умеръ при ней: способъ выраженія и безчувственное отношеніе оскорбило насъ, а особенно Константина и кажется смутило его какъ предсказаніе. Онъ ни зачто не хотѣлъ, чтобы мы ее взяли, мы и сами не хотѣли; тогда вскорѣ явилась дѣвушка Пешгга, отъ Опуича и мы тотчасъ же условились.
   
   Посѣщеніе русскихъ знакомыхъ, оказавшихся въ Тріестѣ, очень утомляли Константина Сергѣевича.
   
   "Онъ былъ очень слабъ и худъ, видъ его вызывалъ тоску на душѣ -- и какъ жалѣли мы, что не были въ это время въ Москвѣ, у себя дома, гдѣ могли бы окружить его удобствомъ, спокойствіемъ и имѣть наблюденіе доктора Варвинскаго, который ему уже помогъ. Я въ отчаяніи написала письмо въ Вѣну, къ князю Гагарину, прося его спросить Шкоду не пить ли молоко, не ставить ли мушки и пр. Отвѣтъ пришелъ уже поздно,-- но и тогда была уже безполезна всякая помощь. Видимо быстро шла болѣзнь и всякій шагъ ее ускорялъ".
   
   На энергичной, полной жизни и здоровья личности Ивана Сергѣевича тягость положенія Константина С. отражалась не такъ явно какъ на сестрахъ и матери его, которыя не могли находить невольнаго забвенія въ интересѣ политическихъ событій и настроеній. Разница въ этомъ отношеніи между Иваномъ Сергѣевичемъ и его спутницами ярко видна изъ сопоставленія вышеуказанныхъ писемъ его съ нижеслѣдующими выписками изъ дневника Вѣры Сергѣевны, относящимися къ плаванію отъ Тріеста до Занте и къ печальнымъ днямъ пребыванія на островѣ Занте:
   
   "Погода стояла прекрасная, необыкновенно тихая, теплая. Лунныя, великолѣпныя ночи; не слышно было движенія парохода. Константинъ и мы всѣ долго сидѣли на палубѣ; онъ однако раньше сошелъ въ каюту, былъ вообще доволенъ; за общимъ чаемъ опять всѣ сошлись въ общую залу и за общій столъ. Константина тревожило присутствіе чужихъ и онъ все боялся, чтобъ не было чего нибудь неприличнаго.
   На другой день рано утромъ, Константинъ уже былъ на палубѣ; чай или кофе, потомъ завтракъ, а потомъ обѣдъ -- соединяли вс 23;хъ вмѣстѣ и все это сильно тревожило Константина, но мало-по-малу мы знакомились со всѣми и оказалось, что все порядочные люди; тутъ былъ одинъ докторъ, я говорила съ нимъ и Константинъ охотно его слушалъ.
   21 Ноября приплыли мы къ Корфу; тутъ мы должны были пересѣсть на другой пароходъ, день былъ жаркій, солнце жгло. Намъ не вдругъ еще позволили сойти съ парохода -- надобно было дожидаться посѣщеніе англійскаго чиновника "sanita". Въ это время только что былъ снятъ карантинъ по случаю оспы въ Тріестѣ и еще за два дня до нашего пріѣзда, безъ карантина еще никого не пускали сойти на берегъ. Карантинъ же находился далеко отъ города, въ очень дурномъ помѣщеніи, такъ, что дня за три передъ нами были здѣсь Оголинскіе (которыхъ Шкода тоже послалъ сюда) -- и такъ какъ надобно было просидѣть въ карантинѣ съ недѣлю и болѣе, они рѣшились лучше не сходя съ парохода отправиться прямо въ Александрію или Каиръ. Въ это время, слушая этотъ разсказъ, мы считали за особенное счастье, что пріѣхали нѣсколькими днями позже и что безпрепятственно могли ѣхать на Занте,-- а потомъ жалѣли, что съ нами не случилось того же, что съ Оголинскими, которые вынуждены были ѣхать въ Каиръ, гдѣ этой Оголинской стало лучше; но вѣроятно, что это было слишкомъ поздно.
   Подъ жаркимъ солнцемъ стояли мы и сидѣли на палубѣ, въ ожиданіи англійскаго чиновника. Наконецъ лодка приблизилась, экипажъ сталъ въ рядъ, а насъ поставили съ другой стороны. Явился уже пожилой, грубый, съ непріятной физіономіей человѣкъ, а съ нимъ еще кто то, сталъ обходить медленно ряды, заглядывая каждому безцеремонно въ лицо; дошелъ до насъ, подошелъ ближе къ Константину и самымъ грубымъ тономъ стадъ его распрашивать. Константина же и прежде возмутилъ одинъ видъ его, но тутъ онъ такъ взволновался, краска бросилась въ лице, онъ отвѣчалъ едва; другіе стали объяснять чиновнику, что Константинъ болѣнъ грудной болѣзнью вовсе не заразительной -- но онъ не отставалъ и продолжалъ разспросы съ такимъ безчувственнымъ, грубымъ видомъ, что нельзя было оставаться равнодушнымъ; не знаю уже какъ удалось прервать невыносимый осмотръ этого отвратительнаго англичанина. Мы такъ боялись за Константина -- и, конечно, это волненіе не прошло ему даромъ. Наконецъ англичанинъ уѣхалъ. Можно было прямо пересѣсть на другой пароходъ, который тутъ же ждалъ насъ -- но мы хотѣли сойдти на берегъ и приложиться къ мощамъ Св. Спиридонія, всѣми чтимаго.
   Константинъ также рѣшился ѣхать съ нами и мы переѣхали на берегъ въ лодкахъ; тутъ на пристани наняли коляску, въ которую сѣли маменька, Константинъ и Иванъ, а мы съ Любинькой и дѣвушкой пошли впередъ пѣшкомъ, и по разспросамъ нашли соборъ; въ одно время пріѣхали и они. Мы вмѣстѣ вошли въ соборъ, потомъ маменька спросила гдѣ стоятъ мощи: позвали священника и отслужили краткій молебенъ. Мы молились горячо, я все время проплакала не подымаясь,-- но Господу неугодны были молитвы! Греки съ любопытствомъ и сочувствіемъ смотрѣли на насъ.
   Воротились на пристань; маменька съ Константиномъ рѣшились ѣхать прямо на новый пароходъ,-- а мы съ Иваномъ остались на островѣ, ему нужно было побывать у консула. Когда и мы въ свою очередь добрались до новаго парохода -- то нашли тамъ въ дамской каютѣ Константина лежавшаго на диванѣ. Меня поразила краснота лица его, особенно лобъ и носъ были покрыты какъ краснымъ шелкомъ, точно coup de soleil. Такъ и думали сперва, что это вліяніе южнаго солнца -- но это было другое. Конечно, волненіе много способствовало и возбудило тѣмъ жаръ и приливъ крови. Смутило насъ. Мы было подучили маленькую надежду, что море можетъ благотворно вліять на его силы".
   22 Ноября. Кажется именно въ этотъ день, сидя на палубѣ по утру возлѣ Константина, я замѣтила на полу мокроту съ кровью: въ первую минуту я хотѣла было его спросить, но остановилась, боясь его потревожить,-- но сердце у меня дрогнуло; черезъ нѣсколько времени онъ самъ обратилъ на это вниманіе и сказалъ: "съ кровью". Не помню, что я ему на это возражала, кажется старалась ослабить это впечатлѣніе, но на душѣ было не то и вѣроятно это его и смутило. Это въ первый разъ я замѣтила кровь -- можетъ былъ жаркій день наканунѣ, утомленіе и душевное волненіе при обращеніи англичанина были причиной или просто ходъ роковой болѣзни, быстро подвигающейся.
   День обыкновенно проводили мы на палубѣ, смотря на встрѣчающіяся берега и острова, рѣдко въ разговорахъ съ капитаномъ или пассажирами. Около 5-ти час. дня мы приблизились къ Кефалоніи и стали на якорѣ. Во время обѣда пріѣхалъ одинъ англичанинъ Lytton, и такъ добродушно пригласилъ насъ сойти на берегъ и осмотрѣть его городъ, что мы съ Иваномъ не могли отказать ему и согласились. Lytton водилъ насъ по городу и привелъ къ себѣ въ домъ, гдѣ у него собрались многіе его знакомые. Его мать, гречанка, старушка, была особенно рада видѣть русскихъ.
   Поздно ночью пароходъ снялся съ якоря: пассажиры проснулись вслѣдствіе сильной бури. Мы заснули въ 3-мъ часу -- просыпаюсь и чувствую, что корабль качаетъ изъ стороны въ сторону и скрипитъ: иногда намъ казалось, что онъ разломится... Кое-какъ дождавшись свѣта, мы держась за все, взобрались всѣ на палубу -- Константинъ давно уже былъ тамъ и намъ разсказалъ, какъ онъ съ 4-хъ часовъ утра уже всталъ и боясь дѣйствія качки, поспѣшилъ на палубу -- но былъ сильный вѣтеръ и свѣжо. Капитанъ увидавши это, уговорилъ его войдти къ нему въ каюту, гдѣ качка почти не была ощутительна и было тепло; онъ согласился, но оставался недолго и опять пришелъ на палубу, гдѣ мы его и застали сидящимъ спиной къ ходу корабля. Вѣтеръ былъ сильный и шелъ дождь; вода покрайней мѣрѣ заплескивала на пароходъ. Мы уговаривали Константина сойти внизъ, но онъ не соглашался, старались его окутать -- онъ и этимъ тяготился, говорилъ напротивъ, что этотъ вѣтеръ его освѣжаетъ. Я держала сзади его зонтикъ -- но вѣтеръ ломалъ зонтикъ. Ноги у него не были довольно прикрыты, я хотѣла было сойти внизъ, чтобъ принести что-нибудь чтобъ прикрыть ему ноги,-- но тошнота и дурнота меня одолѣли и я не рѣшилась сойдти, такъ проплыли мы часовъ до 6-ти. Кажется въ 9 часовъ мы увидѣли островъ: "Занте!" сказали намъ,-- но на этотъ разъ одно преобладало, одно желаніе поскорѣе сойдти на берегъ, чтобы избавиться отъ качки. Никакихъ впечатлѣній мы не въ состояніи были воспринять сознательно, подъ вліяніемъ этой качки. Но все же мы замѣтили, что передъ нами зеленый островъ, съ горами покрытыми оливковыми деревьями; поровнялись съ городомъ, расположеннымъ на самомъ берегу моря, вдоль бухты образующей полукругъ. Городъ въ восточномъ стилѣ; масса домовъ и домиковъ съ черепичными крышами; виднѣлось множество небольшихъ церквей съ продолговатыми куполами; намъ указали слѣва церковь Св. Діонисія.
   Наконецъ пароходъ остановился; мы отдохнули. Иванъ тотчасъ же отправился на берегъ. Насъ поразилъ какой то странный зеленый цвѣтъ моря, который огибалъ на нѣкоторое разстояніе бухту, яркоотличавпййея отъ синяго цвѣта Адріатическаго моря. Вскорѣ вернулся Иванъ съ молодымъ грекомъ Доминичини, племянникомъ консула, приславшаго его для сопровожденія насъ. Молодой человѣкъ понималъ по русски не много и хорошо говорилъ по французски, мы познакомились и разговорились; помню онъ говорилъ объ особенностяхъ греческаго языка, который мы предполагали изучать.
   Наконецъ мы простились съ нашимъ капитаномъ, и сошли съ корабля. Доминичини сѣлъ съ нами въ лодку и сталъ говорить объ особенностяхъ климата острова Занте: "у насъ здѣсь никогда не топятъ -- nous ne foisons jamais de fen и всѣмъ, кто пріѣзжаетъ, должно совѣтовать сообразоваться съ нравами жителей, согласными съ особенностями климата. "Иначе нашъ климатъ, прекрасный для привычныхъ, очень опасенъ для тѣхъ, которые еще не аклиматизировались: "L'air est très fin chez nons et les anglaises périssent en grand nombre ici"". Сильно смутили и поразили насъ эти слова и предостереженіе! Каково намъ было слышать это, когда мы везли больного грудью искать исцѣленіе въ этомъ воздухѣ. И Константина смутили очень эти слова и онъ потомъ говорилъ намъ объ этомъ.
   Съ грустнымъ и мрачнымъ опасеніемъ подъѣхали мы къ берегу: насъ ожидала здѣсь четверомѣстная крытая коляска. Мы поѣхали по улицамъ, которыя дѣлались все уже и уже, такъ что коляска едва могла проѣхать. Наконецъ подъѣхали мы къ дому, оказавшемуся единственной гостинницей въ городѣ -- locanda -- хуже всякаго нашего постоялаго двора. Крутая лѣстница съ поворотами вела прямо въ корридоръ -- а корридоръ упирался въ маленькую комнату, куда насъ и ввели. Тутъ стояли кровать, упиравшійся почти въ окно диванъ, на который и легъ сейчасъ же усталый, разстроенный, изнеможенный Константинъ.
   Сердце сжалось у насъ при видѣ этого помѣщенія. Комната рядомъ уже была занята турецкимъ генераломъ ѣхавшимъ вмѣстѣ съ нами на пароходѣ. Намъ отведены были двѣ комнаты изъ корридора. Напротивъ двѣ комнатки были также заняты турецкой прислугой. Что было дѣлать? Куда заѣхали мы? Для чего привезли такого больного, на всѣ эти неудобства, въ такой климатъ, который такъ убійственно дѣйствуетъ на такія болѣзни! Помолились, ложась, и плакали о немъ!
   23 Ноября. Не смотря на всѣ наши усилія не падать духомъ и поддерживать въ себѣ надежду -- мрачно, тяжело, грустно было на сердцѣ при всей этой обстановкѣ. Вдали, отдѣленные моремъ кругомъ, въ неизвѣстной землѣ, лишенные всякихъ удобствъ необходимыхъ не только въ болѣзни! При видѣ такого больного, мы старались отгонять сознаніе неминучей бѣды, боясь ослабить послѣднія силы для необходимой дѣятельности.
   Стали по возможности устраиваться -- но ничего нельзя было сдѣлать -- ни комнаты перемѣнить, ни избавиться отъ сосѣдства турокъ. Въ этотъ же день мы успѣли съѣздить на гору, осмотрѣть какую то дачу, виллу но она оказалась негодной для жилья. Подали намъ обѣдать на кругломъ столѣ стоявшемъ передъ диваномъ, на которомъ лежалъ Константинъ: онъ сѣлъ, чтобы что нибудь скушать. Послѣ обѣда онъ заснулъ и у него сдѣлался жаръ. Тутъ вскорѣ пришли Доминичини съ отцомъ и вмѣстѣ съ ними Медиссино. Мы ввели ихъ въ свою комнату: маменька, Иванъ и я принимали, Любинька сидѣла въ комнатѣ Константина. Я часто ходила къ Константину взглянуть что съ нимъ -- онъ лежалъ на диванѣ въ жару и спалъ. Гости наши были казалось очень радушны, рады видѣть русскихъ -- особенно Мелиссино, который явился прямо съ охоты въ охотничьихъ сапогахъ -- такъ ему захотѣлось увидѣть пріѣзжихъ русскихъ. Мелиссино веселый, добрый и увѣрялъ, что все на островѣ прекрасно, что климатъ самый здоровый и что это ошибочно о немъ говорятъ противное, что извѣстно много случаевъ, когда здѣсь выздоравливали отъ чахотки молодые мужчины и женщины -- онъ назвалъ при этомъ нѣкоторыхъ и остальные гости подтвердили это. Такой отзывъ нѣсколько уничтожилъ непріятное впечатлѣніе произведенное словами Доминичини о пагубности климата Занте для слабогрудыхъ; покрайней мѣрѣ мы старались сами себя ободрить ими и поспѣшили сообщить это Константину, когда онъ проснулся. Казалось и ему какъ будто пріятно было это услыхать. Затѣмъ пили чай, толковали о дачахъ; греки обѣщали намъ все устроить.
   24 Ноября. Съ утра явились Доминичини отецъ и сынъ. Константинъ былъ какъ будто нѣсколько бодрѣе, принялъ ихъ, познакомился съ отцемъ Доминичини и они чрезвычайно другъ другу понравились: много говорила и съ жаромъ, такъ что, пришлось ихъ останавливать и мы поспѣшили увести Доминичини. Не помню ѣздили ли мы въ этотъ день осматривать дачи -- не толки о нихъ и поиски шли не прерываясь. Неудобство помѣщенія нашего было ужасно: крикъ и шумъ отъ турокъ, запахъ кухни и сквозняки; крикъ, шумъ и вонь на узенькихъ улицахъ. Кажется въ этотъ день я ходила къ обѣдни въ одну ближайшую церковь и скорбнымъ наболѣвшимъ сердцемъ, съ тяжелымъ ужаснымъ предчувствіемъ молилась, хотя и не могла понять.
   Доминичини приводилъ двоюроднаго брата своего Маркезини, доктора; я съ нимъ говорила, разсказывала ему о болѣзни Константина. Его замѣчанія внушили мнѣ довѣріе; мы уговорили Константина повидать его: онъ его принялъ привѣтливо, говорилъ, что лекарствъ никакихъ не хочетъ принимать, только хочетъ съ нимъ посовѣтоваться. Маркезини разговаривалъ съ нимъ довольно долго, распрашивалъ, старался убѣдить его научными доводами, уговорилъ его попробовать по крайней мѣрѣ ослиное молоко. Константинъ согласился, но прежде просилъ достать коровье,-- что оказалось невозможнымъ. Мы поручили немедленно достать намъ ослицу, если коровы нѣтъ на всемъ островѣ. Для нашего ли успокоенія или потому, что онъ самъ быть можетъ ошибался -- Маркезини увѣрялъ насъ, что онъ не находить болѣзнь столь опасной и что можно надѣяться на укрѣпленіе силъ. Не знаю повѣрили-ли мы въ душѣ этой утѣшительной надеждѣ, покрайней мѣрѣ старались повѣрить, но на душѣ было ужасно. Опять намъ подали обѣдать у Константина; хотя къ обѣду онъ чувствовалъ лихорадочное состояніе, но непремѣнно желалъ, чтобы мы вмѣстѣ и при немъ обѣдали, самъ подымался и садился не смотря на свою слабость, ѣлъ кое что, но просилъ чтобъ убрали скорѣе, чтобъ лечь отдохнуть. Мы все приносили и уносили сами, помогая слугамъ гостинницы. Фруктовъ никакихъ уже не было или недовольно хорошіе; груши жестки, виноградъ присланный одной дамой г-жей Важи -- не сочный, зимній; апельсины же во множествѣ покрывавшіе деревья еще не совсѣмъ зрѣлые, а sempredolce -- безъ вкуса, такъ что не было даже возможности освѣжиться чѣмъ нибудь. Жалѣли мы, тысячу разъ, жалѣли о томъ, что мы не въ Москвѣ, въ теплой уютной комнатѣ гдѣ не смотря на суровость климата, среди всѣхъ удобствъ замѣняющихъ всѣ красоты и роскошь природы юга, мы могли бы и зимой найти и плоды и пособія для облегченія больного. Противно и возмутительно было намъ видѣть это богатство и роскошь природы, эти чудныя картины, вдыхать съ теплымъ воздухомъ это благовоніе -- и сознавать, что все это безсильно успокоить, облегчить и дать силы и жизнь больному. Не было хорошаго хлѣба, коровьяго молока, чего такъ желалъ больной, небыло средствъ для медицинскаго пособія. Я попросила доктора прописать капли Digitalis, которыя принималъ Константинъ еще въ Москвѣ, по предписанію Варвинскаго. Онъ сказалъ, что самъ пойдетъ въ аптеку и принесетъ лекарство -- и что же приноситъ: открытый стаканъ, въ половину налитый водой! Я не вдругъ могла понять что это уже разведенное лекарство для пріема -- и не рѣшилась дать его. Маркезини говорилъ, что главное находитъ упадокъ силъ, слабость. Шкода въ Вѣнѣ далъ чай изъ горькихъ травъ для употребленія Константину и еще порошки, на случай усиленія лихорадочныхъ явленій -- но онъ не принималъ ихъ вовсе, а чай тоже очень рѣдко.
   25 Ноября. Подъ окнами Константина была исполнена серенада. Осматривали дачи и рѣшились взять виллу Діаманти (Diamanti); ѣздили съ маменькой смотрѣть и виллу Лаготекки -- страшно дорогую да тамъ оказалось и очень сыро, на самомъ берегу моря. Лихорадочное состояніе все продолжалось, а по ночамъ и особенно къ утру, кашель усиливался до того, что не давалъ спать и даже лежать; начала дѣлаться какая-то судорога въ груди, мѣшавшая откашлянуться, такъ что Константину приходилось дѣлать ужасныя усилія и движеніе, чтобы откашлянуть и часто безполезно: онъ доходилъ при этомъ до полнаго измнеможенія, а между тѣмъ невозможно было оставаться такъ, это его душило, мучало. Для облегченія ему клали на ночь кусочекъ хлѣба или даже грушу, потому что онъ замѣчалъ, что съѣвши что нибудь ему нѣсколько легче откашливалось.
   Онъ почти весь день постоянно лежалъ; слабость и худоба усиливались, а во время жара опять показывались красныя пятна по лицу. Воздухомъ онъ не могъ пользоваться даже и тогда, когда было ясно на дворѣ, отворять окна было опасно изъ-за сквознаго вѣтра, выходить было некуда, это было наверху, да и улицы были грязныя и вонючія. Такъ въ маленькой комнатѣ, при всѣхъ этихъ неудобствахъ, долженъ былъ лежать милый Константинъ, въ такомъ болѣзненномъ состояніи.
   26 Ноября. Маменька ѣздила съ Любинькой къ обѣдни въ соборъ Найтовскій, гдѣ мощи св. Діонисія. Коровы такъ и не могли достать на островѣ и условились, послѣ безконечныхъ затрудненій, объ ослицѣ. Надобно было заводиться всѣмъ хозяйствомъ. Греки посѣщали насъ съ утра; Константинъ принималъ ихъ иногда, но все послѣобѣденное время онъ проводилъ на диванѣ и креслѣ, въ слабости, послѣ лихорадки. Надобно было собраться на слѣдующіе утро переѣзжать.
   27 Ноября. Константинъ сталъ собираться съ самаго утра; условились ѣхать сперва къ св. Діонисію и потомъ прямо на дачу. Константинъ былъ очень слабъ. Я помню, какъ меня поразило выраженіе его лица. Наканунѣ или.въ этотъ самый день пришелъ одинъ знакомый грекъ съ парохода, котораго онъ не видалъ нѣсколько дней и онъ обрадовался, всталъ, подалъ руку и желалъ улыбнуться, но его лице вмѣсто улыбки выразило какое то такое особенное страданіе, что лишь страшно стало; это была только тѣнь человѣческаго лица.
   Константинъ очень спѣшилъ переѣздомъ, такъ хотѣлось ему уѣхать поскорѣе изъ гостинницы. Мы наконецъ собрались часовъ въ 12, сошли вмѣстѣ съ нимъ внизъ и сѣли въ коляску. Погода была не совсѣмъ хорошая, сыро и вѣтренно, но теплый воздухъ. Помню какъ я старалась пдэдомъ прикрыть съ одной стороны коляску, въ которой Константинъ сидѣлъ противъ меня, для того чтобы ему не дуло, онъ неохотно соглашался на это, говоря, "это все лишнее", но мы ѣхали берегомъ моря и вѣтеръ былъ холодный съ этой стороны. Подъѣхавъ къ собору св. Діонисія, мы вышли отслужили молебенъ у мощей, приложились и поѣхали дальше. Константинъ говорилъ, что онъ невоображалъ, что у него столько силъ, что онъ думалъ что онъ не въ состояніи двинуться, а вотъ теперь онъ и простоялъ службу на ногахъ. Но это было уже только нервное напряженіе.
   Мы подымались все выше и выше въ гору, опять спускались на нѣсколько шаговъ и подъѣхали наконецъ къ нашему такъ называемому par lazzo Diamanti. Когда то это и былъ можетъ быть палаццо, теперь же это зданіе потемнѣвшее и пожелтѣвшее отъ времени, заросшее травой имѣло видъ чего то печальнаго и опустѣлаго; темныя, совершенно голыя стѣны внутри, бревенчатые, рубчатые потолки, черныя двери, отсутствіе мебели, все это производило унылое впечатлѣніе. Мы прошли прямо на терассу, выходившую на сторону моря и Константинъ тутъ сѣлъ на приготовленный диванъ. Воздухъ былъ чрезвычайно мягкій, густой, парной. Константинъ былъ доволенъ, но почувствовалъ скоро усталость и захотѣлъ войти въ свою комнату. Она была обращена окнами тоже къ морю, но это была и сѣверная сторона. На южной не было удобной комнаты, а здѣсь по крайней мѣрѣ былъ каминъ, въ сосѣдней комнатѣ тоже. Константинъ сказалъ, что всѣмъ доволенъ, сѣлъ на кресло и задремалъ. Мы было думали сначала, что сонъ этотъ подкрѣпитъ его, но это былъ не сонъ а лихорадочное усыпленіе отъ утомленія и истощенія. Уже поздно близко къ вечеру подали намъ обѣдать въ гостинной, куда и Константинъ захотѣлъ непремѣнно перейти. Здѣсь онъ сѣлъ въ кресло эй столъ, вмѣстѣ съ нами, но кресло было неудобное, да и все было не устроено; только въ комнатѣ стоялъ отвратительный кожаный диванъ. Въ этотъ день утромъ, еще въ гостинницѣ, Константинъ выпилъ чашку ослинаго молока, оно было ему не противно; вечеромъ онъ выпилъ опять чашку; ночь провелъ по обыкновенію дурно. Уже съ перваго часа рачались приступы кашля и судороги въ груди: онъ вскакивалъ съ постели, ударялъ даже кулакомъ объ столъ, стараясь помочь откашливанію, послѣ этого приходилъ въ изнеможеніе и къ утру засыпалъ нѣсколько лучше.
   28-го Ноября поутру онъ выпилъ уже болѣе чашки молока и опять безъ отвращенія, скорѣе съ удовольствіемъ. Мы старались что нибудь ему сготовить -- и онъ съѣлъ охотно, но на воздухъ не выходилъ: въ этотъ день -- шелъ дождь; да онъ и боялся утомленія, отъ усталости дѣлалась одышка. Онъ выходилъ въ другую комнату, былъ вообще доволенъ, покрайней мѣрѣ выражалъ это -- вѣроятно для того чтобы успокоить насъ и особенно маменьку; вечеромъ опять пилъ молоко и ничего особенно дурного не чувствовалъ.
   29-го Ноября, во вторникъ утромъ онъ выпилъ уже цѣлый большой стаканъ молока, кажется въ этотъ день выходилъ на воздухъ, но видимо былъ слабѣе; ждалъ писемъ отъ нашихъ. Вечеромъ опять пилъ молоко -- и едва-ли не тутъ впервые почувствовалъ, что молоко, какъ онъ сказалъ, какъ будто прошло сквозь всѣ его жилы. Ночь попрежнему провелъ дурно.
   30-го Ноября утромъ -- появились первые желудочные припадки. И мы и онъ смутились. Онъ потомъ говорилъ: "вотъ это все твое ослиное молоко. Я чувствовалъ себя лучше, а какъ подѣйствовало молоко, такъ все стало другое" -- и въ самомъ дѣлѣ, ему видимо и быстро становилось хуже. Мы не знали что дѣлать. Греки къ намъ дня два уже появлялись. Наконецъ явился въ этотъ день докторъ. Уговорили Константина принимать дегтярную воду; молоко онъ бросилъ пить. Въ душевномъ смятеніи мы не знали что дѣлать, просили Мелиссино позвать лучшаго доктора -- а пока стали давать это лекарство; но Константинъ принималъ его неохотно, находя, что оно было приготовлено съ перувіанскимъ бальзамомъ, раздражало и щипало ему грудь. Кажется въ этотъ день онъ уже не выходилъ въ госгинную, но непремѣно желалъ, чтобы мы обѣдали у него въ комнатѣ, несмотря на его слабость -- и ѣлъ очень мало; ночь провелъ еще мучительнѣе и мы терзались душой. Константинъ самъ видимо желалъ уѣхать съ Занте и мы часто говорили о томъ, чтобы возратиться съ "Калькуттой" назадъ. Погода была чрезвычайно перемѣнчива; дождь безпрестанно переставалъ и снова принимался идти.
   1-го Декабря, въ четвергъ состояніе Констатина еще ухудшилось, слабость и одышка усилились; мы думали что можетъ быть воздухъ могъ бы укрѣпить, поддержать силы -- но погода была такъ дурна, что невозможно было выдти -- да ему и не хотѣлось, потому что всякое движеніе слишкомъ его утомляло; въ эти дни принесли намъ еще кое какую мебель и между прочимъ тотъ диванъ, на которомъ и лежалъ потомъ Константинъ.
   2-го Декабря, пятница. И ночь и утро Константинъ провелъ такъ дурно, что мы были въ отчаяніи. Наконецъ пріѣхалъ докторъ Маркезини съ еще какимъ-то докторомъ -- имени его не помню. Мы нѣсколько его предупредили -- но вскорѣ ихъ позвали къ Константину. Несмотря на слабость, онъ сидѣлъ въ креслѣ. Было около 4-хъ часовъ. Онъ сначала хотѣлъ переговорить съ докторомъ -- но потомъ поручилъ мнѣ все разсказать ему подробно. Докторъ далъ кое какіе совѣты; разсматривалъ рецепты Шкоды, одобрилъ ихъ; согласился на мушку, которую я предложила, хватаясь за нее какъ за послѣднюю крайность, по воспоминанію, и совѣтовалъ употреблять свѣжее сливочное масло -- которое надо было доставать съ острова Корфу! Нѣсколько ободривши насъ онъ уѣхалъ. Все что можно было, мы сдѣлали -- поставили мушку, но она натянула не скоро, только къ слѣдующему утру, да и то безъ пользы.
   3-то Декабря, суббота. Кажется въ этотъ день въ первый разъ мои слова и опасенія поразили Ивана. Проведенная ночь была не менѣе мучительна какъ и предыдущія -- но Константинъ жаловался и вообще покорялся всему и принималъ всѣ неудобства съ дѣтской кротостью: онъ только горько жаловался, когда я ему предлагала лекарство, на то, что я его такъ мучаю -- и я неимѣла духа настаивать. Кушанье готовили ему по вкусу, какое только могли, мы сами -- но аппетита не было; впрочемъ онъ иногда выпивалъ супу съ арарутомъ или съѣдалъ кусочекъ курицы. Съ каминомъ никакъ мы не могли сладить: дровъ не было, оливковые сучья вспыхивали только не на долго, виноградные корни были сырые, а отъ лавровыхъ сучьевъ получался страшный дымъ -- и это было такъ вредно для кашля и груди. Но нетопить было не возможно: въ комнатѣ было холодно, дуло. Мы сами не иначе спали какъ подъ шубами.
   
   Тутъ прерывается дневникъ Вѣры Сергѣевны. Нижеслѣдующія отрывочныя строки писаны сестрою ея Любовь Сергѣевной.
   
   Часу въ первомъ, когда онъ обратно перешелъ на свой диванъ, началось тяжелое дыханіе и забытье. Онъ началъ говорить что то и съ большимъ усиліемъ и съ большими промежутками. Звалъ Вѣру, Ивана -- и открывъ глаза увидѣлъ, что маменька разстроена, -- онъ просолъ несмущать его, что ему нужно спокойствіе и просилъ всѣхъ отойти. Потомъ позвалъ Ивана и сказалъ ему между прочимъ -- всего нельзя было разобрать: "Уважай маменьку больше всѣхъ людей".-- Потомъ сказалъ: "я никакъ этого неожидалъ, это было для меня совершенной неожиданностью, но все равно:" -- Потомъ: "я успѣлъ исповѣдываться и причаститься, слава Богу -- но я подучилъ поддержку на причастіе".-- Вѣра сказала на это: "Богъ милостивъ, Константинъ." Онъ отвѣтилъ: "Богъ милостивъ, но чтобы то ни было, все будетъ милость и воля Божія".-- "Я во время причастился; боюсь за Вѣру!" Потомъ слышно было: "Доктора!.. О Россія, Россія!.. Но все равно... Православіе распространится по всѣмъ..." -- Потомъ онъ все говорилъ о Надечкѣ и Сонечкѣ, что онѣ амбаркировались въ Одессѣ, что бы соединиться съ нами; потомъ, что онѣ пріѣхали и спрашивалъ отчего онѣ нейдутъ, а когда Вѣра сказала что ихъ нѣтъ здѣсь -- онъ сказалъ: "я ихъ сейчасъ видѣлъ!" -- Потомъ все говорилъ, что мы плывемъ назадъ на пароходѣ и когда увидѣлъ, что этого не было, сказалъ: "зачѣмъ же вы меня обманываете!" "Я вижу сонъ апостоловъ и самъ я посреди ихъ, но мнѣ никогда не сравняться съ ними!-- Божественный Алексѣй Степановичъ {Хомяковъ.}! -- Мы соединены соединены семейною любовью, но любовь дѣтей къ родителямъ -- это выше всего".-- "Я хотѣлъ бы передать свои мысли о бракѣ -- какъ въ бракѣ дѣти даютъ ему полное значеніе -- судьба вырвала перо изъ рукъ".
   Онъ часто звалъ Ивана и безпрестанно говорилъ: "о Вѣра! Вѣра!" Нѣсколько разъ, когда маменька подходила онъ просилъ отойти, говоря: "Вы знаете, что мнѣ теперь необходимо спокойствіе!" -- Потомъ говорилъ: "Уважайте Вѣру во всей строгости!" -- Потомъ сказалъ разъ: "Страшно!" Нѣсколько разъ крестился,-- Къ Вѣрѣ и Ивану обращался нѣсколько разъ съ ласковыми словами и цѣловалъ Вѣрину руку. Мнѣ сказалъ: "Ты переплыла воду для маменьки!" -- Я отвѣчала: "И для тебя, Константинъ!" -- онъ возразилъ: "Знаю, но главное для маменьки -- и это-то мнѣ пріятно". Потомъ сказалъ по французски: "Je voudrais écrire, mais le sort m'empêche".-- Затѣмъ онъ сталъ какъ-то спокойнѣе, поцѣловалъ у маменьки руку и сказалъ: "теперь мнѣ спокойнѣе". Потомъ что говорилъ -- трудно было понять, только можно было разобрать три раза повторяемые "аллилуіа!".
   Это было съ 6-го на 7-е декабря. Дальнѣйшее повѣствованіе объ этихъ скорбныхъ дняхъ заимствовано изъ "Дневника" Вѣры Сергѣевны:
   Утромъ 7-го Декабря все что нужно было уже сдѣлано. Мы сами, маменька и Иванъ дѣлали все. Когда пришелъ священникъ -- отецъ Константинъ -- и еще кто-то, прочли по гречески панихиду или вродѣ обѣдни. Мы не имѣли даже утѣшенія слышать свои молитвы въ эти ужасныя минуты. Мы призвали какого-то дьячка -- грека, чтобы читать псалтырь, и сама я и Люба стали поперемѣнно читать псалтырь -- мы по славянски. Этотъ дьячекъ читалъ съ усердіемъ, но на "аллілуіа"не поминалъ имени, мы растолковали ему это. Такъ прошелъ этотъ страшный день, такъ же прошла и ночь.
   На другой день, 8-го было еще ужаснѣе, если можно; покрайней мѣрѣ возмутительнѣе. Вслѣдствіе притѣсненія со стороны властей -- и вообще всѣхъ грековъ и англичанъ -- необходимо было согласиться на бальзамированіе, иначе не хотѣли выпустить. Что было дѣлать -- мы рѣшились; это было возмутительно больно, во всѣхъ отношеніяхъ. Константинъ никогда нехотѣлъ этого, намъ была эта мысль невыносима, но надобно было всему покориться. Сверхъ всего на цѣлыя сутки насъ удалили отъ него -- и около него были только чужіе люди; что они надъ нимъ дѣлали! Въ этомъ отношеніи насъ нѣсколько успокоилъ Маркезини, который завѣрялъ Ивана всѣмъ на свѣтѣ, что онъ самъ будетъ относиться какъ къ святынѣ, какъ къ брату своему.
   Мы должны были удалиться съ 7-ми часовъ утра: маменьку и меня повезли жена Сандрини и отецъ Доминичини въ церковь -- (бывшій Екатерининскій монастырь), гдѣ была заказана обѣдня. Мы пріѣхали. Нѣсколько дней передъ тѣмъ мы были въ этой церкви -- и войти въ нее опять, но уже при такомъ событіи, было тяжело. Мы подошли къ образамъ, стали молиться, но мнѣ сдѣлалось дурно. Начали служить обѣдню -- но обряды какъ то не по нашему, многаго не достаетъ. Потомъ повезли насъ не прямо домой, а пришлось сперва зайти къ священнику этой церкви, подали обязательный кофе. Тамъ отецъ Констатинъ сталъ насъ распрашивать о Константинѣ, его жизни, его занятіяхъ и сказалъ, что хочетъ прочесть слово о немъ на другой день, послѣ обѣдни въ соборѣ, заказанной нами. Потомъ должны были заѣхать въ Сандрини въ домъ, выйдти, сидѣть тамъ и говорить -- при этомъ страшномъ горѣ на душѣ! Наконецъ мы поѣхали домой... Въ этотъ день насъ не впустили къ нему въ комнату. Какъ это было мучительно тяжело! Мы читали псалтырь въ сосѣдней комнатѣ, въ углу возлѣ его двери, также поперемѣнно съ грекомъ. А между тѣмъ шли толки по поводу разныхъ притѣсненій грековъ. Кажется интригамъ не было конца -- и мы ихъ и разобрать не могли. Около насъ и о насъ заботились Доминичини. Такъ прошли этотъ мучительный день и наступившая за нимъ ночь.
   9-го Декабря утромъ, въ пятницу, было еще мучительнѣе. Насъ долго не впускали въ его комнату. Это начало меня тревожить: я пошла на террасу, встала на стѣну, которою она была окружена и посмотрѣла въ окно его комнаты: возмутительно было видѣть много людей ходившихъ въ этой комнатѣ и что-то дѣлавшихъ -- а онъ лежитъ такъ же спокойно. Меня увидѣлъ Доминичини и пришелъ сказать, что священникъ насъ дожидается. Мы вошли въ комнату и увидѣли опять Константина: онъ лежалъ все такъ же; такъ быль хорошъ, такое святое спокойствіе было на его лицѣ -- и нельзя было главъ оторвать и всякое возмущеніе утихало. Мы почти съ радостью глядѣли на него и немогли наглядѣться: мы такъ боялись, чтобъ что нибудь не сдѣлали надъ нимъ, не исказили его черты. Пришелъ отецъ Константинъ и отслужилъ что-то вродѣ панихиды -- и тутъ же дѣлались страшныя приготовленія и такъ все неловко и неумѣло брались за все, что намъ самимъ приходилось обо всемъ заботиться, доказывать имъ, что все коротко, все не такъ. Мы сами указывали все. Мнѣ такъ хотѣлось сохранить его прекрасныя черты съ этимъ святымъ выраженіемъ: фотографіи не оказалось на островѣ, я рѣшилась сама нарисовать и нарисовала -- имѣла духъ нарисовать тебя, моего друга Константина! И какъ я довольна, что я это сдѣлала! Вскорѣ пришли, положили его въ гробъ! Какъ было ужасно это видѣть, какъ они это дѣлали! Маменьку увели -- и мы оставались и также берегли его отъ всякихъ ихъ неловкихъ пріемовъ; послѣ того пришелъ священникъ, отслужилъ что-то вродѣ отпѣванія -- только маменька не дала положить земли, въ надеждѣ, что въ Москвѣ русской земли положатъ. Хотѣли потомъ просто закрыты До чего возмутительно намъ было все это видѣть -- что дѣлается не такъ, какъ у насъ, безъ свѣчей, безъ пѣнія, не въ церкви! Я думала что съума сойду! Взяла панихиду по славянски и прочла ее сама вслухъ у милаго Константина! Послѣ того мы простились и дали закрыть. Не могу вспомнить, что было съ нами! Боже мой, за что такое наказаніе, думали мы и надъ такимъ человѣкомъ! За что мы лишены единственнаго утѣшенія или по крайней мѣрѣ подкрѣпленія въ эти странныя минуты! Все же наши обряды, невольно отрываютъ душу отъ подавляющаго ее ужаснаго зрѣлища!
   Но уже стемнѣло, надо было ѣхать. Вынесли -- и мы переступили порогъ этого несчастнаго для насъ жилища оставили навсегда его-и эту комнату, гдѣ совершилось для насъ это роковое, но святое событіе. Поставили гробъ на дроги, на вѣтви лавровъ и кипарисовъ и повезли его на себѣ люди. Я съ маменькой сѣла въ коляску, а Люба съ Иваномъ пошли за гробомъ пѣшкомъ. Мы стали спускаться съ горъ. Яркій мѣсяцъ озарилъ эту картину, обрисовывая ясно дорогу, горы надъ моремъ, деревья и ущелья. Когда мы приближались къ церкви -- стали звонить. Все это было какъ бы во снѣ: Боже мой! гдѣ мы, что съ нами, какая природа насъ окружаетъ?! И вотъ на лаврахъ, на кипарисахъ веземъ мы Константина!..
   Наконецъ мы спустились къ городу. Я забыла сказать, что въ минуту нашего отъѣзда принесли записку, извѣщавшую что архіерей дожидаетъ насъ въ соборѣ и хочетъ самъ отслужить панихиду и потому мы не могли ѣхать въ Екатериненскую церковь, какъ предполагали прежде. Впереди процессіи шелъ какой то священникъ; въ городѣ насъ встрѣтили и сопровождали толпы народа. Вдругъ какой то англичанинъ солдатъ, на лошади въѣхалъ въ толпу и ставъ вплотную къ намъ, сопровождалъ насъ, пока мы не остановились у собора. Онъ насъ возмутилъ до глубины души. Въ соборѣ было все готово: архіерей очень торжественно самъ отслужилъ панихиду. Эта почесть церковная и торжественная служба подѣйствовали на насъ примирительно. Вокругъ гроба разбросали вѣтьви лавра и кипариса. Когда архіерей сказалъ "Вѣчная память" -- весь народъ повторилъ эти слова три раза. Послѣ этого архіерей подошелъ къ маменькѣ и что-то сказалъ, что намъ перевели. Потомъ мы простились, приложились и должны были уѣхать къ Сандрини, гдѣ и ночевали.
   На другой день 10-го декабря, отправились въ соборъ, ожидая, что тамъ будутъ служить заупокойную обѣдню. Насилу поняли другъ друга, что обѣдни при гробѣ не служатъ и должны были удовольствоваться панихидой, послѣ которой священникъ продолжалъ читать псалтырь -- а мы остались у гроба читать по славянски. Кто то положилъ цвѣты на гробъ. Въ 2 часа прислали сказать, что пароходъ въ виду и надобно собираться. Мы пошли пѣшкомъ, собрались и опять поѣхали въ соборъ, гдѣ архіерей самъ хотѣлъ отслужить панихиду, но онъ еще не успѣлъ кончить, какъ намъ пришли сказать, что капитанъ парохода (грекъ, который взялъ за провозъ гроба какъ за 4 мѣста І-го класса) -- не хочетъ ждать и уйдетъ! Что было дѣлать!-- такъ спѣшили, что едва дали архіерею кончить панихиду и оставивъ ему покровъ -- поспѣшно понесли гробъ на рукахъ къ пристани. Съ нами пошло множество народа- Гробъ поставили въ одну лодку, мы сѣли въ другую -- и тамъ покинули злосчастный Занте. Вотъ какъ мы везли оттуда назадъ въ Россію милаго Константина!
   Мы подъѣхали къ пароходу съ одной стороны -- а гробъ подвезли съ другой. Вдругъ мы видимъ, что они хотятъ его спустить въ трюмъ! Маменька закричала увидавъ это, сказала что этого не допустить, хочетъ чтобы поставили на палубу. Капитанъ и другіе увѣряли, что въ трюмѣ лучше, что здѣсь можетъ залить водой -- но маменька настояла -- и они привязали гробъ къ рѣшеткѣ падубы, сверху спустили палатку. Мы успокоились и сѣли около гроба на крышку трюма. Вскорѣ мы снялись съ якоря -- началась буря и страшная качка. Волны захлестывали на палубу, пароходъ былъ винтовой, черпалъ воду бортами; насъ уговаривали сойти внизъ, но мы не согласились, сидѣли всѣ возлѣ Константина: казалось что внизу будетъ хуже. Самъ капитанъ и матросы едва могли держаться на ногахъ опершись или ухватившись за что нибудь. Я какъ то встала -- матросъ хотѣлъ меня поддержать -- но мы оба упали: въ это время пароходъ такъ нагнулся, что говорятъ волна могла насъ снести. Но это было для насъ тогда все равно и ни на минуту страхъ или мысль объ опасности не приходили намъ въ голову. Наконецъ уже поздно вечеромъ мы сошли совсѣмъ мокрые отъ морской воды. Пароходъ сталъ на якорь и все успокоилось. Часовъ въ 10 подали обѣдъ -- днемъ готовить не могли. Мы кое какъ уснули. Весь экипажъ и пассажиры уговаривали капитана не сниматься съ якоря, потому что буря была еще сильна; машинистъ говорилъ даже что не ручается за машину -- а машина была только одна -- но капитанъ грекъ, адріатъ, все-таки приказалъ сняться съ якоря и рано утромъ началось опять тоже и еще худшее мученіе. Мы было вышли на палубу -- но скоро маменька и я снова сошли внизъ. Видъ моря былъ ужасенъ. Волны какъ горы со всѣхъ сторонъ неслись на пароходъ, который нырялъ по нимъ и во всѣ стороны его такъ кидало, такъ заливало волнами и брызгами! Любинька съ Иваномъ остались на палубѣ -- и часовъ десять къ ряду Любинька лежала держась за веревку. Но мы съ маменькой сошли въ общую залу: я лежала совсѣмъ въ безпамятствѣ а маменька сидѣла на скамеечкахъ принесенныхъ съ палубы. Наконецъ въ 10 час. вечера мы стали на якорь. Мы перебрались въ дамскую каюту -- но вода проникла даже туда и подмочила наши вещи. Опять всѣ обѣдали въ 11 часу ночи. По утру буря стихла, но море еще внутри бушевало и качка была сильная.
   Около полудня подъѣхали къ Корфу. Было 12-ое декабря -- праздникъ Св. Спиридонія -- и звонъ церковный доносился съ берега. Въ бухтѣ стояло 8 англійскихъ военныхъ пароходовъ на которыхъ играла музыка -- праздновали кажется канунъ Рождества. Долго насъ не пускали на берегъ -- столько было хлопотъ получить позволеніе вынести на берегъ гробъ -- согласились только съ тѣмъ, чтобы закрытъ его всѣми вещами, чтобы нельзя было догадаться -- и тому подобное. Къ тому же, по случаю праздника все начальство было въ церкви и долго нельзя было никого добиться. Мы сидѣли всѣ на палубѣ и какъ могли читали или псалтырь или панихиду -- а кругомъ шелъ такой шумъ, звонъ и музыка перемѣшивались. Между прочимъ намъ указали русскій пароходъ, стоявшій тоже на якорѣ. Наконецъ Иванъ, хлопотавшій на берегу, воротился съ позволеніемъ, и сперва спустили гробъ въ ору лодку, потомъ сѣли сами въ другую. На берегу гробъ поставили на какія то дроги, обложили вещами и отправили сначала къ какому то чиновнику. Намъ нельзя было слѣдовать за гробомъ, мы должны были уѣхать -- причемъ остался Иванъ который и отправился оттуда въ церковь Sanita при таможнѣ, гдѣ и поставили гробъ. Мы поѣхали въ гостинницу -- сушить наши шубы, пальто и все платье, которое перемокло все. Въ Корфу гостинница прекрасная не то, что въ Занте: мы думали зачѣмъ мы не остались тутъ, въ удобномъ помѣщеніи, при докторахъ, гдѣ все можно было достать! Потомъ поѣхали мы въ карантинъ, гдѣ въ церкви, построенной на берегу моря, стоялъ предъ Царскими вратами гробъ. Оказалось, что обѣдню тутъ служить нельзя -- мы помолились и вернувшись сюда на другой день отслужили панихиду.
   Въ памяти у меня это взморье, темныя волны и плескъ ихъ безпрестанный -- и на самомъ берегу эта маленькая церковь, дверь изъ которой выходила прямо на море -- и въ этой маленькой церкви у Царскихъ вратъ -- гробъ Константина.
   Вернувшись домой, мы купили чернаго сукна и сами сшили покровъ -- дѣвушка наша праздновала въ этотъ день Рождество и не хотѣла намъ помогать.
   На другой день, 14-го декабря въ среду, опять ѣздили въ карантинную церковь. Тамъ шли толки, что надо зашитъ гробъ въ клеенку, въ циновки -- такъ чтобы не видно было что это гробъ. Возмутительно тяжело было это -- но что же было дѣлать! Послѣ обѣда мы опять поѣхали въ церковь съ Любинькой; и Иванъ съ Доминичини (сопровождавшимъ насъ съ Занте до Корфу) были съ нами. Были позваны люди чтобы зашить -- но они брались за это такъ возмутительно грубо, такъ неосторожно, что мы возмущались ежеминутно и наконецъ сами принялись зашивать въ клеенку и потомъ завертывать въ циновки и завязывать веревками. Измученные нравственно и тѣлесно, возмущенные духомъ мы вернулись домой. У насъ сидѣлъ Миссури, вице-консулъ. На слѣдующій день долженъ былъ придти пароходъ съ которымъ мы должны были отплыть.
   По утру 15-го Декабря мы ходили опять въ церковь отдали священнику покровъ -- такой же какъ на Занте, потомъ вернувшись въ гостинницу собрались въ путь и отправились на пароходъ. Гробъ уже былъ поставленъ на палубу. Мы постоянно, когда могли, сидѣли возлѣ него, читали псалтырь или панихиду, молились и прикладывались украдкой. Маменька просила капитана и матросовъ, чтобы съ уваженіемъ обращались -- и всѣ были очень внимательны; большею частью все славяне, хотя и католики, но гораздо человѣчнѣе и безкорыстнѣе грековъ. Здѣсь капитанъ парохода взялъ плату за гробъ только какъ заодно мѣсто. Нѣкоторые матросы далматинцы говорили почти по русски. На пароходѣ были два болгарина, купцы, которые увидавъ у насъ славянскія книжки, панихиды -- попросили почитать.
   Не помню какъ уже мы проплыли эти два дня и наконецъ подъѣхали къ Трізсту. Тутъ опять затрудненія со стороны австрійскихъ чиновниковъ -- долго насъ не пускали съ парохода и мы сидѣли на палубѣ подъ дождемъ. Наконецъ Ивану удалось уладить все какъ слѣдуетъ и мы могли сѣсть въ лодку и поѣхать.
   Это было 16 Декабря въ пятницу. Такъ не давно еще мы отправились изъ Тріэста вмѣстѣ съ милымъ Константиномъ -- а теперь везли его въ гробу. Насъ встрѣтилъ Опуичъ съ искреннимъ участіемъ, посадилъ насъ въ карету и повезъ -- а Иванъ поѣхалъ съ гробомъ въ церковь Славянскую, гдѣ и поставили его. Мы пріѣхали въ гостинницу мокрыя, прозябшія, должны были все смѣнить, переодѣться -- и дотомъ поѣхать въ церковь. Тамъ посреди ея стоялъ гробъ, покрытый чернымъ покровомъ. Наконецъ мы въ Славянской церкви, думаемъ мы, прекратятся всѣ мытарства, чрезъ которыя мы постоянно проходили до сихъ поръ въ греческихъ земляхъ -- но мы ошиблись.
   Была у насъ Анна Петровна Зонтагъ -- она была и поражена и огорчена нашимъ несчастіемъ. Она и Опуичъ уѣхали -- и мы только думали отдохнуть -- какъ вдругъ приходитъ отецъ Николай, славянскій священникъ, и говоритъ, что къ сожалѣнію Община, которой принадлежитъ церковь, не соглашается оставить гробъ въ церкви, потому что въ воскресенье соберется народъ и это будетъ всѣмъ непріятно, что надо отвести въ дальнюю кладбищенскую церковь. Возбужденные новымъ притѣсненіемъ, мы не знали что дѣлать. Иванъ, тоже возмущенный, переговорилъ съ отцемъ Николаемъ и поѣхалъ къ старшинамъ Общины и уговорилъ ихъ оставить до завтра утра гробъ въ ихъ церкви, чтобы отслужить завтра, (т. е. въ субботу) заупокойную обѣдню. Они наконецъ согласились. Это богатые купцы, изъ Сербовъ -- но враги Опуича и вѣроятно изъ мести къ нему желали насъ притѣснить. Иванъ воротился успокоенный и насъ успокоилъ. Вечеромъ къ намъ пріѣхалъ нашъ вице-консулъ Миссури, оказавшій намъ большое вниманіе. Вдругъ его вызвали и онъ повернулся; Иванъ тоже ушелъ. Насъ это встревожило -- но Иванъ вернувшись успокоилъ насъ, сказавъ не помню что то. На другой день утромъ мы стали собираться къ обѣднѣ, Иванъ насъ все задерживалъ, намъ это показалось страннымъ -- но наконецъ мы поѣхали. Въ церкви гробъ стоялъ на томъ же мѣстѣ. Началась заупокойная обѣдня на понятномъ языкѣ и наконецъ тамъ въ первый разъ пропѣли заупокойные стихиры по-славянски; за обѣдней были Опуичъ, Анна Петровна съ дочерью. Когда мы воротились домой, намъ сказали, что тотчасъ послѣ обѣдни гробъ должны были перевести въ греческую церковь, Иванъ самъ сопровождалъ его.
   На другой день въ воскресенье утромъ, 18 Декабря мы поѣхали въ эту греческую церковь. Она стояла на высокой горѣ и надобно были взбираться туда по высокой лѣстницѣ. Въ церкви стоялъ гробъ. Никого молящихся, кромѣ насъ не было.
   Вечеромъ въ этотъ день мы должны были ѣхать въ Вѣну, по желѣзной дорогѣ -- и сколько Ивану тутъ пришлось хлопотать, сколько преодолѣвать затрудненій, притѣсненій относительно отдѣльнаго вагона!.. Изъ Тріэста мы телеграфировали въ Петербургъ Дмитрію Оболенскому прося его сообщить о нашемъ горѣ и въ Москву. Наконецъ вечеромъ въ 8 час. мы тронулись въ путь; гробъ былъ поставленъ въ товарный вагонъ, который шелъ съ нашимъ же поѣздомъ. Насъ провожалъ Опуичъ. Сутки ѣхали по той же самой дорогѣ, по которой еще недавно ѣхали вмѣстѣ съ дорогимъ Константиномъ, и любовались съ нимъ видами. Теперь же, Боже мой, какой ужасъ былъ въ душѣ, какъ страшно представлялась намъ наша жизнь впереди, безъ него, но у насъ одна была мысль, одна была забота:-- довести его до Москвы и тамъ положить его рядомъ съ Отесинькой.
   Вечеромъ пріѣхали мы въ Вѣну. Насъ встрѣтилъ отецъ Раевскій -- который такъ недавно еще провожалъ насъ изъ Вѣны и благословилъ Константина на дорогу; свиданіе было такъ тяжело. Мы отправились къ Раевскимъ -- а Иванъ съ отцемъ Раевскимъ остались, чтобы при себѣ вынести изъ вагона гробъ и перевезти его въ церковь. Отецъ Раевскій хотѣлъ послать Ивана впередъ, такъ какъ онъ былъ нездоровъ; это насъ встревожило, я вернулась назадъ на вокзалъ, но Ивана уже не застала, а отецъ Раевскій хлопоталъ одинъ. Между тѣмъ и маменьки съ Любннькой не оказалось у Раевскихъ: наконецъ мы узнали, что они въ церкви, этажемъ ниже. Насъ приняли жена и дочь священника. Все было для насъ готово -- но мы не могли лечь и уснуть, покуда не перевезли Константина. Мы опять перетревожились -- столько уже было непріятностей и мытарствъ, что мы ожидали новыхъ. Наконецъ въ первомъ часу только возвратился Михаилъ Ѳедоровичъ: мы слышали, какъ онъ что-то разсказывалъ Ивану -- и очень перетревожились; но Иванъ пришелъ и успокоилъ; точно: нѣмцы затруднялись какъ перевезти гробъ и чуть ли не хотѣли употребить машину, но отецъ Раевскій все устроилъ и ночью же перевезли останки Константина и поставили гробъ съ ними въ Посольскую церковь.
   На другое утро, 20-го Декабря, мы всѣ пошли въ церковь; отецъ Раевскій отслужилъ панихиду наконецъ въ русской церкви, той самой, гдѣ не задолго передъ тѣмъ мы вмѣстѣ были и гдѣ милый другъ нашъ Константинъ молился вмѣстѣ съ нами; вечеромъ опять служили панихиду -- и такъ каждый день. Мы пріѣхали въ понедѣльникъ вечеромъ и предполагали отдохнувши ѣхать дальше дня черезъ два -- но отецъ Раевскій уговорилъ насъ остаться до пятницы (23-го), потому что хотѣлъ напечатать въ газетахъ извѣстіе объ этомъ, а въ пятницу предполагалось отслужить общую панихиду или отпѣваніе, для того, чтобы могли славяне собраться. Но прежде нежели напечатали, славяне узнали и прислали депутацію: человѣкъ 20 пришли съ изъявленіемъ желанія присутствовать при панихидѣ и просить позволенія самимъ имъ пропѣть своимъ хоромъ, Станкевичемъ положенные на ноты Сербскіе напѣвы. Глубоко тронутый, пришелъ Раевскій намъ сообщить объ этомъ. Въ четвергъ онъ служилъ заупокойную обѣдню (такъ какъ въ пятницу былъ сочельникъ и нельзя было служить обѣдни). И въ четвергъ во время обѣдни пришли четверо уніатскихъ священниковъ Галичанъ, а въ пятницу собралось человѣкъ болѣе ста славянъ и хоръ Станкевича запѣлъ "Святый Боже". Послѣ панихиды отецъ Раевскій сказалъ прекрасное слово къ славянамъ о Константинѣ. Послѣ всего маменька обратилась къ славянамъ и благодарила ихъ за любовь и честь, отданныя ее сыну.
   Вечеромъ въ этотъ день мы уѣхали; Раевскіе провожали насъ.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru