Lib.ru/Классика: Абрамович Николай Яковлевич. В придунайском городке

Въ придунайскомъ городкѣ.

Въ сентябрѣ начались дожди, и начался великій разливъ грязи. Главная улица маленькаго, продуваемаго холодными вѣтрами городка, прилѣпившагося у берега Дуная, вся блестѣла сплошной лужей, по которой вѣтеръ гналъ струйки ряби. Отворишь дверь изъ дома на улицу -- и попадаешь прямо въ черное густое мѣсиво грязи, между глыбами которой, жирными и вязкими, блестятъ лужи съ лопающимися на нихъ непрерывно пузырьками. Надъ улицей надъ лужами стелется густой влажный туманъ, отъ котораго все живое дрожитъ мучительной дрожью. Въ туманѣ тянетъ дымкомъ изъ булочной Цыперовича, слышится дикій крикъ "драгиля", помогающаго своей лошаденкѣ выпутать ноги изъ вязкой и тяжелой, какъ чугунъ, грязи, и хлестъ кнута по спинѣ взлохмаченной и дымящейся клячи.

Отъ огромныхъ, не просыхающихъ круглый годъ придунайскихъ болотъ, окружающихъ городокъ, темнѣющихъ густо камышами, блестящихъ тусклой водой, тянетъ въ улицы городка промозглой болѣзненной сыростью, дыханіемъ страшныхъ болѣзней, очищающихъ городъ отъ бѣдноты, отъ прозябающихъ въ грязи и тѣснотѣ дѣтей.

Уже появились въ городѣ первые зловѣщіе признаки сыпного тифа. И практикующій здѣсь уже около года врачъ съ утра былъ поднятъ "на практику" и переходилъ съ одного домишка въ другой. Евреи и молдаване, населяющіе городъ, какимъ-то чудомъ узнавали, что врачъ Лѣснянскій сидитъ у Лефтера Чигира, огородника, или у портного Китиса. И тащили единственнаго цѣлителя ихъ болѣзней въ свои домишки. Истертые двугривенные и полтинники далеко не всегда попадали въ карманъ доктора. На грязномъ полу, на кучѣ тряпья валялись горящіе въ жару, въ бреду, вялые, красные, исхудавшіе дѣти, женщины, старики и молча открывали грудь и спину доктору для его непонятныхъ манипуляцій, внушавшихъ странную вѣру въ чудодѣйственное исцѣленіе.

-- Корыто есть?-- Наливайте горячую воду, вотъ такъ! Постойте, градусникомъ помѣряю. Закрывайте двери! Раздѣвайте больного! Кладите.

Докторъ самъ поддерживалъ больного, опускаемаго вмѣсто ванны въ корыто, кратко и повелительно распоряжался и похожъ былъ на военачальника маленькой арміи, ведущаго страшную борьбу съ общимъ врагомъ. Смуглое заросшее лицо его было серьезно и строго. Большія волосатыя руки, съ пальцами, желтыми отъ табака, съ пятнами отъ сулемы и карболки, двигались увѣренно и точно и внушали всѣмъ вѣру и уваженіе.

Часа въ два-три по всѣмъ пунктамъ борьбы было сдѣлано то, что нужно, и усталый, раздраженный безсильной борьбой среди этой нищеты и грязи, докторъ возвращался домой. Къ часу его отдыха было уже темно. Домишки, грязь, лужи, заборы, площади -- все сливалось въ одно болото, дышащее гнилью, сыростью и тоской. Сквозь тяжкій туманъ еле-еле поблескивалъ керосиновый фонарь, огонекъ котораго жалостно мигалъ посрединѣ затопленной лужами площади и умиралъ безнадежно въ густѣющей сырости, словно больной глазъ, закрывающійся въ отчаяніи. Усталый, въ забрызганномъ грязью пальто, протирая ежеминутно платкомъ стекла пенснэ, возвращался докторъ, порой долго выдирая ногу изъ чугунной грязи и теряя переполненные грязью боты.

У фельдшера, стараго николаевскаго солдата, нанималъ онъ квартиру въ три комнаты. Красивая злая молдаванка, на которой недавно женился фельдшеръ, каждое утро ожесточенно терла и скребла въ квартирѣ доктора, и все у него блестѣло въ комнатахъ. Она уходила при возвращеніи доктора, вытирая мокрые слѣды босыхъ своихъ ногъ, и черезъ минуту слышался во дворѣ ея сильный грудной голосъ, выкрикивающій брань мужу, или же начиналась ѣдкая и страстная перебранка съ сосѣдкой посреди двора у веревки, на которой висятъ и сушатся какія-нибудь тряпки.

Докторъ зажигаетъ лампу и мѣняетъ ботинки на туфли. Со двора со стукомъ закрываются ставни. Накрываютъ на столъ и въ комнатѣ распространяется запахъ горячаго борща. Лѣснянскій просматриваетъ почту и раскладываетъ подлѣ прибора газету или книгу. Коробка табаку лежитъ тутъ же и, покончивъ съ борщомъ, онъ любовно принимается за новую коробку, осторожно ее распаковываетъ, снимаетъ сверху желтый слой табачныхъ нитей и смѣшиваетъ эти "сливки" съ остальнымъ табакомъ. Потомъ набиваетъ гильзу и, съ наслажденіемъ затягиваясь, куритъ. Приносящая жареное дочь фельдшера отъ первой жены шустрая Ленца сердится, что баринъ куритъ и не будетъ ѣсть второе. А баринъ перебирается въ спальню на кровать.

Усердно крошитъ онъ тамъ снова табакъ на одѣяло и на подушки, растягивается съ наслажденіемъ и, закинувъ руки за голову, смотритъ на выкрашенную коричневой краской стѣну и задумывается о чемъ-то хмуро и глубоко. Лицо его мрачнѣетъ, становится суровымъ и темнымъ.

Кругомъ дома, за стѣной, лежитъ черная густая тьма, темнѣютъ лужи, дышетъ сыростью мракъ и огромнымъ тысячеголосымъ хоромъ поютъ во тьмѣ жабы. Задрожатъ стекла въ окнахъ отъ крика, донесется ругательство возчика или пьяная пѣсня. Докторъ вздыхаетъ, переворачивается на бокъ и принимается за книжку журнала. Онъ подчеркиваетъ отдѣльныя мѣста карандашомъ и ставитъ "нота-бене". А въ корридорѣ раздается шарканье чьихъ-то гигантскихъ сапожищъ, хриплое свистящее дыханье и сопѣнье. Въ дверь влѣзаетъ широкоплечій старикъ съ мѣднымъ добродушнымъ лицомъ и желтыми дыбящимися усами. Лѣснянскій усаживаетъ фельдшера подлѣ постели на стулъ и начинаетъ съ нимъ бесѣду. Бесѣда всегда сводится на одно и то же. Фельдшеръ не можетъ переваривать того, что Лѣснянскій такъ сентиментальничаетъ съ паціентами, онъ упрекаетъ доктора въ молодости и неопытности, въ неумѣніи обращаться съ больными по-настоящему.

-- Можно ли такъ, извините меня,-- говоритъ онъ, пожимая плечами,-- Чигира въ этомъ году карбованцевъ на триста продалъ одного перцу, а вы у него берете гривенникъ за визитъ! Портите вы народъ, ей-богу! Развѣ покойникъ Гринбергъ такъ съ ними обращался? Онъ и аптекарю, и фельдшеру давалъ заработать.

-- Ну,-- говоритъ ему Лѣснянскій, -- поплутовали и довольно. Будетъ съ васъ.

-- Зачѣмъ же пропадать деньгамъ?-- спрашиваетъ фельдшеръ -- жалко вѣдь денегъ! Главное дѣло -- деньги сами въ руки лѣзутъ... Прежде умѣли дѣлать деньги, да.

-- А что?

-- Развѣ вы не знаете? Бывало тертый кирпичъ отъ головной боли въ бумажкахъ продавали по полтиннику за порошокъ. На пустякахъ золото добывали.

-- Вы занимались мошенничествомъ, Дурылинъ, -- сердится докторъ,-- нищихъ надували! Вздуть бы васъ за это!

Дурылинъ смѣется:-- Молоды, горячи очень. Главное дѣло-жизнь не обколотила. Жизнь всему научитъ. Вотъ меня, какъ кантонистомъ былъ, такъ обколотили довольно. Мѣднымъ весь какъ есть сталъ отъ палокъ. Такъ и прозвали тутъ -- "мѣдный".

Доктора начинаетъ клонить ко сну. Мелкія брызги капель звенятъ о стекла такъ дремотно. Тѣнь головы фельдшера начинаетъ метаться по стѣнѣ. Онъ зѣваетъ и хочетъ уже отослать собесѣдника, какъ въ дверь раздается стукъ и просовывается голова Ленцы.

-- Къ дохтуру,-- хрипло заявляетъ она.

Съ усиліемъ встаетъ Лѣснянскій и шаркаетъ туфлями, направляясь въ столовую. Тамъ стоитъ человѣкъ въ забрызганномъ грязью длинномъ кафтанѣ и держитъ фуражку въ рукѣ. Увидя доктора, онъ искательно осклабляется и кланяется.

-- Господинъ докторъ,-- говоритъ онъ -- господинъ Дисманъ говорили, чтобы вы пожаловали и къ нему.

-- А что такое?-- спрашиваетъ Лѣснянскій.

Посланный пожимаетъ плечами:-- Не знаю, какъ сказать. Что-то сыночекъ ихъ Самуилъ жалуется. Просили, чтобы чичасъ.

Докторъ натягиваетъ съ тоской, ботинки, облачается въ огромную шубу и идетъ садиться въ экипажъ Дисмана. Онъ влѣзаетъ туда; надъ нимъ дробно бьетъ дождь о кожаный верхъ, лошади трогаютъ, осторожно направляемыя возницей среди лужъ. Темно, какъ въ могилѣ. Не видно собственной руки. Докторъ закуриваетъ во тьмѣ папиросу и выглядываетъ изъ-подъ верха. Долго трясутся они шагомъ. Колеса поворачиваются въ водѣ и грязи и брызжутъ въ экипажъ, который кренится на бокъ и качается со скрипомъ, какъ ладья въ водѣ. Наконецъ останавливаются подлѣ высокаго дома, лучшаго дома въ городкѣ -- богатѣя купца Дисмана.

Тамъ уже услышали,-- открываютъ парадныя двери, виденъ свѣтъ и, кажется, дѣлается теплѣе отъ мысли, что сейчасъ попадешь въ тепло И свѣтъ. Докторъ вылѣзаетъ и подымается по ступенямъ. Въ коридорѣ уже слышится запахъ, пропитывающій весь домъ. Пахнетъ застоявшимся комнатнымъ воздухомъ,-- запахомъ мѣховой одежды, чѣмъ-то съѣдобнымъ: запахъ слегка кисловатый, густой, плотный, пахнетъ самой жизнью въ этомъ домѣ и все говоритъ о твердо сложившемся неподвижномъ и душномъ укладѣ жизни. Лѣснянскій вступаетъ въ знакомую столовую. Черезъ мѣсяцъ и черезъ годъ все также здѣсь стоитъ на своихъ мѣстахъ мебель тяжело и безжизненно. Массивный буфетъ и какія-то темно-синія вазы на его полкахъ, плотно покрываетъ длинный столъ цвѣтная скатерть съ кистями. На стѣнахъ висятъ портреты Монтефіоре и Ротшильда. У дверей въ жестяной оболочкѣ виситъ "мезузе", молитва, охраняющая домъ отъ входа всего недобраго. И въ поразительно-глубокой тишинѣ этого благочестиваго еврейскаго дома, въ неподвижности и затаенности людей и предметовъ въ немъ вѣетъ что-то строгое, древнее, охраняемое подъ страхомъ неслыханной кары Бога мести и бури. Доктора ведутъ въ кабинетъ. Выходя изъ дверей столовой, онъ замѣтилъ притаившуюся у окна, подлѣ густой тюлевой занавѣси, древнюю старушку, высохшую, сгорбленную, которая любопытно на него смотрѣла сквозь стекла очковъ. Это была бабушка, похожая на старую мышку, насторожившуюся въ уголку столовой. Она продолжала сидѣть неподвижно, положивъ на колѣни на свое черное старомодное платье руки со вздутыми синеватыми жилами. Лѣснянскій поклонился ей, старушка испуганно заворошилась и отодвинулась со стуломъ подальше въ уголъ. Въ сосѣдней комнатѣ поднялся съ кресла тучный старикъ въ бархатной ермолкѣ на головѣ, въ черномъ плисовомъ кафтанѣ до пятъ. Онъ встрѣтилъ доктора съ большимъ достоинствомъ и въ поклонѣ старика была какая-то своеобразная величавость.

-- Здравствуйте, здравствуйте, господинъ докторъ. Когда намъ плохо, мы васъ зовемъ, ничего не подѣлаешь!

-- Что съ Самуиломъ?-- спросилъ Лѣснянскій.

-- Что съ Самуиломъ?-- повторилъ старикъ, -- развѣ я знаю! Развѣ теперь родители что-нибудь знаютъ о своихъ собственныхъ дѣтяхъ! Они таки ничего не знаютъ. Вотъ посмотрите сами.

Изъ дверей вышла дочь Дисмана, Роза, въ красной кофточкѣ, пылая румянцемъ смуглыхъ щекъ. Не смотря на высокую грудь и сильно развившуюся фигуру, она выглядѣла дѣвочкой,-- въ короткой юбкѣ и со своимъ наивнымъ открытымъ взглядомъ.

-- Вотъ и Розочка,-- сказалъ старикъ,-- ну, приготовь намъ чай, а мы пойдемъ къ Самуилу.

Шаркая кожаными туфлями, старикъ шелъ впереди, оборачиваясь къ Лѣснянскому и стараясь сказать ему что-нибудь пріятное.

-- Вами, докторъ, такъ довольны! Прямо всѣ молятся на васъ, вѣрьте моему слову! Вы спасаете народъ!-- старикъ покачалъ головой.-- И что вы за это имѣете?.. Вы еще сами имъ даете. Развѣ это неправда?

Полная старуха въ черномъ шелковомъ платкѣ на головѣ, шуршащая шелкомъ стариннаго платья, встрѣтила Лѣснянскаго, улыбаясь и сжимая губы. Она подтверждала сладкимъ голосомъ слова мужа и называла Лѣснянскаго "ангеломъ". Наконецъ, въ угловой комнатѣ, такой же строгой и холодной, увидѣлъ докторъ лежащаго на постели худого юношу. который присѣлъ при появленіи гостя.

Такихъ слабогрудыхъ, желтыхъ юношей со слѣдами комнатной душной жизни, изнывающихъ надъ мудростью священныхъ книгъ Талмуда, Лѣснянскій не разъ встрѣчалъ уже въ еврейскихъ семьяхъ. Лицо Самуила поразило его болѣзненной бѣлизной, подчеркиваемой крупными темно-коричневыми веснушками. Длинный, худой, Самуилъ горбился какъ-то устало въ своемъ черномъ кафтанчикѣ, съ шеей, повязанной бѣлымъ шелковымъ платочкомъ. Гладко подстриженный, съ такой же, какъ у отца, ермолочкой на затылкѣ, онъ испуганно поблескивалъ красноватыми глазами, подъ которыми темнѣли круги.

Около его постели столпились Лѣснянскій, мать, отецъ и Роза. Лѣснянскій потрогалъ лобъ и руку больного, послушалъ пульсъ и заявилъ, что хочетъ его выслушать.

-- Роза,-- сказала мать -- уйди.

Роза сконфуженно повернулась на каблукахъ и ушла, бросивъ на доктора быстрый, блестящій взглядъ. Безсознательно припоминая этотъ искристый дѣвичій взглядъ, Лѣснянскій нагнулся надъ больнымъ, нахмурился, отогналъ отъ себя лицо Розы и наклонилъ ухо къ худой ребяческой спинѣ Самуила съ остро торчащими лопатками. Самуилъ скорчился на постели, полуобнаженный, съеживая острыя, худыя плечи.

Когда больной былъ осмотрѣнъ и выслушанъ, Дисманъ увелъ доктора въ другую комнату и сталъ жаловаться на сына.

-- Это такое послушное дитя,-- говорилъ старикъ -- такое послушное, да продлитъ ему Богъ вѣкъ! И онъ же меня измучилъ. Вы повѣрите? Теперь я уже жалѣю, что его училъ. Столько денегъ потратилъ, столько здоровья, а что же въ концѣ концовъ?.. А въ концѣ концовъ я уже не понимаю собственнаго сына! Онъ ужь прямо запутался во всемъ. Начнешь говорить съ нимъ, такъ онъ отвѣчаетъ:-- папаша, вы меня не понимаете!..

Къ бесѣдующимъ подошла старуха, жена Дисмана.

-- Рива,-- сказалъ ей Дисманъ -- вотъ я прошу господина доктора, чтобы онъ былъ такимъ добрымъ и поговорилъ съ нашимъ Самуильчикомъ. Пусть мы хоть узнаемъ, чего онъ хочетъ.

-- Ахъ, господинъ докторъ,-- закачала головой старуха -- сдѣлайте намъ такое одолженіе...

Лѣснянскій отправился въ комнату Самуила одинъ, старики остались въ столовой. Самуила онъ засталъ по прежнему сидящимъ на постели со скрещенными на груди руками, погруженнымъ въ какія-то мысли. На этотъ разъ бросился въ глаза Лѣснянскому въ углу темный шкафчикъ со стеклянной дверцей, затянутой темно-зеленой матеріей. Сквозь двѣ разошедшіяся полоски матеріи виднѣлись корешки толстыхъ книгъ.

-- Я забылъ вамъ сказать,-- обратился къ юношѣ докторъ -- что теперь вамъ на время надо перестать читать. Не утруждайте глазъ, да и мозгъ не слѣдуетъ обременять усиліями. Это безусловно вредно. Старайтесь дать отдыхъ всему организму.

Самуилъ повелъ своей длинной тонкой шеей, посмотрѣлъ куда-то въ уголъ и отвѣтилъ:

-- Хорошо.

Помолчавъ, онъ добавилъ: -- Мнѣ нужно скорѣй выздоровѣть.

Лѣснянскій молчалъ и смотрѣлъ на него. Самуилъ снова робко поднялъ на него глаза и спросилъ:

-- Господинъ докторъ, вы любите книги?

-- Люблю,-- отвѣтилъ удивленный Лѣснянскій,-- а что?

-- Такъ. Ничего. Я тоже люблю книги!

Было видно, что Самуилу что-то хочется сказать. Его безжизненно-бѣлыя щеки стали розовѣть отъ возбужденія, пальцы безпокойно задвигались. Докторъ сѣлъ на стулъ подлѣ постели.

-- Я больше всего люблю книги,-- опять заговорилъ Самуилъ, понизивъ голосъ и почему-то оглядываясь на дверь.-- А какія у васъ, книги, докторъ?

-- Разныя, все больше медицинскія.

Самуилъ покачалъ головой и спросилъ:

-- Я у васъ отнимаю время, докторъ?

Лѣснянскій отвѣтилъ отрицательно.

-- Можно мнѣ съ вами немножко поговорить?

И, услышавъ выраженіе готовности его слушать, Самуилъ сразу пришелъ въ необычайное волненіе. Первыя слова вырвались у него хрипло и съ трудомъ. Онъ глоталъ слюну, моталъ головой и останавливался на каждомъ словѣ. Но самая мысль, которую ему хотѣлось высказать, начала въ концѣ концовъ поглощать его вниманіе и онъ забылъ о своемъ волненіи. Взглядъ его былъ уже не робкій, а горячо мечтательный и грустный.

-- Мнѣ надо теперь рѣшить, -- говорилъ онъ -- я много думаю.

-- О чемъ?

-- О жизни. Я слышалъ изъ-за дверей -- вамъ отецъ жаловался на меня. Я не могу разсказать. А въ чемъ дѣло? А просто у меня тоска и боль вотъ здѣсь, -- онъ показалъ на грудь.

-- Что же рѣшить вамъ нужно?-- спросилъ Лѣснянскій

-- Что рѣшить?-- уныло переспросилъ Самуилъ, поникая какъ-то и свѣсивъ уныло свой длинный носъ.-- Я собственно уже рѣшилъ,-- пожалъ онъ почему-то плечами.-- И не я одинъ рѣшилъ. Ой, сколько людей въ Россіи уже рѣшили!..

-- О чемъ вы говорите?-- наклонился къ его лицу настойчиво Лѣснянскій.

-- О смерти.-- Самуилъ смотрѣлъ прямо въ лицо Лѣснянскому, широко открытыми ребячьими глазами, какъ будто глазами онъ ждалъ отвѣта.

-- Я сталъ иногда читать газеты,-- снова началъ онъ -- столько умираютъ каждый день, каждый день, куда ни посмотришь, и все сами... Наступили дни смерти и людямъ больше нельзя жить. Такъ надо думать. А почему? Тутъ я вамъ скажу, почему. Вы, вѣрно, наши священныя книги плохо знаете, вы по другой части. А я надъ "Море-Навухимъ" сидѣлъ сколько лѣтъ. Я больше всего любилъ нашу науку. Теперь же я думаю: вотъ были люди и какіе люди! Былъ Гиллель, напримѣръ, онъ училъ тому же, что и Христосъ -- любви къ людямъ. Или былъ Маймонидъ -- ученый. Только подумаешь, что они жили, они ходили по землѣ!.. Ну, а теперь? Вѣдь теперь нѣтъ никого! Земля опустѣла!..

Онъ пожималъ плечами, какъ будто спрашивалъ самъ у себя и не находилъ отвѣта, разводилъ руками и смотрѣлъ на доктора тревожными горящими глазами.

-- Что теперь дѣлать?-- спрашивалъ онъ и ломалъ руки,-- какъ теперь жить? Теперь жизнь не такая! Не къ кому подойти. Уже тысячи,-- Господи Боже мой!-- тысячи лѣтъ, какъ они умерли!..

Лѣснянскій хотѣлъ что-то сказать. Но Самуилъ снова не далъ ему говорить:

-- Ну, теперь вы понимаете, почему люди не живутъ? Какъ-то нѣту ничего въ жизни,-- развелъ онъ энергично руками -- нѣту ничего, вы понимаете?-- Онъ взволнованно махалъ руками, какъ будто ловилъ въ воздухѣ какое-то слово или мысль, до конца высказывающую то, чѣмъ онъ былъ полонъ.-- Я такъ думаю, что умерли души у людей, -- протянулъ онъ -- понимаете вы меня докторъ... нѣтъ?

На Лѣснянскаго какъ-будто столбнякъ напалъ отъ удивленія. Меньше всего ожидалъ онъ встрѣтить въ этомъ городкѣ въ семействѣ купца-"хлѣбника" Дисмана такую рѣчь. Юношей овладѣла идея обездушенія міра; мечтательная голова, переполненная образами и идеями Талмуда, загорѣлась этой идеей и мысль о великихъ мужахъ древности, полныхъ силъ и внутренней красоты, слилась съ мыслями о пустотѣ жизни. Газетная хроника съ извѣстіями о самоубійствахъ дала подтвержденіе его выводовъ.

-- Мы съ вами поговоримъ еще, -- сказалъ Лѣснянскій Самуилу, положивъ руку ему на плечо, -- пока же скажу одно:-- а развѣ въ наше время людей нѣтъ? Знаете ли вы великихъ людей нашего времени?

Самуилъ сдѣлалъ какую-то кислую гримасу и съ сожалѣніемъ посмотрѣлъ на Лѣснянскаго:

-- Развѣ же можно сравнивать,-- пожималъ онъ плечами -- господинъ докторъ, извините меня, вы ученый человѣкъ, а не понимаете разницы между пророкомъ, святымъ человѣкомъ и просто себѣ писателемъ!.. Развѣ можно!

Самуилъ былъ раздраженъ до крайности непониманіемъ доктора и казался безконечно удивленнымъ. Онъ видѣлъ, что докторъ все-таки не понималъ этой вопіющей, по его мнѣнію, разницы и только притворялся, что соглашается съ нимъ.

-- Подождите,-- останавливалъ онъ его уже настойчиво -- ну, какъ бы вамъ сказать... Развѣ, скажемъ, Моисея можно сравнивать съ писателемъ?.. Вѣдь тѣ учителя -- они головой до неба были!..

Лѣснянскій былъ уже не радъ, что затѣялъ этотъ разговоръ. Больной весь горѣлъ и ерзалъ по постели, какъ будто порывался встать и куда-то пойти. Чтобы успокоить его, Лѣснянскій всталъ и сказалъ:

-- Но души этихъ учителей въ ихъ книгахъ. Зачѣмъ же вамъ отчаяваться? Живите съ. книгами, если кругомъ для васъ такъ ужь пусто.

Самуилъ кисло улыбнулся на это утѣшеніе и изъ Вѣжливости сказалъ:

-- Это, пожалуй, вѣрно.

Лѣснянскій съ облегченіемъ вздохнулъ, когда вышелъ въ столовую, съ удивленіемъ думая о странной семьѣ купца, воспитавшаго среди торговыхъ разсчетовъ больного мечтателя, столь далекаго отъ окружающей жизни.

За длиннымъ столомъ хлопотала у самовара жена Дисмана. Столъ былъ заставленъ вареньемъ и печеньемъ, сладкимъ и прянымъ, графинами съ виномъ и наливками. Въ глубокомъ креслѣ сидѣлъ Дисманъ, вытянувъ свои тучныя ноги въ мягкихъ туфляхъ, благодушествуя въ тихой высокой комнатѣ за вечернимъ чаемъ среди всего, что создано его трудами для теплаго семейнаго благополучія.

-- Кушайте, господинъ докторъ,-- придвигалъ къ нему Закуски и печенья Дисманъ -- вотъ вамъ хорошій кусочекъ нашей фаршированной рыбы, это спеціально моя старуха готовила,

Докторъ хвалилъ его домъ. Старикъ разсказывалъ:

-- Я былъ бѣденъ, вы знаете, какъ? Какъ церковная мышь. И я сталъ торговать виномъ. Ничего не вышло. Тогда я поѣхалъ къ цадику и у него спросилъ: что мнѣ дѣлать? Такъ онъ мнѣ отвѣтилъ:-- займись хлѣбомъ. Я занялся хлѣбомъ -- и вотъ теперь -- слава Богу -- живу съ дѣтками!..

Противъ Лѣснянскаго сидѣла Роза, опуская къ чашкѣ чая свое пылающее лицо.

Старикъ подмигнулъ въ уголъ столовой, гдѣ блестѣла крышка піанино, и спросилъ:

-- Видѣли? Взялъ ей,-- пусть себѣ немножко побалуется.

-- Вовсе нѣтъ,-- подняла Роза свое личико -- я серьезно хочу учиться.

-- Вы слышите? Серьезно. Ну, пускай себѣ серьезно. А тамъ -- дастъ Богъ -- выйдешь замужъ и конецъ музыкѣ. Новая музыка будетъ.

-- У васъ старыя понятія, папаша,-- заявила Роза.

При этомъ она самодовольно посмотрѣла на Лѣснянскаго.

-- Вотъ такая бываетъ всегда благодарность папашѣ,-- ворчалъ старикъ -- ты дуракъ и ничего уже въ новыхъ понятіяхъ не понимаешь...

Лѣснянскій всталъ. Его благодарили и провожали. Прощаясь, старикъ оставилъ у него на ладони трехрублевку.

На слѣдующій день докторъ вернулся домой позже обыкновеннаго, попробовалъ ѣсть, но отодвинулъ съ отвращеніемъ всю стряпню хозяйки, перешелъ въ кабинетъ и сидѣлъ тамъ въ полутьмѣ, не зажигая лампы, съ папиросой въ рукѣ. Съ утра у него было ощущеніе какой-то тяготы и мучительной неловкости во всемъ тѣлѣ. Онъ ежился и пробовалъ различныя положенія, пытался лечь, вставалъ и ходилъ по комнатѣ, снова садился въ уголокъ стараго дивана -- неловкость и какое-то смутное ноющее ощущеніе во всемъ тѣлѣ не проходило.

-- Пожалуй, начинается что-нибудь,-- размышлялъ Лѣснянскій,-- не тифъ ли этотъ самый?

Какая-то апатія и неиспытанная огромная тоска все гуще и тѣснѣй обступала его душу; не хотѣлось двигаться, зажигать лампу, при мысли о книгѣ, о ровныхъ рядахъ строкъ начинало болѣть въ мозгу. Онъ прислушивался къ странному звуку, похожему на чавканье, производимому ногами прохожихъ въ грязи, къ крику на улицѣ, къ дальнему лаю собакъ. Слабость и необъяснимая грусть обезсиливали его душу. Онъ представилъ себѣ длительную и страшную болѣзнь здѣсь, лежанье безъ всякой помощи и смерть въ этой дырѣ. Со странной ясностью нарисовалось не выкапыванье, 4 выбрасываніе жидкой грязи изъ ямы на кладбищѣ. И дрожь озноба пробѣгала по спинѣ. Онъ взялъ пледъ и накинулъ на себя, продолжая сидѣть неподвижно. Постепенно томительная грусть и страхъ смѣнились погруженіемъ въ тоску, холодную, глубокую, мертвенно-равнодушную. Онъ не разслышалъ хлопанья дверей въ прихожей и испуганно вздрогнулъ, когда въ дверяхъ, просунувъ одну голову, Ленца засипѣла:

-- Къ вамъ барыня. У сѣнцахъ стоитъ. Ждетъ.

Лѣснянскій привсталъ испуганно, сѣлъ опять и сталъ шарить по столу спичекъ.

-- Каіая барыня? Зачѣмъ? Погоди, лампу надо зажечь.

Всунувъ руку въ карманъ, онъ вмѣстѣ со спичками вытащилъ какое-то письмецо, мелькомъ взглянулъ на конвертъ и вспомнилъ, что письмецо это нашелъ въ присланной ему Розой Дисманъ книгѣ. Прочесть-то его онъ и позабылъ.

-- Ну, проси, -- пробормоталъ онъ и бросилъ письмо въ ящикъ стола.

Фитиль лампы былъ чуть приподнятъ и огонекъ слабо освѣщалъ темный кабинетъ доктора. На порогѣ появилась дѣвушка въ короткой осенней кофточкѣ и откинула съ лица и головы платокъ. Лѣснянскій узналъ Розу. Удивиться въ его странномъ состояніи онъ ничему не могъ. И сосредоточился только на невольномъ усиліи, которое сдѣлалъ, чтобы приподняться и пойти ей навстрѣчу.

Роза сдѣлала шагъ къ нему съ порога и не столько была смущена, сколько старалась казаться смущенной. Еще прошлой весной она читала романъ, гдѣ описывалась почти такая же сцена: молодая богатая дѣвушка въ сумеркахъ приходитъ къ бѣдному одинокому врачу. Многія страницы его романа Роза подчеркнула карандашомъ и кое-гдѣ своимъ круглымъ почеркомъ надписала нѣсколько сентенцій на тему о свободѣ чувства.

Лѣснянскій стоялъ противъ нея въ какой-то мѣшковатой неловкой позѣ. Но Роза была дѣвушка бойкая и заранѣе обдумала каждый жестъ. Коричневый платокъ лежалъ у нея на плечахъ, волосы растрепались, щеки рдѣли густо и грубо, но бойкіе глаза выражали непобѣдимую самоувѣренность.

-- Простите меня,-- начала она, чуть склонивъ голову и въ то же время бросая на него быстрый взглядъ, сейчасъ же закрывшійся рѣсницами, -- я помѣшала вамъ отдыхать. Но я только на секундочку. Самуилъ ваше лѣкарство принимаетъ, но ночью у него опять была повышенная температура. Вы на меня не сердитесь?-- сладкимъ и невиннымъ голоскомъ спрашивала она.

-- Нѣтъ, -- съ усиліемъ проговорилъ докторъ, -- нѣтъ... Пожалуйста.

И сдѣлалъ неопредѣленный жестъ. Онъ неясно разслышалъ, что она сказала, и сквозь шумъ и какой-то звонъ въ головѣ старался вслушаться въ ея слова и вникнуть въ выраженіе ея лица.

Роза сѣла противъ него на стулъ близъ письменнаго стола, а онъ снова опустился на краешекъ дивана, при чемъ снялъ съ себя пледъ и отбросилъ въ сторону.

Роза поиграла бахромкой своего платка, потомъ подняла глаза на Лѣснянскаго и спросила съ улыбкой:

-- Мое письмо, письмо Татьяны, вы прочли, господинъ Онѣгинъ?

-- Письмо?

Лѣснянскій такъ странно пристально смотрѣлъ на Розу, что она удивилась и обидѣлась немного, потомъ подъ его странно внимательнымъ взглядомъ потупила глаза уже въ подлинномъ смущеніи.

Нѣсколько секундъ они молчали, потомъ онъ сказалъ, все съ такимъ же усиліемъ произнося слово за словомъ:

-- Извините...

Онъ теръ себѣ лобъ рукой все сильнѣй и сильнѣй, какъ будто выжимая оттуда слова.

-- Я себя что-то странно чувствую сегодня... Какой-то шумъ въ головѣ и этотъ звонъ... Да, письмо, вы говорите. Но я еще не прочелъ...

И все такъ же прямо и странно на нее глядя, добавилъ:

-- Но я скоро прочту... Я постараюсь вникнуть...

Тутъ только Роза подняла голову и стала всматриваться удивленно въ врача. У нея мелькнула кое-какая догадка и сейчасъ же къ ней вернулись все обычное самообладаніе и инстинктъ женщины. Она придвинула лампу и подняла фитиль; потомъ наклонилась къ лицу врача и, взглянувъ, вскрикнула:

-- Да вы больны, Яковъ Александровичъ? что съ вами!

Онъ провелъ рукой по лицу, какъ будто снималъ паутину.

-- Нѣтъ, такъ, пустяки... Я подался, вотъ уже второй день. Ну, такъ я слушаю. Вы говорите о письмѣ...

-- Ну, ужь нѣтъ,-- запротестовала Роза -- какіе тутъ разговоры! Вамъ нужно что-нибудь принять и лечь.

Лѣснянскій какъ будто справился съ пароксизмомъ нездоровья, всталъ, встряхнулся.

-- Вотъ мнѣ уже легче,-- сказалъ онъ -- это я себя просто распустилъ. И простудился, и нервы расшалились. Вы ужь меня извините, что я такъ странно себя велъ.

Но Роза замахала на него руками:

-- Нѣтъ, нѣтъ, вамъ надо лечь.

Она положила свою ладонь ему на лобъ, отъ нея пахло чѣмъ-то свѣжимъ и тонкимъ. Теплая ладонь была мягкая и успокоительная. Лѣснянскій коснулся ея руки губами, дѣвушка сжала его руку, потомъ наклонилась и онъ почувствовалъ ея мягкія губы на своемъ лбу.

-- Ложитесь спать,-- говорила она -- вы ляжете, да?-- спрашивала она у него, какъ у ребенка.

Онъ покорно моталъ головой.

-- Что же вы себѣ пропишите? Гдѣ ваша рецептная книжка, откуда вы все пишете?

По ея настоянію онъ легъ на диванъ, опустилъ голову на подушку, закрылъ глаза. Потомъ услышалъ прикосновеніе чего-то мягкаго и теплаго ко лбу и догадался, что это ея губы. Слышалъ, какъ прошелестѣли ея юбки и какъ закрылась дверь.

Онъ пролежалъ такъ съ часъ и незамѣтно забылся и уснулъ. Ему снилось что-то волнующее и странное. Очнулся онъ съ сильно бьющимся сердцемъ, отдыхая отъ волненія и безсмысленно глядя на огонь лампы. Потомъ почувствовалъ, что ему жарко и неудобно, отбросилъ пледъ и всталъ.

Догадливая Ленца внесла самоваръ; съ жадностью выпилъ онъ нѣсколько стакановъ чаю съ лимономъ. Немного освѣжившись, онъ пріободрился и устыдилъ себя за малодушіе. "Эка, раскисъ", сказалъ онъ вслухъ и покачалъ головою.-- Перспектива длинной ночи испугала его, спать больше не хотѣлось. Куда дѣться?-- сталъ онъ рѣшать и возбужденно поднялся, когда у окна послышался раскатъ знакомаго баса и брюшной глубокій хохотъ ротмистра Киборта.

Дверь съ трескомъ распахнулась въ сосѣдней комнатѣ, которую всю сейчасъ же наполнило шумное дыханіе, сопѣніе и тотъ же басистый хохотъ. Ленца почему-то завизжала и закричала: "Ой, не трожьте!" -- Ну, гдѣ онъ?-- зычно изъ глубокаго чрева выпыхнулъ басъ.

Лѣснянскій шагнулъ и у порога столкнулся съ двумя гостями: почти до потолка достигалъ маститый ротмистръ пограничной стражи Кибортъ, огромный, широкоплечій, съ краснымъ лоснящимся лицомъ и мощно вздымающимися рыжими пушистыми усами, всегда топырящимися отъ хохота. Изъ-за его плеча выглядывала голова маленькаго Хрущова, таможеннаго чиновника, бѣлобрысаго, незамѣтнаго, большого пьяницы и картежника.

-- Ну,-- скомандовалъ Кибортъ -- Ленцу живо въ лавочку, а сами за столикъ, время терять нечего.

Хрущовъ потиралъ руки и ходилъ вокругъ стола.

-- Гдѣ?-- спросилъ Лѣснянскій -здѣсь или въ столовой?

-- Здѣсь,-- запыхтѣлъ Кибортъ -- вотъ тутъ подлѣ дивана и столикъ откроемъ.

Лѣснянскій давалъ деньги Ленцѣ, а Кибортъ читалъ ей наставленіе:

-- Водки, селедки, слышишь? Тутъ начало и конецъ. Пожалуй, еще огурцовъ и ветчины. Да скажи Хаиму-лавочнику, что физіономію ему горчицей натру, если дастъ гнилую селедку. Такъ ему -- рыжему -- и скажи. Обѣщалъ, молъ, ротмистръ Кибортъ, онъ меня знаетъ!

Сѣли за столикъ и открыли колоду картъ. Поставили по угламъ четыре свѣчи, достали мѣлковъ, разсѣлись и начали винтъ съ болваномъ.

Сперва царило молчаніе, играли сосредоточенно и важно. Потомъ вспомнилъ смѣшливый Хрущовъ, какъ вытягивалъ ногу изъ грязи, какъ Кибортъ тянулъ его за плечи и вытянулъ ноги изъ обѣихъ ботъ,-- и залился хохотомъ. За нимъ загрохоталъ Кибортъ, наполняя угрюмый кабинетъ нелѣпымъ и грубымъ весельемъ. У Лѣснянскаго стала отъ шума болѣть голова, а въ это время Ленца притащила изъ бакалейной лавочки водку, селедки, хлѣбъ и всѣ припасы. Отбили бѣлую головку, наполнили рюмки, настроеніе еще поднялось на градусъ.

Глядя на ихъ смѣющіяся физіономіи, докторъ сталъ раздражаться. Опять охватило его томленіе, тоска и злоба на кого-то за это мучительное состояніе. Непріятенъ сталъ ему огромный ротмистръ, его крутыя плечи, лоснящаяся тужурка и огромные корявые пальцы, которыми онъ рвалъ хлѣбъ, тыкалъ вилкой въ селедку и огурецъ и подносилъ ко рту рюмка за рюмкой водку.

-- Вотъ этими самыми руками онъ нещадно бьетъ солдатъ,-- вспомнилъ Лѣснянскій разсказы по этому поводу.

-- Что, докторилла, загрустила,-- кричалъ ему Кибортъ -- брось меланхолію и идеи тамъ разныя! Ну ихъ къ чорту подъ хвостъ!.. Пей, вотъ это дѣло!

Докторъ, блѣдный и какой-то мутный, путалъ карты, ронялъ взятки и вызывалъ отчаяніе партнера -- Хрущова.

-- Чи онъ влюбленъ, чи онъ дурной!-- удивлялся Кибортъ и совѣтовалъ:-- ну-ка еще рюмку для поправленія?

-- Вы руки сегодня мыли?-- вдругъ спросилъ у него докторъ.

-- А что?

-- А ботъ послѣ того, какъ солдатамъ физіономіи разбивали?..

-- Вотъ онъ на счетъ чего...-- Кибортъ положилъ карты на столъ и какъ бы въ раздумьи почесалъ затылокъ.-- Хрущовъ, разскажи ему, какъ и почему я сегодня разбилъ три физіи.

-- Ну, ужь разсказывай ты самъ, тигра лютая, мнѣ-то какое дѣло,-- отозвался Хрущовъ.

Кибортъ вдругъ налился кровью и сидѣлъ, вытаращивъ глаза на Лѣснянскаго и Хрущева, на лбу и на шеѣ у него вздулись отъ напряженія жилы.

-- Такъ что же,-- завопилъ вдругъ онъ, загнувъ при этомъ крѣпкое словцо и стукнувъ краснымъ твердымъ кулакомъ по столу,-- подъ судъ ихъ, чортовыхъ дѣтей? Да?.. Такъ прикажешь?-- И онъ вращалъ круглыми зрачками, обращаясь то къ Хрущову, то къ доктору.-- Не бить, а подъ разстрѣлъ, такъ по вашему, по гуманному?

-- Почему подъ разстрѣлъ?-- спросилъ докторъ, морщась при каждомъ ударѣ кулака ротмистра по столу.

-- У меня позавчера три дурака вздумали за Дунай переправляться, на волю, за границу, видите, захотѣлось! Такъ что же бы вы думали? На утрѣ переправлялись, взяли водки съ собой и нахлестались, не доѣхавши. А солдаты съ кордона ихъ переняли и представили мнѣ. Такъ подъ судъ ихъ, прохвостовъ, по вашему? Въ дисциплинарный батальонъ? А у меня свой судъ. Выстроилъ ихъ въ рядъ и пошелъ... Далъ разъ,-- доволенъ? Точно такъ, ваше благородіе, доволенъ! И потомъ въ землю кланялись, что не рапортовалъ начальству о побѣгѣ...

Кибортъ разошелся и забылъ о картахъ. Наливая себѣ рюмку за рюмкой, онъ гремѣлъ:

-- Кого солдаты любятъ?-- Киборта! За кого Bora молятъ и отцомъ роднымъ называютъ?-- Киборта! У меня въ ротѣ солдатъ и сытъ, и обутъ, и одѣтъ... Такъ-то, докторилла, выпьемъ; лучше!.. Коли ничего не понимаешь, не суйся въ дѣло. Я вѣдь въ твое врачеваніе не лѣзу!..

Кибортъ не замѣчалъ, что говорилъ доктору то "вы", то "ты", и лѣзъ съ рюмкой въ рукѣ цѣловаться съ нимъ. Мокрые усы мазнули Лѣснянскаго по щекамъ, а въ губы впился мясистый красный ротъ офицера.

Сыграли нѣсколько роберовъ, выпили всю водку. Стали разсуждать -- домой или въ клубъ?

-- Ну, чего тамъ,-- махнулъ рукой Кибортъ -- думай не думай, все одно. Тамъ и тепло и, свѣтъ, и буфетъ! Въ клубъ!

-- Нездоровъ я, -- протестовалъ докторъ, но Хрущовъ уже накидывалъ на него шубу и обряжалъ его.

-- Нечего, нечего тамъ!.. Ну, раскисъ!..-- И они потащили его за собою. За порогомъ дома постояли и посмотрѣли во всѣ стороны. Чернѣла грязь, дулъ сырой вѣтеръ, чуть отсвѣчивали лужи отъ блестокъ свѣта сквозь щели оконъ и рѣдкихъ фонарей. Хрущовъ двинулся первый и сталъ лѣпиться у забора.

-- Сюда, сюда,-- говорилъ онъ -- вотъ здѣсь какъ будто тропочка, вотъ тутъ слѣды...

-- Тебѣ хорошо,-- ворчалъ Кибортъ -- ты и въ ухо иголки пролѣзешь. Этакимъ козявкамъ житье!-- Онъ поскользнулся и раскатисто выругался. Долго шлепали по грязи пріятели. Лѣснянскій запахивался отъ сырого и холоднаго вѣтра и машинально шагалъ вслѣдъ за Хрущовымъ. Наконецъ, засвѣтлѣли окна клуба. Кибортъ и Хрущовъ испустили радостное восклицаніе и оба запѣли: "Привѣтъ тебѣ, пріютъ священный"!.. Такъ съ дребезжаніемъ и вошли въ клубъ, гдѣ встрѣтилъ ихъ толстый буфетчикъ.

-- Сегодня что?-- спросилъ Кибортъ, строго морща брови.

-- Разбратъ съ лукомъ-съ.

-- Развратъ съ лукомъ? Хе-хе... Смотри, братъ,-- Кибортъ погрозилъ пальцемъ -- смотри, не проворуйся!..

Буфетчикъ дѣланно хихикалъ и трясъ свой животъ. Пріятели устремились въ карточную, заглядывая по пути въ раскрытыя двери билліардной.

Тамъ за билліардомъ, безъ пиджаковъ, расхаживали маленькій толстенькій почтмейстеръ и нотаріусъ Чебаковъ, мясистый молдаванинъ, полупьяный, съ нависшимъ носомъ, разрисованнымъ синими и красными прожилками. Докторъ всегда чувствовалъ во взглядѣ Чебанова, обращенномъ на него, какую то смутную, тяжелую ненависть. Богъ знаетъ, что нужно было этому пожилому и угрюмому холостяку, нечистому на руку и опустившемуся. Но, быть можетъ, за молодость, за умное и эффектное лицо, за щегольство въ одеждѣ ненавидѣлъ Чебановъ Лѣснянскаго мутной и горячей ненавистью. И сейчасъ онъ угрюмо и тяжело посмотрѣлъ на него, полуотвернулся и, помедливъ, протянулъ руку. Все время, пока пріятели стояли въ билліардной, крутился Чебановъ вокругъ доктора и раза два ненарокомъ задѣлъ его намѣленнымъ концомъ кія. Но, повидимому, ничего придумать не могъ и крикнулъ почтмейстеру:

-- Ну, брось ихъ къ чорту, шевелись!..

За ужиномъ, послѣ безцѣльнаго шатанья по нѣсколькимъ комнатамъ клуба и короткой бесѣды въ углу библіотечной съ дочерью почтмейстера -- высокой и нѣжной блондинкой Лидой, розовой и часто краснѣющей до слезъ, докторъ сидѣлъ рядомъ съ ней. Кругомъ шумѣли и кричали Кибортъ, Хрущовъ, Чебановъ, отецъ Лиды, тянувшійся чокаться съ докторомъ, и помѣщикъ Мазараки съ женой. Малиновое бархатное платьице красило Лиду и стройно охватывало ея высокую фигурку. Она смотрѣла на всѣхъ добродушно и открыто и всѣмъ ласково и мило улыбалась. Нотаріусъ ее смѣшилъ и она уже кивнула доктору на его носъ, наклонившись къ Лѣснянскому и во время разговора посмотрѣвъ на Чебанова. Безпощадно глотая рюмку за рюмкой и приходя все въ большее остервѣненіе, нотаріусъ злобно поэма, тривалъ на Лиду и доктора.

Заплетающимся языкомъ бормоталъ онъ что-то и почему-то водилъ руками по столу, самъ не замѣчая этого. Опрокинувъ рюмку Хрущова съ наливкой, онъ говорилъ черезъ столъ Лѣснянскому:

-- Осторожнѣе... Ос-то-рожнѣе, пожалуйста... Прошу васъ...

-- Въ чемъ дѣло?-- спросилъ его докторъ.

-- Въ томъ, что я не поз-зволю!.. Ни въ как-комъ случаѣ... Слышите, милостивый сдарь!..-- И онъ нелѣпо заоралъ:-- Нѣтъ, не позволю!..-- и бѣшено взмахивалъ при каждомъ словѣ руками.

-- Ну чего, дуракъ, расходился?-- хладнокровно замѣтилъ ему Кибортъ -- сядь и пей!

-- Я не желаю больше терпѣть!-- кричалъ Чебановъ.-- Что это такое? Жиды намъ на шею лѣзутъ!..

Вся кровь бросилась въ голову Лѣснянскому. Онъ самъ не помнилъ, какъ брошенная его рукой бутылка пронеслась подлѣ виска Чебанова и разбилась о стѣнку. Чебановъ рванулся со своего мѣста, но сейчасъ же безпомощно забарахтался въ дюжихъ рукахъ Киборта.

-- Постой, постой, не шали,-- бормоталъ тотъ, закручивая ему руки назадъ. Черезъ минуту, поворочавшись съ налитымъ кровью отъ напряженія лицомъ, Чебановъ прохрипѣлъ: "Сдаюсь", былъ отпущенъ и сѣлъ къ столу, подперевъ голову руками.

Лидочка съ отцомъ во время возни поспѣшили исчезнуть. Докторъ всталъ, подалъ руку Киборту и Хрущову и вышелъ.

Въ страшномъ нервномъ возбужденіи шелъ онъ домой, не замѣчая дороги, попадая въ грязь, забрызгавъ пальто. Придя домой, зажегъ въ кабинетѣ лампу и долго ходилъ изъ угла въ уголъ. Въ вискахъ тяжело стучала кровь, какъ будто мѣрно ударяли надъ ухомъ во что-то гулкое и Лѣснянскому мерещился часовой, шагающій взадъ и впередъ и бьющій черезъ ровный промежутокъ въ тугой барабанъ. Тоска и отчаянье охватывали его съ все возрастающей силой.

Онъ разводилъ безпомощно руками и порой стоналъ отъ злобы.-- Изъ этой ямы нѣтъ выхода,-- думалъ онъ -- я тутъ буду пить и опускаться все ниже.-- При воспоминаніи о Чебановѣ онъ со злобой и отвращеніемъ сжималъ кулаки. Ему мерещилось, какъ онъ и пьяный нотаріусъ стоятъ у барьера: Чебановъ стрѣляетъ и онъ падаетъ въ грязь и его кровь смѣшивается съ грязью...

Онъ прилегъ. Его началъ бить ознобъ, потомъ сразу непріятно сухими сдѣлались руки, съежилась отъ жара кожица губъ, подымалась тошнота. Уже къ утру забылся онъ бредовымъ сномъ.

На другой день Лѣснянскій всталъ поздно и утромъ, сквозь сонъ, слышалъ, какъ Ленца "отваживала" посѣтителей, говоря, что докторъ самъ нездоровъ и встанетъ попозже. Вставши Лѣснянскій за самоваромъ написалъ двѣ записочки -- Киборту и Хрущову -- и послалъ къ нимъ Ленцу. Въ записочкахъ докторъ просилъ обоихъ пріятелей быть его секундантами. Ленца убѣжала, а докторъ безучастно сидѣлъ за стынущимъ стаканомъ чая и безъ конца зажигалъ все одну и ту же папиросу, имѣвшую, какъ и чай, горькій и противный вкусъ. Потомъ вспомнилъ о запискѣ Розы и полѣзъ за ней въ столъ. Легкій запахъ духовъ заставилъ его скривиться, почему-то вотъ уже два дня всѣ запахи вызывали тошноту и отвращеніе. Въ запискѣ прочелъ онъ: "Многоуважаемый Яковъ Александровичъ, извините -- я вамъ пишу, какъ Татьяна Онѣгину. Не осуждайте меня за это, прошу васъ, какъ гуманнаго человѣка. Развѣ у насъ въ Н--скѣ есть съ кѣмъ поговорить? Вы единственный умный человѣкъ съ высшимъ образованіемъ. Что же я должна сказать? Вы мою душу взволновали. Прошу васъ не сердиться на меня. Благодарная за все Р. Д."

Прочиталъ и ничего не понялъ. Еще разъ прочиталъ и улыбнулся. Передъ нимъ загорѣлись ярко ея красныя щеки и блеснули живые бойкіе глаза. Онъ вспомнилъ ея осторожныя, материнскія почти движенія и подумалъ о ней съ лаской и благодарностью. Не сдѣлалась ли бы она вѣрной и преданной женой? Можетъ быть, не такъ тоскливо было бы съ ней въ этой ямѣ?

Шаги фельдшера вывели доктора изъ задумчивости. Дурылинъ былъ сегодня озабоченъ: его трехлѣтній мальчуганъ слегъ и чуть ли не въ тифѣ.-- "Бѣгалъ, прохвостъ, по дворамъ, мать, дура, пускала -- вотъ и допрыгался"...

Пошли посмотрѣть мальчугана, потомъ взяли доктора въ одну семью, въ другую. Но сегодня какъ въ тяжеломъ дурманѣ двигался Лѣснянскій, входилъ, нагибаясь, въ хатенки бѣдныхъ молдаванъ и евреевъ, гдѣ отъ грязи, вони и духоты становилось дурно. Снова раздѣвалъ онъ старухъ, дѣтей, бородатыхъ исхудалыхъ отцовъ семействъ, касался горящаго въ жару тѣла, ставилъ термометръ, опускалъ вмѣсто ванны въ корыто, писалъ на краю стола рецептъ и по временамъ вынималъ изъ жилетнаго кармана мелочь и оставлялъ на столѣ. Старухи жалобно охали, встрѣчая доктора, показывали грязное тряпье, покрывавшее ихъ несчастное тѣло и призывали на голову доктора благословеніе Божіе. Жалкіе остатки грубой и скудной пищи прятались для больного въ семьѣ, живущей впроголодь, и запрещеніе доктора ѣсть эти припрятанные кусочки вызывало изумленіе. Угрюмое и молчаливое горе бѣдныхъ было до цѣломудрія строгое, молчаливое, такое простое и хватающее за сердце. Докторъ старался не глядѣть на какого-нибудь бѣдняка еврея, держащаго худую, какъ спичка, руку больного и впивающагося глазами въ личико агонизирующаго ребенка. Бѣдность, холодъ, голодъ, грязь, тряпки вмѣсто одежды, удушье въ четырехъ стѣнахъ комнатки, гдѣ тѣснилась вся семья, и наконецъ -- болѣзнь и смерть -- тутъ же на виду у всѣхъ,-- все принимается тихо, покорно, въ молчаніи, полномъ тупого отчаянія, при которомъ нѣтъ вѣры ни въ помощь, ни въ милосердіе. Такъ живутъ, болѣютъ и умираютъ старѣющія животныя, безропотно, въ отчаяніи тихомъ и мертвомъ.

-- Я самъ кажется боленъ,-- говорилъ себѣ докторъ, приподымаясь порой отъ постели больного и проводя рукой по лбу. И снова стонъ и хрипъ больного и робкіе вопросы окружающихъ заставляли его обращаться къ дѣлу и забыть о собственномъ недомоганіи. Когда онъ прибрелъ домой и Ленца сказала ему, что ни Киборта, ни Хрущова она не застала дома, Лѣснянскій долго вспоминалъ, зачѣмъ онъ къ нимъ посылалъ, и, вспомнивъ, весь внутренно скривился отъ тоски и отвращенія. Къ обѣду онъ не притронулся и сидѣлъ съ Дурылинымъ, снова, пришедшимъ къ нему въ кабинетъ. Огромный николаевскій служака сидѣлъ угрюмый и молчаливый,-- сынишкѣ его становилось все хуже.

Подъ вечеръ въ дверь застучали, и въ комнату ввалился слуга изъ клуба.

-- Дохтура скорѣй надо,-- заявилъ онъ.

-- Что? Въ чемъ дѣло?-- спросилъ Дурылинъ.

-- Такъ что господинъ Чебановъ, нотаріусъ, требуютъ.

-- Зачѣмъ?

-- Говорятъ, ногу сломали.

Дурылинъ, уже знавшій о вчерашнемъ скандалѣ, подмигнулъ доктору и, вставая, сказалъ:

-- Яковъ Александровичъ, мнѣ вамъ пару словъ сказать.

Онъ прошелъ въ сосѣднюю комнату, а за нимъ докторъ.

-- Тутъ дѣло не спроста,-- зашепталъ ему фельдшеръ,-- ой, не ходите, Яковъ Александровичъ, подлецъ Чебановъ, навѣрно, ловушку вамъ подстроитъ. Ненавидитъ онъ васъ! Я скажу, что вы больны, и отправлюсь вмѣсто васъ. Въ случаѣ чего -- окажу первую помощь, а тамъ позову и васъ.

-- Погодите,-- сказалъ докторъ -- что такое? Я не понимаю... Разспросимъ.

Онъ отправился къ посланному изъ клуба и тотъ безтолково ему разсказалъ, что слышалъ какіе-то крики изъ билліардной, гдѣ съ утра пилъ Чебановъ. А потомъ буфетчикъ велѣлъ ему, половому, "дуть" что есть мочи къ доктору и звать его съ собой.

Лѣснянскій пошелъ въ переднюю одѣвать шубу и крикнулъ фельдшеру:-- Ну, такъ я иду!

Старый фельдшеръ заявилъ:-- И я съ вами...

И оба отправились.

Въ дорогѣ Лѣснянскому приходили въ голову мысли о дикомъ надругательствѣ со стороны Чебанова, о какой-нибудь звѣрской ловушкѣ, и онъ жалѣлъ, что не запасся револьверомъ. нервнымъ торопливымъ шагомъ спѣшилъ онъ къ клубу, а за нимъ торопились Дурылинъ и лакей.

Уже при входѣ замѣтили они какую-то суету и движеніе, необычное въ такое время въ клубѣ. Откуда-то неслись дикіе звѣриные крики и ругательства. Выскочившій буфетчикъ закричалъ:-- сюда, сюда!-- и провелъ пришедшихъ въ билліардную. Тамъ на полу сидѣлъ согнувшись и яростно вцѣпившись руками въ борты своего пиджака Чебановъ съ лицомъ багровымъ и страшнымъ отъ какого-то неимовѣрнаго напряженія. Онъ моталъ головой, стоналъ и снова разражался дикой бранью. Увидя доктора, онъ притихъ. Партнеръ его, молодой бойкій помѣщикъ въ красной рубахѣ" плисовыхъ шароварахъ и лакированныхъ сапогахъ, разсказалъ тутъ же Лѣснянскому, что они съ кіями въ рукахъ стали бороться и Чебановъ по пьяному дѣлу зацѣпился, упалъ и сломалъ себѣ ногу.

Лѣснянскій и Дурылинъ сейчасъ же принялись за дѣло. Съ помощью слугъ удалось присмирѣвшаго нотаріуса, старавшагося не глядѣть на доктора, перенести въ его квартиру, грязную и неубранную, гдѣ по конторѣ и по жилымъ комнатамъ шныряли три прекрасныхъ лягавыхъ собаки. Быстро и удачно произвелъ докторъ необходимыя манипуляціи съ ногой нотаріуса, наложилъ гипсовыя повязки и велѣлъ лежать и не шевелиться. Во время возни съ его ногой Чебановъ только кряхтѣлъ и кривился, но не стоналъ и не ругался. Когда слуга обратился къ нему за какимъ-то распоряженіемъ, Чебановъ кивнулъ ему на доктора и сказалъ:

-- Къ нему. Какъ докторъ скажетъ, такъ и дѣлай.

Когда Лѣснянскій прощался, Чебановъ задержалъ его руку въ своей и сказалъ:

-- Голубчикъ, простите меня, прохвоста, я васъ не зналъ. Ей-богу, не зналъ! Теперь каюсь!

Весь хмѣль вылетѣлъ изъ его огромной, растрепанной головы, онъ смотрѣлъ на доктора огромными немигающими глазами и жалобно улыбался. Лѣснянскій пожалъ ему руку, пробормоталъ: "все пустяки" -- и вышелъ.

Ночью докторъ оказался не у себя дома, а на улицѣ. При этомъ вокругъ густо лежалъ бѣлый снѣгъ и дразнилъ мучительно прохладой. Докторъ шелъ и шелъ куда-то безъ конца и, оглянувшись, видѣлъ шмыгающую за нимъ неопредѣленную тѣнь. Она слѣдовала по пятамъ за нимъ и внушала странную боязнь и тоску. Докторъ уже выбился изъ силъ и изнемогалъ и сталъ жалобно укорять кого-то за его мученія.-- Развѣ я кого-нибудь мучилъ?-- спрашивалъ онъ и не могъ понять, зачѣмъ его преслѣдуютъ и зачѣмъ онъ долженъ безъ конца идти по этому снѣгу и страдать отъ жажды и жары. Потомъ онъ вдругъ сорвался съ какой-то высоты, упалъ, весь вздрагивая, и проснулся на своей постели. Онъ не могъ поднять головы со своей по душки, чувствовалъ изнеможеніе, жаръ запекшихся губъ, и горячаго, словно раскаленнаго, дыханія.-- Я боленъ,-- подумалъ онъ -- я умираю.-- И снова забылся и никто ночью не видѣлъ, какъ онъ шарилъ рукою по одѣялу, прогоняя старую нищую, которая садилась къ нему на постель и ежеминутно мѣняла физіономію; какъ онъ привставалъ и въ пылу спора съ Кибортомъ выкрикивалъ какія-то фразы и снова падалъ въ постель. Утромъ, когда онъ очнулся, въ его комнатѣ стояли Ленца и Дурылинъ. Фельдшеръ быстро подошелъ къ нему, заглянулъ въ глаза и, встрѣтившись съ сознательнымъ взглядомъ доктора, сказалъ:

-- Яковъ Александровичъ, голубчикъ, напишите хотя какой-нибудь рецептъ себѣ. Что же я могу-то?..

Онъ поднесъ къ постели листокъ бумаги и карандашъ, подставилъ книгу и докторъ, наморщивъ лобъ отъ усилій, написалъ нѣсколько строкъ и послалъ въ аптеку. Потомъ заявилъ, что хочетъ одѣться и встать. Ему подали зеркальце и мокрое полотенце, которымъ онъ освѣжилъ себѣ лицо, испытывая при этой необычной процедурѣ утренняго туалета новое свое положеніе больного съ неизвѣстнымъ будущимъ. Въ зеркалѣ онъ увидѣлъ свое лицо похудѣвшимъ и рѣзко осунувшимся за ночь. Заострился носъ и подъ глазами лежали какіе-то мучительные круги. Кое-какъ съ помощью Дурылина одѣвшись, Лѣснянскій сдѣлалъ неувѣренно шагъ и покачнулся. Ему быстро подставили стулъ и онъ сѣлъ, тяжело дыша, чувствуя, что отъ этого маленькаго усилія у него забилось сердце и выступили капли пота на лбу и на шеѣ.

-- Разболѣлся,-- сказалъ онъ, махнувъ рукой, -- теперь кончено...

-- Ну, поправитесь, -- наставительно сказалъ фельдшеръ -- безъ васъ какъ быть? Единственная тутъ надежда на васъ.

Докторъ сидѣлъ, понурившись, какъ-то обвиснувъ на своемъ креслѣ, и молчалъ. Въ этой безучастной вялой позѣ сильнѣе всего чувствовалась его болѣзнь, онъ какъ будто прислушивался къ тому, какъ въ его организмѣ хозяйничаютъ невѣдомыя и невидимыя оку существа, разрушая и убивая организмъ.

Онъ посидѣлъ такъ съ полчаса, желтый, ставшій какимъ то длиннымъ и неуклюжимъ. Отъ нотаріуса пришелъ слуга, сказалъ, что баринъ велѣлъ кланяться и просить къ себѣ.

-- Пойдите къ нему, -- сказалъ докторъ Дурылину -- а мнѣ помогите лечь на кровать.

И онъ снова перебрался на кровать.

Оповѣщенные фельдшеромъ, въ тотъ же день побывали у него аптекарь, почтмейстеръ, прибрелъ древній батюшка, одинъ изъ партнеровъ въ винтъ, и тоже пособолѣзновалъ. Вечеромъ ввалился Кибортъ и съ порога загрохоталъ:

-- Что ты, братъ, дурака валяешь! Пошли лучше за водкой...

Но, подойдя поближе и увидавъ желтое безучастное лицо доктора, забормоталъ:

-- Гм... Нѣтъ, ты, братъ, того... Сдрейфилъ!

На ночь Дурылинъ оставилъ у постели больного Ленцу, а самъ пошелъ къ своему сынишкѣ, который разметался въ бреду.

-- Поколѣемъ мы здѣсь безъ доктора, безъ помощи,-- говорилъ онъ своей женѣ, полоскавшей въ кухнѣ въ корытѣ рубашечки сына. Та ударяла рубашкой о бортъ корыта и говорила:

-- А извѣстно -- поколѣемъ...

Ночью Ленца сщѣла подлѣ постели больного, лежавшаго безъ движенія съ закрытыми глазами, слѣдила, какъ у него подымался и опускался животъ отъ дыханія, потомъ ей стало страшно и сонно. Она постелила себѣ коврикъ у кровати больного, бросила на полъ подушку и легла. Ее разбудилъ какой-то шорохъ. Открывъ глаза, увидѣла она, что докторъ тянется неувѣренной дрожащей рукой къ стакану и все мимо, мимо скользятъ его пальцы. Вскочила она и подала стаканъ. Смотритъ на нее докторъ сурово, тихо спрашиваетъ:-- Ты это, Ленца?

-- Я.

-- А почтальонъ ушелъ?

-- Какой почтальонъ?

-- Былъ только что. Подушки приносилъ...

Фыркула Ленца, смѣшно ей стало, что чудитъ докторъ, а онъ смотритъ тихо, строго. Взглянула она на его лицо, больное, странное, и стало ей стыдно, что она засмѣялась. Опять онъ легъ, а она при свѣтѣ свѣчи сидитъ подлѣ него и покачивается отъ дремоты на стулѣ.

Опять шорохъ. Выпрямляется она на стулѣ, страшно ей. Ходятъ тѣни по потолку, а тамъ, въ столовой -- темь такая, что жутко глядѣть туда. Видитъ:-- докторъ лежитъ, а самъ дѣлаетъ движенія по одѣялу, какъ будто ловитъ что-то. И отъ этого молчаливаго движенія сухой руки еще страшнѣй Ленцѣ.

-- Что?-- спрашиваетъ она чуть слышно.

И вдругъ больной начинаетъ безсвязно выкрикивать и бормотать что-то.-- Уйди!-- можно разобрать среди его бормотанья -- Уйди! Не нужно!..

И потомъ заговорилъ быстро, быстро и ужь ничего понять нельзя было, только страшно сдѣлалось Ленцѣ такъ, что она взвилась со стула и полетѣла стрѣлой черезъ дворъ къ отцу во флигель.

Отецъ не спалъ, наклонялъ къ губамъ ребенка стаканчикъ и давалъ ему пить.

-- Чего ты, дура?-- спросилъ онъ.

-- Испугалась,-- призналась Ленца -- говоритъ тамъ нивѣсть что... Жутко больно, ровно сумасшедшій.

-- Надо къ Дисману идти, -- разсуждалъ старикъ -- пускай изъ Татаръ-Бунаръ, что ли, доктора выпишетъ или изъ Измаила. Не пропадать же и Лѣснянскому и всѣмъ намъ!..

Но Дисманъ на утро самъ явился, осмотрѣлъ всѣ комнаты, велѣлъ слугѣ оставить кулекъ съ икрой, винами, судокъ съ горячимъ бульономъ. Постоялъ надъ Лѣснянскимъ и сказалъ:

-- Послали телеграмму въ Измаилъ. Черезъ день будетъ здѣсь докторъ. Мы васъ поставимъ на ноги.

Фельдшеру онъ велѣлъ вылить бульонъ въ тарелку и покормить ложкой больного.

-- Сегодня евреи въ синагогѣ молятъ Bora за ваше здоровье. Да, здѣсь васъ таки любятъ...

Онъ ушелъ, и доктору казалось, что шея Дисмана выростаетъ и удлиняется безъ конца, и маленькая головка на концѣ шеи такъ противно оскабляется и киваетъ ему.

Потомъ все провалилось куда-то, и ряды дней превратились въ удушливые кошмары, между которыми на короткія мгновенья возникали перерывы и возвращенія къ дѣйствительности. Онъ перенесъ всѣ ужасы пытки въ глубинѣ инквизиціоннаго подземелья, его мозгъ наливался горячей кровью, въ часы, когда температура подымалась, его жгли, пытали, и онъ оправдывался и защищался. Въ перерывахъ смутно понималъ онъ, что его вынимали изъ постели и переносили въ ванну, что стоявшій тутъ франтоватый человѣчекъ съ прыгающимъ лицомъ смотрѣлъ на его несчастное нагое тѣло, безпомощное и безсильное, и говорилъ ему:

-- Бодритесь, коллега...

По утрамъ видѣлъ онъ порой, какъ Ленца и какой-то мужикъ втаскивали въ комнату пуки соломы и набивали печь и въ глубинѣ ея зѣва пылало ярко-красное шипящее пламя, а по полу расползались струйки чернаго ядовитаго дыма. Однажды онъ поднялъ голову и увидѣлъ, что подлѣ его постели сидитъ Дурылинъ и странно кривитъ ротъ и какъ-то завываетъ и охаетъ.

Встрѣтивъ взглядъ доктора, фельдшеръ сказалъ:

-- Николашечка мой умеръ... Умеръ сегодня...

-- Да,-- пробормоталъ Лѣснянскій и снова опустилъ голову на подушку и продолжалъ тянуть какую-то дремотную утомительную нить.

Порой въ короткія минуты сознанія его сердце вдругъ наполнялось такой страшной тоской, что онъ метался по постели и стоналъ. Было жутко, томила и сосала сердце какая-то змѣя. Въ одну изъ такихъ ночей онъ вдругъ почувствовалъ, что его сердце, замедляетъ работу, задерживается, проваливается куда-то съ глухой тоскливой болью и, возвращаясь, стучитъ съ перебоями такъ медленно и слабо. Тогда онъ поднялъ голову и увидѣлъ, что была ночь, что подлѣ постели стоитъ его вѣрный Дурылинъ и, понурившись, смотритъ въ стѣну.

-- Я умираю,-- сказалъ ему Лѣснянскій.

Старикъ наклонился надъ нимъ.

-- Что такое? Что съ вами, Яковъ Александровичъ?

Докторъ поднялъ блѣдное полуживое лицо и съ усиліемъ проговорилъ:

-- Сердце перестаетъ работать... Я врачъ... Я понимаю.

Тогда фельдшеръ, плача и заикаясь, сталъ опять приставать къ нему съ клочкомъ бумажки и карандашемъ:

-- Бога ради! Вспомните одно слово:-- лекарство для возбужденія работы сердца. Напишите. Я сбѣгаю въ аптеку. Спасите хоть вы сами себя, если некому!.. Ради Господа Бога!..

Старикъ держалъ одной рукой бумагу на переплетѣ книги, а другой поддерживалъ руку доктора, еле водившаго карандашомъ по бумагѣ. Потомъ старикъ опрометью бросился въ аптеку, разбудилъ аптекаря и просилъ его провѣрить написанное. Самъ онъ, бѣдняга, весьма мало понималъ въ рецептурѣ и боялся, что больной напуталъ что-нибудь. Докторъ выпилъ принесеннаго имъ лекарства, повернулся на другой бокъ и уснулъ.

Еврейская община придунайскаго городка на свои средства выписала изъ сосѣдняго города врача, прислала синагогальнаго служку въ домъ Лѣснянскаго прислуживать больному. Дисманъ присылалъ вино и закуски. Благополучно прошелъ кризисъ. Началось выздоровленіе.

Докторъ могъ встать и сдѣлать два шага по комнатѣ, отъ дивана къ окну, слегка шатаясь на слабыхъ ногахъ. Ленца приносила ему бульонъ и крохотныя куриныя котлетки, которыя онъ съ жадностью съѣдалъ и жаловался, что мало даютъ.

Странно было смотрѣть на улицу, на рѣдкіе камни тротуаровъ, на шаги прохожихъ и представлять себѣ дуновеніе свѣжаго воздуха, отъ котораго больной отвыкъ. Вдругъ сразу, изъ того туманнаго пятна, которымъ представлялась во время болѣзни вся дѣйствительность, стали выступать опредѣленныя очертанія предметовъ, какъ-то прояснилась связь между явленіями; словно сдернули какое-то покрывало, закрывавшее больнымъ глазамъ міръ. Онъ неожиданно увидѣлъ все знакомое въ своей комнатѣ, получилъ возможность снова двигаться и легко, безыскусственно оріентироваться въ ней. Выздоровленіе возвращало такую массу простыхъ и въ то же время сложныхъ возможностей. Здоровѣвшее съ каждымъ днемъ тѣло пріобрѣтало силу, гибкость и свою сложную двигательную способность.

-- Слушай, Ленца,-- хрипѣлъ Кибортъ, грозя пальцемъ,-- отъ тебя, чортова дѣвка, зависитъ жизнь барина. Если онъ будетъ у тебя Христомъ-Богомъ вымаливать огурецъ кислый или хлѣба чернаго,-- не давай, слышишь?

-- Та слышу!

Кибортъ командовалъ въ комнатѣ Лѣснянскаго, какъ въ ротѣ. Гонялъ Ленцу и Хаима, синагогальнаго служку; наливалъ послѣ обѣда вина въ рюмку и подносилъ доктору съ короткимъ приказаніемъ:-- вина!-- Отнималъ у него хлѣбъ и картофель и по вечерамъ присаживался къ столику и вынималъ колоду картъ для игры въ 66.

Докторъ сталъ страннымъ. Стала его одолѣвать мечтательность, перерылъ онъ свой книжный шкафикъ, вытащилъ нѣсколькихъ поэтовъ и часто сидѣлъ у окна, перелистывая Майкова и нѣмецкія миніатюрныя изданія Гейне. Смотрѣлъ все время въ глаза Киборта и Хрущова отсутствующими печальными глазами. Кибортъ махалъ рукой и говорилъ:

-- Ну тебя,-- выздоравливай ужь скорѣй!..

Въ февралѣ выпали теплые солнечные дни; отъ солнца весь городокъ, замороженный зимними днями, сталъ таять и расползаться. Заблестѣли нестерпимо ярко лужи на солнцѣ, передъ каждымъ домишкомъ растаяли маленькія болотца, а приносимыя съ полей дуновенія вѣтра отравлялись зловоніемъ отъ этихъ лужъ. Все блестѣло, таяло, журчало, дымилось густымъ паромъ. Тоска при этомъ охватывала сердце доктора. Чувство крѣпнущаго молодого тѣла приносило съ собой невыносимое томленіе по какимъ-то неизжитымъ радостямъ. Глядя на блестящія стекла оконъ, на зайчики, бѣгающіе по потолку, прислушиваясь къ звону колокольному,-- испытывалъ онъ жажду отъѣзда, путешествія, вольной дороги по міру. Съ чувствомъ боли физической вспоминалъ онъ вагоны, вокзалы, суетню на платформѣ, свистъ и уханье паровоза. Его передернуло отъ этихъ представленій, и онъ вскочилъ съ мѣста и заходилъ по комнатѣ. Ходилъ и думалъ, что ему вотъ-вотъ стукнетъ тридцать лѣтъ, что молодость свою заткнулъ онъ въ эту грязную яму, гдѣ только случайно до сихъ поръ не погибъ. Съ тоской и безсиліемъ думалъ о лачужкахъ молдаванъ и евреевъ, о безконечныхъ болѣзняхъ въ грязи, нищетѣ и холодѣ.

-- Ненадолго хоть уѣхать,-- вздыхалъ онъ съ тоской -- вдохнуть разокъ воздуха, ей-богу!.. Увидѣть степь изъ окна вагона и разокъ пройтись по улицамъ незнакомаго города. Уѣхать надо...

Ленца накрыла ему на столъ и онъ все съѣлъ, не замѣтивъ самого процесса ѣды. Потомъ, оставивъ на столѣ чашку кофе, заходилъ съ папиросой въ рукахъ по комнатѣ, мысленно дѣлая разсчетъ по поѣздкѣ.

Въ дверь постучали. На окликъ доктора просунулась въ дверь голова Чебанова. Нотаріусъ вошелъ не одинъ, за нимъ скромно выступала молодая женщина въ бѣлой шапочкѣ и шубкѣ.

Чебановъ подтолкнулъ впередъ жену:

-- Яша,-- вотъ я тебѣ кого привелъ.

Это была дочь почтмейстера -- Лида; она лишь на мигъ потупила глаза, но потомъ твердой увѣренной походкой, лишенной дѣвичьей нерѣшительности и легкости, подошла и протянула руку Лѣснянскому. Подняла на него свои синіе глаза -- и докторъ сразу почему-то отмѣтилъ что-то неуловимое, разлившееся по этому лицу новымъ выраженіемъ. Она независимо и какъ-то дѣловито сѣла и положила на колѣно сѣвшаго рядомъ Чебанова свою полную руку, на пальцѣ которой играло колечко.

Чебановъ былъ прифранченъ, выглядѣлъ моложе и радостнымъ. Онъ принялся разсказывать о своемъ хозяйственномъ устроеніи, но Лида перебила его и внесла существенныя поправки: онъ не сказалъ, что гарнитуръ въ гостиной на плюшѣ и перепуталъ сервизы чайный и кофейный, которые имъ подарили.

-- Впрочемъ,-- прибавилъ Чебановъ -- Лидуська, кажется, меня не очень любитъ, а я ее не неволю, -- хочетъ къ тебѣ идти -- пусть идетъ...

И онъ захохоталъ, радуясь своей остротѣ. Лида вспыхнула и, когда она обмѣнялась съ мужемъ взглядомъ, было что-то въ ихъ глазахъ молодое, свѣжее, крѣпкое, отъ чего стало весело и Лѣснянскому. Очевидно, что-то все-таки связывало этихъ людей и наполняло ихъ какой-то задорной и глупой радостью. Когда они ушли, въ воздухѣ осталось вѣяніе чего-то простого, смѣшного и, кажется,-- счастливаго.

Послѣ ихъ ухода докторъ навѣстилъ одного больного, а дома уже не съ такой небрежностью, какъ прежде, а медленно и раздумчиво извлекъ изъ кармана серебро, мѣдь и бумажки и принялся откладывать бумажки на столъ. Изъ этихъ крохъ составлялась его поѣздка. Потомъ онъ сѣлъ къ столу и написалъ нѣсколько записокъ должникамъ,-- окрестнымъ мелкимъ помѣщикамъ, лавочнику Цвирельману, портному Стопудесу, пароходному агенту Григоропуло, двумъ экспортерамъ хлѣба. Уже сегодня во время обхода больныхъ онъ упомянулъ, что хочетъ на время прокатиться изъ городка. Больше онъ ничего не прибавилъ, но къ вечеру пришло два лавочника, комиссіонеръ, приказчикъ, рѣзникъ и каждый положилъ на столъ доктору свой долгъ или часть долга.

-- Разъ уже вы уѣзжаете, господинъ докторъ, такъ, значитъ, деньги вамъ очень нужны.

Эта бѣднота трогала Лѣснянскаго своей безукоризненной честностью и деликатностью. Можно было съ увѣренностью сказать, что за бѣднякомъ его рубль не пропадалъ, бѣднякъ объ этомъ щекотливо помнилъ, въ то время, какъ купцы и помѣщики относились къ счету визитовъ весьма легкомысленно и даже какъ-то брезгливо; словно совершая нехорошее дѣло, зажимали они въ руку доктору ассигнацію, предпочитая зачастую о платѣ забывать.

Сегодняшній день былъ днемъ сюрпризовъ. Отъ Дисмана получилась карточка съ золотымъ обрѣзомъ, на которой стояло: "Іосифъ Израелевичъ Дисманъ и его жена Хана Абрамовна, а также Исруэль Робертовичъ Катцель и его супруга Перла Самуиловна приглашаютъ пожаловать на бракосочетаніе ихъ дѣтей -- Карла Катцель и Розы Дисманъ".

Лѣснянскій повертѣлъ карточку въ рукахъ, вспомнилъ краснощекую Розу и ея записку, зажегъ лампу и присѣлъ къ столу, разбираясь въ бумагахъ и письмахъ. Онъ сидѣлъ и выводилъ перомъ по бумагѣ, не замѣчая, что Ленца внесла въ его комнату самоваръ и что онъ гудитъ и брызжетъ красными искрами. Какой-то шумъ, стукъ и завываніе заставили его оторваться отъ стола и подойти къ окну. За окномъ неслись какія-то тѣни въ сумракѣ, слышался странный гулъ, происходила какая-то возня. Удивленный докторъ открылъ окно и сразу въ комнату ворвались пѣніе, гулъ и шумъ.

Огромной толпой, нестройно, безпорядочно, подъ визгливые звуки двухъ скрипачей и кларнетиста, по грязи и лужамъ -- мчались молодежь, старики и старухи съ пѣніемъ, крикомъ, приплясывая и крича, поднимая въ рукахъ какіе-то предметы и танцуя съ ними. Скрипки и кларнеты гудѣли и визжали и что-то странно-унылое было въ ихъ отрывочной мелодіи, разорванной на куски этимъ стремительнымъ шествіемъ. Лѣснянскому уже приходилось видѣть подобныя свадебныя путешествія въ синагогу и оттуда къ мѣсту пира, во время которыхъ толпа этой бурной одержимостью напоминаетъ что-то древнее, библейское. И въ то же время что-то жалкое и унылое, какъ пародія, было въ этомъ ночномъ шествіи свадебнаго кортежа Розы Дисманъ.

Толпа промчалась и издали, заглушенно, донеслись крики и плачъ кларнета.

Передъ "баломъ" Дисманъ самъ заѣхалъ за почетнымъ гостемъ-докторомъ и на своихъ дрожкахъ привезъ его въ обширный амбаръ, освобожденный отъ зерна или бараньей "волны", и превращенный въ "палаццо" для свадебнаго пира. Сверху до низу стѣны амбара были увѣшаны коврами, декорированы искусственными и живыми цвѣтами. Сіяли всюду свѣчи и лампы. На устроенныхъ наскоро хорахъ гремѣлъ оркестръ, выписанный изъ сосѣдняго городка. Толпа гостей, наряженныхъ въ лучшіе свои наряды, двигалась по амбару, превращенному въ бальный залъ. Доктора даже ослѣпило, когда онъ изъ темноты улицы вступилъ въ ярко освѣщенный амбаръ. Сквозь толпу дѣвицъ и кавалеровъ, старыхъ евреекъ въ шумящихъ старомодныхъ шелковыхъ платьяхъ, евреевъ въ длинныхъ черныхъ кафтанахъ и сюртукахъ, доктора провели къ "молодымъ", которые возсѣдали въ концѣ зала на виду у всѣхъ, привлекая всеобщее вниманіе и вызывая сочувственный шопотъ. Они сидѣли, какъ двѣ чопорныхъ куклы, выдерживая въ этой молчаливой пыткѣ взгляды, постороннее вниманіе, не смѣя шевельнуться, чтобы не нарушить торжественности и этикета, молча, какъ бы не обращая вниманія другъ на друга.

Докторъ пожалъ руку Розѣ, зардѣвшейся внезапно, какъ маковъ цвѣтъ, поздравилъ жениха, черноусаго представителя солиднаго торговаго дома, и послѣ нѣсколькихъ общихъ фразъ поспѣшилъ отойти отъ нихъ. Почувствовавъ, что кто-то взялъ его сзади за локоть, Лѣснянскій обернулся и увидѣлъ брата Розы -- Самуила, необычайно оживленнаго и даже взволнованнаго сегодня. Его болѣзненно-бѣлое веснуш: чатое лицо сегодня порозовѣло. Они присѣли въ углу амбара, скрытые толпой и какими-то ширмами, за которыми помѣщался импровизированный буфетъ.

На вопросъ о здоровьи Самуилъ отвѣтилъ рѣшительно -- Мнѣ очень нехорошо. Совсѣмъ нехорошо. Я надѣюсь, прямо вамъ скажу, скоро уже умереть.

И онъ разсказалъ, что уже много дней не выходитъ изъ комнаты и никого не видитъ; даже обѣдъ ему приносятъ туда. По ночамъ сидитъ за книгой въ пустой синагогѣ. Съ нетерпѣніемъ ждетъ пріѣзда цадика изъ западнаго городка: хочетъ переговорить съ нимъ о своей жизни и спросить, что ему дѣлать.

Изъ глубины впалыхъ глазъ Самуила смотрѣла на Лѣснянскаго тихая, больная тоска, упорная, неисцѣлимая. Бѣлая, мертвенная кожа лица, острыя, понурыя плечи, даже пестрящія лицо темныя веснушки -- все говорило въ немъ объ уныніи мертвенномъ, глубокомъ.

-- Вамъ надо уѣхать, -- говорилъ ему Лѣснянскій -- у васъ живой умъ, вы жадны къ мысли человѣческой. Вамъ надо въ большой городъ. Вы переродитесь тамъ. Пойдете въ музей, въ театръ, въ библіотеку, вмѣсто того, чтобы ночи просиживать за Талмудомъ въ пустой синагогѣ. Окончательно вы этимъ разстроите нервы себѣ...

-- Э!-- махнулъ рукой Самуилъ, -- я бы тамъ пропалъ! Здѣсь главное -- тихо. Вверху -- небо, кругомъ -- земля, сидишь себѣ за книгой, ничто не мѣшаетъ.

-- Главное -- тишина,-- опять повторилъ онъ, помолчавъ,-- гдѣ бѣдный народъ,-- тамъ тихо.

Оркестръ загремѣлъ съ хоровъ, въ амбарѣ танцовали. Гостей обносили подносами съ печеньемъ, пряниками, конфетами, ликеромъ и вареньемъ. За ширмами звенѣли посудой, приготовляя длинный столъ для ужина. Къ доктору и Самуилу подошелъ Дисманъ.

-- Сейчасъ, докторъ, ужинать пойдемъ. Ну, какъ нашъ женихъ, а?

Лѣснянскій одобрилъ жениха, потомъ сказалъ:

-- Такъ значитъ на счетъ лошадей мы съ вами уговорирились? Вашъ Чабанъ свезетъ меня на станцію.

-- Что значитъ?-- отвѣтилъ Дисманъ,-- конечно, свезетъ. А надолго вы отъ насъ уѣзжаете?

-- Насколько денегъ хватитъ,-- засмѣялся Лѣснянскій.-- А, можетъ быть, и не вернусь.

-- О, какъ жалко, какъ жалко!-- закачалъ головой Дисманъ -- мы вами такъ были довольны!.. Мы вамъ уже хотѣли просто жалованье назначить отъ еврейскаго общества. Подумайте, докторъ, и возвращайтесь къ намъ когда хотите, когда хотите!..

... Уже на разсвѣтѣ возвращался Лѣснянскій домой. Было тепло, тихо, сыро. Вѣялъ слабый, вялый вѣтеръ. Сѣрѣло утро. Охваченный странной тревогой и жаждой, Лѣснянскій вытащилъ свой чемоданъ и сталъ безпорядочно укладывать вещи.

Уложенныя въ два чемоданчика, они были водружены Чабаномъ въ бричку, ожидавшую у крылечка. Съ какимъ-то унылымъ чувствомъ докторъ вышелъ на ступеньки грязнаго крылечка и прощался съ Дурылинымъ и собравшейся у дверей кучкой жителей. Ему жали руку, многіе цѣловались съ нимъ. Сѣрое влажное утро яснѣй почувствовалось, когда выѣхали изъ грязной улицы и по твердой, уѣзжанной колеѣ покатили по степи. Синевато-сѣрая полоса неба низко надъ землей -- напоминала о веснѣ. Просторъ небесный и ширина черныхъ полей вѣяли въ лицо Лѣснянскому свѣжестью, запахомъ земли, талаго снѣга и воды. На поворотѣ докторъ оглянулся и увидѣлъ какъ будто опускающіяся за холмомъ крыши и крестъ колокольни. Вздохнулъ онъ почему-то, запахнулъ пальто, на которомъ уже осѣли комья грязи, и съ повеселѣвшими глазами, съ надеждой на неясное будущее, посмотрѣлъ на тихіе просторы полей.

Н. Абрамовичъ

"Русское Богатство", No 8, 1913

Оставить комментарий Абрамович Николай Яковлевич (bmn@lib.ru) Год: 1913 Обновлено: 22/10/2020. 77k. Статистика. Рассказ: Проза Проза	Скачать FB2 Ваша оценка:

Абрамович Николай Яковлевич В придунайском городке

Въ придунайскомъ городкѣ.

Абрамович Николай Яковлевич
В придунайском городке