Айхенвальд Юлий Исаевич
Заметка о "Синей птице"

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Замѣтка о "Синей птицѣ".

   Яркая постановка "Синей птицы" въ Художественномъ театрѣ еще разъ убѣдительно показала, что характерныя пьесы Метерлинка, пьесы-мимозы, сворачиваются и блекнутъ отъ прикосновенія сцены, какъ бы оно ни было чутко, бережно, умѣло. Воздушная греза не выдерживаетъ громоздкаго реализма рампы, замираетъ подъ тяжестью ея бутафоріи. Художественный театръ съ великимъ мастерствомъ, благородно и тонко преодолѣлъ огромныя техническія препятствія, создалъ чудо,-- но самой сказки не было, улетучился ея ароматъ, ея смыслъ; а вмѣсто него былъ какой-то тріумфъ электричества, который удивлялъ, но и утомлялъ. Роскошный пиръ, уготованный глазамъ, многіе покидали до конца, и невольно возникало сомнѣніе, нужно ли было тратить столько усилій и ума, чтобы непремѣнно облечь рѣзкой наглядностью мечтаніе поэта, реализовать сказку, которая, какъ синяя птица, линяетъ при свѣтѣ и шумѣ театральной суеты. Мечту не надо воплощать. Артисты потѣшили себя и другихъ блестящей, изысканной, дорогой игрушкой, а затѣмъ -- участь игрушки!-- отдали ее дѣтямъ, перенесли спектакль на часы дневные, потому что ночью дѣти спятъ. Конечно, само по себѣ это не униженіе для пьесы, если ее могутъ съ одинаковымъ интересомъ, съ разнымъ воспріятіемъ и пониманіемъ, смотрѣть и дѣти, и взрослые; но въ данномъ случаѣ ясно, что объединительный моментъ для нихъ составляютъ внѣшняя фееричность, волшебство и прелесть декорацій, -- эта любезная "книжка съ картинками", которая угождаетъ ребячливости всѣхъ возрастовъ...
   Можетъ быть, коренной и фатальной ошибкой театра, его внутреннимъ противорѣчіемъ, здѣсь является то, что воплощеніе опровергаетъ излюбленную идею Метерлинка о міровой безплотности. Давно уже бельгійскій поэтъ хочетъ убѣдить всѣхъ человѣческихъ дѣтей въ общей одушевленности космоса; давно уже считаетъ онъ слѣпымъ предразсудкомъ поверхностное раздѣленіе вещей на одушевленныя и неодушевленныя; давно уже примкнулъ онъ къ тому ученію панисихизма, которое Фехнеръ, въ противоположность философіи ночной и темной, называлъ міровоззрѣніемъ дня и свѣта. И вотъ, Метерлинкъ изгналъ тѣлесность изъ вещей, а театръ ее вернулъ. Души предметовъ могли присниться дѣтямъ въ видѣ тѣлъ, въ видѣ живыхъ человѣческихъ фигуръ,-- но усиливать сценической осязательностью дѣтскую пригвожденность къ наглядному и внѣшнему -- это и значитъ душу снова претворять, снова замыкать въ тѣло...
   Прекрасный сонъ, который приснился въ рождественскую ночь двумъ бѣднымъ дѣтямъ, благодаря Метерлинку, сталъ теперь извѣстенъ всему свѣту. Правдоподобно ли, что обоимъ дѣтямъ пригрезилось одно и то же? Конечно, въ этомъ есть и внѣшняя возможность, но еще болѣе велико то внутреннее, идеальное правдоподобіе, которое въ трогательномъ единеніи связало мальчика и дѣвочку, брата и сестру, и послѣ одинаковаго дня дало имъ одинаковую ночь. Они вообще идутъ вмѣстѣ по дорогѣ своего сна и своей жизни, и маленькій рыцарь защищаетъ свою маленькую даму отъ лѣсныхъ чудищъ и зоветъ ее впередъ, а она, воплощая собою консервативное женское начало, нравственную осѣдлость, робѣетъ и все просится домой. Мальчикъ съ пальчикъ и Красная шапочка являются у Метерлинка прообразомъ человѣческой четы; и соотвѣтствуетъ общему духу его міросозерцанія, что на поиски золотого рука, за синей птицей идеала и счастья, отправились двое,-- мужчина и женщина.
   Крестовый походъ дѣтей, а не взрослыхъ, умѣстенъ потому, что именно дѣти -- освободители. Недавніе выходцы изъ стихій, недолгіе жители міра, только они и могутъ освободить природу отъ ея оцѣпенѣнія, вызвать ея духовъ, ея души, и заставить ихъ говорить людскою рѣчью. Они еще помнятъ, а мы, старожилы, успѣли все позабыть, и стерлось наше родство съ котомъ и собакой, съ журчащей водою, съ деревьями и цвѣтами. Мы -- взрослые, слишкомъ взрослые. Давно утративъ элементарное, святую наивность и непосредственность, великое первое, мы мертвы. А кто мертвъ, тотъ убиваетъ. И потому кругомъ насъ -- неодушевленное, тусклое, бѣдное, и намъ мерещатся кладбища тамъ, гдѣ на самомъ дѣлѣ благоухаютъ чудные сады. Смерть -- иллюзія; могила -- призракъ. Мы воскреснемъ и воскресимъ, если обратимся и будемъ какъ дѣти. Отъ дѣтства къ дѣтству идетъ человѣчество. Подъ нашими морщинами, подъ нашими сѣдинами таится ребенокъ, и лишь постольку мы живы и правы. Ищущій Фаустъ во образѣ ребенка: это могла создать лишь нѣжная фантазія Метерлинка, его удивительное вниманіе ко всему,-- вниманіе, для котораго раскрываются и сердце дитяти, и разумъ пчелъ, и душистая душа цвѣтовъ.
   Въ тихомъ беззлобіи дѣтей, которыя играютъ въ то, что ѣдятъ пирожное, которымъ сладко отъ чужого пирожнаго, скрывается уже психологическая возможность внутренней жизнью сгладить соціальную обиду, понять, что всѣ камни драгоцѣнны, что насъ посѣщаютъ не сосѣдки, а феи, и вообще придать міру тотъ обликъ, какой носишь въ собственной душѣ. Для Метерлинка, какъ извѣстно, именно душа -- центръ, а міръ -- окрестности. Все зависитъ отъ насъ. Не Богъ, а мы творимъ вселенную. Къ человѣческому я сходятся всѣ живыя нити, и если порывается какая-нибудь одна изъ нихъ, то въ этомъ виновата центральная система, а не периферія, виноваты мы сами. И главная наша вина заключается въ томъ, что мы не превратили своей души въ страну воспоминаній и тѣмъ признали смерть. Дѣти же ея не признаютъ. Какъ въ стихотвореніи Вордсворта "Насъ семеро", Тильтиль и Митиль увѣрены, что у нихъ есть братья и сестры: тѣ, которые лежатъ въ могилкахъ. Это мы умираемъ, что-то въ насъ отмираетъ, а не тѣ, кто отъ насъ уходитъ; это мы умираемъ -- тѣмъ, что забываемъ. Вѣчная память должна быть не только въ словахъ молитвы, но и въ сердцѣ. Наша смертность -- въ томъ, что мы вѣримъ въ чужую смерть. И вотъ почему для дѣтей, носителей внутренняго безсмертія, вѣчныхъ въ своемъ дѣтскомъ естествѣ,-- для нихъ возможно опять увидѣть бабушку и дѣдушку, которые во всей неприкосновенности перенесли съ собою въ другой міръ и скворца, и корову, и пчелъ -- этихъ любимыхъ метерлинковскихъ пчелъ... Для дѣтей все осталось такимъ, какъ было прежде, и какъ прежде, Тильтиль готовъ драться съ братцомъ Роберомъ (для взрослыхъ умершимъ) и отнимать волчокъ у Жана: Тильтиль и Митиль видятъ своихъ покойныхъ братьевъ и сестеръ, этихъ семерыхъ малютокъ, "образующихъ группу въ формѣ античной свирѣли",-- живая свирѣль дѣтей! Тихо и прекрасно въ странѣ воспоминаній, въ странѣ человѣческаго отдыха; здѣсь ничѣмъ не заняты, никуда не спѣшатъ, не думаютъ о времени, и дѣти стали гораздо здоровѣе съ тѣхъ поръ, какъ перестали жить. Не надо бояться покойниковъ. Они не злые: вѣдь они не живые. Въ невыразимо чарующихъ краскахъ написана у Метерлинка эта картина, и такъ глубоко сплетаетъ она дѣтское и взрослое, наивное и мудрое!...
   Но когда уходятъ дѣти изъ страны воспоминаній, синяя птица опять дѣлается черной.
   
   Въ синемъ небѣ звѣзды блещутъ,
   Въ синемъ морѣ волны хлещутъ,--
   
   но нашъ міръ не созданъ для синяго, и чернота земли похищаетъ, поглощаетъ у неба его лазурь, и кругомъ летаютъ черныя птицы жизни, мрачныя стаи Рока. Впрочемъ, не черны ли, по Метерлинку, только тѣ птицы, которыя заперты въ клѣтку, въ темноту тюрьмы? Можетъ быть, только свободное сине, и мы сами губимъ свое счастье тѣмъ, что заключаемъ его въ разныя людскія клѣтки?
   Дѣти на поиски синей птицы идутъ не одни, а съ природой. Ея отдѣльные элементы одушевлены душою человѣческаго ребенка, и кромѣ того имъ оживотворены его любимые друзья: старый кормилецъ и сотрапезникъ человѣчества, буржуазный Хлѣбъ, не всѣмъ однако отрѣзывающій свой желанный кусокъ, и утѣшающій Сахаръ, другъ дѣвочки, и сердитый, но грѣющій Огонь и, ужъ конечно, это скромное, наивное, для всѣхъ нужное и никѣмъ не чтимое Молоко, отнятое у животныхъ и отданное дѣтямъ. Что всѣ эти аргонавты, предводимые душою Свѣта, составляютъ одну семью, видно уже изъ самыхъ именъ ихъ: мальчикъ -- Тильтиль, дѣвочка -- Митиль, собака -- Тило, кошка -- Тиллетъ (дѣдушку и бабушку зовутъ Тиль): явно созвучіе міра, содружество людей и вещей.
   Исторгнутая дѣтскимъ зовомъ изъ царства Молчанія, природа однако не вся еще признала надъ собою господство человѣка, въ ней происходитъ расколъ, и кромѣ Пса, который молится на свое человѣческое божество ("человѣкъ -- это Богъ"), есть Котъ, хитрый, затаившійся и глубоковраждебный всему людскому. Сынъ Ночи, которая стережетъ тайну жизни, онъ знаетъ, что если человѣкъ найдетъ Синюю птицу, животныя потеряютъ и послѣдній остатокъ своей независимости,-- природа прекратится. Въ концѣ путешествія ее ожидаетъ смерть. Оттого Котъ и строитъ ковы противъ Тильтиля, но сынъ человѣческій, свѣтлое дитя, имѣетъ на своей сторонѣ душу Свѣта, и потому онъ неотразимъ. Въ замкѣ Ночи, ею не устрашенный, Фаустъ во образѣ дитяти требуетъ всѣхъ ключей, смѣло подходитъ ко всѣмъ тайнамъ, и, оказывается, такъ велика побѣда сознательнаго начала надъ вселенной, что теперь больны болѣзни, испуганы ужасы и прирученная природа боится ребенка.
   Синей птицы онъ однако не поймалъ: она сидѣла на лунномъ лугѣ, слишкомъ высоко. Слишкомъ высоко для ребенка или для человѣка вообще? Какъ бы то ни было, поиски не кончились. Тильтилю и Митили надо было еще пережить бунтъ природы,-- природы трусливой. Даже не вся она рѣшилась выступить въ походъ противъ дѣтей: "курица не могла оставить яицъ, заяцъ оказался въ бѣгахъ, у оленя рога разболѣлись, лисица больна -- вотъ она прислала докторское свидѣтельство", -- вѣчно-хитрая, вѣрная себѣ лиса!... Ребенокъ владѣетъ талисманомъ, который можетъ открыть ему тайну міра, Синюю птицу идеала и счастья,-- и оттого ревнующая природа, которой есть за что посчитаться съ человѣкомъ, прилагаетъ всѣ усилія, чтобы его убить. Но она въ паническомъ страхѣ разбѣгается, отбѣгаетъ отъ него, отъ маленькаго Тильтиля, всякій разъ какъ онъ взмахнетъ своимъ дѣтскимъ ножомъ. Только одинъ Дубъ, старый, благородный Дубъ, можетъ быть именно потому, что онъ старъ и утомился жить, и трудно ему медленной поступью больныхъ, ревматическихъ, мохомъ окутанныхъ ногъ переходить изъ тысячелѣтія въ тысячелѣтіе,-- только Дубъ, патріархъ лѣсовъ, не боится ножа, не боится смерти ("ножъ или топоръ -- какая разница?"). Другія же только хитростью, презрѣнной хитростью, взяли было мальчика, защищавшаго свою сестру,-- но выручилъ его Песъ, вѣрный, добрый, безкорыстный Песъ, даже своихъ щенятъ принесшій въ жертву человѣку,-- и ужъ совсѣмъ въ Молчаніе и Тьму вернулись деревья и животныя, когда явилась свѣтлая душа Свѣта. Она сказала Тильтилю, что "человѣкъ всегда одинъ противъ всѣхъ на землѣ" (не считая Пса, который однако же не всесиленъ), и Тильтиль послѣ страшной ночи въ Лѣсу теперь задумается и будетъ уже не только какъ Фаустъ, но и какъ задумчивый Гамлетъ. Человѣкъ одинъ противъ всѣхъ на землѣ,-- но только одинъ въ полѣ и воинъ; нужно лишь, чтобы этотъ одинъ былъ весь,-- мечта индивидуализма!
   Въ царствѣ будущаго, которое полно душъ, печальный Тильтиль уже пророчитъ неродившемуся дитяти, что оно научится плакать, что бабушки слишкомъ скоро умираютъ, "можетъ быть, потому, что имъ становится скучно" (скука старости),-- и въ лазурную обитель будущаго приноситъ мальчикъ съ земли земную ноту грусти.
   Впрочемъ, грусть зарождается уже и здѣсь, среди неродившихся душъ, потому что отсюда идетъ разлука: влюбленные не уйдутъ вмѣстѣ на землю и, разлученные Временемъ, будутъ томиться одинъ безъ другой и тщетно окликать другъ друга въ безмолвной перекличкѣ душъ...
   Среди неродившихся есть и то дитя, которое будетъ -- увы! недолго -- братомъ Тильтиля и Митили (одна изъ самыхъ трогательныхъ сценъ всей пьесы). "Скажи мамѣ, что я готовъ". "Скажи папѣ, чтобы онъ поправилъ колыбельку". Но недолго будетъ онъ лежать въ этой колыбелькѣ, потому что онъ принесетъ съ собою три болѣзни, скарлатину, коклюшъ и корь, и потомъ его не станетъ: не выживаютъ у дровосѣка его дѣти; цѣлая свирѣль ихъ -- въ странѣ воспоминаній, и можетъ быть Тильтиль и Митиль, наши недавніе, но уже милые знакомцы, скоро собою дополнятъ эту скорбную свирѣль дѣтскихъ душъ, на землѣ отдышавшихъ свое?...
   Изъ царства будущаго Свѣтъ вынесъ Синюю птицу, но птица стала розовой. Розовое доступнѣе синяго. Тѣшитъ себя человѣкъ розовымъ, но синее, но голубой цвѣтокъ романтизма отъ него ускользаютъ. "Можетъ быть,-- говоритъ душа Свѣта,-- Синей птицы совсѣмъ нѣтъ, или же, можетъ быть, она теряетъ цвѣтъ, когда ее сажаютъ въ клѣтку?" Мы уже высказывали предположеніе, что именно въ этомъ, по Метерлинку, заключается вся тайна неуловимой птицы. Она не создана для клѣтки, ея нельзя удержать, прикрѣпить, она не выноситъ хотя бы и краткой неволи. Она синя, покуда мы не заявили на нее своихъ притязаній, покуда не попытались опутать ее тенетами своего неисправимаго крѣпостничества. Нѣтъ собственности. Птица не признаетъ собственниковъ, и она улетаетъ или мѣняетъ свой цвѣтъ, какъ только ея касается человѣческій эгоизмъ.
   Кончилось путешествіе дѣтей, и съ ними прощаются стихіи. Уже дѣти не увидятъ больше незримую жизнь предметовъ,-- но пусть они слушаютъ воду, фонтаны, ручей и стараются понять ихъ вѣщіе голоса; пусть они знаютъ то, что давно уже понялъ нашъ русскій поэтъ:
   
   Не то, что мните вы, природа,
   Не слѣпокъ, не бездумный ликъ:
   Въ ней есть душа, въ ней есть свобода,
   Въ ней есть любовь, въ ней есть языкъ.
   
   Я пусть они понимаютъ Пса, который не хочетъ вернуться въ царство Молчанія. Во всякомъ случаѣ онъ пойдетъ навстрѣчу людямъ, онъ поддастся дрессировкѣ, онъ научится читать, писать, играть въ домино. Невеликодушно дрессировать животныхъ; но вотъ, оказывается, они сами этого хотятъ...
   Знаменательнѣе всего прощальныя слова Свѣта,-- впрочемъ, они по существу не могутъ быть прощальны, такъ какъ Свѣтъ неугасимъ. "Не плачьте, дорогія дѣти. У меня нѣтъ голоса, какъ у воды, у меня есть только мое сіяніе -- и его человѣкъ не слышитъ. Но я не покину васъ до конца дней... Помните, что это я говорю съ вами въ каждомъ лунномъ лучѣ, въ каждой звѣздочкѣ, которая вамъ улыбается, въ каждой занимающейся зарѣ, въ каждой зажигающейся лампѣ, въ каждомъ добромъ, свѣтломъ движеніи вашей души"...
   Метерлинковское міросозерцаніе свѣта озаряетъ всю его прелестную сказку, окрашиваетъ ее въ лазоревые тона, ласкаетъ ее живой красотою юмора,-- но вотъ дѣти проснулись, и здѣсь, кажется намъ, вѣетъ уже неотразимое горе. Нельзя безнаказанно проникать въ мистеріи міра, бродить ночью у края бездны, стучаться въ тайники природы: едва ли Тильтиль и Митиль не умрутъ за это. Какъ это грустно! Они бредятъ, и мать въ ужасѣ восклицаетъ: "Боже мой, что съ ними такое? Я потеряю ихъ, какъ потеряла всѣхъ остальныхъ... Тиль, отецъ... Скорѣй или сюда. Дѣти больны"...
   Ослабѣетъ бредъ, дѣтей, имъ станетъ лучше,-- но развѣ когда-нибудь было, чтобы не оправдывалось материнское предчувствіе? Онѣ, матери, поютъ свой гимнъ навстрѣчу рождающимся душамъ, и недаромъ въ этихъ звукахъ такъ много счастья и такъ много скорби...
   Кажется, Тильтиль и Митиль умрутъ. Повторится "Смерть Тентажиля". Часто показываетъ Метерлинкъ, какъ по чащѣ жизни скачетъ и мчится какой-то лѣсной царь и пугаетъ и похищаетъ нашихъ дѣтей. Будетъ ли здѣсь утѣшеніемъ то, что смерти нѣтъ, что дѣти превращаются въ цвѣты? Пусть отвѣтятъ на это человѣческіе отцы и матери...
   Но что бы ни было потомъ съ дѣтьми дровосѣка, они уже сдѣлали великое открытіе: то, что Синяя птица, за которой они такъ далеко ходили,-- здѣсь, около нихъ; она всегда подъ рукой. Грезы о Синей птицѣ вызваны скромной голубкой, висящей надъ постелями Тильтиля и Митили. И если эта голубка еще недостаточно синя, то гораздо болѣе синей сдѣлается она, какъ только ее отдадутъ больной дѣвочкѣ сосѣдки. Мы тогда обрѣтаемъ синее, когда даемъ. Счастье въ томъ, чтобы давать. По крайней мѣрѣ, именно теперь дѣти "играютъ въ счастье". И дѣвочка сосѣдки оказывается изумительно красивой, похожей на душу Свѣта, и въ смущеніи цѣлуетъ ее Тильтиль, и не первый ли это поцѣлуй любви, не сынъ ли дровосѣка будетъ ея женихъ -- здѣсь, на землѣ, или тамъ, въ лазоревомъ царствѣ, куда онъ, быть можетъ, скоро вернется?...
   Въ концѣ-концовъ улетаетъ и голубка, земная, синяя, почти синяя птица. Отчего она улетаетъ? Не оттого ли, что дѣвочка инстинктивно не даетъ ея Тильтилю (онъ хотѣлъ показать, какъ ее надо кормить, дѣвочка не пускаетъ, и птичка, "пользуясь нерѣшительностью ихъ жеста", вырывается изъ ихъ рукъ и уносится въ свою родную, небесную синеву? Птица счастья улетаетъ, когда мы ея не даемъ. Счастье въ томъ, чтобы давать.
   Но Тильтиль обѣщалъ дѣвочкѣ, своей невѣстѣ, поймать птицу. И дѣвочка ждетъ.

Ю. Айхенвальдъ.

"Русская Мысль", XI, 1908

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru