Абрамов Яков Васильевич
Всеволод Михайлович Гаршин

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Материалы для биографии).

   

ПАМЯТИ В. М. ГАРШИНА.

ХУДОЖЕСТВЕННО-ЛИТЕРАТУРНЫЙ СБОРНИКЪ.

Съ двумя портретами В. М. Гаршина, видомъ Его могилы и 21 рисункомъ.

   

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія и фототипія В. И. Штейнъ. Почтамтская ул., 13.
1889.

   

ВСЕВОЛОДЪ МИХАЙЛОВИЧЪ ГАРШИНЪ.

(МАТЕРІАЛЫ ДЛЯ БІОГРАФІИ).

   Всеволодъ Михайловичъ Гаршинъ родился 2-го февраля 1855 года въ имѣніи его бабки А. С. Акимовой, "Пріятная долина", Бахмутскаго уѣзда, Екатеринославской губерніи. Отецъ его былъ военный и мелкій помѣщикъ. О дѣтскихъ годахъ жизни Всеволода Михайловича извѣстно мало. Извѣстно только, что ему пришлось много постранствовать, перебывать въ самыхъ разнообразныхъ мѣстностяхъ Россіи. Деревня Екатеринославской губерніи, Харьковъ, Старобѣльскъ, Петербургъ, Петрозаводскъ -- вотъ какія разнообразныя воспоминанія оставило дѣтство Всеволоду Михайловичу. По нѣкоторымъ извѣстіямъ, ребенкомъ Вс. Мих. обнаруживалъ многія качества, которыя характеризовали его и въ зрѣломъ возрастѣ. Онъ былъ такъ-же добръ, мягокъ, кротокъ и любимъ всѣми въ дѣтствѣ, какъ и въ послѣдніе годы его жизни. Вмѣстѣ съ тѣмъ еще ребенкомъ онъ проявлялъ ту же способность увлеченія, которая затѣмъ играла такую большую роль въ его жизни. Журналъ "Родникъ", въ которомъ напечатаны воспоминанія о покойномъ, между прочимъ, разсказываетъ такую характерную исторію. Еще четырехлѣтнимъ ребенкомъ Вс. Мих., наслушавшись разсказовъ слуги-солдата о походахъ и войнахъ, рѣшился идти на войну, чтобы Припять участіе въ ея бѣдствіяхъ, для чего принялся за сборы, прощался съ родными, горько плача,-- и только кое-какъ могъ быть отвлеченъ отъ этой идеи. Тотъ же "Родникъ" отмѣчаетъ еще одну любопытную черту изъ дѣтства Вс. Мих. И ребенкомъ онъ отличался тою изумительною красотою, которою сіяли его лице и особенно глаза и въ юношествѣ и въ зрѣломъ возрастѣ. Это была поистинѣ "неземная" красота, и, по словамъ "Родника", она производила такое впечатлѣніе на совершенно постороннихъ людей, что они сравнивали ее съ красотою Іоанна Крестителя въ Дрезденской галлереѣ. Мы, знавшіе Вс. Мих. уже въ зрѣломъ возрастѣ, вполнѣ допускаемъ вѣроятность сообщаемаго "Родникомъ", ибо красота покойнаго и въ зрѣломъ возрастѣ сохранила тотъ же "неземной" характеръ. Особенно хороши были его глаза,-- большіе, кроткіе, грустные, сіяющіе...
   Внѣшнія условія дѣтской жизни покойнаго были далеко не изъ благопріятныхъ. Еще ребенкомъ Вс. Мих. пришлось пережить многое такое, чти выпадаетъ на долю лишь немногихъ. Говорить объ этомъ, однако, неудобно въ виду того, что до сихъ поръ еще живы участники драмъ, невольнымъ свидѣтелемъ которыхъ былъ Вс. Мих. Во всякомъ случаѣ несомнѣнно, что дѣтство имѣло большое вліяніе на складъ характера покойнаго. По крайней мѣрѣ, онъ самъ объяснялъ многія особенности своего характера именно воздѣйствіемъ фактовъ изъ своей дѣтской жизни.
   Въ 1864 году, девяти лѣтъ отъ роду, Вс. Мих. поступилъ въ первый классъ с.-петербургской 7-й гимназіи (нынѣ 1-е реальное училище). О гимназическихъ годахъ покойнаго извѣстно также мало. Учился онъ хорошо и оставилъ самыя пріятныя воспоминанія въ своихъ учителяхъ и воспитателяхъ. Среди товарищей онъ съ первыхъ же лѣтъ пріобрѣлъ много друзей, съ которыми и поддерживалъ затѣмъ самыя задушевныя отношенія до самой смерти. Въ этомъ возрастѣ въ немъ уже ярко проявлялись всѣ тѣ прелестныя черты его характера которыя позднѣе невольно очаровывали и покоряли всякаго, имѣвшаго съ нимъ какое-либо дѣло: его необычайная мягкость въ отношеніяхъ къ людямъ, глубокая справедливость, уживчивость, строгое отношеніе къ себѣ, скромность, отзывчивость на горе и радость ближняго и многое другое. Вмѣстѣ съ тѣмъ, уже въ это время проявлялись весьма замѣтно и тѣ умственныя качества Вс. Мих., которыя затѣмъ такъ пышно развились въ Гаршинѣ -- юношѣ и зрѣломъ человѣкѣ: его вдумчивое отношеніе ко всему видѣнному, слышанному и читанному, способность быстро схватывать сущность дѣла и находить разрѣшеніе вопроса, видѣть въ предметѣ тѣ стороны, которыя обыкновенно ускользаютъ отъ вниманія другихъ, оригинальность выводовъ и обобщеній, способность быстро и легко пріискивать доводы и аргументы въ подкрѣпленіе своихъ воззрѣній, умѣнье находить связь и зависимость между предметами, какъ бы они затемнены ни были, и т. д. Авторъ одного изъ воспоминаній о покойномъ, видѣвшій его въ началѣ 1866 года, т. е, когда Вс. Мих. было всего 11 лѣтъ, передаетъ весьма интересныя свѣдѣнія о характерѣ и умственномъ настроеніи его въ этотъ періодъ жизни. Мы приведемъ здѣсь отрывокъ изъ этихъ воспоминаній.
   "Помню, мнѣ нравились въ маленькомъ Всеволодѣ -- пишетъ г. Рейнгардтъ {"Волжскій Вѣстникъ", 1888 г. No 101.},-- любознательность и основательное знаніе тѣхъ предметовъ, съ которыми онъ успѣлъ познакомиться. Онъ очень любилъ естественныя науки и сильно интересовался ими. Пользуясь полной свободой, проводя часто время со взрослыми, онъ не былъ похожъ на тѣхъ дѣтей, которыя любятъ корчить большихъ, вмѣшиваться въ разговоры, резонерствовать. Ничего подобнаго у него не было. Онъ былъ добрымъ, милымъ ребенкомъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, очень умнымъ. Впрочемъ, я помню, какъ онъ однажды вмѣшался въ разговоръ взрослыхъ, но это вмѣшательство было необходимо я вышло само собой. Какъ-то вечеромъ собрались у Екатерины Степановны {Мать В. М--ча.} нѣсколько знакомыхъ, между которыми были довольно извѣстныя въ интеллигентныхъ кружкахъ лица. Мы съ Всеволодомъ сидѣли въ сторонѣ и о чемъ-то вполголоса трактовали. По какому-то поводу одна дама, очень образованная и начитанная особа, задала вопросъ: почему такъ легко подымается якорь изъ воды, между тѣмъ какъ онъ такъ крѣпко держится на днѣ, что скорѣе лопнетъ во время бури якорная цѣпь, чѣмъ сдвинется корабль? Изъ присутствовавшихъ никто не могъ дать отвѣта; одинъ, очень образованный господинъ, замѣтилъ, между прочимъ, что надо спросить моряка. Услышавъ это, Всеволодъ всталъ съ своего мѣста и подошелъ туда, гдѣ шелъ разговоръ объ якорѣ.-- "Вотъ почему его такъ легко поднять",-- обратился онъ къ вопрошавшей особѣ, -- и затѣмъ объяснилъ весьма просто и наглядно способъ подъема якоря, Оказалось, что образованные люди, изучавшіе физику и много разъ, вѣроятно, видѣвшіе поднятіе якоря, не могли дать объясненія относительно очень простого и обыкновеннаго явленія, которое объяснилъ гимназистъ 3-го или 4-го класса (на самомъ дѣлѣ второго). Въ то время меня очень поразило описанное обстоятельство. Меня поразило не столько его знаніе, сколько умѣнье весьма просто и наглядно объяснить непонятную для многихъ вещь. Этотъ фактъ, да и многіе другіе, заставили меня предполагать въ то время, что изъ Всеволода Гаршина выйдетъ или замѣчательный ученый, или замѣчательный педагогъ... Всеволодъ Михайловичъ, насколько я успѣлъ замѣтить, былъ вполнѣ самостоятельной натурой. Эта самостоятельность, какъ мнѣ казалось тогда, выражалась въ томъ, что на него не имѣла никакого вліянія окружающая обстановка. Вообще дѣти, которымъ предоставлена полная свобода, являются часто вѣрнымъ отраженіемъ всего окружающаго; они повторяютъ слова, фразы, которыя приходится имъ слышать, стараются интересоваться тѣмъ, чѣмъ интересуются взрослые. Но Вс. Мих. представлялъ, по моему мнѣнію, въ этомъ отношеніи нѣчто особенное: онъ жилъ какъ будто въ другомъ мірѣ. Да и дѣйствительно, у него былъ свой маленькій мірокъ, который заключался въ книжкахъ, рисункахъ, различныхъ вещицахъ, небольшихъ естественно-историческихъ коллекціяхъ,-- кажется, если не ошибаюсь, имъ самимъ составленныхъ,-- и этотъ маленькій мірокъ сосредоточивалъ на себѣ все его вниманіе, всѣ его созерцательныя способности, отвлекая мысли отъ окружающихъ явленій".
   Книги, коллекціи и друзья-товарищи поглощали вниманіе Вс. Мих., однако, только въ Петербургѣ. Лѣтомъ, когда онъ уѣзжалъ изъ Петербурга въ провинцію, онъ весь отдавался своей любви къ природѣ, которую онъ продолжалъ любить и въ зрѣломъ возрастѣ. "Какъ только появились грибы,-- пишетъ авторъ воспоминаній о В. М. въ "Родникѣ", описывая, какъ покойный проводилъ лѣто 1867 г. на берегахъ Шелони, -- Всеволодъ со страстью принялся за ихъ собираніе. Онъ уходилъ рано утромъ и возвращался поздно вечеромъ, пропадая цѣлыми днями въ окрестныхъ лѣсахъ". Эту любовь къ экскурсіямъ по болѣе или менѣе глухимъ мѣстамъ Вс. Мих. сохранилъ и позднѣе и охотно отдавался имъ, какъ читатель можетъ прочитать въ воспоминаніяхъ г. Фаусека. По любви В. М. къ природѣ, въ немъ все предвидѣли будущаго естествоиспытателя, какъ удостовѣряетъ тотъ же авторъ воспоминаній въ "Родникѣ". "Всѣхъ окружающихъ очень занималъ мальчикъ, постоянно возившійся съ лягушками, ящерицами и жуками. Однажды онъ распоролъ брюхо лягушкѣ, разсмотрѣлъ ея внутренности, затѣмъ аккуратно зашилъ, приложилъ деревяннаго масла, обвязалъ тоненькимъ бинтикомъ, и лягушка послѣ этого ускакала". Интересуясь животнымъ міромъ, Вс. Мих. еще больше интереса проявлялъ къ міру растеній. Страсть собирать гербаріи проявилась у него рано, и уже 13 лѣтнимъ мальчикомъ, уѣзжая изъ Старобѣльска въ Петербургъ съ каникулъ, онъ везъ гербарій, собранный имъ въ теченіе лѣта. Любовь къ собиранію растеній онъ сохранилъ до конца своихъ дней и при всякомъ удобномъ случаѣ отдавался этому дѣлу.-- Однако, естествоиспытателемъ Вс. М. не сдѣлался. Сохраняя всю жизнь любовь къ живой природѣ, интересуясь естествознаніемъ, онъ, однако, не придавалъ первостепеннаго значенія естественнымъ наукамъ, въ особенности біологіи, въ общей суммѣ человѣческихъ знаній и приписывалъ имъ лишь служебную роль, какъ это мы увидимъ ниже.
   Внѣшнія условія жизни В. М. въ описываемый періодъ жизни оставались по прежнему мало благопріятными. Дѣло доходило до того, что, напр., въ 1868 году, В. М., тогда 13 лѣтній мальчикъ, долженъ былъ одинъ, безъ чьего либо руководства и покровительства, отправляться изъ Старобѣльска въ Петербургъ къ началу занятій въ гимназіи. Впрочемъ, съ этого времени условія жизни В. М. улучшились, благодаря тому, что онъ устроился въ симпатичной семьѣ одного изъ своихъ товарищей по гимназіи, В. Н. Афанасьева. Скоро, также благодаря одному изъ товарищей, В. М. Наткину, онъ нашелъ доступъ въ семью А. Я. Герда, которому, какъ онъ самъ выражался, онъ былъ обязанъ болѣе, чѣмъ кому либо другому, въ дѣлѣ своего умственнаго и нравственнаго развитія. По переходѣ въ 6-й классъ гимназіи В. Мих. былъ принятъ въ пансіонъ на казенный счетъ.
   Въ періодъ жизни въ семьѣ Афанасьевыхъ В. М. проявлялъ уже стремленіе, такъ сказать, къ общественной дѣятельности. Между прочимъ, однимъ изъ проявленій этого стремленія было образованіе библіотеки. Къ добыванію средствъ на пріобрѣтеніе книгъ онъ привлекъ нѣсколько товарищей; средства добывались самыми разнообразными способами: собирались членскіе взносы и добровольныя пожертвованія; деньги, отпускаемыя на завтракъ, шли туда же; продавались старыя тетрадки въ мелочныя лавочки и т. д. Книги пріобрѣтались самымъ экономическимъ способомъ: не было въ Петербургѣ букиниста, которому В. М. съ товарищами не надоѣли бы, розыскивая разрозненныя книги старыхъ журналовъ. Собранныя книги разрывались и изъ нихъ составлялись цѣльные романы, повѣсть и проч., и все это переплеталось опять-таки экономическимъ способомъ: кое-что изъ переплетныхъ инструментовъ было пріобрѣтено, а остальное замѣнялось домашнею утварью.
   Въ старшихъ классахъ гимназіи В. М. началъ уже пробовать "сочинять". Отъ этого времени осталось небольшое сочиненіе его, поданное въ 1872 году учителю словесности. В. М. въ это время было 17 лѣтъ. Сочиненіе, о которомъ мы говоримъ, носитъ въ себѣ, конечно, всѣ слѣды юношеской неопытности, но въ то же время въ немъ уже замѣтно присутствіе таланта. Вотъ это юношеское произведеніе въ полномъ видѣ.
   

Смерть.

   "Я прочиталъ "Смерть" Тургенева и не могу не согласиться съ нимъ, что русскій человѣкъ умираетъ удивительно. Другого слова и не подберешь. Припомните смерть Максима, обгорѣвшаго, мельника, Авенира Сорокоумова -- какъ они умирали: тихо, спокойно, какъ будто исполняя свою непремѣнную обязанность. И развѣ это не обязанность?
   Помню и я смерть близкаго мнѣ, дорогого человѣка, Е. Ф. Ф. Часто, бывало, сажалъ онъ меня въ своей комнатѣ и заставлялъ слушать докучные разсказы о томъ, откуда происходитъ слово серьга (не помню уже откуда, кажется, съ языка Фризовъ или Бетовъ), что ни одному филологу доподлинно неизвѣстно происхожденіе слова хорошо. Былъ онъ человѣкъ маленькій, крайне некрасивый, съ такимъ же землянымъ цвѣтомъ лица, какой былъ у Авенира Сорокоумова. Былъ онъ записнымъ филологомъ; писалъ диссертацію на магистра, ѣздилъ и къ Костомарову, и къ Срезневскому, которые признавали въ немъ глубоко-ученаго языковѣда. Умеръ Е. Ф.-- и вся его ученость канула въ Лету. Но не въ томъ дѣло; я взялся описывать его смерть.
   Е. Ф. страдалъ болѣзнью, погубившею много добрыхъ и умныхъ, сильныхъ и слабыхъ людей. Онъ страшно пилъ. Когда я жилъ вмѣстѣ съ нимъ на дачѣ въ 1866 году, однажды онъ попросилъ У меня пучекъ соломы; я принесъ, Е. Ф. молча перерѣзалъ ее на трубочки вершка по три и спряталъ въ столъ. Скоро я узналъ, для какого страшнаго употребленія предназначаются эти трубочки: онъ тянулъ черезъ нихъ вино. Конечно, я утащилъ несчастную солому и забросилъ ее въ рѣку.
   Это было лѣтомъ 1866 г., когда въ Петербургѣ и по его окрестностямъ страшно свирѣпствовала холера. Соломенки помогли ей убить Е. Ф. Онъ заболѣлъ, нашъ докторъ И. П. Б. вылечилъ его отъ холеры, но не спасъ отъ воспаленія въ кишкахъ и печени. Черезъ мѣсяцъ послѣ начала болѣзни Е. Ф. пришлось очень плохо.
   Онъ умеръ въ сентябрѣ, въ дождливый вечеръ. Онъ лежалъ на постели; его густые волосы падали на липкій, зеленоватый лобъ, покрытый каплями пота. Тѣло исхудало страшно, на ребрахъ осталась одна кожа; на ногахъ и спинѣ были пролежни. На столикѣ предъ нимъ горѣли двѣ лампы (онъ уже жаловался на недостатокъ свѣта), стояли лекарства, лежали его любимыя нѣмецкія книжки, да тетрадь съ диссертаціею. Я сидѣлъ въ углу комнаты и смотрѣлъ на сцену съ лихорадочнымъ нетерпѣніемъ. Какъ ни любилъ я моего Е. Ф., какъ ни былъ привязанъ къ нему, но зная что черезъ четверть часа онъ умретъ, я уже не жалѣлъ о немъ. Это не была холодность или равнодушіе: я уже отпѣлъ и похоронилъ своего больного друга; передо мной лежалъ просто умирающій человѣкъ, а я видѣлъ смерть еще въ первый разъ. Надъ больнымъ склонился его другой другъ, бывшій товарищъ. Далеко уже теперь онъ, за Атлантическимъ океаномъ, но какъ теперь помню его блѣдное, страдающее за больного лице. Всѣ мои воспоминанія объ этомъ человѣкѣ касаются только смерти Е. Ф.
   Больной лежалъ почти неподвижно, только губы шептали что-то, изрѣдка произнося слова. Его другъ уговаривалъ его причаститься. Е. Ф. Жилъ атеистомъ и хотѣлъ умереть такъ, какъ жилъ. Послали за священникомъ; онъ пришелъ. Это былъ высокій худощавый человѣкъ въ широкой рясѣ, со строгимъ худымъ греческимъ профилемъ и симпатичнымъ лицомъ. Онъ наклонился надъ кроватью; Е. Ф. отрицательно покачалъ головой. "Не надо" -- тихо произнесъ онъ. "Уже пора-бы" -- сказалъ священникъ. Другъ бросился уговаривать больного, говоря, что черезъ четверть часа онъ умретъ. Е. Ф. серьезно слушалъ сначала, потомъ на лицѣ его появилась широкая добродушная улыбка. "Какой ты странный, Лева! всю жизнь былъ умнымъ человѣкомъ, а теперь глупости говоришь. Ну, умру, -- ну, что же такое? Пора и на покой; жаль только -- диссертацію не копчу". Все это онъ говорилъ шепотомъ: послѣднія слова были слышны только Левѣ и мнѣ (я подошелъ къ кровати). "Дописалъ-бы ты ее... охъ, да вѣдь ты математикъ", какъ-бы вспомнилъ онъ. Онъ замолчалъ; наступила долгая томительная тишина.
   Священникъ началъ исповѣдывать. "Уйдите, батюшка, пожалуйста; Лева, попроси батюшку уйдти". "Да причастись ты, Бога ради, отца-то успокой!" Е. Ф. не отвѣчалъ, наконецъ онъ выговорилъ уже съ трудомъ: "Дайте свѣчку, темно... уже пора зажигать". Подали свѣчей. Вдругъ больной оживился, приподнялся даже, схватилъ Леву за руку и сказалъ ему: "А если Reine Glaube?..." Онъ не кончилъ и упалъ мертвый на подушку. Я заплакалъ. Лева зарыдалъ, какъ ребенокъ... Священникъ какъ-то странно смутился и поспѣшно сталъ снимать съ себя эпитрахиль. На лицѣ мертваго осталось странное выраженіе; ни испуга, ни боли душевной, ничего на немъ не было: оно было спокойно.
   
   ..... и страненъ
   Былъ томный ликъ его чела.
   
   Его похоронили на Волковомъ кладбищѣ. Отцу написали, что сынъ умеръ, какъ христіанинъ. На могилѣ поставили маленькій памятникъ, окруженный другими, подъ которыми лежатъ люди, умершіе такимъ-же страннымъ образомъ, какъ Е. Ф. Также умерли и Тургеневскіе Максимъ, мельникъ, Авениръ, старушка-помѣщица. Ни бравурства, ни горести, ни страха не увидите вы на лицѣ умирающаго русскаго человѣка: въ послѣднюю минуту жизни онъ будетъ заботиться о своихъ дѣлахъ, о какой-нибудь коровѣ, о томъ чтобы заплатить священнику за свою отходную. Вѣрующій былъ человѣкъ -- онъ точно обрядъ надъ собой совершитъ; невѣрующій умретъ въ большинствѣ случаевъ безъ сознательнаго раскаянья, не отступивъ отъ того, за что онъ стоялъ предъ самимъ собой всю жизнь, что досталось ему послѣ тяжелой борьбы".
   
   3-е мая 1872 г.
   
   На этомъ сочиненіи учитель словесности поставилъ отмѣтку 4 1/2.
   Повидимому, съ этого Времени В. М. серьезно задумалъ сдѣлаться писателемъ. По крайней мѣрѣ, въ одномъ изъ писемъ позднѣйшаго времени онъ указываетъ, что попытки его писать, пока для себя, начались именно во время пребыванія въ старшихъ классахъ гимназіи.
   Во время пребыванія въ 6 классѣ и въ особенности въ 7-мъ, т. е. въ концѣ 1872 года, у В. М. впервые стали проявляться признаки недуга, отравившаго ему жизнь и сведшаго его въ могилу. Въ это время въ Петербургѣ жилъ его старшій братъ Викторъ (позднѣе застрѣлившійся), и В. М. обратилъ его квартиру въ сосредоточіе разнообразныхъ предпріятій, которыя всецѣло завладѣли имъ въ это время и были доводимы имъ до ненормальныхъ крайностей. Онъ былъ поглощенъ устройствомъ всевозможныхъ коллекцій -- гербарія, коллекціи минераловъ, зоологической и т. д., причемъ придавалъ своимъ занятіямъ какое-то особенное, чуть не міровое значеніе. Затѣмъ онъ занялся гальванопластикой, устройствомъ химической лабораторіи, проведеніемъ въ квартиру газа и мн. др. Увѣренный въ чрезвычайной важности своихъ занятій, онъ увлекъ ими и многихъ изъ своихъ товарищей. Но этимъ онъ не довольствовался; ему хотѣлось, чтобы важность затѣянныхъ имъ предпріятій была признана и взрослыми и чтобы послѣдніе также приняли въ нихъ участіе. Въ виду итого имъ съ горячностью разъяснялъ всѣмъ и каждому значеніе своихъ затѣй и въ особенности энергично нападалъ на директора гимназіи, настойчиво желая привлечь его на свою сторону. Его странности, крайнее нервное возбужденіе, припадки обратили на него общее вниманіе и заставили помѣстить его въ больницу св. Николая для душевно-больныхъ. Здѣсь онъ первое время велъ себя сравнительно спокойно и пользовался полной свободой. Онъ перевезъ сюда свою лабораторію, переплетные инструменты, задумалъ у другихъ больныхъ учиться музыкѣ, англійскому языку, говоря, что и время леченія нельзя терять даромъ, вообще велъ себя хотя и нервно, но вполнѣ разумно. Скоро, однако, недугъ его усилился. Онъ сталъ спаивать другихъ больныхъ, пользуясь находившимся въ его лабораторіи спиртомъ. Однажды, пользуясь правомъ отпуска, онъ купилъ рояль и приказалъ доставить его въ больницу (деньги на задатокъ онъ взялъ подъ какимъ-то предлогомъ у брата). Болѣзнь шла crescendo, и въ началѣ 1873 года онъ былъ уже настолько болѣнъ, что къ нему не всегда пускали навѣщавшихъ его. Иногда на него находили минуты просвѣтленія и онъ вспоминалъ все, что дѣлалъ въ періоды безумія. Мало по малу здоровье его, повидимому, оправилось; но когда онъ былъ взятъ изъ больницы, съ нимъ стали случаться рѣзкіе нервные припадки по ночамъ. Тогда его помѣстили въ лечебницу д-ра Фрея, гдѣ разумное леченіе оправило его и лѣтомъ 1873 года онъ былъ снова совершенно здоровъ.
   Въ слѣдующемъ году В. М. успѣшно окончилъ курсъ гимназіи и поступилъ въ Горный Институтъ.
   Къ этому времени относится стихотвореніе В. М., написанное подъ впечатлѣніемъ картинъ Верещагина. Стихотвореніе это, какъ и другія, написанныя В. М., не было напечатано при его жизни и появилось послѣ его смерти въ воспоминаніяхъ г. Засодимскаго, напечатанныхъ въ газетѣ "День". Довольно слабое съ технической стороны, стихотвореніе это любопытно въ томъ отношеніи, что съ одной стороны даетъ понятіе объ отношеніи В. Ы. къ искусству, отъ котораго онъ требовалъ не удовлетворенія потребности наслажденія изящнымъ, а высокаго служенія дѣлу нравственнаго усовершенствованія человѣчества, распространенія гуманности, а съ другой -- о тогдашнемъ душевномъ настроеніи В. М. и отношеніи его къ явленіямъ, съ которыми его сталкивала жизнь. Въ то время, какъ толпившіеся предъ туркестанскими картинами Верещагина восхищались тѣмъ,
   
   "Какъ это -- мило и реально,
   Какъ нарисованы халаты натурально",
   
   и приходили въ восторгъ отъ техники художника:
   
   "Взгляните на песокъ: что стоитъ онъ одинъ;
   Дѣйствительно, пустыни море
   Какъ будто солнцемъ залито...
   И... лица не дурны!..."
   
   -- авторъ стихотворенія видѣлъ въ картинахъ Верещагина совсѣмъ не то:
   
   "Увидѣлъ смерть, услышалъ вопль людей,
   Измученныхъ убійствомъ, тьмой лишеній...
   Не люди -- то, а только тѣни
   Отверженниковъ родины своей.
   Ты предала ихъ, мать! Въ глухой степи -- одни,
   Безъ хлѣба, безъ глотка воды гнилой,
   Изранены врагами, всѣ они
   Готовы пасть, пожертвовать собой,
   Готовы биться до послѣдней крови
   За родину, лишившую любови,
   Пославшую на смерть своихъ сыновъ...
   Кругомъ -- песчаный рядъ холмовъ,
   У ихъ подножія -- орда свирѣпая кольцомъ
   Объяла горсть героевъ. Нѣтъ пощады!
   Къ нимъ смерть стоитъ лицемъ!...
   И, можетъ быть, они ей рады,
   И, можетъ быть, не стоитъ -- жить-страдать?!...
   Плачь и молись, отчизна-мать!
   Молись! Стенанія дѣтей,
   Погибшихъ за тебя въ глухихъ пескахъ степей,
   Вспомянутся чрезъ много лѣтъ
   Въ день грозныхъ бѣдъ!"
   
   Какъ видимъ, въ картинахъ Верещагина В. М. увидѣлъ только ихъ общественную сторону,-- изображеніе ужасовъ войны и протестъ противъ несправедливости родины, губящей своихъ дѣтей для достиженія разныхъ эфемерныхъ цѣлей. Такое отношеніе къ искусству -- требованіе отъ него общественнаго служенія -- осталось у В. М. и позднѣе, какъ сохранилась и его чуткая способность находить и выяснять общественное значеніе художественныхъ произведеній. Объ этомъ мы еще будемъ имѣть случай говорить ниже. А теперь отмѣтимъ тотъ любопытный фактъ, что уже въ 1874 г., какъ показываетъ приведенное стихотвореніе, В. М. считалъ виновною въ гибели убитыхъ и погибшихъ инымъ путемъ на войнѣ -- родину, т. е. всѣхъ членовъ даннаго общества. Позднѣе этотъ взглядъ привелъ его къ убѣжденію объ обязательности для каждаго принять на себя долю общаго бѣдствія, представляемаго войною, что, какъ увидимъ ниже, заставило его поступить въ ряды дѣйствующей арміи во время русско-турецкой войны.
   Во время пребыванія въ Горномъ Институтѣ В. М. съ должнымъ вниманіемъ относился къ своимъ учебнымъ занятіямъ. Но они не увлекали его, не захватывали его души. Теперь онъ уже всецѣло отдался мысли сдѣлаться писателемъ. Онъ писалъ много, но истреблялъ все написанное, хотя не всегда былъ недоволенъ тѣмъ, что писалъ. Онъ боялся выступить въ печати, опасаясь неуспѣха, такъ какъ для него въ это время вопросъ о томъ, можетъ ли онъ быть писателемъ или нѣтъ, являлся настоящимъ сбыть или не быть". Вотъ что, между прочимъ, писалъ В. М. лѣтомъ 1875 года А. Я. Герду изъ Харькова, куда онъ ѣздилъ проводить каникулы: "Дѣлаю довольно мало; это касается институтскихъ занятій; вообще же я сижу за столомъ цѣлое утро и исписываю весьма значительное количество бумаги. То, что я пишу, очень интересуетъ меня и, будучи близко моему сердцу, доставляетъ хорошія минуты... Мои литературные замыслы очень широки и я часто сомнѣваюсь въ томъ, смогу ли исполнить поставленную задачу. То, что написано, по моему, удачно; само собою разумѣется, что я не могу не быть пристрастнымъ, не смотря на самое строгое и недовѣрчивое отношеніе къ своимъ силамъ... Но если я буду имѣть успѣхъ?!... Дѣло въ томъ (это я чувствую), что только на этомъ поприщѣ я буду работать изо всѣхъ силъ, стало быть успѣхъ -- вопросъ въ моихъ способностяхъ и вопросъ, имѣющій для меня значеніе вопроса жизни и смерти. Вернуться уже я не могу. Какъ вѣчному жиду голосъ какой-то говоритъ: "Иди, иди", такъ и мнѣ что-то суетъ перо въ руки и говоритъ: "Пиши и ниши". Не подумайте, что это заставитъ меня бросить ученье. Нѣтъ, я очень хорошо знаю, что будь я семи пядей во лбу, курсъ даже и Горнаго Института мнѣ необходимъ: вѣдь я совершеннѣйшій еще невѣжда..."
   Въ 1876 г. В. М. впервые выступилъ въ печати, напечатавъ маленькій разсказъ. Самъ В. М., однако, не придавалъ значенія этому своему печатному первенцу, также какъ и статьямъ о художественныхъ выставкахъ, появившимся вслѣдъ затѣмъ въ "Новостяхъ", и считалъ начало своей литературной дѣятельности съ"Четырехъ дней", появившихся въ "Отечественныхъ Запискахъ" за 1877 годъ.
   Какъ ни сильно было желаніе В. М. писать, событія жизни, къ которымъ онъ относился съ болѣзненною чуткостью, отвлекали его отъ удовлетворенія своей потребности выражать происходившіе въ немъ процессы мысли въ художественныхъ образахъ. 1876 годъ былъ, какъ извѣстно, мрачнымъ годомъ. Болгарія обливалась кровью: Россія готовилась къ войнѣ съ Турціею; Австрія готова была соединиться съ Турціею противъ Россіи. Положеніе дѣлъ было неопредѣленное и обѣщавшее мало хорошаго. Въ обществѣ царило возбужденіе. Сборы пожертвованій разнаго рода на славянъ, добровольческое движеніе въ Сербію, сборъ арміи въ Кишиневѣ -- все это взбудоражило всѣ слои общества. Какъ все это отражалось на В. М., видно изъ слѣдующихъ отрывковъ изъ писемъ его къ H. С. Дрентельну, писанныхъ лѣтомъ 1876 г. изъ Харькова:
   "18 2/VI 76. Харьковъ... Пишу я теперь съ отчаяньемъ; вчера исписалъ нѣсколько листовъ бумаги. Работа удовольствія не доставляетъ, скорѣе какое-то злобное, желчное чувство. Если это такъ пойдетъ всегда, то незавидная предстоитъ мнѣ участь. А не писать не могу, да и что со мною будетъ безъ этого"...
   "18 18/VI 76. Харьковъ... За сообщеніе новостей изъ профессорскаго міра весьма благодаренъ, хотя, но правдѣ сказать, электрофорная машина Теплова и соединеніе химическаго и физическаго обществъ интересуютъ меня гораздо меньше, чѣмъ то, что турки перерѣзали 30,000 безоружныхъ стариковъ, женщинъ и ребятъ. Плевать я хотѣлъ на всѣ ваши общества, если они всякими научными теоріями никогда не уменьшатъ вѣроятностей совершенія подобныхъ вещей"...
   "18 VII 76. Харьковъ... Дражайшій H. С., пиши, пожалуйста. Ей Богу, я также нуждаюсь въ чьихъ-нибудь письмахъ. Если бы ты зналъ, каково бываетъ у меня на душѣ, особенно со времени объявленія войны {Рѣчь идетъ или о сербски-турецкой войнѣ, или только о мобилизаціи русской арміи, такъ какъ собственно война Турціи объявлена Россіею весною 1877 года.}. Если я не заболѣю это лѣто, то это будетъ чудомъ.
   Получилъ письмо отъ Alexander Heard, Esq-re изъ London'а. Тоже тоскуетъ. Господи, куда-же дѣваться? Развѣ въ самомъ дѣлѣ удариться въ гартмановщину или еще въ какую-нибудь ерундищу? Не ударишься ни во что подобное; мозги все таки такъ положительно устроены, что Гартманъ не соблазнитъ"...
   Возвратившись въ Петербургъ, В. М. съ жаднымъ вниманіемъ слѣдилъ за извѣстіями съ Балканскаго полуострова. Извѣстія эти производили самое потрясающее впечатлѣніе на его чуткую душу. Вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ не могъ безъ ужаса думать о тѣхъ бѣдствіяхъ, которыя должны были обрушиться на русскій народъ въ виду ставшей неизбѣжною войны съ турками. Свое тогдашнее душевное состояніе В. М. изобразилъ позднѣе въ разсказѣ "Трусъ". Герой этого разсказа, какъ помнитъ читатель, приходитъ въ ужасъ отъ реляцій, въ которыхъ кратко говорилось о томъ, что въ томъ или другомъ дѣлѣ убито только столько-то, ранено -- столько-то, и, все болѣе проникаясь мыслью объ обязанности для него принять и на себя долю обрушившагося на русскій народъ бѣдствія, отправляется, наконецъ, рядовымъ на театръ военныхъ дѣйствій. Такъ именно поступилъ и В. М. Онъ бросилъ переходные экзамены (со второго на третій курсъ Горнаго Института) и отправился въ дѣйствующую армію. Примѣръ его увлекъ и двухъ его товарищей: одинъ изъ нихъ, В. Н. Афанасьевъ, въ семьѣ котораго В. М. прожилъ нѣсколько лѣтъ гимназическаго ученья, какъ о томъ было уже упомянуто выше,-- отправился вмѣстѣ съ В. М., а другой, художникъ М. Е. Малышевъ, явился на театръ военныхъ дѣйствій позднѣе, въ августѣ. Въ Кишиневѣ В. М. и его товарищъ поступили рядовыми въ 138-ои Волховской пѣхотный полкъ и черезъ день выступили въ походъ. Походъ къ Дунаю былъ очень тяжелъ. В. М. приходилось страдать вдвойнѣ: и какъ рядовому, на долю котораго выпадали всѣ тягости похода, и какъ интеллигентному человѣку, сердце котораго возмущалось печальнымъ положеніемъ нашего солдата, царившими въ арміи злоупотребленіями, которыя теперь раскрывались передъ ними во всей наготѣ, и т. д. По словамъ его сотоварища, В. Н. Афанасьева, В. М. весь походъ перенесъ замѣчательно хорошо. Не смотря на всю трудность похода, большіе переходы, грязь, жару, жажду, никогда онъ не былъ въ числѣ отсталыхъ; и не только самъ, казалось, легко переносилъ всѣ тягости похода, но и другихъ подбодрялъ,-- то займетъ разсказомъ, то поподчуетъ табакомъ, то пристыдитъ. По приходѣ на привалъ или ночлегъ, онъ первый бѣжалъ съ манеркой за водою, и пока другіе отдыхали, онъ уже устраивалъ чай, и т. д. Позднѣе В. М. описалъ сдѣланный имъ походъ къ Дунаю въ "Запискахъ рядового Иванова". Отъ этого времени сохранилось нѣсколько писемъ В. М., изъ которыхъ мы приведемъ здѣсь нѣкоторыя выдержки.
   

Изъ писемъ къ И. К. Малышеву.

   "Кишиневъ. 5/V 77. Мы очень удачно пріѣхали въ Кишиневъ: пріѣхали вчера, 4 мая, а завтра, 6-го, уже выступаемъ въ походъ съ 138 пѣхотнымъ полкомъ. Служить будемъ въ ротѣ у Ив. Наз. Афанасьева, брата Васи (товарищъ В. М.), и притомъ вмѣстѣ. Одинаковый ростъ позволяетъ намъ даже во фронтѣ стоять рядомъ. Не знаю, каково вынесемъ мы походъ. Выступивъ завтра въ 5 1/2 часовъ утра, мы придемъ въ Баніасъ (покуда наша конечная цѣль, мѣстечко на Дунаѣ противъ Рущука) 28 мая. Походъ -- пѣшкомъ, по 20--30 вв. въ день.
   Итакъ, почти на мѣсяцъ мы лишены всякихъ сношеній съ міромъ: можетъ быть, не придется увидѣть клочка печатной бумаги, такъ какъ маршрутъ избѣгаетъ всѣхъ городовъ. Только черезъ Плоешти (гдѣ теперь главная квартира) придется проходить.
   Писалъ бы больше, да нужно идти представляться полковому командиру.
   До свиданья. Когда-то увидимся? Да не увидимся-ли еще?"
   
   "1 іюня. Бивуакъ въ дер. Баніасъ, предм. г. Бухареста. Походъ нашъ по первому маршруту конченъ: мы пришли въ Баніасъ, который оказался вовсе, не на Дунаѣ, а около Бухареста (наши офицеры, не имѣя картъ, ошиблись). Дня черезъ 3 или 4 идемъ на Дунай. Сдѣланный походъ былъ не легокъ. Переходы доходили до 48 верстъ. Это -- при страшной жарѣ, въ суконныхъ мундирахъ, ранцахъ, съ шинелями черезъ плечо. Въ одинъ день изъ нашего батальона упало на дорогѣ до 100 человѣкъ: по этому факту можете судить о трудности похода. Но мы съ В. (т. е. Афанасьевымъ) держимся и не плошаемъ. Хорошо, что теперь уже идемъ въ очень легкихъ костюмахъ: бѣлыя рубахи и штаны".
   

Изъ письма къ А. Я. Герду.

   "Черница (между Бѣлою и Рущукомъ). 1877 г. 9 іюля.... Что писать, я рѣшительно не знаю. Правда, впечатлѣній множество, но если бы я вздумалъ излагать ихъ, то необходимо вдался бы въ такія подробности, которыя сдѣлали бы доставку этого письма невозможною. Удивляюсь нашимъ корреспондентамъ! Какъ они ухитряются писать, лавируя между Сциллою и Харибдою, -- достойное изученія явленіе.
   Наша дивизія (35), какъ вы вѣроятно знаете изъ газетъ, прикомандирована къ Рущукскому отряду. До сихъ поръ я не слышалъ ни одного выстрѣла и до того привыкъ къ мирному характеру нашего похода, что мнѣ теперь кажется, что мы и вернемся въ Россію, не бывъ въ бою. Впрочемъ, кто знаетъ?
   Вчера вернулся изъ довольно интереснаго путешествія. Изъ Коссова, гдѣ мы стояли раньше, мы, т. е. я, Афанасьевъ и еще трое солдатъ были посланы въ Тырново за покупками для роты. Мы отправились рано утромъ, а въ 10 ч. нашей бригадѣ приказано было выступить, и когда мы вернулись изъ Тырнова, то не нашли на мѣстѣ бивуака ничего, кромѣ золы и проч. признаковъ оставленнаго лагеря. Куда ушелъ отрядъ -- неизвѣстно. Два дня блуждали мы и наконецъ догнали нашъ полкъ уже здѣсь, въ Черницѣ.
   Тырново -- преинтересный городъ. Узкія, кривыя улицы (узкія до того, что во многихъ мѣстахъ разъѣхаться нельзя), двухъ-трехъ-этажные дома съ выдающимися верхними этажами, открытыя на улицу лавки и мастерскія, водоемы. Болгаре радуются, вѣшаютъ поперекъ своихъ переулковъ гирлянды, а въ окнахъ лоскутки бумаги съ надписями въ родѣ: "Ура, ура, ура, царь Александръ!" Въ деревняхъ этой радости меньше. Весьма понятныя причины этого не могу изложить вамъ.
   Говорить съ болгарами не составляетъ особаго труда, особенно съ грамотными, знающими церковный языкъ. Съ однимъ же образованнымъ лавочникомъ я объяснялся совершенно свободно"...
   

Изъ письма къ И. Е. Малышеву.

   "Ковачица. 29 іюля 77 г. Наиболѣе выдающееся событіе нашей жизни вамъ уже описалъ Вася; поэтому не стану распространяться объ немъ. Скажу только, какое впечатлѣніе произвелъ на меня видъ раненыхъ, крови, труповъ и прочихъ аксесуаровъ войны.
   Я никогда не ожидалъ, чтобы при моей нервности я до такой степени спокойно отнесся къ сказаннымъ предметамъ. Трупы мы видѣли истинно ужасные; одного турку вмѣсто того, чтобы зарывать, казаки обложили снопами и зажгли! Представьте, что изъ него вышло. Черная, обугленная масса, приблизительно подходящая по формѣ къ человѣческому тѣлу. Въ нѣкоторыхъ мѣстахъ трещины, въ которыхъ видно красное мясо. Черепъ оскалилъ зубы; они рѣзко выдаются на черномъ фонѣ своею бѣлизною. Тамъ, гдѣ были ноги, какія-то черныя, угольныя бревна. Кости высовываются изъ нихъ, потому что ступни отвалились. И все это отъ пятидневнаго лежанія на солнцѣ издаетъ невыносимый запахъ. (Перечитавъ это описаніе, я всею душою пожелалъ, чтобы вамъ не пришлось читать его за столомъ), И представьте, даже такое нехудожественное описаніе дѣйствуетъ на меня самого болѣе непріятно, болѣе вывертываетъ душу, чѣмъ самый видъ неизвѣстнаго правовѣрнаго.
   Тоже и раненые. Непріятно слушать, читать объ ужасныхъ ранахъ, видѣть ихъ на картинахъ; но на самомъ дѣлѣ впечатлѣніе значительно смягчается. А какія ужасныя бываютъ раны! Я пересмотрѣлъ около 150 человѣкъ и видѣлъ страшно искалѣченныхъ людей. Особенно непріятны раны въ лице.
   Констатировано, что турки стрѣляли, между прочимъ, и разрывными пулями.
   18 и 19 іюля нашъ батальонъ (2-й) посылали прибрать трупы послѣ боя. Турки лежали какъ посѣянные. Нашихъ было гораздо меньше. Да и сами-то они меньше. Турецкіе солдаты (бывшіе въ этомъ дѣлѣ) -- огромный, жирный народъ. Раздуло ихъ въ пять дней ужасно. На позиціи осталось множество большихъ цинковыхъ ящиковъ и цѣлыя груды гильзъ. Страшно подумать, что все это было высыпано въ наши нѣсколько ротъ.
   Полковника-венгерца узнали по надписи на клинкѣ: Patrona Hungariae, Virgo Maria. Кромѣ того на бѣльѣ у него мѣтка латинскими буквами -- А. М.
   Обмундировка турокъ, аммуниція и оружіе -- превосходны. Ружья Снайдера лучше нашихъ Крика, но хуже Бердана, но зато ружья Пибоди лучше даже и Бердана. Заряжаются моментально. Кромѣ Снайдера и Пибоди у турокъ были еще "магазинныя" ружья, изъ которыхъ можно выпустить безъ перерыва чуть ли не 20 пуль.
   Это-то хорошее оружіе отчасти и было причиною турецкой неудачи. Имѣя огромное количество патроновъ и скорозаряжающіяся ружья, они не жалѣли патроновъ и сыпали пулями, не цѣлясь, тогда какъ наши солдаты стрѣляли рѣдко, да мѣтко.
   Изъ газетъ вы, конечно, знаете, гдѣ стоитъ 13 корпусъ и каково его назначеніе. Быть можетъ, къ тому времени, какъ это письмо дойдетъ до васъ, вы уже прочтете о дѣлѣ, въ которомъ мы, конечно, будемъ участвовать. Турки непремѣнно будутъ наступать на насъ отъ Разграда и Шумлы.
   Теперь они отъ насъ верстахъ въ 10--12. Видно каждый день зарево то тамъ, то сямъ. Это горятъ болгарскія деревни. Самихъ болгаръ рѣжутъ. Богатѣйшіе хлѣба, уже готовые (рожь даже осыпается) стоятъ неприбранными. Несчастная страна! сколько она заплатитъ выкупа за свое освобожденіе!
   Вообще турки -- премилый народъ. Недѣли двѣ назадъ казаки привели двухъ негодяевъ ("мирныхъ" жителей), которые изнасиловали дѣвочку лѣтъ 15, а потомъ перерѣзали ей жилы на рукахъ".

-----

   Во время похода В. М. сошелся весьма близко съ солдатами. По своей натурѣ онъ не могъ держаться въ сторонѣ отъ окружавшихъ его сѣрыхъ шинелей, не могъ воспользоваться своимъ привилдегированнымъ положеніемъ "барина", которымъ остается человѣкъ его положенія даже и въ качествѣ рядового. Напротивъ, В. М. всячески избѣгалъ пользоваться какими либо привиллегіями, несъ всѣ тягости службы и похода наравнѣ со всѣми солдатами, принималъ участіе во всѣхъ работахъ и т. д. Вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ, какъ интеллигентный человѣкъ, былъ полезенъ солдатамъ во многихъ отношеніяхъ: писалъ и читалъ письма, давалъ разнаго рода объясненія по различнымъ поводамъ, объяснялся съ начальствомъ за солдатъ и т. д. Добрая, кроткая натура В. М. скоро расположила къ нему всѣхъ его товарищей но службѣ. Солдаты полюбили его и память о немъ долго хранилась между ними. Когда позднѣе солдаты роты, въ которой служилъ В. М., узнали, что онъ почему-то не получилъ ордена св. Георгія, къ которому былъ представленъ, они крайне сожалѣли, что не присудили ему ротный Георгій въ надеждѣ. что онъ и безъ того получитъ этотъ орденъ. Самъ В. М. весьма привязался къ своимъ товарищамъ по походу и многихъ изъ нихъ охотно вспоминалъ. Вообще онъ сильно заинтересовался положеніемъ солдатъ, какъ и вообще многими сторонами военнаго дѣла. Его разсказы о войнѣ были всегда очень печальные. Его ужасало не только обиліе жертвъ людьми, приносимыхъ войнѣ на ноляхъ битвъ, но и многія другія стороны дѣла, не менѣе ужасныя. Онъ съ негодованіемъ разсказывалъ о ненужныхъ лишеніяхъ и бѣдствіяхъ, которымъ подвергались солдаты ради каприза или корыстныхъ цѣлей разныхъ лицъ. Говорилъ онъ также много о разныхъ бѣдствіяхъ, выпадающихъ на долю населенія мѣстностей, запятыхъ войсками -- почти все равно непріятельскими или дружественными. Вообще, самое ужасное, что В. М. видѣлъ въ войнѣ, это то обстоятельство, что во время ея люди утрачиваютъ слишкомъ много человѣческихъ чертъ и слишкомъ много воли даютъ звѣрскимъ качествамъ, животнымъ инстинктамъ. Особенно поразительны были разсказы В. М. объ одной сторонѣ дѣла, которую почему-то всегда оставляютъ безъ вниманія какъ военные писатели, такъ и очевидцы-разсказчики. Мнѣ, по крайней мѣрѣ, не приходилось ни читать объ этой сторонѣ дѣла, ни слышать отъ кого-либо, кромѣ В. М. Дѣйствительно, эта сторона дѣла весьма щекотлива во многихъ отношеніяхъ. Постараюсь, однако, дать о ней понятіе, насколько смогу. Представьте себѣ, что въ какомъ-нибудь городкѣ, мѣстечкѣ или селѣ сосредоточены десятки тысячъ войскъ, состоящихъ преимущественно изъ людей въ самомъ цвѣтущемъ возрастѣ, изъ которыхъ притомъ большій или меньшій процентъ отличается далеко не примѣрною нравственностью. Представьте также, что это скопище здоровыхъ, молодыхъ, полныхъ силы людей находится большее или меньшее время въ полномъ бездѣйствіи. Можно представить себѣ, что изъ этого должно выйдти для мѣстнаго населенія. Правда, разнаго рода аферисты, имѣя въ виду столь сосредоточенный "спросъ", слѣдуютъ за арміями съ партіями "живого товара". При несоотвѣтствіи размѣровъ "спроса" на этотъ товаръ съ предложеніемъ его, несчастныя проститутки подвергаются прямо самому ужасному истязанію. В. М. приводилъ по этому поводу до такой степени чудовищные факты, что у слушателей буквально становились волоса дыбомъ. но какъ ни интензивно идетъ использованіе "живого товара", все таки его далеко не хватаетъ для удовлетворенія спроса, и тогда приходится расплачиваться мѣстному населенію...
   В. М. пришлось принять участіе въ двухъ дѣлахъ съ турками. Первое было небольшимъ дѣломъ. Послѣ него позиція осталась за турками, которые, однако, затѣмъ очистили ее. Были посланы войска для уборки и погребенія труповъ. И здѣсь-то былъ найденъ среди труповъ живымъ солдатъ того же Волховскаго полка, къ которомъ служилъ и В. М.: несчастный четыре дня оставался на нолѣ сраженія съ перебитыми ногами, безъ пищи и воды. Этотъ случай и послужилъ темой для перваго разсказа В. М., доставившаго ему извѣстность: "Четыре дня".
   Вторымъ дѣломъ, въ которомъ участвовалъ В. М., было сраженіе при Ансларѣ, описанное имъ въ "Новостяхъ". Въ реляціи объ этомъ сраженіи сказано, что "рядовой изъ вольноопредѣляющихся В. Гаршинъ примѣромъ личной храбрости увлекъ впередъ товарищей въ атаку, во время чего и раненъ въ ногу". Приводимъ здѣсь относящееся къ этому факту письмо В. М. къ И. Е. Малышеву.
   "Бѣла. 56 военный временный госпиталь. 20 авг. 1877 г. Пишу къ вамъ лежа; поэтому прошу извинить за, можетъ быть, ужъ слишкомъ дурной почеркъ. Вѣроятно, вы уже знаете отъ В. о томъ, что мнѣ прострѣлили ногу. Рана неопасная, но все-таки придется провозиться съ нею мѣсяца 3--4.
   Лежу я въ 56 военномъ временномъ госпиталѣ. Такъ какъ В., вѣроятно, описывалъ вамъ бой* то о немъ умолчу. Могу сказать, впрочемъ, что мы лицемъ въ грязь не ударили. Я удивлялся самъ своему спокойствію: жаркій споръ съ вами изъ-за жидовъ (въ былыя времена) производилъ во мнѣ гораздо большее волненіе. В. скажетъ вамъ то же самое. Гранатамъ, конечно, кланялись земно, да и нельзя было не кланяться: безъ этихъ поклоновъ разнесло бы на кусочки. Пахнётъ дымъ (орудія стояли отъ насъ всего на 1200-- 1300 шаговъ), жужжитъ граната, прямо на тебя. Бросишься ничкомъ и чрезъ секунду, когда съ воемъ и визгомъ пронесутся надъ тобою осколки, встаешь, весь засыпанный землею. Около -- ямы: это мѣсто, гдѣ "она" разорвалась.
   Меня ранили (точно дубиной хватило) тотчасъ же послѣ того, какъ мы отбили турецкую атаку. Помню, какъ я сѣлъ на землю и закрывалъ оба отверстія раны руками. Кровь лилась: я перетянулъ ногу выше раны платкомъ, снялъ съ плеча шинель, сухари, отстегнулъ патроны и поползъ. Ахъ, какъ трудно ползти съ прострѣленной ногой, да еще подъ выстрѣлами, когда пули визжатъ а лопаются около твоего носа. Гранаты рвало чуть не около меня. Однако, Богъ спасъ, я протащился шаговъ съ сотню; тутъ меня подняли нашъ барабанщикъ и еще какой-то унтеръ-офицеръ и повели. Вольная нога цѣплялась за кусты... Съ полверсты вели они меня, наконецъ, встрѣтили носилки, и я закачался на нихъ. Это была сущая благодать. Черезъ два часа я уже ѣхалъ, перевязанный, въ фургонѣ въ дивизіонный лазаретъ.
   О націей санитарной части я ничего не могу сказать, кромѣ хорошаго. Такая заботливость, такой уходъ, что хоть куда. Сестры -- сущіе ангелы и ангелы, не торчащіе даромъ, а работающіе не хуже докторовъ.
   14 авг. насъ привезли сюда, въ Бѣлу. Здѣсь пробуду я, быть можетъ, недѣли двѣ.
   Лежу, конечно, цѣлый день (нога въ лубкѣ), ѣмъ (винограду фунта по 3 въ день), пью, сплю. Два раза въ день перевязка: сквозь рану просунули дренажъ и промываютъ карболовой кислотой.
   Сейчасъ пріѣхалъ транспортъ раненыхъ 140-го Зарайскаго полка. Это дѣло 18-го августа. Бѣдные зарайцы цѣлый день держались противъ цѣлой арміи! Убитыхъ и раненыхъ множество.
   Вообще, наша дивизія хоть изъ молодыхъ, а уже потрепаны изрядно всѣ четыре полка. Рядомъ со мною положили офицера съ раздробленною стопою".
   Походъ со всѣми его тягостями, военныя дѣйствія, а затѣмъ и рана не охватили, однако, В. М. всецѣло, не заставили его забыть то, что онъ оставилъ позади себя, въ Петербургѣ. Напротивъ, всѣ вопросы, всѣ явленія нашей жизни, которыя занимали и волновали его ранѣе, продолжаютъ занимать и интересовать и теперь. Въ письмахъ онъ усиленно проситъ писать о томъ, что дѣлается въ Петербургѣ и вообще въ Россіи; проситъ о присылкѣ газетъ и, получивъ таковыя, несказанно радуется и благодаритъ приславшихъ. Онъ крайнѣ радуется встрѣчѣ съ людьми, съ которыми можно говорить о Петербургѣ, и еще болѣе -- съ людьми, только что прибывшими изъ Петербурга, Онъ не забываетъ всѣхъ своихъ друзей, помнитъ ихъ радости и горести и постоянно думаетъ о нихъ. Позднѣе, въ письмѣ, написанномъ одному другу изъ Харькова, немедленно по прибытіи туда въ числѣ другихъ раненыхъ съ театра войны. В. М. пишетъ: "Дорогой мой, знаешь ли ты, что твое хроническое горе до того въѣлось и въ мое существованіе, что въ самые мучительные дни похода, въ тѣ дни, когда не хотѣлось бы думать ни о чемъ, и тогда часто вспоминался мнѣ другой міръ страданіи, тотъ, что сидитъ въ твоемъ больномъ организмѣ. И думалъ я, что ни мои кровавыя мозоли на ногахъ, ни перетянутыя ранцемъ и винтовкою плечи, ни голоданье, ни жажда, ничто не можетъ сравниться съ тѣмъ, что испытываешь ты, что испытывать доводилось и мнѣ"...
   Въ Харьковъ В. М. былъ доставленъ 4 сентября. Черезъ два дня онъ уже писалъ на театръ дѣйствій оставшимся тамъ товарищамъ. Между прочимъ, онъ описывалъ свое путешествіе отъ Бѣлы до Харькова. "25 авг. нами нагрузили транспортъ и повезли. Шоссе каменистое, трясетъ, да еще хохолъ, чтобы подотать, иногда катаетъ рысью. Мы ночевали около той самой горы, гдѣ, помнишь, у насъ былъ большой бивуакъ. Холодъ былъ страшный и я простудился и схватилъ лихорадку. Совсѣмъ она меня изнурила. Да еще рана, не перевязанная два дня, уже начала вонять. Просто бѣда. Пріѣхали въ Фортешти, переночевали, а утромъ я уже катилъ на санитарномъ поѣздѣ Берлинскаго креста. Очень хорошо ѣздить на этихъ поѣздахъ. Въ Яссахъ насъ пересадили на поѣздъ Александры Іосифовны. Ѣхалъ я на немъ до Бирзулы, а отсюда просто во второмъ классѣ".
   О своемъ житьѣ въ Харьковѣ В. М. писалъ В. Н. Афанасьеву отъ 12 сент.: "Ежедневно ко мнѣ являются разные посѣтители; жду скоро даже одного генерала. Десятки разъ приходится мнѣ повторять о нашемъ положеньи, о туркахъ, какъ они вооружены, каково дерутся и пр., и пр. Надоѣло порядкомъ. Надоѣло также и валяться. Ужъ второй мѣсяцъ, какъ я нахожусь въ горизонтальномъ положеніи, да кажется придется оставаться въ немъ еще не одинъ мѣсяцъ. Вана идетъ хорошо, но страшно медленно. Ужъ очень много мяса выхватила проклятая пуля. А тутъ еще любезная сестра милосердія помогла: обожгла ногу чистою карболовою кислотою. Обжогъ мучаетъ еще больше раны".
   Ко всѣмъ невзгодамъ присоединилась еще лихорадка, замучившая В. М. до полусмерти. Выздоровленіе шло медленно. Рана долго не затягивалась, да и потомъ долго нельзя было ходить. Но для такой живой натуры неподвижность была не по силамъ. Поэтому онъ часто ѣздилъ кататься по городу, а дома ухитрялся какъ-то ползать по комнатамъ, вытянувъ впередъ туго забинтованную йогу.
   Въ первые же дни по пріѣздѣ въ Харьковъ онъ принялся за обработку разсказа "Четыре дня", набросаннаго еще въ Болгаріи, въ лазаретѣ. Разсказъ былъ посланъ въ "Отечественныя Записки" и немедленно появился въ октябрьской книжкѣ этого журнала. Разсказъ произвелъ потрясающее впечатлѣніе. Художественное изображеніе одной капли тѣхъ страданій, которыя приноситъ война, оказалось достаточнымъ для того, чтобы заставить всѣхъ представить себѣ всю картину ужасовъ войны и задрожать отъ нея. Всѣмъ стадо ясно, что написать такое произведеніе могъ только недюжинный талантъ. Давнишнее желаніе В. М. сдѣлаться писателемъ осуществилось: онъ сталъ писателемъ съ немедленно же признаннымъ талантомъ.
   А, между тѣмъ, этотъ писатель былъ въ это время не болѣе какъ "рядовымъ изъ вольноопредѣляющихся", обязаннымъ прослужить установленный срокъ. Надъ этимъ приходилось задумываться Иное дѣло идти "подставлять свою грудь", какъ выражается герой "Четырехъ дней", и иное дѣло тянуть лямку "нижняго чина" въ мирныхъ условіяхъ,-- гдѣ нибудь въ глуши, при казарменномъ житьѣ, съ "ученьями", фронтами, караулами и проч. И В. М. начинаетъ безпокоить данный вопросъ съ первыхъ же дней пребыванія въ Харьковѣ. Въ письмѣ отъ 25 сентября этого (1877) года къ H. С. Дрентельну читаемъ: "Мнѣ дали Георгія (какъ мы уже упоминали, В. М. почему-то не получилъ этого ордена). Несмотря на такое поощреніе моей храбрости, я вовсе не желаю (отхотѣлъ) снова идти въ огонь. Постараюсь вывернуться: взять отпускъ для совершеннаго выздоровленія на многіе мѣсяцы. Если дадутъ на продолжительный срокъ, то въ январѣ увидимся, ибо я явлюсь въ Петербургъ. Примусь за работу снова и на этотъ разъ ужъ совсѣмъ по своему. Что изъ этого выйдетъ, еще не знаю. Только планъ моего самообученія курьезенъ"...
   Весною 1878 года В. М. былъ произведенъ въ офицеры. Около этого времени у него явилась особая идея, связанная съ мыслью о необходимости служить. Въ письмѣ отъ 18 мая онъ пишетъ H. С. Дрентельну: "Отъ очень многихъ хорошихъ людей выданъ и мнѣ аттестатъ "хорошаго". Эти хорошія качества (буде они существуютъ) нужно наконецъ пустить въ оборотъ. Ты, вѣроятно, удивишься, когда я скажу тебѣ, на что я рѣшился. Я хочу оставаться въ военной службѣ. Буду даже добиваться академіи". Около этого же времени В. М. въ письмѣ къ товарищу-офицеру разъясняетъ и самую свою идею. "Мы съ тобой достаточно убѣдились въ плохомъ положеніи нашей арміи. Мы хотимъ уходить изъ нея именно потому, что въ ней для насъ скверно, душно. Если такъ будутъ разсуждать всѣ, видящіе гадость въ военной средѣ, то никогда и среда не измѣнится. Не лучше ли намъ влѣзть въ эту среду? Можетъ быть, что-нибудь и сдѣлаемъ путнаго. Можетъ быть, со временемъ мы будемъ имѣть возможность не дозволить бить солдата, какъ это дѣлается теперь, не дозволить вырывать изъ его рта послѣднюю корку хлѣба". Но такое настроеніе продолжалось у В. М. не долго. Уже отъ 7 авг. онъ пишетъ тому же лицу: "Дѣла мои очень Скверны. Чувствую непреоборимое желаніе удрать изъ службы, а между тѣмъ это едва ли удастся". Въ концѣ 1878 года онъ, наконецъ, получилъ отставку.
   Отмѣтимъ здѣсь еще не-безъинтересный фактъ, что мысль о поступленіи въ военную службу являлась у В. М. нѣсколько разъ и въ болѣе позднее время. Характерно, что къ убѣжденію о необходимости для него поступленія на службу В. М. приходилъ или въ началѣ припадковъ безумія, или въ тяжелыя минуты отчаянія за свою способность къ какому либо дѣлу. Такъ въ 1880 г., послѣ того, какъ В. М. надѣлалъ рядъ удивительныхъ странностей въ Петербургѣ, Москвѣ и по деревнямъ нѣсколькихъ губерній (о чемъ будемъ говорить ниже), почти наканунѣ поступленія въ харьковскую лечебницу для душевнобольныхъ, онъ въ письмѣ къ А. Я. Герду отъ 25 апрѣля сообщаетъ о своемъ рѣшеніи поступить въ какой-нибудь кавалерійскій полкъ. Еще позднѣе, оправившись отъ душевнаго недуга, но находясь въ самомъ мрачномъ настроеніи, онъ пишетъ (отъ 10 янв. 1882 г.) В. А. Фаусеку: "А знаете ли. В. А., мнѣ часто приходитъ въ голову: не махнуть ли и мнѣ въ свой Волховскій полкъ? Завязнуть туда по уши, да и все. Ей Богу, правда: ну, на какого чорта я гожусь, если не писать, а писать я, право, кажется, не буду никогда. Буду солдатъ обучать "словесности"; и то хоть хорошо, что бить ихъ по мордѣ не стану"...
   Возвратимся, однако, къ хронологической послѣдовательности нашего разсказа. Мы оставили В. М. въ Харьковѣ осенью 1877 г. съ прострѣленной ногой, принужденнымъ лежать въ кровати или ползать на рукахъ. Мало но малу онъ началъ поправляться, сталъ ходить на костыляхъ и въ декабрѣ могъ уже уѣхать въ Петербургъ. Въ Петербургъ онъ усиленно стремился во все время своей болѣзни. Передъ отъѣздомъ онъ писалъ В. Н. Афанасьеву: "Послѣзавтра утромъ я уѣзжаю въ Питеръ, безъ денегъ, больной, но все таки ѣду. Очень ужъ захотѣлось Питера. Предвижу въ немъ не мало себѣ затрудненій. Хотя литературная работа теперь для меня вполнѣ обезпечена, но вотъ загвоздка: въ 55 (кажется) No Летучаго Б. Листка есть приказъ, воспрещающій "военнослужащимъ" всякое литераторство. Но я буду писать, пока не посадятъ. Къ январьской книжкѣ, думаю, поспѣю написать новенькое.
   Мнѣ, къ удивленію моему, дали (безъ всякой съ моей и матушкиной стороны просьбы) отпускъ на годъ, а что еще лучше -- даровой билетъ до Петербурга. Впрочемъ, нога у меня попорчена надолго -- это вѣрно. Болитъ часто, устаетъ послѣ полуверсты ковылянья на палочкѣ.
   Болѣю еженедѣльно и все разными напастями. Теперь желудочная лихорадка... Просто горе. Нервы разстроились совершенно и все мое спокойствіе, пріобрѣтенное за походъ, пошло къ черту".
   Черезъ нѣсколько дней В. М. былъ уже въ Петербургѣ. Здѣсь, среди друзей, онъ снова вошелъ въ свою обычную колею и отдался писательству. Въ это время имъ написанъ маленькій разсказъ "Очень маленькій романъ", мало извѣстный публикѣ, благодаря тому, что онъ былъ напечатанъ почему-то въ "Стрекозѣ". Въ эту же зиму В. М. написалъ "Происшествіе". Вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ усиленно заботился о своемъ научномъ и художественномъ образованіи. Его чрезвычайная любовь къ живописи особенно сильно сказалась теперь. Онъ съ особеннымъ удовольствіемъ посѣщалъ художественныя выставки, долго всматривался въ картины, вдумывался въ нихъ и онѣ говорили ему многое, что оставалось совершенно недоступнымъ и неизвѣстнымъ толпѣ посѣтителей выставокъ. До какой степени занимали его въ это время вопросы художественнаго творчества, наглядно показываетъ слѣдующее письмо его, найденное въ бумагахъ покойнаго И. Л. Крамского. В. М. въ это время не былъ лично знакомъ съ Крамскимъ, но счелъ себя въ правѣ обратиться къ нему за разъясненіемъ по поводу его картины "Христосъ въ пустынѣ".
   "Спб., 78. Милостивый Государь Иванъ Николаевичъ! Веру на себя смѣлость обратиться къ вамъ съ покорнѣйшею просьбою. Я увѣренъ въ правотѣ моего мнѣнія, и для себя вовсе не сталъ бы безпокоить васъ, но мнѣ хотѣлось бы получить разъясненіе отъ васъ самихъ, для того чтобы другихъ вывести изъ заблужденія. Дѣло идетъ о моментѣ, изображаемомъ вашего картиною "Христосъ въ пустынѣ". Утро ли это 41-го дня, когда Христосъ уже вполнѣ рѣшился и готовъ идти на страданіе и смерть, или та минута, когда "пріиде къ нему бѣсъ", какъ выражаются мои оппоненты. Я вполнѣ увѣренъ въ правотѣ перваго толкованія. Видѣть въ фигурѣ Іисуса страданіе и борьбу только потому, что у него измученное лице,-- это показываетъ очень поверхностное знакомство съ человѣческою душою. "Если-бъ онъ рѣшился, онъ имѣлъ бы сіяющее лице", сказалъ мнѣ одинъ изъ публики. Христу сіять изъ-за сознанія того, что онъ рѣшился на хорошее дѣло! "Какой, дескать, я хорошій!"
   Тѣ черты, которыя вы придали своему созданію, по моему, вовсе не служатъ къ возбужденію жалости къ "страдальцу" (говорю это потому, что одинъ изъ толкователей нашелъ, что лице Христа ужасно жалко). Нѣтъ, меня онѣ сразу поразили, какъ выраженіе громадной нравственной силы, ненависти ко злу, совершенной рѣшимости бороться съ нимъ. Онъ поглощенъ своею наступающею дѣятельностью, онъ перебираетъ въ головѣ все, что онъ скажетъ презрѣнному и несчастному люду, отъ котораго онъ ушелъ въ пустыню подумать на свободѣ; онъ сейчасъ же взялъ бы связку веревокъ и погналъ изъ храма безстыжихъ торгашей. А страданіе до него теперь не касается: оно такъ мало, такъ ничтожно въ сравненіи съ тѣмъ, что у него теперь въ груди, что и мысль о немъ не приходитъ Іисусу въ голову"....
   Увлекаясь искусствомъ, В. М. не забывалъ въ то же время и научнаго образованія. Онъ много читалъ въ это время. Но это не было чтеніе систематическое, и когда ему было предложено однимъ другомъ пройдти систематическій курсъ біологіи, онъ категорически отказался. "Ты рекомендуешь мнѣ курсъ біологіи, -- писалъ онъ И. С. Дрентельну отъ 18 мая 1878 года,-- точно будто не знаешь, что у меня въ головѣ постоянно будетъ сидѣть вопросъ: на кой чортъ мнѣ эта біологія? Вопросъ "зачѣмъ" до такой степени овладѣлъ моимъ существомъ, что ни за что, не дающее непосредственныхъ результатовъ, я не рискну взяться. Писательство имѣетъ результаты непосредственные -- изящное (насколько изящное -- это другой вопросъ) произведеніе, шевелящее если не мозги, то чувства (въ моемъ случаѣ, беря меня) людей. Вотъ почему я писать не брошу. Учиться (т. е. читать разныя умныя книжки) я не брошу до смерти, но взяться за какой-нибудь "курсъ" не ради себя, своего любопытства, я никогда не возьмусь. "Что онъ дѣлаетъ?" Учится! До какихъ же это поръ я буду учиться, до какихъ поръ съ меня не будетъ ни шерсти, ни молока?" Нѣсколько позднѣе, отъ 7 авг., В. М. писалъ тому же лицу: "А все таки поступлю въ университетъ. Конечно, біологіей заниматься не буду. Что ты ни разговаривай, а съ легкой руки Писарева пошедшее мнѣніе о значеніи естественныхъ наукъ я мало раздѣляю". Въ это время В. М. уже начала увлекать исторія, сдѣлавшаяся любимымъ предметомъ его занятій въ послѣдній періодъ его жизни, какъ увидимъ ниже. Для лучшаго ознакомленія съ исторіей, онъ осенью 1878 г. поступилъ даже вольнослушателемъ на историко-филологическій факультетъ петербургскаго университета, гдѣ пробылъ, однако, недолго.
   Относительно своихъ литературныхъ занятій В. М. писалъ В. Н. Афанасьеву въ январѣ 1878 года слѣдующее: "Литературныя мои дѣла находятся въ блестящемъ положеніи, если брать "потенціалъ". Только пиши, а брать вездѣ будутъ. Въ нѣкоторые журналы ("Слово", "Пчела") я приглашенъ самими редакціями. Но печататься теперь я буду только въ крайнемъ случаѣ. Пишу, правда, я довольно много, но все это для меня этюды и этюды; выставлять же ихъ я не желаю, хотя увѣренъ, что они шли бы не безъ успѣха. Буду печатать столько, чтобы только просуществовать".
   Оживленіе, охватившее В. М. но переѣздѣ его въ Петербургъ, продолжалось, однако, недолго, всего нѣсколько мѣсяцевъ. Уже 21 февраля 1878 г. онъ пишетъ В. Н. Афанасьеву: "Петербургъ уже надоѣлъ мнѣ хуже горькой рѣдьки. Стремлюсь изъ него удрать. Собственно говоря, здѣсь можно было бы жить и интересно: мнѣ открыта полная возможность познакомиться со всякими знаменитостями; да со мною что то сдѣлалось странное: прежняя страсть къ знакомствамъ исчезла. Особенно не хочется знакомиться съ разными генералами отъ интеллигенціи, можетъ быть, потому, что но хочется "ученичествовать" и съ почтеніемъ выслушивать слова, изрекаемыя на манеръ пророчествъ. Богъ съ ними. Къ своей литературѣ я сталъ относиться строже. Художественныя рецензіи писать бросилъ, ибо вѣдь собственно это было съ моей стороны шарлатанство. Буду работать побольше, вылѣзать поменьше, авось, что нибудь и выйдетъ?" Еще позднѣе, отъ 2-го апрѣля, онъ писалъ тому же лицу: "Живу я скверно. Скверность исходитъ изъ меня самого, истому что внѣшнія обстоятельства всѣ благополучны. Часто спрашиваешь: какого еще тебѣ рожна нужно? и не находишь отвѣта. Но что рожёнъ этотъ гдѣ-то завалился и необходимо его сыскать -- это ясно какъ день. Полторы недѣли какъ я пріѣхалъ въ Харьковъ и до сихъ поръ что называется палецъ о палецъ не ударилъ. Не дѣлаю рѣшительно ничего. Хандра, печальныя соображенія о своемъ ничтожествѣ.
   Одинъ хохолъ, никогда до тѣхъ поръ не пившій, напился пьянъ и началъ горько плакать. "Чего ты ревешь?" "Да какъ же я пахать буду, какъ же я косить буду, когда я теперь и на печь взлѣсть не могу".
   Вотъ и я нахожусь теперь въ точно такомъ же положеніи. Впрочемъ, не думаю, чтобъ это продолжалось долго: вокругъ все такъ хорошо. Весна и прочія обстоятельства".
   Къ безпредметной тоскѣ, выгнавшей В. М. изъ Петербурга уже въ концѣ марта и, кажется, съ этого времени аккуратно повторявшейся каждую весну, присоединилось еще серьезное физическое страданіе. Скоро по пріѣздѣ въ Харьковъ В. М. серьезно заболѣлъ. Двѣ недѣли онъ провелъ безъ сна и безъ нищи, перенося ужасную боль. Послѣ болѣзни онъ долго едва могъ ходить.
   А тутъ еще возня съ "военнымъ званіемъ", отъ котораго В. М. долго не могъ отдѣлаться. 6 мая онъ писалъ В. Н. Афанасьеву изъ Харькова: "Поздравляю тебя съ чиномъ... Себя съ производствомъ не поздравляю, а, напротивъ, желалъ бы быть скромнымъ унтеръ-офицеромъ. Дѣло въ томъ, что отнынѣ мой годичный отпускъ пропадаетъ, и я, какъ и всѣ офицеры, обязанъ свидѣтельствоваться. Хотя я хромаю до сихъ поръ, но вдругъ признаютъ здоровымъ -- и отправляйся къ вамъ въ Виддинъ. При моемъ теперешнемъ состояніи здоровья (нервы) это мнѣ смерть. Если бы я былъ способенъ пьянствовать, я спился бы въ Виддинѣ въ мѣсяцъ. Чую это и смотрю на полкъ какъ на гробъ. Мнѣ очень плохо: хандрю, потому что не могу ничего дѣлать, ничего не дѣлаю, потому что хандрю. Всѣ вокругъ работаютъ; одинъ я палецъ о палецъ не ударю. Тоска.
   Пиши скорѣе и чаще. Не считайся, пожалуйста, со мною письмами, потому что мнѣ письма писать теперь такъ трудно. Не всегда найдешь время, свободное не отъ работы, а отъ мучительной тоски, совершенно затуманивающей голову".
   Въ маѣ В. М. оправился. "Весна и прочія обстоятельства", т. е. общество молодежи, подѣйствовали на него благотворно. Онъ сталъ веселъ, оживленъ. Вскорѣ онъ уѣхалъ въ Орловскую губернію, въ имѣніе своей тетки, гдѣ прожилъ около мѣсяца. Тоска оставила его и онъ съ одушевленіемъ отдавался лѣтнимъ деревенскимъ удовольствіямъ. Но это продолжалось не долго. По пріѣздѣ въ Харьковъ онъ снова затосковалъ. Желая какъ нибудь избавиться отъ тоски, В. М. прибѣгалъ къ страннымъ средствамъ: "долблю латынь, которая приноситъ мнѣ все-таки нѣкоторое утѣшеніе, -- писалъ онъ 7 авг. изъ Харькова H. С. Дрентельну,-- читаю Куно-Фишера. Куно-Фишеръ очень хорошій нѣмецъ, но по правдѣ сказать мнѣ теперь не до него". И дѣйствительно, ему было не до "хорошихъ нѣмцевъ". "Писать мнѣ теперь ужасно трудно,-- продолжаетъ онъ въ томъ же письмѣ, -- хотя очень хочется написать что-нибудь къ сентябрю. Пишу туго, да что и напишу, безжалостно рву"...
   Прошло лѣто -- и В. М. снопа явился въ Петербургъ.
   Зима 1878--71) гг. была очень тяжела для В. М. Съ одной стороны онъ впервые познакомился съ цензурными терніями, явившнился препятствіемъ для разработки многихъ и очень многихъ занимавшихъ его темъ; а съ другой -- тогдашнее время и, вообще, было полно событій, тяжело ложившихся на его впечатлительную душу. Онъ лишился многихъ друзей и знакомыхъ, что еще больше заставило его чувствовать тягость тогдашняго общаго положенія вещей. Что касается собственно внѣшней стороны жизни В. М., то зима 1878--79 гг. была повтореніемъ предшествующей зимы. Онъ писалъ, читалъ, но прежнему интересовался наукою и искусствомъ. Въ это время имъ написаны "Трусъ" и "Встрѣча". Такъ какъ произведенія В. М. всегда были крайне субъективны, то но указанному перечню написанныхъ имъ въ данную зиму произведеній можно судить и о томъ, что онъ переживалъ въ это время.
   Весною В, М. былъ уже снова въ Харьковѣ. Въ это время съ особенною силою проявилась одна особенность его характера. Въ то время, какъ въ душѣ его царилъ самый ужасный мракъ, по внѣшности онъ могъ казаться самымъ счастливѣйшимъ и беззаботнѣйшимъ человѣкомъ въ мірѣ. Въ воспоминаніяхъ В. А. Фаусека В. М. рисуется въ данную эпоху душою веселой компаніи, состоявшей изъ молодежи обоего пола и предававшейся всевозможнымъ удовольствіямъ. И, однако, онъ въ это время написалъ своихъ "Художниковъ", а нѣсколько позднѣе "Attalea princeps",-- произведенія, мрачное содержаніе которыхъ стоитъ въ такомъ противорѣчіи съ веселымъ настроеніемъ, повидимому овладѣвшимъ имъ въ это время. Еще болѣе мрачными оказываются нѣкоторыя письма В. М. изъ этой эпохи. Въ письмѣ къ старому другу, написанномъ тотчасъ по возвращеніи изъ веселой экспедиціи въ Куряжскій монастырь, которая описана въ воспоминаніяхъ В. А. Фаусека, В. М. отзывается о своемъ весельи, о совершаемыхъ имъ прогулкахъ и т. п., какъ о чемъ-то въ родѣ "Пира во время чумы". Къ сожалѣнію мы не можемъ привести выдержекъ изъ этого щемящаго сердце письма, которое ясно свидѣтельствуетъ о томъ, что между дѣйствительнымъ душевнымъ настроеніемъ В. М. и его внѣшнимъ поведеніемъ лежала цѣлая пропасть, что участіе въ веселой компаніи было для него только средствомъ забвенія (онъ въ помянутомъ письмѣ такъ и выражается: "забываться не мѣшаетъ"), тѣмъ, чѣмъ для другихъ служитъ часто "чара зелена вина", съ тою разницею, что послѣдняя даетъ хоть временное забвеніе, а В. М. ни на минуту не могъ забыть того, что его мучило. Дѣйствительно, время тогда было весьма мало располагающее къ веселью и пріятнымъ прогулкамъ. О дѣйствительномъ душевномъ настроеніи В. М. того времени могутъ дать слабое понятіе выдержки изъ слѣдующаго письма его къ А. Я. Герду отъ 25 апр.: "Что-то у васъ въ Интерѣ теперь дѣлается! Не спрашиваю, а только восклицаю, потому что не такое теперь время, чтобы спрашивать что бы то ни было. У насъ "тихо и спокойно", хотя... Повѣрка паспортовъ надѣлала много бѣды. На Москалевкѣ, напр. (я передаю то, что вездѣ говорятъ), повѣсились мужъ и жена, оставивъ 6 ч. дѣтей. Паспортовъ не было для прописыванія... на этомъ свѣтѣ. Они и отправились туда, гдѣ не введена еще паспортная система....
   ....Работа по немножку подвигается впередъ. Двигалась бы конечно, и не понемногу, если бы, работая, приходилось думать о томъ, что писать, а не о томъ чего не писать. Иногда просто въ мрачность приходишь при мысли: что если такъ придется всю жизнь?
   Прочелъ Маудсли "Душу". Хочу Гризингера прочесть и кромѣ того хожу со студентами V курса въ психіатрическую больницу на "разборъ больныхъ". Какая это интересная вещь! Дурная сторона: невольно начинаешь "разбирать" не больныхъ, а т. наз. "здоровыхъ" и находишь то Tabsucht, то Wahnsinn. Что, впрочемъ, неизбѣжно должно случаться при внимательномъ разсмотрѣніи людскихъ поступковъ. Профессоръ, дай Богъ ему здоровья, не гонитъ съ лекціи, такъ что я надѣюсь походить на Сабурову дачу (больница) еще съ мѣсяцъ. Что-нибудь въ головѣ останется..." {Интересъ къ психіатріи сохранился у Н. М. и позднѣе. Въ письмѣ отъ 9 дек. 1883 года къ В. М. Латышу онъ пишетъ: "Но поводу "Краснаго Цвѣтка" познакомился со мной психіатръ Николаевской больницы, докторъ Сиккорскій... Не по этому поводу, а вообще скажу, что эта наука -- психіатрія -- меня восхищаетъ. Великимъ психіатрамъ (пока ихъ почти не было) будетъ дана великая власть и добрая власть, ибо великій психіатръ не можетъ быть скотомъ"...}.
   Тяжелое душевное состояніе заставляло Б. М. искать "забвенія" не только въ веселыхъ экскурсіяхъ съ молодежью, но также и въ перемѣнѣ мѣста. Это лѣто онъ порядкомъ поѣздилъ, посѣщая своихъ многочисленныхъ друзей; былъ онъ съ Екатеринославской губерніи, въ Донской области, въ Орловской губерніи. Осенью онъ снова попалъ въ Харьковъ уже окончательно разстроеннымъ. Тогдашнее состояніе его подробно описано въ воспоминаніяхъ В. А. Фаусека.
   Въ ноябрѣ онъ уѣхалъ въ Петербургъ. Если впечатлѣнія предшествующей зимы били В. М., давили его душу, разрывали на части его сердце, то зима 1879--80 гг. была еще безпощаднѣе въ этомъ отношеніи. Въ эту зиму имъ написана "Ночь", содержаніе которой ясно говоритъ о тогдашнемъ его душевномъ настроеніи. Недугъ В. М. все росъ. Возбужденіе его достигло крайнихъ предѣловъ и, наконецъ, разразилось кризисомъ. Вслѣдъ за покушеніемъ на представителя Верховной Распорядительной Коммиссіи, гр. Лорисъ-Меликова, В. М. явился къ послѣднему, чтобы убѣдить его въ необходимости "примиренія" и произнесенія "всепрощенія". Явился онъ ночью и, хотя графа въ то время строго охраняли, В. М. былъ до такой степени проникнутъ сознаніемъ важности и необходимости своей миссіи и это сознаніе придавало его обращенію, его голосу и всей его фигурѣ такой повелительный видъ, что онъ былъ допущенъ къ гр. Лорисъ-Меликову и долго бесѣдовалъ съ нимъ. Графъ отнесся къ нему, какъ къ больному, и отпустилъ его. Съ этого момента дальнѣйшія дѣйствія В. М. пріобрѣтаютъ все болѣе ненормальный характеръ. Всѣ видѣвшіе его въ это время говорятъ о немъ, какъ о человѣкѣ крайне возбужденномъ и дѣйствовавшемъ полубезсознательно. Скоро онъ уѣхалъ въ Москву. Здѣсь онъ совершилъ рядъ странныхъ и нелѣпыхъ поступковъ. Зачѣмъ-то ему захотѣлось поговорить съ тогдашнимъ московскимъ оберъ-полиціймейстеромъ Козловымъ и онъ избралъ для того такой странный способъ. Зайдя позднимъ вечеромъ въ публичный домъ, онъ сталъ угощать его обитательницъ и, накутивъ на приличную сумму, отказался платить; былъ составленъ протоколъ и его самого отправили въ участокъ, причемъ по дорогѣ онъ выбросилъ зачѣмъ-то бывшіе съ нимъ 25 р. Въ участкѣ онъ потребовалъ личнаго свиданія съ Козловымъ и, добившись своего, имѣлъ съ нимъ разговоръ, подобный тому, который велъ съ Лорисъ-Меликовымъ. Изъ Москвы В. М. ѣздилъ въ Рыбинскъ, гдѣ получилъ остававшіеся въ полку 100 руб. слѣдовавшихъ ему подъемныхъ денегъ. Деньги эти тамъ-же истратилъ на покупку новаго костюма, а бывшій на немъ подарилъ корридорному служителю въ гостинницѣ. Во время пребыванія въ Москвѣ онъ строилъ самые неосуществимые планы о поѣздкахъ по разнымъ частямъ Россіи, въ Болгарію и т. п. Много толковалъ о романѣ изъ болгарской жизни, задуманномъ имъ въ это время, мечталъ объ изданіи своихъ разсказовъ подъ заглавіемъ "Страданія человѣчества" и т. п. Въ то же время онъ до такой степени тосковалъ, что бывшій въ это время въ Москвѣ его старый другъ В. Н. Афанасьевъ долженъ былъ посвящать ему все свободное время и хоть немного отвлекать его отъ тоски. Проживъ двѣ недѣли, В. М. рѣшился ѣхать въ Харьковъ, но такъ какъ у него не было денегъ, то пришлось заложить часы и кольцо. Однако, В. М. большую часть вырученной этимъ путемъ суммы истратилъ на разныя, совершенно ненужныя ему покупки, такъ что только при помощи В. Н. Афанасьева онъ могъ взять билетъ до Тулы, гдѣ онъ разсчитывалъ достать денегъ на дальнѣйшую дорогу.
   Изъ Тулы В. М. прислалъ письмо А. Я. Герду, которое мы приводимъ здѣсь.
   "Тула. 13/III 1880. Сегодня пріѣхалъ въ Тулу послѣ двухнедѣльнаго житья въ Москвѣ и поѣздки въ Рыбинскъ (мнѣ нужно было быть въ полку за полученіемъ моего офицерскаго "содержанія", которое "вышло", какъ говорятъ солдаты, только два мѣсяца назадъ). Я послалъ вамъ изъ Москвы только одно письмо, да и то о постороннемъ дѣлѣ, такъ какъ дѣлъ всевозможныхъ было по горло. Нужно было разругаться съ "Русскими Вѣдомостями" (?), сойдтись съ "Русскимъ Курьеромъ" (газета, имѣющая будущность, какъ мнѣ кажется, хорошую), найдти кучу знакомыхъ и пр., и пр. А писать вамъ и именно вамъ -- просто нужно, это потребность. Вамъ, а не Володѣ (В. М. Латкину), не Надѣ (H. М. Золотилова, впослѣдствіи супруга В. М.) я пишу именно потому, что вы уже пережили, и можетъ быть не разъ, страшный кризисъ, который я испыталъ въ эту зиму. Не знаю, вамъ, можетъ быть, не приходилось въ минуту отчаянья найдти правду, къ которой я стремился, что было силъ, всегда, какъ только началъ сознавать и понимать; вамъ, можетъ быть, не приходилось надѣвать себѣ петлю на шею и потомъ,-- что всего страшнѣе,-- снимать ее. Я не знаю, доходили ли Вы въ острые періоды развитія до такихъ минутъ, но я вѣрю, да пожалуй даже чувствую, пожалуй и знаю, что не легко далось вамъ то сравнительное, душевное спокойствіе, какимъ вы обладали всегда, когда я зналъ васъ. Володя старше меня на полгода, но жизнь текла его все-таки ровнѣе, чѣмъ моя. Она не давала ему médicamenta heroica, какъ мнѣ. Этимъ и только этимъ я объясняю то обстоятельство, что даже Володя, который понимаетъ меня съ полуслова, почти ничего не понялъ изъ моего поведенія 15--25 февраля. Онъ думалъ даже, что со мною повторяется старая исторія 1872 года, что я схожу съ ума... Господи! да поймутъ ли наконецъ люди, что всѣ болѣзни происходятъ отъ одной и той же причины, которая будетъ существовать всегда, пока существуетъ невѣжество! Причина эта -- неудовлетворенная потребность. Потребность умственной работы, потребность чувства, физической любви, потребность претерпѣть, потребность спать, пить, ѣсть и такъ далѣе. Всѣ болѣзни, А. Я., рѣшительно всѣ, и "соціализмъ" въ томъ числѣ, и гнётъ въ томъ числѣ, и кровавый бунтъ вродѣ пугачевщины въ томъ числѣ.
   Такъ было и со мною.
   Я все отклоняюсь въ сторону. Я хотѣлъ писать вамъ о себѣ, о своемъ (хотѣлъ написать "внутреннемъ", но тутъ это слово не идетъ: вмѣсто него нужно было поставить "всякомъ") состояніи. Я никогда за 20 лѣтъ не чувствовалъ себя такъ хорошо, какъ теперь.
   Работа кипитъ свободно, легко, безъ напряженія, безъ утомленія. Я могу всегда начать, всегда остановиться. Это для меня просто новость. Не знаю, отчего не видно II кн. "Русскаго Богатства?" Читали-ли вы ее? Тамъ у меня нѣтъ почти ничего, но въ мартовскомъ No начинается большая, большая вещь. Для III кн. уже набрано, вчера я послалъ уже послѣднія странички. Вы увидите по первому отрывку въ 1 1/2 печатныхъ листа, что это только начало. Написано у меня (вполнѣ) ихъ уже 6--7, а заготовлено на клочкахъ всего съ написаннымъ до 15 и книга все еще не кончена" {О существованіи большого произведенія, долженствовавшаго носить названіе "Люди и война" и служить протестомъ противъ войны, В. М. сообщалъ многимъ изъ своихъ друзей. Къ сожалѣнію, во время дальнѣйшаго безумія В. М. все, написанное имъ, погибло безслѣдно; остался только отрывокъ, помѣщенный въ "Русскомъ Богатствѣ" и вошедшій во вторую книжку "Разсказовъ" В. М. подъ названіемъ: "Деньщикъ и офицеръ". Можетъ быть, впрочемъ, сообщенія В. М. о написанномъ имъ были просто продуктомъ больной фантазіи.}.
   Изъ Тулы, совершивши здѣсь также рядъ странныхъ поступковъ, В. М. уѣхалъ куда-то верхомъ, бросивъ всѣ свои вещи въ гостинницѣ. Въ это время онъ совершилъ цѣлый рядъ странствованій то верхомъ, то пѣшкомъ, но Тульской и Орловской губерніямъ, что-то проповѣдывалъ крестьянамъ, жилъ нѣкоторое время у матери извѣстнаго критика Писарева, попалъ въ Ясную Поляну, имѣніе гр. Льва Толстого, ставилъ послѣднему какіе-то мучившіе его вопросы, иногда выдавалъ себя за тайнаго правительственнаго агента и т. д. Въ это время его отыскивалъ братъ его, г. Евгеній Гаршинъ, которому, наконецъ, и удалось настигнуть его и уговорить ѣхать съ нимъ въ Харьковъ. Въ Харьковѣ онъ продолжалъ совершать самые странные поступки, какъ это можно видѣть изъ воспоминаній В. А. Фаусека. Однако, онъ былъ настолько тихъ и покоенъ, что окружающіе его считали излишнимъ помѣщать его въ больницу. Самъ онъ отнюдь не считалъ себя больнымъ. Между прочимъ онъ писалъ въ это время А. Я. Герду: "Я имѣлъ бы резонъ серьезно обидѣться на васъ за ваше молчаніе, а особенно за подозрѣніе въ сумасшествіи, которое только причинило безпокойство у насъ дома и очень разсердило меня на Володю. Онъ выкинулъ удивительную штуку. Ничего не понимая въ моемъ поведеніи, сразу рѣшить, что я помѣшанъ (хороша логика!), напугать мать, налгать (конечно, незлонамѣренно) на меня, на себя и на всѣхъ, вообще заварить такую кашу, что братъ долженъ былъ ѣхать отыскивать меня въ Орловскую губернію. Матушка чуть не заболѣла, деньги истрачены даромъ, и я недѣли двѣ былъ взбѣшенъ, что со мною случается рѣдко". Въ то же время В. М. строилъ планы относительно своей литературной дѣятельности. "По немногу продолжаю "Люди и война", которые выросли до двухъ порядочныхъ томовъ, -- писалъ онъ въ томъ же письмѣ. Для апрѣльской книжки "Русскаго Богатства" уже послано, для іюля, августа и сентября ужъ совсѣмъ готово, а для мая и іюня еще нѣтъ, такъ какъ прежде нужно съѣздить въ Бердичевскій уѣздъ на старыя квартиры (зима 76 -- 77 г.) нашего полка. А безъ этого писать невозможно"...
   Проживъ въ Харьковѣ 3 недѣли, В. М. неожиданно исчезъ изъ него, и брату его снова пришлось отыскивать его. Онъ оказался въ Орлѣ, въ домѣ умалишенныхъ, куда посадили его послѣ нѣсколькихъ его чудачествъ. Состояніе его въ это время было буйное, и его пришлось везти связаннымъ, въ отдѣльномъ купе. Въ Харьковѣ онъ прямо былъ доставленъ въ больницу умалишенныхъ на Сабуровой дачѣ, куда за годъ до того онъ ходилъ слушать лекціи по психіатріи. Онъ узнавалъ всѣхъ, сознавалъ, что онъ душевно боленъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ постоянно жилъ въ мірѣ фантазій и говорилъ посѣтителямъ самыя невѣроятныя вещи. На Сабуровой дачѣ онъ прожилъ нѣсколько мѣсяцевъ. Затѣмъ, по совѣту проф. Ковалевскаго, онъ былъ перевезенъ въ Петербургъ въ лечебницу д-ра Фрея. Здѣсь онъ оправился, т. е. пересталъ жить въ мірѣ фантазій, пересталъ быть безумнымъ. Но онъ представлялъ собою человѣка, совершенно разбитаго и физически, и нравственно, какой-то полутрупъ. Въ такомъ видѣ его привезли къ роднымъ въ Харьковъ, а отсюда его взялъ къ себѣ въ деревню его дядя В. С. Акимовъ.
   Въ деревнѣ В. М. прожилъ съ конца 1880 г. до весны 1882 года. Имѣніе В. С. Акимова, д. Ефимовна, лежитъ въ Херсонскомъ уѣздѣ, возлѣ Днѣпровско-Бугскаго лимана. Мѣсто крайне уединенное и какъ разъ подходившее В. М. въ его тогдашнемъ состояніи. Отсутствіе всякихъ рѣзкихъ впечатлѣній, полное спокойствіе, степное раздолье -- все это какъ нельзя болѣе благопріятствовало успокоенію душевному и физическому выздоровленію. Къ тому же родственники, у которыхъ жилъ В. М., были крайне добры къ нему и онъ всегда вспоминалъ съ удовольствіемъ о своемъ житьѣ въ этой прекрасной семьѣ. Онъ велъ самый регулярный образъ жизни, правильно питался, ходилъ и ѣздилъ по окрестностямъ, катался зимою на конькахъ по лиману. Оправившись нѣсколько, онъ взялся и за умственныя занятія необременительнаго свойства: писалъ протоколы въ камерѣ своего дяди, мирового судьи, учился англійскому языку, читалъ кое-что, переводилъ (въ это время онъ перевелъ "Colomba" Мериме; переводъ напечатанъ въ 1883 г. въ "Изящной Литературѣ"). У В. С. Акимова оказалась недурная библіотека, особенно много было въ ней французскихъ авторовъ, и В. М. принялся перечитывать французскихъ беллетристовъ и поэтовъ.
   Мало по малу В. М. оправился и развеселился. Многія письма его изъ этого періода полны веселаго юмора, забавныхъ разсказовъ и свидѣтельствуютъ о полномъ душевномъ спокойствіи ихъ автора. Приведемъ здѣсь отрывокъ изъ одного письма къ В. А. Фаусеку.
   "Ефимовка. 18 8/II 82 года.... Для насъ съ дядей третьяго дня кончились большія треволненія, а именно: забили всѣ сваи подъ строющуюся здѣсь пристань. Вытянули отъ берега мостъ на 60 саж., а на концѣ его еще платформа, куда будутъ приставать разные "Св. Николаи" и "Съ нами Боги", т. е. каботажки. Били сваи по льду, а ледъ плохой, вѣсу же въ бабѣ 20 пуд., да въ копрѣ 40, да свая, да 25 человѣкъ. Вообще было страшновато. Одной матерщины издержано рабочими и подрядчиками столько, что хватило бы болѣе скромнымъ людямъ на всю жизнь. Куплеты "Ой дубинушка" поражали меня своею совершенною нелѣпостью: до такой степени глупы, что сквернословіе и не кажется сквернословіемъ, а такъ только... звукъ одинъ гремящій. Но когда дѣло доходило до водки, то они сейчасъ же принимали нѣсколько осмысленный характеръ. А именно пѣли:
   
   Нашъ панычъ (это я) красавчикъ
   Поднесетъ вина стаканчикъ,
   
   а также
   
   Нашъ хозяинъ (дяди В. С.) красавчикъ,
   
   съ тѣмъ же неизмѣннымъ окончаніемъ. Въ виду такого настроенія умовъ мѣстное единственноё напоминающее намъ, россіянамъ, о конституціи учрежденіе (ибо для чего же, какъ не для кабака, была учреждена "Зала совѣщательная?") торговало недурно. Даже я въ качествѣ "красавчика" при своей бѣдности долженъ былъ пріобрѣсти четверть крови сатаны. Да что тутъ! За Бугскимъ лиманомъ (а онъ верстъ семь ширины) есть село Паручино; тамощній попъ уговорилъ крестьянъ закрыть кабакъ, "потому-де, что все равно черезъ полтора мѣсяца всѣмъ кабакамъ конецъ". И можете себѣ представить, что паручинцы пѣшкомъ путешествуютъ по льду съ спеціальною цѣлью напиться въ здѣшнемъ, ефимовскомъ кабакѣ. Если разрѣдятъ кабаки, то это поведетъ къ непроизводительному расходу народнаго труда, ибо мало ли его нужно будетъ употребить на проходъ 7, 10, 12 верстъ, отдѣляющихъ гг. потребителей отъ продукта.-- А, впрочемъ, сказать, что пьютъ много, право, грѣхъ. Ньютъ нѣкоторые такъ, что, по собственному ихъ сознанію: "ycé у водци та у водци", но вѣдь не не всѣ же "у водци".
   Спокойное состояніе нерѣдко, однако, прерывалось то воспоминаніями о прошломъ, угрызеніями совѣсти за совершенное во время безумія (В. М. считалъ себя виноватымъ и въ этомъ), то мыслями о будущемъ, причемъ у него являлось разочарованіе въ своихъ силахъ, неувѣренность и боязнь за будущее. Письма В. М., писанныя имъ въ такія минуты, тяжело читать. Такъ онъ пишетъ А. Я. Герду отъ 22 дек. 1881 г.: "Живу въ такой тишинѣ и такомъ спокойствіи, въ какомъ никогда не жилъ. Да и вообще-то въ первый разъ въ жизни живу на одномъ и томъ же мѣстѣ цѣлый годъ. Все это, говорятъ, хорошо въ душевно-гигіеническомъ отношеніи. Оно должно быть такъ и есть, но кромѣ избѣгаемой Сциллы есть еще Харибда, въ которую я ясно для себя попадаю: чувствую, что глупѣю и опускаюсь съ каждымъ мѣсяцемъ. О будущемъ стараюсь не думать, что, конечно, также хорошо въ гигіеническомъ отношеніи, но зато скверно во всѣхъ другихъ отношеніяхъ".
   Чѣмъ дальше шло время, тѣмъ мучительнѣе становился для В. М. вопросъ о будущности. Въ концѣ пребыванія въ Ефимовкѣ онъ пишетъ В. А. Фаусеку:
   "Ефимовка. 18 3/IV 82 г. Я въ послѣднее время опять повѣсилъ носъ на квинту (ей Богу, не могу уяснить себѣ этого выраженіи). Причины этому самыя резонныя: оставаться дольше въ Ефимовкѣ зазорно, хотя я и знаю, что я здѣсь не составляю тяготы,-- зазорно передъ самимъ собою: вѣдь нужно же, наконецъ, куда-нибудь дѣваться. Полкъ -- чудище обло. (Какъ мы уже знаемъ, В. М. подумывалъ въ это время поступить въ военную службу). Матушка пишетъ, что хорошо я бы сдѣлалъ, если бы постарался попасть въ городскіе учителя въ Петербургѣ; оно, положимъ, и хорошо,-- только дѣло въ томъ, что я считаю себя совершенно негоднымъ для такого дѣла. Когда-то я даже слово далъ себѣ никогда не лѣзть въ педагогію. Да, наконецъ, и не легко вовсе захватить одну изъ 20 открывающихся въ этомъ году ваканцій: я увѣренъ, что на 20 мѣстъ явится, по крайней мѣрѣ, 120 конкуррентовъ, которые всѣ болѣе меня имѣютъ право на мѣсто. Прибѣгать къ помощи протекціи, чтобы мнѣ оттереть дѣйствительно годнаго человѣка, -- какъ то погано".
   На литературныя занятія В. М. никогда не смотрѣлъ какъ на источникъ средствъ къ жизни. Да и не могъ смотрѣть, принимая во вниманіе трудность, съ которою ему давалась работа, и вытекающую отсюда малую количественную продуктивность. Особенно послѣ болѣзни онъ ясно понималъ всю невозможность возложить всѣ надежды по части заработка на литературу. Въ письмѣ къ В. Н. Афанасьеву отъ 31 дек. 1881 г. онъ пишетъ: "Писать я не могу (должно быть), а если и могу, то не хочу. Ты знаешь, что я писалъ, и можешь имѣть понятіе, какъ доставалось мнѣ это писаніе. Хорошо или нехорошо выходило написанное, это вопросъ посторонній; но что писалъ я въ самомъ дѣлѣ одними своими несчастными нервами и что каждая буква стоила мнѣ капли крови, то это, право, не будетъ преувеличеніемъ. Писать для меня теперь -- значитъ снова начать старую сказку и черезъ три -- четыре года, можетъ быть, снова попасть въ больницу душевно-больныхъ. Богъ съ ней, съ литературой, если она доводитъ до того, что хуже смерти, гораздо хуже, повѣрь мнѣ. Конечно, я не отказываюсь отъ нея навсегда: черезъ нѣсколько лѣтъ, м. б., и напишу что-нибудь. Но сдѣлать литературныя занятія единственнымъ занятіемъ, жизни -- я рѣшительно отказываюсь".
   На сколько жгучъ былъ въ это время для В. М. вопросъ о томъ, чѣмъ заняться, въ какой работѣ искать средствъ къ жизни и насколько онъ считалъ себя непригоднымъ ни къ чему, ясно показываетъ то обстоятельство, что онъ въ это время серьезно думалъ о поступленія вновь въ военную службу и велъ по этому поводу продолжительную переписку съ старымъ товарищемъ-офшоромъ. Намѣреніе это, какъ мы уже знаемъ, осталось невыполненнымъ.
   Въ послѣднее время своего пребыванія въ Ефимовкѣ В. М. написалъ свою прелестную сказочку "То чего не было". Поводомъ къ написанію послужило слѣдующее обстоятельство. Дѣти А. Я. Герда задумали издавать рукописный дѣтскій журналъ "Маленькій Корабликъ" и пригласили сотрудничать въ немъ и В. М. Однако, написанная имъ сказка, какъ онъ самъ признавалъ, была не дѣтская, а "скалдырническая", т. е. слишкомъ мизантропическая. Сказка эта появилась въ журналѣ "Устои". Но она стала извѣстного среди публики еще ранѣе напечатанія и возбудила разные толки. По этому поводу В. М. Жалуется въ письмѣ къ В. А. Фаусеку (отъ 26 февр. 1882 г.) на излишнюю прозорливость толкователей: "Господи! вотъ гдѣ истинные мизантропы, серъ! Экій, подумаешь, нюхъ! Гдѣ и нѣтъ ничего -- и тамъ слышится имъ запахъ. Клянусь моимъ свиданьемъ съ вами: мнѣ и въ голову не приходило, что за этими Антонами и мухами можно угадывать что-нибудь кромѣ мухъ и Антоновъ. Какъ хорошо прежде было: сиди себѣ и бряцай "рукой разсѣянной", а теперь только начнешь бряцать -- думаешь: просто струну невинную зацѣпилъ, анъ оказывается, что NN за носъ задѣлъ".
   Любопытно, что В. М., вообще, отвергалъ какое-либо аллегорическое толкованіе своихъ сказокъ. Конечно, это былъ абсурдъ, ибо идейная аллегорія сказокъ слишкомъ очевидна. Но надо и то сказать, что толкованія, прилагавшіяся къ сказкамъ В. М., могли вывесть изъ терпѣнія всякаго: до такой очевидной нелѣпости они доходили...
   Въ маѣ 1882 года В. М. былъ уже въ Петербургѣ. Въ числѣ причинъ, влекшихъ его сюда, было и желаніе повидаться съ Тургеневымъ. Послѣдній сочувственно отнесся къ В. М. съ появленіи его первыхъ разсказовъ, а когда съ В. М. разразилось несчастіе (болѣзнь), симпатіи Тургенева къ молодому писателю еще усилились. Когда В. М. оправился послѣ болѣзни, онъ вступилъ въ переписку съ маститымъ писателемъ. Уцѣлѣвшія письма Тургенева къ В. М. печатаются здѣсь же, въ "Сборникѣ". Тургеневъ собирался пріѣхать на лѣто 1882 года въ Россію и приглашалъ В. М. провести это лѣто у него въ имѣніи (Спасское-Лутовшюво). Тяжелый недугъ не позволилъ Тургеневу побывать въ Россіи, но онъ все-таки приглашалъ В. М. пріѣхать въ Спасское и пожить тамъ, сколько ему пожелается. В. М., прибывъ въ Петербургъ, занялся изданіемъ первой книжки сбояхъ "Разсказовъ". Когда книга была напечатана, В. М. воспользовался приглашеніемъ Тургенева и отправился въ Спасское. Здѣсь въ это время гостилъ поэтъ Я. П. Полонскій съ семьей и такимъ образомъ образовалось небольшое общество. В. М. съ удовольствіемъ отзывался о времени, проведенномъ въ имѣніи Тургенева, говоря, что тамошняя обстановка какъ нельзя лучше благопріятствовала душевному успокоенію и работѣ. Въ это время имъ были написаны "Записки рядового Иванова".
   Осенью В. М. былъ снова въ Петербургѣ. Не разсчитывая жить литературными заработками, В. М. сталъ искать какихъ-либо постороннихъ занятій. Таковыя нашлись... въ Гостинномъ дворѣ. Именно В. М. поступилъ въ помощники управляющаго торговою частью Анноловской писчебумажной фабрики. Обязанности В. М. были чѣмъ то вродѣ обязанностей конторщика и отнимали у него по нѣсколько часовъ каждый день, иногда дѣлаясь довольно тяжелыми и отнимавшими почти цѣлый день. За это В. М. получалъ 50 руб. въ мѣсяцъ. Занятія эти продолжались, однако, не долго,-- и въ слѣдующемъ году В. М. получилъ мѣсто секретаря съѣзда представителей желѣзнодорожныхъ дорогъ. Въ слѣдующемъ же 1883 г., 11-го февраля, В. М. Женился на слушательницѣ женскихъ врачебныхъ курсовъ, Надеждѣ Михайловнѣ Золотиловой.
   Съ этого времени жизнь В. М. могла бы быть крайне счастливою, если бы не внутренній червякъ, который точилъ его, Семейная жизнь В. М. была очень счастлива, до того счастлива, что даже удивляла его и онъ писалъ всегда друзьямъ о своей семейной жизни, какъ объ "удивительномъ исключеніи изъ матримоніальныхъ порядковъ. Кромѣ взаимной любви, связывавшей В. М. съ женою, и взаимнаго соотвѣтствія характеровъ, большое значеніе для В. М. имѣло то обстоятельство, что Надежда Михайловна была женщина-врачъ. Больной, а такимъ, какъ увидимъ ниже, В. М. бывалъ очень часто, онъ нуждался не только въ заботливомъ уходѣ, но и въ разумномъ, медицинскомъ присмотрѣ. В. М. хорошо понималъ, какъ много заботъ, хлопотъ и страданій доставлялъ онъ женѣ и очень высоко цѣнилъ ея заботливость и терпѣніе въ отношеніяхъ къ нему.
   Матеріальныя заботы были сняты съ В. М., благодаря занимаемому имъ мѣсту. Занятія его вознаграждались въ размѣрахъ, вполнѣ достаточныхъ для покрытія скромныхъ потребностей его и его жены. Мѣсто секретаря съѣзда представителей дорогъ было таково, что оно требовало усиленныхъ и даже очень усиленныхъ занятій лишь небольшое время года -- 1--2 мѣсяца, когда собирался самый съѣздъ; въ остальное же время текущія дѣла отнимали у В. М. немного времени и были необременительны. Отношенія къ сослуживцамъ и служебному начальству у В. М. съ начала же установились самыя задушевныя.
   Матеріальная обезпеченность избавила В. М. отъ печальной необходимости, выпадающей у насъ нерѣдко на долю писателей, не исключая и самыхъ крупныхъ талантовъ,-- необходимости писать не тогда, когда хочется, когда есть потребность высказаться, а тогда, когда къ тому побуждаетъ матеріальный недостатокъ. В. М. избѣжалъ этого "голодающаго" творчества. Онъ могъ писать именно тогда, когда хотѣлъ. И, устроивши свою жизнь окончательно, онъ усиленно принялся за литературную работу. Въ половинѣ 18S3 года онъ писалъ сразу три разсказа (одинъ изъ нихъ "Красный цвѣтокъ"). Съ этого же времени онъ задумалъ написать большую историческую повѣсть или историческій романъ изъ эпохи Петра Великаго, о чемъ онъ мечталъ еще въ ранніе годы юности, какъ онъ признавался самъ, и для этого усиленно занялся чтеніемъ историческихъ изысканій и сырыхъ матеріаловъ, относящихся къ данной эпохѣ. Содержаніе повѣсти или романа должно было представлять борьбу старой и новой Россіи. Представителями послѣдней должны были быть самъ Петръ и "пирожникъ", а впослѣдствіи князь Меньшиковъ, а представителемъ первой -- извѣстный подъячій Докукинъ, рѣшившійся поднести столь страшному для современниковъ Петру знаменитое "письмо", въ которомъ онъ прямо и рѣшительно указалъ великому преобразователю всѣ темныя стороны его богатырской дѣятельности, падавшія тяжелымъ гнётомъ на народную массу. Фигура Петра производила еще въ дѣтствѣ громадное впечатлѣніе на В. М., а оригинальная дичность Докукина заинтересовала его при первомъ же знакомствѣ съ нею. Мысль объ историческомъ романѣ не оставляла В. М. до самой его смерти и онъ всѣ эти годы постоянно былъ занятъ ознакомленіемъ съ матеріалами по исторіи эпохи Петра I, а также предшествующаго и послѣдующаго времени.
   Но на пути работъ В. М., его плановъ, стоялъ точившій его червякъ, губилъ задуманныя работы, лишалъ энергіи и приводилъ въ состояніе крайней апатіи. Червякъ этотъ -- боязнь снова подвергнуться психическому заболѣванію. Къ чему что-нибудь начинать, если не увѣренъ въ томъ, что кончишь начатое, что не проснешься завтра въ состояніи безумія? Эта ужасная боязнь давила, ложилась тяжелымъ гнётомъ на душу В. М. Пишущему эти строки В. М. не разъ говорилъ: "Я предпочиталъ бы страдать самою ужасною болѣзнью, быть сифилитикомъ, отличаться крайнимъ уродствомъ, наконецъ, потерять обѣ руки, только избавиться бы отъ этой ужасной боязни сумасшествія". Трудно сказать, былъ ли В. М. избавленъ отъ этой боязни когда-либо, ибо даже въ минуты совершеннаго спокойствія и счастья онъ порою совершенно неожиданно говорилъ такія вещи, которыя ясно показывали, что и въ эти минуты его точилъ все тотъ же червякъ. Время отъ времени эта боязнь безумія усиливалась и тогда онъ впадалъ въ состояніе крайней меланхоліи. Періоды эти совпадали обыкновенно съ лѣтнимъ временемъ, и съ наступленіемъ теплаго времени и самъ В. М., и его окружающіе такъ уже и ждали наступленія меланхолическаго состоянія.
   Первое лѣто, проведенное въ Петербургѣ послѣ болѣзни (1883 года), В. М. былъ избавленъ отъ припадка меланхоліи. Онъ былъ веселъ, оживленъ, полонъ энергіи и надеждъ. Отъ писемъ его этого времени вѣетъ бодростью и юморомъ. Приводимъ выдержки изъ нѣкоторыхъ писемъ.
   

Изъ писемъ къ В. М. Лапшину.

   Спб. 3 іюня 1883 г... "Карамзина подчитывалъ, думаю купитъ Соловьева".
   "Спб. 22 іюня 1883 г... "Въ пятницу ѣду съ Успенскимъ и Мишей (М. Е. Малышевъ) въ экскурсію на богомолье. Въ Тихвинѣ празднуютъ 500-лѣтіе явленія Тихвинской иконы Божьей Матери, такъ вотъ мы хотимъ посмотрѣть на сіе торжество и свойственныя ему чудеса...
   Завидую тебѣ въ томъ отношеніи, что ты читаешь на свободѣ Спинозу. Когда я читалъ его, то мнѣ приходили въ голову тѣ-же мысли, что и тебѣ: какъ К. Ф. будетъ критиковать систему и что я сдѣлаюсь спинозистомъ. Однако, современемъ впечатлѣніе ослабѣло: слишкомъ теорія отвлеченна и слишкомъ мало связана съ жизнью. Такъ что осталось воспоминаніе о прелестномъ симпатичномъ художественномъ произведеніи, а примѣненія системы къ объясненію жизни не вышло ни на грошъ. Чтобы быть спинозистомъ, нужно быть Спинозой и жить такъ, какъ онъ. Нужно не думать такъ, какъ онъ, а быть такимъ.
   Читаю я теперь все беллетристику. Прочелъ Бальзака "Евгеній Гранде"; что за огромный талантъ! "Мизераблей" читаю по французски; удивительная смѣсь чувства и надутости, ума и (смѣлое слово!) глупости, художества и балагана. Новый романъ Гюи-Мопасана началъ читать: умно и твердо, но только все-таки видишь Флоберова раба. Хочу достать "La tentation de S. Antoine". По тѣмъ отрывкамъ, которые знаю, это нѣчто колоссальное {Тутъ кстати привести мнѣнія В. М. о нѣкоторыхъ французскихъ писателяхъ, выраженныя въ болѣе раннемъ письмѣ (отъ 28 ноября 1881 г.) къ В. А. Фаусеку: "Ламартинъ -- болтунище ужасный. Мюссе все тужится быть умнымъ и изящнымъ; Христосъ его знаетъ, м. б., онъ и изященъ, только для пониманія этого изящества нужно хорошо знать языкъ; для меня онъ ужъ очень скученъ, какъ губернскія вѣдомости. Гюго же хоть и враль, да зато ужъ и мастеръ. Можетъ быть, вамъ попадется какъ-нибудь подъ руку "Les orientales": не забудьте тамъ посмотрѣть "Le Djinns" -- это такой, я вамъ скажу, турдефорсъ стихоплетства. А впрочемъ, всѣ трое вмѣстѣ не стоютъ томика Лермонтова".}. У насъ въ литературѣ за эти мѣсяцы ничего нѣтъ. Одинъ Г. Ив. (Успенскій) ужасно разсмѣшилъ, разсказывая, какъ при приготовленіи икры на доску садится россійскій мужикъ и, нажимая на нее своими природными дарованіями, безъ всякаго посредства интеллигенціи и запада, производитъ цѣнность въ 100 р. Салтыковъ не пишетъ...
   Тороплюсь кончать разсказъ; выходитъ слабовато. Большую вещь отложилъ до окончанія этого разсказа. Жаль, что выходитъ довольно нецензурно, и не знаю, пуститъ-ли Салтыковъ.
   Познакомился съ Надсономъ; что за милый, прелестный юноша! И какую онъ мнѣ прочелъ новую вещь: просто не вѣрится, что ему только 20 лѣтъ. И неужели ему суждено оцвѣсти, не успѣвши разцвѣсть? Онъ такой дохлый и чахлый и грудь болитъ...
   ...На службѣ у меня затишье, придешь, распечатаешь дватри пакета, запишешь ихъ и сидишь часа два-три за газетами, или пишешь разсказъ, или письмо, какъ теперь. Вообще, кромѣ времени съѣздовъ, эта должность почти синекура. Не только не утомляешься, но какъ-то лучше чувствуешь, сходивъ сюда. Отношенія къ сослуживцамъ у меня весьма дружественныя...
   В. S. А знаешь ли ты, какой слухъ ходитъ? Будто главнымъ начальникомъ по дѣламъ печати будетъ Катковъ!"...
   

Изъ письма къ В. А. Фаусеку.

   "Спб. 18 9/VII 93... Послѣднее письмо съ печальною исторіею юнкера Шмидта получилъ давно, да долго собирался отвѣчать, а тутъ еще подвернулась поѣздка въ Тихвинъ на 500-лѣтіе Тихвинской иконы Божьей Матери. Ѣздили мы съ Малышевымъ и проѣздили прекраснѣйшую недѣлю. Туда ѣхали по желѣзной дорогѣ и на почтовыхъ, а назадъ -- на почтовыхъ и на пароходѣ по Сяси, каналамъ и Невѣ.
   Пишу, В. А., и пишу разомъ три разсказа: понятно, что всѣ три (изъ которыхъ одинъ большой и кончится очень не скоро) подвигаются весьма медленно. Одинъ относится къ временамъ моего сидѣнья на Сабуровой дачѣ: выходитъ нѣчто фантастическое, хотя, на самомъ-то дѣлѣ, строго реальное...
   Письмо это пишу на службѣ, на которой хоть шаромъ покати -- дѣлать нечего теперь въ лѣтніе мѣсяцы. Чувствую, что ежедневное хожденіе въ опредѣленное мѣсто и недолговременное тамъ сидѣнье (часа 2 1/2-- 3 1/2) приноситъ мнѣ большую пользу со стороны, такъ сказать, психо-гигіенической. Работа, когда и есть, такъ мало утомительна, что совсѣмъ нельзя сравнивать съ той каторгой, которую я вынесъ, когда былъ a gentleman of City (т. е. служилъ въ Гостшшомъ дворѣ). Тамъ я дѣйствительно попробовалъ труда.
   Что вамъ еще сказать о себѣ? Послѣзавтра минетъ полгода, какъ мы обвѣнчались, и эти полгода -- самые счастливые дни моей жизни; и чувствуется, что такъ пойдетъ надолго, если не вмѣшаются какія-нибудь внѣшнія обстоятельства".
   

Изъ письма къ В. М. Лашину.

   "Спб. 9/21 дек. 1883 г... Новостей у насъ особенныхъ никакихъ нѣтъ; развѣ, что работы но съѣзду у меня стало теперь много, потому что онъ оканчивается 15-го; пишу разные доклады, вожусь съ типографіею и прочее. Впрочемъ, черезъ двѣ-три недѣли все это кончится и опять будетъ благоденственное житіе. Теперь, конечно, не пишу ничего; въ январѣ же примусь за работу и, кажется, прилежно...
   Вышелъ I т. Достоевскаго, содержащій въ себѣ его переписку. Дурную услугу оказали ему Страховъ и Майковъ. Если бы мнѣ довелось писать подобныя гадости и потомъ увидѣть ихъ напечатанными -- право, повѣсился бы. Кромѣ прежнихъ чертъ новая -- такая невыносимая хлестаковщина (въ раннихъ письмахъ, періода "Б. людей"), что дико видѣть подпись "Ѳ. Достоевскій"...
   Вотъ одиннадцатый мѣсяцъ, какъ мы обвѣнчались. Всегда буду помнить этотъ годъ съ благодарностью Богу я судьбѣ. И надѣемся, что наша жизнь будетъ долго также спокойна (глупое слово,-- найди самъ): очень ужъ мы съ нею сошлись"...
   Благополучіе В. М. было, однако, неполное, такъ какъ сидѣвшій въ немъ червь давалъ себя знать иногда даже и въ это благополучнѣйшее время. Видимо, В, М. имѣлъ въ это время силы не давать разыгрываться этому червю, но, тѣмъ не менѣе, онъ нѣтъ-нѣтъ да показывался. Это отражалось и на перепискѣ В. М., въ которой среди полныхъ благодушія, спокойныхъ писемъ появлялись и письма самаго мрачнаго характера. Еще 18 мая 1883 г. В. М., получивъ отъ В. А. Фаусека извѣстіе о самоубійствѣ ихъ общей знакомой, писалъ ему слѣдующее:
   "Ваше письмо о бѣдной Надѣ глубоко взволновало меня, но по правдѣ сказать, удивило очень мало. Разучились ли мы всѣ (нынѣ живущіе люди) удивляться, чего-чего не насмотрѣлись!-- или просто такого исхода жизни Нади нужно было ожидать -- не знаю. А впрочемъ, думаю, что послѣдняя причина вѣроятнѣе. Право, какъ посмотришь теперь, когда ужъ все кончено и рѣшеніе задачи найдено, на данныя этой задачи, такъ кажется, что иначе и быть не могло. Что могла дать ей жизнь, да еще при такой рѣдкой гордости? Можетъ быть, и было что-нибудь, что спасло бы ее отъ смерти, если бы она снизошла до того, чтобы нагнуться и поднять это что-то, но она предпочла поступить, какъ тотъ испанскій король, который задохся, а не вынесъ жаровни съ угольями изъ своей спальни, потому что по этикету выносить жаровню долженъ былъ особо назначенный для этого донъ или тамъ грандъ какой-то: гранда этого не случилось и король умеръ. Написалъ я это, да и боюсь, что вы поймете меня не такъ: я ничего дурного о Надѣ сказать не хочу, а только думаю, что у нея были черезчуръ большія требованія отъ жизни. А впрочемъ, все это, м. б., вранье. Всѣ люди, которыхъ я зналъ, раздѣляются (между прочими дѣленіями, которыхъ, конечно, множество: умные и дураки, Гамлеты и Донъ-Кихоты, лѣнтяи и дѣятельные я проч.) на два разряда, или вѣрнѣе, распредѣляются между двумя крайностями: одни обладаютъ хорошимъ, такъ сказать, самочувствіемъ, а другіе -- сквернымъ. Одинъ живетъ и наслаждается всякими ощущеніями: ѣстъ онъ -- радуется, на небо смотритъ -- радуется. Даже низшія физіологическія отправленія совершаетъ съ видимымъ удовольствіемъ. Прійдетъ изъ ватерклозета и говоритъ: "ну, братъ, да и хорошо же я и проч." Это я не разъ слышалъ, да навѣрно и вы тоже. Словомъ, для такого человѣка самый процессъ жизни -- удовольствіе, самое сознаніе жизни -- счастіе. Вотъ какъ Платоша Каратаевъ. Такъ ужъ онъ устроенъ, и я не вѣрю ни Толстому, ни кому иному, что такое свойство Платоши зависитъ отъ міросозерцанія, а не отъ устройства.-- Другіе же совсѣмъ напротивъ: озолоти его, онъ все брюжжитъ; все ему скверно; успѣхъ въ жизни не доставляетъ никакого удовольствія, даже если онъ вполнѣ на лице. Просто человѣкъ неспособенъ чувствовать удовольствія, -- неспособенъ да и все тутъ. Отчего?-- конечно, не я вамъ это скажу: когда Бернары найдутъ хвостики самыхъ хвостиковъ нервовъ {Выраженіе изъ "Братьевъ Карамазовыхъ" Достоевскаго.} и все поймутъ и опишутъ, тогда сейчасъ и объяснятъ. Посмотрятъ подъ микроскопомъ и скажутъ: ну, братъ, живи, потому что если тебя даже каждый день сѣчь станутъ, то и тогда ты будешь доволенъ и будешь чувствовать себя великолѣпно. А другому скажутъ: плохо твое дѣло, никогда ты не будешь доволенъ: лучше заблаговременно помирай. И такой человѣкъ помретъ. Такъ умерла и Надя. Ей тоже все сладкое казалось горькимъ. Да и сладкаго немного было"...
   Переходя затѣмъ къ себѣ, В. М. пишетъ въ томъ же письмѣ: "Служу, женатъ. Вообще "очень потолстѣлъ и играетъ на скрипкѣ" {Изъ "Горя отъ ума".}, на сколько можетъ предаваться такому занятію человѣкъ, который по устройству своему тоже склоненъ принимать сладкое, если не за горькое, то за не очень сладкое. Насколько я могу быть доволенъ, кажется, доволенъ. Недоволенъ только тѣмъ, что почти ничего не пишу. Пугаюсь даже, Викторъ Андреевичъ, не кончилъ ли я своей литературной карьеры. До такой степени трудно писать, думать, что я и не знаю. Въ головѣ ли у меня совершается какой-то скверный процессъ ("хвостики" портятся), или это "такъ" -- временное затмѣніе напало? Не знаю, но только хотя писать охота смертная, да участь горькая -- ничего не выходитъ".
   Въ октябрѣ В. М. пишетъ тому же В. А. Фаусеку: "Я очень благополученъ, дорогой мой другъ, даже въ сущности счастливъ, внѣшне и лично, разумѣется, ибо благородство души моей столь велико, что уловляя себя на минуту на мысли, что жить вообще хорошо, сейчасъ же подыскиваешь какую-нибудь пакость для приведенія себя въ должное состояніе страдальца по Достоевскому и Ко".
   Но кромѣ внутренняго червяка, кромѣ "устройства", мѣшающаго принимать сладкое за сладкое, кромѣ опасенія порчи "хвостиковъ", счастью В. М. мѣшала и его чрезвычайная впечатлительность. Печальныя явленія жизни дѣйствовали на него слишкомъ подавляющимъ образомъ. Насколько можно было, ближніе охраняли В. М. отъ болѣзненныхъ впечатлѣній, но впечатлѣнія эти давались жизнью въ такомъ изобиліи, что никакія предохранительныя мѣры не могли спасти отъ нихъ. И впечатлѣнія эти били В. М., мучили его и подготавливали почву для развитія недуга.
   "6-го были мы вмѣстѣ съ Васей у X., -- писалъ В. М. 23 дек. 1883 г. В. М. Наткину:-- собралось на имянины человѣкъ 15 молодыхъ учителей, адъюнктовъ, лаборантовъ и прочей ученой братіи. Нехорошее я вынесъ впечатлѣніе. Разговоры объ единицахъ, рѣшеніе геометрическихъ курьезовъ, разговоры о трихлорметилбензоломилоидномъ окислѣ какой то чертовщины (я, конечно, навралъ въ этомъ названіи, какъ дикарь -- но si non е vero, е ben trovato) -- это часть первая. Гнуснѣйшіе въ полномъ смыслѣ слова анекдоты -- соединеніе ужасной чепухи, съ безцѣльной и неостроумной пахабщиной (какая-то турецкая или ташкентская) -- это вторая. Основательная выпивка -- третья. И больше ничего. Ни одного не только разумнаго, а хоть сколько-нибудь интереснаго слова. Право, какое то одичаніе...
   Да и вообще одичаніе. Какъ мы привыкли, напр., къ этому свѣжеванію. Толкуютъ, конечно, потому что любопытно и интересно, но ужаса никакого, такого ужаса, какой испытываетъ человѣкъ въ морѣ, а онъ (ужасъ) вполнѣ законенъ"...
   Къ 1884 году В. М. былъ уже въ значительной мѣрѣ разстроенъ какъ внѣшними впечатлѣніями, такъ и внутреннимъ червякомъ. 30 янв. 1884 г. онъ пишетъ В. М. Латкину: "Попытки писать удаются не особенно хорошо. Въ ночь на 1-е января написалъ сказку для Павленковскаго сборника, да на томъ и покончилъ. Теперь пытаюсь писать "большое" и изъ жизни, съ бытописаніемъ, но жизнь до такой степени переплелась съ нецензурными явленіями, что постоянно натыкаешься на нихъ и разбиваешь себѣ лобъ. Просто хоть брось. Нужно брать такіе исключительные сюжеты, какіе я бралъ до сихъ поръ, чтобы не испытывать этого неудобства. Читаю довольно много. Купилъ себѣ Шлоссера (XVIII в.) и все его читаю. Думаю понемножку научиться исторіи, а потомъ, потомъ -- написать что-нибудь историческое. Очень бы мнѣ этого хотѣлось, да только не знаю, когда я буду знать достаточно для того, чтобы писать историческую повѣсть или романъ. Память у меня въ родѣ рѣшета стала: сегодня прочелъ -- завтра нѣтъ ничего. А все-таки читаю Шлоссера съ истиннымъ удовольствіемъ.-- У насъ скверно. Газеты бросилъ читать, до такой степени вся жизнь преисполнена всевозможными свинствами"...
   Скоро В. М. стало еще хуже. Въ февралѣ онъ уже страдалъ припадкомъ меланхоліи, съ этихъ поръ аккуратно появлявшейся каждый годъ. Мрачное состояніе В. М. въ значительной мѣрѣ было вызвано въ этотъ разъ цѣлымъ рядомъ непріятностей, обрушившихся на В. М., непріятностей частью личнаго, частью общественнаго характера. 3-го февраля В. М. писалъ В. А. Фаусеку: "Теперь я "влачу жизнь". Именно не живешь, а влачишь жизнь, т. е. не прилагаешь къ ней никакихъ стараній, а отдаешься пассивно: пусть будетъ, что будетъ. Съ нетерпѣніемъ ожидаю перемѣны настроенія (точно морякъ вѣтра!), чтобы что-нибудь писать. Пробовалъ я было писать, да что-то не идетъ... Вчера мнѣ минуло 29 лѣтъ. Довольно скверное чувство овладѣваетъ мной при мысли, что тридцать лѣтъ черезъ годъ и что молодость прошла. А впрочемъ, куда ни посмотришь, молодость далеко не обрѣтается въ авантажѣ. Можетъ быть и лучше, что моя молодость прошла"...
   Однако, въ это время В. М. все еще могъ отдаваться занятіямъ,-- читать историческія работы, знакомиться съ новой литературой и т. д. Но скоро и эти занятія сдѣлались для него невозможными. Отъ 1 іюня онъ пишетъ В. А. Фаусеку о своемъ страданіи "самой скверной, безпричинной хандрой", и о томъ, что онъ "ужасно боится, какъ бы не заболѣть". "Мнѣ не такъ страшно умереть, какъ заболѣть".
   Къ счастію, онъ не заболѣлъ. Съ одной стороны онъ обязанъ былъ этимъ уходу жены, какъ это онъ и самъ признаетъ въ письмахъ, а съ другой -- и здоровье, нагулянное во время пребыванія въ Ефимовкѣ, взяло свое. Къ августу онъ уже оправился и вошелъ въ обычную колею своей жизни.
   Послѣдующая жизнь В. М. въ значительной мѣрѣ представляла точную копію перваго года, проведеннаго въ Петербургѣ послѣ болѣзни. Та же служба въ съѣздѣ, тотъ же образъ жизни, тѣ же начинанія по части писательства, рѣдко доводившіяся до конца, благодаря припадкамъ меланхоліи, то же обширное и разнообразное знакомство, то же обширное чтеніе, преимущественно историческихъ книгъ, тотъ же горячій интересъ къ текущимъ явленіямъ русской литературы и русскаго искусства, и наконецъ тѣ же припадки меланхоліи, которые въ началѣ весны каждый годъ ожидались В. М. и его друзьями и которые съ каждымъ годомъ дѣлались все продолжительнѣе, начинаясь раньше и кончаясь позже. Въ воспоминаніяхъ В. А. Фаусека читатель найдетъ систематическое описаніе послѣднихъ лѣтъ жизни В. М. и характеристику его, какъ человѣка. Я же ограничусь здѣсь приведеніемъ выдержекъ изъ писемъ В. М. за этотъ періодъ, которыя дадутъ понятіе читателю о тѣхъ же предметахъ словами самого В. М.
   

Изъ писемъ къ В. М. Латкину.

   "10 авг. 84. Спб.... Очень я сошелся съ Рѣпинымъ. Какъ человѣкъ онъ мнѣ нравится не меньше, чѣмъ какъ художникъ. Такое милое, простое, доброе и умное созданіе Бояне этотъ Илья Ефинычъ, и къ этому еще, насколько я могъ оцѣпить, сильный характеръ, при видимой мягкости и даже нѣжности. Не говорю о томъ, какъ привлекателенъ уже самый талантъ его. Я, кажется, писалъ тебѣ, что онъ началъ мой портретъ. Скоро онъ будетъ конченъ {В. М. имѣлъ весьма обширное знакомство какъ среда художниковъ, такъ а въ мірѣ драматическихъ артистовъ. Почти всѣ наиболѣе крупныя имена обояхъ этихъ міровъ были въ наилучшихъ отношеніяхъ съ нимъ, а многіе были изъ самыхъ дружественныхъ.}...
   Ты спрашиваешь, что я лишу. Приступаю только къ написанію той самой старинной штуки о художникѣ, его амантѣ и злодѣѣ-убійцѣ {"Надежда Николаевна".}, которую ты, помнится, одобрялъ. Выйдетъ что-то листа въ четыре, а можетъ быть и больше -- по моимъ привычкамъ вещь огромная, надъ которой придется сидѣть мѣсяца 2--3. Нѣтъ, я не настоящій писатель! Все пишется такъ медленно, туго, да еще хорошо, если пишется, а то вѣдь со времени сказки о жабѣ я не написалъ двухъ страницъ".
   "Спб. 18 15/X 84. У насъ все благополучно. Я продолжаю ревностно служить и довольно аккуратно пишу свой разсказъ, изъ котораго листа 2 1/2 уже готовы, а всего будетъ 4. Онъ появится въ 1 кн. 85 г. "Русской Мысли". Кромѣ того занимаюсь своимъ переплетнымъ ремесломъ. Очень много читаю по исторіи и литературѣ"...
   "18/XI 1884 г. Спб.... 29 у насъ съѣздъ и работы теперь очень много, а тутъ какъ на грѣхъ со мною приключился довольно острый припадокъ писанья, такъ что теперь работаю довольно много. Художникъ-убійца подходитъ къ концу; нарочно для него ходилъ въ "залъ общедоступныхъ увеселеній" (нѣчто въ родѣ Марцинкевича) и тамъ созерцалъ множество б. и б. Кромѣ художника-убійцы готовится къ новому году нѣкоторая тайная вещь, которая тебя весьма удивитъ".
   "Спб. 23/XII 1884. Дорогой другъ! Получилъ я твое грустное посланіе о нашихъ семейныхъ огорченіяхъ, Что до меня касается, то меня подвигъ Гаршина (кажется, его зовутъ Ѳед. Никол., это сынъ моего старшаго дяди) {Рѣчь идетъ о Гаршинѣ, предсѣдателѣ одной уѣздной земской управы, скрывшемся безъ вѣсти и оставившемъ послѣ себя земскую кассу расхищенною.} не произвелъ особо удручающаго впечатлѣнія, т. е. особенно болѣе удручающаго, чѣмъ если бы это былъ не Гаршинъ, а Семеновъ или Петровъ. Я этого человѣка не видѣлъ никогда; мальчикомъ 8 лѣтъ видѣлъ одного изъ его братцевъ; вотъ и всѣ наши отношенія. Конечно, все-таки тяжело и досадно. Но что меня мучитъ, такъ это то обстоятельство, что куда ни взглянешь, вездѣ то же. Л-ы воры, Гаршины -- воры, родные Г.-- воры. А NN, чертъ его знаетъ, что съ нимъ случилось по онъ стоитъ на ряду со всѣми: растратилъ земскія, мужицкія, деньги. Сколько разъ меня спрашивали, иные съ дѣйствительнымъ участіемъ, другіе, лселая поиспытать: "не родня ли вамъ этотъ Гаршинъ, который и проч.?" Я довольно равнодушенъ къ этому....
   Я очень счастливъ, очень много работаю. Хандрильнаго періода не было съ весны, а что еще важнѣе, не было и возбужденія.
   Однимъ словомъ, tonus нормальный, какъ говоритъ Надя. Можетъ быть, и избѣгну третьей высидки въ сумасшедшемъ домѣ".
   "20/II 85. Спб.... Драму я, конечно, бросилъ. Я думаю, что если бы я работалъ одинъ, то изъ нея вышло бы что-нибудь путное, но съ Д., который все это затѣялъ, вдвоемъ, конечно, работать нельзя... Кажется, что я сдамъ все Д. и откажусь отъ всякихъ нравъ на сіе двухъ-геніальное твореніе.
   Въ "Русской Мысли" напечатана первая половина разсказа "Надежда Николаевна"... Напиши мнѣ откровенно, что это такое. Самъ я разсказомъ недоволенъ. Знаю, что будутъ ругать меня жестоко, и не за тѣ недостатки, которые вижу я, а за вещи постороннія: за отсутствіе политики, за занятіе любвями и ревностями въ наше время, когда и пр...
   Ѣздилъ въ Москву; повидаться съ Львомъ Николаевичемъ Толстымъ не удалось. Толстой уѣхалъ въ деревню....
   Я чувствую настоятельную потребность говорить съ нимъ. Мнѣ кажется, что у меня есть сказать ему кое-что. Его послѣдняя вещь ужасна. Страшно и жалко становится человѣка, который до всего доходитъ "собственнымъ умомъ"....
   Какъ мнѣ жалко, что тебя здѣсь нѣтъ! Пріѣхалъ П. и говоритъ, что ты вездѣ споришь объ искусствѣ, всегда ставишь русское такъ высоко, какъ истинный "сынъ отечества". Въ какомъ бы восторгъ былъ ты теперь, увидѣвъ "Ивана Грознаго" Рѣпина. Да, такой картины у насъ еще не было, ни у Рѣпина, ни у кого другого,-- и я желалъ бы осмотрѣть всѣ европейскія галлереи для того только, чтобы сказать тоже и про Европу.... Представь себѣ Грознаго, съ котораго соскочилъ царь, соскочилъ Грозный, тиранъ, владыка, -- ничего это нѣтъ; передъ тобою выбитый изъ сѣдла звѣрь, который подъ вліяніемъ страшнаго удара на минуту сталъ человѣкомъ. Я радъ, что живу въ то время, когда живетъ Илья Ефимовичъ Рѣпинъ. У меня нѣтъ похвалы для этой картины, которая была бы ея достойна"...
   "18 13--25/III 85 г. Спб.... "Обзоръ дѣтской литературы" {"Обз. д. лит." надувался подъ редакціею В. М. Гаршина и А. Я. Герда кружкомъ учащихъ. Изданіе пріостановилось вслѣдствіе болѣзни, а затѣмъ смерти В. М.} -- выпускъ за 1884 г. скоро пришлемъ тебѣ: сегодня мы съ А. Я. будемъ читать послѣдній листъ корректуры.
   "Надежда Николаевна", кажется, имѣетъ нѣкоторый успѣхъ у читателей... Предполагаю получить смертельный мордобой отъ Скабичевскаго, Единицы (см. "Недѣлю") и прочихъ. Одинъ Буренинъ, быть можетъ, будетъ благосклоненъ, какъ всегда....
   ....Я мечтаю часто (и даже не мечтаю, а думаю) черезъ годъ -- два уйти отсюда въ провинцію. Если можно будетъ гдѣ-нибудь пристроиться земскимъ секретаремъ, то это было бы весьма и весьма превосходно. Не скажу, чтобы я тяготился своимъ секретарствомъ; нѣтъ, работа не тяжелая, часто очень интересная. То техника, то юридическіе вопросы, во всемъ этомъ многому поучаешься, конечно, не какъ техникъ и юристъ, а какъ человѣкъ и маратель бумаги. Но хочется уйти въ деревню; измочаливаетъ по немногу петербургская жизнь. Да и просто пора перемѣнить декораціи. Кромѣ того, что будетъ здѣсь дѣлать Надя? Тутъ въ Питерѣ около 150 женщинъ-врачей, ибо онѣ по большей части стремятся остаться здѣсь, что представляетъ, по моему, даже нѣкоторое извращеніе идеи женскихъ курсовъ. Рано или поздно, мы уѣдемъ въ глушь, не порвавъ связи съ Питеромъ, безъ котораго все-таки жить невозможно".
   "1/13 апр. 85 г. Спб... Очень радъ тому, что ты съ сочувствіемъ относишься къ нашимъ стремленіямъ въ деревню. Винсу въ этомъ единственный путный исходъ и для себя, и для Нади. На большинство оставшихся здѣсь женщинъ-врачей досадно бываетъ смотрѣть: толкутся тутъ безъ дѣла и безъ денегъ, бѣдствуютъ, а тамъ работы непочатый уголъ...
   Принимаюсь за Р. {Народная учительница, покончившая жизнь самоубійствомъ.} Хочу сдѣлать изъ нея центральную фигуру довольно сложной штуки (сложной для моихъ силъ, умѣнья). Надо писать, надо, чувствую я это и мнѣ стыдно за... хотѣлъ было написать "свою лѣнь прежнихъ годовъ", да это несправедливо"...
   "1 мая 1885. Спб... Я совсѣмъ испортилъ себѣ за послѣднее время расположеніе духа: пошли въ нашемъ болотѣ дрязги и сплетни: разругались мы съ N и, кажется, навсегда... Тутъ еще пошли разныя бабьи сплетни (не объ амурныхъ дѣлахъ, къ счастью, а объ литературныхъ дрязгахъ) и вообще чертъ знаетъ что. Все это и гнусно, и скучно, и разстраиваетъ мою дряблую нервную систему.
   Ты прочелъ, должно быть, мою "Надежду Николаевну", которую я послалъ тебѣ тотчасъ же по полученіи оттисковъ изъ Москвы. Напиши мнѣ о ней что нибудь, не стѣсняясь. Я чувствую, что заслужилъ за нее многіе и многіе упреки. Конечно, не съ той стороны, съ которой выругала критика. А это было цѣлое гоненіе. Я радъ только, что успѣлъ притерпѣться и разныя слова въ родѣ "чепухи" и т. н., изрыгаемыя Скабичевскимъ и Ко, меня очень мало задѣваютъ.
   
   Ты самъ свой высшій судъ...
   
   Но дѣло въ томъ, что на этомъ-то судѣ я не могу сказать "доволенъ". Я чувствую, что мнѣ надо переучиваться сначала. Для меня прошло время страшныхъ отрывочныхъ воплей, какихъ-то "стиховъ въ прозѣ", какими я до сихъ поръ занимался: матеріалу у меня довольно и нужно изображать не свое я, а большой внѣшній міръ. Но старая манера навязла въ перо и оттого-то первая вещь съ нѣкоторымъ дѣйствіемъ и попыткою ввести въ дѣло нѣсколько лицъ рѣшительно не удалась. Что вещь вышла не "реальная", о томъ я не забочусь. Богъ съ нимъ, съ этимъ реализмомъ, натурализмомъ, протоколизмомъ и прочимъ. Это теперь въ разцвѣтѣ или вѣрнѣе въ зрѣлости и плодъ внутри уже начинаетъ гнить. Я ни въ какомъ случаѣ не хочу дожевывать жвачку послѣднихъ пятидесяти -- сорока лѣтъ и пусть лучше разобью себѣ лобъ въ попыткахъ создать себѣ что-нибудь новое, чѣмъ идти въ хвостѣ школы, которая изъ всѣхъ школъ, по моему мнѣнію, имѣла меньше всего вѣроятія утвердиться на долгіе годы. Ибо она-то и представляетъ чистое "искусство для искусства" не въ философскомъ смыслѣ этого слова, а въ скверномъ. Для нея нѣтъ ни правды (въ смыслѣ справедливости), ни добра, ни красоты, для нея есть только интересное и не интересное, "заковыристое и не заковыристое".
   Придется и это лѣто сидѣть въ Петербургѣ. Тоска, хочу со злости лѣтомъ засѣсть за работу и сидѣть не разгибаясь, пока не кончу...
   "29/IX 85. Спб... Мои дѣла очень плохи. Я сдѣлалъ большую глупость: вмѣсто того, чтобы лѣтомъ взять отпускъ и уѣхать куда-нибудь въ деревню, я все перемогался, и вотъ дотянулъ до того, что сталъ никуда негоднымъ. Спасибо Ф. Е. Фельдману {Непосредственный начальникъ В. М. по съѣзду.} за то, что онъ отнесся участливо къ моему плачевному состоянію и освободилъ меня отъ работы на неопредѣленное время, не смотря на то, что теперь съѣздъ и очень важный, съ премногими хлопотами и возней. Я сижу дома, ничего не дѣлаю и иногда подвергаюсь припадкамъ тоски, отъ которой навзрыдъ реву но часу. Вотъ уже три недѣли, какъ я не на службѣ, еще недѣли четыре или пять можно пользоваться добротою Ф., потомъ придется бросить мѣсто, если я не приду въ сколько нибудь сносное состояніе и не буду способенъ работать. Не для фразы скажу тебѣ, что часто горько сожалѣлъ я, что пуля восемь лѣтъ тому назадъ не взяла немного лѣвѣе. Что это за жизнь: вѣчный страхъ, вѣчный стыдъ передъ близкими людьми, жизнь которымъ отравляешь. За что Надѣ такое горе? и за что мнѣ такая любовь и самоотверженіе? Она теперь живетъ мною однимъ, а во мнѣ еще хватаетъ гадости иногда капризничать и ссориться съ нею.
   Я никогда такъ не хотѣлъ умереть, какъ теперь. О самоубійствѣ я, конечно, не думаю: это была бы послѣдняя подлость.
   Голова постоянно болитъ, памяти нѣтъ, безсиліе и вялость постоянно валятъ на постель. И надо всѣмъ этимъ мучительный страхъ сойдти съума и опять испытать весь этотъ адъ.
   Ну, будетъ объ этомъ!...
   Это письмо лежало цѣлыхъ двѣ недѣли неоконченнымъ: попробую сегодня дописать его. Мнѣ гораздо лучше: я не реву, чувствую себя физически бодрѣе и, кажется, на этой недѣлѣ пойду служить. Что можетъ быть глупѣе такого положенія: теперь я боюсь уже не меланхолія, а маніи, не зная, нормально ли мое улучшеніе или только кажущееся, и не зная, не пойдетъ ли мое благополучное самочувствіе все crescendo до тѣхъ поръ, пока не придется засаживать меня къ Фрею. Но этимъ строчкамъ ты можешь судить, въ какомъ безобразномъ состояніи находится моя душа. Все о себѣ и о себѣ. Это одно приводитъ меня въ отчаянье. Чувствуешь себя не полнымъ человѣкомъ, а какимъ-то существомъ, единственное назначеніе котораго -- бороться противъ болѣзни. И эта болѣзнь составляетъ единственный интересъ жизни. Не гнусно ли это?...
   ...Такъ какъ N. N. умираетъ, то былъ на прошлой недѣлѣ у него. Вѣроятно, больше не увижу никогда: онъ очень плохъ. Старое умираетъ, молодое не ростетъ. Ростутъ все какія-то свиныя рыла или совершенно дохлыя души вродѣ моей. Господи, если-бы только пять лѣтъ жизни, но только здоровой, работящей жизни! Тогда хоть-бы и умереть".
   "Спб. 7/XI 185 г.... Я уже мѣсяцъ хожу на службу и первое время какъ нарочно навалило чудовищное количество работы, такъ что я ужасно уставалъ и раздражался. По немногу, однако, успокоился, такъ какъ теперь и работы стало меньше. Если бы на носу не было новаго съѣзда, то можно было бы приняться за новый разсказъ, который уже давно сложился у меня въ головѣ, да и на бумагѣ"...
   "11/XII 85. Спб... За это время было у насъ много всякой работы. Я только что вчера кончилъ сессію присяжнаго, къ счастью продолжавшуюся только 8 дней, но все-таки достаточно измучившую. А тутъ и "Обзоръ дѣтской литературы" печатается, и на службу приходилось заглядывать, и вообще всякая хурда-мурда.
   Не пропусти въ газетахъ дѣло Нѣмчиновыхъ о подлогѣ: я былъ на немъ присяжнымъ и ужасно изволновался, пока мы наконецъ не обвинили его и не оправдали ее.
   Все бы ничего; теперь очень хорошо. Но проклятое воспоминаніе о пережитыхъ болѣзняхъ все сидитъ "увнутрѣ", какъ говорятъ жиды, и увѣренъ, что мнѣ, конечно, еще не разъ придется вынести меланхолическіе приступы. Какъ Эзопъ, который, идя съ горы, плакалъ, что ему придется взбираться на гору, такъ и я, не смотря на свое веселое, ровное и спокойное настроеніе, вижу впереди крутой подъемъ, да еще и не одинъ"...
   

Изъ письма къ В. А. Фаусеку.

   "Спб. 9/IV 86 г... О себѣ скажу, что я въ этомъ году кажется буду свободенъ отъ своего бѣса. Просто не вѣрится даже, что это лѣто онъ оставитъ меня въ покоѣ; однако, пока нѣтъ никакихъ повѣстокъ съ его стороны. Работы много, но этимъ не огорчаюсь; пустяки не бередятъ сердца, какъ почти всегда бываетъ весною, и я въ первый разъ съ 82 г. чувствую себя весною настоящимъ человѣкомъ.
   Живемъ мы благополучно и очень дружно. "Агей" появится въ "Русской Мысли" въ апрѣлѣ; я уже отослалъ туда корректуру. "Четыре дня" прошли въ цензурѣ и съ картинками и надняхъ выйдутъ въ посредственномъ изданіи {т. е. изданіи "Посредника".} (запишите каламбуръ!!). XXV общій съѣздъ, который будетъ въ четвергъ на Ѳоминой недѣлѣ, не далъ мнѣ кончить повѣствованія о Р., но послѣ него наступитъ тихое и мирное житіе, здравіе и спасеніе и тогда, о тогда!...
   ....Я уже заручился правомъ отпуска, но вслѣдствіе нѣкоторыхъ важныхъ соображеній рѣшился перенести его на начало августа. Маршрутъ мой будетъ такой: Спб., Носковцы, Одесса, Николаевъ, Севастополь, Южный берегъ, Новороссійскъ, Пятигорскъ, Кисловодскъ и прочее; если благоугодно, -- Ставрополь и затѣмъ домой"...
   Скоро, однако, всѣ надежды и планы В. М. разлетѣлись, какъ дымъ. "Бѣсъ" снова посѣтилъ его. Онъ снова не могъ ходить на службу и проводилъ все время почти безъ движенія въ Сухопутной таможнѣ (у Екатерингофа), въ квартирѣ родныхъ его жены. Я посѣщалъ его въ это время нѣсколько разъ. Мнѣ приходилось видѣть его больнымъ и въ предшествующія лѣта, но никогда онъ не производилъ на меня такого тяжелаго впечатлѣнія, какъ въ это лѣто. Особенно тяжело было видѣть его въ первое посѣщеніе. Онъ лежалъ полураздѣтый и увѣрялъ, что не можетъ подняться съ постели. Дѣйствительно, онъ страшно исхудалъ и казался совершенно обезсиленнымъ. Между прочимъ, онъ жаловался на сильную боль въ одномъ мѣстѣ головы, боль, доводившую его до того, что онъ кричалъ. Мало по малу, разговаривая съ В. М. о текущихъ литературныхъ явленіяхъ, а также о французскихъ и англійскихъ писателяхъ, въ особенности о Диккенсѣ, въ симпатіяхъ къ которому мы съ нимъ сходились, я отвлекъ его мысли отъ его собственнаго состоянія, и онъ мало по малу пободрѣлъ. забылъ о своей головной боли, всталъ съ постели и даже предложилъ мнѣ погулять по садику и огороду, прилегавшимъ къ дому. Мы отправились, ходили, лежали на землѣ -- и В. М. былъ очень разговорчивъ и почти веселъ. Между прочимъ, онъ много смѣшного разсказывалъ по поводу полуразрушившихся построекъ, стоявшихъ предъ нами, выстроенныхъ въ ожиданіи громаднаго наплыва товаровъ, подлежащихъ таможенному осмотру, но оказавшихся не нужными за отсутствіемъ этихъ товаровъ. Но затѣмъ какой-то неосторожный вопросъ съ моей стороны навелъ его мысли снова на него самого,-- и онъ сразу измѣнился: почувствовалъ себя уставшимъ, больнымъ, поспѣшилъ въ комнаты, -- и я оставилъ его совсѣмъ разнемогшимся. Въ такомъ же родѣ были и остальныя наши свиданія. Въ его болѣзни большую роль играло разстроенное воображеніе, но насколько онъ дѣйствительно страдалъ, лучше всего показывали его пожелтѣвшее осунувшееся лице, его худоба и полная неспособность что-либо дѣлать въ періодъ болѣзни. Между прочимъ, онъ жаловался въ это лѣто на то, что у него пропала довольно большая работа: въ теченіе предшествующей зимы она сложилась у него въ головѣ и уже въ значительной мѣрѣ была перенесена на бумагу; оставалось связать отдѣльныя части -- и повѣсть была бы готова, но болѣзнь помѣшала этому, и онъ, какъ увѣрялъ, забылъ, что собственно онъ хотѣлъ написать. Кажется, эта работа была имъ сожжена.
   Къ зимѣ 1886 г. В. М. опять оправился. Въ эту зиму я видѣлся съ нимъ особенно часто. Помимо свиданій безъ особенно опредѣленной цѣли, мы сходились часто потому, что работали вмѣстѣ надъ обработкою матеріала для дальнѣйшихъ выпусковъ "Обзора дѣтской литературы". Никогда В. М. не казался мнѣ такимъ веселымъ и полнымъ жизни, какъ въ эту зиму 1886--87 и, между прочимъ, онъ усиленно интересовался въ это время художественными работами и старался просвѣтить на этотъ счетъ меня, совершеннаго профана по этой части: онъ чуть не читалъ мнѣ цѣлыя лекціи по теоріи и исторіи искусства, затащилъ разъ на передвижную выставку и т. д. Въ это время онъ написалъ для "Сѣвернаго Вѣстника" статью -- отчетъ по поводу очередной выставки. Глядя на него, на его оживленіе, невольно хотѣлось вѣрить въ то, что онъ избавился отъ своего недуга. Особенно бодрымъ выглядывалъ онъ послѣ того, какъ раннею весною 1887 г. сдѣлалъ двухнедѣльную экскурсію въ Крымъ въ обществѣ нѣсколькихъ друзей. Надежды на освобожденіе отъ "бѣса" подкрѣплялись еще тѣмъ, что "бѣсъ" этотъ не приходилъ, несмотря на то, что обычный срокъ его прихода уже наступилъ. Уже въ половинѣ іюня В. М. былъ еще вполнѣ здоровъ и строилъ разные планы какъ, относительно начатія исторической повѣсти, такъ и относительно поѣздокъ въ Англію, на югъ Россіи и т. п. Но "бѣсъ" пришелъ, когда его всего менѣе ожидали и уже не оставлялъ В. М. до самой смерти.
   На этотъ разъ, кромѣ внутренней причины, дѣйствовали внѣшнія причины. На В. М. обрушился рядъ непріятностей, приведшихъ къ полному разрыву съ близкими ему людьми.
   Болѣзнь В. М. сначала проявлялась въ формѣ, болѣе легкой сравнительно съ предшествовавшими годами, но затѣмъ она крайне усилилась и съ наступленіемъ холоднаго времени не только не исчезла, какъ бывало прежде, но сдѣлалась еще интенсивнѣе. Ко всему, переносимому В. М., присоединился еще рядъ новыхъ непріятностей. Съ начала болѣзни В, Ы., по обыкновенію, былъ освобожденъ отъ исполненія своихъ обязанностей но съѣзду до улучшенія здоровья. Но время шло, болѣзненное состояніе не исчезало. В. М. считалъ невозможнымъ долѣе пользоваться любезностью своего начальства и рѣшился приступить къ исполненію обязанностей секретаря, не смотря на свое печальное состояніе. Но когда онъ явился на службу, временно замѣнявшій его господинъ встрѣтилъ его крайне грубо и заявилъ ему, что онъ, соглашаясь замѣнить В. М., разсчитывалъ занять его мѣсто на всегда. Грубая выходка замѣстителя В. М. такъ подѣйствовала на него, что онъ немедленно заявилъ объ оставленіи имъ мѣста секретаря. Съ этого времени къ числу другихъ давившихъ В. М. мыслей присоединились еще мысли о томъ, ито ему нечѣмъ будетъ жить, что теперь онъ ни къ чему негоденъ и неспособенъ и что онъ вынужденъ будетъ обременять свою жену заботами о его содержаніи.
   При болѣзненномъ состояніи В. М., на него крайне вредно отражалась каждая мелкая непріятность, а въ эту зиму 1887--88 года какъ нарочно этихъ непріятностей выпало на его долю весьма немало. Помню, между прочимъ, какъ болѣзненно отозвалась на немъ грубая выходка одного изъ "начинающихъ писателей". "Начинающіе писатели" -- истинный бичъ писателей, пріобрѣвшихъ имя. Каждый писатель съ именемъ осаждается письмами "начинающихъ писателей", присылкою имъ рукописей съ требованіемъ категорическаго отвѣта на вопросъ -- "есть-ли у меня талантъ"?-- порученіями "пристроить* рукописи въ то или другое изданіе и, наконецъ, явкою собственныхъ персонъ "начинающихъ писателей". В. М., какъ человѣкъ безконечно добрый, былъ въ особенности жертвою "начинающихъ писателей". Они засыпали его письмами, требовали отзывовъ о своихъ произведеніяхъ и надоѣдали своими посѣщеніями {Нѣкоторые изъ этихъ "начинающихъ писателей", послѣ смерти В. М. поспѣшили отрекомендовать себя близкими друзьями покойнаго я напечатать въ органахъ мелкой прессы своя "воспоминанія" о немъ. Неудивительно, что люди, бывшіе у В. М. всего по нѣсколько разъ, злоупотребляя его терпѣніемъ и добротою, могли въ своихъ "воспоминаніяхъ" только приводить собственныя фантазіи, часто доходя въ этомъ занятіи до изумительной виртуозности.}. В. М. относился къ обращавшимся къ нему юношамъ, дѣвицамъ, а порою и старцамъ, начинавшимъ "писать", мягко и деликатно, но не считалъ никогда нужнымъ смягчать своего мнѣнія о ихъ произведеніяхъ и говорилъ всегда, что думалъ, -- что, конечно, инымъ изъ "начинающихъ писателей" не нравилось. Одинъ изъ этихъ "начинающихъ писателей", надоѣдавшихъ В. М. въ зиму 1887--88 гг., которому В. М. откровенно высказалъ свое невысокое мнѣніе объ его "произведеніи", наговорилъ В. М. кучу самыхъ невозможныхъ дерзостей, чѣмъ разстроилъ несчастнаго В. М. до послѣдней степени болѣзненности.
   Еще болѣе болѣзненно дѣйствовали на В. М. разныя непріятныя исторіи, совершавшіяся въ это время въ литературномъ мірѣ. В. М. всегда крайне скорбѣлъ передъ раздорами, царящими въ литературномъ мірѣ, вызываемыми сплошь и рядомъ чисто личными отношеніями. Въ зиму 1887--88 гг. было особенно много такихъ печальныхъ явленій,-- и они крайне болѣзненно отзывались на впечатлительной натурѣ В. М.
   Въ началѣ 1888 года съ В. М. произошелъ любопытный эпизодъ, вполнѣ характерный для этой свѣтлой личности. Проходя ночью по Невскому проспекту, В. М. сдѣлался свидѣтелемъ возмутительной сцены: по распоряженію агента общественной нравственности два дворника волокли дѣвушку, заподозрѣнную въ проституціи. В. М. возмутился такимъ безцеремоннымъ обращеніемъ съ человѣкомъ, хотя бы онъ бы и проституткою, и вступился за несчастную. Заступничество его увлекло и собравшуюся на мѣстѣ толпу, которая также вступилась за дѣвушку. Явилась полиція, и послѣ разныхъ пререканій нѣсколько лицъ съ В. М. отправились въ участокъ заявить жалобу на жестокое обращеніе агентовъ полиціи съ заподозрѣшюй. Тамъ, вмѣсто принятія жалобы, переписали всѣхъ явившихся и привлекли ихъ къ отвѣтственности за нарушеніе общественной тишины и порядка. На разбирательствѣ у мирового судьи (конечно, оправдавшаго всѣхъ привлеченныхъ къ дѣлу) высказалась во всей ясности симпатичная, глубоко-гуманная, всепрощающая натура В. М. Въ то время, какъ другіе участники дѣла не могли иначе, какъ съ глубокой злобой, говорить объ агентѣ врачебно-полицейскаго комитета, арестовавшемъ несчастную дѣвушку, о дворникахъ, тащившихъ ее, и о полицейскомъ чиновникѣ, грубо встрѣтившемъ протестантовъ, явившихся въ участокъ заступаться за арестованную, В. М. относился ко всѣмъ этимъ лицамъ безъ малѣйшей злобы, указывая на то, что корень зла не въ этихъ исполнителяхъ медико-полицейскаго надзора, а въ самомъ этомъ надзорѣ, въ тѣхъ условіяхъ жизни, которыя создали и поддерживаютъ этотъ надзоръ. И таковъ В. М. былъ всегда и во всемъ. Онъ ненавидѣлъ зло, но любилъ людей; онъ боролся со зломъ, но щадилъ людей...
   Къ марту 1888 года состояніе В. М. нѣсколько улучшилось и явилась надежда на его выздоровленіе. Но надежда эта оказалась тщетною. О послѣднихъ дняхъ жизни В. М. и о его смерти читатель найдетъ свѣдѣнія въ воспоминаніяхъ В. А. Фаусека.
   19 марта В. М. упалъ въ пролетъ лѣстницы дома, въ которомъ онъ жилъ, а 24-го его уже не стало.
   Похороны В. М. были торжественныя. Собралось нѣсколько тысячъ человѣкъ, пожелавшихъ проводить его въ послѣднее жилище. На гробъ было положено болѣе 20 вѣнковъ, изъ которыхъ особенно выдѣлялись вѣнки отъ высшихъ учебныхъ заведеній Петербурга, а также отъ разныхъ женскихъ "курсовъ" -- высшихъ, фельдшерскихъ, акушерскихъ. На могилѣ были произнесены обычныя рѣчи....
   Печать единодушно оплакала безвременную кончину В. М., какъ тяжелую утрату для русской литературы, а всѣ знавшіе его, кромѣ того, оплакивали въ лицѣ умершаго "лучшаго изъ людей", чистаго какъ кристаллъ, чистота и благородство котораго невольно возбуждали вопросъ: какъ при условіяхъ нашей жизни могла сложиться такая натура и -- что еще удивительнѣе -- какъ она могла сохраниться во всей своей чистотѣ?...
   Не даромъ В. М. производилъ впечатлѣніе человѣка не отъ міра сего: онъ оказался "не ко двору" въ этомъ мірѣ и ушелъ въ другой...

Я. Абрамовъ.

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

система охлаждения уаз патриот
Рейтинг@Mail.ru