Айхенвальд Юлий Исаевич
Гоголь

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

Оценка: 2.00*3  Ваша оценка:


   Ю.И. Айхенвальд.

Гоголь

  
   Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/gogol/aihenv_gogol.html.
  
  
   У врат нашего литературного царства стоят они оба, Пушкин и Гоголь, светлый и темный, благодарный и отчаявшийся. И нужны они, действительно, оба, как в народных сказках, для восстановления человеческой цельности, для возрождения богатыря или красавицы, нужна и живая и мертвая вода. Но Пушкин свою роль играет охотно и с увлечением, он доволен, - Гоголь же, создатель человеческой кунсткамеры, бог недовольный, отворачивается от худшего из возможных миров, который он сам же силой своего несчастного воображения исторг из небытия, или, во всяком случае, из отдельных и необязательных русских фактов. И, может быть, никто больше его не был объят великой тревогой писателя, мучительным сознанием ответственности, какую несет художник за то, что он послан в мир, за те впечатления и чувства, которые будет рождать среди людей воплощение его прихотливой мечты. И в самом деле, загадочный портрет, о котором рассказал нам Гоголь, до сих пор не уничтожен, и страшные глаза его не смежаются. Бессмертный ростовщик, в своем ли романтическом облике или низведенный до Чичикова, продолжает странствовать по свету, везде разбрасывая свои зловещие семена, - и не находит себе покоя смятенная совесть его духовного создателя. Ибо талант обязывает: "на будничных одеждах не заметны пятна", между тем как праздничные ризы небесного избранника не должны быть запятнаны ничем. И вот Гоголя томит неусыпная мысль, что Бог требует его к ответу и каре за то осмеянное и обиженное человечество, которое он в своих книгах воззвал к жизни, что и сами обиженные преследуют его за грех насмешки и осуждения. И, в жажде искупления, кажется ему, что свой грех, свой смех он не только должен замолить у Святых мест, но и что надо выразить и выжечь все эти обличительные, несмиренные страницы, для того чтобы они исчезли из памяти современников и потомства. Пушкин, признательный к своему гению, в божественной наивности любуясь своим дарованием, бросая ретроспективный взгляд на свои стихи, неколебимо и радостно верит, что он памятник воздвиг себе нерукотворный и назовет его на Руси всяк сущий в ней язык, - а Гоголь, темной ночью, пугая рыдающего мальчика-слугу, жжет свои страницы в печке и не ожидает для них участи феникса.
   Гоголь не хотел быть тем, кем он был. Он страдал от своего таланта, от своего назначения, которое было ему предуказано свыше - Тем, кто распределяет человеческие способности и силы. Он хотел изменить направление и характер своего писательства, он пытался создать нечто положительное и назидательное, облечь плотью и кровью человечность прекрасную и нарисовать ее так же ярко и выпукло, как выходили у него явления дурные.
   Но именно это и не давалось ему. Душевные порывы, трудная работа морального самоуглубления и самоочищения влекли его к идеалу, в высь, тогда как стихийная сила дарования, почти всецело обращенная на то, что в жизни есть пошлого и мелкого, пригвождала его к человеческим низинам. Его привлекало нелепое. Его художественное зрение невольно замечало все изъяны, все живые "прорехи на человечестве", и лукавый дух смеха, которого он однажды вызвал, не поддавался его обратным заклинаниям, не уходил, фатально прикрывая собою наглядные картины утешающей людской красоты. Кисть, утомленная неблагообразием, стремилась написать правильное и одухотворенное лицо; но как у художника Чарткова она была развращена золотом, так у Гоголя ее загубило пристрастие к смешному, и она бессильно выпадала из его рук. На полотне являлись фигуры неестественные, без кровинки жизни, какие-то бледные отвлеченности, и сам художник, "взыскательный художник", свой лучший судия, приходил в отчаяние перед этой вереницей бездушных призраков, перед некрасивыми фантомами Улинек и Муразовых. Он не мог, не умел воплотить своих упований в реальные образы. Он мечтал о втором, о третьем томе "Мертвых душ", где нас должна была восхитить галерея иных лиц, иных типов, где "иным ключом грозная вьюга вдохновения подымется из облеченной в священный ужас и в блистанье главы, и почуют, в смущенном трепете, величавый гром других речей", - но пышные обещания оказались неисполненными, для положительного и простого недостало Гоголю внутренней силы, и мы имеем, во всей завершенности, только один, первый том печальной эпопеи, где расстилается перед нами поле, усеянное мертвыми костями, где нас удручают не воскрешенные автором, под его рукою и неспособные к возрождению безнадежно-мертвые души - и те, которые покупал Чичиков, и те, у которых он покупал. Ибо легче умертвить, чем воскресить.
   Художественное бессилие в области серьезного Гоголь переживал как драму - оно было для него религиозным страданием. Но оно же было для него и эстетической обидой, потому что в создании положительного он имел не только нравственную потребность. Дело в том, что и как писателя его ужаснули его собственные детища. Липкие, нудные, отвратительные, они обступили его плотной стеною, одно безобразнее другого; они плясали вокруг него дикую пляску смерти, смешной смерти; они простирали к нему свои лица и руки - неудивительно, что ему стало душно и тошно среди этой неотвязной свиты людских чудовищ, среди калек и ходячих нелепостей. Как чудища в Татьянином сне, эти странные чада его фантазии скалили на него зубы, и он с тоскою видел кругом себя
  
   ...очи всех,
   Копыта, хоботы кривые,
   Хвосты хохлатые, клыки,
   Усы, кровавы языки,
   Рога и пальцы костяные.
  
   Гоголь беспечно смеялся и высмеивал, сочетал в одно карикатурное целое диковинные, вычурно-изломанные линии, творил один живой курьез за другим - и вдруг оглянулся и, как городничий, увидал перед собой "свиные рыла", оскаленные рожи, застывшие человеческие гримасы. Он содрогнулся и отпрянул, творец и властелин уродов, он почувствовал себя испуганным среди этого нелепого мира, который он сам же, как некий смешливый и насмешливый бог, сотворил для собственной потехи. Он забавлялся смешным, играл с этим огнем, и какое-то серьезное начало, царящее над нами, отомстило ему тем, что смешное претворилось для него в страшное, веселое стало печальным.
   Он сперва не замечал, какое гнетущее зрелище коварно готовят ему его злополучные глаза, в которые с неотразимой силой металось все, что есть на свете ничтожного и низкого. Они зорко высматривали не только людское неблагообразие, но даже и неприглядные, облупленные вещи, смешные поделки смешных человеческих рук, и сколько раз отравленное перо Гоголя одушевляло неодушевленные предметы, для того чтобы посмеяться над ними! сколько раз оно комически живописало все эти уморительные одеяния, платья и чепчики губернских дам, "невиданные землею", эти вывески про иностранца Василия Федорова, брички адамовых времен, похожие на арбуз, медвежьи стулья Собакевича, из которых каждый сам был Собакевич, кривые зеркала, шипящие часы Коробочки, табакерку Петровича из "Шинели" с лоскутком бумаги, вместо проткнутого пальцем генеральского лица, ту лужу на площади, которую эстетик-городничий называл озером, всю эту русскую Венецию грязных луж, салфетку и солонку в деревенском трактире, все трактиры и гостиницы, всю нашу обстановку и все жилища вообще, и хлеб наш насущный, и все города и деревни, и самую церковь Николы на Недотычках! Он вышутил жизнь. В конце концов Гоголь в общей категории смешного перестал различать людей и предметы, и все для него слилось в одну сплошную вещность, в беспорядочную кучу, сродни той, какая наполняла комнату Плюшкина, покрытая пылью, точно фуфайкой. Так как душа мертва, то из людей, естественно, и образуются вещи. Возникает у Гоголя какой-то обратный панпсихизм - панпсихизм бездушия. Характерно, что скупец у нашего писателя - это человек, порабощенный вещью, как таковою, уподобившийся ей и мертвый, как она. Скупой рыцарь копит золото, бережет действительные, неоспоримые драгоценности, создает себе из них, при свете щедро зажженных свечей, блестящий пир и отраду для глаз между тем как Плюшкин - коллекционер ненужностей, раб вещей и лоскутьев, слившийся с ними в одно неразличимое серое и пыльное целое. Живая пыль, Плюшкин является в этом смысле тусклым, но зловещим символом. И для Гоголя есть даже люди, которые "существуют на свете не как предмет, а как посторонние крапинки или пятнышки на предмете". Итак, если вещам Гоголь дает душу, чтобы насмеяться над ними, то у людей он с той же целью душу отнимает, и у него дефилируют неопределенные люди-пятнышки, люди-крапинки; у него выступает подобие человека, "совершенная приказная чернильница", или низенькая старушка, "совершенный кофейник в чепчике", - нечто теряющее свой человеческий образ и вид. Именно поэтому, в силу контраста, Гоголь и восхищался так "Одиссеей", где Гомер, бессмертный старик человечества, "собирает весь люд в одну семью" младенчески-ясных героев, из которых каждый "приобрел какую-то стройность и даже красоту поступков, так что все в нем сделалось величаво с ног до головы, от речи до простого движения и даже до складки платья", - как непохож на эти античные складки халат Плюшкина, как далеки от гомеровской красоты современные люди, которые "умели дойти до какого-то неряшества и неустройства, как внешнего, так и внутреннего, умели сделаться лоскутными, мелкими, от головы до самого платья нашего"! Они утратили даже индивидуальные черты и в своей оцепенелости похожи друг на друга, как Бобчинский на Добчинского, как мертвец на мертвеца. Ведь только живое разнообразно.
   В своем смехе неумолимый, немилосердный, требовательный до мелочей, Гоголь сбрасывает душевные покровы со своих несчастных жертв и в каждой из них выискивает какого-нибудь мелкого беса, ревниво подмечает все гадкое, жадное, стыдное. Они мечутся от него, хотят укрыться от его дьявольской дальнозоркости, найти себе какой-нибудь потаенный уголок, но все напрасно: Гоголь везде найдет, нащупает их темными лучами смеха, везде подслушает их и выведет на свет, - но только не на Божий свет. И смешное он видит не в одном лишь главном, не только в центре, но и на периферии; он мельком, мимоходом больно задевает его и забирает в свою коллекцию уродов, как это он сделал, например, с тем поручиком из Рязани, который ничего общего с похождениями Чичикова не имел, а совершенно случайно попал, на свое несчастье, в поле гоголевского зрения, когда в отдельной комнате гостиницы - казалось бы, наедине - беспрестанно примеривал любимые сапоги и "несколько раз подходил к постели с тем, чтобы их скинуть и лечь, но никак не мог: сапоги, точно, были хорошо сшиты, и долго еще поднимал он ногу и осматривал бойко и на диво стаченный каблук"...
   Совокупная картина неряшества и неблагообразия, человеческих и материальных лоскутьев, тем больше должна была наконец потрясти Гоголя, что она не служила для него простою абстракцией, не рисовалась ему издалека: напротив, его писательское зрение было поразительно, и он видел, явственно видел своих героев с ног до головы и такими же показал их читателям. Нет у нас живописи более яркой, фигур, написанных более отчетливо и сочно, полотен большей перспективы. Гоголь сразу и живым брал всего человека, рассматривал его как-то во всех трех измерениях, удивительно знал его, - необычайно давалась ему художественная антропология. Для него не было ничего мимолетного и мелькающего; он все и всех задерживал, бродил между людьми и предметами, и нужна была ему биография первого встречного, и от каждого проводил он живые дороги дальше и в сторону, так что словно расстилалась перед ним человеческая анфилада. Он - самый любопытный из писателей, до всего ему дело; и, к счастью, порою это любопытство имеет в себе не только праздность и не только зоркость живописца-жанриста, но и, в своем эстетическом напряжении, возвышается до участливости и внимания. От художественного доходит Гоголь к человеческому. Очевидно, нельзя безнаказанно быть великим художником, т. е. нельзя, будучи им, совсем не быть в то же время и человечным. И вот почему, когда пройдет мимо уездный чиновник, Гоголь уже уносится мысленно в его бедную жизнь и задумывается: "Куда он идет, на вечер ли к какому-нибудь своему брату или прямо к себе домой, чтобы, посидевши с полчаса на крыльце, пока не совсем еще сгустились сумерки, сесть за ранний ужин с матушкой, с женой, с сестрой жены и всею семьей; и о чем будет веден разговор у них в то время, когда дворовая девка в монистах или мальчик в толстой куртке принесет уже после супа сальную свечу в долговечном домашнем подсвечнике".
   Поучительно, как иллюстрация к этой художественной дальнозоркости, то впечатление, какое произвел на Гоголя собственный "Ревизор", поставленный в театре. Неудовлетворенный автор жалуется в известном письме на дурную постановку комедии, - но кто знает, действительно ли настоящая причина овладевшего им уныния таилась в режиссерских и актерских недостатках спектакля? "Еще раз повторяю: тоска, тоска! Не знаю сам, отчего одолевает меня тоска". Быть может, то, чего не знал писатель, яснее нам, его читателям, и не потому ли сделалось Гоголю тоскливо на душе, что он увидел и услышал реальное воплощение своих комических химер? Когда к ясновидению автора присоединилась, хотя бы и несовершенная, конкретность лицедеев, живая осязательность сценической работы, тогда Гоголю стало невмочь, тогда смешное посмеялось уже над ним и обвеяло его безысходной горечью и грустью.
   Они питались именно тем, что каждый предмет, как шкатулка Чичикова, непременно показывал ему все свои детали, и видна была писателю вся дробность жизни. Для него не было секретов и тайн, не было ничего интимного. Как Бетрищев при Чичикове, его персонажи делали при нем все, что угодно: умывались, фыркали, гоготали, одевались в свои фраки и кафтаны цвета наваринского дыму с пламенем или застуженного картофельного киселя, брились так, что намыленные щеки их становились как настоящий атлас в рассуждении гладкости и лоска, съедали те фиги, которыми они лечили свои флюсы... И Гоголь не только явственно видел: так же осязательны были и другие его чувства, его обоняние например (этот необычайный, на московском памятнике увековеченный нос...), и не выдумкой, а реальным ощущением были для него и запах Петрушки, и шарманка Ноздрева с ее дребезжащим Мальбруком.
   От этой назойливой и постылой близости уродливо-человеческого естества, от этого неизбывного присутствия физических и нравственных инвалидов, легко было с ума сойти. И Гоголь, действительно, оказался на границе безумия, когда вокруг него разлилось мертвое море им же объединенной и сгущенной человеческой пошлости. Голова кружится от этой удручающей бессмыслицы разговоров и мнений, от этого обилия кривляк, от этой беспросветной глупости, в которой, как в трясине, барахтаются жалкие карлики, от времени до времени насмешливо поднимаемые на ладонь Гулливера-Гоголя. И для того чтобы они были еще нелепее, он и сам говорит о них, и их заставляет говорить нарочито смешною речью, и они не только своими косноязычными устами рассказывают упоенно-глупые истории про капитана Копейкина (или Чичикова принимают за Наполеона), но еще уснащают свою речь безобразными наростами нескладных прибауток и ничего не значащих слов. И сами они тоже зовутся неблагозвучными именами, все эти Довгочхуны и Держиморды, Тяпкины-Ляпкины и Деепричастия, Маклатуры и Коробочки. Не довольствуясь тем, что они внутренне смешны, Гоголь придает им еще внешнюю, ненужную комичность; на коричневый сюртук Антона Прокофьевича ни с того ни с сего нашивает голубые рукава.
   На соединенном кладбище людей и предметов, в их братской могиле, в общем Царстве смешной смерти, если и может быть какая-нибудь жизнь, то лишь призрачная, мнимая - пустое сновидение жизни. Ничего не имея за душою, за мертвой душою, и в этом смысле какие-то бесплотные, гоголевские призраки, "безответные, мертвые обитатели, страшные неподвижным холодом души своей и бесплодной пустыней сердца", силятся чем-нибудь наполнить свои двадцать четыре часа в сутки. И вот, Манилов расставляет красивыми рядами горки выбитой из трубок золы или предается мечтам на социальные темы; губернатор для препровождения своего времени очень мило вышивает по тюлю; Иван Иванович занят своей оригинальной филантропией, или ест дыню, или ссорится с Иваном Никифоровичем. В газетных объявлениях вызывают "желающих купить старые подошвы, с приглашением явиться к переторжке каждый день от 8 до 3 часов утра", - каждый день... И являются. Их беседы - это оскорбление человеческого величества, это осквернение человеческих уст. О жалкий людской разговор, о тупость речей и мыслей!.. Когда они собираются в общество, они пьянствуют, сосредоточенно играют в карты, выражая на лицах своих "мыслящую физиономию", т. е. покрывая нижней губой верхнюю, или ведут разговоры о том, что ответил нижний земский суд, о том, какие фестончики носят теперь, или "довольно свободно и плавно рассказывают свои любовные приключения", на деле кончающиеся финалом поручика Пирогова, претерпевшего такую обиду от Шиллера, "не того Шиллера, который написал "Вильгельма Телля'' и "Историю тридцатилетней войны', но известного Шиллера, жестяных дел мастера в Мещанской улице"; или они в качестве очевидцев и участников описывают такую баталию, какой никогда и не было, и потом "совершенно неизвестно по каким причинам берут пробку от графина и втыкают ее в пирожное"; или за ужином один храбрый и любезный полковник подает даме тарелку с соусом на конце обнаженной шпаги. Чичиков в пафосе своего приобретательства оторвал, присвоил себе прибитую к столбу афишу и дома прочитал ее, узнав о спектакле с участием г. Поплевина и девицы Зябловой. Когда им становится невмоготу ужасающая реальность их повседневной жизни, тогда они украшают ее ложью Ноздрева или Хлестакова, мечтательно преображают ее в еще большую нелепость. Их грезы так же удручают, как их явь. По идеалам познается действительность. Гоголевский купец говорил своему приказчику: "Подай сукно сверху, что за 34-м нумером. Да не то, братец! Что ты вечно выше своей сферы, точно пролетарий какой"... Нравственные пролетарии Гоголя стремятся выше своей сферы. Оттого Хлестаков воображает себя в бельэтаже, другом Пушкина и фельдмаршалом, оттого титулярный советник Поприщин воображает себя испанским королем. И у обоих - одна и та же Мавруша, там, на чердаке... И все эти "труды и дни", все эти унизительные для человеческого существа поступки и речи, живой пасьянс которых мечет перед нами беспощадная фантазия Гоголя, сливают свои мелкие очертания в один колоссальный и подавляющий кошмар, и вы с отчаянием думаете, не страдает ли художник полным безверием в человека, не руководит ли его неумолимой кистью, так сказать, человеческий атеизм.
   В бумагах Гоголя остались недописанные строки, глубоко комментирующие художественный текст, и они еще нагляднее показывают, что губернский или уездный город со своей изнуряющей пустотою и безделием был для Гоголя только шаржированным снимком с общемировой бездельности: ему казалось, что все человечество, несмотря на свою внешнюю хлопотливость и суетливость, вопреки немолчности этих пышных разговоров, которыми звучат века, на самом деле только лепечет коснеющими устами всякий вздор и предается тяжелому бездействию. И вот он согнал человечество в неопрятные улицы провинциального городка, он сузил мир до Миргорода и в этой миниатюре показал арлекинаду вселенской жизни, бросил обиду и насмешку в лицо истории.
   При свете смерти познается жизнь. Но люди, изобличенные Гоголем, так безжизненно проводят свои дни и праздники их и печали, их женитьбы и кончины отличаются такой безнадежной тусклостью, что даже смерть не является для них заметной, мистической и величественной гостьей. Они сумели опошлить свою смерть и этим осудили свою жизнь. У них нет смерти, а есть только похороны и поминки. Мутная, некрасноречивая смерть прозаически и лениво надрывает серую нить прозябания, не возбуждая трепета и тайны: ведь она приходит слишком поздно - к тем, которых уже и без нее, которых уже и до нее не было в живых. Вымерший город без единой живой души, - его ли удостоит смерть своим настоящим появлением, в ореоле своего ужаса и своего смысла? Недаром Гоголь, потрясенный свидетель этого людского оцепенения, так часто говорит о "грозной и страшной ведьме-старости", которая вся из железа, "ничего не отдает назад и обратно" и которая не только его обывателей, но всех людей, и его самого, заставляет нравственно коченеть и хладеть. Вот Плюшкин старел, и одно за другим притворялись окна в его доме, притворялись окна в его душе, и он потемнел, съежился, превратился в комок. От холода старости сжимаются тела и души. Именно тогда овладевает нами губительный демон золота, и "все, дышащее порывом, сжимается в человеке, могущественный смычок слабее доходит до души и не обвивается пронзительными звуками около сердца; прикосновенье красоты уже не превращает девственных сил в огонь и пламя, но все отгоревшие чувства становятся доступнее к звуку золота, вслушиваются внимательнее в его заманчивую музыку, и мало-помалу нечувствительно позволяют ей совершенно усыпить себя".
   Если Гоголь изливался в лирических пенях, смущаемый естественным отцветанием души, затихающим дыханием природной, своевременной старости, то понятно, в каком испуге и ужасе должен был он однажды навсегда отпрянуть от тех, кто никогда и не знал духовной молодости, кто всегда был, как хозяин из "Портрета", каким-то пепельным, отставным человеком, отставной или заштатной душою, жителем Коломны, где "все - тишина и отставка, куда и не заходит будущее". Он мучительно понимал, какое страшное противоречие гнездится в этом сочетании: мертвая душа. Вот почему и испытывал он неисцелимое уныние, когда заканчивал свои смешные истории об Иване Ивановиче и Иване Никифоровиче, - ив заключение шаржа вырывался у него тоскливый вопль: "Скучно на этом свете, господа!" На занавесе мирового театра именно эти слова написал Гоголь. Апофеоз глупости, нестерпимое столкновение пустых, полых, ничем великим не заинтересованных душ, "вечный раздор мечты с существенностью", под его рукой естественно завершались осенним аккордом однообразного дождя, мокрых галок и ворон, слезливого неба, - и смертной скукой сжималась только что смеявшаяся душа великого насмешника, великого печальника.
   Таким образом, тоска и суровое осуждение змеились в потаенных складках его насмешки. И есть нечто жуткое в той гениально-неожиданной сцене, когда городничий на глазах у потрясенных зрителей сбрасывает с себя комическую маску и в пафосе отчаяния показывает свое трагическое лицо. Он негодует против смеха, который уже слышится ему из всех углов России; он предается исступленной горести от того, что не миновать ему посмешища и комедии, и "будут все скалить зубы и бить в ладоши - чему смеетесь! над собой смеетесь!". В уста первому комическому актеру ("Развязка Ревизора") Гоголь вкладывает глубокую мысль, что в день Страшного суда мы все окажемся смешными. "Взглянем хоть сколько-нибудь на себя глазами Того, Кто позовет на очную ставку всех людей, перед Которым и наилучшие из нас, не позабудьте этого, потупят от стыда в землю глаза свои, да и посмотрим, достанет ли у кого-нибудь из нас тогда духу спросить: "Да разве у меня рожа крива?"
   Итак, вся наша жизненная неблагообразность является только предварением того последнего комизма, который выпадает на нашу горькую долю в час посмертного расчета, и если бы даже красивы были наши образы теперь, то, разоблаченные и раздетые, дрожащие и униженные, мы станем перед высший трибунал с "рожами кривыми". Такова эсхатология Гоголя, так понимал он конечное слово мира, и потому он упредил тот карающий смех верховного Ревизора, который грезился ему в развязке нашей человеческой комедии. Пушкин тоже рассказал нам, что в "геенне гладной" над Иудой-предателем прежде всего посмеялись:
  
   Там бесы, радуясь и плеща, на рога
   Прияли с хохотом всемирного врага
   И с шумом понесли к проклятому владыке.
   И сатана, привстав, с веселием на лике,
   Лобзанием своим насквозь прожег уста,
   В предательскую ночь лобзавшие Христа.
  
   Гоголю был дорог и близок этот мотив, и, например, "Страшная месть" как раз построена на ужасающей силе смеха. "Слушай, пан Данило, как страшно говорят: что будто ему (колдуну) все чудилось, что все смеются над ним. Встретится ли под темный вечер с каким-нибудь человеком, и ему тотчас покажется, что он открывает рот и скалит зубы". Колдуну скалит зубы все на свете (и Гоголь, между прочим), и когда уже близок был к нему страшный час расплаты, - о, чудо! - засмеялся даже конь, на котором он скакал от своей судьбы, и "белые зубы страшно блеснули двумя рядами во мраке", и "дыбом поднялись волоса на голове колдуна". А когда уже лицом к лицу увидел колдун своего мстителя, тогда услышал он дикий смех, который рассыпался по горам и зазвучал в его устрашенном сердце. "Ему чудилось, что будто кто-то сильный влез в него и ходил внутри его и бил молотами по сердцу, по жилам... так страшно отдался в нем этот смех". Нет ничего ужаснее мира смеющегося.
   Смех-Немезида, смех, как выражение укоризны и совести, является одной из отличительных особенностей Гоголя, великого обвинителя. Он небратски, невеликодушно подмечает скрытую вину, "комический задор" всякого и каждое встречное существо поворачивает к себе его смешною стороной. У городничего из "Повести об Иване Ивановиче и Иване Никифоровиче" прострелена нога, и это очень забавно, когда он прихрамывает и закидывает раненой ногой далеко в сторону; иногда это делает ему больно, но ничего - пусть стонет: важно то, что его хромота входит в общую картину житейской некрасивости. Добросердечие Гоголь превратил в слащавого Манилова и вдобавок еще высмеял детей Манилова - над детьми насмеялся!.. Гоголю нет дела до трогательного. Безжалостен Гоголь и тогда, когда изображает робкое, пугливое горе одного из своих забитых героев, одного из этих чиновников, которые серой толпою в своих жалких одеждах прошли по русской жизни и сделали ее такой убогой и горемычной. Трагедия исторической новой шинели рассказана так беззастенчиво, что, может быть, Акакий Акакиевич отказался бы от нашего сострадания, отказался бы от самой шинели, лишь бы только Гоголь его не трогал, не возводил в "перл создания", не вводил нас в тайны его несчастного туалета, не рассказал с присущей ему нескромностью, как он торопливо съедает свой обед "с мухами и со всем тем, что ни посылал Бог на ту пору".
   Смеющийся судья, Гоголь указывает, в свое оправдание, на то, что он проникает в самую глубину своих подсудимых. Он гордится тем, что если бы не заглянул поглубже в душу Чичикова, если бы "не шевельнул на дне ее того, что ускользает и прячется от света, не обнаружил сокровеннейших мыслей, которых никому другому не вверяет человек, а показал его таким, каким он показался всему городу, Манилову и другим людям, то все были бы радешеньки и приняли бы его за интересного человека". Значит, глубина смешна. Но вот именно с этим не мирится наше сознание, и невольно является вопрос: действительно ли открыл автор самое дно чужой души? Гоголь только в том случае имел бы право быть требовательным, искать смешного внутри, если бы он не обращал внимания на смешное наружное. Мы не верим тому, чтобы и в основе мира лежала комика, чтобы в ее однообразии тонуло все - и внешние приметы, и самые недра вещей. Да и сам автор почувствовал, что все те, кого он изуродовал и осмеял, жалуются на него Серьезному, перед которым они оправдаются, которое прикроет и защитит их от язвительной насмешки, потому что истиной и сущностью человека не может быть смешное. Они надеются, что Некто заглянет в них еще глубже, чем это сделал Гоголь. И как первые будут последними, так на божественном судилище именно смешные будут прекрасными и, может быть, прекрасные - смешными. А для Гоголя уже теперь все смешны, и в этой общей комичности теряется различие между глубиною и поверхностью, между несчастным и счастливым, между лицом и личиной.
   И, совершив над людьми свой Страшный суд, свой Страшный Смех, Гоголь остался один. Это было для него мучительно. Он раздробил мир на мелочи, он опустошил чужие души и заполнил их собственным смехом, он отравил собою своих героев. Он, по его личному признанию, должен был обнаружить много глубины душевной, пролить много незримых слез, для того чтобы озарить свои картины, взятые из презренной жизни, и возвести их на высоту красоты. И он спрашивал: "Разве все, до малейшей излучины души подлого и бесчестного человека не рисует уже образ честного человека?", разве "холодная вода в руках искусного медика", холодная вода его изобличения и насмешки, не показывает всей сокровищницы авторского идеализма? Он остался один в опостылевшем кругу своих безобразных порождений, на этом трагическом карнавале, и его преследовал несмолкающий отголосок собственного смеха. Он точно позвал к себе в гости ряженых, чтобы позабавиться ими и полюбоваться на них и потом отпустить их на все четыре стороны; а ряженые между тем не хотят уходить, не снимают своих рож и харь - ужасные химеры смеха.
   Однако и здесь еще не кончается горе Гоголя - пусть сам он, может быть, и не сознавал этого. Не только эстетически не давались сатирику положительные фигуры, но, когда они начали проступать в своих бледных очертаниях, - в большинстве их оказалось нечто отрицательное и отталкивающее. Писатель кончил оправданием помещика, и на протяжении "Мертвых душ" - страшное зрелище! - Гоголь превратился в Чичикова. Провидец и обличитель пошлости сам оказался ею одоленным, ею зараженным (есть такая опасность для писателя). Если и раньше он клеймил Плюшкина не только за дурную человечность, но и за дурную хозяйственность, за нецелесообразность его скряжничества, то впоследствии, чем дальше ездил Чичиков по своим делам и навещал родственников генерала Бетрищева, тем больше запутывался Гоголь в "хозяйственной паутине" и приникал все ниже и ниже к земле, к поместью, к приобретательским интересам, и то хорошее, что он замыслил противопоставить дурному, явилось просто-напросто во образе "чудного хозяина". Вся художественная работа отрицания, все унижение человечества были совершены для того, чтобы нам, отчаявшимся и взалкавшим нравственного отдыха, был показан, точно якорь спасения, помещик Костанжогло, объясняющий, как безукоризненно и справедливо приобрел откупщик Муразов свои миллионы, перед которыми благоговеет и Чичиков, и сроднившийся с Чичиковым Гоголь. Последнему лень и пьянство мужиков показались вершинами человеческой порочности; а Чичикова он устами Костанжогло упрекает в эстетизме!.. ("А вы охотник до видов! - сказал Костанжогло, вдруг взглянув на него строго. - Смотрите, погонитесь тут за видами, останетесь без хлеба и без видов. Смотрите на поля, а не на красоту".)
   Весь громоздкий механизм назидания приводится в действие только для того, чтобы в конечной цели создать человека, умеющего хорошо распоряжаться своими денежными кучами, все той же кучей плюшкинского добра. У Гоголя даже и выражение такое есть: "душевное хозяйство"; он говорит о "внутреннем казначействе".
   Значит, ни в непосредственной художественной оболочке, ни в спокойной форме рассуждения и письма не являлся Гоголю тот честный человек, которого требовали от него другие, которого ждал он и сам от себя, в великой жажде совершенства, усталый от смешного. Для того, чтобы создать нечто положительное, он должен был уходить из своей эпохи, удаляться от того реализма, которым благословили, которым прокляли его взыскательные музы таланта. От пошлого, от Чичикова, от мелкого искал он утешения и убежища где-либо в сказочной области или в каком-нибудь цветном углу жизни, на Туречине, в Сечи, в казацком курене, там, где он мог бы вдоволь насладиться своей любимой игрою ярких красок, блеском сочного колорита. От серых медвежьих тонов Собакевича ему, живописцу, отрадно было переноситься к блестящим тканям польских одежд, или хотя бы к пестрым нарядам малороссийских дивчин "в желтых, синих, розовых стричках", или "зелено-золотой океан" степи, или даже на ярмарку - в тот момент, когда "усталое солнце уходит от мира" и скользит своими лучами по набросанным всюду предметам, так что "зеленые фляжки и чарки, горы дынь, арбузов и тыкв кажутся вылитыми из золота и темной меди". В обители яркого он часто идеализирует грубое, дикое, тешит себя "широким разметом душевной воли", поскольку она проявляется в алых потоках человеческой крови, и он нередко заливает ею свои страницы; он любит это красное вино, драгоценное вино. И красная свитка дьявола, разрезанная на куски, тянется по всему миру и огненно вспыхивает то в одном, то в другом месте. В "Тарасе Бульбе" Гоголь медлительно и сладостно развертывает вереницу отдельных боевых картин; они часто составляют его словесную живопись, и война дышит у него всем своим ужасом. Гоголь вообще упивается горящими красками зла, потому что он, как писатель, жесток.
   Оргия красок и крови нужна ему и сама по себе, и как фон для тех величественных фигур, которые он противопоставляет реальным гномам и лилипутам других своих произведений, всей этой мелкоте чиновников и помещиков. И вот, у подножия горы копошатся у него Коробочки и Петухи, а на вершине поднимается какой-нибудь витязь сверхчеловеческого роста. Как нуждался он в гиперболе смешного, так употребляет он преувеличение и для серьезного, для мужественного. Между Тарасом Бульбой и Чичиковым он не знает ступеней промежуточных, и над пошлостью мелких выступают у него грозные воины, "рыцари", герои-отцы, убивающие родных сыновей. В жанре гипербола его сводится к изобилию мельчайших деталей курьеза, в сфере героизма и положительности вообще он любит, наоборот, линии крупные, изгибы смелые и решительные, мазки широкие.
   Вся эта чрезмерность и усиленность иногда создает у Гоголя, одинаково из пейзажа и из характеров, какую-то олеографию; преизбыток звонкого и красочного вырождается в риторику. Возникает напыщенная литература, играют сгущенно-яркие краски, а не действительность и не светлая человеческая красота. И настолько эта роскошность и эффектность преобладает, что она затмевает собою и поглощает отдельные вспыхивающие на страницах Гоголя искры простоты, ласковости, умиления, отдельные добрые слова, которыми нечаянно проговорился насмешник и которые потому становятся для нас еще дороже и отраднее. Такие просветы у него - старосветские помещики (повесть о них прекрасна в своей законченности, в чистоте и тишине своих мирных красок); он и над ними тихо посмеялся, но все-таки написал их нежно и рассказал так любовно об этой любви среди декоктов и рыжиков, на идиллическом хуторе, и было ему грустно, "заранее грустно", что вскоре на том месте, где стоял низенький домик с поющими дверями, он увидит "заглохший пруд, заросший ров". И, глядя на осиротевшего Афанасия Ивановича, который реликвией кушаний поминает свою Пульхерию Ивановну, Гоголь думает: "Боже! Пять лет все истребляющего времени... старик, уже бесчувственный старик, которого жизнь, казалось, ни разу не возмущало ни одно сильное ощущение души, которого вся жизнь, казалось, состояла из сидения на высоком стуле, из ядения сушеных рыбок и груш, из добродушных рассказов - и такая долгая, такая жаркая печаль". Да, если бы Гоголь пристальнее всмотрелся и в другие свои персонажи, более ценил их, то и в них он, может быть, тоже заметил бы не только черты смешные и функции растительные, но и душевный пафос, какую-нибудь чистую печаль, какую-нибудь чистую радость...
   Но все эти мягкие и приветливые штрихи для Гоголя случайны и не типичны. Его положительное находится, как мы уже видели, в иной области - там, где царят яркие краски и где он оказывается способным только на гиперболу и риторику. Созидание прекрасных и простых образов, лучше сказать, созидание человеческого величия не дается ему. Здесь он не творец, здесь он бессилен. В этом отношении глубоко характерно его изображение женщины. Он ее любит, как и природу; но как описание природы у него всегда красиво, но не всегда тепло, так и о женщине он чаще говорит в высокопарном стиле Аннунциаты, приподнято и звонко, порою с трепетом нездорового сладострастия, - а все-таки чувствуется, что женщины человечески живой, естественной и обаятельной он не знает. Прекрасная женственность у него теоретична, литературна, как, например, красавица полячка из "Тараса Бульбы". Прекрасная женщина у него мертва, как мертвая красавица "Вия", а реальны и выписаны во всей жизненности своего непривлекательного образа иные женщины - те губернские дамы, просто приятные и приятные во всех отношениях, которых он так безжалостно осмеял.
   Так сила Гоголя - не в патетичности. Он больше отрицает, чем утверждает, и больше в качестве судьи познает человека. Очень характерно, что он - замечательно-тонкий литературный критик. Известны его классические страницы о Пушкине и то, как он, темный и больной, горячо любил это светлое солнце нашей поэзии, искал его лучей, чтобы согреть свою зябкую душу, тяготел к его дивной гармонии ("О, Пушкин, Пушкин! Какой прекрасный сон удалось мне видеть в жизни!"). Он проникновенно чувствовал и сознавал, что "Пушкин был знаток и оценщик верный всего великого в человеке"; он вообще в своей критике обнаружил глубокое понимание великого и возвышенного, - и тем тяжелее было ему в собственном заколдованном кругу низменных и комических образов. Опять и опять пытался он вырваться из этой цепкой среды, найти себе где-нибудь освежение от головокружительного дурмана пошлости, вдохнуть и в себя "упоительное курево" красоты.
   Потерпев роковую неудачу в конкретном изображении серьезного и высокого, он отдыхал от самого себя, от своей насмешливости - в лирических отступлениях, которые тоже иногда обманьтали его, не давали ему убежища, выходили напыщенными, но зато в счастливые минуты достигали несравненной силы ("Дорога", например). И что еще замечательнее и трогательнее - для той же цели прибегал он и к помощи своих смешных героев. Припомним, что сам Чичиков у него не только действует, но еще играет и роль как бы античного хора из трагедии, и Гоголь даже не гнушается его устами выражать свои заветные мысли и чувства. Автор поступается выдержанностью комической фигуры, лишь бы только дать исход своим серьезным помыслам, и в этом есть какое-то примиряющее начало, и отрадно слышать человеческое в торгаше, видеть сближение сатирика с его жертвой. Чичиков покупает мертвые души (т. е. умерших крестьян-крепостных, еще не вычеркнутых из списка живых: он, значит, совершает преступление, подлог), но вот, накупив их, мертвых и беглых, у Собакевича, у Плюшкина, у Коробочки, он задумался. И Чичиков задумавшийся (что одно уже представляет зрелище необычное и знаменательное), - Чичиков испытывает "какое-то странное, непонятное ему самому чувство" и делает свою знаменитую перекличку душ, кличет свой лирический клич вдогонку погибающим и погибшим русским людям. И где теперь Григорий Доезжай-не-доедешь? И что делает теперь Абакум Фыров? Так на время перестают звенеть бубенчики смеха, поднимается завеса комизма, и в глубине, в отдалении выступает серьезная основа жизни, свой отблеск бросающая и на Чичикова.
   Все эти примирительные и лирические блики, смягчающие суровое дело сатиры, показывают, что жизнь не вмещалась для Гоголя в рамки натурализма. К этой черте его, к этой неудовлетворенности явлениями обыденными и жалкими, присоединяется и то, что от житейской прозы, которую он так мучительно хорошо знал и в которой сам задыхался, искал он спасения в мистике. Земля была в его глазах населена далеко не одними маленькими людьми, не исчерпывалась дотла их маленькими расчетами. Есть в жизни какое-то непознаваемое, иррациональное начало, и вот почему, например, человеку неизвестно его будущее; оно стоит, "подобно осеннему туману, поднявшемуся из болот". Трезвый ум, от которого не могли укрыться самые тонкие практические умыслы Чичиковых, находит себе у Гоголя оригинальное восполнение в яркой и живой фантазии. И наряду с дельцами, купцами, чиновниками являются на его страницах черт и ведьма, которые и вмешиваются очень властно в будничную жизнь, казалось бы такую спокойную и размеренную. Мир, точно киевский лес, кажется автору полным нечистой силы, всех этих некрещеных детей и девушек, которые погубили свои души, а теперь губят души чужие. Как Пискареву из "Невского проспекта", при взгляде на бурлящую действительность представляется ему, что "какой-то демон искрошил весь мир на множество разных кусков и все эти куски без смысла, без толку, смешал вместе". Целый рой духов реет вокруг нас, "демон зажигает лампы для того только, чтобы показать все не в настоящем виде", и дьявольские силы преследуют человека при жизни и после смерти. От вмешательства загадочных сил нельзя ничем и нигде оградиться; это очень существенно для Гоголя и для жизни, что мистика проникла даже в царство исключительной и тихой обыденности - к старосветским помещикам, перелетела за частокол, окружавший небольшой дворик, и таинственно позвала к смерти сначала Пульхерию Ивановну, а потом и Афанасия Ивановича, который услышал в своем саду чей-то неведомый голос. Точно так же мистика поразила и доброго бурсака Хому Брута; сам он был веселый, прозаический, имел душу простую и пошлую, душу пьяную, горилке преданную, ни в чем он не был виноват, - между тем в эту простоту и пустоту закралась нечистая сила, "чуть не зацепляя его концами крыл и отвратительных хвостов", и из-под чудовищных век убийственным взглядом посмотрел на него железный Вий.
   Страшные сказки о жизни рассказал нам Гоголь, потому что и жизнь сама страшна, как страшна показалась Хоме "освещенная церковь ночью, с мертвым телом и без души людей", - церковь, дом незаселенный, площадь пустоты. И быть может, пугает все пустое, которого недаром боится природа, и не оттого ли жутко на свете, что смешные люди, призраки имеют душу, ничем не заполненную, душу мертвую? От смешного до страшного - один шаг.
   Итак, в почву действительности щедрой рукой бросал Гоголь семена смеха, и неожиданно для него из этого посева народилось в его произведениях человечество не только смешное, но и страшное. Он испугался его, он в своей исповеди и письмах просил прощения у своих карикатур, у всех, кого он обидел или осмеял: насмешка над другими перешла в серьезность к себе. "Чушь и дичь" видел он по обеим сторонам своей жизненной дороги, и потому "исполинский образ скуки" восстал перед ним; он хотел спугнуть его фигурами утешительными, положительными, - это не было ему дано; смешное так властно было над ним, что даже в "Разъезде", когда сердце его разрывалось от боли, он все-таки слышал и видел комические речи, комические лица, это человечество на улице, эту разнообразно одетую толпу, которая спешит в свои дома и на свой Невский проспект с его обманами и тайнами. Он хотел быть Шиллером, но мир ему неизменно показывал себя в освещении Свифта и Сервантеса. И он умер среди своего уродливого маскарада, в заколдованном кругу ряженых, которые так-таки и не могли скинуть своих масок и под ними навсегда похоронили свои лица.
   Но между героями Шиллера и героем Сервантеса существует гораздо большее родство и сходство, чем это кажется на первый взгляд. Во всяком случае, Гоголь оставил человечеству отзвуки своих внутренних борений. Он испытал муки Тантала: он понимал "согласие и высокую мудрость простоты", он чувствовал прекрасное, но не мог сорвать его с дерева искусства и облечь в человеческую форму. Как примирить этот сокровенный идеализм с тем, что не Гоголь владел смехом, а смех владел им, и с тем, что определенные стремления писателя отличались низменностью, что был у него идеализм, но не было идеалов, - мы не знаем. Но важно то, что соединялись в Гоголе оба эти противоположные элемента, и если не в силах дать им синтеза мы, то был таким живым синтезом их сам загадочный Гоголь.
   И хотя обидно и стыдно находить себя среди его художественной кунсткамеры, но - кто знает? - может быть, как, по его собственной мысли, отдельному человеку во благо идут и болезни, оскорбления, так и человечеству нужно это неумолимое изобличение, эти немилосердные попреки и насмешки, которые он бросал ему в его смешное лицо. Может быть, нужны эти змеи гениального остроумия, пущенные в самую гущу жизни, против ее мертвых и мертвенных душ. Ведь то, что Гоголь осмеял, уже не смеет показаться на свет Божий, не рискуя услышать одну из тех гоголевских кличек, которые вошли в обиход русского языка, как вошли в него и другие блестки его юмора, рассыпавшаяся в наших разговорах сокровищница его бессмертного смеха.
   И теперь, блуждая среди его смешного и страшного, среди его рож и романтики, мы с жутью видим, какая великая драма точила грудь этого писателя комедий, как тяжело страдал этот своеобразный "человек, который смеется", знаменитый герой французского романиста. Ведь это - великая скорбь: быть обреченным на то, чтобы смеяться. И Гоголь проклинал свой смех во имя серьезного, он жег свои комические страницы, чтобы из пепла их возродить свою душу, - но смешное и пошлое не покидало его, и серьезность, величие, святость не приобщались этому внутреннему Гуинплену.
  
   Из книги: Силуэты русских писателей. В 1 вып. М., 1906 - 1910; 2-е изд. М., 1908 - 1913.
  

Оценка: 2.00*3  Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Домен tewris.ru: купить в магазине доменных имен Рег.ру
Рейтинг@Mail.ru