Абельдяев Дмитрий Алексеевич
Тень века сего

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Записки Абашева).

   

Д. А. Абельдяевъ,

ТѢНЬ ВѢКА СЕГО.
(ЗАПИСКИ АБАШЕВА).

   
   Избѣгайте тѣни вѣка сего... Ибо вѣкъ потерялъ свою юность, и времена приближаются къ старости...
   Сколько будетъ слабѣть вѣкъ отъ старости, столько будетъ умножаться зло для живущихъ; еще дальше удалится истина, и приблизится ложь...
   Горе вѣку и тѣмъ, которые живутъ въ немъ, ибо приблизится мечъ и истребленіе ихъ, и возстанетъ народъ на народъ для войны, и мечи -- въ рукахъ ихъ.
   (Третья Книга Ездры. Гл. II--36; гл. XIV--10, 16, 17; гл. XV--14, 15).
   
   Къ уничтоженью мчится міръ... (Слова Мефистофеля. "Фаустъ" Гете).

МОСКВА.
1915.

   

ПРЕДИСЛОВІЕ.

   Говорятъ, что всякая книга имѣетъ свою судьбу. Книга, которую я отдаю сейчасъ на судъ читателей, волей судебъ (подите вотъ!), начала съ маскарада... Развязныя руки редактора-издателя "Русской Мысли", на страницахъ которой и появился мой романъ, надѣли на блѣдное лицо моего героя, Абашева, маску, и мнѣ такъ-таки и не удалось сорвать этой маски, иначе -- какъ выпустивъ мой романъ отдѣльнымъ изданіемъ. И я долженъ былъ торопиться, такъ какъ романъ мой, "Тѣнь вѣка сего", мало того, что былъ изувѣченъ невозможными и безпримѣрными сокращеніями и урѣзками (это ужъ куда ни шло!), но и произвольно оборванъ на половинѣ, съ придѣланнымъ къ нему словечкомъ -- конецъ...
   Все это, вмѣстѣ взятое, совершенно извратило основную идею книги. И я очень прошу тѣхъ изъ моихъ читателей, которые интересуются моей книгой, прочесть ее сначала. И только тогда, мало-помалу, спадетъ съ нея шелуха неискуснаго грима, и книга дастъ свою подлинную физіономію. И знаменательно: одно уже появленіе моего романа на страницахъ "Русской Мысли" -- одно уже это дало поводъ одному изъ критиковъ сдѣлать по адресу моего героя, Абашева, очень нелестное предположеніе, что -- какъ-ни-какъ, а онъ-де неминуемо "прибьется къ правому берегу", не даромъ же романъ и печатается въ такомъ журналѣ, какъ "Русская Мысль"! Вышло иначе: насъ угостили маскарадомъ... Въ мастерской г. Струве нашлось подходящее домино, которымъ онъ окуталъ моего героя. И спасибо ему. Право,-- онъ оказался настолько любезнымъ, что не пошелъ дальше и не потянулъ моего героя къ "правому берегу", а просто (если не уходить отъ сравненія) утопилъ его посрединѣ рѣки, оборвавъ романъ на полусловѣ.... И кто знаетъ -- не самъ-ли я и виноватъ въ этомъ? Въ самомъ дѣлѣ: въ концѣ моего романа (въ четвертой части, которая такъ и не полюбилась г. Струве)... есть, между прочимъ, и такая сценка: одну очень обаятельную женщину, бывшую соціалъ-демократку,-- очень возможно, что она когда-нибудь раньше сотрудничала инкогнито и на страницахъ "Освобожденія",-- а потомъ -- ставшую ренегаткой и даже занявшуюся въ концѣ-концовъ провокаторской дѣятельностью ("ѣхать -- такъ ѣхать!"),-- ее утопили въ Волгѣ...
   Такъ вотъ: не эта ли сценка и навела г. Струве на мысль -- покончить такъ же и съ моимъ героемъ? Во всякомъ случаѣ -- мнѣ вотъ пришлось спасать его...

Дмитр. Абельдяевъ.

   
   
   ...He ищи рѣшеній въ этой книгѣ,-- ихъ нѣтъ въ ней; ихъ вообще нѣтъ у современнаго человѣка. To, что рѣшено, то кончено, а грядущій переворотъ только что начинается. Мы не строимъ, мы ломаемъ; мы не возвѣщаемъ новаго откровенія, а устраняемъ старую ложь...
   А. И. Герценъ.-- "Съ того берега".

I.

   Ну, вотъ, я и здѣсь -- дома, въ деревнѣ, въ своемъ "добровольномъ изгнаніи"...
   Наконецъ-то!
   Я не былъ здѣсь лѣтъ... десять -- да,--
   
                                 ... и много
   Перемѣнилось въ жизни для меня,
   И самъ, покорный общему закону,
   Перемѣнился я; но здѣсь опять
   Минувшее меня объемлетъ живо...
   
   Въ самомъ дѣлѣ: словно "вчера еще" я, съ юношеской, наивной вѣрой въ свое завтра, уѣзжалъ отсюда, и вотъ, описавъ огромный, занявшій лѣтъ десять, кругъ, снова вернулся сюда -- къ мѣсту, съ котораго началъ, т. е. и не вернулся даже, а просто бѣжалъ безъ оглядки, такъ какъ прежде всего, хотѣлъ уйти отъ всѣхъ, скрыться, остаться одинъ, хотѣлъ осмотрѣться, одуматься и свободно вздохнуть.
   Я... (помните: у Ницше?),-- я "усталъ отъ человѣка"; и не отъ человѣка вообще (люди вездѣ есть, и отъ нихъ не уйдешь), а отъ человѣка-рыцаря, того колоритно-выписаннаго рыцаря "на часъ", который, красиво кутаясь въ плащъ Гамлета и искусно драпируя въ него всѣ свои нерыцарскіе часы, эффектно кажетъ свое блѣдное лицо страдальца. На этомъ эффектномъ, блѣдномъ лицѣ я научился читать короткое слово -- ложь. Эффектный рыцарь хронически боленъ ею. Онъ, какъ колоссъ родосскій, стоитъ на двухъ берегахъ; а, помнится, Герценъ еще какъ-то обмолвился: трудно, дескать, долго держатъся въ такомъ положеніи: "берега все дальше и дальше раздвигаются"... Правда, со временъ Герцена прошло уже вотъ съ полъ-вѣка, а рыцарь все еще продолжаетъ позировать въ такой рискованной позѣ. И надо думать -- Герценъ ошибся: рыцарь живучъ, и кажется не такъ уже трудно ему держаться сразу на двухъ береахъ. Колоссъ -- колоссъ, а рыцарь -- рыцарь. Колоссъ не умѣлъ лгать, и разъ точка опоры была имъ утеряна, онъ рухнулъ, ну, а рыцарь... не рухнетъ,-- онъ слишкомъ эластиченъ для этого. А если и рухнетъ, то непремѣнно поднимется цѣлъ и невредимъ, и станетъ еще болѣе эффектнымъ, еще болѣе драматичнымъ, такъ какъ еще красивѣе задрапируетъ себя въ складки плаща, и самъ же разскажетъ рифмованнымъ сонетомъ о томъ, какъ онъ падалъ, какъ "погружался въ тину нечистую" -- и будетъ плакать, и насъ съ вами плакать заставитъ. Ну, а кто же не знаетъ этого?--
   
                       пріятно
   На исповѣди плакать!..
   
   Я въ дни моей юности, "когда легковѣренъ и молодъ я былъ", не мало слезъ пролилъ надъ красотой покаянія многихъ рыцарей;, ну, а теперь,-- жизнь, "перстами легкими, какъ сонъ", давно уже коснулась моихъ "зѣницъ",-- мнѣ стыдно немножко этихъ, пролитыхъ мною, слезъ... Да: я научился нѣсколько по иному расцѣнивать этотъ красивый, эффектный гримъ страданія, которое если и, бываетъ когда неподкрашеннымъ, искреннимъ, то развѣ только въ рѣдкія, исключительныя минуты, когда "насмѣшливый, внутренній голосъ" затягиваетъ "злую пѣсню свою" --
   
   Покорись -- о, ничтожное племя!
   Неизбѣжной и тяжкой судьбѣ...
   Захватило васъ трудное время,
   Неготовыми къ трудной борьбѣ,
   Вы еще не въ могилѣ, вы живы,
   Но для дѣла вы мертвы давно,
   Суждены вамъ благіе порывы,
   Но свершить ничего не дано...
   
   Въ жизни каждаго человѣка -- рано, поздно -- но непремѣнно бываетъ эпоха, когда онъ переходитъ свой Рубиконъ и идетъ къ Риму или рабомъ, или повелителемъ. Или, точнѣе, бываетъ эпоха, когда онъ задумчиво останавливается передъ распутьемъ трехъ дорогъ русской сказки о Иванушкѣ и Жаръ-Птицѣ: направо поѣдешь -- волкъ лошадь съѣстъ, налѣво самого съѣстъ, а прямо -- и самъ и лошадь пропали. Куда?...
   Иванушка, этотъ нашъ доморощенный Язонъ, -- пошелъ направо, т.-е. пожертвовалъ формой своего отношенія къ міру: онъ, изволите-ли видѣть, рѣшилъ, что лучше "войти босикомъ въ царство небесное, чѣмъ въѣхать верхомъ въ адъ". И онъ, этотъ славный Иванушка, досталъ Золотое-Руно, т.-е. Жаръ-Птицу. Но то вѣдь, Иванушка!.. Толпа, густой массой, идетъ налѣво,-- она ставитъ форму выше всего, такъ какъ предпочитаетъ въѣхать, хотя бы даже и въ адъ, но непремѣнно верхомъ. И есть, наконецъ, люди, которые идутъ прямо, т.-е. сознательно губятъ все, и себя, и форму, такъ какъ не вѣрятъ ни въ то, ни въ другое, ни даже въ саму Жаръ-Птицу, и съ холодной усмѣшкой мудреца идутъ навстрѣчу судьбѣ -- этому "сѣрому волку" -- и въ нужную минуту не задумаются и выпьютъ "цикуту"...
   Такъ мнѣ рисуется аллегорія этой чудной сказки, которая, повинна только въ одномъ: она не предвидѣла четвертой группы людей (и не мудрено: группа эта, если не считать того же Гамлета, который не даромъ же лѣтъ 300 лежалъ подъ спудомъ,-- созданіе уже нашего времени), "она не предвидѣла "рыцарей", которые не идутъ никуда -- ни вправо, ни влѣво, ни прямо, а неподвижно стоятъ передъ распутьемъ и все рѣшаютъ и не могутъ рѣшить свое вѣковѣчное "быть, или не быть?"...
   Рыцарь сгніетъ на мѣстѣ и шагу не ступитъ: ему "свершить ничего не дано"... Вотъ ужъ поистинѣ:
   
   Эхъ, да не одна ли дороженька
   Во полѣ пролегала...
   Поросла дороженька
   Ельничкомъ, березничкомъ,--
   Нельзя добру молодцу
   Въ гостюшки проѣхать...
   А хоть и поѣду --
   Къ милой не заѣду!
   А хоть и заѣду --
   Ночевать не стану!
   А хоть заночую --
   Спать я съ ней не лягу!..
   
   И пусть ужъ лучше не ѣдетъ, пусть лучше стоитъ этимъ безсмѣннымъ часовымъ распутья, которое загадкой Эдипа глядитъ въ очи рыцаря. Все равно вѣдь, ничего, кромѣ срама, не выйдетъ! Онъ и дѣйствительно: если и "поѣдетъ", такъ "не заѣдетъ"; а если и "заѣдетъ" -- "ночевать не станетъ"; а если и "заночуетъ", то непремѣнно изречетъ это великолѣпное: "спать я съ ней не лягу!"...
   Нѣтъ, пусть лучше стоитъ...
   

II.

   Ночь. Поздно уже...
   Въ отворенное настежъ окно вливается влажный ночной воздухъ. Изъ сада,-- онъ сбоку,-- доносится ароматъ опавшей листвы и, вмѣстѣ съ нимъ, въ комнату входятъ и вкрадчивые осенніе шорохи, которые такъ настораживаютъ и волнуютъ васъ: все, словно, идетъ какъ-то, подкрадывается...
   Тихо. Я вслушиваюсь въ эту тишину -- и предо мною (не знаю -- почему) всплываетъ послѣдняя сцена моей петербуржской жизни. Это было какъ бы послѣднимъ рисункомъ альбома, послѣднимъ мазкомъ картины, которая сразу отодвинулась... Я вскорѣ, тутъ же, уѣхалъ.
   Вотъ эта сцена.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   ...Я былъ боленъ. Меня посѣтила моя всегдашняя гостья -- жаба. Я былъ въ жару, бредилъ... Очнулся я и пришелъ въ себя какъ-то вечеромъ. Въ комнатѣ былъ полумракъ, который разливался отъ прикрытой зеленымъ абажуромъ лампы. Я былъ не одинъ. У письменнаго стола, заваленнаго книгами, сидѣла моя сосѣдка по комнатѣ -- Елена Владимировна Плющикъ. Она -- докторъ. Она только что вернулась изъ Парижа, гдѣ кончила медицинскій факультетъ, и сейчасъ хлопочетъ, чтобы быть признанной и здѣсь -- въ Россіи. Ей обѣщали что-то, и она вотъ готовится къ экзамену. Мы съ ней знакомы недавно; но сразу какъ-то сошлись и большіе пріятели. Вотъ, и сейчасъ... Мнѣ вспоминается, словно сквозь сонъ, что я метался въ жару, и -- помню -- все порывался куда-то итти; но всякій разъ встрѣчалъ чьи-то руки, которыя заботливо, нѣжно боролись со мной, и я уступалъ имъ, я приходилъ въ себя и покорно ложился. Я зналъ теперь, чьи это были руки...
   Плющикъ сидѣла въ профиль ко мнѣ и, видимо, стараясь не шумѣть, дѣлала какія-то выписки. Крупная, пластичная фигура ея, съ тою особенною, цѣломудрено-дѣвственною манерою движеній рукъ и плечъ, которая говорила о врожденной изысканности натуры, и такъ украшала Плющикъ (въ общемъ, она -- не изъ красивыхъ),-- фигура эта мягко куталась въ ласкающій полумракъ комнаты. Красивыя, немножко большія руки дѣвушки гибко, изящно двигались въ тѣсномъ, ограниченномъ раструбомъ абажура, кружкѣ свѣта...
   Я слѣдилъ за движеніями этихъ изящныхъ женскихъ рукъ -- и мнѣ хорошо было, хорошо какъ-то по-дѣтски, уютно, тепло...
   Я очень люблю это первое пробужденіе сознанія выздоравливающаго. Все такъ далеко отъ тебя (ты, словно, отрѣзанный ломоть), и самъ отчужденно и со стороны какъ-то, смотришь на все окружающее. Въ такія минуты какъ-то особенно любишь и чувствуешь форму (вообще -- форму, пластику); любишь сознавать и чувствовать присутствіе, близость предметовъ; ищешь ихъ прикосновенія; мысленно тасуешь и разлагаешь ихъ разнородныя массы; проникаешься ихъ плотностью, вѣсомъ, объемомъ, ихъ сущностью. И все оживаетъ, словно все рѣзко очерчено, выпукло, ярко, богато рельефомъ, словомъ -- скульптурно.
   Я старался не двигаться, боясь нарушить и спутать эту прелесть картины: эту бархатистую тишину комнаты; эту склоненную фигуру дѣвушки, съ красивой наготой ея рукъ, каждый жестъ которыхъ какъ бы ласкалъ тишину, эту выразительность формы... Казалось, все бы лежалъ такъ, не двигался, ни о чемъ бы не думалъ и впитывалъ бы эту картинность...
   Долго прошло такъ.
   Перелистывая страницу, Плющикъ сдѣлала неосторожное движеніе, вздрогнула и уронила книгу...
   Глаза наши встрѣтились.
   -- Вы не спите?
   -- Нѣтъ.
   -- Хотите чаю?
   -- Да.
   Я говорилъ отрывисто, тихо, въ тонъ ей, все еще бережливо стараясь не нарушить прелесть окружающаго меня мірка. Но онъ былъ проченъ, устойчивъ, этотъ мірокъ, -- его не спугнулъ ни шумъ упавшей на полъ книги, ни звуки нашихъ голосовъ, ни шорохъ шаговъ Плющикъ, которая давала мнѣ чай: звуки входили въ эту "застывшую музыку" формы и, не нарушая гармоніи, мягко сливались съ ней...
   Радостное чувство сознанія жизни, самаго процесса ея, поднималось во мнѣ, расло...
   -- Ну, какъ вы себя чувствуете, лучше?
   -- Да; жаръ вотъ только... (Она коснулась моей головы.) -- Но это даже пріятно...
   -- Да?-- улыбнулась она.
   -- О, нѣтъ, вы не смѣйтесь, милый мой докторъ! Право... Вѣдь, это же цѣлое счастье -- почувствовать себя вдругъ совершенно далекимъ, отрѣзаннымъ это всего (понимаете: это всего!), смѣнивъ этотъ надоѣдливый грузъ всякихъ ненужностей на міръ этихъ чистыхъ, гармоничныхъ впечатлѣній извнѣ: тишина, шорохи и это богатство формъ... Какія, напримѣръ, красивыя руки у васъ (прелесть!) -- изящныя, гибкія; какая грація лѣпки...
   -- Позвольте...
   -- Что,-- пульсъ?
   -- Да. И мы прозой медикамента постараемся понизить немножко эту изощренность вашихъ воспріятій...
   Я далъ сосчитать ей.
   -- Зачѣмъ? Такъ хорошо...
   Я взялъ ея руку и,-- я никогда не дѣлалъ такъ раньше,-- поцѣловалъ эту "застывшую музыку" разъ, другой...
   -- Довольно...-- осторожно взяла она руку.-- Вы достаточно уже доказали, что вы и поэтъ, и рыцарь, а главное -- что вамъ далеко не такъ "лучше", какъ вы говорите...
   -- Рыцарь?-- поймалъ я на словѣ.-- О, нѣтъ! Я не рыцарь. Рыцарь -- это не тотъ, кто женскія ручки цѣлуетъ (это, вѣдь, раньше такъ было!); а тотщ кто, съ приподнятымъ забраломъ шелома, съ копьемъ нaпepeвѣcъ, стоитъ, какъ изваяніе, безсмѣннымъ часовымъ распутья трехъ дорогъ сказки (куда, дескать?): направо -- волкъ лошадь съѣстъ; налѣво...
   -- Какое распутье? Какой волкъ?-- наклонилась она ко мнѣ.
   -- А Жаръ-Птица-то... Развѣ вы не знаете?-- смѣялся я, близко, въ упоръ смотря въ недовѣрчивые, наблюдающіе глаза доктора.-- Нѣтъ нѣтъ! Вы ошибаетесь, милый мой докторъ; это -- не жаръ, это -- философія русской сказки.
   -- Разскажите.
   -- Вотъ... Вы присядьте. Мнѣ, знаете, давно, и очень хочется поговорить съ вами. Я все собирался, но... все было, какъ-то, не время, все не удавалось, повода, случая не было; да и не могъ я... Ужъ потому даже не могъ, что --
   
             На что намъ знать твои волненья,
   Надежды глупыя первоначальныхъ лѣтъ,
   Разсудка злыя сожалѣнья?..
   
   ...Ну, а теперь: вотъ и случай, и время, и я немножко въ жару (а это помогаетъ, это ломаетъ тактъ -- все, дескать можно...). Словомъ рекомендуюсь: "разрумяненный трагическій актеръ"... И, знаете, что?-- отдайте мнѣ этотъ вечеръ... Станемъ мы говорить, "ни на мигъ не смолкая"; и это не потому я такъ, что мнѣ (помните, у Щербины?) "потребна" "мелодія женскихъ рѣчей", нѣтъ! (Это, опять таки, раньше такъ было) не въ "мелодіи" дѣло, а просто-напросто, мнѣ хочется "махать мечомъ картоннымъ"... Тѣмъ болѣе, что я, какъ только на ноги, такъ и -- "карету мнѣ, карету!" -- туда, домой, рѣшать загадку Эдипа... Ну, это -- потомъ. А сейчасъ -- философія русской сказки... Садитесь; я начинаю сдергивать покрывало...
   По мѣрѣ того, какъ я "сдергивалъ покрывало", лицо Плющикъ становилось все больше и больше довѣрчивымъ. Оно, словно, разгладилось, помолодѣло и озарилось тѣмъ особеннымъ, кроткимъ и въ то же время серьезнымъ, выраженіемъ глазъ, въ которыхъ вспыхнулъ свѣтъ мысли... Некрасивая Плющикъ вдругъ похорошѣла такъ... И не однѣ уже руки и грація тѣла -- вся она была "застывшая музыка"... Я продолжалъ говорить, и говорить искренно, но въ то же время,-- и это ничуть не мѣшало одно другому,-- радостно находилъ себя среди этого ласкающаго полумрака комнаты, среди этой гармоніи свѣта и тѣни, лицомъ къ лицу съ этой "застывшей музыкой" формы...
   -- Такъ вотъ, милый мой докторъ,-- закончилъ я свою философію сказки:-- на этотъ-то рубежъ и всходитъ всякій... Всходитъ, конечно, тогда, когда процессы растительной жизни утратятъ свою остроту и не такъ ужъ пьянятъ и чаруютъ; когда человѣкъ, выйдя изъ этого лазурнаго міра первой молодости, почувствуетъ вдругъ потребность осмотрѣться, одуматься и въ первый разъ начнетъ рѣшать, самъ для себя, "теорему міра", строить свою метафизику: кто я? откуда? зачѣмъ?.. И вотъ: лягутъ предъ нимъ эти три дороги сказки -- направо, налѣво, прямо... И подумаетъ путникъ и,-- кто нерѣшительно, кто сразу -- тронетъ коня... А бываетъ и такъ: задумается -- да такъ и застынетъ на мѣстѣ, съ неразрѣшимымъ вопросомъ: куда?.. Это вотъ и есть рыцарь.
   -- Да...-- не сразу отвѣтила Плющикъ:-- можно, конечно, и такъ "сдергивать покрывало" съ аллегоріи этой сказки... (Она помолчала.) -- Но, знаете, что? Вашъ рыцарь -- этотъ "безсмѣнный часовой распутья" -- онъ могъ бы и не застывать на мѣстѣ. Онъ могъ бы и итти (куда -- это смотря, какъ...); но только -- тогда, если бы онъ сумѣлъ понять, въ чемъ собственно его ошибка...
   -- Да? Это интересно. Скажите.
   -- А вотъ. Онъ потому и стоитъ, съ своимъ неразрѣшимымъ "быть, или не быть?", что никакъ не можетъ забыть своей конечной цѣли -- Жаръ-Птицы. Онъ рабѣгаетъ впередъ; онъ, за своимъ завтра, не хочетъ видѣть сегодня. А, между тѣмъ, "завтра" это... оно -- гадательно, оно -- призракъ; его, вѣдь и просто можетъ не быть; и только одно "сегодня" реально; только оно и -- фактъ. Съ нимъ вотъ и надо считаться. Жаръ-Птица, вѣдь, это -- идеалъ; и онъ недостижимъ; онъ -- только вѣха, къ которой надо итти; и надо итти, а не стоять на одномъ мѣстѣ; такъ какъ иначе -- зачѣмъ и вѣха? А что касается цѣли и смысла движенія, такъ отвѣтомъ на это -- сама дорога: она и сама по себѣ -- цѣль. Жизнь -- процессъ...
   -- Ну-да; и истина тоже процессъ; и не она, не истина, дорога, а дорого-де искать ее -- истину (такъ, кажется, сказано?). Но, вѣдь, это тогда только и такъ, когда дорога не истина, когда она -- отвлеченное понятіе, абстракція, а не осязаемый фактъ, не мука, не боль, отъ которой, конечно, ни за какую абстракцію вамъ не уйти и не спрятаться...
   
                                 ... Я кровь и плоть --
   И ими быть хочу. Какой философъ
   Зубную боль перенооилъ спокойно?
   А, вѣдь, они съ безсмертнымъ краснорѣчьемъ
   Писали противъ рока и страданій...
   
   ...Вотъ. И для жизни не истина-процессъ нужна, не абстракція (кабинетное дѣло это), а -- счастье. А это тоже истина, но только не истина-абстракція, а истина-фактъ; такъ какъ -- что такое счастье? Счастье -- истина, вложенная въ поступокъ и отраженная, какъ ощущеніе. А поступокъ...
   -- Да! Что такое поступокъ?-- встрепенулась вдругъ Плющикъ.-- Скажите.
   -- Поступокъ... это -- сумма двухъ слагаемыхъ: правъ и обязанностей (такъ опредѣляютъ это). Право -- это, дескать, гарантія личности, и регуляторъ его -- честь; обязанности -- это, дескать, гарантія общества, и регуляторъ ихъ -- совѣсть. И вотъ, человѣкъ все еще никакъ не можетъ поладить съ этими двумя слагаемыми; онъ все еще никакъ не можетъ сложить ихъ. А найти эту желанную сумму и значитъ -- скомпоновать поступокъ, который и есть первый этапъ къ счастью -- вѣчной цѣли всего человѣчества, внѣ котораго оно ничего признавать не хочетъ, да и не можетъ...
   -- Не хочетъ -- да, а что касается не можетъ -- нѣтъ. Въ томъ-то и дѣло...-- заволновалась моя собесѣдница,-- въ томъ-то и дѣло, что надо только на минутку какую сумѣть оторваться отъ созерцанія Жаръ-Птицы, забыть про себя, перестать быть такимъ эгоистомъ, сумѣть полюбить и пожалѣть человѣка -- и на сцену сейчасъ же выступитъ и это можетъ...
   -- Вѣдь, вы же вотъ признаете однимъ изъ слагаемыхъ суммы, т.-е. поступка -- обязанности?
   -- Да. Ну, и что же?
   -- Какъ что? Разъ признаете, должны исполнять ихъ. Вотъ, тогда и рыцарь вашъ тронется въ путь...
   -- Нѣтъ, рыцарь не тронется въ путь, милый мой докторъ! Онъ, прежде всего, запнется на этомъ словѣ -- обязанности. Рыцарь -- джентльменъ. И разъ онъ принялъ положеніе, что поступокъ -- сумма двухъ слагаемыхъ: правъ и обязанностей... Виноватъ! Вы вотъ тоже согласны съ этимъ опредѣленіемъ -- да?
   -- Да,-- согласилась Плющикъ.
   -- ...Разъ -- такъ, разъ -- онъ принялъ это, онъ непремѣнно изъ этихъ матеріаловъ и захочетъ изваять свой поступокъ. Захочетъ, но это незначитъ еще -- сможетъ. Потому и стоитъ, что не сможетъ... И, поди, не такъ ужъ легко и сдѣлать это -- изваять поступокъ... Въ самомъ же дѣлѣ: вѣдь, если право выливается въ словѣ -- дай! то обратно, обязанности должны выливаться въ словѣ -- на! Такъ?
   -- Да.
   -- Ну, вотъ, именно этого-то, т.-е.: "дай!" -- съ одной стороны, и "на!" -- съ другой,-- этого и нѣтъ на, самомъ дѣлѣ. На самомъ дѣлѣ, въ жизни и то и другое упрямо вливается въ одно слово, и слово это -- дай! А что касается на!-- нѣтъ его... Иначе говоря: обязанности -- это только фантомъ, вывѣска, за которой ровно ничего не стоитъ; это -- форма, пустая форма, которую "толкни,-- какъ сказалъ гдѣ-то Герценъ,-- и она упадетъ..." Или еще лучше: обязанности -- это тотъ казусный шлемъ Мамбрена, который, при близкомъ знакомствѣ съ нимъ, оказался простымъ мѣднымъ тазомъ, и, кажется, даже очень плохимъ тазомъ... Ну, а современный рыцарь,-- онъ не изъ Ламанча, и каковъ бы онъ тамъ ни былъ, все же, безспорно, таза, вмѣсто шелома, на голову себѣ не надѣнетъ...
   -- Что вы хотите этимъ сказать?
   -- А то, милый мой докторъ, что человѣкъ -- эгоистъ, неисправимый эгоистъ, и инымъ быть не можетъ; и что всякая дѣятельность его (называйте ее, какъ хотите) будетъ всегда одна и та же, она всегда -- проявленіе его личности, его вкусовъ, потребностей, его аппетитовъ; она всегда -- наслажденіе, всегда -- "дай!" -- Принциповъ нѣтъ. Я придерживаюсь отрицательнаго направленія -- въ силу ощущенія. Мнѣ пріятно отрицать, мой мозгъ такъ устроенъ -- и баста!" -- такъ говорилъ Базаровъ, который, правда, тутъ же и оговорился (это -- характерно: даже Базаровъ!) -- "Не всякій тебѣ это скажетъ, да и я въ другой разъ тебѣ этого не скажу"... Т.-е. другими словами: по этому поводу принято лгать -- я, дескать, исполняю обязанности, служу обществу, ну, и т. д...
   -- Но, позвольте... Смотрѣть такъ значитъ опрокидывать всякую дѣятельность. Безспорно, она всегда -- и наслажденіе...
   -- Милый мой докторъ! Ваша послѣдняя фраза построена такъ, какъ построенъ отвѣтъ жида въ "Скупомъ рыцарѣ" Пушкина:
   
   -- Твой старичокъ торгуетъ ядомъ?
                                                     Да --
   И ядомъ...
   
   ..."Старичокъ этотъ торговалъ ядомъ, но жидъ, маскируя его профессію и выгораживая себя, говоритъ это великолѣпное "и". Такъ точно и вы;-- "она всегда -- и наслажденіе"... О, нѣтъ! я противъ этого "и". Она -- всегда наслажденіе, и только наслажденіе -- да, съ этимъ я спорить не стану. Словомъ: наслажденіе не есть нѣчто попутное, случайное -- нѣтъ! Наслажденіе -- это коренной, основной и единственный стимулъ всякаго поступка; это -- та основная пружина, которая и руководитъ механизмомъ нашихъ волевыхъ отправленій. Это -- фокусъ всякой дѣятельности. И только мошеннически принято одну и ту же дѣятельность человѣка дѣлить на двѣ дѣятельности: та дѣятельность, которая полезна одной данной личности, т.-е., узко-эгоистична,-- та -- относится подъ рубрику правъ; а та -- которая, попутно (именно, попутно: "лѣсъ рубятъ -- щепки летятъ"), полезна и другимъ, всѣмъ,-- та обязанность, альтрюизмъ, и т. д... А въ сущности: и тамъ, и здѣсь -- главный и единственный стимулъ одинъ -- наслажденіе. Только одному нравится "пить кипрское вино и цѣловать красивыхъ женщинъ", а другому -- итти на костеръ за свои идеалы. Все дѣло въ тонкости организаціи, въ томъ -- что и кому нравится. Но, непремѣнно -- нравится, бередитъ, тянетъ, увлекаетъ, чаруетъ... Словомъ, служитъ подтопкой для наслажденія. Внѣ этого -- нѣтъ поступка. Старая-это истина, и настолько -- что стыдно ломиться въ эту давно ужъ открытую дверь... Но, что же дѣлать, если истина эта -- мумія, если она живетъ только въ книгахъ, а въ жизни все еще продолжаютъ парадировать "эгоисты" и "альтрюисты": и эти, послѣдніе, важно щеголяютъ въ шлемахъ Мамбрена, т.-е. съ мѣдными тазами на головахъ, и мало того -- прощеголявъ этакъ лѣтъ 20, или тамъ сколько, празднуютъ свои юбилеи... И какъ не поймутъ этого! Вѣдь, это же шулерство, настоящее шулерство! Люди эти платятъ фальшивой монетой; они въ расплату за одно "дай!" самоувѣррено говорятъ другое "дай!", т.-е. за одно наслажденіе расплачиваются другимъ наслажденіемъ; и только иногда, изрѣдка, попадаютъ комично впросакъ, какъ попалъ, напримѣръ, тотъ же Дарвинъ, когда -- помните?-- ему была прислана статья Уоллэса съ просьбой скорѣе напечатать ее,-- статья, въ которой Уоллэсъ, въ сжатомъ видѣ, говорилъ о томъ, о чемъ Дарвинъ пространно трактовалъ въ своихъ неоконченныхъ томахъ. Вы помните, что пережилъ Дарвинъ, имѣя въ виду перспективу -- не самъ уплатить по счету (т.-е.-- послужить обществу), а уступить гнетъ этой тяжелой обязанности другому -- Уоллэсу? О, повѣрьте,-- зачѣмъ лгать?-- если мы и платимъ когда чистой монетой, то развѣ только по счету въ лавку... Во всемъ другомъ -- мы судорожно наслаждаемся, и намъ -- "лѣтошній снѣгъ" всѣ эти, другіе. Вы скажете -- да, но Дарвинъ -- великій труженикъ мысли, и ему не легко дались его наслажденія. Вѣрно. Ну, а развѣ легко далось наслажденіе -- отравлять себя алкоголемъ тому же, хотя бы, Мармеладову? Вспомните его страшную исповѣдь въ кабачкѣ. Вѣдь, это же -- сплошная драма... И, мало того; трудъ Дарвина, помимо прямого наслажденія любимаго дѣла, косвенно облегчался и тѣмъ, что онъ, какъ-ни-какъ, а любовался собой; не могъ же онъ, въ самомъ дѣлѣ, не знать, или по крайней мѣрѣ не слышать, что онъ -- геній. А Мармеладовъ самъ себя и, сознательно, величалъ "соромникомъ"; онъ носилъ страшную драму въ душѣ, хорошо сознавая, что онъ -- воплощенный ужасъ семьи; что онъ -- негодяй; что онъ загубилъ жизнь своихъ близкихъ; и онъ былъ страшенъ этимъ своимъ сознаніемъ, оборванный, грязный, съ отекшимъ лицомъ, съ трясущимся тѣломъ... Онъ -- мученикъ... И не легко дались ему его наслажденія... Знаю, знаю (отвѣтъ обычный): наслажденія Мармеладова заставили харкать кровью жену, голодать дѣтей, толкнули Соню на улицу; а наслажденія Дарвина вывели насъ -- цѣлый міръ -- на дорогу къ свѣту и знанію... Да. Ну, и что же? А я у васъ вотъ что спрошу: скажите, что если бы... ну, тотъ же великій Колумбъ, положимъ, поѣхалъ бы и ничего не нашелъ бы и вернулся бъ съ пустыми руками? Что онъ -- былъ бы великъ? Мы знали бы имя его?.. А въ сущности, онъ сдѣлалъ бы то же, вѣдь, самое,-- онъ проявилъ бы, вѣдь, ту же мощь воли! Онъ тоже "рубилъ" бы свой "лѣсъ", и не было бъ только -- чего?-- "щепокъ"... Ну, и что же -- да-здравствуютъ "щепки"?-- О, я съ охотой примкну къ этому хору -- да-здравствуютъ! Да-здравствуютъ люди, которые умѣютъ такъ "рубить", что "щепки летятъ"... Но, въ то же время, диѳирамбъ этимъ щепкамъ ничуть не мѣшаетъ мнѣ видѣть и знать, что щепки -- щепками; а все же -- Дарвинъ, Колумбъ и тотъ же пьяненькій Мармеладовъ -- всѣ -- если и "рубятъ", то "рубятъ" потому только, что имъ это пріятно, нравится, что всѣ они наслаждаются; что всѣ они, разными голосами, правда, но говорятъ одно: "дай!" Что всѣ они -- эгоисты. Спѣшу оговориться: ничего въ этомъ страшнаго нѣтъ, и я всячески далекъ отъ наивной мысли господъ метафизиковъ -- гнать принципъ наслажденія, какъ антиморальный и эвдемонистическій, изъ дѣятельности человѣка. Я только констатирую старую, какъ міръ, истину. Личное счастіе -- конечная цѣль и стимулъ всякаго поступка. И какъ нельзя (не за что) кричать: "виватъ!" тому, кто влюбленъ въ свою милую, хотя результаты этой любви и скрытыя цѣли ея громадны (она продолженіе рода человѣческаго), такъ точно нельзя и, расцѣнивая съ этической точки зрѣнія дѣятельность человѣка, видѣть разницу тамъ, гдѣ ея нѣтъ,-- нельзя брать критеріемъ этой дѣятельности ея результаты. Это ключъ, но отъ другой двери. Безспорно: Колумбъ Колумбъ, а Мармеладовъ -- Мармеладовъ; но въ данномъ случаѣ и тотъ, и другой -- равно эгоисты.
   -- Итакъ, обязанностей нѣтъ?-- неожиданно какъ-то спросила вдругъ Плющикъ.
   -- Нѣтъ. А, значитъ, и формула наша: поступокъ -- сумма двухъ слагаемыхъ... и т. д" формула эта -- химера. Нѣтъ этихъ слагаемыхъ, сть одна только алчная воля, которая и проявляетъ себя, подъ хлыстомъ наслажденія. И когда она проявляетъ себя естественно, т.-е. не оскорбляя природу и не нарушая интересовъ другихъ, тогда она и есть право. А обязанности... ихъ просто нѣтъ и быть не можетъ. Предъ кѣмъ? въ чемъ? за что?... Какъ: въ чемъ и за что?-- спроситъ рыцарь:-- вѣдь, я "руки въ крови обагряю", я "погружаюсь въ тину нечистую", я "ликую", я "праздно болтаю"...-- А! вотъ въ чемъ дѣло! Вотъ, мы и договорились. Рыцарю нужно мыло, чтобъ смыть "кровь" и "тину", и онъ выдумываетъ разныя щелочи -- обязанности, альтрюизмъ, и т. д.; онъ лѣзетъ, какъ наивная мать, къ ребенку, которому больно, съ конфетами,-- къ своимъ жертвамъ (жертвамъ своего насилія) съ конфетами "христіанской любви" и милосердія... Я, дескать, и "руки въ крови, обагрилъ", но не горюй, моя жертва: поступокъ... это, вѣдь, сумма двухъ слагаемыхъ -- правъ и обязанностей; и я исполню эти обязанности, я -- альтрюистъ... И идутъ всевозможные экивоки на Назаретъ, на Царство Божіе (кто -- во что гораздъ...), на науку, искусство, музыку даже (да -- въ послѣднее время мы и въ аккордахъ даже ухитрялись быть альтрюистами) -- и торопливо, на минутку, рыцарь слѣзаетъ съ страшной, запряженной людьми, "повозки" (помните: у Беллами?) помазать мазью натруженныя ярмомъ раны тому, кто запряженъ,-- и рыцарь доволенъ. Поступокъ... это вѣдь, сумма двухъ слагаемыхъ... Да. И одно изъ этихъ слагаемыхъ -- шлемъ Мамбрена, т.-е., виноватъ! мѣдный тазъ, въ которомъ ты и щеголяешь, почтенный Гидальго! Ты доволенъ. Ты выполнилъ долгъ свой ты расплатился, ты раздобылъ мыла и омылъ свою "кровь", свою "тину"... Но, зачѣмъ же ты съ такимъ ужасомъ, какъ леди Макбетто обнюхиваешь свои омытыя руки? Что -- кровью все пахнутъ? "не вымоешь, почтенный Гидальго! Вѣдь это -- "на насъ и на дѣтяхъ нашихъ"... Не нужно, повѣрь, и конфетъ, съ которыми ты лѣзешь, тому, кто "нагъ и голоденъ" -- онъ хлѣба проситъ, не лакомствъ. И не мазей твоихъ, не любви и милосердія, а правъ, человѣческихъ правъ, правъ, которыми располагаешь и ты, требуетъ и молитъ тотъ, кто запряженъ въ ярмо... И вотъ есть рыцари, которые въ этихъ конфетахъ и мазяхъ видятъ отвѣтъ (это -- тѣ которые щеголяютъ въ мѣдныхъ тазахъ и празднуютъ юбилеи своихъ подвиговъ,-- по Сенькѣ и шапка, конечно), и есть рыцари, которые хорошо понимаютъ что все это -- вздоръ; что шлемъ этотъ -- тазъ; что конфеты и мази -- цинизмъ; что ни въ "повозкѣ" сидѣть, ни въ ярмо запрягаться они равно не могутъ; что утѣшать себя красиво сказанными сарказмами по адресу "ничтожнаго племени", которому "свершить ничего не дано", вѣчно нельзя... И цѣлый рядъ страшныхъ загадокъ терзаетъ имъ грудь... И вотъ, именно эти-то рыцари и стоятъ, лицомъ къ лицу съ распутьемъ трехъ страшныхъ дорогъ, съ неразрѣшимымъ вопросомъ -- куда?... Истина, которую они знаютъ, и которая всегда, ежеминутно, говоритъ имъ свое непререкаемое: "Вотъ я!", она-то и есть тотъ "коршунъ", о которомъ говоритъ красиво безумный Ницше, "коршунъ", который терзаетъ печень Прометеевъ культуры"...
   Помню: я говорилъ тихо, мнѣ мѣшало мое запухшее горло, но это только усиливало впечатлѣніе сказанныхъ мною словъ; это придавало имъ большую искренность...
   Лицо моей собесѣдницы было взволновано. Но, не оно, не лицо это, не то, что рѣчь моя волнуетъ слушателя -- нѣтъ, меня согрѣвала другая острая, злобная радость: я словно бы, доѣхалъ кого-то, словно бы кого-то припиралъ къ стѣнѣ... И будь это въ другое время, будь я здоровъ, я бы дрожалъ, вѣроятно, отъ этой злобствующей и мстящей кому-то радости; но сейчасъ -- "остывшая музыка" формы,-- а я не отрывался отъ ней, я какъ бы осязалъ ее,-- смягчала мое настроеніе, вплетая въ него свѣтлые, мягкіе тоны, и злобное, мстящее чувство къ кому-то выливалось въ почти добродушный смѣшокъ, который дрожалъ гдѣ-то скрыто внутри,-- тамъ, гдѣ роились и мысли...
   Плющикъ сидѣла, потупившись.
   -- Итакъ,-- начала она, очнувшись, словно отъ захватившихъ ее мыслей:-- въ короткихъ словахъ -- что же?
   -- Въ короткихъ словахъ...
   -- Постойте. Вы не устали?
   -- Нѣтъ. Въ короткихъ словахъ (если я только сумѣю...), вотъ что. Жизнь -- наслажденіе. И наслажденіе это -- единственная цѣль и оправданіе жизни. Я живу потому, что хочу жить. Внѣ этого хочу жизнь теряетъ всякій свой смыслъ, какъ людо, которое нельзя ѣсть. И далѣе. Жизнь -- это единственно безспорное (тутъ ужъ иглы не подточишь!) право всего существующаго, право, которое съ нимъ пришло, съ нимъ и уйдетъ. "Суть нашего существа,-- говоритъ Карлейль,-- то, таинственное, что называетъ само себя "я" -- есть дыханіе неба",-- "Кудряво сказано!" Ну, такъ вотъ: я ни у кого не просилъ этого "дыханія", и, стало-быть, ни предъ кѣмъ за него не обязанъ. А если небу, которому угодно было "дышать" на меня, нужны проценты, то пусть бы раньше оно и договорилось со мной по этому поводу, пусть бы вошло въ сдѣлку -- такъ и такъ, молъ... И вопросъ еще -- принялъ бы, нѣтъ ли я эти условія. Сейчасъ во мнѣ говоритъ одно ненасытимое чувство -- жажда наслажденія. И вотъ, оно-то, и только оно, и толкаетъ меня быть дѣятельнымъ. Дѣятельность эта выливается въ поступки; а эти, послѣдніе,-- тотъ единственный процентъ, который плачу я, но плачу самъ себѣ. Кредиторъ мой, это -- я. Или -- какъ говоритъ пророкъ Софоній;-- "Я -- и никого нѣтъ кромѣ меня". Это -- моя законная, никѣмъ и ничѣмъ неотъемлемая рента. Вы, конечно, можете судить и даже осуждать меня, если только можно ставить въ упрекъ, или похвалу мнѣ -- большую, или меньшую грубость, или тонкость моей организаціи, въ которой я такъ же повиненъ, какъ въ цвѣтѣ моихъ волосъ, или величинѣ моего носа. Моя внутренняя организація, это -- мое "я" а оно "дыханіе неба". Къ нему и апеллируйте. Единственно, что вы еще имѣете право дѣлать съ моимъ "я", это -- считаться съ нимъ. И если вы настолько уже правоспособны и совершеннолѣтни, что овладѣли рычагомъ машины и сами (сознательно) "дѣлаете исторію",-- вы можете тренировать мое "я", т.-е. давать ему подходящую форму, въ которой оно и сформируется. Можно, конечно, и самому записаться въ портные и, вооружась ножницами, одѣть самому себя въ желанный, продиктованный вкусомъ костюмъ, забывая, что дѣло не въ томъ, чтобы такъ или иначе драпировать свое тѣло, а въ томъ, чтобы имѣть это тѣло (а ужъ костюмъ-то, конечно, сошьется!) -- можно, но затѣи подобнаго рода всегда оканчивались классическимъ "кафтаномъ" Тришки, въ которомъ, на нашихъ глазахъ и съ такимъ настойчивымъ упорствомъ, рядится нашъ во-Христѣ юродствующій графъ Левъ Толстой. Хромалъ на эту же ногу и Писаревъ... Кстати: не приходило ли вамъ въ голову, что какъ много вообще точекъ соприкосновеній у этихъ, казалось бы, совсѣмъ уже различныхъ людей -- а? Оба начали съ франклиновскихъ таблицъ, т.-е. съ охорашиваній; оба они страстны, прямолинейны, однобоки, самоувѣренны; оба -- подъ руку съ истиной, и оба --
   
   ... Ищу уздечки -- нѣтъ, уздечки.
   Какъ взвился, какъ понесъ меня --
   И очутились мы у печки..
                                 ... и подо мной
   Не конь, а -- старая скамья...
   
   -- Но, позвольте, вы уклонились. Скажите: какъ же быть рыцарю,-- тому, который "руки въ крови обагрилъ?" -- тихо, почти шепча, спросила Плющикъ.
   -- Не знаю, милый мой докторъ. Не знаю. Рыцарь пытался найти себѣ выходъ, онъ измыслилъ "обязанности", надѣясь погасить ими долгъ. Но, измыслить -- не значитъ создать. Его выдуманное "на!" звучитъ невыдуманнымъ "дай!" И -- "имѣющій уши слышать, да слышитъ это"... Рыцарь хотѣлъ выпрыгнуть изъ себя; онъ искалъ подвига и жаждалъ кары; онъ осудилъ себя самъ, но -- "судомъ неправеднымъ",-- да! Желая покарать щуку, онъ бросилъ ее въ... воду. Бѣдная щука!... Драматизмъ положенія рыцаря въ томъ, что онъ пытается одно вѣроломство исправить другимъ вѣроломствомъ. Но, вѣдь, это только въ пословицѣ такъ -- "клиномъ -- клинъ выгоняютъ"; въ жизни бываетъ обратно: одна ошибка влечетъ за собою другую ошибку, и такъ -- безъ конца... Такъ вотъ, и рыцарь: онъ поступилъ уже разъ вѣроломно -- онъ оскорбилъ природу -- онъ "обагрилъ руки въ крови", и хочетъ теперь смыть эту "кровь" -- ищетъ мыла, т.-е. силится научиться говорить "на!" забывая, что если это, можетъ быть, и языкъ неба, то во всякомъ случаѣ не языкъ земли, гдѣ говорятъ только: "дай!" "дай!" и "дай!"... Что дѣлать,-- ротъ такъ устроенъ. Одинъ русскій мыслитель сказалъ: "человѣкъ побѣдилъ природу, потому что понялъ свою зависимость отъ нея". Вотъ это-то и надо помнить...
   -- Но, вѣдь, разъ это такъ, надо же и не оскорблять природу -- "не обагрять руки въ крови"... Вотъ и отвѣтъ вамъ, вотъ, вамъ и выходъ-- запальчиво проговорила Плющикъ -- и щеки ея вспыхнули...
   -- Да, вотъ и отвѣтъ. Какъ видите за немногимъ и дѣло стало. Надо только "руки въ крови не обагрять"... Вы, что же, умѣете дѣлать это? И я не говорю уже о прошломъ ("быль молодцу не укоръ") можно, вѣдь, и просто забыть это прошлое, стереть этотъ безконечно-длинный счетъ и начать снова -- да?...-- (Плющикъ молчала.) -- Или нѣтъ! Зачѣмъ стирать! Все равно -- не сотрешь, вѣдь... Не надо! Мы лучше это -- въ наслѣдство грядущему оставимъ,-- тому грядущему, что, когда-то и гдѣ-то, на "кисельныхъ берегахъ молочныхъ рѣкъ", "раскуетъ мечи на орала". Имъ тамъ, этимъ счастливцамъ, скучно, вѣдь, будетъ. Какъ ни вертись, а картина тогда и каpтина, когда она -- свѣтъ и тѣни... Съ одной бѣлой краской ее не напишешь. Такъ вотъ: на палитру этого-то грядущаго мы и бросимъ "тѣнь нашего вѣка"... И, Богъ мой, сколько они тамъ гамлетовскихъ плащей нашьютъ изъ этой "тѣни"! Нѣтъ, вѣдь, хуже и горше ошибки, какъ въ прошломъ: ее не исправить! Нѣтъ тяжелѣй и вины, какъ передъ мертвымъ: съ нимъ не помиришься! Да -- даже сейчасъ вотъ, въ разрѣзъ съ оглушающей симфоніей нашего сегодня (на что ужъ, кажется, громко!), а все -- нѣтъ-нѣтъ -- и доплыветъ мелодія воплей издалека... А тамъ-то -- на фонѣ ихъ довольства и счастья -- это будетъ звучать посильнѣе! О, мы дошлемъ къ нимъ изъ ихъ "далека" эффектную музыку... Не знаю я: на какое "распутье" заѣдетъ ихъ рыцарь (да и будетъ ли еще живъ этотъ рыцарь? Не съѣстъ ли къ тому времени ржавчина его тяжелыхъ, эффектныхъ доспѣховъѣ); но, во всякомъ случаѣ, какъ бы тамъ ни было, а мы на нашихъ станкахъ соткемъ имъ хорошій плащъ Гамлета: въ грязь лицомъ не ударимъ...
   
             Жизнь и движенье
             Въ вѣчномъ просторѣ...
   Такъ на станкѣ проходящихъ вѣковъ
   Тку я живую одежду боговъ...
   
   ...Какъ говорить Фусту духъ -- портной Олимпійцевъ. Ну, а разъ уже тамъ -- на Олимпѣ -- мѣняютъ костюмы,-- мы и подавно. А можетъ быть, да и скорѣе всего,--финалъ будетъ проще. Не помню я,-- гдѣ Бальзакъ, мимоходомъ (а онъ всегда такъ), роняетъ съ пера брилліантикъ -- мысль, что "пески африканскихъ пустынь", это -- "пепелъ неизвѣстныхъ намъ, давно пoгибшиxъ умственныхъ центpовъ, въ родѣ Лондона, Венеціи, Парижа, Рима"...-- Къ этому-то "пеплу" присоединимъ, вѣроятно, со временемъ, и мы свой пепелъ... А тамъ -- и опять: "живъ-живъ, курилка..." Вѣчная сказка про "Бѣлаго Бычка", которая въ сущности -- типъ всякой исторіи. И -- знаете, что?-- сообрaженія подобнаго рода, это -- десертъ ко всякому размышленію. У меня, по крайней мѣрѣ у многихъ (я наблюдалъ, всматривался), это -- вѣчный камень за пазyхой...
   Разговоръ оборвался.
   -- Скажите: вы -- какъ -- непремѣнно рѣшили уѣхать?
   -- Непремѣнно.
   -- А зачѣмъ?
   -- Какъ вамъ сказать... Лучше такъ будетъ. Мнѣ надо побыть одному. И долго: годъ, два; можетъ быть, даже и больше. Я начинаю испытывать странную отчужденность къ людямъ. Когда я говорю съ кѣмъ, меня мало-по-малу охватываетъ такое непреодолимое отвращеніе къ моему собесѣднику и къ тому, о чемъ говоримъ мы (вѣдь, мы же лжемъ оба!), что я едва могу сдержать себя, и напряженно слѣжу за своимъ лицомъ, стараясь придать ему соотвѣтственное выраженіе -- вниманія, интереса, смѣха... Ну, вотъ -- какъ на сценѣ. И когда эта бесѣда затягивается (иногда это -- пытка цѣлаго дня...), и занавѣсъ, наконецъ, падаетъ, т.-е. я остаюсь однимъ,-- я, мало того, что разбитъ, это бы еще ничего,-- но, я начинаю испытывать нѣчто совсѣмъ необычное -- странную и очень мучительную усталость лица (актерамъ это, вѣроятно, знакомо): это -- когда лицо деревенѣетъ и словно не ваше, чужое... Это -- мучительно. И, что особенно дурно, усталость эта не скоро проходитъ. А такъ -- ляжешь въ подушку лицомъ, охватишь его, чтобъ только не слышать этой тупой, ноющей боли и лежишь... Лучше всего, конечно, уснуть. Но, вѣдь, "къ несчастью, не всякому спится"...
   -- И давно это такъ?
   -- О, да. И сперва меня пугало это мое состояніе: я опасался, что я не совсѣмъ здоровъ... А потомъ я и привыкъ; да и... не въ этомъ совсѣмъ, не въ здоровьѣ здѣсь дѣло...
   -- Я тоже, значитъ, стѣсняю васъ?-- насторожилась моя собесѣдница.
   -- Нѣтъ; вы не стѣсняете. Вы -- другъ мнѣ.
   -- Что?-- усмѣхнулась она:-- женщины и вообще, поди, не стѣсняютъ?
   -- Меньше...
   -- Что такъ?
   -- Слишкомъ онѣ еще (какъ бы это сказать?) -- дѣвственны, цѣльны, изъ одного куска сдѣланы. Онѣ -- или вовсе не лгутъ, или лгутъ, но совсѣмъ ужъ по-дѣтски, наивно... Да и вообще -- цѣли у нихъ вовсе другія, болѣе близкія... Оттого...
   -- Словомъ: не доросли еще онѣ, не поднялись до "рыцаря", да?
   -- Наоборотъ -- не упали и не изолгались еще до "рыцаря". Вотъ. Безспорно: "обагряютъ руки въ крови" и онѣ (можетъ быть, даже и больше); но, или не видятъ этого,-- тогда съ ними вовсе легко; или и видятъ, но, какъ-то по-своему, чисто по-женски, относятся къ этому; не знаю я -- какъ (онѣ умѣютъ это), но только, во всякомъ случаѣ, не такъ, какъ мы. Онѣ никогда не развязываютъ, а разрубаютъ узелъ, не мечомъ Александра, конечно, но разрубаютъ... Мы не умѣемъ такъ. У насъ вонъ -- одни Александры такъ...
   -- Слушайте. Я, можетъ быть, и наивный вопросъ предложу вамъ, но... Словомъ, если это не входитъ въ кругъ нашей бесѣды. вы такъ и скажите. Вотъ что... (Она все еще колебалась.) -- вы никогда не любили?
   -- "Я -- плоть и кровь"... Какъ нѣтъ! Любилъ, конечно. Давно -- юношей... А потомъ (это было ужъ совсѣмъ недавно),-- я вамъ, какъ на духу, каюсь,-- близко подходилъ, касался почти этого чувства, но струсилъ и -- не постучалъ въ дверь храма... И, знаете, два раза подърядъ такъ... Гете, помнится, устами,-- если не ошибаюсь -- Вернера говоритъ; "Когда намъ себя недостаетъ, намъ всего недостаетъ"... Ну, а я вотъ, именно и боленъ этимъ минусомъ; ищу самого себя, такъ какъ очень и очень непрочь познакомиться съ этимъ "пріятнымъ незнакомцемъ". Гдѣ ужъ тутъ, Елена Владимировна, среди такихъ курьезныхъ поисковъ, возиться съ другой психикой! Впору со своимъ добромъ справиться. Знаете, когда человѣку стыдно, онъ прячетъ свое лицо, а не показываетъ. А полюбить, вѣдь, это -- что?-- распахнуться. Вотъ, дескать, каковы мы -- любуйтесь! А это -- страшно... Ахиллесъ молчалъ и пряталъ свою уязвимую пяту. И въ этомъ смыслѣ, мы всѣ -- Ахиллесы. Покажи эту "пяту", а потомъ и -- "прости мнѣ твои проступки"... Не помню я, кто это выдумалъ, но только это очень удачно сказано. Я вотъ, подумалъ-подумалъ, и понялъ, что я не прощу. Некрасовъ, такъ тотъ, если помните, не умѣлъ простить любимой женщинѣ своихъ неудачъ, и когда приходилъ къ ней голодный, усталый, измученный, и она старалась ободрить его и утѣшить, онъ начиналъ ненавидѣть ее. Картина! Но, вѣдь, то неудачи только, а... есть подвиги и почище. Словомъ, я струсилъ и сталъ "спиной къ земному солнцу"...
   -- Хорошо. Но, вѣдь, это -- теперь такъ. А раньше? Или вы и тогда тоже -- семь разъ примѣривали, чтобы разъ отрѣзать?
   -- Семь разъ примѣривали?-- усмѣхнулся я.-- Можетъ быть, и тогда такъ, если вы только удачно выразились... "Примѣривать" -- но, вѣдь, это значитъ -- разсуждать; а я не разсуждалъ, я чувствовалъ. Подойти ночью къ обрыву и, вдругъ, сразу, почувствовать всѣмъ существомъ своимъ, что -- шагъ "и съ бурею братомъ назвался бы я"... Нѣтъ! это не значитъ "примѣривать"... Но, виноватъ, все это -- по адресу того случая, когда я сталъ "спиной къ земному солнцу"; а тогда, юношей, я былъ смѣлѣе, и постучалъ въ дверь храма...
   -- Ну, и что-же? вамъ, отворили?
   -- Не знаю ужъ, право; отворили ли, самъ ли я отворилъ эти двери, но только я побывалъ тамъ...
   -- И..?
   -- ..."И вотъ, въ пустынѣ я живу, какъ птицы -- даромъ Божьей пищи"...
   -- И вы какъ -- находите, что этакъ лучше, удобнѣй?-- сухо, почти строго, спросила моя собесѣдница.
   -- "Удобнѣй" это въ моихъ устахъ звучало бы немножко грубо; а вотъ, что касается "лучше" -- да,--
   
   ... Мнѣ тварь покорна тамъ земная,
   И звѣзды слушаютъ меня,
   Лучами радостно играя...
   
   -- Валентинъ Николаевичъ, вы это какъ? серьезно?
   -- Да, Елена Владимировна, я это -- серьезно. Храмъ-то, конечно, храмъ; и жилецъ въ немъ -- богъ; да бѣда въ темъ, что не всякому приходится созерцать этого бога. Мнѣ не пришлось вотъ... Ну, а безъ бога, храмъ -- холодное зданіе. Сыро въ немъ, пусто; льдомъ и тѣнью склепа дышатъ эти угрюмые, гулкіе своды... Я почтительно вышелъ и затворилъ за собою дверь. Можетъ быть, что и не въ тѣ двери стучалъ я; очень возможно (такъ, вѣдь, всегда и бываетъ), что я прошелъ мимо многихъ дверей, за которыми меня, ожидало и нѣчто другое -- не знаю... Со мной было то, что было. Это я ужъ изъ другой книги читаю. То все было по части "ума холодныхъ наблюденій", а теперь -- страница изъ "сердца горестныхъ замѣтъ"... "Сказывать, свѣтлый царь?"...
   -- Пожалуйста. Я слушаю.
   -- ..."Это случилось въ послѣдніе годы могучаго Рима".... т.-е. мнѣ и двадцати лѣтъ не было, когда я постучалъ въ двери храма. Какъ видите (а мнѣ уже тридцать), давно это было...
   
   ... Дни проходятъ; время льется:
   Вѣчный ткачъ мотаетъ нить...
   
   ... И есть что-то жуткое въ этомъ вѣчномъ мотаніи. Помните слова Мефистофеля? "Прошло? Вотъ звукъ пустой! Прошло и не было -- равны между собой"...-- И, знаете, мнѣ тоже иногда кажется, что ничего этого не было. Это тѣмъ болѣе такъ, что ея уже нѣтъ: она умерла. Страшная фраза того же Мефистофеля: "часы стоятъ"....-- фраза, отъ которой я всегда содрогаюсь, она -- покрыла ее... Странная это была дѣвушка, совсѣмъ странная. И я вотъ, даже не знаю -- какая. Я такъ и не разгадалъ ее. Можетъ быть, и разгадывать было нечего ("ларчикъ просто открывался"), рѣшать не берусь: я не открылъ. Она скользнула, какъ ртуть, между пальцевъ, оставивъ по себѣ впечатлѣніе чего-то холоднаго, бѣгучаго... Красива она была -- да, это я знаю; и то-не всегда. Бывали дни, недѣли, мѣсяцы даже, когда она казалась совсѣмъ некрасивой, даже уродливой. Значитъ, было же нѣчто такое, что освѣщало ее; но -- что? не умѣю сказать вамъ: не знаю. Она была высокая, хрупкая, съ гибкимъ, словно, безкостнымъ тѣломъ. Глаза хороши были, волосы.... Особенно -- волосы... курчавые, съ чудными извивами, капризные и непокорные... Глаза были большіе, сѣровато-голубые, и все, словно, приглядывались и разсматривали меня... Разсматривалъ тоже и я. И дальше этого взаимнаго разсматриванія мы не пошли. Т.-е. мы и пошли, и далеко пошли; но, это ничуть насъ не сблизило: мы оставались чужими другъ другу. Мы съ перваго и до послѣдняго шага боролись, молчаливо, но боролись. Мы словно, задались цѣлью -- мучить другъ друга, и умѣли дѣлать это. А потомъ, сразу, какъ-то смекнули, что это совсѣмъ не нужно -- и разошлись...
   ...Вотъ, и все. Я унесъ съ собой впечатлѣніе какой-то холодной обиженности, недоумѣнія и полнѣйшей ненужности всего, что было. И когда я вспоминаю о ней (рѣдко!) -- предо мною упрямо встаетъ одна и та же картина. Осень. Поѣздъ, громыхая, бѣжитъ, отзванивая, правильно чередующійся ритмъ по рельсамъ. Кругомъ -- скучныя пустыя жнивья, гребни которыхъ, какъ волны катятся мимо вагона. Вдали городъ. Надъ нимъ, въ одномъ мѣстѣ, свинцовое небо разверзло сплошную пелену тучъ, и въ эту дыру врывается золотой радостный снопъ лучей -- и крыши, дома, заостренные шпили церквей дрожатъ и сверкаютъ... И все это уходитъ отъ насъ. Мы словно падаемъ въ холодную, сырую, мутную даль... И мнѣ все кажется, что счастіе, что-то свѣтлое, радостное, какъ этотъ снопъ лучей надъ городомъ, оно -- тамъ, позади; что я ухожу отъ него. Большіе, холодные глаза моей спутницы леденили меня этимъ разсматривающимъ взглядомъ. Мы были одни -- въ купэ. Я придвинулся ближе и заговорилъ съ ней. Мнѣ такъ хотѣлось разбить этотъ, городящій насъ, ледъ, хотѣлось сумѣть перестать быть однимъ, вѣчно однимъ... И я жадно ломалъ этотъ ледъ, и чѣмъ больше ломалъ, тѣмъ яснѣй и яснѣй становилось, что его не сломать; что за этой, внѣшней стѣной, которую легко опрокинуть (она -- вопросъ такта, недовѣрія, настороженности), есть и другая -- скрытая, и что за той, скрытой, есть и еще, еще болѣе скрытая, и такъ безъ конца... Мнѣ стало жутко. Знаете, человѣкъ, всякій человѣкъ -- загадка, и загадка страшная. Что въ немъ таится? О чемъ это онъ такъ иногда сосредоточенно думаетъ одинъ, съ этимъ странно-мерцающимъ взглядомъ? Чему улыбается онъ? Чему хмуритъ брови? И отчего это онъ такъ иной разъ испуганно вздрагиваетъ?.. Спросите -- о, онъ ни за что вамъ не скажетъ. И знаете, что? (вотъ, это-то и страшно въ немъ!) онъ и не сумѣетъ сказать: онъ не знаетъ. Да, онъ знаетъ себя меньше, чѣмъ вы его знаете; онъ только прислушивается и только догадывается о томъ, что онъ такое собою представляетъ; да и то -- урывками, смутно. И эта неспособность его -- знать себя (кто знаетъ...) не есть ли она и нѣчто желательное? Въ самомъ дѣлѣ: отчего это люди, когда они долго бываютъ одни (узники), отчего они сходятъ съ ума? Не оттого ли, что тамъ, въ своихъ казематахъ, они приручили къ себѣ того демона, который раньше таился внутри ихъ, боялся выйти наружу, а потомъ осмѣлѣлъ и -- снялъ маску? Страшный собесѣдникъ!..
   Гейне гдѣ-то разсказываетъ, что, среди моряковъ, существуетъ повѣрье о добромъ духѣ, геніи всякаго корабля -- Хлопотунѣ, который любитъ и бережетъ свой корабль, предупреждаетъ о порчѣ, хлопочетъ о томъ, чтобы въ трюмѣ былъ лучше разложенъ грузъ (а это важно), защищаетъ корабль отъ опасностей, и никто не видитъ его. Но, разъ увидали его, разъ показался онъ -- кораблю грозитъ вѣрная гибель. Хлопотунъ садится на руль, ломаетъ его и исчезаетъ... И вотъ -- нѣчто подобное таится и въ каждомъ изъ насъ. Мы тоже не видимъ нашего демона; онъ также хлопочетъ о насъ; и точно такъ же, разъ онъ выходитъ наружу, мы погибаемъ: онъ ломаетъ руль нашего разума... Я немножко разбрасываюсь. Мнѣ пора бы вернуться въ вагонъ, но... Вы не устали слѣдить за мной?
   -- Нисколько. Пожалуйста.
   -- Мнѣ нужны краски, а онѣ -- за стѣной вагона. Иногда, вѣдь, ассоціаціи нашихъ представленій такъ своеобразно-капризны... У меня вотъ (тамъ, гдѣ-то, въ мозгу), хранится, словно, альбомъ, въ которомъ оттиснуты образы прошлаго. И я очень люблю листать свой альбомъ, всматриваться въ эти трепетные негативы былыхъ впечатлѣній. И есть что-то невыразимо-мучительное, грустное въ наслажденіи -- рыться въ этой кладовой.
   Иногда, вѣдь, пустякъ, подробность, какая-нибудь вздорная мелочь: рисунокъ ковра, колеблемая вѣтромъ штора, освѣщенный во время заката темный, скрытый уголъ вашей комнаты, какой-нибудь звукъ, обрывокъ фразы, скрипъ вентилятора,-- все это будитъ въ душѣ рядъ представленій, до боли щемитъ грудь, и -- что особенно странно -- иногда однимъ штрихомъ уясняетъ вамъ цѣлый порядокъ явленій...
   Такъ вотъ: одна изъ этихъ иллюстрацій пришлась и къ вагону. И не только къ вагону, а и всякій разъ, какъ я начинаю ломать ледъ (а я, къ слову сказать, никогда и ни въ чемъ не сломалъ его), всякій разъ мнѣ вспоминается одна и та же картина. Не знаю, право, сумѣю ли я передать ее вамъ, сумѣю ли расположите какъ слѣдуетъ, краски (это, вѣдь трудно, но на меня она производитъ гнетущее впечатлѣніе...
   ... Давно это было. Мнѣ было лѣтъ десять, и я учился въ первомъ классѣ гимназіи. Стоял.ъ я на квартирѣ съ однимъ гимназистомъ, мальчикомъ, лѣтъ 15, нѣкіимъ Гуковскимъ. Онъ былъ сирота. Семья, у которой стояли мы, состояла изъ однѣхъ женщинъ, и, помню, на насъ онѣ не обращали никакого вниманія. Мы были свободны, какъ птицы. Какъ сейчасъ, вижу я нашу комнату: узкая, длинная, съ однимъ окномъ на западъ, она была передней сoсѣдняго, незанятаго квартирантами дома; и на меня (особенно по ночамъ) наводили прямо ужасъ эти пyстыя, гулкія комнаты. Пpоснешься, бывало, и ужъ не скоро оторвешься отъ жуткаго сознанія, что вотъ, тутъ, сбоку, черезъ тонкую стѣну, тянутся молчаливыя и темныя, какъ склепъ, комнаты... Кто жилъ въ нихъ? Кого это ждутъ онѣ, эти гробы? Когда, что-то стукнетъ въ нихъ, скрипнетъ половица: ходитъ кто-то... А то, вѣтеръ разыграется къ ночи и завоетъ въ печныхъ трубахъ -- и кажется: плачетъ кто-то, голоситъ въ пустомъ, мертвомъ домѣ... Я ненавидѣлъ этотъ домъ, эти комнаты.
   ... Въ свободное отъ уроковъ вpемя,-- вечерами больше -- мы съ Гуковскимъ таскались по городу. Вотъ разъ, зимой мы отправились за городъ -- пробовать ружье, котоpое, не помню ужъ гдѣ, раздобылъ Гуковскій. Съ нами былъ еще одинъ незнакомый мнѣ гимназистъ Афанасьевъ,-- угреватый, рыжій, вѣчно сосущій мятую папироску, юноша. Вечерѣло, когда мы миновали заставy, острогъ, пороховые склады, вышли въ поле, спустились въ лощину и стали стрѣлять. Мѣшающая темнота наступающей: ночи,-- сырой и вѣтреной февральской ночи, надвигалась на насъ и залегала въ лощину. Горизонты были не видны, а такъ -- какая-то сѣроватая муіъ окружала насъ... Холодно было, скучно. Жидко и глухо громыхали выстрѣлы, пронзая тонкой, красноватой иглой огня эту муть сумерекъ. Городъ былъ далеко. Кругомъ пусто. И наши фигурки жалко терялись въ этой пустынѣ. Я чувствовалъ себя одинокимъ, забытымъ, покинутымъ. Сопутники мои были старше меня, большіе, и я былъ неинтересенъ имъ. Мнѣ вотъ и стрѣлять даже не дали. "А ну, какъ уйдутъ они, и бросятъ меня, и я останусь одинъ здѣсь?" думалось мнѣ, и жуткое чувство своей одинокости, заброшенности, ненужности, жалости къ себѣ и страхъ передъ этой громадой внѣшняго охватилъ меня... Чувства эти, во всей своей полнотѣ и выразительности, тогда въ первый разъ легли мнѣ на грудь; они подкрались ко мнѣ тамъ -- въ этой глухой, снѣжной лощинѣ; и, какъ ни странно это, съ тѣхъ поръ они уже не разставались со мной; они словно, свили гнѣздо себѣ въ дѣтской груди и притаились до времени. И всегда, даже въ минуты довольства и радости, стоитъ мнѣ только сосредоточиться и прислушаться: здѣсь, дескать?-- и во мнѣ безъ словъ отзовется: да -- здѣсь...
   ...Но, виноватъ: я опять уклонился. Возвращаясь домой, мы пошли проводить Афанасьева, и попали въ совсѣмъ незнакомыя улицы -- пустыя, мрачныя, молчаливыя, съ рядами темныхъ, угрюмыхъ домовъ. Охваченные этимъ давящимъ молчаніемъ и стараясь, вѣроятно, прогнать и разсѣять этотъ кошмаръ тишины, которая иногда страшнѣе всего (тишина... она глядитъ на васъ холодными глазами смерти...), мы стали звонить во всѣ звонки, мимо которыхъ мы шли, торопливо убѣгая дальше, впередъ... И я никогда не забуду этихъ глухихъ, тамъ, гдѣ-то, въ нѣдрахъ этихъ каменныхъ казематовъ, дребезжащихъ звонковъ... Кого они звали? Кому звонили они? Кто жилъ тамъ? И почему никто не выходитъ на этотъ порывистый звонъ, когда мы, прячась за выступами стѣнъ сосѣднихъ домовъ, напряженно, трепетно ждали, что, вотъ-вотъ, стукнутъ темныя двери?.. Напрасно. Эти мрачныя каменныя глыбы, со слѣпыми дырами темныхъ оконъ, оставались безмолвны и глядѣли угрюмой загадкой...
   ...Мнѣ это часто снится во снѣ и душитъ, словно, кошмаръ. И вотъ, именно эта картина и вспомнилась мнѣ тамъ -- въ вагонѣ. Большіе, холодные глаза моей спутницы разсматривали меня: о чемъ, дескать, это хлопочетъ онъ? А я продолжалъ говорить, продолжалъ ломать ледъ, т.-е. продолжалъ стучать въ эту грудь... Но она была пустая, холодная, какъ тѣ угрюмые мрачные дома пустой, мрачной улицы, дома, въ которыхъ тщетно заливался, звенѣлъ колокольчикъ, будя тишину ихъ, но никого не вызывая оттуда...
   -- И въ вашемъ альбомѣ -- какъ? много такихъ картинокъ?-- не сразу спросила Плющикъ.
   -- А что? Много.
   -- Не завидую вамъ.
   -- А, знаете, чѣмъ кончилъ Гуковскій?
   Плющикъ вздрогнула...
   -- Вы угадали: онъ кончилъ грустно, онъ застрѣлился. Мы съ нимъ разстались давно, дѣтьми еще. А потомъ, долго спустя уже, я ему какъ-то писалъ. Мнѣ не отвѣтили. И думалъ, что письмо не дошло, что я спуталъ адресъ... Такъ оно и было, положимъ: и письмо не дошло, и адресъ... я не сумѣлъ, да и не могъ бы сумѣть написать его: Гуковскій былъ далеко въ странѣ, "откуда путникъ не возвращался къ намъ"... Я вскорѣ потомъ и узналъ объ этомъ...
   -- Вы и причину знаете?
   -- Знаю. Онъ полюбилъ... Тоже вотъ -- постучалъ въ двери храма. Ему не отворили: храмъ былъ уже занятъ. Бѣдный Ромео! Онъ не задумался, и "сбросилъ гнетъ своихъ зловѣщихъ звѣздъ съ измученной и истомленной плоти"...
   Лучистые, широко открытые глаза Плющикъ смотрѣли, минуя меня, задумчиво, кротко и немножко строго...
   

III.

   Странно, право...
   Я вотъ, пишу для себя и, подите, несмотря на это, все-таки чувствую странную и очень назойливую потребность -- оговориться и оправдать въ чьихъ-то глазахъ эти записки. Въ самомъ дѣлѣ: кому это нужно?-- Никому. И -- прежде всего -- мнѣ. И все-таки, какъ бы тамъ ни было, писать я не брошу. И вотъ почему. Существуетъ одна (не знаю ужъ -- мудрая, нѣтъ ли) пословица: "Сказанное слово -- серебряное, а несказанное -- золотое". Такъ вотъ: примѣняясь къ этой пословицѣ, я -- обладатель не"золотыхъ" (Богъ съ нимъ, съ этимъ благороднымъ металломъ!), а -- "серебряныхъ"словъ. Всякому -- свое. Я никогда не умѣлъ и теперь не умѣю таскать этотъ грузъ словъ за собой. Я всегда дѣлился этимъ добромъ съ другими, благо было возможно дѣлать это, т.-е.-- были эти, другіе. Ихъ нѣтъ сейчасъ (въ этомъ вся и бѣда), и я рѣшилъ такъ: выбрасывать весь этотъ грузъ словъ на бумагу. Та, извѣстно, все терпитъ. Ну, а мнѣ это на-руку. Это -- разъ. И два: мнѣ, просто-напросто, весело и пріятно, по горячимъ, какъ говорится, слѣдамъ, прямо съ натуры, бросать на бумагу свои впечатлѣнія; весело и пріятно говорить откровенно, какъ думается и чувствуется, ни съ кѣмъ и ни съ чѣмъ не считаясь. Есть, вѣдь, извѣстнаго рода наслажденіе, и очень острое, въ этой возможности распахнуться и, такъ-таки, до самаго дна всю правду сказать...
   ..."Пиши -- легче будетъ,-- говорила мнѣ любимая женщина"... вспомнилось мнѣ начало одной хорошей и, не знаю я -- почему, неоконченной книги. Вотъ! Именно. Это и соблазняетъ меня. У меня этой "любимой женщины" нѣтъ (опять-таки: всякому -- свое), и я самъ сказалъ себѣ это. Есть и еще указанія въ этомъ же родѣ. Въ Библіи "Помыслы человѣка -- глубокія воды, но человѣкъ разумный вычерпываетъ ихъ". Такъ говоритъ Соломонъ, т.-е. сама мудрость. И меня потянуло быть этимъ "разумнымъ", Не знаю ужъ, право, насколько "глубоки" тѣ "воды", которыми располагаю я (я и не претендую на это), задача моя сводится къ болѣе скромнымъ цѣлямъ -- вычерпать себя. Легче это, говорятъ. Такъ вотъ и "любимая женщина" смотритъ...
   Ну, а теперь (пусть это будетъ моимъ предисловіемъ) вернемся къ оборванной сценѣ...
   

IV.

   ...Помню: я продолжалъ говорить, но въ то же время чувствовалъ, что жаръ мой замѣтно усиливался. Это сказывалось въ томъ, что картины и образы, о которыхъ говорилъ и вспоминалъ я, приступали ко мнѣ какъ бы вплотную, оживали, трепетали красками; и бывали минуты, когда они становились настолько ярки и жизненны, что... немного еще -- и я, казалось, готовъ былъ почесть эти негативы былыхъ положеній за настоящія, подлинныя положенія, смѣшавъ ихъ съ дѣйствительностью... И я не переставалъ слѣдить за тѣмъ, чтобы тонкая нить сознанія, которая была готова ежеминутно порваться, но которую я все еще какъ бы не выпускалъ изъ рукъ, чтобы она не запуталась и не затерялась въ этихъ фантазмахъ, и я, разставшись съ ней, не погрузился бы въ тотъ фантастическій міръ бреда, въ которомъ было и есть -- не имѣютъ границъ, гдѣ греза такъ же реальна, какъ образъ, гдѣ сознаніе тонетъ и растворяется въ пестромъ кружевѣ арабесокъ мыслей и чувствъ, которыми начиналъ кипѣть больной, воспаленный мозгъ...
   Я говорилъ о Гуковскомъ, о нашей совмѣстной жизни съ нимъ,-- и предо мною, какъ живая, вставала фигура худощаваго, стройнаго мальчика, въ сѣрой шинели (такимъ я его видѣлъ въ лощинѣ); или та же фигура склонялась къ столу, надъ истрепанной, помаранной отмѣтками книгой; и свѣтъ дешевенькой лампы ярко освѣщалъ это худое, блѣдное лицо съ темнымъ пушкомъ на верхней губѣ,-- лицо, которое, когда оно поднималось отъ книги, украшалось черными и всегда немножко задумчиво-грустными глазами юноши...
   Вставала изъ мрака прошлаго и комната наша,-- скучная, мрачная, съ однимъ узкимъ окномъ на западъ, который (такъ рисуетъ мнѣ память) розовѣетъ румянцемъ заката морознаго, зимняго дня. Безконечное море крышъ города уступами всползаетъ въ гору, и надъ ними величаво высится изящно-вычерченная линія купола огромнаго собора, съ шпилями его двухъ колоколенъ. И этотъ серебристый куполъ, и эти уходящіе къ небу шпили, и эти безконечныя крыши,-- все это горитъ румянцемъ заката. На радужномъ фонѣ зари вспыхнула первая звѣздочка...
   -- Пойдемъ...-- говоритъ Гуковскій.
   Мы надѣваемъ шинели. И вотъ -- улица, толпа... Снующіе взадъ и впередъ экипажи. Ярко-освѣщенныя окна домовъ. Аптека. Запахъ лекарствъ и мелодичный, вкрадчивый звонъ ея тихо отворенной двери выходящей оттуда молоденькой, стройной, чему-то смѣющейся дѣвушкой. Площадь. Удушливое, хриплое дыханіе водокачки... Перспектива улицъ. Бѣлая, уходящая въ небо, колокольня высокой, задумчивой церкви. Деревья вдоль по бульвару -- молчаливыя, грустныя, покрытыя инеемъ. Мы переходимъ улицу. Согбенная фигура старухи въ рубищѣ тоже плетется, еле ступая... Крикъ: "берегись!" и, обдавая насъ теплымъ дыханіемъ красиво-оскаленыхъ ртовъ, мимо насъ рванулась бѣшеная пара вороныхъ... И, вмѣстѣ съ ними, быстро мелькнула изящная фигура женщины, съ роскошью русыхъ волосъ и трепетно вьющейся вуалеткой, которая, какъ хвостъ кометы, рѣетъ за русой головкой... Упавшая навзничь старуха шлетъ вслѣдъ за-нею проклятья и -- силится встать... Мы помогаемъ ей, и я осязаю подъ этой грудой тряпья кости скелета...
   ...И незамѣтно, какъ наступаетъ сонъ, сознаніе мое, какъ брошенная на полъ ртуть, разбилась, разсыпалась въ разныя стороны... Оно унеслось въ бѣшеной скачкѣ мимо промчавшейся пары, прильнувъ къ этой русой головкѣ-кометѣ; разлилось въ толпѣ; запуталось въ серебрѣ этихъ пышныхъ кудрей молчаливыхъ и грустныхъ деревьевъ; ушло, вмѣстѣ съ ломанной линіей каменныхъ глыбъ, вверхъ по стѣнѣ колокольни, въ это глубокое, синее небо и вплелось въ серебристое кружево звѣздъ... И я погрузился въ волны затѣйливыхъ, какъ греза, и неуловимыхъ, какъ тѣнь, образовъ, которые были такъ своеобразны и такъ прихотливо-изжины, что -- и при всей осторожности даже -- не вынесли бы прикосновенія слова, которое способно было бы развѣ только спугнуть ихъ, какъ станицы пугливыхъ и вольныхъ птицъ: ты къ нимъ -- и трепетныя стаи пернатныхъ шумно срываются съ мѣста и тонутъ въ пространствѣ... Это была Вальпургіева ночь бреда, во всей своей мозаической пестротѣ, съ тою только разницей, что та, описанная Гете ночь, загружена грубо-стасованными и подогнанными символами, и слишкомъ ужъ неуклюже-схематична, чтобы быть истинно-художественной картиной; и, обратно, пестрая, скользнувшая передо мною фантазма дышала всей непередаваемой прелестью своей безыскусственности... О, да! въ бреду и во снѣ мы всѣ -- геніальные художники. И безспорно, со временемъ, и, можетъ быть, въ недалекомъ будущемъ, эта таинственная и еще пока неизслѣдованная область безсознательныхъ процессовъ нашего мозга во время сна и бреда откроетъ человѣчеству новые законы творчества, вручивъ ему иные и пока еще имъ неиспользованные пріемы и принципы высоко-художественныхъ концепцій въ мірѣ искусства...
   Итакъ: передо мною "цѣпью жемчужною" скользила пестрая фаланга трепетныхъ образовъ... Иногда она разрывалась, давала мѣсто какой-либо отдѣльной картинѣ, и снова смыкалась въ одну сплошную "жемчужную цѣпь", пока опять какая-нибудь подробность этой сплошной арабески не обращала на себя вниманія и не разрасталась въ картину. Но, вотъ, въ этой хаотической, сотканной изъ образовъ симфоніи стали пропрыгивать мрачныя, жуткія нотки, неуловимыя и пока еще глухія и неясныя; но, я уже ждалъ и боялся чего-то... И вотъ, "жемчужная цѣпь" эта порвалась, распалась на звенья, растаяла и поглотилась густой, непроницаемой пеленой пустоты. И пустота эта, черная, жуткая, была -- занавѣсъ; и за ней -- я зналъ это -- таилось что-то и, вотъ-вотъ, должно было выступить. И вотъ невидимая занавѣсь эта словно взвилась и это что-то, чего я боялся и ждалъ, оно перестало таиться и выступило...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   ...Это былъ сѣрый гранитный дворецъ, мрачный, таинственный и величаво-угрюмый, съ лабиринтомъ безконечныхъ комнатъ, пустыхъ и таинственныхъ, со сложной путаницей темныхъ лѣстницъ и уходящими туда и сюда перспективами коридоровъ... Глухо и жутко въ немъ. Но, что въ томъ? Она, высокая, черноволосая и блѣднолицая, съ ласкающимъ взглядомъ большихъ, бархатистыхъ и черныхъ какъ ночь глазъ, она -- здѣсь; она -- хозяйка и царица дворца. И я тамъ, въ этомъ дворцѣ. И не одинъ я, а и -- много много другихъ... И мы давно уже тамъ. И она, эта черноволосая красавица -- центръ, къ которому стремится все. Она -- то, чему молимся, служимъ и поклоняемся мы. Я путаюсь по этимъ высокимъ, мрачнымъ комнатамъ, по этимъ гулкимъ, словно стонущимъ за мной коридорамъ, поднимаюсь и спускаюсь по этимъ безконечнымъ лѣстницамъ и содрогаюсь отъ этой мертвой, рокочущей эхомъ моихъ шаговъ пустоты... Но, что въ томъ? Она, къ которой стремится все существо мое, она -- здѣсь, и ничего больше не нужно. О, только бъ дойти къ ней, отыскать ее здѣсь, припасть, замирая отъ счастья, къ ногамъ ея и коснуться губами краевъ ея платья... Только бъ дойти!.. Но, зачѣмъ этотъ мракъ? этотъ ужасъ? Зачѣмъ эта страшная комната, которая притаилась гдѣ-то въ этомъ лабиринтѣ и молчаливо ждетъ и караулитъ меня?.. Въ ней, на полу, въ огромной каменной, украшенной барельефами гробницѣ, лежитъ, увитый просмоленными пеленами, худой, высокій трупъ-мумія, съ острымъ, желтымъ, страшно выступающимъ кверху окаменѣлымъ лицомъ, оттянутые углы рта котораго морщатъ прилипшія къ деснамъ щеки его, и кажется, что трупъ-мумія смѣется молчаливымъ желтымъ смѣхомъ... Зачѣмъ этотъ ужасъ?... Я стараюсь пройти и миновать этотъ страшный покой -- и нѣтъ! комнаты становятся глуше, мрачнѣй и таинственнѣй; на меня уже дышетъ холодомъ склепа; я слышу уже этотъ особенный, слащаво-смолистый запахъ, который царитъ въ этомъ страшномъ покоѣ; я круто сворачиваю въ стороны, я возвращаюсь назадъ, я стараюсь уйти; но эта страшная комната словно ловитъ меня... И вотъ, съ замирающимъ отъ ужаса сердцемъ и содрогаясь весь, я вступаю въ нее и почти пробѣгаю по ней, озираясь на эту молчаливую гробницу, и вижу окаменѣлое, желтое, какъ пергаментъ, лицо смѣется своимъ ужаснымъ желтымъ смѣхомъ... И не разъ, и не два, а много-много разъ я съ разныхъ сторонъ и въ разныя двери входилъ и пробѣгалъ эту комнату, оставляя ее за собой, для того, чтобы снова имѣть ее впереди... Это было ужасно...
   Я пробовалъ крикнуть:
   -- А!..
   И гулкія комнаты, и рокочущія арки сводовъ отозвались мнѣ:
   -- А-а-а-а...
   Это былъ замирающій хохотъ убѣгающаго эхо, которое метнулось взадъ и впередъ, разлилось во всѣ стороны и отозвалось въ нижнихъ и верхнихъ этажахъ огромнаго, мертваго зданія...
   И вотъ -- ночь. Дворецъ мерцаетъ огнями. He весь, а -- половина его, одна только часть его; а тамъ, гдѣ таится эта страшная комната, въ которой покоится трупъ-мумія, тамъ -- глухо, темно, тамъ -- ужасъ... Въ дворцѣ балъ. Огромныя залы его залиты свѣтомъ; а стоголосый гулъ нарядной толпы, шорохъ шаговъ, шелестъ женскихъ платьевъ -- все это, какъ гулъ водопада, вкрадчивымъ шопотомъ полнитъ огромное зданіе, клокочетъ вверху, касается лѣпныхъ потолковъ и заставляетъ дрожать люстры...
   Я -- здѣсь, въ толпѣ. Мимо меня, въ роскошныхъ нарядахъ, движутся изящныя фигуры женщинъ, съ матовой наготой своихъ мраморныхъ плечъ, спинъ и чудныхъ, словно изваянныхъ, рукъ. Онѣ невыразимо-прекрасны, эти юныя красавицы, съ задорнымъ, звенящимъ смѣхомъ, съ лаской и нѣгой розовыхъ, милыхъ улыбокъ, съ лукавымъ призывомъ этихъ кротко-мерцающихъ взглядовъ изъ-подъ душистыхъ шлемовъ пышныхъ волосъ, то темныхъ и мрачныхъ, какъ ночь, то шелковистыхъ и свѣтлыхъ, какъ ленъ, то -- отливающихъ искрами золота... И гдѣ-то тамъ, между ними, затерянная въ этой пестрой гирляндѣ изъ гибкихъ женскихъ фигуръ, невидимая мной (я все еще не найду ее) она -- хозяйка и царица бала...
   Къ ней! Къ ней!..
   Я путаюсь въ этомъ морѣ благоухающихъ цвѣтовъ-женщинъ, я содрогаюсь отъ этихъ ласкающихъ прикосновеній и этой пьянящей близости ихъ... Но, въ то же время и жуткое чувство ужаса, предчувствіе чего-то недобраго, не покидаетъ меня. Я знаю: близко, сбоку, за стѣной этихъ радостныхъ, праздничныхъ залъ, залитыхъ свѣтомъ огней, рядомъ съ этой веселой, нарядной толпой, тянутся мрачные, темные и молчаливые, какъ гробы, покои, безконечный лабиринтъ ихъ, и гдѣ-то тамъ, въ нѣдрахъ ихъ, хранится страшная комната...
   -- А вдругъ огни эти сразу погаснутъ? и всѣ разойдутся? и я останусь одинъ?-- и я холодѣю и содрогаюсь отъ ужаса...
   И вотъ, я ждалъ этого,-- что-то случилось...
   Толпа колыхнулась и, молчаливая, блѣдная, съ нахмуренными, строгими лицами, испуганно бросилась къ выходу. Куда?.. Охваченный ужасомъ и предчувствіемъ чего-то невѣдомаго, страшнаго, что уже началось и, вотъ-вотъ, захватитъ меня, я торопливо иду за толпой; и, залитыя свѣтомъ огней, эти недавно еще веселыя и радостныя лица казались мнѣ страшными...
   Бѣгутъ всѣ, торопятся... А я отстаю; я оттиснутъ въ дальнія, жилыя комнаты, которыя не такъ уже свѣтлы, гдѣ потолки ниже, гдѣ тихо, спокойно, гдѣ всѣ заняты дѣломъ. Огромные столы завалены книгами, планами, и подъ висящими лампами, склоняясь надъ столами, всѣ кажутся погруженными въ какую-то важную, спѣшную работу. Но, я вижу, что это обманъ; что ужасъ чего-то случившагося проникъ и сюда; что всѣ уже знаютъ о чемъ-то и только зачѣмъ-то молчатъ и скрываютъ. Но, есть между ними одинъ, который не занятъ ничѣмъ и не скрываетъ того, что онъ знаетъ о томъ, что что-то случилось; онъ нервно переходитъ съ мѣста на мѣсто, и я вижу, какъ блѣдно лицо его и какъ дрожатъ его руки...
   Кто онъ? Я знаю -- кто, и мнѣ страшно: въ этомъ скрыто что-то ужас... Онъ -- я, другой -- я...
   И вотъ въ дверяхъ появляется маленькая дѣвочка, неопрятная, грязная, совсѣмъ простая, неловкая, дурно одѣтая, и манитъ рукой его... Но онъ отрицательно машетъ рукой ей, "уйди", дескать, и отворачивается. Та послушно уходитъ, но скоро снова является и идетъ прямо къ нему, и неловко, какъ это дѣлаютъ дѣти, преходитъ какъ бы мимо него и, далеко отставляя назадъ руку, такъ, что это видятъ всѣ, суетъ ему какую-то бумажку, записку... Онъ почти вырываетъ эту записку, торопливо прочитываетъ и, смявъ, брезгливо бросаетъ на полъ...
   -- Скажи: не пойду...-- говоритъ онъ.
   Но, вотъ, слышны шаги, торопливые, частые... Кто-то идетъ, бѣжитъ къ намъ по темному коридору... Это -- она. Она идетъ сюда, къ намъ... Но этого нельзя было дѣлать, ей нельзя быть здѣсь. И вотъ -- тактъ сломанъ: все можно... О, это ужасно...
   -- Валентинъ Николаевичъ! Валентинъ Николаевичъ!-- почти кричитъ она.-- Идите же, полно вамъ... Идите! Онъ ходитъ!!.
   Онъ -- мумія-трупъ... Онъ ходитъ!!!..
   Всѣ вскакиваютъ и бросаются къ двери... И онъ, другой я, тоже бросается... И вотъ -- о, я наконецъ вижу ее! она -- высокая, черноволосая, чудно-прекрасная, съ блѣднымъ, искаженнымъ отъ страха лицомъ, въ роскошномъ, бѣломъ нарядѣ, въ цвѣтахъ,-- она вскидываетъ вверхъ свои чудныя, обнаженныя по самыя плечи руки и, обвивъ ими шею его, порывисто прижимается къ нему и не пускаетъ его...
   -- О, нѣтъ, нѣтъ! не пущу, не пущу я... Куда?..
   Но онъ вырывается и, молча, борется съ нею...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Богъ мой! да не справлясь съ нимъ... Валентинъ Николаевичъ! Валентинъ Николаевичъ!-- рѣзко, откуда-то со стороны, и очень близко слышится мнѣ. Валентинъ Николаевичъ!-- И все пропадаетъ и путается; все заволакивается дымкой тумана; я, словно, падаю, и, падая, сливаваюсь съ нимъ, съ своимъ другимъ я; и ужъ это не онъ, а -- я... мы вмѣстѣ боремся съ нею, а она не пускаетъ... И она, это -- Плющикъ, которая что-то говоритъ мнѣ и не пускаетъ меня... И сразу, какъ это бываетъ иногда въ поѣздѣ, когда ошибочно рисуешь себѣ направленіе, въ которомъ несется поѣздъ, и неожиданно вдругъ взглянешь въ окно, и все словно, опрокинется, такъ точно и здѣсь: что-то, какъ бы, сломалось и сдвинулось съ мѣста, и греза смѣнилась дѣйствительностью. Я вспомнилъ, гдѣ я; понялъ, что я боленъ и брежу, что ничего этого нѣтъ, что это только кошмаръ...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   -- Что съ вами? Что мучаетъ васъ?-- участливо склоняясь ко мнѣ, говоритъ ласково Плющикъ.-- Вамъ что-нибудь кажется -- да?
   -- Онъ ходитъ...
   -- Кто онъ?
   -- Трупъ, мумія...
   -- Но, дорогой мой, ничего этого нѣтъ. Успокойтесь. Забудьте объ этомъ...-- и она даетъ мнѣ что-то выпить изъ рюмки, заботливо поддерживая рукой мою воспаленную голову, и, странно, холодный, скользкій край стекла, которое толкнулось о мои зубы, запахъ лѣкарства, и больше всего -- эта заботливо поддерживающая меня рука (что-то давнее, дѣтское вспомнилось мнѣ...) -- все это сразу приводитъ меня въ спокойное, нормальное состояніе и разгоняетъ послѣднюю тѣнь бреда...
   -- Простите: я утомляю васъ...
   -- Перестаньте...-- и нѣжная ручка закрываетъ мнѣ ротъ.-- Старайтесь уснуть.
   Я, молча, цѣлую эту милую ручку, и ужъ самъ не пускаю ее. Мнѣ страшно бъ было безъ ней, безъ этой ласковой, милой ручки, которая такъ матерински-заботливо хозяйничаетъ съ моей головой: оправляетъ подушку, обернувъ ее другой стороной ("та сильно нагрѣлась, вотъ такъ"...); трогаетъ лобъ мой ("да: все еще жаръ"...); приводитъ въ порядокъ мои вспутанные волосы ("какой вы всклокоченный"...). Милая ручка!..
   Какъ хорошо! Мнѣ хочется спать. И какъ добра, какъ безконечно добра эта хлопотливая женская ручка! Я довѣрился ей -- и она увела меня далеко-далеко -- въ лучезарный міръ сна... И передъ ней разступились всѣ страхи и ужасы, всѣ блѣдные призраки... Она коснулась и ихъ, она разгладила морщины ихъ мрачныхъ, суровыхъ лицъ -- и они просвѣтлѣли и стали вдругъ кротки и ласковы, и улыбнулись мнѣ розовой, милой улыбкой... И я всматривался въ эти милыя лица -- и былъ счастливъ: я -- спалъ...
   

V.

   А недѣлю спустя, я былъ ужъ въ дорогѣ.
   Вздрагивая и покачиваясь на пружинахъ пыльнаго дивана спальнаго вагона, я брезгливо убѣгалъ отъ мысли о томъ -- кто только не лежалъ здѣсь, и былъ доволенъ хоть тѣмъ, что попалъ въ пустой номеръ: никто не мѣшалъ мнѣ -- и я свободно могъ вслушиваться въ немолчный ропотъ колесъ, которыя завывали гдѣ-то внизу и до смѣшного ясно выговаривали, отчеканивая каждое слово:
   
   Дни проходятъ; время льется;
   Вѣчный ткачъ мотаетъ нить...
   
   Это была основная мелодія; а вотъ -- и варіаціи къ ней:
   ...Все одно и то же, и вѣчно одно и то же. А если что и мѣнеется, такъ -- форма. Только. А суть, смыслъ, душа явленія -- это неизмѣнно. Вся оригинальность, все новшество, все творческое въ мірѣ сводится къ одной только формѣ. И форма эта -- гробъ, въ которомъ хоронится то, чему онъ вначалѣ служилъ рамкой; а потомъ -- калейдоскопъ встряхивается, и вчерашнее новое становится старымъ, негоднымъ и брезгливо сметается...
   ...Исторія, это -- музей гробовъ-фермъ, по которымъ перекочевываетъ одинъ и тотъ же трупъ-мумія (мнѣ вспомнился бредъ мой). Да; и вся разница между вѣками, народами и ихъ исторіей та, въ которомъ изъ этихъ ящиковъ уложенъ ихъ трупъ...
   ...Весь механизмъ человѣческой дѣятельности, весь сложный багажъ его прошлаго, его религіи, искусства, науки -- все это сводится къ очень немногимъ, двумъ-тремъ положеніямъ, основа которыхъ -- алчущая жажда найти гармонію двухъ рыдающихъ аккордовъ: "Я" и "Ты"... И съ тѣхъ поръ, какъ только помнитъ себя человѣкъ, онъ только и дѣлалъ, только и думалъ, тѣмъ только и былъ занятъ, что искалъ, ищетъ и будетъ искать эту упрямо-убѣгающую отъ него гармонію и -- не находитъ ее. Аккорды звучатъ диссонансомъ, и въ этомъ вся мука его, весь драматизмъ его жизни...
   ...Построить пропорцію: "Я" относится къ "Ты", какъ -- что? и -- къ чему?-- построить эту пропорцію -- это и значило бы разгадать міровую загадку, которая долгіе вѣка, тысячелѣтія открытыми глазами сфинкса, глядитъ въ глаза человѣка и ждетъ, и не дождется отвѣта. И страстная жажда отвѣтить на эту загадку, найти соотношеніе этихъ двухъ величинъ, жажда эта трепетала въ сердцахъ всѣхъ пророковъ, окрыляла думы поэтовъ, вдохновляла рѣзцы и кисти художниковъ, сверлила и сжигала мысль мудрецовъ всего міра, не разъ разрубалась дерзкимъ мечомъ Александровъ, но никогда еще не давала своихъ концовъ и никогда не развязывалась...
   ...И лучшій цвѣтъ человѣчества, герои-рыцари, изъ-вѣка-въ-вѣкъ выѣзжали на эту открытую для всѣхъ арену и остріемъ своихъ копій трогали закованную въ непроницаемую броню грудь этой тайны -- и... только напрасно ломали копья. И масса, толпа, она перестала надѣяться, она перестала вѣрить въ искусство и силу своихъ героевъ -- и наводнила собой арену...
   ...Что вдохновляло ее? То ли, что и маленькій Давидъ побѣдилъ Голіаѳа? Но, вѣдь, этотъ маленькій Давидъ въ сущности былъ очень большой Давидъ. Да и не въ силѣ здѣсь дѣло: разрубали вѣдь узлы и Александры, но не развязывали ихъ. Или, можетъ быть, минуя всякія размышленія, масса и просто устала ждать, и въ этомъ рѣшеніи ея -- смѣть, въ этой жаждѣ сказать и свое слово -- задача вѣка и вѣрный путь къ желанному отвѣту?-- Кто знаетъ...
   ...И я (мнѣ снова вспомнился бредъ мой...), я тоже вошелъ въ лабиринтъ этихъ путаныхъ комнатъ... Вошелъ, и гдѣ ты, моя нить Аріадны?.. О, этотъ сонъ-бредъ -- удачная аллегорія моего вчера. Да: я упрямо бродилъ по этимъ мрачнымъ, гулкимъ комнатамъ, путался по этимъ коридорамъ и лѣстницамъ, переходилъ изъ этажа въ этажъ, и когда я терялъ надежду и кричалъ, мнѣ отвѣчалъ замирающій хохотъ мертваго эха... И я опять шелъ, я искалъ ее, эту черноволосую красавицу, т.-е. порывался къ счастью и радости жизни. Но, всякій разъ, не желая, входилъ въ одну и ту же комнату, въ которой покоился высохшій трупъ-мумія; и я содрогался отъ ужаса, и убѣгалъ, и снова входилъ, и такъ, до тѣхъ поръ, пока шумный и радостный праздникъ жизни,-- балъ въ этомъ дворцѣ,-- не окутался тѣнью ужаса и не утонулъ въ немъ... Трупъ ожилъ и всталъ...
   ...Страшная аллегорія! И съ какой полнотой, и съ какой художественной законченностью, черты не убавишь, онъ олицетворилъ и воплотилъ все... Развѣ я не бродилъ и не путался въ лабиринтѣ всѣхъ этихъ разныхъ системъ и ученій? Развѣ меня покидала когда мысль о той страшной комнатѣѣ И развѣ, не двоился, и не тянулся я къ счастью обладанія этой черноволосой красавицей, которая не становилась развѣ всякій разъ, какъ оживалъ этотъ трупъ,-- между мною и имъ? А эта грязная, дурно одѣтая дѣвочка -- о, сколько разъ неясный силуэтъ ея мелькалъ въ моемъ воображеніи, маня меня куда-то грязной, худой ручкой... Я знаю ее: она -- иллюстрація многихъ больныхъ моихъ мыслей. И самый трупъ-мумія -- о, это мой старый знакомый! Я только до этого ясно не видѣлъ его, и вотъ -- сонъ-бредъ сорвалъ съ него маску...
   ...А колеса вагона упрямо твердили одно:
   
   Дни проходятъ; время льется;
   Вѣчный ткачъ мотаетъ нить...
   
   ...Я слушалъ ихъ, и сердце мое замирало...
   Тоска давила меня...
   

VI.

   На этомъ и заканчивается послѣдняя страница той длинной, неисписанной книги, въ которой память моя (а она у меня чертовская: я ничего не забываю) хранить негативы послѣднихъ пяти-шести лѣтъ моего вчера. Я вырвалъ эту страницу, и думаю, что для того, чтобы не такъ уже рѣзко и сразу подойти къ моему сегодня, хватитъ и этого. Правда, я могъ бы начать и болѣе издалека, т.-е. могъ бы вырвать и еще двѣ-три страницы (ихъ бы хватило), и, правду сказать, вначалѣ меня и подмывало такъ сдѣлать, но я во-время передумалъ. Зачѣмъ? Вѣдь, это значило бы бередить еще незажившія раны, а это больно; да и, наконецъ, что за радость возиться въ этомъ гною? Зачѣмъ вызывать этотъ сплошной бредъ, эту судорогу, эту толпу скверныхъ мыслей и не менѣе скверныхъ, больныхъ чувствъ?-- "Я захлебнулся бъ въ моихъ подвалахъ"... Я просто струсилъ и вырвалъ изъ этой неписанной книги одну только страницу, послѣднюю, этотъ почти post scriptum книги, рѣшивъ, что для моей цѣли -- сыграть интродукцію -- за-глаза хватитъ и этого. Это какъ бы двѣ-три ступени, ведущія къ двери...
   -- Ага! о входящихъ хлопочете...
   Нѣтъ. Это -- просто привычка къ началу,-- началу всякой веревки.
   Только. Писать этакъ легче, затѣмъ... Повторяю: я пишу для себя, внѣ всякихъ претензій на публику. Вотъ, "если бъ голосъ мой умѣлъ сердца тревожить".... ну, тогда -- такъ. Тогда бы я искалъ аудиторію: "я бъ Александра пѣлъ"... Но, такъ какъ "лиры Пиндара мнѣ не дано въ удѣлъ" (и слава Богу, конечно: Бальзакъ вотъ говоритъ, что "великій писатель, это просто мученикъ, котораго не удалось замучить"... Что ужъ за радость!),-- въ виду всего этого, и прежде всего, конечно, потому, что судьба (о, добрая!) забыла снабдить меня "лирой", я скромно уступаю эту почтенную миссію -- пѣть Александра -- достойнѣйшему ("по Сенькѣ и шапка"!); а мы, памятуя завѣтъ мудраго Соломона, станемъ "вычерпывать" свои "воды". И если я, -- какъ вотъ и сейчасъ,-- завожу рѣчь съ моимъ предполагаемымъ читателемъ, такъ это ровно ни въ чемъ не уличаетъ меня: это -- просто пріемъ, такъ какъ читатель мой -- призракъ. Идеалъ мой, это -- тотъ мудрый писатель, который не идетъ на шумное торжище (памятуя, что -- "и погромче насъ были витіи"...), а если и пишетъ, то --
   
             ...эти странныя творенья
   Читаетъ дома онъ одинъ,
   И ими послѣ, безъ зазрѣнья,
   Онъ затопляетъ свой каминъ...
   

VII.

   ...Какое ласкающее ощущеніе тишины и покоя охватило меня здѣсь, въ этомъ старомъ гнѣздѣ... Здѣсь даже и дышется какъ-то иначе. И какое затишье! Зимой такъ бываетъ. День ясный, морозный; иней; тихо; все замерло словно и окаменѣло въ разъ принятыхъ формахъ; все неподвижно, какъ боги, которые (такъ значится въ ихъ формулярѣ) совершенны, а значитъ и мертвы, такъ какъ жить, это -- мѣняться; а боги не могутъ мѣняться: они не могутъ быть ни хуже, ни лучше, они всегда такіе, какъ есть, т.-е. совершенные. А "совершенство" (вотъ еще ледяное словечко-то!), это вѣчное statu quo, которое, разъ навсегда, замерло въ своихъ, пусть даже и царственныхъ, формахъ. Не даромъ и тѣло боговъ -- мраморъ.
   Нѣчто подобное, т.-е. ту же неподвижность и прочность формы, я встрѣтилъ и здѣсь. Природа, люди, ихъ интересы, ихъ вкусы, весь обиходъ ихъ несложной жизни, колоритъ обстановки,-- все это, какъ было, такъ и осталось. Это было тоже нѣчто въ родѣ "застывшей музыки"...
   Вонъ, даже цыбаръ колодца тою же горбатой кривой ложится на нее, съ тою же отвѣсно-повисшей веревкой, съ тѣмъ же подвѣшаннымъ грузомъ -- обломкомъ стараго колеса, которое всякій разъ, какъ берутъ воду и накреняютъ шестъ, высоко поднимается въ небо: смотрите, дескать, вотъ и я...-- съ тою даже галкой, которая присѣла, на немъ отдохнуть, и отсюда, съ крыльца, кажется чернымъ пятномъ...
   Да: все, какъ было, такъ и осталось.
   Наступитъ вечеръ, затихнетъ все, и слышно: смѣется вода на плотинѣ, сбѣгая по шлюзу; телѣга гдѣ-то стучитъ; мелодично позвякиваетъ палица запоздавшей сохи; поетъ кто-то; ворота скрипятъ на деревнѣ... А за деревьями сада медленно гаснетъ румянецъ заката. И грустно видѣть это послѣднее "прости" солнца. Вѣдь, это -- символъ конца, смерти...
   Незамѣтно сгустится и словно задумается синяя ночь, влажная, тихая, и задрожитъ воздухъ отъ пѣнія кузнечиковъ... Далеко гдѣ-то лаютъ собаки -- о, это цѣлая музыка! Жукъ пролетитъ мимо и важно прожужжитъ о чемъ-то гнусавымъ баскомъ. А вверху -- золотистыя нити аэролитовъ снуютъ серебристое кружево звѣздъ, отъ вспышекъ которыхъ дрожитъ и сотрясается небо...
   Иногда влажное дыханіе ночи коснется лица, рукъ, тронетъ волосы -- и содрогнешься весь отъ нѣги этой неожиданной ласки, въ которой есть что-то знойное... И кажется: не ночь, не водопадъ, не пѣніе кузнечиковъ, не трепетъ звѣздъ. не вѣтеръ, а смуглая, черноволосая красавица тихонько смѣется и ищетъ объятій, язвя поцѣлуями...
   Иногда я сижу до утра и, шагъ-за-шагомъ, слѣжу за тѣмъ, какъ, мало-по-малу, блѣднѣетъ и выцвѣтаетъ синева ночи; какъ она становится сперва сѣроватой, потомъ голубой, розовато-лиловой, радужной, и, наконецъ, золотистой. Я вижу первый пурпуръ разсвѣта. Я дышу предразсвѣтнымъ вѣтромъ, этимъ вѣстникомъ свѣта, который словно сметаетъ послѣднія тѣни ночи. Я любуюсь сѣдымъ дымомъ рѣки, въ волнахъ котораго тонетъ темная зелень прибрежныхъ ракитъ, и только макушки ихъ, иззубренной бахромой, остріями вверхъ, выступаютъ изъ этой рыхлой, тягучей ваты скопившейся за ночь сырости, гривастыя змѣйки которой ползутъ по землѣ и опадаютъ росой... И я вижу потомъ, какъ эта жемчужная розсыпь капель такъ и вспыхнетъ вся и заискрится, какъ груда брилліантовъ, подъ золотомъ свѣта всходящаго солнца...
   Я иду спать.
   Я понимаю всю прелесть и роскошь этой картины, всю пышность и блескъ ея красокъ, но я никогда не любилъ и не люблю ее; я даже рѣдко когда, случайно, и вижу ее, и потому -- больше помню ее, чѣмъ знаю.
   Да, это --
   
   ...Фебъ, въ пурпуровой одеждѣ,
   Идетъ на холмъ по жемчугу росы...
   
   Эффектно. Но я смотрю на эту картину и совершенно спокоенъ. Она не волнуетъ меня; я не живу съ ней. Она -- слишкомъ восторженна. Она пропитана радостнымъ смѣхомъ, котораго нѣтъ во мнѣ, я просто чуждъ ей и не въ унисонъ съ нею настроенъ, и потому она не будитъ во мнѣ ни малѣйшаго отзвука. Я слушаю эту шумную мелодію побѣднаго марша, но холодно и безучастно: струны моей души неподвижны и нѣмы, онѣ не вибрируютъ,-- это не ихъ темпъ, не ихъ ритмъ...
   Мой день начинается въ 9--10 часовъ. И я очень люблю это позднее утро: эту чистую лазурь неба; эту свѣжесть воздуха, который слегка ужъ нагрѣтъ и, если посмотрѣть вдаль, катитъ прозрачныя, гибкія волны... И спокойная, кроткая прелесть этого поздняго утра всегда напоминаетъ мнѣ стыдливую, милую ласку блѣднолицей, голубоглазой, русой дѣвушки, осмысленная улыбка которой куда граціознѣй этого безпричиннаго, шумнаго смѣха спросонья, который звучитъ потому только, что день -- и свѣтло...
   Хороша и лѣнивая нѣга знойнаго полудня, когда я, съ книгой въ рукѣ, лежу въ лодкѣ, читаю, а больше смотрю, и образы любимаго автора, то, что когда-то и гдѣ-то было и думалось, т.-е. греза и быль прошлаго, сливаются съ тѣмъ, что сейчасъ здѣсь и близко: съ этимъ небомъ, по которому тихо плывутъ снѣжныя глыбы облаковъ; съ этимъ масломъ неподвижной воды, отражающей и дающей два неба, два берега, двѣ лодки, которую тихо, но тянетъ куда-то... И что тянетъ? Вѣтеръ? Вода?.. Но, вѣтра нѣтъ, а вода неподвижна...
   Картина береговъ незамѣтно мѣняется...
   А вотъ -- и жанръ.
   На одномъ изъ береговъ, въ альковѣ тѣнистыхъ ракитъ, появляется статная фигура пригожей молодухи, въ бѣлой рубахѣ и синей клѣчатой юбкѣ. Нецеремонно обнаживъ выше колѣнъ свои стройныя, бѣлыя ноги (и чего ей стыдиться? Она наивна, какъ этотъ берегъ, вода и это небо), молодуха идетъ въ воду и бѣлитъ холсты. Намочивъ ихъ въ водѣ, она кладетъ ихъ на камень, (онъ тутъ же, въ водѣ), и бьетъ ихъ валькомъ. Пѣвучіе звуки ударовъ раскатистымъ смѣхомъ метнулись внизъ по рѣкѣ и отзываются эхомъ съ далекаго берега... Всколыхнутая ею вода сыплетъ искрами золота и бугристою зыбью доходитъ ко мнѣ -- и лодка, хлюпая плоскимъ дномъ, начинаетъ качаться, какъ люлька...
   И эти звуки, краски, контуры входятъ въ меня, оттискиваются гдѣ-то въ мозгу, и я знаю: пройдетъ годъ, два, десять -- и картина этого знойнаго полудня станетъ одной изъ тѣхъ вѣхъ прошлаго, которыя (курьезно!), чѣмъ дальше отходишь отъ нихъ, тѣмъ ярче и ярче окрашиваются...
   Прошлое оно, какъ вино: чѣмъ старѣе оно, тѣмъ лучше и выше цѣнится. И несмотря на то, что его уже нѣтъ (оно прошло, и сохранились одни негативы его, т.-е. воспоминанія), оно все-же нѣчто реальное; оно -- фактъ; оно -- было. Наше "завтра"... Но, гдѣ оно? Его еще нѣтъ, да и будетъ-ли... А настоящее, это -- иллюзія: его просто нѣтъ; оно -- стѣна между нашими было и будетъ, т.-е. та идеальная линія, которая не имѣетъ и не можетъ имѣть измѣренія. Настоящее, это -- кольцо, черезъ которое наше предполагаемое завтра льется въ резервуаръ нашего растаявшаго вчера.
   Итакъ: одинъ только короткій кусочекъ времени, ближайшій моментъ будущаго, которое реально въ силу только своей достовѣрности (оно близко и будетъ), и такой же ближайшій моментъ прошлаго, которое живетъ еще въ насъ и какъ бы трепещетъ въ насъ,-- сумма этихъ моментовъ, это и есть арена всѣхъ нашихъ дѣйствій, та наковальня, на которой мы и выковываемъ все, что покрывается фразой: я живу...
   Отнимите у человѣка его вчера и его иллюзію завтра, т.-е. сотрите негативы его былыхъ ощущеній, которыя онъ хочетъ помнить; разсѣйте тѣ сѣрыя, тусклыя тѣни, въ которыя онъ хочетъ вѣрить,-- и вы отнимите все. Все творчество мысли -- и вѣру мыслителей, и ихъ идеалы (а это и есть наше завтра); и память художниковъ, и ихъ формы (а это и есть наше вчера). Извѣстный афоризмъ: "Слова и иллюзіи гибнутъ -- факты остаются",-- это такъ, но наизнанку: факты гибнутъ -- слова и иллюзіи остаются. "Греція была; Греціи нѣтъ больше: она осталась въ словахъ, сказанныхъ ею"..; обмолвился гдѣ-то Карлейль. И... не правда ли?-- какъ хорошо это сказано!...
   

VIII.

   Мнѣ иногда кажется, что съ шумной, пыльной и людной дороги, изрытой колеями, я свернулъ на проселокъ: рожь по бокамъ; тихо; и нѣтъ этой удушливой пыли, этихъ толчковъ; неторныя колеи покрыты мягкимъ коврикомъ травки; а, главное, нѣтъ этой сутолки, этихъ утомительныхъ встрѣчъ; ни души... Я одинъ.
   О, я упиваюсь своимъ одиночествомъ...
   Сожители мои: старуха няня, Алена Никитична, и воспитанница няни, Саша (да, даже она!), въ счетъ не идутъ. Это тоже -- "застывшая музыка", которая ничуть не стѣсняетъ меня. Мы -- люди съ разныхъ планетъ. Онѣ не видятъ меня. Ихъ незамаранная чистота глазъ -- Шапка-Невидимка, въ которой я и щеголяю здѣсь. И мнѣ легко: мнѣ ихъ не стыдно...
   Вотъ ихъ портреты.
   Никитична -- бодрая и сильная старуха, несмотря на свои шестьдесятъ слишкомъ лѣтъ, съ однимъ изъ тѣхъ типичныхъ лицъ русской крестьянки, характерная особенность которыхъ -- двойственность ихъ выраженія: добрые (у няни свѣтлые, голубые) глаза, въ которыхъ сквозитъ что-то больное, страдальческое, что-то давно уже въ чемъ-то кого-то простившее; и тутъ же, сбоку, на томъ же самомъ лицѣ -- этотъ строгій, властный, гордо-сомкнутый ротъ... Кого и въ чемъ не прощалъ онъ? Помню: ребенкомъ я всегда немножко боялся этого строгаго рта; меня мирили съ нимъ глаза няни; но только мирили,-- я, такъ-таки, и не привыкъ къ этимъ строгимъ губамъ. Потомъ, когда я изучалъ исторію римлянъ и на гравюрахъ всматривался въ ихъ лица, въ ихъ рты, я вспоминалъ свою няню. Прошлое няни многострадально. Давно когда-то, разбитная, веселая голубоглазая дѣвка Алена увлеклась кѣмъ-то и "согрѣшила"... Ну, дѣло извѣстное,-- узнали, ославили въ людяхъ; тиранили и мучили дома; потомъ, какъ водится, насильно отдали замужъ за вдоваго старика, "на дѣтей"; "въ науку"... И цѣлыхъ двадцать лѣтъ тянулась эта "наука", упреки, нерѣдко побои... Потомъ: повыросли "чужія дѣти", умеръ немилый старикъ мужъ, который все же кормилъ, и -- сороколѣтняя, степенная женщина, съ добрыми глазами и строгимъ ртомъ, одинокая (ей не случилось быть матерью) Алена попала въ барскій домъ нянькой. Ну, и опять --"чужія дѣти", и долгіе годы рабской жизни. Это былъ второй подвигъ, отъ котораго, вѣроятно, еще строже сомкнулись гордыя губы и еще больше кого-то и въ чемъ-то простили глаза... Правда: скоро она привязалась и полюбила этихъ "чужихъ"; оцѣнили и ее; нашлась и родня (какіе-то племянники, которые навертывались къ ней за подачками); на дворнѣ звали ее Алена Никитична; и, наконецъ, послѣднія 10--15 лѣтъ няня жила "на покоѣ", въ довольствѣ; ей даже, случалось, завидывали... Но, вѣдь, все это было итогомъ цѣлой жизни, Богъ вѣсть за что и про-что загубленной...
   Я былъ любимцемъ няни, и когда я пріѣхалъ... Мнѣ больно вспомнить, какъ судорожно прижималась ко мнѣ, какъ радостно плакала, какъ суетилась эта милая, любящая старуха...
   -- Забылъ, забылъ ты насъ, батюшка! Гляжу вотъ -- и глазамъ не вѣрю... Не чаяла и дождаться... Думала ужъ: и помру -- не увижу... Саша! да гдѣ жъ ты? Иди! То: "поглядѣла бъ теперь"... а то вотъ: пріѣхалъ -- не сыщешь!.. Выросла -- и не узнаешь, какая стала. Красавица!-- шепнула мнѣ няня.-- Саша!
   -- Сейчасъ, сейчасъ! Иду...-- послышалось сзади меня -- и въ дверяхъ показалась...
   О, неужели это была Саша!...
   Я вздрогнулъ отъ неожиданности: такъ хороша была эта дѣвушка! А главное -- это... сходство, невозможное, неожиданное и почти фантастичное...
   Я стоялъ, какъ очарованный...
   ...Что это -- сонъ? бредъ? сказка?..
   ...И какъ это неожиданно, и какъ это странно...
   Давно, лѣтъ двадцать назадъ (мнѣ было лѣтъ десять), мать затащила меня въ одну изъ монастырскихъ пустынь. Помню: это было въ началѣ лѣта. Мы пробыли тамъ нѣсколько дней. Но, все, что я видѣлъ тамъ, все это, помимо одной картины, краски которой и посейчасъ ярки и жизненны, стушевалось, поблѣднѣло и выцвѣло. Такъ при восходѣ луны блѣднѣютъ и гаснутъ скромныя звѣзды...
   Вотъ эта картина.
   Утро. Крыльцо монастырской гостиницы, и на немъ -- высокая, стройная дѣвушка, въ нарядномъ малороссійскомъ костюмѣ: въ бѣлой, расшитой шелками рубахѣ и синей клѣтчатой юбкѣ. Коса изогнулась у ней на плечѣ и тяжело спадаетъ внизъ, къ тонкому, гибкому стану. Бѣломраморное личико дѣвушки приподнято вверхъ -- къ небу, и набѣгающій вѣтеръ, которымъ дышетъ это далекое, синее небо, ласкаетъ у ней на лбу и вискахъ завитки темныхъ, милыхъ волосъ и шаловливо заноситъ впередъ концы ея шелковистаго пояса, цвѣтныя, поперечныя полосы котораго рябятъ, мелькаютъ въ глазахъ...
   Я не зналъ и не знаю -- кто и откуда она; я и видѣлъ-то ее одну лишь минутку; но, что въ томъ? Образъ ея властно вошелъ въ душу десятилѣтняго, восторженно созерцающаго ее мальчика, и съ тѣхъ поръ я ношу и храню его, словно святыню. Онъ для меня воплощаетъ всю прелесть, всю грацію женщины; все идеальное, чистое и гармоничное въ жизни; все то, что, какъ кладъ, скрыто таится въ душѣ всякаго, и что никогда и никому "замѣнить не могли" "скучныя пѣсни земли"...
   И вотъ: она и Саша -- похожи, и похожи такъ, что если бы измѣнить обстановку, я бы былъ убѣжденъ, что она, эта Саша -- галлюцинація... Одно вотъ только: волосы у Саши свѣтлѣй и курчавѣй. И что за чудные волосы! Крутые извивы ихъ пышно облегали ея головку и, слабо волнуясь, вплетались въ массивную, русую косу. Одинъ завитокъ выбивался на нѣжный, красивый лобъ дѣвушки; другой -- ласкался къ щекѣ. И Саша тщетно старалась смирить и разгладить рукой эту мѣшающую ей роскошь волосъ, шаловливо шекочушихъ ея блѣдное личико... Крупное, рослое тѣло Саши было гибко и стройно. Тонкая талія и молодая грудь дѣвушки не знали корсета, и естественную красоту и грацію ихъ не въ силахъ былъ огрубить дурной покрой ея свѣтлаго, скромнаго платьица. Движенія ея были гибки. Отсутствіе корсета придавало имъ что-то змѣиное. Большіе, зеленовато-сѣрыіе глаза ея казались темными, и взглядъ ихъ -- всегда немножко исподтишка, исподлобья -- таилъ въ себѣ что-то лукавое. Но, это было то простое, естественное, т.-е. вполнѣ безыскусственное лукавство пола, которое выступаетъ наружу, помимо сознанія и воли, и которое отъ души прощаешь своему вѣчному врагу и другу -- женщинѣ. Что дѣлать, и шила, говорятъ, въ мѣшкѣ не утаишь, а женскихъ чаръ -- и подавно. Онѣ змѣятся въ движеніяхъ, роняютъ свои электрическія искры изъ-за этихъ скромно потупленныхъ рѣсницъ, лукаво ютятся въ углахъ этой розовой, милой усмѣшки, и -- только поддайтесь -- онѣ незамѣтно запутаютъ васъ въ сѣти этихъ душистыхъ волосъ и обовьютъ, словно змѣи...
   "Отцы-пустынники", эти суровые аскеты-отшельники, изможденные "постомъ, молитвой и трудами", сколько они страстныхъ проклятій слали изъ-подъ своихъ, въѣдающихся въ тѣло, власяницъ и веригъ на эти лукавыя женскія чары! Да, даже и они, какъ львы, путались и рвались въ этихъ сѣтяхъ...
   Шиллеръ, помнится, гдѣ-то сказалъ, что міромъ правятъ двѣ силы: любовь и голодъ. Картина! Колоссальный корабль, о бортъ котораго бьются и плещутъ сѣдыя волны "временъ", идетъ куда-то впередъ, подъ надзоромъ двухъ кормчихъ: на старый, скрипяшій руль его ложатся -- то крючковатая кисть скелета, который скалитъ прожорливые зубы, то нѣжная, милая ручка женщины, которая ласково улыбается и лукаво посматриваетъ -- такъ, какъ сейчасъ вотъ, смѣется и смотритъ Саша...
   Коварный кормчій...
   Библейская мудрость свидѣтельствуетъ о томъ, что нѣжная ручка милаго кормчаго толкнула корабль человѣка въ открытое море "познанія добра и зла", прихвативъ, кстати, на бортъ корабля и скелетъ, костлявая лапа котораго съ тѣхъ самыхъ поръ и легла на руль корабля, давно уже простившагося съ мирными водами чуднаго Эдема.
   Да, поистинѣ коварный кормчій!...
   Мнѣ вспомнилось, что на руль и моего корабля тоже не разъ готова была лечь эта нѣжная ручка, и ложилась уже (мнѣ вспомнилась сцена въ вагонѣ, и эти близко, въ упоръ, разсматривающіе меня глаза моей спутницы...), но мнѣ всякій разъ почему-то казалось, что съ этимъ рулевымъ я заѣду совсѣмъ не туда, не въ Эдемъ, а какъ разъ въ обратную сторону, и я бросалъ свой корабль и уходилъ безъ оглядки, унося съ собой впечатлѣніи милаго, блѣднаго личика. глаза-котораго были такъ грустны и такъ упрекали...
   

IX.

   Какое сегодня густое, синее небо...
   Тихо. Лѣниво, еле примѣтно, плывутъ облака -- "таютъ и плывутъ"... И какъ хорошъ этотъ утренній чай, послѣ купанья, чай подъ тѣнью все еще густыхъ и непроницаемыхъ, но уже тронутыхъ позолотой осени, липъ.
   Мы вдвоемъ съ Сашей; и я, украдкой, слѣжу за ней.
   Какъ она красиво движется...
   Саша тоже купалась. Волосы дѣвушки влажны, и оттого-то такъ блестящи и такъ капризны крутые извивы ихъ... Есть что-то умиротворяющее въ созерцаніи молодого, красиваго лица (все равно: мужского, женскаго). Становишься лучше, добрѣй, остроумнѣй, и дышется легче, и думается шире. И есть люди, которые только этимъ путемъ, т.-е. путемъ Красоты, и идутъ къ познанію Добра и Зла, т.-е. вообще -- къ Истинѣ. Красота имъ замѣняетъ и чувство, и логику. Она -- воздухъ, которымъ дышатъ они. Я не изъ такихъ. А если и заговорилъ объ, этомъ, такъ потому только, что хотѣлъ пояснить свою мысль. Бываетъ это...
   Истинно красивое лицо -- явленіе рѣдкое почти исключительное. И я вотъ все еще никакъ не могу привыкнуть къ личику Саши. Мнѣ каждый разъ оно кажется новымъ, другимъ. Это оттого такъ, что глаза Саши таятъ въ себѣ странную способность мѣняться и -- до неузнаваемости. To они глядятъ такими свѣтлыми чистыми, дѣтски-наивными; то, сразу вдругъ загустятся и потемнѣютъ -- и ужъ не ребенокъ, а женщина смотритъ на васъ, красивая, умная и немножко лукавая...
   -- Странные глаза у вacъ, Сaшa,-- не утерпѣлъ и сказaлъ я.
   Она улыбнулась и ждeтъ: какіе, дескать скажи?
   -- Русалочные. Такіе вотъ -- у русалокъ бывать...
   -- Но, вѣдь, ихъ нѣтъ, руcалокъ...-- усмѣхнулась она; но глаза ея вдругъ потемнѣли, стали лучистыми, и короткій, мерцающій взглядъ ихъ сказалъ мнѣ обратное: есть... И вотъ она, эта-русалка -- я.
   -- Скажите: вы не скучаете здѣсь, одна съ няней?
   -- Нѣтъ; рѣдко... Здѣсь хорошо. Весной хорошо, лѣтомъ...
   -- А зимой? скучно?
   -- Нѣтъ, и зимой -- нѣтъ. Я не люблю только осени. А зимой хорошо, снѣгъ, иней... Вы любите? Я -- люблю. Прошлую зиму, такъ, рѣдкій день его не было. Алена Никитична говоритъ, что это -- къ дождливому лѣту. Хорошо. Тихо. Только морозъ поскрипываетъ... Выйдешь -- духъ даже захватываетъ... А то: лошадей проѣзжать поѣдутъ -- сядешъ, покатаешься. Для васъ все готовили. Все ждали: вотъ-вотъ пріѣдете... Или вотъ еще метели люблю я. Завоетъ къ ночи... Жутко! (И она повела плечами...) -- А хорошо. Все, будто, вспоминаешъ о чемъ-то; думаешь... Иной разъ, такъ -- Богъ знаетъ, о чемъ...
   -- Э, да вы... (поэтъ,-- хотѣлъ я сказать) -- вы красоту любите...
   Саша только взглянула: какъ, дескать?
   -- Красота... ну, вотъ -- все это,-- указалъ я кругомъ.-- Видите: какъ все это красиво -- и небо, и зелень, и эти пятна свѣта, словно узоры; и иней, о которомъ вы такъ мило разсказываете; метели, подъ которыя вамъ такъ хорошо думается,-- все это очень красиво, и все это и есть Красота...
   Она не совсѣмъ понимала. Ей, вѣроятно, казалось, все это и глубже, и шире, и важнѣй, и значительнѣй короткаго слова -- Красота, которое она привыкла употреблять въ извѣстномъ только смыслѣ, пріурочивая его къ двумъ-тремъ явленіямъ, и потому сейчасъ слово это не покрывало для нея смысла того, о чемъ говорилось...
   Я сталъ пояснять, стараясь вскрыть передъ ней сокровенный смыслъ этого слова, которое, какъ и всякое слово -- фокусъ, и надо умѣть нажать пружину этого таинственнаго ларчика, который, нельзя сказать, чтобы всегда "просто открывался". Нѣтъ. Есть слова, и много ихъ, исторія которыхъ -- исторія человѣчества. И во всякомъ случаѣ, нѣтъ ничего въ въ мірѣ достаточно мощнаго, для того чтобы сравняться и стать рядомъ съ величавой мощью слова. Фраза: "и Слово было Богъ" -- не восторженный паѳосъ, а просто скромно выраженная истина.
   Я говорилъ долго, горячо и, насколько помню,-- удачно, т.-е., я сумѣлъ примѣниться къ слушателю; а въ этомъ-то и весь фокусъ рѣчи. Саша внимательно слушала.
   ...И что за милое личико у тебя!-- думалось мнѣ, глядя на красоту этого милаго вниманія, съ которымъ это красивое личико прислушивалось къ тому, что ему о красотѣ говорили...
   -- Слушайте,-- не выдержалъ и засмѣялся я:-- я говорю о Красотѣ, и сама Красота меня слушаетъ. Идите скорѣй къ зеркалу: и вы тамъ увидите то, о чемъ только-что слышали -- Красоту.
   Она такъ и вспыхнула вся...
   А мнѣ... мнѣ было весело, очень весело. Такъ -- какъ давно уже не было. Мнѣ хотѣлось двигаться, жить, и вообще -- тратить себя...
   

X.

   Мнѣ дали лошадь, и я цѣлый день провелъ въ сѣдлѣ. Я изъѣздилъ весь лѣсъ (а это -- площадь, десятинъ въ 300 слишкомъ), отыскивая въ немъ знакомыя и когда-то любимыя мѣста, и возстановляя въ памяти полузабытыя дорожки, заросшія травой и затушеванныя временемъ, которое, извѣстно, все покрываетъ своей паутиной. Время, это -- губка; а исторія -- прессъ, и прессъ -- дѣтски слабый. Въ самомъ дѣлѣ: что мы знаемъ о нашемъ прошломъ? Ничего. Въ нашемъ распоряженіи одна только пыль заросшихъ, но когда-то торныхъ и бойкихъ дорогъ...
   И хорошо, что такъ; хорошо, что -- пыль. Вѣдь, если бъ мы знали, и знали доподлинно всѣ эти дѣла "временныхъ лѣтъ", мы, поди, и жить отказались бы: намъ стало бы стыдно и противно упрямо топтаться на мѣстѣ,-- занятіе, о которомъ говорятъ всѣ эти исторіи культуръ и цивилизацій, предательски рисующія намъ перспективы нашихъ "вчера",-- картина, которой мы если и вѣримъ вслухъ, то втайнѣ не вѣримъ. Потому и живемъ что не вѣримъ, такъ какъ надо имѣть святую наивность животнаго, чтобы надрываться-скакать по убѣгающему подъ ногами ипподрому и въ то же время вѣрить въ то, что движешься. Положимъ, можно скакать и не вѣрить; можно даже и вовсе не думать объ этомъ -- и все же скакать, разъ это... пріятно.
   Мнѣ вотъ сегодня -- пріятно; я хочу "скакать". И слава Богу!-- усмѣхнулся я и тронулъ лошадь.-- Да, надо только хотѣть. Здѣсь, въ этомъ "хочу!", и весь узелъ вопроса. Все остальное -- детали. Все остальное подгонится, какъ второстепенныя части машины. Не такъ надо знать (слово это -- кумиръ прошлаго, нынѣ развѣнчанный); не такъ надо мочь (это тоже пройденная ступень), какъ надо умѣть хотѣть. "Хочу!" -- вотъ то веретено, которое тянетъ и сучитъ нить жизни.
   

XI.

   Ночь.
   При входѣ въ аллею, стоитъ столъ, такъ же, какъ утромъ. Я только что вернулся изъ лѣса и только-что кончилъ свой запоздалый обѣдъ. Какъ тихо. Матовый шаръ лампы разливаетъ вокругъ себя мягкій, блѣдный свѣтъ, который расталкиваетъ словно густую синеву ночи. А низко нависшая курчавая арка зелени, насыщенная свѣтомъ огня, кажется такой нарядной и такой ярко-зеленой. Каждый листикъ ея рѣзко вычерченъ и неподвиженъ и насквозь пропитанъ свѣтомъ. И все это настолько крикливо-эффектно, что кажется почти неестественнымъ, декоративнымъ, искусственнымъ...
   Миріады мошекъ вьются надъ пампой, жгутъ свои крылышки, мрутъ и трупами сорятъ скатерть. Саша сметаетъ ихъ. Она о чемъ-то задумалась и понуро сидитъ у стола. Я тоже ушелъ въ себя и лѣниво шагаю взадъ и впередъ по площадкѣ, мимо балкона, и то захожу въ яркую полосу свѣта, то снова вдаюсь въ область тѣни -- и тогда мнѣ особенно ярко, эффектно рисуются столъ, зелень и на фонѣ ея -- задумчивая фигура Саши.
   Какъ она красива!..
   Вотъ, она вздрогнула и обернулась на шорохъ: въ кустахъ что-то шуршало, отфыркивалось...
   -- Ежикъ!-- привстала Саша и, взявъ со стола спички, идетъ посмотрѣть.....
   Я тоже остановился и -- жду.
   Вотъ, вспыхнула спичка -- и быстро погасла.
   -- Э, всегда такъ! Какъ надо -- всегда...-- шепчетъ Саша.
   Снова вспыхнулъ огонь, и, давъ обгорѣться ему, Саша тихо идетъ, направляясь ко мнѣ и поднявъ надъ курчавой головкой зажженую спичку...
   -- Гдѣ ты? Гдѣ ты?-- шепчетъ она.
   Трепетный свѣтъ окружаетъ ее ореоломъ, серебритъ ея бѣлое платье и рѣзко рисуетъ контуры стройной, высокой фигуры. Она стоитъ на яркозеленомъ коврикѣ свѣта и, осторожно осматриваясь, ищетъ чего-то въ травѣ... Ежика? Нѣтъ. И развѣ это Саша? это -- Русалка. И не спичка -- свѣтящійся червячокъ льетъ этотъ трепетный свѣтъ изъ ея тонкихъ, прозрачныхъ пальцевъ... А вокругъ нея -- не сгустившійся сумракъ ночи -- о, нѣтъ! это -- живыя и шаловливыя тѣни, которыя льнутъ къ ней, обступили ее и любуются ею...
   

XII.

   ...И эту красоту пластики, эту музыку формы я, засыпая, унесъ съ собой въ таинственную, волшебную область сна. Но,-- отъ себя не уйдешь -- она неожиданно вылилась въ нѣчто ужасное...
   Мнѣ снилось:

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   ...Лѣсъ; лѣто. Я лежу на мягкой и зеленой травѣ и, запрокинувъ голову смотрю вверхъ -- въ это лазуpное, чистое, кроткое небо. Деревья вверху шелестятъ и роняютъ ко мнѣ ласковый, вкрадчивый шорохъ. И хорошо мнѣ. Я счастливъ. Я радъ и ясному небу и тихому говору лѣса, и тому, что я здѣсь, одинъ я, и никто не мѣшаетъ мнѣ. Мнѣ хочется спать. И я засыпаю. И странно: сплю и все-таки слышу и вижу,-- вижу закрытыми глазами -- и только. Hо никакъ-не могу шевельнуться. И страшно мнѣ. Меня пугаетъ моя неподвижность. И вотъ: что-то шуршитъ и движется сбоку,-- что-то, быстро-быстро, ползетъ по травѣ.... Гадюка! Я силюсь вскочить -- и остаюсь неподвижнымъ. Я, словно, окованъ. И вижу я: она подползаетъ ко мнѣ, она всползаетъ на грудь. Я содрогаюсь весь, но окаменѣлое тѣло мое неподвижно. И вотъ: змѣя подползаетъ къ лицу, поднимаетъ, шипя, тупую голову съ тонкимъ, мелькающимъ жаломъ, и я, близко-близко, вижу ея сверкающіе, сѣровато-огненные глазки... Плоская, тупая головка ея поднимается выше и выше, дѣлаетъ два-три извилистыхъ взмаха, касаясь холодной лентой своего жесткаго, чешуйчатаго тѣла моего лица, лба, щекъ, нсса -- и, вдругъ, круто изогнувшись, она припадаетъ къ моему рту и раскрываетъ, роясь холодной, тупой головкой мнѣ губы и начинаетъ вползать туда -- внутрь... Холодной, жесткой лентой проходитъ она въ моемъ горлѣ, извиваясь и вталкиваясь. Я содрогаюсь и замираю отъ отвращенія и ужаса и -- неподвиженъ. И вотъ, острый, темный хвостъ ея мотнулся вверху и пропалъ. Она вползла вся. И я слышу, какъ она, холодная, жесткая вьется внутри меня и потомъ -- затихаетъ... И, охваченный невыразимымъ ужасомъ, я лежу и вижу,-- вижу закрытыми глазами,-- какъ все также синѣетъ вверху это ясное, кроткое небо, которое стало теперь мнѣ чужимъ и далекимъ, ненужнымъ. И одно только близко и нужно, это -- она, холодная, жесткая, страшная даже своей неподвижностью, -- она, которая затихла внутри, притаилась и отогрѣвается тамъ моимъ тепломъ, моимъ тѣломъ...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   ...Я проснулся съ судоржно напряженными мускулами тѣла, съ холоднымъ потомъ на лбу. Меня окружала неподвижная, мертвая тишина ночи. А пережитыя ощущенія сна были настолько реальны и жизненны, что я проснулся -- а все еще чувствовалъ внутри себя присутствіе какой-то непривычной, холодной тяжести: да -- она все еще была тамъ...
   

XIII.

   Я все еще нахожусь подъ впечатлѣніемъ своего вчерашняго сна. Вотъ еще наказаніе: обладать этой проклятой способностью -- видѣть подобнаго рода сны! Я всегда мучился ими. Ребенкомъ, помню, я часто плакалъ отъ ужаса, просыпаясь ночью, одинъ, подавленный и потрясенный мрачной картинностью видѣннаго. Я боялся спать. Бывали у меня и хорошіе сны,-- и это были восхитительнѣйшія грезы, о которыхъ я и по-сейчасъ сохранилъ трогательное умиленное воспоминаніе, но, это бывало рѣдко. А потомъ, съ каждымъ годомъ, краски моихъ сновидѣній все больше и больше сгущались, темнѣли и пропитывались мрачнымъ паѳосомъ похороннаго марша... И, право я пережилъ не мало тяжелыхъ минутъ, созерцая эти картины...
   Наши сны наши отраженія. Да; но не всегда и не всякому хочется видѣть свои отраженія. Зеркало, оно для красивыхъ. Уродамъ оно мало нужно. Уродамъ оно можетъ сказать только одно: ты уродъ. И пусть это истина, но она непріятная истина; съ нею можно и должно считаться, но не любоваться же ею! А если иной разъ бываетъ и такъ, что и уродъ жаждетъ зеркала, такъ это непремѣнно уродъ-скептикъ, который, терзаясь своимъ безобразіемъ, не вѣритъ ни зеркалу, ни даже свидѣтельству своихъ собственныхъ чувствъ: не вретъ ли стекло? не кажется ли это мнѣ?-- вотъ, что терзаетъ его и неудержимо тянетъ къ зеркалу. И онъ смотритъ, смотритъ и оторваться не можетъ. Бываетъ это. Я видѣлъ.
   Сны -- то же зеркало. Они -- художественно-скомпанованныя аллегоріи нашихъ мыслей и чувствъ (и это бы еще ничего: видѣть въ художественной обработкѣ свои мысли и чувства -- пріятно); но, вѣдь, это не все: матеріалами сна являются и наше "слово", и наше "дѣло". И, каюсь, это, послѣднее, я не желалъ бы дѣлать объектомъ своихъ созерцаній.
   И вотъ: "Романтическій сонъ не даетъ мнѣ покоя"...
   Мнѣ кажется (странно это), что она тамъ... И, если-бъ это было возможно (смѣшно это -- знаю), я заглянулъ бы... Такъ, иногда, привязавшаяся къ вамъ фантазма,-- что вотъ, дескать, тамъ, въ этой пустой, темной комаатѣ, есть кто-то, заставляетъ васъ встать, бросить книгу, взять лампу и пойти посмтррѣть. Пусто... и, пристыженная этой пустотой, вздорная мысль отлетаетъ отъ васъ. Правда, можно освѣтить и не только, что лампой: достаточно иногда бываетъ разложить на составные элементы то, или иное, пугающее васъ явленіе, найти бѣлыя нитки его,-- и страхи исчезнутъ. Тѣни пугливы: онѣ любятъ потемки. Но, вѣдь, съ другой стороны, не всегда подъ рукой этотъ, пугающій ихъ, свѣтъ истины, не всегда и не вездѣ вы въ состояніи подвѣсить эту прозаическую пломбу факта, занумеровать, сосчитать и отмѣрить; да и не всякій свѣтъ -- свѣтъ. Ну, хотя бы, вотъ это:
   "...Проштудируй-ка анатомію глаза: откуда тутъ взяться, какъ ты говоришь, загадочному взгляду? Все это романтизмъ, чепуха, гниль, художество..." -- самоувѣренно изрекаетъ одну изъ своихъ непреложныхъ истинъ Базаровъ, въ бесѣдѣ съ Аркадіемъ.
   Это тоже вѣдь свѣтъ; но не во всякую комнату: "загадочный взглядъ" такъ и останется загадочнымъ... При чемъ тутъ анатомія глаза? Глазъ не только, что видитъ,-- онъ и отражаетъ въ своемъ выраженіи то, что бродитъ подъ черепомъ (а чего только не бродитъ тамъ!) Ну, и -- что-же? Проштудируй-ка анатомію мозга?-- Но, вѣдь, ея нѣтъ, этой дѣйствительной, анатоміи мозга; есть только догадка; да если и будетъ она, эта анатомія, такъ и опять-таки -- всего узла не развяжешь. Можно вѣдь, и знать,-- и прекрасно, со всѣми деталями,-- ну, хоть бы тотъ же аппаратъ телеграфа, и все-таки, стоя у воющихъ струнъ его, такъ таки и не умѣть понять въ вихрѣ уносящагося тока смысла невѣдомой, къ кому-то обращенной рѣчи... И, мало того, можно стать и у аппарата и принять эту рѣчь, но и тогда -- тайна останется тайной, такъ какъ "слово" (всякое слово), оно только намекъ, только символъ, только тусклый и блѣдный негативъ мысли... Карлейль правъ: "Мы перестаемъ удивляться всему потому только, что перестаемъ думать объ этомъ".
   Все это такъ. Но... "сонъ не даетъ мнѣ покоя" -- и я цѣлый день вотъ ищу "бѣлыхъ нитокъ"; я все порываюсь войти въ эту комнату съ... лампой.
   Вотъ что мнѣ вспомнилось:
   Давно, въ дѣтствѣ, мнѣ кто-то разсказывалъ (Няня?-- Нѣтъ. Но, все равно: кто-нибудь изъ народа)... Кто-то разсказывалъ одну изъ народныхъ новеллъ (а между ними -- есть перлы!), въ которой повѣствуется о томъ, какъ заболѣлъ одинъ знатный, богатый баринъ. Какъ водится, былъ онъ, этотъ баринъ, великій грѣшникъ (это, вѣдь, ихъ монополія); и, сколько ни лѣчился онъ, никто не могъ его вылѣчить. Животъ его вздулся страшно было смотрѣть; а самъ баринъ высохъ, какъ щепка. И вотъ, бросилъ онъ всѣхъ докторовъ и знахарей и сталъ молиться, сталъ ѣздить по всѣмъ святымъ мѣстамъ и угодникамъ, ища у нихъ милости. И много лѣтъ онъ молился и ѣздилъ -- и все-таки не было ему помощи. И вотъ, разъ лѣтомъ, по дорогѣ отъ угодника, онъ, проѣзжая лѣсомъ, остановился отдохнуть и покормить лошадей. Лакей постлалъ барину коврикъ подъ дубомъ. Баринъ легъ и уснулъ. А лакей пошелъ побродить по лѣсу. Попались ему ягоды, и нарвалъ онъ ихъ въ тарелку и поставилъ какъ разъ сбоку барина: проснется баринъ -- порадуется. Сидитъ лакей, ждетъ. И видитъ онъ, какъ изъ открытаго рта барина выползаетъ гадюка, другая, третья (онъ и счетъ потерялъ -- сколько) и -- къ тарелкѣ... Ихъ приманулъ запахъ ягодъ. Лакей далъ имъ повыползти всѣмъ, бросился къ барину, закрылъ ему рукой ротъ и разбудилъ его.-- "Смотрите: вотъ ваша болѣзнь; вотъ -- что въ васъ было!" -- указалъ онъ на гадовъ...
   Кончилось все тѣмъ, что баринъ выздоровѣлъ, наградилъ вѣрнаго лакея и сталъ жить, да поживать, да добра наживать; а, можетъ быть, да и навѣрно такъ, сталъ и грѣшить по-старому...
   Дѣло, конечно, не въ томъ. Дѣло въ томъ, что я нашелъ "бѣлыя нитки" сна... Повторяю: слышалъ я все давно, очень давно, въ дѣтствѣ; но, гдѣ-то, въ архивахъ памяти, разсказъ этотъ лежалъ, покрытый паутиной и пылью времени; и вотъ -- для аллегоріи сна разсказъ этотъ понадобился...
   Красиво. Ты,-- намекалъ мнѣ мой сонъ,-- ты тоже заболѣлъ неизлѣчимой болѣзнью богатаго, грѣшнаго барина: въ тебя заползъ гадъ... И ты тоже бросилъ всѣхъ "лѣкарей" и "знахарей", и пріѣхалъ сюда, и здѣсь -- обласканный чуткимъ затишьемъ и одиночествомъ -- оторвался на минутку отъ созерцанія своей неизлѣчимой болѣзни... (Ну-да: я -- уснулъ ) И случай -- добрый лакей -- поставилъ предъ тобой тарелку ягодъ...
   Да, да: случай столкнулъ меня съ Сашей. Ягоды, это -- она, Саша...
   ...О, да ты только вылѣчи! Ты только выгони изъ меня этихъ гадовъ!-- мысленно взмолился я.-- А тамъ, послѣ... Я, право, не знаю, что будетъ послѣ и знать нехочу: я хочу быть здоровымъ и -- только... Что? полюбить тебя надо за это? Но, вѣдь, это совсѣмъ ужъ не трудно: "полюбить тебя всякій не прочь"...
   

XIV.

   Вчера и сегодня я перечитывалъ "Фауста". Потребность эта читать "Фауста" была не случайной: не то, чтобы книга мнѣ подвернулась, какъ говорится, подъ руку, нѣтъ,-- я подвернулся, случайно зайдя въ область свѣта, бросаемаго, этой безсмертной книгой. Книги, вѣдь, свѣтятся. Иныя -- какъ звѣзды неба; иныя и ярче -- какъ фонари улицы; есть между ними и еле примѣтныя звѣзды, но свѣтъ ихъ все-таки съ неба; есть и просто сальные огарки, которые сильно чадятъ и мараютъ руки...
   Книга Гете -- одна изъ самыхъ яркихъ звѣздъ неба. Она лучится, какъ Сиріусъ... И такъ какъ ихъ очень немного, этихъ яркихъ звѣздъ (на нашемъ сѣверномъ небѣ, ихъ только двѣнадцать), то немудрено, что стоитъ только взглянуть вверхъ, чтобы приковаться глазами къ одной изъ этихъ царицъ и красавицъ неба. Немудрено и самому, бродя по землѣ, случайно попасть подъ каскадъ этихъ яркихъ лучей. Я и попалъ вотъ... Они одѣли меня серебристою ризою, и -- сквозь трепетную сѣтку лучей, предо мною мелькнулъ бѣлокурый образъ голубоглазой Маргариты. Вотъ она -- радостная, дѣтски-счастливая; вотъ -- и больная, страдающая...
   Я и задумался...
   Какъ это умно и тонко, т.-е.-- правдиво, естественно (а въ этой близости къ факту и вся широта, и все величіе мысли: они -- мысли и фактъ -- должны совпадать),-- какъ это умно, что Гете въ подруги Фаусту выбралъ именно ее, Маргариту,-- этого красиваго, бѣлокураго звѣрка, эту незатѣйливую мѣщаночку, съ ласковымъ взглядомъ голубыхъ, кроткихъ глазъ, античнымъ тѣломъ и наивнымъ, дѣтскимъ лепетомъ ночи... Правда, потомъ -- во второй части "Фауста" -- Маргариту смѣнила Елена; да, но это вѣдь во второй уже части, которая, собственно говоря, и не "Фаустъ", а -- нашивка, заплата, ненужный балластъ этой безсмертной книги, балластъ, который затѣмъ развѣ только и нуженъ, чтобы выбросить весь этотъ ворохъ учености на голову профессора Вагнера, рѣчь котораго -- извѣстно это...
   
                       ...блистаетъ пустотой,
   Лишь вычуры въ себѣ и сухость заключая.
   Такъ вѣтеръ въ ноябрѣ, холодный и сухой,
   Шумитъ въ лѣсу, листы засохшіе взметая...
   
   Таковъ Вагнеръ. И очень хочется думать, что именно съ нимъ, въ сотрудничествѣ съ этимъ Вагнеромъ, Гете и писалъ свою вторую часть; точно такъ, какъ сотрудникомъ первой былъ, вѣроятно, Мефистофель...
   И далѣе. Такъ какъ мы знаемъ (со словъ того же Гете), что "сердца къ сердцу пѣснь ничья не привлечетъ, когда не изъ души -- изъ устъ она течетъ", мы въ правѣ сказать, что первая часть "Фауста", это изъ -- "сердца", а вторая -- только "изъ устъ"... Оттого-то -- первую часть (т.-е.-- подлиннаго "Фауста") читаютъ и будутъ читать; а вторую (т.-е.-- поддѣльнаго "Фауста") тоже будутъ, пожалуй, читать, но только потомки -- внуки и правнуки -- профессора Вагнера, которые живутъ и понынѣ; и я даже недавно имѣлъ случай гдѣ-то прочесть откровеніе одного изъ этихъ потомковъ о томъ, что "Фауста.", будто бы, нельзя и вовсе понять, если только не хочешь всласть надышаться пылью архивовъ второй части, надъ которой потрудился не мало и самъ Вагнеръ -- милый сердцу дѣдушка пропагандиста этой пресловутой второй части.
   Но, виноватъ, вернемся къ "Фаусту".
   Итакъ: Фаустъ и -- Маргарита... Это немножко шокируетъ. Да -- и будь Гете не Гете, будь онъ немножко пониже, поуже,-- онъ не посмѣлъ бы такъ сдѣлать. Кривая орбиты (а наши привычки, наши традиціи наша орбита),-- она отклонила бы и погнула бы въ сторону мысль олимпійца, и ужъ не геній-художникъ, а мастакъ-ремесленникъ сказалъ бы намъ свое слово... Но, не даромъ же ему, этому Гете, была -- "и звѣздная книга ясна", и "съ нимъ говорила морская волна",-- онъ компануетъ картину такъ, какъ велитъ ему "суровое чутье фактовъ", и смѣло -- рядомъ съ героемъ, Фаустомъ, ставитъ просто мѣщаночку...
   Да -- это было смѣло. Два женскихъ типа одной изъ библейскихъ сценъ -- Марія и Марѳа -- смѣнили подъ руками художниковъ не мало костюмовъ, и за своей спиной имѣютъ огромное прошлое, которое стало традиціей. Марія, избравшая "участь благую", это -- героямъ. Она и сама героиня. Марѳа, "суетная Марѳа", которая "о многомъ хлопочетъ",-- это тому, кто рангомъ пониже. И вотъ, Гете ломаетъ эту традицію. И поступи онъ иначе,-- поставь онъ на мѣсто бѣлокурой мѣщаночки темноволосую патриціанку,-- одной изъ геніальныхъ книгъ было бы меньше, такъ какъ Фаустъ былъ бы не Фаустъ.
   Фаустъ -- слишкомъ большая и рослая фигура для того, чтобы его можно было уложить въ тѣсный футляръ нашихъ людскихъ нормъ,-- для него это было бы поистинѣ ложемъ Прокруста. И всякая Марія, съ ореоломъ ея "благой участи", не пара ему: она была бы мелка и низкоросла, бокъ-о-бокъ, съ этимъ титаномъ. "Благая участь"... Но, вѣдь, это для Фауста значило бы -- "приблизиться къ зерцалу истины, сіяющей и вѣчной"... т.-е.-- знать.
   И вотъ:
   
   Я все узналъ, во все проникъ --
   И не умнѣй я подъ конецъ,
   Чѣмъ прежде: жалкій я глупецъ...
   
   И въ этомъ сознаніи -- "не дано намъ знанія",-- въ этомъ-то и весь драматизмъ Фауста, Онъ ищетъ выхода; и для него это -- одно изъ двухъ: или -- стать "спиной къ земному солнцу" и "смертныя врата, которыхъ избѣгаетъ со страхомъ смертный", смѣло самому открыть и доказать, "пожертвовать собой, что человѣкъ богамъ не уступаетъ"; словомъ -- "сойти въ ничтожество отважною стопой"... или -- разъ рѣшимости на этотъ шагъ -- "вмигъ охмелѣть" не хватаетъ и все еще хочется жить, тянуть эту муку -- броситься съ головой въ омутъ жизни, извѣдать все, дойти до конца и охмелѣть отъ восторговъ "чувственныхъ, тѣлесныхъ"... "всю силу радости и горя испытать, душою въ душу ихъ до глубины проникнуть"... и -- если это возможно, если достижимо это (Фаустъ не вѣритъ въ это) -- сказать, хоть разъ:
   
                       ...мгновенье,
   Прекрасно ты, продлись, постой!..
   
   Что тутъ дѣлать Маріи? И -- главное -- что тутъ дѣлать съ Маріей?
   Причемъ тутъ ея "участь благая"? Марія не научитъ, вѣдь, Фауста знать; она, вѣдь, не приблизитъ его "къ зерцалу истины, сіяющей и вѣчной". А съ другой стороны -- не съ ней же, не съ этою же дѣвственно-чистой и цѣломудренной Маріей, ринуться "въ вихрь гибельныхъ страстей", и не у нея, конечно, стать искать "восторговъ чувственныхъ, тѣлесныхъ"... Нѣтъ! И Мефистофель зналъ, что дѣлалъ, указавъ Фаусту бѣлокурую мѣщаночку -- Гретхенъ...
   Вѣдь, это тоже поди,-- "тарелка съ ягодами"?-- Да. И гады вышли и -- съѣли эти ягоды...
   Бѣдный бѣлокурый звѣрокъ...
   

XV.

   -- Вы, что же,-- Фаустъ?-- слышу я полный сарказма вопросъ моего предполагаемаго собесѣдника.
   -- Нѣтъ, я не Фаустъ.
   Губы моего собесѣдника сардонически кривятся. Это -- единственно, что онъ умѣетъ дѣлать, и то неудачно: не всякія, вѣдь, губы умѣютъ такъ улыбаться.
   И, кстати: что за странная, право, манера -- допрашивать подобнаго рода сарказмами? Къ чему это? Съ одной стороны, здѣсь, словно, предполагается, что Фаустъ-то этотъ именно и есть тотъ, кто такъ свысока и надменно васъ спрашиваетъ (иначе -- откуда и апломбъ весь?); а съ другой -- интересно, право,-- что это, въ самомъ дѣлѣ, за озлобленность такая, разъ только дѣло коснется роста нашего сoбесѣдника? Почему бы, въ самомъ дѣлѣ, и не Фаустъ? Такъ-таки, и нельзя это? Отчего? Почему это мы такъ смѣло и такъ а priori рѣшаемъ, что нашъ собесѣдникъ такой же пигмей, какъ и мы? Что это -- зависть "нищаго духомъ"? И, вѣдь, всегда такъ: чѣмъ ниже ростомъ злобствующій оппонентъ вашъ (у меня къ счастьо, предполагаемый), тѣмъ -- замѣтьте это -- злобнѣй и ехиднѣй звучитъ этотъ пошлый, затасканный улицей вопросъ: "вы что-же...?" -- И курьезно особенно то, что, вѣдь, никогда и нигдѣ даже и самый заправскій и подлинный Фаустъ не былъ изъятъ отъ подобнаго рода глумливыхъ запросовъ. Развѣ не спрашивали у нашего великаго Лермонтова: вы, что же,-- Пушкинъ?-- А у Пушкина: вы, что же -- Байронъ?-- А у Байрона: вы, что же -- Гете?-- А у того же Гете: вы, что же -- Шекспиръ?-- И развѣ не старались развѣнчать и голову великаго британца, говоря, что это не онъ, не Шекспиръ -- Беконъ авторъ его чудныхъ твореній? И дальше: развѣ не отрицали и не отрицаютъ даже само существованіе Оссіана? развѣ не старались и не стараются ощипать, насколько это возможно, лавры "нищаго слѣпца съ холмовъ кремнистаго Хіоса"?-- О, да: можно быть Оссіаномъ, Омеромъ, Шекспиpомъ,-- но это еще не значитъ уйти отъ шипящаго жала ничтожества, которое способно простить вамъ многое, но только не вашъ ростъ, разъ онъ, хоть на вершокъ, но превышаетъ головы этихъ жалкихъ кретиновъ. И не одна толпа, она всегда пигмей ростомъ и потому всегда полна зависти, но даже и болѣе-менѣе крупные, рослые люди, даже и тѣ, нѣтъ-нѣтъ, и огорошатъ васъ этимъ; "вы, что же...?" -- Бравые критики (о рецензентахъ я и не говорю, господа эти недоступны, суровы и важны, какъ боги), бравые критики, такъ тѣ именно этимъ гаерскимъ задоромъ и "выслуживаютъ свои критическія шпоры"", какъ гдѣ-то удачно выразился Гейне. Да, обратитъ свое просвѣщенное вниманіе такой высокодумный господинъ на какого-нибудь тамъ Гете, поговоритъ съ нимъ, или о немъ, этакъ разъ два, глядь -- и на ногахъ у него мелодично звякнули шпоры... И нельзя; "знать, она сильна, что лаетъ на слона!"...
   Мой злобствующій оппонентъ-критикъ (если только судьба, когда-нибудь, наградитъ меня этимъ добромъ), онъ не упуститъ, конечно, случая.
   -- Вы, что же, слонъ?-- шипитъ его голосъ.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, успокойтесь, мой милый, не сердитесь: я не слонъ. Но, зато, что касается васъ, такъ, каюсь, я одушевленъ единственнымъ желаніемъ -- польститъ вамъ, и отъ души и съ охотой предоставляю вамъ быть очень большой собакой. На здоровье. И пока до свиданія. Мнѣ опять хочется поговорить о Фаустѣ. Собственно -- о томъ, что въ наше реалистическое время не только нельзя быть Фаустомъ,-- это само собой разумѣется, но даже и вообразить себя имъ невозможно. Фаустъ и вообще -- явленіе запоздалое, Фаустъ -- анахронизмъ. Онъ запоздалъ своимъ появленіемъ на два столѣтія, точно такъ, какъ Гамлетъ Шекспира -- на тѣ же два вѣка опередилъ свое время. Оттого-то эффектная фигура датскаго принца и оставалась такъ долго непонятой. Тогда какъ, обратно, предвѣстниками появленія Фауста были неоднократныя попытки (что-то, разъ около сорока!) создать эту фигуру. Фауста ждали. На революцію неба, которую воспѣлъ намъ Мильтонъ, надо было отвѣтить другой великой поэмой, которая должна была воспѣть другой протестъ -- протестъ земли, протестъ человѣка. Идея эта давно уже трепетала въ мозгахъ многихъ и рвалась наружу. Не было формы. Пришелъ Гете и далъ эту форму. Но, повторяю, онъ запоздалъ. Полотно Шекспира ждало зрителя; а полотно Гете, обратно, заставило ждать публику. Вышло такъ, что конецъ книги былъ раньше прочитанъ (а потому, можетъ быть, и не понятъ), чѣмъ начало той же самой, но только разрозненной книги. И повторяю; въ этой путаницѣ страницъ и надо видѣть одну изъ причинъ долгаго непониманія конца книги, т.-е.-- Гамлета. И -- курьезно -- тотъ же Гете, который запоздалъ почему-то прійти (онъ, словно, заболтался тамъ, гдѣ-то на небѣ),-- тотъ же Гете, придя, исправилъ ошибку. Онъ мало того, что принесъ съ собой Фауста, онъ сдѣлалъ и нѣчто большее. онъ сдернулъ покрывало съ книги Шекспира -- и познакомилъ насъ съ Гамлетомъ.
   Будущій историкъ культуры и цивилизаціи, въ тѣ отдаленные отъ насъ вѣка, когда Европа будетъ, можетъ быть, погребена подъ пепломъ и пылью развалинъ, какъ это мы видимъ на многихъ примѣрахъ погибшихъ цивилизацій Востока, Америки, Африки и той же Европы, будущій историкъ, дѣлая изъ своего "далека" кропотливыя изслѣдованія нашихъ вѣковъ, сличая и изучая наши памятники и, главнымъ образомъ, литературу нашу,-- онъ будетъ поставленъ въ большое затрудненіе, если ему случайно станутъ извѣстны даты двухъ нашихъ книгъ -- Гамлета и Фауста,-- которыя, съ точки зрѣнія идейной преемственности, должны быть поставлены въ обратномъ порядкѣ: не Гамлетъ и -- Фаустъ, а Фаустъ и -- Гамлетъ. Ему, этому будущему изслѣдователю, никто не подскажетъ, конечно, что, въ силу многихъ вздорныхъ условій нашей исторіи, средневѣковый феодальный строй нашихъ вѣковъ долго, уродливой тѣнью, лежалъ въ Германіи, въ то вpемя, какъ старшія сестры ея -- Франція и Англія -- давно уже разминали свои окоченѣлые члены для новой жизни и новой дѣятельности; и что въ этомъ-то, главнымъ образомъ, и надо искать причину анахронизма одной изъ величайшихъ книгъ нашихъ; не говоря уже о томъ, что это и просто дѣло случая, такъ какъ геній, это -- подарокъ-неба, сюрпризъ, который можетъ явиться и завтра, и черезъ годъ и никогда не явиться. Такъ вотъ: этому капризному небу и угодно было распорядиться такъ, что геній британца -- Шекспиръ сказалъ свое слово въ началѣ XVII вѣка, а геній германца -- Гете въ началѣ XIX. Соображенія эти, простыя сейчасъ, тогда могутъ стать и совсѣмъ недоступными, такъ какъ время коварно: оно сотретъ контуры, краски, сгладитъ рельефы; и зрителю этой тусклой, поблекшей картины придется считаться съ тѣмъ, очень немногимъ, что оно пощадитъ. Словомъ: очень возможно, что со временемъ одною изъ историческихъ шарадъ, на рѣшеніе которой потратятъ немало усилій, будетъ вопросъ о времени появленія на свѣтъ двухъ величайшихъ нашихъ книгъ Фауста и Гамлета. Въ самомъ дѣлѣ: здѣсь логика фактовъ будетъ стоять въ прямомъ противорѣчіи съ данными исторіи, т.-е. съ наличностью тѣхъ же фактовъ. Чему вѣрить? И надо будетъ -- дли перевернуть весь ходъ нашего умственнаго роста, т.-е. повести генеалогію типовъ отъ Гамлета къ Фаусту (что явно нелѣпо); или отбросить свидѣтельство фактовъ т.-е. измѣнить историческія даты -- что будетъ и проще, и ближе къ истинѣ. Вѣдь, вотъ перспектива этой огромной картины,-- этотъ схематически-сжатый перечень фазъ нашего постепеннаго, не знаю я -- роста, или вырожденія...
   Задній планъ ея Греція. Тамъ, въ этой чудной и сказочно-прекрасной Элладѣ -- человѣкъ въ первый разъ захотѣлъ знать и узналъ только то, что онъ -- "ничего не знаетъ". Онъ сказалъ это вслухъ и, съ грустной улыбкой, сумѣлъ примириться съ этимъ безсиліемъ мысли. Дa, онъ былъ слишкомъ уравновѣшенъ, мудръ и гармониченъ, этотъ богоравный Эллинъ. Онъ умѣлъ заболѣть, но умѣлъ и залѣчить свою рану, сказавъ намъ чудную сказку о Прометеѣ, который рвался на небо, похитилъ даже и огонь съ неба, но кончилъ тѣмъ, что былъ прикованъ къ скалѣ и -- безсильный въ неявной затѣянной имъ борьбѣ -- подставилъ свою истерзанную грудь коршуну... Здравый смыслъ умнаго Грека сковалъ эти цѣпи. Правда, онъ и протестовалъ противъ этихъ цѣпей, и протестовалъ, какъ никто (но разъ только) въ лицѣ Діогена, который и въ счетъ не идетъ: онъ одинъ на все Грецію. Онъ слишкомъ великъ и потому -- одинокъ, настолько великъ, что колоссальная эта фигура такъ-таки и не вошла въ рамку картины; а рамка была велика: въ ней умѣстилась вся Греція...
   Вотъ -- первая фаза.
   Потомъ, на историческую сцену выступила иная фигура, новый актеръ -- человѣкъ среднихъ вѣковъ, который, вмѣстѣ съ чистыми, ясными образами Грека, впиталъ въ себя и проповѣдь Назорея, проповѣдь, которая разбудила въ немъ личность, сдѣлала центромъ всего, а потому и привела его какъ разъ къ обратнымъ выводамъ--не къ милосердію и кротости, какъ объ этомъ мечтали въ Назаретѣ, а къ гордому сознанію своихъ человѣческихъ правъ, къ протесту противъ всякаго гнета, откуда бы ни шелъ онъ -- съ земли, или съ неба. И человѣкъ этотъ опять -- и ужъ съ большею страстностью -- захотѣлъ знать; и опять ничего не узналъ; и снова понялъ свое безсиліе; но ужъ не примирился съ этимъ, какъ Грекъ, а запротестовалъ и гордо бросилъ перчатку вызова: Богу -- на небѣ, а на землѣ -- значенію, смыслу и формамъ жизни. Прометей былъ снова раскованъ. Таковы -- Люциферъ Мильтона и Фаустъ Гете.
   И дальше. Новое время, уставъ и наскучивъ этой безрезультатной борьбой, оглянулось назадъ -- на Элладу, вспомнило умную улыбку Грека и отвернулось отъ неба. Оно устало "отлетать отъ земного и биться крыльями въ вѣчныя стѣны"... Оно вернулось къ тому, что было у него подъ руками -- къ землѣ. Оно сняло эффектныя драпировки съ жизни, перестало бряцать, декламировать и постаралось умѣть говорить, а -- главное -- дѣлать. Но, въ силу привычки къ широкимъ размахамъ, оно, это новое время, все еще стремилось къ далекимъ цѣлямъ и ставило большія задачи. Нельзя же было, такъ-таки, прямо съ неба взять да засѣсть въ кабинетѣ современнаго спеціалиста и покрыться тамъ плѣсенью точныхъ -- да, но, увы! и миніатюрныхъ, какъ инфузоріи, знаній... Нельзя. Въ памяти всѣхъ былъ еще живъ эффектный кабинетъ доктора Фауста, гдѣ -- "духи рѣяли"... Это импонировало. И никто не хотѣлъ, да и не могъ размѣняться сразу на мелочь -- очень удобную для сдачи въ лавкѣ, но цѣна который все-таки грошъ. Вѣдь это значило бы перещеголять и самого Вагнера, который, несмотря на свой дурацкій колпакъ съ бубенчиками, въ который его рядитъ Фаустъ, все же имѣлъ ростъ и нѣкоторую широту взгляда. Какъ же!
   
   Ужасное во мнѣ кипитъ къ наукѣ рвенье:
   Хоть много знаю я, но все хотѣлъ бы знать!..
   
   Аппетиты его внуковъ куда умѣреннѣй! Желудки ихъ меньше... Но -- виноватъ -- время этихъ ублюдковъ еще впереди.
   Отвернувшись отъ неба, люди все еще были люди. Правда, они примирились съ землей; но, отказавшись отъ вздорной претензіи -- знать, они возымѣли ке меньшую претензію -- мочь. И когда они поняли, что имъ не подъ силу и это, тогда... тогда они застонали отъ боли; и горькая чаша, которую пилъ Гамлетъ,-- она отравила уста многихъ...
   Давно это было.
   О, мой Никто!
   
   Какъ видишь, я воспоминаю,
   Алеко, старую печаль...
   
   Да, это было и это прошло. Мы еще донашиваемъ плащъ Гамлета, но онъ уже намъ не no росту. И современный философъ нашъ -- Ницше, среди многаго вздорнаго бреда, говоритъ намъ, безспорно, и горькую истину; "Умѣйте хотѣть!" Мы разучились дѣлать и это. Мы уже не алчемъ знать, какъ Грекъ и его ближайшій потомокъ -- Фаустъ, и наши уста никогда уже не оскверняетъ признаніе въ томъ, что мы "ничего не знаемъ". Мы не алчемъ и мочь, и не терзаемся уже нашимъ безсиліемъ,-- оно для насъ не вопросъ уже: "быть, или не быть?" Мы разучились и просто хотѣть. Мы коснулись дна рѣки и осѣли тамъ грязной, вонючей тиной...
   Грекъ не зналъ, но онъ могъ, и изваялъ эту мощь въ дивныхъ мраморахъ, которые и посейчасъ свѣтятъ міру. Гамлетъ не могъ, но хотѣлъ. А мы -- не знаемъ, не можемъ и не хотимъ даже.
   Идеалъ нашъ -- табунъ. Мы если и можемъ что дѣлать, такъ -- въ стадѣ, скопомъ. И эта потребность наша въ единеніи съ себѣ подобными -- она не форма нашихъ идеаловъ (это -- для отвода глазъ только), нѣтъ, это -- цѣль сама-по-себѣ. "Ближній" намъ нуженъ не потому, что онъ намъ близокъ, желаненъ, нѣтъ, опять-таки, нѣтъ,-- онъ нуженъ намъ потому, что мы слабы, безсильны, и знаемъ это наше безсиліе, и ищемъ -- "а что бы намъ опереться. И мы нашли этотъ желанный костыль. Костыль этотъ -- "ближній". И вотъ -- безсильная, жалкая калѣчь, мы полземъ и ковыляемъ впередъ... Куда?-- Къ счастью. "Золотой вѣкъ",-- говорятъ современные мудрецы намъ:-- онъ впереди насъ...
   Такъ ли это?..
   Я вздрогнулъ...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   -- Вы любите щенятъ?-- послышалось сзади меня...
   Я оглянулся.
   Въ дверяхъ, въ красивой, гибкой позѣ Венеры Милосской, стояла Саша,-- молодая и радостная. Она, видимо, торопилась -- бѣжала, отчего щеки ея слегка заалѣлись, а упругая грудь волновалась...
   ..."Золотой вѣкъ",-- казалось, безъ словъ говорило ея появленіе, ея задорная молодость, красота, ея возбужденность и даже сама наивность вопроса,-- "золотой вѣкъ", это -- "я..."
   -- Вы любите щенятъ?
   -- Очень!
   -- Хотите: я принесу показать?
   -- Пожалуйста.
   Она засмѣялась и скрылась за дверью...
   Минуту спустя, послышались тоpопливые, скользящіе шаги хлопанье дверей, смѣхъ -- и въ комнату ко мнѣ опять вбѣжалъ "золотой вѣкъ", съ косматымъ, чернымъ щенкомъ на рукахъ...
   -- Смотрите... Ну, что это за прелесть такая, а? Голубчикъ мой! батюшка! милый!-- судорожно напрягаясь вся и стискивая зубы, говорила она, прижимая щенка къ груди.-- Родненькій!..
   Тотъ только покряхтывалъ...
   -- Смотрите,-- и она усадила милаго гостя на стулъ:-- онъ очень умненькій. Какъ онъ кушаетъ!..
   Щенокъ разставилъ переднія лапки шалашикомъ и наивно посматривалъ на меня и Сашу...
   -- Какъ онъ смотритъ! Смотрите! Ну, какъ же онъ мило смотритъ! Господи!-- и она вдругъ присѣла предъ нимъ на колѣни, потомъ пригнулась и, снизу вверхъ, любовалась щенкомъ, который, заинтригованный ея поведеніемъ, обратно -- сверху внизъ -- слѣдилъ за каждымъ движеніемъ Саши. И это была очень милая группа...
   -- Я не могу его видѣть... Ну, посмотрите! Милый мой! батюшка!-- и, быстро вскочивъ, она схватила этого несчастнаго "батюшку" и завертѣлась съ нимъ по комнатѣ...
   Волосы ея распустились и скользнули къ ней на спину... Она запыхалась -- и перестала вертѣться. Посадивъ щенка на стулъ и сказавъ ему: "подожди!", она, откинула назадъ голову, перегнулась вся и, встряхнувъ этой курчавой гривой перепутанныхъ темныхъ и свѣтлыхъ прядей, хотѣла свернуть ихъ...
   -- Постойте!-- сказалъ я.-- Дайте мнѣ тронуть ихъ... Можно?-- и, не дожидая отвѣта, коснулся рукой этихъ упругихъ, словно пружина, зыбкихъ и шелковистыхъ спиралей... Неудержимо хотѣлось трогать и мять ихъ, запутать въ нихъ руки, утонуть въ нихъ лицомъ...
   -- Можно теперь? Вы уже тронули -- да?
   Она оглянулась...
   Глаза ея лукаво смѣялись...
   И я не сразу взялъ свою руку.
   -- О, что это за волосы! Прелесть...
   -- Ну...-- усмѣхнулась она:-- путаться съ ними... Мнѣ надоѣли...-- и она небрежно свернула ихъ, уложила узломъ на затылкѣ и торопливо зашпилила.-- Вотъ, и готово. Прощайте! Пойдемъ...
   Она схватила щенка, взбросила его на плечо и рванулась изъ комнаты...
   Черная мордочка, съ треплющимися ушками, безсильно покачивалась изъ стороны въ сторону и уморительно высматривала изъ-за спины дѣвушки.
   Мигъ -- и все скрылось...
   Отворенная дверь смотрѣла пустой, скучной рамкой...
   ...Вотъ оно что!-- усмѣхнулся я.-- Даже руки дрожатъ вотъ... Аминь, аминь! Разсыпься!..
   

XVI.

   Поздно уже. Часы показываютъ: два.
   -- Какъ они суетливо тикаютъ... Словно, торопятся. Такъ точитъ червякъ: упорно не переставая. Машинка-червякъ: тоже точитъ... Что?-- Время. Она шепчетъ намъ: было-было-было...
   Такъ умираетъ міръ.
   Да: стрѣлка часовъ "по складамъ отсчитываетъ время"...
   Что жъ, пускай "отсчитываетъ"... Страшно будетъ тогда (а это будетъ: все смертно), когда она станетъ. А впрочемъ, это вопросъ далекаго "завтра". Мы мало вѣримъ въ это...
   Мнѣ вотъ и спать даже не хочется...
   Читать?-- Пробовалъ: не читается. Курчавыя строки книги долго нашептывали мнѣ, вязаннымъ кружевомъ словъ, мысли любимаго автора (я читалъ Гейне); но дальше глазъ и того внутренняго слуха, которымъ мы слышимъ, когда читаемъ и думаемъ, мысли эти не шли. Я видѣлъ ихъ, слышалъ, онѣ даже нравились мнѣ, но, все равно, въ меня онѣ не входили; онѣ скользили мимо меня и разсыпались, какъ жемчугъ... У Гейне, вѣдь, мысли и фразы жемчужныя,-- ихъ хочется трогать...
   Да: мнѣ не читалось.
   Такъ бываетъ, или когда утомленъ -- и не до книги; или, обратно, когда возбужденъ чѣмъ-нибудь, взвинченъ -- и тоже не до книги, когда мысль ваша слишкомъ активна, когда она не отражать хочетъ чужой и заимствованный свѣтъ, а горитъ и лучится сама своимъ собственнымъ свѣтомъ... При нѣкоторомъ усиліи воли можно и погасить это пламя. Но, только -- зачѣмъ это? Пассивное состояніе, годное для слушателя,-- оно съ нами всегда. И, обратно, мы рѣдко свѣтимся сами,-- все отражаемъ больше... Короче: мы всегда копія и почти никогда -- оригиналъ.
   Въ этомъ все и безсиліе наше. Мы во всемъ, всегда и вездѣ -- эпигоны. Оттого-то, можетъ быть, такъ и несчастны мы, и такъ скучаемъ, и такъ томимся нашимъ существованіемъ. Мы, какъ личности, затерялись гдѣ-то и ищемъ, и не можемъ найти себя... Мы забыли прсстую азбучную истину, которую дѣтьми еще учились когда-то списывать съ прописи. Истина эта: "въ гостяхъ хорошо, а дома лучше". А, вѣдь, быть самимъ собой, т.-е. подлинникомъ, вѣдь, это и значитъ "быть дома", т.-е. тамъ -- гдѣ "лучше". Есть люди,-- и это большинство,-- которые вѣчно "въ гостяхъ". Это -- оѣ, "нищіе духомъ", у которыхъ нѣтъ "дома". И есть люди, которые всегда и вездѣ у себя дома: это -- тѣ, немногіе, которые свѣтятъ міру. Имъ стада не нужно: они пасутъ это стадо.
   Что они -- счастливы? Не думаю. Быть пастухомъ скучно: вѣчно одинъ. И потомъ: стадо -- всегда стадо: и глупо оно, и пахнетъ скверно...
   А впрочемъ: что мнѣ до этого? Не мой это возъ: не мнѣ и везти его, Мой возъ, это -- я самъ. И я, можетъ быть, даже и съ нимъ слишкомъ много вожусь? Не знаю, право. Вѣроятно. Я -- то влѣзаю въ хомутъ и тяну его въ гору, то -- опять останавливаюсь, развязываю его, распаковываю его и стараюсь заглянуть внутрь -- что тамъ? Иногда это утомительно, иногда противно, а подчасъ и просто цинично... Что дѣлать!
   Я вотъ, нащупалъ въ себѣ нѣчто новое... Потому-то мнѣ и не спится, и не читается, и жемчугъ изящныхъ словъ Гейне сыплется на полъ... Дѣло въ томъ, что лабиринтъ, въ которомъ я путаюсь, открылъ, словно, новую дверь. Я вошелъ -- и не узнаю комнатъ. До сихъ поръ мысль моя шла въ одномъ направленіи: я всѣми дорогами шелъ къ Риму -- и утомился. И вотъ -- я вступилъ на проселокъ... Рожь по бокамъ; затишокъ; пахнетъ полынью; и мягкій бархатный коврикъ пыли ласкаетъ мнѣ ноги...
   Какъ это сталось? Не знаю.
   Я это отмѣтилъ сегодня утромъ, когда дверь, въ которую ушелъ отъ меня "золотой вѣкъ", стала вдругъ пустой, скучной рамкой. Картина отсутствовала...
   И меня вотъ смущаетъ одна коварная мысль: не все, вѣдь, можетъ быть картиной, и -- обратно -- все можетъ быть рамкой. На рамку иной разъ совсѣмъ не скупятся. Иногда цѣлый міръ, вся вселенная становится рамкой... Бываетъ это. У меня вонъ -- дверь стала рамкой. Но, вѣдь, это, можетъ быть, только пока? А потомъ?.. А съ другой стороны, демонъ-искуситель коварно мнѣ шепчетъ: "Чѣмъ ты былъ пьянъ -- виномъ поддѣльнымъ, иль настоящимъ -- все-равно..." И я не могу не согласиться съ нимъ, что -- да: разъ надо быть пьянымъ, не все ли равно -- какъ и чѣмъ? Весь вопросъ, стало быть, въ томъ -- хочу ли я быть пьянымъ? Да: хочу, или нѣтъ? И, вмѣсто отвѣта, передо мной встаетъ милое личико Саши, которая, посмѣиваясь, спрашиваетъ:
   -- Вы любите щенятъ?
   -- О, да! Я безконечно люблю этихъ чудныхъ щенятъ, о которыхъ такъ восхитительно спрашиваютъ...
   И вотъ, она стоитъ предо мной -- высокая, стройная, гибкая, съ приподнятыми вверхъ руками: она убираетъ (и какъ небрежно!) эту роскошь волосъ, которые легли на ея спину и плечи... Приподнятыя руки ея открываютъ всѣ линіи тѣла. И мнѣ вспоминается вдругъ слегка поблѣднѣвшее лицо Саши, когда она, стиснувъ зубы, прижимала къ себѣ и ласкала щенка... Да. она порывистая и даже, пожалуй, немножко чувственная. И это идетъ къ ней... Я ощущаю въ рукахъ нервную дрожь отъ прикосновенія къ ея волосамъ -- и мнѣ опять хочется трогать и мять ихъ... И развѣ -- одни эти волосы! Нѣтъ,-- всю ее, порывистую, гибкую, чувственную... всю! сжимать и тискать въ объятіяхъ, и увидѣть опять эту запрокинутую голову такъ, чтобы грива курчавыхъ волосъ свѣсилась внизъ, а лицо стало блѣднымъ, какъ мраморъ...
   Лампа моя стала гаснуть...
   Я погасилъ ее, открылъ окно, легъ, закутался теплѣй въ одѣяло (было свѣжо) и -- затихъ...
   Тихо было. Ночь молчала. И только часы бормотали свое надоѣдливое: было-было-было... А въ груди у меня порывисто стучало сердце. Какъ оно бьется! И что говоритъ оно? Я вслушался...
   -- Будетъ-будетъ-будетъ...-- глухо, но раздѣльно и внятно говорило мнѣ сердце.
   Иногда эти было и будетъ сливались, но часы торопились, забѣгали впередъ и снова вязали свою безконечную цѣпочку изъ словъ: было-было-было...
   -- Будетъ-будетъ-будетъ...-- спорило сердце.
   Я долго слушалъ этотъ курьезный споръ, пока часы не взяли верхъ и не переспорили. Оппонентъ ихъ умолкъ. Да: я продрогъ подъ открытымъ окномъ -- и ужъ не слышалъ больше этого, звучащаго надеждою, "будетъ!",-- осталось одно только: "было-было-было"...
   И мнѣ стало жаль этихъ "было". Вѣдь, эти "было" -- ступени, по которымъ я шелъ... И вотъ -- онѣ скользнули мимо, и никогда не вернутся...
   Кто не испытывалъ щемящаго, грустнаго чувства, глядя изъ оконъ вагона, какъ мимо быстро мелькаютъ ландшафты чужихъ, незнакомыхъ намъ мѣстъ? Ихъ, словно, теряешь... Они скользятъ и отлетаютъ куда-то въ пространство... И я никогда не буду жить въ этой красивой, уютной усадьбѣ надъ прудомъ; не буду купаться въ этой рѣкѣ; я не пройду съ ружьемъ по этимъ тѣнистымъ низинамъ болота и по этой узкой, гибкой дорожкѣ, которая свернула въ лѣсъ, спустилась въ глубокій оврагъ и, смѣло шагнувъ черезъ скалистый обрывъ лѣпкимъ мостикомъ, снова юркнула въ хлѣба и затерялась въ нихъ... А эта красивая, стройная дѣвушка, въ бѣломъ платочкѣ, которая быстро мелькнула, какъ призракъ,-- она не сестра, и не другъ мнѣ, ни даже знакомая, и я ее никогда не увижу...
   А въ это время колеса вагона, которыя обладаютъ чудной способностью -- говорить все, что угодно, декламировать, пѣть даже,-- колеса вагона (вы помните это?) говорятъ что-то мучительно грустное... И какимъ демоническимъ хохотомъ звенитъ-лязгаетъ желѣзо этихъ сквозныхъ мостовъ, по которымъ несется вашъ поѣздъ...
   

XVII.

   Странно это -- да, но фактъ налицо: я ровно ничего не знаю о прошломъ Саши. Ни кто она, эта Саша; ни откуда она; ни какъ она попала сюда. Ничего. Знаю я только то, что она взята была няней, воспитана ею, и что она даже доводится какой-то родней намъ, Абашевымъ,-- но, это и все.
   Лицомъ къ лицу съ міровыми вопросами, гдѣ ужъ мнѣ было думать о Сашахъ! А, вѣдь, она могла бы быть и не такой Сашей: не только, что --музыкой формы", но и музыкой мысли и чувства... Да: она бы могла "вкусить отъ древа познанія" и стать "равной богамъ"... Положимъ, породниться съ богами недолго. Это можно, поди, и сейчасъ: стоитъ только "вкусить" плодъ запретнаго "древа" -- и сладкій Эдемъ невѣдѣнія будетъ нарушенъ. Но...
   
   Мнѣ это "но" не нравится: оно
   Хорошее начало рѣчи портитъ...
   
   Все это очень возможно, и мы не станемъ "портить" "хорошее начало рѣчи". Вернемся къ факту, т.-е. непосредственно къ Сашѣ, т.-е. къ тому "какъ это, въ самомъ дѣлѣ, я, такъ-такъ, ровно ничего не знаю о Сашѣ. Повторяю: странно это, очень; а, между тѣмъ, это такъ -- не знаю.
   Уѣзжая отсюда, а это было лѣтъ десять назадъ,-- я, между прочимъ, увезъ съ собой и воспоминаніе о худощавой, большеглазой, юркой, какъ вьюнъ, дѣвочкѣ, которая всегда исподтишка и исподлобья слѣдила за каждымъ моимъ движеніемъ; но, все это -- на почтительномъ отъ меня разстояніи. Мой юный наблюдатель былъ очень застѣнчивъ, и всякій разъ, когда мнѣ случалось съ нимъ сталкиваться ближе, онъ чего-то пугался, блѣднѣлъ; я заговаривалъ -- онъ убѣгалъ. Въ интересахъ его настроенія, я, волей-неволей, сталъ дѣлать видъ, что я не вижу. Онъ въ это сразу повѣрилъ и, видимо, былъ очень доволенъ формой такихъ отношеній: его вотъ не видятъ; а онъ видитъ... Секретомъ этой Шапки-Невидимки и была Саша. Я пробылъ здѣсь цѣлое лѣто -- но Шапка-Невидимка оставалась такой же таинственной -- и я продолжалъ не видѣть. Мы и разстались курьезно. Такъ: Саша высматривала изъ-за спины няни; а я, прощаясь со старухой дѣлалъ видъ, что никого, помимо няни, не вижу, и просилъ передать мое сожалѣніе Сашѣ о томъ, что, уѣзжая, не могъ съ ней проститься. И няня, которая хорошо знала о непроницаемыхъ чарахъ таинственной "шапки", смѣясь сквозь слезы, обѣщала исполнить мое порученіе. Саша стояла, потупившись; но, когда экипажъ мой тронулся съ мѣста, она вдругъ рѣшилась и дѣтскій голосокъ прокричалъ мнѣ:
   -- Прощайте!..
   Это было первое слово, съ которымъ она обращалась ко мнѣ. Потомъ, получая отсюда письма, я всякій разъ читалъ въ нихъ приписку: "и Саша вамъ кланяется"... Немного спустя, тѣ же поклоны отъ Саши стали приписываться въ концѣ письма огромными каракулями... Но, съ каждымъ письмомъ, каракули эти выравнивались, становились стройнѣй и разборчивѣй, мельче, связнѣе и наконецъ,-- это случилось какъ-то совсѣмъ незамѣтно, приписки эта клалась красивымъ женскимъ почеркомъ; но лаконизмъ фразы: "Саша вамъ кланяется" -- былъ неизмѣннымъ. И я даже привыкъ къ этимъ короткимъ припискамъ внизу письма; но это ничуть не мѣшало имъ быть просто фразой, за котоpой ровно ничего не стояло, такъ какъ Шапка-Нeвидимка все еще не переставала скрывать отъ меня эту невѣдомую мнѣ Сашу, всѣ представленія о которой замкнулисъ у меня въ образъ худенькой, юркой и большеглазой дѣвочки. И я забылъ даже о томъ, что дѣвочка эта расла...
   Эта исторія нашихъ отношеній съ Сашей въ теченіе десяти лѣтъ, т. е. съ тѣхъ поръ, какъ я ее знаю. Словомъ: Саша,-- та Саша, которую я встрѣтилъ cейчacъ, Саша эта свалилась съ неба. А тутъ еще -- cходcтво это, cтpaнное, разительное...
   Уѣзжая сюда, я совсѣмъ не ожидалъ встрѣтиться съ Сашей (каюсь: я, какъ-то, совсѣмъ забылъ о ней); а если бъ и ждалъ, то непремѣнно бы -- ту, прежнюю, которую надо было не видѣть. И вотъ, образъ этотъ былъ -- миѳъ. Саша была не такая, и, мало того -- она оказалась той самой красавицей-дѣвушкой, которую я видѣлъ когда-то давно, въ дѣтствѣ, на памятномъ мнѣ крыльцѣ, утромъ, подъ куполомъ чистаго, яснаго неба. И что до того, что съ тѣхъ поръ прошло уже двадцать лѣтъ (годы эти шли для меня): она вонъ, осталась такой же прекрасной и юной. И будь это лѣтъ 200--300 назадъ -- о, я самъ бы пошелъ и донесъ куда слѣдуетъ, и красавицу-вѣдьму, которая виновата уже тѣмъ, что красива, не говоря уже о томъ, что она обладаетъ тайной вѣчной, непроходящей молодости,-- красавицу-вѣдьму взвели бъ на костеръ, и я самъ бы и угли подкладывалъ... А теперь (что дѣлать! годы вѣдьмъ и костровъ стали сказкой...), теперь -- я вотъ только любуюсь красотой и эффектомъ капризнаго случая...
   Да: милый образъ, тотъ типъ женской прелести, который носитъ въ себѣ каждый изъ насъ, который уже разъ "смутилъ ребенка сонъ спокойный",-- онъ возродился; и вотъ (со словъ того же поэта): "мы вновь увидѣлись, какъ старые друзья"...
   И досадно: мой "старый другъ" мнѣ совсѣмъ незнакомъ; и ни тогда на крыльцѣ, подъ яснымъ, безоблачнымъ небомъ, ни даже теперь -- лицомъ къ лицу съ нимъ, я не зналъ и не знаю -- кто онъ?
   Няня знаетъ. Къ ней и обратиться надо!..
   

XVIII.

   Засталъ я старуху въ чуланѣ -- за ея сундукомъ. Сундукъ няни...
   Но, кто же не знаетъ его? Вѣдь, у всякаго смертнаго была своя няня, а всякая няня непремѣнно имѣла сундукъ, свой, "собственный",-- сундукъ, ни на чей и ни на какой сундукъ непохожій, особенный, своеобразный (я такихъ никогда и нигдѣ не видалъ), съ своимъ собственнымъ, свойственнымъ ему только видомъ, съ своимъ даже запахомъ, который я узнаю изъ тысячи, всегда и вездѣ, и въ тридесятомъ царствѣ, и проживи я еще хоть триста лѣтъ, и будь я даже слѣпымъ -- все равно -- дайте вы мнѣ этотъ сундукъ, откройте крышку его, и я, не колеблясь ни одной минуты, скажу вамъ истину: это -- нянинъ сундукъ. И, право, въ этомъ нѣтъ ничего удивительнаго. Вѣдь на самой ранней зорькѣ сознанія въ то чудное время, когда и сама жизнь намъ казалась радостной, ласковой сказкой, съ чуднымъ началомъ и, вѣроятно, не менѣе чуднымъ концомъ; когда все улыбалось кругомъ -- земля, небо, люди -- и дѣтская грудь содрогалась отъ безпричиннаго счастья, которое потомъ каждый изъ насъ тщетно ищетъ въ мірѣ чувства и мысли -- въ наукѣ, искусствѣ, въ житейской борьбѣ, у ногъ своей милой -- и не находитъ его, въ ту золотую пору, когда не ты -- счастье, а само счастье искало тебя, тогда (вы помните это?), сундукъ няни игралъ далеко не послѣднюю роль въ нашей жизни. И стань я разсказывать все, что у меня съ сундукомъ этимъ связано, я кончилъ бы очень нескоро. Право. Исторія сундука заняла бы собой цѣлые томы. Вѣдь, это -- что?-- это значило бы возстановить въ своей памяти все, что я перевидалъ, переслушалъ и передумалъ, бокъ о бокъ, съ этимъ памятнымъ мнѣ сундукомъ, который когда-то стоялъ какъ разъ возлѣ дѣтской кроватки мнѣ очень знакомаго мальчика... Да да: всѣ лѣтнія и зимнія зори, на радужномъ, мало-по-малу блѣднѣющемъ фонѣ которыхъ рѣзко и четко, ложились макушки нашего стараго сада; а потомъ, дрожа и лучась, выступали первыя звѣзды...-- всѣ голубыя утра, когда, сквозь колеблемую вѣтромъ штору большого итальянскаго окна моей дѣтской, ласково глядѣло лазуревое, чистое небо,-- оно манило, звало къ себѣ...-- всѣ ночи, то -- теплыя, тихія, съ синимъ и бархатистымъ небомъ, на которомъ дрожали узоры звѣздъ; тс--бурныя, грозныя ночи, когда, подъ напорами вѣтра, громыхала, коробясь, желѣзная крыша дома, а косматыя, бѣлыя лапы метели шарили окна и рвали съ нихъ ставни, а вы, уткнувшись въ подушку, лежали въ вашей кроваткѣ, и уголъ нянинаго сундука мягко выступалъ въ розоватомъ полумракѣ комнаты, залитой свѣтомъ лампадки -- и вамъ было уютно, тепло и не страшно: сундукъ няни былъ сбоку, и о него разбивались всѣ ваши иллюзіи страховъ...-- А тягучія пѣсни тѣхъ же метелей, которыя вползали къ вамъ въ грудь и стонали тамъ болью и грустью, и вы не знали -- о чемъ и о комъ эта грусть, и тотъ же сундукъ няни шепталъ вамъ отвѣты, и вы вспоминали блѣдное, заостренное личико вашей служанки -- Наташи, которая простудилась у васъ, запирая ставни оконъ въ такую же вотъ темную, бурную ночь, и заболѣла потомъ, и слегла, металась въ бреду, а потомъ пришли за ней люди -- Яковъ-ключникъ и Тимофей-кучеръ -- взяли ее и унесли. Куда?-- Домой, къ матери, умирать. И кто-то рыдалъ и причитывалъ въ дѣвичьей, (помните?) такъ же длинно и тягуче, какъ рыдаетъ метель. И вы тоже плакали, и сундукъ няни,-- онъ былъ сбоку васъ,-- онъ помнитъ и знаетъ...-- А первые сапоги, которые вамъ привезли отъ Христофора-сапожника и обманувъ васъ, сказали, что они еще не готовы... Это вечеромъ было; вы ужинали -- вы ѣли любимый картофель съ сметаной, и, бросивъ вилку, уткнувшись въ нянинъ сундукъ, расплакались горько... Завтра Троица, праздникъ, а вы безъ новыхъ сапогъ... Что-то стукнуло сбоку... что это? что?-- сапоги!!..-- А сказки няни?..-- А трепетное воркованье печей раннимъ утромъ, когда розовыя тѣни скользили, танцуя, по комнатѣ и забѣгали подъ пологъ вашей кроватки?..
   Да, да: все это, вмѣстѣ съ вами, видѣлъ и слышалъ нянинъ сундукъ. И я не знаю, право, что онъ такое хранитъ въ своихъ нѣдрахъ для няни и что за добро въ немъ сокрыто (я видѣлъ всегда однѣ только тряпки...), но, что касается лично меня, я долженъ признать, что подъ этой линючей, выпуклой крышкой таятся многія были, съ которыми связано все мое дѣтство...
   ...Какъ громоздко и какъ вообще неуклюже, тягуче и скудно наше слово... Недостаточно оно выразительно, емко и гибко для того, чтобы въ должной мѣрѣ выразить нашу мысль -- всякую мысль, которая никогда вполнѣ и не выливается въ эту грубую, тѣсную форму. Оттого-то слово всегда только намекъ, только бѣглый эскизъ мысли. Слово всегда отстаетъ, всегда назади и, мало того, всегда тормозитъ и искажаетъ мысль...
   Вѣдь, вотъ, хоть бы сейчасъ; все это, только что сказанное мною, тамъ -- въ мысляхъ, гдѣ все пропорціонально, изящно и выпукло, тамъ все это мелькнуло, какъ молнія; а здѣсь, на бумагѣ, все это такъ затянулось, расплылось и выпятилось...
   Положимъ: я, слава Богу, избавленъ отъ строгой оцѣнки пуриста-читателя. Нѣтъ его у меня. Бумага же, на которой пишу я, перо, которое вяжетъ на ней грубое кружево черныхъ каракуль (ихъ и прочесть трудно),-- они мнѣ, конечно, простятъ эту выпяченность моихъ отступленій въ сторону. Ну, а до всѣхъ остальныхъ, мнѣ невѣдомыхъ, которымъ такъ же невѣдомъ останусь и я,-- до нихъ мнѣ и дѣла нѣтъ. "Что мнѣ Гекуба?.." Мой читатель -- Никто.
   Итакъ: къ дѣлу...
   

XIX.

   -- Няня!-- приступилъ я къ старухѣ..
   -- Что, батюшка?
   -- Разскажи ты мнѣ, сдѣлай милость, все, что ты знаешь о Сашѣ.
   Такъ-таки: съ начала и до конца -- все.
   -- О Сашѣ тебѣ разсказать? Гм...-- раздумчиво протянула старуха, разсматривая на свѣтъ какой-то кусочекъ матеріи.-- Отъ шубы это...-- тихо шепнула она и задумалась.-- Сережа портной шилъ. Ваты еще не хватило...
   Я не мѣшалъ ей. Я понялъ, что эти лоскутья -- листы длинной книги, и что книга эта -- исторія няниной жизни. И вотъ, она дѣлала смотръ ей: она вспоминала...
   Въ чуланѣ (онъ выходилъ въ сѣни) было темно, полумракъ. Крохотное оконце -- какъ разъ противъ няни -- бросало косую полосу свѣта. И все это: моршинистое лицо старухи; колѣнопреклоненная поза ея; полумракъ, въ которомъ тонули контуры, и особенно -- этотъ косой столпъ свѣта,-- все это, вмѣстѣ взятое, напоминало мнѣ что-то иконописное. Я гдѣ-то ужъ видѣлъ все это...
   -- О Сашѣ тебѣ разсказать?-- очнулась и снова спросила старуха.-- А что тутъ разсказывать? Вся она тутъ, Саша. Какъ видишь. Сирота она, Саша. Ни сзади, ни спереди -- нѣтъ никого у ней: круглая...
   -- Т.-е. какъ же это: "круглая"? Вѣдь, я же вотъ -- родня ей...
   -- Ты -- pодня, батюшка? Нѣтъ.
   -- Какъ: нѣтъ? Вѣдь, ты же мнѣ говорила, что она -- сестра мнѣ...
   -- Говорить -- говорила. Я не таюсь. А вѣдь какъ?-- (Пауза).-- Къ дѣлу...-- отрывисто, по-фразно, тянула старуха.-- Гдѣ жъ это я положила? Ахъ ты, Господи! вотъ онъ... Что, такъ-то, а? гляжу -- и не вижу. Стара стала я... Такъ-то, батюшка: къ дѣлу сказала я, къ дѣлу, не зря...-- (Опять пауза).-- Родня! Какъ ѣсть станетъ нечего -- всѣмъ станешь родня. Поневолѣ. И Саша... Думала: все, будто, лучше... Одна; дѣвка. Вырастетъ, думаю, и -- нехорошо. Знаешь: люди... Всѣмъ рта не завяжешь! А то, какъ-ни-какъ, все -- отговорка: сестра, дескать, троюродная... Седьмая вода на кисилѣ...
   -- Такъ, значитъ, она мнѣ чужая?
   И не знаю я, почему это такъ, но мнѣ стало вдругъ больно и грустно: Саша -- чужая...
   -- Родня-родней...
   -- Но, постой, няня! Одно, что-нибудь: родня -- такъ родня; нѣтъ -- такъ и нѣтъ...
   -- А что это тибѣ, батюшка, сразу приспичило?-- пытливо взглянула старуха.-- Тебѣ-то что въ этомъ? Родня она, нѣтъ ли? Саша да Саша -- и вся тутъ. Ай, помѣшала чѣмъ, а?-- и она пригнулась ко мнѣ и заглянула въ лицо.-- Чудной ты!..
   Я понялъ, что надо пока не мѣшать ей, что мысль няни искала русла, чтобы разлиться потомъ, можетъ быть, въ цѣлую рѣку.
   -- Мать ея, Марью Игнатьевну, помнишь?-- начала, помолчавъ, няня.
   . -- И не слыхалъ даже.
   -- Гм... Бывала она здѣсь. Какъ же! Къ брату, покойнику, Петру Игнатьевичу, ѣздила (что управителемъ былъ на заводѣ). Не помнишь? Такъ къ нему, вотъ... Давешь дѣло-то: гдѣ помнить! (Старуха задумалась.) -- Игнатьевичи эти -- родные браты первой жены отца твоего. Ну, а Саша -- выходитъ -- племянница ей. Вотъ и родня вся. Никакая. По-крестьянски: сваты это. А я, вотъ, возьми, да сестру тибѣ сдѣлай изъ Саши. Плоха -- поругай; а no нраву пришлась -- спасибо, старухѣ, скажи мнѣ. Плоха, что ли, а?
   -- Плоха...-- усмѣхнулся я.
   -- И плоха -- и плоха. И на этомъ спасибо. (Няня вздохнула) -- Не въ мать вышла Саша: красавица. И въ кого она зародилась такая -- не знаю. Такихъ и въ роду у нихъ не было. И нравомъ иная. Та была женщина нравная, гордая. Саша -- нѣтъ. Что не по ней:-- затаитъ, переплачетъ -- и слова не скажетъ...
   ...А Абашиха, мать твоя, не любила за это покойницу. И Марья Игнатьевна въ ней не заискивала. Тоже -- сахаръ была! Къ ней -- бокомъ, а она -- и вовсе спиной. Пріѣдетъ, бывало, и -- на заводъ, къ брату... Коли, такъ-то, и придетъ къ намъ -- прювѣдать; а то: и пріѣдетъ -- не знаемъ, и уѣдетъ -- не скажется. Ну, а какъ, стало быть, братъ умеръ -- она и вовсе обинась...
   ..."Сколько сгодя, прошелъ у насъ слухъ: нуждается очень Марья Игнатьевна -- торговкою стала, яблоки въ лоткахъ по городу носитъ... Ты то, батюшка, малъ былъ; а Абашихѣ -- прошлое дѣло -- грѣхъ это. Все бы надо было попомнить чѣмъ... Грѣхъ. Все -- не чужая, своя. Всѣ помирать, батюшка, будемъ...-- вздохнула старуха.
   ..."Годъ-два такъ прошло -- слышимъ: больна, молъ, очень Марья Игнатьевна. И опять: поговорить поговорили и забыли. Глядь: и письмо -- умерла... Пишутъ сусѣди: такъ-и-такъ, сиротка дочь, молъ, осталась... Мы и не знали: вдова, будто... Да. Поѣхала я... Знаешь, пока что: коли, это письмо дошло; коли, это я дотащилась... Близко! верстъ сто на лошадяхъ ѣхать... Не поспѣла я: пріѣхала -- схоронили ее. Пошла на могилку я, поплакала, панихидку отслужила, сорокоустъ по ней заказала (честьчестью); могилку, это, образила: крестъ заказала, рѣшеточку... Да. Справилась -- ѣхать...
   ..."А тутъ -- Сашутка эта... худенькая, въ чемъ только душа; только глаза эти -- большіе, большіе... Глянетъ-глянетъ ими, охватитъ меня ручонками: "Тетенька!.." -- (Голосъ няни сорвался).-- Извѣстно: ребенокъ... Взяла ее, обласкала. Ишь, выходила: красавица! А теперь...-- и старуха встала.-- А теперь: я свое сдѣлала; теперь -- ты... Умру -- не кидай ее. Жалко: сиротка...-- и (я не успѣлъ помѣшать ей) она вдругъ быстро осунулась внизъ и -- поклонилась мнѣ въ ноги...
   -- Няня!-- быстро вскочилъ я, словно, ужаленный.-- Ну, что это! Зачѣмъ ты!?..
   -- Такъ надо. Ты не перечь. Это -- чтобъ помнилъ. Не за себя это я -- за сиротку...
   И вотъ, именно въ ту самую минуту (и надо же было совпасть такъ!), когда старуха договаривала свою жгучую и острую, какъ ножъ, фразу: "не за себя это я -- за сиротку"...-- въ эту самую минуту (мнѣ даже страшно стало ) вошла Саша...
   Она слышала. Лицо ея было блѣдно, губы дрожали. Она растерянно оглянула меня, няню, хотѣла что-то сказать -- и сразу заплакала...
   -- О, да! проберите хоть вы эту добрую и злую старуху,-- добрую за то, что она такъ любитъ васъ, и злую -- за то, что она такъ дурно думаетъ обо мнѣ, не вѣритъ мнѣ и проситъ (и какъ ужасно проситъ!) о томъ, о чемъ меня меньше всего надо просить. Объясните, хоть вы ей, что, если меня и надо просить о чемъ, то не о томъ, чтобы я васъ не бросилъ (развѣ жъ это возможно!), а развѣ только о томъ, чтобы я не залюбилъ васъ, милую и дорогую сестренку мою,-- объ этомъ. Объясните ей такъ же и то, что если ей было очень легко дать мнѣ сестру (и такую милую и дорогую сестру), то взять эту сестру обратно, отнять ее у меня,-- это не такъ-то легко; да это и просто нельзя: я не отдамъ, ни за что!..
   Я обнялъ Сашу, расцѣловалъ ея заплаканное, блѣдное личико и торопливо ушелъ. И пора это было: немножко еще и я бы расплакался... Я былъ взволнованъ и тронутъ; но... (и я это сразу отмѣтилъ) я былъ недоволенъ. Не по-себѣ мнѣ было. Отчего это такъ, я не сумѣлъ бы сказать. Я чувствовалъ только одно, что въ простыя и ясныя отношенія, которыя стали завязываться у насъ съ Сашей, сейчасъ привошло что-то иное -- непростое, неясное и ужъ по одному этому нежелательное. He всякій, вѣдь, аккордъ годится во всякую пьесу, и есть мелодіи, которыя можно, конечно, пѣть и тріо, но лучше -- дуэтомъ...
   

XX.

   Странныя ощущенія переживаю я...
   Мнѣ кажется, что я, словно, куда-то вхожу -- дальше и дальше, и тамъ, въ этомъ "гдѣ-то", меня ожидаетъ нѣчто большое и радостное -- то радостное, что смутно мы переживаемъ въ началѣ весны, когда ждешь чего-то и вѣришь, что это "что-то" близка и что не нынче-завтра, а оно придетъ и впередъ уже счастливъ и радъ, самъ не зная -- чѣмъ и чему...
   Вэтъ такъ и сейчасъ.
   И въ то же время меня не покидаетъ и сознаніе близости чего-то гнетущаго, мрачнаго; и кажется, что, вотъ-вотъ, оно, это страшное, сразу и неожиданно, какъ змѣя изъ груды цвѣтовъ, покажетъ мнѣ плоскую, сѣрую голову...
   Ну-да, это, на мотивъ моего кошмара: я опять зайду въ ту страшную комнату и увижу тамъ желтый смѣхъ муміи...
   Курьезно!
   
   ...А въ душѣ расцвѣтала весна...
   
   И страшно мнѣ, и хорошо мнѣ...
   Такъ хорошо, какъ это было давно, разъ лѣтомъ, когда я, долго-долго, шелъ по узкой межѣ, среди высокой и уже поспѣвающей, но все еще тѣнистой и сочной ржи, и усталъ, и у меня уже начинала кружиться голова отъ этого неустаннаго движенія разбѣгающихся вправо и влѣво колосьевъ; и вдругъ межа уперлась въ ярко-зеленую котловину, заросшую густой, сочной травкой, которая, бархатистымъ коврикомъ, легла мнѣ вдругъ подъ ноги. Это былъ милый, уютный оазисъ. Кругомъ -- высокая рожь. Вверху, лазурное чистое небо. И группа тонкихъ, стройныхъ осинъ одной сплошной, заостренной макушкой тянулась къ небу и что-то шептало ему, этому небу, серебристо-зеленою гривой дрожащей листвы... Казался: онѣ, словно, молились. А у корней ихъ -- крохотная лужица, уснувшія въ своихъ коричнево-мшистыхъ бережкахъ, тоже смотрѣла на небо и, молчаливо и ничего не прося у него, отражала его...
   Я оглянулся кругомъ, и -- помню -- часъ-два, не мсъ двинуться съ мѣста. Мнѣ все казалось тогда (да и теперь тоже кажется), что вотъ, именно здѣсь, въ этомъ уютномъ, обособленномъ отъ всего и всѣхъ уголкѣ, здѣсь -- ключъ и разгадка тайны. Только сумѣть бы понять -- о чемъ шепчетъ рожъ, только бъ подслушать -- о чемъ молятъ небо эти серебристозеленые листики...
   Душа человѣка -- та же Эолова арфа. Коснется дыханіе вѣтра натянутыхъ струнъ -- и онѣ задрожатъ и застонутъ... И вотъ -- струны моей души дрожатъ и стонутъ; а я вслушиваюсь въ эту рыдающую музыку ихъ -- и хорошо мнѣ, и страшно мнѣ...
   Съ вами бываетъ такъ?
   Но, виноватъ. Мой собесѣдникъ -- Никто -- чудный слушатель, правда; но "на устахъ его печать"... И, стало-быть, мнѣ спрашивать не у кого...
   

XXI.

   Сегодня, послѣ обѣда, я ушелъ въ лѣсъ.
   Бродить въ лѣсу, верхомъ или пѣшимъ,-- это стало моей потребностью, и я рѣдкій день не урываюсь сюда. Мнѣ хорошо здѣсь. Быть долго однимъ; прислушиваться къ говору лѣса,-- а онъ рѣдко когда молчитъ, -- искать вверху голубые просвѣты неба, которое служитъ фономъ для зеленыхъ узоровъ листвы; любоваться на золотые холсты свѣта, которые стелетъ солнце между деревьевъ; отыскивать знакомыя поляны и ложиться на мягкій коврикъ травы и дышать пахучей сыростью влажной, богатой перегноемъ, почвы (и отчего это духовъ такихъ нѣтъ?); иногда и задремать такъ, подъ говоръ и шелестъ лѣса,-- все это если и не само счастье (а что такое счастье? -- могъ бы спросить Пилатъ -- и такъ же не получить отвѣта),-- да, если это и не само счастье, то, все-равно, состояніе очень близкое, къ счастью.
   И развѣ -- одно только это? А пестрыя арабески мыслей, которыя, свободныя какъ птицы, порхаютъ въ васъ и улетаютъ куда-то... Онѣ прихотливо навѣваются и этимъ затишкомъ, и этимъ одиночествомъ вашимъ. Ихъ не запомнить и не уловить даже: онѣ безформенны -- и не поддаются уздѣ слова. Но, все-равно, тамъ -- гдѣ-то внутри васъ, онѣ незамѣтно, но ткутъ основы вашихъ идеаловъ и вѣрованій; онѣ осторожно сметаютъ съ васъ паутину и пыль вашихъ привычекъ и вашихъ традицій и реставрируютъ васъ заново. И вы сходите, словно, съ орбиты, и сперва, неувѣренно, робко, а тамъ -- смѣлѣй и смѣлѣй идете въ своихъ изысканіяхъ новой, неторной дорогой... Вы становитесь сами собой, т.-е, оригинальны и искренни (Карлейль говоритъ, что это одно и то же). И вамъ жаль, что все это -- временное и мимолетное настроеніе, которое скоро и непремѣнно оставитъ васъ. Вамъ жаль, что это настоящее и подлинное вы не то вы -- ваше всегдашнее -- когда-то и кѣмъ-то отлитое въ шаблонную и вамъ самимъ надоѣвшую форму. Да: вамъ жаль того, что на самомъ-то дѣлѣ вы -- лучше, умнѣй и сердечнѣй, чѣмъ кажетесь. Вѣдь то, чѣмъ вы кажетесь -- ложь, и правду о васъ никто и никогда не узнаетъ...

-----

   ...Стало темнѣть, когда я направился къ дому.
   Я шелъ берегомъ извилистаго ручья, который былъ мнѣ попутчикомъ, онъ уходилъ на усадьбу, и, по дорогѣ, въ лѣсу, разливался въ запруженную копанку-сажалку, сбѣгалъ тамъ по жолобу внизъ и шумѣлъ водопадомъ... Я шелъ, выбирая полянки, на этотъ знакомый мнѣ, серебристо-веселый, брызжущій шумъ падающей воды и вслушивался въ него; но вслушивался также и во что-то другое, гулкое, порывисто-завывающее -- то новое, что вторило шуму воды...
   ..."Что бы это могло быть?" -- раздумывалъ я и, заинтересованный этимъ, прибавлялъ шагъ.
   Вверху (мнѣ показалось, надъ лѣсомъ) вдругъ вспыхнуло что-то... Мелькнулъ языкъ пламени...
   ..."Что это -- пожаръ? Лѣсъ, чтоли, горитъ? Да быть же не можетъ!" -- и я почти побѣжалъ...
   Меня ожидало странное, крикливо-эффектное и никогда мной невиданное зрѣлище: на берегу пруда горѣлъ огромный, двухъ-охватный дубъ, т.-е. -- дупло его, которое колоссальной, пятнадцати-аршинной трубой порывисто тянуло завывающее въ немъ пламя вверхъ. Пламя спиралось, захлебывалось, рыдало въ дуплѣ и, вырываясь оттуда, кружилось, металось изъ стороны въ сторону, жадно лизало ближайшія вѣтки, рвалось кусками и гнало огненный столбъ искръ къ слегка уже потемнѣвшему небу. Огромное, мощное дерево трепетало и сотрясалось все, какъ трость, подъ этимъ напоромъ его пожирающаго пламени. Казалось: огненная змѣя ползла, извиваясь, вверхъ и застряла въ дуплѣ, и судорожно билась, шипѣла и рвалась наружу...
   ..."Что бы это значило? Странно... Какъ это могъ загорѣться онъ?" -- думалъ я.-- "Ахъ, вонъ-оно что!" -- смекнулъ я, увидя растерянно летающихъ пчелъ:-- "тутъ медъ былъ. Его кто-то выломалъ и, подкуривая пчелъ, заронилъ къ нимъ огонь"...
   Горящій дубъ былъ неопасенъ: лиственные лѣса не хвоя,-- они не горятъ. Я присѣлъ на пенекъ и погрузился въ созерцаніе чудной картины, которая, чѣмъ больше густилась, темнѣла ночь, становилась эффектнѣй...
   ..."А все-таки, надо срубить его"...-- рѣшилъ я.
   Я всталъ и направился въ хуторъ. Онъ былъ тутъ же сбоку -- въ лѣсу. Разбудивъ тамъ табунщика и пославъ его верхомъ на усадьбу съ наказомъ: прислать пилу и работниковъ, а за мной, экипажъ,-- я снова направился къ дубу.
   Темно было такъ, какъ это бываетъ передъ восходомъ луны, и трепетное зарево пожара далеко разливалось по лѣсу, заставляя отступать передъ собой густую, непроницаемую тьму ночи, которая, съ боковъ, сверху "глядѣла сотней черныхъ глазъ"... И развѣ, это лѣсъ былъ? Это былъ храмъ, чертогъ, фантастическій залъ, съ уходящими во всѣ стороны перспективами розоватыхъ колоннъ, которыя подпирали собой ярко-зеленую, ажурную крышу. Тихо было. И вкрадчиво смѣялась чему-то вода, роняя куда-то внизъ рубины, топазы, опалы, сапфиры -- груду драгоцѣнныхъ камней, во что превращалась вода, сбѣгая по жолобу...
   А огненная змѣя все еще судорожно билась въ мощныхъ объятіяхъ гиганта-дерева и, извиваясь, ползла и ползла вверхъ... А золотистыя точки пчелъ все еще растерянно летали вокругъ огня, мѣшяясь съ каскадами брызжущихъ искръ...
   Грустные гортанные звуки неожиданно упали надъ лѣсомъ...
   Я поднялъ голову -- и тамъ, въ непроницаемой безднѣ неба, слабо зарисовывалась и нѣжно розовѣла пролетающая станица дикихъ гусей. Она разбила и спутала свой треугольникъ и тихо кружилась на мѣстѣ надъ самымъ огнемъ, и роняла гортанные, рѣдкіе звуки... Но, вотъ, сдѣлавъ два-три крутыхъ залета, станица двинулась съ мѣста и, медленно вытянувъ и распластавъ гибкія, трепетныя цѣпи тѣлъ (одну -- короткую въ два-три звена, другую,-- длинную), она, остріемъ треугольника, стала вдаваться въ высь и въ глубь неба и, все еще перекликаясь и, словно, прощаясь и съ лѣсомъ, и съ зеркаломъ знакомаго ей, вѣроятно, пруда мало-по-малу растаяла и задернулась пологомъ ночи...
   ...Ка-га... ка-га...-- слабо звучало надъ лѣсомъ.
   ..."Какъ все это красиво! И какая это полная аналогія нашей, людской жизни. О, да. Мы такъ же вотъ, какъ и этотъ дубъ, долго и безмятежно живемъ спокойной, растительной жизнью -- и рады, и счастливы; а потомъ, мало-по-малу, время-червякъ выѣстъ дупло въ насъ, которое скрыто пока и незамѣтно, но, все-равно, мы-то знаемъ и чувствуемъ это -- оно есть въ насъ... И мы рады наполнить его мелкими, вздорными радостями, сладкими сотами меда. И мы рады случаю,-- этимъ вѣчно-летающимъ пчеламъ,-- который тащитъ къ намъ медъ... А потомъ -- тотъ же случай принесетъ намъ извнѣ и заронитъ въ насъ искру огня -- и пламя страсти охватитъ насъ сразу пожаромъ... и нѣтъ ни меда, ни пчелъ, и наши мечты, наши недавнія грезы о счастьѣ, какъ эта станица птицъ, улетаютъ отъ насъ, и мы остаемся одни. А тамъ -- и финалъ пьесы: зубастая пила смерти коснется насъ -- и... занавѣсъ падаетъ, роль сыграна... Какая роль? зачѣмъ? кому это нужно?-- А такъ-таки: никакая, и низачѣмъ, никому и не на-чортъ это не нужно... Такъ, просто: былъ и -- нѣтъ тебя.-Жизнь, вѣдь,-- ритмъ, движеніе, процессъ; ну, и т. д... И ты -- одинъ изъ моментовъ движенія и ритма"...
   -- Не любишь?-- вспомнился мнѣ полный сарказма вопросъ ямщика, обращенны2 имъ къ лошади которую онъ передъ этимъ только-что вытянулъ больно кнутомъ,-- вопросъ, обидный особенно тѣмъ, что онъ былъ преднамѣренный: онъ заканчивалъ строфу стихотворнаго "говорка-причета", такъ что, пожалуй, и самый ударъ кнута являлся необходимымъ прецедентомъ вопроса -- надо же, вѣдь, было спросить это красивое: "не любишь?"...
   ..."Да. Мы, люди, немножко мнимъ о себѣ, и потому очень не любимъ сознаться въ томъ, что мы -- ничто. Это -- тотъ же ударъ кнута для насъ. Какъ, дескать, такъ-таки -- и ничто? Насъ обижаетъ это. Мы алчемъ возмездія и алчемъ наградъ. Мы очень не любимъ быть незамѣтныіми. Накажи насъ, или милуй, но только замѣть насъ. Вѣдь, нѣтъ горше обиды, какъ если мы шутимъ, и никто не смѣется, мы говоримъ дерзости, и никто не обижается ими. А олимпіецъ-природа такъ именно и поступаетъ съ нами: не гнѣвается и не смѣется она, не караетъ, не милуетъ, а просто ритмуетъ: былъ -- нѣту, и опять, и опять, и такъ безъ конца...-- Не любишь?"...

-----

   Между деревьями, мелькнула стройная фигура въ бѣломъ...
   -- Саша!-- удивился я:-- вы?
   -- Да. Пріѣхала посмотрѣть. Какъ хорошо!-- и она оглянулась кругомъ.-- И на лѣсъ не похоже. А вамъ, какъ,-- не страшно здѣсь было? Одинъ... Я бы ушла!
   -- Чего страшно? Лѣсная "нечисть" давно уже повывелась ("Боги въ изгнаніи",-- вспомнился мнѣ сарказмъ Гейне), и осталось одно только страшное -- человѣкъ. Но, вѣдь, это -- я, вы, всѣ...
   -- А развѣ мы страшны?-- удивилась она.
   -- Говорятъ -- очень... А гдѣ же лошади?
   -- Тамъ -- дальше. Онѣ не пошли: боятся огня.
   -- А работники? ѣдутъ?
   -- Да.
   Показались два всадника...
   -- Вотъ и они,-- сказала Саша.
   У одного изъ нихъ, поперекъ лошади, зыбилось широкое, сверкающе полотно пилы...
   ..."Вонъ она -- смерть"...-- мелькнуло во мнѣ...
   Я подошелъ и указалъ -- гдѣ и какъ надо пилить, и не удержался тронулъ холодное полотно стали...
   Запиливъ подъ уклонъ, отъ воды, пилу положили на дерево.
   ...Вжи... вжи...-- взвизгивала и въѣдалась жадно зубастая, острая сталь въ сырое, вязкое дерево...
   Я ждалъ.
   Саша стояла возлѣ меня, молодая, красивая; а противъ насъ -- умирало, охваченное огнемъ и подтачиваемое пилой, дерево. А вода разсыпала свои драгоцѣнности и серебристо смѣялась...
   Я волновался все больше и больше. Что-то, словно, рѣшалось, и рѣшалось сейчасъ, скоро, на нашихъ глазахъ...
   -- Пошло!!-- крикнулъ кто-то.
   -- О-го...-- отозвалось эхо въ лѣсу.
   Дерево-факелъ вздрогнуло, хрустнуло въ корнѣ, замедлило было вначалѣ и, вдругъ, словно, рѣшившись, посвистывая вѣтвями и сыпля искрами, ринулось въ воду...
   Трескъ сучьевъ, короткій всплескъ воды -- и стало тихо, темно. Въ водѣ что-то шипѣло, дымилось... Это -- и была смерть.
   Даже вода перестала смѣяться,-- она колыхалась бугристою зыбью и стала вдругъ серебристо-чешуйчатой, и я тутъ только замѣтилъ, что надъ лѣсомъ взошла ужъ луна и натянула между деревьевъ косыя, зыбкія струны, мелодію которыхъ я не могъ уловить своимъ ухомъ,-- я только видѣлъ ее...

-----

   Выбравшись изъ лѣса, изъ этого пестраго царства трепетныхъ тѣней, которыя рябили въ глазахъ и, словно паутиной, путали нашъ экипажъ, лошадей и все обрывались и разступались предъ нами, мы сразу вступили въ ровный, серебристо-матовый сумракъ ночи, тихой, прохладной и немножко грустной, какъ это бываетъ только осенью.
   -- Свѣтло: я погашу фонари,-- сказала Саша -- и, гибко скользнувъ на проножку коляски, она погасила фонарь съ своей стороны и, поколебавшись немного (ей было неловко касаться меня), потянулась къ другому...
   Сдѣлай она это просто, не колеблись она -- и я, можетъ быть, не замѣтилъ бы этой волнующей близости (такъ, иногда, умная кошка, тихо и не спѣша, идетъ мимо собакъ -- и ничего; но -- ощетинься она и сдѣлай движенье бѣжать -- вся стая ринется вслѣдъ...) -- такъ точно и здѣсь: нервы мои отозвались...
   -- Вы упадете,-- сказалъ я.
   И это -- было предлогомъ обнять Сашу, тонкая и гибкая талія которой гнулась, какъ трость. Саша волновалась, торопилась -- и невдругъ погасила фонарь...
   -- Экая вы непосѣда!-- сказалъ я и потянулъ ее всю къ себѣ и, посадивъ почти на колѣни, не сразу пустилъ ее...
   Руки мои замѣтно дрожали...
   Саша только взглянула: "Зачѣмъ?" пытливо спросили глаза дѣвушки.
   ...А такъ, низачѣмъ. Развѣ жъ я знаю -- зачѣмъ. Вѣдь, это -- тоже ритмъ. И ты, которая волнуешься и спрашиваешь это "зачѣмъ?" -- и ты тоже ритмъ. Все -- ритмъ. А то, къ чему обращенъ твой вопросъ,-- то, что сейчасъ называютъ "Абашевъ",-- это только минутный фокусъ, который долженъ зачѣмъ-то реагировать на всѣ эти раздраженія извнѣ, сознавать ихъ, волноваться и мучиться, радоваться, жить ими. И все это, рано-поздно, умретъ, такъ же вотъ, какъ умеръ сейчасъ на нашихъ глазахъ дубъ. Ты видишь -- и не понимаешь? А это такъ просто. Вѣдь, онъ, этотъ дубъ, т.-е. та комбинація частицъ, которую условно зовутъ такъ,-- она умерла и появилась на смѣну другая, новая комбинація, которая такъ же ритмуетъ и будетъ такъ же переживать безконечную смѣну формъ.
   ...А ты и не знала этого? Гм... Я бы, пожалуй, тебѣ (тебѣ-то -- особенно) и разсказалъ бы все это; но, вѣдь, ты, поди, не поймешь? И не надо. Скучно, вѣдь, это. А такъ, какъ тебѣ все это кажется, такъ, какъ ты понимаешь,-- такъ веселѣй и красивѣй. Какъ и всякая сказка и греза веселѣй и красивѣй всякой были, которую подчасъ лучше и вовсе не знать, потому что (ты вотъ опять, не поймешь) -- чньмы низкихъ истинъ намъ дороже насъ возвышающій обманъ"... Эту, немножко манерно сказанную, мысль не всѣ понимаютъ, потому что она очень большая, эта мысль; а все большое, какъ слона басни, видятъ послѣднимъ, а то и вовсе не видятъ...
   ..."Обманъ"! (я начиналъ злобиться, и собесѣдникъ мой былъ ужъ не Саша, а кто-то другой, тотъ, котораго я очень люблю, но въ то же время и ненавижу такъ, котораго я такъ люблю язвить и припирать къ стѣнѣ).-- "Обманъ"... Но, вѣдь, онъ "возвышаетъ"! Онъ, этотъ "обманъ" -- фонъ всякаго поступка; онъ -- та основная пружина, сломавъ которую, вы упраздните и самый поступокъ.
   ...Не помню, кто это сказалъ (Бальзакъ?-- Кажется -- онъ...) что если бы человѣкъ зналъ впередъ, во всѣхъ детальныхъ подробностяхъ, результаты каждаго своего шага,-- онъ не сдѣлалъ бы ни одного шага. О, да: не знаніе, не истина, а иллюзія, т.-е. тотъ же "обманъ", толкаетъ насъ впередъ и говоритъ намъ властиб: "иди!"...
   ...Мощь знанія -- съ одной стороны, и мощь воли -- съ другой вѣдь это -- тѣ же ведра колодца: чѣмъ выше одно, тѣмъ ниже другое, и -- наоборотъ. Знать все (а это, конечно, немыслимо) -- значитъ ничего не дѣлать (т это такъ же немыслимо); и дальше: знать много -- мало дѣлать, и много дѣлать -- мало знать. Для первой формулы и предполагаемой -- четвертой (ничего не знать -- все дѣлать),-- для нихъ иллюстрацій нѣтъ. Это міръ не реальностей, а абстракцій; а для второй и третьей формулы -- есть. Иллюстраціи эти -- Гамлетъ и Донъ-Кихотъ. Одинъ изъ нихъ,-- тотъ, который много зналъ и очень мало дѣлалъ,-- располагалъ только "тьмой низкихъ истинъ" (а это -- такія кислоты, въ которыхъ растворяется всякій поступокъ); и, обратно, другой,-- тотъ, который много дѣлалъ и мало зналъ,-- жилъ, окруженный ореоломъ иллюзій, т.-е. тѣмъ "возвышающимъ" его "обманомъ", который былъ для него дороже всѣхъ истинъ. Истины эти -- "ѣхали за нимъ на ослѣ", въ образѣ Панчо...
   ...Ну, и что же: Донъ-Кихотъ, или Гамлетъ? Т.-е.: босымъ въ рай, или въ адъ, но верхомъ на конѣ? Или, иначе: "направо -- волкъ лошадь съѣстъ, налѣво --..." Ну, и т. д. Словомъ: копье наперевѣсъ, задумчивая поза -- и картина готова...
   ...Мертвая группа. А жизнь, т.-е. иллюзія, обманъ, и жадная потребность въ этомъ обманѣ (вѣдь, онъ "возвышаетъ"!) -- они говорятъ свое короткое, но выразительное: "иди!"...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Я оглянулся на Сашу. И красота этого женскаго тѣла; это блѣдное личико; эти глаза, которые такъ загадочно темнѣли подъ тѣнью рѣсницъ; эти извивы волосъ...-- они говорили мнѣ то же короткое, властное слово: "иди!"...
   -- Славная ночь!-- сказалъ я.-- Хотите: мы немножко проѣдемся?
   -- Да...-- оглянулись на меня пpекpасные, темные глаза Саши, которая сейчасъ, подъ серебристымъ свѣтомъ луны, казалась еще лучше и краше.-- Да...-- шевельнулись румяныя губы.-- Да...-- прозвучалъ грудной, тихій голосъ...
   Коляска свернула въ поле.
   Нервная напряженность, которую переживалъ я, искала исхода -- и я сталъ говорить... Мнѣ было сейчасъ все равно -- понимаетъ меня, нѣтъ ли мой слушатель. И зачѣмъ? Онъ, вѣдь, здѣсь; онъ близокъ; онъ слушаетъ, смотритъ (и какими глазами смотритъ!); онъ кажетъ мнѣ личико; онъ даже волнуется -- и я это вижу. Чего жъ еще больше? Вѣдь, иногда и безъ словъ понимаешь другъ друга.
   О чемъ говорилъ я?
   О небѣ, о звѣздахъ, о неизмѣримыхъ пространствахъ нависшей надъ нами лазурной бездны, о человѣкѣ, о Богѣ, о жизни и смерти, о Красотѣ, Истинѣ, Правдѣ,-- о всемъ, что величаво, прекрасно, что не имѣетъ конца, что увлекаетъ мысль, пьянитъ волю, отрываетъ человѣка отъ самого себя и несетъ его ввысь...
   Я былъ въ ударѣ -- и не искалъ словъ. И если цѣль моя была -- взвинтить и потрясти мою милую слушательницу, я, право, могъ бы остаться довольнымъ: безсильно уронивъ руки и, видимо, вся порываясь ко мнѣ, она упивалась моей импровизаціей (о, краснобай!). Да, я могъ бы гордиться успѣхомъ; но, наоборотъ, мнѣ было неловко...
   -- А впрочемъ, все это -- вздоръ, и дѣло вовсе не въ томъ,-- круто порвалъ я.-- Надо быть только честнымъ и имѣть право смотрѣть всѣмъ въ глаза. Надо не лгать...
   -- Да развѣ-жъ вы...?
   -- Лжете, хотите спросить вы?
   -- О, нѣтъ! Что вы! Я не то... Я вовсе не то...-- заволновалась вдругъ Саша -- и потянулась ко мнѣ...
   Я засмѣялся и, молча, пожалъ ея руку.
   ...А впрочемъ чего я? Чего мнѣ стыдиться? Всему -- свой чередъ. А главное (и я оглянулся кругомъ) --
   
   Будетъ время еще сосчитаться!
   Въ эту тихую, лунную ночь
   Созерцанію должно предаться...
   
   ...Да -- и прочь всю щепетильность. Вѣдь, поди и она тоже -- ритмъ... Будемъ жить настоящей минутой, а тамъ -- видно будетъ...
   Коляска спускалась въ лощину...
   Пахнуло сыростью. Оборванная лента узкой, изогнутой лужи юркнула подъ мостъ и, выползая оттуда, какъ ртуть разбилась -- разсыпалась въ мелкіе шарики-лужицы... И въ эти осколки воды задумчиво смотрѣлась ночь синяя и молчаливая, роняя туда свои звѣзды!...
   Хорошо!
   И вотъ изъ-за бугpа, неожиданно, вспыхнулъ вдругъ крестъ колокольни, сверкающій шпиль ея, куполъ -- и (мы поднимаемся въ гору) церковь быстро, быстро расла, поднималась къ небу...
   Мы подъѣзжаемъ къ селу. Направо -- церковь, налѣво -- кладбище; за нимъ, по выгону, тянутся ряды избъ; и дальше -- за селомъ, на мѣловомъ, сверкающемъ, какъ кованное серебро, взлобкѣ, картинно приткнулся вѣтрякъ, разставивъ дырявыя крылья.
   Съ колокольни, неожиданно, сорвался густой, величаво-торжественный звукъ и упалъ внизъ...
   Мы вздрогнули. Лошади шарахнулись въ сторону...
   -- Шали!-- послышалось съ козелъ.
   А звукъ занылъ, заколыхался, запѣлъ въ воздухѣ...
   -- Обходъ это,-- сказала Саша.
   Опять... И что-то было знакомое въ этомъ. Я вспомнилъ. Это -- изъ Некрасовскаго "Рыцаря на часъ" -- "Звукъ за звукомъ, гудя, прокатился"... Коляска свернула на выгонъ.
   Въ одной изъ хатенокъ сверкнулъ огонекъ, скрылся за выступомъ пуньки и снова проглянулъ. Вотъ кто-то зазастилъ его -- по оконцу скользнула короткая тѣнь -- и огонекъ, словно сморгнувъ ее, снова уставился желтымъ пятномъ на дорогу.
   -- He спятъ: больной, а нѣтъ -- покойникъ,-- подумала вслухъ Саша.
   -- Да, да,-- тихо шепталъ я:-- и это --
   
   Если есть въ околодкѣ больной,
   Онъ при нихъ встрепенется душой
   И, считая внимательно звуки,
   Позабудетъ на мигъ свои муки...
   
   ....Какъ это живо! Вѣдь, это -- сама жизнь.-- Я оглянулся кругомъ.--
   Да: вотъ онѣ -- эти "полосы гречи"; этотъ лѣсъ, "замыкающій сонныя нивы"; этотъ "больной"; эти "волны луннаго свѣта и узорчатыхъ, странныхъ тѣней"... Художникъ здѣсь -- на мѣстѣ -- бралъ свои краски и смѣло бросалъ на картинy, и она живетъ... "кто не болѣлъ, кто не терзался надъ этой рыдающей поэмой, вѣнчающей равно терновымъ вѣнцомъ и ея творца -- автора, и его содрогающагося отъ ужаса и боли сердечной читателя, руки котораго тоже -- "въ крови"...
   ...Все такъ,-- размышлялъ я, минуту спустя.-- А вѣдь это -- "на часъ". А потомъ? Жизнь, вѣдь, не часъ; въ ней много часовъ... Тотъ-же Некрасовъ,-- какъ онъ заканчиваетъ свою исповѣдь?
   
   ...Покорись -- о, ничтожное племя!
   Неизбѣжной и тяжкой судьбѣ,
   Захватило васъ трудное время,
   Неготовыми къ трудной борьбѣ;
   Вы еще не въ могилѣ, вы живы,
   Но для дѣла вы мертвы давно;
   Суждены вамъ благіе порывы,
   Но свершить ничего не дано...
   
   ...Что это -- иронія? Co словъ автора, это -- "насмѣшливый, внутренній голосъ злую пѣсню свою затянулъ"; и надо отдать ему справедливость, "затянулъ" ядовито. Все такъ. Но иронія не отвѣтъ, а жизнь -- не поэма. Слишкомъ она длинна и слишкомъ она ординарна, эта жизнь, для того, чтобы съ ней можно было считаться такимъ хрупкимъ оружіемъ. Вѣдь, всякій сарказмъ, какимъ бы онъ ядомъ ни былъ пропитанъ, разведенный въ водѣ этихъ многихъ "часовъ", неминуемо утратитъ всю свою соль и пикантность. Сардонической, ѣдкой улыбки хватитъ не на долго; да и не всегда она, эта улыбка, умѣстна. Вѣдь, надо и право имѣть такъ улыбаться. Всему -- своя мѣра. Тотъ же рыцарь,--омъ, вѣдь, и просто живетъ, т.-е. такъ же "ликуетъ и праздно болтаетъ"; такъ же "погружается въ тину нечистую мелкихъ помысловъ, мелкихъ страстей"; мало того (бываетъ даже и это) -- онъ и "руки въ крови обагряетъ"... И разъ это такъ -- ироніей здѣсь не поможешь. Нельзя же, въ самомъ дѣлѣ, "погружаться въ тину нечистую", и въ то же время сыпать сарказмами по адресу "ничтожнаго племени", и въ этомъ сардоническомъ настроеніи провести всѣ долгіе часы своей жизни! Нельзя. И надо думать -- есть нѣчто иное, скрытое, замолчанное "рыцаремъ",-- то, что служитъ ему точкой опоры, что помогаетъ ему жить, что даетъ ему силу и выносливость -- сознательно переживать и свое собственное "погруженіе въ тину", и плюгавую "ничтожность племени", которому "свершить ничего не дано", и однимъ изъ представителей котораго является и онъ -- "рыцарь". Есть, конечно, эта точка опоры. Но только это добро -- про себя. Въ риѳмы оно не ляжетъ.. Это тѣ -- "зданія комнаты", куда, обыкновенно, никого не пускаютъ. А между тѣмъ, именно здѣсь -- въ этой задрапированной прозѣ жизни -- здѣсь и лежитъ главный узелъ вопроса,-- тотъ Гордіевъ узелъ, который надо умѣть развязать, а нѣтъ -- такъ найти въ себѣ мужество смѣло и честно сказать: "не могу!" и -- разрубить его... Въ этомъ и вся задача. И мы всѣ это знаемъ и мучительно боимся такихъ положеній, когда намъ приходится, въ той или иной формѣ, серьезно считаться съ этой стороной дѣла.
   ...Да: мы больше всего боимся и бѣжимъ самихъ себя. И если иногда и бываетъ такъ, что человѣкъ искренній зарвется и не скажу -- вслухъ, а на-ушко самъ себѣ скажетъ правду, такъ это только -- сразбѣга, въ видѣ короткаго проблеска мысли, который сейчасъ же спѣшитъ и забыть, и затушевать въ памяти, какъ минутную слабость. Мы всѣ, какъ Манфредъ, ищемъ "забвенія".
   
   Того, что здѣсь, и что назвать нѣтъ звука,
   Узнаешь самъ, въ мое взглянувши сердце...
   
   ...Мы радостно апплодируемъ всему, что намъ даетъ возможность забыть самихъ себя, такъ какъ нѣтъ для человѣка страшнѣй и нестерпимѣй собесѣдника, какъ онъ самъ. Этотъ страшный онъ, закрытыми глазами, глядитъ въ таинственные уголки нашего сердца... А кто -- "рыцарь ли знатный, иль латникъ простой" откроетъ эти двери безъ страха и ужаса?..
   ...Да, именно: "хочу забвенья"... Но, гдѣ и въ чемъ этотъ желанный наркозъ?..
   Я на минуту запнулся.
   Мнѣ нуженъ былъ живой примѣръ, иллюстрація къ моимъ положеніямъ. И съ тою быстротою переходовъ отъ образа къ образу, какъ это бываетъ только въ мысли, когда она, не стѣсненная формальной стороной, т.-е.-- рѣчью, свободно обозрѣваетъ безконечные горизонты своихъ представленій, я остановился на одной изъ картинъ "Войны и Мира". Я нашелъ нужное и вздрогнулъ даже отъ радости: такъ это шло сюда...
   Это -- когда Ростовъ, проигравъ огромную сумму въ карты Долохову, пришелъ домой и, мучаясь только-что сдѣланнымъ, не знаетъ -- какъ быть? Онъ нравственно опрокинутъ; онъ сдѣлалъ, по его понятіямъ, нѣчто чудовищное; онъ далъ слово отцу;-- быть экономнымъ, и вотъ -- онъ проигралъ въ карты огромныя деньги... Ростовъ раздавленъ своимъ поступкомъ; ему все противно; онъ глубоко несчастенъ; онъ близокъ къ мысли -- убить себя... И вотъ, Наташа начинаетъ пѣть -- и, мало-по-малу, все преображается... Все въ мірѣ сдѣлалось раздѣленнымъ на три темпа:-- "oh, mio crudell affetto"... И все; честь, Долоховъ, проигрышъ -- все стало "вздоромъ". А вотъ оно "настоящее" -- это, какъ Наташа возьметъ "si". Наташа взяла это "si" -- и оно было прекрасно... "Можно зарѣзать, украсть и быть все-таки счастливымъ!" рѣшаетъ Ростовъ. Это -- великолѣпно у графа...
   ...Ну, и, положа руку на сердце, не такъ ли подчасъ (т.-е,-- не всегда ли?) рѣшаемъ и мы?-- О, да! намъ нужны всѣ эти острыя ощушенія: покаянія, исповѣди, риѳмованныя гражданскія слезы, жертвы даже; нужна эта, пьянящая насъ, широта мысли и чувства, дурманъ музыки, ослѣпитѣльныя дивы искусства -- какъ же!-- вѣдь, все это пьянитъ и чаруетъ, все это приковываетъ къ жизни, глушитъ и тушуетъ все постороннее (внѣ эти "зарѣзать, украсть"...), и даетъ намъ подлую способность "быть все-таки счастливыми"...
   -- Oh, mio crudell affetto...-- и все ясно, возможно, и мы счастливы... Есть и у меня это "si", и не одно -- много. Но, за послѣднее время (въ этомъ-то и вся мука моя!) чары ихъ начинаютъ терять свою силу. Вино выдохлось и перестало бить въ голову. И я струсилъ -- бѣжалъ сюда. Зачѣмъ? Искать новыя "si"?...
   Я вздрогнулъ -- и оглянулся на Сашу.
   ...Какъ? развѣ?... Неужели на рамку вотъ этой "картины" я погоню, какъ матеріалъ, внѣ эти "зарѣзать, украсть"? Неужели все это станетъ "вздоромъ", и я, несмотря ни на что, сумѣю быть "все-таки счастливымъ"?..
   Я съ ужасомъ всматривался въ это непередаваемо-милое личико женщины, такое доброе, изящное, немножко лукавое и такое матовo-блѣдное подъ этимъ, все украшающимъ, свѣтомъ луны, который, серебристою пылью, ложился на темные извивы курчавыхъ волосъ (я вспомнилъ ласку и нѣгу ихъ прикосновеній...), зажигался въ глазахъ и, подвижными штрихами, тамъ -- здѣсь, вырисовывалъ рѣдко контуры красивой головки...
   Страшная это сила -- красота! Страшны чары ея, и страшна та цѣна, которую мы готовы бросить къ ногамъ ея за счастье имѣть ее, обладать ею, смотрѣть, любоваться, любить и называть эти чары своими...
   

XXII.

   Волшебное царство золота...
   Оно -- всюду, куда ни посмотришь. Я никогда не видалъ -- не помню -- такой дружной, вдругъ наступившей осени. Два-три заморозка -- и деревья,-- всѣ, сразу, даже дубы, которые обыкновенно, уступаютъ послѣдними,-- одѣлись въ золото.
   Какія пышныя краски; какіе тона, колориты...
   Кружевныя, ажурныя гривы березъ чередуются съ пушистымъ, махровымъ золотомъ низкихъ, приземистыхъ липъ, мѣшая серебро своихъ бѣлыхъ стволовъ съ подчернью по золоту этихъ, послѣднихъ. Онѣ почти одноцвѣтны и сливаются въ одну общую массу. И только блѣдныя гроздья червонцевъ осины, макушки которыхъ, мѣстами, обрызганы кровью, рѣзко вступаютъ всей своей массой на мѣдно-красной, ржавой листвѣ шершаваго дуба, который неподвиженъ и мраченъ; а тѣ -- дрожатъ всѣ, смѣются...
   Начался листопадъ.
   Онъ соритъ дорожки сада; онъ, золотыми кружками червонцевъ, пятнаетъ поблекшую, жесткую зелень травы; онъ вкрадчиво шепчетъ о чемъ-то, тихо шурша подъ ногами... Это -- первые шорохи осени. Она, словно, крадется...
   Густое, глубокое небо безоблачно. Тепло; жарко даже. И видный въ одномъ мѣстѣ -- съ балкона -- кусочекъ горизонта катитъ въ своей синевѣ дрожащія волны эфира...
   Спазматическое, судорожное чувство восторга сжало мнѣ грудь... О да:
   
   ...Все это было когда-то,
   Но только не помню -- когда...
   
   Меня потянуло туда -- въ это голубое, воздушное пространство неба, въ эту необъятную ширь поля... Мнѣ дали подсѣдланную лошадь. И вотъ, я -- здѣсь, подъ этимъ небомъ (какъ оно высоко и бездонно!), среди этихъ, убѣгающихъ вдаль, горизонтовъ...
   Куда ни посмотришь -- отелятся бархатистые всходы озимыхъ полей, по которымъ дрожатъ, припадая къ землѣ, серебристыя, тонкія нити паутины, и, глядя на нихъ, хочется думать, что онѣ поютъ, эти тонкія струны, неслышную для нашего грубаго слуха мелодію о теплыхъ, задумчивыхъ зоряхъ весны, о нѣгѣ и зноѣ прошедшаго лѣта... Онѣ поютъ колыбельную пѣсню младенческимъ всходамъ, у которыхъ пока еще все впереди. Они вотъ, скоро уснутъ на мягкой постели зимы и станутъ слушать грустныя пѣсни мятелей, и будутъ имъ сниться веселые сны -- весеннія, тихія зори; душистыя, свѣжія росы; знойныя ласки влюбленнаго солнца... И сны эти ихъ не обманутъ,-- они станутъ явью...
   Да: эти нѣжно-зеленые всходы не скажутъ: "иллюзіи гибнутъ", и ихъ "завтра" не ляжетъ въ желѣзную рамку рыдающихъ словъ человѣка:
   
   ...Что жизнь?-- Тѣнь мимолетная, фигляръ,
   Неистово шумящій на помостѣ
   И черезъ часъ забытый всѣми; сказка
   Въ устахъ глупца, богатая словами
   И звономъ фразъ, но нищая значеньемъ!
   
   Эта жесткая правда не про нихъ писана. Это правда наша--людская...
   Богъ мой, какая ширь... По горизонтамъ, тамъ -- здѣсь, легли золотистыя полосы -- лѣса. А вонъ, на одной изъ опушекъ растетъ одинокое дерево... Оно кажется шарикомъ. И по дорогѣ тоже -- тѣ-же золотистые шарики вѣшекъ-ракитъ раскатились во всю длину уходящей вдаль ленты, словно червонцы... Опадающіе водораздѣлы; открываютъ просвѣты въ эту манящую даль. Синяя она вся, и дрожитъ вся, и, какъ ни смотри, не разберешь, что это: лѣсъ ли, село ли, такъ ли возвышенность слабо маячитъ въ этой синѣющей дымкѣ, не зарисовывается и не даетъ линій...
   И тянетъ, неудержимо тянетъ, въ эту далекую перспективу, которая потому и влечетъ къ себѣ, что не здѣсь она, не близко а тамъ -- гдѣ-то...
   ...Всегда такъ. Кто не испытывалъ этой вѣчной грызущей насъ боязни -- опоздать, упустить, не успѣть явиться куда-то, гдѣ уже началось теперь то настоящее, къ чему ты стремишься и рвешься; что здѣсь и сейчасъ -- это только пока; а вотъ тамъ -- далеко, гдѣ-то -- тамъ все будетъ не такъ, по-иному. Тамъ и люди, и жизнь, да и ты самъ -- все это будетъ не то, а -- другое, хорошо, важное, нужное...
   ...Скажутъ: вѣчная погоня за миражами. Да: но, безъ этой наивной дѣтской вѣры въ далекое "гдѣ-то", нельзя жить, какъ нельзя и просто итти, не зная -- куда и зачѣмъ. Нужна цѣль. А цѣль -- всякая цѣль -- она и есть это желанное "гдѣ-то". И въ этомъ глухомъ, скрытомъ въ насъ порывѣ куда-то впередъ таится весь фокусъ нашей жизнеспособности.-- "Иди!" -- это не одному только Вѣчному Жиду сказано (онъ -- очень красивый миѳъ, или очень удачная аллегорія),-- это завѣтъ всему человѣчеству. Въ этомъ короткомъ словѣ "иди!" -- вся его миссія. Тутъ всѣ его завтра, вчера и сегодня...
   Есть и программа этой дороги. Сѣдая мудрость Востока обмолвилась красивой аллегоріей. Она сказала устами сфинкса: "Разгадай, не то пожру!" Грекъ внесъ поправку. Онъ завязалъ эту тайну въ Гордіевъ узелъ и заповѣдалъ награду: "Развяжи -- и покоришь міръ".
   Въ этихъ короткихъ двухъ фразахъ закована исторія двухъ континентовъ, т.-е.-- проще -- всего міра. Этотъ принципъ двухъ культуръ, двухъ цивилизацій. Востокъ вѣдалъ одно -- тайну. И онъ пѣстовалъ эту тайну, какъ нянька пѣстуетъ ребенка; онъ пеленалъ эту тайну въ пеленки религій и ревниво хранилъ дорогое дитя отъ пытливаго взора стороннихъ. А эти сторонніе были всѣ. Онъ говорилъ всякому дерзкому взгляду свое суровое: "пожру"! И, обратно, Западъ вскрылъ колыбель и сдернулъ пеленки съ тайны, и она стала вдругъ достояніемъ всѣхъ. Востокъ былъ колыбелью религій, Западъ сталъ колыбелью Науки и Искусства.
   И вотъ, дорога исторіи снова погнулась. Человѣчество опять переросло свой костюмъ и алчетъ не знаній, а дѣлъ. Вино готово, но бѣда въ томъ, что нѣтъ новыхъ мѣховъ. А извѣстно: "нельзя молодое вино вливать въ мѣха старые: и мѣха прорвутся, и вино пропадетъ". И мы воочію убѣдились въ правшѣ этихъ простыхъ словъ, и безтолково толчемся на мѣстѣ, и даромъ тратимъ вино, которое льется наземь, такъ какъ тряпичная ветошь старыхъ мѣховъ, ползетъ по всѣмъ швамъ, и мы это видимъ, и жалко бормочемъ горькую правду:
   
   ...Суждены намъ благіе порывы,
   Но свершить ничего не дано...
   
   А "всякая вѣра безъ дѣлъ мертва есть". И вотъ -- "мы еще не въ могилѣ, мы живы, но для дѣла мы мертвы давно"... И какъ когда-то въ Эдемѣ увидѣли вдругъ наготу свою, такъ точно и мы -- увидѣли страшную истину: мы -- трупы, ходячіе, зловонные трупы. И какъ въ Эдемѣ старались прикрыть наготу свою, такъ точно и мы -- алчемъ "забвенья". Но смрадъ разложенія нашего ничѣмъ не укроешь: онъ въ насъ, онъ -- мы сами, и мы не уйдемъ отъ него...

-----

   Я въѣхалъ въ лѣсъ.
   Онъ начинался узкой лощиной, а потомъ, вдругъ, наступалъ всей своей массой. Это былъ большой, старый лѣсъ, все -- дубъ больше; рѣдко, какъ исключеніе, попадались -- береза, осина... Колоннада стволовъ шла мимо меня и, уступая словно дорогу, развертывалась въ широкія перспективы. Ближайшія ко мнѣ деревья шли мимо меня, а тѣ, что дальше,-- тѣ заходили впередъ... Я затягивалъ поводья лошади -- та останавливалась -- и колоннада стволовъ застывала на мѣстѣ; я отдавалъ поводъ -- трогалась лошадь -- и оживалъ, трогался лѣсъ... Тихо въ немъ было, какъ въ храмѣ; сыро, прохладно. Косыя полосы свѣта холстами падали внизъ и золотымъ, пятнистымъ узоромъ парчи ложились на землю. Гортанный крикъ ворона (я, вѣроятно, спугнулъ его) упалъ гдѣ-то надъ лѣсомъ и отозвался въ немъ, словно ударъ колокола...
   Да: это былъ храмъ, прототипъ храма.
   Величавое чувство приподнятости охватило меня.
   Я чаще и чаще задерживалъ лошадь и подолгу стоялъ, слушалъ эту величавую тишину лѣса...
   ...Вогь оно,-- думалось мнѣ:-- счастье одиночества. "Здѣсь всѣхъ страстей забвенье"... И не здѣсь ли, не въ этомъ ли полномъ отреченіи это всего и всѣхъ, лежитъ и ближайшій конецъ "узла"?..
   ...Быть однимъ...
   ...Да: въ смыслѣ рѣшенія задачи, это, конечно, много удобнѣй и легче. Тутъ и рѣшать нечего. Тамъ -- бокъ-о-бокъ съ другими -- надо сумѣть войти въ сложный кругъ отношеній; а это -- такія тенеты, изъ которыхъ не выбраться. Тамъ надо развязывать "узелъ", т.-е.-- построить пропорцію: я относится къ ты, какъ (что?) и -- къ (чему?). Тамъ: или ты кого обидѣлъ, или ты самъ кѣмъ-то обиженъ. Тамъ уязвленная совѣсть неустанно будетъ нашептывать страшныя истины... Совѣсть...
   
   ...Когтистый звѣрь, скребящій сердце.-- совѣсть...
   Незванный гость, докучный собесѣдникъ,
   Заимодавецъ грубый; это вѣдьма,
   Отъ коей меркнетъ мѣсяцъ и могилы
   Смущаются и мертвыхъ высылаютъ...
   
   ...Вонъ оно -- что!
   ...Правда, такъ разсуждаетъ Скупой Рыцарь въ подвалѣ. Но. вѣль, ихъ много -- рыцарей. Очень возможно -- найдется и такой. которому не только совѣсть, но и честь покажется "когтистымъ звѣремъ, скребящимъ сердце"... И тогда -- что?-- несчастная грудь рыцаря рискуетъ стать цѣлымъ звѣринцемъ. Тутъ никакого сердца не хватитъ... И куда проще -- раскланяться съ этимъ "докучнымъ собесѣдникомъ" и остаться однимъ. Это возможно. Но -- гдѣ? Въ бочкѣ Діогена?-- Да. развѣ только вотъ -- въ бочкѣ...
   ...Колоссальная фигура! Это человѣкъ не отъ міра сего. Онъ былъ слишкомъ великъ для нашей планетки,-- она ему поистинѣ казалась "комомъ грязи". Колоссальный протестъ! Это -- полубогъ. Тѣнь отъ этой гигантской фигуры легла на всѣ вѣка... И вѣка эти шли. жизнь усложнялась, а "недѣлимый" мельчалъ, вырождался, и -- величавая "бочка" Діогена выродилась въ "карету" Чацкаго!!.
   Судорога смѣха сдавила мнѣ горло...

-----

   Золотистая, кружевная тѣнь лѣса вдругъ. словно. раздвинулась. Я выѣхалъ на поляну -- широкую. гладкую, покрытую коврикомъ мшистой травки, на ярко-зеленомъ фонѣ которой золотые листья осины, падая, вязали узоры...
   Я слѣзъ съ лошади, стреножилъ ее, осмотрѣлся, выбралъ мѣстечко и легъ на травѣ. Синее небо, обрамленное заостренными макушками лѣса, казалось сейчасъ мнѣ глубокимъ. бездоннымъ озеромъ. Облака тянулись по немъ. Сдавленныя атмосферой, они, какъ вылитый въ холодную воду воскъ, давали рядъ причудливыхъ рельефовъ. которые кишѣли образами... Это былъ цѣлый міръ вытянутыхъ. обезображенныхъ лицъ. запрокинутыхъ головъ. уродливыхъ торсовъ. вскинутыхъ рукъ -- рядъ гримасъ, альбомъ карикатуръ капризнаго художника-скульптора, который. гдѣ-то тамъ вверху. въ фантастической своей мастерской импровизировалъ свои безконечные слѣпки уродцевъ...
   Я всматривался въ нихъ, слѣдилъ за ними, и они, тихо-тихо. уплывали куда-то, растягивались, таяли, мѣняли контуры... Они утомили меня (уродство всегда утомляетъ), и я измѣнилъ положеніе, отыскалъ уголокъ чистаго неба -- и затихъ въ созерцаніи этой нависшей, синѣющей бездны...
   Это была сплошь красота, нагая, ничѣмъ неприкрытая, ничѣмъ незапятнанная, сплошь синяя, бездонная, страшная въ своей простотѣ, одноцвѣтиссти и недосягаемой ясности. Это было разверстое чрево вселенной, которая -- вездѣ и во всемъ, и все въ ней. Она родила все, и сама, никѣмъ и никогда не рожденная, не имѣетъ конца и не знаетъ себѣ опредѣленія. А все горитъ и свидѣтельствуетъ только о ней. И нѣтъ мысли, нѣтъ фразы, нѣтъ звука, нѣтъ образа, гдѣ бы ни таилась она, эта нѣмая, лазурная бездна. Она -- все, и во всемъ; и все -- въ ней. Правда, Добро, Красота, Истина,-- да, даже и она, эта холодная и всеобъемлющая Истина,-- все это -- сколки съ нея. Все это въ разное время, "вѣкъ-отъ-вѣка", повѣдала намъ эта нѣмая, холодная, синяя бездна, не молвя ни слова...
   Давно-давно, на самой ранней зарѣ нашей жизни, она насъ, безпомощныхъ дѣтей своихъ, незнающихъ къ кому и къ чему пріютиться, научила теплой молитвѣ -- и долго стояла надъ нами лазурнымъ куполомъ храма. Потомъ, лукаво румянясь въ вечернія и утреннія зори, кокетливо кутаясь въ дымку тающихъ тучъ, дразня насъ игрою зарницъ, сотрясаясь надъ нами отъ звѣздъ, она научила насъ любить и разсудила, въ насъ страстное чувство художника. А по ночамъ, таинственно снимая предъ нами свои дневные покровы и открывая наготу свою, она шептала намъ многія тайны и разбудила въ насъ страстную жажду понять ихъ...
   Да: Религія, Искyсство, Наука -- все это рядъ откровеній, нашептанныхъ намъ этой разверстой надъ нами бездной...
   И въ безднѣ этой, "безъ руля и безъ вѣтрилъ", носится какая-то пыль... И на одной изъ этихъ пылинокъ, Зeмлѣ, копошится что-то мизерное, крохотное, неизмѣримое въ своей ничтожности, какая-то плѣсень песчинокъ... Это -- люди. И вотъ, цѣлыя тысячелѣтія -- моментъ для вселенной -- прошли для этихъ песчинокъ; а онѣ все еще копошатся, живутъ, устраиваютъ города, государства, дѣлаютъ какія-то тамъ отбытія,-- и все это такое мизерное, крохотное... Песчинки эти ссорятся между собой, враждуютъ, дерyтся, стрѣляютъ другъ въ друга изъ крохотныхъ пушечекъ, прокалываютъ свои мизерныя тѣльца иголочками штыковъ, трагически умираютъ, совершаютъ геройскіе подвиги и воспѣваются за это другими песчинками, которыя зовутся художниками, артистами и поэтами. Это -- гордыя песчинки. Рожицы у нихъ серьезныя, нахмуренныя. Онѣ проникнуты важностью своего положенія и тѣмъ -- что онѣ "избранныя". Въ грудкахъ у нихъ пульсируютъ болѣе отзывчивыя сердченки, онѣ сильнѣе любятъ (любятъ! Богъ мой!), сильнѣе ненавидятъ, глубже другихъ понимаютъ вещи; и такъ добры, что и другихъ вводятъ въ глубины этихъ познаній. Имъ поклоняются за это. Имъ строятъ даже памятники -- затѣйливо сложенныя грудки камешковъ,-- и крохотная статуйка прославленной крошки эффектно позируетъ "надъ толпой" въ красивой, задумчивой позѣ. Она, изволите ли видѣть -- "памятникъ воздвигла себѣ нерукотворный", эта козявка, и гордо увѣрена въ томъ, что вся она не умретъ и "тлѣна убѣжитъ" (!)... Умора!..
   ...И мало того -- эта игрушечная плѣсень имѣетъ претензію мнить о себѣ,-- да, она вопрошаетъ "пытливымъ взглядомъ" нѣмыя пространства ее окружающей бездны: она, эта смышленая плѣсень, выдумала разныя трубочки-телескопы и обозрѣваетъ въ нихъ далекія перспективы -- какъ же! на цѣлый вершокъ дальше своего миніатюрнаго носика... Плѣсень эта философствуетъ, ставитъ гордые запросы о томъ: что я? зачѣмъ я? и гдѣ и въ чемъ смыслъ моей жизни?..
   Взрывъ смѣха неожиданно порвалъ нить моей мысли...
   Вся эта смѣхотворная картина игрушечной жизни песчинокъ встала вдругъ предо мной такъ ярко и была такъ жива, и я такъ проникся ею (я видѣлъ ее), и въ первый разъ ставъ, лицомъ къ лицу, со всѣмъ непередаваемымъ комизмомъ этого когда-то и кѣмъ-то состряпаннаго фарса, я хохоталъ -- хохоталъ, какъ безумный...
   -- Смыслъ жизни!-- выкрикивалъ я, среди неудержимыхъ взрывовъ смѣха.-- Богъ мой! Да, вѣдь, это жъ умора! Для ней, этой песчинки -- смыслъ жизни! Иначе -- она, гордая песчинка, не мирится съ этимъ процессомъ и -- "пьетъ цикуту"... А нѣтъ -- трагически, закутываясь въ плащъ Гамлета, доживаетъ свою минутку -- жизнь (какое! моментикъ...), съ нерѣшеннымъ вопросомъ въ крохотной грудкѣ, и -- "слѣдъ подавленныхъ страстей" безвременно бороздитъ излучинами морщинъ ея миніатюрную рожицу...
   -- Умора!-- хохоталъ я...
   И странно: мнѣ стало вдругъ какъ-то сразу легко и весело -- словно, какая-то тяжесть свалилась съ меня... Я радостно оглянулся кругомъ -- и все улыбнулось мнѣ: лѣсъ, небо, трава,-- все это стало вдругъ радостнымъ, праздничнымъ, юнымъ, красивымъ, такимъ, какимъ все это было давно-давно -- когда, ребенкомъ, катаясь на мягкой, зеленой травѣ, я радостно тянулся ручонками къ нему...

-----

   Уѣзжая изъ лѣса, я свернулъ на незнакомую мнѣ, узкую дорожку, которая ужомъ вползла въ глубь мелкаго, густого, какъ щетка, осинника. Это была поросль недавно срубленнаго лѣса. Дорожка шла въ видѣ ущелья, становилась уже и уже и, мало-по-малу, исчезла. Я сдѣлалъ еще нѣсколько шаговъ наугадъ -- и лошадь моя стала. Я запутался въ чащѣ кустовъ и едва различалъ голову лошади. Махровое золото листьевъ -- справа, слѣва, снизу, сверху -- тянулось ко мнѣ, щекотало мнѣ руки, лицо, мѣшало мнѣ видѣть. Я положительно тонулъ въ этомъ морѣ золота. Только небо синѣло вверху. И какимъ ласковымъ, какимъ нѣжущимъ холодкомъ дышала эта далекая лазурь неба...
   ...Хорошо! И ничего, ничего не надо. О, только бы видѣть все это; только бъ дышать такъ... долго, всегда... Да, воистину: "можно зарѣзать, украсть -- и быть все таки счастливымъ"... Кто я? Песчинка. И всѣ мы, и наша планета, и всѣ наши запросы, идеи -- все это плѣсень и пыль; все это -- моментъ только (такъ: вздулся пузырь и лопнулъ),-- да, только моментъ въ огромномъ, незнающемъ ни конца, ни начала процессѣ жизни, смыслъ котораго лежитъ вонъ тамъ -- въ этой бездонной синевѣ, т.-е.-- въ пустотѣ, въ безпредѣльности, про которую можно сказать только то, что она -- синяя...
   Я тронулъ лошадь, и мы,-- я,-- закрывая руками лицо, она,-- нагибая голову,-- смѣло вломились въ чащу кустовъ, разрывая своими тѣлами цѣпкую паутину листвы и вѣтвей...
   ...Такъ,-- да, именно такъ вотъ и надо разрывать паутину тѣхъ мыслей и словъ, которыя путаютъ волю и мѣшаютъ намъ жить. Вѣдь, въ сущности, все очень просто и ясно. Смыслъ жизни -- въ отсутствіи смысла. Осмысленность, т.-е. наличность извѣстной цѣлесообразности и разумности даннаго явленія,-- все это только пріемы нашего людского, несовершеннаго мышленія. Это -- орбита, по которой вращаются всѣ наши понятія. У насъ, вѣдь, всякая веревочка имѣетъ свое начало и свой конецъ. И этихъ воображаемыхъ началъ и концовъ мы ищемъ вездѣ. Мы танцуемъ только отъ печки. И въ этой наивной потребности непремѣнно начать и кончить, т.-е. во что бы то ни стало замкнуть въ рамку словъ все, съ чѣмъ имѣемъ мы дѣло,-- это и есть та основная и капитальная неточность, которая пропитываетъ всѣ наши понятія. Вѣдь, на самомъ-то дѣлѣ никакого начала и никакого конца никогда и нигдѣ не было, да и быть не могло. Передъ нами извѣстный процессъ, т.-е. механизмъ, который всегда былъ, есть и будетъ. И процессъ этотъ фатально безсмысленъ, такъ какъ осмысленно можетъ быть только то, что конечно. Вѣдь, изъ соотношенія начала и конца и вытекаетъ смыслъ и разумность даннаго процесса, который можетъ быть результатовъ, т.-е. осмысленъ, цѣлесообразенъ и -- обратно. А нѣтъ начала и нѣтъ конца -- нѣтъ, стало быть, и итога, который можно было бы стать расцѣнивать съ той или иной точки зрѣнія. Короче -- нѣтъ смысла. Найдите начало (а его нѣтъ), дождите конца (а его тоже нѣтъ) -- и только тогда вы завяжете нужный вамъ узелъ, т.-е., найдете соотношеніе двухъ, указанныхъ выше, моментовъ...
   ...Да: смыслъ жизни -- въ отсутствіи смысла. Такъ, въ чемъ же дѣло? Чего же ищу я?..

-----

   Деревья вдругъ разступились. Я толкнулъ лошадь -- и, выѣхавъ на опушку лѣса, затянулъ поводъ. Передо мною раскинулась огромная панорама полей. Они закатывались внизъ -- въ логъ, который, тамъ -- здѣсь, оскаливался обрывомъ балки. Еще дальше, за логомъ, поле шло вверхъ и упиралось въ лазурное небо. Справа протянулось село. И далеко въ полѣ виднѣлся дымокъ поѣзда...
   ...Такъ, въ чемъ же дѣло?-- спросилъ я самъ себя и отвѣтилъ.-- А вотъ. Мы, люди-песчинки, тоже закованы въ этомъ міровомъ процессѣ жизни. Мы -- матеріалы его. И вся наша миссія въ томъ, чтобы бытъ. Только. Ho, для того; чтобы быть, мы должны приспособиться къ тѣмъ естественнымъ условіямъ среды, которой мы созданы. Она, эта среда, диктуетъ намъ свои декреты, и горе тѣмъ, кто не сумѣлъ уловить смысла ея предписаній. Виновный не знаетъ пощады: онъ -- упраздняется...
   ...И вотъ, сталось такъ, что тѣ:
   
   Кто все терпитъ во имя Христа,
   Чьи работаютъ грубыя руки,
   Чьи не ропщутъ нѣмыя уста,
   Чьи работаютъ грубыя руки...--
   
   Они "предоставили" намъ "погружаться въ науки, въ искусства, предаваться мечтамъ и страстямъ"... И мы такъ глубоко "погрузились", что не разслышали слова декрета. И вотъ, таинственная кисть руки появилась опять и ужъ не "противъ лампады на извести стѣны" чертога царскаго, а въ сердцѣ каждаго изъ насъ начертало опять свое страшное: "Мене, мене, текел, упарсин". И современные Даніилы изъяснили намъ смыслъ этихъ страшныхъ письменъ. И смыслъ этотъ тотъ же:
   -- Мене -- исчислилъ Богъ царство твое и положилъ конецъ ему.
   -- Текел -- ты взвѣшенъ на вѣсахъ и найденъ очень легкимъ.
   -- Перес -- раздѣлено царство твое и дано Мидянамъ и Персамъ.
   ...А чтожъ!-- злобно вдругъ поднялось во мнѣ.-- Чтожъ, и пускай: туда и дорога...

-----

   Я поднялъ лошадь вскачь, и -- странно -- мнѣ, какъ никогда, было легко и весело. Я, словно, мстилъ кому-то, и радъ былъ тому, что месть моя удалась Я мстилъ и самому себѣ -- тому, другому, скрытому во мнѣ, который былъ въ чемъ-то повиненъ который грѣшилъ который давно уже "осквернилъ священные сосуды", и вотъ -- онъ "измѣнился въ лицѣ своемъ; мысли его смутили его, связь чреслъ его ослабѣла, и колѣна его стали биться одно о другое"... Да, онъ прочелъ свой вердиктъ: "мене, мене, текел, упарсин"...
   ...Вотъ она,-- вспомнилось мнѣ,-- мумія-то съ желтымъ смѣхомъ! Рано-поздно, а мы съ ней встрѣтимся всѣ. И удивительно: тотъ кругъ идей, въ которыхъ вращается мысль моя, тѣ же "стовратыя Ѳивы!" -- др., въ какія изъ нихъ ни войди, и непремѣнно, какъ ни вертись, а зайдемъ въ эту страшную комнату, гдѣ покоится трупъ-мумія...
   Я понукалъ и понукалъ свою лошадь. Она бѣшено мчалась впередъ -- и скачка эта пьянила меня...
   ...О, что мнѣ за дѣло до этой смѣющейся муміи! Чортъ съ ней! Пусть съ нею считается тотъ, скрытый во мнѣ,-- вѣдь, это онъ "осквернилъ сосуды"! А я -- другой я -- о, этотъ ни въ чемъ не повиненъ: этотъ занятъ другимъ... Онъ хочетъ дышать; хочетъ видѣть и слышать; хочетъ скакать на конѣ, навстрѣчу вѣтру чтобы воздухъ спирался въ груди и земля подъ ногами мелькала; хочетъ двигаться, жить ощущать свое тѣло; хочетъ пьянѣющей нѣги женскихъ ласкъ, прикосновеній ея волосъ, ея тѣсныхъ объятій... И все это есть, и все это -- просто, естественно и радостно...
   

XXIII.

   Скучный сегодня выдался день: вѣтрено, облачно...
   Я заглянулъ въ садъ,-- тамъ цѣлый шквалъ... Деревья, кусты, все наклонено въ одну сторону. Листья -- это вчерашнее золото,-- нынче, ржавые, грязные, неряшливо сорятъ собой садъ, шуршатъ подъ ногами и надоѣдливо мелькаютъ въ глазахъ, крутясь и улетая за вѣтромъ. Вода рѣки стала свинцовой и словно кипитъ подъ напорами вѣтра, Посмотришь на эту мутную, сѣрую рябь -- и холодъ озноба скользнетъ по спинѣ и плечамъ...
   Нѣтъ, лучше быть дома. Лучше уйти отъ этой сѣрой, холодной дѣйствительности и волшебствомъ словъ, какъ на коврѣ-самолетѣ, унестись въ далекую, согрѣтую красотой и солнцемъ Элладу -- туда, гдѣ вставала "изъ мрака младая съ перстами пурпурными Эосъ"...
   Я такъ и сдѣлалъ, т.-е.-- засѣлъ за Гомера.
   Я читалъ эту музыку словъ; а Саша,-- т.-е. сама Эосъ,-- нѣтъ-нѣтъ, и войдетъ ко мнѣ въ комнату и -- то возьметъ зачѣмъ-то газету, сказавъ свое милое: "можно?", то -- принесетъ папиросъ мнѣ, то -- спроситъ:
   -- Не затопить ли каминъ вамъ?
   -- А что?
   -- Холодно.
   -- Нѣтъ; съ вами тепло...
   Она усмѣхнется милой, румяной усмѣшкой, и, молча, уйдетъ, и унесетъ съ собою тепло, и мнѣ станетъ вдругъ. холодно, я ужъ жалѣю -- зачѣмъ не сказалъ затопить...
   Смеркается.
   Идетъ дождь... А вѣтеръ (давно уже) тянетъ и тянетъ свою безконечную пѣсню. Онъ превращаетъ печную трубу въ свою флейту, и хватающая за душу мелодія рыдаетъ и плачетъ...
   Скучно...
   

XXIV.

   Совсѣмъ осень.
   Рѣдко когда выдается погожій, яркій, по-осеннему яркій, т.-е., прямо-таки, ослѣпительный день. А то все больше такъ -- урывками: расчиститъ съ утра, и -- омытоеслезами дождя, влажное, дышущее холодомъ,-- небо пропуститъ по своей бархатистой синевѣ гряду облаковъ, бѣлыхъ, какъ глыбы снѣга; а тамъ и опять, не успѣлъ оглянуться,-- по немъ уже легла сплошная пелена свинцовыхъ тучъ, и мелкая сѣтка дождя сѣроватой вуалеткой ложится на поле, на лѣсъ, на садъ, на усадьбу. Все -- сѣро...
   Иногда, на этомъ сѣромъ, скучномъ фенѣ неба ляжетъ, трепетный треугольникъ улетающей станицы гусей -- и съ грустью смотришь на нихъ и позавидуешь имъ: прощайте!..
   -- Смотрите: гуси!-- проговоритъ кто-нибудь, и всѣ долго смотрятъ вверхъ на эту вѣчную иллюстрацію свободы и беззаботности,-- на тѣхъ, кто "не сѣютъ, не жнутъ и не собираютъ въ житницы"...
   И грустная складка ляжетъ на лица всѣхъ, и -- я замѣчалъ это -- всѣ станутъ добрѣй и отзывчивѣй...
   ...Мы -- не онѣ. Это имъ -- и свобода, и ширь неба; а намъ -- тѣснота и забота земли. И онѣ вонъ, и тамъ даже, въ небѣ, всѣ вмѣстѣ; а мы здѣсь, на землѣ, гдѣ "и сѣютъ, и жнутъ, и собираютъ въ житницы",-- все это -- всякъ для себя, всѣ порознь, всѣ врозь...-- мысль эта стукнетъ въ грудь всякаго...
   

XXV.

   Опять весь день шелъ дождь...
   И вотъ --
   
   Вечеръ пасмурный, суровый
   Свѣтитъ радужнымъ лучомъ...
   
   Быстро бѣгутъ облака, словно отстали и словно спѣшатъ кого-то нагнать... Просвѣты неба,-- оно блѣдно-сиреневое" -- растутъ, уширяются... Большія, яркія звѣзды, словно сквозь слезы (и о чемъ онѣ плакали?), ласково смотрятъ на землю;а та, пахучая, влажная, черная, какъ бархатъ, дышетъ ароматомъ опавшей листвы сада.
   Ожила и рѣка: она лоснится широкой, бугристой зыбью и маслянисто отливаетъ всѣми красками неба...
   Это и есть --
   
   Надъ водой темнолазурной
   Вечеръ пламенный и бурный
   Обрываетъ свой вѣнокъ...
   
   Смотришь на все это,-- и на душѣ спокойно и мирно. И только кроткомечтательная грусть, нѣтъ-нѣтъ, и подкрадется, и коснется тебя:--
   ...Видишь,-- вкрадчиво шепчетъ она:-- все это прекрасно; все это -- гармонія; и ты тоже часть этой картины; но ты не вошелъ весь сюда; ты -- диссонансъ; ты -- гримаса этой картины...
   И опять -- "день входитъ въ ночь"; и опять -- все то, что близко и здѣсь, то кутается мракомъ, а то, что не здѣсь, далеко недосягаемо, то вдругъ становится видно -- цѣлые міры, мало-по-малy, ярче и ярче выступаютъ на синемъ бархатѣ неба... "опять -- мысль распрямляетъ широкія крылья и рвется вверху и тамъ -- въ безднѣ ищетъ масштаба, которымъ можно было бы смѣрить себя и все то, что волнуетъ и мучитъ... И опять: смыслъ жизни -- въ отсутствіи смысла; и все -- пыль и песчинки; и не знаешь куда дѣвать свою боль, такъ какъ нѣтъ футляръ помимо тебя самого (она -- ты самъ); и нѣтъ ни на что отвѣта, такъ какъ, въ сущности нѣтъ и запpоса, потому что --
   
   Природа -- сфинксъ. И тѣмъ она вѣрнѣй
   Своимъ искусствомъ губитъ человѣка,
   Что, можетъ статься, никакой отъ-вѣка
   Загадки нѣтъ и не было у ней.
   
   ..."Можетъ статься" (!)... Въ томъ-то и дѣло, что не только что -- "можетъ", а такъ именно и есть -- "загадки нѣтъ". И хорошо, что ея нѣтъ. Тогда, поди, и совсѣмъ не уладился бъ жить! Поди тамъ -- разгадывай! Да: "загадки нѣтъ"; а есть осязаемый, ясный, реальный фактъ -- боль. И боль эта -- компасъ, который говоритъ тебѣ только о томъ, что ты не по дорогѣ къ счастью... Словомъ: корабль твой идетъ не въ ту сторону, куда надо итти, и ты это знаешь, и лучше бъ было не знать, такъ мало знать -- надо мочь. Въ этомъ -- миссія вѣка. Мы переживаемъ не то время, когда созидаются цѣнности (это -- наше "вчера", и наши кладовыя полны богатства), а то, когда накопленныя нами богатства должны быть реализированы, когда сказанное слово должно облечться плотью т.-е., проще -- стать фактомъ.
   Мы забываемъ ту простую истину, что вмѣстимость всякаго корабля имѣетъ свои предѣлы, и что продолжать грузить его -- значитъ рисковать затопить его. И вотъ, такъ и сталось: палуба нашего перегруженнаго корабля колышется и сотрясается подъ нашими ногами -- корабль нашъ идетъ ко дну...
   -- Спасайся, кто можетъ!
   

XXVI.

   Курьезно. Природа, т.-е., косность,-- она красива, она -- гармонія; а человѣкъ -- "вѣнецъ творенія" -- т.-е. та же природа, но только одухотворенная, спиритуализированная,-- человѣкъ -- диссонансъ и гримаса. Картина!
   Положимъ: ""ему много дано, съ того много и взыщется". Да. Но не слишкомъ ли много дано? Не давитъ ли грузъ этого "много" слабыя плечи того, кому это "много" дано? Оглянитесь кругомъ: передъ вами дефилируетъ цѣлая фаланга комическихъ, глупыхъ, надутыхъ фигуръ... Какіе уроды! Какія карикатуры! Рѣдко-рѣдко мелькнетъ передъ вами красивая, рѣже -- выразительная и еще рѣже -- интеллигентная физіономія; да и то -- всмотритесь получше -- и, какъ сквозь толщу воды сквозитъ дно, такъ и здѣсь, нѣтъ-нѣтъ, и мелькнетъ что-то вздорное, мелкое, пошлое... А загляните-ка внутрь -- въ тайникъ души, туда, куда и самъ хозяинъ не любитъ заглядывать -- что тамъ? И это -- въ лучшихъ случаяхъ даже, т.-е. въ людяхъ, которые служатъ гордостью и украшеніемъ рода. Итакъ: "если свѣтъ -- тьма, то какова же тьма?"...
   Что лучше: быть камнемъ, который вовсе мертвъ, но блещетъ и отливаетъ всѣми цвѣтами радуги и служитъ украшеніемъ лучшаго -- красоты женщины; или -- Гете,-- тѣмъ Гёте...- который жилъ на Олимпѣ, но и -- въ лакейской Веймарскаго двора,-- тѣмъ Гете, которому "и звѣздная книга ясна" и съ кѣмъ "говорила морская волна", и въ то же время тѣмъ Гете, который былъ лизоблюдомъ и прихлебателемъ, бралъ подачки и отдавалъ деньги въ ростъ, т.-е. попросту, былъ ростовщикомъ:-- что лучше?..
   Правда: я взялъ брилліантъ -- да, но, вѣдь съ другой стороны, я взялъ и Гете -- царя надъ царями въ мірѣ духа. И вотъ: камень -- красота и гармонія, а Гете -- гримаса.
   Вы -- какъ?-- хотѣли бы быть этой гримасой? Или (виноватъ!) вы, можетъ быть, лучше Гете, и я сдѣлалъ ошибку, не взявъ въ параллель васъ? Тогда -- исправьте эту неточность и назовите себя: ваше чело скучаетъ безъ лавровъ.
   

XXVI.

   ...А сѣренькіе дни, какъ страницы однообразно-скучной книги, неустанно листаются одинъ за другимъ... Вчера былъ дождь; сегодня дождь; и завтра, и послѣ-завтра, всегда, кажется, будутъ висѣть надъ землей эти уродливые лохмотья плачущихъ тучъ...
   Куда это ползутъ онѣ?..
   Чего онѣ плачутъ?..
   Сколько ихъ?..
   И когда имъ будетъ конецъ?..
   Но, Богъ съ ними,-- въ комнатѣ у меня весело потрескиваетъ каминъ, и сосредоточенная, замкнувшаяся сама въ себѣ мысль уютно кутается въ теплые, свѣтлые образы прошлаго. Ихъ много. И память наша всегда (прислушайтесь къ ней) -- "лепечетъ намъ таинственную сагу про милый край... А этотъ "край" -- наше дѣтство.
   И Саша со мной -- у камина. Она вѣчно что-нибудь штопаетъ, шьетъ, вяжетъ, вышиваетъ, словомъ (я только это и вижу) -- красиво движется...
   Какая она большая, рослая...
   Лессингъ гдѣ-то назвалъ это -- "божественнымъ недостаткомъ" женщины. Да, если ростъ и недостатокъ у женщины, то развѣ только -- "божественный"... У Саши много такихъ "недостатковъ", и, каюсь -- я начинаю немножко хмелѣть "божественными недостатками" этой немножко-лукавой красавицы. И странно: я въ то же время и очень скуплюсь на это вино,-- я, словно, берегу его для чего-то впередъ, съ расчетомъ на то, что напиться еще, дескать, успѣемъ...
   Знаю, знаю: и то, что я сейчасъ говорю, и то, что подъ этимъ подразумѣвается,-- все это, можетъ быть, очень цинично, Что дѣлать; Отъ себя не уйдешь. Это -- разъ. И -- два: я -- одинъ, мой читатель -- Никто. А это располагаетъ къ тому, чтобы быть вполнѣ откровеннымъ (одному, вѣдь, и распахнуться можно). А если, волею судебъ, безпорядочныя эти мемуары и попадутъ въ чьи-нибудь руки, такъ къ нимъ сумѣютъ отнестись снисходительно: лежачаго, извѣстно, не бьютъ (конечно, хорошіе люди). А что касается плохихъ, такъ вѣдь это -- удѣлъ всякаго... Кто же не знаетъ этого, что грязная рука прежде всѣсъ и берется за камень...
   А впрочемъ: чѣмъ богаты -- тѣмъ и рады...
   И надо умѣть не бояться быть самимъ собой. По пословицѣ: -- omnia mea mecam porto (все свое ношу съ собой).
   

XXVIII.

   Не слишкомъ ли много дано намъ?
   Эта мысль искушаетъ меня. Въ самомъ дѣлѣ: не перепроизводство ли идеаловъ и губитъ насъ всѣхъ? Не отказаться ли отъ нихъ, или, по крайней мѣрѣ, не урѣзать ли ихъ, соотвѣтственно и силамъ своимъ, и тѣмъ условіямъ среды и обстановки, при которыхъ приходится жить, мыслить и чувствовать? Короче: не размѣнять ли намъ тѣ крупные кредитные билеты, которыми полны наши карманы, и съ которыми намъ сунуться некуда -- ихъ не берутъ,-- на ту удобную мелочь, на которую что хочешь, то и купишь... Словомъ: долой идеалы и да здравствуютъ просто цѣли!
   Въ самомъ дѣлѣ: "большому кораблю -- большое и плаваніе", и не всякій фарватеръ достаточно глубокъ для большихъ океанскихъ судовъ, которыя -- гость, но не во всякую гавань. Въ нашъ Финскій заливъ они не заходятъ: тамъ -- мелко... И безусловно: не всегда, не при всякой исторической обстановкѣ можно рискнуть взвалить на свои плечи грузъ тѣхъ "ли иныхъ идеаловъ, которые подчасъ и просто раздавятъ...
   Нѣтъ, намъ положительно "много дано". Слишкомъ. Наши воды -- мелкія воды. И мы давно это смекнули и перестроили наши суда ("хоть, на Ладогу ступай!") но въ то же время мы забываемъ о грузѣ,-- онъ все еще слишкомъ великъ, онъ не по насъ, онъ насъ непремѣнно затопитъ...
   Ну, и что же,-- за бортъ его, что ли? Конечно. Разъ мы живемъ -- мы это и дѣлаемъ, т.-е. даже почти только это и дѣлаемъ. Всѣ компромиссы наши,-- а имъ и конца нѣтъ,-- все это и есть не что иное, какъ циничное бросаніе за бортъ всего, что слишкомъ грузитъ насъ. А это и есть требованія. "здраваго смысла". Все остальное (не правда ли?) -- романтизмъ и химера...
   -- За бортъ! За бортъ!
   А если растутъ и растутъ...
   -- Хозяева мелкихъ судовъ и емкой совѣсти! скажите: когда и передъ чѣмъ остановитесь вы? Вѣдь рано-поздно, но (помните это" васъ свѣсятъ во всѣхъ дѣлахъ вашихъ и найдутъ очень легкими, и новые Мидяне и Персы наслѣдуютъ вамъ...
   Мене, мене, текел, упарсин...
   

XXIX.

   Сегодня вставляютъ двойныя рамы.
   Саша, съ засушенными рукавами бѣлаго платьица (такія у нея красивыя, сильныя руки!) и заклеиваетъ углы рамъ тонкими лентами, смоченной въ чемъ-то бумаги. Какая она бедристая, тонкая въ таліи, гибкая и граціозная... Какая дивная сѣнь этихъ русыхъ, курчавыхъ волосъ у нея! Волосы, это -- роскошь женщины. А Саша и сама вся -- роскошь...
   Знаю, знаю:
   "Если же правый твой глазъ (почему непремѣнно -- "правый"?) соблазняетъ тебя, вырви его и брось отъ себя, ибо лучше"... ну, и т. д...
   Положимъ, это дѣло подчета -- что "лучше". А впрочемъ, Богъ съ ними- и съ Сашей, и съ этой немножко циничной заповѣдью...
   Погода. Тепло. А по изумруду осенней молодой травки, тамъ, гдѣ лежитъ тѣнь, серебрятся сѣдины мороза. О, да: и это тепло, и этотъ слѣпящій свѣтъ солнца -- ложь. За ними хоронятся льдистыя объятія шагнувшей къ намъ съ сѣвера зимы. И мы имъ не вѣримъ -- прячемся и замуровываемся въ нашихъ тѣсныхъ коробкахъ -- домахъ.
   И какъ это уютно -- двойныя рамы!
   Намъ будетъ тепло здѣсь...
   Конечно. И человѣкъ какъ-то суживается, глупѣетъ, становится проще, добрѣй и покладистѣй. Онъ счастливъ. И -- кто знаетъ?-- уютный уголокъ у камина; потрескиваніе лиловаго пламени; шелестъ дождя; розовое, юное личико милой вамъ женщины; красивыя линіи женскаго тѣла; тишина; обособленность; отсутствіе блѣдныхъ призраковъ мысли и чувства; словомъ "двойныя рамы" на всемъ:-- не здѣсь ли и счастье?..
   Кто говоритъ,-- можно и разбить эти розовыя стекла уютныхъ "двойныхъ рамъ".. Ну, и что же? все это только затѣмъ, чтобы разстроить красивый миражъ и очутиться въ сыромъ, затхломъ подвалѣ истины и заблудиться тамъ? Да, это легко сдѣлать. Но...
   "Что есть Истина?"...
   На этотъ вопросъ благоразумно умалчиваетъ даже само Евангеліе и оставляетъ его безъ отвѣта. Оно, словно, роняетъ его.
   И кто знаетъ -- можетъ быть, отвѣтить на это и значило бы открыть ту страшную дверь сказки, за которой таится замурованный тамъ Кощей-Безсмертный, оковы котораго (вы помните это?) -- "тонкое лычко"...
   Истина,-- тайна (можетъ быть, даже и очень простая). А всякая тайна -- узникъ. Она декорирована иллюзіями, она окружена ореоломъ красивыхъ миѳовъ и сказокъ. Остерегайтесь сметать эту пыль и грубо трогать эту непрочную ветошь: да -- вы рискуете попасть за кулисы, т.-е неумно промѣнять васъ "возвышающій обманъ" на "тьму низкихъ истинъ", которыя, повторяю,-- сырой и затхлый подвалъ, тѣмъ болѣе ужасный, что онъ лишенъ двери.
   Премудрый Соломонъ (а ему ли не вѣрить?), такъ тотъ такъ прямо и говоритъ всѣми словами:
   ..."И предалъ я сердце мое тому, чтобы познать мудрость и познать безуміе и глупость; узналъ, что и это -- потопленіе духа; потому что во многой мудрости много печали; и кто умножаетъ познанія -- умножаетъ скорбь".
   Это ли еще не диѳирамбъ раскрашеннымъ кулисамъ и не щелчокъ "тьмѣ низкихъ истинъ"?..
   

XXX.

   Вечеръ. Я только-что вернулся съ прогулки верхомъ и съ тѣмъ пріятнымъ ощущеніемъ усталости въ спинѣ и ногахъ, какъ это бываетъ, когда безъ привычки и долго пробудешь въ сѣдлѣ, съ бодрящимъ холодкомъ въ лицѣ и волосахъ, гдѣ все еще ютился ароматъ осенняго, морознаго вечера (какъ былъ хорошъ онъ!), не раздѣваясь, прошелъ въ кабинетъ, гдѣ -- я зналъ это -- за круглымъ столомъ, у камина, Саша меня поджидала за чаемъ.
   Каминъ прогорѣлъ и слабо потрескивалъ...
   Свѣтъ лампы тепло и мягко ложился на столъ и на бѣлую скатерть, дробился въ стеклѣ посуды, таялъ въ комнатѣ, и -- сдавленный раструбомъ абажура -- оставлялъ въ тѣни милое личико Саши. Одни глаза ея слабо мерцали тѣмъ, спеціально женскимъ, отблескомъ ласки и кротости, но въ то же время и лукавства, что вмѣстѣ взятое, и умиротворяетъ васъ, и волнуетъ... И, кто знаетъ -- не въ этой ли способности, сразу: и успокоить васъ, и возбудить; сказать вамъ да, но въ то же время и -- нѣтъ: наградить и ограбить; отдаться вамъ и заполонить васъ; залюбить васъ и замучить; словомъ, быть призракомъ счастья -- "ты къ нему -- онъ, шутя, убѣжитъ отъ тебя; ты обманутъ -- онъ вновь предъ тобой!" -- не здѣсь ли, не въ этомъ ли и таится вся прелесть и весь фокусъ чаръ нашего вѣчнаго врага и друга -- женщины?..
   Право: хочется думать, что это капризное, сотканное изъ всевозможныхъ противорѣчій и потому не поддающееся точному опредѣленію существо побывало въ рукахъ двухъ геніальныхъ художниковъ -- Бога и Чорта; и что они, соперничая, мѣшали другъ другу. Они смѣшали вмѣстѣ змѣю и голубя, добро и зло -- и изваяли дивную статую. Но, превзойдя самихъ себя, они оба остались и недовольны своимъ твореніемъ, такъ какъ -- курьезно -- они однимъ и тѣмъ же ключомъ открыли намъ двери и рая, и ада. Они намъ дали -- мать и любовницу. И изъ колыбели одной мы попадаемъ въ объятія другой. Но... шопотъ молитвы стихаетъ предъ шопотомъ страсти -- и, такимъ образомъ, Чортъ торжествуетъ. И не оттого ли глаза матерей всегда полны слезъ, а розовыя губки любовницы -- смѣха?..
   Я оглянулся кругомъ.
   ...Хорошо!..
   Прогорѣвшій каминъ; воркующій самоваръ; за нимъ -- восхитительнѣйшій учитель грѣха... И все это -- сразу, и все это -- въ радужномъ сумракѣ осенняго вечера, который, прильнувъ къ стеклу оконъ, синѣлъ и незамѣтно переливался въ осеннюю грустную ночь; и все это -- далеко это всѣхъ и всего, въ затишкѣ "двойныхъ рамъ", въ тридесятомъ царствѣ грезъ, которыя стали вдругъ былью...
   -- Почта пришла,-- указала мнѣ Саша на груду газетъ и журналовъ, между цвѣтными обложками которыхъ виднѣлись и письма...
   Я сдѣлалъ гримасу.
   Письма... Но, вѣдь, это же -- брешь въ мой мірокъ... Я не боюсь никакихъ брешей (пожалуйста!) но... только бъ не сейчасъ, не сегодня... Грѣшный человѣкъ: я мечталъ о другомъ -- и съ неохотой впускалъ собесѣдника...
   Одно изъ писемъ (я узналъ это сразу по почерку) было отъ Плющикъ. Это было пріятнымъ и очень желаннымъ: я очень люблю эту дѣвушку. Второе, покрытое черными каракулями небрежно набросанныхъ строкъ, я не зналъ -- отъ кого, и вскрылъ конвертъ.
   Письмо было отъ Сагина.
   ...Вотъ оно что!-- заинтересовался я.
   Письмо обѣщало быть интереснымъ. Изъ-за размашистыхъ, характерныхъ каракуль передо мною выступала изящная, артистически-эффектная (Сагинъ -- художникъ) и для меня не всегда понятная, но зато, а, можетъ быть, и -- потому интересная фигура черноволосаго красавца, съ длинной скобкой волосъ и непроницаемой чернотой большихъ и всегда о чемъ-то тоскующихъ глазъ...
   Мнѣ часто казалось, что Сагинъ немножко больной, ненормальный... Вотъ что писалъ онъ.
   "Валентинъ Николаевичъ!
   "Я безъ искусства къ дѣлу приступаю"... Скажите, пожалуйста, что это за внезапный вашъ отѣздъ отсюда? Вернулся я на-дняхъ въ мрачный Петрополь -- мнѣ говорятъ: васъ нѣтъ. Навелъ справки. И вотъ, комментаріи:
   -- Онъ огамлетился, т.-е. заболѣлъ анахронизмомъ. (Свидѣтельствуетъ Обжинъ).
   -- Верхомъ на Россинаннѣ, съ копьемъ наперевѣсъ, онъ выбылъ надняхъ изъ Питера, оставляя у себя за спиной и на почтительномъ разстояніи -- здравый смыслъ, который труситъ за нимъ верхомъ на ослѣ...
   (Свидѣтельствуетъ Крыгинъ).
   Я былъ уже готовъ, на основаніи противорѣчивыхъ показаній, оправдать неповинную Сусанну, какъ грустные глаза Елены Николаевны Плющикъ (она была здѣсь) успѣли убѣдить меня въ томъ, что съ вами не все обстоитъ благополучно. Изъ путанной бесѣды съ этой, послѣдней (отъ которой -- вы знаете -- разъ она не захочетъ, ничего не добьешься), я успѣлъ пока выудить то, что, какъ-ни-какъ, а вы сошли съ рельсъ...
   Просвѣтите, пожалуйста: какъ это?
   Повѣрьте: во мнѣ говоритъ не праздное любопытство. Кто я -- вы знаете. А если нѣтъ, такъ я, пожалуй, скажу вамъ. Рекомендуюсь. Я "діогенствующій на мягкомъ диванѣ, въ бархатномъ пиджакѣ, старательно промытый и только что покушавшій вкусную куропатку, спрыснутый духами, и съ воплемъ въ сердцѣ, что я -- не Прометей".-- (Таковъ діагнозъ того же Крыгина).----Конечно, я оставляю за собой право думать, что въ этихъ словахъ не вся правда. Диванъ-то, конечно, диванъ; и пиджакъ; и промытость моя (куропатка -- неправда: я не изъ плотоядныхъ),-- все это такъ. Но, что положило меня на этотъ диванъ (промылся и одѣлся я самъ -- каюсь),-- этого Крыгинъ не знаетъ, такъ какъ предполагаемый мой "вопль", что я не Прометей -- это просто неправда.
   Не вдаваясь въ подробности (а въ нихъ то, подчасъ, и все дѣло), мнѣ все рисуется такъ:
   ...Дорога. Толпа. Спѣшатъ всѣ, идутъ... И вотъ, справа, слѣва, въ сторону отъ толпы, выступаютъ отдѣльныя фигуры. Это -- отсталые. Они стоятъ, разминаются, осматриваются, приходятъ въ себя, потомъ задумываются и -- если очень устали -- садятся. Одинъ изъ нихъ -- Сагинъ, другой -- Абашевъ; ну, и т. д.
   И я давно веду счетъ этимъ отсталымъ, и мучительно вдумываюсь въ эту картину. Толпа течетъ мимо... Я всматриваюсь въ лица отсталыхъ; вслушиваюсь въ ихъ отрывистыя рѣчи, если только они говорятъ (все больше молчатъ); сличаю, сравниваю...
   О, это мучительно интересно!
   Я вотъ сейчасъ примѣтилъ новую фигуру и -- подхожу къ вамъ... Позволите? Если да -- вы отвѣтите; нѣтъ -- промолчите.

Сагинъ".

   И знаете -- что? Плющикъ,-- она вся самоотверженность, она вся изъ поступковъ, и (мнѣ это очень и очень кажется) она замедляетъ шаги, она отстаетъ... Бѣдная. Она немножко сфинксъ. Она не все и не всѣмъ скажетъ. Но, мнѣ всегда это кажется, что, когда я считаю отсталыхъ съ одной стороны, она -- по ту сторону. Она прячется...
   Вамъ это не кажется?
   Боюсь, что я не ошибаюсь. Вѣдь, это одна изъ тѣхъ женщинъ, за спиной у которыхъ всегда ищешь крыльевъ. Прощайте".

-----

   Я читалъ это письмо -- и мнѣ было жутко.
   ...Такъ вотъ оно что таилось за непроницаемымъ сумракомъ глазъ этого человѣка.! Вотъ -- его тайна. И кто это пишетъ мнѣ -- больной, или трупъ? Картина... Трупъ всталъ и ведетъ счетъ своимъ неподвижнымъ собратьямъ: ему интересно узнать -- сколько ихъ? Онъ ищетъ новичковъ и засматриваетъ въ лица ихъ...
   ...И странно: я, словно бы, гдѣ-то ужъ видѣлъ и эту толпу, и этихъ отсталыхъ. Мнѣ это знакомо. Я думалъ объ этомъ, я вызывалъ этотъ образъ. Но только не помню -- когда...
   ...И вотъ, однимъ изъ этихъ отсталыхъ сталъ также и я. Когда и какъ это сталось? Я тоже, вѣдь, шелъ; и, можетъ быть, даже быстрѣе другихъ. Да: мнѣ нравилось это неустанное стремленіе впередъ и впередъ -- къ намѣченной цѣли... И у меня были эти намѣченныя цѣпи. Много... Я любилъ и люблю жизнь. Можетъ быть, даже больше, чѣмъ слѣдуетъ. И вотъ -- все оказалось безсильнымъ и слабымъ... Меня оковала окоченѣлость трупа -- и я отсталъ... И Сагинъ тоже. А Плющикъ? Неужели, и она "замедляетъ шаги"? Не можетъ быть! Тотъ, у кого "за спиной ищутъ крыльевъ",-- тотъ не можетъ быть трупомъ... И Саша вонъ не отстанетъ. Она идетъ,-- идетъ мимо меня... Молодая, красивая, и -- мимо... И развѣ, только она? А Плющикъ... А та -- черноволосая красавица, съ бархатистою нѣгою глазъ, съ голосомъ сирены, покорная, любящая... Она тоже прошла мимо. И что помѣшало мнѣ броситься къ ней? Какой канатъ вязалъ мои руки и ноги? Канатъ... Нѣтъ, это раньше такъ было, давно -- въ Элладѣ. Насъ вяжетъ нѣчто иное -- окоченѣлость трупа. Мы -- живые трупы...
   И, мало-по-малу, разрывая кулисы "насъ возвышающихъ обмановъ", я спускался все ниже и ниже -- въ затхлый подвалъ "низкихъ истинъ"...
   Тамъ было темно, жутко и холодно...
   Это была бездна, которая вся, цѣликомъ, вмѣщалась подъ черепомъ, и въ то же время не имѣла границъ и не знала предѣла. Это была вѣчность, которая кишѣла образами, мыслями и онѣ тянули къ себѣ и засасывали въ свои неизмѣримо глубокія нѣдра. Это былъ лабиринтъ мрачныхъ комнатъ, въ которыхъ обиталъ смѣющійся трупъ-мумія. Я уходилъ отъ него и въ то же время -- я зналъ это -- шелъ прямо къ нему. И это было ужасно...
   Страшно быть ночью въ лѣсу и заблудиться въ немъ. Страшно ночью бродить по кладбищу. Ужасны также пустые дома, заброшенные, мрачные, въ которыхъ ютятся призраки мрачнаго прошлаго. Войдешь въ эти мрачные склепы и не чаешь уйти... Но, вѣдь, все это имѣетъ просвѣты, ограду и стѣны, словомъ -- конецъ. А лабиринтъ вашихъ мыслей -- вошли вы въ него -- и вы, лицомъ къ лицу, съ бездной... И благо тому, кто, входя въ эту мрачную дверь, имѣетъ въ рукахъ Аріаднину нить...
   -- Валентинъ Николаевичъ! зачѣмъ вы стали такой нехорошій? Молчите. И чай вонъ простылъ вашъ... Все это письмо... Кто это пишетъ вамъ?-- спросила участливо Саша.
   -- Трупъ. Онъ -- въ бархатномъ пиджакѣ, старательно промытый и спрыснутый духами...
   Саша молчала.
   ...Экая ты красавица!-- любовался я ею.-- Ты -- ароматныя ягоды, которыя способны вымануть гада (онъ -- лакомка...). Но, вѣдь, это не все, моя прелесть. Гадъ -- гадомъ; ну, а вотъ -- окоченѣлость трупа? Это ты чѣмъ уврачуешь? Какимъ тепломъ отогрѣешьѣ Вѣдь, гада-то можно, поди, обмануть: онъ глупый. Подставилъ ему тарелку съ ягодами, затихъ -- онъ и выползетъ... Ну, а самаго-то себя развѣ обманешь? Тутъ и чары твои не помогутъ...
   ..."Иди!" -- властное это слово, положимъ. Но, вѣдь, этого мало. Для того, чтобы итти, надо имѣть, прежде всего, способныя къ ходьбѣ ноги. Вѣчный-Жидъ ихъ имѣлъ -- и пошелъ... Трагическая фигура, что говорить! Но, все же живая; а это -- главное. И съ опредѣленнымъ маршрутомъ ("Иди, пока вновь не явлюсь я!"); и съ ясною цѣлью; и съ грузомъ очень понятной вины. Иному станетъ, поди, и завидно...
   ...Вѣчный-Жидъ -- это грѣшникъ минувшихъ столѣтій, уже посѣдѣвшихъ и уже покрывшихся саваномъ второго тысячелѣтія. Давно это было. Тогда между людьми обитали еще боги. Мы и грѣшить-то такъ не умѣемъ! У насъ иные грѣхи, иныя и кары. "Иди!"... Но, вѣдь, это для насъ было бы тѣмъ же лѣкарствомъ. Пожалуйста! Въ лабораторіи двухъ тысячелѣтій проклятіе это давно уже утратило острый вкусъ яда и на рецептъ нашего слабаго, недужнаго вѣка легло исцѣляющимъ средствомъ...
   

XXXI.

   Поздно,-- я былъ уже въ постели, когда я вспомнилъ о письмѣ Плющикъ и -- вскрылъ конвертъ.
   Вотъ это письмо.

"Валентинъ Николаевичъ!

   Вы обѣщали писать -- и... здоровы ли вы? Я, можетъ быть, дѣлаю невѣрный шагъ, заговаривая съ вами первая. Вы для того и уѣхали, чтобы быть однимъ. Но, дорогой мой, меня безпокоитъ ваше молчаніе. Что за нимъ скрыто: просто ли потребность побыть однимъ, или еще что? Повторяю: здоровы ли вы?
   Я много думала о нашей послѣдней бесѣдѣ съ вами -- и, усвоивъ вашъ уголъ зрѣнія, думаю, что достаточно вѣрно предугадываю и дальнѣйшіе выводы изъ вашихъ положеній. Не все еще пока мнѣ ясно въ нихъ -- и я вотъ, стучу въ вашу дверь. Можно?
   Вы -- немножко романтикъ. Вы отрицаете не ту, или иную форму людского нашего общежитія (это нужно и важно), а нѣчто большее -- человѣка вообще, съ его тѣсной грудью, куда, по-вашему, мало, что вложишь. Не знаю, можетъ быть, и это тоже возможно, но это -- не нужно. Кораблю, который плыветъ, нуженъ компасъ и руль, а не увѣренія въ томъ, что нѣтъ ни права, ни лѣва, ни юга, ни сѣвера, и что все это -- миѳъ и миражи. Пристань, къ которой стремится корабль, для него не миражъ, и онъ не уступитъ вамъ ни своего руля, ни своего компаса: они ему нужны.
   Рессурсы человѣка имѣютъ извѣстный размѣръ, и -- выводъ отсюда; давайте по силамъ и тяжесть.
   Помните, вы когда-то увлекались нашимъ эпосомъ, нашими былинами. Вспомните же праотца всѣхъ нашихъ богатырей -- Святогора, который слабъ былъ именно тѣмъ, что не въ мѣру силенъ былъ: "не носила его мать сыра-земля". И мудрый дѣятель жизни -- Илья Муромецъ -- такъ прямо и говоритъ ему на предложеніе взять всю его силу:-- "Будетъ съ меня силы, большій братецъ; а то Земля на себѣ носить не станетъ".
   Славянинъ -- реалистъ no натурѣ, и устами своихъ богатырей, т.-е. философіей своихъ сказокъ опротестовалъ романтизмъ европейца, и, вмѣсто далекихъ идеаловъ его, поставилъ доступныя цѣли. Излюбленный герой его -- это все тотъ же Илья, съ посеребренной сѣдиной бородкой (не пылкій юноша); и герой этотъ, неподвижный "цѣлыхъ тридцать лѣтъ", которыя онъ "сиднемъ сидѣлъ", изъ соприкосновенія со страданіемъ и горемъ людскимъ -- изъ рукъ Каликъ-Перехожихъ беретъ свою силу. Онъ возлюбилъ друга своего. А изъ столкновенія со станишниками, которыхъ онъ ласково величаетъ "воры-разбойнички", видно, что онъ возлюбилъ и врага своего.
   Подъ тѣмъ же угломъ зрѣнія соткался и образъ геніальнаго Иванушки-Дурачка. Таково наше русское, національное русло мысли. Просто, доступно, понятно до очевидности, вмѣру -- и потому величаво и ясно.
   Кстати, я такъ и не знаю вашего взгляда на Христа. Онъ, какъ, тоже не удовлетворяетъ васъ? Если и Онъ -- нѣтъ, то передъ вами поучительный примѣръ Святогора,-- умѣрьте ваши запросы. А если -- да, то вотъ и отвѣтъ вамъ на ваши все разъѣдающія мысли -- Христосъ.
   Не по-себѣ какъ-то въ послѣднее время мыслящему человѣку. Жизнь усложняется, матеріалы его знаній растутъ и грудой безформенныхъ массъ громоздятъ горизонты его мысли. Старые масштабы ни къ чему не приходятся -- и задачи его дѣла, мысли и чувства, простыя и ясныя вчера, сегодня -- становятся чуть не шарадой.
   Прощайте, милый.
   Вамъ когда-то угодно было сказать, что вы ко мнѣ питаете братскія чувства. Ну, а я къ вамъ -- сестрины.
   Всего хорошаго, братъ мой.

Елена Плющикъ.

   P. S.-- Если вы не расположены бесѣдовать, то и не надо. Напишите просто: здоровъ -- и только."
   

XXXII.

   ...Я долго не могъ уснуть. Въ городящія меня стѣны двойныхъ рамъ (какъ было тепло и уютно за ними!) была сдѣлана брешь... Это былъ толчокъ извнѣ. Жизнь снова трогала. Волны ея захлестнули ко мнѣ -- и стихійная сила ихъ опять захватила меня... Мысль,-- та же пучина, и я погрузился въ нее. Я вспоминалъ, разрывалъ завѣсы будущаго, сопоставлялъ, сравнивалъ, дѣлалъ обобщенія, бесѣдовалъ съ толпою меня окружавшихъ призраковъ, которые задавали маѣ свои искушаюшіе вопросы. Они говорили безъ словъ; но, все-равно, я умѣлъ понимать ихъ... Тутъ были: Сагинъ, Плющикъ, Зина (пришла и она), Костычовъ даже (какъ онъ не любитъ меня!), Саша и изрѣдка -- Крыгинъ... И это была цѣлая гамма взглядовъ и мнѣній; и разногласица эта была тѣмъ болѣе курьезна, что, вѣдь, на самомъ то дѣлѣ передъ глазами у всѣхъ насъ лежитъ одна картина -- міръ.
   Чего бы, кажется? Но вся бѣда была въ томъ, что всѣмъ онъ казался не тѣмъ, чѣмъ онъ былъ, есть и будетъ (говорятъ: онъ и самъ по себѣ существуетъ), а тѣмъ, чѣмъ онъ казался. Вѣдь, всякій изъ насъ несетъ въ себѣ свою собственную вселенную, гдѣ вспыхиваютъ и мерцаютъ свои собственныя звѣзды; зажигаются, гаснутъ вечернія и утреннія зори; темнѣютъ нѣмыя ночи; свѣтитъ яркое солнце; улыбается и хмурится небо; улыбается и хмурится лицо человѣка... И все это не такъ, какъ у всѣхъ, а по-своему, въ той своеобразной одеждѣ изъ звуковъ икрасокъ, доступныхъ только тому, а не другому слуху и зрѣнію. Въ общемъ, это напоминаетъ извѣстную восточную сказку, гдѣ, не помню я -- сколько слѣпыхъ настойчиво и убѣжденно свидѣтельствовали, что они знаютъ слона. Но одному изъ нихъ онъ казался стѣной, другому -- колонной, третьему -- тряпкой и т. д. И все это, смотря по тому, что осязалъ онъ: бокъ, ногу, ухо слона... И такимъ образомъ, всѣ были правы, никто не солгалъ, и всѣ заблуждались. Комическое недоразумѣніе! И стоитъ только вдуматься, чтобы понять, что и всѣ несогласія наши, всѣ наши запальчивые споры, всѣ наши страстныя отстаиванія взглядовъ и принциповъ, всѣ гордые призывы наши:--"Идите молитесь нашимъ богамъ!",-- все это нечто иное какъ тотъ-же споръ слѣпыхъ ословъ, т.-е. одно сплошное и надоѣдливо-длинное продолженіе старой, какъ міръ, и новой, какъ всякая истина, сказки Востока.
   Мнѣ стали смѣшны мои призраки и ихъ точки зрѣнія. Я зналъ, что ихъ "слонъ" умѣетъ быть "тряпкой", но въ то же время, "стѣной", и "колонной" -- и мнѣ стало скучно ихъ слушать. Я "дѣлалъ напряженіе, не видѣть ихъ, и они сперва поупрямились, не хотѣли уйти, а потомъ (я настоялъ на своемъ), какъ бы вдавились въ окружающій ихъ фонъ пустоты, смѣшались съ нимъ и растаяли...
   На опустѣлую сцену просилась иная картина...
   Я не мѣшалъ ей...
   ....Давай!-- и занавѣсъ тихо вскатился...
   Вотъ что мнѣ вспомнилось.--

-----

   Года два-три назадъ, можетъ быть даже и больше,-- не помню я...
   (Кстати. Я и вообще дурно воспринимаю время,-- для меня это нѣчто неуловимое. Я хорошо помню: что, гдѣ и какъ,-- т.-е. пластику, ритмъ, но зато, чувствую себя, какъ дома, въ пространствѣ, я, обратно, живу какъ бы внѣ времени и всегда недоумѣваю передъ вопросомъ: когда?).
   Итакъ: года два-три назадъ, весной, въ началѣ марта, утромъ погожаго дня, я пошелъ навѣстить Сагина. Надо сказать, что бывалъ яу Сагина часто, но всегда, по вечерамъ, когда у него собирались... не знаю, право, кто,-- всѣ, кто хотѣлъ. Утромъ же это былъ мой первый визитъ къ Сагину. Я позвонилъ.
   Мнѣ отворила дверь хорошенькая, черноглазая дѣвочка, въ бѣломъ платьицѣ и крохотныхъ туфелькахъ (надо думать -- служанка?) -- особа, которой я никогда здѣсь не видѣлъ.
   -- Здравствуйте. Сагинъ дома?
   -- Да. Но...-- дѣвочка вдругъ почему то запнулась и вспыхнула...
   -- Что,-- онъ занятъ?
   -- Н...ѣѣтъ; онъ не занятъ; а--такъ... Вамъ очень нужно -- да?
   Я засмѣялся...
   -- Кто тамъ?-- послышался голосъ Сагина.
   -- Абашевъ.
   -- А, вы!-- и онъ немножко помедлилъ.-- Сейчасъ. А впрочемъ, вамъ можно. Идите.
   Дверь отворилась.
   -- Дѣло въ томъ,-- усмѣхнулся Сагинъ -- что вы застаете насъ на мѣстѣ преступленья. Ну-да: я опять у мольберта. Сорвался. И если это васъ не стѣснитъ, пусть это будетъ пока между нами, т.-е., и не пока даже (я знаю впередъ, что и опять не кончу), а -- всегда. Это наша -- моя и Полечкина,-- а теперь вотъ, и ваша тайна. Слышалъ! слышалъ, какъ вы берегли нашу тайну!-- обернулся онъ къ Полечкѣ.-- И, особенно, вашу характеристику моей дѣятельности:-- "не занятъ, а--такъ"... Спасибо. Кстати. Рекомендую: моя хозяйка; мой порядокъ и мой хаосъ (вы не повѣрите, она у меня камня на камнѣ не оставила: все прибираетъ); мой наставникъ и духовникъ (дѣвочка эта учитъ меня катехизису); словомъ Полечка,-- особа, съ которой мы, знаете, о чемъ споримъ?
   Полечка рванулась къ двери...
   -- Нѣтъ, нѣтъ! позвольте-съ!-- удержалъ ее за руку Сагинъ.-- Споримъ о томъ, сколько ей лѣтъ, т.-е. весенъ. Я утверждаю: пятнадцать; а она стоитъ за шестнадцать лѣтъ. Лѣтъ!.. Можете себѣ представить... Она вотъ не вѣритъ, что теперь говорятъ такъ -- "Мнѣ пятнадцатая весна"...; "Днѣ двадцать пять лѣтъ"...; "Днѣ тридцать восьмая осень"...; "Днѣ семьдесятъ зимъ"...-- Не вѣритъ и споритъ. И посмотрите на эту особу: листья еще не всѣ распустились, а она имѣетъ дерзость говорить о прожитыхъ лѣтахъ... А на ея совѣсти и одного еще лѣта нѣтъ. Она и не весна даже, а просто -- проталинка...
   Лицо Сагина свѣтилось весельемъ и молодостью...
   ...Что это съ нимъ?-- подумалось мнѣ.-- И гдѣ, и въ чемъ -- ключъ къ его настроенію? Въ томъ ли, что снова духомъ воспрянулъ -- пишетъ вотъ,-- или, можетъ быть (и я покосился на Полечку), въ черныхъ глазахъ этой дѣвочкнѣ..
   -- Ну, а теперь...-- (Онъ все еще не впускалъ меня):-- пожалуйте!
   И помните: "и на устахъ твоихъ печать"... Рекомендую: мой уродецъ, которымъ я, наконецъ, разрѣшился отъ бремени. Она,-- указалъ онъ на Полечку:-- была повивальною бабкою: а вы, если хотите занять это почетное мѣсто, будете крестнымъ отцомъ сему младенцу искусства...
   ...Помните?--
   
   Ты у Бога дѣтей не просила,
   Но ты женщина тоже была,
   Ты со скрежетомъ сына носила
   И съ проклятьемъ его родила...
   
   -- Ну, такъ вотъ: это самое и есть. Станьте сюда... Такъ. Ну, а теперь: "вы -- во мнѣ, а я -- въ васъ"...
   Онъ продолжалъ и еще говорить, но что и о чемъ -- я не слышалъ. Я приковался къ картинѣ...
   Это было большое, четырехъ-аршинное полотно, немножко потянутое вверхъ. Его обижало отсутствіе рамы. Но это -- только въ первый моментъ такъ. Я пересталъ замѣчать это...
   Въ чистомъ, прозрачномъ утреннемъ воздухѣ, еще влажномъ и вѣющемъ холодкомъ растаявшихъ тѣней ночи, рѣзко вырисовывались воздушныя и, словно, омытыя линіи иззубреннаго отрога утеса. Онъ выступалъ изъ картины и уходилъ къ небу. За нимъ и вокругъ ниспадала бездна. Невидимая, она сразу чувствовалась. Она была подъ ногами... На утесѣ -- задумчиво приткнулась фигура Падшаго Ангела. Онъ былъ въ полуооборотъ къ зрителю. Онъ созерцалъ вновь созданный міръ; и лицо Его, покрытое тѣнью отъ вскинутой кверху руки (Ему немножко мѣшаетъ солнце), полно было насмѣшливой грусти. Онъ о чемъ-то груститъ, и надъ чѣмъ-то смѣется. Къ кому и къ чему обращены были и эта грусть, и этотъ готовый, казалось, сорваться сарказмъ искривленной улыбки? Орлиные глаза Люцифера пронзаютъ пространство. Онъ не просто смотритъ,-- Онъ провидитъ...
   Передъ Нимъ легла необъятная картина міра:-- земля, море, горы; серебристыя излучины рѣкъ; щетинистые ковры лѣсовъ; города; села, которые то уходили вдаль, то подступали ближе, скользили по скатамъ равнинъ къ берегу моря и искрились, дрожа золотыми лучами тающихъ въ небѣ крестовъ...
   И вотъ -- къ одному-то изъ этихъ крестовъ и приковался орлиный взглядъ Люцифера... Сухое, рѣзко-очерченное, покрытое тѣнью лицо Его было страшно въ своей геніальности и великолѣпно въ своей неземной красотѣ. Оно тянуло къ себѣ и пугало. Оно смѣялось -- и мурашки озноба ползли по спинѣ и рукамъ, и холодѣло лицо, и корни волосъ шевелились у васъ и, словно, вползали въ черепъ...
   -- Это,-- началъ тихо Сагинъ:-- это -- первый визитъ Его къ намъ. Онъ снизошелъ до того, чтобы сойти посмотрѣть на эту -- одну изъ безконечныхъ варіацій основной мелодіи творчества Того, противъ Кого Онъ возсталъ,-- мелодіи, которая имѣла несчастіе Ему не понравиться въ лучшемъ даже своемъ проявленіи -- въ картинѣ Неба. Онъ былъ тамъ и знаетъ его. И вотъ, плодовитый Художникъ даетъ и еще полотно (повторяю: одну изъ безконечныхъ своихъ варіацій) -- картину Земли. Передъ глазами геніальнаго Отрицателя прошла уже длинная серія этихъ полотенъ, и -- закованное въ свое Совершенство -- творчество неутомимаго Художника начинаетъ казаться Ему шаблоннымъ. И вотъ -- Онъ вдругъ замѣчaетъ новый мазокъ, сверкающій крестъ... Небывалый эффектъ! Авторъ Самъ выступаетъ на сцену. И Люциферъ снизошелъ до того, чтобъ прійти посмотрѣть на новый гримъ геніальнаго Мастера. Силою мысли Падшаго Бога Онъ сжалъ въ единство рядъ событій, сорвалъ ихъ со скелетовъ прошедшихъ, текущихъ и будущихъ, еще не одѣвшихся въ факты столѣтій, и колоссальная эта картина, охваченная однимъ созерцаніемъ, одной интуиціей, встала вдругъ передъ Нимъ, омытая отъ всякихъ одеждъ, обнаживъ передъ Нимъ свое чудное тѣло задуманной мысли... И вотъ -- Онъ смотритъ, и губы Падшаго Бога кривятся усмѣшкой,
   ...Правъ ли Онъ?
   Сагинъ умолкъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Это было утромъ.
   А вечеромъ того же дня, я опять зашелъ -- посмотрѣть на картину: но мнѣ сказали (та же черноглазая "Проталинка"), что Сагина нѣтъ дома. На другой день я опять зашелъ къ Сагину (мнѣ очень хотѣлось видѣть картину) -- и опять не засталъ его дома. Мнѣ показалось все это нѣсколько страннымъ. Сагинъ былъ домосѣдь. И вотъ, два раза подъ рядъ онъ -- внѣ дома. Два дня спустя, я опять стучалъ въ ту же дверь...
   Мнѣ отворилъ самъ Сагинъ.
   -- А, вы!...
   -- Да. Хочу видѣть вашу картину.
   Онъ усмѣхнулся:
   -- Да? Но ее нѣтъ...
   -- Какъ: нѣтъ!
   -- А такъ:.она -- уничтожена.
   Я озлобился...
   -- Но, слушайте!-- сверкнулъ глазами Сагинъ:-- неужели же вы, такъ-таки, и не видѣли, что... (я-то,-- оговорился онъ,-- понятно: у меня глаза были застланы тѣмъ, что я хотѣлъ видѣть). Но,-- вы? Неужели же вы, такъ-таки, и не видѣли, что эта картина -- мазня, и очень даже бездарная! Мой
   Люциферъ былъ похожъ... на швейцара.
   Я ничего не отвѣтилъ -- и мы, молча, разстались.
   Безсильная злоба (не знаю -- къ кому и за что) сосала мнѣ грудь. Я почти ненавидѣлъ и Сагина... За что?
   Наутро, я пошелъ извѣстить его.
   Квартира его оказалась пустой: онъ выѣхалъ...
   -- Куда?
   -- Не знаю,-- отвѣтилъ мнѣ дворникъ.-- Говорили: къ себѣ, будто, въ деревню...
   Такъ я ни съ чѣмъ и ушелъ.
   

XXXIII.

   ...Да: вотъ что мнѣ вспомнилось...
   Зубчатое колесо ассоціацій нашихъ представленій, стронувшись съ мѣста, попутно, затронуло и весь механизмъ памяти... Вопросъ Плющикъ -- какъ я смотрю на Христа -- отдаленно вплетался и въ то, что я вспомнилъ сейчасъ, и, на фонѣ мною разсказаннаго, вопросъ этотъ теплился искрой креста, какъ теплился онъ и на картинѣ Сатина...
   ...Новый мазокъ...
   ...Новый гримъ геніальнаго Мастера...
   -- "Кудряво сказано!" -- усмѣхнулся я...
   И помню: съ этой мыслью я и уснулъ.
   (Кстати. Кто прослѣдитъ и укажетъ, гдѣ и какъ соприкасаются между собою двѣ бездны -- сознаніе и сонъ? Всякій изъ насъ осязалъ, такъ сказать, эти звенья, т.-е.-- сходилъ, или, все-равно, восходилъ по этимъ ступенямъ, т.-е. бодрствовалъ и засыпалъ, но онъ никогда не разскажетъ о томъ, что онъ знаетъ. Вотъ оно -- банкротство нашего слова. Слово, это -- щипцы, но въ нихъ захватишь не все,-- то только, что просто и грубо).--
   Итакъ: я уснулъ съ мыслію о "новомъ гримѣ геніальнаго Мастера". Засыпая, я видѣлъ смѣющееся лицо Люцифера на картинѣ Сагина, которую,-- пусть она уничтожена имъ,-- я никогда не забуду...

-----

   ...Неясная, смутная и прихотливо измѣнчивая фаланга образовъ, которые не имѣли рисунка,-- двигалась и переливалась въ какомъ-то хаосѣ изъ звуковъ, мыслей и грезъ... Фаланга эта, мало-по-малу, сгустилась, стала устойчивѣй и ужъ зарисовалась; но все еще была тѣмъ, чего я не умѣлъ назвать; и я напрягалъ волю -- вспомнить, узнать и дать имя. И вотъ -- то, что я видѣлъ, послушалось -- оно стало пластично -- и сразу назвалось: оно стало книгой. И кто-то листалъ эту книгу; а то, что было написано въ ней, то говорилось вслухъ -- громко, рѣзко, отчетливо (я слышалъ каждое слово), но быстро и непонятно... Я слушалъ, старался понять -- и не могъ. Я не зналъ, что я слышу... Но вотъ, то, что я слышалъ, стало и виднымъ. И я усмѣхнулся -- такъ это было просто и ясно и необходимо нужно. Это была она -- Проталинка... Она улыбалась; а черные глаза ея искрились; а розовыя губки ея шевелились... Она говорила. Она говорила быстро-быстро и -- я жалѣлъ объ одномъ -- непонятно... Но, вотъ, она стала и дѣлать то, что она говорила... И я увидѣлъ -- и сталъ понимать. Она граціозно вздернула бѣлую юбочку и показала мнѣ стройныя ножки -- и усмѣхнулась; она разстегнула корсажъ и обнажила молодую, упругую грудь -- и опять усмѣхнулась; она быстрымъ движеніемъ вскинула руки, освободила темные, пышные волосы -- и тѣ такъ и упали, и разсыпались всѣ, и словно одѣли ее,-- и она опять усмѣхнулась; она округлила надъ темной головкой красивыя, нѣжныя руки (такъ, что онѣ стали похожи на гирлянду изъ бѣлыхъ цвѣтовъ) и, засмѣявшись изъ этой гирлянды, молодая и радостная, полуобнаженная, вдругъ закружилась, сперва -- тихо и медленно, а потомъ -- все быстрѣй и быстрѣй... Полузакрытые, черные глаза ея съузились и еле мерцали; а розовыя губы слегка разомкнулись и засмѣялись рядами сверкающихъ перловъ...
   ...И я понялъ: она была Красота.
   -- Но это не все,-- говорили мнѣ выпуклыя строки кѣмъ-то листаемой книги.-- Это не все. Красота, это -- Эллины. Но есть и еще кто-то...
   Знаешь?
   -- Знаю. Есть Іудеи.
   -- Смотри же...
   ...Книга стала листаться быстрѣй и быстрѣй, а говорящій мнѣ голосъ сталъ громче и громче... Онъ не говорилъ ужъ -- кричалъ... И мнѣ стало страшно...
   -- Смотри!
   -- О, я знаю: про это писалъ ко мнѣ Сагинъ. Это -- дорога, по которой идутъ... къ счастью...
   ...Я говорилъ это -- и шелъ, шелъ, вмѣстѣ съ другими,-- а ихъ было много... Я боялся отстать, и -- чувствовалъ -- ноги мои костенѣли... Я напрягался итти; но, съ каждымъ шагомъ моимъ, онѣ становились все меньше и меньше послушными и почти перестали сгибаться. Я легъ на дорогѣ -- и мнѣ захотѣлось не видѣть, не помнить, не знать и главное -- быть одному, чтобъ забыли меня и не трогали...
   Я лежалъ -- а надо мною текла, шагала толпа. Иногда на меня наступали и это сперва обижало меня, а потомъ мнѣ стало вдругъ жаль себя -- и я заплакалъ и понялъ, что это пріятно... И я не стыдился ужъ слезъ -- о, нѣтъ! я хотѣлъ ихъ... Я не обижался на тѣхъ, кто на меня наступалъ.-- я даже хотѣлъ, чтобъ они наступали, топтали и били меня: это было очень пріятно. И я подставлялъ имъ лицо подъ ихъ грязныя ноги, и -- когда они наступали -- я цѣловалъ эти грязныя ноги -- и наслаждался... Я вдругъ полюбилъ ихъ, всѣхъ, кто топталъ меня. "страстное. судорожное, доселѣ мнѣ невѣдомое чувство, сотканное изъ слезъ и жалости къ себѣ и любви къ нимъ, заполонило собой грудь и сосало мнѣ сердце... О, это были судороги какого-то неземного блаженства -- и я содрогался и вылъ отъ восторга...
   -- Еще! еще! милые! близкіе!-- рыдалъ и молилъ я...
   Толпа шла. Лица всѣхъ были блѣдны, суровы, встревожены... Всякій боялся отстать. А тамъ подъ ногами у нихъ, копошились люди (и я былъ среди нихъ),-- они ползали въ жидкой вонючей грязи, цѣплялись за грязныя ноги, которыя грубо топтали ихъ, и покрывали ихъ поцѣлуями. Они содрогались отъ счастья любви къ этимъ грязнымъ ногамъ; они молили обидъ, они жаждали слезъ... Иногда, тотъ или другой изъ толпы оглядывался внизъ и что-то кричалъ и ругался, а потомъ вдругъ смягчался, осѣдалъ какъ-то внизъ и начиналъ цѣловать этихъ вампировъ любви... И, охвативши другъ друга въ корчахъ судорожнаго наслажденія и любовнаго цѣлованія, и тотъ, и другой барахтались въ жидкой вонючей грязи въ восторгѣ бѣсовскаго чувства...
   Толпа шла, она торопилась куда-то впереди и не знала, что цѣль т.-е.-- счастье, блаженство даже,-- оно здѣсь, близко, у ногъ... оно -- въ непротивленіи и любви къ злому...
   И чье-то насмѣшливое, блѣдное, покрытое тѣнью лицо смотрѣло откуда-то сверху на это -- и брезгливо посмѣивалось... И я зналъ: это -- Онъ. И я захотѣлъ полюбить и Его -- и, грязный, дрожащій отъ счастія, потянулся къ Нему... Я хотѣлъ цѣловать Его ноги. Но Онъ -- такъ и вздрогнулъ... вскочилъ -- и черные, какъ ночь, глаза Его вспыхнули гнѣвомъ и пригвоздили меня... Я силился встать и не могъ. Я рванулся впередъ... Но книга, которая не переставала перелистываться, съ шумомъ захлопнулась -- и стало темно, глухо, и ничего уже не было, и я погрузился въ ничто -- въ пустоту...
   Только сердце стучало въ груди...
   Завѣса сна стала таять, рѣдѣть -- и сразу порвалась...
   Я проснулся.
   Я уронилъ во снѣ ночной, круглый столикъ, и долго не могъ найти спичекъ... Мнѣ хотѣлось курить. Это такъ успокаиваетъ...
   Бѣлесоватыя тѣни разсвѣта глядѣли въ окно. Иней лежалъ на деревьяхъ, и онѣ были, словно, напудрены. Неподвижныя, онѣ рисовались на фонѣ свинцоваго неба во всѣхъ своихъ очертаніяхъ.
   Въ передней скрипнула дверь... И скоро осторожный и вкрадчивый шорохъ затапливаемой печи коснулся моего слуха...
   Я подождалъ, пока она растопится, и -- вслушиваясь въ сказку воркующаго пламени -- затихъ и постарался не думать. Я словно свернулъ съ широкой улицы мысли въ уютный, родной переулокъ милыхъ сердцу ощущеній и, прислушиваясь къ нимъ, постепенно забылся...
   Кстати. Какія хорошія сказки нашептываетъ намъ эта болтливая, добрая печь! И какъ незамѣтно (такъ только бываетъ на зорькѣ осенняго, или еще лучше -- бѣлокрылаго, зимняго утра),-- какъ незамѣтно эти волшебныя сказки сливаются съ сномъ, который снова кладетъ васъ въ колыбель вашего дѣтства, подъ сѣнь материнской улыбки. Правда: бывали и послѣ хорошіе сны, когда вы, усталый отъ ласкъ, засыпали въ объятіяхъ милой вамъ женщины (въ тайникахъ вашей памяти есть, вѣдь, такія картины?). Но, разъ мы осмѣлились сны эти сравнивать, пусть и простятъ мнѣ эту невольную грубость всѣ розовыя личики женщинъ-любовницъ,-- я оглянулся на блѣдныя лица стоящихъ за ихъ спиной матерей, и -- какъ-ни-какъ, а колыбель все-таки лучше объятій...
   

XXXIV.

   Ночь. "Буря воетъ въ саду, буря ломится въ домъ..."
   Жутко. Всѣ спятъ. Одна она только царствуетъ во мракѣ... Не правда ли, есть что-то живое въ голосѣ бури? Что-то жестокое, мстящее, и въ то же время -- страдальческое, стонущее...
   Зимой,-- мы знаемъ,-- это вопитъ сѣдая, косматая вѣдьма. А осенью? Кто это стонетъ, рыдаетъ и угрожаетъ изъ мрака? Не знаемъ: не видно. Осенняя буря кутается въ темный, непроницаемый плащъ. Она въ маскѣ. И мы не видимъ ее,-- мы только слышимъ ее. Это только стонъ, только вопль, только скрежетъ зубовный, который васъ заставляетъ блѣднѣть, и -- если вы одинъ -- костлявыя объятія ужаса готовы васъ охватить... Вы одинъ; а за стѣной, за тонкимъ стекломъ окна, надъ вами (близко: рукой подать...) рыдаетъ, вопитъ бездна...
   И зачѣмъ вы такъ внимательно, такъ чутко прислушиваетесь? Чего вы ждете? Куда и во что вы углубляетесь мыслью? Вамъ кажется (не правда ли?), что, вотъ-вотъ, что-то вдругъ прояснится -- и вы вдругъ что-то поймете и что-то узнаете... И вы и боитесь понять этотъ "несвязный оглушающій языкъ" бури, и въ то же время хотите и ждете этого...
   Странно! Мнѣ, почему-то, въ такія минуты рисуется забытая всѣми и сиротливо затерянная гдѣ-то въ далекихъ поляхъ деревенька... Избушка. Свѣтъ еле брезжитъ. Воетъ въ трубѣ. И молодое лицо женщины... оно закрыто руками. Волосы ея расплелись и разсыпались... Она равномѣрно раскачивается изъ стороны въ сторону и плачетъ-плачетъ о чемъ-то, вцѣпившись руками въ русые волосы...
   Кто она? Гдѣ и когда я ее видѣлъ? О комъ и о чемъ она плачетъ? Не знаю. Но отъ жалости къ ней у меня замираетъ и сотрясается грудь... И все бы отдалъ, всѣмъ бы пожертвовалъ, только бы осушить и утереть эти слезы, только бы разжать эти судорожно сжатыя руки и заставить смѣяться это молодое лицо... И никогда не разжать этихъ рукъ, и не осушить этихъ слезъ -- нѣтъ! Онѣ -- призракъ, который когда-то закрался въ меня, и вотъ: завыла буря -- и онъ ожилъ и всталъ...
   Какъ это странно!
   

XXXV.

   Однако, я все собираюсь -- нынче, да завтра,-- а пора, давно уже пора отвѣтить моимъ корреспондентамъ... Непремѣнно! Съ чего это, въ самомъ дѣлѣ, ставить ихъ въ положеніе "вопіющаго въ пустынѣ"? Тѣмъ болѣе, что если мы всѣ и банкроты по части "дѣлъ" (на этихъ вѣсахъ мы "очень легки"), то -- обратно -- за "словомъ" въ карманъ мы не лазимъ. Поистинѣ: этого добра намъ не занимать стать! Все наше богатство, весь нашъ кредитъ, весь нашъ духовный грузъ,-- все это: "слова, слова, слова"...
   Извѣстно:
   
   .... Словами диспуты ведутся,
   Изъ словъ системы создаются...
   
   И это -- не сарказмъ даже, какъ принято думать (зачѣмъ намъ кривить губы Чорта? Онѣ искривлены и такъ отъ сарказмовъ!),-- нѣтъ! Это -- просто правда. Можно повывернуть всѣ наши карманы, и -- смѣло ручайтесь -- помимо словъ, ничего тамъ не сыщутъ: тамъ пусто. Святыя, наивныя души (а говорятъ: онѣ еще существуютъ),-- тѣ полагаютъ, что "слово" должно играть подчиненную роль; что оно только рамка картины; что "слово" должно цементировать камни "дѣлъ" нашихъ. Какихъ же?-- спрошу я.-- Дѣла наши... Но, вѣдь, это -- та сказочная Шапка-Невидимка, подъ сѣнью которой мы таемъ, какъ призракъ, какъ дымъ. Мы зарисовываемся въ образъ и воплощаемся только лишь въ фразѣ, и внѣ этой фразы, мы просто пустое мѣсто. Апостолу Павлу (пылкій онъ былъ человѣкъ!) вздумалось красиво насъ выругать за эту нашу способность -- жить только въ фразѣ, и онъ продекламировалъ свое: "мѣдь звенящая, кимвалъ бряцающій"...
   -- Положимъ, такъ-то оно -- такъ,-- скажутъ на это.-- Но, вѣдь, и "слово", подчасъ, можетъ быть "дѣломъ". Тотъ же Павелъ...
   -- Знаю, знаю... Но, милостивые государи! (все равно: "рыцарь ли знатный, иль латникъ простой") поймите вы, что именно здѣсь-то вся и опасность. Вѣдь, встегнувъ въ свои разсужденія это коварное "можетъ", мы и вступаемъ на скользкую почву, гдѣ шагъ-два, и мы таемъ въ пространствѣ, подъ Шапкой-Невидимкой всѣхъ этихъ "словъ-дѣлъ". Мы именно всегда и забываемъ это наше обычное и всегда недоговоренное: "тотъ же Павелъ"...
   Ну да: онъ былъ Савлъ (и еще какой Савлъ!) и сталъ Павломъ и заговорилъ, какъ апостолъ. А мы (кто же не знаетъ этого!),-- мы тоже говоримъ, подчасъ, не хуже и Павла,-- но только (въ этомъ-то все и несходство наше) устами Савла. У насъ -- "голосъ Іакова, а тѣло Исава". Не спорю, что эта многогранность нашей натуры часто бываетъ намъ очень и очень на руку; особенно, если собесѣдникъ нашъ слѣпъ, какъ Исаакъ, у котораго, пользуясь его убожествомъ, украли его благословеніе. Ужасно это! Вы помните? Слѣпой старикъ усумнился, но все же повѣрилъ и возложилъ свои старческія, благословляющія руки на преклоненную предъ нимъ голову сына, которому и очень недорого (за чечевичную похлебку), и очень недешево (онъ оскорбилъ ложью сѣдины старца и обокралъ его благословляющія руки),-- да: очень недорого и очень недешево досталось его первородство...
   Этотъ наивный, слѣпой Исаакъ слѣпъ и понынѣ. И мы продолжаемъ его обкрадывать. Ну, а что, если онъ вдругъ возьметъ и прозрѣетъ -- а? Что мы отвѣтимъ ему? Въ какую фразу юркнемъ мы, стоя предъ нимъ, лицомъ къ лицу, въ своей грубо-вывернутой шкурѣ? Вѣдь, гримъ-то совсѣмъ неискусенъ,-- онъ разсчитанъ на незрячія очи...
   Положимъ, ложь изворотлива, а нахальство, извѣстно, не знаетъ границъ. И было бы только желаніе сохранить свою многогранность, а на палитрѣ у насъ найдутся, конечно, и нужныя краски для новаго грима. Вѣдь, въ гардеробахъ у насъ не только, что черный, эффектный плащъ Гамлета, да запыленный и тоже не менѣе эффектный парикъ доктора Фауста,-- тамъ есть фасоны и новѣйшаго времени: поддевки народниковъ, пиджаки и визитки (иногда и очень изящно скроенныя) всѣхъ современныхъ страдальцевъ-рыцарей, заржавленная амуниція которыхъ, приспособленная къ борьбѣ съ вѣтряными мельницами, давно уже соритъ подвалы архивовъ, и только души ихъ тѣ же... Есть тамъ и съ иголочки новенькіе лапти толстовцевъ...
   О, наивный, слѣпой Исаакъ! мы снова обманемъ тебя, и ты долго еще будешь жевать свою жалкую фразу: "голосъ Іакова, а тѣло Исава"... Долго! Пока не откроются "твои зѣницы, какъ у испуганной орлицы"... Тогда,-- не знаю, право, что будетъ тогда, но только мы утратимъ украденное нами первородство наше, и невѣжественный, грубый, ограбленный нами Исавъ займетъ свое мѣсто. Когда-то, голодный и умирающій, онъ продалъ его за кусокъ хлѣба, сказавъ свое страшное:-- "вотъ, я умираю; что мнѣ въ этомъ первородствѣ?" -- и сытый братъ накормилъ его, но и поработилъ его. Какъ онъ плакалъ потомъ... Невѣжественный, грубый, а потому и довѣрчивый,-- онъ умиралъ -- и потянулся къ хлѣбу...-- сталъ рабомъ брата. Бѣдный Исавъ! Онъ рабъ и понынѣ. Но (вы помните это?) -- благословляющія руки отца коснулись и этого сына -- и на немъ почіетъ пророчество.
   Вотъ это чудное мѣсто изъ Библіи (она -- моя настольная книга). Вотъ:--
   38. ...Исавъ сказалъ отцу своему: неужели, отецъ, мой, одно у тебя благословеніе? благослови и меня, отецъ мой! И (какъ Исаакъ молчалъ) возвысилъ Исавъ голосъ свой и заплакалъ.
   39. И отвѣчалъ Исаакъ, отецъ его, и сказалъ ему: вотъ, отъ тука земли будетъ обитаніе твое, и отъ росы небесной свыше;
   40 и ты будешь жить мечомъ твоимъ, и будешь служить брату твоему; будетъ же время, когда воспротивишься и свергнешь иго его съ выи твоей.
   41. И возненавидѣлъ Исавъ Іакова...
   "Свергнешь иго"...
   Когда и какъ это будетъ, мы не знаемъ этого,-- это тайна нашего завтра -- но, что это будетъ, должно быть, и уже началось,-- это мы знаемъ, и не можемъ не знать, и даже желаемъ этого -- да: мы утомились виной нашей лжи -- и ужъ не боимся взглянуть въ лицо истины...
   И пора намъ, давно ужъ пора! Вѣсь, и ложь тоже имѣетъ границы, т.-е.-- свои: весну, лѣто и осень...
   Весна -- это смѣхъ юныхъ водъ, которыя нынче -- вода и бѣжитъ, а завтра
   -- сухое мѣсто. Это -- царство миража и грезъ, когда за красотой и яркостью красокъ не видишь рисунка; когда человѣкъ счастливъ, но слѣпъ...
   Лѣто -- это зной всякой страсти, всякой борьбы, всякихъ бѣдъ,-- когда не хватаетъ времени, и все -- "некогда"!, "послѣ"!, "потомъ"!...
   И только осенью, когда солнце -- низкое уже къ горизонту -- не грѣетъ, а только свѣтитъ,-- только тогда и выступаютъ въ синевѣ горизонтовъ контуры далекихъ предметовъ... Да: только тогда и зарисовываются контуры всѣхъ идеаловъ нашихъ, и мы, въ первый разъ хорошо разсмотрѣвъ ихъ, ничего ужъ, помимо ихъ, и не видимъ...
   И вотъ: горизонты наши расширились...
   

XXXIII.

   Мой отвѣтъ Плющикъ.
   "Милая и дорогая, Елена Владиміровна. Вамъ угодно было выругать меня "романтикомъ". Что дѣлать,-- каковъ есть, такимъ и берите. Не модный это костюмъ -- знаю; но, разъ ужъ на то пошло, такъ и кто знаетъ, есть ли онъ, этотъ модный костюмъ? Говорятъ, вѣсь, что подъ луною нѣтъ ничего новаго -- все старо. А значитъ, и все современное, все во время, и нѣтъ ни стараго, ни новаго, а есть то, что есть, т.-е. два три, довольно-таки затасканныхъ и потрепанныхъ костюма, въ которыхъ мы и щеголяемъ съ тѣхъ поръ, какъ себя помнимъ.-- "Бываетъ нѣчто, о чемъ говорятъ: "смотрите, вотъ это новое"; но это было уже въ вѣкахъ, бывшихъ прежде насъ".-- Такъ говоритъ Соломонъ, т.-е. сама мудрость. Да: галлерея людскихъ физіономій не такъ ужъ богата, какъ думаютъ. И оттого-то всякій изъ насъ всегда немножко нашъ старый знакомый. У Гейне одна очень умная сорока германской сказки такъ живописуетъ "картину міра": "мать моя была сорока, моя бабушка тоже была сорока, моя прабабушка опять сорока, моя прапрабабушка сорока, и если бы моя прапрабабушка не умерла, то жила бы до сихъ поръ"...-- Да, и была бы, какъ всѣ. Читая "дѣла временныхъ лѣтъ", всегда немножко сконфуженъ: все, какъ у насъ, и все, какъ и мы; а подчасъ -- и лучше, чѣмъ у насъ, и лучше, чѣмъ мы. Бываетъ это.
   Въ виду всего сказаннаго (я особенно- ссылаюсь на авторитеты мудраго Соломона и не менѣе мудрой сороки германской сказки), пусть мнѣ простятъ мой "романтизмъ".
   Далѣе. Вашъ экивокъ по адресу Святогора (и охота же вамъ, право, горой да мышь давить!) я уразумѣлъ и почувствовалъ. Ѣдко сказано! Но, знаете что? Соусъ новый, а блюдо все то же. Вѣдь, это опять призывъ къ здравому смыслу,-- призывъ, который, простите, всегда мнѣ казался ложемъ Прокруста -- гдѣ васъ урѣжутъ, или потянутъ, но непремѣнно уложатъ и нмлремѣнно изуродуютъ. Это -- какъ желѣзнодорожная линія: гдѣ надо -- подсыпятъ, гдѣ надо и срѣжутъ ненужный рельефъ, а рельсы положатъ. Нужно это, полезно... Все это -- "въ заботахъ о благахъ отчизны"... И неумолимый нивелиръ увѣренно, смѣло дѣлаетъ свое нужное, полезное дѣло -- равняетъ, шлифуетъ, становитъ въ ряды... Это -- современный Прокрустъ кладетъ на свое неумолимое ложе прогресса. Вамъ больно и неудобно, вамъ жаль вашихъ урѣзанныхъ ногъ; но, чудакъ вы, поймите же вы, эгоистъ вы этакій, вѣдь, все это -- авансы вашему "завтра",-- тому божественно прекрасному "завтра", гдѣ потекутъ молочныя рѣки, гдѣ раскуютъ мечи на орала, гдѣ все будетъ не такъ, по иному -- радостно, весело, счастливо, и гдѣ (маленькая непріятность!) васъ только не будетъ: вы (проглотите эту горькую истину),-- вы матеріалъ только той грандіозной постройки, той очень высокой башни, которую когда-то начали и почему-то не кончили въ Вавилонѣ, и назначеніе которой -- коснуться неба...
   Но, виноватъ,-- отпихиваясь отъ вашихъ "полезно и нужно", я при желаніи быть доказательнымъ -- рискую вступить въ непроходимыя дебри нашей, современной, европейской мудрости и надолго затеряться въ нихъ, если только и не совсѣмъ пропасть тамъ. А вы не о томъ меня спрашиваете. Вы искушаете меня вопросомъ о Сынѣ Человѣческомъ, съ Котсраго, какъ говорилъ Иванъ Карамазовъ брату Алешѣ (помните это?), всегда обыкновенно и начинаютъ. Ну да: Онъ -- пробный камень, когда-то отвергнутый строителями, а нынѣ легшій яко бы въ главномъ углѣ зданія. Такъ прорицали и прорицаютъ пророки о Немъ.
   Итакъ: вы -- о Немъ...
   Страшно о немъ говорить объ этомъ Праведникѣ. Я сынъ отцовъ моихъ, тѣхъ самыхъ отцовъ, руки которыхъ красны отъ крови Голгоѳы. Но, все равно, кто живетъ, кто хочетъ и смѣетъ жить, тотъ не долженъ бояться крови: она цементируетъ факты, которые, камень за камнемъ, ложатся въ стѣны нашихъ построекъ. Словомъ, страшно -- нестрашно, а я дерзаю поднять брошенную мнѣ вами перчатку искушающаго вопроса о Немъ.
   О, безусловно: отвѣтить на этотъ вопросъ -- это значитъ исповѣдаться. И оговорюсь -- если я не сумѣю сказать вамъ, мой духовникъ, во что я вѣрую и что исповѣдаю я, то, все равно, вы будете во всякомъ случаѣ освѣдомлены о томъ, во что не вѣрую и что не исповѣдую я. Правда великаго Назарея -- не моя правда, и я въ эту правду не вѣрую и не исповѣдую ее.
   Но, виноватъ -- такъ сразу нельзя... Я чувствую потребность раздвинуть частности и, такъ сказать, расчистить мѣсто. Начну съ общихъ положеній, а потомъ ужъ -- милости прссимъ -- открою двери своихъ Ѳивъ...
   Извѣстно: "человѣкъ мыслитъ отношеніями". Отношенія эти предполагаютъ факты, а эти послѣдніе -- мѣсто, среду, обстановку, словомъ, арену. Съ одной стороны -- это будетъ пространство, съ другой -- время. Такъ вотъ -- объ этомъ, послѣднемъ...
   У человѣка нѣтъ будущаго: оно еще только будетъ. Нѣтъ у него и настоящаго, такъ какъ время -- процессъ, и оно всегда или уже было, или еще только будетъ. Настоящее -- это одна изъ тѣхъ многихъ иллюзій, безъ которыхъ мы, люди, и шагу не ступимъ. У человѣка есть только прошлое, и прошлое это громадно. Правда, оно уже умерло; но, все равно, и гробница -- фактъ, и скелетъ -- образъ. Ихъ можно видѣть, знать, помнить; ихъ можно сопоставлять, т.-е. опять таки, они -- единственный фактъ для всякой спекуляціи. Жизнь часто сравниваютъ съ несущейся впередъ колесницей. И если принять это сравненіе, то скажемъ, что править этой несущейся впередъ колесницей можно, глядя только назадъ.
   Оглянемся сейчасъ и мы. Передъ нами пяти-тысячелѣтній опытъ Востока и почти трлхъ-тысячелѣтній опытъ Запада. Длинныя цѣпи этихъ, скованныхъ между собою, столѣтій вяжутся конецъ съ концомъ двумя звеньями: съ востока;--іудеемъ, съ запада -- эллиномъ. Костлявая рука іудея здѣсь какъ бы обмѣнялась рукопожатіемъ съ красивой и мускулистой рукой эллина. И это рукопожатіе -- самый выпуклый моментъ изъ всей міровой исторіи, такъ какъ и до, и послѣ этого, по ту и по сю сторону этой выразительней группы изъ двухъ фигуръ, и въ глубинѣ сѣдыхъ временъ, и на фонѣ нашего, ближайшаго къ намъ "нынче",-- все это -- или конецъ, или начало, или средина тѣхъ двухъ міровыхъ дорогъ, одна изъ которыхъ была дойдена іудеемъ, а другая -- начата эллиномъ. Безъ правильнаго пониманія этихъ двухъ фигуръ,-- Іудея и Эллина,-- сковавшихъ собой историческую жизнь двухъ континентовъ, не только нельзя понимать исторію (она сконцентрирована въ нихъ) -- нельзя и просто сдвинуться съ мѣста ни въ какой области философской мысли, разъ она, въ той или иной мѣрѣ, коснется области Правды, Добра, Красоты. О, да: іудей и эллинъ -- это два камертона, по тонамъ которыхъ строились струны всемірной исторіи...
   Геніальный мозгъ апостола Павла первый отмѣтилъ эту особенность указаннаго нами момента -- этого поворотнаго пункта всемірной жизни, сдѣлавъ свое геніальное дѣленіе всего человѣчества на іудея и эллина. Чуткое ухо пророка услышало рознь этихъ тоновъ...
   Въ самомъ дѣлѣ: надо было выбирать одно изъ двухъ -- небо или землю. Это была дилемма, которую предстояло рѣшить человѣчеству, передъ которымъ зіяли двѣ отверстыя двери -- двери іудейскаго храма и двери мастерской эллина:-- куда?..
   Радостный, смѣющійся, обоготворившій Красоту эллинъ возлюбилъ Землю и въ первый разъ скептически улыбнулся по адресу Неба. Холодное и недоступное, вѣчно молчаливое, оно уже утомило собой человѣка, и онъ пересталъ ему вѣрить, и отвернулся отъ его неразгаданныхъ тайнъ: его очаровывали тайны Земли. И человѣкъ промѣнялъ эту холодную ласку законной супруги на страстныя ласки любовницы. Онъ жадно прильнулъ къ ея любящей, грѣющей груди и засмѣялся отъ радости доступнаго, близкаго счастья. Его пѣсни смѣнили собой похоронные гимны, а шопотъ недавней молитвы растаялъ въ горячихъ призывахъ любви. Созерцаніе аскета стало преданіемъ, и человѣкъ, снявъ свое грязное, рваное рубище грѣха и покаянія, одѣлся въ новое, чистое платье. Вчерашній аскетъ сталъ художникомъ, а жрецъ -- кабинетнымъ ученымъ. И такимъ образомъ -- безплотныя умозрѣнія одного одѣлись въ красивую, теплую плоть, а кабалистическія формулы второго, сорвавшись съ разогнутой въ вѣчность параболы, замкнулись въ ближайшей орбитѣ доступнаго знанія...
   Іудей созерцалъ это. Величавая тѣнь прошлаго -- онъ былъ послѣднимъ сыномъ огромной семьи отошедшихъ въ вѣчность народовъ; и вотъ -- онъ видѣлъ радость и блескъ новой, невѣдомой жизни; онъ слышалъ задорный, чувственный смѣхъ этой жизни; онъ присутствовалъ при небываломъ доселѣ апоѳеозѣ земли и земного -- и, не торопясь, костлявой рукой, дописывалъ послѣднюю страницу огромной книги, не имъ начатой, но имъ конченной. Онъ подводилъ итоги изжитыхъ вѣковъ; онъ заканчивалъ свою Библію; онъ благовѣствовалъ Евангеліе...
   И это послѣднее Слово Откровенія стараго міра, этотъ послѣдній итогъ пятидесяти вѣковъ, послѣдній мощный призывъ къ Небу, которое умирало на глазахъ іудея и колоссальнымъ куполомъ ложилось на стѣны новаго, изваяннаго грекомъ, храма,-- призывъ, окрашенный кровью Голгоѳы, потрясъ своимъ драматизмомъ весь міръ. Это была послѣдняя вспышка лампады (она уже гасла...), которая озарила весь міръ своимъ призрачнымъ свѣтомъ. Всѣ бросились къ свѣту, просіявшему изъ Назарета... И то, что было потомъ, то, что этотъ неосторожный порывъ назадъ, къ
   Небу, внесъ на скрижали исторіи, это и было тѣмъ тормазомъ, который легъ на колесо новой жизни, той раной, которой старый міръ, міръ вѣры и тайны, навсегда отходящій въ вѣчность, уязвилъ своего пріемленика,-- это былъ укусъ скелета,-- это было послѣднее проклятіе новому міру, двери котораго открылъ намъ геніальный рѣзецъ грека...
   Толпа вошла въ эти настежъ открытыя двери и вдругъ грубо и жадно, давя и сокрушая все по дорогѣ -- такъ, какъ это умѣетъ дѣлать только толпа, все еще рабская и невѣжественная, все еще голодная, приниженная, несчастная, а стало быть и невмѣняемая,-- она ринулась назадъ, къ выходу, очарованная голосомъ Того, царство Котораго, да и само ученіе Котораго было "не отъ міра сего"... И вотъ, произошло нѣчто ужасное. Толпа затѣснилась въ узкомъ проходѣ, и страшная картина этой ужасной, міровой свалки легла на страницы исторіи всѣхъ среднихъ вѣковъ, которые изъ-за вопросовъ о небѣ залили кровью всю землю, и надолго, трудно даже предвидѣть -- насколько, извратили и изувѣчили душу человѣка, который не скоро понялъ (да и понялъ ли?), что кроткое и величавое по формѣ ученіе изъ Назарета опять открывало предъ нимъ прожорливыя двери кладбища, которое было, есть и будетъ -- первой ступенью на Небо...
   Да, да: Земля, или Небо?-- вотъ та дилемма, которую, такъ или иначе но надо рѣшить человѣку, и непремѣнно опредѣленно и рѣзко, и разъ навсегда, если только онъ не захочетъ раздвоиться и пойти сразу въ двѣ противоположныя стороны, т.-е. фатально застыть въ вѣчномъ statu quo.
   Говорятъ: Азія -- колыбель религій. Да; но никогда не договариваютъ эту мысль до конца. Колыбель религій, она именно поэтому и кладбище всего живого, кладбище всякой жизни, которую она всегда и вездѣ, подъ разными углами зрѣнія, въ той или иной формѣ, но непремѣнно и упорно отрицала устами всѣхъ своихъ мудрецовъ и пророковъ, то, какъ страданіе (не жить, т.-е. не страдать лучше и выгоднѣй, и потому небытіе, нирвана -- цѣль всего живущаго: буддизмъ); то, какъ противоположеніе мрака -- свѣту, а плоти -- духу (духъ и свѣтъ лучше, чѣмъ плоть и мракъ, и потому идеалъ этого дуализма есть торжество лучшаго, т.-е. духа и свѣта, и смерть и уничтоженіе худшаго, т.-е. плоти и мрака:-- Зороастръ); то, наконецъ, жизнь отрицалась на томъ основаніи, что жизнь -- это смрадъ и мерзость грѣха, и что величіе и правда не въ томъ, чтобы быть "въ тѣлѣ" и утопать въ грѣхѣ, а въ томъ, чтобы быть "въ духѣ" и, ставъ безплотнымъ, стать и бездѣтнымъ, тѣмъ болѣе, что наша тѣлесность -- это только временное испытаніе наше, и счастье наше не здѣсь, не на землѣ, не въ нашемъ тѣлѣ, а тамъ -- въ заоблачныхъ, блаженныхъ садахъ Эдема, въ восторгахъ созерцанія Предвѣчнаго, царству Котораго не будетъ конца... Такъ поучалъ Іудей.
   И ученіе это, геніально выраженное Назареемъ въ недосягаемой по простотѣ и прелести формѣ (одна нагорная проповѣдь чего стоитъ!),-- ученіе, осѣненное самимъ Небомъ и обаяніемъ величавой личности, окрашенное кровью Голгоѳы,-- кровью, которая, какъ гдѣ-то красиво сказалъ
   Герценъ, "забрызгала бѣломраморныя тѣла боговъ Эллады",-- ученіе это, тяжелымъ тормазомъ, легло на мощно пущенное впередъ, по новой дорогѣ, міровое колесо прогресса рукой того же самаго эллина, который изваялъ не однихъ своихъ чудныхъ боговъ, но вываялъ такъ же и новыя формы жизни, погнулъ міровую дорогу, поставилъ по ней новыя вѣхи, научилъ насъ смѣяться, любить, знать, и той же рукой художника-мыслителя захлопнулъ за нами прожорливо зіяющія двери кладбища, на которомъ опочила вся Азія, со всѣми ея народами и царствами, со всѣми ея мудрецами, пророками, ученіе которыхъ было пропитано дыханіемъ смерти...
   И тормазъ этотъ грузно легъ на быстрый взмахъ колеса, и оно заскрипѣло подъ нимъ, и былъ моментъ, страшный моментъ, когда оно, казалось, готово было совсѣмъ замереть въ своемъ взмахѣ... Тогда... Да, какъ вы думаете, чтобы было тогда? Оглянитесь на Азію. Да: пустыня, покой и тишина молчаливыхъ гробовъ... О, изувѣръ-фанатикъ, подъ рукой у котораго вѣчная санкція неба,-- оттого то онъ такъ и увѣренъ въ своей непогрѣшимости, оттого-то онъ такъ и непреклоненъ въ поступкахъ своихъ, онъ быстро бы сдѣлалъ свое страшное дѣло, онъ уложилъ бы все, что попалось бы ему подъ руку, но только не на жестокое Прокрустово ложе теорій (тамъ только слегка потянутъ, или слегка урѣжутъ), а на еще болѣе жесткое ложе своихъ аксіомъ, т.-е. попросту -- въ гробъ.
   Вы только скажите мнѣ: что можетъ быть страшнѣе человѣка, мысль котораго фантазировала миражами Неба? Скажите мнѣ: что урезонить, его и предъ чѣмъ остановится онъ,-- онъ, исполнитель предначертаній своего Бога? Какъ властелинъ, онъ -- деспотъ; какъ политикъ, онъ -- іезуитъ; какъ мыслитель, онъ -- мистикъ-схоластъ; какъ гражданинъ, онъ -- аскетъ; какъ судья, онъ -- инквизиторъ; какъ простой обыватель, онъ -- фарисей и ханжа. Костеръ, мечъ, казематъ, схима, мертвящій формализмъ вездѣ и во всемъ -- въ мысли, въ чувствѣ, въ поступкѣ,-- вотъ обликъ его отношенія къ міру и ко всему живущему въ мірѣ...
   Знаете -- что? Всякій разъ, какъ -я всматриваюсь въ лица этихъ ужасныхъ подвижниковъ-дѣятелей, исторія бережетъ ихъ портреты, мертвящій ознобъ леденитъ мою кровь...
   -- Все такъ,-- возразятъ мнѣ на это: но, при чемъ же тутъ Онъ? То -- изувѣры, а Онъ? Онъ "кротокъ и незлобивъ сердцемъ"... А вотъ, сведемъ свои счеты и съ нимъ. Онъ "кротокъ и незлобивъ", а стало быть Онъ и проститъ мнѣ мою дерзость. И пусть не проститъ даже -- все-равно: я смѣю и даже долженъ смѣть сказать и свою правду. Вѣдь, это только въ области чистой мысли, въ области разумѣнія, тамъ, гдѣ надо знать,-- тамъ только человѣкъ долженъ быть не дерзокъ и осмотрителенъ, иначе онъ рискуетъ попасть въ просакъ и провозгласить: дважды-два -- пять. Не то въ области чувства и, особенно, въ сферахъ морали. Здѣсь человѣкъ то, что онъ есть. Здѣсь онъ абсолютно свободенъ и господинъ положенія. Иначе -- смерть всякой личности. Здѣсь нѣтъ ошибoкъ. Здѣсь все: да -- да, нѣтъ -- нѣтъ. И если здѣсь и бываютъ отклоненія отъ истины, такъ ошибку надо искать не въ поступкѣ, не въ словѣ, не въ смыслѣ даже, а въ самой личности. Да: здѣсь личность -- ошибка, а тамъ, обратно, ошибка -- поступокъ. На этомъ, къ слову сказать, и построенъ принципъ свободы совѣсти. Совѣсть -- автономна. Короче: какъ никто не позволитъ мнѣ знать такъ, какъ я хочу (дважды-два -- четыре для всѣхъ), такъ точно никто не смѣетъ мѣшать мнѣ вѣрить, любить и ненавидѣть такъ, какъ я хочу и умѣю, такъ какъ это свойственно мнѣ. Жоржъ-Зандъ гдѣ-то геніально обмолвилась:-- "Поэтъ можетъ сказать: я! Ученый долженъ сказать: мы!" -- Ну, да: въ вопросахъ чувства и совѣсти авторитетовъ нѣтъ. Здѣсь законодатель -- сама личность. Оттого-то, между прочимъ, и страшны изувѣры, такъ какъ вы должны признать за ними право, поступать такъ, какъ они поступаютъ. Вы можете ихъ отрицать, какъ таковыхъ, т.-е. ихъ личности; но упрекать ихъ вамъ не въ чемъ: они, и злодѣйствуя, могутъ быть вполнѣ безупречны. Бокль, напримѣръ, прямо ссылается какъ на вполнѣ доказанный фактъ, на честность и даже человѣколюбіе испанскихъ инквизиторовъ, при одномъ упоминаніи о которыхъ, волосъ становится дыбомъ...
   Итакъ: называйте, если хотите, и меня изувѣромъ, но это не только у меня не отниметъ, но, обратно, развѣ только еще подчеркнетъ мое право (я имъ и воспользуюсь) сказать вслухъ и свою правду...
   Міръ былъ прекрасенъ, полонъ свѣта, тепла, красоты; полонъ тайнъ, которыя полезно было узнать и пріятно разгадывать. Но, для того, чтобы сумѣть понять его красоту, надо было сперва полюбить его такъ, какъ этому и училъ Эллинъ. Надо было отринуть фантазмы восточныхъ скелетовъ, зарыть ихъ въ зловонные гробы,-- они отравляли воздухъ,-- и понять ту простую истину, что цѣнность жизни не въ смерти, а въ самомъ процессъ жизни, и что смерть, это только подробность и одно изъ условій этого процесса, а не желанная цѣль его. А, главное, и прежде всего, надо было понять, наконецъ, что этотъ прекрасный міръ -- не переходъ и не ступень къ чему-то иному, не грязная передняя, гдѣ только снимаютъ калоши, и не тѣсный, временный номеръ гостиницы, гдѣ позволяютъ себѣ быть неопрятными и самые чистоплотные люди, и не "мастерская" даже, какъ это рисовалось демону въ пиджакѣ и бакенахъ -- Базарову, который смыслъ жизни видѣлъ въ томъ, чтобы потѣть; нѣтъ! міръ это -- храмъ (лучшій изъ храмовъ!), и въ немъ обитаетъ Богъ (лучшій изъ всѣхъ боговъ!) -- радость, довольство и счастіе всего человѣчества... И пока этого нѣтъ -- нѣтъ у насъ Бога, и пустъ его храмъ!
   Пора понять, что цивилизація европейца должна быть по существу своему атеистическая. Это -- основной тонъ ея струнъ, какія бы мелодіи на нихъ не играли... И въ этомъ, весь фокусъ прогресса. Люди устраиваются только тамъ хорошо и съ комфортомъ, гдѣ думаютъ быть долго, гдѣ они могутъ сказать: мы -- дома. Народы Востока видѣли домъ свой на небѣ, и, надо думать -- хорошо и съ комфортомъ устроились тамъ. Не станемъ завидовать имъ. Мы дома здѣсь -- на землѣ. И мы должны очистить и вымести нашу прекрасную землю отъ всѣхъ грязныхъ плевковъ ея минутныхъ квартирантовъ-мистиковъ, которые, противно загрязнивъ свою квартиру, ушли домой, т.-е. полегли въ свои гробы...
   Миръ праху ихъ!
   И пусть не смущаютъ и не чаруютъ насъ красоты и прелесть формъ ихъ вѣроученій. Вѣдь, и сирены тоже пѣли, и пѣли, говорятъ, такъ хорошо, что услыхать, и не пойти къ нимъ было нельзя. И люди шли -- и умирали въ объятіяхъ этихъ суровыхъ красавицъ... Такъ было, пока тотъ же Эллинъ (отъ него не уйдешь!) не научилъ насъ, какъ надо слушать эти концерты. Улиссъ-хитроумный (вы помните?) велѣлъ связать себя...
   Правда:
   
   ...Классическій канатъ мы замѣнили силой воли
   (И въ этомъ -- проза нашихъ дней),
   А между тѣмъ, у насъ такъ много сложной боли,
   Которой и не зналъ счастливый Одиссей...
   
   Что дѣлать! У всякаго вѣка -- своя тѣнь...
   Но, вернемся къ Улиссу. Хитроумный, онъ велѣлъ связать себя, а своимъ спутникамъ, которые были не такъ любознательны (не всѣмъ же дано хотѣть знать), онъ рекомендовалъ, закрыть воскомъ уши...Смыслъ этой красивой и очень поучительной легенды пониженъ и ясенъ, и въ моихъ комментаріяхъ не нуждается. Скажу одно: бѣда въ томъ, что мы забыли примѣръ Одиссея -- и разучились слушать сиренъ: мы ужъ не вяжемъ себя, и не закрываемъ ушей сопутниковъ, а между тѣмъ, и это особенно страшно,-- между ними есть, вѣдь, и дѣти...

-----

   Я кончилъ, Елена Владимировна.
   И, знаете,-- что? Легенда объ этихъ сладкоголосыхъ сиренахъ мнѣ подвернулась не то, чтобы къ слову, случайно -- нѣтъ! Заканчивая это письмо къ вамъ (простите: такое длинное...), я почувствовалъ вдругъ и себя самого въ положеніи Одиссея, слушающаго сиренъ и привязаннаго къ палубѣ своего корабля, который плыветъ... не знаю, право -- куда, но только не въ Итаку (я разумѣю Итаку свою, конечно,-- не ту, куда плылъ Одиссей: туда насъ теперь никакой ужъ корабль не затащитъ...). Ну, словомъ, мнѣ стало вдругъ жаль моей дѣтской, наивной вѣры, которая мнѣ сейчасъ вспомнилась и, обаяніемъ милой, забытой сказки, ласково пахнула на меня далекимъ вчера, т.-е.-- моимъ дѣтствомъ...
   Помните, какъ это хорошо у Фауста?--
   
   ...О, звуки чудные! Зачѣмъ душѣ больной
   Звучитъ такъ сладостно напѣвъ вашъ мощно грустный?
   
   Я не продолжу дальше: "Гремите для того, кто чистъ и святъ душой"...-- такъ какъ это и значило бы, не умѣть слушать сиренъ, т.-е. забыть урокъ Одиссея. Да: мнѣ было бы жаль этихъ наивныхъ "чистыхъ, святыхъ" душъ, и я бы ихъ не послалъ въ объятья сиренъ, нѣтъ! Я закрылъ бы имъ уши.
   Но рискнуть потѣшить себя воспоминаніями, и за свой личный страхъ, довѣрчиво отнесясь къ узамъ каната, который, я знаю -- надежно и крѣпко вяжетъ меня,-- этого отчего жъ и не сдѣлать?..
   
   Ну, пойте, сирены! Мнѣ хочется вспомнить, какъ --
   ...Въ субботу тихую, въ священной тишинѣ,
   Небесной я любовью проникался,
   И колокольный звонъ такъ чудно раздавался...
   Молился я -- и сладко было мнѣ.
   Влекомый оилою какой-то неземной,
   Въ поля, въ лѣса изъ храма я бѣжалъ,
   Слеза катилась за слезою...
   И новый міръ предъ мною возникалъ.
   Припомнилось мнѣ все: и юности отвага,
   И счастье дѣтское, потерянное мной...
   
   Довольно!
   Спасибо вамъ, сладкоголосыя красавицы, за этотъ мерцающій жемчугъ -- нашептанныхъ вамъ Гете словъ... Онъ сыплетъ каскадомъ и дальше... Но, то ужъ -- "вода на иныя колеса"...
   Мнѣ вотъ только вспомнить хотѣлось,-- хотѣлось назадъ оглянуться... Я это и сдѣлалъ.
   Прощайте, Елена Владимировна. Всего хорошаго.

В. Абашевъ"

   

XXXIV.

   ...А осень все плачетъ...
   Сѣдые, косматые клочья тумана, лѣниво цѣпляясь, ползутъ по оголеннымъ деревьямъ сада и оставляютъ на нихъ прозрачныя, чистыя капли -- и, неподвижно и молча, плачутъ деревья... О чемъ? О веснѣ, вѣроятно, о прожитомъ лѣтѣ; о томъ, что подходитъ зима, и напрасно хотѣли они отъ нея откупиться, бросая на землю груды червонцевъ...
   И какая кругомъ тишина, невозмутимая, грустная. Свинцовое, низкое небо давитъ къ землѣ, и все, словно, спускается ниже и ниже... И сиротливое чувство робости -- оттого, что одинъ вы, лицомъ къ лицу, съ этимъ мертвымъ покоемъ, чувство это гнететъ васъ... Вы видите эти безсильно упавшія руки природы -- и ваша личная воля васъ оставляетъ. Вы хотѣли бъ желать (желать вообще) -- и не смѣете; вы многое вспомнить могли бы, и -- тоже не смѣете. И вамъ грустно и больно за то, что все это -- вздорно и вовсе не нужно...
   ...О, да...-- безъ словъ говоритъ это низкое небо -- въ жизни, вѣдь, нѣтъ и не можетъ быть -- главнаго нужнаго. Въ ней все, безразлично и только преемственно: одно за другимъ и одно послѣ другого... Жизнь, это -- просто смѣна явленій, внѣ всякой оцѣнки ихъ качествъ, которыхъ даже и нѣтъ,-- ихъ выдумали. Да: только это и есть: одно за другимъ и одно послѣ другого... Я тоже, вотъ, недавно было лазурнымъ и чистымъ, горѣло пожарами зорь, сотрясалось отъ звѣздъ... Но, вѣдь, все это только простая игра свѣта и тѣни. Все это только иллюзія, которая, если и можетъ создать что, такъ развѣ только одно настроеніе. Только. Но, вѣдь, и само настроеніе это -- та же иллюзія. И вы, люди, всегда забываете это, и оттого-то всегда и бѣжите за тѣнью... Она -- ваша вѣчная цѣль...
   ...О, да...-- говорятъ вамъ и эти деревья:-- одно за другимъ и одно послѣ другого -- и такъ безъ конца... И нѣтъ здѣсь ни тайнъ, ни загадокъ, ни цѣли, ни мысли; а такъ -- одинъ механизмъ только смѣны явленій... И это такъ просто. Ты видишь: сейчасъ мы вотъ -- плачемъ; а потомъ (скоро) оrоченѣемъ въ объятьяхъ зимы и посѣдѣемъ отъ инея; а тамъ -- и опять покроемся свѣжей листвой и станемъ тѣнистыми, и станемъ шептать наши лѣтнія сказки,-- и все это только затѣмъ, чтобы вновь посѣдѣть золотой сѣдиной осени... И всегда, и вездѣ, и во всемъ такъ. Оглянись на себя. Ты -- молодъ, здоровъ, чего тамъ хочешь, стремишься къ чему-то, словомъ -- въ вѣчной погонѣ за тѣнью... И вѣришь, что именно это и есть -- ты. Но постой (одно -- за другимъ...) -- ты будешь и старымъ, и хворымъ, и потомъ умрешь, и сгніешь подъ землей -- и все это будетъ опять то же ты. И ты это знаешь и только объ этомъ и думаешь, и все не умѣешь повѣрить тому, что и въ тебѣ самомъ живетъ то же скрытое, но всегда, и вездѣ, и во всемъ непреложное -- одно за другимъ и одно послѣ другого... Ты ищешь чего-то другого; ты хочешь остатка. Онъ есть: это -- твои настроенья, т -е.-- тгьнъ тѣни... Ты вотъ вѣчно чего-то боишься и вѣчно о чемъ-то хлопочешь. А все -- оттого, что не понялъ себя и считаешь себя почему-то свободнымъ и все проявитъ себя хочешь. Напрасно. Ты -- цѣпь отчеканенныхъ нѣмъ-то иль чѣмъ-то причинъ, и порвать эту цѣпь ты не можешь. Ты можешь только дѣтски гремѣть этой цѣпью, т.-е.-- гнаться за тѣнью... Ты это и дѣлаешь...
   ...А между тѣмъ, всѣ эти твои настроенія, которыя ты такъ высоко расцѣниваешь, и въ которыхъ наивные люди не прочь видѣть голосъ Неба,-- все это только пружина страстной потребности бытъ, т.-е. умѣть примѣниться ко всякимъ условіямъ среды; иначе -- умѣть отлиться въ должную форму. Настроенія эти -- барометръ твоей приспособленности. Ты, вотъ, не входишь въ рамку картины (среда и ты -- диссонансъ), и стрѣлка барометра падаетъ ниже-ниже и говоритъ тебѣ: "дождь" -- "буря". Ты трусишь -- и, послушный пружинѣ твоихъ настроеній, внимаешь голосу вѣка (а онъ прихотливъ и настойчивъ) и стрѣлка шепнетъ тебѣ: "ясно". Въ этомъ и фокусъ твоихъ настроеній. Подъ этимъ угломъ ты ихъ и расцѣнивай...

-----

   Я тихо бродилъ по молчаливымъ и влажнымъ аллеямъ сада; заходилъ иногда въ паркъ и любовался на колоннады грустныхъ березъ... И въ то же время чутко прислушивался къ голосу осени...
   Низкое небо спускалось все ниже и ниже...
   Наступала осенняя, темная ночь, влажная, тихая, безвѣтренная и ароматная... О, какъ дорога въ эту ночь материнская, женская ласка! Тепло этихъ нѣжныхъ объятій...
   Высокія, стройныя дѣвушки, съ чуткой, открытой къ добру и свѣту душой,-- къ вамъ, невѣдомымъ мнѣ,-- къ вамъ, граціознымъ и милымъ подругамъ страдающихъ братьевъ вашихъ -- мужчинъ, которые, опираясь на ваши нѣжныя руки, идутъ къ рѣшенію запутанныхъ, сложныхъ вопросовъ, къ разгадкѣ своихъ тяжелыхъ, мучительныхъ думъ,-- къ вамъ рвется тоскующая душа моя... Гдѣ вы? О, если бъ вы знали, какъ я мучительно нѣжно и какъ глубоко и почтительно я всѣхъ васъ люблю, и съ какой беззавѣтной вѣрой я призываю сейчасъ ваши милые образы въ эту непроглядную, темную ночь, одинъ на одинъ съ этимъ холоднымъ ужасомъ своего незнанія -- куда я приду и чѣмъ кончу...
   

XXXVIII.

   Мой отвѣтъ Сатину.
   "М. Г... Я получилъ ваше письмо -- и тороплюсь вамъ отвѣтить. Хотя, и не знаю, право,-- сумѣю ли я сдѣлать это. Попробую. Вербуя ваши фаланги "отсталыхъ", вы, между прочимъ, какъ это и видно изъ вашихъ словъ, очень интересуетесь психикой своихъ новобранцевъ: что, дескать, за люди? Съ тою же цѣлью -- поближе заглянуть, вы подошли и ко мнѣ...
   Вы спрашиваете:
   -- Можно?
   -- Пожалуйста.
   Но, вѣдь, вамъ, поди, этого мало? Мало -- позволить,-- вамъ надо
   и помочь это сдѣлать, т.-е., знакомя васъ съ картинной галлереей своей собственной особы, надо сумѣть быть и вашимъ чичероне. Такъ? И, повѣрьте, разъ это вамъ интересно, я всячески былъ бы не прочь сдѣлать и это; но бѣда въ томъ, что именно этого-то я и не сумѣлъ бы сдѣлать, если бъ даже и взялся за это, Избитая и затасканная до послѣдней возможности мысль о томъ, что человѣкъ меньше всего знаетъ себя самого,-- мысль эта потому, вѣдь, такъ и затаскана, что она -- сама правда. Мы всѣ большіе мастера знать -- у кого и въ какомъ карманѣ есть дырка, но измѣрить глубины своихъ собственныхъ кармановъ,-- этого намъ не дано. Картину, вѣдь, только тогда и разсмотришь, когда отъ нея отойдешь...
   Хотя, съ другой стороны, бѣда и вполнѣ поправима: вѣдь, если признаться, такъ -- "есть изъ кумушекъ моихъ такихъ кривлякъ пять-шесть: я даже ихъ могу по пальцамъ перечесть"... Словомъ, съ иной и доступной мнѣ точки зрѣнія (не на себя, а изъ себя) и я тоже очень и очень не прочь поговорить по адресу этихъ "отсталыхъ"
   Въ общемъ, мнѣ все это рисуется такъ:
   Въ отвѣтъ на вашъ картинный образъ (дорога -- толпа -- отсталые...), вы мнѣ позвольте дать схему даннаго явленія, но только не съ внѣшней его стороны, а съ внутренней,-- не пластику, а психику этихъ "отсталыхъ". Начну съ того, что явленіе, передъ которымъ вы останавливаетесь и о которомъ мы вотъ сейчасъ и бесѣдуемъ съ вами,-- оно старо, какъ міръ. Вопросъ объ этихъ "отсталыхъ" змѣей вползалъ въ мысль человѣка, и народное творчество, компануя системы своихъ религій, созидая свои чудные миѳы, разсказывая свои, не менѣе чудныя, сказки,-- оно давно уже считалось съ этимъ явленіемъ, и по-своему,-- сообразно своему міросозерцанію, мѣсту и времени, геніально отозвалось на него...
   Въ самомъ дѣлѣ: душа человѣка,-- этотъ необозримый лабиринтъ мысли и чувства, развѣ она не тотъ же сказочный теремъ, привѣтливый и хлѣбосольный хозяинъ котораго, отбывая куда-то надолго въ невѣдомыя страны, предательски ввѣряетъ ключи это всѣхъ своихъ кладовыхъ и комнатъ гостю терема -- герою сказки съ широкими полномочіями: дѣлать и-брать все, что онъ хочетъ; но, въ то же самое время, и съ роковымъ наказомъ -- не входить въ одну только комнату: бѣда, дескать, будетъ... А вотъ (въ этомъ-то все и предательство),-- вотъ де и ключъ къ этой двери... Фланирующій герой сказки -- рыцарь безъ страха и упрека. Онъ вѣроломно открываетъ завѣтную дверь -- и, неожиданно для себя, освобождаетъ изъ долгаго плѣна Кощея-Безсмертнаго, который и есть -- тайна запертой двери...
   Библейскій миѳъ о грѣхопаденіи человѣка -- прототипъ всѣхъ этихъ красивыхъ аллегорій, съ тою только разницей, что тамъ -- садъ, а здѣсь -- теремъ; тамъ -- "древо познанія добра и зла", а здѣсь -- Кощей-Безсмертный, т.-е. олицетвореніе только зла (такъ какъ познанія вообще, включая сюда и добро,-- этого въ вину человѣку европеецъ не ставилъ). Востокъ всегда хотѣлъ только вѣрить, и когда герой восточнаго миѳа дерзнулъ захотѣть знать, то именно этимъ онъ и совершилъ свой первый смертный грѣхъ, за что и былъ съ позоромъ изгнанъ изъ рая. Западъ смотритъ иначе. Герой его сказки смѣло влагаетъ ключъ въ роковую дверь -- и отпускаетъ на волю плѣнницу-тайну. Онъ хочетъ гнать эту тайну -- и смѣло рубитъ своимъ мечомъ ту тонкую ниточку-лычко, на которой такъ непрочно виситъ эта тайна. И пусть эта тайна -- Кощей, все равно, онъ хочетъ узнать ее. И мало того: то, за что на Востокѣ гонятъ изъ рая,-- Западъ вѣнчаетъ славой героя. Въ самомъ дѣлѣ: роковой шагъ -- открыть дверь (или, все равно,-- сорвать запретное яблоко), тамъ -- грѣхъ и конецъ миѳа (виновныхъ гонятъ изъ рая); а здѣсь,-- наоборотъ, доблесть и начало сказки, такъ какъ именно только послѣ того, какъ роковая дверь эта открыта и Кощей на свободѣ, только тогда и начинаются всѣ романтическія приключенія героя, который кончаетъ тѣмъ, что побѣждаетъ Кощея и овладѣваетъ и Жаръ-Птицей, и красивой Царевной...
   Итакъ, возвращаясь къ вашему образу (дорога -- толпа -- отсталые), мы должны будемъ признать то, что эпитетъ "отсталые" -- онъ не всегда и не вездѣ примѣняется къ однимъ и тѣмъ же людямъ. Раньше -- на Востокѣ -- это былъ тотъ, кто дерзнулъ знать, т.-е. сорвалъ яблоко. А теперь вотъ -- обратно. И стало-быть (слушайте! слушайте!) идетъ тотъ, кто дерзнулъ...
   -- Но, позвольте-съ! Фаустъ, Гамлетъ и всѣ тѣ, кто -- кость отъ кости и плоть отъ плоти ихъ, всѣ тѣ, кто безспорно открылъ двери и распустилъ на волю Кощеевъ,-- эти, какъ же?.. Идутъ, или отстали?..
   Да, да: "вотъ, въ чемъ вопросъ" -- идутъ, или отстали?..
   И въ самомъ дѣлѣ, какъ же такъ? По программѣ вѣка -- они, какъ будто, и идутъ; а на самомъ дѣлѣ -- неужто же это и значитъ итти, а не отстать?.. Какъ видите: программа вѣка переросла насъ. И поистинѣ правъ Тотъ, Кто сказалъ выразительную притчу о старыхъ мѣхахъ и молодомъ винѣ -- "и мѣха прорвутся, и вино утечетъ"... И я уже не говорю о насъ съ вами ("для дѣла мы мертвы давно"...); но, вотъ, даже и Фаустъ, и Гамлетъ... Да, даже и они "молодого вина" не вмѣстили...
   Ну, и что же? Не знаю, право. Скажу одно, что -- разъ "вино" это есть (не наземь же лить его!), будемъ "вмѣщать"... А что касается Кощеевъ-Безсмертныхъ -- такъ и опять: вопросъ, вѣдь, не въ томъ, чтобы получше замуровать ихъ и посадить на цѣпь, а въ томъ, чтобы ихъ не было (если это только возможно? Не даромъ же зовутъ ихъ "Безсмертными"...). Прикрыть свою грязь -- не значитъ быть чистымъ...
   Я, напримѣръ, не могъ бы жить въ домѣ, гдѣ я зналъ бы, что вонъ тамъ, въ этой комаатѣ, сидитъ замурованный Кощей... Я не могъ бы тамъ спать, и ни за чтобъ не остался одинъ на одинъ со страшной мыслью: онъ здѣсь...
   Нѣтъ! Лучше ужъ выпустить...
   Я такъ и сдѣлалъ. Я открылъ эти двери... И вамъ, что же,-- угодно взглянуть въ нихъ? Но позвольте,-- вѣдь эти же самыя двери есть и у васъ, и за ними -- тѣ же Кощеи...

В. Абашевъ.

   

XXXIX.

   Сегодня я видѣлъ какъ Саша передъ большимъ сквознымъ до самаго пола, трюмо гостиной причесывала свои чудные волосы... Я случайно, зачѣмъ-то вошелъ и -- глаза наши встрѣтились въ зеркалѣ...
   Саша вдругъ застыдиласъ вспыхнула вся и хотѣла уйти...
   -- Не надо; пожалуйста!-- взмолился я.-- Вѣдь, вы же знаете, какое это для меня удовольствіи -- видѣть ваши волосы...
   Саша осталась.
   Я присѣлъ -- и не спускалъ съ нея глазъ...
   Она перегнулась вся въ сторону и, держа на вѣсу эту массу курчавыхъ волосъ не торопясъ пробѣгала по нимъ гребнемъ...
   Какъ она была хороша...
   Я видѣлъ сразу двухъ Сашъ (а довольно было бы и одной, чтобъ потерять голову): одна Саша стояла ко мнѣ спиной -- и я любовался, какъ гибко послушно гнулось ея высокое, стройное тѣло; другая -- смотрѣла изъ зеркала. Молодое, красивое лицо дѣвушки дышало сознаніемъ своей красоты. Плутовски и исподлобья смотрѣли зеленовало-сѣрые и отъ волненія слегка потемнѣвшіе глаза волосатой русалки...
   ...Вотъ, она, вспомнилось мнѣ:-- эта высокая, стройная дѣвушка -- одна изъ тѣхъ, которымъ вчера я молился. Она -- здѣсь, близко...
   Да,-- и я зналъ, что эта высокая, стройная дѣвушка любитъ меня. И я тоже любилъ эту высокую, стройную дѣвушку,-- любилъ, и все же не шелъ къ ней... Я боялся, что такъ, зря, прежде времени, ради одного только счастія обладанія ею, истрачу дурманъ этихъ чаръ, которыя могли и потомъ пригодиться. Потомъ -- когда распущенная мною стая Кощеевъ обступитъ меня... Вѣдь, я же знаю, что, рано-поздно, а это будетъ. Вотъ, тогда-то я потянусь къ этимъ чарамъ -- и утону въ этихъ гибкихъ объятіяхъ... А тамъ -- будь, что будетъ! И разъ это неизбѣжно, то, что же дѣлать,-- дадимъ аудіенцію и этимъ Кощеямъ. Прожорливыя пасти этихъ изсохшихъ скелетовъ противно осклабятся, а ихъ костлявыя лапы летучихъ мышей потянутся ко мнѣ за отвѣтомъ...
   Что я отвѣчу имъ -- этимъ безсмертнымъ воплощеніямъ зубовнаго скрежета мысли и чувства? Вѣдь, имъ еще никто и никогда не отвѣтилъ. А равно -- и Бога -- антипода ихъ,-- "Бога,-- какъ это приподнято говоритъ Іоаннъ:-- не видѣлъ никто никогда".-- Ну, и разъ это такъ -- чего же и трусить? Не буду я первымъ, не я и послѣднимъ. Я тоже войдя въ эту формулу общаго нашего безсилія, которая, надъ всѣми этими безплотными порывами вверхъ и внизъ, звучитъ, какъ погребальный колоколъ: никто никогда...
   Да,-- имъ еще никто и никогда не отвѣтилъ...
   Суевѣрный Гамлетъ мечталъ о выходѣ изъ этого некрасиваго положенія -- не смочь отвѣтить,-- и отступилъ передъ мыслію о томъ, "что за мечты на смертный сонъ слетаютъ, когда стряхнемъ мы суету земную?" Его сковалъ "страхъ чего-то послѣ смерти"; онъ вѣрилъ въ это "послѣ" и испугался "страны безвѣстной, откуда путникъ не возвращался къ намъ..."
   О томъ же мечталъ и Фаустъ, и, болѣе смѣлый, чѣмъ Гамлетъ, потомокъ его (а не отецъ, какъ это думаютъ тѣ, кто не умѣетъ понимать откровеній вѣка),-- Фаустъ готовъ уже былъ "сойти въ ничтожество отважною стопой", но, очарованный пѣніемъ сиренъ, не сдѣлалъ "рокового шага",-- и все это затѣмъ, чтоібы сдѣлать его послѣ -- сѣдымъ и слѣпымъ старцемъ, такъ какъ, рaно-поздно, а роковая фраза: "часы стоятъ" -- покроетъ насъ всѣхъ... И Фаустъ за это свое меломанство былъ тѣмъ ужъ наказанъ, что отсѣлъ его безсильно вылился въ мольбу о прощеніи. Клянчилъ это прощеніе не Фаустъ, а, по версіи Гете библейскія жены; и одна изъ нихъ,-- ссылаясь на тотъ сосудъ,
   
             ...что, со слезами,
   Благовонный, принесла я,
   И за то, что волосами
   Богу ноги отерла я...
   
   Беззубый старецъ, Гете, счелъ почему-то умѣстнымъ и нужнымъ подвергнуть такому позору и униженію своего несчастнаго Фауста, о которомъ онъ имѣлъ претензію и дерзость -- дошамкать намъ, когда ему было подъ семьдесятъ лѣтъ...
   Но, нѣтъ! это клевета на Фауста. И не олимпіецъ Гете, нѣтъ! это его сотрудникъ, Вагнеръ, придумалъ. А извѣстно это -- Вагнеръ на очень почтительномъ разстояніи и то -- развѣ только шапочно и имѣлъ честь быть знакомымъ съ докторомъ Фаустомъ. И вотъ, дописывая міровую драму "Фаустъ", Вагнеръ, въ качествѣ секретаря Гете (а тотъ въ то время безповоротно упряталъ свой геній въ мундиръ камергера), безбожно загадилъ великую книгу. Онъ оболгалъ Фауста. Въ самомъ же дѣлѣ: ну, кто же повѣритъ этой архи-ученой обезьянѣ въ профессорскомъ парикѣ, что полубогъ Фаустъ не зналъ такихъ простыхъ вещей, что чудные волосы женщины для поцѣлуевъ созданы. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Нѣтъ! безусловно это только и могъ выдумать Вагнеръ, который намъ и состряпалъ эту одервенѣллю въ своей надуманной и передуманной схематичности "вторую часть" Фауста. А если тамъ гдѣ и попадаются намъ сверкающіе брилліанты мысли такъ пусть никого не смущаетъ это: Вагнеръ въ этомъ такъ же мало повиненъ, какъ и первый встрѣченный на улицѣ,-- онъ это подслушалъ у своего принципала, Гете, въ то время, когда тотъ еще не напяливалъ на свои плечи расшитаго золотомъ мундира лакея...
   Но Богъ съ нимъ, съ этимъ пискливымъ творчествомъ летучихъ мышей -- разныхъ Вагнеровъ,-- вернемся лучше къ тому, что намъ далъ самъ
   Гете, т.-е. къ первой единственной части "Фауста". И мы увидимъ тамъ, что вся вина Фауста въ томъ, что онъ пошелъ на голосъ сладкоголосыхъ сиренъ, забывъ поучительный эпизодъ съ Одиссеемъ, котораго (и Одиссея и эпизода съ нимъ) онъ не знать, конечно, не могъ. Онъ, Фаустъ, дышалъ и жилъ воздухомъ Греціи, и былъ ея истиннымъ сыномъ, по духу и плоти. А тамъ, въ Греціи, знали цѣну сиренамъ: онѣ тамъ жили гдѣ-то на сказочномъ островѣ, въ не менѣе сказочномъ морѣ...
   

XL.

   Кстати. Извѣстный евангельскій эпизодъ, въ которомъ разсказывается о томъ, какъ кающаяся грѣшница цѣловала и утирала волосами ноги Христа,-- эпизодъ этотъ, о которомъ свидѣтельствуютъ два евангелиста -- Лука и Іоаннъ -- двухъ другихъ евангелистовъ, Матѣея и Марка разсказанъ нѣсколько иначе.
   Вотъ свидѣтельства.
   ..."Когда же Іисусъ былъ въ Внеаніи, въ домѣ Симона прокаженнаго, приступила къ нему женщина съ алавастровымъ сосудомъ мира драгоцѣннаго и возлила Ему возлежащему на голову. Увидѣвши это, ученики Его вознегодовали и говорили: къ чему такая трата? Ибо можно былобы продать это миро за большую цѣну и дать нищимъ.-- Но Іисусъ, уразумѣвъ сіе, сказалъ имъ: что смущаете женщину? Она доброе дѣло сдѣлала для Меня: ибо нищихъ всегда имѣете съ собой, а Меня не всегда имѣете; возливши миро сіе на тѣло Мое, она приготовила Меня къ погребенію: истинно говорю вамъ: гдѣ ни будетъ проповѣдано Евангеліе сіе въ цѣломъ мірѣ, сказано будетъ въ память ея и о томъ, что она сдѣлала.-- Тогда одинъ изъ двѣнадцати, называемый Іудою Искаріотомъ, пошелъ къ первосвященникамъ и сказалъ: "что вы дадите и я предамъ Его?" Они предложили ему тридцать сребренниковъ; и съ того времени онъ искалъ удобнаго случая предать Его". (Матѣей. Глава 26; 6--16.)
   ..."И когда былъ Онъ въ Внеаніи, въ домѣ Симона прокаженнаго, и возлежалъ,-- пришла женщина съ алавастровымъ сосудомъ мира изъ нарда чистаго, драгоцѣннаго, и, разбивши сосудъ, возлила Ему на голову. Нѣкоторые же вознегодовали и говорили между собой: къ чему сія трата? Ибо можно было бы продать болѣе, чѣмъ за 300 динаріевъ и раздать нищимъ. И роптали на нее. Но Іисусъ сказалъ: что ее смущаете? Она доброе дѣло сдѣлала для Меня. Ибо нищихъ всегда имѣете съ собой и, когда захотите, можете имъ благотворить; а Меня не всегда имѣете. Она сдѣлала, что могла; предварила помазать Тѣло Мое къ погребенію. Истинно говорю вамъ, гдѣ ни будетъ проповѣдано Евангеліе въ цѣломъ мірѣ, сказано будетъ, въ память ея, и о томъ, что она сдѣлала.-- И пошелъ Іуда Искаріотъ, одинъ изъ двѣнадцати, къ первосвященникамъ, чтобы предать Его имъ. Они же услышавши обрадовались и обѣщали дать ему сребренниковъ. И онъ искалъ, какъ бы въ удобное время предать его". (Маркъ. Глава 14; 3--11.)
   Совсѣмъ не такъ повѣствуетъ о томъ же самомъ Іоаннъ.
   Вотъ, что свидѣтельствуетъ онъ.
   ..."За шесть дней до Пасхи пришелъ Іисусъ въ Виѳанію, гдѣ былъ Лазарь умерщій, котораго Онъ воскресилъ изъ мертвыхъ. Тамъ приготовили Ему вечерю, и Марѣа служила, а Лазарь былъ однимъ изъ возлежащихъ съ Нимъ. Марія же, взявши фунтъ нардоваго чистаго, драгоцѣннаго мира, намазала ноги Христа, и отерла волосами своими ноги Его; и домъ наполнился благоуханіемъ отъ мира. Тогда одинъ изъ учениковъ Его, Іуда Симоновъ Искаріотъ, который хотѣлъ предать Его, сказалъ: для чего бы не продать это миро за триста динаріевъ и не раздать нищимъ?-- Сказалъ же онъ это не потому, чтобы заботился о нищихъ, но потому, что былъ воръ. (Онъ имѣлъ при себѣ денежный ящикъ, и носилъ, что туда опускали.) -- Іисусъ же сказалъ: оставьте ее; она сберегла это на день погребенія Моего. Ибо нищихъ всегда имѣете съ собою, а Меня не всегда". (Глава 12; 1--8).
   Свидѣтельство Луки идетъ въ разрѣзъ съ тремя евангелистами. Онъ, самую дату событія относитъ не къ концу, а началу Евангелія; и нѣтъ у него ни знаменитой фразы Христа, о томъ, что "нищіе съ вами всегда", ни -- что особенно важно -- связи этого событія съ предательствомъ Іуды. Событіе это для Луки -- канва для другихъ обобщеній; оно у него имѣетъ совсѣмъ другой смыслъ, иную окраску, иное значеніе. У него это сводится къ мысли Христа о томъ, что "прощаются грѣхи ея многіе за то, что возлюбила много; а кому мало прощается, тотъ мало любитъ".-- Сводится къ тому, что истиннаго грѣшника простить лучше, пріятнѣй и выгоднѣй даже: онъ "много возлюбитъ". Кающуюся же и "много возлюбившую" грѣшницу Лука, въ доказательство ея "многой любви", заставляетъ, мало того, что отирать ноги Христа волосами, но и цѣловать Его ноги, и обливать ихъ слезами и миромъ...
   Въ данномъ случаѣ, я, лично, болѣе расположенъ положиться на свидѣтельства Матѳея и Марка; гораздо меньше -- на слова Іоанна, и еще менѣе на слова Луки. Тѣмъ болѣе, что онъ и не былъ очевидцемъ того, о чемъ онъ пишетъ; и самую книгу свою онъ писалъ подъ руководствомъ апостола Павла (который тоже не видѣлъ Христа), т.-е. располагалъ матеріаломъ изъ третьихъ-четвертыхъ рукъ. Матѳей же былъ очевидцемъ и непосредственнымъ ученикомъ Назарея; а за спиной Марка стоитъ близко стоящій къ дѣлу Петръ, по внушенію котораго и свидѣтельствуетъ Маркъ. Былъ очевидцемъ и Іоаннъ, и, мало того,-- онъ былъ и любимымъ, "возлежащемъ у груди" ученикомъ...
   Какъ же связать это рѣзкое противорѣчіе троихъ очевидцевъ: Мттеея и Марка -- съ одной стороны, и Іоанна -- съ другой? Въ самомъ дѣлѣ: дружно, почти въ однихъ и тѣхъ же выраженіяхъ, приводя отвѣтъ Христа и Его слова о томъ, что "нищіе съ вами всегда" (успѣете, дескать!), т.-е. свидѣтельствуя отстаиваніе Имъ своихъ правъ на преимущество передъ этими "нищими", которые, конечно, "въ лѣсъ не уйдутъ", они, эти свидѣтели-очевидцы, рѣзко расходятся въ характеристикѣ той роли, которую сыгралъ здѣсь Іуда. Двое изъ нихъ говорятъ, что инцидентъ съ миромъ, возлитымъ на голову Христа (по версіи Іоанна -- на ноги), вызвалъ протестъ всѣхъ, или нѣкотоыххъ,-- Іоаннъ же въ толпѣ этихъ "всѣхъ", или "нѣкоторыхъ" видитъ одно только лицо -- лицо Іуды. И мало того: тѣ, двое, связываютъ съ этимъ событіемъ окончательное рѣшеніе Іуды -- пойти и предать; а Іоаннъ, ничего не говоря намъ объ этой роковой связи, занятъ расцѣнкой самого протеста (одного, якобы, только Іуды), и заподзрѣваетъ чистоту его намѣреній и говоритъ, что онъ, Іуда,-- "воръ"...
   Матѳей и Маркъ приводятъ, между прочимъ, слѣдующій случай, о которомъ глухо сказано у Луки, и о которомъ -- не знаю, почему -- умалчиваетъ Іоаннъ; а ему-то, къ слову сказать, ближе всѣхъ другихъ и было помнить это событіе...
   Вотъ -- оно:
   ..."приступила къ Нему мать сыновей Заведеовыхъ съ сыновьями своими, кланяясь и чего-то прося у Него. Онъ сказалъ ей: "чего ты хочешь?" Она говоритъ Ему: "скажи, чтобы сіи два сына мои сѣли у Тебя одинъ по правую сторону, а другой по лѣвую въ Царствѣ Твоемъ". Іисусъ сказалъ въ отвѣтъ; "не знаете, чего просите. Можете ли пить чашу, которую Я буду пить, или креститься крещеніемъ, которымъ Я крещусь?" Они говорятъ Ему: "можемъ". И говоритъ имъ: "чашу Мою будете пить, и крещеніемъ, которымъ Я крещусь, будете креститься; но дать сѣсть у Меня по правую сторону и по лѣвую -- не отъ Меня зависитъ, но кому уготовано Отцомъ Моимъ".
   Услышавши сіе, прочіе десять учениковъ вознегодовали на двухъ братьевъ". (Матѳей. Глава 20; 20--24.)
   Однимъ изъ этихъ "двухъ братьевъ" и былъ тотъ, который обзываетъ потомъ Іуду "воромъ". Ужъ не за то ли, что, можетъ быть, тогда-то и впрямь онъ "вознегодовалъ" больше остальныхъ "десяти",-- онъ таинственный отрицатель ученія Христа, а тѣмъ паче -- доблести поступка тѣхъ "двухъ", честолюбіе которыхъ продиктовало имъ скромное желаніе -- быть "одинъ по правую сторону, а другой по лѣвую въ Царствѣ Твоемъ"...
   Евангелисты -- писатели очень лаконичные. Колоссальные художники слова, они подчасъ однимъ короткимъ штрихомъ рисуютъ вамъ цѣлую картину. И это чувство мѣры, эта сила изобразительности, безспорно, одна изъ типичныхъ сторонъ ихъ творчества; но иногда и обратно -- скупая сдержанность мастера впадаетъ и въ крайность, и даетъ вамъ только схему. только остовъ событія.
   Такъ точно и въ данномъ случаѣ. Одинъ только короткій пересказъ о томъ, какъ отнеслись остальные "десять" къ просьбѣ братьевъ Заведеовыхъ:-- "Прочіе десять учениковъ вознегодовали".-- И только. Но, вѣдь, негодованіе это выражалось, конечно, въ словахъ. Такія вещи не забываются. Не забылъ и Іоаннъ... Іоаннъ даже Христу влагаетъ въ уста слова, обращенныя къ Іудѣ: "не двѣнадцать ли изъ васъ избралъ Я? Но одинъ изъ васъ діаволъ"....-- фразу, которая среди остальныхъ трехъ евангелистовъ не находитъ себѣ слушателя.
   Іоаннъ кончилъ тѣмъ, что написалъ свое "Откровеніе", гдѣ онъ разсказываетъ, между прочимъ, и о томъ, какъ онъ:
   ..."взглянулъ, и вотъ, дверь отверста на небѣ и прежній голосъ, который я слышалъ какъ бы звукъ трубы, говорившій со мной, сказалъ: взойди сюда, и я покажу тебѣ, чему надлежитъ быть послѣ сего. И потомъ я былъ въ духѣ; и вотъ престолъ стоялъ на небѣ, и на престолѣ былъ Сидящій"... (Глава 4; 1--2.)
   И еще:
   ..."И когда семь громовъ проговорили голосами своими, я хотѣлъ было писать; но услышалъ голосъ съ неба, говорящій мнѣ: скрой, что говорили семь громовъ, и не пиши сего"... (Глава 10; 4.)
   Нетрудно, конечно, понять, о комъ говоритъ апостолъ Павелъ, въ своемъ посланіи "Къ Коринѳянамъ".
   Вотъ, что онъ пишетъ:
   ..."Не полезно хвалиться мнѣ; ибо я приду къ видѣніямъ и откровеніямъ Господнимъ. Знаю человѣкъ во Христѣ, который назадъ тому
   четырнадцать лѣтъ (въ тѣлѣ ли -- не знаю, внѣ ли тѣла -- не знаю: Богъ знаетъ) восхищенъ былъ до третьяго неба. И знаю о такомъ человѣкѣ (только не знаю -- въ тѣлѣ, или внѣ тѣла: Богъ знаетъ), что былъ восхищенъ въ рай и слышалъ неизреченныя слова, которыя человѣку нельзя пересказать". (Глава 12; 1--4.)
   И дальше -- къ Галатамъ:
   ..."Удивляюсь, что вы, отъ призвавшаго васъ благовѣстью Христовою, такъ скоро переходите къ иному благовѣствованію, которое впрочемъ не иное, а только есть люди, смущающіе васъ и желающіе превратить благовѣствованіе Христово. Но если бы даже мы, или Ангелъ съ неба сталъ благовѣствовaть вамъ не то, что мы благовѣствуемъ вамъ, да будетъ анаѳема"... (Глава 1; 6--8.)
   Но, не объ апостолѣ Павлѣ рѣчь. Кто онъ, этотъ негодующій, въ числѣ "десяти", по адресу братьевъ Заведеовыхъ, и, въ числѣ "нѣкоторыхъ" (по версіи Іоанна -- единственный), протестующій противъ поступка
   Маріи, съ ея дорого стоющимъ миромъ; напоминающій Христу о "нищихъ", которыхъ Тотъ отодвигаетъ на второе, или -- не знаю я -- на какое тамъ мѣсто, сказавъ свое выразительное: "нищихъ всегда имѣете съ собою".... кто онъ, рѣшающійся послѣ этой фразы, пойти и -- предать; берущій за это тридцать сребренниковъ; бросающій эти сребренники, и потомъ,-- послѣ всего этого,-- идущій на смерть и самъ? Кто онъ?..
   Какая это таинственная, странная, неразгаданная, покрытая тѣнью молчанія и недосказанности, а можетъ быть, и непониманія, фигура... Она стоитъ на заднемъ планѣ картины, ничѣмъ не примѣтная; на мигъ (да -- только на мигъ...) она, вдругъ, выступаетъ, при свѣтѣ сказанной фразы о "нищихъ", и опять тонетъ въ черной тѣни молчаливаго предательства и такого же молчаливаго самоубійства...
   О послѣднемъ общеніи Христа и Іуды Іоаннъ свидѣтельствуетъ такъ:
   ..."Іисусъ возмутился духомъ, и засвидѣтельствовалъ, и сказалъ: "истинно, истинно говорю вамъ, что одинъ изъ васъ предастъ Меня". Тогда ученики озирались другъ на друга, не понимая, о комъ Онъ говоритъ. Одинъ же ученикъ Его, котораго любилъ Христосъ, возлежалъ у груди Іисуса. Ему Симонъ Петръ сдѣлалъ знакъ, чтобы спросилъ, кто это, о комъ говоритъ. Онъ, припавши къ груди Іисуса, сказалъ Ему:"Господи, кто это?" Іисусъ отвѣчалъ: "тотъ, кому Я, обмакнувши кусокъ хлѣба, подамъ". И обмакнувъ кусокъ, подалъ Іудѣ Симону Искаріоту. И послѣ сего куска вошелъ въ Него сатана. Тогда Іисусъ сказалъ ему: "что дѣлаешь, дѣлай скорѣй". Но никто изъ возлежащихъ не понялъ, къ чему Онъ это сказалъ ему. А какъ у Іуды былъ ящикъ, то нѣкоторые думали, что Іисусъ говоритъ ему: купи, что намъ нужно, къ празднику, или, чтобы далъ что-нибудь нищимъ. Онъ, принявъ кусокъ, тотчасъ вышелъ; а была ночь"... (Глава 13; 21--30.)
   Какъ неожиданно, и какъ въ тоже время и живо (вы видите это) дорисована эта картина! Какъ мрачно звучитъ эта послѣдняя фраза: "а была ночь"... Да: поистинѣ "была ночь",-- ночь и въ природѣ, ночь и въ душѣ того человѣка, который всталъ и "тотчасъ вышелъ"... и утонулъ въ этомъ, поглотившемъ его мракѣ ночи и мракѣ поступка... Онъ вернулся, онъ вновь выступилъ изъ этого мрака, но не одинъ,-- его сопровождала стража. Христа взяли. И мы послушаемъ Марка, какъ это было. Свидѣтельство Марка объ этомъ событіи привноситъ въ картину ареста Христа одну черту, одну подробность, которой мы не найдемъ въ свидѣтельствѣ остальныхъ трехъ евангелистовъ. Подробность эта опять яркимъ свѣтомъ заливаетъ вдругъ фигуру Іуды -- и мы снова на мигъ видимъ ее, и намъ опять удается кое-что разсмотрѣть въ ней...
   Маркъ намъ разсказываетъ:
   ..."какъ Онъ еще говорилъ, приходитъ Іуда, одинъ изъ двѣнадцати, и съ нимъ -- множество народа съ мечами и кольями, отъ первосвященниковъ и книжниковъ и старѣйшинъ.
   Предающій же Его далъ имъ знакъ, сказавъ: "Кого я поцѣлую, Тотъ и есть; возьмите Его, и ведите осторожно".
   И пришедъ, тотчасъ подошелъ къ Нему и говоритъ: "Равви! Равви!" и поцѣловалъ Его.
   А они возложили на Него руки свои и взяли Его". (Глава 14; 43--46.)
   И вотъ: заботливость эта со стороны Іуды о томъ, чтобы Его вели осторожно; эта боязнь его, что съ Нимъ грубо поступятъ; эта просьба о томъ, чтобы этого не было,-- все это очень и очень характерно. Это почти неожиданно, невѣроятно! Но это есть. И это говоритъ тотъ самый, кто предаетъ, но предаетъ и въ то же время цѣлуетъ и проситъ о томъ, чтобы вели осторожно, чтобы не обидѣли и не оскорбили ненужною грубостію...
   Но, почему же объ этомъ свидѣтельствуетъ Маркъ и никто больше? Можно ли вѣрить ему? На это отвѣтитъ самъ Маркъ. У него, между прочимъ, есть и еще одна подробность, которую мы опять не найдемъ у трехъ остальныхъ. Это -- разсказъ о нѣкоторомъ юношѣ, который послѣ ареста Христа,-- когда, "оставивши Его, всѣ бѣжали",-- "завернувшись по голому тѣлу въ покрывало, слѣдовалъ за Нимъ; и воины схватили его. Но онъ, оставивши покрывало, нагой убѣжалъ отъ нихъ". (Глава 14; 50--52.) Юноша этотъ пришелъ съ толпой. Иначе -- откуда же онъ могъ и явиться? И преданіе говоритъ, что юноша этотъ и былъ самъ Маркъ. Что все это такъ именно и. было,-- объ этомъ говоритъ намъ само положеніе вещей. И то, что Маркъ считаетъ умѣстнымъ и нужнымъ приводить въ своей, очищенной это всего посторонняго книгѣ, казалось бы, и вовсе ненужный эпизодъ съ никому неизвѣстнымъ юношей, который только тѣмъ и характеризуется, что былъ и нагой убѣжалъ; а главнымъ образомъ -- то (и это окончательно насъ убѣждаетъ), о чемъ одинъ только Маркъ и свидѣтельствуетъ, именно -- подслушанная имъ просьба Іуды: "ведите осторожно"... И въ самомъ дѣлѣ: вѣдь, только тотъ, кто пришелъ вмѣстѣ съ толпой, а стало-быть и съ Іудой, только тотъ и могъ слышать эту фразу Іуды, обращенную имъ къ сопровождавшей его толпѣ. И обратно -- всѣ тѣ, кто былъ съ Христомъ, а не съ толпой, -- тѣ не могли этого слышать. Такъ это и есть: очевидцы событія -- Іоаннъ и Матѳей -- были съ Христомъ, и не слышали; а очевидецъ событія -- Маркъ -- былъ съ толпой, и слышалъ это, и объ этомъ свидѣтельствуетъ.
   И вотъ -- мы опять приходимъ къ вопросу о томъ, кто же онъ, этотъ, закутанный въ свое молчаніе, Іуда? Онъ -- предающій и -- въ то же время лобзающій; посылающій на смерть -- и въ то же время проявляющій трогательную заботу о томъ, чтобы тѣ, кто пришелъ съ нимъ, не оскорбили Того, Кого предаетъ онъ?..
   Кто онъ?
   Іуда -- предатель. Такъ говорятъ намъ вѣка. А голосъ народа -- голосъ Бога. Такъ говорятъ намъ тѣ же вѣка, устами народной мудрости. Но -- такъ ли это? А если свидѣтельство двухъ тысячелѣтій -- одно сплошное недоразумѣніе, и предатель Іуда -- не такой ужъ простой предатель, какъ о немъ принято думать? Тогда... Тогда я не знаю болѣе несчастной и болѣе поруганной личности,-- тогда костры мучениковъ поблѣднѣютъ передъ этимъ колоссальнымъ двуxтыcячeлѣетнимъ костромъ клеветы...
   И мало того. Какъ поблѣднѣла бы, какъ много потеряла бы въ своей выразительности міровая драма Іудеи, какъ бы она была не полна, не художественна и не исторична даже (т.-е.-- случайна), если бы мы, довѣряясь голосу народа-бога, втиснули бы эту колоссальную фигуру отрицателя-Іуды въ тѣсную рамку воришки-предателя, которому и просто нельзя было бы дать мѣста, рядомъ съ Христомъ, не подрывая этимъ довѣрія къ прозорливости Того, Кто помѣщаетъ его въ число "двѣнадцати", т.-е.-- въ ограниченное число избранныхъ.
   Да и наконецъ. Развѣ жъ это возможно и развѣ, жъ это мыслимо, чтобы какое бы тамъ ни было крупное историческое явленіе, приковывающее, къ себѣ вниманіе вѣка,-- развѣ жъ оно можетъ явиться вполнѣ изолированнымъ, не бросая ни отъ себя тѣни, и не ложась и само на фонѣ отрицанія, которое или поглощаетъ его, или, обратно подчеркиваетъ и пишетъ курсивомъ на скрижаляхъ исторіи. Вѣдь, всякое да, потому только и да, что рядомъ съ нимъ стоитъ, его отрицающее, нѣтъ. И чѣмъ громче и чѣмъ выразительнѣй звучитъ это да, тѣмъ громче и выразительнѣй звучитъ его контрастъ эхо -- нѣтъ. И это до такой степени вѣрно и до такой степени такъ, что иначе и быть даже не можетъ. Законъ контрастовъ и противоположностей характеризуетъ собой жизнь міра. Въ самомъ дѣлѣ. Развѣ, не одна изъ самыхъ эгоистическихъ, вплотную прикованныхъ къ землѣ и земному расъ -- народъ Израиля,-- развѣ не онъ именно и создалъ одно изъ самыхъ альтруистическихъ ученій, такъ неожиданно дописавъ свою геніальную книгу -- Библію. И дальше. Влюбленный въ Землю Грекъ, сведшій на Землю и Бога и назвавшій Его Красотой и изваявшій ея откровенія въ земныя, тѣлесныя, недосягаемыя по своей дивной прелести формы,-- тотъ же самый жизнерадостный, обоготворившій жизнь Грекъ, онъ именно "протестовалъ противъ жизнію въ лицѣ Дюгена, и протестовалъ такъ, какъ никто ни раньше, ни послѣ него, Идемте дальше. Жестокій, воинственный, погрязшій въ рабствѣ и крови Римъ,-- Римъ, давящій личность и созидающій государство,-- никто другой, а именно онъ, этотъ Римъ, и даетъ намъ науку о правѣ. Холодный, застуженный въ своемъ, не знающемъ улыбкѣ, сплинѣ англосаксъ даетъ міру горячихъ, какъ лава, поэтовъ, кипящихъ вулканической страстью -- Шекспира и Байрона. Подвижной, экспансивный, веселый, съ вѣчно улыбающимся ртомъ галлъ занятъ сухими, точными науками -- математикой, астрономіей,-- и, индивидуалистъ по натурѣ, какъ никто другой, проявляетъ себя въ области соціальной борьбы -- и громоздитъ революцію на революцію, охотно жертвуя личностью, во имя интересовъ массъ. Тугодумающій германецъ создаетъ науку точнаго мышленія -- метафизику. И т. д., и т. д.
   Хотите вы слышать проповѣдь аскеза и отрицанія плоти -- идите за этимъ на чувственный Востокъ,-- туда, гдѣ въ объятіяхъ мужчины рыдаетъ отъ зноя и страсти сожженная солнцемъ черноволосая, смуглолицая женщина; гдѣ сухощавая, похожая на лапу хищной птицы, рука мужчины неразлучна съ ножомъ; въ страну "суровыхъ дѣлъ и нѣги сладострастной, гдѣ нѣжность чувствъ съ ихъ буйностью близка"... Короче: идите туда, гдѣ та же, фанатически отвергаемая, плотъ давитъ все и царитъ надъ всѣмъ...
   И точно-такъ же: ученія гуманизма и широкіе, какъ міръ, принципы ученія космополитовъ вы раньше всѣхъ и прежде всѣхъ найдете -- гдѣ? -- на берегахъ Ганга и Янце-Кіанга, т.-е. въ Индіи (классической странѣ кастъ и рабства, доведеннаго до паѳоса) и Китаѣ, который отъ всего міра городился (да и по сейчасъ городится) высокой стѣной, отрицающей все, что за ней, что внѣ дома, т.-е.-- цѣлый міръ...
   Точно такъ же и въ мірѣ абстракцій. Тамъ -- рядомъ съ Добромъ стоитъ Зло. Рядомъ съ Богомъ -- Его Отрицатель, Люциферъ. А отсюда (примѣняясь къ земнымъ понятіямъ, т.-е. къ реальнымъ личностямъ): рядомъ съ Богомъ "во плоти" -- Іисусомъ Христомъ, сыномъ Маріи, стоитъ другой отрицатель "во плоти" -- Іуда Симоновъ Искаріотъ.
   Дайте же ему достойное мѣсто и не умаляйте его фигуры -- она колоссальна... Она колоссальна этою мрачною тайной никѣмъ еще неразгаданнаго подвига (кто знаетъ,-- что клокотало въ груди отрицателя?); она колоссальна этимъ гордымъ своимъ молчаніемъ, которое было такъ тяжело и такъ невыразимо мучительно, что надо было наконецъ и прервать его... Іуда срываетъ личину предателя -- бросаетъ имъ взятые сребренники и сходитъ со сцены... Онъ не говоритъ и опять, онъ не раскрываетъ своей мрачной тайны, но онъ и не молчитъ уже,-- онъ мертвъ...
   ...Кто онъ?
   -- Онъ -- воръ!-- говоритъ Іоаннъ...
   Но понятіе зла, сущность зла -- это узелъ, который мистики и по сейчасъ развязать не сумѣли. Исторія философіи подробно разсказываетъ намъ о томъ, какъ долго эти господа бились надъ тѣмъ, какъ обосновать имъ, на чемъ построить и изъ чего имъ вывести зло. Они положительно не знали, какъ быть съ нимъ. И съ ихъ точки зрѣнія зло не имѣло, да и не могло имѣть точки опоры. Оно просто висѣло въ воздухѣ и ни съ чѣмъ не смыкалось. Въ предѣлахъ земныхъ понятій, они еще кое-какъ, съ грѣхомъ пополамъ, съ нимъ справлялись... Такъ, напримѣръ: Адамъ былъ безгрѣшенъ и чуждъ зла; но, совращенный съ пути Люциферомъ, сталъ непослушенъ Богу, сталъ гордъ -- и согрѣшилъ. Отсюда и зло. Но, на вопросъ: кто, и гдѣ и когда шепнулъ Люциферу -- быть непослушнымъ и гордостью грѣшнымъ -- они не знали и не умѣли отвѣтить. Позволить Ему шепнуть самому себѣ эту мысль -- они не могли. Зла такъ же много, какъ и Добра и, выводя его изъ Люцифера, они рисковали вѣнчать Его славой Творца, и, такимъ образомъ, вопреки основному и краеугольному принципу ихъ вѣроученія о Богѣ единому въ итогѣ у нихъ получилось бы два Бога: Богъ добрый и Богъ злой. И это для нихъ было явно нелѣпо. Но, и -- обратно: имъ еще меньше казалось возможнымъ выводить тоже зло изъ сущности Бога. Богъ -- добръ и милосердъ, и въ Немъ не можетъ быть зла. Коварный этотъ вопросъ такъ и остался открытымъ. Но, несмотря на свою несостоятельность, такъ или иначе поладивъ на Небѣ съ сущностью зла,-- на Землѣ мудрецы эти все еще продолжали оперировать съ этимъ понятіемъ, по необходимости пользуясь фондами Чорта. Зло это -- Чортъ.
   Тотъ-же шаблонъ прикинутъ былъ и къ Іудѣ. Не одинъ Іоаннъ, а и всѣ евангелисты единодушно говорятъ намъ о томъ, что въ "одного изъ двѣнадцати" вошелъ Сатана. И вся характеристика Іуды тѣмъ была и исчерпана. Сухая схематичность этой фигуры (злой -- и шабашъ), она колола немножко глаза, и на сцену былъ выдвинутъ "ящикъ", затѣмъ "300 динаріевъ" и "тридцать сребренниковъ". И, такимъ образомъ, ничего не говорящая ни уму ни чувству фигура просто злого человѣка была дорисована. Не просто ужъ злой, а--воръ и предатель. И на этомъ зарисовка фигуры Іуды и кончилась...
   Художники наперерывъ рисовали и посейчасъ рисуютъ "лобзаніемъ предающаго" -- и не скупятся на краски. Іуда -- такъ ужъ Іуда! Онъ у нихъ выглядитъ прямо чудовищемъ. И, глядя на эти полотна, невольно приходишь къ мысли, что -- если и впрямь-де такимъ былъ Іуда, то ужъ безспорно на страшную фразу Христа: "одинъ изъ васъ предастъ никто бы не сталъ "озираться" и не знать "о комъ говоритъ?" -- Ну, конечно-же онъ -- обладатель этой ужасной физіономіи которое такъ щедро наградили Іуду всезнающіе господа художнику и которую (они не смекнули объ этомъ) можно еще представить себѣ въ рукахъ палача рядомъ съ висѣлицей, а ужъ никакъ не за столомъ тайно трапезующихъ...
   Очевидно, что это, казалось было и вполнѣ простое и близкое къ дѣлу соображеніе подъ черепами этихъ развязныхъ мастеровъ кисти мѣста себѣ не нашло. И еще очевиднѣй, что пророками художники эти не были,-- у тѣхъ, извѣстно, какъ только ангелъ "перепутья", "перстами легкими, какъ сонъ" коснулся ихъ зѣницъ, такъ и -- "отверзлись вѣщія зѣницы, какъ у испуганной орлицы"... А такими "вѣщими зѣницами" многое можно увидѣть... И вотъ такихъ именно "зѣницъ" у этихъ художниковъ и не было. Какъ видно, Ангелъ "перепутья" къ нимъ никогда не являлся...
   Но, бывали со стороны господъ художниковъ кисти попытки -- брать и другіе моменты... Рисовали и муки предательской совѣсти. И одинъ изъ этихъ художниковъ знакомитъ насъ, простыхъ смертныхъ, съ этимъ, однимъ изъ самыхъ выпуклыхъ моментовъ жизни предателя такъ: рисуетъ красивую, синюю ночь, и -- спину понуро сидящей фигуры. Это и есть -- предатель Іуда. Вамъ мучительно хочется видѣть лицо этой жертвы возставшей вдругъ совѣсти; вы вѣрите въ то, что это лицо (какое оно?) способно шепнуть о замолченной тайнѣ, которая камнемъ легла на груди у предателя, и онъ не вынесъ ея, и ушелъ вмѣстѣ съ ней, не сказавъ вамъ ни слова... И нѣтъ, сфинксъ остается сфинксомъ: картина упорно кажетъ вамъ спину. Очевидно: фантазія мастера этой картины дальше спины не пошла. И слава Богу, конечно,-- онъ могъ нарисовать и еще что-нибудь хуже. И всеже: спасибо, большое спасибо художнику! Какъ-ни-какъ, а это шагъ впередъ. Рисуя намъ спину, а не лицо Квазимодо, художникъ по крайней мѣрѣ не лжетъ и откровенно говоритъ намъ: не знаю. Такъ какъ, безспорно, если бы зналъ онъ и видѣлъ это лицо, то ужъ, конечно, не сталъ бы секретничать съ нами и повернулъ бы фигуру Іуды лицомъ не къ стѣнѣ, а къ намъ -- зрителямъ...
   Да,-- но въ томъ-то и дѣло, что не такъ-то легко это сдѣлать -- повернуть къ намъ лицомъ эту фигуру. Леонардо да-Винчи (примѣръ поучительный!), и при наличности геніальныхъ силъ даже, не смогъ этого сдѣлать. Знаменитая картина его "Тайная Вечеря" тѣмъ особенно и характерна, что онъ, какъ говоритъ Гете: "проработалъ надъ своею картиною цѣлыя шестнадцать лѣтъ -- и все-таки не могъ совершенно окончить ни предателя, ни Бога-Человѣка и потому именно, что оба они не люди, а идеи, не встрѣчающіяся нашему глазу". Съ аргументаціей Гете (да проститъ мнѣ этотъ олимпіецъ!) я не могу согласиться. Христосъ и Іуда для меня не "идеи", а вполнѣ реальныя личности; и если художникъ не смогъ воплотить ихъ, такъ не потому это такъ, что они, яко бы, и не имѣютъ пластики, а потому, думается мнѣ, что въ первомъ случаѣ, т.-е., вынашивая образъ Христа, художникъ тянулся, видимо, къ идеалу, а стало-быть ничѣмъ и не могъ быть доволенъ; что же касается пластики Іуды, капризно убѣгающей отъ глазъ художника, такъ здѣсь мы наталкиваемся на особенно цѣнную и яркую иллюстрацію полнѣйшей несостоятельности установившихся взглядовъ на личность Іуды,-- взглядовъ, которые не даютъ никакой возможности честному, т.-е., истинному художнику (а такимъ и былъ Леонардо да-Винчи), располагающему подобнаго рода матеріалами, одухотворить и возсоздать указанный образъ. Для насъ же въ данномъ случаѣ цѣнно и дорого то, что геній-художникъ безсильно кладетъ кисть передъ фигурой Іуды, и однимъ уже этимъ свидѣтельствуетъ намъ то, что, если онъ и не знаетъ, какимъ былъ Іуда, то, съ другой стороны, онъ очень и очень знаетъ, какимъ онъ, Іуда, не былъ.
   О, не такъ-то было легко для художника проработать долгія шестнадцать лѣтъ на глазахъ очень многихъ -- и сказать, положивъ свою кисть: "не могу!" Такъ величаво и честно могъ поступить только геній. А такимъ, повторяю, и былъ Леонардо да-Винчи. Потомки его оказались болѣе мощными: они "могли",-- они рисовали...
   Не повезло Іудѣ и въ литературѣ. Хотя, безспорно, художники слова отнеслись къ нему глубже, теплѣй и безпристрастнѣй. Но, несмотря и на это, неоднократныя попытки реабилитировать эту далекую тѣнь прошлаго не привели ни къ чему. Ударъ ложился мимо -- и ржавая броня двухъ-тысячелѣтней тайны оставалась нетронутой...
   Тотъ же Гете...
   Извѣстно это -- одно время, передъ тѣмъ, какъ имъ написанъ былъ Веръ, т.-е., въ самую раннюю пору его творчества, вниманіе Гете было приковано къ колоритной и крупной фигурѣ Агасфера (Вѣчный Жидъ), и Гете оставилъ даже эскизъ плана предполагаемой работы на указанную тему. Тамъ, между прочимъ, онъ бѣгло, мимоходомъ, зарисовываетъ и образъ Іуды...
   Такъ вотъ -- въ "Поэзіи и правдѣ моей жизни", въ книгѣ пятнадцатой, ты читаемъ:
   ..."Въ Іеруссллмѣ жилъ башмачникъ, имя котораго, по преданію, было Агасферъ. Основнымъ типомъ для созданія этого лица думалъ я взять моего дрезденскаго сапожника. Личность героя полагалъ я облагородить любовію его къ Христу, а для контраста придать ему характеръ подвижности и веселости, какъ у Ганса -- Сакса. Обязанный по своему ремеслу постоянно соприкасаться съ публикой, онъ на сократовскій ладъ шутилъ съ проходящими, поучалъ ихъ и зачастую осмѣивалъ, вслѣдствіе чего какъ сосѣди, такъ и проходящій людъ вообще охотно останавливались, развѣся уши, у его лавки. Нерѣдко сами фарисеи и саддукеи заходили съ нимъ потолковать, а наконецъ посѣтилъ его и самъ Христосъ со своими учениками. Хотя нравъ и дѣятельность героя имѣли совершенно свѣтскій отпечатокъ, но тѣмъ не менѣе онъ чувствовалъ къ Христу особенную склонность, отличавшуюся впрочемъ тою особенностью, что, не понимая хорошенько величія Его ученія, онъ хотѣлъ, напротивъ, навязать свои собственные взгляды и мнѣнія Ему, искалъ отклонить Его отъ созерцательности, уговаривалъ прекратить безплодныя странствія съ праздными людьми по землѣ и отвлекать народъ отъ работы, уводя его за собою въ пустыню. Сборище народа, по его словамъ, всегда имѣло возбужденный характеръ, и ничего добраго изъ этого не могло выйти.
   Спаситель, напротивъ, искалъ склонить его къ уразумѣнію высокихъ истинъ своего ученія; но старанія эти не имѣли успѣха надъ душою суроваго человѣка. Потому, по мѣрѣ того, какъ Христосъ пріобрѣталъ все большую извѣстность, понимавшій добро по-своему, ремесленникъ дѣлался въ свою очередь рѣзче и нетерпимѣй, началъ наконецъ громко проповѣдывать, что изъ этого выйдутъ одни волненія и смуты, и что Христосъ самъ будетъ принужденъ объявить себя главой партіи, что, конечно, не входило въ Его намѣренія. Когда затѣмъ, какъ извѣстно, Христа взяли подъ стражу и приговорили къ смерти, Агасферъ долженъ былъ прійти въ еще большее негодованіе, выслушавъ разсказъ объ этомъ отъ Іуды, явнаго Его предателя. Іуда, явясь въ отчаяніи въ мастерскую Агасфера, съ горемъ разсказалъ о своей неудавшейся попыткѣ. По словамъ его, онъ, подобно прочимъ умнѣйшимъ приверженцамъ Учителя, былъ увѣренъ, что Христосъ объявитъ себя царемъ и главой народа, и потому хотѣлъ силою понудить Его дѣйствовать въ этомъ духѣ, для чего и возбудилъ противъ Него ненависть старѣйшинъ, нерѣшавшихся до того времени дѣйствовать открытымъ образомъ. Ученики, по его словамъ, были достаточно вооружены, и дѣло удалось бы непремѣнно если бъ Христосъ внезапно не предалъ самъ себя и не оставилъ ихъ всѣхъ въ ужаснѣйшемъ состояніи. Агасферъ нимало не тронутый и не успокоенный этимъ разсказомъ, долженъ былъ еще болѣе усугубить отчаяніе бывшаго апостола, такъ что тому не оставалось ничего болѣе, какъ поспѣшно повѣситься"...
   Такъ смотритъ Гете. Іуда для него не воръ и подлый, способный за деньги на все, предатель, а агитаторъ-политикъ, сдѣлавшій неосторожный, невѣрный шагъ, и когда результаты его, дурно продуманной интриги, неожиданно и для него самого, зарисовались въ послѣдующія событія и окрасились кровью Голгоѳы, тогда, раздавленный сознаніемъ своей неисправимой ошибки, онъ въ отчаяніи убиваетъ себя...
   И, безспорно, такой абрисъ фигуры предателя, несмотря даже на то, что онъ вполнѣ неудаченъ и не отвѣчаетъ подлиннику, все же настолько умно задуманъ, что ничуть не шокируетъ автора. Правда, орлиныя, широко отверстыя очи Гете взглянули невѣрно; но, вѣдь, и предметомъ его вниманія былъ не Іуда, а -- Вѣчный-Жидъ. Фигура же Іуды случайно и, такъ сказать, краемъ вошла въ его поле зрѣнія. Отсюда и неряшливая спутанность абриса этой фигуры; а въ результатѣ -- невыдержанность и общей картины событія. Въ самомъ же дѣлѣ: съ одной стороны, Гете позволяетъ умному башмачнику хорошо понимать, что "объявить себя главой партіи",-- это, "конечно, не входитъ въ Его (Христа) намѣренія"; а съ другой -- тотъ же Гете "умнѣйшему приверженцу Учителя" -- Іудѣ навязываетъ увѣренность въ томъ, "что Христосъ объявитъ себя царемъ и главою народа". А, казалось бы, не надо было бы быть и "умнѣйшимъ" даже, чтобы сумѣть понять, ясную и для простого здраваго смысла башмачника, мысль, что Христосъ совсѣмъ не укладывался въ рамки главаря политической партіи, и что все ученіе Его -- діаметрально противоположно указанной программѣ дѣйствій. Ни о какихъ политическихъ программахъ и рѣчи быть не могло. И не знать и не понимать этого Іуда не могъ; а, стало быть, ни на одну секунду немогъ онъ и повѣрить въ возможность увидѣть Христа препоясаннымъ мечомъ борца, или, что еще менѣе вѣроятно, въ багряницѣ земного царя. Повѣрить этому Іуда не могъ,-- не могъ, даже, если бы и самъ онъ былъ одушевленъ желаніемъ толкнуть Христа въ указанномъ направленіи. Полнѣйшая невозможность эксплоатировать Христа и Его ученіе въ духѣ какихъ бы тамъ ни было политическихъ программъ, это было ясно, какъ день; и тѣмъ болѣе -- для тѣхъ, кто близко стоялъ къ Нему. А такимъ именно и былъ "одинъ изъ двѣнадцати".
   Словомъ, политическія чаянія Іуды, взятыя Гете, какъ мотивъ предательства, явно несостоятельны. Не говоря даже и о томъ, что нѣтъ никакихъ и данныхъ для того, чтобы зарисовывать Іуду, какъ носителя тѣхъ, или иныхъ политическихъ замысловъ. Ни откуда это не видно. Хотя, съ другой стороны, нѣтъ ничего и соблазнительнѣй -- именно съ этой точки зрѣнія и стать освѣщать закутанную въ мракъ тайны фигуру Іуды. Среда; обстановка; традиціи еврейскихъ пророковъ, которые бывали всегда и политиками; историческія условія, среди которыхъ суждено было выступить Христу и, рядомъ съ Нимъ, Его отрицателю -- Іудѣ,-- все это властно толкало въ сторону политическихъ распрей и національной борьбы противъ господства Рима, желѣзная, мощная рука котораго къ этому времени стала слабѣть, разжиматься и уже роняла свой мечъ. И отойди мы на шагъ отъ непосредственнаго изученія личностей Христа и Іуды, стань мы на точку зрѣнія историческихъ вѣроятностей, и, волей-неволей, сквозь призму исторіи еврейскаго народа, мы должны будемъ увидѣть и въ самомъ Христѣ, и въ Его отрицателѣ -- вождей двухъ, несогласныхъ между собою, политическихъ партій, программы которыхъ сливаются въ одну общую цѣль-борьбу за свою національную независимость и свою самобытность, эту вѣчную бѣду Израиля, сдавленнаго въ тискахъ окружающихъ его колоссовъ-царствъ древняго міра. Пророкъ-законодатель, пророкъ-политикъ, борецъ и выразитель національной идеи народа,-- вотъ та форма, въ которую отливались всегда вожди Израиля, вплоть до появленія Іисуса изъ Назарета, фигура котораго была не типична, среди Его предшественниковъ. она типична для цѣлаго древняго міра, для цѣлаго континента -- да; а здѣсь, въ крохотномъ царствѣ Израиля, она не типична, она -- характерна. Ученіе Христа не объединяло и не достраивало ученія Его предшественниковъ, какъ это принято думать, оно противополагалось ему. Обычная формула Его: "Моисей говорилъ вамъ....а я говорю вамъ..." -- это не ораторскій пріемъ для выраженія той, или иной мысли,-- нѣтъ! это цѣлая характеристика двухъ, совершенно разныхъ ученій, это воздвигнутая Христомъ стѣна, между тогда и теперь, между Библіей "ея post script'томъ -- Евангеліемъ. Развѣ же это не очевидно, что ученіе Христа стирало всѣ національныя краски и гнуло мудрость народа еврейскаго въ кривую одной общей арки вѣроученій Востока? Христосъ не былъ національнымъ героемъ,-- Онъ переросъ свой народъ, и оттого-то (развѣ жъ, это не характерно?), покоряя властно сердца и увлекая словомъ своимъ цѣлый міръ, Онъ въ то же время не былъ признанъ своими. Вотъ, она -- эта иронія фактовъ: "не бываетъ пророковъ безъ чести, развѣ только въ отечествѣ своемъ и въ домѣ своемъ"...
   Такъ это и было. Ярымъ и непримиримымъ оппонентомъ ученія, вышедшему изъ устъ Израиля, былъ, есть и будетъ тотъ же самый Израиль, и -- поголовно, т.-е. цѣлый народъ, который злобно отвергъ ученіе Христа и не призналъ Его своимъ выразителемъ.
   Мудрость народа Еврейскаго покоилась на его, данной ему Моисеемъ, религіи. Религія эта была чужеземной гостьей въ Азіи: она зародилась подъ геніальнымъ черепомъ Моисея не здѣсь, не въ Азіи, а на другомъ континентѣ -- въ странѣ загадочныхъ и молчаливыхъ сфинксовъ. Она зародилась въ страданіи долгаго рабства, подъ гнетомъ египетскаго ярма, подъ бичомъ жестокаго властелина, среди воплей и стоновъ забытаго Богомъ народа. И вотъ, Богъ этой религіи, призвавъ свой народъ, сулилъ ему счастіе и радость земной, здѣшней жизни,-- радость освобожденія изъ долгаго рабства и счастіе "текущей млекомъ и медомъ", обѣтованной Богомъ, земли. Богъ Израиля не говорилъ о "непротивленіи злому", а, наоборотъ, призывалъ народъ свой къ борьбѣ и протесту; Онъ вкладывалъ въ руки народа мечъ, Онъ велъ его по дорогѣ господства, славы и силы. Іегова никогда не говорилъ о далекомъ -- небесномъ, Онъ говорилъ о близкомъ -- земномъ. Завѣты Его Моисею, которые тотъ вкладывалъ въ музыкальныя уста Аарона, говорили народу не объ аскезѣ; не объ подставленіи другой, еще небитой, щеки; не о полевыхъ лиліяхъ, которыя "не жнутъ, не прядутъ", и не объ птицахъ небесныхъ, которыя тоже "не сѣютъ, не жнутъ и не собираютъ въ житницы",-- нѣтъ! Іегова говорилъ о другомъ. Онъ завѣщевалъ народу Израиля радость, счастье и нѣгу знойныхъ женскихъ объятій, Ревеккъ и Рахилей, изъ чувственныхъ, красивыхъ чреслъ которыхъ должно было выйти потомство -- "песокъ морской", миссія котораго -- не мистическая забота о царствѣ небесномъ ("остальное-де все вамъ приложится"...), а-- живая и радостная забота о покореніи "текущей млекомъ и медомъ" земли: и страстная жажда вселенскаго господства вспыхнула и затрепетала въ груди Израиля... Іегова говорилъ о борьбѣ съ врагомъ, стоящимъ на пути къ достиженію завѣтной, желанной цѣли: Онъ училъ народъ свой борьбѣ, и снизошелъ даже и Самъ до мускулистыхъ объятій одного изъ патріарховъ народа -- Іакова, борясь съ нимъ, грудь съ грудью, плечомъ къ плечу, цѣлую ночь, и назвалъ его за эту борьбу съ Богомъ Израилемъ. И передъ мощной рукой, закаленной въ борьбѣ съ самимъ Богомъ, рухнули не однѣ іерихонскія стѣны!.. Народъ такъ страстно отозвался на призывъ своего Бога, что ему мало стало дня для борьбы съ врагомъ -- и, устами Іисуса Навина, онъ просилъ помедлить луну и солнце, чтобы дать ему время покончить съ этимъ врагомъ. И дальше. Образцомъ и идеаломъ для народа Израиля Іегова ставилъ красавца Іосифа, который, правда, не зналъ музыкальныхъ фразъ и по адресу небесныхъ птицъ и полевыхъ лилій, но зато умѣлъ дѣлать другое,-- умѣлъ предвидѣть за нѣсколько лѣтъ голодные годы и, заблаговременно, наполнить житницы хлѣбомъ,-- поступокъ, который прославилъ въ народѣ имя его, и который, конечно, ничуть не мѣшалъ ему знать ту, же истину, что "не единымъ-де хлѣбомъ сытъ бываетъ человѣкъ": онъ былъ, говорятъ, человѣкъ добродѣтельный, а стало-быть зналъ и о существованіи иного хлѣба. Не могъ объ этомъ не знать и весь народъ еврейскій, которому законодатель Моисей завѣщевалъ заповѣди, данныя ему Іеговой, и между которыми есть и кроткое ученіе о любви къ ближнему, о прощеніи долговъ должникамъ своимъ, и о рабахъ, которымъ не все же надо приказывать -- служить за столомъ своимъ, въ то время, когда усталый рабъ и господинъ приходятъ съ поля (притчу о чемъ мы найдемъ у евангелиста Луки); но которымъ былъ положенъ закономъ Моисея срокъ, послѣ котораго они освобождались изъ рабства и ужъ не служили за столами господъ своихъ,-- перспектива, которой дѣти этихъ рабовъ не отыщутъ въ евангельскихъ притчахъ...
   Вотъ, въ общихъ чертахъ, что стояло за спиной народа еврейскаго, и что онъ долженъ былъ отвергнуть, чтобы принять ученіе изъ Назарета, или -- обратно: сохранить все это, т.-е., все свое прошлое, всю свою исторію, въ которой не мало было и славныхъ страницъ, и -- отвернуться отъ откровеній изъ Назарета.
   Израиль выбралъ послѣднее.
   Что именно такая дилемма стояла передъ еврейскимъ народомъ, это ясно, какъ день, и это легко иллюстрировать на двухъ-трехъ примѣрахъ. Въ самомъ дѣлѣ. Пойти за Христомъ,-- но, развѣ это не значило бы признать за ошибку, за грѣхъ то, что было фундаментомъ исторіи Израиля, ея исходной точкой, отъ которой потомъ разлился широкій потокъ послѣдующихъ событій,-- исходъ изъ Египта? Вѣдь, если стать не противиться злому, такъ лучшаго злого и искать было не зачѣмъ: Египетъ былъ въ своемъ родѣ единственнымъ. И надо было евреямъ остаться тамъ и -- не противиться... И дальше. Красивыя, чувственныя чресла Ревеккъ и Рахилей, которыя таили въ себѣ "песокъ морской" потомства,-- ихъ надо было отвергнуть и поплотнѣй прикрыть неразмыкаемымъ поясомъ дѣвственницы, такъ какъ обладательницамъ этихъ красивыхъ чреслъ и тѣмъ, кто посягалъ на эти красивыя чресла,-- имъ рекомендовали изъ Назарета ".вмѣстить" въ себя желанное состояніе дѣвства. Правда, допускалось тамъ и обратное; но, это уже былъ компромиссъ; это -- для тѣхъ, кто не можетъ "вмѣстить". Основнымъ же принципомъ было: "могущій вмѣстить да вмѣститъ".-- Дальше. Величавая, благословляющая на борьбу съ врагомъ, фигура Моисея, и тамъ -- при переходѣ черезъ Чермное море, и послѣ -- въ пустынѣ, когда отекшія отъ долгой молитвы руки его должны были поддерживать (иначе онѣ опускались -- и врагъ побѣждалъ),-- фигура эта считалась священной, и въ трудныя минуты жизни, когда тѣснили враги, взоръ Израиля мысленно озирался на эту фигуру, и рука его судорожно сжимала мечъ... И вотъ, выходитъ такъ, что эта картинность и святость прошлаго, согрѣвающая своими лучами исторію народа, она -- недоразумѣніе и хула на Бога-Отца, Который, по откровеніямъ изъ Назарета, не завѣщевалъ борьбы съ врагомъ своимъ, а завѣщевалъ любить его и не противиться злу его. Дальше. Черноволосая и смуглолицая красавица Юдиѳь,-- эта Іоанна Д'Аркъ Израиля,-- она уже не національная героиня, не идеалъ, не предметъ подражанія для слабыхъ сестеръ ея, не слава и гордость народа, а--убійца и грѣшница, и о ней впору молиться, а ужъ никакъ не стать подражать ей; и когда "владыка ассирійскій" вздумаетъ опять "народы казнію казнить", и новый Олофернъ -- "весь край азійскій его десницѣ покоритъ", тогда, народъ Израильскій не будетъ уже крѣпокъ "вѣрой въ Бога-Силъ",-- нѣтъ онъ поклоняется теперь уже новому Богу, не Богу-Силъ, а Богу-Любви, и "передъ сатрапомъ горделивымъ" покорно склонитъ свою "выю"; и гордая рука новой Юдиѳи ужъ не возьметъ теперь мечъ; и голова новаго Олсферна останется на плечахъ своихъ; и то, что было раньше, когда.--
   
   ...Пришелъ сатрапъ къ ущельямъ горнымъ,
   И зритъ: ихъ узкія врата
   Замкомъ замкнуты непокорнымъ,
   Грозой грозится высота.
   И надъ тѣсниной торжествуя,
   Какъ мужъ на стражѣ, въ тишинѣ,
   Стоитъ, бѣлѣясь, Ветелуя
   Въ недостижимой вышинѣ.
   Сатрапъ смутился...
   
   Нѣтъ, этого не будетъ уже. Сатрапу нечего будетъ смущаться. Времена этихъ красивыхъ эффектовъ, когда сатрапы "смущались" и роняли свои головы подъ острымъ мечомъ красавицы Юдиѳи, времена эти прошли. Да,-- непокорная раньше Ветелуя покорно отопретъ свои двери передъ всякимъ деспотомъ: рѣжь, жги, и, если хочешь насилуй этихъ Ревеккъ и Рахилей: межъ ними нѣтъ ужъ Юдиѳи...
   Но, дальше. Геркулесъ евреевъ -- Самсонъ, онъ не долженъ былъ потрясать колоннъ храма Астарты, гдѣ веселились его враги-филистимляне, которые такъ предательски остригли его львиные кудри и такъ варварски ослѣпили его, нѣтъ, онъ долженъ молиться за нихъ и даже любить ихъ. А мудрый Іосифъ, запасливо позаботившійся о хлѣбѣ для голодающаго народа,-- онъ уже не народный герой и не предметъ подражанія для мудрыхъ правителей, которымъ теперь, сообразно назаретскимъ притчамъ, приличествуетъ поучаться не на примѣрѣ Іосифа, а на красивыхъ музыкальныхъ примѣрахъ о не сѣющихъ птицахъ и не прядущихъ лиліяхъ, и сравнивать прелесть ихъ нѣжныхъ костюмовъ съ грубою пышностью всѣхъ этихъ царей Соломоновъ "во славѣ своей"...
   О, безусловно: одно изъ двухъ, и надо, неминуемо надо было выбирать между новой и старой правдой: между Богомъ-Любви и Богомъ-Силъ, между Евангеліемъ и Библіей.
   И, повторяемъ -- народъ еврейскій рѣшилъ эту дилемму (или -- или?) въ пользу Моисея, Іосифа, Самсона, Юдиѳи и многихъ другихъ своихъ мудрецовъ и героевъ...
   Та же дилемма стояла и передъ Іудой и онъ по-своему, страстно и мученически какъ-то рѣшаетъ ее. Онъ не съ Христомъ,-- онъ противъ Христа. Но, вопросъ и тайна Іуды не въ томъ, что онъ противъ,-- это, само-собой, вытекаетъ изъ сущности дѣла, въ этомъ повиненъ и весь народъ еврейскій,-- а въ томъ неразгаданномъ, личномъ, томъ гордо замолчанномъ, томъ бережливо имъ затаеннымъ, что отрицатель привнесъ въ свой протестъ. Онъ протестуетъ и отрицаетъ, но онъ и предаетъ вотъ... Во имя чего же, во имя какой правды, онъ, избранный изъ числа "двѣнадцати", а стало-быть и отмѣченный самимъ Христомъ, сподвижникъ Христа,-- во имя чего онъ поднялъ на Него свою руку, и совершилъ мрачное дѣло предательства?.. И чѣмъ-то надорваннымъ, страстнымъ и фанатическимъ вѣетъ отъ этой фигуры,-- чѣмъ-то мучительно, долго надуманнымъ, выношеннымъ, а потомъ вдругъ и властно увлекшимъ впередъ -- къ ясно вдругъ обрисованной цѣли, и ужъ не отвлекаясь въ стороны, и не разбирая средствъ (все можно!), дабы только дойти, добѣжать до намѣченной цѣли... А тамъ, когда страшная тяжесть таинственнаго подвига будетъ поднята, тамъ, послѣ, потомъ -- будь, что будетъ! Пусть даже тяжесть эта раздавитъ... Такъ это и было. Іуда предалъ, но, сейчасъ же, пошелъ и сорвалъ давящую его личину предателя и покончилъ съ собой... Іуда не вынесъ: онъ надломилъ свои силы...
   -- Онъ -- воръ!
   -- Въ него вошелъ Сатана...
   -- Его прельстили тридцать сребренниковъ...
   Такъ характеризуетъ Іуду вереница столѣтій.
   Гордо сомкнутыя уста предателя молчатъ и не отвѣчаютъ этимъ столѣтіямъ.
   -- Кто жъ онъ?
   -- Не знаемъ!-- отвѣчаютъ намъ честные люди новѣйшаго времени, отдѣленные отъ этой фигуры двумя тысячелѣтіями...
   Но, вотъ, слава Богу, поэтъ-пророкъ, тотъ, у кого орлиныя очи широко отверсты, тотъ, кому "и звѣздная книга ясна, и съ кѣмъ говорила морская волна", онъ оглянулся на эту фигуру... онъ скажетъ! Но Гете наивно пытается втиснуть ее въ тѣсныя рамки интригана-политика...
   Нѣтъ! Это не то. Экскурсія Гете въ область политики, куда онъ свернулъ съ накатанныхъ рельсъ историческихъ вѣроятностей, ведетъ насъ въ тупикъ. Минуя даже и всѣ другія соображенія, мысль Гете наталкивается, прежде всего, на то же свидѣтельство двухъ евангелистовъ -- Матѳея и Марка, которые роковой моментъ рѣшенія Іуды"пойти и предать", дружно, почти слово въ слово, связываютъ съ фактомъ совсѣмъ иного порядка, на фонѣ котораго Іуда зарисовывается передъ нами не какъ политикъ, а какъ моралистъ. И въ его оппозиціи поступку женщины, съ ея дорого стоющимъ мѵромъ, можно желать видѣть многое (даже тотъ же "ящикъ" апостола Манна и его "триста динаріевъ"), но только ужъ никакъ ни тоску по царской багряницѣ, которую Іуда мечталъ, якобы, видѣть на плечахъ Того, Кого предаетъ онъ...
   Нѣтъ! Это не то. Орлиныя очи поэта-пророка взглянули невѣрно.
   А между тѣмъ, трудно даже и выдумать болѣе благодарную тему для художника-писателя съ широкимъ, философскимъ складомъ ума, какимъ и былъ Гете,-- онъ, разсказавшій намъ чудную сказку о докторѣ Фаустѣ,-- трудно и выдумать, говорю я, болѣе благодарную тему для такого художника, какъ -- загадочная, никѣмъ неразгаданная и потому еще болѣе драматичная фигура Іуды. И это, тѣмъ болѣе, что, за полнѣйшей невозможностью стать говорить объ Іудѣ, какъ о лицѣ историческомъ, съ фотографическою точностью всѣхъ біографическихъ подробностей его загадочной жизни (пора тамъ! Двѣ тысячи лѣтъ -- это такая резина, послѣ которой трудно сумѣть разсмотрѣть случайныя, историческія черты личности),-- Іуда давно уже сталъ не историческимъ, а чисто художественнымъ матеріаломъ т.-е. грудой цѣнныхъ фрагментовъ. А эти фрагменты и есть -- тѣ, скупо имъ оброненные обрывки фразъ, которые случайно дошли и до насъ вотъ, и которыхъ если и слишкомъ мало для того, чтобы стать по нимъ зарисовывать историческій профиль Іуды, то, съ другой стороны, ихъ вполнѣ и достаточно для того, чтобы попытаться изваять по нимъ художественный образъ предателя, который, если хотите, и болѣе цѣненъ, и болѣе нуженъ, чѣмъ подлинный паспортъ Іуды.
   Такъ, напримѣръ, Іуда могъ быть и просто эллинизированнымъ евреемъ, что очень, и очень возможно, такъ какъ онъ жилъ какъ-разъ въ то самое время, когда правители Іудеи были ставленниками Рима, и задача ихъ, людей вполнѣ зависимыхъ отъ метрополіи, была задачей вѣка -- эллинизированіе имъ ввѣреннаго края. Этимъ только они и могли снискать похвалу и выслужиться передъ своимъ повелителемъ -- Римомъ. И немудрено, что ко времени появленія Христа и Іуды, національныя краски народа еврейскаго сильно повыцвѣли; и ужъ во всякомъ случаѣ -- встрѣтить тогда въ Іудеѣ человѣка съ эллинскимъ складомъ ума, явленіе было вовсе нерѣдкое. И повторяю: такимъ могъ быть и Іуда. Но тогда цѣнность этой фигуры много проигрываетъ въ своей оригинальности; и самый протестъ Іуды противъ ученія Христа,-- протестъ, сотканный подъ угломъ зрѣнія Грека, звучалъ бы, какъ варіація пропѣтой уже раньше мелодіи...
   И совсѣмъ иное дѣло -- тотъ же самый протестъ, то же отрицаніе ученія
   Христа, но самобытное, вырвавшееся изъ груди Еврея. Тогда фигура Іуды вдругъ вырастаетъ, становится плечомъ въ плечо съ самимъ Христомъ, и не только не портитъ картины, но дополняетъ ее и заливаетъ свѣтомъ высшей, художественной правды, т.-е., это уже не только, что -- есть, но, и -- должно бытъ, настолько, что (перефразируя извѣстную фразу): если бы его (Іуды) не было -- его надо было бы выдумать.
   Художникъ, который предпринялъ бы подвигъ -- написать намъ Іуду, онъ долженъ сумѣть разобраться въ своемъ матеріалѣ, а прежде всего -- сумѣть вызвать изъ гроба эту двухъ-тысячелѣтнюю тѣнь, и вдумчиво, зорко всмотрѣться въ лицо этой тѣни,-- она, эта тѣнь, слишкомъ долго молчала, она утомилась молчаніемъ, и, можетъ быть, ему, сердцевѣдцу, разскажетъ свои сокровенныя мысли и думы, что когда-то клокотали у нея, какъ лава, въ груди и шипѣли, какъ змѣи, подъ черепомъ...
   И пусть не ошибется художникъ: онъ долженъ помнить, что Іуда -- отрицатель Христа и вопреки Христу -- фигура вполнѣ національная и глубоко самобытная. Онъ не одинъ: за нимъ -- всѣ. Не онъ одинъ отрицаетъ ученіе Христа,-- ученіе это не принято цѣлымъ народомъ, и онъ -- только страстный его выразитель, доведшій свое отрицаніе ученія "пророка безъ чести въ отечествѣ своемъ и въ домѣ своемъ" до крайнихъ его предѣловъ...
   Художникъ долженъ помнить, что фонъ этой картины -- судьба и исторія цѣлаго народа Еврейскаго, весь драматизмъ котораго въ томъ, что онъ, этотъ народъ -- номадъ, долго, очень долго,, шелъ по своей безконечной пустынѣ -- и опоздалъ, когда, наконецъ, дошелъ до начала своей исторіи. Да: онъ увидѣлъ себя обдѣленнымъ, и не нашелъ себѣ мѣста на шумномъ пирѣ народовъ... Іегова обманулъ свой народъ. "Текущая млекомъ, и медомъ земля обѣтованная" -- на дѣлѣ она оказалась болѣе, чѣмъ скромнымъ мѣстечкомъ, тамъ, гдѣ-то -- на заднемъ концѣ стола.... И запоздалый гость не имѣлъ нужныхъ силъ для того, чтобы заставить другихъ, раньше пришедшихъ, подвинуться и дать себѣ лучшее мѣсто. Правда: красивыя чресла Ревеккъ и Рахилей таили въ себѣ чудную способность -- дать завѣщанный Богомъ Израиля "песокъ морской" потомства; но, ихъ было такъ мало этихъ красивыхъ, чувственныхъ чреслъ... И народу Израиля, такъ-таки, и не суждено было увидѣть того, чему онъ такъ страстно вѣрилъ, и чего онъ- такъ долго и такъ довѣрчиво ждалъ -- быть сильнымъ и властнымъ господиномъ земли...
   И вотъ именно тогда, когда эта страстная жажда господства и власти дошла до своихъ крайнихъ предѣловъ и фанатизировала волю народа, порабощеннаго уже Римомъ, тогда ему, этому обманутому Богомъ народу, сказали изъ Назарета, что онъ, Израиль, гнался за тѣнью, что онъ глубоко ошибался, что неразгаданный имъ гіероглифъ скрижалей Синая не такъ былъ прочитанъ ему, что это -- "Моисей говорилъ вамъ, а Я.." и Израиль долженъ былъ научиться совсѣмъ по иному дешефрировать священные глаголы Бога, Котораго онъ, оказалось, до такой степени не зналъ, что не умѣлъ даже и называть Его,-- да: Онъ былъ не Богомъ-Силъ, Которому молился и поклонялся Израиль, а -- Богомъ-Любви, и завѣты Его -- не призрачная жизнь земли и грѣхъ тѣла, а бездѣтное, радостное и безтѣлесное бытіе небожителей... И передъ изумленнымъ Израилемъ гостепріимно были открыты двери кладбища:-- умъ, отрекись отъ всѣхъ и всего -- "и велика будетъ твоя награда на Небесахъ": ты тамъ возляжешь на лоно Авраама, Исаака, Іакова... Ты искалъ на землѣ своего призрачнаго счастья -- и выдумалъ миѳъ о "землѣ Ханаанской"; ты жаждалъ быть сильнымъ, могучимъ народомъ и создалъ мечту о потомствѣ -- "пескѣ морскомъ"; ты завоевывалъ вздорное счастье земли -- и, обагряя въ крови свои руки создалъ своихъ не менѣе вздорныхъ героевъ...-- Такъ поучали изъ Назарета.
   И надъ Израилемъ, излюбленнымъ народомъ Бога, народомъ, который глубоко вѣрилъ въ то, что онъ зналъ и видѣлъ Бога своего, заныла какъ погребальный колоколъ, слова;
   -- Бога не видѣлъ никто никогда...
   Тогда... Да, именно тогда и прошипѣлъ змѣиный поцѣлуй Іуды...
   Это и было отвѣтомъ Израиля. Израиль отвергъ и не могъ не отвергнуть ученіе Христа, какъ нѣчто ему вполнѣ чуждое и діаметрально-противоположное всему его прошлому, его міровоззрѣнію, его укладу мысли и чувства. Ученіе это вводило его въ семью азіатскихъ народовъ, а онъ, повторяемъ, былъ здѣсь только гостемъ и несъ въ себѣ вѣянія иной культуры, иной цивилизаціи...
   Израиль и Эллинъ болѣе родственны между собой, чѣмъ это принято думать. И, строго говоря, дѣленіе апостола Павла всего человѣчества на Іудея и Эллина, въ общемъ, не вѣрно, такъ какъ нельзя же подъ словомъ будетъ подразумѣвать только Христа и Его послѣдователей, и не хотѣть покрыть этимъ эпитетомъ цѣлый народъ, который и есть подлинный, кровный іудей, ничего общаго съ Христомъ и Его послѣдователями не имѣющій.
   Христіанинъ и Эллинъ -- да, это противоположности. А что касается Іудея и Эллина, такъ это -- двѣ параллели; это -- двѣ варіаціи одной и той же мелодіи; это -- развѣтвленія одной и той же дороги, этапы которой ведутъ къ одной цѣли, въ "текущую млекомъ и медомъ землю Ханаанскую", т.-е.-- къ здѣшнему, земному счастью. И тѣ, кто идетъ (или, шелъ) по этимъ дорогамъ,-- тѣ не помышляли и не помышляютъ о Небѣ, такъ какъ не вѣрятъ ни въ Небо, ни въ его идеалы...
   Израиль отвергъ и не принялъ ученіе Христа, какъ отвергъ и не принялъ угла зрѣнія Діогена его собратъ -- Эллинъ. Діогенъ и Христосъ, такъ мало похожіе между собой, сталкиваются въ томъ, что оба они отрицали значеніе, радость и смыслъ жизни: Христосъ, какъ моралистъ-мистикъ, Діогенъ, какъ мыслитель. Оба они -- "не отъ міра сего", и оба они были не приняты міромъ. И если ближе всмотрѣться въ эти два, поставленныя нами въ параллель, отношенія: Христа -- къ Іудеямъ и Діогена -- къ Эллинамъ, то мы должны будемъ признать то, что аналогія эта, если чѣмъ и грѣшитъ, такъ развѣ только тѣмъ, что Діогенъ понятнѣй и ближе Эллину, чѣмъ Христосъ -- Іудею. Діогенъ отрицалъ, но ничего не утверждалъ и ничего не навязывалъ. Христосъ пошелъ дальше: Онъ мало того, что отрицалъ то, дорогое и милое, къ чему только и стремился народъ Его -- земное счастіе и радость здѣшней, земной жизни,-- Онъ утверждалъ и нѣчто такое, что народу Израиля, въ равной степени, было чуждо, несвойственно и непонятно -- вѣру въ загробную жизнь, и радость и счастье небытія тѣла и бытія духа, т.-е.-- радость смерти и радость воскресенія къ иной жизни не здѣсь, а тамъ -- на Небѣ...
   Короче: между Діогеномъ и Эллиномъ легла одна стѣна -- одно Нѣтъ (отрицаніе философа); а между Христомъ и Израилемъ легло двѣ стѣны!-- и нѣтъ, и да, благовѣствуемыя изъ Назарета. Есть и еще полутѣни, которыя кладутъ иные отмѣтки на эти два отношенія къ "нѣтъ" Діогена и "нѣтъ" Христа со стороны ихъ аудиторій. Это -- рознь отношенія къ землѣ и земному со стороны Іудея и Эллина...
   Вотъ эти углы зрѣнія:
   Эллинъ любилъ и боготворилъ жизнь, но, прежде всего, какъ художникъ, какъ поклонникъ ея гармоническихъ формъ, ея красоты. И это его отношеніе къ жизни выливалось изъ самой гармоніи души Эллина. Онъ любилъ красоту формъ не потому, что самъ былъ безобразенъ и тяготѣлъ къ красотѣ, какъ элементу его дополняющему,-- нѣтъ, но это былъ воздухъ, которымъ дышалъ онъ, и ему не надо было сперва побывать въ душномъ казематѣ, чтобы потомъ почувствовать ароматъ и всю прелесть чистаго воздуха, котораго, непосредственно, безъ сравненія съ душною атмосферою каземата, онъ, поди, и не замѣтилъ бы, и просто дышалъ бы, потому только, что есть легкія и функція ихъ -- естественный процессъ организма. Нѣтъ,-- этотъ, такъ сказать, повышенный порогъ воспріятія, это отзывчивое и чуткое отношеніе къ изяществу формъ пластики было у Эллина чувствомъ врожденнымъ. И именно этотъ "священный огонь" онъ и похитилъ, рукой Прометея, у Неба...
   Совсѣмъ иное дѣло -- Израиль. Израиль не былъ эстетомъ, и красота не была у него призмой, сквозь которую онъ созерцалъ бы и расцѣнивалъ жизнь. Она казалась ему просто прекрасной, внѣ всякой художественной обработки ея формъ, внѣ всякой идеализаціи. Онъ видѣлъ реальную жизнь и любилъ ее такой, какой она была на самомъ дѣлѣ. Онъ не украшалъ и не декорировалъ жизни (да и не умѣлъ этого дѣлать), а матеріалистически расцѣнивалъ ее со стороны ея обихода, ея полезности, нужности, ея необходимости...
   Такъ, напримѣръ, Эллинъ любилъ и боготворилъ женщину и, главнымъ образомъ, потому, что она -- "застывшая музыка" формъ; потому, что она ближе всѣхъ и всего стоитъ къ идеалу; потому, что она выразительнѣе всего существующаго, видимаго вмѣщаетъ въ себя красоту: а, стало быть, она и типичнѣй и выше всего. Она, въ своей чудной гармоніи формъ, въ своей пластикѣ, краснорѣчивѣй, образнѣй и глубже всего вмѣшаетъ "неписанные законы" неба. И дѣйствительно: безъ "слезъ умиленія", безъ просвѣтляющаго васъ подъема мысли и чувствъ, нельзя "взирать" на эти дивы искусства -- божественные мраморы женскихъ фигуръ, которые, вотъ уже два тысячелѣтія, стоятъ передъ человѣчествомъ, какъ непререкаемыя откровенія "неписаннаго закона боговъ" Эллады...
   Такъ относился къ женщинѣ Эллинъ.
   И совсѣмъ не такъ, совсѣмъ другими глазами смотрѣлъ Іудей. Красивыя, чувственныя чресла Ревеккъ и Рахилей онъ любила прежде всего, потому, что онѣ таили въ себѣ "песокъ морской" потомства, который былъ такъ нуженъ Израилю. И для Израиля всѣ эти красивыя чресла Ревеккъ и Рахилей были не откровеніемъ "завѣтовъ" Бога, а только однимъ изъ средствъ къ достиженію этихъ "зaвѣтовъ", во имя которыхъ Израиль очень и очень непрочь былъ въ суровую годину испытаній, когда его іереи смиренно покрывали "вретищемъ алтарь",-- въ такія минуты Израиль непрочь былъ опоясать мечомъ красивыя чресла своихъ Ревеккъ и Рахилей,-- и онѣ выростали тогда до героической фигуры Юдиѳи...
   Да, да,-- не красоту, не гармонію формъ созерцалъ Іудей въ жизни, а то, что было въ ней нужно, полезно; что было въ ней мощно и сильно; что въ ней текло "млекомъ и медомъ"... И это страстное тяготѣніе Іудея къ счастью и радостямъ жизни, а, прежде всего, къ господству и власти надъ нею, вытекало у него не изъ гармоніи духа его,-- нѣтъ! Но это была -- алчущая жажда голоднаго; это была страстная жажда свободы (а потомъ -- и господства, и власти) раба, который мечталъ о свободѣ въ цѣпяхъ, о хлѣбѣ.-- умирая отъ голода, о счастьѣ -- подъ стоны и вопли страданья ярма многолѣтняго, ига... Отсюда -- и весь фанатизмъ его воли. И мудрено было этому народу-страдальцу сказать назаретскія истины,-- что нѣтъ въ жизни счастья и радости; что нѣтъ въ ней ни хлѣба -- голодному, ни воли -- рабу, ни противленія -- злому; и нѣтъ -- ни земли Ханаанской, ни нѣги жгучихъ объятій Ревеккъ и Рахилей, ни героизма Юдиѳи, ни мощи Самсона, ни мудрости Соломона, ни предусмотрительности Іосифа,-- нѣтъ ничего, кромѣ плача, страданія и зубовнаго скрежета; а если и есть нѣчто, что кажется милымъ, желаннымъ и радостнымъ, такъ это все -- сказки, обманъ и миражъ пустыни, это -- тѣ "гробы повапленные", которые снаружи нарядны, красивы, а внутри у нихъ мерзость и смрадъ...
   А именно это Христосъ и сказалъ Іудею, который не только не принялъ эту ужасную, страшную истину, но злобно глумился, ругался надъ Тѣмъ, Кто ее выдумалъ; а потомъ и распялъ Его, сказавъ свое страшное: "кровь Его на насъ и на дѣтяхъ нашихъ"...
   Таковъ фонъ, на которомъ должна выступать фигура Іуды. Но, вѣдь, это только подробность -- фонъ. Конечно. Главный интересъ, это -- лицо Іуды, лицо, которое или искажали безбожно, а то и просто наивно рѣшали вопросъ о немъ тѣмъ, что рисовали намъ не лицо, а спину предателя...

-----

   -- А вы, что же...-- слышу я заученный и до полнѣйшаго безстыдства затасканный сарказмъ Валаамской Ослицы (имя ей -- легіонъ, и призракъ ея, нѣтъ-нѣтъ, и скажетъ мнѣ свое крылатое слово).-- Вы, что же,-- думаете исправить ошибку двухъ тысячелѣтій и нарисовать намъ подлинное и неискаженное лицо Іуды?
   -- Нѣтъ, мудрая, я этого не думаю. Я скромно уступаю эту тему другимъ. О, не тебѣ ужъ, конечно, красавица,-- ты занавозишь не только картину, но даже и полъ, на которомъ стоишь ты. Довольно, однако. Ты себя проявила и исчерпала свою мудрость, сказавъ свое вѣковѣчное: "вы, что же это..." -- Иди съ миромъ въ стойло -- кормись...
   Да, да,-- я уступаю эту тему другимъ и ограничиваюсь тѣмъ, что, бесѣдуя съ своимъ молчаливымъ Никто, и отсылая къ кормушкѣ (гдѣ только нѣтъ ихъ?) развязнаго критика, довѣрчиво ввѣряю бумагѣ все то, что рвется наружу,-- какъ я смотрю на Іуду, какимъ мнѣ онъ кажется, и какъ бы я сталъ рисовать его, будь я большимъ, первокласснымъ художникомъ -- тѣмъ, кому понятенъ языкъ нѣмыхъ звѣздъ и говорливый, никогда не умолкающій, но отъ этого не болѣе ясный языкъ морскихъ волнъ...
   Не ушли, конечно, и эти, послѣдніе, отъ надоѣдливаго лая паршивыхъ Мосекъ и отъ скрипучаго рева высокомѣрныхъ ословъ. Но, что въ томъ? На то они и существуютъ, эти ревущіе и лающіе господа, чтобы ревѣть и лаять. И кто знаетъ, можетъ быть, этакъ и лучше? У графа Толстого, помнится, Пьеръ Безуховъ, во время французскаго плѣна, приходитъ къ тому, что и вши тоже нужны: онѣ своимъ зудомъ заставляли быть въ постоянномъ движеніи -- и тѣмъ согрѣвали его иззябшее тѣло. Въ послѣднее время я тоже немножко продрогъ на морозѣ всѣхъ этихъ "ума холодныхъ наблюденій и сердца горестныхъ замѣтъ", и все-таки -- бррр... не хочу я тепла этого мерзскаго зуда грызущихъ и ползущихъ вшей... Безспорно: для пишущаго человѣка, для того, кто боленъ этою неизлѣчимою болѣзнію и ужъ не можетъ ни видѣть, ни слышать, ни знать безъ того, чтобы не ощутить въ себѣ непреодолимой потребности -- вываять все это рѣзцомъ фразы, для такого человѣка лучшая его аудиторія, это -- "затопленный каминъ" его кабинета. И оттого-то всегда, когда я читаю какую-нибудь хорошую книгу, когда я вхожу въ это избранное общество хорошихъ, честныхъ, сверкающихъ, какъ груда алмазовъ, мыслей и художественно очерченныхъ образовъ,-- меня, нѣтъ-нѣтъ, и уязвитъ злая мысль: кто? какая только мразь ни касалась этихъ страницъ? и чье только дыханіе ни заражало чистой атмосферы этой книги?..
   Мнѣ становится жутко за автора: въ его грудь стучитъ всякій... Положимъ: захватанныя, шумныя двери шинка и молчаливыя двери храма -- настежь для всѣхъ. И точно такъ же, какъ это сказалъ гдѣ-то Герценъ, и "мысль не знаетъ супружеской вѣрности -- ея объятія всѣмъ"...
   Но виноватъ ("что мнѣ Гекуба и что я Гекубѣ?"): тяжесть этой воды не наши колеса. Мнѣ -- невѣдомому автору невѣдомыхъ міру записокъ,-- мнѣ нечего, конечно, бояться ни этихъ ревущихъ ословъ, ни этихъ лающихъ Мосекъ: ихъ жертвы -- тѣ, кто, какъ Цезарь, снявъ свой шеломъ, открываетъ лицо. Ну, тогда ужъ, конечно... если не всякій мечъ коснется вашей, открытой для всѣхъ, головы, то ужъ, будьте покойны,-- зубы всѣхъ Мосекъ жадно вопьются въ ваши подошвы...

-----

   Возвращаюсь къ Іудѣ.
   Мнѣ кажется, что фокусъ этого характера надо искать, прежде всего, въ той раздвоенности, которая раздирала душу этой страстной и сложной натуры. Іуда -- прототипъ Гамлета, и тоже рѣшаетъ свое мучительное: "быть, или не быть?" -- Съ одной стороны, душа Іуды фантазирована идеалами прошлаго, которое выцвѣло и поблѣднѣло, правда, но все жило еще въ сердцѣ Израиля -- народѣ, слабомъ своимъ политическимъ тѣломъ, но даровитомъ и сильномъ по духу,-- народѣ-страдальцѣ, который, совмѣстно съ Эллиномъ, былъ кровнымъ отцомъ европейской культуры, и голосъ котораго безсильно замеръ въ грозномъ лязгѣ мечей его побѣдителей. Но, повторяемъ, въ то время, о которомъ мы сейчасъ разсуждаемъ, тогда растоптанный пламень костра не угасалъ еще и незамѣтно, но тлѣлъ въ грудахъ пепла... Онъ вспыхнулъ въ страстномъ протестѣ Іуды,-- протестѣ противъ зіяющей пасти раскрытаго склепа, который, какъ змѣя среди ровъ, таился въ кроткомъ ученіи о "Новомъ Завѣтѣ", провозглашенномъ изъ Назарета. И протестъ этотъ противъ окутывающаго міръ савана -- и былъ протестомъ Іуды. И если протестъ этотъ вырвался въ видѣ злобнаго крика и прошипѣлъ въ поцѣлуѣ предателя, то потому это такъ, что, во-первыхъ, протестъ Іудея и не могъ быть спокойнымъ и только разсудочнымъ (почему это такъ -- мы уже знаемъ); а, во-вторыхъ, не могъ быть Іуда спокойнымъ отрицателемъ ученія Христа и потому, главнымъ образомъ, что онъ,-- какъ это ни странно и даже невѣроятно на первый взглядъ,-- онъ любилъ Христа, и любилъ, можетъ быть, больше, чѣмъ всякій другой -- тотъ же Петръ (этотъ образчикъ пылкой любви и незыблемой твердости,-- не даромъ же его и назвали "Кифа", т.-е.-- камень), который то хватался за мечъ, то говорилъ свое запальчивое: "пускай и всѣ, но только не я -- о, Господи!", а потомъ (тутъ же, вскорѣ) божился и клялся: "не знаю я Человѣка Сего"... Это, вѣдь, тоже было предательство; но такъ предаетъ Петръ, а не Іуда, предательство котораго было не предательствомъ плоти, т.-е. не изъ страха, не изъ малодушія, не изъ трусости, не изъ желанія спасти и сберечь себя, нѣтъ,-- предательство Іуды было не предательствомъ плоти, а -- духа. Онъ предавалъ не "Человѣка Сего", не Христа, Котораго онъ любилъ, Которому втайнѣ, какъ личности, можетъ быть, и поклонялся онъ (иначе -- зачѣмъ онъ и былъ съ Нимъ?),-- онъ предавалъ Ученіе, Слово Христа, которое неразлучно было съ Нимъ, и нельзя было предать Слово и сохранить, сберечь Того, Кто явилъ это Слово. И вотъ, потому-то, отрицая ненавистное Слово, а стало быть и Христа, Іуда въ то же время отрицалъ и себя -- да,-- посылая на смерть Христа, Іуда шелъ умирать и самъ,-- шелъ на безславную смерть, шелъ на проклятіе вѣка (и развѣ -- одного только вѣка!), унося на лицѣ своемъ позорное клеймо отверженца, а на имени своемъ -- кличку предателя...
   Страшный подвигъ...
   На подвигъ -- стать плотскимъ и смертнымъ, т.-е. испытать всѣ страданія плоти, а потомъ и смрадныя объятія смерти,-- и все это для того, чтобы потомъ, черезъ три дня, вновь воскреснуть, и стать безплотнымъ, и искупить этимъ подвигомъ грѣхъ всего міра,-- на этотъ подвигъ рѣшился одинъ Христосъ, Сынъ Бога, т.-е.-- Самъ Богъ. И вотъ, спасая судьбы того же самаго міра (дѣло, конечно, не въ томъ -- правъ, или нѣтъ былъ Іуда: онъ шелъ по пути своей истины),-- спасая судьбы міра, Іуда предпринялъ иной подвигъ: онъ шелъ умирать, чтобы потомъ никогда не воскреснуть; онъ надѣвалъ смрадную, какъ объятія смерти, личину предателя; онъ "обагрялъ свои руки въ крови" -- и не могъ даже вѣрить въ возможность того, что послѣ, черезъ какіе-нибудь тамъ "три дня", онъ сорветъ эту личину съ лица и смоетъ съ рукъ эту страшную кровь... И мы знаемъ: надѣтая Іудой личина прилипла къ лицу его и даже срослась съ нимъ, а кровь (кто обагрялъ свои руки въ крови -- тотъ это знаетъ) -- она никогда не смывается...
   Такова параллель этихъ двухъ подвиговъ; подвитъ Неба и подвитъ Земли; подвитъ Бота и подвитъ Человѣка. Повторяю: вопросъ не въ томъ -- правъ или не правъ былъ Іуда, и не въ томъ -- нуженъ ли міру былъ подвитъ Іуды; а въ томъ,-- что, вѣруя въ то, что онъ правъ, и въ то, что міру нуженъ былъ этотъ подвитъ, Іуда не отступилъ передъ это исполненіемъ -- и взвалилъ на себя эту страшную тяжесть...
   И безусловно: станъ мы расцѣнивать съ этой точки зрѣнія роковое рѣшеніе Іуды (а эта точка зрѣнія и есть единственно вѣрная), и станъ мы искать параллель поступку Іуды, то, отлянувшисъ крутомъ, мы не протянемъ руки за примѣромъ -- и, для нужной намъ аналогіи, волей-неволей, должны будемъ вспомнитъ красивую сказку Мильтона о Небѣ...
   Въ самомъ же дѣлѣ: извѣстно -- Курцій ринулся въ пропасть съ конемъ, спасая этимъ (тоже -- по-своему) судьбы Рима. И вопросъ, конечно, опятъ не въ томъ -- правъ, или нѣтъ былъ Курцій, т.-е. надо ли, нѣтъ ли ему было слушать оракула; а въ томъ -- что, вѣруя въ истину словъ непогрѣшимыхъ для него Дельфъ, онъ, не задумываясь, ринулся въ пропасть... Но, совершая свой изумительный подвитъ, на глазахъ всето Рима, Курцій зналъ, что онъ умираетъ героемъ; и вѣка, и тысячелѣтія будутъ помнить и славитъ имя это, которое онъ, поступкомъ своимъ, размашисто впишетъ въ исторію; и оно, это славное имя, никогда не сотрется и никогда не забудется... И пускай потомъ Духъ Гете декламируетъ:
   
   ...Смерть и рожденье --
   Вѣчное море;
   Жизнь и движенье
   Въ вѣчномъ просторѣ...
   Такъ на станкѣ проходящихъ вѣковъ
   Тку я живую одежду боговъ...
   
   Этотъ Портной міра не разъ переодѣнетъ въ иные костюмы своихъ ботовъ, перекроитъ плащъ и оракула Дельфъ, и вовсе даже раздѣнетъ его; но никогда Онъ не соткетъ иную одежду для Курція: онъ былъ, есть и будетъ героемъ.
   Не то съ Іудой. Іуда, спасая свой Римъ, ринулся сразу въ двѣ пропасти: онъ умеръ физически, но онъ и морально умеръ. Курцій -- герой. Іуда -- предатель. Для Курція было "тяжело умирать -- хорошо умереть", а для Іуды -- и то, и другое равно было проклятіемъ...
   Да, это былъ страшный подвитъ. И надо было имѣть трудъ Іуды, чтобы вынести тяжесть это, которая была настолько непосильна, что даже Христосъ:-- жертва этого мрачнаго подвита -- Христосъ, Который зналъ, что клокотало въ груди Его отрицателя, жалѣя это, сказалъ ему: "Что думаешь дѣлать -- дѣлай скорѣй"... И это -- одна изъ самыхъ кроткихъ фразъ, которыя когда-либо изрекали уста Христа,-- она, камнемъ, упала на трудъ того, кто, молча, всталъ и -- "вышелъ; а была ночь"...
   "Но никто изъ возлежащихъ не понялъ, къ чему Онъ это сказалъ ему"... говоритъ Іоаннъ.
   Никто изъ возлежащихъ! Да развѣ только они одни? Въ это "никто" надо включить и самого Іоанна, который думалъ, что онъ-то, конечно, понялъ; и тѣ XIX слишкомъ столѣтій, которыя отдѣляютъ насъ отъ этой фразы, такъ какъ (настаиваю на этомъ!) истиннаго и сокровеннаго смысла этихъ пяти словъ и по сейчасъ еще -- "никто не понялъ"...
   Итакъ: Христосъ, значитъ, зналъ, что клокотало въ груди Его отрицателя,-- зналъ его тайну? Несомнѣнно. Это видно изъ словъ Его: "одинъ изъ васъ предастъ Меня". И кто знаетъ, можетъ быть, молчаливый и гордо замкнутый въ самомъ себѣ Іуда, съ глазу на глазъ съ Христомъ, былъ и не такъ молчаливъ? Можетъ быть, да и навѣрно такъ, тогда-то онъ и начиналъ говорить? И кто знаетъ, какія, можетъ быть, долгія бесѣды велись наединѣ между этими представителями старой и новой правды,-- представителями двухъ, въ корень другъ другу противоположныхъ и взаимно другъ друга исключающихъ, міровоззрѣній, которыя здѣсь въ первый разъ мощно столкнулись...
   Возстановить эти бесѣды, сумѣть извлечь эту мумію-тайну далекаго вѣка изъ гроба, это -- задача, достойная генія -- другого, еще не пришедшаго къ намъ Шекспира и Гете, рѣзецъ котораго положитъ на лицо Христа и Іуды ихъ подлинныя черты, поблекшія, спутанныя и искаженныя временемъ... А пока -- наша задача сводится къ тому, чтобы умѣло и бережно собрать и сохранить всѣ фрагменты этой безцѣнной группы...
   Такъ, напримѣръ, до насъ дошли сказанія о томъ, что Великій Духъ пустыни искушалъ воплощеннаго Бога. Мы знаемъ, что Богомъ этимъ былъ Іисусъ, Сынъ Маріи. И очень хочется думать, что Духомъ пустыни былъ не кто иной, какъ "одинъ изъ двѣнадцати" -- Іуда Симоновъ Искаріотъ... Вѣдь, если повѣрить словамъ Іоанна, такъ и Христосъ мыслилъ такъ же: "Не двѣнадцать ли Я избралъ васъ? Но одинъ изъ васъ -- Діаволъ". Другіе евангелисты тоже свидѣтельствуютъ: "въ Іуду вошелъ Сатана". Словомъ: мысль сблизить эти два образа: Іуду и Діавола,-- она не такъ ужъ натянута. Тѣмъ болѣе, что то, чѣмъ искушалъ воплощеннаго Бога Великій Духъ пустыни (исключая развѣ предложенія -- ринуться съ храма), то же самое могъ бы сказать и Іуда. Слово въ слово. Обратить камни въ хлѣбы -- и насытить ими голодныхъ. И дальше. Преклониться передъ земнымъ (царствомъ міра сего), а, стало быть, признать и право на существованіе этого земного, и стремиться къ нему, и овладѣть этимъ земнымъ... Но, вѣдь, все это именно и есть завѣтная мысль всѣхъ тѣхъ, кто, уступая Небо его обитателямъ, ратуетъ за наше здѣшнее, земное счастье. Вѣдь, все это и будетъ тою, "текущею млекомъ и медомъ" землей, гдѣ камни -- хлѣбы, и тѣмъ "пескомъ морскимъ" потомства, руками котораго и должно было быть завоевано "царство міра сего"... Словомъ, все это и есть тѣ самые "завѣты!" древняго Бога Израиля, которые и были вѣхой его исторической жизни... И вотъ -- Духъ пустыни ставитъ ту же вѣху.
   Въ самомъ дѣлѣ: если Іуда и не былъ Духомъ пустыни (хотя и почему бы?), то ужъ во всякомъ случаѣ, какъ типичный іудей, Іуда несъ въ себѣ "завѣты" древняго Бога Израиля,-- Того Бога, Который "камни" пустыни превратилъ въ "хлѣбы" "земли Ханаанской" и заповѣдовалъ народу своему -- быть господиномъ земли. О томъ же, какъ видимъ, говоритъ въ двухъ своихъ "искушеніяхъ" и Духъ пустыни. Могу допустить, что и по третьему пункту искушающей программы Великаго Духа (совѣтъ Духа -- ринуться съ храма, т.-е. въ той или иной формѣ овладѣть душой вѣка и стать "властителемъ думъ" его, хотя бы и путемъ чуда,-- Моисей этимъ не брезгалъ,-- и потомъ толкнуть эту объединенную, живущую одной мыслію, массу къ той, или иной цѣли),-- могу допустить, что и въ этомъ сближаемые нами Іуда и Духъ пустыни могли бы, пожалуй, поладить. Хотя, съ другой стороны, предвидя (въ данномъ случаѣ, вполнѣ умѣстныя) возраженія о томъ, что это, между прочимъ, и значило бы -- стать зарисовывать Іуду, какъ носителя политическихъ замысловъ,-- ошибка, въ которой я укорялъ Гете,-- предвидя это, я съ неохотою дѣлаю это сближеніе, но и не бѣгу отъ него. Правда это -- Іуда не былъ политикомъ въ той формѣ, какимъ хотѣлъ его видѣть Гете: Іуда не мечталъ препоясать мечомъ Христа и еще меньше мечталъ Его видѣть царемъ Іудеи (и я говорилъ -- почему); но все это далеко еще не значитъ, чтобы тотъ же Іуда, не будучи революціонеромъ и агитаторомъ, т.-е. политикомъ въ тѣсномъ смыслѣ слова,-- чтобы онъ въ то же время былъ непремѣнно и всячески чуждъ какимъ бы то ни было взглядамъ о той, или иной формѣ государственности, т.-е. общности жизни,-- но только не какъ агитаторъ-политикъ, не какъ дѣятель, а какъ философъ -- мыслитель.
   И наконецъ. Сближая эти два образа -- Іуду и Духа пустыни,-- я ничуть не обязанъ сближать ихъ во всемъ, такъ какъ искушающія мысли Христа могли имѣть своимъ творцомъ и не только Іуду. Духъ пустыни, съ которымъ Христу пришлось побесѣдовать въ тѣ долгіе сорокъ дней Его созерцательной жизни, когда нѣмая пустыня дышала въ лицо Его неразгаданными тайнами міра,-- пустыня, то залитая ослѣпительнымъ свѣтомъ солнца -- этимъ "свѣтомъ разума", при которомъ все видно, но за которымъ -- куда еще больше не видно; то -- та же пустыня, но погруженная въ тьму ночи, когда не разсмотришь земли и земного, но зато -- открывается бездна вселенной -- и ужъ не знаніе (оно ушло вмѣстѣ съ свѣтомъ), а нѣчто иное -- то, не знающее себѣ опредѣленія и не укладывающееся въ тѣсную рамку слова вѣдѣніе властно вливается въ душу человѣка, и онъ, опережая событія, вперяетъ свой взоръ въ далекое будущее: въ такія минуты Великій Духъ пустыни могъ нашептать Богу-Человѣку немало своихъ искушающихъ мыслей, въ которыхъ Іуда ничуть не повиненъ...
   Но, и минуя даже всѣ эти соображенія о томъ, кто -- Іуда, или Духъ пустыни стоитъ за спиной искушенія, зовущаго къ чуду и порабощенію имъ воли человѣка,-- минуя эти соображенія, трудно и вообще отнестись къ этому третьему пункту искушающей программы Духа, Который или совсѣмъ не искушалъ этимъ совѣтомъ Христа,-- и тогда вопросъ рѣшается просто: сказанное -- ложно, или, обратно, Духъ искушалъ и звалъ Христа къ чуду, но тогда -- надо будетъ признать, что онъ достигъ цѣли (Онъ искусилъ), такъ какъ, если Христосъ и не ринулся съ "крыла храма", то все равно -- Онъ творилъ чудеса (или то, что таковымъ признавалось): исцѣлялъ больныхъ и увѣчныхъ, изгонялъ Духовъ и воскрешалъ даже мертвыхъ... Словомъ, въ вопросахъ о трехъ искушеніяхъ Духомъ пустыни Христа (особенно, по третьему пункту) надо быть осмотрительнымъ; тѣмъ болѣе, что ни Маркъ, ни даже Іоаннъ объ этомъ совсѣмъ не свидѣтельствуютъ,-- они объ искушеніи Христа Духомъ пустыни не знаютъ. Знаютъ о немъ, двое -- Матѳей и Лука...

------

   Вотъ факты, вотъ соображенія,-- и ихъ нельзя упускать изъ вида тому, кто вздумалъ бы вызвать изъ гроба эту двухъ-тысячелѣтнюю тѣнь, кто вздумалъ бы рисовать намъ не спину Іуды, а обернуть къ намъ лицо предателя.
   Какое, должно быть, оно страдальческое, блѣдное... Раскаленные страстью и отточенные, какъ лезвіе ножа, глаза этого страдальца-мыслителя, минуя всѣхъ (гордо-замкнутый въ себѣ самомъ человѣкъ этотъ рѣдко когда и видѣлъ кого), глаза эти созерцаютъ свое роковое рѣшеніе, свое неразрѣшимое: "быть, или не быть?"...
   О, безспорно,-- кричу и настаиваю на этомъ,-- Іуда любилъ Христа, и, очарованный обаяніемъ Его личности (обаяніемъ, которое трудно даже и представить себѣ намъ, людямъ, отошедшимъ на XIX слишкомъ столѣтій отъ "Человѣка Сего", музыкальное Слово Котораго мы и посейчасъ вотъ не можемъ читать и слышать безъ слезъ; но, вѣдь, Слово это, кочуя изъ устъ въ уста, утратило уже всю прелесть и силу подлинника,-- той, сразу покоряющей сердца людей, живой и пламенной рѣчи, которая лилась, когда-то, изъ первыхъ устъ),-- очарованный обаяніемъ этой личности, Іуда, носитель національной идеи Израиля, пропитанный мудростью "міра сего", въ концѣ-концовъ, неминуемо дѣлается отрицателемъ Слова Учителя. И вотъ раздираемый двумя противоположными чувствами,-- любовью къ Учителю и ненавистью къ Слову Его (и все это на фонѣ фанатизированной и прямо восточной страстности),-- Іуда задумываетъ и мучительно вынашиваетъ свой мрачный подвигъ служенія міру... Готовый ежеминутно пойти и предать и въ то же время готовый ежеминутно припасть и къ ногамъ Учителя, Іуда не знаетъ что дѣлать?.. И вотъ роковой случай съ "сосудомъ мура",-- случай, дающій поводъ Христу сказать свою жесткую фразу о "нищихъ",-- случай этотъ въ первый разъ рисуетъ Христа въ несимпатичномъ для глазъ Іуды свѣтѣ, и онъ (объ этомъ свидѣтельствуютъ Матѳей и Маркъ) тутъ же, не сходя съ мѣста, рѣшаетъ и дѣлаетъ свой роковой шагъ, словно торопясь и пользуясь этимъ минутнымъ чувствомъ озлобленія и негодованія, которое вошло въ него съ фразой Христа и вдругъ накренило чашу вѣсовъ -- и тяжесть рѣшенія "пойти и предать",-- тяжесть эта была взвѣшана...
   Іуда словно боялся, что упусти онъ этотъ моментъ, и потомъ онъ опять и опять, не въ силахъ будетъ рѣшиться, захваченный снова извѣстнымъ ему обаяніемъ рѣчи Учителя... Онъ, можетъ быть, не разъ и не два готовъ былъ пойти и предать; но сила любви къ "Человѣку Сему", но чары Слова Его накладывали всякій разъ на душу Іуды оковы, и онъ былъ не въ силахъ порвать ихъ... И вотъ, рѣшаясь сейчасъ, онъ спѣшитъ и не откладываетъ дѣла: онъ жжетъ корабли...
   И вотъ начинается эта ужасная пытка мрачнаго, какъ ночь, подвига... Да, надо было надѣть на себя подлую личину предателя, надо было итти и торговаться за цѣну... Какъ! неужели же только за "тридцать сребренниковъ?" Наивные люди способны повѣрить и въ это. Дѣло было не въ платѣ, конечно, и мотивы предательства симулированы были настолько умно и похоже на правду, что Іудѣ сумѣли повѣрить и тѣ (далеко не наивные люди!), кто въ немъ нуждался; и только потомъ, когда уже перестали нуждаться (онъ былъ ужъ использованъ) и желали порвать съ нимъ, третировали его, какъ человѣка грошовой подачки... Но, это было потомъ. Вѣдь, тѣмъ, кто бралъ Іуду въ свидѣтели, имъ были нужны краснорѣчивые и рѣзко-обличающіе факты противъ Христа, имъ нуженъ былъ умный и ловкій предатель и проходимца, способнаго продаться за "тридцать сребренниковъ" они бы и просто не взяли. Не такъ-то легко было взять имъ Того, Слово Котораго дошло уже до народа...
   Іоаннъ намъ свидѣтельствуетъ:
   ...произошла о Немъ распря въ народѣ. Нѣкоторые изъ нихъ хотѣли схватить Его; но никто не наложилъ на Него рукъ. Итакъ, служители возвратились къ первосвященникамъ и фарисеямъ, и сіи сказали имъ: "Для чего вы не привели Его?" Служители отвѣчали: "Никогда человѣкъ не говорилъ такъ, какъ Этотъ Человѣкъ". Фарисеи сказали имъ: "Неужели и вы прельстились? Увѣровалъ ли въ Него кто изъ начальниковъ или изъ фарисеевъ? Но этотъ народъ, невѣжда въ законѣ, проклятъ онъ"... (Глава 7, 43--49.)
   Но и не одинъ только народъ -- "невѣжда въ законѣ",-- нѣтъ, тотъ же Іоаннъ свидѣтельствуетъ такъ же и то, что "и изъ начальниковъ многіе увѣровали въ Него; но ради фарисеевъ не исповѣдовали, чтобы не быть отлученными отъ церкви"... (Глава 12, 42.). Словомъ, пропаганда ученія охватывала Іудею все больше и больше,-- и надо было на что-нибудь рѣшаться тому, кто гасилъ это пламя. Надо было, какъ-никакъ, а подорвать довѣріе массъ; надо было изобличить Іисуса во лжи и неправдѣ, въ фальсификаціи Его чудесъ, въ коварствѣ Его замысловъ. И кто же могъ быть лучшимъ свидѣтелемъ въ этомъ, какъ не одинъ изъ тѣхъ, кто съ Нимъ, а тѣмъ паче -- "одинъ изъ двѣнадцати"...
   И вотъ радость ихъ совершается: именно этотъ, никѣмъ нежданный "одинъ изъ двѣнадцати", самъ, какъ на ловца бѣжитъ звѣрь, идетъ къ нимъ и предлагаетъ услуги...
   Будь я художникъ, я нарисовалъ бы эту картину. Они -- довольные, радостные и втайнѣ презирающіе этого "одного изъ двѣнадцати"... Онъ -- мученикъ страшнаго подвига, съ худымъ блѣднымъ, безкровнымъ лицомъ, съ котораго свѣтятся угли сверкающихъ глазъ, горящихъ страданіемъ, но въ то же время и страхомъ -- что, вотъ-вотъ, его вдругъ поймутъ и не повѣрятъ ему; что, вотъ-вотъ, и онъ самъ не выдержитъ -- и маска предателя сразу спадетъ, и выйдетъ постыдная, гадкая сцена... Но, нѣтъ! тѣ тоже охвачены страстью, и не ихъ глазамъ ослѣпленныіхъ фанатиковъ разобраться въ искусномъ гримѣ Іуды...
   ...Но, вотъ, наконецъ, и канунъ Пасхи, и обособленный, нарочно для этого приготовленный, тайный покой у одного изъ негласныхъ послѣдователей Христа,-- покой, гдѣ и состоялась послѣдняя вечеря -- "Тайная Вечеря" Христа и "двѣнадцати"...
   Всѣ здѣсь.
   Вотъ- Петръ, этотъ, вѣчно забѣгающій впередъ, и въ словѣ, и въ дѣлѣ, порывистый, страстный сангвиникъ, который, "вмѣстивъ въ себя" Слово Учителя, не задумался, бросилъ жену и дѣтей, и ушелъ за Учителемъ. Онъ жадно ловитъ каждое Слово Христа, и первый всегда отвѣчаетъ Ему...
   Вотъ, Іоаннъ, любимецъ Христа, припадающій къ груди Его, ласково-вкрадчивый съ Учителемъ, влюбленный въ Учителя и отчужденно смотрящій на всѣхъ остальныхъ...
   Вотъ и Матѣей -- внимательный, вдумчивый, сосредоточенный и сдержанный, всегда только слушающій и рѣдко когда говорящій. Спокойные глаза его загораются иногда вдохновеніемъ, какъ это было съ нимъ и во время "нагорной проповѣди", когда онъ жадно впивался въ чудную музыку словъ, которая тогда вливалась въ него и потрясла его душу художника, и онъ потомъ лучше всѣхъ, какъ никто, запомнилъ эту импровизацію о блаженствахъ, и лучше всѣхъ вписалъ ее въ книгу свою... Вотъ и сейчасъ онъ -- весь слухъ и вниманіе...
   Вотъ и наивный Филиппъ, съ готовой сорваться съ устъ его дѣтской фразой: "Покажи намъ Отца, и довольно для насъ"...
   Вотъ и Ѳома -- всегда немножко разсѣѣнный и занятый чѣмъ-то своимъ, все что-то обдумывающій и ничему сразу не вѣрящій... Улыбка скептика, нѣтъ-нѣтъ, и скривитъ его ротъ...
   Всѣ здѣсь...
   Но ни Петръ, ни Матѣей, ни добродушный, но мужественный и въ словѣ, и въ дѣлѣ Ѳома, который въ критическую минуту не задумывался и былъ способенъ спокойно и просто сказать: "Чтожъ, пойдемъ и мы умремъ съ Нимъ..."; ни Іоаннъ даже -- никто не страшенъ Іудѣ. Онъ ихъ не видитъ... Іудѣ страшно одно: встрѣтить глаза Іисуса, глаза, которымъ,-- онъ зналъ это,-- открыто все... И больше всего страшны Іудѣ чары этого кроткаго голоса и проникающая въ душу всякаго непреодолимая сила этихъ простыхъ и сразу все выясняющихъ словъ... Да, ему, Іудѣ, сдѣлавшему уже свое страшное дѣло, предстояла сейчасъ длинная пытка этой послѣдней бесѣды...
   О чемъ и что Онъ станетъ сейчасъ говорить имъ?..
   Опять ли, въ красивыхъ, пророческихъ притчахъ предъ ними будетъ раскрыта картина судебъ всего міра... Или, кротко смотря имъ въ глаза, Учитель станетъ опять говорить имъ о нихъ же самихъ и не одно изъ этихъ молодыхъ и старыхъ лицъ вспыхнетъ вдругъ краской стыда... О, Ему все извѣстно!.. Или, какъ это чаще всего и бывало, безкровное и блѣдное, какъ мраморъ, лицо Учителя сразу вдругъ просвѣтлѣетъ, станетъ юнымъ, прекраснымъ, и Онъ имъ начнетъ говорить о любви къ ближнему, о счастьѣ страданія, о счастьѣ простить и забыть всѣмъ обиду, о радости любви даже къ врагу, о молитвѣ о немъ, о подставленной второй для удара щекѣ, о полнѣйшемъ забвеніи себя, о жертвѣ собой, о радости быть нищимъ, послѣднимъ, поруганнымъ, изгнаннымъ... И вдохновенная проповѣдь эта опять властно коснется ихъ душъ, и они всѣ опять повѣрятъ въ эту музыку словъ; и музыка эта станетъ вдругъ истиной, и всѣхъ ослѣпитъ ихъ свѣтомъ новой и непререкаемой правды... И на мигъ, пока будетъ звучать этотъ голосъ, повѣритъ во все это, вмѣстѣ съ другими, и онъ самъ, Іуда... А потомъ, когда смолкнутъ эти уста, и онъ, Іуда, очнется отъ чаръ этихъ словъ, онъ снова пойметъ горечь истины и возненавидитъ себя, свою слабость, и возненавидитъ Того, Кто былъ постоянной причиной ея...
   Іуда ждалъ. И вотъ происходитъ нѣчто совсѣмъ неожиданное. На тайной вечери разыгрывается странная и несуразная сцена, о которой одинъ только Лука (какъ не бывшій тамъ) не стыдится сказать, да и то только вскользь... Іоаннъ договариваетъ только конецъ этой сцены. Матѳей и Маркъ благоразумно умалчиваютъ.
   Между учениками вышелъ споръ о томъ, "кто изъ нихъ долженъ почитаться большимъ"... Споръ, настолько, надо думать, запальчивый, что Христосъ долженъ былъ препоясать себя полотенцемъ и омыть имъ всѣмъ ихъ грязныя ноги, чтобы этимъ униженіемъ Себя передъ ними погасить этотъ пожаръ вспыхнувшихъ вдругъ честолюбій... И это были тѣ самые, кто отказался отъ міра и воспринялъ Ученіе о радости "быть послѣднимъ"...
   И характерно, одинъ только Петръ запротестовалъ противъ Христа и Его намѣренія: "Тебѣ ли умывать мои ноги?" Но, и онъ сразу затихъ послѣ фразы Христа: "Если не умою тебя, не имѣешь части со Мною"...
   Іуда созерцалъ эту картину. Созерцалъ это полнѣйшее крушеніе Ученія Того, Кого онъ предалъ уже,-- и предалъ потому, что не вѣрилъ въ Ученье Его, и почиталъ его ненужнымъ и вреднымъ "міру сему", спасая который, онъ и принесъ въ жертву ему все, что онъ могъ принести... И, кто знаетъ, можетъ быть, страшная фраза Христа: "Что думаешь дѣлать, дѣлай скорѣй": кто знаетъ, можетъ быть, въ этихъ словахъ Его звучали скорбь и отчаяніе, и не о томъ только, что "одинъ изъ васъ предастъ Меня".

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   ...Потомъ, когда Онъ былъ уже преданъ и взятъ, Іудѣ суждено было увидѣть и доблестные подвиги "міра сего", который оскорблялъ и ругался надъ Нимъ, и билъ по лицу, и плевалъ на Него, и отдалъ Его на муки страшной смерти... Іуда видѣлъ это. Онъ видѣлъ эту вонючую, подлую толпу (для знакомства съ которой за историческими. справками ходить, конечно, не надо: отворите окно и взгляните на улицу),-- толпу, которую онъ спасалъ, во имя высшей правды, которой служилъ онъ... Онъ видѣлъ и "Человѣка Сего", эту воплощенную святость, которую онъ предалъ, во имя той же высшей правды...
   Онъ видѣлъ все это, и содрогался отъ ужаса, и... съ наслажденіемъ сунулъ шею въ мотокъ...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Іакова была драма Іуды Симонова Искаріота, предателя.

------

   Іисусъ былъ распятъ и умеръ. Охваченные ужасомъ "одиннадцать" ("двѣнадцатаго" не было,-- онъ былъ уже мертвъ), узнали и поняли о комъ говорилъ имъ Христосъ, сказавъ свою страшную фразу: "одинъ изъ васъ предастъ Меня". То былъ Іуда. И вотъ глаза всѣхъ жадно вперились въ прошлое этого "одного изъ двѣнадцати", ища въ этомъ прошломъ ключа и разгадки ужаснаго дѣла... И ничего не было въ прошломъ Іуды, даже для глазъ и ненавидящихъ и содрогающихся отъ ужаса "одиннадцати"... Да, въ жизни Іуды не было пятенъ. Не нашли ничего и въ его отношеніяхъ къ Христу... Только и вспомнили, что протестъ его противъ поступка женщины съ ея дорого стоющимъ мѵромъ, и его заботу о "нищихъ", интересы которыхъ Іуда отстаивалъ вслухъ... Но, вѣдь, въ этомъ были повинны и всѣ. Матѳей это помнилъ, что и не одинъ Іуда -- негодовали всѣ (негодовалъ и онъ самъ), всѣ говорили: "къ чему такая трата?" Вспомнилъ и Петръ, и съ его словъ Маркъ потомъ и вписалъ въ свою книгу: "Нѣкоторые же вознегодовали и говорили между собой: къ чему сія трата? Ибо можно было бы продать болѣе, чѣмъ за 300 динаріевъ и раздать нищимъ. И роптали на нее". Ропталъ и Іуда. Онъ даже ушелъ... Но, это было и все,-- все, что о немъ могли вспомнить. И не понимали всѣ, и удивлялись, и рѣшили: "въ Іуду вошелъ Сатана".
   

XLI.

   ...Но вотъ, наконецъ, пришла и зима...
   Подкралась она какъ-то сразу и такъ крикливо-эффектно, какъ я и не помню... Спросилъ своихъ стариковъ, няню, приказчика, Ивана Родіоновича, и тѣ тоже не помнятъ...
   Въ самомъ дѣлѣ, вчера была осень, плаксивая, грязная; шелъ дождь; гололедило... "я слышалъ, какъ ночью, подъ напорами вѣтpa, грузно громыхали деревья парка, перезванивая, словно костями, оледенѣлыми своими макушами. Было темно и, казалось, что вотъ здѣсь, за окномъ, въ этой тьмѣ кромѣшной, танцуютъ, сталкиваются, падаютъ и разсыпаются желтые скелеты, противно скаля зубастыя челюсти...
   
   ...И страшенъ ихъ танецъ, и бѣшенъ, и дикъ,
   И звякаютъ кости о кости...
   
   И такъ цѣлую ночь.
   Утромъ, когда я проснулся первымъ моимъ впечатлѣніемъ было -- матовые тона свѣта, которые легли по всей комнатѣ. То -- рефлектировалгь выпавшій снѣгъ...
   -- Зима!-- радостно вскочилъ я.
   Я потянулся къ окну, приподнялъ штору, да такъ и замеръ на мѣстѣ... Что это? Паркъ вырубленъ... Да, тамъ, гдѣ онъ былъ сплошь березовый, онъ весь приклонился, касаясь оледенѣлыми макушами до самой земли... Это была прихотливо разсосанная группа хрустальныхъ аpокъ, которыя искрились, вспыхивали и отливали на солнцѣ радугой яркихъ огней... Смотрѣть было больно. А посреди парка, на просторной полянѣ, гдѣ раньше высилась группа восьми березъ съ одного корня, тамъ разбѣгающіяся въ разныя стороны дуги стволовъ, съ дрожащими у самой земли хвостами макушъ, которыя искрились, вспыхивали, казались сейчасъ цѣлымъ фонтаномъ...
   Однѣ только осины и липы стояли прямыми, оледенѣлыми въ своихъ роскошныхъ парчевыхъ костюмахъ и только поскрипывали...
   И надъ всѣмъ этимъ -- бездонное, густо-лазурное небо...
   Но красота эта далась парку не даромъ: я тутъ же, изъ окна еще, примѣтилъ поломанныхъ пять-шесть березъ. Но ихъ оказалось больше. Онѣ портили эту картину, онѣ вносили въ нее напряженность (а что напpяженно, то и некрасиво уже, то развѣ только манерно). Я попросилъ ихъ сейчасъ же убрать. "вотъ -- цѣлый день не могу оторваться отъ этой картины...
   Саша, словно ребенокъ, носилась по парку, вскрикивала отъ восхищенія, трепала въ ладоши, и все просила всѣхъ "посмотрѣть"... Я смотрѣлъ -- и мнѣ было грустно. Чего? Не знаю. Но со мной и всегда такъ. Красота... Она всегда восхищаетъ меня; но въ то же время она превноситъ въ мое настроеніе всегда что-то безысходно грустное, до боли, до страданія, иногда и до ужаса... Особенно -- музыка. Можетъ быть, мнѣ завидно смотрѣть на эту гармонію, которая всегда во внѣ, и которой нѣтъ мѣста во мнѣ самомъ, и я всегда только зритель. Поэтому? Возможно. Вотъ и сейчасъ: я не умѣю войти въ эту картину, а она -- здѣсь, сбоку, кругомъ меня...
   Вонъ Саша,-- она, вѣдь, тоже смотритъ на эту картину; но она и картина, это -- одно цѣлое: онѣ дополняютъ и входятъ другъ въ друга... А я (и это сразу вдругъ чувствуется) я -- нѣтъ.
   Это, какъ у Лермонтова:
   
   Мракъ тѣни твоей только ляжетъ на ней,
   Отойдешь -- и заблещетъ она...
   
   Меня всегда это мучило. И я всегда чего-то пугаюсь, осматриваюсь и роюсь въ пыльныхъ кладовыхъ своей памяти...
   

XLII.

   ...Скучно. Вторыя сутки бушуетъ снѣжная буря. Дыханіе ея врывается въ трубы печей, и онѣ стонутъ и плачутъ...
   
   ...Мятель шумитъ и снѣгъ валитъ,
   Но сквозь шумъ вѣтра, дальній звонъ,
   Порой прорвавшійся, гудитъ --
   То отголосокъ похоронъ...
   
   Какъ это грустно, и какъ безысходно-тоскливо...
   Аккордъ этой строфы коснулся меня, и -- такъ стонетъ Эолова арфа подъ слабымъ дыханіемъ вѣтра -- душа моя встрепенулась и зароилась неясными, смутными образами... Меня охватило то особенное, знакомое мнѣ настроеніе, когда все какъ-то вдругъ затихаетъ въ тебѣ; все постороннее, чуждое, лишнее,-- все это словно уходитъ куда-то; и вотъ ты одинъ, самъ съ собой, никто и ничто не мѣшаетъ тебѣ (ты -- "царства дивнаго всесильный господинъ"...), и, неслышная уху, мелодія памяти поетъ тебѣ милую пѣсню о прошломъ...
   Я осторожно (словно боясь разорвать эту нѣжную дымку миражей) прокрался въ гостиную въ любимый свой уголокъ на диванѣ и, поуютнѣй усѣвшись, затихъ тамъ.
   Смеркалось. И все еще:
   
   Мятель шумитъ и снѣгъ валитъ...
   
   Въ домѣ тихо. Напротивъ меня, въ столовой (мнѣ это видно въ раскрытыя двери), горитъ лампадка; и нѣжно-розовый свѣтъ ея таетъ въ еще несгустившемся сумракѣ комнаты и, искрясь, ложится на золотую массивную ризу Спасителя, въ открытой книгѣ Котораго (Онъ держитъ въ рукахъ эту книгу) написано: "Придите ко Мнѣ всѣ труждающіе и обремененные, и Азъ упокою вы". А вверху потолка (отсюда мнѣ видно и это) неустойчиво, трепетно, движется кружокъ свѣта... Онъ вылился вверхъ изъ раструба лампадки; онъ не красилъ себя ея розоватымъ стекломъ; и вотъ все старается, словно раздвинуть и отпихнуть отъ себя эту настойчиво и со всѣхъ сторонъ его обступившую ложь...
   А за стѣнами дома (я слышу это):
   
   Мятель шумитъ и снѣгъ валитъ...
   
   Но что мнѣ въ томъ? Розоватое стекло моей памяти (милая лгунья!) раскрыло альбомъ моихъ милыхъ картинъ -- и я жадно листалъ уже эти страницы...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   ...Лѣтній вечеръ. Заря догораетъ. И вотъ кто-то поетъ (тамъ,-- за садомъ, тамъ,-- гдѣ блѣднѣетъ и гаснетъ заря). И эта тягучая, длинная пѣсня дрожью вливается въ грудь къ вамъ и тоскою, и болью сжимаетъ вамъ сердце... Эта пѣсня -- рыдающій стонъ объ утраченномъ счастьѣ, которое было когда-то, горѣло пожаромъ въ груди, а потомъ поблѣднѣло, погасло, какъ блѣднѣетъ и гаснетъ это вечернее небо...
   Когда это было? Не помню,-- давно...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   ...И вотъ -- тоже вечеръ, и та же заря, и тоже румяное небо. Но только холодное, зимнее, радужное, съ сверкающей яркой звѣздой... Морозно. Иней лежитъ на деревьяхъ. Мы (я, сестра и наша служанка Олена) стоимъ за угломъ нашего дома, какъ разъ у окна "средней комнаты", на твердомъ поскрипывающемъ настѣ сугроба. Олена намъ говоритъ что-то... Рука ея приподнята къ небу. Но, что и о чемъ говоритъ,-- я не помню. И хочется вспомнить мучительно, страстно... Словно въ этихъ забытыхъ мною словахъ когда-то, не помню -- о чемъ говорившей мнѣ дѣвушкѣ таится забытый отвѣтъ на что-то большое и важное. И вотъ -- я забылъ и не вспомню. И досадно... Я ясно помню и вижу всю эту картину. Вижу: небо, Олену,-- она стоитъ, какъ живая, съ веселымъ, смѣющимся личикомъ; рука ея поднята вверхъ; она говоритъ... Я вижу ея шевелящіяся губки: она говоритъ и сейчасъ, но тихо, безъ звука, и я не могу разсмотрѣть ея словъ...
   И какъ это грустно!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   ...Бархатистая лѣтняя ночь. Тихая, влажная; ни вѣтра, ни звука; одна синева. И вверху -- это сплошное, охваченное трепетомъ, кружево звѣздъ... Окна нашего дома освѣщены и настежъ открыты. У насъ гости: молодая, красивая тетя. Я никогда не видалъ ее раньше; не помню... И вотъ -- она сейчасъ уѣзжаетъ. У крыльца стоитъ четверня вороныхъ. А вотъ и она...
   -- Прощай!-- говоритъ мнѣ тихо нѣжный и милый голосъ... и ко мнѣ близко-близко наклоняется молочно-бѣлое личико тетки. Она цѣлуетъ меня. Моей щеки нѣжно касается шелковистая прядь ея русыхъ курчавыхъ волосъ... И я весь окруженъ ароматомъ ея стройной, склоненной фигуры.-- Прощай!..
   Сердце мое порывисто билось...
   Коляска мягко снимается съ мѣста, и въ свѣтѣ окна быстро мелькнуло блѣдное, милое личико... И вотъ -- опять только ночь, и я слышу рокотъ колесъ и мягкое похрускиваніе рессоръ коляски, все дальше и дальше уѣзжающей куда-то въ бархатистую синюю тьму...
   -- Вотъ -- мостикъ проѣхали...-- сказалъ кто-то сбоку.
   И все ушли, и я остался одинъ, совсѣмъ одинъ. Ночь мягко молчала; вверху трепетало бѣлое кружево звѣздъ; и далеко-далеко рокотали колеса коляски...
   Мнѣ было грустно; я словно что-то утратилъ...
   А потомъ,-- вскорѣ, зимой...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   ...Я (какъ это было давно!), неожиданно рано, до свѣта, проснулся въ своей теплой и мягкой кроваткѣ... Тихо было. Сбоку меня, нѣжно и вкрадчиво, ворковала затопленная нянею печь. Розоватая сѣтка свѣта выливалась изъ-подъ закрытой заслонки и трепетно двигалась по ковру и стѣнамъ... Нѣтъ-нѣтъ, и -- скрипнетъ вдругъ дверь прокрадется кто-то... И снова все тихо. Я зналъ: это домъ убирали. И я такъ любилъ это! Это былъ незнакомый, другой, волшебно-сказочный міръ, сотканный изъ тишины, шелеста, шопота, шороха... Это ласкало и въ то же время баюкало... Я лежалъ и не двигался въ теплой и мягкой кроваткѣ. Печь ворковала... И вотъ -- предо мною вдругъ встало это прекрасное, молочно-бѣлое личико тетки... Ея курчавые волосы, и вся она -- стройная, милая и ароматная... Ко мнѣ, словно подкралось и сразу вошло въ меня что-то совсѣмъ незнакомое, новое, мучительно-радостное... Я содрогнулся отъ счастья... И сразу вдругъ понялъ, какъ хороша, какъ невыразимо прекрасна она -- моя ароматная, милая тетя! И я понялъ вдругъ то, чего я не зналъ, о чемъ никогда и не думалъ доселѣ,-- я понялъ вдругъ то, что она -- женщина... молодая, прекрасная, русоволосая и ароматная... И мнѣ захотѣлось (не знаю -- зачѣмъ) цѣловать ея бѣлыя, милыя ручки; цѣловать ея волосы, ея румяныя губы, глаза... Мнѣ хотѣлось припасть къ ея маленькимъ ножкамъ, закрыть отъ счастья глаза и... Я прижался къ по душкѣ и заплакалъ отъ счастья...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   ...Весна. Утро. Бѣлокаменный городокъ бодро и весело несетъ золотые кресты своихъ колоколенъ къ высокому небу... Оно безоблачно, ясно. Внизу -- обрывъ (городокъ осѣлъ на скалѣ). Свинцовая масса рѣки, покрытая гривками пѣны, уноситъ послѣднія льдины... Ослѣпительно-ярко и, по-весеннему, нѣжно, тепло свѣтитъ солнце. И крыши предмѣстья, (тамъ,-- внизу, подъ обрывомъ) блестятъ и сверкаютъ... Въ поляхъ уже голо. И широкая лента позеленѣвшей дороги съ рядами корявыхъ ракитъ, зоветъ ужъ и тянетъ въ далекій, невѣдомый. путы.. "Пойдемъ вслѣдъ за нами, туда -- въ эту синюю даль"...-- говорятъ эти шеренга ракитъ и уходятъ все дальше и дальше...
   И надъ всѣмъ этимъ, радостно, бодро, звучитъ несмолкающій колоколъ:-- боммм... боммм... боммм...-- гулко, ударъ за ударомъ, роняются сверху могучіе, властные звуки...
   И стоишь, весь охваченный бодрой, кипучей волной этой вдругъ пробудившейся жизни, ликующимъ свѣтомъ, тепломъ и гордымъ паѳосомъ силы и торжествующей надежды на близкое счастье... И какъ вѣришь, какъ ждешь, и какъ, бывало, зовешь это близкое счастье!..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   ...Лѣто. Полдень. Все залито солнцемъ, и пугливыя тѣни ушли въ уголки и ютятся къ подножью предметовъ: имъ жарко. Эластично покачиваясь на мягкихъ рессорахъ, коляска спускается внизъ, къ мосту... Позади шумитъ городъ; но тамъ, за рѣкой, тишина и безмолвіе поля. И вотъ по настилу моста гулко стучатъ удары копытъ вашей тройки... Внизу, на бѣломъ сверкающемъ камнѣ, стоитъ молодая, красивая дѣвушка-прачка. Нецеремонно открывъ свои бѣлыя, стройныя ноги (о, тамъ, низу, подъ аркой моста, ихъ никто не увидитъ!), она, отдыхая, разсѣянно смотритъ на небо... Лучи солнца въ золото плавятъ ея роскошно-волнистые, короной положенные, рыжіе волосы; въ голубые глаза ея смотрится небо; рѣка отражаетъ ее... Но вотъ она вздрогнула: глаза ея встрѣтились съ вами. Она улыбается... Вы касаетесь вашей фуражки (отчего такъ дрожатъ ваши руки?). Красавица-прачка лукаво задорно киваетъ вамъ рыжей головкой и скрывается сразу за выступомъ берега... Вы ее никогда не увидите! Но, не все ли равно? Вы ее никогда не забудете...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   ...Нѣжно блѣдная, росная іюньская ночь. Она розовѣла на сѣверѣ и радужное крыло ея касалось востока. Это -- день дню подалъ руку. Мы у калитки сада. Липами пахло... Надъ заостренной макушей уснувшей березы сверкала и ярко лучилась Капелла...
   -- Прощай!-- говоритъ мнѣ гибкая, юная дѣвушка (о, какъ мы еще молоды!) и, вся приблизясь ко мнѣ, обнимаетъ меня и цѣлуетъ, и я близко-близко вижу это блѣдное, милое личико, на которомъ слегка отливаетъ румянецъ далекаго неба...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   ...Тѣсный и грязный номеръ гостиницы. За окномъ непогожая, темная ночь, морозно-дождливая, грязная, бурная... Какъ скучно! Надоѣдливо тикаютъ гдѣ-то часы. Тускло свѣтитъ свѣча, освѣщая (зачѣмъ?) эти пыльныя, грязныя стѣны; этотъ подлый рисунокъ обой; эти ненужныя, пыльныя шторы,-- всю эту грязную ветошь, которая давитъ, гнететъ васъ, мерзко пахнетъ, и одно прикосновеніе къ которой вызываетъ у васъ дрожь отвращенья... Я усталъ. Я хотѣлъ бы уснуть. Моя высокая, стройная спутница тоже устала, послѣ долгой и длинной дороги. Сейчасъ она убираетъ длинные, темные волосы... Я окликнулъ ее.
   -- Что, усталъ?-- говоритъ мнѣ она, и подходитъ ко мнѣ, и, присѣвъ и склонившись, шутя, закрываетъ меня этой темной гривой волосъ...
   Шелковистыя, темныя пряди скользятъ у меня по лицу и щекамъ и ласкаютъ, и нѣжатъ... И, сквозь эту роскошную сѣнь ароматныхъ волосъ, мнѣ, я вижу, кротко мерцаютъ сиреневые глаза моей спутницы. Блаженное чувство покоя коснулось меня...
   И вотъ: нѣтъ ужъ ни грязи, ни сора, ни мерзости этой, давившей меня, обстановки. О нѣтъ! Все это сразу омылось, очистилось и стало уютнымъ и_милымъ. И мнѣ захотѣлось вдругъ вѣрить, въ красивую сказку о томъ, что эти высокія, стройныя спутницы наши раньше были безгрешные жители Неба; но провинились тамъ въ чемъ-то -- и ихъ лишили ихъ крыльевъ и сослали на Землю, затѣмъ, чтобы здѣсь, среди грязи и пыли Земли, разливая довольство и счастье, онѣ заслужили бы вновь свои лучезарныя, бѣлыя крылья...
   ...Давно это было...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   ...Помню: стояла упорная, долгая засуха. Знойная душная ночь устало дремала. Но сонъ ея былъ безпокойный, тревожный: она, какъ больная, металась въ жару, затихала навремя; и снова, какъ стонъ, налеталъ на нее этотъ вѣющій засухой вѣтеръ,-- и макуши осинъ трепетали и дремотно бредили.. Дождя у неба молила ночь. Но далекое небо было безоблачно и беззаботно вязало свое серебристое кружево звѣздъ... Оно, какъ и всегда, безучастно-спокойно и холодно-кротко смотрѣло на землю...
   И вотъ (я неподвижно лежалъ на забытой въ саду копнѣ сѣна и слушалъ, какъ дремотно бредитъ и молится ночь) я такъ и вздрогнулъ... Холодная крупная капля дождя тяжело мнѣ упала въ лицо и разбилась на мелкіе брызги... "Откуда она?",-- невольно спросилъ я, и нескоро, не сразу я могъ разсмотрѣть въ густой синевѣ этой трепетной бездны торопливо и быстро куда-то бѣгущую тучку-малютку... Прозрачная и, почти совсѣмъ собой не темнящая звѣзды, она спѣшила куда-то уйти, и все роняла свои волоконца и таяла... Ее выпивала холодная, синяя бездна. Минута, другая -- и, на моихъ глазахъ, она умерла, растаяла въ безднѣ... Она умерла. А уроненная тучкой капля-слеза (о чемъ она плакала?) мочила глаза мнѣ и щеки... Но это были не теплыя слезы земли, нѣтъ,-- то были холодныя слезы далекаго неба...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   ...Серебристая майская ночь. Она вливалась къ намъ въ окна и ароматомъ, и свѣтомъ, и звукомъ... Все было: и соловьи нѣжно пѣли, и вкрадчиво, мягко свѣтила луна, и ароматныя вѣтки сирени глядѣли къ намъ въ окна... Розъ только вотъ не было,-- рано. Но не все ли равно? На бѣлоснѣжной подушкѣ, утопая въ темныхъ волнистыхъ кудряхъ предо мною покоилось розовое личико дѣвушки. Ея розовыя губки -- лепестки тѣхъ же розъ -- вспухли отъ поцѣлуевъ... Ея полузакрытые и полные нѣги глаза устало мерцали...
   -- Скажи мнѣ: ты счастлива? да? О, скажи же!-- молилъ я, цѣлуя ея безвольно-послушныя ручки...
   -- Да, счастлива... И какъ ты мнѣ близокъ! Совсѣмъ-совсѣмъ близокъ. Ну, какъ это? Ты вотъ сидишь; и далеко отъ меня; и, видишь, мнѣ надо тянуться рукой, чтобъ достать тебя... Да? А совсѣмъ и не надо тянуться: вѣдь, ты вотъ и здѣсь (она указала на грудь), ты и во мнѣ.
   "Я", "ты" -- все это какъ-то смѣшалось... Мнѣ вотъ даже не стыдно. Ты вотъ -- смотришь, и грудь у меня вотъ открыта... И пусть: мнѣ не стыдно. И сразу такъ сдѣлалось. Какъ это странно... Всегда такъ?
   Я слушалъ -- о, нѣтъ!-- я вдыхалъ эту музыку словъ...
   А потомъ... Какъ это сталось? Не знаю. Серебристая ночь эта скоро минула. Потекли эти сѣрые, скучные дни... О, бывало и такъ: и опять соловьи нѣжно пѣли, и благоухала сирень, расцвѣли даже розы... Но что въ нихъ? Грудь дѣвушки стала пустой, и я въ ней уже не былъ. Я сталъ ей далекимъ, чужимъ. И чтобъ достать до меня, ей и впрямь надо было тянуться... И не знаю: коротки ли у ней были руки? я ли ушелъ далеко?.. словомъ --
   
   Кто виноватъ -- у судьбы не допросишься,
   Да и не все ли равно?..
   
   Все это было и было, не знаю, зачѣмъ! И все это сразу пугливо умолкло подъ насыпью скромной могилки... Тамъ,-- у старой, осыпавшейся, бѣлой церковной ограды... О, да, и тебя тоже выпила жадная бездна. Ты тоже "тучка-малютка"... Какъ и она, ты тоже спѣшила куда-то уйти... И помню: случалось и ты тоже плакала. Но слезы твои были холодны: онѣ не согрѣвали, а только знобили мнѣ сердце... Да, это были холодныя капли тающей льдинки...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   ...Я очнулся.
   ...Крышка альбома неслышно захлопнулась...

------

   И вотъ: я опять на диванѣ, въ гостиной; одинъ...
   Темно уже стало. И розоватый свѣтъ лампадки,-- въ сумеркахъ, трепетно-блѣдный,-- теперь, когда сгустилась ночь, густо окрашивалъ комнату. А бѣловатый кружокъ вверху потолка все еще спорилъ, боролся за истинy, и все еще упрямо расталкивалъ эту? со всѣхъ сторонъ его обступившую, ложь... А за окномъ попрежнему
   
   Мятель шумитъ и снѣгъ валитъ...
   
   Темныя стекла оконъ (какъ мрачно за ними!) были покрыты мокрыми хлопьями снѣга, который таялъ, скользилъ по стеклу, и опять наросталъ... Скучно. Въ душѣ у меня тоскливо нылъ хватающій за сердце звонъ, и я зналъ (я помнилъ его):
   
   То -- отголосокъ похоронъ...
   
   А я не хотѣлъ хоронить. Я и такъ богатъ мертвецами: въ груди у меня цѣлое кладбище мыслей и чувствъ... Нѣтъ! Душа моя еще не насытилась свѣтомъ, тепломъ, и я опять (какъ пьяница тянется къ рюмкѣ) потянулся къ своимъ милымъ образамъ...
   ...И вотъ -- опять надо мной это лазурное, кроткое небо, которое дышитъ въ лицо мнѣ бодрящею свѣжестью лѣтняго утра. Крыльцо... знакомое крыльцо монастырской гостиницы, и на немъ...
   ...Но, что это? Сердце мое тревожно забилось: милый образъ невѣдомой дѣвушки, образъ, который я съ ранняго дѣтства берегъ, какъ святыню,-- образъ этотъ поблекъ вдругъ и выцвѣлъ, и я, неувѣренно, смутно, едва-едва могъ уловить его очертанія...
   ...Что это? Можетъ быть, просто устала фантазія?-- Нѣтъ! Я ясно (до иллюзіи полной реальности) видѣлъ крыльцо; его неровныя, вывѣтренныя и размытыя дождями ступени; видѣлъ милыя ножки, обутыя въ крохотныя, синія туфельки; подолъ синей клѣтчатой юбки; видѣлъ концы поперекъ-полосатаго пояса, они рябятъ, мелькаютъ въ глазахъ и слабо заносятся вѣтромъ... И дальше: я видѣлъ мягкій изгибъ этой темной косы на покатомъ плечѣ; бархатистый узоръ бѣло-снѣжной рубахи... Но милое, блѣдное личико, смотрѣвшее въ небо (оно словно скучало о немъ),-- оно вовсе смутно; оно расплывается, тонетъ въ неясныхъ контурахъ... Я напрягаюсь всмотрѣться въ него -- и оно оживаетъ и, отвернувшись отъ неба, смотритъ въ лицо мнѣ и добродушно, лукаво смѣется чему-то... И я узнаю это другое и мнѣ равно милое личико, такъ поразительно и такъ неожиданно похожее на свой первообразъ... To -- личико Саши...
   И вотъ -- мало-по-малу Саша встаетъ во весь ростъ и, обрамляя себя иной обстановкой, мѣняетъ позы, костюмы (чаще всего -- въ бѣломъ платьицѣ), и серія милыхъ картинъ капризно плыветъ предо мной и смѣняетъ картину картиной...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   ...Вотъ она гибко склонилась къ столу и слѣдитъ за какой-то козявкой... "Смотрите, смотрите: какая красивая" -- наивно, по-дѣтски восторженно зоветъ она зрителя и ищетъ найти въ немъ сочувствія. "Правда, красивая?"--молитъ она согласиться...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   ...Вотъ, перегнувшись вся, гибкая, стройная, и откинувъ назадъ свои чудно-курчавые волосы, она убираетъ ихъ гребнемъ и вся отражается въ зеркалѣ. И на лицѣ у нея, отъ волненья слегка заалѣвшемъ, сознанье своей красоты и стыдливость ("вонъ -- смотрятъ на насъ"...); а потомъ и лукавство: пусть, пусть, дескать, смотрятъ!..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   ...Вотъ, вся окруженная трепетно-зыбкими тѣнями ночи, съ мерцающей искрой пугливаго свѣта въ красиво приподнятой кверху рукѣ, она стоитъ неподвижно и гибко склонившись на ярко-зеленомъ коврикѣ залитой свѣтомъ травы и ищетъ во мракѣ пугливаго шороха: "Гдѣ ты? гдѣ ты?" -- шепчутъ уста блѣднолицей русалки...
   ...Вотъ, приподнявъ слегка руки, она быстро бѣгаетъ съ крыльца и, вдругъ наклонившись, спѣшитъ завязать тесьму развязавшейся туфельки... И я вижу сухую, тонкую щиколку крохотной ножки и краюшекъ полной и статной икры, и вижу потомъ, какъ вдругъ вспыхиваетъ блѣдное личико Саши (она замѣчаетъ вдругъ зрителя)... И вотъ она убѣгаетъ и, оглянувшись зачѣмъ-то назадъ и усмѣхнувшись чему-то, скрывается въ узкой калиткѣ, густо заросшей кустами цвѣтущей сирени...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Картина смѣняетъ картину.
   И волнуясь, и радуясь, и о чемъ-то жалѣя, я стараюсь раздвинуть эту фалангу милыхъ картинъ, и не могу оторваться отъ нихъ. Я силюсь вызвать другой образъ, но ступени крыльца (другого крыльца) упрямо ложатся подъ ножки сбѣгающей Саши... И опять: она наклонилась, вяжетъ тесьму своей туфельки, и чего-то краснѣя, чему-то смѣясь и зачѣмъ-то оглядываясь, убѣгаетъ въ калитку... И я вижу, какъ колышется неосторожно толкнутая вѣтка сирени...
   Сердце мое порывисто билось...
   Мнѣ было грустно. Мнѣ жаль было блѣднаго, милаго личика дѣвушки, красиво когда-то смотрѣвшей на небо. Я давно канонизировалъ ея чудный образъ; я молился ему. И всякій разъ, когда мнѣ тяжело становилось жить, я мысленно озирался на эту святость далекаго прошлаго -- и снова тянулся къ жизни... И вотъ мой храмъ опустѣлъ. Да, одна изъ страницъ (лучшихъ страницъ!) моей памяти вырвана...
   ...Но чудакъ я! О чемъ мнѣ жалѣть? Да и что я утратилъ?-- встрепенулся вдругъ я.-- Вѣдь, образъ этой невѣдомой дѣвушки живъ и со мной, онъ воплотился въ другой милый образъ, и по шаткимъ ступенямъ прошлаго (изъ міра дѣтскихъ грезъ) сбѣжалъ, разрывая красиво-лживую дымку миража, ко мнѣ и сталъ мнѣ доступенъ и близокъ, сталъ фактомъ... На что же ропщу я? То -- прошлое, какъ въ сказкѣ о "Потонувшемъ Колоколѣ",
   
   Коснулось слуха... голоса... и глазъ
   И нѣтъ ея, ушла, и ты со мною.
   Ты -- сказка...
   
   Такъ бредилъ когда-то Генрихъ литейщикъ, созерцая лицомъ къ лицу
   свой идеалъ, въ образѣ чудной, роскошноволосой Эльфы. И вотъ -- лицомъ къ лицу и со мной моя роскошноволосая, чудная Эльфа...
   Въ столовой скрипнула дверь...
   Кто-то вошелъ и внесъ лампу. Яркій свѣтъ ея жадно метнулся по комнатѣ и выпилъ розоватую дымку лампадки. Я оглянулся на бѣловатый кружокъ свѣта вверху потолка... Но его уже не было, онъ умеръ, онъ радостно слился съ роднымъ ему свѣтомъ... И не знаю я, врядъ ли онъ выигралъ въ этой побѣдѣ надъ розовой ложью: раньше, впотьмахъ, она была его фономъ, она оттѣняла его пуританскую, ничѣмъ неподкрашенную истину, и онъ жилъ, онъ боролся... И гдѣ онъ теперь, побѣдитель счастливый? Побѣда и весь успѣхъ его въ томъ, что онъ умеръ. Да, онъ не разгадалъ загадки сфинкса,-- и тотъ пожралъ его...
   Въ столовой готовили чай и шумѣ, я и посудой...
   Мелодично, пѣвуче звенѣли стаканы, и отрывисто, дребезжа, отвѣчали имъ блюдца. А вотъ, чему-то громко смѣясь, зазвенѣла упавшая ложка...
   -- Тише...-- сказалъ нѣжный голосъ.
   Я зналъ этотъ голосъ и хотѣлъ его слушать...
   Кто-то о чемъ-то спросилъ.
   -- Не надо; потомъ...-- донеслось изъ столовой.
   А вотъ и самоваръ затянулъ свою длинную пѣсню...
   И мало-по-малу состояніе полусна охватило меня... Все бы сидѣлъ такъ и слушалъ, и ощущалъ это неподвижно-тяжелое тѣло, которое стало словно чужимъ и ненужнымъ... А это, трепетно перебѣгающее по немъ пламя сознанія,-- оно, какъ огонекъ догорающей жженки, готово совсѣмъ уже погаснуть, и едва трепетало, и уже отрывалось... И вотъ только... (это все еще было нужно зачѣмъ-то) --
   
   Мятель шумитъ и снѣгъ валить...
   
   И не одно только это... На холстъ свѣта (косой полосой онъ входилъ и ко мнѣ) легла чья-то стройная тѣнь. И я зналъ, что тѣнь эта той самой дѣвушки, которая смотрѣла на небо (о, какое оно было синее!), а потомъ дѣвушка эта сбѣжала съ крыльца и у ней развязалась тесьма ея туфельки... Но дѣло не въ томъ, а въ томъ, что кто-то, бредя, назвалъ ее сказкой... Это -- неправда. она только пахнетъ сиpенью, вѣтка которой качалась, толкнутая Сашей... Дa, да, тѣмъ эта -- Саша. Она роскошноволосая Эльфа... Какъ это? Да!
   
             Я взметну ихъ -- ты за мной --
   Красный дымъ и шелкъ волной...
   Я ихъ брошу вдоль лица --
             Пламя, пламя безъ конца!..
   
   ...Нѣтъ, это Раутенделетъ такъ. У ней волосы -- пламя... У Саши -- нѣтъ; у ней золотистые, русые... она вонъ стоитъ и смѣется чему-то...
   Правда, свѣтъ лампы слегка золотилъ ея волосы и золотистою линіей чертилъ контуры ея красиваго тѣла...
   -- Вы спите?
   Я вздрогнулъ и сразу очнулся...
   -- А, кстати! Мнѣ васъ-то и нужно, роскошноволосая Эльфа! Скажите-ка мнѣ: зачѣмъ это вы убѣжали съ крыльца?..
   -- Такъ вы, значитъ, не спали? Но, вѣдь, я и побыла тамъ немножко... А что,-- я развѣ холодная? Я вышла послушать, какъ мятель...
   -- ...Шумитъ и снѣгъ валить?-- договорилъ я, поймавъ ея фразу.-- Знаю, знаю! Я не о томъ... Идите-ка, Эльфа, сюда!
   Я притянулъ ее ближе къ себѣ, усадилъ на диванѣ и разсказалъ ей подробно о томъ, какъ опустѣло крыльцо и какъ (блѣдное, милое личико невѣдомой дѣвушки теперь ужъ не смотритъ на небо...
   Саша внимательно слушала. Въ гостиной было темно -- настолько, что я не могъ уловить выраженія лица моей Эльфы. Я видѣлъ только, какъ волновалась ея молодая, упругая грудь... Волновался и я. Сухой спазмъ сжималъ мое горло и мѣшалъ говорить мнѣ. Близость Эльфы пьянила меня -- о, тѣмъ болѣе, что я уже видѣлъ и зналъ, что все можно... И я зналъ, что на это жгучее можно я имѣлъ уже право: я любилъ свою Эльфу. И въ тоже время я ни за что не рѣшился бъ сейчасъ схватить и унести эту милую ношу. О нѣтъ! Это вино слишкомъ хмельно. Оно пригодится, можетъ, и послѣ, потомъ... Но когда же потомъ? Не знаю. Мое завтра... оно немножко пугаетъ меня; и (сказать ли?) я мало вѣрю въ него... Но что для меня несомнѣнно, такъ это то, что рано, поздно, а только моей будетъ эта высокая, стройная дѣвушка, съ ея роскошью чудно-курчавыхъ волосъ, съ ея лукаво-смѣющимся личикомъ и этимъ античнымъ, скульптурнымъ тѣломъ...
   ...И слушай, глухая Судьба: устами неумиравшаго сфинкса ты загадала загадку и мнѣ; и я посильно, конечно, отвѣчу,-- долженъ буду отвѣтить. Но, слушай: что хочешь... Ты можешь меня и пожрать, мой прожорливый гурманъ (знаю: ты "жертвъ искупительныхъ просишь"...),-- что хочешь, но только этой красивой страницы моей личной жизни я тебѣ не отдамъ! Не нынче-завтра,-- а я эту страницу впишу...
   

XLIII.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   -- Да... Такъ вотъ какъ все это сталось. Не правда ли, какъ все это странно?-- говорилъ я, уже сидя за чайнымъ столомъ и заканчивая свою сказку-быль о запустѣвшемъ крыльцѣ. Когда я пріѣхалъ сюда и вдругъ васъ увидѣлъ, первое впечатлѣніе этого разительнаго сходства было такъ неожиданно, что я едва не вскрикнулъ... И я тогда же подумалъ, что живи мы съ вами въ средніе вѣка, т.-е. нѣсколько столѣтій назадъ, я бы донесъ на васъ, куда слѣдуетъ, и васъ бы сожгли на кострѣ. Вы смѣетесь? Напрасно. Тогда люди были умнѣй: вѣрили въ вѣдьмъ и сжигали ихъ на кострахъ. И, знаете, исключительная, кричащая красота (ну, вотъ какъ ваша; вѣдь, вы, Саша, очень красивы, вы -- красавица!) --красота эта была однимъ изъ вѣрныхъ признаковъ того, что женщина -- вѣдьма. А тутъ еще и другія улики... Въ самомъ же дѣлѣ, мнѣ. вотъ сейчасъ... сколько? двадцать семь лѣтъ; а на крыльцѣ я васъ видѣлъ -- мнѣ было лѣтъ десять. Назадъ тому значите семнадцать ужъ лѣтъ. Вамъ сколько?
   -- Мнѣ двадцать одинъ.
   -- Ну, вотъ! А вамъ должно быть ужъ подъ сорокъ... Вотъ, вамъ и улика. Непремѣнно бъ сожгли! Я въ этомъ увѣренъ. И я бы самъ и костеръ поджигалъ...
   Саша смѣялась. Но въ лицѣ- у нея (я не переставалъ его наблюдать) было сейчасъ что-то новое. Курчавая эта головка о чемъ-то смекала... Но что особенно рѣзко мѣняло его, такъ это -- глаза Саши. Въ нихъ сейчасъ не сквозило ужъ то, раньше, часто мной наблюдаемое, особенное освѣщеніе загадочно непроницаемой ясности, которая, какъ прибрежная рябь мелкой воды, сразу -- и кажетъ вамъ дно, и въ то же самое время мѣшаетъ его разсмотрѣть, одѣвая прозрачнымъ и лживо гнутымъ стекломъ мелкоструйной воды эту, казалось бы, и вовсе къ вамъ близкую, мелкую, и всеже вамъ никогда вполнѣ недоступную тайну, такъ заманчиво яснаго и такъ близко сквозящаго дна...
   Говорятъ, что такъ смотрятъ русалки. Вѣроятно. И вотъ, именно этого-то русалочнаго выраженія въ глазахъ Саши сейчасъ и не было. Обратно -- глаза эти стали глубоки, и не лучились уже и не мерцали, а бархатисто нѣжно голубили. Они не сулили уже ничего; они даже не звали; они откровенно и просто, безъ словъ, говорили: "если хочешь -- иди къ намъ, и мы приголубимъ тебя и согрѣемъ; мы разскажемъ тебѣ нашу простую, нехитрую тайну, и ты уже знаешь ее -- да, мы любимъ тебя, и -- давно"... Но, бывало и такъ, что глаза эти вдругъ загорались пытливымъ вопросомъ: "ну, а ты?-- вопрошали они:-- ты-то насъ любишь? Если любишь -- зачѣмъ ты молчишь и не скажешь, что любишь? А если нѣтъ -- такъ, зачѣмъ же ты намъ разсказалъ о какомъ-то крыльцѣ и какой-то тамъ дѣвушкѣ? О, можетъ быть, ее ты и любишь?" -- ревниво вдругъ загорались эти глаза... Но, это бывало порывомъ. Мигъ -- и глаза Саши вдругъ погасали и тупились, и виновато просили простить ихъ, забыть ихъ упрекъ и не помнить вины ихъ...
   -- Валентинъ Николаевичъ!
   -- Что?
   -- И вы, потомъ, послѣ... Вы никогда не видали ее, эту дѣвушку?-- спросила вдругъ Саша.
   Она, видимо, и сама не ожидала, что спроситъ (вопросъ этотъ вырвался). Саша смутилась, и блѣдныя щеки ея слабо вспыхнули...
   -- Какъ: не видалъ? Я вотъ, вижу ее и сейчасъ. Она вотъ, только (не знаю -- зачѣмъ) смѣнила костюмъ. И съ тѣхъ поръ, какъ я видѣлъ ее на крыльцѣ, я ее въ этомъ костюмѣ теперь никогда ужъ не вижу. Скажите, куда вы дѣвали и эту вашу синюю юбку, и эту рубаху, поясъ, и эти милыя синія туфельки? Все это такъ шло къ вамъ...
   -- Вы, вотъ, всегда такъ!
   -- О, нѣтъ; я -- серьезно. Скажите: вы скоро поѣдете въ городъ?
   -- На-дняхъ. А зачѣмъ вамъ?
   -- А вотъ. Я разскажу вамъ подробно -- и какъ, и что; а вы тамъ закажите этотъ костюмъ. Вотъ, только развѣ рисунокъ узоровъ для вашей рубахи... Ну, да это -- потомъ. Я напишу знакомому художнику -- Сагану, онъ намъ поможетъ и вышлетъ. А пока: вы закажите просто бѣлую рубаху и синюю юбку. Синія туфельки... Здѣсь то же такихъ не найдемъ мы. Я выпишу вамъ...
   -- Не надо! Зачѣмъ это?-- не соглашалась и спорила Саша; но ея вдругъ просвѣтлѣвшее личико и бархатистый взглядъ ея кротко мерцающихъ глазъ говорили иное...
   -- А затѣмъ, что крыльцо уже пусто. На немъ уже нѣтъ этой дѣвушки.
   Она ужъ не смотритъ на небо. Она (я самъ это видѣлъ) сбѣжала съ крыльца и, завязавъ тесьму развязавшейся туфельки, скрылась въ калиткѣ (вы помните это?), за кустами сирени... Сирень эта, помню, цвѣла; и, помню, она неосторожно толкнула плечомъ одну вѣтку -- и вѣтка эта долго качалась... Я сорвалъ эту вѣтку. И еслибъ вы знали, какъ она пахла... Но, все же -- крыльцо то съ тѣхъ поръ уже пусто. Правда: я вижу стройную фигуру дѣвушки, въ синей, клѣтчатой юбкѣ и бѣлой рубахѣ; вижу рябящій въ глазахъ ея поясъ; край крохотной туфельки; вижу даже мягкій изгибъ ея темной косы на плечѣ у нея,-- но, и только. Красивую головку кто-то унесъ. Ея нѣтъ. И вотъ: я хочу, чтобы тотъ, кто унесъ эту курчавую головку, съ блѣднымъ, приподнятымъ личикомъ къ небу, я хочу, чтобъ онъ, кстати, забралъ и все остальное...
   

XLIV.

   Я дурно спалъ въ эту ночь...
   Мнѣ снилось блѣдное личико Саши, и я, сухо и зло, упрекалъ ее въ томъ, что она отняла у меня милый мнѣ образъ невѣдомой дѣвушки... Саша молчала и только смотрѣла на меня большими, испуганными глазами -- и я не могъ выносить этихъ глазъ, и просыпался...
   Но, и проснувшись, мнѣ все, почему-то, казалось, что близко, какъ разъ надо мной, въ мезанинѣ (тамъ помѣщалссь Саша), кто-то плачетъ тихонько, уткнувшись въ подушку... Я ничего не слыхалъ (тихо было), и мнѣ это только казалось, и я гналъ эту мысль и старался не видѣть этой склоненной въ подушку фигуры... Но, нѣтъ! Мнѣ ее освѣщала лампадка (я зналъ: она всю ночь горѣла у Саши), и ея розоватая ложь разливалась по комнатѣ, и я не могъ отвязаться отъ гибко положенной женской фигуры, покрытой бѣлой простыней, которая, мелко драпируя ея стройное тѣло, плотно всю облегала ее. Я видѣлъ курчавую гриву волосъ на спинѣ (она такъ выдѣлялась на бѣломъ); слегка открытыя плечи, -- они тихо вздрагивали...
   ...О чемъ она плачетъ?
   -- Но, вѣдь, ничего этого нѣтъ!-- говорилъ самъ себѣ я.-- Все это вздоръ. Саша спитъ...
   И, стараясь развлечься, я курилъ и глядѣлъ на смутно бѣлѣющія тѣни окна, за которымъ (все еще не унималась она) --
   
   Метель шумитъ и снѣгъ валить...
   

XLV.

   ...Прошло уже два дня, какъ Саша уѣхала въ городъ, и въ домѣ скучно и пусто... Мнѣ онъ казался большой, пустой рамой, лишенной привычной картины...
   -- Вечеромъ нынче пріѣдетъ,-- сказала мнѣ няня.-- За ней ужъ уѣхали. Съ "вечернимъ", съ "десятичасовымъ" пріѣдетъ... А что,-- соскучился, видно?
   -- Да, скучно.
   -- Что тамъ!-- сердобольно вздохнула старуха.-- Одинъ... To, хоть (не ко мнѣ, старой, смѣнтть!), не скажетъ чего, такъ -- на глазахъ повертится...
   -- Правда, правда, няня: хоть на глазахъ повертится...
   -- Я, батюшка, зря не скажу. (Она помолчала.) -- И поглядѣтъ на что есть: хороша...
   -- Хороша!-- отозвался и я, словно, эхо.
   -- Аль, приглянулась?-- добродушно усмѣхнулась старуха.
   -- А тебѣ, няня, знать надо и это?
   -- Чего тамъ, батюшка, знать! Не слѣпая, чай,-- вижу. И та то, шкода, а? Сама давешь рада! Такъ и ютится... (Старуха вздохнула.) -- Гдѣ жъ тебѣ, батюшка, вытерпѣть! Дѣло живое... А ты, батюшка, чтобъ ни случилось, помни одно: сирота она,-- зря ее не обидь... Ну, ну! Я не буду!-- замахала старуха руками.-- Знаю я: ты не такой... Не кинешь...-- сказала она, уходя.
   Я остался одинъ.
   Обрывки няниной рѣчи стучали мнѣ въ грудь...
   Мнѣ все вспоминалось: "И та-то, шкода, а? Сама давешь рада!"... И потомъ, это великолѣпное: "Гдѣ жъ тебѣ вытерпѣтъ!"... Какъ все это эпически-просто и дѣтски наивно... "Дѣло живое"... Конечно. И это мудрое добродушіе старости не лукавитъ, не рядится и не прячется за фарисейскій пуризмъ разныхъ нельзя, а смѣло и просто глядитъ въ глаза истинѣ; не бѣжитъ отъ нея и не сторонится, а добродушно прощаетъ впередъ, говоря это милое: "гдѣ жъ тебѣ!" -- А добродушная укоризна эта: "и та то шкода, а?" здѣсь, мало того, что прощаютъ впередъ,-- здѣсь, съ материнской улыбкой, смотрятъ любовно на провинившуюся въ чемъ-то предъ ними курчавую головку и, ласково укоряя ее, въ то же время и сами любуются ею, созерцая съ улыбкой ея граціозный и милый грѣхъ возраста...
   Мудрая и добрая старуха ты, моя старая няня!..
   Я восхищался ею, и жалѣлъ, что ничего не сказалъ ей, и далъ ей уйти, не расцѣловавъ ея старческихъ устъ...
   ..."Сирота она,-- зря ее не обидь"...-- говорили мнѣ эти уста. О, будь покойна, няня; не бойся. Курчавая головка "шкоды" дорога такъ же и мнѣ. Я "зря" ее не обижу. А пока (я, вѣдь, не знаю, когда я обижу "не зря"),-- пока -- пусть она "хоть на глазахъ повертится"... А то, вотъ: нѣтъ этой курчавой головки "шкоды" -- и скучно...
   

XLVI.

   ...За окнами дома, кутаясь въ сѣрыя тучи, дремалъ тихій денекъ. Стояла оттепель. И какой былъ кругомъ затишокъ и покой... Я очень люблю эти скромные будни зимы, когда все, словно, дремлетъ; все неподвижно; плачутъ о чемъ-то деревья; и влажная, низкая пелена тучъ закрываетъ туманомъ лазурную и вѣчно холодную бездну неба. Въ такіе деньки всегда незамѣтно и тихо подкрадется вечеръ, и смотришь -- сквозь сѣрыя тучи, стыдливо проступитъ вдругъ нѣжный румянецъ заката, отольетъ даже слабо на югъ, и такъ же стыдливо погаснетъ. И снова все сѣро. И о чемъ-то ужъ грустно задумались зимнія сумерки. А темно-свинцовое небо спускается ниже и ниже къ землѣ, и уже касается снѣжной равнины... Вы отвлеклись на минуту, -- а за окномъ уже ночь...

-----

   Я пождалъ, пока стыдливый румянецъ заката погаснетъ подъ темной вуалью задумчивыхъ сумерекъ,-- одѣлся и вышелъ. Было тихо, тепло. Низкое небо дышало оттепелью,-- и влажный снѣгъ осѣдалъ и хрустѣлъ подъ ногами. Протоптанныя дорожки къ "людской", въ поварскую и ледникъ потемнѣли отъ грязи: по нимъ, словно, прокралась весна... А намокшія деревья сада (отчего они казались чернѣй) все еще тихо грустили о чемъ-то и плакали...
   Пахло дымкомъ. Это -- изъ лѣса: тамъ жгли уголь.
   Меня потянуло въ лѣсъ -- къ угольщикамъ...
   Проходя мимо конюшни, я замедлилъ шаги. Поили лошадей, и гнутый цыбаръ колодца, скрипя, накренялся все ниже и ниже, засматривая, словно, въ щель сруба... открытыя настежь ворота конюшни дымились тепломъ. "вотъ, въ черномъ квадратѣ воротъ, зарисовывается красивая голова сѣрой лошади и, гордо неся свою стройную, гибкую шею, красавица-кобыла проситъ поводъ у рядомъ съ ней идущаго конюха, и -- вмѣстѣ съ нимъ -- выбѣгаетъ наружу...
   -- О-гой!-- кричитъ тотъ, и лошадь и онъ быстро несутся къ колодцу...
   -- Дай сюда!-- говорю я.
   Мнѣ хочется полюбоваться кобылой.
   И вотъ, роняя внизъ эти стрѣлы красиво-очерченныхъ ногъ и давая глазамъ слегка нагорбленную линію стройной спины, красавица-кобыла, давно уже привыкшая къ выводкѣ, умѣло кажетъ свой профиль, она неподвижна, и только раструбъ ея нервно-подвижнаго уха слегка настороженъ ко мнѣ, да черный, выпуклый глазъ ея, нѣтъ-нѣтъ и скосится пугливо на близко, сбоку, стоящаго зрителя...
   -- Бери!-- говорю я -- и конюхъ и лошадь срываются съ мѣста.
   Сказавъ мимоходомъ одному изъ попавшихся мнѣ на глаза конюшонку, "Васильевичy", чтобы за мной пахали въ лѣсъ ("(Опять въ воугольщикамъ?" -- спросилъ меня черномазый курносый мальчуга.-- Нѣтъ къ угольщикамъ.-- "Да, вѣдь это -- ха... все равно... хо...-- захохоталъ онъ),-- я свернулъ мимо амбаровъ и пошелъ по дорогѣ къ лѣсу...
   Я припоздалъ.
   Изъ-подъ темной вуали задумчивыхъ сумерокъ прищурясь, смотрѣли ужъ темныя очи... Они еще слабо мерцали; но, я ужъ зналъ, что бархатистая тѣнь этихъ глазъ скоро станетъ совсѣмъ непроглядной. Эти сѣрые, скромные съ виду деньки всегда выбираютъ въ подруги себѣ черноглазыхъ и смуглыхъ красавицъ. И оттого-то,-- всегда это такъ,-- рядомъ съ сѣрымъ денькомъ, вы непремѣнно увидите темную ночь... И я очень люблю эти милыя пары,-- люблю этихъ сѣренькихъ, скромныхъ мужей; но, еще больше,-- ихъ черноглазыхъ и смуглыхъ подругъ...
   Ночь захватила меня еще до лѣсу. Все потонуло во мракѣ. Смутно бѣлѣя, скользила дорога у меня подъ ногами... Звенящая темнота окружала со всѣхъ сторонъ. Я остановился -- прислушался... Далеко въ полѣ, стороной, по проселку, ѣхалъ кто-то: шуршали сани, изрѣдка стуча по ухабамъ, дороги; покрикивалъ кто-то на лошадь; говорилъ даже кто-то... И странно, и жутко, и хорошо было стоять въ этомъ мракѣ! Кругомъ -- никого. Одна бездна...
   Я опять зашагалъ...
   Неожиданно, изъ-подъ земли словно, выростала вдругъ круглая шапка вѣшки-ракиты и неслышно, какъ призракъ, шла мимо... А вотъ, съ той и другой стороны, меня обступилъ хороводъ темныхъ тѣней... Я вошелъ въ лѣсъ. И странно: подъ сѣнью его стало сразу свѣтлѣй. Группы деревьевъ пошли мнѣ навстрѣчу, а съ боковъ -- заходили впередъ...Тихо было въ лѣсу. И слышно было, какъ плачутъ деревья, роняя на снѣгъ свои холодныя слезы. Пахло влажной корой, талымъ снѣгомъ и гарью...
   Дорога гнулась между деревьевъ и уходила въ глубь лѣса. Мелькнулъ огонекъ, и -- по мѣрѣ того, какъ я приближался -- онъ разгорался въ костеръ и отливалъ уже заревомъ по лѣсу... Блѣдныя тѣни деревьевъ мягко и нѣжно легли на слегка розовѣвшій снѣгъ...
   Я подходилъ къ гнѣзду угольщиковъ.
   Полянка, на которой ютились угольщики, окруженная угрюмо-задумчивыми стѣнами густо, со всѣхъ сторонъ, обступившаго лѣса, была притоптана и сплошь черная отъ угольной пыли. Пыль эта слегка вуалировала снѣгъ и онъ, какъ розсыпь черныхъ алмазовъ, сверкалъ и лучился, вспыхивая подъ свѣтомъ потрескивающаго и никогда не угасающаго костра черной поляны. Красиво-округленныя кучи "заложенныхъ" угольныхъ "ямъ" правильно -- треугольникомъ -- легли на поляну и курчаво дымились...
   Картина была фантастичная. Лѣсъ; глушь; потрескивающій яркій костеръ; сквозныя, трепетныя тѣни деревьевъ; курчавые дымки... И среди этихъ тѣней, дымковъ, въ свѣтѣ костра -- два уродливыхъ Гнома. Низкорослые, рыжіе. Одинъ -- сутулый, съ уродливо-короткими, кривыми ногами. Другой -- съ острой, калмыцкой бородкой и втянутыми кверху углами глазъ (что тоже придавало ему видъ инородца). Оба грязные и черные отъ угольной пыли, съ лопатами въ черныхъ рукахъ, они оба, и впрямь, были похожи на Гномовъ, вышедшихъ ночью изъ черной дыры своей угрюмой землянки, которая казалась дырой-входомъ въ подземное царство.
   Я заглянулъ въ эту землянку-дыру. Въ аршинъ глубины, съ двумя земляными постелями-лавками, покрытыми дубовой листвой и мятой соломой, вся она была не больше квадратной сажени. Навозный шалашъ, почернѣвшій отъ угля, осѣнялъ эту яму, лазъ въ которую на ночь глушился пукомъ соломы. Таково было жилье этихъ Гномовъ. И это такъ -- на всю зиму...
   Мы поздоровались.
   -- Ну, какъ вы тутъ?
   -- Дышимъ...-- задребезжалъ зычно тонкій и непріятно-пискливый голосъ косоглазаго Гнома.
   -- Ништо! Копаемся...-- подтвердилъ и сутулый, странно, какъ клапанъ, открывая свой ротъ и съ усиліемъ выталкивая оттуда каждое слово...
   -- Теперь, вотъ -- тепло...-- задребезжалъ косоглазый.-- Теперь -- ничаво. А то -- морозъ изымалъ все. Землякъ мой безъ бабы соскучился: не съ кѣмъ, баитъ, погрѣться...-- и онъ присѣлъ вдругъ на корточки и, растянувъ въ двѣ морщинки-черточки косые глаза, залился долгимъ смѣшкомъ, часто-часто отбивая это визгливое-дребезжащее -- хи-и-и-и-и...
   -- Ну, будетъ табѣ, домовой! (...о-гой!-- отозвалось въ лѣсу).-- Табѣ бы брехать все!-- огрызнулся сутулый.
   -- А что,-- вѣдь, и правда: безъ бабъ, поди скучно?-- спросилъ я.
   -- Вотъ табѣ!-- согласился со мной косоглазый.-- Какъ: не скучно? Потужишь... У насъ, это, знаешь ты, всей деревней (съ двора на дворъ) по угольной части. Земля -- песокъ. Ну, и всѣ: кто куда. Толкнешься, часомъ, въ деревню -- однѣ бабы. Ну, такъ: кто придя -- сразу, братъ, видно. Баба-то -- чортъ-чортомъ! Такъ ужъ и знаютъ: мужъ на побывку пришелъ, дескать,-- бабу залапалъ. Ну, а какъ побѣлѣла она, стало, это -- ушелъ онъ...
   -- Но, зачѣмъ же вы такъ? Развѣ, нельзя искупаться?-- спросилъ я.-- Вѣдь, это жъ нетрудно.
   -- Вотъ пуше! Пора тамъ... Тутъ кабы дорваться! И насъ, нешто, отмоешь? Ты глянь: хороши мы? Невзначай, такъ-то, глянетъ иной (опричь -- на ночь) -- обомретъ: сатана!-- и косоглазый опять, часто-часто, отбилъ это визгливое -- хи-и-и-и-и...
   Однимъ хорошо,-- похвалился сутулый:-- отъ блохъ! Не прилюбили: чахнуть отъ воуголя... Вошь -- та не боится: та терпѣливѣй...
   Мы примолкли.
   Пламя костра потрескивало и жадно лизало воздухъ... А курчавые дымки угольныхъ "ямъ", быстро-быстро, какъ змѣйки, ползли и ползли вверхъ...
   Сутулый Гномъ взялъ жбанъ и узкой, черной отъ угля, тропинкой пошелъ въ лѣсъ.
   -- Куда это онъ?
   -- А за водой. Родникъ здѣсь -- въ оврагѣ...
   И мы опять помолчали.
   -- И не скучно вамъ здѣсь?-- спросилъ я.
   -- Нѣтъ. Мы привычны.
   -- Ну, а вотъ, въ глухія, бурныя ночи (бываютъ такія), какъ -- не жутко?
   -- Чаво: жутко? Извѣстно: лѣсъ... Вотъ, волки онамедни навѣдались -- выли въ оврагѣ. А намъ -- что? Повыли -- ушли. Мы имъ не нужны. Чаво: жутко? Вотъ, только, сказать: лѣшій не любитъ насъ,-- это?..
   -- Почему же не любитъ?
   -- Боится: лѣсъ весь на воуголъ вызжемъ. Онъ и сумлѣвается. Все -- норовитъ помѣтить намъ. Не доглядишь, такъ-то, часомъ, заснешь,-- онъ и ну табѣ гадить! Боишься, пуще: ямы раскутаетъ (хлопочетъ это, чтобы огонь расщенился...). Не хватись -- онъ-те вразъ все сожжетъ! Дурасливъ...
   -- А ты когда-нибудь видѣлъ его?
   -- Не доводилось -- ни разу. Старики наши -- тѣ, баютъ, видали. Не поопасится какъ онъ -- ну, и зазрятъ... Онъ, вѣдь, совѣстливый: все трафитъ такъ, чтобы его не видали. Скучаетъ онъ этимъ. Ужъ больно, баютъ, плюгавъ онъ -- чахлый, облѣзлый... Вотъ, онъ и совѣстится. Опричь -- бабъ. Не любитъ, чтобъ гадили имъ: обижается. Стало, хорошъ! Поди, не лучше меня, вотъ...-- сострилъ Гномъ, и опять глаза его сузились и растянулись въ двѣ черточки, а непріятный смѣшокъ задребезжалъ по лѣсу...
   ...О, да!-- брезгливо поежился я:-- поди, и не лучше...
   -- Но, слушай,-- сказалъ я:-- неужели жъ вы, такъ-таки, никогда и не моетесь?
   -- Хе... Ты опять за свое! Да ты-таки глянь...-- и онъ вскатилъ рукава полушубка и растегнулъ воротъ рубахи:-- и руки, и грудь были черны, какъ уголь.-- Ну, что? Гдѣ тутъ отмыть! Неотмоешь. Ину, вотъ, пору работа, бываетъ, какъ перемежится -- и дома, мѣсяцъ-другой, проболтаешься такъ и то: мой, не мой -- не отмоешь! А такъ: не вовсе, чтобъ черный, а посѣрѣешь, быдто... (Онъ усмѣхнулся.) -- Про насъ, вотъ, баютъ, что мы -- ублюдки отъ Лѣшаго. Сказываютъ люди: за то, чтобъ работа, къ примѣру, спорилась, да чтобъ онъ не мѣшалъ намъ,-- за это, быдто (кто, къ примѣру, стакнется съ нимъ) бабу свою ему на ночь даемъ мы. А онъ, баютъ, падокъ на это. Я-то, скажемъ, здѣсь воуголь жгу; а онъ скинется (мной ли, кѣмъ ли) пойдетъ и бабу провѣдаетъ. Та, скажемъ, и знать не знаетъ, а--"мужъ дескать"... А тамъ: глядь, и -- брюхата она (отъ него, то-есть, отъ Лѣшаго). Болтаютъ такъ. Кто знаетъ?.. Имъ, и правда... Меня, вонъ, и дома "лѣсовикомъ" окрестили. Такъ всѣ и кличутъ. А я, вишь ты, нагульный у матери: отецъ мой тоже воугольщикомъ хаживалъ; ну, а мать, сказываютъ, мной безъ него забрюхатила... отъ Лѣшаго, баютъ. Кто знаетъ? Имъ, и правда, поди?..-- и опять по лѣсу задребезжало это зычное: хи-и-и-и-и...
   Чувство гадливости, жалости, страха даже (того мистическаго яда, который всѣ мы носимъ въ себѣ) охватило меня, когда я смотрѣлъ на этого, присѣвшаго на корточки и противно-визгливо смѣющагося человѣка-Гнома, вскормленнаго пескомъ и углемъ, и очень возможно -- серьезно вѣрующаго въ то, что отецъ его -- Лѣшій...
   Го-го-го -- го-о-о...-- раскатилось вдругъ по лѣсу...
   И я, и Гномъ -- оба мы вздрогнули отъ неожиданности.
   -- Вишь ты, сова...-- сказалъ тихо Гномъ -- и недовѣрчиво покосился на лѣсъ.-- А, можетъ, и онъ это -- Лѣшій -- хохочетъ? Онъ, вѣдь, слухменый...
   -- А ты боишься его?
   -- А то нѣтъ! Боюсь. А ты?
   -- Я -- нѣтъ. Да и -- кого? Его нѣтъ.
   -- Чаво?-- переспросилъ онъ, не вѣря тому, что онъ слышалъ.
   -- Его нѣтъ,-- повторилъ я.
   -- Кого?
   -- Лѣшаго.
   Гномъ удивленно вперился въ меня своими острыми, косыми, посверкивающими, какъ искорки, глазами -- и отвернулся, буркнувъ тихо:-- Скажетъ!-- Но, видимо, тутъ же рѣшивъ, что я это -- такъ только, въ шутку, онъ добавилъ:-- Какъ не бояться! На то онъ и Лѣшій...
   Разговоръ оборвался.
   -- Во... ѣдетъ кто-то,-- насторожился вдругъ Гномъ.
   Я прислушался. Тихо было въ лѣсу -- и все же, не сразу я могъ уловить глухо ко мнѣ добѣгавшіе звуки конскаго топота...
   -- Да, ѣдутъ. За мной это.
   -- Я сразу учуялъ: въ батьку задался -- слухменый...
   Между деревьевъ мелькнула красивая фигура сѣрой лошади -- и на поляну къ намъ, гордо ступая подъ тонкою сѣткой, въѣхала моя любимица -- давешняя красавица -- кобыла, запряженная въ бѣговыя санки.
   Кучеръ,-- широкобородый, русый Сергѣй -- осмотрѣлся и хотѣлъ повернуть лошадь...
   -- Не туда!.-- крикнулъ Гномъ:-- тамъ лошадь засадишь. Держи мимо ямы. Во-во!-- и желая помочу онъ торопливо шагнулъ къ лошади...
   Но та, завидя его отсѣла назадъ и -- задыбилась... Глаза и красиво-настороженное тѣло животнаго -- все это выражало одинъ сплошной ужасъ...
   -- Аль, не по нраву пришелся я -- а? О-то!-- крикнулъ Гномъ и, весь изогнувшись и накоршунивъ черныя лапы-pyки, онъ угрожающе двинулся къ лошади...
   Та фыркнула и задрожала...
   -- Перестань!-- вмѣшался я.-- Ты ее напугаешь: она понесетъ...
   Гномъ взвизгнулъ, отсѣлъ какъ-то внизъ и, вдругъ, превратившись въ какой-то лохматый, шуршащій клубокъ, покатился вдоль по полянѣ, мимо меня, въ лѣсъ, и скрылся, скатившись въ лощину...
   -- То-то, лѣшій-то!-- возмутился Сергѣй.-- Садитесь -- сказалъ онъ, едва справляясь съ напуганной лошадью, которая дрожала и озиралась назадъ.-- То-то, лѣшій! И какъ это вы, Валентинъ Миколаичъ, дивлюсь я къ нимъ ходите только! Ночь...
   -- Ну, и -- что же?
   -- Какъ, батюшка, что?" Да нешто это -- люди!
   -- А ты думаешь: кто же?
   -- Да оборотни. Другой-то съ нимъ -- тотъ все еще будто, такъ люди; а этотъ... Вы не слыхали? Онъ и рожденъ-то, болтаютъ, отъ Лѣшаго. Оборотень самый и есть. На него и глянуть-то -- душу воротитъ: чортъ-чортомъ (не помянись онъ!). Видали вы лошадь-то, а? Ее не обманешь: сразу учуетъ..
   Онъ продолжалъ говорить и еще, но -- что и о чемъ, я не помню. Я не слушалъ. Я все еще не могъ оторваться отъ созерцанія этой картины,-- этихъ, поставленныхъ другъ противъ друга, человѣка и лошади...
   ...Да,-- думалось мнѣ:-- колоритно! Красота и изысканность формъ нарядной и чистоплотной лошади; и, рядомъ съ ней -- безобразіе, ужасъ и грязь того, кто названъ царемъ и господиномъ земли,-- того, кого зовутъ человѣкомъ... Все это не ново, конечно; все это старо, избито, извѣстно и переизвѣстно. И если это сейчасъ и метнулось въ глаза, такъ это потому только такъ, что обстановка и краски были эффектны:-- ночь; лѣсъ; дымки этихъ угольныхъ "ямъ"; человѣкъ, въ видѣ Гнома; красавица лошадь, и -- ея красиво-изваянный ужасъ... Словомъ: нова декорація, а картина... картина все та же. И она уже такъ приглядѣлась, и мы ужъ такъ свыклись и сжились съ этой картиной, и такъ научились спокойно и запросто быть бокъ-о-бокъ съ ней, и даже не знать и не видѣть ее, что, для того, чтобы заставить насъ быть ея зрителемъ,-- для этого надо по-новому и поэффектнѣй ее декорировать. Иначе -- мы просто пройдемъ и не замѣтимъ ее. Наши нервы давно притупились: и просто голодный-и озвѣрѣлый видъ человѣка -- это насъ уже не тревожитъ. Этотъ "просто-голодный",-- онъ намъ наскучилъ и даже пріѣлся. Но, освѣтите его вы бенгальскимъ огнемъ -- и мы отзовемся, мы покоримся эффекту, и нервы наши застонутъ... О, какъ же! Вѣдь, это уже будетъ не "просто-голодный", а--красиво голодный, красиво-несчастный, красиво-озвѣрѣлый, красиво-раздавленный... И вы всмотритесь и вдумайтесь:-- артисты, художники, музыканты даже, поэты,-- вѣдь, всѣ они только и дѣлаютъ, что рисуютъ, поютъ, кладутъ на ноты, описываютъ, изваяваютъ и воспѣваютъ этого "красиво-голоднаго"; а мы всѣ -- смотримъ, читаемъ и слушаемъ (чаще всего -- послѣ хорошаго обѣда) красоту этого голода, и волнуемся, плачемъ и аплодируемъ, а иногда -- и критикуемъ, и дѣлаемъ даже указанія этимъ мастерамъ своего дѣла на тотъ, или иной изъянъ ихъ работы: на неполноту и нереальность ими воспѣтыхъ и на роялѣ разыгранныхъ стоновъ и воплей "красиво-голоднаго". О, да: наши нервы такъ утонченны, наши вкусы такъ филигранно-изысканы и требовательны, что мы не хотимъ и не выносимъ натяжекъ и фальши,-- нѣтъ, мы ищемъ и алчемъ полной иллюзіи... И дайте вы намъ эту полноту иллюзіи -- и мы не станемъ скупиться на плату: мы наградимъ васъ безсмертьемъ и славой. И пускай тамъ болтаетъ иной декламаторъ, что все это, дескать,-- "мѣдь звенящая, кимвалъ бряцающій",-- пускай! Мы знаемъ, что знаемъ... Знаемъ мы какова это -- "мѣдь" (не золото ли?), и каковы это -- "кимвалы"... Набалованный слухъ нашихъ геніевъ знаетъ всю сладость мелодіи этихъ "кимваловъ бряцаюшихъ"... Но, зато (имъ не жаль и платить!): какъ у нихъ подлинно, живо, реально рыдаетъ и стонетъ этотъ "красиво-голодный"! Душа сотрясается...
   ...Въ римскихъ циркахъ,-- вспомнилось мнѣ (о, наши нервы тогда были не такъ еще сложны,-- тогда старались красиво убить "красиво-голоднаго". И, къ слову сказать -- этотъ "красиво-голодный" былъ на высотѣ своего положенія: онъ мало того, что и самъ былъ большимъ поклонникомъ пластики,-- онъ былъ и джентльменомъ въ истинномъ смыслѣ этого слова -- да,-- онъ сотрудничалъ и самъ въ этомъ "красивомъ" его убиваніи -- и, умирая, старался принять "красивую" позу, чтобы не оскорбить изысканную впечатлительность утонченнаго зрителя... Но, все это было давно. Все это стало далекою былью. И современный зритель (онъ сталъ теперь альтрюистомъ),-- онъ ужъ не пластики хочетъ отъ современнаго "мастера" -- артиста, поэта, художника -- нѣтъ, -- альтрюистъ, зритель любитъ жалѣть, сострадать и умиляться отъ жалости... Но, бѣда въ томъ, что постоянный объектъ его филигранныхъ ощущеній, "красиво-голодный" -- куда поотсталъ отъ своего классическаго праотца: онъ еще не доросъ до сложнаго пониманія красотъ сожалѣній и состраданій -- и ужъ не сотрудничаетъ болѣе въ дѣлахъ этой сложной эстетики. И оттого-то такъ трудно и работать современному генію. Правда, онъ -- "царь". Но, онъ -- одинъ. Толпа, и особенно -- "чернь тупая" (а она-то, къ слову сказать, и есть матеріалъ его "высокихъ думъ", онъ здѣсь и вербуетъ свои фаланги "красиво-голодныхъ"),-- она, эта "чернь", всегда готова гаерскй "плюнуть" на тотъ "алтарь" (ропщетъ поэтъ), гдѣ,
   
                                           ...огонь горитъ,
   И въ дѣтской рѣзвости колеблетъ твой треножникъ...
   
   ...О, великіе маги искусства! повѣрьте, мнѣ и самому, право, какъ-то неловко сопоставлять васъ съ режиссерами римскаго цирка; а -- между тѣмъ... Знаю, знаю: ваши жертвы безкровны, да и сама арена ваша -- всего только міръ "видѣній", которыя "смѣняются" предъ вами "въ волшебной мглѣ"... Все такъ. Но, шила въ мѣшкѣ не утаишь. Наводняя арену вашего "мечтательнаго міра" фалангами "красиво-голодныхъ", вы въ то же время болѣе, чѣмъ скупы на антипода этого "красиво-голоднаго" -- "некрасиво-сытаго". Знаю, знаю: вы не разъ и не два рисовали намъ "героевъ нашего времени" въ которыхъ вы -- съ вашихъ же словъ -- давали "портретъ, составленный изъ пороковъ всего нашего поколѣнія" (экая откровенность, подумаешь!). И все же -- всѣ эти Печорины, Рудины, Базаровы,-- все это -- джентльмены съ ногъ до головы, и не только "красиво", но даже и эффектно-сытые. И не одни только эти, но, и внуки и правнуки этихъ "героевъ" (ихъ трудно вспомнить и трудно назвать, такъ какъ они родились подъ руками плохихъ мастеровъ -- и едва-едва подмалеваны, а то и просто эскизно сдѣланы),-- такъ вотъ: даже и эти -- всѣ они, болѣе или менѣе искусно задрапированы въ складки плаща Гамлета, и вопросъ объ ихъ "некрасивой сытости" покрытъ флеромъ темныхъ угловъ задняго плана картины... А, между тѣмъ фигура "некрасиво-сытаго" -- она,-- какъ въ свое время, фигура Фауста,-- давно ужъ стучитъ въ нашу дверь...
   ...И знаете ли -- что? Некрасивая эта сытость наша,-- сытость съ Ганнибаловой клятвой на устахъ, во имя голоднаго (помните, у Тургенева?), и -- съ хлѣбомъ того же голоднаго въ своемъ собственномъ желудкѣ,-- это и есть та библейская "Лѣнь вѣка", которая покрываетъ насъ всѣхъ... И никакая сила ума и таланта, ни наше слово, ни наше дѣло,-- ничто не въ силахъ согнать съ нашихъ лицъ этой тѣни... Это -- какъ кровь на рукахъ леди Макбетъ. Вы помните: она этой крови не смыла...
   ...Итакъ: задача нашего вѣка; это -- что же?-- научиться "красиво" ѣсть что ли?-- Да. "до тѣхъ поръ пока мы будемъ красиво говорить мыслить и чувствовать, но поступать "некрасиво", т.-е. пока мы будемъ эффектно клясться клятвами Ганнибала, во имя голоднаго, и въ то же время -- неэффектно поѣдать хлѣбъ того же голоднаго,-- до тѣхъ поръ, густая "тѣнь вѣка сего" будетъ лежать на насъ всѣхъ, и мы не найдемъ, да и не можемъ найти въ этомъ мракѢ просвѣта. И для насъ вопросъ о "некрасивой сытости" нашей -- не моральный вопросъ (какъ это мы до сихъ поръ истолковывали), нѣтъ,-- это вопросъ чисто біологическій, шкурный вопросъ, насъ непосредственно и лично касающійся, такъ какъ пора же, наконецъ, понять намъ, что всѣ мы, красиво клянущіеся и некрасиво кушающіе,-- мы просто вымираемъ, какъ стая шакаловъ, какъ хищники, время которыхъ прошло. Въ длинной исторіи приспособленія къ намъ даннымъ условіямъ жизни, хищникъ давнымъ-давно сыгралъ свою роль, онъ ужъ сказалъ свое слово и изжилъ свой моментъ. И вотъ: мы -- послѣдніе представители этого вымирающаго типа и живые анахронизмы нашего времени,-- мы не хотимъ признать горькой истины, что:
   
   Вы еще не въ могилѣ, вы живы,
   Но для дѣла вы мертвы давно;
   Суждены вамъ благіе порывы,
   Но свершить ничего не дано...
   
   ...Нѣтъ мы не хотимъ согласиться. Мы жадно цѣпляемся за нашу догорающую въ насъ способность -- жить, и, во чтобы то ни стало, силимся раздуть это бѣдное пламя... Мы судорожно напрягаемъ всю нашу нервную силу и жадно хватаемся, то -- за истины нашей науки то -- за правду нашихъ религіи то -- за красоту нашихъ искусствъ... Но, все эти попытки наши такъ или иначе застраховать себя,-- они не реализируются къ намъ нужныя цѣнности. Нѣтъ -- и наши науки и наши религіи и наши искусства,-- все это, какъ стовратныя Фивы, ведутъ насъ къ давно уже разгаданной нами загадкѣ Сфинкса -- къ вымиранію, къ смерти... "какъ мы тамъ ни усложняй и не расцвѣчивай и не освѣщай пустоту и безцвѣтность и мракъ нашей жизни -- она убѣгаетъ отъ насъ несмотря на весь паѳосъ нашихъ усилій. Мы видимъ: трясина, которую мы судорожно и жадно гатимъ у себя подъ ногами -- она pазступается, она засасываетъ насъ со всѣми нашими картинами книгами дворцами машинами симфонiями, мраморами -- этими нашими мыслями, чувствами, знаніями, которыя клокочатъ, трепещатъ въ насъ -- трупахъ... Да: тѣнь страшной фразы:--"Мене, мене, текел, упарсин" -- она покрываетъ всѣхъ насъ, словно саваномъ...

-----

   -- Экось, несетъ какъ! Разорваться готова... Шали!-- послышалось сбоку ворчанье Сергѣя, который все еще никакъ не могъ успокоить напуганную, нервную лошадь...
   Я вздрогнулъ -- очнулся,-- и въ ту же минуту страница незримой и мною читаемой книги,-- въ которую я за послѣднее время такъ жадно, мучительно и такъ почти испуганно вчитывался,-- страница эта словно захлопнулась и словно покрылась картиной, меня обступившей вдругъ ночи...
   Мы выѣзжали изъ лѣса... И -- что это?-- видно было, свѣтло... Я осмотрѣлся. Луна свѣтила на небѣ, туманнымъ пятномъ выступая на фотѣ сплошной и теперь уже сквозной и куда-то сбѣгающей наволочи... Мѣстами, она разрывалась, и въ эти прорѣхи мерцали, урывками, звѣзды!-- и, глядя на нихъ, мнѣ начинало казаться, что пелена этихъ тучъ неподвижна, и что, ныряя въ косматыхъ туманахъ, по небу бѣгутъ быстро звѣзды... Казалось и такъ,-- что и тучи, и звѣзды бѣжали навстрѣчу другъ другу... И -- курьезно -- можно было и произвольно располагать ихъ движеніемъ -- и онѣ -- какъ хотите -- бѣжали и вмѣстѣ, и порознь...
   Хороводы блѣдныхъ тѣней мягко скользили по снѣжной равнинѣ; а косые, кочующіе столпы свѣта (онъ вырывался въ прорѣхи разорванныхъ тучъ),-- они касались земли, и зажигали искрами снѣгъ... А вонъ -- далеко въ полѣ,-- тамъ, гдѣ, надъ горизонтомъ легла полоса проглянувшаго, чистаго неба,-- тамъ былъ другой, свѣтлый и радостный міръ темно-синяго неба, мерцающихъ звѣздъ, серебристыхъ снѣговъ и луннаго свѣта...
   ...Туда бы!
   Я взялъ у Сергѣя возжи и -- отдалъ ихъ лошади...
   Рысакъ такъ и рванулся впередъ, и -- наддавъ разъ и другой -- упруго, толчками срывая всякій разъ легкія сани, понесся, какъ птица, паруся надъ собой легкую, тонкую сѣтку... Дышать было трудно. Мы, словно, падали, въ это пространство безбрежной равнины снѣговъ; косматыхъ, бѣлыхъ тумановъ; синѣющихъ горизонтовъ; трепетныхъ тѣней; косыхъ столповъ свѣта; ползучихъ овражковъ и перелѣсковъ, которые -- то, вдругъ, раступались и городили собою полянки,-- то отступали назадъ и высылали къ дорогѣ чету уныло понурыхъ березъ,-- то опять, взрасыпную, бѣжали къ дорогѣ и -- тянулись къ намъ лапами темныхъ, корявыхъ вѣтвей, и -- смотришь -- опять разбѣгались привольно по снѣжной равнинѣ и толпились въ кружки и вели хороводы; и только вонъ, дубъ-одиночка стоитъ въ сторонѣ это всѣхъ, задумчивый, важный, склонившись къ овражку -- куда, вслѣдъ за ними, шаловливо сбѣгали и темные кустики...
   А лошадь-птица неслась и неслась все впередъ...
   Но, вотъ, наконецъ, мы и здѣсь -- въ царствѣ яснаго, синяго неба, луны, звѣздъ и дѣвственно-бѣлыхъ снѣговъ, отливающихъ искрами радужныхъ блестковъ...
   Хорошо!..
   Я задержалъ утомленную лошадь,-- она дымилась подъ сѣткой,-- и отдалъ возжи Сергѣю. Лошадь пошла ровнымъ шагомъ. Въ груди у меня порывисто трепетало сердце, а легкая хмель быстраго бѣга пріятно туманила голову... Хорошо!..
   Я осмотрѣлся кругомъ...
   И опять: красота этой ночи мнѣ подсказала безъ словъ, что не все еще плохо, что жизнь -- многообразна, сложна и разлита всюду, и что красота, т.-е.-- зримое счастье,-- оно есть, оно близко... Что надо только сумѣть войти въ этотъ міръ и занять въ немъ свое, не чужое, а тебѣ отведенное мѣсто, и тогда -- "и звѣзды, и небо, и тучи толпой"; и эти снѣга; и эти на нихъ упавшія -- тѣни; и твои ошущенія, и мысли, и чувства твои:-- все замкнется въ гармонію цѣльной картины. Но надо помнить, что въ этой общей гармоніи нѣтъ мѣста ни "красиво-голодному", ни его антиподу -- "некрасиво-упитанному". И что, пока они есть, никто, несмотря ни на какія усилія воли, ни на какую красоту и утонченность мыслей и чувствъ,-- никто не найдетъ себѣ мѣста на фонѣ этой картины и будетъ ея диссонансомъ. Это -- декретъ Неба, и въ этомъ декретѣ Космоса -- "весь законъ и всѣ пророки". И все остальное -- ничто передъ этимъ. И разъ этого нѣтъ -- нѣтъ ничего, такъ какъ въ этомъ декретѣ conditio sine qua non существованія всего существующаго. И внѣ этого -- все -- стонъ, ужасъ и скрежетъ зубовный, не жизнь, а -- судорога жизни, т.-е. смерть, вымираніе...
   И опять во мнѣ заныла страшная фраза пророка:-- "Мене, мене, текел, упарсин".-- И нужна была новая бѣшеная скачка, и новое ускоренное сердцебіеніе, и новая хмель, чтобы заглушить въ себѣ ноющую боль этой страшной -- саваномъ смерти насъ всѣхъ покрывающей -- фразы...

-----

   -- Ну, и люты жъ вы ѣздить, Валентинъ Миколаичъ!-- пенялъ мнѣ
   Сергѣй, у крыльца дома, беря изъ рукъ моихъ возжи.-- Вѣдь, это, батюшка, только на этой кобылѣ такъ можно: у ней силы (въ часъ молвить) конца и края нѣтъ,-- затяжная... А доведись на другой, да пошли ее такъ-то, она бы сразу отъѣздилась...
   Я оглянулся на лошадь. Она дымилась подъ сѣткой и, нервно переступая ногами, плясала въ оглобляхъ, осѣдала задомъ и все порывалась впередъ...
   Я подошелъ и погладилъ ея красиво-оскаленную, мокрую голову, и, потянувшись къ ней ближе, не утерпѣлъ -- поцѣловалъ ея выпуклый глазъ, теплый и влажный. Она пригнулась по мнѣ и, расширивъ тонкія ноздри, принюхалась -- кто, дескать, это?-- и, узнавъ, фамиліарно толкнула меня,-- марая мое пальто взмыленной пѣной подъ тонкой уздечкой,-- въ плечо...
   Я постоялъ на крыльцѣ, невольно любуясь и на эту красавицу лошадь, и на эту красавицу ночь, съ ея брилліантами вспыхивающихъ, дрожащихъ и переливающихся блестковъ (и тамъ -- высоко, въ небѣ, и здѣсь -- на землѣ),-- и не сразу ушелъ домой, все еще не рѣшаясь разстаться со всѣмъ этимъ. Тѣмъ болѣе, что я уже зналъ (у крыльца не видно было слѣдовъ полоза), что Саши все еще не было...
   Да: жаль было уйти. Какъ чудно мерцали это большія, яркія зимнія звѣзды! Порой,-- сквозь стекло набѣгающихъ отъ холода слезъ,-- лучи ихъ вдругъ удлинялись, и острыми иглами, едва-едва, не касались земли.
   ...Одно только,-- невольно вздохнулъ я:-- Саши все еще не было. Я хотѣлъ ужъ итти, какъ изъ-за угла конюшни, неожиданно вдругъ показалась широко раскинутая тройка заиндевѣлыхъ вороныхъ -- и къ крыльцу дома, визжа полозьями по снѣгу, подкатили ковровыя сани...
   -- Наконецъ-то!-- говорилъ я, встрѣчая на крыльцѣ свою милую гостью.-- Я истомился безъ васъ... и -- неожиданно и для себя -- я потянулся вдругъ къ ней и поцѣловалъ ея холодное, вѣющее морозомъ личико...
   Она ничего не сказала и только взглянула... Но, глаза ея были особенные, большіе -- такіе, какими смотритъ женщина, когда она любить и позволяетъ любить... Я зналъ эти глаза -- и въ груди у меня захолонуло отъ счастья...
   

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

XLVII.

   Мартъ мѣсяцъ. Волнующая близость весны чувствуется сразу во всемъ: она глядитъ съ слегка уже посинѣвшаго неба, которое стало и выше, и глубже; смѣется, задорно сверкая, въ капляхъ оттаявшихъ крышъ; и "степью лазурною цѣпью жемчужною" плыветъ куда-то въ этой грядѣ облаковъ... Эта замарашка Сандрильена шаловливо прошла уже по бѣлоснѣжнымъ дорогамъ зимы и наслѣдила по нимъ своими грязными ножками. И, мало того, кое-гдѣ по овражкамъ синѣютъ уже ея лукавые лужицы-глазки: это значитъ, что ложки уже "захлебнулись" -- и дорога стала опасной...
   И эта близость весны меня волнуетъ и радуетъ. И въ то же время, какъ это ни странно, мнѣ жаль, мучительно жаль прожитой зимы. Я никогда не былъ такъ счастливъ. И мнѣ кажется, что другой такой же зимы никогда ужъ не будетъ...
   И какъ она быстро мелькнула, эта зима...
   Обособленный отъ всѣхъ и всего, въ затишьѣ "двойныхъ рамъ", я погрузился въ давно мной забытый мірокъ дѣтскихъ радостей и теплыхъ заботъ няни. Чудная старуха! Съ классическими чулкомъ и спицами въ старческихъ, дряхлыхъ рукахъ, она была моей незатѣйливой собесѣдницей. Саша въ счетъ не идетъ. Она -- моя фантазма; она -- "остывшая музыка" моей дѣтской грезы, т.-е. кусочекъ моей души, изваянной только въ пластическій образъ. Да, она ушла съ крыльца и, оглянувшись, скрылась въ калиткѣ сада... Мнѣ стоитъ только закрыть глаза -- и... вѣтка сирени и посейчасъ еще нѣжно колышется...
   Какъ видите, у меня есть и улики на это...

-----

   Цѣлую зиму мы съ Сашей катались на рѣзвой, бѣшеной, прекрасно съѣзжанной тройкѣ; а потомъ, когда снѣгъ сталъ глубокъ и пристяжныя тѣснились и вязли въ снѣгу,-- въ одну лошадь, на крохотныхъ санкахъ..
   И какъ хороши эти безконечные "проселки" зимой! Ползетъ, ползетъ ихъ капризно изогнутая лента впередъ -- и конца ей нѣтъ... Въ сторонѣ тянется лѣсъ; вверху -- холодное зимнее небо; равнина волнуется мертвою, окаменѣлою въ своей неподвижности зыбью всколыхнутаго бурями снѣга и брызжетъ алмазами дрожащихъ, переливающихся искръ... Морозно,
   Но, одервянѣлое отъ стужи лицо не ощущаетъ ужъ холода. И быстро-быстро, какъ птица, несется рѣзвая лошадь...
   А то -- заѣдемъ, бывало, мы съ Сашей, по узкой тропинкѣ, въ глубь лѣса; я задержу лошадь,-- и, Боже мой, что за волшебная тишина окружитъ вдругъ насъ! Покрытыя инеемъ деревья стоятъ въ своемъ пышномъ уборѣ зимы, и неподвижны, и мертвы они въ своемъ величавомъ покоѣ. Вверху -- голубые просвѣты далекаго неба; внизу -- золотистыя полосы свѣта, синеватыя тѣни стволовъ; и --
   
   Чѣмъ дальше -- деревья все выше и выше,
   А тѣни длиннѣй и длиннѣй...
   
   Неподвижны и мы. Лоснящійся крупъ лошади слабо дымится; красивая, сухая голова ея, съ выпуклыми черными глазами, нетерпѣливо косится назадъ. И жаль тронуться съ мѣста,-- и все бы стоялъ да стоялъ здѣсь и слушалъ бы эту тишину, дышалъ и упивался бы ею...
   И съ какой тревогой неразгаданной тайны этого погруженнаго въ тишину бора-храма, куполомъ котораго было само небо,-- съ какой тревогой засматривали въ меня глаза моей спутницы... "О, милая!-- думалось мнѣ;-- какъ хороша ты здѣсь, въ этомъ холодномъ и мертвомъ лѣсу, тревожная, юная, любящая"...

-----

   Въ началѣ зимы, когда еще снѣгъ не былъ глубокъ, я вдругъ увлекся охотой на зайцевъ... и, утомясь ходить пѣшкомъ, сталъ выѣзжать на саняхъ -- въ "розвальняхъ" запряженныхъ парой въ дышло. Мнѣ, нарочно для этого, съѣздили пару небольшихъ, грудастыхъ лошадокъ съ рабочей конюшни и я по цѣлымъ днямъ пропадалъ съ ружьемъ въ полѣ.
   Сопутникъ мой, Игнатъ Калужскій, самъ страстный охотникъ, умѣло выслѣживалъ завдевъ "на лежкѣ"", таская меня цѣликомъ ("мановью" какъ говорилъ онъ) по знакомымъ ему "озерцамъ"... И мы прямо съ саней били несчастныхъ зайцевъ.
   Усталый, голодный, въ сѣроватыя, тихія сумерки, съ одною только узкою, нѣжно-розоватой полоской на западѣ, я нехотя возвращался съ домой Жаль было разстаться съ этой безбрежной, снѣжной равниной ея задумчивыми, грустными кустиками, разбѣгающими перелѣсками и молчаливыми, уползающими въ даль, овражками...

-----

   Долгіе зимніе вечера (они мнѣ казались короткими) мы проводили съ Сашей за чайнымъ столомъ. Иногда приходила къ намъ "посидѣть" и няня Никитична, съ своимъ неизмѣннымъ чулкомъ; и часъ-два, съ нахмуреннымъ, грознымъ лицомъ римлянина, сидѣла молча въ сторонкѣ и шевелила спицами... О чемъ она думала? Богъ ее знаетъ. Старуха привычно безмолствовала, и иногда только, нѣтъ-нѣтъ и оторвется на минутку отъ работы, посмотритъ на насъ ласково, вздохнетъ даже о чемъ-то... И смотришь -- опять то же грозное лицо римлянина, и спицы снова быстро мелькаютъ въ привычныхъ рукахъ...
   Саша тоже, бывало, сидитъ за работой: штопаетъ, шьетъ; а нѣтъ -- дѣлаетъ мнѣ папиросы. Я -- съ книгой. А то и просто: сижу и любуюсь ея красивой фигурой, нѣжными извивами ея пышныхъ волосъ, ея профилемъ, ея немножко большими но очень красивыми руками, которыя напоминаютъ мнѣ прекрасныя руки кающейся Маріи Магдалины на полотнѣ Тиціано Вечелліо, передъ картиной котораго я, помню, когда-то очень подолгу простаивалъ...
   Иногда я читалъ Сашѣ и вслухъ. А я, къ слову сказать, читаю недурно. Такъ вотъ... Началъ я, помню, съ Шекспира, и для перваго раза выбралъ Отелло. Листая страницу, я оглянулся на милую слушательницу -- и... я никогда не забуду этого изумленнаго, блѣднаго, восторженнаго лица дѣвушки. Она, видимо, была поражена тѣмъ, что какъ, дескать, можно читать такъ?..
   -- Совсѣмъ, какъ живые!-- удивлялась она.-- Я и не знала, что можно читать такъ...
   Я былъ взволнованъ не меньше ея, и, надо думать, читалъ и правда недурно. Окончилось чтенье слезами. Мы оба расплакались. И какъ это, помню, насъ сблизило!..
   Съ тѣхъ поръ мы читали почти каждый вечеръ. Саша кой-что ужъ читала. Въ усадьбѣ нашлось нѣсколько книгъ: Гоголь, Тургеневъ, оба Толстые, Достоевскій, Островскій. Когда же вскорѣ за мной пришла изъ Петербурга и моя библіотека (на доставку которой на станцію высланы были восемь подводъ), восторженному изумленію Саши и конца не было. Никитична и приказчикъ мой, Иванъ Родіоновичъ, наоборотъ, недоумѣвали... А няня -- та даже казалась встревоженной...
   -- И-и, батюшка, куда жъ это этакую страсть то, а? Отъ нихъ и затмиться можно...
   -- Какъ это, няня, "затмиться"?
   -- А такъ: умъ за разумъ зайдетъ. Вотъ какъ.
   -- Да?-- усмѣхнулся я.-- Ты няня, философъ: такъ вотъ и премудрый
   Соломонъ мыслить...

-----

   ...Итакъ: охота, катанье, а по вечерамъ -- хорошая книга. И все это лицомъ къ лицу съ моей фантазмой, въ образѣ русоволосой, высокой и стройной дѣвушки...
   Тепло и уютно мнѣ было.
   А воркующія по утрамъ печи? А догорающій и тлѣющій каминъ въ холодныя зимнія сумерки? А зимнія вьюги?..
   Не знаю, право, въ дѣтствѣ, должно быть, когда я, бывало, лежалъ уткнувшись въ подушку, въ своей крохотной кроваткѣ, а въ углу, у образа горѣла лампадка, тогда еще, должно быть, вползла ко мнѣ въ грудь стонущая пѣсня русской вьюги и залегла, и притаилась тамъ; но иногда (часто!) и оживетъ вдругъ, и --
   
   ...Стонетъ и дрожитъ эоловой струной...
   

XLVIII.

   ...Затерянный въ снѣжныхъ равнинахъ деревни, которой я не видалъ столько лѣтъ; пригрѣтый тепломъ и уютомъ своего стараго помѣщичьяго дома, изъ каждаго угла и щели котораго на меня глядѣло большими наивными глазами далекое дѣтство, я и не замѣтилъ этой, быстро скользнувшей, зимы... Я даже не успѣлъ побесѣдовать съ своимъ молчаливымъ собесѣдникомъ Никто, и сейчасъ очень жалѣю объ этомъ. Правда это: память наша -- хорошѣй художникъ. Изъ безформенной груды матеріаловъ нашего прошлаго она беретъ всегда только то, что было въ немъ типично, характерно, что, бросалось въ глаза, что такъ или иначе, приковывало къ себѣ наше вниманіе. Но, вѣдь, все это такъ только, въ области пластики. Нашу же мысль которая в^но течетъ и никогда не стоитъ; наше чyвство, этотъ блуждающій огонекъ нашей души,-- этого мы не улавливаемъ въ сѣть нашей памяти. Это какъ пламя: горитъ оно -- и ты его видишь; но погасло оно -- и его уже нѣтъ. Оно стало тепломъ, т.-е. чѣмъ-то другимъ, и умерло ужъ, какъ образъ. Мы долго, годами, хорошо помнимъ то чтомы видимъ и слышимъ; а то, что мы мыслимъ и чувствуемъ,-- мы забываемъ. И оттого-то наше чувство и наша мысль ищутъ слова, которое всегда (всмотритесь въ него) или изваянная мысль, или застывшее чувство.
   

XLIX.

   -- Жаворонки прилетѣли!-- утромъ, въ столовой, радостно сообщила мнѣ Саша.-- У насъ и пекли ихъ сегодня. Хотите? Они вкусные...-- и, не дожидаясь отвѣта, она скрылась за дверью.
   Она вернулась, неся на тарелкѣ грубо изваянныхъ и запеченныхъ птичекъ-уродцевъ, съ растопыренными треугольными крылышками, съ метелочками плоскихъ, раскрытыхъ вѣеромъ хвостиковъ и правильно, крестъ на крестъ, переплетенными спинками.
   ...Какъ все это было давно!-- вспомнилось мнѣ, глядя на эту незатѣйливую скульптуру кухни.-- И вотъ давняя быль стала фактомъ. Опять весна наступаетъ...
   Давно, не помню даже когда (ребенкомъ еще, до поступленія въ гимназію), я встрѣчалъ эту милую гостью весну въ деревнѣ. А потомъ, изъ года въ годъ, я привыкъ равнодушно встрѣчаться съ ней въ городѣ. Оттого-то въ моемъ представленіи она и загрязнилась такъ и стала такой замарашкой. Весна въ городѣ... Но, вѣдь, это что?-- потоки грязной воды по грязнымъ кюветамъ оттаявшихъ улицъ; противно грязный, съ навозомъ жидко смѣшанный снѣгъ, по которому туго скользитъ желѣзный полозъ саней по улицамъ куда ни посмотришь темныя груды грязнаго снѣга... И потомъ -- этотъ утомительный и почти несмолкаемый гулъ великопостныхъ службъ въ безконечныхъ церквахъ... И, что всего обиднѣе, этотъ преждевременный "стукъ колеса", холодный и незванный, давно ужъ забывшій о томъ, что онъ долженъ "врываться" къ намъ въ комнату, когда "выставляется первая рама"... Гдѣ тамъ! Въ городѣ этотъ съ весной: обыкновенно приходящій "стукъ колеса" давно ужъ смѣшался съ противнымъ визгомъ колесъ нахальныхъ каретъ, которыя такъ же нахально гремятъ и по мерзлому снѣгу холодной, скрипучей зимы. И во всемъ такъ. Цинично грозный вѣчно шумный и вѣчно хмѣльной своимъ шумомъ и гамомъ городъ растлилъ весну-дѣвственницу, онъ замаралъ ее подлымъ дыханіемъ, и, грубо сорвавъ ея дѣвственный поясъ, выгваздалъ грязью ея бѣлоснѣжное тѣло и одѣлъ ее въ рубище нищей. Вступивъ на бульваръ большого города, весна теряетъ всю свою прелесть: она и впрямь становится вдругъ замарашкой Сандрильеной и, встрѣтившись съ ней:, ее, прежде всего, хочется вымыть...
   

L.

   Я на дворѣ цѣлые дни...
   Выйдешь на крыльцо -- да такъ и застынешь на немъ въ созерцаніи чудной картины, вѣющій въ лицо вамъ влажнымъ и ласковымъ воромъ ранней весны, которая все еще не пpишла, но близко уже къ вамъ: вы уже слышите ея задорный и радостный, юношескій смѣхъ, этотъ немолчный говоръ ея быстрыхъ ручьевъ которые дрожатъ золотой чешуей ропщутъ и пѣнятся, булькаютъ и несутъ свои вешнія грезы и думы холодныхъ снѣговъ сѣкира изъ притока въ притокъ, изъ рѣки въ рѣку къ далекому, теплому, южному морю, гдѣ --
   
   Острова зеленѣютъ садами,
   Да несутся валы за валами...
   
   Tепло, жарко даже.
   Надъ вѣтрякомъ разыгравшись на солнцѣ рѣютъ стаи галокъ, которыя, словно шабашъ справляютъ, кричатъ и шумно кружатся въ ней, кладя на него подвижной и пятнистый узоръ черныхъ точекъ... Надъ этой стаей, повыше,-- другая; еще выше -- третья. А вонъ, выше всѣхъ и глубже всѣхъ тонетъ въ ней, еле примѣтная глазу, черная точка -- воронъ. Онъ зашелъ за тихо плывущее бѣлое облачко и гордо скрылся за нимъ, для всѣхъ недоступный далекій. И вамъ завидно и грустно: какой тамъ просторъ, какая ширь! какой кругозоръ!..
   И вотъ и далекiе, милые гости -- станица дикихъ гусей трепетнымъ треугольникомъ плыветъ, вонзается въ небо и тянетъ къ востоку... Вы стоите и смотрите ввeрхъ, откуда къ вамъ изрѣдка падаютъ гортанные, вольна крики ихъ...
   И вамъ завидно и грустно. Да, тотъ, гордо зашедшій за облако, онъ -- выше васъ; а эти вотъ -- мимо... Отъ васъ бѣгутъ куда-то и эти ручьи. А вы? Вы -- ниже всѣхъ; вы -- сзади всѣхъ; вы -- никуда не стремитесь...
   А влажный ласковый вѣтеръ шаловливо паруситъ рукава вашего платья и шепчетъ вамъ что-то, тихонько и вкрадчиво... И вы понимаете, вы смутно догадываетесь: что и о чемъ онъ вамъ шепчетъ. Но не пытайтесь о томъ разсказать, не ищите вамъ нужнаго слова,-- его нѣтъ, и вы его никогда не найдете. Вѣдь, то, что сейчасъ васъ волнуетъ и мучитъ,-- это не чувство, это не мысль (и то, и другое вливаются въ слово), это -- музыка мысли и чувства -- область, гдѣ "слово" безсильно. Въ эту интимную область вашего "я" вы никого и никогда не введете никакою "тайной руническихъ словъ", о которой (не помню гдѣ) говоритъ Гейне. Его кто-то училъ этой тайнѣ, и, надо думать, училъ не удачно, такъ какъ въ эти области нашей души не вползаетъ и, какъ змѣя гибкая, фраза Гейне...
   Кстати, тотъ же Гейне... Въ "Флорентійскихъ Ночахъ" онъ дѣлалъ попытку поймать въ клещи слова то сложное и своеобразное настроеніе, которое въ немъ соткано было игрой Паганини на скрипкѣ; и попытка эта, такъ-таки и осталась попыткой, несмотря на всю геніальность пріемовъ великаго мастера слова. Вы помните, пестрая и затѣйливая арабеска картинъ, которая прихотливо скользитъ тамъ предъ нами,-- она только сухой протоколъ, т.-е. остовъ, скелетъ, лишенный плоти и крови. А, между тѣмъ, во всей міровой литературѣ, это лучшій образчикъ того, какъ на Прокрустово ложе слова геній-писатель кладетъ недоступную слову музыку мысли и чувства...

------

   Но вернемся къ веснѣ.
   Хороши были дни; хороши были и влажныя, тихія ночи. Луна серпомъ красовалась на небѣ. Лѣниво и кротко (не такъ, какъ зимой, лучисто и ярко) мерцали далекія звѣзды. И тонкія, хрупкія плитки льда, который наросталъ къ вечеру, отражали и небо, и звѣзды, и блѣдный румянецъ заката. Неподвижно стояли деревья сада. Гдѣ-то въ кустахъ перекликались дрозды. А на плотинѣ шумѣла, смѣялась вода...
   И было что-то тревожно-волнующее и въ этомъ блѣдно-радужномъ небѣ, съ его скромно мерцающими звѣздами, и въ этомъ блѣдномъ свѣтѣ луны, которая тонкимъ серпомъ охватывала еле-мерцающій шаръ свой и золотымъ жолудемъ высилась въ небѣ, и особенно, въ этомъ немолчномъ шумѣ куда-то бѣгущей воды...
   Сколько красивыхъ возможностей невольно вставало предъ вами, и вы безсильно тянулись къ этимъ синѣющимъ далямъ вашихъ миражей.

-----

   Я цѣлыми днями стою на плотинѣ.
   Цѣлая рѣка, всей своей массой, врывалась въ открытыя настежь шлюзы и, сотрясая плечи плотины, гривистымъ дракономъ уползала куда-то впередъ, по заросшему лозой и ракитой низу... Она жадно лизала корни деревьевъ, валила ихъ... Вчера я долго не могъ оторваться: смотрѣлъ, какъ одна высокая, стройная осина, сильно уже подмытая въ корнѣ, упруго вся сотрясалась и клонилась все ниже и ниже. А сегодня (я ушелъ и не дождалъ ея смерти) ея уже не было: рѣка унесла ее...

-----

   Утромъ мнѣ давали подсѣдланную лошадь, и я уѣзжалъ въ лѣсъ. Хорошо и весело было пробираться верхомъ по заросшимъ уже нѣжно-зеленой травкой берегамъ пологой лощины къ лѣсу, откуда бѣжалъ этотъ задорно и радостно булькающій ручей, гдѣ -- вовсе прозрачный и мягко текущій по травянистому дну, гдѣ -- весь трепещущій и нарядно одѣтый въ свои золотыя чешуйки, которыя такъ ослѣпительно ярко оперяли его подвижную, гибкую спину...
   Весело было слѣдить за его капризными и неожиданными извивами, его миніатюрными водопадами, его островками, заливами, бухтами,-- и все это въ игрушечномъ, крохотномъ видѣ...
   Въ лѣсу лежалъ еще снѣгъ. И было забавно, рискуя ежеминутно засѣсть гдѣ-нибудь вмѣстѣ съ лошадью, предусмотрительно сумѣть выбрать дорогу, иногда ошибиться въ расчетѣ -- загрузнуть въ снѣгу, уронить въ него лошадь и упруго, прыжками, выбраться снова на чистое мѣсто. Хорошо было дальше и дальше въѣзжать въ эти глухія нѣдра лѣса и затеряться вдругъ въ нихъ, потерять направленіе, заблудиться даже немного, и неожиданно выбраться вдругъ на задумчивую опушку лѣса, и не сразу узнать хорошо вамъ знакомое мѣсто...
   Въ самомъ дѣлѣ, гдѣ это вы?..
   Прямо предъ вами -- поле, съ его привольно разостланными коврами
   зеленѣющей озими и опадающими линіями водораздѣловъ, одинъ изъ которыхъ, дальній отъ васъ, касается неба и легъ горизонтомъ. Справа на васъ ползетъ, наступаетъ знакомая и нѣтъ вамъ лощина, по которой, мѣстами лежитъ еще снѣгъ, и которая дальше скалится въ глинисто-желтый овражекъ. Изъ-за лѣса выползаетъ конецъ деревушки. Вѣтрякъ машетъ крыльями... Надъ ракитами деревушки маячитъ бѣлая труба чьей-то хатенки. Слѣва -- синѣетъ задумчиво даль. И нагрѣтыя солнцемъ воздушныя волны дрожатъ и бугрятся, какъ волны, и, сквозь нихъ, утопая въ синѣющей дали, дрожитъ бѣлѣющее пятно колокольни, и погасая и вспыхивая до васъ, нѣтъ нѣтъ, и дойдетъ, доструится лучъ -- искра зажженнаго солнцемъ креста...
   Да гдѣ жъ это вы?..
   И сразу вдругъ (по неуловимой какой-то чертѣ пейзажа) вы узнаете хорошо вамъ знакомое мѣсто и долго стоите, любуетесь этой картиной, обогрѣтой тепломъ и лаской весенняго солнца,-- и радостно чувствуете, что и на васъ тоже льются тѣ же лучи весенняго солнца. Надъ вами тихо плывутъ облака. Жаворонки беззаботно поютъ свою нѣжно звенящую пѣсню. И какъ хорошо пахнетъ сырой корой дуба, перегноемъ листвы, талой землей и холодкомъ вешней воды, которая, куда ни посмотришь, пестритъ озерами поле. И тѣ изъ нихъ, въ которыя смотрится небо, сверкаютъ, какъ плавленное золото; а тѣ, въ которыя глянуло небо, такъ же лазурны и такъ же бездонны, какъ небо. А вонъ, у корня стараго дуба, семейка подснѣжниковъ... Смотрите: и ихъ тоже окрасило небо той же лазурной краской. О, это небо коснулось и васъ: вы -- молоды, сильны, здоровы; вы радостно вздыхаете полною грудью; и бъ груди у васъ:
   
   ...море лазурныхъ мечтаній...
   

LI.

   А вечеромъ того же дня...
   (Я пишу это ночью, подъ свѣжимъ впечатлѣніемъ милой картины, я дышу ароматомъ ея... И когда я ищу мнѣ нужнаго слова и оглядываюсь на синѣющее небомъ окно, тогда, сквозь стекло двойныхъ рамъ, мнѣ, ласково теплясь, привѣтно мигаютъ далекія звѣзды...),--
   ...вечеромъ того же дня мы съ Сашей, торопясь и мѣшая другъ другу, вскрываемъ ящикъ съ полученной обувью. Сагинъ писалъ, что онъ "обобралъ магазины всего Петербурга"...
   Милый Сагинъ...
   Ящикъ былъ вскрытъ -- и передъ нами явилась цѣлая стая милыхъ игрушекъ-футляровъ для крохотныхъ женскихъ игрушекъ-ножекъ... Тутъ была цѣлая фаланга разнообразныхъ, всевозможныхъ цвѣтовъ и фасоновъ, разностильныхъ ботинокъ и туфелекъ -- лакированныхъ, лайковыхъ, сафьяновыхъ, бархатныхъ даже, красиво опушеннымъ мѣхомъ. И все это, словно пернатая пестрая стая весеннихъ птицъ ворвалось къ намъ въ комнату и прихотливо осѣло по стульямъ, столамъ, по дивану и полу... Подъ цвѣтъ этой милой игрушечной обуви Сагинъ не забылъ прислать и цѣлую серію шелковыхъ тонкихъ чулокъ, блѣдноватые тона которыхъ красиво оттѣняли густую окраску всѣхъ этихъ милыхъ женскихъ сапожекъ.
   Глаза Саши сверкали восторгомъ; блѣдныя щеки ея заалѣлись. Въ ней заговорила женщина. И какъ же иначе? Вѣдь, все это -- для ея крохотныхъ и, видимо, милыхъ кому-то ножекъ...
   -- Ну, зачѣмъ же такъ много!-- мило роптала она, торжествуя ирадуясь.
   -- Хорошо, хорошо. Станемте-ка лучше мѣрить...
   -- Какъ, развѣ... сейчасъ?-- вспыхнула Саша.
   -- Конечно!-- сказалъ я насколько возможно спокойно, но втайнѣ боясь, что мнѣ откажутъ въ этой милой картинѣ примѣрокъ...
   И, слава Богу, я не былъ ограбленъ...
   Поставленная на полу и обнаженная отъ абажура лампа ярко заливала матовымъ свѣтомъ всю комнату, а больше всего -- осторожно и скупо, но зато то и дѣло обнажаемую ножку, которая всякій разъ стыдливо спѣшила юркнуть въ новый, тѣсный чулокъ и спрятаться въ туфельку, чтобы потомъ твердо стать на коверъ, постоять такъ съ минуту (хорошо ли, дескать, смотрите?), затѣмъ граціозно прильнуть къ полу и показать намъ свой профиль. А тамъ -- и опять обнажиться, для новой примѣрки..;
   Все это затянулось очень надолго. Да и какъ же иначе? Иногда вдругъ надѣтая туфелька казалась намъ такъ хороша, что, для полноты впечатлѣнія, обувалась и лѣвая ножка, которая сиротливо стояла въ тѣни и рѣдко когда демонстрировалась. И тогда щегольски обутыя ножки долго давали собой любоваться, кокетливо высматривая изъ-подъ слегка приподнятой юбки. И часто, въ пылу разговора и спора о томъ, что красивѣе -- темный, или свѣтлый чулокъ къ этимъ туфлямъ,-- неосторожно приподнятый краешекъ платья до колѣнъ открывалъ эти стройныя, статныя, ножки; а я (грѣшный человѣкъ!) не соглашался и спорилъ, т.-е. умышленно затягивалъ эти минуты...
   Милый Сагинъ! какое онъ мнѣ наслажденіе далъ этой присылкой...
   Особенно хороши были спальныя туфли изъ синяго бархата, опушенныя темнымъ мѣхомъ. Въ нихъ сухощавая, тонкая щиколка стройной, икристой ноги казалась изящнѣй и тоньше и, утопая въ опушкѣ красиваго мѣха, становилась похожей на стебель, а ножка -- на синій цвѣтокъ. Я сказалъ это Сашѣ. Она, какъ и всегда, ничего не отвѣтила и только слегка усмѣхнулась лукаво... И въ наказаніе за эту усмѣшку и это лукавство, а прежде всего -- потому, что соблазнъ былъ великъ и я не хотѣлъ и усталъ съ нимъ бороться, я неожиданно быстро пригнулся вдругъ къ полу и прикоснулся губами къ ножкѣ-цвѣтку... Ножка-цвѣтокъ затрепетала и пугливо скользнула у меня изъ-подъ губъ... И я ужъ не помню, въ чемъ меня упрекали эти нѣжныя, розовыя губки дѣвушки, я ихъ не слушалъ: я въ это время сдѣлалъ другое открытіе -- о, что губки эти очень похожи на лепестки розъ, и я смотрѣлъ на эти дрожащія и о чемъ-то мнѣ шепчущія розы, смотрѣлъ на это переконфуженное, милое личико, на эти счастливые, застланные слезами глаза (все это было очень красиво!),-- смотрѣлъ и не могъ насмотрѣться...
   

LII.

   Еще зимой какъ-то, придравшись къ мысли приказчика -- построить въ лѣсу хуторъ для большаго удобства обработки нашихъ дальнихъ "запольныхъ" полей, я тогда же еще (постройка -- это моя страсть) сдѣлалъ наскоро смѣты, организовалъ доставку и заготовку строительныхъ матеріаловъ, распорядился о наймѣ плотниковъ; и сейчасъ, какъ только стала весна въ лѣсу, у насъ запѣлъ топоръ...
   Молчаливый и задумчивый лѣсъ оживился.
   На тѣсной, ровной полянкѣ (тамъ, гдѣ была разбита усадьба подъ хуторъ) рубились заразъ нѣсколько срубовъ. Тутъ же, сбоку, копошились и каменщики, бутя кирпичемъ прорытые рвы подъ фундаменты. Въ лѣсу, въ отведенномъ участкѣ на срубъ, сновали уже покупатели (крестьяне больше...); и между деревьями, здѣсь и тамъ, виднѣлись запряженныя въ длинныя дроги ихъ противно и жалко-худыя, сморенныя за зиму, клячи. Особенно бросался въ глаза своее худобое одинъ низкорослые, бѣлый старикъ меринъ, которые, сквозь челку густыхъ, неопрятныхъ волосъ, недружелюбно и зло оглянулъ насъ -- меня и мою сытую, статную, красиво подсѣдланную лошадь. Я потянулся къ нему -- приласкать его; но демократъ-конь отсѣлъ вдругъ назадъ и сдѣлалъ гримасу -- оскалилъ старые, желтые зубы...
   Что-то кольнуло меня...
   Смѣшно это -- да? Но отъ себя не уйдешь: впечатлѣніе это вздорное и быстро мелькнувшее картинки темною тѣнью легло на мое настроеніе. И я недовѣрчиво всматривался и въ лица людей, боясь словно и въ нихъ встрѣтить тѣ же чувства злобы ко мнѣ и отчужденности. И мнѣ даже казалось, что все это есть, и что только условныя формы привычки и такта маскируютъ то и другое. Я замкнулся въ себя и поторопился уѣхать изъ лѣса,-- на этотъ разъ такъ-таки и не познакомившись съ артелью плотниковъ.
   ...Послѣ, успѣю!-- рѣшилъ я и повернулъ домой лошадь.
   И все же одна приземистая, сутулая фигура сѣдобородаго старца въ живописныхъ лохмотьяхъ (во всемъ мрачномъ паѳосѣ пластичное нищеты босяка), невольно, какъ нѣчто здѣсь, въ деревнѣ, совсѣмъ неожиданное, приковало мое вниманіе.
   -- Кто это?-- спросилъ я приказчика.
   -- Николае Клепиковъ. Зовутъ его больше Мелентичъ. Не помните?
   -- Нѣтъ.
   -- Пропащіе, можно сказать, человѣкъ. Пьяница. Какъ живъ еще? Негдѣ вотъ взять -- онъ и работаетъ до перваго гривенника. А тамъ -- и опять въ кабакъ... У насъ онъ поденно (присталъ -- проситъ...): рвы подъ фундаменты рылъ вонъ... А теперь щепу собираетъ. Такъ -- абы что! Зря пропалъ человѣкъ. Конечно, слабость... А поговорить съ нимъ -- куда! Смышленые. Первые у насъ балагуръ. И злое: гладить гладь, да по шерсткѣ.
   Босякъ въ это время тащилъ куда-то бревно и, шутливо ругаясь съ кѣмъ-то изъ плотниковъ цинично выплевывалъ грязную, манерно-рифмованную ругань... Лохмотья его портовъ волочились за нимъ грязное ветошью поземи; а рукава рваной куртки-хламиды развѣвались, какъ крылья... Босыя ноги его были ужасны!..
   Проѣзжая мимо него, я заглянулъ въ это багрово-синее лицо старца-циника и содрогнулся... Заплывшіе, черные глазки его, встрѣтясь со мной, лукаво вдругъ сузились. Аффектированно сорвавъ свою рваную шапку, онъ обнажилъ цинично-грязную лысину, поклонился и "сдѣлалъ колѣнце"...
   Ему аплодировалъ хохотъ артели...
   

LIII.

   Я не скоро уснулъ въ эту ночь.
   Нервы мои были напряжены, и во мнѣ мало-по-малу (я это чувствовалъ) росло и поднималось то особенное настроеніе отвращенія и даже страха жизни, которое всегда таится во мнѣ, не обнаруживается иногда по цѣлымъ мѣсяцамъ, а потомъ вдругъ и опять, какъ разбуженная змѣя, шипя, поднимаетъ свою плоскую, сѣрую голову... Во снѣ, по ночамъ, настроеніе это чаще всего разрѣшается у меня кошмарами. И кошмары эти бываютъ иногда настолько ужасны и такъ потрясаютъ меня, что, право, я начинаю думать, что тѣ, кто, ложась въ постель совершенно здоровыми, неожиданно вдругъ умираютъ отъ разрыва сердца,-- они, можетъ быть, просто-напросто не выдерживаютъ давленія ужаса своихъ кошмаровъ. А въ душѣ современнаго человѣка, къ слову сказать, поистинѣ "живутъ мучительные сны"...
   Чего я боялся, то и случилось. Я уснулъ -- и кошмаръ (онъ, словно стоялъ у меня за спиной: и караулилъ меня) подкрался ко мнѣ и впустилъ въ меня острые когти...
   На этотъ разъ -- гадъ изъ цвѣтовъ выползъ...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   ...Мнѣ снилось, что я жадно цѣлую обутыя въ бархатныя туфельки ножки-цвѣтки. Но онѣ, неожиданно скользнувъ у меня изъ-подъ губъ, быстро-быстро бѣгутъ отъ меня вверхъ, по холоднымъ ступенямъ чугунной рѣзной лѣстницы... И я тоже бѣгу, я силюсь догнать ихъ; но раздѣляющія насъ ступени, куда-то вверхъ уходящей лѣстницы, растутъ и растутъ и я отстаю все дальше и дальше отъ заманчиво и быстро мелькающихъ ножекъ, и ужъ не вижу ихъ и остаюсь одинъ,-- одинъ, въ полумракѣ суровыхъ, огромно-большихъ, таинственно-молчаливыхъ и шепчущихъ эхомъ моихъ шаговъ комнатъ... Холодный ужасъ сдавилъ мое сердце. Я узналъ эти комнаты -- да! Это былъ тотъ самый лабиринтъ-дворецъ, въ нѣдрахъ котораго (я зналъ это!) покоится страшная мумія... Прочь отсюда! Силясь уйти и найти гдѣ-нибудь выходъ я повернулъ назадъ; я торопился, бѣжалъ... Но безконечныя анфилады суровыхъ комнатъ тянулись безконечной шеренгой и со всѣхъ сторонъ окружали меня. Я повернулъ въ одну, другую, третью комнату и, я предчувствовалъ, я зналъ это,-- столкнулся съ рваной фигурой босяка-Мелентича... (О, только бъ не мумія!--мелькнуло во мнѣ). Заплывшіе черные глазки его яростно вперились въ меня...
   -- Помнишь?-- сказалъ онъ:-- "онъ всталъ, онъ ходитъ"... Это, вѣдь, я. (Минотавръ!-- мелькнуло во мнѣ...).-- А! узналъ?-- зарычалъ онъ и вскинувъ кверху когтистыя руки, рванулся ко мнѣ...
   Я закрылъ глаза... и -- проснулся...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   ...Сердце мое замирало отъ ужаса и мурашки озноба ползли у меня по плечамъ и спинѣ и кололи мнѣ тѣло...
   Я привсталъ на постели.
   Сквозь стекла окна мигали и искрились звѣзды. А ниже ихъ -- слабо отливало зарево далекаго пожара, которое, то выростало, ширясь по небу касалось звѣздъ, то опять выцвѣтало, блѣднѣло и незамѣтно сливалось съ густой синевой неба...
   Я долго наблюдалъ эти свѣтовые эффекты далекаго пожара и, мало-по-малу, нервы мои успокоились. Правда: тамъ, гдѣ-то, кто-то горѣлъ и страдалъ; но что въ томъ? Драматизмъ этой картины таялъ въ пространствѣ, и ко мнѣ -- ея далекому зрителю -- доходили одни лишь эффекты разлитаго по небу зарева, которое будило во мнѣ не состраданье и ужасъ, а развѣ только красивую грусть... И во всемъ, и вездѣ, и всегда такъ. Такъ было и съ моимъ "рыцарскимъ" переживаніемъ этой проклятой "тоски по общимъ вопросамъ"... И было это такъ до тѣхъ поръ, пока это было забавой лишь разума, логической формулой, которую пріятно было построить, т.-е. спокойнымъ отношеніемъ изъ "красиваго далекаго". Тогда все это было красиво, эффектно и развѣ только лишь грустно... А потомъ, когда я шагнулъ ближе, когда дерзнулъ заглянуть въ лицо сфинкса, когда картина этого мірового пожара приблизилась и ожгла мою совѣсть, тогда (я вспомнилъ свой сонъ),-- тогда, въ числѣ роковыхъ "семи" и "семи", я взятъ былъ на бортъ корабля, который когда-то возилъ изъ Аѳинъ въ Критъ свой живой грузъ въ пасть Минотавра... И вотъ оказывается, что Минотавръ этотъ живъ и понынѣ. Умеръ только Тезей. И, что хуже и горше всего, изъ рукъ геніальнаго Грека давнымъ-давно уже вырвана нить Аріадны,-- та руководящая нить античной мудрости, которая нр дала бы намъ затеряться въ лабиринтахъ нашей стонушей мысли, какъ нѣкогда не дала она затеряться и греку Тезею въ построенномъ Дедаломъ лабиринтѣ Кноссійскомъ, этомъ страшномъ жилищѣ -- дворцѣ Минотавра...
   Блуждаю въ этомъ дворцѣ-лабиринтѣ и я. И гдѣ ты, моя нить Аріадны? Красивыя ножки, цвѣтки? -- Да,-- усмѣхнулся я.-- Но, вѣдь, это только, какъ въ сказкѣ о болѣзни богатаго барина-грѣшника (плеоназмъ сказки) -- тарелка съ ягодами, способная на время выманить гада, который, скоро, конечно, пресытится лакомымъ блюдомъ и снова вползетъ и станетъ сосать кровь...
   О, да, въ этомъ-то и вся бѣда наша, что мы не дослушали словъ геніальнаго Грека. Насъ очаровало пѣнье восточныхъ сиренъ. И мало-по-малу впитывая ядъ этихъ пѣсенъ, мы стали тѣмъ, чѣмъ мы есть...
   И правъ Гейне:
   "...Римъ погибъ не отъ раздѣленія на двѣ имперіи. У Босфора, какъ и на Тибрѣ, Римъ былъ истощаемъ все тѣмъ же еврейскимъ спиритуализмомъ, и тамъ, какъ здѣсь, римская исторія было медленнымъ вымираніемъ, агоніей, длившейся нѣсколько вѣковъ. Быть можетъ, коварная Іудея, навязывая римлянамъ свой спиритуализмъ, хотѣла отомстить побѣдоносному врагу, подобно тому, какъ нѣкогда умирающій Центавръ вѣроломно надѣлилъ сына Юпитера платьемъ, отравленнымъ своею собственною кровью. Дѣйствительно, Римъ, этотъ Геркулесъ между народами, былъ такъ страшно отравленъ еврейскимъ ядомъ, что забрало и латы упали съ его ослабѣвшихъ членовъ, и его повелительно боевой крикъ болѣзненно превратился въ тихій.шопотъ жрецовъ и визгливость кастратовъ..."
   ...О, это поистинѣ змѣиная мудрость! И какъ она зловѣщи звучитъ въ устахъ того же Еврея... Ему ли, еврею, не знать о томъ, что прожорливые гробы Азіи, этого колоссальнаго склепа народовъ, гостепріимно отверзли намъ жадныя пасти... Склепы эти поютъ намъ сладкую пѣсню о радости смерти; а предостерегающій насъ голосъ (не римлянина -- грека),-- голосъ этотъ "превратился въ тихій шопотъ жрецовъ и визгливость кастратовъ"...
   Картина!
   И на мрачномъ фонѣ этой картины (особнякомъ и въ стеронѣ отъ всѣхъ) эффектно зарисовывается закутанная въ тайну фигура Іуды. Фигура эта молчитъ. И что удивительнаго въ этомъ? Вѣди, если ужъ "повелительно боевой крикъ" Рима заглохъ и "превратился въ тихій шопотъ жрецовъ и визгливость кастратовъ", то что же могъ сдѣлати голосъ этого, особнякомъ и въ сторонѣ отъ всѣхъ стоящаго человѣка, сумѣвшаго, однако, дослать къ намъ осколки двухъ фразъ...
   Сумѣйте въ нихъ вслушаться...

------

   ...А зарево далекаго пожара все еще слабо отливало по небу... Я смотрѣлъ, любовался на этотъ красивый отблескъ далекаго чужого страданія, и сосущая мысль о наличности этого, послѣдняго, она незамѣтно, но упорно дѣлала гдѣ-то во мнѣ свое дѣло: мысль эта мѣшала, она нарушала гармонію этой картины, и красота ея тускнѣла и блекла...
   Красота... Но, вѣдь, это, прежде всего, и есть гармонія "плоти" и "духа". Изъ рукъ вонъ плохо, конечно, если "духъ бодръ, но плоть немощна" (въ этомъ все и безсиліе всѣхъ рьяныхъ спиритуалистовъ); но, съ другой стороны, и чисто пластическое рискуетъ сильно продрогнуть въ холодной температурѣ мрамора... И если въ первомъ случаѣ мы неминуемо придемъ къ отвратительному (христіанское искусство), то во второмъ мы рискуемъ столкнуться съ жестокимъ. И потому афоризмъ Гейне: "Въ искуствѣ форма составляетъ все, содержаніе -- ничего",-- это не уголъ зрѣнія, и тѣмъ менѣе -- принципъ; это -- просто ошибка...
   ...А зарево пожара все еще пятнало небо...
   

LIV.

   Весна и впрямь наступаетъ. Совсѣмъ уже стало тепло, жарко даже... Въ замарашкѣ Сандрильенѣ, которая незамѣтно превратилась въ граціозную дѣвочку-подростка, проснулась женщина: грудь ея набугрилась, глаза таятъ нѣгу, а тепло ея ласки волнуетъ и жжетъ...
   Чудное время!
   Сегодня у насъ "выставляется первая рама"...
   Въ открытыя настежь окна вливается весенній воздухъ. На дворѣ кишитъ жизнь. Въ саду, который метутъ крестьянскія дѣвушки, цѣлый хороводъ. Въ глазахъ рябятъ бѣлыя, красныя, желтыя пятна ихъ пестрыхъ костюмовъ. Слышатся смѣхъ, говоръ... Нѣсколько подводъ возятъ песокъ; имъ усыпаютъ дорожки сада,-- и золотыя ленты ихъ ярко ложатся на фонѣ молодой, зеленой травки. У каретнаго сарая моютъ экипажи. Сегодня "чистый четвергъ", и всѣ готовятся ѣхать къ "стоянію". Давно застоявшую пару "сѣрыхъ" проминали въ манежѣ, и сейчасъ "разваживаютъ" по двору...
   Саша проситъ подвести ихъ къ крыльцу и кормитъ ихъ хлѣбомъ. Привычные къ такому вниманію кони красиво вытягиваютъ гибкія шеи и осторожно и ловко берутъ съ руки у ней хлѣбъ...
   -- Палецъ откуситъ!-- кричитъ съ крыльца няня.
   -- Нѣтъ!-- споритъ съ ней Саша.-- Они умники...-- и, потянувшись къ одному изъ нихъ, который былъ посмирнѣе (его, кстати, и зовутъ "Милый"), она цѣлуетъ его черный, выпуклый глазъ.
   -- Валентинъ Николаевичъ!-- обращается Саша ко мнѣ:-- вы, вѣдь, къ стоянію поѣдете -- да?
   -- Нѣтъ, не поѣду,-- дразню я.
   -- Ну, зачѣмъ такъ! Поѣдемте. Такой, вѣдь, Святой... He знаю -- когда она и будетъ такая. Вы только подумайте: "красная горка" будетъ перваго мая! Когда это было? Сирень расцвѣтаетъ... Поѣдете? да?
   -- Хорошо. Но, только съ условіемъ...
   -- Съ какимъ?
   -- Вы меня поцѣлуете.
   -- На Святой...-- усмѣхнулась она,-- всѣ будутъ -- и...
   -- О нѣтъ! Не тогда, когда "всѣ будутъ", а -- теперь.
   -- Теперь? Теперь -- грѣхъ!-- говоритъ мнѣ она, эта русоволосая Русалка, красиво уронивъ руки и лукаво потупясь...
   Кисейное, свѣтло-зеленое платье ея, охваченное широкою, темно-зеленою лентой по таліи, мелко драпировало бедристую. стройную фигуру ея. Завитки русыхъ волосъ ореоломъ окружали головку дѣвушки, а толстая коса ея тяжело опадала внизъ...
   -- Русалка!-- испуганно шепчу я, и отступаю назадъ.-- Чуръ! Наше мѣсто свято. Аминь. Разсыпься...
   Саша смѣется...
   -- Какъ же такъ? To -- Русалка, то -- Сказка, то -- "та, что ушла съ крыльца"... Кто жъ я?
   -- И всѣ онѣ вмѣстѣ, и каждая порознь. Сейчасъ вотъ -- въ этомъ, изъ рѣчной воды сотканномъ платьѣ, опоясанная осокой, и въ этихъ зеленыхъ, покрытыхъ тиной туфелькахъ,-- сейчасъ вы -- Русалка. А завтра, не знаю, можетъ быть, будете Сказкой; потомъ и той, "что ушла съ крыльца"... А въ общемъ, вы -- то, "что здѣсь (указалъ я на грудь) и что назвать нѣтъ звука. Узнаешь самъ, въ мое взглянувши сердце" .
   Что-то кроткое, нѣжное мелькнуло вдругъ и залучилось изъ этихъ большихъ и все еще пока лукавыхъ глазъ дѣвушки...
   -- И не Русалка, и не Сказка я, и не та, "что ушла съ крыльца?--я просто -- Саша...-- тихо сказала она и, какъ-то замкнувшись въ себя, и не давъ мнѣ отвѣтить, скрылась за дверью балкона...
   

LV.

   Приподнятое настроеніе меня не оставляло весь день.
   Я очень люблю Святую -- этотъ праздникъ весны. Вся обстановка его властно влечетъ меня въ далекое прошлое, которое сегодня особенно грустно глядитъ на меня "большими, наивными глазами дѣтства"...
   
   Все здѣсь напоминаетъ мнѣ былое...
   
   Вонъ -- подвалъ, заросшій, какъ въ старину, зеленой курчавой травкой, на которомъ я, бывало, игралъ съ дѣтьми повара -- Аѳоней и Ваней (гдѣ они теперь?). Вонъ -- тѣ самыя дуплистыя, развѣсистыя ракиты лужка и пруда, по которымъ мы лазали, и которыя были для насъ не просто ракитами, а -- башнями, замками, городами и сказочными царствами... А вонъ -- и старый знакомый вѣтрякъ, съ котораго открывались такія далекія, манящія дали... Зайдешь, бывало, туда и -- не ушелъ бы... Въ расщелины досчатыхъ стѣнъ сквозятъ золотые, серебряные и голубые просвѣты (смотря по тому, что смотрится въ нихъ -- облака, солнце или чистое небо); дыханіе вѣтра сквозитъ и поетъ въ нихъ; и кажется, что это арфа Эола, о которой я уже зналъ тогда, поетъ свои чудныя пѣсни...
   Да, это былъ поистинѣ міръ "насъ возвышающаго обмана"... Потомъ, съ годами, на сооруженіе этого "насъ возвышающаго обмана" пошли иные уже матеріалы. А въ сущности, если "посмотришь съ холоднымъ вниманьемъ вокругъ", это были все тѣ же -- "не просто ракиты", а башни, замки и сказочныя царства"...
   И вотъ фондъ этихъ красивыхъ сказокъ поистощился, я обанкротился и, разставаясь съ міромъ миражей и грезъ, погружаюсь все больше и больше въ "тьму низкихъ истинъ"...
   

LVI.

   Смеркалось. И сразу вдругъ,-- какъ это всегда и бываетъ ранней весной,-- стало свѣжо и потянуло сыростью... Я стоялъ на крыльцѣ и, готовый ѣхать, ждалъ Сашу. Она одѣвалась. Лошади давно уже были запряжены и нервно переступали на мѣстѣ... Свѣтъ фонарей коляски серебрилъ ихъ холенные, круглые зады, которые сейчасъ казались сверкающе-бѣлыми. Отъ свѣта огня вовсе стало темно. Звѣзды мерцали... Гдѣ-то уныло укалъ сычъ. Было какъ-то особенно тихо. И громче, задорнѣй шумѣла, смѣялась вода на плотны?... А вотъ раздался и первый ударъ колокола и занылъ, заколыхался въ. сгустившихся сумеркахъ... Еще, и -- еще... И было что-то волнующее въ этой картинѣ...
   -- Пора! Мы запоздали: звонятъ... Ѣдемте -- заторопилась Саша, появляясь въ дверяхъ и гибко сбѣгая съ крыльца -- къ экипажу...
   Спустившись въ ложокъ къ мостику, коляска свернула на дорогу къ селу и, рокоча колесами, покатилась быстрѣй. Отъ свѣта фонарей впереди и сбоковъ ничего не было видно и неожиданно, то съ той, то съ другой стороны, изъ этого мрака выступали группы, обгоняемыхъ нами, крестьянъ богомольцевъ, въ дубленныхъ полушубкахъ и синихъ поддевкахъ: а чаще -- группы дѣвицъ, которыя жались въ коляскѣ и напряженно-любопытно глядѣли на меня и на Сашу. Мелькнуло два-три хорошенькихъ личика...

------

   Мы запоздали; и, какъ намъ сказали при входѣ въ церковь, читали уже второе Евангеліе. Церковь была полна народа; и трудно было пройти, несмотря на всю предупредительную любезность, которую оказывали крестьяне, давая намъ дорогу къ лѣвому клиросу, гдѣ мы,-- Абашевы, обыкновенно и стояли всегда.
   Давно, лѣтъ десять-пятнадцать, какъ не былъ я въ церкви. Я осмотрѣлся. Все было такими, какимъ было и раньше. Единственно, что я замѣтилъ здѣсь новаго, такъ это то, что Евангеліе на этотъ разъ читали не изъ aлтаpя, какъ это бывало у насъ раньше, а посреди церкви. Для меня это было очень удобно: это давало возможности опершись на парапетъ клиpоса, не урывками (какъ это можно бывало дѣлать раньше, а не отрываясь обозрѣвать всю церковь, т.-е. молящихся, точи -- присутствующихъ, такъ какъ въ церквахъ у насъ рѣдко кто молится. Русскій крестьянинъ въ вопросахъ религіи человѣкъ индиферентный. Необъятное, прямо засасывающее въ себя пространство, въ которомъ затерялся русскій человѣкъ, и -- борясь съ которыми, онъ инстинктивно выносилъ и воспиталъ въ себѣ ту непреодолимую, вѣчно грызущую его потребность передвиженія съ мѣста на мѣсто (что, къ слову сказать ошибочно и создало ему репутацію богомольца-странника),-- пространство это исключало всякую возможность "убаюкать его колокольнымъ звономъ", какъ гдѣ-то остроумно выразился Гей:не. Звонъ этотъ безсильно тонулъ въ безбрежной русской равнинѣ... Вообще, въ душѣ славянина нѣтъ складки мистика. Даже сектантство наше и то, за -- рѣдкими исключеніями, не чисто мистическая спекуляція въ потустороннюю область неба, а наоборотъ -- чисто соціальная попытка, сквозь призму директивъ неба, устроить болѣе сносное существованіе здѣсь -- на землѣ. И именно въ этомъ-то европеизмѣ русскаго человѣка и таятся колоссальныя возможности его грядущаго "завтра"... А пока -- онъ, какъ богатырь, сиднемъ сидитъ и дремлетъ...
   ...Да,-- усмѣхнулся я, оглянувшись кругомъ:-- поистинѣ дремлетъ...
   И правда: большая половина слушателей "Слова Божьяго" давно уже, видимо, клевала носомъ... Ярко горящія свѣчи въ рукахъ каждаго изъ нихъ предательски освѣщали истинное положеніе дѣла. Иногда, та или иная фигура испуганно вздрагивала и -- просыпалась, встряхивала волосами, недовѣрчиво осматривалась; но, видя, что сонъ -- удѣлъ и достояніе всѣхъ, успокаивалась и опять, мало-по-малу, убаюкивалась монотоннымъ чтеніемъ Евангелія...
   Голосъ нашего "батюшки" (и это было совсѣмъ неожиданно, судя-по его грубой внѣшостти) былъ рѣдко-хорошъ -- чистый грудной теноръ, съ бархатистыми баритонными нотами и удивительно сочнымъ, пріятнымъ тембромъ. Читалъ онъ прекрасно. Но -- быстро и скороговоркой, выпѣвая послѣднее слово привычно и однообразно скандируемой фразы. И все это -- на полузнакомомъ языкѣ... Въ результатѣ же получалось то, что даже и до внимательнаго слушателя добѣгали однѣ отдѣльныя фразы, слова, но и только... Я, напримѣръ, хорошо знаю Евангеліе, и все же -- я не всегда понималъ, гдѣ и о чемъ онъ читаетъ...
   Я начиналъ уставать -- и покосился на Сашу...
   -- Скоро, скоро...-- успокоительно шепнула она.-- Это уже десятое Евангеліе...
   Я съ нетерпѣніемъ ожидалъ конца службы. Мрачная обстановка церкви: эта убогая, грубая живопись; промозглый, спертый, пропитанный копотью свѣчей воздухъ; сырость и плѣсень ея текучихъ стѣнъ; и -- особенно-таинственный мракъ ея купола,-- все это гнело и давило меня...
   И я радъ былъ, когда все это кончилось, и толпа колыхнулась къ выходу...
   Я увлекъ съ собой Сашу на колокольню -- посмотрѣть на эффектъ нашей деревенской иллюминаціи.
   И это было, дѣйствительно, чудное зрѣлище...
   Зеленые, красные, желтые огоньки бумажныхъ фонариковъ, безконечнымъ потокомъ, выливались гдѣ-то внизу -- изъ невидимыхъ дверей церкви... И скоро это была уже цѣлая огненная рѣка, которая, мѣшаясь блуждающими точками разноцвѣтныхъ искръ, удлинялась и утекала все дальше и дальше...
   -- Ахъ, какая прелесть!-- восхищалась Саша.-- Смотрите: вонъ, налѣво... видите? одинъ фонарикъ пошелъ въ лѣсъ. Это -- съ пасѣки. А вонъ, по"большаку", еще дальше... Это -- на выселки. А вонъ -- на Лаврушины-Дворики... Одинъ-одинешенекъ! Бѣдненькій... Смотрите: погаснетъ... совсѣмъ-совсѣмъ... и -- опять... И все ползетъ и ползетъ...
   Потокъ огней сталъ замѣтно рѣдѣть...
   На колокольнѣ было свѣжо, и мы спустились внизъ.

------

   -- Ну, что? Вы, вѣдь, не пожалѣли, что поѣхали -- да?-- говорила мнѣ
   Саша, сидя уже въ экипажѣ.
   -- Помилуйте! За ту награду, которую я имѣю сейчасъ получить съ васъ, я бы и дальше поѣхалъ...
   -- Какую награду?
   -- Вашъ поцѣлуй.
   Саша потупилась...
   Я обнялъ ея гибкую, тонкую талію и потянулъ осторожно къ себѣ...
   -- Не надо. Зачѣмъ это?-- слабо боролась она, слегка отстраняясь...
   -- Не знаю, право, зачѣмъ. Надо думать -- въ расплату...-- сказалъ я, цѣлуя ея дрожащія, нѣжныя губки...
   Грудь дѣвушки неровно дышала...
   Легкій порывъ вѣтра заколебалъ вдругъ надъ ней вуалетку...
   И во всемъ этомъ: и въ этомъ порывистомъ, неровномъ дыханіи милой мнѣ дѣвушки; и въ нѣжномъ трепетѣ ея вуалетки; и въ этой ласкѣ весенняго вѣтра; и въ этомъ быстромъ движеніи впередъ; и -- особенно -- въ этомъ далекомъ, дрожащемъ звѣздами небѣ, которое было надъ нами,-- во всемъ этомъ было нѣчто особенное, непередаваемое, то -- большое и сложное, которое силятся втиснуть въ короткое слово -- счастье...
   

LVII.

   На другой день, выйдя къ чаю,-- который на этотъ разъ былъ приготовленъ въ гостиной,-- я положительно не узналъ нашей столовой: она была превращена въ какую-то химическую лабораторію. Саша (которая и была главнымъ лаборантомъ), няня и, урывками, три ихъ помощницы: повариха, толстая, и круглая, какъ арбузъ, старуха, очень похожая на безбородаго скопца въ юбкѣ; двѣ служанки -- Дуняша и Наташа,-- всѣ онѣ поглощены были обычной пасхальной стряпней: красили яйца, мѣсили куличи и готовили два творога -- "бѣлый" и "красный".
   Я поторопился покончить съ чаемъ и примостился въ столовой -- смотрѣть... и вообще очень люблю наблюдать за погруженными въ свою, спеціально женскую, хлопотню хозяйственныхъ заботъ женщинъ: шьютъ ли онѣ, стряпаютъ ли что -- все-равно. Я люблю эту серьезность и важность, которыя вносятъ онѣ въ свою кропотливую работу; люблю эту искренность переживаній ихъ маленькихъ удачъ и огорченій, эту наивную вѣру въ серьезность ихъ дѣла... Я могу часами сидѣть, какъ очарованный, не двигаясь съ мѣста и не спуская съ нихъ глазъ, наблюдать ихъ. На этотъ разъ интересъ наблюденій осложнялся и тѣмъ, что Саша была слишкомъ прекрасна. Въ ситцевомъ темненькомъ платьицѣ и ослѣпительно-бѣломъ фартучкѣ, кокетливо прикрывающемъ ея "классически-скудную" (какъ говаривалъ Гейне) грудь и стройную, бедристую фигуру дѣвушки; съ засученными рукавами, которые, выше локтей, открывали ея рѣдко-прекрасныя руки; уставшая и порозовѣвшая отъ работы (она сбивала что-то веселкомъ въ кастрюлѣ); съ упавшими на милое личико завитками упрямо-курчавыхъ волосъ; вся порывъ и движеніе,-- она была великолѣпна...
   Хлопоча у стола и безпрестанно мѣняя позы, она невольно демонстрировала пластичность всей своей фигуры и всю непринужденность ея граціи. И потомъ: эти руки,-- нагота ихъ пьянила меня... Прекрасно сформированныя -- тонкія въ кисти, съ изящно выточенными локотками, онѣ, правда, были слегка тяжеловаты выше локтей; но и это -- какъ и ростъ Саши -- было однимъ изъ ея "божественныхъ недостатковъ". Я не люблю худыхъ рукъ и вообще -- худыхъ женщинъ. (О, мой Никто! хорошо, что ты только одинъ и слышишь меня. Иначе -- развѣ я рѣшился бы сказать такъ! О, Богъ мой! что бы я дѣлалъ тогда съ презрѣніемъ и злобой всѣхъ тощихъ клячъ-женщинъ?)
   Послѣ вчерашней милой "расплаты" за церковь, Саша все еще, видимо, волновалась и избѣгала смотрѣть на меня. И всякій разъ, какъ глаза наши встрѣчались, она смущалась, розовѣла и тупилась... Все это было очень мило, и такъ шло къ ней, что я не спускалъ съ нея глазъ...
   -- А, знаете,-- не утерпѣлъ и сказалъ я:-- вы очень мило хозяйничаете. Я вотъ -- смотрю и любуюсь. И потомъ: какъ къ вамъ идетъ этотъ бѣленькій фартучекъ...
   -- Да?
   -- А вы и не знали?
   -- Нѣтъ. Да и что знать? Бѣлое идетъ всѣмъ,
   -- То-то, ты съ утра и вертѣлась все передъ зеркаломъ,-- сказала вдругъ няня. (Старуха любила конфузить красавицу-дѣвушку, въ которой "души не чаяла", и -- добродушно дразня и заставляя краснѣть Сашу -- сама же исподтишка, и любовалась ею.)
   Вотъ и сейчасъ...
   Саша такъ и вспыхнула.
   -- Ну, зачѣмъ же вы такъ? Зачѣмъ говорите неправду? Когда жъ я "вертѣлась"?
   -- Какъ: "когда"?-- наступила старуха.-- Вошла я нынче утромъ,-- обернулась няня ко мнѣ:-- думаю: "аль, она не вставала еще"? Смотрю: а она ужъ въ гостиной -- передъ зеркаломъ съ фартукомъ пляшетъ: и такъ повернется, и этакъ; и повыше его, и пониже приколетъ... Ну, думаю: Богь -съ ней. Извѣстно: дѣло молодое, и сама на себя не насмотрится. А ей-то ужъ (тьфу! тьфу!-- заплевала старуха:-- не сглазить бы какъ!),-- ей-то и Богь такъ велѣлъ: красавица, дѣвоа!...
   -- Правда, правда, няня,-- красавица!
   Саша совсѣмъ растерялась, покраснѣла до слезъ и -- убѣжала изъ комнаты...
   -- Ну, теперь мнѣ достанется. Будетъ мнѣ, старой, теперь на орѣхи!-- усмѣхнулась старуха и поплелась вслѣдъ за ней...
   

LVIII.

   Но, вотъ -- наступилъ и праздникъ.
   Однообразно и скучно текли дни Святой...
   Положимъ, такъ оно всегда и бываетъ. Вѣдь, собственно говоря, не праздникъ, самъ по-себѣ хорошъ (онъ всегда неизмѣнно скученъ), а ожиданіе и предвкушеніе его, т.-е.-- канунъ. Помню: когда и учился въ гимназіи, любимымъ моимъ днемъ была суббота, т.-е., опять-таки канунъ праздника. И, кто знаетъ, можетъ быть, и землѣ, и во всемъ такъ -- прецеденты играютъ "первую скрипку"? Въ самомъ дѣлѣ: вотъ, напримѣръ, признанье поэта: "только утро Любви хорошо"...; или, неосторожная, можетъ быть, обмолвка мыслителя: "не истина дорога -- дорого искать ее".-- И развѣ жъ это не тѣ же дифирамбы "канунамъ"? Странное, право, существо человѣкъ! Онъ вѣчно алчетъ счастья, и въ то же время -- всячески не приспособленъ къ нему. Онъ умѣетъ его предвкушать, т.-е. грезить о счастьѣ; хочетъ и можетъ стремиться къ нему, и самоотверженно, страстно искать его даже; но только не брать его въ руки... Курьезно! А, между тѣмъ, это такъ. Но, можетъ быть, курьезъ и не въ этомъ? Можетъ быть, сама-по-себѣ цѣль всѣхъ этихъ стремленій, предметъ всѣхъ этихъ страстныхъ исканій,-- можетъ быть, все это и есть одна сплошная иллюзія? И на самомъ дѣлѣ нѣтъ ни счастья, ни истины, ни даже и просто праздника? Возможно. Во всякомъ случаѣ, что касается этого, послѣдняго, я -- болѣе, чѣмъ увѣренъ въ этомъ: праздниковъ нѣтъ. Они -- иллюзія. Есть только кануны праздниковъ -- и они великолѣпны.
   -- А вы, какъ,-- согласны съ этимъ?-- спросилъ я Сашу, пояснивъ ей, какъ могъ, о "канунахъ"...
   -- Да, это правда. Ждешь, ждешь, и -- Ничего нѣтъ. Вотъ, только въ концѣ уже они бываютъ лучше. И то -- какъ на-зло: станетъ весело, а праздникъ прошелъ ужъ... Ребенкомъ, я, помню, плакала даже объ этомъ...-- грустно усмѣхнулась она.-- Но, только, хотя и скучные, но они все-таки, есть. И счастье тоже есть. Объ истинѣ тамъ... я этого не знаю; а счастье...
   -- Хотя и скучное, но оно, все-таки, есть?
   -- Нѣтъ, не скучное, а настоящее -- хорошее, счастливое счастье!-- не уступала и спорила Саша.
   Я начиналъ себя чувствовать въ положеніи Генриха литейщика, изъ "Потонувшаго Колокола", и тоже долженъ былъ признать ту непріятную истину, что -- "я человѣкъ, и слѣпъ", съ тою только разницей, что моя слѣпота шла нѣсколько дальше. Красавица Эльфа цѣлуетъ глаза Генриху -- и онъ прозрѣваетъ. Цѣлебное свойство этого милаго средства я уже испыталъ на себѣ (я уже видѣлъ); но бѣда была въ томъ, что -- видѣть незначитъ еще вѣритъ. А я... я -- "видѣлъ", я даже внимательно слушалъ свою красавицу Эльфу; но въ то "счастливое счастье", о которомъ она мнѣ такъ мила разсказывала, повѣрить не могъ...
   Да и -- къ слову сказать -- не скажу -- "современный", а и вообще человѣкъ послѣдняго и ближайшаго къ намъ времени настолько ушелъ въ обратномъ направленіи отъ этой милой способности -- умѣть быть счастливымъ,-- что давнымъ-давно уже не ставитъ себѣ даже и цѣлью -- попасть въ это сказочное царство "счастливаго счастья", о которомъ мнѣ говоритъ моя красавица Эльфа. Нѣтъ,-- онъ, если и претендуетъ на что, то развѣ только на "счастье несчастное", т.-е.-- чисто отрицательное. Онъ -- или молитъ "забвенья" (Манфредъ); или мечтаетъ "уснуть", да -- такъ, чтобъ и "сновидѣній" даже не было, и говоритъ объ этомъ, какъ о предметѣ "желаній жаркихъ" (Гамлетъ). Словомъ: мечта и греза его -- такъ или иначе, но -- "Стать спиной къ земному солнцу"...
   Фаустъ же -- такъ тотъ доходитъ до отрицанія даже и "мгновенія", которому онъ могъ сказать бы:-- "Продлись, постой"!...
   Ну, положимъ, по части "мгновенья" можно очень и очень поспорить -съ профессоромъ нѣмцемъ. Мгновенье... но, это, вѣдь, тотъ ломаный грошъ, которымъ можетъ располагать и нищій! И обокрасть его даже и въ этомъ -- затѣя чисто доктринерская; и по-плечу она не Фаусту, а развѣ только доктору Вагнеру, котораго самъ же Гете такъ обязательно рядитъ въ дурацкій колпакъ, и колпакомъ котораго (вѣроятно, по разсѣянности) онъ неосторожно осѣняетъ порой и самого себя, т.-е.-- виноватъ -- Фауста...
   -- О чемъ это вы задумались?-- говоритъ сбоку Саша.
   -- О томъ, моя милая Эльфа, какъ одинъ очень и очень умный нѣмецъ имѣлъ своимъ сожителемъ -- ученаго дурака въ колпакѣ, и -- какъ иногда, по-ошибкѣ, онъ надѣвалъ на свою геніальную голову дурацкій колпакъ своего случайнаго пріятеля, и -- какъ этотъ колпакъ не шелъ къ нему... Объ этомъ.
   Саша давно ужъ привыкла къ подобнаго рода отвѣтамъ, и всегда какъ-то вдругъ замыкалась въ себя, и что-то тамъ про-себя, молчкомъ, соображала, вдумчиво посматривала на меня и дѣлая при этомъ такія милыя рожицы, что трудно бывало удержаться -- и не расцѣловать ее въ эти минуты...
   

LIX.

   Саша оказалась права: конецъ праздника -- послѣдній день его -- оказался, и самымъ веселымъ. Особенно -- вечеръ. Всѣ, словно, спѣшили наверстать даромъ упущенное время; всякій дѣлалъ, что могъ -- и всѣмъ стало весело...
   На ровномъ выгонѣ, какъ разъ за рѣшеткой "краснаго двора", густо заросшей сиренью, которая, какъ обѣщала мнѣ Саша, и правда -- успѣла пышно расцвѣсть и тонкимъ ароматомъ разливалась въ вечернемъ воздухѣ, у круглыхъ качелей, празднично шумѣла "улица", т.-е.-- нарядная толпа крестьянъ... Пѣлись пѣсни, водились хороводы, а весело поскрипывающія качели высоко взмахивали свои нагруженныя людьми люльки...
   Увлеченный общимъ примѣромъ, я тоже, какъ-то неожиданно для себя, взломалъ ледъ своей постоянной замкнутости, вмѣшался въ толпу разряженныхъ крестьянскихъ дѣвушекъ, среди которыхъ нашлись у меня и знакомства, и, мало-по-малу, освоился съ ними и чувствовалъ себя легко и непринужденно...
   Вечеръ былъ чудный. Тепло; тихо. Перистыя облака запада сверкали, какъ золото; а на востокѣ они слегка розовѣли и -- ближе къ горизонту -- переходили въ мѣдно-красные, лиловые тона и уже густились въ тѣни близкой ночи...
   Рокочущій напѣвъ хороводной пѣсни, и грустный, и радостный, вливалъ въ эту картину вечера ту, особенную, свойственную только музыкѣ, объединяющую одухотворенность всего окружающаго, начинающаго жить вдругъ одной, общей жизнью. Пѣсня дрожала на фонѣ зари; заря розовѣла въ пѣснѣ: и то, и другое вливалось къ вамъ въ душу, роилось въ васъ образами, тянуло васъ въ даль, и въ то же время -- жило, трепетало и здѣсь, сбоку: и въ этой рокочущей пѣснѣ., и въ этомъ перистомъ, растянутомъ облачкѣ, и благоухало сиренью, и лучилось изъ глазъ милой вамъ дѣвушки, и задумчиво, грустно смотрѣло съ далекаго неба...
   А слова пѣсни... Они жили своей, обособленной жизнью, и надо было сдѣлать напряженіе, чтобы сумѣть понять ихъ и вслушаться въ нихъ...
   Вотъ что говорила хороводная пѣсня:
   
   Какъ у насъ на улицѣ
   Широко...
   Коверъ вьется шелковой,--
   Шелковой, расписной,
   Бѣлкосивчатыій,
   Перевивчатый...
   Какъ за тѣмъ за ковромъ
   Три стола стоятъ,--
   Три точеные
   Позлаченые;
   А за тѣми столами
   Три братца сидятъ,--
   Братья родные,
   Благородные...
   
   Вы отвлеклись на минутку, вы засмотрѣлись на это смуглое личико, съ большими синими глазами, которые такъ внимательно и строго почему-то глядятъ на васъ изъ-подъ бѣлаго платочка мимо васъ идущей дѣвушки въ хороводѣ (кто это?); вы, шутя, перекинулись словечкомъ съ рыжеволосой, бѣлотѣлой и, какъ вьюнъ, подвижной, статной, смазливой бабенкой -- вашей давней знакомой (не даромъ же она такъ задорно смѣется, сверкая рядами бѣлыхъ зубовъ и обдавая васъ этимъ горячимъ взглядомъ нестрогихъ, карихъ глазокъ...);-- а пѣсня... Ее давно ужъ смѣшила другая:
   
   Во чистомъ полѣ
   Студеный колодецъ.
   Дѣвки воду носятъ...
   Молодыхъ солдатъ поятъ.
   Коромысло гнется --
   Вода наземь льется...,
   Оно гнется --
   Гнется и качается:
   Переломиться хочетъ...
   
   -- Кто это?-- тихо спросилъ я рыжеволосую бабенку Хрестю, наклоняясь къ ней и указывая ей на дѣвушку въ бѣломъ платочкѣ.
   -- Та-то?
   -- Да.
   -- Грипена-Монашка.
   -- Монашка?-- удивился я.
   -- Да. Она у насъ тихоня: "воды не замутитъ"... Такъ и прозвали. Аль, приглянулась?
   -- Глаза хороши у нея...
   -- То-то: глаза! На насъ-то, старухъ, почитай, и не смотрятъ. И не христосуетесь... Христосъ Воскресъ!-- задорно смѣясь и посверкивая зубами, сказала она.
   Я усмѣхнулся и, молча, наклонился къ ней...
   Она слегка поблѣднѣла и, вся прижимаясь ко мнѣ, поцѣловала меня. Губы ея слегка дрожали...
   -- Ну, какъ поживаешь, Хрестя?
   -- Помаленьку. "замужемъ побывала; а теперь вотъ -- вдова. Вольньш козакъ...
   -- Какъ: давно ужъ?
   -- Лѣтъ съ пять ужъ...
   -- Что, плохо жилось съ мужемъ?-- спросилъ я, зная, что прошлое Хрести было небезупречно...
   -- Всего было! Чего тамъ... Да вотъ... (она прислушалась къ песнѣ).--
   Слышите?
   
   ...Я старому угожу --
   Постелюшку постелю:
   Во три ряда камышу,
   Во четвертый -- голышу...
   Въ головахъ, вмѣсто подушки,
   Положу ему гнилушки.
   Одѣяло -- борона.,
   Спи, сѣдая борода!..
   -- Во-во! Самое это и есть....-- и Хрестя, смѣясь и сверкая зубами, юркнула въ хороводъ и утонула въ немъ...

------

   Хрестя это -- мѣстная Фрина.
   Въ прошломъ моемъ (что дѣлать,-- "изъ пѣсни слова не выкинешь"!) хранится жгучая сценка, связанная съ этой рыжеволосой: грѣшницей. она была первой женщиной къ ногамъ которой я безсильно склонился, подкошенный страстью...
   Давно это было...
   Мнѣ шелъ шестнадцатый годъ. Я только-что пріѣхалъ въ деревню на лѣтнія каникулы. Я былъ счастливъ. Экзамены были сданы. Впереди было цѣлое лѣто... Стоялъ іюнь мѣсяцъ -- время покоса. И я пропадалъ въ лѣсу цѣлые дни. Не отставая отъ другихъ, я и косилъ, и убиралъ сѣно. Покончивъ съ лѣсомъ, косцы докашивали "по-иржамъ" -- небольшія котловинки. Это были чудные оазисы, въ нѣсколько квадратныхъ саженей (рѣдко-гдѣ въ треть десятины). Они терялись въ высокой, густой ржи, неожиданно вдругъ выступая предъ вами. Сочная, въ-поясъ, трава привольно и густо расла въ нихъ -- и жаль было бросить и не выкосить ихъ. Въ рѣдкомъ изъ этихъ оазисовъ не было -- то задумчиваго кустика, а то и двухъ-трехъ стройныхъ осинъ, съ вѣчно дрожащей гривой ихъ сѣровато-зеленой листвы... Иногда у корней ихъ ютилось небольшое болотце-лужица,-- и оно казалось дырой въ другое, такое же глубокое, такое же бездонное небо...
   Такъ вотъ. Вслѣдъ за косцами шли группы крестьянскихъ дѣвушекъ, собирая сырую, только что скошенную траву и унося ее на вилахъ въ назначенныя раньше мѣста -- на межи, которыя были настолько широки, чтобы дать проѣхать съ телѣгой. Я былъ съ дѣвицами. Отыскивая разбросанные, тамъ-и-сямъ, оазисы, мы разбрелись въ разныя стороны. Случилось такъ, что мы съ Хрестей остались вдвоемъ, отставъ это всѣхъ, и задержавшись въ одной изъ такихъ котловинъ. Большую половину ея занимало выступившее изъ своихъ береговъ озерцо (какъ-разъ наканунѣ былъ дождь, и скошенная трава лежала прямо въ водѣ...
   -- Вотъ-те разъ! Какъ же быть-то? Надо, видно, какъ-ми-какъ, а -- сбирать...-- пpоговоpила, усмѣхаясь чему-то Хрестя и подобравъ выше колѣнъ свою юбку, не спѣша, стала работать граблями...
   А я -- стоялъ и смотрѣлъ...
   Рыжеволосые и вообще отличаются бѣлизной своего тѣла; женщины же въ особенности. И вотъ: живой мраморъ этого прекраснаго, гибкаго, вѣчно желаннаго и всегда недоступнаго женскаго тѣла, какъ никогда прежде, заставилъ забиться мое юное сердце...
   Христѣ было лѣтъ двадцать. Это (была плотная, статная дѣвушка съ роскошнымъ, цвѣтущимъ тѣломъ. Бѣлыій платокъ скользнулъ съ ея рыжей головки -- и пышные, залитые солнцемъ, волосы ея мерцали, какъ золото. Прилипшая отъ пота рубаха ея откровенно обрисовывала упругую грудь дѣвушки...
   Рыжеволосая красавица знала, видимо, всю обаятельность своей наготы -- и, лукаво посматривая на меня, задорно посмѣивалась...
   -- Что,-- хороши мои ноги -- а?-- вызывающе говорила она, сверкая зубами, задорная, лукавая и полунагая...
   А потомъ...
   О, мой Никто! какъ это красиво у Лермонтова:
   
   ...Сплетались горячія руки,
   Уста прилипали къ устамъ...
   
   О, да,-- это былъ цѣлый угаръ страсти...
   И какъ, потомъ, хороши были эти свиданія: въ лѣсу, во ржи, въ саду ночью, разъ даже -- въ крохотной, уютной "пунькѣ" Хрести, на самомъ берегу пруда... Пахло коноплей. Коростели кричали во ржи... И какъ было росно итти по завѣтной тропинкѣ... Таинственно мерцали звѣзды. А въ пруду распѣвали лягушки...
   А потомъ... Я, правда, не былъ, выброшенъ "въ глубокомъ ущельѣ Дарьяла", туда -- "гдѣ роется Терекъ во мглѣ"... (да и, гдѣ было взять этотъ Терекъ?),-- нѣтъ, меня просто бросили...
   Уста моей рыжеволосой Тамары прилипали къ другимъ устамъ... А я,-- я, съ разбитымъ сердцемъ, уѣхалъ въ гимназію.
   Давно это было...

------

   -- Пойдемте качаться!-- разбудила меня отъ моихъ воспоминаній Саша.-- Я сейчасъ попробовала было сѣсть одна и -- страшно! Духъ даже захватываетъ... Пойдемте: съ вами я не буду бояться...
   Въ бѣломъ кисейномъ платьѣ, опоясанная широкой сиреневой лентой, съ вѣткой сирени у пояса, въ сиреневыхъ туфелькахъ и свѣтло-сиреневыхъ шелковыхъ тонкихъ чулкахъ, Саша и сама вся казалась сорванной вѣткой сирени...
   -- А! Фея Сирени... Идемте. И курьезно: мнѣ придется сидѣть не "подъ душистою вѣткой сирени", а -- рядомъ съ этой "душистой вѣткой сирени"...
   На качеляхъ и, правда, отъ сильнаго ощущенія высоты, невольно захватывало дыханье... Взлетая вверхъ, люлька, какъ-разъ надъ самымъ валомъ, отбрасывалась сильно назадъ и какъ бы роняла свой грузъ...
   И потомъ -- сразу -- мягкое паденіе внизъ... Я, радуясь предлогу, сильно обнялъ Сашу за талію и, прижимая къ себѣ волнующуюся отъ страха дѣвушку, испытывалъ до боли острое наслажденіе -- и этой близости, и этой высоты, и этой картинности, то опускаемаго, то поднимаемаго неба, земли, зеркальнаго плеса рѣки и рокочущаго напѣва хороводной пѣсни, которая вязала все это въ одну нераздѣльную, живущую одной, общей жизнью, картину...
   

LX.

   Послѣ Святой, плотничья артель снова стала на работу -- и въ лѣсу опять мелодично "запѣлъ топоръ"... Я люблю постройку до страсти -- и каждый день, уѣзжая утромъ верхомъ въ лѣсъ, къ вечеру только, усталый, голодный, возвращался домой.
   Мои отношенія съ артелью плотниковъ давно уже опредѣлились и стали чисто дѣловыми и до нѣкоторой степени даже пріятельскими. Они перестали "присматриваться"; я пересталъ ихъ дичиться. Словомъ: ледъ былъ уже сломанъ... Ихъ, прежде всего, поражала моя, совершенно для нихъ неожиданная, освѣдомленность въ дѣлѣ постройку мои чертежи и, особенно, моя способность, съ помощью карандаша и клочка бумаги, а то и просто, заглянувъ только въ свою записную книжку, дать точный и скорый отвѣтъ о длинѣ стропила, легеля, "бабки" и т. д. Сдѣланные же мною чертежи фасадовъ построекъ въ краскахъ приводили ихъ прямо въ восторгъ. Все это импонировало. И все это, между прочимъ, и было исходной точкой въ зарисовкѣ характера ихъ отношеній ко мнѣ. А тутъ еще инцидентъ съ ихъ рядчикомъ... Случай этотъ сразу насъ сблизилъ. Рядчикъ ихъ смышленый и очень лукавый мужикъ, но незавидный какъ мастеръ, являлся просто "предпринимателемъ", т.-е. совершенно ненужнымъ посредникомъ, вся миссія котораго сводилась только къ тому, что бы мнѣ, заказчику, дать уторопленную, а стало-быть и посредственную работу, а имъ -- урѣзанную заработную плату, оставляя "лишекъ" съ каждаго "топора" въ свою пользу; къ тому же еще -- неаккуратно платя имъ и дурно кормя ихъ. Рядчикъ этотъ эксплоатировалъ насъ "на два фронта". И я сразу рѣшилъ съ нимъ разстаться, оставивъ артель за собой и войдя въ соглашеніе съ каждымъ изъ плотниковъ. Это сразу устранило всѣ ненужныя "тренія" въ сферѣ нашихъ обоюдныхъ отношеній другъ къ другу. Требуя лучшей работы, я уже не наталкивался на то соображеніе, что это бьетъ по карману кого-то. А съ другой стороны, работая дурно,-- это могли теперь дѣлать, развѣ только изъ лѣности. Словомъ: разставшись съ ненужнымъ посредникомъ, для насъ равно стѣснительнымъ и равно убыточнымъ, мы -- и я, и плотники -- сразу вздохнули свободнѣй...
   Работа кипѣла.
   Сейчасъ рубили амбары, людскія избы и флигель, въ которомъ помѣщалась контора для приказчика и обособленная комната, съ отдѣльнымъ входомъ, для меня -- на случай пріѣзда. Попутно съ этимъ, врывались столбы для скотныхъ дворовъ и, урывками, вязались стропилы риги. Лучшіе топоры стояли по угламъ амбаровъ и флигеля. И то, и другое рубили изъ толстыхъ восмичетвертовыхъ осинъ, стесывая ихъ съ четырехъ сторонъ ("на двѣ скобки" -- какъ говорили плотники),-- послѣ чего получался чудный строительный матеріалъ -- совершенно правильныя бревна, до двадцати аршинъ въ длину, нѣжно бѣлыя, съ розоватыми и зеленоватыми отливами и тонкимъ ароматомъ срубленнаго и уже "болѣлаго" дерева...

-----

   Утро.
   Я пробираюсь верхомъ по густо заросшей лѣсной дорожкѣ къ хутору. До меня долетаютъ отрывистые удары топоровъ, на которые торопливо отвѣчаетъ эхо; иногда -- серебристый звонъ скользнувшаго полотномъ по бревну топора; а нѣтъ -- длинный, пѣвучій, на что-то, словно, жалующійся звукъ -- ударъ обуха по торцу дерева: то-о-олкъ... вдругъ поплыветъ по лѣсу и тихо замретъ далеко гдѣ-то въ окраинахъ лѣса...
   Осины и березы давно уже одѣлись нѣжной листвой и вкрадчиво шелестятъ своими зелеными гривками. А дубы и липы даже,-- тѣ только еще распускаются: на нихъ, словно, наброшена зеленая, узловатая вуалетка, дающая сквозную, прозрачную тѣнь... Птицы щебечутъ. А вверху, когда выѣзжаешь на открытое мѣсто лѣсной поляны, видно: по синему небу тихо ползутъ бѣлоснѣжныя глыбы облаковъ, лѣниво, снотворно растягиваясь, заходя одно за другое и неуклюже вытягивая косматыя, бѣлыя лапы...
   И, притаившись, какъ-то, въ самомъ себѣ, исподтишка, наблюдаешь за всѣмъ этимъ; и кажется, что вотъ-вотъ что-то такое вдругъ, сразу, поймешь и узнаешь (подсмотришь случайно) -- и, разъ навсегда, успокоишься, занявъ свое мѣсто въ этой простой и величавой картинѣ...
   Разрозненный стукъ топоровъ становился слышнѣй и слышнѣй, доносились людскіе голоса -- отдѣльные выкрики -- смѣхъ... И скоро, сквозь сѣтку зелени, мелькнули бѣлые срубы...
   Привязавъ лошадь въ тѣни, я пошелъ къ плотникамъ.
   -- Здравствуйте!
   Послышался гулъ привѣтствій...
   -- Запоздали маленечко, Валентинъ Миколаичъ!-- упрекнулъ меня плотникъ Игнатъ, молодой, смуглый, вылитый, словно, изъ темной бронзы, парень.-- Штрафишку бы надо было назначить съ васъ... А то, знаете, безъ острастки, вы такъ-то, день за день,-- отлынивать станете. А мы бъ этотъ штрафъ "замочили бъ" сейчасъ. А то, вонъ, "бородка"-то наша, Антипъ, соскучился больно сегодня...
   Взрывъ смѣха артели покрылъ слова Игната...
   -- Бреши больше!-- прорычалъ басомъ Антипъ, бородатый, огромный, плечистый мужикъ, съ добродушнымъ лицомъ силача-атлета, по возрасту -- старшій въ артели.
   Онъ былъ постояннымъ предметомъ шутокъ Игната.
   -- Чего тамъ: "бреши"! Дай-ка вотъ -- Валентинъ Миколаичъ провѣритъ углы...
   Снова взрывъ смѣха...
   -- Что, развѣ. опять вышла "промашка"?-- спросилъ я Антипа, начиная провѣрку съ него.
   -- Нѣ... Развѣ, его вы не знаете? Его на брехню взять...
   Провѣрка угловъ -- это былъ вопросъ щекотливый. За лучшій "уголъ"и за два, слѣдующихъ за нимъ по достоинству, назначены были преміи. Соревновали всѣ. Это былъ вопросъ самолюбія. Достоинство угла, помимо другихъ техническихъ тонкостей, опредѣлялось правильностью вертикальнаго завѣса и отсутствіемъ прорубовъ ("подзеловъ" -- какъ говорили плотники). У Геркулеса-Антипа "подзелы" эти встрѣчались частенько, и онъ ихъ такъ искусно маскировала что трудно было замѣтитъ.
   Вотъ, и сейчасъ: осмотрѣвъ его "уголъ", я не сразу замѣтилъ ловко вдѣланный клинушекъ...
   -- А это что?
   -- Гдѣ?-- хитрилъ бородачъ.
   -- А вотъ. Позвольте-ка мнѣ долото...-- и, по мѣрѣ того, какъ "клинушекъ" обнаруживался все больше и больше, лицо Антипа расплывалось все шире, и шире въ улыбку...
   Ловить его на этихъ задѣлкахъ -- давно уже стало удовольствіемъ цѣлой артели.
   -- Вѣдь, вотъ, право... Зазрили, таки... Вѣдь, какъ было, братцы, притрафилъ!
   Общій смѣхъ покрылъ его фразу.
   -- Ужъ вы, видно, съ него на этотъ разъ не ищите,-- вступился Игнатъ.--
   Сегодня съ него и искать грѣхъ...
   -- Что такъ?
   -- Да, вѣдь, нынче у насъ -- что? Полидельникъ...
   -- Ну, и -- что же?
   -- Какъ: что? А вчера, стало-быть, воскресеніе было. Ну... магарычъ вашъ распили. Не достало рубля -- мы свой присмалили. Зашиблись маленечко... А тутъ -- куфарка эта, пусто ей будь...
   -- Бреши больше... Чортъ!-- огрызнулся Антипъ.
   -- Петрачка-то еще нашего нѣтъ,-- невозмутимо продолжалъ Игнатъ.-- Онъ, сказываютъ, тамъ насчетъ свадьбишки ютится: дѣвку какую-то сватаетъ. Ну, а Пелагея-то наша на вдовьемъ положеніи сейчасъ... "Бородка это вчера и прицѣпись къ ней... Богъ ихъ тамъ знаетъ; видѣть -- не видѣлъ; а только дѣло не чисто... Пришли на работу -- всѣ видимъ: скучаетъ... А тутъ -- и она, прахъ ее побери, пришла на дружка глазкомъ глянуть (вотъ -- только, какъ вамъ пріѣхать...). Затѣила: щепу собирать, будто... Ну, а онъ-то, извѣстно, манится: нѣтъ, нѣтъ, и глянетъ... Разъ -- на топоръ, разъ -- на бабу. Ну, и вышла промашка. Хоть бы на васъ доведись... Бабы эти, знаете? Святые, скажемъ, угодники (не "бородкѣ" чета!), и тѣ, сказываютъ, часомъ, примахивали... Стало, тоже -- на эту ножку хромали! А съ нашей "бородки" и искать нечего: падокъ на эти дѣла, старичокъ, Христосъ съ нимъ...
   Артель надрывалась отъ смѣха...
   -- А что, Антипъ, можетъ быть и правда -- грѣхъ вышелъ?
   -- Нѣ... Вотъ пуще: невидаль! Нашли кому вѣрить... Съ утра самаго,-- добродушно усмѣхнулся онъ:-- присталъ, и присталъ съ этимъ, чортъ!
   Игнатъ въ это время, стараясь достать какой-то инструментъ, сдѣлалъ неосторожное движеніе -- и едва не сорвался съ подмостокъ...
   -- Во-во!-- не утерпѣлъ и укололъ Антипъ:-- грѣхъ, видно, путаетъ.
   Летать, что ли, учишься?
   -- Летать-то, я милый человѣкъ, давишь умѣю -- садиться наземь не выучился. Вотъ въ чемъ причина...-- спокойно парировалъ Игнатъ, продолжая работать...
   Балагуръ-парень за словомъ въ карманъ не лазилъ.

-----

   Продолжая осмотръ работы и переходя отъ ""топора" къ "топору", я дѣлалъ нужныя указанія, и каждый разъ не могъ не отмѣтить, какъ характеръ каждаго изъ нихъ невольно сквозилъ и въ работѣ. Всѣ они рубили углы, но уголъ каждаго изъ нихъ далеко не всегда бывалъ похожъ на уголь другого; и тѣмъ меньше похожъ, чѣмъ меньше бывали похожи и личности. У людей съ пониженной индивидуальностью, т.-е. вполнѣ ординарныхъ, такъ же шаблонна и такъ же ординарна была и работа,-- она лишена была стиля...
   У балагура-Игната, который не лазилъ за словомъ въ карманъ, и который и вообще легко и смѣючись относился къ жизни,-- такъ же легко и свободно, словно посмѣиваясь, ложился и острый топоръ на бревно, быстро формуя его и опереживая всегда въ работѣ другихъ. И все потому, что руководящій Игнатомъ принципъ "сойдетъ!" не тормозилъ его дѣла, Не красиво, но точно, но быстро и "клейно" рубился уголъ Игната. И если бывало нужно сдѣлать что-нибудь быстро,-- въ такія минуты всегда обращались къ Игнату.
   Огромный ("не въ подъемъ", какъ говорили плотники) топоръ Геркулеса Антипа не даромъ дѣлалъ "подзелы",-- онъ былъ слишкомъ тяжелъ, а держащая его волосатая лапа-рука -- слишкомъ сильна, чтобы знать чувство мѣры. Вотъ, если нужнымъ бывало поднять что, сдвинуть съ мѣста, нагнести, попридержать, словомъ -- проявить лошадиную силу,-- тогда обращались къ нему: "Эй! ты, бородка!" И "бородка" шла: поднимала, сдвигала, нагнетала, попридерживала...
   -- Разъ -- что... (разсказывалъ, какъ-то, мнѣ тотъ же Игнатъ про эту "бородку").-- Работали мы на крупчаткѣ. Да. Поднимали, стало быть, на верхній этажъ балки: брусья, аршинъ по 15-ти. Половъ еще не было; а такъ -- набросали досокъ, штукъ по пяти, по шести; а тамъ -- козлы; а на козлы -- опять козлы... Городня! А рядчикъ, шалай, не расшилъ ихъ, какъ слѣдуетъ... Да,-- лѣземъ мы, тянемъ... А подъ ногами -- голова альни кружится... Знаете: пять этажей! Я-то съ этой, скажемъ, стороны былъ; а Антипъ съ ребятами -- съ той. Взвалили, это, мы, на плечи, стали собить.-- въ гнѣздо ее класть, а подъ ними и пойди, стало быть, козлы... Въ глазахъ альни потемнѣло... Сами знаете: смерть! Ребята одинъ за однимъ, какъ посыпали внизъ, на помостъ... Что жъ вы думаете? Одинъ онъ не сробѣлъ -- не кинулъ! Сгорбатился весь, посѣнѣлъ ажъ съ натуги, а -- некинулъ... А сробѣй онъ -- сколько бъ народу погадилъ... Страсть! Надсадился съ тѣхъ поръ. Силенъ-силенъ, а не то ужъ... Спина, жалуется, ломитъ....
   ...Да: удивительная эта "бородка" фигура была очень эффектная.
   Ближайшій его сосѣдъ по углу, Иванъ Кательяновъ, красноглазый и вкрадчивый парень, былъ по натурѣ сухимъ и практичнымъ. Онъ былъ "счетчикъ" артели и какъ никто, помнилъ рабочіе дни и "прогулы". И туже точность цифръ онъ вносилъ и въ работу. Уголъ его, по завѣсу, былъ самымъ вѣрнымъ. И ему, какъ это всѣ и предвидѣли, должна была быть присужденной и первая премія.
   Слѣдующій за нимъ, коренастый и плотный Никифоръ, сразу обнаруживалъ организаторскія способности. Пощипывая небольшую, темную бородку, онъ быстро усваивалъ весь механизмъ дѣла, зналъ -- что и за чѣмъ надо дѣлать, предвидѣлъ впередъ, какое бревно и куда будетъ нужно, т.-е. созерцалъ вещи въ ихъ логической послѣдовательности. Я сразу отмѣтилъ въ немъ эту черту и, отпустивъ рядчика, поставилъ его "старшимъ" въ артели.
   Но, кто больше всѣхъ приковывалъ къ себѣ мое вниманіе, кто больше всѣхъ тянулъ къ себѣ, такъ это -- Касьянъ. Худой, русенькій мужичонко, не первой уже молодости, съ впалой грудью, "не дуракъ выпить",-- онъ
   былъ артистъ и художникъ въ душѣ: любилъ синеву неба, шорохъ лѣса, пожаръ зари, любилъ пѣсню, любилъ, подъ веселую руку, отколоть и колѣнце -- отодрать трепака и пройтись вприсядку... Вообще, это была натура размашистая и раскидистая. И ту же художественность и красочность своей натуры онъ внесъ и въ работу...
   Осмотрѣвъ все, сдѣлавъ нужныя указанія и отвѣтивъ на рядъ назрѣвшихъ за время моего отсутствія запросовъ: что? гдѣ? и, какъ? я, обыкновенно, присаживался къ Касьяну и цѣлыми часами сидѣлъ и любовался имъ. "Уголъ" его, при самомъ началѣ, настолько кричалъ и выдѣлялся среди всѣхъ остальныхъ, что мнѣ было жаль тратить его на эту работу -- и я поставилъ его на "выдѣлку": онъ дѣлалъ дверныя и оконныя притолки, колонны и парапеты крылецъ, заготавливалъ матеріалы фронтоновъ. Словомъ: былъ тамъ, гдѣ нуженъ былъ вкусъ и изящество...
   -- Вамъ бы, Касьянъ, столяромъ быть,-- сказалъ я, любуясь красивой законченностью линій его работы.
   -- Мало бы чего! Знаете: нашъ братъ -- "гдѣ родился, тамъ и годился". У меня вонъ, сынишка -- такой продувной, стервенокъ,-- страсть! Его бы, скажемъ, въ школу отдать, а онъ у меня "подъ овецъ" закабаленъ. Зимой нашъ братъ, плотникъ, безъ дѣла, а "зубы на полку". А они, черти, ѣсть просятъ...
   -- И выпить, тоже,-- вставилъ Игнатъ.
   -- Само собой. Ну, и вали "въ хвостъ и въ гриву"... Иной разъ дойдетъ -- прямо хоть жену въ извозъ отдавай!
   -- Ну,-- отозвался Игнатъ:-- на твоей, милый человѣкъ, далеко не
   уйдешь: самъ больно заѣздилъ...
   -- Отъ скуки, братецъ. Самъ знаешь: зимой -- чѣмъ больше заняться?
   Отъ скуки... Ты говоришь; моя баба,-- ты бъ поглядѣлъ на Антипову! Была жъ она худа, была жъ она жилиста... Чисто -- печеная...
   -- Нашелъ на кого солгаться! Въ человѣкѣ пудовъ отъ восьми вѣсу. Онъ одной бородой бабу придушитъ. Какъ пришелъ, да дорвался -- ни крестомъ, ни молитвой... Отъ него, сказываютъ, баба палкой отмахивается...
   -- Бреши больше!-- невозмутимо хрипитъ тотъ.-- Ты, братъ, добрешешься, пока голову сломишь...
   -- Вотъ пуще!-- отозвался тотъ.-- На нашемъ, братецъ ты мой, дѣлѣ? это -- какъ пить дать. Помнишь, Ильичъ? (Онъ обращался къ Касьяну.) -- Какъ на мельницѣ балки мели:-- а?
   -- Во-во! Если бъ не ты -- поминай бы Касьяна, какъ звали,!
   -- О чемъ это вы?-- заинтересовался я.
   -- Да тоже вотъ...-- началъ Игнатъ, небрежно втыкая топоръ и присаживаясь на уголъ.-- Дай закурить, видно... Тоже вотъ, на той же самой крупчаткѣ, гдѣ съ нашей "бородкой" (помните, я вамъ разсказывалъ?) оказія случилась... Да. Такъ, тамъ -- это... Положили мы, стало быть, балки. А половъ опять еще нѣтъ. Только, что начинать класть ихъ -- глядь -- хозяинъ пріѣхалъ. Осмотрѣлъ работу -- туда-сюда -- магарычъ намъ... А наутро, стало быть, праздникъ пришелся -- Петровъ день, онъ и подкатись къ намъ: "Такъ и такъ, молъ, ребятки... Вотъ, четвертной вамъ, выпейте, и уважьте: на мельницѣ балки обместь, дескать, надо"...-- Ну, видимъ мы: на умѣ у купца недоброе -- мельницу обновить затѣваетъ...
   -- То-есть, какъ это: "обновить"?
   -- Развѣ, не знаете? У нихъ, у купцовъ, это -- первое дѣло. По старинѣ еще это ведется. Новая постройка -- такъ надо, чтобъ кто-нибудь померъ.
   На его, стало быть, голову и постройка "опочтуется"... А нѣтъ, за хозяиномъ дѣло. Они и опасаются.
   -- Такъ неужели жъ, и теперь еще въ это вѣрятъ?
   -- Да, вѣдь, конечно, какъ кто. А только, знаете...-- конфузливо поморщился Игнатъ, почесывая въ затылкѣ:-- приходится такъ. Какъ новая постройка, такъ, кто ни кто, а--помретъ...
   Я оглянулся кругомъ -- и лица всѣхъ безъ словъ говорили мнѣ: "да -- это вѣрно".
   -- Ну, и что же, случилось что?
   -- Случиться-то -- случилось, да...
   -- Богъ, видно, помиловалъ,-- не утерпѣлъ и вступился Касьянъ. Со мной это вышло. Стали, это сметать мы, идемъ по балкамъ съ метелками -- шмыгъ, шмыгъ... Знаете: пять этажей -- дѣло не шуточное. За дѣломъ-то оно, будто, и легче, а все же... Глянешь-глянешь внизъ, нехорошо. А тутъ и мыслишки эти въ головѣ шевелятся: и праздникъ, скажемъ,-- работать, будто, не на-руку (старики, сказываютъ, грѣхъ); и купецъ этотъ, провались онъ изъ головы не выходитъ. Вѣдь, Богъ его знаетъ: правда ли, нѣтъ ли, а думать думается. Да. Шелъ, шелъ я -- глядь: и задурнило, задурнило меня... "что, такъ-то, скажете? Выйдетъ же грѣхъ! То -- и на церквахъ приходилось, работала и ничего; а тутъ вотъ -- и на-поди... Задурнило, задурнило, и въ лицѣ, захолодило, и ноги ослабли... Я -- задомъ, я -- задомъ: къ стѣнѣ наровлю это... И не помню ужъ, глядь -- Игнатъ... И какъ онъ къ стѣнѣ притулилъ меня, Богъ его знаетъ! Не помню: затмился...
   -- Притулилъ! Не урони ты метелку, и въ умъ бы не вклюнyлось,-- пояснилъ тотъ.-- Вижу: метелка чья-то мотнулась... Глядь: а онъ ужъ безъ памяти -- шать, шать... Я къ нему! Охватилъ, да -- къ стѣнѣ его... Желтый, какъ глина...
   -- И что, братцы, скажете...-- раздумчиво отозвался Касьянъ.-- Сколько разъ во снѣ это видѣлъ: иду, это,мету, будто... А падать, и во снѣ ни разу не падалъ. А такъ: засплю -- и шабашъ...
   -- Ну, и что же купецъ, хозяинъ этой мельницы? Что онъ, живъ? Или самъ "обновилъ" ее?
   -- Живъ. И по сейчасъ народъ грабитъ,-- отозвался Игнатъ.-- А вотъ, дочь его -- молоденькая барышня, та померла тѣмъ же годомъ. Отъ чахотки, сказываютъ. Ужъ онъ ее -- что-что: и дома лечилъ, и на теплыя воды возилъ ее -- нѣтъ! Истаяла и померла. Стало быть, такъ ужъ положено...
   И какъ ни старался я ихъ разувѣрить -- они только отмалчивались, но оставались увѣренными въ томъ, что смутно жило въ нихъ, какъ отголосокъ далекой, изжитой правды...

-----

   ...Вотъ, онъ ядъ этой мистики...-- думалось мнѣ. И это еще въ области суевѣрія,-- въ области мрачной, правда, но все же, болѣи-минѣи, поэтичной, гдѣ человѣкъ и боится и замираетъ отъ страха, но въ то же время и наслаждается этимъ страхомъ, и, какъ художникъ, любуется мрачнымъ паѳосомъ своихъ, подчасъ и дѣйствительно ужасныхъ, вымысловъ. И вотъ, именно этотъ-то элементъ красоты, мало-по-малу, и гнетъ кривую этой орбиты въ иныя, чуждыя мистики, сферы... Не то въ области чисто религіозныхъ переживаній. Тамъ ядъ этой мистики безнадежно и разъ навсегда отравляетъ душу человѣка, задушивая въ немъ все живое, и, какъ вампиръ -- выпиваетъ кровь его мозга; онъ фанатизируетъ его химерами неба и отрываетъ отъ земли и земного... Да: тамъ полновластно царятъ страшные выходцы азіатскихъ гробовъ, міазмы которыхъ изъ своего "далека" все еще отравляютъ насъ...
   

LXI.

   Уѣзжая домой и проѣзжая по лѣсу, я вдругъ прислушался, и задержалъ лошадь. Да: кто-то пѣлъ, и -- тихо, но, все приближаясь ко мнѣ и идя, очевидно, навстрѣчу...
   Я тронулъ лошадь.
   -- Кто бъ это?
   А поющій, и я уже слышалъ -- женскій голосъ становился все громче, громче... И скоро по лѣсу, дуэтируя съ эхомъ, и задорно отчеканивая каждое слово, катилась извѣстная фабричная "частушка":
   
   Любилъ лѣто,
   Любилъ осень,
   А теперь меня,
   Сволочь, бросилъ...
   
   -- А... Пелагея!-- узналъ я.
   Да: это была она, кухарка плотниковъ. Шла она, очевидно, съ пасѣки, гдѣ (въ большой избѣ лѣсного караульщика) и помѣщалась пека кухня плотниковъ.
   Между деревьевъ мелькнула фигура бабы, съ ребенкомъ въ рукахъ, а возлѣ нея семенила -- бѣжала голыми ножонками, едва поспѣвая за матерью, дѣвчурка, лѣтъ шести. Завидя меня, Пелагея застыдилась и перестала пѣть.
   Мы поравнялись.
   Это была заморенная, худая бабенка, съ удивительно добрымъ и болѣзненно-блѣднымъ личикомъ, по которому залегла уже цѣлая сѣть неуловимыхъ, тонкихъ и странно-подвижныхъ морщинъ. Морщины эти то вовсе сбѣглли съ лица, то откуда-то вдругъ опять выступали, мѣняя всякій разъ до неузнаваемости это болѣзненное, нервное и капризно-подвижное личико. Добрые, свѣтлые, голубенькіе глазки бабенки искрились смѣхомъ... Но, было и еще что-то въ этихъ глазахъ--что-то не сразу примѣтное, острое, колющее...
   -- Здравствуй, Пелагея!
   -- Здравствуйте, Валентинъ Миколаичъ!
   -- А я вотъ, ѣхалъ и думалъ: кто же это распѣваетъ? А это -- ты...
   -- Отъ скуки, Валентинъ Миколаичъ. Отъ скуки...
   -- Что такъ? И что это на васъ напало? Тамъ вонъ -- Антипъ, говорятъ, скучаетъ. Здѣсь -- ты...
   -- Ахъ ты, Царица Небесная!-- всплеснула бабенка руками.-- Гляди: разсказали ужъ, черти! Нахлустили ужъ... Вотъ, сволочи-то! Должно, все -- Игнатка этотъ? Вотъ, Иродъ-то! Онъ, онъ... Кому жъ больше? Брехъ малый...
   -- А развѣ это правда?
   Она было застыдилась, прикрылась фартукомъ... Но, вдругъ, сразу глаза ея сузились и утонули въ морщинахъ...
   -- Правда, Валентинъ Миколаичъ! Брехать даромъ не стану. Я -- дура на это. Правда истинная. Что тамъ! Что было, то было. Оступилась. Таиться не стану.
   -- Какъ же такъ? Вѣдь, ты жъ живешь съ Петракомъ?
   -- Такъ что жъ? Вѣдь, его сейчасъ нѣтъ, Петрачка-то...-- наивно пояснила она.-- И тутъ и этотъ, чортъ бородатый! Присталъ не съ тѣмъ,-- хоть ты, что! Какъ "тѣ-то" его надоумили... Извѣстно: перепились, черти! И онъ тоже, анчихристъ этотъ... Старъ, старъ, а -- поди ты! Молодому не уступитъ. "тутъ (не потаюсь) и мнѣ поднесли. Ну, а хмельная баба, извѣстнo,-- чужая.
   -- Но какъ же Петракъ-то?-- недоумѣвалъ я.-- Вѣдь, онъ же пріѣдетъ и все это узнаетъ...
   -- Какъ не узнать! Узнаетъ. Все до нитки распишутъ. Вотъ пуще! Тѣ-то и помолчатъ! (Она усмѣхнулась.) -- Малый горячій: вразъ отвалтузитъ... Да, вѣдь, что жъ Петракъ... (Бабенка вздохнула.) -- Онъ, вѣдь, вы слышали? сватается. Сказываютъ: дѣвка хорошая...
   -- Ты, что же, не сердишься?
   -- И что, такъ-то, скажете! Нѣтъ. За что? Нешто я ему -- пара? Со мной, что? Такъ: баловство одно. А ему надо дѣвочку, чистенькую. А я -- что? Трепло. Я вотъ, и -- съ нимъ; и -- съ Антипкою, лѣшимъ (разсказали таки, вотъ сволочи-то!); и -- съ другимъ кѣмъ... Нешто такая нужна ему? Знаете: всякому свое...-- вздохнула бабенка...
   -- Но, скажи мнѣ: ты, вѣдь, семейная?
   -- Какъ это?
   -- Мужъ у тебя есть? Или, былъ?
   -- О, это-то! Какъ не быть? Былъ. Да завихрился онъ, мужикъ мой. Въ бѣгахъ онъ. Онъ у меня,-- головушка забубенная: конокрадъ онъ. Изъ "замка" бѣжалъ, и въ бѣгахъ. To -- приходилъ все, провѣдывалъ, гостинчика нашивалъ... А апосля того: все -- рѣже, все -- рѣже; а теперь вотъ, и не знаю, гдѣ онъ. Живъ, нѣтъ ли?.. А я вотъ -- одна и осталась: живи, какъ знаешь...
   Бабенка задумалась.
   -- Тотъ-то вотъ,-- указала она на ребенка, что держала въ рукахъ -- тотъ-то -- "нагульный". А дѣвочка, это -- отъ мужа. А теперь вотъ -- сиротка.
   Про этого орла я неговорю... ("Орелъ" этотъ, съ надутымъ, замараннымъ личикомъ, равнодушно таращилъ свои мутные, свѣтлые глазки изъ-подъ, красной гарусной шапочки съ кисточкой.) -- Ишь, лупоглазый! На свои, видно, плечи нагуливала... А ту-то вотъ -- жалко. Онамедни иду, это я за щепой къ срубамъ (по веснѣ еще...). Да. А она и ввяжись за мной. Идемъ мы, ручей бѣжитъ... Я возьми ее, такъ-то вотъ, на руки, да и скажи ей: "Дочечка, аль, кину тебя въ-воду я -- а? Что будемъ мучиться? Хлѣбушка нѣту-ты"... А она (чисто сердце мое вынула!):-- "Не кидай, говоритъ меня, мамушка! Мнѣ, говоритъ, и хлѣбушка не надобно. Одну, говоритъ корочку ѣсть буду"... Извѣстно: ребенокъ...
   Изъ голубенькихъ глазокъ бабенки струились слезы...
   -- То-то вотъ, нужда-то наша... Съ весны-то, какъ артель на работу -- я въ куфарки; а зимой -- побираюсь... Землишку-то, было у насъ три безъ четверти, "міръ" отобралъ. Знаете: недоимки... Одна не управилась. Только всего и осталось, что, хатенка "на куриныхъ лапкахъ, на собачьихъ пяткахъ"...-- и она засмѣялась...
   И вдругъ спохватилась:
   -- О, да что жъ это я! Закудахталась. Съ ужиномъ запоздаю. Итти надо-ть. Прощайте, Валентинъ Миколаичъ. Пойду я...
   -- Прощай, Пелагея.
   И мы разстались.
   Минуту спустя, за спиной у меня опять также беззаботно катилась "частушка", будя уснувшее эхо:
   
   Любилъ лѣто,
   Любилъ осень,
   А теперь меня,
   Сволочь, бросилъ...
   

LXII.

   Въ ригѣ у насъ, вотъ уже второй день, какъ идетъ молотьба. Май мѣсяцъ -- и молотьба! Это -- анахронизмъ. Да. И всему виной Иванъ Родіоновичъ,-- стараясь всегда имѣть для лошадей свѣжій кормъ, онъ спеціально для этого оставляетъ съ осени двѣ-три скирды немолоченными.
   Въ полдень, запоздавъ съ утреннимъ чаемъ, я завернулъ въ ригу. Время было обѣденное. Дѣвицы ушли купаться въ рѣкѣ -- и слышны были, даже отсюда, ихъ крики и смѣхъ... Въ ригѣ было пусто. Я хотѣлъ ужъ итти, какъ меня вдругъ окликнули:
   -- Валентинъ Николаичъ...
   Я оглянулся. To была -- Хрестя.
   -- А! Хрестя... Что жъ это -- одна здѣсь?
   -- Одна.
   -- Чего же не купаешься?
   -- Хватились! Другой разъ ужъ... Я только пораньше управилась. Чего мнѣ тамъ? Онѣ тамъ съ часъ будутъ барахтаться... Слышите? Орутъ-то... Я имъ не пара. Извѣстно: ихъ дѣло дѣвичье...
   Хрестя лежала на снопахъ, позади барабана.
   -- Валентинъ Николаичъ, мнѣ поговорить съ вами надо. Лѣзьте ко мнѣ, Здѣсь хорошо: прохладно, мягко...-- и она протянула мнѣ руку.-- Ну?
   Я влѣзъ къ ней и сѣлъ съ нею рядомъ.
   Хрестя лежала. Голова ея, послѣ купанья, кокетливо была повязана бѣлымъ платочкомъ, концами назадъ -- и это такъ шло къ ней. Несмотря на свои годы и бурно прожитую молодость, Хрестя все еще была обаятельна.
   -- Поговорить со мной хочешь? О чемъ же?
   -- О дѣлѣ, Валентинъ Николаичъ. Вы... никому не разскажете -- а?
   -- Что, секретъ, развѣ?
   -- Не то, чтобъ секретъ, а все жъ таки... Видите, дѣло какое... Я,-- не рѣшалась и тянула она.-- Я... (Хрестя вдругъ вспыхнула):-- надумала замужъ итти...
   -- Ну, и -- что же?
   -- То то, вотъ -- объ этомъ-то я и хотѣла... Я, вѣдь, живу у братовъ. Ну, и... Знаете: нынче -- хорошо, завтра -- хорошо; а иной разъ и плохо вдругъ, станетъ. Невѣстки, все больше... А то, какъ ни какъ, а, все свой уголъ. А тутъ и малый одинъ обыскался -- охотится взять. Только вотъ усадьбишка-то есть у меня, а вотъ хатенка, почитай, вся разсыпалась, И у него, ни-кола ни двора. Пара сошлись. Будь у меня хата, онъ бы "во дворъ", на меня бы принялся. Я и надумала: дай поскучаю, молъ, Валентинъ Николаичу...-- и она вопросительно и исподлобья покосилась на меня: какъ, дескать, можно?
   -- Хорошо, милая, и сдѣлала, что обратилась ко мнѣ. Хату мы срубимъ и поставимъ на мѣсто. Кстати, и плотники есть. И денегъ на свадьбу возьми, сколько нужно...
   -- Да мнѣ бъ четвертной, и "за глаза". Вѣдь, мы, развѣ, какъ? Пиры затѣвать, что ли, будемъ! Такъ, стало быть, не кинете?
   -- Нѣтъ, милая, нѣтъ! И всегда, когда въ чемъ будешь нуждаться -- обращайся ко мнѣ. Пожалуйста.
   -- Ну, и спасибо!-- облегченно вздохнула она.-- А я-то все думгла, что вы и теперь все серчаете...
   -- Но, за что же, Хрестя?
   -- И вспоминать, стало-быть, не хотите?-- грустно вздохнула она.-- Что жъ, и не стоитъ! Не о чемъ...
   Мнѣ стало мучительно жаль ее.
   -- О, нѣтъ, Хрестя, нѣтъ! Ты не такъ меня поняла. И о тебѣ, и обо всемъ, что было, я очень и очень помню.
   -- Ну?-- радостно встрепенулась она. А я -- и день, и ночь вспоминаю!.
   (Хрестя вздохнула.) -- Видно: "близокъ локоть, да не укусишь" Такъ и это. Нашей сестрѣ, видно, разъ оступиться надо... И вамъ тогда -- нечто я какъ? въ первой досталась! Оттого-то такъ все и случилось... Беречь себя не къ чему было! Конечно, нечто мы пара? А все жъ-таки... И налюбиться-то вволю васъ не пришлось! Видно: на роду такъ написано было...
   Мнѣ становилось неловко.
   -- За кого жъ ты выходишь?-- спросилъ я.
   -- Да такъ абы-что! Малый хозяйственный смирный. Не пьетъ., чего, а--кормильцемъ будетъ. "мнѣ" -- абы, подъ старость кусокъ... да пріютъ былъ... Затѣмъ и иду.
   -- Что онъ -- молодъ?
   -- Года только вышли жениться. Молодой. Лѣтъ девятнадцати... Я усмѣхнулся.
   -- Чего это вы? Не пара я, дескать -- старъ.. Тому-то? Э что въ нихъ, въ молодыхъ-то этихъ! Ни кожи, ни рожи... Только и слава, что -- дѣвка... Слыхали пѣсню --
   
   Ахъ, ты -- милая, пригожая,
   Чернобровая, румяная,
   Похожая на плетень...
   
   -- Однимъ и взяли -- молода, дескать! А приглядись къ ней,-- "плетень"и есть. Меня изъ ряда не выкинуть... А раздѣнь насъ, такъ куда жъ имъ до меня!-- задорно сказала Хрестя.-- Тутъ у насъ, во всемъ околодкѣ, одна только и есть что тѣломъ лучше меня. Ну, да такихъ... Гдѣ, гдѣ ни была я (я, вѣдь, и въ "тѣхъ краяхъ" побывала -- и въ Крыму, и въ Ростовѣ,-- похвалилась она,-- а такихъ не видала...
   -- Кто же эта счастливица?-- заинтересовался я.
   -- Сестрица ваша -- Александра Гавриловна. Вотъ кто.
   -- Да?-- удивился я.-- Но, ты-то, Хрестя, почему это знаешь?
   -- Какъ: почему? Сама своими глазами видѣла. О-за-прошлымъ, стало быть, лѣтомъ купальню у васъ справляли, а она купалась въ рѣкѣ, вмѣстѣ съ нами. И разъ пришлось, купалась и я съ ней. Видала. И знаете что?-- привстала вдругъ Хрестя:-- такъ она хороша, что жутко даже смотрѣть! Не дать, не взять, русалка. И будь она намъ незнатная -- такъ и сказали бъ... Дюже она ужъ приглядна! Глядишь, глядишь на нее, и чудно, какъ-то, станетъ: не человѣкъ, будто... И что, такъ-то, скажете... Диви бъ, я людей не видала, ну -- такъ. А то, слава тѣ, Господи! потаскалась я по бѣлу-свѣту... Въ "тѣхъ краяхъ" разъ, довелось, при женскихъ купальняхъ служила -- ну, ужъ какихъ-какихъ не видала! И приходилось, правда, попадались красивыя, а до ней далеко! Правда: доведись, такъ-то, къ ночи, да чтобъ мѣсто незнатное, да наткнись на нее изновести, чтобъ въ рѣчкѣ купалась,-- обомрешь... Русалка, одно слово... Я и ей говорила -- смѣется...
   Я слушалъ, и сухой спазмъ сжималъ мое горло... Чувство гордости и острое чувство сознанія, что, захоти я -- и я нынче же буду сжимать въ своихъ объятіяхъ это чудное тѣло моей милой Русалки,-- все это вдругъ поднялось и затрепетало во мнѣ...
   А Хрестя задумалась.
   Тихо стало въ ригѣ. Въ щели воротъ падали косые лучи солнца. Голуби ворковали вверху. Съ рѣки все еще неслись крики и смѣхъ... Иногда въ полумракъ риги влеталъ порывъ вѣтра -- и тихо, словно лаская, шевелилъ концы платка Хрести...
   -- А, знаете, что? Мнѣ разъ старая цыганка сказала,-- начала снова Хрестя:-- "Не радуйся, дѣвонька, на свою красоту: красота -- испытанье.
   Она на горе дается". Можетъ быть, это и правда такъ?-- раздумчиво сказала она.
   Задумался и я...
   И эта мысль ушла, вмѣстѣ со мной, и изъ риги.
   ..."Красота -- испытанье. Она на горе дается".-- О, не даромъ же это сказала цыганка! Въ ея словахъ слышится шопотъ Востока. Изъ этой фразы глядятъ мистическіе глаза Азіи...
   

LXIII.

   Проходя мимо конторы и замѣтивъ въ окнѣ помотнувшуюся фигуру Ивана Родіоновича, я завернулъ къ нему, и, стоя у окна, объяснилъ ему и что, и какъ -- относительно обѣщанной Хрести хатѣ.
   -- Распорядитесь: пусть срубятъ въ лѣсу и поставятъ на мѣсто.
   -- Изъ осинъ прикажете?
   -- Да.
   -- Слушаю,-- лаконически отвѣтилъ Иванъ Родіоновичъ, который въ вопросахъ, болѣе-менѣе шекотливыхъ (онъ зналъ о моихъ прошлыхъ отношеніяхъ съ Хрестей). всегда умѣлъ понимать съ полуслова...
   Кстати. Это и вообще человѣкъ былъ очень корректный. По натурѣ -- немножко педантъ, онъ былъ хорошій хозяинъ, умный администраторъ и человѣкъ идеальной честности. Я, лично, очень многимъ обязанъ ему. Все мое состояніе въ его безконтрольныхъ рукахъ. Онъ пользуется моимъ безграничнымъ довѣріемъ. И я никогда не имѣлъ повода пожалѣть объ этомъ. Есть у него и нѣкоторыя странности. Онъ иногда очень и очень не прочь" поговорить о "высокихъ матеріяхъ", и особенно интересуется вопросами "бѣлой и черной магіи". У него есть даже и "черная книга" -- требникъ Петра Могилы. И все это установило за нимъ репутацію человѣка что-то знающаго. А болѣе наивные люди считаютъ его и просто "колдуномъ". Все это льститъ его самолюбію, и. насколько я замѣчалъ, онъ былъ даже очень не прочь поддержать эту репутацію своего предполагаемаго демонизма...
   Голубые глаза Ивана Родіоновича смотрѣли кротко и ласково; но, въ" то же время, и это чувствовалось сразу, человѣкъ этотъ располагалъ недюжинной волей. Колоссальные усы его (бороду онъ брилъ) придавали ему нѣсколько суровый видъ. Но, стоило ему улыбнуться,-- и вы не могли не видѣть, что вашъ собесѣдникъ человѣкъ простой, честный и очень добрый. Съ няней они большіе пріятели. И я тоже очень люблю своего постояннаго, всесторонняго и многообразнаго конфидента.
   -- Да... кстати,-- сказалъ, уходя, я:-- мнѣ бы хотѣлось такъ все обставить, чтобы я не игралъ никакой роли въ этомъ подаркѣ...
   -- Будьте покойны: мы это устроимъ...
   -- Пожалуйста.
   

LXIV.

   Въ тотъ же день, вечеромъ, завидя няню на крылечкѣ кладовой (это былъ любимый уголокъ старухи), я подошелъ "посидѣть" къ ней, И я, и няня очень любили эти бесѣды вдвоемъ, чтобы никто не мѣшалъ намъ. Даже Саша казалась намъ лишней. А въ ихъ интимныхъ бесѣдахъ бывалъ лишнимъ я. Бывала лишней и няня, когда мы болтали съ Сашей. Словомъ -- мы всегда дуэтировали и никогда не сливались въ стройное тріо. Мы скоро это смекнули -- и никогда не мѣшали другъ другу.
   -- Пришелъ "посидѣть" ко мнѣ?
   -- Да.
   -- Ну, что, батюшка, скажешь?
   -- Да вотъ, няня. Скажи мнѣ... Правду цыганка сказала, что красота -- испытанье, и намъ на горе дается?
   -- Какъ -- кому. Плохимъ--на испытанье и на горе (такимъ -- что ни дай!); а хорошимъ -- на радость. Кому жъ это,-- тебѣ такъ-то цыганка сказала?
   -- Нѣтъ. Мнѣ это говорила одна молодая бабенка. Сегодня. Въ ригѣ. Ей это цыганка сказала.
   -- Чья молодайка-то?
   -- Хрестя.
   -- Такъ-такъ. Ну, этой-то и правда-красота ея на горе. Лучше, была бы похуже. Вѣтеръ-баба. А хороша! Теперь-то отъ ней половина осталась. А помоложе была -- хороша была, правда. И ты, поди помнишь?
   -- Немножко...
   -- Хороша была, шельма! Становитая, ладная... (Старуха задумалась.) -- Къ чему жъ это она про цыганку-то вспомнила? Ей, что ли, такъ-то цыганка сказала?
   -- Да. Она говоритъ, что она и теперь вотъ не хуже, а лучше всѣхъ дѣвушекъ. А раздѣнься она -- такъ только одна здѣсь и есть въ околодкѣ, которая лучше ея. Но, что это такая уже красавица, что жутко даже смотрѣть. На русалку, говоритъ, похожа. И если увидѣть ее невзначай, вечеромъ, когда она купается въ рѣкѣ, такъ испугаться, говоритъ, можно на-смерть...
   -- А, вѣдь, она это.....
   -- Что? ...
   -- Про Сашу нашу болтаетъ...
   -- Почему это ты, няня, сразу узнала?
   -- Почему! Да она, вѣдь, такая и есть, Христосъ съ ней,-- Саша-то наша...
   -- Какъ это мило! А ты и молчишь? Значитъ, увидишь, такъ-то, случайно -- и....отъ страха умрешь!
   -- А ты-то, батюшка, самъ и не видишь? Тебѣ я скажи, а ты -- ей. Куда тогда мнѣ, старой, дѣваться? Она меня со свѣта сживетъ! А сказать-то мнѣ есть -- что... Да боюсь: подведешь ты...
   -- О, нѣтъ, няня; не бойся.
   Старуха опасливо оглянулась кругомъ и подозрительно покосилась въ сторону дома...
   -- Нѣтъ. Она сейчасъ купается...-- успокоила она сама себя и свободно вздохнула.-- Хороша-то она -- хороша. Правду это тебѣ Хрестя. сказала. Такъ хороша, что иной разъ глядишь -- и глазамъ не вѣришь!.Русалка -- не русалка... Грѣхъ и говорить такъ. Какая у нихъ краса? Не дай Богъ и видѣть. Такъ: зря баба болтаетъ. А вотъ, на Ангела она, правда это,-- похожа. Опричь еще, какъ волосы расплететъ да распуститъ... Иной разъ -- что? -- она купается; а я сижу въ сторонкѣ -- смотрю, да плачу...
   -- Это зачѣмъ же?
   -- А жаль, батюшка. Подумаешь, подумаешь: сиротка она -- и заплачу... Однимъ только и взыскалъ ее Богъ, что -- красотой. Сохрани и помилуй ее, Царица Небесная!-- набожно перекрестилась старуха.
   Она помолчала немного и, не переставая возиться съ своимъ постояннымъ чулкомъ, видимо, собиралась съ мыслями...
   Я зналъ эту манеру няни, и терпѣливо ждалъ, но начиналъ волноваться: "Что-бы такое она могла разсказать мѣѣ?"...
   -- Да...-- начала старуха.-- По-за-прошлымъ лѣтомъ, какъ тебѣ бы пріѣхать, мы, батюшка, только и дѣлали, что -- ждали-гадали: Вотъ-вотъ пришлешь вѣсточку! вотъ-вотъ, пріѣдешь! Душа, чисто, изныла... Кого, бывало, на дворѣ ни увидишь: "Охъ, не;телеграмма-ль со станціи"?... Только, бывало, и думки. И все, бывало, готовимся, да чистимся, да думаемъ -- какъ бы чего не забыть намъ! А тутъ -- и она обносилась: того -- нѣтъ, другого -- нѣтъ... А я ужъ знаю -- какое ты золото. Увидитъ, думаю, что дѣвка раздѣта -- и будетъ мнѣ, старой... Какъ-вотъ, со мной-то тогда... Помнишь? Какъ ты мнѣ "приданое" сдѣлалъ?
   -- Какое "приданое"?
   -- Забылъ! Да тоже-вотъ такъ-то: пріѣхалъ на лѣто, а тебѣ и поглазься,
   что я плохо одѣта... И Родивонычу, и мнѣ-то -- всѣмъ тутъ досталось! А тутъ -- краснорядецъ, какъ на-зло, на дворъ... Ты его зазови, да и ну меня обряжать! Рублей на триста набралъ всякой всячины... Не помнишь?
   -- Нѣтъ, няня.
   -- Поди жъ ты! Еще пасмѣхъ меня всѣ подняли, что я "заневѣстилась". замужъ собралась -- приданое сдѣлала...
   -- Не помню.
   -- Ну, думаю, такъ-то и это. Покажется, гляди, что не такъ -- онъ и возмется... Гдѣ-бъ рубль, а онъ -- десять... Какъ-ни-какъ, думаю, а быть тому -- ѣхать намъ въ городъ. Собрались, да поѣхали. Да. Закупились мы, справились -- ѣхать... А она и затѣй -- пойти искупаться. Жара, помню, стояла. Я -- пойди проводить... Не одну же пускать мнѣ... Знаешь, дѣвичье дѣло... Пошли. А купальни у нихъ подъ горой. А до нихъ, стало-быть,-- лѣстницы. Шли, шли... Народу набилось пропасть. Я и возьми билеты въ дворянскую. По 5-ти коп. билетъ. Все; дyмаю; будетъ свободнѣй:, толкотни будетъ меньше... оказалось и тамъ тоже не лучше. Притулились мы такъ-то, къ уголушку... Я-то сижу а она -- раздѣвается... "я еще не пусти ее въ воду-то сразу: простyдится, думаю; дай мало-мало, очахнетъ... Какъ повыглянулись всѣ!.. И сама вижу: на грѣхъ пpивела,-- какъ царица надъ всѣми... Рослая, бѣлая, а ужъ ладна -- чисто точеная! Бедристая, кормная; а въ поясѣ -- перстами охватишь... онамедни -- картузъ твой чинила, да и смѣрь его, стало быть. "Cмoтpите,-- говорите -- у Валентина Николаевича картузъ шире меня; мой поясъ поуже"... Въ картузѣ, стало бытъ; вершковъ тринадцать съ половиной намѣрила, а поясъ у ней -- двѣнадцать вершковъ. Змѣя!... То-то и тамъ. Какъ повыглянули всѣ... Я ужъ не рада, что и пришли: сглазятъ дyмаю; дѣвку. Не чаю; какъ бы уйти... Да. И пристань къ намъ двѣ барышни; а съ ними -- старушка (въ мои бы года). Я-то, дyмаю, мать, или тетка... Да. "пристань онѣ къ намъ: "Кто? да -- откуда? Да -- гдѣ вы живете?" Мы изъ купальни -- и онѣ за нами; мы въ номера -- и онѣ... "Такъ и такъ, молъ, Александра Гавриловна (и звать какъ -- узнали), позвольте васъ срисовать"... А онѣ, стало-быть, барышни-то эти, оказались... Какъ это, бишь, называютъ-то ихъ? Что вотъ, красками малюютъ? Не живописцы (тѣ -- по иконному дѣлу, въ церкви малюютъ), а...
   -- Художники.
   -- Такъ-то. Сами это онѣ про себя разсказывали. Въ Петербургѣ этомъ, пусто ему будь, въ какомъ-то тамъ училищѣ... Онѣ называли...
   -- Въ Академіи.
   -- Во-во! Въ самой этой "кадеміи"... Да. И пристань онѣ къ намъ: дай и дай срисовать. И къ ней, и ко мнѣ-то подсыпятся... "Упросите хоть вы, Алена Никитична!" Просили, просили -- Саша никакъ! И что жъ ты, батюшка, думаешь? Одна изъ нихъ (помоложе) какъ заплачетъ... И грѣхъ, и смѣхъ съ ними. Саша-то -- то отбивалась, отговаривалась, какъ тамъ умѣла; а то ужъ, вижу,-- сидитъ и сама не своя. А та -- разливается-плачетъ: "Скупая вы, говоритъ, нехорошая! Что вамъ это стоитъ? Чего насъ стыдиться? Что мы -- мужчины, что ли?"... И старушка эта ихняя -- тоже себѣ подтурлыкиваетъ: "Вѣрно, вѣрно, милая барышня! Имъ говоритъ, учиться надо. Это, говоритъ, не то, чтобъ капризъ и забава, а -- нужда"... И начала,-- это, тамъ, по-своему, разсказывать -- и какъ, и что, и зачѣмъ это надо...-- "Не хотите, говоритъ, вся намъ показаться, такъ дайте хоть"... Забыла я -- какъ это она называла, чтобы вотъ, грудь, бока и талію показать имъ...
   -- Торсъ,-- подсказалъ я.
   -- Во-во! Да ты, батюшка, какъ былъ тамъ...-- подозрительно покосилась на меня старуха.-- Поди, она и сама ужъ тебѣ разсказала?
   -- Нѣтъ, няня! Что ты... А знаю я, какъ называть это надо. Говори ты, пожалуйста, что дальше-то было...
   -- Да что было... "Торсы"-то этой она не дала имъ. Привязались:-- "Дайте, хоть ножку"... Чтобы разуться, и чтобъ колѣнку, и выше -- сюда...
   -- Ну, и что жъ,-- упросили?
   -- Упросили. Я ужъ сама помогала. Вижу: люди хорошіе... А больше всего -- старая барыня сбила меня. И ту, что плакала, жалко мнѣ стало. "Намъ, говоритъ, учиться надо; а вы, говоритъ, не хотите помочь"...-- а сама плачетъ. А что? Поди, и не надо было?
   -- Ну, отчего же не надо? Напрасно и спорили. Онѣ, вѣдь, и правда -- учатся. И имъ трудно бываетъ достать хорошую натуру, т.-е.-- красивое тѣло.
   -- Да, вѣдь, кто жъ это, батюшка, зналъ! Хоть, вся-то она -- зарѣжь ты ее -- она не далась бы... И ногу дала -- чуть не плачетъ! Гдѣ ужъ тамъ -- вся...
   -- Ну, и что жъ,-- срисовали?
   -- Срисовали. Какъ засѣли! Ее-то, стало быть, на постель положили, и -- ну... И что мнѣ, батюшка, диковиннѣй всего показалось -- старая барыня эта... Она-то самая заправская и оказалась... Онѣ ее, какъ-то чудно, посвоемy, кликали... Забыла я -- какъ.-- Профессоромъ...
   -- Гляди ты! И то -- такъ. Да ты, батюшка, и правда -- какъ былъ тамъ...-- опять насторожилась старуха.
   -- Ну, и что жъ? Хорошо срисовали?
   -- Тѣ-то, молоденькія -- такъ-себѣ... А старая барыня (куда жъ имъ за ней!) вразъ намалевала. Онѣ, вѣдь, не какъ-нибудь, а--красками... Третья только (та, что плакала) карандашомъ мазала. Одну ступеньку. И того путемъ не сдѣлала! Старуха опосля подошла къ ней -- и ну передѣлывать... И что, такъ-то! Стало, и правда: дѣло мастера боится. Карандашъ-то у ней, какъ ученый, самъ такъ вотъ и бѣгаетъ... Всѣ пальчики, ноготки -- какъ живые...
   Старуха задумалась.
   -- Подумаешь, такъ-то: всякъ на своемъ стоитъ. Кому, что дано. Намъ -- баловство, а имъ -- дѣло. А долго онѣ съ нею возились! И все любуются: "Какая вы красавица! Какое у васъ тѣло"... А барышня-плакса, такъ та -- что! Вертѣлась, вертѣлась: "ахъ, какая ножка! Вотъ такъ ножка!" Возьми да поцѣлуй ее... Какъ та заплачетъ -- Саша-то... А она -- на колѣнки: "Душечка, милая, простите! Не утерпѣла я... Я, говоритъ, не вашу ногу, а красоту вашей ноги цѣловала"... Обхватились обѣ и плачутъ...
   Голосъ старухи сорвался...
   -- О, пусто имъ будь!-- прослезилась она.-- Чудны эти дѣвки: съ ними и насмѣешься, и наплачешься вволю... Да: вотъ какая оказія съ нами случилась. Смотри, не проговорись какъ... Она меня тогда со свѣту сживетъ! И такъ ужъ взяла я грѣхъ на душу: божилась я ей -- не скажу. И -- гляди вотъ на старую дуру -- взяла и разсыпала все... Ну, будетъ намъ: гляди-ка вонъ -- Саша...
   Я оглянулся.
   По боковой аллеѣ сада шла Саша. Она возвращалась съ купанья.
   Я всталъ и пошелъ къ ней навстрѣчу...
   Она была восхитительна...

-----

   Какъ хороши были эти смоченные слегка завитки ея русыхъ волосъ! И какимъ свѣжимъ и чистымъ холодкомъ вѣяло отъ высокой античной фигуры изъ воды только-что вышедшей дѣвушки... Подъ впечатлѣніемъ только что слышаннаго мною, я мысленно обнажилъ ее -- и такъ же мысленно преклонился предъ нею...
   И надо думать, что было что-то особенное въ моемъ восторженномъ взглядѣ, такъ какъ блѣдное личико Саши слегка заалѣлось...
   -- Да, да!-- невольно сказалъ я.-- Вы обворожительны -- и я засмотрѣлся на васъ, и восторгаюсь вами...
   

LXV.

   Сегодня (опять во время "обѣдовъ") я, мимоходомъ, зашелъ въ ригу, съ цѣлью сказать Хрестѣ о томъ, что всѣ нужныя распоряженія я уже сдѣлалъ о хатѣ; а, кстати, мнѣ хотѣлось узнать и у ней -- какъ это они тамъ столковались съ моимъ управляющимъ, Иваномъ Родіоновичемъ обставить вопросъ о "покупкѣ" хаты...
   Завидя меня еще издали и, видимо, смекнувъ, что намъ надо съ кей "перекинуть словечкомъ",-- Хрестя пошла мнѣ навстрѣчу.
   -- Здравствуйте, Хрестя.
   -- Здравствуйте. Спасибо вамъ!
   -- Что,-- вы уже переговорили съ Иваномъ -Родіоновичемъ?
   -- Да. И все ужъ устроили.
   -- Какъ?
   -- А вотъ какъ: "суженый"-то мой придетъ, будто, купить... Честь-честью. Часть денегъ онъ отдастъ при всѣхъ въ задатокъ. Родивонычъ и деньги мнѣ далъ -- 50 рублей. А что останется тамъ -- подъ отработки, будто...
   Все, какъ слѣдуетъ: комаръ носа не подсунетъ... Спасибо. Я вамъ ввѣкъ не забуду!
   -- Все это пустяки, Хрестя. А ты мнѣ вотъ-что скажи: что у насъ -- опять нынче молотятъ?-- спросилъ я, желая перемѣнить тему нашей бесѣды.
   -- Нѣтъ. Съ молотьбой пошабашили. Насъ нынче всего только четверо. Ригу позвали убрать, и такъ -- кое-что по хозяйству... Я, стало быть, Лизка, Ольга и Гриппена...-- и Хрестя усмѣхнулась чему-то.-- "Монашку это помните? Что -- по-Святой-то вы запримѣтили... Та-то.
   -- А! помню.
   -- Она. И что я скажу вамъ... Поди, вотъ...-- вздохнула Хрестя.-- Вотъ, и тихоня, и "воды не замутитъ"; никто изъ ребятъ и пальцемъ не тронь, такъ-те глазами и ѣстъ! Одно слово -- "монашка". А подошелъ, стало быть, часъ -- и вразъ вся чужая... Такъ ошалѣла, что и таиться не можетъ. Какъ порченная. Влюбилась она,-- пояснила мнѣ Хрестя.
   -- Въ кого?-- тихо спросилъ я, входя въ ригу.
   -- Въ васъ...-- шепнула мнѣ Хрестя.
   Дѣвицы-поденщицы сидѣли на соломѣ, въ уголку риги, и "обѣдали", т.-е. жевали хлѣбъ и запивали водой.
   Рыхлая, голубоглазая Елизавета и сухощавая Ольга, съ скуластымъ калмыцкимъ лицомъ и черными глазками, были со мной ужъ знакомы. Я даже зналъ ихъ секреты. Словомъ -- мы были свои уже люди. "Монашку" же, о которой болтала мнѣ Хрестя, я видѣлъ одинъ только разъ въ хороводѣ. Это была коренастая, плотная дѣвушка съ большими, синими глазами, щирокимъ, круглымъ личикомъ и рѣдко-красивымъ, строгимъ, гордо-сомкнутымъ ртомъ. Когда я подходилъ къ нимъ, большіе, лучистые глаза дѣвушки испуганно и нѣжно вперились въ меня -- и сразу потупились...
   Я вздрогнулъ. Я понялъ, я узналъ этотъ особенный, немножко восторженный взглядъ широко-открытыхъ и любящихъ глазъ женщины... Мнѣ было неловко. И я пожалѣлъ, что пришелъ и узналъ... (И зачѣмъ это она разболтала мнѣ!-- недовольно покосился я въ сторону Хрести.) Мнѣ было жаль эту понуро сидящую дѣвушку съ блѣднымъ, взволнованнымъ личикомъ.
   ...И зачѣмъ мнѣ все это?-- невольно пожалъ я плечами.
   Елизавета и Ольга перешептывались и чему-то смѣялись...
   -- Ну, что жъ ты, монашка, потупилась -- а?-- подсѣла къ ней и обняла ее Хрестя.-- Что,-- аль, и глянуть не смѣешь? Смотри, дѣвка, уйдетъ, а тамъ -- и опять не увидишь!
   Я не зналъ, какъ мы? прекратить эту неловкую сцену -- и растерянно оглянулся кругомъ... Какъ вдругъ всѣ, исключая монашки, сорвались съ мѣста и, смѣясь, убѣжали изъ риги. Даже ворота захлопнули... И мы остались одни въ прохладномъ затишкѣ и полумракѣ риги. Гриппена сидѣла все такъ же потупившись; и видно было, какъ неровно дышала упругая грудь дѣвушки...
   -- Что это онѣ -- смѣются надъ тобой?-- спросилъ я, подсѣвъ къ ней, невольно волнуясь и самъ...
   Она исподлобья, украдкой, взглянула и ничего не отвѣтила.
   -- Что жъ правда это, Гриппена, что ты влюбилась въ меня -- а?
   -- Да...
   Я вздрогнулъ отъ неожиданности этой безззвѣтной и дѣтски-наивной искренности.
   -- Но, когда же? Вѣдь, ты же почти меня и не знала! Разъ только и видѣла...
   -- Разъ -- въ церкви. А потомъ, на Святой -- у качель...
   -- И сразу влюбилась?
   -- Да.
   -- Но, развѣ жъ можно такъ, сразу, влюбиться!-- говорилъ я, не зная, что ей сказать, и самъ не вѣря тому, что я говорилъ ей.
   -- Не знаю я. Стало-вотъ, можно...
   -- И ты, до меня, никого не любила?
   -- Нѣтъ. Впервой отъ-роду...
   -- А сколько тебѣ лѣтъѣ
   -- Шестнадцать.
   -- И сильно ты любишь?
   Она только взглянула... ("Чего, дескать, спрашиваешь зря?")
   -- Можетъ быть, ты... поцѣловать меня хочешь?
   Она потянулась ко мнѣ и, довѣрчиво, нѣжно взглянувъ своими большими, лучистыми глазами, прижалась ко мнѣ... Я поцѣловалъ ее разъ и другой, невольно волнуясь и самъ близостью этой льнущей ко мнѣ, влюбленной дѣвушки, захваченной въ первый разъ волной страсти, которая сразу вдругъ заполонила ее...
   Я терялся все больше и больше -- и положительно не зналъ, ни что мнѣ сказать ей, ни какъ поступить съ ней... Глупая и несимпатичная мнѣ роль Іосифа Прекраснаго, грубо отказывающаго красивой и любящей женщинѣ въ ласкѣ, всячески была не по плечу мнѣ. Я не выношу всѣхъ этихъ пространо и докторально резонирующихъ Онѣгиныхъ, лицомъ къ лицу, съ ихъ любящей женщиной. А, съ другой стороны,-- не могъ же я въ самомъ дѣлѣ, взять этого наивнаго полуребенка, такъ довѣрчиво и трогательно льнущаго ко мнѣ, и все потому только, что мое положеніе въ данную минуту было неловкимъ... Не говоря уже о томъ, что, несмотря на всю обаятельность этой, охваченной страстнымъ порывомъ, цѣломудренной, юной и любящей дѣвушки, я пьянъ былъ иными чарами... О, да: образъ моей русоволосой Русалки не разставался со мной и сейчасъ...
   -- Послушай, Гриппена,-- сказалъ я, лаская ее и цѣлуя:-- ты, можетъ быть, хочешь совсѣмъ быть моей?
   -- Это... о чемъ же? Чтобъ быть вашей сударкой,-- объ этомъ?-- тихо спросила она, взглянувъ исподлобья....
   -- Да, милая...
   Она недовѣрчиво покосилась на неплотно припертыя ворота риги...
   -- Нѣтъ, сейчасъ нешто можно! Послѣ, потомъ... И молоденька еще я...-- тихо, еле слышно проговорили ея дрожащія губы...
   Но, это были только слова. Бѣдная,-- она трепетала въ моихъ рукахъ и вся порывалась ко мнѣ...
   Искушающая была эта минута!
   -- Да, да, милая,-- послѣ, потомъ... Ты молода еще, правда. О, мы еще встрѣтимся...
   Я цѣловалъ эти блѣдныя дрожащія губы; я мѣшалъ говорить имъ... Я цѣловалъ эти большіе, сверкающіе слезами глаза... И, торопливо разставшись съ плачущей дѣвушкой, шатаясь, вышелъ изъ риги...

-----

   Проходя мимо сѣнного сарая (онъ былъ рядомъ съ ригой), я оглянулся: меня окликнула Хрестя. Глаза ея лукаво смѣялись...
   -- Валентинъ Николаичъ!
   -- О, нѣтъ, Хрестя,-- сухо сказалъ я.-- Мнѣ все это очень не нравится!
   И зачѣмъ ты все это подстроила? Мнѣ совсѣмъ этого не надо... И ничего ровно изъ этой затѣи не вышло. Она вонъ -- плачетъ...
   -- А я-то при чемъ здѣсь? Монашка влюбилась -- а я виновата! Плачетъ она? Съ чего жъ это? -- усмѣхнулась она.-- Такъ вы, стало быть, такъ и ушли?
   -- Конечно.
   -- Что такъ? Аль, и вы записались въ монахи?-- лукаво усмѣхнулась она.
   -- Но, неужели жъ ты думала, что надо было бы мнѣ такъ не уходить -- и заставить ее плакать подольше... Такъ, что ли?
   -- Чего жъ ей плакать? Скажите на милость! Не вы -- такъ другой... Такъ, вѣдь все равно, не проходитъ!
   -- Ну, а потомъ что? Выйдетъ замужъ -- и вѣчные упреки и побои мужа...
   -- Вотъ пуще -- невидаль! Онъ и безъ того, какая тамъ ни будь, все-равно пьяный за волосы таскать будетъ... Чего-чего -- а за этимъ дѣло не станетъ.
   Замужъ! Это еще успѣется. Этого добра, какъ смерти не миновать. И только и поживешь, что въ дѣвкахъ. А тамъ -- что? Грязью зарости? Въ этомъ-то радость по-вашему?.. А вы пойдите, посмотрите на нашихъ бабъ. Хороши онѣ? Самой жрать нечего, а тутъ дѣтвора, мужъ да работа Мужикамъ хорошо, а бабамъ -- еще лучше. Иного родмица и въ пятьдесятъ лѣтъ хоть сейчасъ подъ вѣнецъ; а бабу и въ тридцать лѣтъ съ старухой не разберете. Отъ добра то-то! И монашка ваша... То-то вы ей? добро сдѣлали -- что такъ ушли! На возъ теперь не уложитъ... То, по крайности, хоть вспомянуть было бъ что... А то- и оглянуться будетъ не на что... Э-эхъ-ма! всѣмъ жить хочется...-- вздохнула она и задумалась...
   Каріе глаза ея мечтательно устремились вдаль, которая, какъ картина, вставлялась въ открытыя настежь ворота сарая -- откуда видны были: гуменникъ, ракиты по рву и дальше -- безъ конца волновалось ржаное, зыбкое поле, которое на горизонтѣ замыкалось синѣющей полоской лѣса...Кокетливо подобранная юбка ея почти до колѣнъ открывала ея сверкающія бѣлизной молодыя и статныя ноги, съ упругими, красиво очерченными икрами, Грудь ея не утратила еще своихъ дѣвственныхъ формъ. Да и вся она была еще такъ молода и такъ вызывающе обаятельна...
   -- И та-то, дура, васъ упустила..." -- раздумчиво сказала она.-- Разрюнилась... А потомъ, и сама пожалѣетъ разъ двадцать. Нѣтъ, я бъ на ея мѣстѣ, какъ ни какъ, а такъ бы васъ не упустила!..
   -- Развѣ?
   -- То-то меня вы и не знаете! Умерла бъ, не пустила...
   -- Ну, такъ то, вѣдь,-- ты! Не даромъ же говоришь, что тебя -- "изъ ихъ ряда не выкинуть"; а раздѣнь васъ -- такъ "имъ до тебя далеко"...
   -- А вы, поди, и не вѣрите? -- сверкнула глазами Хрестя...
   -- Да, вотъ, будешь купаться -- приду, какъ-нибудь, посмотрѣть и увижу...
   -- Вотъ еще пуще! Была вамъ неволя -- изъ-за меня даромъ ноги трудить... Да я того и не стою. А если охота вамъ посмотрѣть, такъ -- вотъ...
   И она дернувъ тесемки ворота бѣлой, опрятной рубахи и сдѣлавъ что-то съ поясомъ темненькой юбки, гибко, какъ-то, поежилась вся -- и то, и другое скользнуло внизъ... И предо мною сверкнуло молочно-бѣлое, статное тѣло молодой, рыжеволосой женщины...
   Я такъ и замеръ на мѣстѣ...
   Она была восхитительна!..
   Это было такъ неожиданно -- и...
   Я не продолжаю дальше О, развѣ жъ я св. Антоній! А говорятъ (прочтите, хотя бы, того же Флобера!), что развѣ только ему и по плечу бывали подобнаго рода соблазны. А я... "Я кровь и плоть -- и ими быть хочу"...

-----

   -- Валентинъ Николаичъ, миленькій! Можетъ быть, мнѣ... Какъ вы скажете? Можетъ быть, мнѣ себя и кабалить не надо -- замужъ итти, а? Можетъ быть -- ну, хоть разъ въ годъ, а я вамъ когда-нибудь и понадоблюсь .--прерывисто, вкрадчиво, шептала мнѣ Хрестя, торопливо застегивая воротъ рубахи. Вѣдь... Вы не подумайте чего... Я не изъ такихъ,-- не потаскушка я. Нѣтъ! Я вотъ ужъ пять лѣтъ, какъ я осталась одна, вдовой, живу и никого не знаю. Я вамъ -- какъ на исповѣди! Вѣдь, это я тогда такъ... по молодости, сдуру... Вы позабудьте объ этомъ...
   -- Кабалить себя, Хрестя, никогда не надо. И разъ ты не любишь -- зачѣмъ и итти замужъ?
   -- Какое тамъ: любишь! Вѣдь, я же вамъ говорила: изъ-за угла это я -- затѣмъ-то и шла...
   -- Ну, съ этимъ "угломъ" можно будетъ утроиться проще. Ты подожди меня здѣсь. Я -- сейчасъ...
   И, оставивъ ее подождать, я зашагалъ быстро къ дому...
   Иванъ Родіоновичъ мнѣ только вчера еще принесъ 500 рублей. Это былъ задатокъ за проданную имъ "ставку" трехлѣтокъ. Всѣхъ проданныхъ лошадей было двѣнадцать "головъ", за 6000 рублей. Словомъ, деньги, въ которыхъ я часто нуждался, на этотъ разъ, къ счастію, были.

-----

   -- Вотъ... пока, сколько было,-- сказалъ я, невольно краснѣя, и протянулъ ей кредитки.
   Она такъ и вспыхнула...
   -- Спасибо. Только куда жъ это мнѣ сразу! Вы бъ лучше поменьше...
   Развѣ, вотъ что! Онадысь, на праздникѣ, была я у своихъ, въ Сосновкѣ. Такъ тамъ "сходны" на "вольныя земли" продавали 10 десятинъ "четвертныхъ правъ" и весь обиходъ свой: скотину, постройки... Просили 500 рублей, и чтобъ деньги всѣ сразу. За цѣной никто не стоялъ. А денегъ такихъ ни у кого не нашлось. Пойти, да купить, развѣ? Тогда у меня кусокъ хлѣба по самую смерть будетъ...
   -- Ну, вотъ, и прекрасно!
   -- И земля-то къ намъ подошла -- обаполо нашего "клина". Только вотъ -- сама не сумѣю я... Вотъ, если бъ Родивонычъ помогъ мнѣ!..
   -- Да, да. Ты и обратись къ нему. Скажи; я прислалъ. Онъ все и устроитъ. Прощай, Хрестя!
   -- Прощайте!
   Я утомился быть съ ней, и торопился уйти...
   Мнѣ хотѣлось быть одному, чтобъ никто не мѣшалъ, и чтобъ дать отстояться во мнѣ пережитому, которое бродило во мнѣ и вносило утомляющій меня безпорядокъ въ мое настроеніе...
   

LXVI.

   Незамѣтно скользнула недѣля.
   Скучно мнѣ было. Меня посѣтила опять моя всегдашняя гостья -- тоска.
   Откуда она выползала? Богъ ее знаетъ. Можетъ быть, виной всему -- инцидентъ съ Хрестей? Не знаю. Хотя, и возможно, что -- да. Не ея, не Хрести искали мои объятія, и оттого-то, можетъ быть, жгучая ласка рыжеволосой Фрины деревни и прозвучала въ душѣ у меня, какъ диссонансъ... Красивый жестъ ея гибкаго тѣла, такъ неожиданно, быстро и такъ граціозно уронившій драпировки ея несложнаго костюма, для того, чтобы стать предо мною, какъ античная статуя, и все, что было потомъ,-- все это было слишкомъ по-эллински... А мы, къ слову сказать, давно уже не умѣемъ быть эллинами. Мы (правъ Герценъ): "Мы не вѣримъ уже въ то, что мы духи, и стыдимся того, что тѣло наше бросаетъ тѣнь"...
   Все такъ. Но -- Хрестя? Она вонъ -- не стыдится... Да, но, и у нея это отсутствіе стыда "бросаемой тѣломъ тѣни" -- не уголъ зрѣнія, не стройное міросозерцаніе, а надломъ, т.-е. порокъ. Душа ея вывихнута прошлымъ. Словомъ: тотъ же диссонансъ таится и въ ней...
   Нѣтъ, мы не умѣемъ быть эллинами!..
   И надо же было случиться... О, да,-- случай бываетъ порой коваренъ, какъ Мефистофель, и то -- стегнетъ насъ ѣдкимъ сарказмомъ, то -- неожиданно ожжетъ насъ ироніей. Сейчасъ онъ (спасибо ему!) одну крайность противопоставилъ другой крайности -- и, такимъ образомъ, уравновѣсилъ то и другое.
   Онъ нашепталъ мнѣ чудную сказку устами одной старовѣрки... О, это не сказка деревни. Нѣтъ! Изъ этой сказки опять глядятъ мистическіе глаза Азіи. Но въ данную минуту мнѣ именно это-то и на руку...
   Сказка эта -- жемчужина, которой я и плачу за эллинскую наготу античнаго тѣла Хрести...
   Вотъ, эта сказка.
   

СКАЗКА.

   Задумалъ нѣкій "младъ-вьюнышъ" послужить Правдѣ-Истинѣ. Бросилъ онъ стариковъ -- отца и мать, взялъ посохъ въ руки и пошелъ искать Правду и Истину. Шелъ, шелъ... Видитъ: лѣсъ, а въ лѣсу -- дубъ, а на дубу -- сова,-- сидитъ и спрашиваетъ: "Куда ты идешь, добрый молодецъ?" -- "Иду послужить Правдѣ и Истинѣ".-- "Къ Правдѣ идешь, а отъ Правды уходишь. Кто же допоитъ-докормитъ твоихъ стариковъ -- отца и мать? Кто ихъ схоронитъ? Или ты объ этомъ и думать не хочешь? Нѣтъ, ты сперва исполни свой долгъ: допой и докорми отца и мать; схорони ихъ честь-честью; а потомъ или и служи Правдѣ и Истинѣ".-- Подумалъ-подумалъ юноша... Видитъ: правду говоритъ сова. Повернулъ и пошелъ назадъ. Допоилъ-докормилъ отца и мать; схоронилъ ихъ, честь-честью. Собрался опять и пошелъ. Шелъ-шелъ... И видитъ опять: лѣсъ, а въ лѣсу -- дубъ, а на дубу сова сидитъ,-- сидитъ и спрашиваетъ: "Куда ты идешь, добрый молодецъ?" -- "Иду послужить Правдѣ и Истинѣ".-- "Къ Правдѣ идешь, а отъ Правды уходишь. Ты, что же это -- съ неба на землю свалился? Тебя, вѣдь, поди, родили и выняньчили. А ты что же?-- и думать объ этомъ не хочешь? Нѣтъ, поди исполни сперва долгъ человѣка: найди себѣ подругу по-сердцу, народи дѣтей, выняньчи, выкорми ихъ, исполни завѣтъ, данный всему живущему, послужи міру; а потомъ и или служить Правдѣ и Истинѣ". Подумалъ-подумалъ юноша... Видитъ: правду ему говоритъ сова. Повернулся и пошелъ назадъ. И сдѣлалъ онъ все, какъ сказала сова. Нашелъ онъ подругу по-сердцу, прижилъ съ нею дѣтей, выняньчилъ, выкормилъ ихъ, простился съ женой и дѣтьми, взялъ посохъ и пошелъ. Шелъ-шелъ... И опять видитъ: лѣсъ, а въ лѣсу стоитъ дубъ, а на дубу сидитъ сова,-- сидитъ и спрашиваетъ: "Куда идешь, добрый молодецъ?" -- "Иду послужить Правдѣ и Истинѣ".-- "Къ Правдѣ идешь, а отъ Правды уходишь. На кого же ты бросилъ дѣтей? Тебя какъ,-- родили и бросили? Или ты и думать объ этомъ не хочешь? Нѣтъ, ты пойди, да воспитай ихъ, научи ихъ уму-разуму, доведи до дѣла, поставь ихъ на ноги, исполни свой долгъ отческій; а потомъ или и служи Правдѣ и Истинѣ".-- Подумалъ-подумалъ онъ... Видитъ: правду говоритъ сова. Повернулся и пошелъ назадъ. И все сдѣлалъ, какъ говорила сова. Воспиталъ дѣтей, научилъ ихъ уму-разуму, довелъ ихъ до дѣла, поставилъ на ноги, собрался и пошелъ... Долго-долго онъ шелъ... И видитъ опять: темный-темный лѣсъ, а въ лѣсу -- старый-старый дубъ, а на дубу сидитъ та же сова,-- сидитъ и спрашиваетъ: "Куда идешь, старый хрычъ?" -- "Иду служить Правдѣ и Истинѣ".-- "Ха-ха-ха"...-- захохотала сова. Ха-ха-ха...-- захохоталъ и лѣсъ.-- "Это ты-то! Поздно, старый, собрался! Посмотри на себя. Ты и ногъ не волочишь... А туда же: служить Правдѣ и Истинѣ! Ступай, старый хрѣнъ, домой. Ступай, несрамись. Иди -- сиди на лежанкѣ. Не тебѣ, видно, служить правдѣ и Истинѣ. Не такихъ тамъ надо. Помоложе былъ -- о себѣ думалъ, а теперь о Правдѣ и Истинѣ вспомнилъ. Не про тебя онѣ, старый, писаны"...
   Глянулъ онъ на себя... Правда: ноги согнулись подъ нимъ и трясутся; спина дугой; грудь ввалилась. Хватилъ за голову -- на ней и волоска нѣтъ; а старый, беззубый ротъ шамкаетъ...
   -- Ха-ха-ха...-- хохочетъ сова...
   -- Ха-ха-ха...-- отзывается лѣсъ...
   Заплакалъ старикъ и поплелся домой...

-----

   Вотъ она -- эта сказка-жемчужина.
   Мнѣ разсказала ее старовѣрка изъ скопческой секты. И когда она говорила, глаза ея мерцали недобрымъ огнемъ изувѣра-фанатика, который, извѣстно, не передъ чѣмъ и никогда не остановится; который "мѣритъ полною мѣрой" (вершка никому не уступитъ); который знаетъ и чтитъ одинъ только принципъ: все -- или ничего. Да, потому что слышалъ и помнитъ: "Кто не со Мной, тотъ противъ Меня". И вотъ -- лаконическій принципъ Неба: "Предоставь мертвымъ хоронить мертвыхъ", который онъ тоже воспринялъ,-- онъ иллюстрируетъ въ яркомъ примѣрѣ...
   Бѣдный старикъ сказки!
   Такимъ -- извѣстно это -- нѣтъ мѣста на Небѣ.
   Онъ былъ воистину "мертвъ". Какъ же, онъ не отвернулся отъ святой обязанности человѣка -- допоить и докормить своихъ стариковъ; а надо было сказать "корванъ" (даръ Богу) -- и выгнать ихъ въ шею, потому что: "кто приходитъ ко Мнѣ, и не возненавидитъ отца своего и матери, и жены, и дѣтей, и братьевъ, и сестеръ, а притомъ и самой жизни своей, тотъ не можетъ быть Моимъ ученикомъ". Онъ схоронилъ ихъ сѣдины; а надо было бросить все это и -- "идти за Мной", потому что надо "предоставить мертвымъ хоронить мертвыхъ", тѣмъ болѣе, что и всякій, "возложившій руку свою на плугъ и озирающійся назадъ, не благонадеженъ для Царства Божія". И мало того: онъ "не вмѣстилъ въ себя" аскезъ дѣвства и былъ настолько плотскимъ и мерзкимъ, что нашелъ даже подругу себѣ по-сердцу. И дальше: онъ любилъ и дѣтей (а ихъ, мы помнимъ, надо было "возненавидѣть") -- и потому очень легко попался на удочку саркастическихъ совѣтовъ совы -- пошелъ и научилъ ихъ "уму-разуму" (это ли не грѣхъ!). О, да -- "будьте, какъ дѣти"... Иначе двери рая отъ васъ навѣки закрыты...
   Экая наивность, подумаешь! Я устыдился того, что античное тѣло Хрести бросаетъ красивую тѣнь... Я словно забылъ, что тѣнь -- это пеленки жизни. И что нѣтъ ни красоты, ни даже и просто жизни, тамъ, гдѣ погасли тѣни. Тамъ царство безплотныхъ духовъ, т.-е. царство смерти...
   Все такъ. Ho, а вотъ съ "диссонансами"-то какъ? Они вонъ, звучатъ и во мнѣ", и въ той же самой античной Хрестѣ... Съ этимъ-то какъ же? А, что жъ! И "диссонансъ" -- та же тѣнь, и онъ тоже -- пеленка гармоніи. И что для художника -- тѣнь, то -- диссонансъ для музыканта. Въ этомъ вся и разница...
   

LXVII.

   Утро. Я только что искупался въ рѣкѣ...
   Какъ чиста и прозрачна была эта вода, какъ глубоко это синее небо, и какъ безмятежно въ небѣ тянулась гряда облаковъ, а въ рѣкѣ отражались деревья, кусты и осока береговъ... Я умышленно медлилъ и тянулъ время,-- я не могъ оторваться отъ этой картины лазурнаго, яснаго утра...
   Съ пріятнымъ ощущеніемъ чистоты, свѣжести и холодка во всемъ тѣлѣ, я торопливо шагалъ по усыпанной свѣжимъ пескомъ аллеѣ сада къ дому. Пятнистая сѣтка трепетной тѣни вкрадчиво шепчущихъ о чемъ-то вверху густыхъ, сросшихся липъ скользила у меня по лицу и рукамъ, рябила въ глазахъ и все словно рвалась и уступала дорогу...
   Я взбѣжалъ по ступенямъ балкона -- и...
   Что это?.. Сердце мое судорожно сжалось... Передо мной стояла "та, что ушла съ крыльца"! Костюмъ, о которомъ я такъ хлопоталъ, который я самъ и заказывалъ (обращался даже за помощью къ Сагину),-- костюмъ этотъ, о которомъ я успѣлъ ужъ забыть,-- онъ былъ готовъ и присланъ... И вотъ она -- моя дѣтская греза, моя мечта, моя фантазма,-- она стояла сейчасъ у чайнаго стола на балконѣ моего стараго дома и, лукаво усмѣхаясь, кокетливо посматривала на меня, высокая, стройная и роскошно-волосая...
   -- Богъ мой! какъ вы прекрасны!-- невольно сказалъ я и, шагнувъ къ ней, обнялъ ея гибкую, стройную талію...
   Она уперлась въ мою грудь и слабо боролась со мной. Но эти нѣжныя руки должны были мнѣ уступить,-- онѣ мягко согнулись,-- и я приблизилъ къ себѣ ее всю, и сталъ цѣловать это милое, блѣдное личико, эти глаза, эти чудные волосы...
   -- Валентинъ Николаевичъ! Валентинъ Николаевичъ!-- слабо боролась она.-- Не надо, увидятъ...
   -- Такъ, такъ...-- послышалось сзади.-- Я думала: они здѣсь чай пьютъ,-- смѣялась няня,-- а они, на-поди (хватились когда!), христосоваться вздумали...
   Саша вскрикнула, рванулась у меня изъ рукъ и, быстро сбѣжавъ по ступенямъ балкона, скрылась въ аллеѣ сада...
   -- А согласись, няня,-- не хорошо, вѣдь, подсматривать...
   -- Нашелъ, что сказать! Чего мнѣ подсматривать? И такъ, чай, видно... Э-эхъ-ма! красивую дѣвку -- да не поцѣлватть! Сама давешь рада...
   Я обнялъ свою милую старуху и поцѣловалъ ее.
   -- Цѣловалъ, цѣловалъ молодую, а теперь и за старуху принялся...-- усмѣхнулась она.
   -- Молодую -- за красоту, а старую -- за мудрость...
   -- Какая, батюшка, въ этомъ мудрость! Не нами бѣлый свѣтъ начался, не нами и кончится. Всѣ подъ Богомъ... Кому что положено. И всему свое время. Вамъ, молодымъ, цѣловаться; а мнѣ, старухѣ, смотрѣть да радоваться. Такъ-то, батюшка. (Старуха вздохнула.) -- Ушла...-- усмѣхнулась она.-- Теперь не скоро обыщется... Что жъ, мнѣ, видно, старухѣ, поить тебя чаемъ-то, а?
   -- Пожалуйста, няня.
   -- Да теперь ужъ, жалуй не жалуй, а самъ виноватъ, батюшка. Нечего дѣлать: терпи. И я не спопашилась, старая дура! Мнѣ бъ молчкомъ да -- уйти; а я раскудахталась...
   Старуха и еще бормотала о чемъ-то. Я не слушалъ. Я былъ, какъ во снѣ... Пьянящая близость стpойнаго, гибкаго тѣла милой мнѣ дѣвушки (я все еще словно держалъ ее въ тѣсныхъ объятіяхъ...); ароматъ ея роскошныхъ волосъ; ея взволнованное, блѣдное личико; ея прерывистое дыханіе; ея трепещущая, упругая грудь безъ корсета, и потомъ -- эта нѣжная борьба ея рукъ, и прерывистый шопотъ: "не надо, увидятъ"...-- все это жгло и давило мнѣ грудь...

-----

   Тягуче и медленно, и въ то же время (я удивился даже) незамѣтно скользнуло время до обѣда. Я волновался и ждалъ увидѣть Сашу въ столовой ("О, неужели опять въ томъ же самомъ костюмѣ?" -- и что-то больно кольнуло мнѣ грудь...); но нѣтъ: Саша не вышла къ обѣду. Мнѣ сказали, что у ней болитъ голова. И за столомъ опять хозяйничала няня. Она и опять мнѣ что-то болтала... Я слушалъ и не слушалъ, я созерцалъ одну и ту же картину...
   Вставая изъ-за стола, я сказалъ, чтобы мнѣ дали подсѣдланную лошадь и уѣхаль. Но сейчасъ же вернулся. Необходимость держать поводъ лошади, слѣдить за дорогой и знать куда ѣхать, движенія лошади, все это мѣшало и раздражало меня...
   Зайдя въ домъ и, взявъ книгу (какъ будто бы я могъ читать что...), я прошелъ къ рѣкѣ, сѣлъ въ лодку и оттолкнулся отъ берега... Да, это было хорошо и удобно. Лежа въ лодкѣ и глядя, какъ тихо скользитъ мимо берегъ, и какъ -- еще тише -- плывутъ облака въ небѣ,-- мнѣ было легко и свободно: никто не мѣшаль мнѣ, и когда лодка уткнувшись въ слегка выступающій берегъ, вздрагивала и останавливалась. А потомъ и опять, уступая теченію, тихо-тихо, повертывалась, описывала кормой кривую и снова тянула внизъ по рѣкѣ, чтобы снова запутаться гдѣ въ осокѣ и на время (иногда и надолго) стать неподвижной. Иногда набѣгалъ порывъ вѣтра и зеленыя гривы ракитъ начинали о чемъ-то шептаться; вода крылась морщинистой зыбью и лодка начинала качаться, какъ люлька, и хлюпала дномъ... И снова все неподвижно и тихо. Облака только въ небѣ плывутъ... Но нѣтъ, движенье и здѣсь: стаи ласточекъ рѣять надъ самой водой и остреемъ дерзкихъ крыльевъ какъ алмазомъ, царапаютъ зеркальную поверхность рѣки. Горлица нѣжно воркуетъ. Тарантитъ гдѣ-то телѣга. Кто-то поетъ... далеко въ полѣ.
   А лодку все тянетъ и тянетъ внизъ по рѣкѣ...
   Хорошо... Вотъ такъ бы и лежалъ здѣсь, слушалъ, смотрѣлъ бы и грезилъ... И какъ, въ сущности, мало намъ надо: кусочекъ синяго неба, тѣнь зелени, влажное дыханіе рѣки, несложную пѣсенку горлицы, и это тонкое кружево мысли... "такъ -- долго, всегда. Хорошо!
   -- Не надо, увидятъ...-- шепчетъ милый мнѣ голосъ.
   И я вслушивался и проникался этой короткой фразой. Я волновался ея содержаніемъ ея скрытымъ смысломъ тѣмъ, что пoдpазумѣвaлocь, но не было сказано вслухъ.
   -- Но почему?-- спрашивалъ я.
   -- Потому, что "увидятъ"",-- отвѣчала мнѣ фраза.
   -- Только поэтому?
   -- Да...-- тихо шептала мнѣ фраза...
   -- И если бъ никто не увидѣль? Тогда что?
   -- Тогда,-- отвѣчала мнѣ фраза:-- тогда не сказали бъ "не надо"...
   Тогда... тогда я могъ бы сжимать въ тѣсныхъ объятіяхъ это гибкое, стройное тѣло роскошноволосой Русалки,-- тогда бы я могъ безъ конца цѣловать ея блѣдное, милое личико и видѣть близко-близко эти полузакрытые, нѣжно мерцающіе глаза ея, и утонуть въ этихъ чудныхъ глазахъ... И никто-никто не сказалъ бы: "не надо"...
   Сердце мое порывисто билось...
   А лодку тихо-тихо тянуло куда-то впередъ...
   Вотъ изъ-за ракитъ показался уголъ амбара, который стоялъ задомъ къ рѣкѣ и съ трехъ сторонъ былъ густо обсаженъ акаціей. За амбаромъ потянулся сбѣгающій уступами берегъ. А вонъ -- въ нишѣ густой осоки и ракитъ, кто-то (отсюда не видно, кто) полощетъ что-то въ водѣ... Слышались всплески воды и изрѣдка удары валька. Сверкающіе, золостисто-чешуйчатые круги бугристою зыбью катились оттуда и разбѣгались по гладкой поверхности... Они дошли и до меня, и лодка моя опять закачалась и захлюпала дномъ...
   Кто бъ это?..
   А лодку тянуло все ближе и ближе...
   Сквозь трепетную сѣтку зелени, мелькнула стройная фигура въ бѣломъ -- и... Мнѣ начинало казаться, что не я съ лодкой, а берегъ самъ шелъ мнѣ навстрѣчу, и кто-то, не торопясь, лѣниво и медленно сдергивалъ мѣшавшую мнѣ видѣть сѣтку зелени... Фигура зарисовывалась все больше, и больше -- и... Я чуть не вскрикнулъ отъ неожиданности: предо мною, на бѣломъ камнѣ, въ подоткнутой, почти до колѣнъ, бѣлой юбкѣ и бѣлой ночной кофточкѣ, съ вырѣзомъ на груди, съ голыми руками и этими молочно-бѣлыми, чудными ножками (о, я зналъ теперь, почему не удержалась и поцѣловала ихъ восторженная художникъ-дѣвушка!), предо мною стояла она -- моя роскошноволосая Русалка...
   Она стояла въ полуоборотъ ко мнѣ и выжимала какую-то розовую тряпочку, красиво изогнувъ античныя руки. Капли воды брилліантами сыпались внизъ... Она была поглощена своей работой, и не замѣчала лодки. Я пожиралъ глазами красавицу-прачку. Она была невыразимо прекрасна, и (правду сказала Хрестя) могла напугать...
   Желая поправить волосы, она измѣнила позу -- вскрикнула и хотѣла бѣжать...
   -- Нѣтъ! Нѣтъ! Ради Бога! Я не могу васъ не видѣть такой... Я побѣгу вслѣдъ за вами... Останьтесь!-- молилъ я, весь порываясь къ ней...
   Она нерѣшительно остановилась и начала торопливо одергивать юбку...
   -- Не дѣлайте этого, ради Бога! Вы не можете стыдиться меня: я васъ слишкомъ люблю для этого... Я имѣю право васъ видѣть такой! Не отнимайте же у меня этого счастья -- видѣть ваши ножки... Но, можетъ быть, вамъ непріятно, что я смотрю и любуюсь вами? Тогда, конечно,-- вамъ надо уйти... Или нѣтъ,-- не безпокойтесь...-- сухо сказалъ я, и взялся за весла...
   -- Нѣтъ, нѣтъ -- заторопилась она.:-- Валентинъ Николаевичъ, вы не сердитесь. Я... Зачѣмъ говорить такъ? Мнѣ только вотъ стыдно...-- и блѣдное личико ея такъ вдругъ и вспыхнуло...
   -- Чего стыдно? Что вы прекрасны, и что я любуюсь вами? Но, говорю вамъ, я имѣю право на это: я васъ люблю, и вы это знаете.
   Она застѣнчиво слушала, недовѣрчиво и исподлобья посматривая... Русая коса ея мягко гнулась на голомъ плечѣ и опадала на грудь. Капризные завитки волосъ ласково льнули къ ея слегка вспотѣвшему личику... Опершись всею тяжестью тѣла на лѣвой ногѣ, она неподвижно застыла на мѣстѣ въ классической позѣ Венеры, гибкая, пропорціональная и божественно-прекрасная...
   Я восторженно смотрѣлъ на нее, и мнѣ все казалось, что это не быль, а сказка, сонъ, греза...
   -- Скажите: и что за фантазія явилась у васъ, стирать эти тряпочки?-- спросилъ я, желая отвлечь ея вниманіе и заставить забыть ее свою наготу...-- Это не тряпочки, а кофточки,-- усмѣхнулась она.-- А стирать я люблю. Алена Никитична вотъ только мѣшаетъ: боится, что я простужусь. А я очень люблю плескаться въ водѣ...
   -- Еще бы! Русалка -- и воды не любить...
   -- Не потому, что "русалка" (я и не русалка вовсе...), а оттого, что я люблю вспоминать... А когда я стираю въ рѣкѣ, я всегда вспоминаю...
   -- О чемъ же?
   -- О томъ, какъ я жила еще съ матерью; о всемъ... Она, бывало, пойдетъ стирать, и я увяжусь съ ней... Вода, зелень кругомъ, а позади шумитъ городъ... Хорошо такъ! Я всегда, когда я одна, вспоминаю...
   Лодку мою совсѣмъ уже подтянуло къ камню, на которомъ стояла Саша.
   -- Видите: сама судьба меня влечетъ къ вамъ... Идите ко мнѣ. Уплывемте-ка мы вверхъ по рѣкѣ, или нѣтъ, въ плесъ... Помните, вы обѣщали меня увезти туда, "гдѣ души человѣческой нѣтъ"? такъ вотъ -- туда...
   -- Въ камыши?
   -- Да.
   -- А бѣлье?-- растерянно спросила она.
   -- Э, Богъ съ нимъ! Садитесь...-- и я приблизилъ къ ней лодку.
   -- Я сяду на весла? Я буду грести -- да?
   -- Пожалуйста.
   Гребла Саша недурно. Сначала она торопилась, а потомъ нашла нужный ритмъ -- и ужъ легко и непринужденно работала веслами. То, вся нагибаясь ко мнѣ, то, граціозно роняя свое гибкое тѣло назадъ и оставляя неподвижными только эти молочно-бѣлыя, нѣжныя ножки, залитая яркимъ солнцемъ, порозовѣвшая отъ работы, съ полурасплетенной косой,-- она была великолѣпна и неудержимо влекла къ себѣ...
   Лодка свернула въ широкій заливъ-плесъ, куда впадалъ и небольшой притокъ-ручей, выходящій изъ лѣса. Извилистые берега ручья сразу вдругъ сдвинулись, а лодка скользила все дальше и дальше подъ тѣнью ракитъ, липъ осинъ и, изрѣдка -- нарядной, длинногривой березы... Вѣтви деревьевъ сплетались надъ нами, какъ арка, и, казалось, что лодка скользить въ тонелѣ изъ зелени. Иногда, заросшіе сплошь осокой, берега наступали такъ близко, что Саша едва-едва справлялась съ веслами...
   -- Хорошо, вѣдь, здѣсь, правда?-- восторженно осматривалась и восхищалась Саша.
   -- Прекрасно! Асъ вами, такъ и волшебно, и фантастично... Я словно въ таинственномъ гротѣ Царицы Русалокъ...
   -- А вы и не знали этого мѣста?
   -- Зналъ, но давно. За эти десять лѣтъ много воды утекло... Здѣсь такъ все повыросло, заглохло, что я вотъ, смотрю и не вѣрю глазамъ...
   -- Тѣсно вотъ только грести... Будемъ "пихаться",-- сказала она и бросила весла.
   Привставъ и вооружившись однимъ весломъ (другое она вручила мнѣ: "И вы помогайте"), она, упираясь концомъ весла въ мелкое дно, толкала лодку впередъ и впередъ...
   -- Скоро будетъ нельзя,-- сожалѣла она.-- Совсѣмъ станетъ мелко...
   И правда: подозрительно покачиваясь, лодка стала чаще и чаще шуршать дномъ, и, преодолѣвъ два-три препятствія, засѣла прочно на мель.
   И, несмотря на всѣ усилія Саши (а я нарочно не помогалъ ей, любуясь красотой и граціей ея движеній), не трогалась съ мѣста...
   -- Ахъ, Боже ты мой! Вотъ бѣда-то... Валентинъ Николаевичъ, ну, что же вы? Помогите!-- молила Саша.-- Ну, хорошо же: я вамъ это припомню... Все-равно, вѣдь, какъ ни какъ, а я сдвину...
   Ступивъ одной ногой на бортъ лодки, она потянулась вверхъ, схватила одну изъ склонившихся низко надъ нами вѣтвей и, упираясь ногами въ бортъ лодки, стала тянуть... Вѣтка гнулась -- и она тянулась все выше, и выше, стараясь схватить ее дальше, не сознавая, что этимъ движеніемъ она неосторожно открываетъ свои чудныя ножки все выше и выше... Сперва обнажились полныя, прекрасно сформированныя икры; потомъ и божественныя колѣни дѣвушки... О, никогда, ни въ живописи, ни на гравюрахъ съ прославленныхъ работъ старыхъ мастеровъ, ни даже въ скульптурныхъ образцахъ божественной Эллады (да, даже и въ нихъ!),-- я не видалъ ничего равнаго по красотѣ и изяществу лѣпки этихъ колѣнъ...
   Слезы восторга мѣшали мнѣ видѣть...
   Сдѣлавъ какое-то неосторожное движеніе и, нечаянно выпустивъ вѣтку изъ рукъ, Саша потеряла равновѣсіе... вскрикнула, и упала бы, если бы я не вскочилъ и не удержалъ ее во-время... Она всею тяжестью тѣла оперлась на меня, прильнувъ ко мнѣ грудью и, противъ воли, обвивъ мою шею руками.. Мои руки тѣснымъ кольцомъ охватили ея тонкую гибкую и словно безкостную талію...
   Я прильнулъ къ ея шеѣ губами...
   -- Пустите...-- тихо шепнула мнѣ Саша.
   Но развѣ жъ это было возможно! Развѣ, это было въ моей уже власти! О, нѣтъ! Нѣчто большее, чѣмъ воля, разумъ, сознаніе, захватило меня и увлекало все дальше и дальше...
   Милая! Она не противилась, нѣтъ,-- она радостно и восторженно отдалась мнѣ...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Тихо было. Горлица гдѣ-то вверху ворковала. Осока шелковисто шептала о чемъ-то... Хорошо было. Грудь моя ширилась отъ счастья... А курчавая головка Саши лежала у меня на рукѣ, и я, не торопясь, не волнуясь, свободно (о, все это было теперь ужъ мое, и мое навсегда!), цѣловалъ ея розовое личико, глаза, волосы, шею и дрожащія ручки... И счастливые, любящіе глаза ея, сквозь слезы, радостно, нѣжно и кротко смотрѣли на меня; а розовыя губки улыбались мнѣ, ласково, весело и немножко виновато... Я никогда не видалъ раньше этого выраженія милыхъ и хорошо мнѣ знакомыхъ розовыхъ губокъ. Эта неуловимая черточка была чѣмъ-то новымъ. Она вливала иную, новую красоту въ эти розовыя губки и чѣмъ-то, еще болѣе неуловимымъ, разливалось по всему ея личику...
   И не знаю я -- почему это такъ, но я сталъ еще больше, глубже, острѣй любить это красивое, милое и немножко виноватое въ чемъ-то личико женщины...
   

LXVIII.

   ...Прошли двѣ недѣли. Нѣтъ, не прошли, а пролетѣли, промчались, скользнули, какъ мигъ... Мнѣ грустно. Опять привычная тоска давитъ мнѣ грудь. Упрямо мороситъ мелкій, чисто осенній дождь. По небу безъ конца бѣгутъ тяжелыя свинцовыя тучи. Угрюмо качаются мокрыя деревья сада... Сашѣ съ утра нездоровится, и она лежитъ у себя въ комнатѣ. Я одинъ. И вотъ, набрасывая эти строки, т.-е. привычно бесѣдуя съ своимъ Никто, я чувствую, что никогда ужъ не буду такъ счастливъ, какъ въ эти короткіе, быстро мелькнувшіе дни...
   
                       ...счастливые дни,
   Какъ вешнія воды, промчались они...
   
   Въ многотомной книгѣ жизни каждаго человѣка, книгѣ, которая пишется начерно, сразу и безъ поправокъ (она -- сплошь импровизація),-- ихъ очень немного, этихъ "счастливыхъ дней"... Оттого-то я съ грустью сейчасъ и перелистываю эти страницы и жадно всматриваюсь въ нихъ, въ эти блѣдные негативы (а память наша и есть не что иное, какъ архивъ негативовъ всѣхъ нашихъ переживаній). И пускай тамъ саркастически иронизируетъ Мефистофель у Гете:--
   
                       ...Прошло? Вотъ звукъ пустой...
   "Прошло" и "не было" -- равно между собой...
   
   Съ точки зрѣнія Чорта, оно, можетъ быть, такъ и есть. Но мы, люди, знаемъ, что, если, съ одной стороны, это наше прошло тѣмъ только и отличается отъ холоднаго, пустого не было, что оставляетъ по себѣ трепетныя тѣни воспоминаній (подъ часъ и очень грустныхъ), то, съ другой стороны, фондъ этихъ воспоминаній и есть тотъ единственный ресурсъ, которымъ только и располагаемъ мы, такъ какъ внѣ этого эха прошлаго у насъ ничего нѣтъ. И мы этихъ "трепетныхъ тѣней" ни за что и никому не уступимъ...
   Меня вотъ сейчасъ обступаютъ тѣни прожитыхъ мною двухъ недѣль.
   Онѣ окружаютъ меня хороводомъ пугливыхъ призраковъ, и я всматриваюсь въ нихъ, я вслушиваюсь въ ихъ тихій и вкрадчивый шопотъ... Я знаю: онѣ меня никогда не оставятъ; онѣ пойдутъ за мной вслѣдъ, куда бы я ни пошелъ; и въ тяжелыя минуты жизни (а ихъ, вѣдь, поди, незанимать стать!) я позову ихъ -- и онѣ послушно придутъ, и опять я буду видѣть и слышать ихъ...
   Вотъ эти тѣни...

------

   ...Мы цѣлые дни неразлучны. Съ утра мы обыкновенно уѣзжаемъ въ лѣсъ, и остаемся тамъ до обѣда. Въ лѣсу мы одни, и намъ никто не мѣшаетъ. Пріютившись гдѣ-нибудь въ тѣни липъ и березъ, мы цѣлыми часами сидимъ, прижавшись другъ къ другу, и смотримъ, какъ тихо плывутъ облака, какъ трепетно движатся тѣни въ лѣсу, какъ золото солнца вливается сверху въ просвѣта деревьевъ и вяжетъ узоры внизу, по зеленой травѣ... Иногда, обвивая руками колѣна моей Дріады, я, усталый, прилягу; а она, распустивъ свои чудные волосы, шаловливо закроетъ ими лицо мнѣ, и я жадно вдыхаю ароматъ этихъ душистыхъ волосъ и, словно запутавшись въ нихъ, беззаботно дремлю подъ ихъ прохладною тѣнью... Я вспоминаю невольно строфу изъ Щербины и тихо-тихо самъ себѣ декламирую, вплетая музыку словъ въ вкрадчивый шорохъ лѣса...
   Cаша, гибко склоняется низко ко мнѣ. и прислушивается...
   -- О чемъ это вы? А я думала вы уже спите...
   -- Да, да,-- отвѣчаю я.
   -- Какъ? спите и шепчете?
   -- Да.
   -- О чемъ же?
   -- О васъ. Слушайте:
   
             ...подъ говоръ ея тихострунный
   Все дремать, не смыкая очей,
   Иль заснуть, и косой златорунной
   Свои вѣки закрыть отъ лучей...
   
   Она смѣется и еще плотнѣй прикрываетъ меня нѣжными спиралями "золоторунныхъ" кудрей...
   -- Спите...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   ...Вечерній чай мы пили въ томъ же лѣсу. Мы уѣзжали впередъ въ фаэтонѣ. А съ самоваромъ, посудой и всѣми матеріалами для кулеша и яичницы впередъ высылалась подвода. Каждый разъ выбралась новая и незнакомая еще намъ полянка, съ красивыми группами деревьевъ и кустами орѣшника. То это были густолиственныя липы; то длинногривыя березы; то нервныя, трепетныя осины, съ прямыми, какъ колонны, зеленовато-стальными стволами.
   Разстилались коверъ, скатерть. Разводился костеръ для кулеша и яичницы. Въ тѣни деревьевъ, къ телѣгѣ, ставились лошади, покрытыя отъ комаровъ попонами. Тутъ же, сбоку, въ кустахъ, паслась и рабочая лошадь. Кучеръ, Тимофей Ивановичъ (большой любитель этихъ поѣздокъ), возился съ костромъ и пристраивалъ на крючкѣ котелокъ для кулеша, который онъ и готовилъ. Это былъ восхитительный "полевой кулешъ", съ саломъ, "картошкой" и дымкомъ...
   Саша разводитъ самоваръ; а моя красавица Эльфа хлопочетъ съ чайной посудой... А я, полулежа на коврѣ, смотрю на все это и любуюсь красивыми нѣдрами лѣса и этой движущейся группой людей; слѣжу за курчавымъ дымкомъ костра; наблюдаю за перистыми облаками неба; всматриваюсь въ капризныя кривизны стволовъ наступавшихъ деревьевъ и красивыя головы запряженныхъ въ фаэтонъ лошадей, и слушаю: какъ кукуетъ кукушка, манерно кричитъ иволга и -- гдѣ-то близко -- нѣжно воркуетъ горлица...
   Золотистый погожій вечеръ мало-по-малу блѣднѣетъ. Сыроватымъ холодкомъ уже вѣетъ изъ лѣса. Неувѣренно сверкнула первая звѣздочка... Отъ костра зароились пугливыя тѣни...
   Кулешъ готовъ...
   И, Боже мой, какъ хорошо его ѣсть въ лѣсу, у костра, на росной травѣ, отмахиваясь отъ надоѣдливыхъ, жужжащихъ кругомъ комаровъ... Какъ хорошъ этотъ привкусъ дымка...
   Темно уже, совсѣмъ уже ночь, все небо дрожитъ миріадами звѣздъ и стелетъ небрежно кому-то свой Млечный Путь, когда мы, шажкомъ, выѣзжаемъ изъ лѣса... Я прижимаю къ себѣ свою красавицу Эльфу и -- благо темно, и никто насъ не видитъ -- цѣлую ея холодныя, блѣдныя щечки, ея теплыя губки, ея роскошные волосы....

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   ...Иногда, не заѣзжая домой, очарованные красотой ночи, мы проѣзжаемъ уснувшимъ селомъ на широкій и гладкій, какъ выгонъ, "большакъ", и быстро несемся куда-то впередъ -- въ бархатистую синеву ночи...
   Вѣтеръ ласково вѣетъ въ лицо...
   Въ нависшей надъ нами безднѣ дрожатъ и лучатся звѣзды... По сѣверу нѣжно отливаетъ радужный отблескъ зари, которая не гаснетъ всю ночь...
   Кругомъ -- ржаныя поля. Пахнетъ полынью. Кричатъ коростели. И далеко въ полѣ, въ "ночномъ", горитъ одинокій огонекъ зажженнаго кѣмъ-то костра...
   -- Смотрите...-- говоритъ Саша.-- Какъ въ пѣснѣ:
   
   Горитъ въ полѣ огонечекъ...
   
   И нѣжное крыло грусти коснется насъ двухъ и заставитъ тѣснѣе и ближе прижаться другъ къ другу... О, такъ мнѣ не страшно! Я тѣснѣй и тѣснѣй прижимаю къ себѣ это гибкое, стройное тѣло,-- и мнѣ тепло и отрадно, и вѣтеръ мнѣ шепчетъ о счастьѣ, и мнѣ кажется даже, что и далекія звѣзды:
   
   Ласковымъ взоромъ глядятъ...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   ...А поздно, ночью, когда все затихаетъ въ домѣ, я осторожно поднимаюсь въ свѣтелку-теремъ, гдѣ меня ожидала моя Царь-Дѣвица... Меня встрѣчала высокая, стройная фигура въ бѣломъ... Голыя, нѣжныя женскія руки ласково обвивали мнѣ шею...
   -- Милый, желанный мой...-- тихо-тихо шептали мнѣ теплыя губки, страстно цѣлуя меня...
   И я на рукахъ уносилъ свою милую ношу...
   И какъ незамѣтны, и какъ обидно коротки были эти тихія, лѣтнія, синія ночи!..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   ...Разъ, помню, я не хотѣлъ уходить. А пора уже было: на востокѣ давно уже стыдливо алѣла заря...
   -- Идите, милый! Пора: домъ скоро придутъ убирать...-- говорила мнѣ Саша и сама же меня не пускала...
   Мы стояли у открытой балконной двери. Тонкая рубаха скульптурно облегала ея великолѣпное тѣло и мелко драпировала его. Она была обворожительно хороша. Курчавые волосы ея разбѣжалксь по нѣжнымъ, голымъ плечамъ... Розоватый свѣтъ зари заливалъ ее всю -- и она сама казалась зарей...
   -- Боже мой, какъ вы прекрасны... Вы -- Эосъ.
   Она сдѣлала отрицательный жестъ головой: не понимаю, дескать...
   -- Эосъ -- заря,-- указалъ я на небо.-- Помните? (Я читалъ это вамъ.)
   "Встала изъ мрака младая съ перстами пурпурными Эосъ"... Но, знаете, она, богоравная, не знала никакихъ драпировокъ... Да, она не скрывала своего божественнаго тѣла...
   Я шагнулъ къ ней, и, неожиданно для нее, отстегнулъ запонки на плечахъ ея тонкой рубахи...
   Рубаха скользнула внизъ...
   Саша вскрикнула -- и закрыла руками лицо...
   Заря залила ее розовымъ свѣтомъ...
   О, она покраснѣла отъ зависти...
   Я упалъ на колѣни и со слезами восторга покрывалъ поцѣлуями это божественное тѣло другой, равно прекрасной и никому невѣдомой Эосъ...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   ...Въ одну изъ такихъ чудныхъ ночей, съ неугасающими зорями неба, которыя радужно отливали на сѣверѣ, я, усталый отъ ласкъ, уснулъ на груди своей Эосъ...
   Какъ сладко спалось мнѣ., Когда мы проснулись, въ окна нашей уютной свѣтелки глядѣлъ голубой, яркій день.
   Саша испуганно всплеснула руками:
   -- Смотрите: десяти часовъ!-- показала она мнѣ свои крохотные часики, которые, словно посмѣиваясь, упорно шептали намъ: "десять-десять-десять"...-- Боже мой! теперь всѣ давнымъ-давно ужъ проснулись... Слышите? Чай ужъ готовятъ... Теперь всѣ-всѣ узнаютъ...
   --Ну, и что же? Или вы не хотите, стыдитесь быть моей женушкой -- да?
   Саша вспыхнула...
   -- Нѣтъ. Но, мнѣ... все-таки, стыдно...
   -- Но чего же? Стыдятся только дурного. А мы съ вами ничего дурного не дѣлили. Узнаютъ? Ну, и пускай! И не надо даже скрывать. Вѣдь, если я не везу васъ сейчасъ въ церковь, такъ потому только, что чувствую непреодолимое отвращеніе ко исѣмъ этимъ поповскимъ обрядамъ. Только поэтому.
   Она довѣрчиво слушала и улыбалась мнѣ розовой, милой улыбкой...
   Я взялъ ее на руки и, раскачивая, словно ребенка, носилъ эту милую ношу по комнатѣ...
   -- Пустите...-- шептала она, вся прижимаясь ко мнѣ и обвивая мою шею руками.-- Развѣ такъ можно? Видите: какая я большая и тяжелая,.
   Пустите!
   -- О, да, моя милая женушка,-- васъ далеко не унесть! Правда, у васъ чудныя, маленькія ножки; но все же: "послѣ нихъ цвѣты не поднимутъ своихъ головокъ",.-- сказалъ я, ставя ее на ноги.
   Сквозь тонкое полотно ея рубахи, на фонѣ яркаго свѣта окна, ясно выступали контуры ея чуднаго тѣла...
   -- О, моя Эосъ!..
   И я не скоро ушелъ изъ свѣтелки...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

------

   Вотъ онѣ -- эти "трепетныя тѣни" изъ обступившаго меня хоровода образовъ, темы которыхъ вливаются въ тѣсныя рамки слова, т.-е. о которыхъ можно сумѣть разсказать. Фаланги иныхъ надо было бъ писать кистью. Остальные -- темы для музыки... О, да, компетенція мастера слова имѣютъ границы,-- о чемъ забываютъ. Оттого-то, подчасъ, неопытныя руки и насилуютъ художественныя темы, втискивая въ рамки слова то, что съ наибольшимъ удобствомъ можно было бы писать кистью, а то и просто сыграть на роялѣ...
   

LXIX.

   ...А дождь все идетъ и идетъ...
   И, право, глядя на это свинцовое небо, прислушиваясь къ стонамъ холоднаго вѣтра, трудно повѣрить, что вчера еще только свѣтило яркое солнце и кротко высилось лазурное, чистое небо...
   Тоска гнететъ меня...
   Что это -- расплата за "вчерашнее" счастье? Возможно.
   Личное счастье вообще непрочно. Подчасъ, оно -- одно недоразумѣніе, а то и просто -- неосвѣдомленоость. Бываетъ это. Въ самомъ дѣлѣ: зная финалы, грустно смотрѣть на всѣ эти счастливыя парочки -- Маргарита и Фаустъ, Офелія и Гамлетъ, Ромео и Джульета, Отелло и Дездемона, Печоринъ и Бела, Лаврецкій и Лиза, Князь и дочь мельника (въ "Русалкѣ"), Каренина и Вронскій и т. д., безъ конца...
   Я никогда не могъ и не могу безъ слезъ читать и смотрѣть Фауста. Что это? Сплошная травля этого несчастнаго бѣлокураго ребенка-женщины... И все за то, что она полюбила! Проклятія идіота-брата; гнетъ всѣхъ этихъ пересудовъ грязнаго людского табуна; сарказмы Мефистофеля; суровая, жестокая правда крылатыхъ схоластовъ неба... Словомъ, все -- и Богъ, и Чортъ, и люди,-- все это встало, все это травитъ, гнететъ и топчетъ ногами... Кто во что гораздъ! Отвратительная картина. Бѣдная Гретхенъ! Не легко ей досталось короткое счастье земли, и не даромъ досталась ей и запоздалая милость Неба! О, да: только потомъ ужъ, повытянувъ всѣ жилы, изгваздавъ во всякой грязи, заплевавъ и истоптавъ ногами, только тогда уже тянутъ зачѣмъ-то на Небо... Вѣчное повтореніе библейской новеллы о многострадальномъ Іовѣ, надъ которымъ, извѣстно, натѣшились всласть. Тамъ, мало того, что ограбили, измучали и наругались всячески,-- тамъ даже и дѣтей всѣхъ перебили... И только тогда уже раскрыли свои любящія объятія Неба...
   Кстати. Курьезно то, что всѣ эти жестокіе эксперименты Неба всегда инсценируются при ближайшемъ и непремѣнномъ сотрудничествѣ Чорта, услужливыми и неразборчивыми руками котораго всегда и вытаскиваются жареные каштаны изъ огня, предусмотрительно не марая своихъ собственныхъ, по принципу -- не боги же, дескать, горшки обжигаютъ... Не боги-то, положимъ, не боги, но, вѣдь, и Чортъ, надо думать, въ горшечники не годится. Въ самомъ дѣлѣ: въ инцидентѣ съ Іовомъ многострадальнымъ -- куда еще не шло... Тамъ неудача и ошибка его чисто случайныя: онъ просто проигралъ пари. А всякій спортъ -- дѣло случая. Что же касается Маргариты и Фауста -- на этотъ разъ, воля ваша, Чортъ, вопреки своей прозорливости и чисто сатанинской изворотливости, наивно играетъ глупую и пошлую роль уличнаго полишинеля. Здѣсь онъ является просто лакеемъ Неба. И несмотря на весь фейерверкъ своихъ брызжущихъ и остроумныхъ бутадъ, онъ до такой степени всей своей дѣятельностью играетъ въ руку Неба, что его легко счесть провокаторомъ. И Гете не разъ упрекали въ томъ что онъ слишкомъ опошлилъ своего Мефистофеля и слишкомъ много (не вмѣру) надѣлилъ его гаерствомъ, сѣрнымъ смрадомъ, копытами, хвостомъ и прочей средневѣковой бутафоріей... Упрекать-то -- упрекали... Критики, вѣдь, извѣстно -- народъ смѣлый. Вѣдь, и города даже не всегда берутъ смѣлостью. Подчасъ бываетъ нужнымъ и нѣчто другое. Олимпіецъ Гете далъ то, что могъ. А могъ онъ, извѣстно это, многое... Въ зарисовкѣ же фигуры Мефистофеля онъ мало повиненъ. Чортъ Гете -- репродукція міровоззрѣнія схоласта-католика, который компоновалъ эту ненавистную ему фигуру съ задней мыслію -- эксплоатировать ее, какъ всегда ему нужный рычагъ, съ помощью котораго католикъ-попъ могъ сталкивать съ мѣста непосильныя для его личныхъ силъ тяжести. Чортъ, произвольно имъ надѣленный тѣми, или иными чертами и свойствами, вѣчно былъ у него подъ рукой и помогалъ католику-попу въ его пропагандѣ декретовъ Неба. Чортъ для него былъ просто-напросто черная краска, съ помощью которой онъ, не жалѣе тѣней, развязною кистью выписывалъ всѣ свѣтовые эффекты лучезарнаго Неба. И Гете, создавая свою міровую драму, могъ строить ее такъ или иначе, но изъ готовыхъ уже и данныхъ ему вѣкомъ матеріаловъ. И не его, Гете, вина въ томъ, что- католикъ-схоластъ представилъ ему Мефистофеля на козьей ногѣ, съ раздвоеннымъ копытомъ, пропитаннымъ дымомъ и сѣрой. Олимпійцу Гете могъ нравиться и не нравиться такой Чортъ,-- но дѣлать было нечего. Онъ былъ поставленъ въ - необходимость -- взять Чорта такимъ, какимъ его дали. Онъ писалъ его, такъ сказать, прямо съ натуры. Онъ не могъ, если бъ даже и хотѣлъ, выйти изъ поставленныхъ ему историческими условіями вѣка рамокъ, не рискуя этимъ нарушить художественной правды, а стало быть и цѣнности своей: міровой драмы. И стать упрекать Гете за ту или иную черту Мефистофеля -- такъ же неумно и такъ же неумѣcтно, какъ стать призывать его къ отвѣту за всю разнузданную шумиху его Вальпургіевой ночи на Броккенѣ, со всѣми ея козлами, колдуньями, вѣдьмами и прочей дребеденью извращеннаго творчества изувѣровъ.
   Да, Гете далъ то, что могъ. И несмотря, можетъ быть, даже и на не вполнѣ имъ удачно положенный гримъ на лицо Мефистофеля, все же лучшая изъ всѣхъ попытокъ, сдѣланныхъ въ указанномъ направленіи безспорно принадлежитъ ему -- Гете. Тѣмъ болѣе, что Мефистофель его -- чортъ второстепенный и даже третьестепенный по рангу. Это -- не Падшій Ангелъ, не Люциферъ, съ опаленными крыльями въ борьбѣ съ самимъ Богомъ, и вѣчныій оппонентъ Неба. Великому Отрицателю не повезло у насъ, на Землѣ, для которой Онъ и посейчасъ все еще остается таинственнымъ и неразгаданнымъ. Великому протесту Его тѣсно было подъ плоскимъ черепомъ человѣка. Отважная попытка Шльтона -- заглянуть въ лицо Люцифера -- такъ и осталась попыткой. Правда, Мильтонъ писалъ свою эпопею слѣпышъ (гдѣ ужъ тамъ было заглядывать!); но мысли о ней у него зародились, конечно, росли и слагались въ образы значительно раньше, когда онъ еще видѣлъ и еще только рѣшался на подвигъ -- вперить глаза въ лицо этого Tитана, коснувшагося копьемъ груди Бога...
   И кто знаете не оттого ли можетъ быть и ослѣпъ онъ?..
   

LXX.

   Въ первые же дни, послѣ того, какъ я увидѣлъ свою красавицу Эосъ, утромъ, на балконѣ, въ костюмѣ "той, что ушла съ крыльца", а потомъ въ тотъ же день,-- на бѣломъ камнѣ, въ костюмѣ прачки,-- я рѣшилъ запечатлѣть и ту, и другую картину въ памяти, сдѣлавъ съ нихъ фотографическіе снимки. Распаковавъ фотографическій аппаратъ (одно время я увлекался этой работой), который такъ и лежалъ безъ употребленія съ тѣхъ поръ, какъ я привезъ его изъ Петербурга, я немедленно, торопясь и нервничая, приступилъ къ работѣ...
   Затѣю перваго снимка мнѣ сейчасъ же пришлось и оставить. Я сразу смекнулъ, что, если образъ этотъ и можетъ служить пластической темой, то развѣ только художнику, а ужъ никакъ не фотографу. Все было то, да не то... Саша позировала прекрасно. И сначала мнѣ все казалось, что я смогу и сумѣю. Казалось, все было такъ--и тотъ же костюмъ, и та же коса, и то же блѣдное личико, обращенное къ небу... Да, но гдѣ было взять это старое, вывѣтренное крыльцо? эту каменную бѣлую стѣну, служившую фономъ фигуры? этотъ легкій порывъ вѣтра, шаловливо заносившій въ сторону концы ея пояса? это синее небо? и то, неуловимое, многое, что окружало и одухотворяло всю эту фигуру невѣдомой дѣвушки?..
   Я волновался и нервничалъ, таскалъ аппаратъ съ мѣста на мѣсто, торопился и злобился, стараясь насильно вырвать художественный образъ, который я видѣлъ закрытыми глазами (онъ, какъ живой, стоялъ передо мной); но который я не умѣлъ создать изъ плоти и крови...
   Руки мои безсильно дрожали...
   -- Что, не выходитъ?-- грустно спросила Саша.
   -- Да.
   -- Это оттого, что я не такая...-- тихо сказала она, и на глазахъ у нея сверкнули слезы...
   -- Т.-е., какъ "не такая"?
   -- Она красивая, а я -- нѣтъ.
   -- О, нѣтъ, моя Эосъ! Дѣло не въ томъ. Вы, можетъ быть, даже и красивѣй ея, и даже навѣрное такъ. Но, она -- она, а вы -- вы. И я, просто-напросто, затѣялъ сдѣлать нѣчто невозможное: оживить грезу, мечту, трепетную тѣнь прошлаго... А все это живетъ только въ фантазіи и боится яркаго свѣта солнца. И знаете, что? Приди вотъ сейчасъ сама она, "та, что ушла съ крыльца", и воплотилась въ васъ,-- приди она и стань въ той же самой позѣ на этомъ крыльцѣ -- и... ничего бы не вышло! И все потому, что она, живая и подлинная, не та, что живетъ въ моей памяти. Она и память о ней -- это два образа, которые, поставь ихъ рядомъ, и они очень и очень заспорятъ другъ съ другомъ...
   -- "А она, должно быть, теперь совсѣмъ-совсѣмъ друга... Вы бы теперь, поди, и не узнали ее! Скажите: вы хотѣли бы видѣть ее -- да?
   -- Видѣть ее?.. Нѣтъ, не хотѣлъ бы. Я не хотѣлъ бы даже и знать -- ни кто она, ни откуда, ни даже какая она...
   -- Отчего?-- недовѣрчиво спросила Саша.
   -- Оттого, что узнать все это -- это значило бы совсѣмъ потерять ее...
   -- А вы ее... очень любите?-- тихо спросила Саша.
   -- Т.-е. не "ее" ("ее" нѣтъ: она -- греза, она -- тѣнь прошлаго), а память о "ней" -- да, очень... И если бъ вы знали, какъ вы похожи на нее, моя Эосъ!
   Саша отрицательно покачала курчавой головкой...
   

LXXI.

   Отказавшись, съ болью въ сердцѣ, отъ вздорной затѣи -- дѣлать фотографическіе снимки съ "трепетныхъ тѣней прошлаго" (а хорошо бы умѣть дѣлать эти безцѣнные снимки!), я зато вполнѣ былъ вознагражденъ своей второй темой. Саша прачкой удалась мнѣ выше всякихъ похвалъ. Найдя нужную точку для аппарата и укрѣпивъ на водѣ, съ помощью кольевъ, устойчиво лодку, я, прямо съ рѣки (а именно такъ у меня и запечатлѣлась эта картина), сдѣлалъ съ нея нѣсколько снимковъ. И всѣ они вышли прекрасно. Особенно тотъ, гдѣ она стоитъ въ задумчивой позѣ и, мечтательно улыбаясь чему-то, смотритъ прямо на зрителя...
   Выбравъ лучшій негативъ, я отослалъ его сейчасъ же въ Петербургъ, къ Сагину, съ просьбой -- заказать въ фотографіи увеличенный портретъ-картину, не стѣсняясь размѣромъ и платой...
   И вотъ, сейчасъ, съ нетерпѣніемъ ждалъ отвѣта отъ Сагина, каждый день посылая за почтой на станцію.
   ...Богъ мой, какъ еще много осталось у меня мальчишескаго... усмѣхался я самъ на себя, нетерпѣливо поджидая на крыльцѣ верхового со станціи.
   Наконецъ-то!
   Сагинъ, какъ и всегда, отвѣчалъ или сейчасъ же, или очень нескоро. Послѣдняго я и боялся...
   Вотъ, что писалъ онъ.
   Только что получилъ ваше письмо и посылку -- и сейчасъ же (каково?) пошелъ къ фотографу и сдѣлалъ заказъ. Въ натуральную величину, какъ вамъ было угодно, этого сдѣлать нельзя. Вѣдь, это -- около пяти аршинъ въ вышину и около двухъ въ ширину. Мнѣ сказали, что такого размѣра бумаги нѣтъ и въ производствѣ, и, если хотите, надо дѣлать спеціальный заказъ на фабрикѣ. А вы, сударь, особенно и налегаете на то, чтобы скорѣй. Я заказалъ въ предѣлахъ возможнаго, т.-е.-- въ полънатуральную величину. И, знаете, на мой взглядъ, большій размѣръ и не нуженъ: онъ портилъ бы только картину. Если же вы непремѣнно хотите въ натуральную величину, тогда вамъ придется обратиться не къ фотографу, а художнику, т.-е. къ маслу и краскамъ, такъ какъ и для акварели даже указанный вами размѣръ былъ бы громоздкимъ. Сюжетъ же (я пораженъ его прелестью) стоитъ такой работы. Если хотите, располагайте вашимъ покорнымъ слугой; а нѣтъ -- поручите тому же покорному слугѣ войти въ соглашеніе съ кѣмъ-нибудь изъ художниковъ, по вашему выбору. Только, ради Бога, не бросайте этой прелести... Повторяю: матеріалъ великолѣпенъ! И мнѣ больно было отдавать его фотографъ-варвару...
   На-дняхъ я уѣзжаю изъ Питера къ себѣ въ деревню, куда я командировалъ уже свою "Проталинку" (вы помните?) -- организовать и приготовить все къ моему пріѣзду. И, если позволите, по-пути, могу завернуть и къ вамъ. Кстати, тогда бы мы и рѣшили дальнѣйшую судьбу вашей картины. И откуда вы только берете подобнаго рода матеріалы? Она -- красавица, съ головы и до ногъ (прелестныхъ, чудныхъ, божественныхъ ногъ!)... И я не ошибусь, вѣроятно, рѣшивъ сразу,, что именно для этихъ-то божественныхъ ногъ я и ограбилъ всѣ петербургскіе магазины обуви -- да?
   Шлю восторженный привѣтъ художника невѣдомой обладательницѣ такой божественной внѣшности.
   Прощайте.

Сагинъ."

-----

   Я отвѣчалъ телеграммой:-- Спасибо. Жду. Абашевъ.
   

LXXII.

   Прошла недѣля. Вчера была получена телеграмма отъ Сагина, въ которой онъ увѣдомлялъ, что будетъ 15-го іюня, т.-е. сегодня. Поѣздъ приходилъ на станцію (верстахъ въ десяти отъ усадьбы) около шести часовъ дня. Было уже четыре, и въ каретномъ сараѣ запрягали четверню вороныхъ въ коляску -- на станцію.
   Я сидѣлъ на крыльцѣ дома, подъ тѣнью липы, и, волнуясь, ожидалъ отъѣзда коляски. Я такъ долго не видѣлъ никого изъ своихъ петербургскихъ знакомыхъ, что сейчасъ по-дѣтски радовался пріѣзду Сагина. Человѣкъ этотъ и вообще интересовалъ меня. Въ просторной, красиво обставленной квартирѣ его была вѣчная толкучка. Бывали у него многіе, часто люди совсѣмъ неожиданные. И все это шумѣло, спорило, неожиданно появлялось и такъ же неожиданно уходило, ѣло, пило и занимало деньги, въ которыхъ Сагинъ рѣдко кому отказывалъ. Самъ Сагинъ почти не говорилъ. Онъ наблюдалъ и слушалъ, сидя на своемъ широкомъ турецкомъ диванѣ, гибко поджавъ подъ себя ноги, красивый, изящный, и изрѣдка осторожно, небрежно имъ брошенной фразой, толкалъ разговоръ въ интересномъ ему направленіи... Но, все-равно,-- за этой сдержанностью и необщительностью его сразу чувствовалась сложная внутренняя жизнь. И это-то именно и влекло всѣхъ къ нему. Большіе, черные глаза Сагина были печальны и непріятно-стѣснительно внимательны. Онъ все, словно, разсматривалъ васъ. И въ то же время глаза эти городились отъ васъ непроницаемой заслонкой,-- и вы не знали, что тамъ, въ глубинѣ, за этой заслонкой таится и прячется... Словомъ, дальше своихъ "пріемныхъ комнатъ", человѣкъ этотъ рѣдко кого впускалъ. Ко мнѣ (и то -- не всегда) онъ относился теплѣй и довѣрчивѣй. Мы съ нимъ были запросто, чисто постуденчески, пріятельски близки. Но болѣе тѣсной, интимной, дружеской близости у насъ съ Сагинымъ не было. И врядъ ли даже такого рода отношенія и были возможны для Сагина съ кѣмъ бы то ни было. Съ женщиной развѣ? И одно время,-- не знаю я, почему это такъ,-- но мнѣ все казалось, что онъ этой, все покрывающей близости ищетъ, осторожно опробывая почву, у нашей общей знакомой -- Елены Владимировны Плющикъ...
   А Илюшинъ...
   Милая, славная Плющикъ! Сагинъ правъ, говоря о ней, что "это одна изъ тѣхъ женщинъ, за спиной у которыхъ невольно ищешь крыльевъ"... Да,-- Плющикъ была изъ такихъ. Правда это: она не изъ красавицъ; но, что въ томъ! Рѣдко хороша только была фигура у ней... Но, что особенно чаровало въ ней, такъ это -- та особенная, присущая очень немногимъ, цѣломудренно-дѣвственная грація и та изысканная прелесть и женственность ея натуры, которая сквозила въ каждомъ движеніи и словѣ Плющикъ...
   
   Вся соразмѣрная, гордая, стройная,
   Мнѣ эта женщина часто мечтается...
   
   Помню: одно время и я (былъ готовъ "искать у милыхъ ногъ" ея счастья, и... не рѣшился -- струсилъ и во-время взялъ себя въ руки... "мнѣ. все казалось (о мой Никто! это тоже -- "трепетная тѣнь прошлаго"...); да, мнѣ все казалось, что нѣжныя струны ея цѣломудренной, милой души звучали мнѣ нѣжной, призывной мелодіей...
   Я вскорѣ тутъ же уѣхалъ -- и не знаю, въ какія грани легли и замкнулись отношенія Сагина къ Плющикъ. Надо думать что гордый и сильный волею человѣкъ этотъ затаилъ въ себѣ эту боль, а то и просто,-- грубо порвалъ въ душѣ своей струны, аккорды которыхъ не встрѣтили отклика...
   Крупная индивидуальность и самодовлѣющая натура Сагина не могла, конечно, сильно погнуться подъ гнетомъ этой случайности. Это былъ одинъ изъ тѣхъ толчковъ въ грудь, которыми кишмя-кишитъ наша личная жизнь... "не здѣсь, конечно, не на фонѣ этихъ интимныхъ и эпизодическихъ случайностей, которые капризный, случай негадано-непpошено, вноситъ иногда на трепетные листы исторіи нашей личной жизни, зарисовывался характерный профиль Сагина. Было нѣчто центральное и основное, доминирующее надъ все и вся въ душѣ, этого человѣкъ, то, что такъ драматизировало его и неyстанно, какъ коршунъ Прометея, терзало его печень... Сагинъ былъ художникъ, тотъ "взыскательный художникъ", который никогда не бываетъ доволенъ тѣмъ, что творитъ онъ. Сагинъ начиналъ многое. Фантазія его кишѣла образами. Но требовательная кисть его никогда не могла родить этихъ образовъ... Онъ критиковалъ, еще не начавъ, и безжалостно рвалъ и уничтожалъ то, что успѣвалъ сработать. И это было не результатомъ отсутствія таланта, нѣтъ,-- въ силѣ изобразительности онъ не уступалъ очень, и очень многимъ изъ прославленныхъ художниковъ. И хорошо освѣдомленные люди не разъ говорили мнѣ, что Сагинъ болѣе, чѣмъ просто талантливый художникъ; и что не будь онъ самъ къ себѣ такъ непреклонно требователенъ, онъ давно бы уже занялъ одно изъ первыхъ и вполнѣ имъ заслуженныхъ мѣстъ. И личныя мои впечатлѣнія говорили мнѣ то же. Его Люциферъ и посейчасъ потрясаетъ меня...
   И кто знаетъ, сколько, можетъ быть, цѣнныхъ работъ, не кончивъ, порвалъ и уничтожилъ этотъ скептикъ-художникъ, о которомъ и сказано:--
   
                       ...Ты самъ свой высшій судъ;
   Всѣхъ строже оцѣнить умѣешь ты свой трудъ...
   
   И вотъ именно этотъ-то пуристъ-художникъ на обращенный къ нему поэтомъ вопросъ: "Ты имъ доволенъ ли, взыскательный художникъ?" никогда не могъ отвѣтить гордымъ -- "Да!"
   Никто и никогда (за рѣзкими, исключеніями) не видѣлъ Сагина за мольбертомъ. Онъ скрывалъ и таилъ это, какъ слабость, въ которой неловко признаться, и которую онъ все еще не могъ побороть въ себѣ. Съ его словъ, онъ давно уже разочаровался въ своихъ творческихъ силахъ и давнымъ-давно бросилъ кисти... Даже и въ разговорахъ онъ вообще избѣгалъ касаться вопросовъ о живописи, и если бесѣда, когда и затрагивала эти темы, онъ сейчасъ же переносилъ ихъ въ иныя области творчества -- въ литературу, музыку... И только очень и очень немногихъ онъ допускалъ до своего мольберта. И одно уже это говорило объ исключительномъ довѣріи и расположеніи Сагина. Я былъ, повторяю, въ числѣ избранныхъ. И потому мало удивился его предложенію -- писать Сашу красками...

-----

   Зато эта, послѣдняя, была ужасно переконфужена, узнавъ, что Сагинъ, который ѣдетъ сюда, будетъ писать съ нея большую пятиаршинную картину; и что на этой картинѣ у нея -- голыя ножки, которыя онъ, Сагинъ, увидитъ, и видѣлъ уже на фотографическомъ снимкѣ...
   -- Валентинъ Николаевичъ! мнѣ стыдно... Я не хочу, чтобы онъ видѣлъ меня. Я спрячусь на хуторѣ. Да?
   -- Но развѣ жъ это возможно! Сагинъ -- милый и очень воспитанный человѣкъ, который умѣетъ держать себя такъ, что никого и никогда не стѣснитъ. И я убѣжденъ, что вы къ нему сразу привыкнете и станете даже друзьями. Тѣмъ болѣе, что онъ, вѣсь, и ѣдетъ сюда исключительно только ради васъ...-- не утерпѣлъ и ввернулъ я.
   -- Какъ это: ради меня?
   -- А такъ: увидѣлъ вашъ снимокъ -- и потерялъ голову...
   -- Ну, зачѣмъ вы такъ говорите!
   -- Но, милая моя Эосъ, при чемъ же тутъ я? Вѣдь, я же читалъ вамъ письмо Сагина...
   -- Что жъ, что читали! Мало ли что можно писать... И онъ пишетъ... Просто -- такъ...
   Это "такъ" было великолѣпно!
   И не обнять, не усадить къ себѣ на колѣна, не расцѣловать эти блѣдныя, милыя щечки, не заласкать, не измучить вырывающуюся и шаловливо смѣющуюся Эосъ,-- не сдѣлать этого было нельзя. И все это я, конечно, про дѣлалъ...
   -- Пустите...-- ласково боролась и вырывалась она.
   -- Что,-- увидятъ?
   -- Да...-- тихо шепнула она, обвивая мнѣ шею руками и нѣжно цѣлуя....

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Это было вчера.
   А сегодня Саша съ утра хлопотала и мило хозяйничала, готовясь къ пріѣзду Сагина...
   

LXXIII.

   Все было готово. При входѣ въ аллею, на ровной, тѣнистой площадкѣ, усыпанной свѣжимъ пескомъ, накрытъ былъ обѣденный столъ. И тутъ же, сбоку, подъ липами, на отдѣльномъ столѣ, готовился чай. Я прошелъ и во флигель, гдѣ я рѣшилъ помѣстить Сагина, зная его любовь къ обособленности, и тамъ все сверкало чистотой и опрятностью. Постель, съ бѣлоснѣжнымъ бѣльемъ, стояла оправленной. На столѣ, въ большой комнатѣ (сосѣдней съ спальной), стояли въ вазахъ букеты розъ. Въ открытыя окна были вставлены сѣтки отъ мухъ -- этого бича нашей милой деревни лѣтомъ. Словомъ, на всемъ лежалъ отпечатокъ заботливой женской руки...
   Я посмотрѣлъ на часы. Сагинъ долженъ былъ вотъ-вотъ пріѣхать. Я торопливо пошелъ къ крыльцу дома, боясь опоздать его встрѣтить...
   -- Ѣдутъ!-- кто-то крикнулъ изъ дома.
   И правда: послышался глухой конскій топотъ, рокотъ колесъ, и, затѣснившись немного въ воротахъ и снова свободно раздавшись вширь; пристяжными, на дворъ быстро въѣзжала коляска...
   Сагинъ, какъ и всегда, стройный и статный, въ изящномъ, сѣромъ дорожномъ костюмѣ, съ сумкой черезъ плечо и широкополой, сѣрой шелковой шляпѣ, изъ-подъ которой мягко глядѣли его бархатистые, черные глаза и еще темнѣй казались его пышные, длинные волосы (особенно усы и заостренная слегка бородка), ловко выскочилъ изъ экипажа и быстро взбѣжалъ по ступенямъ крыльца...
   -- Здравствуйте, Абашевъ!-- сказалъ онъ привѣтливо, обнимая и
   цѣлуя меня.-- Ну, и какъ же у васъ хорошо здѣсь! Сколько зелени... Прелесть. Вы живете, какъ принцъ крови. Право. Что за усадьба! И какой: у васъ выѣздъ... Меня прямо очаровала ваша четверня. Лихіе кони!
   -- Я радъ, что вамъ все это нравится. Идемте, Сагинъ. Что, проголодались съ дороги?
   -- О, да, и очень...
   -- Слушайте: вы не хотите сейчасъ искупаться?
   -- Нѣтъ. Если позволите, я только умоюсь и вымою руки. Купаться мы будемъ потомъ. Кстати, и вещи... Онѣ еще только ѣдутъ за нами...
   -- Какъ хотите. Идемте...
   Я провелъ его въ свою уборную, и Сагинъ занялся своимъ туалетомъ...
   Когда мы, обмѣниваясь короткими фразами, сходили съ Сагинымъ по ступенямъ балкона къ обѣденному столу,-- насъ встрѣтила, опрятно, по-праздничному одѣта, няня.
   -- Здравствуйте, батюшка! Простите: не знаю, какъ мнѣ назвать васъ...-- низко, впоясъ, поклонилась старуха.
   -- Здравствуйте, здравствуйте, Алена Никитична!-- торопливо подошелъ къ ней и подалъ ей руку Сагинъ.-- Я вотъ никогда не видалъ васъ, и сразу призналъ. Призналъ -- по разсказамъ о васъ Валентина Николаевича. Онъ, вѣдь, частенько о васъ мнѣ разсказывалъ...
   -- Не забывалъ, стало быть, обо мнѣ, старухѣ, кормилецъ-то мой...-- удивилась и обрадовалась няня, и на глазахъ у нея сверкнули слезы...
   Сагина, видимо, тронуло это. Онъ наклонился и неожиданно поцѣловалъ вконецъ смущенную этимъ старуху.
   -- Спасибо, батюшка. И за что это вы меня, старуху, такъ балуете?
   -- Я, Алена Никитична, очень люблю русскихъ нянюшекъ. И у меня тоже была няня, которую я очень любилъ. Но она умерла... Я вотъ увидѣлъ васъ -- и вспомнилъ о ней...-- и что-то задушевное, грустное прозвучало вдругъ въ голосѣ Сагина...
   Сзади насъ послышался шелестъ платья и шорохъ шаговъ... Мы оглянулись.
   И я видѣлъ, какъ вздрогнулъ Сагинъ и какъ по лицу его быстро скользнула свѣтлая тѣнь восхищенья...
   Въ бѣломъ платьѣ, опоясанная широкой, зеленой лентой, и бронзированныхъ крохотныхъ туфелькахъ, передъ нами стояла взволнованная, блѣдная Саша.
   Сагинъ почтительно выпрямился и снялъ шляпу.
   -- А вотъ -- моя милая женушка,-- представилъ я Сашу.
   Онъ поклонился...
   -- Сагинъ. Пріятель вашего мужа.
   Саша такъ вся и вспыхнула... И стала вдругъ сразу красавицей Эосъ. Она растерянно смотрѣли на Сагина -- и не давала руки ему.
   Онъ самъ подалъ ей руку и, видимо, любуясь ею, ласково сказалъ ей:
   -- Вамъ достаточно было позволить видѣть васъ, чтобы я сразу узналъ, что именно у васъ я и имѣлъ честь состоять поставщикомъ вашей крохотной обуви. Скажите: я сумѣлъ угодить вамъ? Вы заглаза не бранили меня за мою смѣлость?
   -- О, нѣтъ!-- нашлась, наконецъ, Саша.-- И мнѣ только стыдно, что васъ затрудняли... Я бъ не посмѣла и думать объ этомъ... Все -- Валентинъ Николаевичъ...
   Волнующаяся, застѣнчивая, она была прямо обворожительна...
   Ласковые, черные глаза Сатина восторженно и восхищенно смотрѣли на нее. Онъ мало-по-малу приноровился къ ней, нашелъ нужный тонъ (изысканно-простой и бережливо-ласковый), и не прошло и получаса, какъ она перестала стѣсняться и мило, пріятельски, отвѣчала ему и даже сама. его спрашивала, радушно угощая его...
   Няня сидѣла въ сторонѣ -- смотрѣла, слушала, и все еще, видимо, привыкала къ чему-то... Въ самомъ дѣлѣ, случилось нѣчто такое, что ее поразило. Она давно уже знала о моихъ отношеніяхъ съ Сашей. Съ первыхъ же дней. Уходя какъ-то рано утромъ отъ Саши, изъ ея свѣтелки-терема, я, спустившись уже съ лѣсенки, неожиданно столкнулся лицомъ къ лицу съ няней. Старуха сдѣлала видъ, что она не видитъ меня, и завозилась съ чѣмъ-то въ буфетѣ... Я тоже сдѣлалъ видъ, что не вижу, и, усмѣхнувшись на эту наивную хитрость тактичной старухи, прошелъ въ свою комнату. Такъ мы и устроились. Все стало по-новому, не такъ, какъ было. Жизнь нашего дома пошла инымъ курсомъ. Саша волей-неволей все больше и больше входила въ роль полновластной хозяйки. А няня все еще дѣлала видъ, что она "и знать не знаетъ и вѣдать не вѣдаетъ"... Она повторила знакомый уже намъ эффектъ съ Шапкой-Невидимкой, упрятавъ подъ сѣнь ея сразу насъ двухъ...
   И вотъ случилось нѣчто такое, что сразу все спутало. И я, и Садикъ сказали вслухъ то, что надо было не видѣть, что сразу сняло маску съ истины...
   Какъ же такъ?..
   Старуха недоумѣвала -- и то вопросительно вперялась въ меня, то умиленно смотрѣла на Сашу, готовая вотъ-вотъ заплакать...
   

LXXIV.

   Синяя лѣтняя ночь, влажная и ароматная, неслышно подкралась, и мы незамѣтили, какъ стало темно, какъ на столѣ у насъ появилась лампа, какъ чаемъ смѣнился обѣдъ, какъ и чай былъ давно ужъ поконченъ...
   Сагинъ былъ (о это съ нимъ рѣдко случалось) "въ ударѣ" и неутомимо разсказывалъ о послѣднихъ петербургскихъ событіяхъ; о политическихъ новостяхъ; объ общихъ нашихъ знакомыхъ; о картинныхъ впечатлѣніяхъ дороги сюда; о томъ, что и онъ тоже давно уже утомился сутолокой городской шумной жизни, и что мечта его -- сбѣжать, какъ и я, зарыться на время въ деревнѣ...
   -- Какъ хорошо у васъ здѣсь! Я давно уже не чувствовалъ себя такимъ молодымъ, здоровымъ и бодрымъ, какъ сейчасъ вотъ... И какой рѣзкій переходъ: сразу изъ каменныхъ жесткихъ тисковъ города вырваться въ эту необъятную ширь пространства... Душа расширяется. Глазъ отдыхаетъ на этихъ синѣющихъ даляхъ... И потомъ: эта мощь растительности, послѣ тощей и чахлой растительности сѣвера...
   -- Но слушайте, Сагинъ: неужели же вы только на нѣсколько дней къ намъ? Я не пущу васъ...
   -- О, нѣтъ! Я передумалъ уже. Мнѣ такъ хорошо здѣсь, что я, если позволите, затяну свой отъѣздъ на недѣлю и больше...
   -- Пожалуйста!
   -- Да!-- вспомнилъ вдругъ онъ.-- Мы заболтались -- и забыли съ вами пойти искупаться. Теперь уже поздно, конечно?
   -- Почему поздно? Вы развѣ никогда не купались въ рѣкѣ въ это время? Это -- огромное удовольствіе. Но, только не въ купальнѣ уже, а прямо въ рѣкѣ, съ берега... Подъ садомъ у насъ есть пологій, песчаный берегъ съ прекраснымъ дномъ. Мы зажжемъ костеръ, и вы, господинъ художникъ, увидите очень эффектную картину...
   -- Пожалуйста...
   Я позвалъ Тимоѳея Ивановича, который былъ у меня... не знаю, право, чѣмъ. Онъ былъ и запаснымъ кучеромъ, и лакеемъ, и охотникомъ, а прежде всего -- чиновникомъ особыхъ порученій. Сейчасъ онъ былъ приставленъ къ Сагину. Черномазый, подвижной, съ быстрымъ взглядомъ внимательныхъ, острыхъ, карихъ глазъ, большой юмористъ и изобрѣтатель острыхъ словечекъ, Тимоѳей Ивановичъ былъ общимъ любимцемъ. Это былъ человѣкъ незамѣнимый.
   -- Такъ, пожалуйста, Тимоѳей Ивановичъ, сдѣлайте все хорошо, и главное -- скоро.
   -- Будьте покойны. Стриженая дѣвка...
   -- Знаю, знаю...
   -- ... косы не заплететъ,-- договорилъ-таки онъ.:
   -- И костеръ поярче... Даже -- два. Съ двухъ сторонъ...
   -- Слушаю-съ. Такъ, чтобы великолѣпіе было...
   -- Вотъ именно.

-----

   Я не обманулъ Сагина. Картина кyпанья, и правда, оказалась очень эффектной. На песчаномъ берегу полого сбѣгающемъ въ воду, разостланъ былъ коверъ. Съ двухъ сторонъ его ярко пылали костры. Сплошная стѣна, сада изъ старыхъ липъ, тополей и березъ служила фономъ картины. Прихотливо-изогнутая линія иззубренныхъ макушъ ихъ ложилась на небѣ и трепетала, и двигалась подъ вспышками ярко пылавшихъ костровъ... розоватые отъ огня стволы березъ и прожилки ихъ разорванныхъ и выступающихъ тамъ -- здѣсь развѣтвленій ярко пестрили сплошную стѣну густой мощной зелени, которая казалась такой не естественно-яркой; а выше и дальше въ стороны -- по ней отливало уже розоватое зарево пламени, отблескъ котораго ложился и на томъ берегу, и онъ слабо едва-едва розовѣлъ въ темнотѣ такою же сплошною стѣною густыхъ и темныхъ ракитъ, нависшихъ надъ самой водой... А та -- была неподвижна и, опрокидывая, отражала всю эту картину. И надъ всѣмъ этимъ, вверху, дрожали узоры далекихъ, мерцающихъ звѣздъ...
   -- Тимоѳей Ивановичъ! вы -- волшебникъ...-- обернулся я къ понуро стоящей фигурѣ.-- Вы -- магъ!
   -- Да-съ.
   Сагинъ, смѣясь, оглянулся на этотъ милый отвѣтъ.
   -- А развѣ это онъ инсценировалъ эту картину?
   -- Онъ.
   -- Тогда онъ, дѣйствительно, магъ. Чудная, фантастическая картина...
   -- Знаете, какъ въ театрѣ...-- не унимался Тимоѳей Ивановичъ.
   -- Вѣрно, вѣрно, Тимоѳей Ивановичъ! И вы мнѣ позвольте взять первый билетъ...-- сказалъ Сагинъ и протянулъ ему десять рублей.
   -- Зинкую!
   -- Это что же такое?
   -- А по-польски -- спасибо.
   -- Вонъ оно что! Такъ вы и языками владѣете?
   -- Да-съ. Съ молоду, знаете, всѣ эти факультеты тамъ, курсы покончилъ... Теперь ужъ забылъ. Въ деревнѣ больше на дачѣ. Отъ малокровія больше... Семья, знаете, дѣти...
   -- А вы и женаты?
   -- Да-съ. По любви, знаете... Сперва, это, такъ -- для забавы... Стихи разные писалъ...
   Сагинъ хохоталъ, какъ ребенокъ...
   -- Бросьте его, Сагинъ. Онъ и купаться не дастъ вамъ...-- говорилъ я, входя уже въ теплую, словно нагрѣтую, воду.-- Экая прелесть! Идите, Сагинъ...
   Всколыхнутая мною вода окрасилась кровью огня, и бугристою зыбью уносила все дальше и дальше кровавые блики...
   -- Сейчасъ!-- отозвался Сагинъ и бросился въ воду.-- О, что за прелесть! Что за вода! И посмотрите: какая фантастическая картина! Я никогда не забуду ее. Да и вообще ваше "добровольное изгнаніе" такъ художественно обставлено, что я начинаю подозрѣвать -- не во снѣ ли все это? не брежу ли я? не ошибся ли я какъ станціей и не заѣхалъ ли я какъ-нибудь случайно въ Элладу? Или, можетъ быть, это -- неизданная (по счету -- третья) "Флорентійская Ночь" Гейне, и я такъ зачитался, что вижу все въявь?..
   Костры пылали, и двойныя блѣдныя тѣни отъ нихъ бѣжали въ разныя стороны, трепетали и стлались по берегу, тянулись къ водѣ, и все не рѣшались, словно, отпрядывали назадъ, и снова тянулись...
   На заросшей, узкой дорожкѣ, которая вилась у самой воды и уползала въ село, показалась стройная фигура женщины...
   Я сразу узналъ ее.
   -- Хрестя, ты?
   -- Я, Валентинъ Николаичъ!
   Опрятно одѣтая, въ сверкающей, бѣлой рубахѣ и красиво подоткнутой юбкѣ, она, гибко зыбясь вся, подошла къ костру и остановилась.
   -- Откуда это ты?
   -- Да вотъ -- была у васъ на поденщинѣ и засидѣлась. Завтра, сказывали, въ волость мнѣ надо... А Родивонычъ (ждала-ждала... въ лѣсу, что ли, былъ онъ?) сейчасъ только вотъ обыскался. Его попросить я хотѣла...
   -- А, знаю...
   -- Объ этомъ. (Она помолчала.) -- Жутко!-- поежилась она:-- а хорошо въ эту пору купаться. Вода-то, поди, вовсе теплая?
   -- О, да!
   -- Сама бы, кажись, искупалась...-- усмѣхнулась она.
   -- А, что жъ, и прекрасно. Раздѣвайся...
   Она засмѣялась и покосилась въ сторону Тимоѳея Ивановича...
   -- Что?-- сразу смѣкнулъ тотъ.-- Я, что ль, помѣха? Такъ я, молодайка, былъ -- да весь вышелъ...-- сказалъ онъ и, правда, всталъ и зашагалъ въ сторону сада...
   -- Ну, что же ты, Хрестя?
   -- Да что это вы -- взаправду?
   -- Конечно. Слушай: сдѣлай ты мнѣ одолженіе -- очаруй ты вконецъ моего гостя!
   -- Ну-ну!-- отозвалась она и, не спѣша, разстегнула воротъ рубахи, развязала тесемки юбки, и какъ и тогда, красиво и гибко, словно змѣя, скользнула наружу...
   Яркій свѣтъ двухъ костровъ упалъ на ея стройное тѣло, которое сейчасъ отъ огня казалось нѣжно-розовымъ мраморомъ. Она небрежно сбросила платокъ, и золотистые волосы ея короной легли на ея совсѣмъ еще молодой и задорной головкѣ.
   -- Но она -- красавица!-- восторженно воскликнулъ Сагинъ, въ которомъ заговорилъ художникъ.
   -- О, да!
   Хрестя, не торопясь, словно давая намъ насмотрѣться на нее, пошла тихо въ воду. Красиво ежась отъ холода, она сдѣлала два-три шага -- и, вскинувъ руки, бросилась вплавь...
   -- Нѣтъ, Абашевъ, я положительно ошибся на станціи! Т.-е. Даже не я, а этотъ чудакъ, начальникъ станціи, продавая билеты, читалъ, вѣроятно, Гомера -- и, по ошибкѣ, вмѣсто шнурованной книги, отрѣзалъ билетъ изъ этой безсмертной книги,-- и четверня вороныхъ, съ сатиромъ на козлахъ, унесла меня прямо въ Итаку...
   Я невольно любовался восторгомъ Сагина и его цѣломудреннымъ отношеніемъ къ наготѣ Хрести. И надо было видѣть, какъ онъ нѣжно потомъ вынесъ ее изъ воды, и какъ онъ заботливо (небрежно покрывшись самъ простыней) вытиралъ ея точеное, дѣйствительно рѣдко-красивое тѣло, изрѣдка нѣжно цѣлуя его...
   -- Вы, Хрестя, каждый день приходите ко мнѣ. Я буду васъ рисовать. Бросьте всѣ ваши дѣла. Я заплачу вамъ...
   И онъ тутъ же упросилъ ее взять впередъ сто рублей, обѣщавъ заплатить и потомъ...
   Хрестя ушла очарованной.
   -- Какъ она красива! Какая пластика! Я завтра же сдѣлаю съ нея два-три эскиза...-- говорилъ восхищенный Сагинъ.
   -- Сагинъ, пишите ее Магдалиной. Помните, какъ у Анатоля Франса?
   Это--когда она, нагая, на узкомъ коврикѣ, вскинувъ вверхъ руки и запрокинувъ назадъ голову, такъ,-- что волосы ея касались пола, плясала и пѣла свои дикія, гортанныя пѣсни... Вы помните?
   -- Да. Это -- очень красивая тема.
   -- Или -- дайте ее вы нашей русской русалкой, которая ошиблась,
   смѣшала зыбкую ниву ржи съ водой рѣки, и -- запуталась въ высокихъ, зеленыхъ колосьяхъ...
   -- Какія у васъ, Абашевъ, красивыя, пластичныя мысли... Вы -- сами художникъ. И, если позволите,-- ласково сказалъ онъ:-- я возьму эти мысли...
   -- Пожалуйста...
   

LXXV.

   Поздно, сидя уже за ужиномъ, Сагинъ говорилъ мнѣ:
   -- Какъ я, Абашевъ, люблю это нервное и напряженное состояніе переутомленности... Въ самомъ дѣлѣ: этотъ огромный двухъ-суточный переѣздъ сюда; эта утомительная качка вагоновъ и неустанное стремленіе куда-то впередъ; эти, безъ сна почти, двѣ ночи подъ-рядъ; а потомъ всѣ эти кричащія, эффектныя впечатлѣнія здѣсь,-- все это такъ сильно потратило меня, что я живу уже не тѣмъ обычнымъ запасомъ нервной силы, которымъ всегда располагаемъ мы, а черпаю уже изъ основного фонда. Я трачу капиталъ. Мозгъ самъ себя пожираетъ. И я знаю: завтра я расплачусь за это. Но сегодня, сейчасъ,-- мнѣ такъ хорошо! Я переживаю минуты рѣдкаго подъема духа... Хочется двигаться, жить... (Онъ помолчалъ.) -- Странное, право, это явленіе -- жизнь! Мнѣ часто хочется думать, что жизнь (вообще -- жизнь), если и имѣетъ себѣ оправданіе, то развѣ только эстетическое... Красиво -- стало быть и хорошо; стало быть -- и нужно, и вѣрно, и полезно, и морально, и достойно повторенія и подражанія... Красота -- это вѣчный и непреложный критерій всякой истины. Умница Тургеневъ геніально гдѣ-то обмолвился: "Венера Милосская, пожалуй, несомнѣннѣе римскаго права или принциповъ 89-го года". Да,-- но только зачѣмъ это трусливое "пожалуй"? Оно, какъ ударомъ кинжала, ранитъ красоту и мощь этой фразы -- и она истекаетъ кровью... О, нѣтъ, не "пожалуй", а -- безусловно такъ! Съ тѣхъ поръ, какъ это божественное откровеніе Грека явилось міру,-- съ тѣхъ поръ много воды утекло, и не одни уже "принципы 89-го года" стали сомнительны и вовсе невѣрными; а она -- эта изваянная правда -- она все еще не слышитъ (да и услышитъ ли когда?) ни ѣдкаго слова отрицателя, ни сомнѣвающагося слова скептика. Волны тысячелѣтій безрезультатно скользнули по ея божественному тѣлу, не смывъ ни одной черты этой пластической правды. И пусть не ворчатъ господа моралисты... Истинная Красота не можетъ быть пошлой, а вотъ ихъ "правды" часто, и очень, бываютъ совсѣмъ некрасивыми...
   Сагинъ всталъ, прошелся взадъ и впередъ по площадкѣ, зашелъ въ тѣнь и, запрокинувъ гривастую голову, долго смотрѣлъ вверхъ, въ небо...
   Я вздрогнулъ и прислушался.
   Онъ тихо декламировалъ:
   
   И звѣзды тихонько дрожали,
   И звѣзды люблю я съ тѣхъ поръ...
   
   -- Красота...-- задумчиво сказалъ Сагинъ и зашагалъ по площадкѣ.-- Она жива и никогда не умретъ въ Космосѣ. Вотъ она -- кругомъ насъ...
   Но она умираетъ и блекнетъ въ душѣ человѣка. Мы вырождаемся. И правъ Герценъ -- Европа и ея цивилизація падаетъ и умираетъ, какъ нѣкогда падалъ и умиралъ мощный Римъ. Современный человѣкъ измельчалъ и выродился. Мы уже не вмѣщаемъ въ себѣ сильныхъ порывовъ. И современный художникъ не тотъ уже прежній подвижникъ, который, внѣ своего искусства, не зналъ ничего -- и все принесъ и сложилъ у ногъ своей милой... Нѣтъ. Современный художникъ -- лавочникъ. И его... въ кургузомъ пиджачкѣ этомъ и не узнаешь даже, и не различишь въ толпѣ! Онъ. давно уже, весь, съ головой, слился съ ней и утонулъ въ ней...
   Онъ помолчалъ.
   -- Леонардо да-Винчи...-- началъ онъ снова.-- Невѣроятно! Вы помните, Абашевъ, что онъ болѣе десяти лѣтъ рисовалъ свою "Тайную Вечерю"?
   Я вздрогнулъ...
   -- Помню. Объ этомъ писалъ, между прочимъ, и Гете...
   -- Да?
   -- Какъ же. Цѣлая статья. Только Гете говоритъ не о десяти, а о шестнадцати годахъ работы художника; и что, несмотря и на это, художникъ все-таки не смогъ закончить двухъ фигуръ -- Христа...
   -- ...и Іуды!-- договорилъ Сагинъ.-- Читалъ. Помню. Такъ вотъ -- не смогъ закончить... И это -- при геніальныхъ силахъ Леонардо! У насъ теперь образцовъ такого безсилія не встрѣтишь. Мы все теперь можемъ... Мы мажемъ табуны Христовъ и Іудъ, и не годы уже тратимъ на это, а недѣли...
   Онъ нервно подергивался и торопливо шагалъ взадъ и впередъ по площадкѣ...
   -- Э, Сагинъ, полно вамъ...
   ...Скажите мнѣ лучше вотъ что: вы окончательно бросили вашу мысль -- написать Люцифера?
   -- Безусловно. Колоссальнаго труда въ десять, шестнадцать лѣтъ "но, вѣдь, это -- Леонардо такъ... Мнѣ надо немножко побольше!),-- такого порыва я въ свою современную грудь не вмѣщу. Ну, а потратить на эту работу недѣлю, мѣсяцъ, два,-- этотъ подвигъ я охотно уступаю другимъ. Охотниковъ много. И потомъ: легко сказать -- Люциферъ!.. Написать Его, это значитъ написать все...
   -- Т.-е., какъ это "все"?
   -- А такъ. Сумѣть написать Его -- это значитъ сумѣть и понять Его. А понять этого Великаго Отрицателя, поди, не такъ-то легко... Библейскій миѳъ о Люциферѣ,-- миѳь, вкладывающій протестъ противъ Іеговы въ уста Его любимаго Ангела, т.-е.-- перваго на Небѣ, послѣ Бога,-- онъ курсивомъ подчеркиваетъ мысль о томъ, что протестъ этотъ -- не простая случайность, не просто шальная выходка перваго попавшагося забулдыги-ангела, а нѣчто грандіозное, мощное, органически вытекающее изъ данныхъ соотношеній силъ... Инстинктъ народа-младенца подсказалъ ему, что правда, которую онъ олицетворилъ въ лицѣ Бога -- не полная правда, и что она должна пройти сквозь горнило отрицанія и критики. И, давая намъ драматизмъ столкновенія этихъ двухъ Силъ Неба, миѳъ этотъ бросалъ грядущимъ вѣкамъ и тысячелѣтіямъ краснорѣчивый и геніальный намекъ, который мы, такъ-таки, и не сумѣли понять и дешифрировать. А въ этомъ-то, можетъ быть, и завязанъ былъ узелъ всего. Сумѣвъ понять этотъ геніальный намекъ миѳа, мы заглянули бы въ лицо Бога-Отца, а стало-быть, и въ лицо Бога-Сына... А что мы не смогли сдѣлать и этого, объ этомъ не мнѣ вамъ стать разсказывать: вы это знаете лучше меня,-- о чемъ свидѣтельствуетъ ваше письмо къ Еленѣ Владиміровнѣ Плющикъ, которое я (простите!) читалъ, и не даромъ: оно мнѣ договорило и дорисовало многое...
   -- Да?-- удивился я неожиданности его ссылки, а прежде всего, тому, что письмо это могло что-то такое тамъ "дорисовать" ему.-- Я, Сагинъ, смутно помню это письмо. И думаю, что вамъ, сумѣвшему заглянуть въ лицо Люцифера, врядъ ли что надо "дорисовывать" въ указанномъ направленіи... Аотъ -- вашъ Люциферъ, мелькнувшій передо мной, какъ метеоръ,-- да -- онъ, правда это, нашепталъ мнѣ многое...
   -- И прежде всего, конечно, то, что я бездарный и жалкій пачкунъ, дерзко ставшій лицомъ къ лицу съ этой, дѣйствительно, колоссальной темой... "О, еслибъ голосъ мой умѣлъ сердца тревожить"!.. Прощайте, Абашевъ. Пора. Поздно...
   Мы молча встали и садомъ направились къ флигелю.
   Свѣтало. И неувѣренно, устало словно, мерцали звѣзды... Съ террасы флигеля, въ просвѣтѣ, между ракитъ, виденъ былъ пологій скатъ, по которому бурѣло ржаное поле. И прямо надъ нимъ -- слабо алѣла заря. Рѣка начинала дымиться...
   -- Скажите...-- началъ тихо Сагинъ:-- съ вами такъ не бываетъ? Иногда, вотъ въ такія минуты покоя (посмотрите: какъ тихо кругомъ), какой-та смутный порывъ... словно крыло пролетѣвшей, невидимой птицы, осторожно коснется вдругъ васъ, и захочется быть счастливымъ и радостнымъ; и опасливо оглянешься кругомъ, словно ищешь кого-то; и никого нѣтъ... Только дрогнетъ въ груди, словно толкнетъ кто... Съ вами такъ не бываетъ? Докторъ сказалъ бы, что это просто дефекты кровообращенія, что-нибудь въ родѣ порока сердца...
   -- Очень возможно.
   -- Да. Но жаль было бы повѣрить, что это такъ просто... Вы понимаете? Жаль было бы разстаться съ красотой, сложностью и музыкальностью этого переживанія, которое покрывается просто рецептомъ... Вѣдь, для этихъ ученыхъ варваровъ все -- талантъ, геній даже, искусство, поэзія, и всѣ наши аффекты,-- все это та, или иная форма ненормы, отклоненія. заболѣванія... Они все это кроютъ рецептомъ! Помните? Берне еще жаловался, что врачующій его докторъ скоро залѣчитъ его до полнѣйшей бездарности...
   Онъ засмѣялся...
   -- Но, виноватъ,-- вы все еще не отвѣтили мнѣ: съ вами бываетъ такъ?
   -- Конечно. Но, вѣдь, формы всѣхъ этихъ скрытыхъ импульсовъ нашихъ, этихъ отголосковъ той внутренней жизни, которая таится у насъ "подъ порогомъ сознанья",-- онѣ разнообразны такъ... И я очень люблю всѣ эти кружевныя арабески нашихъ переживаній, эту музыку мысли и чувства... И будь онѣ болѣзнь, я тоже не отдалъ бы ихъ на растерзанье доктора, который, очень возможно, упряталъ бы все это подъ саванъ рецепта, посуливъ мнѣ въ награду за этотъ грабежъ здоровыя, красныя щеки и долгіе дни... А зачѣмъ мнѣ все это?
   -- Перестаньте, Абашевъ! Передо мною мелькнулъ сейчасъ образъ знакомаго доктора. И докторъ этотъ -- Елена Владимировна Плющикъ. И милые глаза этого доктора глядятъ на насъ съ такой укоризной, что мнѣ стало жутко, и я все сказанное мною беру сейчасъ же назадъ, и готовъ хоть сейчасъ же, залѣчиться до смерти... Прощайте, Абашевъ!
   

LXXVI.

   ..."Какой онъ странный сегодня. Порывистый, взвинченный... Я такимъ никогда не видалъ его раньше. Переутомился, усталъ онъ съ дороги. Оттого, это"...-- размышлялъ я, шагая взадъ и впередъ по площадкѣ, возлѣ дома.
   Въ мезонинѣ стукнуло окно...
   Я оглянулся.
   Въ амбразурѣ окна мелькнула фигура Саши. Она отворила окно и оперлась о подоконникъ. Въ бѣлой рубахѣ и бѣлой юбкѣ, съ пышной косой на плечѣ, она была такъ обворожительна, такъ женственна и такъ похожа на Гретхенъ... Только вотъ не такъ бѣлокура...
   -- Валентинъ Николаевичъ!
   -- Что, милая?
   -- А вы все еще не спите?
   -- Да. И развѣ жъ я могу уснуть, не побывавъ у васъ, моя Эосъ?
   -- А я все поджидала васъ. Мнѣ бы хотѣлось поговорить съ вами. Можно?
   -- Конечно. Сейчасъ и иду къ вамъ...
   Когда я вошелъ въ ея комнатку, она все еще стояла, опершись у окна, и задумчиво смотрѣла въ садъ. Гибкая, тонкая талія ея отъ приподнятыхъ плечъ казалась еще тоньше и гибче. Я подошелъ къ ней, обнялъ ее и поцѣловалъ ея голыя плечи и пышные волосы.
   Она обернулась ко мнѣ. обвила мою шею руками и порывисто какъ-то прижалась ко мнѣ, пьяня и волнуя меня этой близостью стройнаго, гибкаго тѣла, упоительную и чарующую нѣгу котораго я такъ уже зналъ, и къ счастью обладанья которымъ я все еще никакъ не могъ привыкнуть...
   -- Валентинъ Николаевичъ! Ну, зачѣмъ вы такъ прямо сказали?
   -- Что, милая?
   -- Сагину... И онъ тоже...
   -- Но что же именно?
   -- Вы знаете...
   -- Нѣтъ, Эосъ.
   -- Зачѣмъ вы...-- и она прижалась ко мнѣ еще ближе и тихо шепнула мнѣ:-- зачѣмъ вы назвали меня... своей...
   -- Ну? Дальше...
   -- Женушкой...
   -- Потому, что вы и есть моя женушка.
   -- Но зачѣмъ, все-таки, такъ -- прямо? Мнѣ стыдно... И Алена Никитична... она, вонъ, не стала теперь называть меня "Сашей". И то, бывало, что нужно -- она сама и прикажетъ, а теперь, вонъ, ко мнѣ присылаетъ, и сама меня спрашиваетъ: какъ? Я стала ей говорить, что зачѣмъ она такъ дѣлаетъ? Какъ было, пускай такъ и будетъ. А она вдругъ: "Хозяйское это дѣло, матушка"... Я говорю ей: "Я для васъ та же самая Саша". А она: "Была, да вся вышла. Не Саша, а--Александра Гавриловна. Я, говорить, стара-стара, а изъ ума, слава Богу, не выжила. Статочное дѣло, говорить, жену своего хозяина да Сашей стать кликать!" Я стала говорить ей, что мнѣ это обидно и больно; что я ее за мать свою почитаю... А она все свое: "Не въ тебѣ теперь, дѣточка, дѣло. Теперь ты, говоритъ, не своей головой должна жить, а по его волѣ смекать. Какъ сказалъ -- такъ и дѣлать. Молчалъ, молчалъ онъ, а теперь и сказалъ вотъ. И не кому-нибудь зря, не на вѣтеръ, а петербургскому барину: такъ и такъ, молъ,-- жена. Я, старая, не оглохла, говорить,-- слышала. А теперь, стало-быть, пойди я, да и брякни при баринѣ-то этомъ: ".Саша"... А тотъ и глаза вылупитъ: какъ, дескать, такъ? То -- жена, а то вонъ -- нянька (прислуга!) "Сашей" кличетъ"?-- И что я ни говорила, а она -- все свое... (Саша задумалась.) -- Видите: что вышло!..
   -- Вижу. Вышло то, что и должно было выйти. Няня -- старуха разсудительная. И въ томъ, что она говорила -- много практическаго смысла. И, знаете,-- по-своему она очень и очень права...
   -- И вы то же?
   -- Да, "и ты, Брутъ?"
   -- Какой "Брутъ"?
   -- Гм... А тотъ самый, который, вмѣстѣ съ другими, занесъ свой кинжалъ -- и... (я быстро сдернулъ съ плеча ея тонкую рубаху и, обнаживъ ея чудную, молочно-бѣлую, вѣющую холодкомъ грудь, поцѣловалъ эту прелесть) -- ударилъ прямо сюда! И онъ былъ очень близокъ тому, на кого онъ занесъ свой кинжалъ; и тотъ это видѣлъ и съ упрекомъ сказалъ ему: "И ты, Брутъ"? и закрылъ лицо свое тогой, такъ же вотъ, какъ и вы закрываете сейчасъ свое милое личико...

-----

   -- Все это пустяки, моя милая Эосъ...-- говорилъ я, немного спустя.--
   Все это войдетъ въ свои берега и распредѣлится по удѣльному вѣсу. А вы мнѣ лучше вотъ что скажите: какъ вамъ понравился Сагинъ?
   -- Да. Онъ хорошій. Но...-- запнулась она.
   -- ..."Мнѣ это "но" не нравится: оно хорошее начало рѣчи портитъ"...-- продекламировалъ я.
   -- Онъ нехорошо глядитъ...
   -- Ахъ, да,-- это!
   -- Онъ смотритъ и говоритъ -- и, какъ будто бы, не на тебя и не съ то бой, а на кого-то другого...
   -- Да, да! Это правда. Такъ смотрятъ только художники, поэты...
   И они вправѣ сказать:
   
   Когда, порой, я на тебя смотрю,
   Въ твои черты вникая долгимъ взоромъ,
   Таинственнымъ я занятъ разговоромъ,
   Но не съ тобой я сердцемъ говорю...
   
   -- Отчего это такъ?-- спросила она.
   -- Оттого, моя милая, что они, эти прозорливцы, видятъ многое, чего мы съ вами не видимъ. Они, какъ никто, чувствуютъ пластику, т.-е.-- музыку линій нашего тѣла; и часто заслушаются этой музыкой, и ужъ не слышатъ и не видятъ того, что слышимъ и видимъ мы. А вы, моя обожаемая Эосъ, сплошная музыка линій -- и, оглушенный и очарованный ею, онъ вамъ и казался -- и страннымъ, и немножко разсѣяннымъ... Вѣдь, если ужъ я, простой смертный, пьянѣю, глядя на васъ, моя прелесть, "кольми паче онъ?"...
   -- Валентинъ Николаевичъ!-- неожиданно спросила вдругъ Саша:-- правда это, что вы...-- и она запнулась и нерѣшительно посмотрѣла на меня исподлобья.-- Я боюсь васъ спросить...
   -- Что такое?
   -- Правда это, что вы сегодня купались...
   -- ...вмѣстѣ съ Хрестей?-- договорилъ я.
   -- Да.
   -- Правда. И вамъ это не нравится. Да?
   -- Нехорошо это...-- тихо сказала она и потупилась...
   -- Нехорошо? Но почему? Для меня лично, красота Хрести, послѣ того, какъ я видѣлъ васъ, не имѣетъ цѣны. Я просто хотѣлъ угостить этой музыкой линій художника-гостя. И она очень понравилась Сагину. Онъ просилъ ее приходить и будетъ съ нея рисовать...
   -- Какъ,-- голую?
   -- Да.
   -- Какъ ей не стыдно!
   -- Ну, это -- вопросъ ужъ другой. Вамъ не нравится то, что и я тоже смотрѣлъ на голую Хрестю. Такъ, вѣдь?
   -- Да,-- тихо шепнула она.
   -- Ну, а мнѣ, милая моя Эосъ, не нравится то, что вамъ это не нравится; а прежде всего -- то, что вы объ этомъ меня спрашиваете. Очень возможно (да и навѣрно такъ), что я не разъ и не два, и не одну Хрестю буду видать голой. Я въ этомъ дурного не вижу. Но у меня, Эосъ, могутъ быть и дурные поступки; но судья этимъ поступкамъ -- я.
   Курчавая головка Саши тупилась ниже и ниже...
   -- Простите,-- тихо сказала она.-- Я ни въ чемъ не смѣю судить васъ. Я только хочу васъ любить, и хочу, чтобъ и вы... чтобъ и вы... тоже...
   -- Любилъ васъ?
   -- Да...-- заплакала Саша.
   -- Слушайте, Эосъ, я очень люблю васъ! И говорю вамъ: мнѣ мало интересна всякая Хрестя. А она очень красива. У меня есть -- вы. И вся моя душа полна вами. И вся моя бѣда только въ томъ, что я почти никогда васъ не вижу,-- не вижу васъ всю... Моя Эосъ не любить, когда я смотрю на нее. Она всегда закрываетъ лицо. Ей непріятно это...
   Я усадилъ ее на колѣна и поцѣлуями стеръ ея слезы...
   Какъ онѣ украшали ее!...
   -- О, Эосъ! Я вижу, что вы такая же небережливая и неэкономная хозяйка, какъ и ваша тезка -- Заря, которая тратитъ такую уйму алмазовъ и жемчуга на розсыпь росы... А я не хочу этой напрасной траты вашихъ слезинокъ-жемчужинъ: онѣ, можетъ быть, и для меня пригодятся...
   -- А зачѣмъ вы такъ говорите, что мнѣ непріятно, когда вы... всю меня видите? Это неправда. Мнѣ только стыдно немножко. Но вы всегда, всегда смотрите...-- и она опять вся прижалась ко мнѣ и обвила мою шею руками.-- Я -- вся ваша... Я только не знала, что это вамъ непріятно... И если вы хотите, дорогой мой, такъ -- вотъ! вотъ!...-- и она, растегнувъ плечи рубахи и торопливо порвавъ тесемки юбки, небрежно столкнула все это внизъ -- и, божественно-нагая, залитая розовымъ свѣтомъ зари (которая давно уже смотрѣла къ намъ въ окна), прильнула ко мнѣ и обвила меня нѣжной гирляндою рукъ,-- Милый! Желанный мой! Я вся, вся ваша...
   Я замеръ въ восторгѣ, и только покрывалъ поцѣлуями это божественное тѣло...
   -- Милый, вы плачете!?-- испуганно заглянула въ лицо мое Саша...
   -- Да! Плачу, какъ Грекъ,-- отъ восторга и счастья, и о томъ, что никогда ужъ не буду счастливѣй...
   

LXXVII.

   Однимъ изъ непремѣнныхъ условій всякаго гостепріимства, которое имѣетъ своей цѣлью -- не стѣснить и утомить гостя своими непрошенными и надоѣдливыми заботами о немъ, какъ это всегда и бываетъ, а, наоборотъ, дать ему полную возможность устроиться у васъ, какъ у себя дома, это -- умѣть забыть о немъ. Я такъ и сдѣлалъ. Я предоставилъ въ полное распоряженіе Сагина все, чѣмъ располагала моя усадьба: лошадей рyжья, удочку, лодкy, садъ лѣсъ, книги... И прежде всего, въ роли мольеровскаго Сганареля, при немъ состоялъ незамѣнимый Тимоѳей Ивановичъ, который съ первыхъ же дней совершенно очаровалъ его и, прежде всѣхъ, легъ на полотнѣ его безконечныхъ этюдовъ...
   Давъ ему, такимъ образомъ, полную возможность -- располагать своимъ временемъ, какъ онъ хотѣлъ, я въ то же время и самъ ничуть не мѣнялъ своего привычнаго образа жизни.
   По утрамъ мы, обыкновенно, сходились за чайнымъ столомъ; и до обѣда -- онъ уходилъ къ себѣ писать свои этюды съ Хрести (она приходила къ нему съ утра), а я уѣзжалъ верхомъ въ лѣсъ, а нѣтъ -- читалъ, или работал.ъ у себя въ кабинетѣ. Обѣдъ опять соединялъ насъ. И чаще всего, послѣ обѣда, мы не разлучались уже. Да и -- когда было? Вечерній чай мы пили въ лѣсу (и это особенно нравилось Сагину); а, возвратившись поздно домой, мы купались въ рѣкѣ (чаще всего съ кострами); потомъ -- ужинала и незамѣтно засиживались съ нимъ до разсвѣта...

-----

   Иногда Сагинъ приносилъ показывать намъ свои этюды. И трудно бывало оторваться отъ этихъ бѣглыхъ набросковъ. И невольно поражала эта чудная способность художника сумѣть подойти къ своей темѣ, т.-е.-- сумѣть уловить характерныя особенности ея. И это тѣмъ болѣе бросалось въ глаза, что всѣхъ, кого рисовалъ онъ, мы близко и хорошо знали.
   Тимоѳей Ивановичъ стоялъ, небрежно подпершись разставленными пальцами лѣвой руки (въ правой держалъ онъ "сигарку"), и -- понуро смотря въ сторону -- въѣдался во что-то глазами...
   И я хорошо зналъ эту позу. Это значило, что Тимоѳей Ивановичъ созерцаетъ. Бывало это съ нимъ. Прикуется онъ иногда взглядомъ къ какой-нибудь вещи -- да такъ и застынетъ, словно очарованный, въ своей неподвижной позѣ...
   -- Да!-- проникновенно соображаетъ онъ:-- колесо, скажемъ... Ступка эта, напримѣръ; спицы, ободъ... Придумывалъ же это кто-нибудь! И -- какъ, и -- что.. Одно -- къ одному. Всѣ причиндалы эти... А тамъ: телѣга -- тарантасъ -- фаэтонъ... Чудно!
   Такимъ и зарисовалъ его Сагинъ.
   -- Тимоѳей Ивановичъ! а, вѣдь, вы здѣсь живой,-- сказалъ я, желая знать его мнѣніе.
   -- Да-съ.
   -- О, Тимоѳей Ивановичъ!-- воскликнулъ Сагинъ:-- повѣрьте: я истинно скорблю о томъ, что не могу написать на полотнѣ красками это ваше великолѣпное -- "да-съ"...

-----

   Не менѣе удачны были и остальные этюды.
   Иванъ Родіоновичъ взятъ былъ художникомъ въ моментъ его конторскихъ занятій. Глядя поверхъ очковъ и положивъ руку на счеты, онъ грозно вперялся куда-то въ пространство, рѣшая какое-то свое бухгалтерское "быть, или не быть"?..
   Увидя картину, Иванъ Родіоновичъ залился длиннымъ, частымъ, неслышнымъ смѣшкомъ -- и утонулъ въ своихъ добрыхъ, мелкихъ морщинкахъ... Сагинъ быстро смѣнилъ картину, и смѣющійся Иванъ Родіоновичъ отразился, какъ въ зеркалѣ. Эффектъ былъ неожиданъ и вызвалъ дружный общій хохотъ...
   Няня у Сагина вязала чулокъ -- и задумалась...
   Морщинистыя, старыя руки ея лежали съ чулкомъ на колѣнахъ, а добрые, свѣтлые глаза няни смотрѣли кротко и ласково. И глаза эти были такъ неожиданны надъ этимъ строго-сомкнутымъ ртомъ который (всегда мнѣ это казалось) кого-то и въ чемъ-то еще не простилъ...
   -- Аркадій Дмитріевичѣ.-- взмолилась Саша: -- отдайте мнѣ этотъ портретъ...
   -- Пожалуйста. Но только вы мнѣ позвольте не ограничиваться этимъ бѣглымъ наброскомъ и написать вамъ вполнѣ законченный портретъ Алены Никитичны. А пока -- пожалуйста...
   -- Да. Но мнѣ... только...
   -- Что?
   -- Я боюсь затруднить васъ...
   -- Нисколько, работать для васъ -- огромное удовольствіе для меня, и еще пріятнѣе было бы работать съ васъ...
   Саша потупилась...
   -- И, кто знаетъ, можетъ быть, мнѣ и придется пережить это удовольствіе, если только Валентинъ Николаевичъ довѣрчиво отнесется къ моимъ силамъ и поручитъ писать мнѣ картину божественной прачки...
   -- Я Cагинъ, могу только просить васъ объ этомъ. Но и у меня тоже есть свое "но"...
   -- Вамъ хочется заплатить мнѣ,-- сухо спросилъ онъ.
   -- Э, Сагинъ, сказать такъ -- это еще не значитъ имѣть право на это. И, измѣни мы роли...
   -- Но, слушайте, Абашевъ: и я, и вы -- мы оба люди со средствами. И, стало быть, для насъ это вопросъ чисто принципіальный. И, согласитесь, что это особенно...
   -- ...несимпатично, хотите сказать вы? Да. Но, виноватъ, маленькая диверсія въ сторону... Вы, вотъ, какъ-то, на-дняхъ, мнѣ говорили, что вамъ въ деревню нужна пара дышловыхъ...
   -- Ну, и -- что же?-- насторожился Сагинъ.
   -- У меня есть эта пара. Вы -- какъ?-- возьмете ихъ, не пытаясь платить мнѣ?
   -- Но, позвольте, сударь! Картину (не я -- другой) напишутъ вамъ за тысячу, и даже дешевле...
   -- Предположимъ.
   -- А ваша пара (я знаю: мнѣ говорили) стоитъ -- двѣ...
   -- И вамъ -- что же?-- хочется доплатить мнѣ?-- перефразировалъ я, умышленно имитируя его интонацію...
   Онъ усмѣхнулся, взглянулъ на меня -- и мы оба засмѣялись...
  -- Да,-- сказалъ онъ:
  --
   Все это было бы смѣшно,
   Когда бы не было такъ грустно...
   
   -- Вотъ, именно. Какъ же! Мы широко и свободно рѣшаемъ міровые вопросы, мы смѣло заглядываемъ въ лицо Люцифера... А вотъ, въ своей личной жизни, у себя дома, мы всѣ, цѣликомъ, укладываемся въ скорлупу всѣхъ этихъ мѣщанскихъ опредѣленій и формулъ...
   -- А, что жъ!-- усмѣхнулся Сагинъ.-- Флоберъ гдѣ-то сказалъ, вѣдь, что надо (или -- можно) "жить по-мѣщански и мыслить, какъ полубогъ"...
   -- Да. И тотъ же Флоберъ сказалъ, между прочимъ, и то, что "толстое брюхо Санчо-Пансо порвало поясъ Венеры". И, надо думать, рветъ это брюхо и не только, что поясъ Венеры...
   -- Великолѣпно! И мой совѣтъ (простите, Александра Гавриловна, мнѣ мою вульгарность!): прикрыть свои животы и перестать говорить о рубляхъ...
   -- Да. И завтра же -- пара сѣро-стальныхъ съ бѣлыми хвостами пойдутъ къ вамъ въ деревню...
   -- Согласенъ.
   Я, молча, пожалъ его руку...
   

LXXVIII.

   Въ послѣднее время Сагинъ почти не разставался съ палитрой и кистью...
   -- Меня охватила какая-то горячка работы...-- говорилъ онъ, возбужденный и радостный.-- А со мной это рѣдко бываетъ. Такое уже мѣсто у васъ поэтичное... Здѣсь, право, нехотя, станешь художникомъ. И сколько матеріаловъ! Одна уже эта Фрина-Хрестя, способна наполнить собой цѣлые альбомы... Чудная натурщица! И чтобы использовать ее, я задумалъ писать "Русалокъ". Тема не новая. Но, что въ томъ? Мнѣ она рисуется такъ. Лунная ночь. Заброшенная, старая мельница ("она ужъ развалилась"). Плотина. По ней, серебристыми нитями, сбѣгаетъ вода... Заросшій осокой "букъ". Корявая ракита. И -- русалки... Т.-е.-- цѣлая гирлянда нагихъ женскихъ тѣлъ. Вотъ. Но есть у меня и еще тема для тѣхъ же русалокъ. Это -- иллюстрація къ Гейне. Вы помните?
   
   О берегъ пустынный чуть плещетъ волна;
   На небѣ лазурномъ гуляетъ луна;
   Мечтой прихотливой носясь вдалекѣ,
   Покоится рыцарь на бѣломъ пескѣ.
   
   Въ широкой одеждѣ, одна за другой,
   Всплываютъ русалки изъ бездны морокой,
   И крадутся къ мѣсту, гдѣ рыцарь лежитъ,
   И кажется всѣмъ имъ, что крѣпко онъ спитъ...
   
   -- Вы, Абашевъ, помните; дальше?
   -- Онѣ окружаютъ его...
   -- Да. Одна любуется "шлема перомъ", броней и копьемъ рыцаря; "другая, къ могучей груди наклонясь", любуется "блестящею цѣпью", третья овладѣла мечомъ рыцаря, и --
   
   На мечъ опираясь, легка и стройна,
   На рыцаря радостно смотритъ она.
   
   -- Четвертая -- пляшетъ; пятая и шестая -- цѣлуютъ его... А тотъ дѣлаетъ видъ, что онъ ничего невидитъ, не слышитъ, что спитъ онъ и думаетъ:
   
   "Русалки прелестны; пускай же онѣ
   Ласкаютъ, цѣлуютъ меня при лунѣ"...
   -- Не правда ли, чудная вещь?
   -- Да. Какъ и все, у Гейне.
   -- И, слушайте, Абашевъ. Рыцаря я написалъ бы съ васъ. Право. Въ этой рубахѣ и въ этихъ сапогахъ, вы мнѣ тогда еще, когда я только-что пріѣхалъ къ вамъ, показались такимъ рослымъ, плечистымъ и гибкимъ. И вы будете очень эффектны въ бронѣ и шеломѣ,-- въ этомъ чудномъ костюмѣ изъ стали. А русалокъ... Я нарисовалъ бы ихъ... И, знаете, съ кого? Я взялъ бы Александру Гавриловну Костычеву, Зинаиду Аркадьевну и милую, славную Плющикъ. Три остальныя не важны: онѣ и просто могутъ дать тылъ. И, знаете, Абашевъ, я чувствую, что у меня это бы вышло. Да, я писалъ бы со всею, доступною мнѣ, страстностью. И какія бы это были русалки! Онѣ бы свели съ ума всякаго... О, это надо непремѣнно устроить! Вы мнѣ поможете, да?-- сверкнулъ онъ глазами, порывистый, блѣдный, съ нервно-подергивающимся ртомъ...
   -- Но, слушайте, Сагинъ, развѣ жъ дѣло за мной? Разъ вы находите, что я не испорчу вамъ вашей картины, пожалуйста,-- пишите съ меня. Но -- русалки? Сашу-то я еще могу упросить; но -- тѣ?...
   -- Но, отчего бы и нѣтъ? Вѣдь, всѣ они "въ широкихъ одеждахъ"... О, нѣтъ! Я упрошу ихъ. Я вымолю у нихъ на колѣняхъ... А пока -- я сдѣлаю эскизы съ вашей великолѣпной и несравненной Александры Гавриловны... Она, вѣдь, согласится, надѣюсь?
   -- Вѣроятно. Я упрошу ее.
   -- Пожалуйста, дорогой мой!
   Это было послѣ обѣда. Мы сидѣли въ саду, въ густой тѣни липъ, которыя зацвѣли уже, и тонкій ароматъ ихъ разлитъ былъ въ воздухѣ. Пчелы жужжали надъ липами...
   Жемчужныя глыбы облаковъ, тихо-тихо, ползли въ небѣ...
   Сагинъ откинулся на спинку лавочки, закрылъ глаза и задумался.
   -- Да. Чудная картина...-- тихо сказалъ онъ.-- Пустынный берегъ моря. Оно отдѣляетъ всю эту эффектную группу отъ зрителя, и, огибая ее, уходитъ въ глубь картины, постепенно теряясь въ далекой перспективѣ. Невидимая луна серебритъ это море. Оно слабо плещетъ на берегъ, идя косо къ нему грядою своихъ безконечныхъ волнъ и раскатывая въ пѣну концы ихъ, касаясь отмели берега... И потомъ -- эти эффектные блики луннаго свѣта на блѣдныхъ лицахъ этихъ таинственныхъ красавицъ моря; на стали доспѣховъ рыцаря; на алыхъ драпировкахъ русалокъ, стройныя тѣла которыхъ ломаютъ и гнутъ свободный и легкій костюмъ ихъ. И эти короткія, черныя тѣни отъ нихъ на влажномъ пескѣ пустыннаго берега... И эти бѣлые гривки набѣгающихъ волнъ... Счастливый рыцарь! Лукавая усмѣшка кривитъ его губы... Еще бы!
   
   Русалки прелестны; пускай же онѣ
   Ласкаютъ, цѣлуютъ меня при лунѣ...
   
   Я слушалъ его, и, мало-по-малу, давящее чувство тоски охватило меня... Сагинъ своей затѣей неожиданно снизилъ вдругъ эти три женскіе фигуры, которыя, одна за другой, заставляли мучительно-сладко дрожать во мнѣ нѣжныя струны сердца... О да! Я мучительно любилъ и люблю этихъ трехъ женщинъ. одна изъ нихъ -- здѣсь, близко; и я въ упоительныхъ объятіяхъ ея глушу тупую, ноющую боль, которая -- я знаю это -- всегда во мнѣ и притаилась только до времени...
   А -- гдѣ? Далекія, милыя...
   Гдѣ вы теперь? О если бъ вы знали, какъ я безконечно люблю васъ! "какъ часто тоскующая, ноющая мысль моя стонетъ о васъ и зоветъ васъ...
   Какъ счастливы тѣ у кого любовь къ одной женщинѣ сейчасъ же вытѣсняетъ всякое теплое чувство къ другой. Они свободно стремятся впереди, къ ясно намѣченной цѣли, руководимые однимъ маякомъ, не уклоняясь ни вправо, ни влѣво. "я всегда имъ завидовалъ, но никогда не умѣлъ понимать эти неемкія, скупыя сердца ихъ, которыя способны вмѣщать въ себя одно и всегда только одно чувство. Люди эти часто могутъ сказать: "я сжогъ все, чему поклонялся"; но никогда не бываютъ способны продолжить конецъ этой чудной, рыдающей фразы: "поклонился всему, что сжигалъ"...
   И они никогда не поймутъ, что --
   
   ...храмъ разрушенный -- все храмъ,
   Кумиръ поверженный -- все богъ.
   
   -- Сагинъ! Скажите: вамъ никогда не приходилось любить сразу двухъ женщинъ? И -- хорошо любить, по-настоящему, истинно, а?
   Онъ усмѣхнулся...
   -- Какъ -- нѣтъ! Приходилось. И, знаете, тяжелое это положеніе. Это -- сплошная пытка. Бѣда въ томъ, что указанное положеніе -- явленіе исключительное, а потому рѣдко кому и понятное. Что же касается женщинъ, такъ онѣ никогда и ни за что не поймутъ васъ въ такомъ положеніи. Онѣ наивно убѣждены въ томъ, что это просто ваша распущенность, и ужъ во всякомъ случаѣ, для нихъ -- нѣчто, въ высшей степени оскорбительное. Имъ кажется, что ихъ просто-напросто грабятъ, обманываютъ и половинятъ то чувство, которымъ онѣ хотѣли бы располагать всецѣло и нераздѣльно. Какъ будто бы наша способность любить и вообще наши душевныя силы -- нѣчто пpостранственное, а стало-быть и дѣлимое; и что, любя двухъ любишь каждую изъ нихъ въ два раза меньше, чѣмъ если бы любилъ одну. Цѣлая драма. Сантиментальный нѣмецъ Шиллеръ былъ въ такомъ положеніи...
   -- Да. Знаю. Онъ былъ влюбленъ въ двухъ сестеръ тяготѣя къ одной какъ художникъ и, какъ мыслитель -- къ другой...
   -- Вотъ. И я думаю, что, чѣмъ филиграннѣе и многостороннѣе натура данной личности, тѣмъ возможнѣй и умѣстнѣй подобнаго рода эффекты (правильнѣй -- "дефекты" сказалъ бы Полоній).
   Онъ помолчалъ.
   -- Когда я былъ молодъ (а это, Абашевъ было давно: мнѣ 35 лѣтъ), да, когда я былъ молодъ и жадно рвался къ жизнь вѣря въ нее и любя ее, я все боялся упустить все то, что я смогъ бы успѣть захватить въ свои жадныя объятія. Я все боялся потерять и просмотрѣть красивыя возможности которымъ казалось мнѣ, кишмя-кишитъ жизнь... Значительно позднѣе, я скоро смекнулъ что она, эта жизнь мѣщански сѣpа, плоска и вульгарна. Но, вѣдь это -- потомъ. "тогда -- все было колоритно и красочно... Такъ вотъ. Въ эту-то золотую пору я особенно и боялся просмотрѣть въ толпѣ мимо-идущихъ красивыхъ женщинъ ту (или -- тѣхъ), которымъ я могъ бы сказать:
   
   У вашихъ ногъ лежатъ, синьора,
   Мой умъ и жизнь и честь и мечъ...
   
   -- Ну, и, какъ водится, большинство изъ этихъ "синьоръ" мало интересовались всѣми этими эффектными предложеніями и тянулось къ моему кошельку, который (не знаю, право, къ счастію, или несчастію), почти всегда, бывалъ у меня полонъ. Другія, наоборотъ, очень бывали непрочь завладѣть и умомъ, и честью, и даже "мечомъ"; но, я во-время спохватывался и разрывалъ эти нѣжныя оковы лилейныхъ рукъ. Но, бывали и чудныя встрѣчи, когда я самъ просилъ "прійти и володѣть" мной -- и не шли, и я оставался свободнымъ... Всяко бывало. Но, дѣло не въ томъ. Мнѣ вамъ хотѣлось повѣдать одну мою фантазму-мечту, зародившуюся во мнѣ, подъ давленіемъ этой моей неудержимой жажды -- захватить и обнять многое... Предупреждаю: я былъ совсѣмъ-совсѣмъ юнымъ; и вы сумѣете понять и простить мнѣ эту наивность, которая -- грѣхъ далекаго прошлаго. Итакъ, начинаю. Стремясь къ жизни, въ многообразныхъ ея проявленіяхъ, желая вдыхать ее и впитывать въ себя всѣми фибрами души и тѣла, я, въ то же время, мучительно сознавалъ то, что у меня, всего-навсего, одна только жизнь, и что сразу по всѣмъ дорогамъ ея я пойти не могу. А всѣ дороги ея мнѣ, какъ назло, казались красивы, заманчивы, полны тайнъ и красивыхъ случайностей... Красота и обаятельность женщинъ пьянили меня -- и я только боялся, сложивъ все у ногъ одной, потерять возможность занять мѣсто у ногъ другой -- лучшей, которой сейчасъ нѣтъ, но она придетъ, непремѣнно придетъ, и -- не для меня ужъ придетъ... Ждать же ее было опасно: а, ну, ея нѣтъ, и я пройду мимо многихъ возможностей, напрасно прождавъ то, чего нѣтъ, и что только напрасно и лживо тянетъ въ эту таинственную, синѣющую даль будущаго?... Я, какъ сумасшедшій, бросался изъ стороны въ сторону... А блѣдныя личики этихъ милыхъ сердцу дѣвушекъ были такъ поэтично-прекрасны, и такъ неудержимо тянули и звали къ себѣ "тихаго голоса звуки любимые"... Я доходилъ до того, что плакалъ по ночамъ, какъ ребенокъ, прижавшись къ подушкѣ. Я не зналъ: гдѣ она? кто она? и куда мнѣ итти, чтобы найти ее и припасть къ ея милымъ ногамъ... Скажутъ: "то -- кровь кипитъ, то -- силъ избытокъ"... Нѣтъ! Дѣло не въ "страсти" и не въ "избыткѣ силъ"... Не знаю, какъ это бываетъ у другихъ, а что касается меня, такъ въ моемъ юношескомъ поклоненіи женщинѣ "страсть", въ грубомъ смыслѣ этого слова, была на такомъ далекомъ "заднемъ планѣ", что положительно терялась гдѣ-то тамъ, въ перспективѣ... И если "страсть" порой во мнѣ и "кипѣла" (я не былъ пуристомъ), то только не въ тѣхъ, мною сейчасъ указанныхъ, случаяхъ, когда я жаждалъ поклоненія, и не зналъ только къ какимъ чуднымъ ножкамъ почтительно склонить свою голову. Здѣсь я -- даже въ мечтахъ своихъ -- бывалъ цѣломудреннымъ. И не по принципу (всякій принципъ -- намордникъ), а просто потому, что мнѣ ничего подобнаго и въ голову прійти не могло. О, нѣтъ! Здѣсь было одно только восторженное поклоненіе и созерцанія идеала...
   Сагинъ примолкъ и грустно усмѣхнулся...
   -- И вотъ, мало-по-малу, во мнѣ стала зарождаться и расти эта фантастическая мечта моя... Я зналъ, конечно, что это -- просто фантазія, и что она никогда не станетъ фактомъ. Но что въ томъ? Одна уже иллюзія этой возможности заставляла порывисто биться мое юношеское сердце. Я мечталъ о возможности -- жить сразу двѣ, три и больше жизней...
   -- Т.-е.-- какъ же это?-- не понялъ я.
   -- А вотъ. Мѣняя костюмъ, жаргонъ и привычки, я, какъ цыганъ, кочую съ мѣста на мѣсто. И никто-никто не знаетъ этой моей тайны. Вотъ, напримѣръ, я -- въ крестьянской избѣ. И молодая женушка моя -- простая крестьянка (только не ряженая). Я живу ея жизнью, говорю ея языкомъ, работаю ея работу. Русоволосая и голубоглазая, она одна изъ тѣхъ милыхъ русскихъ крестьянскихъ женщинъ, о которыхъ невольно мечтаешь, слушая... ну, хотя бы -- "Жаворонка" Глинки,-- эту стонущую мелодію безбрежной русской равнины... Она даетъ мнѣ все то тепло и все то счастье, которое только и можетъ дать ея простое, любящее сердце... Мы вмѣстѣ работаемъ; мы ѣдимъ ржаной вкусный хлѣбъ, похлебку и душистый печеный картофель. Мы не нуждаемся. Но я все же и не выхожу изъ поставленныхъ намъ условіями среды рамокъ и не порчу колорита обычной крестьянской жизни. Усталый отъ работы, я засыпаю въ объятіяхъ своей полногрудой подруги, въ крохотной, уютной, похожей на игрушку, пунькѣ, съ запахомъ конопли и овчины и чудными просвѣтами по утрамъ въ расщелины тонкой тесовой двери и вихрастой соломенной крыши, въ пеленѣ которой чирикаютъ воробьи и воркуютъ голуби... Иногда мы ночуемъ и въ полѣ, прямо -- подъ звѣзднымъ куполомъ неба. И звѣзды ночи дрожатъ и мерцаютъ надъ нами... Насъ золотятъ и румянятъ вечернія и утреннія зори. А въ суровыя, бурныя зимы -- косматыя метели поютъ намъ чудныя пѣсни...
   По лицу Сагина скользили тѣни разнообразныхъ переживаній... Что-то грустное, теплое и дѣтски-наивное лучилось изъ его большихъ, черныхъ, задумчивыхъ глазъ; и въ то же время -- въ уголкахъ его рта дрожали и змѣились хвостики уползающей, словно, куда-то улыбки, которая саркастически кривила его блѣдныя губы. Даже сама приподнятость рѣчи его говорила о томъ, что онъ тревожитъ тѣни далекаго прошлаго...
   -- Но, вотъ, наконецъ, меня утомляетъ простота и примитивность этой несложной, чисто стихійной жизни -- и картина мѣняется. Я нахожу подходящей предлогъ -- и уѣзжаю на время. Я мѣняю костюмъ жаргонъ; словомъ -- я становлюсь самъ Собой. И вотъ -- чудная вилла въ Италіи. Моя жена -- артистка. Она -- стройная, высокая, черноволосая итальянка, съ бархатистымъ взглядомъ большихъ, огненныхъ глазъ. Она поетъ. Я -- художникъ. Мы живемъ разнообразною жизнію вольныхъ, какъ птицы, художниковъ... Ну, словомъ (помните, какъ это зарисовано въ чудной новеллѣ "Прощаніе" Хвощинской?) -- "салонъ, гдѣ собираются свѣтила науки и искусства и геніи-честолюбцы, гдѣ слово свободно и мысль широка, и синее море передъ глазами, и волшебница хозяйка"... Что-то, въ родѣ этого. За точность цитаты я не ручаюсь...
   Сагинъ усмѣхнулся и вдругъ обернулся ко мнѣ:
   -- Вамъ, Абашевъ, не скучно?
   -- Пожалуйста! Я очень и очень васъ слушаю...
   -- Но, вотъ -- я достаточно насытился этой шумной, размашистой жизнью виллы. Довольно. Пора, И картина неузнаваемо мѣняется. Я -- въ чистой, уютной квартирѣ нашей сѣверной туманной столицы. Высокая, стройная дѣвушка, которая недавно стала моей женой, она ведетъ, вмѣстѣ со мной, трудовую, тихую жизнь. Я -- за мольбертомъ. Она... (Голосъ Сагина дрогнулъ...) -- Она -- докторъ. Мы за работой цѣлыя дни. Одни только вечера наши. Мы -- одни. И я, сидя у ея ногъ и обнимая ея колѣни, провожу блаженныя минуты покоя и отдыха...
   (Я сразу смекнулъ, о комъ говоритъ онъ, и... Я не сумѣлъ бы назвать это сложное чувство, которое больно толкнуло мнѣ въ грудь, но, я знаю, что въ немъ притаились и жалость, и даже участіе къ Сагину, но въ то же время и гордая радость, звеня, какъ струна, задрожала во мнѣ... и -- странное дѣло -- человѣкъ этотъ сталъ мнѣ вдругъ ближе, дороже, и я, какъ никогда раньше, полюбилъ вдругъ этого милаго, сложнаго, умнаго и, надо думать, очень несчастнаго Сагина...)
   -- Ну, а потомъ,-- продолжалъ онъ дорисовывать свою фантазму:-- картина мѣняется снова. Я -- Алеко. Полунагая цыганка, съ темнымъ бронзовымъ и гибкимъ, какъ змѣя, тѣломъ; съ сверкающими, какъ перлы, зубами, и глубокимъ, какъ темная бездна, взглядомъ, въ которомъ притаились тѣни и звѣзды ночи,-- она сжигаетъ меня въ своихъ страстныхъ объятіяхъ... Палатка. Костеръ, Лязганье цѣпей скованныхъ на ночь коней. Гортанный языкъ нашихъ спутниковъ,-- этихъ смуглолицыхъ номадовъ равнины,-- и дикій напѣвъ ихъ рокочущихъ пѣсенъ... Экстазъ пляски моей, сожженной солнцемъ, Земфиры... Словомъ -- весь колоритъ этой дикой жизни "издранныхъ шатровъ"...
   Сагинъ задумался.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   -- Да. Вотъ, она -- эта мечта-идиллія, которой когда-то я тѣшился, глуша и баюкая въ себѣ этотъ необузданный порывъ къ жизни... Мнѣ было мало одной жизни. Хотѣлось двѣ, три, десять жизней... Ну, а теперь я думаю, что и одной слишкомъ много, что и она -- слишкомъ длинна...
   Онъ всталъ, снялъ шляпу и, встряхнувъ темную гриву волнистыхъ волосъ, устало потянулся...
   -- Да... "все течетъ и все измѣняется". А въ общемъ,-- криво усмѣхнулся онъ:-- правъ Екклезіастъ: "все суета суетъ и томленіе духа"... (Онъ помолчалъ и неожиданно сказалъ вдругъ):-- Сегодня я бесѣдовалъ съ Анатолемъ Франсомъ, перечитывая его "Прокуратора Іудеи". Это -- въ виду вашей темы: Магдалина-Хрестя. Какая это, право, чудная вещь! И, особенно/ этотъ неожиданный кричащій эффектъ конца! Вы помните?-- и онъ, сооевѣестевяно мѣняя лицо, голосъ и жесты, проговорилъ мнѣ на память:
   "... Я случайно узналъ, что она примкнула къ небольшой толпѣ мужчинъ и женщинъ, слѣдовавшихъ за однимъ молодымъ галилейскимъ чудотворцемъ. Его звали Іисусомъ. Онъ былъ изъ Назарета, и попалъ на крестъ, не знаю -- за какую вину. Понтій, помнишь ли ты этого человѣка?
   Понтій нахмурилъ брови и поднялъ руку ко лбу, какъ бы ища у себя въ памяти. Потомъ, помолчавши, произнесъ:
   -- Іисусъ? Изъ Назарета? Нѣтъ, не помню".
   -- Великолѣпно! Вотъ, она -- эта иронія фактовъ... "Іисусъ? Изъ Назарета? Нѣтъ, не помню"... Вѣдь, это -- цѣлая историческая лекція, геніально втиснутая въ пластику образовъ...
   И онъ добродушно засмѣялся...
   

LXXIX.

   Сегодня, за утреннимъ чаемъ, Саша сообщила намъ непріятную новость:
   -- Алена Никитична у насъ заболѣла,-- сказала она, съ встревоженнымъ, блѣднымъ лицомъ входя на террасу.
   -- Что съ нею?
   -- Горитъ вся. И бокъ, говоритъ, колетъ...
   -- Плевритъ, вѣроятно...-- заботливо отозвался Сагинъ, который и вообще очень тепло относился къ старухѣ.
   Положеніе осложнялось тѣмъ, что нашъ земскій докторъ подалъ въ отставку и былъ пока въ отпускѣ, а вновь назначенный докторъ, которито ждали, долженъ былъ вотъ-вотъ пріѣхать. Сейчасъ же въ нашей боньнкцѣ хозяйничали полупьяные фельдшера -- и, такимъ образомъ, мы оставались безъ медицинской помощи. Въ двадцати верстахъ отъ насъ была еще больница (сосѣдняго съ нами уѣзда),-- куда и надо было сейчасъ обратиться...
   -- Сдѣлайте такъ. Пошлите за докторомъ въ нашу больницу, и -- если онъ все еще не пріѣхалъ -- пусть ѣдутъ въ Долгое. И пусть поторопятся...
   Саша пошла распорядиться. И мы слышали, какъ спустя не болѣе получаса зарокотали колеса отъѣзжающаго экипажа за докторомъ...
   Послѣ чая, мы разошлись. Саша ушла къ больной; Сагинъ -- къ себѣ; а я, захвативъ газеты, ушелъ на уединенную площадку, которой заканчивалась аллея, упираясь въ берегъ рѣки. Обрывистый въ этомъ мѣстѣ берегъ густо заросъ осокой которая вѣчно зыбилась, то -- отъ вѣтра, то -- отъ движенія воды...
   Я любилъ этотъ уголокъ сада. Здѣсь было тихо, пустынно, никто не мѣшалъ. "одно только небо и его облака; да зеркальная масса воды, съ ея рябью и зыбью; да тѣнь липъ густыхъ и задумчивыхъ -- окружали васъ здѣсь... Я осмотрѣлся кругомъ и долженъ былъ сдѣлать усилiе, чтобы оторваться отъ этой картины и углубиться въ газету. Много времени прошло такъ. Я разсѣяно читалъ, курилъ, урывками смотрѣлъ на этотъ лазурный уголокъ міра и все ждалъ, что, вотъ-вотъ, меня позовутъ и скажутъ, что докторъ пріѣхалъ...
   Но никого не было.
   Собаки залаяли. Я прислушался. Нѣтъ...
   ..."Ну, значитъ, доктора нѣтъ -- и Сергѣй направился въ "Долгое"...-- рѣшилъ я, сердясь, и направился къ дому...
   Въ концѣ аллеи показались двѣ, идущія ко мнѣ, мужскія фигуры. То были -- Сагинъ и (я не узнавалъ -- кто былъ другой)...
   ..."Новый докторъ"! рѣшилъ я -- и торопливо пошелъ къ нимъ навстрѣчу...
   И,-- странно -- что-то знакомое было въ этой понурой фигурѣ... Я сдѣлалъ еще нѣсколько шаговъ -- и едва не вскрикнулъ отъ удивленія. Сердце мое порывисто забилось и я почувствовалъ, что у меня холодѣетъ лицо... Я узналъ этого человѣка, который (я зналъ это) такъ не любилъ меня... То былъ -- Костычовъ, братъ Зины...
   ..."Какимъ же это образомъ? Богъ мой! Неужели онъ сюда докторомъ?"
   -- Идите, идите, Абашевъ!-- крикнулъ мнѣ Сагинъ.-- Я вамъ представлю новаго доктора вашей земской больницы...
   -- Федоръ Аркадьевичъ! Какими это судьбами? Вы? Сюда? докторомъ?
   -- Здравствуйте. Да. Подите вотъ...-- дернулъ плечомъ онъ.-- Говорятъ: нѣтъ чудесъ... Прочелъ въ газетахъ, что приглашаютъ сюда, въ вашъ уѣздъ, врача въ земство. А мы съ сестрой давно ужъ рѣшили уѣхать въ деревню. Пишу предложеніе. И вотъ... Я и самъ только-что узналъ, что мы съ вами сосѣди, какъ отъ васъ пріѣхали-лошади. Говорятъ: отъ Абашева... Я только руки разставилъ...
   -- Зинаида Аркадьевна какъ? Здорова? Она уже здѣсь?
   -- Здорова. Спасибо. Устала только съ дороги. Такая даль... Мы только, вѣдь, вчера и пріѣхали. Она еще и не разложилась путемъ. И не знаетъ... Я, вѣдь, къ вамъ не изъ дома, а изъ больницы. Удивится не меньше меня, что мы съ вами сосѣди...-- сухо усмѣхнулся онъ и нервно дернулъ плечомъ.-- Ну, какъ вы тутъ?-- началъ было онъ, и спохватился:-- Да! у больной я уже былъ. Пустяки. Плевритъ, и не важный...
   -- А не опасно это? Она, вѣдь, стара такъ...
   -- Нѣтъ. Не безпокойтесь. Мнѣ бы вотъ...-- оглянулся онъ:-- прописать кое-что надо...
   -- Идемте въ домъ.
   -- Ну-съ, господа, иллюстрирующіе собой пословицу: "гора съ горой не сгодится"... и т. д.-- вы пока идите, вершите ваши дѣла; а я васъ буду ждать -- у обѣденнаго стола...
   -- Да. Мы -- сейчасъ...
   -- Но, виновата господа: я обѣдать у васъ не могу. Я пропишу и уѣду.
   -- О нѣтъ! Пожалуйста...
   -- Нельзя: сестра будетъ ждать.
   -- И вы напишите Зинаидѣ Аркадьевнѣ. Верховой завезетъ рецептъ въ больницу и, пока тамъ приготовятъ, онъ отвезетъ къ ней письмо...
   Въ дверяхъ показалась Саша.
   Костычковъ взглянулъ. на нее -- и потупился...
   -- Ну, что жъ,-- согласился онъ.-- Такъ можно.
   -- Господа, вы знакомы?-- указалъ я на Сашу.
   -- Да. Насъ познакомилъ Саганъ,-- сказалъ Костычовъ.
   -- Федоръ Аркадьевичъ!-- довѣрчиво и ласково заговорила съ нимъ Саша:-- больной можно обѣдать?
   Костычовъ написалъ рецепты, записку къ сестрѣ, и мы вернулись въ аллею -- къ столу, который былъ ужъ накрытъ. Саша была уже тамъ и хлопотала съ обѣдомъ. Въ бѣломъ платьицѣ, съ небрежно закрученнымъ сзади жгутомъ курчавыхъ волосъ, отчего они казались пышнѣй и красивѣй, она была особенно мила и обаятельна. И я только удивлялся, глядя на нее, какъ она, запросто и совсѣмъ не стѣсняясь, дружески и почти фамильярно, обращалась съ Костычовымъ, къ которому она сразу какъ-то привыкла. Угрюмый и замкнутый, всегда настороженный, онъ, казалось бы, и не располагалъ сразу къ себѣ. И вотъ, было же, значитъ, въ немъ что-то такое, что съ перваго же впечатлѣнія рождало въ другомъ по отношенію къ нему простое и теплое чувство. И Саша ему, видимо, очень понравилась. Онъ внимательно, ласково и исподтишка къ ней присматривался, и все чего-то смущался...
   -- Ну, какъ же, Федоръ Аркадьевичъ, довольны вы вашимъ мѣстомъ?-- спросилъ я, не зная о чемъ говорить съ нимъ.
   -- Не умѣю, право, сказать вамъ. Я, вѣдь, земскимъ врачомъ въ первый разъ. Смогу ли? Сумѣю ли? Работы, конечно, пропасть. И потомъ: какъ еще буду ладить съ вашимъ земствомъ? Предсѣдатель, кажется, человѣкъ порядочный. Мнѣ онъ понравился.
   -- О, да. Бѣльскій человѣкъ прекрасный. Я стою въ сторонѣ отъ всѣхъ земскихъ дѣлъ, и знакомъ съ нимъ случайно. Вы знаете? Онъ -- артистъ.
   -- То-есть -- какъ?
   -- Бывшій оперный пѣвецъ,
   -- Да? Я и не зналъ.
   -- Ну, а ваша квартира?
   -- Квартирой мы прямо очарованы. И ничего подобнаго я, конечно, и ждать не могъ. Огромный барскій домъ, рѣка, садъ... Зина, какъ только узнала, что все это продается, все время только о томъ и мечтаетъ, какъ бы купить это мѣсто. Вѣдь, это -- небольшое имѣньице-дача. Въ общемъ, съ усадьбой, десятинъ, что-то, около семидесяти. Говорятъ: тысячъ пятнадцать всего и просятъ. А у Зины есть эти деньги...
   -- Милая мысль.
   -- Вотъ. Ее всѣ и сбиваютъ на это...
   -- То-есть, кто же сбиваетъ?
   -- И Обжинъ, и Крыгинъ. Они, вѣдь, здѣсь оба...
   -- Это какимъ же образомъ?-- вступился Сагинъ.
   -- Обжинъ -- проѣздомъ на югъ. Тоже -- ѣдетъ служить земскимъ врачомъ. А Крыгинъ -- тоже проѣздомъ, но только не знаю -- куда. Онъ, вѣдь, вѣчно мотается... Мы вмѣстѣ и выѣхали.
   -- Словомъ -- здѣсь цѣлый Петербургъ къ нашимъ услугамъ...
   -- Они, на-дняхъ, уѣзжаютъ. Пріѣзжайте: увидитесь...-- пригласилъ "то вскользь Костычовъ.
   -- О, непремѣнно! Абашевъ, мы завтра же къ нимъ и проѣдемъ?
   -- Когда вамъ угодно...
   -- Пожалуйста...-- буркнулъ Костычовъ.
   -- Федоръ Аркадьевичъ,-- насупилась вдругъ Саша.-- Но, вѣдь, вы же къ намъ завтра все же пріѣдете -- да? Я все боюсь за больную...
   -- Пріѣду, пріѣду. Когда вамъ угодно. Вы не бойтесь. Я говорю вамъ правду: она не опасна. И я, какъ докторъ, здѣсь больше не нуженъ. Но, чтобы васъ успокоить, я все же пріѣду...
   -- Господинъ докторъ!-- усмѣхнулся Сагинъ.-- Простите, но я васъ такимъ галантнымъ никогда не видалъ...
   Костычовъ покраснѣлъ, какъ ребенокъ, и ничего не отвѣтилъ...
   За него вступилась Саша.
   -- Ѳедоръ Аркадьевичъ, милый, вы не слушайте... Онъ всегда вотъ такъ! Вы пріѣзжайте.
   Онъ ласково поглядѣлъ на нее и отвѣтилъ:
   -- Да. Я пріѣду.
   -- Вотъ, и спасибо! А онъ -- всегда такъ...
   -- ...вретъ!-- договорилъ, смѣясь, Сагинъ.
   -- Нѣтъ пожалуйста!. Я не такъ хотѣла сказать. Не... это, а -- злитъ и высмѣиваетъ...
   -- Простите, Александра Гавриловна. Я научусь теперь будить въ людяхъ добро и говорить совершенно серьезно...
   Саша ничего не отвѣтила, а Костычовъ заторопился ѣхать...

-----

   Послѣ отъѣзда Костычова, Сагинъ все время очень мило подшучивалъ надъ Сашей, по поводу того, что она сразу положила и душу, и сердце мрачнаго эскулапа, который съ его словъ никто иной какъ одинъ изъ сатанинской свиты Падшаго Ангела...
   -- Развѣ жъ вы не замѣтили, какъ онъ то и дѣло подергиваетъ правымъ плечомъ? И знаете вы -- отчего это такъ? у него за спиной, подъ его пиджакомъ, упрятаны опаленныя крылья -- и имъ тѣсно, конечно, въ этомъ кургузомъ костюмѣ, и онъ все высвобаживаетъ ихъ...
   -- Говорите тамъ что хотите; а онъ вовсе хорошій и лучше и добрѣй васъ. Онъ только какой-то несчастный...
   -- Еще бы! Опалить небеснымъ огнемъ крылья и сбросить на землю... Послѣ Эдема -- оно, подъ и обидно. Извольте вотъ ладить съ предстателемъ земской управы, когда съ Самимъ Адонаемъ не смогли и не хотѣли поладить! И вы вотъ -- смѣетесь, не вѣрите мнѣ. И очень опрометчиво: у этихъ господъ "Падшихъ" нехорошъ и тяжелъ глазъ. Вы бы вотъ пошли къ Аленѣ Никитичнѣ и умылись святой водой "съ крестика"... А то -- съ огнемъ не шутите -- онъ, этотъ врачующій "Падшій", ожжетъ васъ своимъ сухимъ, раскаленнымъ на адскомъ огнѣ, взглядомъ... И я не понимаю, право, чего это смотритъ вашъ Валентинъ Николаевичъ! Я бъ на его мѣстѣ давно бы ужъ начерталъ на порогѣ двери пентаграмму...
   -- Постойте! Это -- какъ у... Фауста -- да?-- вспомнила Саша.
   -- Да-съ, какъ у Фауста! И вы бъ посмотрѣли, какъ бы поджалъ хвостъ и заметался вашъ "милый и добрый" и "лучшій", чѣмъ я, новый знакомый...
   И трудно было не смѣяться, слушая эту остроумную болтовню Сагина. Но мнѣ не по себѣ было... Я хотѣлъ быть однимъ. Этотъ неожиданный пріѣздъ Костычовыхъ, эта волнующая близость Зины ("О, зачѣмъ она здѣсь?"),-- это гнело и давило меня и сосало мнѣ сердце...
   Мнѣ дали лошадь -- и я уѣхалъ въ лѣсъ...
   

LXXX.

   Зина -- здѣсь! Зачѣмъѣ Какими судьбами? И что за фатальность! Надо же было всему такъ случиться... Судьба (отъ которой, говорятъ, не уйдешь) опять ставитъ насъ близко другъ къ другу. Зачѣмъ? И какой результатъ можетъ имѣть эта встрѣча? О, ничего, кромѣ одной сплошной муки...
   Вотъ ужъ поистинѣ:
   
   Что день грядущій намъ готовитъ?..
   
   Я спустился шагомъ въ лощину, миновалъ мостикъ и, галопомъ, взобрался на взлобокъ. Задержавъ лошадь, я оглянулся въ сторону усадьбы Костычовыхъ... Она тонула въ десятиверстной дали -- тамъ, въ этой сплошной массѣ зелени, которая, вмѣстѣ съ рѣкой, тянулась и уползала вдоль по лощинѣ, къ далекому, утопающему въ синевѣ горизонту... И тамъ, гдѣ-то (я не могъ отыскать мѣста), таилась роковая усадьба...
   ...Отъ лѣса (тамъ точка зрѣнія выше),-- оттуда будетъ виднѣй мнѣ...-- рѣшилъ я -- и поднялъ лошадь вскачь...
   Наивная, дѣтская потребность -- увидѣть это роковое мѣсто (она,-- Зина,-- тамъ!),-- потребность эта гнала мою лошадь въ карьеръ... Дорога скоро погнулась въ сторону -- въ поле. Я задержалъ лошадь, свернулъ въ рожь, и -- межами, а гдѣ и цѣликомъ по хлѣбамъ -- добрался до нужнаго мѣста. Это былъ самый уединенный уголокъ лѣса, который замыкалъ собой водораздѣлъ огромной равнины, и былъ самой высокой точкой окрестности. Отсюда открывались многоверстныя дали... Усадьба Костычовыхъ лежала внизу, и мнѣ ужъ не нужно было искать ее: она была видна, какъ на ладони. Я ясно видѣлъ крышу и уголъ дома, даже одно окно, стекло котораго сейчасъ лучилось и отливало на солнцѣ, какъ золото...
   Я слѣзъ съ лошади, стреножилъ ее и пустилъ бродить по лѣсу. Усѣвшись на кругломъ, заросшемъ мхомъ и лишаями, старинномъ окопѣ лѣса, я приковался глазами къ усадьбѣ и -- задумался...
   И предо мною вдругъ встала и мягко скользнула картина (о, очень недавняя!) нашихъ взаимныхъ отношеній съ этой черноволосой и блѣднолицей дѣвушкой... Что-то стихійное, властное и равно насъ вдругъ захватившее, близко-близко, подвело насъ другъ къ другу... А потомъ, сразу, мы стали чужими, далекими... И я долженъ былъ перестать даже ходить къ нимъ -- къ сестрѣ и брату, которые жили вмѣстѣ. Онъ былъ студентъ-медикъ; она училась въ консерваторіи, и, не знаю я, почему это такъ (это случилось, какъ разъ, послѣ разрыва со мной), бросила вдругъ консерваторію и простилась съ карьерой артистки. Зина пѣла. И этотъ чарующій голосъ сирены (какъ пѣла она!), онъ-то, можетъ быть, и былъ первой причиной сближенія... Не знаю, право. Я знаю и помню только одно,-- то, что я сразу почувствовалъ себя совсѣмъ полоненнымъ и очарованнымъ этой черноволосой и блѣднолицей дѣвушкой... Я силился взять себя въ руки... О, да! Я не могъ итти дальше. Я боялся большей близости. Я былъ слишкомъ выбитъ тогда изъ сѣдла. Я судорожно боролся съ тѣмъ, что таилось во мнѣ, и былъ на шагъ, можетъ быть, отъ того, чтобъ покончить съ собой, такъ какъ ни распутать тенетъ, въ которыхъ запутался я, ни заглушить своей боли, ни поладить и помириться со всѣмъ этимъ я не могъ да и не хотѣлъ даже... Я слишкомъ усталъ тогда -- и всѣми силами души тянулся къ выходу... "разъ это такъ -- вязать свою судьбу съ судьбой милой мнѣ дѣвушкъ т.-е. вести ее мечтать и любить на кладбище, и все это -- за счастье обладать ею,-- сдѣлать этого я не могъ всячески. И, кто знаетъ, не поставь она тогда вопроса ребромъ, можетъ быть, все бы сложилось не такъ, а иначе...
   Я задумался...
   ...Но, такъ ли все это? А потомъ -- съ Плющикъ? она ребромъ вопросовъ не ставила: она молчала... "ли я любилъ эту милую дѣвушку меньше? О, нѣтъ! Не оттого это такъ. Но, можетъ быть, пережитая мною драма съ Зиной слишкомъ сильно нагнела мнѣ на грудь и что-то тамъ доломала? Не зи"ю. ^Возможно. Но только у милыхъ ногъ этихъ дѣвушекъ я, такъ-таки, и не рѣшился искать счастья... Да, да: "хотѣлъ отдаться -- и не могъ".
   ...Отчего это такъ?
   Я прилегъ на травѣ запрокинулъ вверхъ голову и, приковавшись глазами къ небу по которому неподвижно залегли перистыя облака этихъ и -- ждалъ отвѣта...
   ...Отчего это такъ? Оттого?-- злобно вдругъ отозвалось во мнѣ -- оттого, что ты, весь цѣликомъ, сотканъ изъ противорѣчій; оттого, что ты не сумѣлъ войти въ "рамку картины": ты отсталъ ты не живешь а только безсильно грызешь себя... Гдѣ жъ тебѣ, вѣчно шатающемуся изъ стороны въ сторону, не знающемъ что ты завтра скажешь и сдѣлаетъ -- гтѣ тебѣ предъявлять права на жизнь и беззавѣтно отдаться счастью обладанія любимой женщиной! Онѣ -- не для тебя. Онѣ обопрутся на плечи смѣлыхъ И сильныхъ, тѣхъ, кто умѣетъ и смѣетъ жить... А ты... ты -- "герой безвременья"... Ты убѣжалъ отъ этихъ милыхъ твоему сердцу дѣвушекъ, и все потому, что боялся въ нихъ зрителя... Ты не хотѣлъ брать милостыни изъ рукъ любимой женщины, и гордо предпочелъ -- умереть лучше голоднымъ. И если ты не убѣжалъ и отъ Саши, то потому только, что не боялся наивныхъ, незоркихъ глазъ этого ребенка-женщины, въ объятіяхъ которой ты опять-таки не счастья ищешь, а только возможности, такъ или иначе, выманить на "тарелку съ ягодами" гада, который заползъ въ тебя и сосетъ твою грудь... Вонъ оно, что!
   Я усмѣхнулся...
   ...Все -- такъ. Но, гдѣ же они, эти "сильные и смѣлые", эти "умѣющіе жить"? Я хотѣлъ бы ихъ видѣть! Я, какъ Ѳома, хочу осязать ихъ и даже -- увѣровать... Ужъ не тѣ ли это, которые гордо и самоувѣренно щеголяютъ въ шеломахъ Мамбрена, т.-е. попросту, въ мѣдныхъ тазахъ г. цырульника?.. О, да: эти господа не побоятся, конечно, "зрителя" (они даже ищутъ его) -- и, предъ кѣмъ угодно, могутъ снять свой эффектный шеломъ, т.-е. опять-таки, мѣдный разбитый тазъ, величаво и самоувѣренно обнаживъ свой плоскій черепъ идіота. И вотъ, имъ-то, этимъ господамъ, за ихъ доблесть (глупость, положимъ, огромная сила),-- имъ и высшая премія жизни: любовь и счастье обладанія высокими, стройными дѣвушками...
   Взрывъ смѣха порвалъ мою мысль...
   Фаланги "сильныхъ и смѣлыxъ", обиженно прикрывая тазами свой заостренные черепа, пришпорили своихъ клячъ -- и скрылись изъ вида...
   Мысль моя скользнула въ иное русло, и милая сердцу картина, отъ которой вѣяло и грустью, и счастьемъ, неслышно подкралась ко мнѣ и покрыла меня -- и я, какъ когда-то (давно это было!), опять торопливо взбѣгалъ по ступенямъ каменной лѣстницы -- на квартиру студента Костычова, о чемъ говорила и надпись мѣдной доски, прибитой какъ-разъ надъ звонкомъ...
   Пyхленькая, голубоглазая служанка выметала площадку лѣтницы и въ полуоткрытую дверь вырывались звуки рояля...
   -- Здравствуйте, Гаша!
   -- Здравствуйте, Валентинъ Николаевичъ!
   -- Зинаида Аркадьевна одна?-- спросилъ я, зная, что Зина любитъ играть, оставшись одной, чтобъ никто не мѣшалъ ей...
   -- Да. Федоръ Аркадьевичъ уѣхали... Пожалуйте! Лампу зажечь вамъ? Темно ужъ...
   -- Нѣту нѣтъ! Я буду слушать... Не надо.
   Я прошелъ по знакомымъ мнѣ комнатамъ и вошелъ въ угловой кабинету самую просторную комнату уютной но тѣсной квартирки. Это былъ любимый уголокъ Зины. Здѣсь стоялъ и рояль.
   Заслышавъ шаги, Зина вздрогнула, оглянулась назадъ,-- и,-- какъ это всегда и бывало,-- продолжала играть...
   Она игра четырнадцатую сонату Бетховена.
   Я занялъ свое обычное мѣсто, возлѣ дивана -- откуда Зина мнѣ рисовалась въ профиль,-- и затихъ, какъ очарованный... Въ окна вливались столпы луннаго свѣта и ярко освѣщали всю комнату. Одна изъ этихъ полосъ ложилась на клавиши и, серебристою дымкой, окутывала гибкую фигуру дѣвушки. Кружевное бѣлое платье Зины сверкало, какъ сотканное изъ серебра... Я вспомнилъ, что и сонату, которую играла Зина, тоже звали почему-то "Лунной Сонатой". Словомъ, я очутился въ фантастическомъ лунномъ царствѣ, сотканномъ изъ серебристаго свѣта и звуковъ.
   Кружевная, ажурная мелодія зарождалась, росла и разсыпалась серебристою пылью. Иногда вдругъ мелодія начинала тоскливо роптать и порываться куда-то,-- и бархатистые, воркующіе басы ласково спорили съ ней и убѣждали, и сдерживали; а она,-- все порывалась куда-то уйти, и опять возвращалась, и снова покорно вплеталась въ красивое кружево звуковъ... Въ одномъ мѣстѣ соната, словно, немножко разсердилась, заторопилась, заспорила -- и мнѣ начинало казаться, что стая бѣлыхъ голубей влетѣла откуда-то въ комнату и затрепетала бѣлыми крыльями надъ окутанной серебристою дымкой играющей дѣвушкой... И снова все успокоилось. И снова -- луна и соната, Бетховенъ и Зина, вкрадчиво, вдумчиво и беззавѣтно-искренно, вязали, красивое, трепетное, тающее кружево звуковъ...
   Зина окончила первую часть сонаты -- и перестала играть.
   -- А дальше?-- подождалъ и спросилъ я.
   -- Нѣтъ. Дальше мнѣ не по силамъ...
   Она помолчала.
   -- А, знаете?-- вдругъ почему-то сказала она.-- Я нынче была такъ увѣрена, что вы непремѣнно придете...
   -- Да?
   -- Съ утра еще такъ... И все ждала васъ...
   -- Спасибо. Я не былъ у васъ уже...
   -- ...три дня,-- подсказала она.
   -- Да. И соскучился. А вы знаете: видѣть васъ -- для меня это стало потребностью... Тѣмъ болѣе, что въ послѣднее время мнѣ и вообще не по себѣ, какъ-то... Все ползетъ, какъ говорится, изъ рукъ. Мнѣ кажется, что я утомился городомъ и всѣми, что съ нимъ связано...
   -- И мной такъ же?-- тихо спросила Зина.
   -- Послѣднюю фразу я предпочелъ бы не слышать, Зинаида Аркадьевна, и потому -- вы позвольте мнѣ на нее не отвѣтить. У васъ мнѣ всегда и лучше, и легче. Вы, вотъ, играли сейчасъ и мнѣ совсѣмъ хорошо стало. Правда, и здѣсь, въ музыкѣ, тѣ же переживаніи наши (подчасъ, и очень мучительныя), но только очищенныя отъ всѣхъ случайностей, частностей и провинціализмомъ нашей сѣренькой, пошлой, мѣщанской жизни. Здѣсь, въ музыкѣ -- все это слишкомъ обще. Просто -- грусть; просто -- порывъ къ счастью; просто -- любовь, мольба, упрекъ, жалоба... то-есть -- полная близость къ факту, внѣ всякихъ осложняющихъ и баластирующихъ его случайныхъ ненужностей... А это -- огромное счастье. И въ этой-то именно близости къ факту, и весь смыслъ науки, и вся тайна искусства. Красота, Истина, Правда, Любовь, Счастье -- все это грани одной и той же, большей или меньшей, близости къ факту...
   Зина слушала и раззѣянно брала правой рукой тихіе, мелодичные аккорды... Я пересталъ говорить -- и только слушалъ, смотрѣлъ и впитывалъ въ себя эти насыщенныя свѣтомъ луны впечатлѣніи окружающаго меня фантастическаго мірка, который мелодично нашоптывалъ что-то граціозной, изящной рукой этой дѣвушки въ бѣломъ, сверкающемъ платьѣ, осторожно касавшейся клавишъ рояля....
   -- Валентинъ Николаевичъ,-- начала тихо Зина, не переставая касаться рояля.-- Я вотъ, все думаю... о васъ. Скажите: то угнетенное состояніе, на которое вы въ послѣднее время не разъ уже жалуетесь, и ваша утомленность городомъ, о которой вы заговорили со мной въ первый разъ,-- скажите, все это (особенно -- послѣднее) не выливается у васъ въ какое-нибудь опредѣленное рѣшеніе) Или, можетъ быть, вы уже рѣшили предпринять что?..
   -- Я, Зинаида Аркадьевна, рѣшилъ уѣхать отсюда.
   -- Да?-- еще тише спросила Зина.-- Куда же?
   -- Къ себѣ -- въ деревню.
   -- И... надолго?
   -- Не знаю право...
   Разговоръ оборвался.
   Я съ грустью смотрѣлъ на эту, залитую свѣтомъ луны и граціозно склонившуюся къ роялю фигуру милой мнѣ дѣвушки -- и въ первый разъ вдругъ почувствовалъ всю боль и всю горечь утраты. Я не могъ съ ней связать своей жизни. Я объ этомъ не разъ уже думалъ... Я бы только напрасно измучилъ ее. Да и наконецъ: то судорожное отвращеніе къ жизни, которое въ послѣднее время все чаще и чаще охватывало меня,-- оно пугало меня... Мое завтра смотрѣло загадкой сфинкса, и я невѣрилъ въ него... И мысль -- опереться на эти милыя, хрупкія плечи, мысль эта казалась мнѣ просто циничной... Порывистая и жадно рвущаяся къ свѣту и счастью, она, эта черноволосая и блѣднолицая дѣвушка, не годилась въ сидѣлки. Ее надо было бы бережно огородить отъ всѣхъ отрицательныхъ и угнетающихъ сторонъ жизни. Ее надо было бы пронести на рукахъ черезъ всѣ эти грязныя лужи. А не тянуть въ лазаретъ къ такому нравственному калѣкѣ, какъ я...
   И, въ то же время, одна уже мысль о томъ, что я навсегда потерять ее долженъ, не видѣть, не слышать ее, мысль эта тоской и болью сжимала мнѣ сердце...
   -- Валентинъ Николаевичъ,-- заговорила вдругъ Зина.-- Вы, вотъ, сейчасъ говорили, что все, даже и любовь -- одна изъ граней большей или меньшей близости къ факту. Не знаю, можетъ быть, это и такъ. Но, только, надо думать, что не всякая близость къ факту -- огромное счастье, какъ вы говорите. Это можетъ быть и обратно -- огромнымъ несчастьемъ... (Она помолчала). Я, вотъ, хочу говорить о себѣ и о моихъ отношеніяхъ къ вамъ... И, простите, я настолько увѣрена въ вашей способности умѣть понимать, что не боюсь быть съ вами не чопорной. Я... (голосъ Зины порвался). Я зашла въ своихъ отношеніяхъ къ вамъ дальше, чѣмъ это слѣдовало дѣлать... Вы для меня ужъ... не просто хорошо и близко знакомый. И вотъ... оказывается, что я не имѣла основанія заходить далеко такъ... Мы -- просто знакомые, хорошо, близко, но и -- только. Мнѣ тяжело говорить вамъ объ этомъ... Но, простите, я не могла не сказать вамъ...
   -- Но, Зина!-- рванулся я къ ней...-- Виноватъ; Зинаида Ар...
   -- Что,-- вамъ жалко и это?..
   -- Но, Зина! это жестоко... Вы не правы. Я люблю васъ! Но, поймите меня: я не смѣлъ вамъ объ этомъ сказать, потому что я не имѣлъ и неимѣю права любить васъ, то-есть вслухъ говорить вамъ объ этомъ... Повѣрьте, что я настолько не хорошо себя чувствую, что не разъ уже думалъ, не схожу ли съ ума я? А если нѣтъ, то хватитъ ли силы тянуть эту жизнь?..
   И я долго и много говорилъ ей обо всемъ, что гнело и давило меня за послѣднее время. Я не искалъ выраженій и, помню, говорилъ, какъ въ горячкѣ... И мнѣ начинало казаться, что я сумѣлъ, наконецъ, убѣдить ее въ томъ, что все, что я въ то время сказалъ ей,-- не фразы..
   Опять стало въ комнатѣ тихо. И тотъ же серебристый свѣтъ луны мечтательно заливалъ граціозную фигуру дѣвушки въ бѣломъ; но лунные призраки счастья куда-то ушли уже, вмѣстѣ съ сонатой...
   -- Итакъ,-- тихо сказала Зина:-- все это выливается въ одно короткое слово: "прощайте!"... И я бы только просила помочь мнѣ... справиться съ собой, привыкнуть къ этому и пока... и... не ходить къ намъ. Потомъ... не сразу, конечно... (грустно усмѣхнулась она) -- "мы вновь увидимся, какъ старые друзья"...
   Я невольно склонился предъ ней и, прижимаясь лицомъ къ ея маленькимъ ножкамъ, покрывалъ поцѣлуями ихъ, и не могъ съ ними сразу разстаться...
   Рука Зины ласкала мнѣ волосы...
   -- Прощайте, Зина!
   -- Прощайте, Абашевъ!
   Я вышелъ, шатаясь какъ пьяный, на улицу...
   ...А что, если...-- остановился я вдругъ:-- вернуться и сразу все кончить? И возможность, и близость этого жгучаго счастья ошеломила меня... А потомъ, упившись ею (о, какъ прекрасна она!), отдаться теченію... А нѣтъ, размозжить себѣ голову пулей... О, нѣтъ! Зачѣмъ ее мучить? Время врачуетъ все. А что касается меня лично, такъ съ вами-то, господинъ Абашевъ, мы покончить успѣемъ! Времени хватитъ...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

-----

   Вотъ -- что мнѣ вспомнилось.
   Я приподнялся съ травы, прошелся взадъ и впередъ по площадкѣ и опять приковался глазами къ усадьбѣ...
   Вечерѣло. Пожаръ заката охватывалъ небо...
   На сѣверной сторонѣ неба, далеко, у самаго горизонта, сердитая тучка мигнула молніей. Я подождалъ. Нѣтъ, грома не было слышно: онъ замеръ въ пространствѣ. Онъ сталъ просто зарницей... Онъ уже не страшенъ: онъ,-- просто эффектъ неба. Прогрмѣла гроза и моей жизни. И гроза эта -- Зина. А теперь... (и я невольно вздохнулъ) она -- зарница далекаго неба...
   Совсѣмъ уже стало темно, когда я, шагомъ, выбрался изъ лѣса.
   Легкіе порывы вѣтра зыбили ржаное поле...
   Я въѣхалъ въ высокую рожь. Она обступила меня, доплескивая до конской спины щекочущія, сухія, прохладныя волны... Коростели кричали кругомъ. Съ села доносился разрозненный лай собакъ... И было что-то волнующее въ этомъ...
   Въ усадьбѣ Костычовыхъ сверкнулъ огонекъ. Это свѣтилось окно дома. Огонекъ сморгнулъ тѣнь и -- снова проглянулъ. Кто это зазастилъ его?..
   И въ груди у меня снова заныло...
   Я задержалъ лошадь..
   -- Зина!-- неожиданно громко позвалъ я.
   Дѣтскія, теплыя слезы застлали глаза мнѣ...
   И огонекъ изъ окна ея, словно, откликнулся: онъ ярко вдругъ вспыхнулъ, метнулся лучами... И они добѣжали ко мнѣ и коснулись звѣздъ неба...
   

LXXXI.

   Утромъ, когда я проснулся, первое, что толкнулось мнѣ въ грудь, была мысль: "Зина здѣсь,-- и я скоро, сегодня, увижу ее"... Но, и не одно только это. Было и еще что-то неясное, смутное, волнующее своей недосказанностью... И это что-то было то, что я видѣлъ во снѣ и не могъ сейчасъ вспомнить. И это было мучительно...
   Я старался припомнить. Я напряженно всматривался въ то, бездонное, темное, куда, не помня двери, входишь во снѣ, и откуда, такъ же не помня дороги, неожиданно выходишь, проснувшись, и я даже видѣлъ какіе-то смутные обрывки; но они были такъ затемнены и такъ не подходили другъ къ другу, что изъ всѣхъ этихъ разрозненныхъ и безпорядочно спутанныхъ фрагментовъ я ничего собрать не умѣлъ. И все же во мнѣ оставалось смутное воспоминаніе чего-то значительнаго, важнаго и для меня -- сокровеннаго... Но, что -- я, такъ-таки, и не могъ вспомнить, даже и въ общихъ чертахъ. Непріятнымъ же особенно было то, что я зналъ и впередъ, именно -- что я не въ силахъ буду бросить эту мучительную попытку -- отдернуть темное покрывало и заглянуть за него, т.-е вспомнить...
   И правда: я пилъ на балконѣ чай, говорилъ съ Сашей и Сагинымъ, смѣялся, шутилъ, и казался даже веселымъ; но, въ то же время, скрытая и напряженная работа памяти, ни для кого незамѣтная, шла, и копалась во мнѣ, словно кротъ...
   И странно: бывали минуты, когда я такъ близко и такъ вплотную подходилъ къ этой искушающей меня возможности -- вспомнить, что я почти ощущалъ, какъ бы вѣяніе тайны, готовой, вотъ-вотъ, сорвать съ себя маску... Но, нѣтъ: она, словно птица, едва-едва, не касаясь крыломъ, капризно взмывала вдругъ въ сторону и -- тонула во мракѣ...

-----

   Къ обѣду пріѣхалъ Костычовъ.
   Онъ оказался правъ: нянѣ было гораздо лучше.
   -- Вотъ видите, Александра Гавриловна,-- говорилъ Костычовъ, ласково посматривая-на Сашу:-- я говорилъ вамъ, что ничего серьезнаго нѣтъ. А вы все не вѣрили...
   -- О, нѣтъ! Развѣ жъ, я не вѣрила? Я только боялась. Я такъ люблю ее...
   -- Ну, вотъ, и прекрасно,-- вступился вдругъ Сагинъ.-- Значитъ, мы пообѣдаемъ и тронемся съ мѣста...
   -- Да. Но, только не я: я не могу вмѣстѣ съ вами поѣхать,-- сказалъ Костычовъ.-- Мнѣ надо заѣхать въ больницу провѣдать больного. Вы поѣзжайте впередъ; а я послѣ подъѣду. Васъ, какъ? не затруднитъ это?-- обратился ко мнѣ онъ.-- Я имѣю въ виду лошадей: меня -- отвезти, вы -- поѣдете...
   -- Нисколько. Вы -- въ фаэтонѣ, а мы поѣдемъ въ коляскѣ.
   Такъ мы и сдѣлали.
   Костычовъ задержался въ усадьбѣ, такъ какъ Саша привела къ нему цѣлую кучу больныхъ, которые всегда осаждали ее. А мы уѣхали...
   

LXXXII.

   -- Итакъ: опять фантастическая четверня вороныхъ, съ Сатиромъ на козлахъ...-- шутилъ, смѣясь Сагинъ.-- Посмотримъ: куда это онъ завезетъ насъ! Ужъ, не въ вѣка ли романтизма и рыцарства, когда эти почтенные господа, одѣтые кузнецами портными въ свои эффектные стальные костюмы, погружены были въ блаженный и безмятежный -- не знаю ужъ, право, умышленный или неумышленный -- сонъ; а красавицы-русалки "ласкаютъ, цѣлуютъ" ихъ "при лунѣ"...
   Я такъ и вздрогнулъ...
   Я вспомнилъ свой сонъ. И чтобы опять не забыть его, я внимательно и зорко всмотрѣлся въ него и, какъ бы подчеркнулъ нѣкоторыя подробности въ немъ, въ то время, какъ онъ на экранѣ памяти скользнулъ предо мной, какъ феерія...
   Вотъ что мнѣ снилось:
   ...Я неподвижно лежу на травѣ въ тяжелыхъ доспѣхахъ рыцаря. И глубокъ, и тяжелъ мой сонъ: я -- мертвый. Саша рыдаетъ у меня на груди -- и мнѣ мучительно жаль ее. Зина стоить на колѣнахъ, и я вижу (вижу закрытыми глазами), какъ, часто-часто, дрожатъ ея плечи... Одна только Плющикъ не плачетъ. Она стоитъ и смотритъ съ улыбкой. И я сразу вдругъ понялъ, что это не смерть, что не трупъ я, что это -- доспѣхи рыцаря давятъ мнѣ грудь и приковали меня неподвижно къ землѣ... А Костычовъ все говоритъ и все убѣждаетъ кого-то: "Нѣтъ, нѣтъ! Это нея. Не у меня это... Я дергаю только плечомъ. И Сагинъ не правъ. Это -- у Плющикъ. Это -- у нея тѣсно за спиной: ея крыльямъ. Смотрите, смотрите"... И правда: костюмъ русалки скользнулъ съ нея внизъ... И вотъ, она -- высокая, стройная, въ ослѣпительно-сверкающей ризѣ Ангела, и за спиной у нея -- огромныя, бѣлыя крылья... Она наклоняется близко ко мнѣ, поднимаетъ меня и, обвивъ меня тѣсно руками, уноситъ вдругъ ввысь...,
   Сердце мое замираетъ отъ ужаса...
   -- Куда мы?
   -- Не бойся. Я -- не Ангелъ. Ты самъ это выдумалъ. Я -- женщина.
   -- Ты любишь меня?
   -- Да.
   -- "Зину и Сашу?
   -- Люблю...
   Она смѣется.
   -- Кого же больше?
   -- Не знаю.
   -- Милый...-- ласково шепчетъ она.-- Я люблю тебя. Хочешь -- возьми меня...
   Я обвиваю руками ея тонкую талію, я ищу ея губъ... И содрогаюсь отъ счастья въ ея нѣжныхъ и гибкихъ объятіяхъ...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Сердце мое и сейчасъ порывисто замирало и трепетало въ груди... И странно: сонъ этотъ... онъ, словно бы, что-то сломалъ въ моихъ отношеніяхъ къ Плющикъ,-- она мнѣ стала вдругъ дороже и ближе...
   ...И какъ хорошо это, право, совпало,-- думалось мнѣ:-- Зина и этотъ сотъ. Это -- какъ бы вторая броня противъ чаръ этой черноволосой красавицы... Милая Плющикъ! Какъ ангелъ-хранитель, она, издалека, осѣнила меня своимъ бѣлоснѣжнымъ крыломъ. И какъ хорошо это сказано: "Я -- не ангелъ. Ты самъ это выдумалъ. Я -- женщина"...

------

   А коляска быстро-быстро катилась впередъ...
   Недалеко уже было. И я началъ говорить, чтобы не такъ волноваться.
   -- О чемъ это вы, Сагинъ, задумались?
   -- А вотъ, о чемъ. Странная, пpаво, парочка -- эти братъ и сестра...
   -- Чѣмъ странная?
   -- А тѣмъ, что разнотипны ужъ больно. Не знаешь, такъ и не повѣришь. Онъ -- мѣшковатый и хмурый. Она, наоборотъ, поражаетъ аристократизмомъ своей внѣшности. Какая законченность линій! Какая изысканность пластики! она, вся, насквозь,-- грація...
   -- Да. Но, вѣдь, та -- натура открытая, смѣлая, съ приподнятой вверхъ головой и всегда открытымъ забраломъ. А онъ -- "самъ въ себѣ" и, какъ ежъ, колючей щетиной наружу... Его надо умѣть подсмотрѣть... Вамъ никогда не приходилось видѣть его за гитарой?
   -- Нѣтъ. А что?
   -- Жаль. Онъ -- чудный гитаристъ. И когда играетъ -- преображается до неузнаваемости. онъ въ сущности, музыкантъ. И на мой взглядъ: это одно сплошное недоразумѣніе, что онъ -- докторъ. И братъ и сестра -- натуры поэтическія. Зину вы слышали?
   -- Да. Она -- великолѣпна!
   -- А аккомпанировалъ кто -- братъ?
   -- Нѣтъ.
   -- Ну, это -- не то. Они особенно хороши вмѣстѣ. Онъ изучилъ ее, и, какъ никто, аккомпанируетъ ей..
   -- Странно. Почему она бросила консерваторію? Вы не знаете?
   -- Нѣтъ.
   Разговоръ оборвался.
   Коляска, тѣснясь пристяжными, въѣзжала во дворъ Костычовской усадьбы...
   На крыльцѣ насъ поджидала служанка.
   -- Саша! вы?
   -- Я, Валентинъ Николаичъ! Зинаида Аркадьевна взяли съ собой и меня. Наши всѣ на террасѣ. Пожалуйте!-- и она пошла проводить...
   

LXXXIII.

   Съ шляпами въ рукахъ, мы прошли одну и другую комнату и вошли на террасу...
   Насъ встрѣтилъ Крыгинъ.
   Широкоплечій, приземистый и аффектированный, онъ у парапета террасы возился съ газетами. При встрѣчѣ съ нами, умное, интеллигентное лицо его привѣтливо осклабилось, а красивые, косо прорѣзанные глаза Крыгина зорко сверкнули изъ-подъ небрежно наброшеннаго pince-nez въ золотой оправѣ и безъ шнура. Крыгинъ -- инженеръ "не у дѣлъ". Онъ былъ политическій, но не изъ важныхъ...
   Мы поздоровались.
   -- А Зинаида Аркадьевна?-- спросилъ я, осматриваясь...
   -- Она, вѣроятно, въ аллеѣ...
   -- Пойду къ Ней навстрѣчу...-- сказалъ я, торопливо сходя по ступенямъ террасы...
   И Сагинъ, и Крыгинъ остались. Я именно такъ и хотѣлъ, чтобы встрѣтиться съ, Зиной одинъ-на-одинъ, безъ свидѣтелей. Судя по себя
   (я чувствовалъ холодъ въ лицѣ: значитъ, хорошъ былъ!), я опасался за то, что и она, очевидно для всѣхъ, заволнуется...
   Я быстро прошелъ всю аллею и въ концѣ, на площадкѣ, на одной изъ поставленныхъ здѣсь, у самой воды, лавочекъ, завидѣлъ понуро сидящую фигуру Зины.
   Сердце мое болѣзненно сжалось... Я оглянулся кругомъ -- мы были одни.
   -- Зина!-- рванулся я къ ней и -- припалъ къ ея ножкамъ, прижимаясь лицомъ къ нимъ и жадно цѣлуя...
   Она такъ и встрепенулась вся...
   -- Валентинъ Николаевичъ, милый! не надо, оставьте... Насъ могутъ увидѣть... Зачѣмъ такъ!-- прерывисто говорила она, стараясь отнять свои ножки...
   Бархатистые, черные глаза ея сверкали слезами счастья и радости. Я всталъ и почтительно поцѣловалъ ея дрожащія, нѣжныя ручки...
   -- Здравствуйте...-- тихо сказала она, едва-едва справляясь съ
   своимъ дрожащимъ, срывающимся голосомъ.-- О, какъ я рада васъ видѣть! Какъ рада!.. И какой вы совсѣмъ незнакомый мнѣ въ этомъ костюмѣ: сапоги, рубаха... Къ вамъ все это очень идетъ. И какой вы въ этомъ плечистый и гибкій...
   -- А я... Но, что говорить мнѣ! Смотрите: какъ сильно дрожатъ мои руки... И вчера... Когда я узналъ, что вы здѣсь я захотѣлъ быть однимъ. Я уѣхалъ въ лѣсъ. И тамъ, съ бугра, смотрѣлъ на вашу усадьбу. А потомъ (я долго пробылъ тамъ) -- на огонекъ вашего дома... И тяжело мнѣ было. Я былъ одинъ, съ своей лошадью, затерянный въ полѣ. Только рожь волновалась кругомъ... И я вслухъ, по-дѣтски, громко позвалъ васъ: Зина!-- и мнѣ отозвался за васъ огонекъ: онъ, сталъ вдругъ яркимъ, большимъ, и лучи его вдругъ растянулись, дошли до меня и коснулись звѣздъ неба...
   Она удивленно взглянула... И вдругъ поняла, рванулась ко мнѣ... Вспыхнула вся, хотѣла что-то сказать и, молча, пожала мнѣ руку. Углы ея рта нервно дрожали...
   -- Да, да: огонекъ отозвался! Правда: "я словъ уловить не умѣлъ"... Но, что въ томъ! Мнѣ стало легче...
   -- Милый мой огонекъ!-- со слезами въ голосѣ, сказала Зина.-- Спасибо ему. Я такъ благодарна...
   -- Слушайте, Зина: уйдемте куда-нибудь въ глубь сада... Сюда могутъ прійти, а я не хотѣлъ бы, чтобъ насъ сейчасъ видѣли...
   -- Вы правы: идемте...
   Я взялъ ее подъ-руку -- и мы, свернувъ куда-то, по узкой дорожкѣ, пошли, окруженные зеленью... Липы вверху шелестили... Сквозь зелень кустовъ, слѣва, сверкала рѣка. Влажное дыханіе ея доносилось порой и до насъ и это такъ освѣжало и нѣжило...
   -- О, какъ же я рада, какъ рада!-- говорила мнѣ Зина.-- Ну, разскажите же мнѣ: какъ вы живете? Братъ говорилъ, что у васъ очаровательно-милая жена... Онъ прямо въ восторгѣ отъ нея! Скажите: вы счастливы -- да?
   -- О, да! Мнѣ тепло и уютно. Но вы, попутно, спросили меня и о томъ, что счастливъ ли я? Нѣтъ, Зина. И развѣ счастіе можетъ быть въ зависимости отъ близости съ женщиной, хотя бы даже и очень любимой? Отсутствіе этой женщины -- да, это можетъ и совсѣмъ, какъ говаривалъ Герценъ, "доломать грудь". Но положительнаго счастія общеніе это дать, конечно, не можетъ. Это -- раньше такъ было. И легко было жить тогда. Припалъ къ ногамъ хвоей милой -- и счастливъ. Теперь у насъ формула счастья иная. Теперь -- это не дама ужъ сердца, а нѣчто иное...
   -- Скажите: вы и раньше -- давно уже знали вашу жену?
   Я усмѣхнулся...
   -- Давно. Мнѣ было тогда лѣтъ семь, или восемь; а ей -- лѣтъ двадцать...
   -- То-есть какъ же это?-- удивилась Зина:-- вамъ -- семь, а ей -- двадцать?
   -- И это тѣмъ болѣе удивительно, Зинаида Аркадьевна, что теперь: мнѣ -- около тридцати, а ей -- все тѣ же двадцать...
   -- Вы шутите.
   -- Нисколько...-- И я разсказалъ ей о далекой, невѣдомой дѣвушкѣ, которую я видѣлъ когда-то на крыльцѣ монастырской гостиницы; и о томъ, какъ чудный образъ ея я пронесъ въ душѣ, какъ святость, до настоящихъ лѣтъ; и какъ, пріѣхавъ сюда, я былъ пораженъ удивительнымъ сходствомъ; и какъ потомъ -- дѣвушка эта "ушла вдругъ съ крыльца", и я догадался, въ чемъ дѣло: я былъ во власти таинственныхъ чаръ. Бѣда была въ томъ, что я не могъ обратиться въ Судилище Тайной Инквизиціи (все это подѣвалось куда-то...), и, волей-неволей, я долженъ былъ уступить...
   -- Но, она, значитъ, красавица?
   -- Да: она -- красавица...
   -- И вы, несмотря на это, все еще чувствуете потребность бесѣдовать съ сиротливо мерцающими огоньками?-- тихо спросила вдругъ Зина.
   -- Да, Зинаида Аркадьевна, чувствую.
   -- Зачѣмъ?
   -- Затѣмъ, хотя бы, что... лучи огоньковъ способны иной разъ касаться звѣздъ неба; а я (простите мнѣ мой романтизмъ, Зинаида Аркадьевна) люблю бесѣдовать съ звѣздами неба... Вѣдь, и блѣдное личико невѣдомой дѣвушки тоже красиво смотрѣло на небо... И очень возможно, что именно у нея я и научился этому взгляду -- поверхъ плоскихъ крышъ...
   И когда мнѣ бываетъ нужнымъ призвать себя къ Правдѣ и Свѣту, я всегда вспоминаю эту святость далекаго прошлаго... И очень возможно, что если когда-нибудь мнѣ станетъ тяжело и непосильно жить, я вспомню и тотъ огонекъ, лучи котораго отозвались когда-то на дѣтскій призывъ мой и коснулись звѣздъ неба... Жизнь -- страшная вещь, Зинаида Аркадьевна!
   И красота иныхъ переживаній бываетъ порой нужна, какъ точка опоры. Это -- маяки безбрежнаго моря...
   -- И у васъ... много такихъ маяковъ?-- еще тише спросила Зина.
   -- То-есть, вамъ угодно спросить: есть ли у меня и еще... одна изъ тѣхъ, къ которой рвется душа моя?
   -- Да.
   -- Я, Зинаида Аркадьевна, человѣкъ откровенный, и не умѣю молчать, когда спрашиваютъ.... Да: есть и еще одна дѣвушка, "за спиной которой невольно ищешь крыльевъ", какъ удачно сказалъ о ней одинъ мой знакомый...
   -- И она -- тоже знаетъ объ этомъ?
   -- Нѣтъ, не знаетъ.
   -- Но, почему же?
   -- На этотъ счетъ я -- не изъ назойливыхъ. Здѣсь я умѣю молчать...
   -- Зачѣмъ же?
   -- А вотъ, хотя бы, даже затѣмъ, чтобы не вести разговоровъ, подобныхъ тему, который мы сейчасъ ведемъ съ вами... Я бы, напримѣръ, не сказалъ бы и вамъ о томъ, что я безконечно люблю васъ, и что, не обладая даже и "тайной руническихъ словъ" (какъ сказалъ, гдѣ-то, Гейне), я все же располагаю способностью -- понимать, иной разъ, языкъ огоньковъ...
   -- Да, вы правы: вы умѣли молчать... Это -- я... Простите, милый!
   Я сейчасъ нехорошо говорю съ вами. Но, я не всегда умѣю васъ понимать. И только, слушая васъ, я становлюсь вдругъ совсѣмъ не такой, какъ сейчасъ, а--лучше, шире, умнѣй... И тогда... тогда...
   -- Что, Зина?
   -- Тогда я начинаю вдругъ понимать, какъ безконечно вы дороги мнѣ, и какъ я не въ силахъ ни въ чемъ отказать вамъ, Абашевъ! Но, не всегда это можетъ быть такъ... Вы, вотъ, цѣлуете ноги мои, и я (говорю это вслухъ!), я счастлива этимъ... Но, развѣ жъ, я имѣю право на это? Вы вотъ, сказали: "уйдемте, сюда могутъ прійти, а я не хочу, чтобъ насъ видѣли"... Да, наши лица были такія, что ихъ нельзя было видѣть. Знаю, знаю: все это мѣщански-пошло, и я сама презираю все это. Я горжусь вашимъ чувствомъ! Я знаю и вѣрю: вы любите... Но, дорогой мой! и я тоже люблю, и я ни въ чемъ не могу отказать вамъ... Вы можете взять меня, сдѣлать вашей любовницей... Но, это меня бы замучило... Я знаю себя. А впрочемъ... чтожъ! (и она вдругъ прижалась ко мнѣ и заговорила порывисто, страстно). Я даже хочу этой муки! Вѣдь, вы же -- вы будете этою мукой... Вы! милый! желанный! любимый!-- и она обернулась ко мнѣ и обвила мою шею руками.-- Хочешь? Возьми меня, милый!..
   Бархатистые, черные глаза ея полузакрылись...
   Какъ хороша она была въ эту минуту!
   Я наклонился къ ней и цѣловалъ-цѣловалъ безъ конца эти мерцающіе нѣгой глаза, эти блѣдныя щеки, эти полураскрытыя губы...
   -- О, нѣтъ, моя чудная дѣвушка!-- говорилъ я, цѣлуя ее;-- я не могу принять отъ тебя этой жертвы... Затрепетать въ твоихъ объятіяхъ отъ счастья -- за это отдать можно многое, все! Но, я слишкомъ люблю тебя, Зина, чтобы брать отъ тебя эту жертву. Вѣдь, это счастіе обладанія любимой женщиной -- оно или даромъ дается, легко и свободно, или совсѣмъ не дается... Для тебя это -- паѳосъ самопожертвованія, а для меня это -- просто воздухъ, которымъ мы дышимъ, и не замѣчаемъ, что дышимъ... Твой настоящій порывъ -- великолѣпенъ! И я замираю отъ счастья -- видѣть и слышать тебя. Но уголъ твоего зрѣнія -- не мой уголъ. Я не понимаю тебя, дѣвушка! Я только любуюсь тобой и восторгаюсь тобой...
   Я взялъ ее на руки и, не замѣчая совсѣмъ ея тяжести, пошелъ съ ней куда-то впередъ по дорожкѣ... Она обвила мою шею руками, и я чувствовалъ себя въ плѣну этихъ милыхъ рукъ... Она вся прижалась ко мнѣ, и затихла, словно усталый ребенокъ...
   Тихо шагая впередъ, я невзначай подошелъ къ старой, заросшей вишневой бесѣдкѣ. Полусгнившій, круглый столъ, грибомъ, и по сторонамъ три скамьи,-- все это занимало собой всю бесѣдку. Сыро въ ней было, тѣнисто, пахло вишневой листвой, и никто-никто намъ не могъ помѣшать тамъ: это былъ заросшій, забытый мірокъ, который таилъ въ себѣ тѣни минувшаго... Я внесъ туда Зину, осторожно присѣлъ на скамью съ ней и не спускалъ ее съ рукъ. Она и сама не хотѣла уйти и прижималась ко мнѣ. И я бережливо держалъ на рукахъ эту милую ношу...
   Тихо было кругомъ. Близко, шагахъ въ десяти, лѣниво плескалась рѣка, шевеля осокой берега и куда-то неся свои свѣтлыя струи... Напряженные нервы мои какъ-то сразу упали. Меня охватила потребность покоя: все бы сидѣлъ такъ, молчалъ бы, не двигался, и все бы держалъ въ своихъ тѣсныхъ объятіяхъ эту притихшую Зину... Иногда я наклонялся къ ней, приподнималъ на рукѣ ея темную головку ближе къ себѣ -- и, не торопясь, цѣловалъ эти нѣжныя, теплыя губки... И она, закрывая глаза, отвѣчала и мнѣ поцѣлуями...
   А сбоку (я сталъ понемногу входить въ обстановку картины), внизъ по рѣкѣ, скользили обрывки разрозненныхъ звуковъ... Проскрипѣла гдѣ-то телѣга и, близко-близко (словно, у самаго уха), стукнула, разъ и другой, колесомъ, и засмѣялся вдругъ кто-то... Точатъ гдѣ-то косу... Пѣвуче хохочатъ удары валька... И все это бережно тянетъ куда-то рѣка. всплескивая и тихонько чему-то посмѣиваясь...
   -- Пусти, милый...-- тихо шепнула мнѣ Зина.-- Довольно. Я отдохнула. И какъ хорошо мнѣ... Ты, дорогой, не суди и не кори свою Зину. Ты только люби меня... больше! больше! И чтобъ я знала объ этомъ. Я поняла тебя -- да: мы разно смотримъ съ тобой. Что дѣлать! Я, вѣдь, могу быть такой, какая я есть... Но, ты? Тебя не будетъ гнести эта оборванность и недоговоренность нашихъ съ тобой отношеній?..
   О, нѣтъ! Я боюсь не того, о чемъ говоришь ты. Я боюсь, что даже и это ты скоро отнимешь и не дашь цѣловать твои ножки, не позволишь держать тебя на колѣняхъ, обнимать, говорить откровенно, съ тобой и ласкать тебя, милая... Я боюсь, что этой блаженной минуты теперь не повторится...
   -- Ты думаешь? Нѣтъ. Я слишкомъ люблю тебя, милый! Нѣтъ. Ты не знаешь... Когда ты сегодня вдругъ подбѣжалъ и обнялъ мои ноги, и (развѣ жъ такъ можно!) прижималъ ихъ къ лицу, и цѣловалъ ихъ, родной мой, я боялась, что сердце мое разорвется отъ счастья... Еще бы немного -- и мнѣ-бъ стало дурно... О, нѣтъ! Ты мнѣ ближе, чѣмъ думаешь... Пойдемъ, дорогой мой! Пора: насъ ждутъ тамъ...
   Мы встали и, молча, пошли. Я оглянулся назадъ... и замедлилъ. Въ груди моей что-то заныло...
   -- Какъ странно... Мнѣ кажется, Зина, что здѣсь, въ этой заросшей бесѣдкѣ, я никогда уже больше не буду счастливымъ...
   Я вернулся и сѣлъ на прежнее мѣсто.
   -- Я вотъ, смотрю на тебя и боюсь потерять тебя, Зина! Да: легче бъ было не знать твоихъ ласкъ, чѣмъ, разъ испытавъ ихъ, вновь потерять ихъ... Это было бъ мучительно!
   -- Ну, какъ же я рада, что ты говоришь такъ! Итакъ: ты не вѣришь, что будешь здѣсь счастливъ, вотъ въ этой самой бесѣдкѣ? Не вѣришь? О, скептикъ! Я излѣчу тебя фактомъ...
   Она подбѣжала ко мнѣ, присѣла ко мнѣ на колѣни и, граціозно обвивъ мою шею руками, шаловливо начала цѣловать мою голову -- глаза, лобъ, волосы... Я перехватилъ ея губы, и опять она, долго-долго, поила меня поцѣлуями...
   -- Ну, что же, ты вѣришь теперь?
   -- Вѣрю. Хочу вѣрить! И еслибъ ты знала, какъ свѣтло и тепло на душѣ у меня... И какъ:
   
   ...впередъ -- въ это темное море --
   Безъ обычнаго страха гляжу...
   
   Шаловливая ручка прикрыла мнѣ ротъ...
   -- Нѣтъ, нѣтъ! Ни о какомъ "темномъ морѣ", и ни о какихъ "страхахъ" я вамъ говорить не позволю!
   Я, конечно, поймалъ эту прекрасную ручку, имѣвшую претензію разгладить морщины моря, и покрылъ ее поцѣлуями...
   

LXXXIV.

   Когда мы съ Зиной подходили къ террасѣ, былъ уже вечеръ, и небо отливало заревомъ заката...
   -- Однако!-- шепнула мнѣ Зина.-- Мы съ тобой позабыли о времени. И братъ ужъ пріѣхалъ...
   -- А тебя это стѣсняетъ?
   -- О, нѣтъ, дорогой мой! Нисколько...-- и она засмѣялась.-- "Поругать меня некому"...
   На террасѣ готовили чай. Всѣ были тамъ. И до насъ доносились ихъ говоръ и смѣхъ...
   Насъ завидѣли -- и Сагинъ быстро пошелъ къ намъ навстрѣчу...
   -- Здравствуйте, Зинаида Аркадьевна!-- ласково заговорилъ онъ.--
   Простите: я еще путемъ не успѣлъ разсмотрѣть васъ, а ужъ прошу васъ...
   -- О чемъ же?
   -- Не откажите намъ въ милости: спойте намъ что-нибудь!-- О, сколько угодно! Мы съ Валентинъ Николаевичемъ такъ много и такъ Оживленно болтали, и я такъ мило настроена, что, какъ никогда, хочу пѣть...
   -- И, ради Создателя, только не прямо сейчасъ же, а--послѣ чая: я умираю отъ жажды!-- весело отозвался ей Костычовъ, который всегда, какъ только дѣло касалось музыки, становился и милъ, и общителенъ.
   Вслѣдъ за нами, на террасу вошелъ Обжинъ. Мы поздоровались. Обжинъ -- нашъ общій знакомый по Петербургу. Это простой, милый малый, одинъ изъ тѣхъ, о которыхъ вообще говорятъ, что "пороху онъ-де не выдумаетъ". Но, это ничуть не мѣшало всѣмъ очень любить его. Здоровый, красивый, бодро смотрящій впередъ, вѣрящій въ жизнь и въ свое умѣнье ей пользоваться, онъ былъ типичный "дѣлатель жизни". На такихъ людей и смотрѣть какъ-то весело. Но, Богъ съ нимъ! О немъ и не заболтаешься... Обжины эти сразу всѣмъ ясны. Ихъ часто исчерпываетъ и просто -- ихъ паспортъ...

-----

   -- Зина-ида Аркадьевна!-- ошибся и спохватился я во-время.-- Скажите: что будете пѣть вы?
   Она усмѣхнулась...
   -- "Истомилась, устала я"... Потомъ "Лѣсной Царь", "Никому не скажу"... Вы это, помню, любили...
   -- О, да!
   -- Ну, а потомъ -- не знаю право. Посмотримъ...
   Всѣ занялись чаемъ.
   Помню: всѣ говорили, смѣялись кругомъ... Но -- что, и -- о чемъ, не знаю, не помню, не слышалъ. Я былъ охваченъ какой-то сомнамбулой... Впечатлѣнія дня вдругъ обступили меня, и я утонулъ въ нихъ. Широко открытыми глазами я напряженно смотрѣлъ куда-то въ себя и былъ словно въ бреду... Иногда извнѣ до меня долеталъ надоѣдливо мѣшающій мнѣ чей-нибудь голосъ, который звалъ меня и назойливо о чемъ-нибудь спрашивалъ. Я просыпался, старался понять, что такое имъ надо, отвѣчалъ, и опять погружался въ свой фантастическій міръ, который тянулъ къ себѣ и засасывалъ... Я очнулся только тогда, когда всѣ (сразу, какъ-то) примолкли, и мы очутились въ просторной, большой комнатѣ, тамъ, гдѣ стоялъ и рояль...
   Рояль былъ открытъ. Свѣчи горѣли. Костычовъ возился съ нотами, И Зина съ нимъ рядомъ... Въ кружевномъ, бѣломъ платьѣ, съ мягкими извивами черныхъ волосъ и этимъ бархатистымъ взглядомъ большихъ, черныхъ-черныхъ, какъ ночь, глазъ... Изящная, стройная, чарующая, близкая мнѣ и -- далекая...
   Я смотрѣлъ на нее -- и стонущая мысль давила мнѣ грудь:
   ...Зачѣмъ не одна ты со мной? Зачѣмъ они всѣ, посторонніе, съ нами? Вѣдь, ты жъ для меня только будешь и пѣть, и жить, и двигaться, и думать свои милыя мысли... А они, всѣ эти ненужные намъ, будутъ здѣсь! Они будутъ и видѣть, и слышать тебя! Зачѣмъѣ Ты -- моя! Ты вся, вся моя!..
   ...Нѣтъ! не вся...-- тоскливо заныло во мнѣ вдругъ...
   ...Не вся? Но, развѣ жъ, это возможно! О, милая! Жизнь живется одинъ только разъ, и мы пропустимъ и даромъ загубимъ съ тобой эту возможность быть (и не напрасно быть!) молодыми и любящими? И все -- во имя чего-то, неправильно понятаго? Ты -- молодая, прекрасная, любящая...
   Я вздрогнулъ и -- замеръ...
   Чудный, стенающій голосъ отвѣтилъ мнѣ: --
   
   Ахъ, истомилась, изстрадалась я!
   Ахъ, истомилась я горемъ...
   Ночью ли, днемъ -- только о немъ
   Думой себя истерзала я...
   
   Прекрасные глаза Зины расширились, и смотрѣли куда-то поверхъ всѣхъ... И тоской и надломомъ звучалъ ея голосъ...
   
   Жизнь мнѣ лишь радость сулила...
   Туча нашла -- громъ принесла....
   Все, что я въ мирѣ любила --
   Счастье, надежды разбила...
   
   Глаза Зины сверкнули слезами...
   А рояль гнѣвался и рокоталъ бурей...
   Сухой спазмъ давилъ мнѣ горло...
   ...О, зачѣмъ ты поешь такъ!-- метнулось въ моемъ воспаленномъ мозгу. А рыдающая драма пѣсни росла и росла...
   Въ голосѣ Зины звенѣли слезы...
   
   Ахъ, истомилась, устала я!
   Ночью ли, днемъ -- только о немъ
   Ахъ, думой себя истерзала...
   Гдѣ же ты, радость бывалая?
   
   И это былъ такой страдальческій крикъ-стонъ изболѣвшей надорванной женской души, и онъ такъ больно рѣзнулъ меня по сердцу, что я готовъ былъ вскрикнуть и самъ и броситься къ Зитѣ... О, да: она привнесла въ свое исполненіе что-то настолько лично-больное и лично ей пережитое, что всѣмъ стало больно и жутко... Лица всѣхъ были блѣдны. У Костычова дрожалъ подбородокъ. Нервное лицо Сагина дергала и поводила судорога...
   Въ комнатѣ стало тихо. Всѣ не шелохнулись.
   -- Ну, вотъ... Ну, вотъ, я и спѣли...-- ломающимся голосомъ начала было Зина.-- Простите, что я...-- она закрыла руками лицо и заплакала...
   Костычовъ сидѣлъ молча, и угрюмо потупившись...
   -- Вы -- геніальная артистка!-- подошелъ и сказалъ Зинѣ Сагинъ.-- Я слышалъ васъ и раньше, но я не зналъ васъ. Я преклоняюсь предъ вами...
   Зина обернулась къ нему и, ласково улыбаясь сквозь слезы, отвѣтила.
   -- Простите, но я не стою вашихъ похвалъ. Я никогда не пою, какъ сейчасъ. Сегодня я просто нервно настроена. Оттого это такъ. А для артиста этого мало. Онъ долженъ быть болѣе объективнымъ. Пѣть и плакать -- этого нельзя дѣлать. А. теперь... Господа! я прошу перерыва: къ "Лѣсному Царю" перейти сразу нельзя...
   Зина встала и пошла на террасу.
   -- Валентинъ Николаевичъ!-- сказала она, мимоходомъ:-- идемте, побродимъ въ саду. Я, кстати, вздохну; а вы поругаете меня за отсутствіе должной объективности...
   Мы вышли.
   -- Смотрите: какая чудная ночь! Сколько звѣздъ...-- беззаботно громко сказала она..
   Но, пройдя нѣсколько шаговъ отъ террасы и вступивъ въ тѣнь аллеи, она такъ и рванулась ко мнѣ:--
   -- Милый, родной мой! Зачѣмъ ты такъ любишь меня? Я не стою. Я такъ предъ тобой виновата... И зачѣмъ ты молчалъ и не поругать свою милую? Какая тамъ жертва! Кому? И во имя чего? Я люблю! И хочу залюбить, заласкать тебя... Да: я хочу загладить вину свою, милый,-- трепеща и вся прижимаясь ко мнѣ, и вся отдаваясь порыву, прерывисто полушептала мнѣ Зина.
   Я только обнималъ ее и цѣловалъ ея руки...
   Мы прошли всю аллею и остановились у лавочки. Здѣсь, на открытомъ мѣстѣ стало свѣтлѣй. Миріады дрожащихъ звѣздъ освѣтили лицо моей милой. У ногъ нашихъ тихо плескалась рѣки...
   -- Сядемъ здѣсь. Я устала...-- сказала мнѣ Зина.-- О, дорогой мой, что жъ ты молчишь все? Ты не доволенъ, измученъ? Ты сердитъ на свою Зину -- да?
   -- О, нѣтъ! Мнѣ только бъ припасть къ твоимъ маленькимъ ножкамъ... О, не гони. не отнимай у меня этого счастья, оно сразу пришла вдругъ и надавило на грудь мнѣ...
   Я завладѣлъ ея ножками и, прижимаясь лицомъ къ нимъ, затихъ, замирая отъ счастья и муки...
   ...Отъ счастья?-- думалось мнѣ.-- Но, если это было счастье, такъ отчего же такъ больно гнело и давило мнѣ грудь? Или оно было такъ велико, что грудь моя не вмѣстили его? А если нѣтъ если это было не счастье, а мука, такъ отчего же всѣ сокровища міра я не взялъ бы за эти минуты, которыя текли сейчасъ у ногъ моей милой?..
   Не знаю....
   -- Намъ надо вернуться, родной мой! Пора...-- сказала Зина, вставая.-- Я не хочу и не могу больше пѣть. Не до того мнѣ. Моя душа полна однимъ тобой... И помни, родной мой: я -- вся твоя, жена твоя, любовница (о, пусть называютъ тамъ -- кто и какъ хочетъ!). Прощай. Завтра, послѣ обѣда, ты опять пріѣзжай сюда съ Сагинымъ. А утромъ, я буду ждать тебя одного... Братъ и Обжинъ уѣдутъ въ больницу. Крыгинъ всегда пропадаетъ куда-то... Мы будемъ одни. И (она пригнулась ко мнѣ и шепнула) я уведу тебя, милый, "въ свой теремъ высокій" и выйду оттуда... женой твоей. Хочешь?..
   Я не могъ говорить, я задыхался и прижималъ къ груди ея милыя ручки, я цѣловалъ эти ручки, которыя завтра (какъ скоро!) хотѣли отдать мнѣ всю Зину...
   -- Зина! звѣзды слышатъ, что ты говоришь мнѣ!
   -- Да, милый. А ты все не вѣришь?
   -- Но, Зина! Я хочу, и боюсь, и не смѣю повѣрить... Моя грудь не вмѣщаетъ вѣры...
   -- Постой. Какая это звѣзда? Смотри: вонъ -- прямо, большая и яркая... Видишь?
   -- Эта? (Я осмотрѣлся, и сразу узналъ). Это -- Капелла, изъ созвѣздья "Возничаго".
   -- Ну, такъ пусть же она будетъ свидѣтелемъ. Красавица-Капелла!-- шутливо-приподнято обратилась къ ней Зина:-- мой милый не вѣритъ мнѣ. Я истомилась о немъ, изстрадалась, "ночью ли, днемъ, все лишь о немъ думой себя истерзала",-- а онъ не вѣритъ! Ты слышала все, что я ему говорила сейчасъ; будь же свидѣтелемъ -- о, Лучезарная!...
   Капелла ярко мерцала и отливала брилліантомъ...
   Тихо было кругомъ. И только сбоку, у самыхъ ногъ Зины, лукаво смѣялась чему-то рѣка...
   -- Слушай, Зина: вотъ эти милыя ручки твои, которыя я никогда не перестану "къ устамъ и сердцу пpижимать"",-- онѣ сейчасъ вписываютъ лучшую страницу въ книгу моей жизни. И слушай: что бы потомъ ни случилось (пусть тѣ же ручки и вырвутъ эту страницу которую онѣ такъ музыкально пишутъ сейчасъ на фонѣ звѣзднаго неба),-- что бы потомъ ни случилось я сберегу и сохраню эту музыку словъ...
   -- И знай милый: отнынѣ моей покровительницей будетъ -- Капелла. (И она протянула къ ней руки).-- Прощай Лучезарная! Я всегда, всегда буду теперь обращаться къ тебѣ, Красавица Неба! И если мой милый обидитъ меня, или разлюбите я приду къ тебѣ и пожалуюсь. И когда я буду одна о немъ думать, вспоминать -- я буду смотрѣть на тебя и съ лучами твоими буду къ нему посылать свои думы, молитвы и ласки... Идемъ, дорогой мой!
   

LXXXVI.

   Сославшись на свою усталость, Зина извинилась передъ всѣми, сказавъ, что пѣть она больше сегодня не будетъ...
   -- До-завтра!-- сказала она.
   Я и Сагинъ откланялись.
   Всѣ вышли насъ проводить.
   У крыльца стояла коляска. Сергѣй не разсчиталъ времени,-- и подалъ къ крыльцу раньше, чѣмъ слѣдуетъ. И четверня вороныхъ, утомившись стоять, нервно топталась на мѣстѣ и порывалась впередъ... Сергѣй едва сдерживалъ ихъ...
   -- Какія же у васъ чудныя лошади!-- восторженно сказала Зина.--
   Экая прелесть! Но, они прямо красавцы!
   Зажженные фонари ярко освѣщали лощеные зады вороныхъ. Осѣдая задами, они безпокойно косились назадъ и поводили ушами... Одинъ дышловой картинно задыбился...
   -- Шали!-- повелительно-строго, послышалось съ козелъ.
   -- Зинаида Аркадьевна,-- говорилъ, улыбаясь ей Сагинъ,-- вы не повѣрите, что это за удивительная и фантастическая четверня, съ не менѣе удивительнымъ и фантастическимъ кучеромъ на козлахъ, который, на мой взглядъ, просто -- Сатиръ, и только на-время хитро упряталъ въ сапоги и армякъ свои козьи ноги. Увѣряю васъ: я на себѣ испыталъ чудодѣйственную силу этой скульптурной композиціи, невѣдомо -- кѣмъ изваянной, и еще менѣе вѣдомо -- кѣмъ одухотворенной на-время... Я, напримѣръ, беззаботно сойдя на одной изъ желѣзнодорожныхъ станцій, и сѣвъ въ этотъ самый экипажъ, успѣлъ побывать и въ Элладѣ, и въ древней Іудеи, и въ Среднихъ Вѣкахъ, и -- мало ли гдѣ...
   -- Но, слушайте, Сагинъ,-- смѣясь отвѣтила Зина,-- вы такъ заинтересовали и заинтриговали меня вашей милой характеристикой, что я мучительно хочу знать -- кто же онъ,-- этотъ, сидящій рядомъ съ вами? Онъ, надо думать, не менѣе фантастиченъ? Скажите же: кто онъ?
   -- Ахъ, Богъ мой! Да неужели же вы и до сихъ поръ все еще не догадались, что "Абашевъ" -- это просто псевдонимъ. На самомъ же дѣлѣ,-- онъ тотъ самый "съ блѣднымъ лицомъ", который разсказывалъ такія прекрасныя и такія захватывающая вещи не менѣе прекрасной и еще болѣе блѣднолицой Маріи въ "Флорентійскихъ Ночахъ" Гейне. Принято думать, что этихъ "Ночей" только двѣ. Но,-- это опять-таки, одно сплошное недоразумѣніе. Ихъ больше, этихъ чудныхъ "ночей". И онѣ еще только не изданы. И вотъ...
   Но Сагинъ не кончилъ: "скульптурная композиція", которая давно уже топталась на мѣстѣ и все порывалась впереди -- она потеряла терпѣніе и,-- вставъ на дыбы,-- рванулась впереди увлекая съ собой и коляску...
   -- Прощайте же Максъ!-- едва успѣла намъ крикнутъ вслѣдъ Зина.-- До-завтра...

------

   Яркій свѣтъ фонарей экипажа мѣшалъ мнѣ. Я погасилъ ихъ. Сначала было очень темно: мы въѣхали, словно въ тоннель. Но, мало-по-малу, глаза присмотрѣлись -- и насъ мягко окружила синяя лѣтняя ночь, озаренная свѣтомъ мерцающихъ звѣздъ...
   Коляска быстро катилась впередъ...
   ..."До-завтра!" -- немолчно звучало во мнѣ? -- и грудь моя ныла отъ боли и счастія. Казалось: она истекала кровью...
   Я оглянулся назадъ. Мнѣ хотѣлось видѣть Капеллу. Она лучилась и отливала брилліантомъ...
   ..."А ты (мучительно-сладко запѣло во мнѣ),-- ты, милая, смотришь ли въ эту минуту на небо? Ты, можетъ быть, тоже смотришь на эту звѣзду, которую ты выбрала нашей посредницей?... О, если бъ ты сразу, легко и свободно, могла разорвать паутину всѣхъ нашихъ вздорныхъ людскихъ опредѣленій и вѣрованій! Зачѣмъ они намъ? О, неужели же, на этотъ затоптанный помостъ жертвенника закорузлыхъ традицій ты отнесешь кровь моего сердца, которое и безъ того кровоточитъ у меня,-- и тамъ, подъ ногами людского табуна -- растоптано будетъ то, что и даетъ еще силу намъ жить и тянуться куда-то впередъ -- къ невѣдомой цѣли?... Вѣдь, кто знаетъ,-- можетъ быть, у милыхъ ногъ твоихъ я и нашелъ бы въ себѣ новую силу и мыслить, и чувствовать? О, дай мнѣ эту силу! А если нѣтъ -- такъ задуши мою стонущую мысль въ своихъ чудныхъ объятіяхъ...
   Капелла все такъ же ярко мерцала и отливала огнями брилліанта...
   А коляска, похрускивая рессорами и рокоча осями колесъ, быстро-быстро, катилась впередъ. Справа и слѣва,-- покуда хваталъ глазъ,-- зыбилась высокая, буйная рожь, по которой, нагнетая ее и будя, шаловливо бѣжали порывы предразсвѣтнаго вѣтра...
   ..."До-завтра!" -- дремотно шелестила мнѣ рожь...
   ..."До-завтра!" -- нашептывалъ вкрадчиво вѣтеръ...
   ..."До-завтра!" -- ярко лучилась Капелла...
   

LXXXVII.

   Утро. Голубой день кротко и ласково смотритъ на землю. Тихо. Еле-еле колышатся листья деревьевъ. И безмятежно и вовсе спокойно плывутъ облака -- не спѣшатъ, не торопятся... Да и -- куда? и зачѣмъ? Они, вѣдь, "счастія не ищутъ и не отъ счастія бѣгутъ"... Это, вѣдь, я -- "ищу" и "убѣгаю" отъ счастья... Оттого-то у меня такъ и тревожно, и такъ неспокойно въ груди...
   ..."До-завтра!" -- сказала мнѣ Зина.
   И вотъ, оно -- это завтра,-- оно наступило. Оно не сняло еще маски, оно еще тайна; но тайна эта вползла уже въ грудь и захватила меня въ знобящіе, острые когти...
   О, только-бъ скорѣе!...
   А время тянулось мучительно-долго...
   Надо было пить чай; говорить съ Сашей и Сатинымъ; смѣяться, шутить, и вообще -- дѣлать видъ, что просто вотъ -- сидишь и разговариваешь, и ни о чемъ такомъ, особенномъ, и не думаешь...
   А въ груди -- трепетало и замирало сердце...

-----

   Наконецъ-то!...
   Я -- верхомъ и по дорогѣ къ Зинѣ...
   Дорога шла полемъ. Никто не встрѣчался, никто не мѣшалъ -- и я, съ мѣста, поднялъ лошадь въ карьеръ...
   Дышать было трудно отъ этой бѣшеной скачки...
   Низкорослый, грудастый калмыкъ "Кунакъ" озвѣрѣлъ и несся, какъ вѣтеръ... Гнѣдая шерсть его смоклась вся и потемнѣла.
   Бѣдный! я зналъ -- у него не совсѣмъ было здоровое сердце (онъ переработалъ разъ на охотѣ съ борзыми), и ему было вредно скакать такъ. Зналъ -- и не мѣшалъ ему. Рука моя не затягивала поводьевъ, которые я отдалъ ему, а онъ зналъ, что это значило...

-----

   Въ такія минуты въ немъ просыпался степнякъ. Отсутствіе господствующей руки человѣка будило въ животномъ иллюзію давней свободы... Я зналъ это въ немъ, и меня всегда, волновала эта дикая греза свободы...
   Отдавъ кому-то дрожащую, взмыленную лошадь, я взбѣжалъ по ступенямъ крыльца, прошелъ по знакомымъ мнѣ комнатамъ, вступилъ на террасу,-- никого... Я сбѣжалъ по ступенямъ террасы и почти пробѣжалъ но аллеѣ, къ рѣкѣ... Да,-- тамъ же, какъ и вчера, на той же самой лавочкѣ и въ той же склоненной, задумчивой позѣ, сидѣла Зина.
   Я бросился къ ней...
   Она обернулась ко мнѣ -- и я этого лица Зины никогда не забуду... Больное, страдальческое и виноватое. Я замедлилъ шаги и, не спеша, подошелъ къ ней.
   -- Валентинъ Николаевичъ...
   -- Я, Зинаида Аркадьевна.
   -- Валентинъ Николаевичъ!
   -- Здѣсь, Зинаида Аркадьевна!
   Она закрыла руками лицо и -- заплакала...
   А мнѣ... мнѣ не было жаль, ее. Безсильное, злобное чувство (не знаю -- къ кому) тисками сдавило мы? горло... Я сѣлъ рядомъ съ свиной -- и тягyчее, скучное время ползло и тянулось какъ вѣчность... "вверху,-- въ этой надоѣдливой, кроткой синевѣ,-- безмятежно и такъ же спокойно тянулись бѣлоснѣжныя громады облаковъ...
   Я усмѣхнулся.
   ...Чего жъ имъ! вѣдь, "счастія не ищутъ и не отъ счастія бѣгутъ"...
   -- Простите!-- послышалось сбоку.-- О я такъ виновата предъ вами!..
   -- О, нѣтъ, Зинаида Аркадьевна, вы глубоко ошибаетесь: вы ровно ни въ чемъ не виноваты передо мной. "Виноватыхъ" и вообще нѣтъ. Объ этомъ (и очень давно) хорошо разсказывалъ одинъ несчастный, сѣдой старикъ у Шекспира. Его звали Лиромъ. И эту простую мысль давно пора усвоить и всѣмъ. И вы... въ чемъ виноваты вы? Вѣдь, тотъ же ударъ ножомъ въ сердце вы нанесли и себѣ! И что все это такъ именно и будетъ -- это можно было предвидѣть и раньше. Тогда еще,-- когда вы заговорили о "жертвѣ", и занесли ножъ надъ бѣднымъ Исаакомъ (то-есть надъ самой же собой), пытаясь расплатиться мукой позора за грѣхъ чувства... Потомъ, вы отнеслись и шире. Но это былъ не уголъ зрѣнія, а -- паѳосъ настроенія... Это -- какъ у графа Толстого (помните, въ "Войнѣ и Мирѣ"?) -- Ростовъ, охваченный впечатлѣніемъ пѣнія Наташи, говоритъ свое великолѣпное: "можно зарѣзать, украсть -- и быть все-таки счастливымъ!"... Но, вѣдь, это -- до тѣхъ только поръ, пока звучитъ голосъ Наташи... И, слава Богу, конечно! Красть и рѣзать не слѣдуетъ, какъ не слѣдуетъ (примѣняясь къ данному случаю) и вамъ попирать мораль, то-есть -- любить меня. Въ самомъ дѣлѣ: тѣ, своеобразныя и необычныя формы, въ которыя имѣло облечься ваше чувство ко мнѣ,-- онѣ не имѣютъ на себѣ ярлыка "дозволеннаго", и не могли бы получить санкціи того нравственнаго устава, который давно уже проредактированъ "княгиней Марьей Алексѣевной",-- о Чемъ намъ, когда-то, шепнулъ Грибоѣдовъ... О, конечно,-- велѣнія этой чудной книги можно иногда и попрать (человѣкъ слабъ!), особенно -- послѣ хорошо спѣтой вещи (по принципу: "можно зарѣзать, украсть"...). Но, звуки, а съ ними -- и временная окрыленность мысли, уносятся вверхъ -- къ звѣздамъ (къ той же Капеллѣ); а на землѣ, у насъ, остается монументальный трудъ грибоѣдовской законодательницы,-- этой "властительницы думъ", предъ властью и мощью которой пришлось вотъ склониться и намъ съ вами...
   -- Но, милый, зачѣмъ эти сарказмы? У меня сердце исходитъ кровью, а ты... Вѣдь, самъ же ты говоришь, что ударъ нанесенъ такъ же и мнѣ! Знаешь, видишь,-- и такъ говоришь со мной жестко! Зачѣмъ это? Ты даже не выслушалъ...
   -- Прости, Зина! Я почти невмѣняемъ сейчасъ... Ты говори,-- я слушаю...
   -- Сейчасъ, сейчасъ! Я все скажу тебѣ, милый. Слушай... Не "форма" гнететъ меня, нѣтъ, а--принципъ твоего отношенія къ женщинѣ. Вотъ что. Я долго думала. Я не спала всю ночь. И... я не умѣю понять васъ, Абашевъ! Въ самомъ же дѣлѣ... У васъ -- прекрасная жена. Братъ говоритъ, что это нѣчто чарующее. Вы ее любите. Но, любите такъ же вотъ и меня! И я вѣрю, что любите, но, есть и еще одна -- "за спиной у которой невольно ищешь крыльевъ"... Кто же Это -- она? И въ какихъ соотношеніяхъ къ ней нахожусь я? И потомъ: развѣ жъ, мало на свѣтѣ дѣвушекъ, за спиной у которыхъ не менѣе будетъ умѣстно искать тѣхъ же крыльевъ? И что же, ко всѣмъ и этимъ, предполагаемымъ, тоже будетъ "рваться душа"? О, нѣтъ, Абашевъ, здѣсь что-то неладно...
   -- Словомъ: цѣлая прокурорская рѣчь. И резюме: "здѣсь что-то неладно"... Поди; и дѣйствительно, что-то неладно? Но, только не такъ, какъ вы думаете, Зинаида Аркадьевна. Но, объ этомъ -- потомъ" Что же касается цѣлаго хоровода "крылатыхъ дѣвушекъ", -- объ этомъ, конечно, мы говорить серьезно не станемъ. Вѣдь, это -- развѣ только "крылатое слово"! Мнѣ 30 лѣтъ, а крылатаго хоровода я что-тр не вижу. И, надо думать, что врядъ ли когда и посѣтятъ меня эти гуріи рая! Во всякомъ случаѣ, онѣ не спѣшатъ. Пора бы ужъ, кажется!.. Перейдемъ къ фактамъ. Первой дѣвушкой (и это за всю мою петербургскую жизнь, то-есть за десять лѣтъ!), первой дѣвушкой, за спиной у которой я сталъ искать "крыльевъ", была -- вы, Зинаида Аркадьевна. Вѣдь, вы очень обаятельны; вы и духовно такъ содержательны; вы -- "застывшая музыка"... Общеніе съ вами сулитъ такое захватывающее счастіе... За обладанье вами отдать можно многое... И чтобъ не пойти за вами, чтобъ устоять передъ вашими чарами, для этого надо много было душевной боли и ломки... Что это были за причины, которыя сковали тогда мою волю и не пустили меня къ вашимъ ногамъ,-- вы это знаете. Я говорилъ вамъ. Мы съ вами разстались. Вы этого потребовали,-- и я подчинился вамъ. Прошелъ годъ,-- и образъ другой "крылатой" дѣвушки опять "на перепутьѣ мнѣ явился"... Я не звалъ его. Я не хотѣлъ его. Но, образъ этотъ явился -- и опять "Эоловой струной" въ душѣ моей запѣла уснувшая было мелодія чувства...
   -- Я хочу знать -- кто она?-- порывисто прошептала Зина.
   -- Сказать вамъ -- кто она? Назвать вамъ эту дѣвушку, Зина? Извольте... Вы ее знаете: Елена Владимировна Плющикъ.
   -- Елена!?-- почти вскрикнула Зина.
   -- Васъ удивляетъ это?
   Она взглянула на меня глазами полными слезъ и тихо сказала:
   -- Какъ вы меня мучаете, Абашевъ! Скажите: вамъ пріятно, очень пріятно такъ мучить меня -- да?
   -- Мучить? Но. чѣмъ Зина?
   -- А тѣмъ, что она лучше меня! Что у нея за плечами, дѣйствительнo, есть... должны быть бѣлыя крылья Ангела! Скажите: за что вы меня любите, Абашевъ?
   -- За то, что вы невыразимо прекpасны. Зинаида Аркадьевна! За это. Говорю вамъ: вы -- "застывшая музыка"...
   -- А Плющикъ? Развѣ же можно сравнить насъ! Она -- лучше меня. Она -- Ангелъ...
   -- О, да! она -- прекрасна! Вы -- музыка. Она -- поэзія. Вы -- чудная легенда. чарующая сказка. Она -- величавая баллада. Вы -- брызжущій водопадъ съ брилліантами капель и жемчугомъ пыли... Она -- глубока, чистое и до дна прозрачное нагорное озеро, въ которое смотрится синее небо... Вы и она, она и вы -- это музыка души моей которая --
   
   Стонетъ и дрожитъ Эоловой струной...
   
   -- Вы, Абашевъ, больной человѣкъ.
   -- Не знаю я. Можетъ быть... Давно (очень давно,-- на блѣдно-розовой зорькѣ ранняго дѣтства, когда мнѣ было лѣтъ пять, или шесть), въ семьѣ у насъ гостила одна наша дальняя родственница. Она была талантливая піанистка, и многое, говорятъ, обѣщала... Она умерла молодой, отъ чахотки, въ Швейцаріи. Красива ли она была? Не знаю. Вѣроятно. Она была худая, хрупкая, съ блѣднымъ, почти прозрачнымъ лицомъ и большими-большими глазами, которые часто такъ плакали... О чемъ она плакала? Я не зналъ и не знаю. Я даже боюсь, почему-то, о ней и разспрашивать... Я только слушалъ,-- слушалъ всѣми силами дѣтской души,-- какъ она играла... Я забивался, помню, куда-нибудь въ уголъ, за кресло, и, закрывая глаза, замиралъ отъ блаженства и уносился куда-то, вмѣстѣ съ отлетающими звуками... Я часто плакалъ подъ ея музыку. О чемъ? Я, конечно, не могъ бы сказать! Не могу и теперь даже вспомнить. Разъ меня нашли, гдѣ-то за кресломъ, безъ чувствъ, съ мокрымъ лицомъ отъ слезъ. И вотъ (странно это!), когда я вижу васъ, или Плющикъ, я, нѣтъ-нѣтъ, и вспомню что-то связанное съ этимъ далекимъ прошлымъ,-- съ этимъ блаженствомъ и мукой той чудной, давно ужъ растаявшей музыки...
   Я оглянулся на Зину.
   -- О чемъ вы плачете, Зина? Что -- вамъ жаль этого мальчика, который лежалъ на полу съ заплаканнымъ личикомъ? Или вамъ, можетъ быть, жаль того, что, осѣняя тогда его своимъ бѣлоснѣжнымъ крыломъ Ангела, вы недостаточно предусмотрительно и осторожно прикрывали ваше лицо -- и онъ васъ увидѣлъ, и съ тѣхъ поръ все еще никакъ не можетъ забыть васъ? Объ этомъ? Или, можетъ-быть, вы плачете о томъ, что вы тогда были вдвоемъ -- съ другимъ, не менѣе прекраснымъ, но только русоволосымъ Ангеломъ, и вамъ теперь кажется, что блѣдное личико того было свѣтлѣй и лучезарнѣй, чѣмъ ваше? О думаете все, что угодно, но только не это. Вы были равно прекрасны, и я не сумѣлъ бы сказать вамъ -- кто лучше...
   -- Вы,-- грустно усмѣхнулась -- забыли упомянуть о третьемъ Небожителѣ. Насъ было больше. Раскажите же мнѣ и о немъ...
   -- О, нѣтъ! Я о немъ не забылъ. Онъ только стоялъ въ сторонѣ, и вамъ оставался невѣдомъ. А онъ-то, можетъ быть, и есть мой подлинный Ангелъ-хранитель...
   -- Такъ вотъ, пожалуйста! Я слушаю...
   -- разсказать вамъ о немъ? Но вы уже знаете... онъ воплотился первымъ въ образѣ невѣдомой дѣвушки. Онъ никогда не разставался со мной. И потомъ, когда я встрѣтился съ вами, а потомъ, вскорѣ, и -- съ Плюшикъ, и не смѣлъ подойти къ вамъ,-- онъ пожалѣлъ меня: ушелъ съ крыльца и назвалъ себя "Сашей"...
   -- И?...
   -- И это -- все. И въ этомъ -- вся моя исповѣдь.
   -- Но, отчего же это, скажите мнѣ: тогда -- "не смѣлъ подойти", а теперь, Абашевъ, къ одной изъ насъ (ко мнѣ,) вы смѣло идете навстрѣчу,-- спросила вдругъ Зина.
   -- Оттого, Зинаида Аркадьевна,;-- отвѣтилъ я сухо:-- что-тогда, если бъ я и пришелъ, то пришелъ бы со всѣмъ своимъ будничнымъ скарбомъ... Я былъ одинъ,-- и не было у меня угла, куда бы могъ я укрыться на-время и перевязать свои гнойныя раны. А я не хотѣлъ, да и не могъ бы принять милостыни участья, хотя бы даже и отъ васъ, Зинаида Аркадьевна... Ну, а теперь -- я могъ бы явиться въ парадномъ костюмѣ рыцаря, съ перомъ на шеломѣ и мечомъ у бедра. А слабымъ, больнымъ и шатающимся, выбитымъ изъ сѣдла,-- такимъ я бы себя не показывалъ... Въ такія минуты я оставался бы на рукахъ у той, наивные и любящіе глаза которой я покоробить не могъ бы. У той, гдѣ "гной душевныхъ ранъ" моихъ меня краснѣть не заставилъ бы... У той, гдѣ меня не давили бы непрошеннымъ участіемъ -- гдѣ меня не посадятъ на скамью подсудимыхъ, и не пошлютъ лѣчиться въ больницу; гдѣ меня берутъ такимъ, каковъ я есть; гдѣ судьей моимъ являюсь я самъ, и гдѣ я даю только счастье... Вѣдь, людямъ больнымъ и отверженнымъ и вообще выбитымъ изъ сѣдла,-- имъ бываетъ легко въ обществѣ или такихъ же несчастныхъ, или съ дѣтьми. Я слишкомъ измучился, и мнѣ была очень нужна материнская, женская ласка... И вотъ -- я сталъ и смѣлъ, и рѣшителенъ, и потянулся къ вамъ... Но для этого мало было любить (а у меня, вѣдь, только это и было!),-- для этого надо было сумѣть и доказать свое право на эту любовь. И я не сумѣлъ этого сдѣлать... Я очень прошу простить мнѣ мою дерзость! "Вы, Абашевъ, больной человѣкъ"... Такъ мнѣ отвѣтили. Ну а на больныхъ людей Зинаида Аркадьевна, не обижаются. Ихъ не прощаютъ даже,-- ихъ просто жалѣютъ. Тѣмъ болѣе, что я и такъ ужъ наказанъ. Я слишкомъ близко подошелъ къ возможности другого, болѣе сложнаго счастья,-- я почти касался его, и...
   Я встала -- хотѣлъ что-то сказать -- и пошатнулся...
   -- Что это?-- удивился я вслухъ:-- "рыцарь въ шеломѣ" -- и...
   Я потерялъ вдругъ сознаніе...
   

LXXXVIII.

   Когда я очнулся -- первое, что бросилось въ глаза мнѣ, это -- спокойное, кроткое небо, по которому все такъ же тихо, спокойно и не спѣша, тянулась гряда облаковъ... Я лежалъ на травѣ, у лавочки. Голова моя покоилась на колѣняхъ у Зины...
   Я закрылъ глаза,-- и блаженное состояніе покоя и счастья вдругъ охватило меня... Я потянулся,-- взялъ ручку Зины, молча, сталъ цѣловать эту милую ручку... ручка ласково сжимала мнѣ ротъ, шаловливо трогала усы, бороду и подставляла мнѣ для поцѣлуевъ нѣжную, ароматную ладонку.
   -- Вамъ лучше, дорогой мой? Вы не ушиблись, падая?
   -- Нѣтъ. И мнѣ, хорошо такъ... Смотрите,-- указалъ я на небо,-- какъ безмятежно и тихо плывутъ облака... Я съ утра все любуюсь на нихъ и бесѣдую съ ними...
   -- О чемъ же?-- тихо спросила Зина.
   -- О томъ, что они потому и спокойны и такъ безмятежны, что -- "счастія не ищутъ и не отъ счастія бѣгутъ"...
   Ласкающая меня ручка дрогнула... Зина гибко склонилась ко мнѣ, поцѣловала и нѣжно спросила:
   -- Вамъ хорошо такъ? удобно?
   -- О, да! Все бы лежалъ и лежалъ такъ...
   -- Вы и лежите. Кто же мѣшаетъ вамъ, милый?
   -- Нѣтъ!-- быстро вскочилъ я.-- Это значило бы злоупотреблять вашей любезностью... Простите мнѣ мою нервность, Зинаида Аркадьевна!
   Со мной никогда этого не было. Я слишкомъ много пережилъ въ эти послѣдніе дни. Оттого это... И потомъ -- эта быстрая скачка сюда... До свиданія!-- и я подалъ ей руку...
   -- Но, зачѣмъ же... такъ скоро?-- нерѣшительно сказала она.
   -- Но, вѣдь, мы еще увидимся съ вами сегодня: я и Сагинъ пріѣдемъ послѣ обѣда. Вчера, вѣдь, условились такъ... и я думаю что...
   -- Да, да! Пожалуйста. Я жду васъ. О, мнѣ еще много надо сказать вамъ...
   -- Да? Но, вѣдь, мы уже съ вами все выяснили...
   Она только взглянула...
   Мы поровнялись съ террасой.
   -- Гаша!-- позвалъ я мелькнувшую въ дверяхъ дома дѣвушку.-- Скажите, пожалуйста, дать мою лошадь.
   -- Валентинъ Николаевичъ, она, говорятъ, упала...
   -- Какъ: "упала"?
   -- Петръ говоритъ, что еще, какъ онъ ее взялъ отъ васъ,-- она, говоритъ, затряслась и затряслась вся... Ужъ онъ водилъ, водилъ... Такъ-таки и на отводили -- упала. Перегнали вы ее, говорятъ...
   -- Бѣдный конь! Такъ вотъ-что, Гаша: пошлите кого-нибудь верхомъ ко мнѣ на усадьбу. Пусть пришлютъ за мной лошадей. Скорѣй только, милая!
   -- Слушаю.
   И Гаша ушла.
   -- Какъ видите, Зинаида Аркадьевна,-- не судьба мнѣ отъ васъ скоро уѣхать...
   -- Какъ мнѣ жаль вашу лошадь!
   -- Лошадь? Да; правда; я о ней не подумалъ. Я слишкомъ торопился... Я поднялъ съ мѣста въ карьеръ. И -- "конь измученный палъ"... Благородная смерть! Вообще, сегодня,-- усмѣхнулся я:-- и конь, и всадникъ въ грязь лицомъ не ударили...
   -- Ты торопился... Ты загналъ лошадь! Ты самъ безъ чувствъ лежалъ у моихъ ногъ! А--я?...-- заговорила вдругъ Зина, и въ голосѣ ея зазвенѣли вдругъ слезы.-- О, развѣжъ я могу отпустить тебя такъ! Я не могу... Нѣтъ! Здѣсь насъ могутъ слышать... Пойдемъ ко мнѣ, дорогой мой!...
   Мы почти взбѣжали по лѣстницѣ, и я вошелъ въ комнату Зины. Ласкающій полумракъ отъ спущенныхъ шторъ окружилъ насъ. Это былъ милый и уютный уголокъ дѣвушки. Чувство умиленія невольно охватило меня...
   -- Какъ хорошо здѣсь!
   -- Ты у себя, дорогой мой. Садись вотъ сюда. И пусти меня на колѣна, мой милый... Вотъ, такъ, обнимай же меня... Крѣпче!-- Крѣпче!.. Вотъ такъ. Ну, а теперь...-- И она обвила мою шею руками, прижалась ко мнѣ, заглянула мнѣ въ глаза и лукаво спросила:-- Что? Хорошо тебѣ -- да? А теперь -- слушай. Давай говорить съ тобой, не волнуясь, и ничего не замалчивая, какъ близкіе, свои, и дорогіе другъ другу люди. Давай не будемъ бояться своихъ мыслей -- и скажемъ все вслухъ. Мнѣ такъ хотѣлось бы все-все сумѣть тебѣ высказать... Видишь ли, милый: я не могу ни понять, ни раздѣлить твоихъ взглядовъ. Я готова признать красоту ихъ. Я понимаю, что они, можетъ быть, тѣмъ только и страшны, что ты совсѣмъ-совсѣмъ откровененъ и искрененъ,-- что ты договариваешь все до конца и, не смягчая и не затемняя рисунка, даешь его весь, цѣликомъ. А это, конечно, играетъ огромную роль въ характерѣ отношенія, которое слагается въ зрителѣ. Да еще въ такомъ пристрастномъ и такомъ возбужденномъ, какъ я. Инстинктъ женщины мнѣ говоритъ свое безповоротное: нельзя! И довѣрься я только ему одному,-- я бъ знала, что мнѣ нужно дѣлать: разстаться... Но, я не могу этого сдѣлать! Ты -- "е то, что всякій другой. Ты совсѣмъ-совсѣмъ особенный и ни на кого не похожій... У тебя все это такъ своеобразно слагается. Ты, смотря и относясь такъ, не оскорбляешь, а заставляешь только страдать... И я... Я не могла бы разстаться съ тобой, какой бы цѣной я ни купила радость и счастье -- быть тебѣ близкой! Не могла бы я потому, что, разставшись съ тобой, я страдала бы больше, сильнѣй... О, развѣ жъ, это возможно! Когда ты упалъ и, блѣдный, безъ чувствъ, лежалъ у моихъ ногъ,-- я сразу вдругъ поняла, что ты для меня -- все! Дорогой мой! Ты такъ безконечно мнѣ дорогъ, что передъ возможностью -- вновь потерять тебя,-- передъ этой мыслью блѣднѣетъ все остальное... Все-все возможно, но только не это! Милый мой! Счастье мое! Радость моя!-- порывисто вдругъ заговорила она, вся порываясь ко мнѣ.-- Я согласна на все... Хочешь -- бери меня, милый! Я -- вся твоя... Я съ радостью, съ слезами восторга и счастья, готова быть твоей, хоть сейчасъ...
   Она вся порывалась ко мнѣ, она была у меня въ объятіяхъ... Но -- что въ томъ! Вѣдь, я уже зналъ, что это только порывъ, и что не нынче -- завтра, но она опять испуганно отшатнется и будетъ терзаться и каяться...
   -- Нѣтъ, Зина! мы этого шага не сдѣлаемъ. Ты увлекаешься. Ты жжешь корабли. И я не простилъ бы себѣ никогда этой непоправимой ошибки. Вѣдь, интересы наши съ тобой солидарны, -- и я не могъ бы быть счастливъ, разъ форма нашихъ отношеній, такъ или иначе, будетъ гнести и давить тебя, Зина. О, нѣтъ! Я буду доволенъ и малымъ. Одна уже близость съ тобой, одна ужъ возможность держать тебя на рукахъ, цѣловать твои милыя ножки -- одно уже это (я тебѣ говорилъ это) такое огромное счастье, о которомъ не смѣлъ и мечтать я! Не отнимай только этого... Повѣрь мнѣ: то неутолимое и вѣчное стремленіе къ красотѣ, которое живетъ и во мнѣ,-- оно найдетъ себѣ удовлетвореніе въ одномъ созерцаніи тебя, въ одномъ общеніи съ тобой, въ возможности, припавъ къ твоимъ ножкамъ, забыть все на свѣтѣ и только сидѣть и слышать тебя, и ощущать твою близость... И можетъ быть, послѣ, со временемъ, ты отнесешься не такъ и къ болѣе интимной и полной близости -- и сама мнѣ скажешь объ этомъ; и ужъ не такъ,-- не подъ впечатлѣніемъ минуты, а спокойно и радостно раскроешь свои мнѣ объятья... И я терпѣливо, годы, буду ждать этой блаженной минуты... А теперь -- я прошу только милости: дать мнѣ право склоняться къ твоимъ крохотнымъ ножкамъ и смѣть цѣловать ихъ,-- не больше. Сейчасъ же,-- шутливо закончилъ я:-- дай мнѣ напиться твоихъ поцѣлуевъ: я умираю отъ жажды...
   -- О, сколько хочешь, родной мой!-- и, запрокинувъ голову, она потянулась ко мнѣ...
   Я жадно припалъ къ ея розовымъ губкамъ... Но,-- что это? (мы такъ и вздрогнули оба),-- внизу зазвучали аккорды рояля, и, мощно и мрачно, понеслись звуки похороннаго марша... То былъ знаменитый Marche funèbre Шопена.
   Я оглянулся на Зину...
   -- Это -- Линицкій...-- усмѣхнулась она.-- Студентъ медикъ. Онъ, мимоѣздомъ, заѣхалъ за Обжинымъ (у нихъ было условлено это). Прекрасно играетъ, и, какъ полякъ, особенно любитъ Шопена. Мечта его -- консерваторія. Мы уже давно съ нимъ знакомы. И какъ непріятно, право... Влюбился въ меня -- и, видимо, очень мучается... И жаль его, и непріятно это... онъ нынче, въ-ночи, и пріѣхалъ...
   Зина умолкла.
   А звуки мрачнаго марша росли и росли...
   Тоскливое чувство сдавило мнѣ сердце... О нѣтъ,-- это ужъ не просто хоронятъ кого-то. Это была побѣдная, властная пѣсня Смерти, отъ которой блѣднѣетъ лицо... и на головѣ шевелятся волосы... Еще и еще... И вотъ она распластала свои орлиныя крылья,-- и все преклонилось предъ ней... То было крушеніе цѣлой планеты. Все трещало и рушилось... Откуда-то съ горъ низринулись снѣжныя глыбы... Завурчала утроба земли... И смерть, наконецъ, словно, насытилась: титаническая пѣсня ея стала стихать... И вотъ -- сиротливо и жалко послышалась дрожащая мелодія жизни... она молила о счaстьѣ, и несмѣло тянулась къ лазурному чистому небу, къ красотѣ милыхъ женщину къ ихъ жгучимъ объятiямъ, къ свѣту и радостямъ жизни... Она улыбалась, сквозь слезы,-- она убѣждала, манила, ласкала и нѣжила...
   И я, и Зина сиротливо прижались другъ къ другу. Мелодія пѣла о счаcтьѣ, и о томъ, что счастье это возможно, доступно и близко... Изъ полузакрытыхъ глазъ Зины струились слезы... И я цѣловалъ эта глаза, и невыразимая жалость и къ ней и къ себѣ, и страстная потребность счастья разрывали мнѣ грудь... Зина тянулась ко мнѣ и прижималась тѣснѣй и тѣснѣй,-- и я видѣлъ, какъ трепетала ея молодая, упругая грудь...
   -- Милый! Родной мой! Радость моя! Счастье...-- прерывисто и задыхаясь, шептала она...
   И этотъ страстный шопотъ ея вливался въ молитву чудной мелодіи, которая шептала устами Зины и, вмѣстѣ съ нею, звала и манила, трепетала и плакала... Мало-по-малу, ясность сознанія и глухая борьба воли -- все утонуло въ какомъ-то волшебномъ мірѣ вкрадчивыхъ звуковъ, поющаго шопота, полузакрытыхъ, мерцающихъ глазъ, трепетныхъ поцѣлуевъ и невыразимой, рыдающей потребности нѣги и ласки...
   ...Когда я пришелъ въ себя, я нашелъ себя у ногъ Зины: я прижималъ къ груди эти милыя ножки и покрывалъ поцѣлуями ихъ -- и не могъ оторваться...
   -- Нѣтъ! Нѣтъ! Сюда, ко мнѣ, мой милый!-- звала меня Зина.
   Она лежала на смятой постели. Роскошные, черные волосы ея разметались на бѣлой подушкѣ... А блѣдное личико розовѣло нѣжнымъ румянцемъ. Омытые слезами восторга и счастья глаза Зины ласково и кротко глядѣли въ лицо мнѣ...
   -- Милый! Мужъ и господинъ мой! Иди сюда -- на грудь ко мнѣ... И не уходи отъ меня... долго, долго...-- и она, растегнувъ и обнаживъ свою чудную, нѣжную грудь, прижала къ ней мою воспаленную голову...
   А внизу, распластавъ свои орлиныя крылья, Marche funèbre сокрушалъ и ломалъ снова міръ...
   

LXXXIX.

   Странное состояніе переживалъ я. Оно было очень близко къ бреду больного. Казалось: еще бы немного -- и я бы вслухъ говорилъ свои мысли,-- такъ онѣ были ярки и образны и такъ онѣ шумно врывались ко мнѣ и трепетали въ мозгу... Я зналъ: мнѣ надо было побыть одному, и -- некогда было! Короткій мой переѣздъ до усадьбы въ коляскѣ былъ слишкомъ быстръ -- и я не успѣлъ просто свободно вздохнуть отъ только-что мной пережитаго...
   Поистинѣ: грудь была слишкомъ тѣсна -- и не вмѣщала потока событій...
   А послѣ обѣда, мы съ Сагинымъ снова сидѣли въ коляскѣ, и та же четверня вороныхъ несла меня опять къ Зинѣ...
   -- Слушайте, Абашевъ,-- нехорошо вы сегодня выглядите...-- участливо сказалъ ласково, сверху пожавъ мою руку.-- Слишкомъ большая напряженность въ глазахъ... они, словно, къ чему-то прикованы. Вы -- или очень счастливы, или -- наоборотъ -- очень несчастны... Мое навязчивое замѣчаніе васъ не коробитъ?
   -- Нисколько. И что касается вашей дилеммы ("или -- или"), такъ, вѣдь, какъ вамъ сказать? Бываетъ и счастье очень мучительно... Порой, оно такъ небережливо насъ обнимаетъ, и эти объятія бываютъ тамъ мощны, что мы готовы вскрикнуть отъ боли... Это -- какъ Духъ, вызванный Фаустомъ. Онъ былъ слишкомъ великъ -- и (помните?) аудіенція не состоялась: Фаустъ просто безсильно склонился передъ титаномъ-гостемъ... Посѣтилъ вотъ, сейчасъ, и меня очень большой гость -- и я, едва-едва, выношу "оглушающій языкъ" его рѣчи...
   -- А я...-- не сразу отвѣтилъ мнѣ Сагинъ:-- (за банальный совѣтъ прошу извинить), я рекомендовалъ бы вамъ смотрѣть проще на вещи. Все, вѣдь, очень относительно. И всякое, даже и очень сложное переживаніе наше,-- оно, не нынче-завтра, сдвинется съ перваго плана и скромно замкнется въ своей перспективѣ, то-есть, попросту,-- станетъ мазкомъ общей картины. И смотришь: гора станетъ холмикомъ, а башня -- еле примѣтной черточкой... И это -- на разстояніи десяти, какихъ-нибудь, верстъ! Подчасъ, и обидно даже... Кстати,-- усмѣхнулся вдругъ Сагинъ:-- Крыгинъ удостоилъ насъ съ вами новой характеристики. Хотите послушать?
   -- Пожалуйста.
   -- Мы съ вами -- аристократы духа. Мы -- очень паристы. Настолько, что,-- вывернувъ каждаго изъ насъ наизнанку, получишь другого. И что вся разница между нами лишь въ томъ, что вы -- рефлексія и эмоція, а я -- эмоція и рефлексія. И что если стать насъ показывать, то непремѣнно ужъ -- сразу и двухъ. Каковъ Ювеналъ?
   -- Остроумно и ѣдко...
   -- Я же могу сказать только то, что онъ въ болѣе счастливомъ положеніи, чѣмъ мы съ вами: я бъ не рискнулъ его стать выворачивать... Въ перчаткахъ, развѣ... Такъ я и уполномочилъ передать ему Обжина (я отъ него это слышалъ). А парень, правда, неглупый. Я люблю его слушать, хотя онъ и вѣчно пружинится кверху и вѣчно позируетъ...

-----

   Болтая, мы незамѣтно подъѣхали къ дому.
   Тревожное чувство опять защемило мнѣ грудь, когда я взбѣгалъ по ступенямъ крыльца...
   ...О, неужели и опять меня ждетъ что-нибудь?-- тоскливо заныло во мнѣ...
   На этотъ разъ мы встрѣтили всѣхъ на террасѣ. И Зина была здѣсь. она обернулась ко мнѣ,-- и мы обмѣнялись съ ней взглядами -- "Ну, что?" тревожно взглянулъ я.-- "Люблю. Счастлива. Милый!" -- прочелъ я въ глазахъ Зины...
   Меня охватилъ неудержимый порывъ радости...
   Я оглянулся кругомъ -- и сейчасъ только замѣтилъ понуро сидящую фигуру симпатичнаго юноши, съ той легкой тушовкой подбородка и верхней губы, которая такъ краситъ всѣхъ насъ въ эти чудные годы... Это и былъ Линицкій.
   ...Такъ вотъ ты какой!-- мелькнуло во мнѣ.-- Ты симпатичный и милый... Чувство неловкости и виноватости даже (я, словно, что-то отнялъ у него) коснулась меня -- и я, сильно пожавъ ему руку, благодаря его, словно, за что-то, и въ чемъ-то прося извиненья... Мнѣ такъ хотѣлось расцѣловать этого милаго юношу -- и я жалѣлъ, что не могу этого сдѣлать. И въ то же время -- досадное сознаніе того, что онъ, этотъ невѣдомый мнѣ юноша, играя сегодня Шопена, толкнулъ въ мои объятія Зину,-- сознаніе это было мнѣ непріятно...

-----

   Воспользовавшись первымъ предлогомъ, я и Зина прошли въ садъ. И все это -- умница Сагинъ! Овладѣвъ разговоромъ, онъ приковалъ къ себѣ вниманіе всѣхъ и, такимъ образомъ, далъ намъ возможность незамѣтно оставить террасу...
   И вотъ опять: только зелень кругомъ, да небо вверху, да рѣка сбоку... Никто не мѣшалъ намъ. Мы были одни.
   -- Какъ я боюсь,-- говорилъ я, обнимая ее и цѣлуя,-- этихъ раздѣляющихъ насъ съ тобой часовъ и минутъ... Не вижу тебя я -- и мнѣ, почему-то, все кажется, что, вотъ-вотъ, случится что-то недоброе, и даже случилось уже, а я не знаю объ этомъ, пріѣду -- и сразу узнаю...
   -- О, нѣтъ, дорогой мой! Никогда ты не думай объ этомъ. Ничего не случится. Я безповоротно твоя. Вся-вся твоя! Слышишь ли, мужъ и господинъ мой? Вся -- безраздѣльно, и тѣломъ, и духомъ... Я не хочу даже имѣть своей воли: я буду дѣлать все, что ты скажешь. О, для меня это такое наслажденіе -- отдаться совсѣмъ въ твои руки! Дѣлай, милый, со мной все, что хочешь... И если ты даже захочешь обидѣть меня -- я ничего не скажу тебѣ, милый. Я только поплачу объ этомъ. И мнѣ даже будетъ пріятно, что ты вотъ -- обидѣлъ, а я не сержусь на тебя, дорогой мой! Душа моя расширилась... Я счастлива. Какъ я хотѣла тебя! Какъ тянулась къ тебѣ! Какъ я мечтала всегда о тебѣ! Сколько я слезъ пролила о тебѣ... И вотъ: греза моя стала явью. Эта длинная мука прошла. Ты со мной...
   -- Зина! мнѣ больно отъ счастья... Оно такъ неожиданно, и такъ полно, и такъ сразу пришло, что грудь моя не вмѣщаетъ его... Посмотри: какъ дрожитъ мое сердце... Оно истекаетъ кровью... (я положилъ ея ручку на грудь).-- Слышишь, Зина?
   -- О, дорогой мой! Зачѣмъ ты такъ сильно волнуешься? Успокойся, мой милый! Я -- здѣсь, я -- съ тобой... И ничто ужъ, ничто насъ теперь не разлучитъ! Затихни жъ, мятежное... Затихни, тревожное...-- говорила она прижимаясь ко мнѣ.-- Затихни: я -- здѣсь, я -- съ тобой...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

ХС.

   Когда мы съ Зиной вернулись изъ сада (а это было не скоро), на террасѣ пили чай и всѣ были заняты споромъ. Спорили Сагинъ и Обжинъ, Костычовъ и Крыгинъ (особенно -- послѣдній), внимательно слушали. И только одна понурая фигура Линицкаго была въ сторонѣ это всѣхъ и казалась совсѣмъ безучастной...
   Заслышавъ наши шаги, онъ вздрогнулъ, подозрительно оглянулся на насъ и -- потупился... И -- странно -- враждебное и непріязненное чувство къ нему вдругъ охватило меня...
   ...Что это -- ревность?-- брезгливо поморщился я -- и, не желая лукавить съ собой, я долженъ былъ согласиться, что -- да -- въ груди у меня шевельнулось это недоброе чувство...
   Онъ, этотъ юнецъ, увлекается Зиной. Онъ мечтаетъ о ней. Онъ мысленно, можетъ быть, обнимаетъ ее... А она -- моя!-- задыбилась гордо во мнѣ вдругъ фраза Демона..
   Я брезгливо поежился -- и постарался прислушаться къ спору...

------

   -- О чемъ они?-- обратился я къ Крыгину, сидѣвшему рядомъ со мной.
   -- Міровые вопросы рѣшаюсъ...-- саркастически усмѣхнулся мнѣ тотъ.-- Любопытно, знаете ли... Станемте слушать. Вопросъ еще только что ставится...
   -- ...ну, и что жъ?-- поймалъ я съ полуфразы рѣчь Обжина, который налѣзалъ и, видимо, начиналъ волноваться.
   -- Ну и -- разъ это такъ, то-есть планета наша умретъ -- замерзнетъ, сгоритъ, высохнетъ, или еще что-нибудь въ этомъ родѣ,-- разъ это такъ -- вопросъ неминуемо сводится къ тому, что все -- "суета суетъ"...-- не спѣша и улыбаясь только глазами, говорилъ Сагинъ, привычно комкая черную бородку.
   -- Но, позвольте-съ! Передъ нами -- милліоны лѣсъ!
   -- И пускай.
   -- То-есть какъ-же это: "пускай"? Вѣдь, въ это время мы можемъ разыгрывать всевозможныя пьесы... Мы разъ сто отринемъ наши идеалы и разъ сто создадимъ новые. И чѣмъ скорѣе, успѣшнѣе будетъ итти эта смѣна формъ нашей жизни (по-вашему -- "суета суетъ"), тѣмъ страданій и слезъ будетъ меньше, и -- наоборотъ. Вотъ вамъ и -- цѣль, способная захватить, ну, хотя бы вотъ -- насъ съ вами...
   -- Я думаю такъ -- пояснилъ Сагинъ.-- Разъ срокъ нашего существованія ограниченъ (т.-е. онъ -- не сама безконечность),-- интересъ къ судьямъ нашего существованія расхолаживается. И я не говорю уже о томъ, что мы не застрахованы и отъ всевозможныхъ сюрпризовъ такъ что и эти ваши "милліоны лѣтъ", пожалуй еще "вилами писаны". Предполагаютъ, напримѣръ, что Австралія -- аэролитъ, и что гостья эта не даромъ намъ съ вами досталась: она измѣнила наклонъ земной: она спутала климаты и -- надо думать -- силой сотрясенія, при своемъ паденіи поуничтожила все, въ то время живущее. Такой, вѣдь визитъ и повториться можетъ! "согласитесь что все это -- тотъ же ушатъ холодной воды на нашу съ вами горячность. Я не хочу этимъ сказать что надо спать. Спать не надо. Это -- тоже крайность, и неразумная крайность. Мы и на полустанкѣ, иной разъ, имѣя передъ собой два-три часа времени, все же стараемся, болѣе-менѣе, сносно устроиться. Да и теперь вотъ: сидимъ, разсуждаемъ, и передъ нами -- что?-- часы нашей совмѣстной жизни. Но, это еще не резонъ -- почувствовать себя въ правѣ быть равнодушными къ неудобствамъ кого-либо изъ здѣсь присутствующихъ. Нѣтъ. И это даже не принципъ, а просто мы и не можемъ иначе. Это вопросъ простой воспитанности, не больше. Упади кто изъ (насъ, мы поможемъ ему встать; заболѣй -- мы пригласимъ доктора (на этотъ разъ, онъ налицо здѣсь). Но, все это способно насъ захватить только порывомъ, т.-е. довлѣя къ моменту...
   -- Но, позвольте-съ! За порогомъ этой комнаты картина расширится -- и тамъ мало уже будетъ вашихъ "порывовъ", по той простой причинѣ, что тамъ мы окажемся не въ состояніи уже знать и быть ежеминутно освѣдомленными о всѣхъ тѣхъ многообразныхъ "паденіяхъ" и "заболѣваніяхъ", которыя, вѣдь, не только, что -- вокругъ насъ. И, волей-неволей, мы будемъ должны порасширить нашу озабоченность съ вами. И тогда "порывъ" станетъ принципомъ, а всѣ эти частные, единичные, чисто рефлекторные почины лягутъ въ систему. И все это будетъ довлѣть уже не только, что къ "моменту"... Но, виноватъ, вы, можетъ быть, именно и не хотите знать, что у васъ за спиной? Абы, только не видно было?-- кольнулъ неожиданно Обжинъ и зло усмѣхнулся...
   Усмѣхнулся и Сагинъ, но глаза его были попрежнему ласковы.
   -- Вопросъ не въ томъ: хочу, или нѣтъ? Вопросъ стоитъ такъ: могу ли? хватитъ ли силы на это? способенъ ли я буду считаться съ такою огромной задачей, минуя аккорды красивыхъ фразъ? и не исчерпаюсь ли я этими послѣдними? Вотъ. Мы, вотъ, изволите ли видѣть, разно смотримъ на это. Я вотъ, способенъ дарить только "порывы"; вы, надо думать судя по вашимъ словамъ, одушевлены намѣреніями удѣлить нѣчто большее. И въ то же время (рискну ошибиться!) за спиной и у меня, и у васъ -- равноцѣнные подвиги... "разъ это такъ -- вотъ, и отвѣтъ вамъ. Прiятно, конечно, желать, но надо нѣчто большее -- мочь...
   -- О все, что хотите, но не отвѣтъ только!-- тихо сказала Зина, не глядя на Сагина.-- Человѣкъ, который не можетъ, но хочетъ мочь, далеко впереди того, кто такъ же не можетъ, но и не хочетъ мочь. Это огромная разница.
   Сагинъ внимательно выслушалъ Зину, хотѣлъ, видимо, что-то сказать но -- сдержался.
   -- Да и наконецъ...-- закипятился опять (Обжину -- зачѣмъ господину Сагину и вообще "желать мочь" когда для него все -- суета-суетъ! Скептицизмъ его, какъ видите, пошелъ далеко... И напрасно онъ дѣлаетъ даже экскурсію въ область "безсилія": если это и козырь, такъ не въ его руки. Въ самомъ дѣлѣ: зачѣмъ мнѣ и сила, разъ цѣли ея примѣненія такъ суетны? Насколько я понялъ васъ -- такъ вѣдь?-- обернулся онъ къ Сагину.
   -- Такъ,-- подтвердилъ тотъ.
   Но мнѣ почему-то вдругъ показалось, что Сагинъ фальшивитъ и ведетъ бесѣду не искренно; что онъ даетъ только нужныя реплики, вызывая ими отвѣты, и что онъ присматривается къ своему собесѣднику и ждетъ,-- что-де онъ скажетъ?..
   И дальше, когда Обжинъ запальчиво обрушился на возможность такого отношенія къ жизни, и сталъ противопоставлять "цинизму и высокомѣрію этой жалкой доктрины созерцательной пассивности -- разумное тяготѣніе къ умѣло поставленнымъ цѣлямъ", значеніе и важность которыхъ для него, Обжина, внѣ всякихъ сомнѣній, такъ какъ онъ, Обжинъ, вѣритъ въ человѣка, въ его жизнеспособность, въ его исторію, которая даетъ краснорѣчивыя иллюстраціи огромной разницы (и -- къ лучшему) нашихъ "вчера" и "сегодня"; а, стало быть, свидѣтельствуетъ о результатности усилій человѣка устроиться лучше... ну, и т. д.-- я видѣлъ, какъ, мало-по-малу, измѣнялось и погасало лицо Сагина. Онъ терялъ интересъ, и разсѣѣнно слушалъ банальности Обжина.
   -- Да-съ, господа,-- закончилъ свою импровизацію этотъ послѣдній,-- все это очень понятно, доступно и просто. Дѣлайте каждый свое посильное дѣло и, ради Бога, не баллотируйтесь въ герои. Забудьте эти титаническіе порывы Прометея и меланхолическія позы Гамлета. Легендарныя цѣпи одного давно уже съѣла ржавчина, а эффектный плащъ блѣднолицаго принца давнымъ-давно источили мыши...
   Я и Сагинъ обмѣнялись улыбками: вѣдь, мы-то съ нимъ и были мишенью этихъ сарказмовъ...
   Разговоръ оборвался.
   -- Ну, а вы, господинъ Абашевъ, какъ смотрите?-- скривилъ губы Крыгинъ.-- "Порывъ" или -- "разумное тяготѣніе къ умѣло поставленнымъ цѣлямъ"?
   Я брезгливо поежился.
   -- А васъ это интересуетъ, господинъ Крыгинъ?
   -- Если позволите -- да.
   -- Извольте. Меня, лично, мало интересуетъ поставленный вами вопросъ. Вѣдь, это, такъ сказать, программная и формальная сторона дѣла, которая всецѣло зависитъ отъ темперамента и характера той или иной личности. И тамъ, гдѣ одинъ, уступая "порыву", дурно, хорошо ли, но непремѣнно самъ-на-самъ и грудью впередъ вершитъ свое дѣло,-- другой, наоборотъ, встегиваетъ себя въ извѣстную систему и, не отвлекаясь ни вправо, ни влѣво, обдуманно и методически дѣлаетъ свое урочное дѣло, часто не зная и общаго плана его поглотившей работы. Что лучше -- вопросъ право, праздный. И то и другое -- равно хорошо и дурно, смотря потому -- гдѣ, какъ и кѣмъ примѣняются эти системы. Меня, повторяю, интересуетъ не эта сторона дѣла, а та -- другая, болѣе тѣневая и болѣе интимная, которая не показывается, а замалчивается и бережется про свой обиходъ...
   -- Интересно это. Просвѣтите, пожалуйста...-- отозвался Крыгинъ, и даже подсѣлъ поближе.
   -- Охотно, сударь. И очень яснымъ примѣромъ. Допустимъ на время, какъ это ни фантастично, что мы съ вами -- жители Полинезіи, или Центральной Африки, гдѣ, какъ извѣстно, и посейчасъ еще процвѣтаетъ людоѣдство. Такъ вотъ. Представьте себѣ, что мы съ вами и тамъ (это легче, конечно, представить) не масса, не толпа, а передовые люди, "соль земли", рыцари (пусть даже -- "на часъ"), среди нашихъ темныхъ собратій. Мы давно уже поняли, что людоѣдство -- мерзость, что такъ нельзя, и что съ этимъ надо бороться. Ну, конечно, всякій изъ насъ, сообразно характеру, знаніямъ, силамъ, станетъ рекомендовать тотъ, или иной способъ борьбы, отстаивая ту или иную программу. Тутъ будутъ и просто "порывы" и "разумное тяготѣніе къ умѣло поставленнымъ цѣлямъ", ну, и т. д... Но мы не станемъ касаться этой стороны дѣла и тамъ. Въ самомъ же дѣлѣ: разъ отношеніе къ указанному факту вылилось въ потребность отрицать его и бороться съ нимъ -- курсъ взятъ вѣрно, и вопросъ сводится къ большей или меньшей цѣлесообразности этихъ, приложенныхъ къ дѣлу силъ, т.-е., опять-таки. къ частностямъ. Все это важно, конечно. И слава тому, кто сумѣлъ и предложить и осуществить и въ своей личной дѣятельности болѣе экономный и результатный способъ борьбы. Я не о томъ. Меня занимаетъ другое. Не то -- какъ мы будемъ бороться, а то -- какъ мы будемъ уживаться съ указаннымъ фактомъ? Что мы (во время отдыховъ-то нашихъ, послѣ славныхъ трудовъ нашей дѣятельности),-- что мы будемъ участвовать въ этихъ пиршествахъ, поѣдая стариковъ и старушекъ, т.-е. слабыхъ (а ихъ-то, извѣстно, и кушаютъ!), или -- нѣтъ? И если -- да (будемъ), то -- какъ мы станемъ ладить и уживаться съ этимъ диссонансомъ нашего слова и дѣла" Вотъ эта-то сторона дѣла и интересуетъ меня. О, будутъ, конечно, и тамъ свои позирующіе Прометеи и свои блѣднолицые Гамлеты, а равно -- и краснощекіе, вполнѣ уравновѣшанные и жизнерадостные гурманы, спокойно трапезуюшіе и съ вѣрой смотрящіе въ это грядущее завтра, которое (извѣстно: всему свое время!) поурѣжетъ menu ихъ пикантной трапезы...
   -- Виноватъ!-- прервалъ меня Обжинъ, сверкая глазами.-- Позвольте спросить васъ...
   -- Пожалуйста.
   -- Ну, а "блѣднолицые Гамлеты"? Они -- какъ же? Тоже будутъ "трапезовать"?
   --О, да! Изъ пѣсни слова не выкинуть,-- будутъ. Оттого-то и лица ихъ блѣдны. Оттого-то и грудь ихъ всегда полна стоновъ... Они -- диссонансъ "слова" и "дѣла". И въ этомъ ихъ драма. Въ складкахъ плаща блѣднолицаго принца притаилась "тѣнь вѣка!сего"... И посягать на этотъ траурный плащъ Гамлета могутъ... развѣ, только вотъ -- мыши... О, нѣтъ! Костюмъ блѣднолицаго принца не скоро соскользнетъ съ плеча европейца. Это будетъ тогда, когда и диссонансы его разрѣшатся въ гармонію... И "блаженъ, кто вѣруетъ"! Я, лично, мало вѣрю въ эту гармонію нашего "завтра"... Мы движемся, правда, впередъ, но -- по наклонной плоскости... Было время, когда диссонансы нашихъ словъ и дѣлъ выливались въ такую, напримѣръ, пластику: "человѣка человѣкъ послалъ къ Анчару властнымъ взглядомъ"... И это было, конечно, ужасно! Теперь же мы уже не посылаемъ "къ Анчару" (то, хоть, картинно было!), нѣтъ,-- мы теперь посылаемъ въ наши лакейскія... Да: мы убиваемъ теперь не физически, а--нравственно. И невольно хочешь спросить у всѣхъ этихъ жизнерадостныхъ апологетовъ грядущаго "завтра": что лучше -- убить или плюнуть въ лицо? Простите мнѣ грубость примѣра. Такова аналогія фактовъ. Конечно, можно стать доказывать и здѣсь даже, что все -- же это, дескать, прогрессъ: то -- убивали, а то вотъ -- плюютъ только въ лицо! Рабъ, очевидно-де, выигралъ... Развѣ? Ну, а съ другой стороны -- скажите мнѣ: кто выше ростомъ -- тотъ ли, кто посылаетъ "къ Анчару властнымъ взглядомъ"? тотъ ли, кто, давая голодному кусокъ хлѣба (да и то -- въ видѣ заработка!), заставляетъ, пользуясь его темнотой, шмурыгать свои грязные сапоги, отмывать свое противно-грязное бѣлье и исполнять и другія, еще болѣе унизительныя обязанности?.. На мой взглядъ: если въ первомъ случаѣ мы имѣемъ дѣло съ "бѣлокурымъ звѣрямъ", то, во второмъ,-- на сцену выступаютъ просто шакалы... Скажутъ: лучше и это. Да, лучше, конечно. Шакалъ менѣе требователенъ: этотъ пожретъ и падали... И съ точки зрѣнія жертвъ -- спорить не стану -- это, можетъ быть, и прогрессъ. Но, зато, съ точки зрѣнія интересовъ "бѣлокураго звѣря" -- воля ваша -- онъ регрессировалъ. Онъ даже и не картиненъ уже -- онъ просто мерзокъ и гадокъ... Здѣсь вотъ, говорили объ огромной разницѣ между желающими и не желающими "мочь"... Да, это -- разница. Я не сказалъ бы только -- огромная. Но, безспорно, опустивъ эти желанія и чаянія, мы потеряли бы всякую возможность разбираться въ людяхъ,-- мы тогда не сумѣли бъ отличить "рыцаря" отъ простого смертнаго. Хотя, съ другой стороны, спѣшу оговориться,-- не такъ ужъ много и доблести -- быть носителемъ этихъ желаній и чаяній... Я съ охотой уступаю Сагину его обиженность, по поводу (того, что срокъ нашего существованія -- не сама безконечность и что мы не застрахованы отъ всякихъ случайностей, въ родѣ визита новой Австраліи. На мой взглядъ, не это способно насъ расхолаживать... Хотя не спорю,-- да, и такая подробность нашего существованія таитъ въ себѣ много ироніи. Въ самомъ дѣлѣ: какой-нибудь, тамъ, Парнелль хлопоталъ, хлопоталъ съ своимъ биллемъ въ Парламентѣ, готовъ уже добиться успѣха, и -- трахъ!-- вторая Австралія... И нѣтъ ни Парнелля, ни лордовъ, ни билля, ни голодныхъ, несчастныхъ ирландцевъ... Некому плакать, некому и утѣшать, утирать слезы... Обидно, что и говорить! Но, все-таки, я не на этой дорогѣ съ своею обидой. Меня, опять-таки, занимаетъ вопросъ о томъ -- что, какая сила, помимо животной потребности жить, во что бы то ни стало, толкаетъ насъ впередъ и впередъ... Что даетъ намъ возможность и силу чувствовать себя способными торжествовать, трепетать нервами, и вообще -- быть, такъ или иначе, счастливыми? Вѣдь, правда же это: всѣ мы только тѣмъ и разнимся, что одни вотъ -- желаютъ и чаютъ, а другіе -- нѣтъ, не желаютъ и не чаютъ. Вся разница въ этомъ. А что касается "подвиговъ" нашихъ, то и впрямь (правъ Сагинъ) -- они вполнѣ равноцѣнны. И радикалъ, и консерваторъ живутъ одинаково. И перестань только ихъ слушать, и -- "Который теперь воръ, который судья вора?" -- опять и опять, всегда, въ правѣ будетъ спросить сѣдой старикъ -- Лиръ... Да, да: и "воръ" и "судья вора" -- это только вопросъ грима!..
   -- Итакъ,-- началъ ѣдко Крыгинъ, щуря глаза и тонко улыбаясь:-- какое же, позвольте узнать, резюме всего сказаннаго? Конецъ, видите ли, вѣнчаетъ дѣло...
   -- А вотъ какое: времъ мы всѣ, сознательно времъ, и щеголяемъ только въ доспѣхахъ "рыцарей". Въ рѣдкія минуты нравственныхъ подъемовъ, мы и клянчимъ "увести" насъ "на дорогу тернистую", по которой мы не то, чтобы "разучились" (зря это сказано!), а и совсѣмъ никогда не умѣли "ходить"... И если вамъ будетъ угодно сослаться на тѣхъ, кто "пріялъ вѣнецъ мученицкій" на этой "тернистой дорогѣ" (а стало-быть, скажете вы, умѣлъ по ней и ходить),-- я вамъ отвѣчу на это: двѣ-три ласточки весны не дѣлаютъ; а прежде всего -- ни этихъ жертвъ мы не стоимъ, да и вообще -- Голгоѳами людей не исправить...
   -- Позвольте,-- началъ опять Крыгинъ:-- все это очень деликатныя соображенія. Но, я, опять-таки, если позволите,-- о концѣ, вѣнчающемъ дѣло, то-есть о выходѣ изъ этого некрасиваго положенія, о которомъ вы такъ запальчиво изволите докладывать... Просвѣтите: какъ же быть? Говорю потому, что щеголять въ шкурѣ шакала, право, не такъ-то ужъ пріятно! И вы -- надо думать -- имѣли въ виду и эту сторону дѣла -- то-есть вопросъ о замѣнѣ костюма... Такъ вотъ: объ этомъ, пожалуйста...
   -- О выходѣ? О замѣнѣ костюма? На это отвѣчу вамъ коротко, господинъ Крыгинъ: не знаю...
   -- То-есть, какъ же это: "не знаю"? Тогда (простите!) не стоило, поди, и огородъ городить... Обидно, знаете: смутить-то -- смутили, а вотъ...
   -- А вамъ, что же -- ликовать, что ли хотѣлось?
   -- Ну! Зачѣмъ: "ликовать"? А не резонно все это, какъ-то, выходитъ. Идетъ себѣ человѣкъ -- и вдругъ: "Стой! не туда"... Куда-же?-- "Не знаю".-- Воля ваша -- обидно! Видите ли, господинъ Абашевъ, нашъ братъ, разночинецъ, народъ прежде всего тертый, практическій. Оно, конечно: отчего не послушать, какъ умные люди умные разговоры разговариваютъ... Оно -- такъ. Но, вѣдь, не всеже одни разговоры, какъ бы тамъ умны и красивы они ни были! Барское, знаете ли, дѣло это. Оно и съ руки имъ: на хорошихъ, сытыхъ хлѣбахъ -- чего же?-- можно иной разъ и помыслить красиво... Занятное дѣло это: нервы щекочетъ, знаете ли... Ну, а нашъ братъ, который и въ огнѣ горѣлъ, и въ водѣ тонулъ, и мѣдныя трубы прошелъ -- вандалъ, большой вандалъ! Ему не того нужно. Онъ, чего добраго, возьметъ и подумаетъ: а не барская ли это потѣха? не тотъ же ли это спортъ -- всѣ эти деликатныя чувства? не крокодиловы ли слезы это?-- посмѣиваясь глумился Крыгинъ, и въ рѣчи его, все больше, и больше, начиналъ преобладать малороссійскій акцентъ. Крыгинъ, безспорно, былъ очень неглупъ; но было въ немъ что-то поломанное, неуравновѣшенное, болѣзненно-настороженное. Онъ вѣчно былъ на чеку и вѣчно навинченъ... При безспорной своей тароватости, онъ все еще только къ чему-то готовился... Къ чему? Богъ его вѣдаетъ...
   -- Такъ вотъ,-- продолжалъ онъ:-- этими соображеніями (вы ужъ простите, пожалуйста!) и способна смутить ваша импровизація... Я бы, знаете ли, на вашемъ мѣстѣ, изъ этого матеріала статейку соорудилъ: канунъ, дескать, XX-го столѣтія... Красиво бы вышло. Да! (виноватъ)... такъ вотъ -- объ этихъ эстетическихъ сторонахъ дѣла... Бѣда въ томъ, что подобнаго рода импровизаціи, сплошь и рядомъ, помимо декоративныхъ красотъ, которыми они всегда и исчерпываются, не даютъ ничего прикладного, практическаго. Ну, а повторяю -- нашъ братъ разночинецъ, люди "черной кости", плохо маракуютъ въ этихъ фейерверкахъ красивыхъ чувствъ и мыслей, какого бы высокаго давленія они тамъ ни были... Отдохнуть на подобнаго рода вещахъ (въ театрѣ, оперной залѣ) мы и не прочь; но жить съ этимъ громоздкимъ балластомъ, впустить эту шумиху въ свой обиходъ -- на это насъ и не хватитъ. Народъ-то мы больно грубо организованный! Мы все больше -- по части смѣты, системы, программы... Потому-то я васъ такъ назойливо и безпокоилъ по части прозы, то-есть -- конца и выхода. Видите ли, господинъ Абашевъ, больно ужъ доѣхали насъ, маленькихъ людей, всѣ эти аристократы чувства и мысли... Слишкомъ ужъ давно они мажутъ насъ по губамъ саломъ! Прошу простить мнѣ эту вульгарность. Сперва господа метафизики морочили и увлекали насъ великолѣпіемъ своихъ проблемъ. И мы, послѣ долгихъ скитаній по лабиринтамъ ихъ мудрствованій, приходили къ тому, что теперь, дескать, мы навѣрняка уже знаемъ, что ровно ничего не знаемъ... И красивые каламбуры эти не такъ-то легко намъ давались. Особенно, когда насъ сумѣли убѣдить въ томъ, что все, дескать, "что дѣйствительно -- то и разумно". Не вамъ стать пояснять, что намъ-то, людямъ "черной кости", вся эта "дѣйствительность" порядкомъ таки въѣхала въ спину... Вы вотъ, съ господиномъ Пушкинымъ, обижены тѣмъ, что поставлены въ непріятную необходимость -- созерцать, какъ посылаютъ къ Анчару "властнымъ взглядомъ", и -- попутно -- красиво негодуете и на себя, что и сами тоже никакъ не можете утерпѣть -- не послать... Ну, а мы видите ли, огорчены нѣсколько солиднѣе: мы совершали эти прогулки... Такъ-что намъ-то куда было обиднѣй, съ чужого голоса, стать говорить комплименты этой "разумной дѣйствительности"! И дальше. Одну бѣду сбыли -- другая на дворъ. Господа поэты заиграли на лирахъ... Ну, и не такъ-то, знаете ли легко было нами лапотникамъ, научился понимать тѣхъ, кому (съ ихъ же словъ) "и звѣздная книга ясна" и съ кѣмъ "говорила морская волна"... Ну, и понатужились, и не сразу, правда, а научились воспринимать эти мелодіи... Порядкомъ таки поизмаялись, пока кое-какъ, доползли на Олимпъ. Понять -- обида. Въ общемъ, сводилась вся эта музыка къ тому, что господамъ поэтамъ, съ ихъ же словъ, приличествуютъ -- наслажденія, звуки чудные и молитвы; а намъ, слушателямъ,-- "бичи, темницы, топоры"... Обидно, знаете... Этого добра у насъ и дома -- не занимать стать: незачѣмъ и на Олимпъ было тащиться! А тутъ вотъ -- и опять горе: господа моралисты появились... И тоже: слушаешь ихъ -- какъ съ горы летишь... духъ даже захватываетъ! А на повѣрку выходитъ опять: сказка конца не имѣетъ...
   -- А что, сударь...-- смѣялся, слушая его Сагинъ:-- васъ, поди, легко и утѣшитъ? Въ самомъ дѣлѣ: что бы, всѣхъ этихъ философовъ,.поэтовъ и моралистовъ -- на смарку, а? Вамъ -- какъ? эта мысль не улыбается?..
   -- А, что жъ! По адресу господъ эстетовъ, она и не новая, кстати... Тотъ же Платонъ... Остроумный былъ человѣкъ! Онъ, какъ это извѣстно и вамъ, господинъ Сагинъ, рекомендовалъ -- увѣнчанъ цвѣтами всѣхъ этихъ филигранныхъ господъ, потомъ и -- честь имѣемъ, дескать, вамъ кланяться! Бѣлый свѣтъ, дескать, не клиномъ сошелся...
   -- Слушайте: неужели вы это серьезно?-- возмутилась Зина.
   -- Серьезно, Зинаида Аркадьевна. Народъ-то, знаете, больно стѣснительный! Въ нашъ вѣкъ прозаическихъ и трезвыхъ задачъ -- больно ужъ не по-двору они намъ... Помилуйте! Себѣ дороже стоитъ. вѣдь, съ этими господами только нервы развинчивать, да плодить неврастениковъ... А намъ нужны здоровыя и стальныя души. Поменьше музыкальности и декламаціи и побольше дѣла и воли... Господина Абашева, вонъ, шокируетъ одна уже мысль о томъ, что эффектный плащъ Гамлета мыши давно источили: въ драпировкахъ плаща его притаилась, дескать, стѣнъ вѣка сего"! Одна, фраза чего стоитъ! Ну, а я полагаю, что все это -- романтизмъ и декламація. Все это -- герценовщина... Вотъ, еще артистъ-виртуозъ былъ! Безъ закаченныхъ вверхъ глазъ и словечка не скажетъ. Не дать, не взять -- второе изданіе пророка Іереміи! Ему бы на скрипкѣ играть, или мелодекламаціей заняться, а онъ (дернула же нелегкая!) въ ряды публицистовъ втесался...
   -- Вы, конечно, марксистъ, господинъ Крыгинъ?-- спросилъ его Сагинъ.
   -- Да, я ученикъ и поклонникъ Маркса.
   -- Это и видно. А что касается Герцена -- такъ отъ сокрушительной силы слова этого величайшаго мыслителя и борца нашего времени васъ не спасутъ даже и Марксы. И если бы вы внимательнѣй читали Герцена, вы не съ такимъ бы апломбомъ излагали сейчасъ ваши мысли...
   -- Вы полагаете?-- огрызнулся тотъ.
   -- Не полагаю, а увѣренъ въ этомъ,-- спокойно отвѣтилъ Сагинъ.-- Вѣдь, тотъ же Герценъ предвидѣлъ все то, что вы сейчасъ говорили. И для него это было простой логикой фактовъ. Для Герцена ясно было то, что дальнѣйшей ступенью нашей цивилизаціи будетъ -- народное государство, къ которому мы перейдемъ черезъ разгромъ и крушеніе европейской цивилизаціи. И упадокъ этой, послѣдней, для него очевиденъ и ясенъ. Онъ демонстрируетъ это на двухъ-трехъ примѣрахъ, заливая ихъ свѣтомъ своей геніальной мысли... О, не однихъ моралистовъ, поэтовъ, художниковъ, но и мыслителей даже растопчетъ (и ужъ растаптываетъ!..) сапогъ разночинца!.. Все это будетъ смято, стерто и сметено этимъ страшнымъ движеніемъ впередъ -- по дорогѣ къ загадочному нашему "завтра"... И, повторяю, Герценъ оправдываетъ все это, какъ нѣчто непредотвратимое, какъ ближайшую стадію соціальной эволюціи... Онъ съ грустью стоитъ у изголовья неизлѣчимо больного, и знаетъ, что предотвратить его смерти нельзя. И больной этотъ дорогъ ему. Но, что дѣлать! Герценъ нетѣшитъ себя пріятною ложью,-- и смѣло Смотритъ въ глаза страшной истинѣ. И истина эта -- смерть...
   -- То-есть,-- "сапогъ разночинца"?-- ѣдко спросилъ Крыгинъ.
   -- Да, сапогъ разночинца,-- спокойно отвѣтилъ ему Сагинъ.
   Разговоръ тяжело оборвался...
   Сагинъ откинулся гибко на спинку кресла и, вытянувъ свои изящно обутыя ноги, прищурилъ глаза и мечтательно задумался...
   Блѣдное отъ волненія лицо Крыгина нервно подергивалось...
   -- Мысль эта -- о крушеніи нашей цивилизаціи (можетъ быть, и въ недалекомъ будущемъ даже), она, не въ такой блестящей и философской обработкѣ, правда, какъ это сдѣлано въ геніальной книгѣ Герцена -- "Съ того берега" -- была еще раньше, мелькомъ и мимоходомъ, высказана, между прочимъ, и Гейне. Кстати...-- сказалъ я, подходя къ этажеркѣ, гдѣ я давно уже замѣтилъ корешки книгъ съ именемъ Гейне.-- У васъ, Зинаида Аркадьевна, весь Гейне?
   -- Да,-- отозвалась Зина. (Глаза наши встрѣтились,-- и я въ этомъ лучистомъ, кротко мерцающемъ взглядѣ ясно увидѣлъ, что сердце и мысль ея были со мной.) -- А что? Вы хотите намъ прочитать что-нибудь?
   -- Да. Двѣ-три цитаты, если позволите? Предупреждаю: это -- жемчужная розсыпь фразъ, свойственныхъ, развѣ, лишь Гейне...
   -- Пожалуйста. Вамъ, можетъ быть, помочь отыскать?-- встала и подошла ко мнѣ Зина.-- Вамъ что, собственно, надо?
   -- Письма его о политикѣ, искусствѣ и не помню еще, право, о чемъ... Все это подъ общимъ заглавіемъ: "Лютеція". И его статью о Верне.
   Я не торопился искать: меня такъ волновала близость Зины, и возможность, обмѣниваясь книгами, касаться рукъ дѣвушки и, незамѣтно для всѣхъ, слегка пожимать ихъ...
   -- Такъ вотъ, господа...
   Я присѣлъ у стола. Зина помѣстилась рядомъ со мной, и близость ея не переставала заливать меня свѣтомъ теплаго счастья въ то время, какъ жемчужныя фразы Гейне лукаво звучали ужъ въ комнатѣ...
   ..."признаніе, что будущее принадлежитъ коммунистамъ, было сдѣлано мною самымъ осторожнымъ и боязливымъ тономъ, и увы! этотъ тонъ отнюдь не былъ притворнымъ. Дѣйствительно, только съ ужасомъ и трепетомъ думаю я о времени, когда эти мрачные иконоборцы достигнутъ господства; своими грубыми руками они безпощадно разобьютъ всѣ мраморныя статуи красоты, столь дорогія моему сердцу; они разрушатъ всѣ тѣ фантастическія игрушки искусства, которыя такъ любилъ поэтъ; они вырубятъ мои олеандровыя рощи и станутъ сажать въ нихъ картофель; лиліи, которыя не занимались никакой пряжей и никакой работой и однако же были одѣты такъ великолѣпно, какъ царь Соломонъ во всемъ своемъ блескѣ, будутъ вырваны изъ почвы общества, развѣ только онѣ захотятъ взять въ руки веретено; розъ, этихъ праздныхъ невѣстъ соловьевъ, постигнетъ такая же участь; соловьи, эти безполезные пѣвцы, будутъ прогнаны, и увы! изъ моей "Книги Пѣсенъ" бакалейный торговецъ будетъ дѣлать пакеты и всыпать въ нихъ кофе или нюхательный табакъ для старыхъ бабъ будущаго. Увы! я предвижу все это, и несказанная скорбь охватываетъ меня, когда я думаю о погибели, которою побѣдоносный пролетаріатъ угрожаетъ моимъ стихамъ, которые сойдутъ въ могилу вмѣстѣ со всѣмъ романтическимъ міромъ. И несмотря на это, сознаюсь откровенно, этотъ самый коммунизмъ, до такой степени враждебный моимъ склонностямъ и интересамъ, производитъ на мою душу чарующее впечатлѣніе, отъ котораго я не могу освободиться; два голоса говорятъ въ его пользу въ моей груди; два голоса, которые не хотятъ замолчать, которые, можетъ быть, въ сущности суть не что иное, какъ подстрекательство діавола... но, какъ бы то ни было, они овладѣли мной, и никакія заклинанія не могутъ одолѣть ихъ.
   Потому что первый изъ этихъ голосовъ -- голосъ логики. "Діаволъ -- логикъ" -- говоритъ Дантъ. Страшный силлогизмъ держитъ меня въ своихъ волшебныхъ цѣпяхъ, и, не будучи въ состояніи опровергнуть положенія, что "всѣ люди имѣютъ право ѣсть", я принужденъ покориться и всѣмъ выводамъ изъ него. Думая объ этомъ, я рискую сойти съ ума, я вижу, какъ всѣ демоны истины съ тріумфомъ пляшутъ вокругъ меня, и наконецъ великодушное отчаяніе овладѣваетъ моимъ сердцемъ, и я восклицаю: обвинительный приговоръ давно уже произнесенъ надъ этимъ старымъ обществомъ. Да свершится правосудіе! Да разобьется этотъ старый міръ, въ которомъ невинность погибла, эгоизмъ благоденствовалъ, человѣка эксплоатировалъ человѣкъ! Да будутъ разрушены до основанія эти мавзолеи, въ которыхъ господствовали ложь и неправда, и да благословенъ будетъ торговецъ, который станетъ нѣкогда изготовлять изъ моихъ стиховъ пакеты, и всыпать въ нихъ кофе и табакъ для бѣдныхъ и честныхъ старухъ, которыя въ нашемъ теперешнемъ, неправедномъ мірѣ, можетъ быть, должны были отказывать себѣ въ такихъ удовольствіяхъ... Fiat justitia, pereat mundus! ("да совершится правосудіе, хотя бы погибъ міръ").
   -- Это, господа, изъ "Лютеціи". Ну, а теперь, -- фронтъ мѣняется -- и Гейне, такъ сказать, снимаетъ маску. Теперь -- на мотивъ: да благоденствуетъ цивилизація, хотя бы погибло правосудіе... Вотъ эти жемчужныя фразы:
   ..."Гдѣ течетъ вода жизни? Мы ищемъ и ищемъ... Ахъ, пройдетъ еще много времени прежде, чѣмъ мы отыщемъ великое цѣлебное средство; до тѣхъ поръ еще долго придется намъ сильно хворать, и будутъ появляться всевозможные шарлатаны съ домашними средствами, которыя будутъ только усиливать болѣзнь. Тутъ прежде всего придутъ радикалы, прописывающіе радикальное лѣченіе, которое однако дѣйствуетъ только наружнымъ образомъ, потому что развѣ только уничтожаетъ общественную красоту, но не внутреннюю гнилость. А если имъ и удается на короткое время избавить страждущее человѣчество отъ страшнѣйшихъ мукъ, то это дѣлается только въ ущербъ послѣднимъ слѣдамъ красоты, до тѣхъ поръ оставшимся у больного; гадкій, какъ вылѣчившійся филистеръ, встанетъ онъ съ постели и въ отвратительномъ госпитальномъ платьѣ, пепельно-сѣромъ костюмѣ равенства станетъ прозябать со дня на день. Вся переходившая изъ поколѣнія въ поколѣнія безмятежность, вся сладость, все благоуханіе цвѣтовъ, вся поэзія будутъ вычеркнуты изъ жизни, и отъ всего этого останется только Румфордовъ супъ полезности. Красота и геній не найдутъ себѣ никакого мѣста въ общественной жизни нашихъ новыхъ пуританъ, и начнутъ подвергаться оскорбленіямъ и угнетеніямъ, еще гораздо плачевнѣе тѣхъ, которыя они испытывали при существованіи стараго порядка... Потому что красота и геній тоже своего рода цари, не могутъ жить въ обществѣ, гдѣ каждый, съ неудовольствіемъ сознавая свою посредственность, старается принизить всякое высшее дарованіе до самаго пошлаго уровня..."
   -- И -- дальше:--
   ..."Сухое будничное настроеніе новыхъ пуританъ распространяется уже по всей Европѣ точно сѣрыя сумерки, предшествующія суровому зимнему времени... Что значатъ бѣдные соловьи, которые въ нѣмецкомъ поэтическомъ лѣсу вдругъ мелодически зарыдали болѣзненнѣе, но слаще, чѣмъ когда-либо? Они поютъ тоскливое прости! Послѣднія нимфы, которыхъ пощадило христіанство, убѣгаютъ въ самую глухую чащу! Въ какомъ печальномъ положеніи видѣлъ я ихъ тамъ прошедшею ночью!...
   Какъ будто отъ того, что муки дѣйствительности недостаточно сильны, меня терзаютъ еще ночныя привидѣнія... рѣзкими символическими письменами рисуетъ мнѣ сонъ великое страданіе, которое я охотно скрылъ бы отъ себя, и едва смѣю высказывать трезвыми и понятными звуками свѣтлаго дня...
   Прошедшею ночью мнѣ снились большой дикій лѣсъ и скверная осенняя ночь. Въ большомъ дикомъ лѣсу, среди высочайшихъ деревьевъ, попадались по мѣстамъ свѣтлыя пространства, но и они были наполнены призрачно бѣлымъ туманомъ. Тутъ и тамъ, сквозь густой туманъ, привѣтливо пробивались тихіе лѣсные огоньки. Подойдя къ одному изъ нихъ, я замѣтилъ всевозможныя темныя тѣни, двигавшіяся вокругъ пламени; но только совершенно приблизившись, я съ точностью различилъ стройныя фигуры и ихъ меланхолическія милыя лица. То были прекрасныя, нагія женщины, похожія на нимфъ, которыхъ мы видимъ на сладострастныхъ картинахъ Джуліо Романо, и которыя, цвѣтя роскошною молодостью, граціозно лежатъ и веселятся подъ зелеными вѣтвями... Ахъ! теперь моимъ глазамъ представилась далеко не такая веселая картина. Женщины моего сна, хотя все еще украшенныя прелестью вѣчной молодости, носили однако на себѣ признаки тайнаго физическаго и нравственнаго разрушенія; члены ихъ все еще очаровывали чудной пропорціональностью, но холодное страданіе отчасти высушило и заморозило ихъ, и даже на лицахъ, несмотря на улыбающуюся вѣтренность, вздрагивали слѣды бездонной глубокой скорби... Вмѣсто того, чтобы лежать, подобно нимфамъ Джуліо, на мягкомъ дернѣ, онѣ сидѣли на твердой землѣ, подъ полуобнаженными дубами, гдѣ, вмѣсто влюбленныхъ лучей солнца, на нихъ падалъ мутный паръ сырой осенней ночи... По временамъ одна изъ этихъ красавицъ, вставала, выхватывала изъ костра горящую головню, махала ею, точно тирсомъ, надъ головой и старалась стать въ одну изъ тѣхъ невозможныхъ танцовальныхъ позъ, которыя мы видимъ на этрусскихъ вазахъ... Но скоро, съ печальной улыбкой, какъ побѣжденная усталостью и ночнымъ холодомъ, она снова падала къ огню. Особенно одна изъ этихъ женщинъ наполнила мое сердце почти сладострастнымъ состраданіемъ. То была высокая фигура, но руки ея, ноги, грудь и щеки были еще гораздо худощавѣе, чѣмъ у другихъ, что однако производило не отталкивающее, а скорѣе чарующе-привлекающее впечатлѣніе. Не знаю, какъ это случилось, но прежде, чѣмъ я успѣлъ очнуться, я уже сидѣлъ рядомъ съ нею у огня и согрѣвалъ моими горячими губами ея руки и ноги дрожащія отъ холода; въ это же время я игралъ ея черными влажными косами спадавшими съ греческаго лица съ прямымъ носомъ на трогательно холодную, гречески скудную грудь... Да, ея волосы были почти лучезарнаго чернаго цвѣта, точно такъ же, какъ и ея брови, въ роскошной чернотѣ сходившіяся одна съ другой, что придавало ея взгляду странное выраженіе томной дикости.-- (Сколько тебѣ лѣтъ, несчастное дитя?-- спросилъ я.-- Не спрашивай меня о моихъ лѣтахъ,-- отвѣчала она съ полутоскливымъ, полупреступнымъ смѣхомъ;-- еслибъ даже я сдѣлала себя на тысячу столѣтій моложе, то и тогда оставалась бы довольно старою! Но на дворѣ становится все холоднѣе, меня одолѣваетъ дремота, и если ты одолжишь мнѣ свое колѣно въ видѣ подушки, то очень обяжешь твою покорную слугу...
   Между тѣмъ, какъ она лежала у меня на колѣняхъ, и по временамъ хрипѣла во снѣ, какъ умирающая, подруги ея вели шопотомъ всевозможные разговоры, изъ которыхъ я понялъ очень мало, потому что греческій языкъ, на которомъ онѣ говорили, былъ совсѣмъ не тотъ, которому я учился въ школѣ, и потомъ у старика Вольфа... Только и могъ я понять, что онѣ жаловались на дурныя времена и боялись, что они сдѣлаются еще хуже, и намѣревались уйти еще дальше въ лѣсъ... Вдругъ въ отдаленіи раздались грубые крики черни... Она кричала, не помню ужъ -- что... Тутъ же насмѣшливо звенѣли католическіе колокольчики... а мои лѣсныя красавицы становились все блѣднѣе и худощавѣй пока наконецъ совершенно расплылись въ туманѣ, и самъ я, зѣвая, проснулся..."
   -- Какъ это пластично!-- сказалъ Сагинъ.
   -- И откровенно!-- ѣдко замѣтилъ Крыгинъ.-- Оно, положимъ, у этихъ филигранныхъ господу съ ихъ "жемчужными розсыпями фразъ" такъ всегда и бываетъ: тиски силлогизма -- "всѣ люди имѣютъ право ѣсть" -- у нихъ до тѣхъ только поръ и непреодолимы, пока имъ не покажутъ обнаженныхъ нимфъ. Тогда -- въ поэтическомъ экстазѣ своемъ, они почище всякихъ феодаловъ схватятъ за горло голоднаго... И нельзя: цивилизація, дескать, въ опасности!
   -- Да, это, дѣйствительно, цинично!-- запальчиво заговорилъ вдругъ
   Линицкій, ломающимся, сдавленнымъ голосомъ. Глаза его свѣтились ненавистью.:-- И я не понимаю даже, зачѣмъ это сейчасъ здѣсь читалось?
   Вѣдь, для иллюстраціи извѣстнаго положенія, вполнѣ было достаточно и одной ссылки на Герцена. А что касается прочитанныхъ страницъ, такъ это -- сплошной цинизмъ! У этихъ господъ ихъ эротоманія всегда идетъ первымъ угломъ. Они даже и соціальныя проблемы созерцаютъ сквозь призму своихъ постоянныхъ вожделѣній... У нихъ и красота, и правда, и все, что хотите, всегда подъ соусомъ голаго женскаго торса...
   -- Какъ это хорошо у Щербины!-- сказалъ тихо Сагинъ, смотря поверхъ всѣхъ:--
   
   Пусть невѣжда ихъ грубо обидитъ,
   И каменьями броситъ въ меня:
   Онъ въ ихъ чувственномъ тѣлѣ не видитъ
   Сокровеннаго мысли огня...
   
   -- Вы... вы, милостивый государь, просто циникъ!-- задыхаясь отъ бѣшенства, запальчиво вскрикнулъ Линицкій.
   Лицо Сагина поблѣднѣло, но голосъ оставался такимъ же спокойнымъ. Не торопясь и договаривая каждое слово, онъ брезгливо отвѣтилъ:
   -- Я, сударь, повѣрьте, не удивился бы даже и камню въ вашихъ рукахъ. Почему это такъ -- объ этомъ вамъ только что сказала строфа Щербины. Что же касается того, что вы одушевлены сейчасъ потребностью выругать меня -- такъ, вѣдь, это въ порядкѣ вещей. Въ той же картинѣ
   Гейне, въ которой вы только и усмотрѣли, что голыхъ бабъ,-- тамъ отведено мѣсто и тѣмъ, кто грубо кричалъ... Гейне не помнитъ -- что, и хорошо дѣлаетъ. Помнить тамъ нечего. Что и вы тоже умѣете это дѣлать -- въ этомъ я убѣжденъ совершенно; и желалъ бы только быть вполнѣ увѣреннымъ, сударь, что вы избавите меня отъ дальнѣйшихъ демонстрацій этой вашей способности... Что же касается вообще вашего шумнаго набѣга въ нашъ разговоръ, такъ я могу сказать только то, что вы его просто не поняли. Отсюда -- и ваша запальчивость. Вамъ, напримѣръ, кажется мало понятнымъ -- зачѣмъ это г. Абашевъ читалъ сейчасъ Гейне? А, между тѣмъ, стоило только принять во вниманіе его точку зрѣнія, съ которой онъ сейчасъ освѣщалъ и расцѣнивалъ факты -- и вамъ было бы ясно, что онъ этимъ дѣлалъ выпадъ по адресу Герцена, которому онъ, надо думать, не вполнѣ довѣряетъ, какъ и вообще всякому "рыцарю",-- не даромъ же онъ и сопоставляетъ его точку зрѣнія съ "жемчужною розсыпью фразъ" Гейне. Вотъ, дескать, съ какими подлинными мыслями стоятъ эти господа у изголовья "неизлѣчимо больного"!
   -- Виноватъ господинъ Сагинъ!-- прервалъ его рѣчь Крыгинъ.--
   Позвольте васъ обезпокоить вопросомъ...
   -- Сдѣлайте ваше одолженіе!
   -- Скажите, пожалуйста: вы, собственно, какъ же -- въ компаніи съ г. Герценомъ, у изголовья "неизлѣчимо больного"? Или васъ надо отыскивать въ "жемчужной розсыпи фразъ" г. Гейне?.. Я бы, знаете, просилъ бы большей точности: для полноты и законченности, такъ сказать, впечатлѣнія. Любопытно это, знаете ли,-- знать болѣе точный адресъ своего собесѣдника...
   Обжинъ фыркнулъ...
   -- Не думаю, чтобы намъ съ вами пришлось когда переписываться, господинъ Крыгинъ. Но адресъ мой, все-таки, къ вашимъ услугамъ. Вотъ онъ. Принципіально -- я съ Герценомъ. Это -- подъ давленіемъ "ума холодныхъ наблюденій". Всѣ же симпатіи мои -- на сторонѣ Гейне. Сюда влекутъ меня призывы "сердца горестныхъ замѣтъ". Мнѣ жаль всего того благороднаго и цѣннаго въ жизни, чему суждено быть растоптаннымъ сапогомъ разночинца. Жаль мнѣ казовой стороны цивилизаціи... Словомъ: я всячески признаю непредотвратимость побѣднаго марша этого "сапога" (я посторонюсь даже), но аплодировать этому маршу не стану: не хватитъ мужества... Я стану плакать надъ тѣмъ, что будетъ смято этимъ торжествующимъ сапогомъ. Я не стану опровергать положенія, что -- "всѣ люди имѣютъ право ѣсть"; но я постараюсь спасти "Книгу Пѣсенъ" Гейне отъ грязныхъ лапъ бакалейнаго торговца, замѣнивъ ее просто сѣрой бумагой. И если я встрѣчу "боговъ въ изгнаніи" -- я, вмѣстѣ съ Гейне, стану согрѣвать дыханіемъ окоченѣвшія ручки и ножки божественныхъ нимфъ. И если надо -- прикрою своимъ тѣломъ ихъ отъ камней голодныхъ варваровъ...
   -- Трогательная, право, картина, господинъ Сагинъ! При соотвѣтственномъ настроеніи, и прослезиться можно... Ну, а вы, господинъ Абашевъ? Вы ужъ простите, пожалуйста, мнѣ мою назойливую любознательность вандала! Никакъ не утерпишь -- такъ вотъ, и подмываетъ спросить!
   -- Не стѣсняйтесь, сударь. Пожалуйста... Жалѣю только, что не сумѣю насытить вашей любознательности. Въ своемъ посвященіи сыну своей книги -- "Съ того берега" -- Герценъ говоритъ, между прочимъ: "Не ищи рѣшеній въ этой книгѣ,-- ихъ нѣтъ въ ней, ихъ и вообще нѣтъ у современнаго человѣка".-- И я думаю, что Герценъ правъ. Нѣтъ этихъ рѣшеній и у меня. И вы, обрашаясь ко мнѣ съ вашимъ запросомъ, стучите въ пустую грудь...
   -- Грустный отвѣтъ. Адресъ г. Сагина я знаю теперь. Его надо искать въ лѣсу, съ промерзшими нимфами, которымъ я, къ слову сказать, посовѣтовалъ бы просто надѣть юбки и не затруднять напрасно легкихъ господъ Гейне и Сагина. А вы... на васъ, г. Абашевъ, поди, и сыскать не сумѣешь. Вы, такъ сказать, въ маскѣ инкогнито...
   -- О, г. Крыгинъ! Грусть моего отвѣта въ вашу грудь не толкнется, конечно. Вы -- человѣкъ будущаго. И у васъ -- надо думать -- полные карманы всякихъ отвѣтовъ и всякихъ рѣшеній. На этомъ вы и утѣшьтесь И -- если позволите -- я бы только одно посовѣтовалъ вамъ: не пытайтесь и вы давать вашего адреса. Вѣдь, вы -- тотъ "Летучій Голландецъ" легенды, переписка съ которымъ (а онъ тоже пытался съ кѣмъ-то общаться) никогда не достигала цѣли: почтальонъ никогда не находилъ адресата... Такъ вотъ: врядъ ли и вы найдете того. кого стали бъ искать; да и васъ не сумѣютъ сыскать въ безбрежномъ океанѣ вашего (не знаю, право, далекаго, близкаго ли) "завтра"... А теперь: позвольте пожать вашу руку. Вѣдь, ваши сарказмы (рискну удивить васъ) -- вода. цѣликомъ, на мой шлюзъ... Вы, правда, по-адвокатски немножко распоряжались съ вашимъ матеріаломъ. Но, вѣдь, это -- обычный пріемъ на форумѣ. Тамъ слово -- мечъ, а грудь оппонента -- арена, которую топчатъ и конскимъ копытомъ... Я вотъ. не умѣю только понять удара кинжаломъ въ спину со стороны г. Линицкаго...
   Тотъ вздрогнулъ...
   -- Я противъ васъ ровно ничего не имѣю...-- сдавленнымъ голосомъ отвѣтилъ Линицкій.-- Не имѣю основаній...
   Онъ вдругъ покраснѣлъ и смутился...
   И опять -- холодное и непріятное чувство къ нему сдавило мнѣ грудь.-..
   По лицу Зины скользнула быстрая тѣнь... Она встала и выпрямилась...
   -- Господа! идѣмте-ка на террасу. Посмотрите: какая чудная ночь! Луна...-- и она направилась къ двери.-- Валентинъ Николаевичъ. идемте. Мнѣ надо съ вами посовѣтоваться -- гдѣ и какъ намъ ставить купальню: прямо -- противъ площадки, или немножко лѣвѣе? Идемте...
   -- Къ вашимъ услугамъ,-- сказалъ я, вставая и идя вслѣдъ за нею...
   

ХСІ.

   Всѣ вышли на террасу.
   Мы съ Зиной сошли по ступенямъ и утонули въ томномъ тоннели аллеи. Серебристыя полосы луннаго свѣта неподвижно легли по дорожкѣ; но подходили мы,-- и онѣ быстро взбѣгали по нашимъ фигурамъ и отлетали безшумно куда-то назадъ... Благовонно и влажно дышала тихая теплая ночь.
   Зина взяла меня подъ-руку.
   -- О, милый! съ какой болью въ душѣ я сейчасъ тебя слушала! Какъ мнѣ хотѣлось обнять и приголубить тебя! И какъ ненавидѣла я Крыгина...
   -- За что же, родная? Онъ дѣлаетъ свое дѣло: идетъ.-- куда влечетъ его властный призывъ жизни. Какое намъ дѣло -- искрененъ порывъ его. Нѣтъ-ли? Его дорога -- дорога многихъ. Я и Сагинъ впередъ не пойдемъ. Это еще не значитъ. что мы позади: иногда, вѣдь, и отстать -- значитъ уйти впередъ... Во всякомъ случаѣ, колоссальная ломка стараго міра (а она -- ближайшій этапъ нашего завтра) ничего еще собой не предрѣшаетъ... О, да! Можетъ быть, мы -- у порога еще настоящей жизни; и все наше прошлое, вся наша исторія -- одна прелюдія пьесы. Но, можетъ быть, и -- обратно -- пьеса эта давно уже сыграна, и мы сейчасъ слышимъ аккорды финала... Вопросы эти не только не рѣшены, но они еще даже почти и не ставились. Во всей міровой литературѣ нѣтъ болѣе смѣлой попытки -- освѣтить громадную перспективу нашего завтра, какъ геніальная книга Герцена. Это -- книга -- прожекторъ. Съ высоты своихъ обобщеній, онъ (такъ мнѣ рисуется эта фигура), съ приподнятымъ факеломъ въ правой рукѣ (лѣвой -- онъ прикрываетъ глаза), освѣщаетъ необъятную картину -- даль нашего, закутаннаго въ тѣнь тайны, будущаго... Со временемъ, ему, конечно, и у насъ поставятъ памятникъ. Герценъ -- гордость и слава русскаго человѣка. И будь я художникъ,-- я именно такъ бы его и представилъ... Обломокъ скалы -- и эта фигура, съ приподнятымъ факеломъ...
   Зина потянулась ко мнѣ и, нѣжно обвивъ мою шею руками, горячо поцѣловала меня, восторженно сказавъ мнѣ:
   -- Это -- за красивую мысль, дорогой мой!
   -- Но, Красота, это, вѣдь,-- ты. И вотъ: Красота цѣлуетъ красивую мысль. И я невольно ревную тебя къ своимъ мыслямъ...
   -- А ты, развѣ, ревнивый?
   Я не сразу отвѣтилъ. Зина ждала
   -- Видишь -- ли, милая, я только сегодня (часъ-два назадъ) и узналъ что -- да...
   -- Но, милый!
   -- Постой, постой... Дай договорить мнѣ. Когда мы возвращались съ тобой изъ аллеи, и (помнишь?) всѣ были заняты споромъ, и только Линицкій сидѣлъ въ сторонѣ это всѣхъ, я замѣтилъ, когда мы съ тобой подходили, какъ онъ оглянулся и вздрогнулъ... Онъ, какъ-то особенно, осмотрѣлъ насъ съ тобой... И я понялъ: кого поджидалъ онъ, и почему поджидалъ, и отчего сидѣлъ особнякомъ это всѣхъ, и ясно представилъ себѣ, что онъ, этотъ юноша любитъ кого-то, что онъ мечтаетъ о комъ-то, и...
   -- Перестань, дорогой мой: мнѣ слушать противно...-- поежилась Зина.
   -- Тогда... тогда во мнѣ вдругъ задыбилось недоброе чувство -- и я понялъ его и гадливо отъ него отвернулся, потому-что оно было -- ревность.
   -- Но, милый, мнѣ непріятно и больно...
   -- Я, Зина, лгать не умѣю. И разъ ты спросила...
   -- Да, да, дорогой мой! Говори... Я хочу (и пусть это будетъ всегда) близко-близко смотрѣть въ твою грудь. И ты всегда и все говори мнѣ. И слушай: сейчасъ вотъ -- мнѣ больно; но, можетъ быть, потому это и такъ, что я слишкомъ счастлива... Ты вотъ -- ревнуешь, а стало-быть и любишь меня... А, вѣдь, мнѣ только это... (Зина прижалась ко мнѣ и заплакала.) -- Да, мнѣ только это и надо! Я такъ долго ждала тебя, милый! Вѣдь, это же правда (помнишь, я пѣла и плакала?): "Ночью ли, днемъ, все лишь о немъ думой себя истерзала"... Такъ это и было. И вотъ: все это прошло. Ты любишь, и любишь такъ, какъ я и мечтала... И, право,-- спасибо ему, этому мальчику, за то, что онъ (второй уже вотъ разъ) даетъ мнѣ такое огромное счастье! Но, ты забудь о немъ, милый! Не оскорбляй своей гордой души этими гадкими мыслями... Знай: всѣ мысли о Зинѣ, женѣ твоей, со стороны всѣхъ этихъ разныхъ Линицкихъ,-- онѣ мнѣ противны, до отвращенія...
   -- Но, Зина, я всячески далекъ отъ мысли, что ты могла бы быть другой, не той Зиной, о которой ты сейчасъ говоришь мнѣ... Ты для меня -- выше всякихъ сомнѣній. И не оттого и не потому тяжело мнѣ, что во мнѣ задыбилось это недоброе чувство. Повторяю: я гадливо отъ него отвернулся... Тѣмъ болѣе, что все это въ порядкѣ вещей: ты -- красавица, ты чудно поешь, и все это не можетъ не привести къ твоимъ ногамъ многихъ... Но, что мнѣ до нихъ? Гордая фраза: "Она -- моя!" -- покрываетъ ихъ всѣхъ... Что же касается Линицкаго, такъ... Ты, вотъ, ему благодарна за то, что онъ, второй уже разъ, даетъ тебѣ счастье... Благодаренъ не меньше и я. Вѣдь, это онъ маршемъ Шопена сдѣлалъ мнѣ этотъ великолѣпный подарокъ -- отдалъ всю Зину! А я... я не хотѣлъ бы брать Зину не изъ чьихъ рукъ! О, я понимаю, конечно, что онъ -- простая случайность; что если даже и такъ, то не онъ, а -- геній Шопена сдѣлалъ мнѣ этотъ великолѣпный подарокъ, отъ радости обладанья которымъ душа замираетъ отъ счастья... Но Зина! даже и эта, чисто случайная роль которую суждено было ему сыграть въ характерѣ нашихъ съ тобой отношеній -- даже и онъ гнететъ меня. Я не могу уже покрыть все это фразой: "Она -- моя!" Нѣтъ, онъ -- мой кредиторъ а я -- должникъ его...
   -- О, гордый мой Демонъ! твой счетъ не такъ ужъ велику какъ ты думаешь. Вѣдь, если даже и учесть эту простую случайность -- игру этого мальчику то и тогда даже, скинувъ со счета геніи Шопена (то-есть -- почти все!),-- ты въ ктогѣ получишь такую мелочи о которой смѣшно говорить. Тѣмъ болѣе, что даже и геній Шопена -- да, даже и онъ ускорилъ этотъ моментъ, развѣ только на нѣсколько дней можетъ бытъ даже и просто -- часовъ... вѣдь послѣ того, какъ я увидѣла тебя лежащимъ у моихъ ногъ -- все рѣшено уже было... Потерять тебя снова? Да еще такимъ страдающимъ любящимъ? Да развѣ жъ это было возможно! Но нѣтъ дорогой мой! Порви этотъ вздорный счетъ и не обижай своей: Зины. И если я въ томъ виновата -- такъ задуши меня лучше въ своихъ объятіяхъ... Какою это, право, счастье -- "любить и, любя, умереть"...
   И она вдругъ выпрямилась вся и, стоя лицомъ къ лунѣ, которая окутала ее серебристою дымкой,-- красиво прижала къ груди своей руки и запѣла:
   
   Знаешь ли ты тотъ край,
   Гдѣ такъ чистъ неба сводъ,
   Гдѣ, средь темной листвы,
   Померанцы растутъ?
   Зачѣмъ не могу я съ тобою
   Въ тотъ край навсегда улетѣть,
   И тамъ жить жизнью иною,
   Любитъ и, любя, умереть?..
   
   Я стоялъ, какъ очарованный...
   Синяя ночь жадно пила эти чудные звуки. "И звѣзды тихонько дрожали"... И неподвижно стояли, залитыя свѣтомъ луны и одѣтыя въ черныя тѣни, деревья. А рѣка, съ ея серебристыми чешуйками, мерцала и искрилась, и, ажурнымъ холстомъ вязаныхъ кружевъ, уползала къ ногамъ этой дѣвушки въ бѣломъ и, словно, вязала ей длинную-длинную дорогу на небо -- къ звѣздамъ...
   Когда послѣдняя фраза растаяла въ воздухѣ, издалека, съ террасы, послышались крики: "браво!" и -- аплодисменты...
   Зина вздохнула и потянулась ко мнѣ:
   -- Люблю!-- тихо шепнула она, вложивъ въ это короткое слово всю ласку и -нѣгу,-- все то, что дрожало и пѣло въ душѣ у ней.-- Милый! Возьми меня на руки и унеси меня...
   -- Туда -- "гдѣ, средь темной листвы, померанцы растутъ"?
   -- О, нѣтъ! Это слишкомъ далеко и слишкомъ хорошо... Это, вѣдь, такъ только въ грезахъ!-- вздохнула Зина..-- На террасу...
   Я взялъ ее на руки и вошелъ съ этою милой ношей въ аллею...
   -- Какой ты сильный!-- сказала она, обнимая меня и цѣлуя.
   -- Зина! когда я увижу тебя одну?
   -- Когда хочешь, родной мой! Завтра, утромъ. Какъ тогда... Но только не вздумай опять загонять свою лошадь...
   -- Я хочу тебя видѣть одну долго -- всю ночь!
   -- А это... На-дняхъ наши гости уѣдутъ. Я поѣду въ городъ. И ты тоже пріѣдешь. И тогда... (Она пригнулась ко мнѣ и тихонько шепнула мнѣ):--тамъ... ты уснешь у меня на груди...
   Я судорожно сжалъ ее...
   -- О, милый! мнѣ больно... Пусти. Ты устанешь... Скажи мнѣ.: ты счастливъ?
   -- Зина! можно ли спрашивать объ этомъ!
   -- Вижу, вѣрю, люблю! и задыхаюсь отъ счастья...
   

ХСІІ.

   Сегодня...
   (О, мой Никто! никогда-то человѣкъ не знаетъ и не предвидитъ того, что ждетъ его завтра... Странная, право, эта Книга -- Жизнь, которую мы листаемъ, день за день, страницу за страницей... Иногда, страница эта сѣра и буднична, какъ сѣръ и скученъ осенній дождливый денекъ. Иногда,-- бываетъ и это,-- онъ потрясетъ и ожжотъ васъ огнемъ счастья, да -- такъ, что вамъ покажется, что грудь ваша тѣсна и не выдержитъ... А бываетъ и такъ, что мрачный и погребальный тонъ этихъ письменъ оледенитъ ваше сердце -- и пожалѣешь невольно, что живъ и давно ужъ не умеръ... А то, вдругъ, откроешь такую страницу, что -- руки только разставишь: откуда, дескать, сіе?.. Такъ вотъ и нынче...)
   Все это случилось, какъ разъ послѣ того, какъ я вернулся утромъ отъ Зины...
   Сейчасъ вотъ -- ночь. Точнѣе -- утро (разсвѣтаетъ уже...). То-есть -- прошелъ уже цѣлый день, на фонѣ котораго судьбою, случаемъ (не знаю, право, кто этимъ завѣдуетъ) написанъ странный и неожиданный эпизодъ,-- эпизодъ, которымъ, можетъ быть, и допишется эта длинная книга, которую я зову своей жизнью... И все-таки грудь моя и сейчасъ все еще дрожитъ и замираетъ отъ счастья... О, да -- и послѣдующія впечатлѣнія даже, несмотря на всю несуразность и грубость, не въ силахъ были заглушить во мнѣ эту мелодію жизни... Мнѣ стоитъ только закрыть глаза -- и опять я цѣлую эти скульптурныя, бѣломраморныя колѣна Зины; мои руки опять обвиваютъ это стройное, гибкое тѣло; я слышу нѣжный, прерывистый шопотъ и утопаю въ бархатистомъ мракѣ полузакрытыхъ, нѣжно мерцающихъ глазъ...
   Да,-- а часъ спустя (я только что вернулся отъ Зины и сидѣлъ на балконѣ), мнѣ сказали, что кто-то пріѣхалъ. Я вышелъ встрѣтить -- и вздрогнулъ отъ неожиданности: то -- былъ Линицкій.
   Мы поздоровались.
   -- Я къ вамъ по дѣлу...-- сказалъ онъ и -- оглянулся.-- Я хотѣлъ бы быть вполнѣ увѣренными, что насъ никто не услышитъ...
   -- Да?-- удивился я.-- Въ такомъ случаѣ -- пожалуете...-- и я отворилъ ему дверь кабинета.
   Предчувствіе чего-то недобраго охватило меня...
   Лицо Линицкаго было очень блѣдно, но совершенно спокойно.
   Мы сѣли.
   -- Чѣмъ могу служить?-- спросилъ я.
   -- А вотъ чѣмъ...-- не торопясь и, видимо, старательно выбирая и взвѣшивая каждое слово, началъ Пиницкій.-- Я прежде всего, просилъ бы дать мнѣ высказаться и не перервать меня. Дѣло въ томъ что помѣшавъ мнѣ договорить до конца, вы будете не въ состояніи уяснить себѣ всѣ обстоятельства дѣла. "это очень важно. Не съ точки зрѣнія моихъ интересовъ (съ этимъ вѣдь конечно, считаться не стали бы), а въ интересахъ Зинаиды Аркадьевны...
   -- Очень васъ слушаю.
   -- Вчера...-- началъ Линицкій, и по губамъ его скользнула судорожная дрожь, которая, и потому во время послѣдующаго разговора, не переставала кривить его тонкія, нервныя губы.-- Вчера, я имѣлъ случай убѣдиться въ томъ, что отношенія ваши съ Зинаидой Аркадьевной настолько рѣзко выражены, что исключаютъ всякую возможность сомнѣнія. Я совершенно случайно видѣлъ, какъ вы ее несли на рукахъ... Я шелъ просить ее повторить арію Миньоны, и встрѣтился съ вами... Вы не видѣли меня: я свернулъ въ Сторону.... съ аллей.... Я безумно люблю эту дѣвушку -- и такъ, даромъ, безъ борьбы, я не уступлю ее вамъ...
   -- Все это очень страшно, г. Линицкій. Но, простите, мнѣ, прежде всего, хотѣлось бы знать: чего вамъ, собственно, отъ меня надо?
   -- Мы будемъ съ вами стрѣляться.
   -- Развѣ? Вы такъ полагаете?-- невольно усмѣхнулся я.
   -- Не полагаю, а убѣжденъ въ этомъ!
   -- Но, вѣдь, для этого, прежде всего надо заручиться моимъ согласіемъ -- разъ. И два -- признать за вами право, помимо вашей развязности, смѣть дѣлать мнѣ подобнаго рода предложенія. И я не даю вамъ на это согласія, и не признаю, да и не могу признать, за вами этого права, Я мало интересуюсь тѣмъ -- кого и какъ вы тамъ любите (хотя бы даже и "безумно", какъ вы изволите выражаться); и -- поймите -- я всячески не могу быть отвѣтственнымъ въ томъ, что вы неудачно любите. Согласитесь: вы такъ же неудачно можете держать и экзаменъ (въ ту же Консерваторію, положимъ), при всемъ даже самомъ "безумномъ" желаніи выдержать этотъ экзаменъ. Но, это еще не значитъ, что вы имѣете право звать съ вами драться всѣхъ тѣхъ, кто держалъ этотъ экзаменъ и выдержалъ...
   -- Перестаньте болтать вздоръ! Неужели же вы думаете, что ваше краснобайство будетъ имѣть для меня какую-нибудь цѣностть? Признать, или не признать за мной право... Но, кто же въ этомъ нуждается? Ужъ не я ли? И какой, подумаешь, поборникъ правъ!.. Ну, а ваша вчерашняя болтовня на тему, "человѣка человѣкъ"? Или, еще лучше,-- по поводу "поѣданья стариковъ и старушекъ"? Это какъ же? Одна изъ иллюстрацій признанія чьихъ-то правъ, что ли? Или просто -- красивая болтовня набившаго въ этомъ руку барина? А если нѣтъ,-- такъ почему же это вы рѣшили, что только я, по отношенію васъ, и долженъ стоять на вполнѣ обоснованномъ, да еще вами признанномъ правѣ? Какой авторитетъ, подумаешь! Вы то, сударь, справлялись съ "правами", облекаясь въ костюмъ "шакала", какъ вы сами изволите выражаться? Или это только для меня, а не для васъ законы писаны? Мое право... Но я люблю эту дѣвушку, и не могу, и не хочу уступить ее вамъ! Ни за что! Слышите? Ни за что! Вотъ, и все мое право. Вы тоже имѣете право быть трусомъ и пытаться укрыться за ширму жиденькихъ словъ. Но для меня это -- просто карточные домики, и я легко ихъ сдуваю съ дороги... Вы не хотите драться? Я васъ заставлю. Чѣмъ?-- спросите вы. А тѣмъ, что при первомъ вашемъ появленіи у Костычовыхъ, я при всѣхъ (слышите ли? при всѣхъ! и при Зинаидѣ Аркадьевнѣ!) дамъ вамъ пощечину...
   -- Но, тогда, я васъ просто убью, какъ собаку!-- отвѣтилъ я, чувствуя, что я перестаю владѣть собой, и задыхаюсь отъ бѣшенства...
   -- Возможно. Если только сумѣете. Сказать, вѣдь, легче, чѣмъ сдѣлать. А не сумѣете вы -- сумѣю, можетъ быть, я, то-есть убью, какъ собаку васъ -- я. Но, даже если вы и убьете меня,-- что будетъ потомъ? Вы о результатахъ подумали? Будетъ слѣдствіе, процессъ, и на судѣ будутъ трепать имя Зинаиды Аркадьевны... Или вамъ это мало интересно? Вамъ не дорога и она, разъ предстоитъ стать передъ дуломъ револьвера? Такъ, что ли? Съ другой же стороны -- въ томъ случаѣ, если вы примете мой вызовъ, все устроится проще. И вы, и я -- оставимъ записки, что, дескать, просимъ никого не винить въ нашей смерти, ну, и т. д. Словомъ: мы симулируемъ простое самоубійство. И, такимъ образомъ, вопросъ будетъ исчерпанъ. Итакъ, сударь,-- что же вы мнѣ скажете?
   -- А то, что я принимаю ваше предложеніе. Вотъ что. И не потому только, что я этимъ гарантирую неприкосновенность дорогого мнѣ имени (хотя, не скрою, соображеніе это идетъ первымъ угломъ); но и вообще, по-своему, вы правы: можно смотрѣть и такъ.
   -- Ну, вотъ, и прекрасно. Теперь: дальнѣйшія условія...
   -- Пожалуйста.
   -- Каждому дается три выстрѣла. Разстояніе десять шаговъ.
   -- Согласенъ.
   -- Секунданты... Вамъ не откажетъ, надо думать, Сагинъ въ этой услугѣ?
   -- Надѣюсь.
   -- А у меня будетъ Крыгинъ.
   Я не могъ не улыбнуться...
   -- Почему же не Обжинъ?
   -- Онъ будетъ въ качествѣ доктора.
   -- Словомъ: по всѣмъ правиламъ искусства... Они уже знаютъ объ этомъ?
   -- Знаютъ.-- И -- о причинахъ дуэли?
   -- Конечно.
   -- Все такъ. Но, чѣмъ же мы будемъ стрѣляться? У меня дуэльныхъ пистолетовъ нѣтъ. Есть парные револьверы (Змитта и ІЗессона. Я ихъ купилъ передъ отъѣздомъ изъ Петербурга и еще не стрѣлялъ изъ нихъ. Вся разница между ними та, что одинъ изъ нихъ съ автоматическимъ подъемомъ курка, а другой -- нѣтъ. Да вотъ...
   Я вынулъ изъ шкафа ящикъ, открылъ и показалъ револьверы Линицкому. Въ красивомъ ящикѣ, на мягкомъ красномъ бархатѣ, сверкающіе, какъ серебро, они такъ нарядно выглядѣли...
   Онъ бѣгло осмотрѣлъ ихъ.
   -- Есть и пули, конечно?-- разсѣянно спросилъ онъ.
   -- Да; и, въ стальной оболочкѣ даже...
   -- Ну, вотъ, и все. Намъ остается назначить только время и мѣсто...
   -- А это мы сдѣлаемъ такъ. Завтра утромъ вы пришлете сюда Крыгина (одного или съ Осокинымъ, какъ вы хотите). Здѣсь все и обсудимъ совмѣстно. Пріѣзжайте и вы...
   -- Нѣтъ. Зачѣмъ же?
   -- Какъ угодно. Да!-- спохватился я.-- Я бы просилъ, то-есть, это даже мое требованiе, чтобы Зинаида Аркадьевна ничего объ этомъ не знала.
   -- О, да! Это и мое тоже желаніе.
   -- Да; но для этого надо, чтобы и братъ ея такъ же не зналъ....
   -- Конечно. Онъ и не знаетъ.
   -- А на скромность Крыгина и Обжина вы вполнѣ полагаетесь, а?
   -- Безусловно.
   -- Скажите: они сразу были согласны участвовать въ этомъ?
   -- Нѣтъ. Я настаивалъ на пяти шагахъ разстоянія... Они отказались.
   -- А на десяти согласились?
   -- Нѣтъ. Они настаивали на 20 и 15-ти. И оставили этотъ вопросъ пока открытымъ, до васъ...
   -- Да? Такъ вотъ, вы и передадите имъ, что я согласенъ и на десять. Линицкій, молча, поклонился.
   -- Да! Есть у меня, г. Линицкій, и еще одно соображеніе. И вотъ какое. Скажите: если мы съ вами отдѣлаемся, сравнительно, легко, то-есть -- ни вы, ни я не будемъ убиты,-- скажите: вы не станете осаждать меня новыми требованіями? то-есть -- стрѣляться опять, и опять.
   -- Нѣтъ...-- не сразу отвѣтилъ онъ.
   -- Но, почему же?
   -- А такъ: не судьба, значитъ! Все имѣетъ свои границы. И вы... вы, какъ бы, купите право на это...
   -- Понимаю. То-есть если ужъ "жизнь жертвъ искупительныхъ проситъ", то счастье, поди, и -- подавно!
   Онъ не отвѣтилъ.
   Мы встали.
   -- Итакъ: до завтра?-- сказалъ онъ.
   -- Нѣтъ,-- до послѣ-завтра. Завтра, утромъ вопросъ этотъ имѣетъ еще быть вполнѣ выясненнымъ...
   Мы, издали, поклонились другъ другу и, молча, разстались...
   

XCIII.

   Проводивъ Линицкаго. я сѣлъ на первый попавшійся стулъ и -- задумался... Все это было такъ неожиданно!
   ...Я и -- дуэль!-- невольно пожалъ я плечами.-- Вотъ ужъ поистинѣ -- сонъ наяву...
   Но, какъ бы тамъ ни было, а--надо было считаться съ фактомъ. Прежде всего, конечно, на случай "страны безвѣстной, откуда путникъ не возвращался къ намъ", мнѣ надо было устроить свои домашнія дѣла, и -- обезпечить Сашу.
   ...А -- Зину?..
   И мнѣ пришла вдругъ въ голову мысль: оставить все свое состояніе Сашѣ, Зинѣ и Плющикъ. Но для этого надо было быть у нотаріуса, то-есть, ѣхать въ губернскій городъ. Я взглянулъ на часы: было больше пяти. Это значило, что я пропустилъ дневной поѣздъ, и мнѣ предстояло ѣхать на лошадяхъ, и -- сейчасъ же. До города было верстъ 40, а -- переводя на время -- три съ половиною часа ѣзды. Словомъ: я могъ пріѣхать часамъ къ 9-ти вечера и успѣть сдѣлать все, что мнѣ нужно. Распорядившись относительно лошадей, я пошелъ переговорить съ Сагинымъ...

----

   Засталъ я его за этюдами.
   -- А! вы...-- оглянулся онъ и продолжая работать.
   -- Да, господинъ художникъ и -- по дѣлу.
   -- Весь къ вашимъ услугамъ...
   Но, при первыхъ же словахъ Сагинъ вздрогнулъ и, бросивъ кисть и палитру, обернулся ко мнѣ и сталъ внимательно слушать. Въ общихъ чертахъ, я разсказалъ ему все, до послѣдней фразы нашей бесѣды съ Линицкимъ, включительно. Попутно, я набросалъ ему картину и моихъ отношеній съ Зиной, начавъ съ самыхъ первыхъ шаговъ, то-есть -- съ Петербурга еще...
   Сагинъ, зорко вслушиваясь (такъ слушаютъ только художники); то-есть, пластически воспринимая все, что ему говорятъ, внимательно слѣдилъ за каждымъ моимъ словомъ. Нѣсколько разъ онъ прерывалъ меня и дѣлалъ вопросы, желая уяснить себѣ ту, или иную подробность, и опять застывалъ въ позѣ вдумчиво слушающаго, пошипывая кончики красивой бородки...
   -- Ну, вотъ, и все, что я смогъ и успѣлъ разсказать вамъ... А теперь -- ѣдемте. Сегодня же, въ ночь мы вернемся.
   -- Сейчасъ. Идите. Я -- только вотъ, приведу себя, мало-мальски, въ порядокъ...
   Лошади были готовы.
   На террасъ я встрѣтился съ Сашей.
   -- Валентинъ Николаевичъ! вы ѣдете въ городъ?-- удивилась она.-- Что это значитъ? Я и не знала...
   -- Да. Срочное дѣло въ Управѣ. Меня вызвали; но я опоздалъ получить: письмо случайно попало въ больницу.
   -- А кто это къ вамъ пріѣзжалъ нынче?
   -- Линицкіи. Судентъ. Онъ гоститъ у доктора. Онъ-то мнѣ и привезъ это письмо...
   -- А...-- успокоилась Саша.-- А я уже думала -- не случилось ли что...-- нѣтъ, пустяки.
   -- Вы, какъ -- въ ночь и пріѣдете да?
   -- Съ милая...
   Я обнялъ и расцѣловалъ ея курчавую головку.
   -- Какая вы красавица, Эосъ! На васъ не насмотришься... И мнѣ такъ не хотѣлось бы ѣхать сегодня... Вы будете ждать меня -- да? Я пріѣду и (я нагнулся къ ней и шепнулъ) -- прямо къ вамъ...
   -- Буду, буду... Я, все-равно, не засну... (Она обняла меня.) -- Валентинъ Николаевичъ!
   -- Что, Эосъ?
   -- Я хочу перекрестить васъ. Можно?
   -- Какъ! Эосъ и -- крестъ? Но, вѣдь, "кровь Голгоѳы забрызгала бѣломраморныя тѣла боговъ Эллады"!..
   -- Нѣтъ, пожалуйста!
   -- Сколько угодно, Эосъ!
   И она, съ трогательно-важнымъ лицомъ, перекрестила меня...
   Я невольно вздохнулъ. Тихій, дрожащій аккордъ позабытаго дѣтства нѣжно коснулся меня...
   

XCIV.

   А часъ спустя, покачиваясь на мягкихъ подушкахъ покойной коляски, которая, рокоча колесами и похрускивая рессорами, быстро катилась проселкомъ, между желтѣющихъ нивъ ржи, мы были далеко уже, по дорогѣ къ городу... Тамъ и сямъ, зелеными пятнами, темнѣли одинокіе кустики. А ярко-красныя колючія "татарки", на золотомъ фонѣ ржи, казались брызгами крови... Иногда равнина закатывалась въ синѣющую даль -- и звала, и тянула къ себѣ... И въ синевѣ этой, въ заманчивыхъ формахъ и положеніяхъ, рисовались милые сердцу образы женщинъ... А молчаніе и грустная дума безбрежной равнины, ея бездорожье, и эта тайна синѣющей дали,-- все это вздохомъ ложилось на грудь...
   -- Не правда ли,-- обратился я къ Сагину:-- какую рыдающую и грызущую сердце грусть навѣваетъ эта равнина? Она васъ засасываетъ, тянетъ къ себѣ, давитъ васъ своимъ бездорожьемъ и очаровываетъ своими синѣющими далями... Вѣдь, только житель равнины и можетъ такъ грустно пѣть, напримѣръ, какъ поетъ русскій человѣкъ, затерянный въ этомъ пространствѣ; такъ мыслить, какъ онъ -- коллективистъ въ мечтѣ и индивидуалистъ поневолѣ;-- и -- особенно -- такъ беззавѣтно любить свою милую, которая для него вѣчно далекая и мало доступная ("не дойти до нея, не докликаться"). И оттого-то такая рыдающая и такая постоянная тоска по ней... Русскій человѣкъ -- бродяга, то-есть -- Вѣчный Жидъ своей безбрежной равнины. Онъ -- вѣчно одинокая и вѣчно тоскующая личность: о счастьѣ, которое для него всегда далеко -- вонъ, тамъ, въ этой манящей, синѣющей дали; о милой которую отняла у него эта пустыня; о чeлoвѣкѣ-брате, который разъединенъ и разбросанъ, и котораго никогда-то ему не собрать, не объединить и не толкнуть къ одной общей цѣли... разложите вы тоскующую думу русскаго человѣка -- и въ концѣ-концовъ вы непремѣнно получите, въ той или иной формѣ борьбу съ пространствомъ... Давитъ оно и гнететъ одиночествомъ. А другъ, братъ, милая и само счастье -- все это утонуло въ синѣющей дали...
   -- Да...-- не сразу отвѣтилъ Сагинъ.-- И все это -- только красная сказка синѣющей дали. Все это -- фата-моpгана, которая тянетъ, зоветъ и, въ конце-концoвъ, развѣ только красиво солжетъ намъ... И всѣ мы -- знаете, просто матеріалъ случая, который собственно говоря, и есть основной принципъ всякаго существованія. Все остальное -- "слова, слова и слова"... Конечно:
   
   Словами диспуты ведутся,
   Изъ словъ системы создаются...
   
   -- Кто же не знаетъ этого? Но, вѣдь, это только внѣшній декорумъ нашей жизни... Фактъ остается фактомъ. Иногда, вѣдь, и грязное, нечистоплотное пятно на стѣнѣ, издалека, намъ кажется милымъ и поэтичнымъ образомъ; но стоить только разъ подойти -- чтобы разъ и навсегда узнать горькую правду... (Онъ помолчалъ.) -- Дарвина, помнится, упрекали, между прочимъ, и въ томъ, что онъ, за неимѣніемъ, дескать, данныхъ, отводитъ слишкомъ большое мѣсто для случая. А это, дескать, ненаучно! Печальное недоразумѣніе... Но, вѣдь, именно этотъ-то, гонимый всѣми, случай,-- онъ-то и есть фундаментъ и база всего. И Дарвинъ, какъ и всякій изслѣдователь, если и грѣшитъ чѣмъ въ указанномъ направленіи, то развѣ только тѣмъ, что слишкомъ. мало отводитъ мѣста для случая, стараясь все втиснуть въ закономѣрность и цѣлесообразность... И я думаю, что неудача очень и очень многихъ изслѣдованій, въ большинствѣ случаевъ, объясняется, между прочимъ, и тѣмъ, что мы не хотимъ понять всеобъемлющей роли случая, который, повторяю, и есть основная посылка всего. Фаталистическія ученія имѣютъ вообще громадный смыслъ. Право. Чѣмъ больше я всматриваюсь въ исторію жизни людскихъ массъ, то-есть -- цѣлыхъ народовъ, и въ исторію жизни отдѣльной личности, тѣмъ болѣе и болѣе убѣждаюсь въ томъ, что случай, который мы рядимъ въ костюмъ полишинеля, гостепріимно отворяя ему двери водевиля,-- наоборотъ, занимаетъ вездѣ царственное мѣсто -- и, незримо, царитъ въ нашей жизни... Остроумно и весело, вѣроломно и глупо этотъ Шутъ-Богъ правитъ міромъ. Иногда онъ нарушаетъ инкогнито, снимаетъ развязно маску -- и мы говоримъ всѣ:-- "Смотрите! Отъ какихъ пустяковъ все зависѣло.!" -- Въ большинствѣ же случаевъ, мы громоздимъ массу остроумныхъ догадокъ, проявляемъ цѣлый ворохъ учености, чтобы, такъ или иначе, обосновать то, или иное явленіе, принципъ котораго сбоку -- тутъ же, у насъ подъ ногами... Возьмемъ двѣ-три иллюстраціи. Вотъ, напримѣръ, ну хотя бы -- битва подъ Ватерлоо. Извѣстно: она была проиграна Наполеономъ потому только, что какой-то тамъ мальчуганъ-пастухъ указалъ адьютанту Блюхера -- Бюлову, гдѣ и какъ надо было пройти, минуя сорванную ливнемъ плотину, въ бродъ... Отрядъ Блюхера пришелъ во-время -- и Наполеонъ закончилъ свою карьеру на островѣ св. Елены. Снилось ли когда этому геніальному чудаку, что ему придется спасовать передъ рукой этого маленькаго Давида, и что ручонка этого мальчугана допишетъ послѣднюю страницу его славы? А, между тѣмъ, это такъ и случилось. И мало того. Представьте вы себѣ грандіозную картину напряженія цѣлой Европы -- сотни тысячъ затраченныхъ жизней, работы дипломатовъ, ученыхъ, потраченные милліоны, участіе и самого Наполеона,-- и все это зависѣло отъ маленькой, грязной ручонки, которая свободно и не напрягаясь погнула исторію цѣлаго континента въ другую сторону... Да и самъ Наполеонъ! Откуда онъ? Какой-то тамъ корсиканецъ -- Карлъ-Маріа Буонапарте заглядѣлся на глазки, а можетъ быть и на граціозную ножку невѣдомой міру дѣвочки -- Летиціи Рамолино -- и въ результатѣ: рожденіе маленькаго недоноска, который потомъ сталъ центральной фигурой исторіи цѣлаго столѣтія... А въ другомъ уголкѣ Европы, немножко раньше, какой-то тамъ мясникъ ѣхалъ куда-то (купить, можетъ быть, воловъ), и по дорогѣ, остановился (напоить, можетъ быть, лошадей); и дѣвушка, которую онъ, случайно, увидѣлъ, подняла, можетъ быть, выше, чѣмъ слѣдуетъ, краешекъ платья, и показала ему кусочекъ полной икры -- и мясникъ завожделѣлъ... Слушайте! Слушайте! Обнажите ваши головы! Это имѣло результатомъ рожденіе Вилліама Шекспира!... Да и зачѣмъ намъ далеко тянуться за примѣрами! Вы вдумайтесь внимательно въ каждый шагъ вашей жизни -- и вы непремѣнно усмотрите въ каждомъ изъ нихъ простой итогъ вздорныхъ и мелочныхъ причинъ, которыя, между тѣмъ, несмотря на всю ихъ мизерность, капризно гнутъ и ломаютъ всю вашу жизнь. И вы, не только, что считаться съ ними, но даже и престо принять во вниманіе ихъ не можете всячески: онѣ разбросаны въ пространствѣ и времени, онѣ у васъ подъ ногами, вверху, кругомъ и внутри васъ, онѣ еще не родились, или еще только вылущиваются изъ своей скорлупы, онѣ кишатъ, родятся и мрутъ въ неизмѣримыхъ количествахъ... И все же -- вы, не больше, не меньше, какъ послушная маріонетка въ рукахъ этихъ неуловимыхъ пигмеевъ -- силы, которыя и декретируютъ всѣ ваши поступки. Онѣ -- краеугольный камень всей вашей жизни. Не даромъ же въ умной Элладѣ фатумъ довлѣлъ и надъ Олимпомъ даже. Геніи Грек" заставилъ смириться и Бога передъ властью и мощью судьбу рока, т.-е.-- попросту -- Случая. Вы вотъ завтра, или пocлѣ-зaвтpа, станете передъ дуломъ револьвера. Вы, можетъ бытъ будете и убиты даже (чего бы я такъ не желалъ) -- и, посмотрите, какая масса мелкихъ причинъ обусловливаетъ этотъ шагъ вашей жизни! Для этого надо было вамъ встрѣтится! и познакомиться съ Зинаидой Аркадьевной (а это -- результатъ сотенъ и тысячъ причинъ!); влюбиться въ нее (ну это, положимъ легко было сдѣлать!); надо было съ ней; познакомиться и Линицкому; надо было Костычову прочесть въ газетѣ приглашеніе вашего земства, попасть имeнно на этотъ номеръ газеты и обратить вниманіе на это именно объявленіе, чтобы пріѣхать сюда. И т. д., и т. д. Вы помните, какъ вы въ первый разъ встрѣтились съ Зинаидой Аркадьевной?
   -- Какъ же! Помню. Знакомая курсистка просила меня достать ей билетъ въ оперу. Я обѣщалъ -- и поѣхалъ въ театръ. Въ кассѣ оставался послѣдній билетъ -- и, пріѣзжай я немножко позднѣе, я бы вернулся ни съ чѣмъ. И даже нѣтъ! Этого мало. Когда я подъѣзжалъ уже къ театру, меня обогналъ какой-то господинъ на болѣе быстромъ извозчикѣ Онъ тоже ѣхалъ къ театру, и -- какъ я потомъ (то-есть сейчасъ же) узналъ -- за билетомъ... расплачиваясь съ извозчикомъ онъ уронилъ деньги, и пока онъ возился и подбиралъ ихъ -- я успѣлъ подъѣхать, соскочить съ экипажа и раньше него подойти къ кассѣ. И, такимъ образомъ, билетъ этотъ достался мнѣ. Онъ, помню, ворчалъ... И вотъ -- съ этимъ, случайно добытымъ, билетомъ я и поѣхалъ къ курсисткѣ. Тамъ я и встрѣтился съ Зиной. Онѣ были знакомы. И я сразу почувствовалъ всю обаятельность этой стройной и граціозной дѣвушки. Я засмотрѣлся въ ея глаза, заслушался ея голоса... Съ тѣхъ поръ мы и стали знакомы. И, мало-по-малу, она совсѣмъ полонила меня...
   -- Ну-да; и все -- потому, что кто-то тамъ уронилъ на мостовую два гривенника у подъѣзда театра... Онъ уронилъ -- и длинная цѣпь безконечныхъ причинъ фатально сомкнулась -- и вы послѣзавтра станете передъ дуломъ револьвера...
   
   А раненый олень лежитъ,
   А лань здоровая смѣется.
   Одинъ заснулъ, другой не спитъ --
   И такъ на свѣтѣ все ведется!
   
   -- Да, сударь!-- закончилъ Сагинъ.-- Стоитъ иногда плюнуть въ окно -- и перевернуть кверху ногами весь міръ...
   -- Развѣ? -- невольно усмѣхнулся я.
   -- О, самымъ простымъ образомъ! Вы плюнули въ окно -- попали на чью-то лысину. Лысина вознегодовала -- и къ вамъ... Слово-за-слово -- и... "онъ длань занесъ и оскорбилъ! А ты, безумецъ горделивый, его на мѣстѣ положилъ"... Судъ. Каторга. А тамъ -- гдѣ-нибудь, за Тюменью, романтическая встрѣча, съ обычнымъ финаломъ:-- "у вашихъ ногъ лежатъ синьоpа, мой умъ и жизнь, и честь, и мечъ!"... "тамъ глядишь и новый "недоносокъ" заново чертитъ карту Европы и выспядками ногъ опрокидываетъ троны вѣнчанныхъ царей... Да, да: только слѣпота наша и неосвѣдомленность позволяютъ намъ самоувѣренно шагать впередъ и наивно таксировать вещи, поступки, событія... На самомъ же дѣлѣ -- все это и цѣнно, и важно постольку, поскольку оно замыкается въ желѣзный законъ причинности, который и вяжетъ пестрое кружево жизни... И съ этой точки зрѣнія -- мальчуганъ-пастухъ, который, можетъ быть, просто разбилъ чашку, и мать нашлепала его, и онъ убѣжалъ въ лѣсъ, гдѣ онъ и встрѣтился съ отрядомъ Блюхера,-- этотъ мальчуганъ былъ важнѣе всѣхъ конгрессовъ всѣхъ затраченныхъ милліоновъ нужнѣе всѣхъ несшихся. на тронахъ курьеровъ съ важными депешамъ сильнѣе самого геніальнаго Наполеона, потому что весь фокусъ событій даннаго момента и всѣ перспективы будущаго,-- все это зависѣло отъ него и только отъ него. И тѣ разогнанные Наполеономъ клопы германскихъ троновъ которые послѣ, него, вернулись опять и заняли свои мѣcта,-- они должны были бы славословить не Bелингтона, а пастуха-мальчугана: вѣдь это -- онъ вернулъ ихъ къ корыту! А не портретъ герцога, а портретъ этого пастушонка долженъ былъ украшать всѣ эти тронные залы...
   Сагинъ умолкъ.
   .... Такъ вотъ онъ -- тотъ червякъ, который разъѣдаетъ и точитъ тебя!-- подумалось мнѣ -- и мнѣ вспомнился сарказмъ Крыгина:-- "діогенствующій въ бархатномъ пиджакѣ, на мягкомъ диванѣ"...,
   -- Но, слушайте, Сагинъ, съ вашей точки зрѣнія, и правда,-- весь міръ не больше, какъ -- "суета суетъ и томленіе духа", и на него можно смотрѣть -- развѣ только съ грустной улыбкой европейца, или съ недовѣрчивой усмѣшкой араба, которому эту мысль нашептала выжженная пустыня песковъ, съ ея вѣчными иллюзіями несуществующихъ миражей...
   -- Да; но, вѣдь, эта пустыня и здѣсь: вонъ она -- кругомъ насъ... А эти лгущія дали -- развѣ онѣ не тѣ же миражи пустыни? Въ этомъ смыслѣ, мы отъ арабовъ далеко не ушли: о многомъ и намъ нашептала эта равнина... Что? и о чемъ?-- вы объ этомъ сейчасъ говорили. А у меня это, можетъ быть, даже и въ крови... Мой прадѣдъ -- военноплѣнный татаринъ. Какъ видите: и "шопотъ выжженной солнцемъ пустыни", и "недовѣрчивая, холодная усмѣшка араба",-- все это въ крови у меня. Все это -- "стародавнее, забытое сказанье", которое "стонетъ и дрожитъ" во мнѣ... Кстати: посмотрите, какъ она, эта равнина, принарядилась сейчасъ!
   И правда: равнина, съ "лгущими далями", давно уже одѣлась въ яркія краски вечера. Неподвижныя гряды облаковъ по горизонтамъ облеклись въ роскошныя ризы: золотыя -- на западѣ, пурпурныя -- на югѣ и сѣверѣ, и только одинъ востокъ кутался въ фіолетовую тогу. Свѣтло еще было. Но по равнинѣ легли уже тѣни... Онѣ выползали изъ лощинъ и овражковъ, и уширялись, и словно тянулись другъ къ другу...
   Вдали показался городъ.
   

XCV.

   По очень счастливой случайности, мы застали нотаріуса, Николая Николаевича Леонова, не въ городскомъ саду, а -- дома. Его задержали кліенты, и онъ уже собирался итти...
   -- Эко, право, приспичило вамъ!-- невольно вздохнулъ онъ, садясь въ свое кресло.-- Ну-съ, излагайте...
   Рослый и плотный; съ курчавой шапкой волосъ на вмѣстительномъ черепѣ; съ интеллигентнымъ, красивымъ лицомъ, съ котораго лукаво посматривали большіе, каріе глаза; съ чувственнымъ ртомъ сатира, очень кстати прикрытымъ отвислыми, рѣдкими усами и такой же рѣдкой бородкой, a la-Валленштейнъ,-- Леоновъ сразу давался въ руки... Да: это былъ тароватый, неглупый малый и большой прожигатель жизни. Я-любилъ этого человѣка, и невольно завидовалъ этой милой способности -- умѣть жить, подъ аккомпанементъ беззаботнаго смѣха...
   Въ то время, какъ я излагалъ ему суть дѣла, Сагинъ, не желая, вѣроятно, стѣснять меня, вышелъ изъ кабинета Леонова въ сосѣднюю комнату -- къ клеркамъ. Я излагалъ. А Леоновъ, захвативъ свою жидкую бородку въ кулакъ, внимательно, но сдержанно слушалъ,-- и на лицо его сразу легло то своеобразное, невозмутимо-спокойное выраженіе, исключающее всякую возможность быть удивленнымъ и озадаченнымъ,-- выраженіе,-- которое дается не сразу, а вырабатывается путемъ долгаго общенія съ людьми, въ той плоскости дѣловыхъ и интимныхъ интересовъ ихъ, о которыхъ они говорятъ неохотно -- стѣсняясь и прячась...
   -- Такъ вотъ,-- закончилъ я:-- въ этомъ и вся нужда моя къ вамъ, господинъ нотаріусъ...
   -- Такъ-съ. Умирать собираетесь?-- не утерпѣлъ и кольнулъ меня шуткой Леоновъ, давая этимъ понять, что съ дѣломъ покончено.
   -- Всѣ подъ Богомъ ходимъ!-- усмѣхнулся и я.
   -- Справедливо.-- Виноватъ. Я положительно хотѣлъ бы, въ виду очень умѣстныхъ и вполнѣ достаточныхъ основаній, чтобы все это осталось между нами...
   -- На этотъ счетъ будьте покойны. Это, такъ сказать, профессіональная этика. Сейчасъ все будетъ готово. Это -- документъ не сложный. Итакъ, все имущество ваше, за вычетомъ 200 десятинъ, которыя передаются вами служащимъ вашимъ (приказчику и нянюшкѣ -- по 50-ти десятинъ, а остальнымъ -- по этому реестру -- по 10-ти десятинъ),-- все имущество передается тремъ лицамъ: Ермаковой Александрѣ Гаввиллинѣ, Костычовой Зинаидѣ Аркадьевнѣ и Плющикъ Еленѣ Влацдмировнѣ. И -- на случай отказа одной изъ нихъ -- двумъ остальнымъ, въ равныхъ частяхъ; а -- на случай отказа двухъ -- одной Ермаковой. Такъ?
   -- Такъ.
   -- Теперь -- самое главное. Я и забылъ... Ваше имѣніе родовое? Тогда -- вы завѣщевить его, внѣ закономъ указанныхъ наслѣдниковъ, права не имѣете.
   -- Я получилъ его отъ отца. Но юридически -- оно "благопріобрѣтенное".
   -- То-есть, какъ же это такъ?
   -- Отецъ завѣщевалъ мнѣ, пензенское имѣніе, а матери моей -- это. Она просила меня уступить ей -- то, и, взамѣнъ, предложила мнѣ -- это.
   И мы обмѣнялись съ ней купчими крѣпостями...
   -- Ага, вонъ оно -- что! Понимаемъ. Ну, значитъ, все обстоитъ благополучно. Затѣмъ: душеприказчикомъ вы назначаете г. Сагина.
   -- Да.
   -- Теперь -- все. Черезъ полчаса вы будете свободны.
   Леоновъ сейчасъ же присѣлъ за работу. Но обѣщанные имъ "полчаса" растянулись въ цѣлый часъ. И было уже половина одиннадцатаго, когда мы вышли отъ Леонова. Зайдя, мимоходомъ, на постоялый дворъ и сказавъ Сергѣю запрягать, мы пошли посидѣть, ожидая лошадей, въ городской садъ.
   Ночь была тихая, ласковая. Перистыя облака протянулись по небу. Луна всходила. Просвѣты неба дрожали отъ звѣздъ... Я отыскалъ, среди нихъ, Капеллу -- и послалъ привѣтъ Зинѣ...
   Изъ городского сада неслись звуки мазурки...
   И все это: ночь, небо и звѣзды -- все это сдвигало, словно, что-то въ душѣ... И привычно тянулся къ чему-то другому -- большому и важному; и не было этого "большого и важнаго" (оно убѣгало и только манило); и, перебѣгая глазами отъ звѣздъ къ облакамъ, отъ неба -- къ землѣ, и жадно ища эту тайну вовнѣ, и не находя ее тамъ,-- опять обращался къ себѣ -- и щемящая грусть, которая ныла въ груди, упорно, безъ словъ говорила, о томъ, что цѣль этихъ поисковъ -- то, что стучитъ къ тебѣ въ грудь -- все это только миражъ и красивая ложь, которая, какъ блуждающій огонекъ, призрачно свѣтитъ и никуда, никого, никогда не приводитъ...
   Садъ ^ілъ какъ садъ: съ обычными двумя центральными аллеями. въ-крестъ, и одной окружной дорожкой, неосвѣщенной и сумрачной, гдѣ ютились и жались другъ къ другу одинокія парочки... Длинныя скамьи подъ каштанами были сплошь заняты публикой, которая сновала вокругъ клумбы и по одной изъ центральныхъ аллей... Изъ павильона доносились рѣзкіе удары билліардныхъ шаровъ, а въ открытыя окна и двери виднѣлись согбенныя фигуры играющихъ въ карты. Кое-гдѣ, за отдѣльными столиками, ужинали съ дамами.
   -- Смотрите!-- придержалъ меня за рукавъ Сагинъ:-- Костычовъ... Я оглянулся. Да -- на одной изъ лавочекъ приткнулась черномазая, понурая фигура доктора. Онъ былъ одинъ. Зины не было. И у меня отлегло отъ сердца...
   Мы подошли.
   -- Ѳедоръ Аркадьевичъ! вы? Я, право, такъ удивился... Какимъ это образомъ?
   -- Я и самъ удивился... Сегодня у насъ санитарный съѣздъ, а я и забылъ... Въ больницѣ уже -- ослушиваю больного -- вспомнилъ... Да скорѣе на первую попавшуюся телѣгу, да домoй... Собрался, да на станцію... Дневнымъ ужъ пріѣхалъ. И какъ это мы не встрѣтились? Или вы, можетъ быть, пріѣхали съ утреннимъ?
   -- Нѣтъ. Мы -- на лошадяхъ. А сейчасъ -- и обратно. Ѣдемте вмѣстѣ...
   -- Нѣтъ, мнѣ нельзя: завтра опять занятія. Вотъ -- Зина: та нынче уѣдетъ, съ ночнымъ... Ее захватите. А то -- ночью въ вагoнѣ, одна....
   -- Такъ развѣ и Зинаида Аркадьевна здѣсь?-- спросилъ я, едва справляясь съ голосомъ...
   -- Здѣсь. Она въ номерахъ сейчасъ. Съ портнихой тамъ возится... Меня прогнала сюдa, чтобы не мѣшaлъ, и обѣщaла, вотъ-вoтъ, пріѣхать сюда на извозчикѣ... Да вотъ, и она!-- привсталъ Костычовъ и, вмѣстѣ съ нами, пошелъ къ ней: навстрѣчу...
   Въ бархатной, темно-коричневой кофточкѣ темной юбкѣ и темной шляпкѣ, съ дорожной сумкой черезъ плечо, грaцiознaя, гибкая, Зина, среди всѣхъ остальныхъ, казалась какимъ-то милымъ видѣніемъ...
   -- А, господинъ Максъ! и вы, господинъ художникъ! Я только что сейчасъ и узнала, что вы здѣсь: встрѣтила у воротъ сада фантастическую четверню вороныхъ, съ бородатымъ сатиромъ на козлахъ -- и сразу почувствовалa, что меня окружаетъ не просто -- ночь, а одна изъ неписанныхъ "Флорентинскихъ Ночей" не знаю ужь, право,-- какая, по счету...
   -- ...и въ которую вамъ,-- подхватилъ Сагинъ:-- въ компаніи съ г. Максомъ. придется проѣхать, на этой самой фантастической четвернѣ, вплоть до вашего дома, такъ какъ васъ, сударыня, рѣшили здѣсь не пускать одну съ ночнымъ поѣздомъ... И, посмотрите, какая чудная ночь! Я вамъ, право, завидую...
   -- Но -- почему же? Вѣдь, и вы тоже ѣдете...
   -- Нѣтъ. Я остаюсь до утра: мнѣ надо купить кое-что для своей мазни -- холста, масла и всякой тамъ дряни...
   Милый Сагинъ! я понялъ, конечно, твою милую хитрость, и поневолѣ долженъ былъ молчать и не сказать тебѣ даже -- "спасибо!" А онъ продолжалъ беззаботно болтать по адресу г. Макса и жалѣть о своей неудачѣ... И только, провожая насъ, Сагинъ улучилъ минутку и тихо шепнулъ мнѣ:
   -- Не безпокойтесь: я уѣду съ вечернимъ, и раньше васъ буду дома...
   Я, молча, сжалъ ему руку...
   

XCVI.

   ...И вотъ -- ночь, и необъятный просторъ поля... Луна; и это мягкое, волнующее движеніе впередъ -- въ серебристую, вѣющую холодкомъ даль.
   И все неподвижно, спокойно; и только вотъ дружный топотъ лошадей, да рокотъ коляски и будятъ уснувшую ночь... И Зина здѣсь, сбоку, близко... Никто не мѣшаетъ намъ. Я обвиваю рукой ея тонкую талію и, наклоняясь подъ шляпку, цѣлую холодныя щечки и бархатистые, черные глаза, которые куда темнѣе, глубже и загадочнѣе ночи!..
   -- Какая ты вся изящная, граціозная, милая и ароматная!-- восторженно любуюсь я ею вслухъ.-- И какое это огромное счастье -- смѣть тебѣ говорить все это и смѣть называть тебя: "Зина", "моя"; смѣть обнимать, цѣловать тебя; говорить тебѣ -- "ты"... И какъ хороша ты! Вся... цѣликомъ... Даже костюмъ твой! Эта кофточка... Какъ она ласково и нѣжно тебя обнимаетъ! Какъ я завидую ей! А эта трепетная тѣнь вуалетки надъ шляпкой и вкрадчивая ласка ея прикосновеній, отъ которыхъ дрожитъ и замираетъ сердце...
   -- О, какой же ты, право, смѣшной!-- ласково смѣется она и пожимаетъ мнѣ руку...
   -- Но, слушай: какъ же все это случилось, что ты здѣсь, и -- сейчасъ вотъ -- со мной" и я обнимаю, цѣлую тебя... Не сонъ это? не сказка? Я не брежу? и не схожу съ ума?..
   -- Нѣтъ, милый,-- не сказка. не сонъ... И случилось все просто. Братъ говорилъ тебѣ?
   -- Да.
   -- Ну, вотъ. Онъ забылъ, что нынче долженъ былъ быть здѣсь. Вспомнилъ въ больницѣ уже -- и на телѣгѣ примчался домой... Скорѣй! Скорѣй! Ѣхать... Торопливостью этой увлекъ-и меня... А мнѣ, кстати, и нужно было быть у швеи. Я ввязалась съ нимъ вмѣстѣ. А къ тебѣ написала, что я уѣзжаю...
   -- Но посланный твой не засталъ уже насъ...
   -- А ты какъ сюда? Тоже -- по дѣлу?
   -- Да. Пустяки...-- И представь мое удивленіе! Смотрю: "фантастическая четверня вороныхъ"... Я такъ и застыла на мѣстѣ... О, это мой дорогой, мой милый и несравненный Максъ здѣсь! Я была готова заплакать отъ счастья...
   -- О, моя прелесть!..
   -- И какъ же я благодарна своей милой швеѣ! Благодаря ея неаккуратности, я должна была пріѣхать сюда... Я на нее поворчала нынче немного -- и напрасно! Я ее теперь зацѣлую, какъ только увижу... Это она мнѣ сшила эту вотъ кофточку. Она тебѣ нравится?
   -- Да. Она восхитительна!
   -- Вотъ, видишь! А мой братишка все надо мною подшучиваетъ по поводу этихъ костюмовъ... Но, онъ, вѣдь, не знаетъ, что у меня теперь есть властелинъ-мужъ, мой обожаемый и великолѣпный, дорогой и несравненный мужъ,-- не знаетъ, что онъ эстетъ -- и что я не смѣю теперь быть дурно одѣтой..
   -- Да, Зина! Я забывалъ все сказать... Мы съ тобой вполнѣ обезпеченные и даже богатые люди -- и ты можешь совсѣмъ не стѣсняться въ своихъ тратахъ
   Зина вздрогнула...
   -- Нѣтъ, милый! Зачѣмъ же?..
   -- То-есть, что же -- "зачѣмъ же"?
   -- О, нѣтъ! нѣтъ! Ты не сердись... Ты -- правъ: я не могу и не смѣю быть съ тобой щепетильной ни въ чемъ...
   -- Я думаю. И это такъ очевидно и просто, что не нуждается даже ни въ какихъ соображеніяхъ... И разъ зашла объ этомъ рѣчь -- ты позволь мнѣ и кончить. У насъ съ тобой довольно крупное состояніе, которое можно выразить въ цифрѣ 500 тысячъ рублей. Какъ видишь, милая моя женушка, ты можешь совсѣмъ не стѣсняться въ своихъ тратахъ... И кстати. Ты -- я знаю -- хотѣла купить усадьбу, въ которой сейчасъ вы живете........
   -- О, да! Но сразу этого сдѣлать нельзя.
   -- Почему же?
   -- Видишь ли, у меня есть деньги 15000, но онѣ въ какихъ-то тамъ бумагахъ, и братъ говоритъ, что ихъ, почему-то, нельзя сразу реализировать, а только -- черезъ полгода...
   -- Но, зачѣмъ же мы съ тобой станемъ ждать эти полгода? У насъ съ тобой помимо этихъ 15000, есть и еще деньги, я говорилъ тебѣ -- сколько. Позволь мнѣ начать переговоры и купить эту землю.
   -- Но этого сдѣлать нельзя, дорогой мой. И вотъ -- почему. Я -- ты знаешь -- живу вмѣстѣ съ битомъ и мы съ нимъ на эти вопросы смотрѣть одними глазами не можемъ. Насколько я не могу быть съ тобой шепетильной, настолько же онъ, по отношенію тебя, не можетъ быть инымъ. Словомъ: я могу смѣшать съ тобой только свой личный карманъ, но не карманъ брата. Ты можешь, конечно, потребовать отъ меня, чтобы я разсталась съ своимъ братомъ (разъ тебя это будетъ стѣснять) -- и твою просьбу, требованіе, желаніе я исполню, конечно,-- какъ и все, чего бы ни пожелалъ ты. Но ты этого, милый, не сдѣлаешь. Я его очень люблю. И онъ безъ меня будетъ очень несчастенъ. И наконецъ: наши отношенія съ тобой такъ своеобразны... Ты, вѣдь, не можешь отдать себя полностью: ты для меня -- только рыцарь, съ мечомъ у бедра и въ шеломѣ... Словомъ: я бы осталась одна -- и вѣчно ждала бы своего дорогого и милаго гостя... И все -- потому, что я не умѣю быть нянькой, сестрой милосердія, и мнѣ своихъ ранъ не откроютъ: ихъ перевяжутъ другія, болѣе умѣлыя руки... И, дорогой мой! не думай, что я упрекаю. Нѣтъ! нѣтъ! Я даже рада, что есть эти умѣлыя руки... Иначе -- тотъ, кого я люблю больше жизни, за кого я готова отдать свою душу,-- онъ остался бъ одинъ, лицомъ къ лицу съ своей гордостью, и страдалъ бы и мучился, и не было бы съ нимъ заботливой женской руки, способной смирить его муки... О, я такъ много объ этомъ одна передумала...
   Я слушалъ и цѣловалъ ея ручки...
   -- Какъ видишь, милый, намъ надо устроиться иначе. Мнѣ не надо бросать своего братишку. Такъ будетъ удобнѣй и лучше намъ всѣмъ. Тѣмъ болѣе, что насъ съ тобой братъ не стѣснить. Мой братишка человѣкъ очень тактичный и интеллигентный (въ самомъ хорошемъ и истинномъ смыслѣ этого слова): онъ не способенъ грубо коснуться моей личной жизни, и никакая форма нашихъ съ тобой отношеній (съ его точки зрѣнія, можетъ быть, и непонятная) не вызоветъ съ его стороны никакого вмѣшательства, даже въ видѣ, хотя бы, простого запроса или намека. Но, вѣдь, все это обязываетъ и меня такъ же быть, по отношенію къ нему, такой же тактичной и чуткой... Ты, вѣдь, согласенъ, мой милый?
   -- Но, Зина! пусть будетъ все такъ, какъ ты говоришь... Ho у меня есть одна боязливая, стонущая мысль...
   -- Какая, родной мой?
   -- О, неужели же я никогда не буду имѣть возможность быть съ тобою одинъ-на-одинъ, внѣ всѣхъ этихъ стѣсняющихъ "льзя" и "нельзя"? Я хочу тебя видѣть въ домашнемъ костюмѣ, съ полурасплетенной косой, въ бѣлой ночной кофточкѣ, въ мягкихъ туфелькахъ на босыхъ ножкахъ,-- я хочу цѣловать эти голыя ножки, хочу носить тебя на рукахъ въ этихъ милыхъ ночныхъ костюмахъ, хочу видѣть тебя спящей, съ спутанной массой черныхъ волосъ на подушкѣ... Но, гдѣ и когда ты мнѣ дашь эту музыку пластики? Въ холодномъ, вульгарномъ, захватанномъ номерѣ?..
   -- Зачѣмъ же, родной мой? Все это легко устроить! Мы снимемъ въ городѣ маленькую, уютную квартирку, хорошо обставимъ ее, и раза три-четыре въ мѣсяцъ (сколько хочешь), станемъ бывать тамъ -- и всю эту, какъ ты говоришь, "музыку пластики" ты будешь имѣть въ своемъ распоряженіи... У насъ будетъ рояль тамъ. Я буду пѣть тебѣ твои любимыя пѣсни... О, милый! это и будутъ тѣ неписанныя "Флорентійскія Ночи", о которыхъ мы, когда-то, вспомнимъ подъ-старость... И --
   
   Пусть даже время рукой безпощадною
   Мнѣ указало, что было въ васъ ложнаго,
   Все же лечу я къ вамъ памятью жадною,
   Въ прошломъ отвѣта ищу невозможнаго...
   
   Зина прижалась ко мнѣ...
   И что-то холодное, жесткое вдругъ шевельнулось во мнѣ и заныло знакомою болью...
   ...Что это предчувствіе?-- мелькнуло во мнѣ.-- Но, неужели же я буду убитъ? О, нѣтъ! He вѣрю! мысль о смерти -- она не входитъ въ меня... Нѣтъ! Она, можетъ быть, пройдетъ только мимо, и только коснется меня своимъ саваномъ... Да,-- мнѣ кажется, я вѣрю въ это, я еще буду жить...
   А коляска, быстро-быстро, катилась впередъ, увлекаемая "фантастической четверней вороныхъ", дружный топотъ которыхъ аккомпанировалъ, словно, тому, что было сказано Зиной... И мнѣ начинало казаться, что это не четверня вороныхъ, а -- само время, которое когда-то (можетъ быть,-- и очень скоро!) укажетъ "рукой безпощадной" на красивую ложь настоящаго, увлекаетъ насъ дальше и дальше впередъ -- къ холоднымъ и "безжалостнымъ" комментаріямъ нашего завтра...
   Мы оба, сразу какъ-то, притихли -- и, сиротливо прижавшись другъ къ другу, засмотрѣлисъ на звѣздное небо...
   -- О чемъ ты задумался, милый?
   -- О моя прелесть, что докторальность этихъ "безпощадныхъ" приговоровъ нашему прошлому всегда мнѣ казалась и кажется сухимъ и ненужнымъ брюзжаніемъ старца-педанта, который уже не живетъ, а только вотъ -- комментируетъ, и, съ точки зрѣнія своей некрасивой и никому ненужной правды, судитъ красивую ложъ прошлаго, къ которой его все же неудержимо влечетъ, потому что только тамъ и тогда -- подъ тѣмъ лазурнымъ и чистымъ небомъ прожитой молодости -- дабы только тамъ намъ и было тепло и уютно: тамъ братски насъ отнимали когда-то граціозныя, милыя грезы, тамъ сопровождали насъ красивыя иллюзіи и вспышки молній личнаго счастья намъ озаряли нашу дорогу... О, безусловно! и эти вотъ даже минуты -- когда я, при свѣтѣ луны, обнимаю руками гибкую талію Зины,-- когда-то и кто-то посадитъ на жесткую скамью подсудимыхъ и прочтетъ имъ суpовый, сухой приговоръ беззубымъ старческимъ ртомъ... Возможно, что все это будетъ. Но только въ числѣ этихъ суровыхъ педантовъ меня не отыщутъ. О, нѣтъ! я никогда не обижу этихъ милыхъ минутъ сухой и ненужной схоластикой правды, которая -- къ слову сказать -- мнѣ часто рисуется высокой поблекшей дѣвушкой, съ плоскою грудью, къ которой никто и никогда не склонялся -- и, мало-по-малу, цѣломудренная грудь эта впала и ссохлась какъ поблѣднѣло и выцвѣло личико дѣвушки-Правды, ставшей давно уже старой дѣвой..
   -- Но, милый!-- смѣялась Зина:-- можно ли такъ говорить о Правдѣ!
   -- Что жъ дѣлать, родная! Изъ пѣсни слова не выкинуть... Та Правда, о которой мы говоримъ, была когда-то цвѣтущею, мощною дѣвушкой (такъ было когда-то въ Элладѣ), но... съ тѣхъ поръ много воды утекло. Съ тѣхъ поръ мы оназареились -- и разучились любить красоту и юность нашей невѣсты-Правды,-- мы потянулись къ "приданому", т.-е.-- къ Царству Небесному; и намъ дорога уже стала не она, не наша невѣста, а то -- что намъ обѣщали "въ приданое". И она, эта великолѣпная античная дѣвушка, брезгливо отъ насъ отвернулась, и навсегда завязала свой дѣвственный поясъ... И вотъ ("кто виноватъ -- у судьбы не допросишься", но только мы оба стали -- "похуже"): красавица-Правда, мало-по-малу, засохла въ своемъ старомъ дѣвствѣ; а мы, и отвернувшись даже отъ нашей мѣщанской корысти, и забывъ о "приданомъ", т.-е. не мечтая уже о блестящей карьерѣ на Небесахъ (всему -- свое время!),-- мы не хотимъ и не можемъ любить этой высохшей дѣвушки, которая, отъ нечего дѣлать, стала педантомъ и сухимъ доктринерсмъ...
   -- Такъ, значитъ, Правда была только въ Элладѣ?
   -- Да, милая. Хорошо ли, нѣтъ ли понималъ свою правду Грекъ -- дѣло не въ этомъ. Но онъ тяготѣлъ къ ней непосредственно, и умѣлъ, какъ никто (ни до, ни послѣ), умирать за свою Правду. Онъ, припадая къ ногамъ своей милой, не рылся мѣщански въ ея кошелькѣ. Для христіанина всякая Правда дорога не сама по себѣ, а потому только, что за этой Правдой стоитъ награда -- Царство Небесное. 300 спартанцевъ и 700 теспійцевъ, легли костьми у Фермопилъ, подъ предводительствомъ Леонида; причемъ (характерная подробность!) -- одинъ изъ этой славной тысячи, по. славный предупредить аѳинянъ о томъ, что Ѳермопилы взяты, стыдясь дарованной ему по жребію жизни, загналъ себя дорогой, и, прокричавъ на площади родного города: "Ѳермопилы взяты", грохнулся мертвымъ, чтобы стать безсмертнымъ въ исторіи... Да -- эта славная тысяча сыновъ Эллады, и въ параллель къ нимъ -- одиннадцать "избранныхъ" учениковъ Назарея, которые "разсѣялись" во время ареста Учителя въ саду Геѳсиманскомъ...
   -- Максъ! Максъ! ты опять заслужилъ поцѣлуя за красоту своихъ мыслей...-- сказала, смѣясь, Зина -- и потянулась ко мнѣ." -- Я и люблю, и боюсь твоихъ мыслей...-- шептала она мнѣ, язвя поцѣлуями.-- Онѣ очаровываютъ, онѣ обвиваютъ меня, какъ кольца змѣи -- и я не въ силахъ бороться съ ними...
   -- А я... Я и люблю, и боюсь твоихъ поцѣлуевъ, "давшихъ мнѣ столько блаженства и"... Ты знаешь конецъ этой фразы?
   -- Знаю: "блаженства и мукъ"... Это -- изъ Бодлэра?
   -- Да.
   -- Но, развѣ мои поцѣлуи и мучаютъ тебя?
   -- Меня мучаетъ мысли, что ихъ можетъ и не быть,-- что кто-то и что-то ихъ можетъ отнять у меня -- и что "время рукой безпощадной" укажетъ кому-то (ужъ, не самой ли цѣлующей?) то, "что было въ нихъ ложнаго" -- мысль эта тисками сжимаетъ мнѣ сердце... Правда, мнѣ говорятъ, что о нихъ не забудутъ ("все же лечу я къ вамъ памятью жадной"...); но,-- что мнѣ въ томъ? Эта красивая грусть -- она только трауръ о прошломъ,-- о томъ, что ужъ умерло...
   -- Но ты не такъ меня понялъ, мой милый! Я не могу и не хочу отвѣчать за каждое слово сказанной мною цитаты: она отдаленный намекъ на то, что я хотѣла сказать... Я не имѣла въ виду никакихъ похоронъ и не шью себѣ траура... (Я вздрогнулъ.) -- Я твоя, и -- твоя навсегда... Слышишь, мой милый? Навсегда!..-- и она порывисто прижалась ко мнѣ...
   Душа моя, словно, расширилась...
   Красота этой ночи, близость любимой женщины, близость опасности (можетъ быть, даже -- и смерти изъ-за нея),-- все это вошло сразу въ грудь и разогнало всѣ тѣни, которыя испуганно жались въ груди и ушли вдругъ, и безъ нихъ стало легко и свободно, и горделивая радость проснувшейся воли ознобомъ коснулась лба и спины и, словно, вдругъ окрылила меня..

-----

   -- Итакъ: до-завтра, мой милый!-- шептала мнѣ Зина, прощаясь со мной у крыльца своего дома.
   -- Нѣтъ. Завтра у меня неотложное дѣло.
   -- Значитъ, до-послѣзавтра?
   -- О, да! Если только... ничто не помѣшаетъ мнѣ...-- невольно улыбнулся я мысли -- какъ далека была Зина истинному смыслу сказанной фразы...
   -- Прощай, милый!
   -- Прощай, Зина!
   Такъ мы и разстались.
   

XCVIІ.

   -- Ну-ка, Сергѣй Павловичъ! (мы припоздали немножко) притроньте...
   -- На отчаянность?-- усмѣхнулся онъ.
   -- Да.
   Онъ подобралъ возжи...
   -- Греби!!-- послышалось съ козелъ...
   Лошади рванулись впередъ... И только по прыгающимъ задамъ пристяжныхъ, которыя пошли въ карьеръ, да по напору легшаго мнѣ на грудь и лицо вѣтра, видно было, какъ быстро мы ѣхали...
   И эта скачка, и эта воздушная ванна, которая смывала съ души все отрицательное, недоговоренное и недодуманное и заставляла блѣднѣть отъ восторга лицо,-- все это такъ освѣжило и встряхнуло меня -- и я почувствовалъ себя молодымъ, бодрымъ, счастливымъ и смѣющимъ жить...

-----

   Разсвѣтало уже, когда я подъѣхалъ къ дому.
   На крыльцѣ меня встрѣтила Саша.
   -- Смотрите!-- указалъ я на небо:-- "Встала изъ мрака младая съ перстами пурпурными Эосъ"... И я, "право... не знаю,-- говорилъ я, обнимая и цѣлуя ее:-- гдѣ же настоящая, подлинная Эосъ: та ли, что смотрится съ неба, та ли, которую я сейчасъ обнимаю? Я даже не знаю -- какая изъ нихъ краше и лучше... Посмотришь на небо -- и. кажется мнѣ, будто -- та; посмотришь на васъ -- и не глядѣлъ бы на небо...
   -- Та -- лучше!-- отвѣтила Саша...
   -- Да,-- пока на васъ не посмотришь.
   -- Всегда она лучше...
   -- Вы думаете? А вотъ -- спрошу завтра у Сагина. Пусть онъ насъ разсудитъ...
   -- Нѣтъ, нѣтъ, Валентинъ Николаевичъ! Пожалуйста...-- вспыхнула Саша.-- Отъ него тогда не отвяжешься...
   -- А вы не спорьте!
   -- Не буду.
   -- Кто жъ лучше?
   -- Не знаю...-- лукаво усмѣхнулась она,
   -- То-то: "не знаю"! А я вотъ, смотрю на васъ -- и знаю: кто... Вы!
   Саша молчала.
   -- Кстати. Сагинъ пріѣхалъ?
   -- Давно уже... Я такъ испугалась! Смотрю: одинъ онъ...
   -- Ну! Чего же было пугаться? Онъ говорилъ вамъ? Мы встрѣтили тамъ Костычовыхъ, и докторъ просилъ насъ взять съ собой Зинаиду Аркадьевну, которую онъ не хотѣлъ пускать одну въ поѣздѣ, ночью. Сагинъ уступилъ ей мѣсто въ коляскѣ, а самъ уѣхалъ съ ночнымъ поѣздомъ. Вотъ... Ну, а теперь, милая женушка, кормите меня: я умираю отъ голода...
   -- Сейчасъ. Все ужъ готово...
   За ужиномъ Саша спросила:
   -- Валентинъ Николаевичъ! скажите: вы... какъ -- давно уже знакомы съ сестрой доктора?
   -- Да. Въ Петербургѣ еще...
   -- Что она -- красивая?
   -- Очень. Но, вамъ, можетъ быть, хочется знать, Эосъ, кто лучше -- она, или вы?
   -- Нѣтъ, зачѣмъ же?-- вспыхнула Саша.-- Я просто такъ...
   -- Нѣтъ, отчего же! И я тоже -- "такъ". Видите ли, Эосъ, васъ трудно сравнить: вы -- въ разныхъ стиляхъ. Что лучше: роза, или пѣніе соловья? Я не сумѣлъ бы отвѣтить. Во всякомъ случаѣ, она не красивѣе васъ. Красивѣе васъ я не видѣлъ (по крайней мѣрѣ -- въ жизни). Вѣдь, вы, Эосъ, красавица! Но, и она великолѣпна! Не хуже, можетъ быть, даже и васъ. Но, кто изъ васъ лучше -- не знаю. Спросить, развѣ, Сагина?-- усмѣхнулся я, глядя на Сашу.
   -- Ну, вотъ! Вы всегда такъ...
   -- Да нѣтъ же, Эосъ! серьезно... Не знаю...
   -- И не надо, Зачѣмъ же спрашивать? He все ли равно?
   -- То-есть какъ вамъ сказать?.. Важнаго въ этомъ, конечно, нѣтъ. А такъ -- интересно. Сагинъ -- художникъ. И потомъ: со стороны, можетъ быть, и виднѣй...
   Мы оба вздрогнули...
   -- Сагинъ-художникъ -- къ вашимъ услугамъ...-- послышалось сзади...
   Мы оглянулись. Въ амбразурѣ балконной двери стоялъ Сагинъ. Саша вскрикнула -- и рванулась бѣжать...
   -- Нѣтъ, позвольте-съ!-- успѣлъ я схватить ее за руку.-- Ужъ если попались, такъ -- вмѣстѣ...
   -- Въ чемъ дѣло?-- смѣясь, спросилъ Сагинъ.
   -- А вотъ: извольте отвѣтить.. Что лучше: соловей, или роза?
   -- Не знаю.
   -- Разсвѣтъ, или вспышка зарницы?
   -- Не знаю.
   -- Александра Гавриловна, или Зинаида Аркадьевна?
   Сагинъ задумался:
   -- Не знаю, "хоть рѣжьте на части"!..
   -- Пустите!-- смѣясь, вырывалась Саша...
   Я отпустилъ -- и она убѣжала...
   -- А, знаете, я и дѣйствительно не сумѣлъ бы сказать -- кто лучше...
   Вы очень удачно характеризуете ихъ. Да: роза, разсвѣтъ и -- Александра Гавриловна; соловей, зарница и -- Зинаида Аркадьевна. Тамъ -- болѣе нервная красота, и первымъ угломъ идетъ грація; но, нѣтъ этой духовной гармоніи, этой уравновѣшенности душевной, и этой пластической законченности... Вы дали параллели. Но ихъ можно и сблизить, охватить одной формулой. Это -- какъ у Сибиряка (помните его "Лебедь Хантыгая"?):
   
   Алой розой смѣхъ твой запертъ,
   Соловьиной пѣсни трепетъ
   На груди твоей таится...
   
   -- Правда. Но, виноватъ,-- откуда вы вдругъ появились? Хотите чаю?
   -- Пожалуйста. Я пріѣхалъ....
   -- Да! Кстати: спасибо вамъ, милый, за вашу любезность...
   -- Ну, что тамъ! Да. Такъ: пріѣхалъ, поужиналъ и -- спать. Не спится. Одѣлся и пошелъ бродить по саду... Слышу: вы подъѣхали. Я -- сюда... Всхожу по, ступенямъ террасы -- слышу: "Сагинъ -- художникъ".., и т. д. Ну, а теперь (сказалъ онъ, допивая стаканъ): какъ-ни-какъ, а спать все-таки надо, ибо насъ завтра посѣтитъ эта... шайка. Нѣтъ! Какъ хотите, а вы, на мой взглядъ, не правы. Я просто вышвырнулъ бы этого нахала за дверь -- и только. Это -- шантажъ! Это -- просто шальная выходка бандита... Мало ли что иному ослу взбредетъ въ голову! И потомъ: что это за удивительное право на безправіе, исходя изъ тѣхъ соображеній, что соціально мы, дескать, безправны, всѣ? Это -- современный Маркъ Волоховъ, который, съ книгой Прудона въ рукахъ, лазилъ черезъ заборы -- воровать яблоки, и -- какъ дикарь -- рветь чужія книги... Я, конечно, не имѣю претензіи васъ убѣдить. Ваше дѣло. Но только вы -- не правы и не правы... Прощайте!
   Мы, молча, разстались...
   

ХСVIII.

   Совсѣмъ уже было свѣтло (солнце взошло уже), когда я, поднявшись по лѣстницѣ, отворилъ дверь Сашиной комнатки, оставляя за спиной у себя ярко-сверкающій день. А тамъ -- все еще ютилась ночь... Шторы были спущены. Въ углу, передъ иконой, мечтательно теплилась лампадка, и?жно кладя на все розоватые блики...
   
   О, сумракъ чудный, шлю тебѣ привѣтъ!
   Разлитъ ты здѣсь, въ тиши моей святыни...
   
   Въ бѣлой рубахѣ и бѣлой нижней юбкѣ, гибко перегнувшись назадъ и вскинувъ кверху прекрасныя голыя руки, Саша убирала на ночь свои роскошные, курчавые волосы...
   Я вошелъ -- и невольно залюбовался этой музыкой пластики... Я давно уже не созерцалъ этой картины, и никогда она не казалась мнѣ такой безмятежно-прекрасной...
   
   Я шелъ сюда, чтобъ только насладиться;
   Пришелъ -- и сердце грезами томится...
   
   Да, Сагинъ правъ: тамъ нѣтъ "этой духовной гармоніи", "этой уравновѣшенности"... Тамъ -- "болѣе нервная красота"... Тамъ -- "столько блаженства и мукъ"... Тамъ -- какъ тотъ заколдованный и убѣгающій огонекъ несмѣтнаго клада, подойти къ которому надо черезъ темный, таинственный лѣсъ сказки, наполненный всякими страхами и ужасами; и надо итти и не бояться; и не такъ-то легко это дается тому, кто дерзнетъ коснуться завѣтнаго клада... Тамъ -- неувѣренный свѣтъ эффектной зарницы, которая капризно трепещетъ на небѣ... Но -- мигъ... и она можетъ угаснуть совсѣмъ и никогда ужъ не вспыхнуть. Это не то -- что устойчивый и все ярче и ярче разгорающійся свѣтъ погожаго утра, которое согрѣетъ потомъ долгою ласкою яснаго дня, и если когда и угаснетъ -- то, развѣ, только тогда, когда погаснетъ и самое солнце...
   -- О чемъ вы задумались, милый?-- нѣжно спросилъ меня ласковый голосъ.
   -- О томъ, что... что роза дольше цвѣтетъ, чѣмъ поетъ соловей, и о томъ еще -- что свѣтъ утра устойчивѣй, дольше, чѣмъ вспышка зарницы... Объ этомъ.
   Высокая, стройная фигура женщины въ бѣломъ красиво потупилась... Я не видѣлъ лица Сащи -- оно куталось тѣнью,-- и только тонкая линія свѣта лампадки рѣзко рисовала изящный, задумчивый профиль, золотя извивы волосъ, которые массой ложились на плечи и нѣжную грудь женщины и осѣняли ее мягкою тѣнью...
   Я васъ очень люблю, моя свѣтлая зорька! Мнѣ такъ тепло и уютно съ вами... Вы для меня -- и красавица-женушка, и сердобольная мать (вы знаете: у меня дурная мать и я не люблю своей матери), и сестра милосердія, и старая няня (которая стала стара такъ)... И мнѣ было бы обидно и больно, если бы въ вашу головку вползла нехорошая, вздорная мысль... Ну, хотя бы, о томъ, что я могу разлюбить васъ, или -- меньше любить, чѣмъ любилъ... А, между тѣмъ, я васъ съ каждымъ днемъ люблю все больше и больше... А за послѣдніе дни, я не разъ уже видѣлъ вашу курчавую головку понурой... Отчего это, Эосъ?
   -- Оттого, что вы стали другимъ-такимъ, какъ раньше, когда вы только-что изъ Петербурга пріѣхали... Это и няня замѣтила. Все сидите и думаете. И лицо стало блѣднымъ. Какъ разъ, какъ тогда... Я и подумала: соскучился здѣсь -- возьметъ и уѣдетъ...
   -- Поди, еще -- и безъ васъ?
   -- Да, и такъ думалось...
   -- Надоѣла, дескать... Разлюбилъ, уѣдетъ и -- броситъ... Такъ, Эосъ?
   Женщина въ бѣломъ, осѣненная роскошью чудныхъ волосъ, потупясь, въ красивой, задумчивой позѣ, была неподвижна и ничего не отвѣтила... Свѣтъ лампадки покрывалъ ее розовой дымкой...
   -- И вамъ не стыдно было такъ думать? Вамъ было не жаль -- обижать меня такимъ подозрѣніемъ,-- а?
   Стройная фигура въ бѣломъ вздрогнула -- шагнула ко мнѣ и обвила мою шею руками... Душистая волна курчавыхъ волосъ коснулась меня и мягко скользнула у меня по лицу и рукамъ...
   -- Простите...-- тихо шепнула мнѣ стройная, гибкая женщина, порывисто вся прижимаясь ко мнѣ,.-- Я никогда-никогда не буду такъ думать!
   -- Знайте же, что я васъ люблю больше жизни! И что бы тамъ ни случилось, и какъ бы тамъ ни сложились условія нашей жизни -- все равно,-- мое чувство къ вамъ останется неизмѣннымъ. И помните, милая, что нѣтъ для меня оскорбленія выше того, какъ -- подозрѣніе ваше, что я говорю вамъ неправду, и что я могу разлюбить васъ. Это совсѣмъ невозможно!
   -- Простите! Этого больше не будетъ... Милый! Желанный мой!..-- и гибкое, стройное тѣло ея льнуло ко мнѣ и трепетало отъ счастья, пьяня меня близостью и нѣгой своихъ прикосновенъ...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Усталый отъ ласкъ, я уснулъ на груди своей Эосъ...
   

ХСІХ.

   Утромъ, какъ-разъ къ чаю, въ докторскомъ экипажѣ, явились: Сажинъ, Крыгинъ и,-- чего ни я, ни Сагинъ не ждали,-- Линицкій. Онъ былъ блѣденъ, и замѣтно взволнованъ. Сажинъ былъ угрюмъ. И одинъ только Крыгинъ былъ совершенно спокоенъ, и не улыбался, не иронизировалъ, и былъ непривычно корректенъ.
   Не успѣли мы сказать и двухъ словъ, какъ въ дверяхъ показалась Саша...
   Всѣ встали.
   -- Моя жена...-- сказалъ я и -- назвалъ фамиліи своихъ гостей. Всѣ такъ и вперились глазами въ застѣнчиво порозовѣвшую Сашу. Особенно -- Линицкій, который, несмотря на замкнутую сосредоточенность своего настроенія, видимо, былъ пораженъ даже,-- и долго внимательно всматривался въ жену своего недруга... По выраженію глазъ и по тому, какъ мы переглянулись съ Сагинымъ, я понялъ, что эту подробность отмѣтилъ и онъ...
   "Да, братецъ!-- безъ словъ говорили эти глаза:-- хоть снова дерись на дуэли"..
   Саша предложила всѣмъ чаю. И Обжинъ, и Крыгинъ изъявили согласіе. Линицкій же вѣжливо поклонился и отказался, сказавъ, что онъ пилъ и не хочетъ
   -- Можетъ быть, кушать хотите?-- привѣтливо сказала Саша, подвигая къ нему сыръ, масло и яйца...
   Его передернуло...
   -- Нѣтъ. Очень вамъ благодаренъ!-- покраснѣлъ вдругъ Линицкій, и нервно-торопливо завозился съ своей папиросой...
   И не одинъ Линицкій -- всѣ мы почувствовали себя вдругъ неловко и заторопились съ чаемъ...
   -- Господа! идемте въ садъ...-- пригласилъ насъ всѣхъ Сагинъ. И только сойдя съ террасы и вступивъ въ аллею, мы всѣ свободно вздохнули. Присутствіе Саши стѣсняло насъ всѣхъ. Пройдя въ конецъ всю аллею, мы вышли къ рѣкѣ, на площадку, и -- остановились...
   -- Намъ здѣсь не помѣшаютъ,-- сказалъ я.-- Садитесь, господа!-- указалъ я на лавочки.
   Всѣ сѣли.
   -- Вамъ, Абашевъ, извѣстна, конечно, цѣль нашего пpiѣзда?-- спросилъ Обжинъ.
   -- Конечно.
   -- Ракъ вотъ... Я, прежде всего, долженъ сказать вамъ, мы -- и я, и Крыгинъ -- всячески были противъ того, чтобы участвовать во всей этой исторіи. Принципіально, мы противъ Линицкаго. Мы не можемъ признать за нимъ права -- дѣлать подобнаго рода шаги. И. если мы и уступили его настояніямъ, такъ потому только, что убѣдились въ томъ, что мы своимъ отказомъ толкнемъ его только на шагъ еще болѣе рѣзкій и грубый и, можетъ быть, даже еще и болѣе нежелательный, по своимъ послѣдствіямъ... Вы, вѣдь, знаете его точку зрѣнія, то-есть -- что онъ рѣшилъ предпринять, на случай, если бы дуэль не состоялась?
   -- Знаю.
   -- И надо думать, что и вы тоже, учтя положеніе вещей, то-есть, возможность дальнѣйшихъ шаговъ со стороны Линицкаго, нашли болѣе цѣлесообразнымъ -- дать и ваше согласіе. Да?
   -- Ну, это, положимъ, не совсѣмъ такъ....-- опротестовалъ я.-- Никакіе "дальнѣйшіе шаги" со стороны г. Линицкаго, сами по себѣ, не могли бы понудить меня съ нимъ согласиться. Наоборотъ,-- это только могло ему помѣшать достигнуть своей цѣли. Я не уступилъ бы насилію. Я противопоставилъ бы ему нѣчто другое. Нѣтъ! не это толкнуло меня съ нимъ согласиться. Я просто призналъ за нимъ "право на безправіе" (какъ очень удачно вчера выразился г. Сагинъ). То-есть призналъ за нимъ право -- смотрѣть въ данномъ случаѣ такъ, какъ онъ хочетъ и можетъ смотрѣть. Вотъ. Что же касается "учитыванія" по части "положенія вещей", такъ я, изъ всего того, что онъ говорилъ мнѣ, выдѣлилъ одно обстоятельство, которое, дѣйствительно, могло быть для меня стимуломъ -- пойти навстрѣчу его желаніямъ. Это -- неприкосновенность и непричастность ко всей этой исторіи Зинаиды Аркадьевны,-- что ближе всего и достиглось путемъ дуэли, на предложенныхъ имъ мнѣ условіяхъ...
   -- Да. Но, вѣдь, это жъ шантажъ!-- вставилъ Сагинъ.
   -- Но я готовъ признать за г. Линицкимъ право и на это "безправіе",-- отвѣтилъ я Сагину.
   -- Но, можетъ быть...-- нерѣшительно сказалъ Обжинъ:-- возможна и другая какая-нибудь почва для соглашенія? Можетъ быть, мыслимъ какой-нибудь выходъ?
   -- Выходъ есть!-- обрывисто и сухо сказалъ вдругъ Линицкій.
   Всѣ обернулись къ нему.
   -- Какой же?-- спросилъ Сагинъ.
   -- Господинъ Абашевъ долженъ прервать всякое знакомство съ Зинаидой Аркадьевной и избѣгать даже съ нею встрѣчаться...
   Я усмѣхнулся.
   -- Развязно сказано....-- процѣдилъ сквозь зубы Сагинъ.
   Я старался сдерживаться, но чувство животной злобы начинало расти и подыматься во мнѣ...
   -- На подобнаго рода. заявленія со стороны г. Линицкаго, я могу отвѣтить слѣдующимъ. Я согласился съ нимъ драться, и подтверждаю свое согласіе. Но только съ тѣмъ, непремѣннымъ условіемъ, что онъ (въ томъ случаѣ, конечно, если онъ и я останемся живы), послѣ дуэли, сейчасъ же прерветъ всякое знакомство съ Зинаидой Аркадьевной и избавитъ ее отъ лицезрѣнія своей особы...
   -- То-есть, позвольте-съ! На какомъ же это основаніи?-- рванулся съ мѣста Линицкій.
   -- Запросы объ "основаніяхъ" звучатъ въ вашихъ устахъ немножко комично, г. Линицкій! Это -- разъ. И два: дуэль съ вами, внѣ этихъ условій, теряетъ всякій смыслъ. Въ самомъ дѣлѣ: сегодня мы съ вами деремся, а завтра -- вы создаете поводъ для новой дуэли, и такъ безъ -- конца... согласитесь, не могу же, вѣдь, я, уврачевывая ваше самолюбіе отвергнутаго трубадура, не отходить всю свою жизнь отъ барьера, въ томъ случаѣ, если вы и стрѣлять не умѣете и все будете ничѣмъ кончать вашу дуэль! Я, вѣдь, и прошлый разъ (если вы потрудитесь вспомнить), давая вамъ свое согласіе драться съ вами, ставилъ условіемъ, что -- въ томъ случаѣ, если дуэль кончится для насъ съ вами благопріятно, то-есть, ни вы, ни я не будемъ убиты, вы даете мнѣ слово, что оставите меня въ покоѣ...
   -- Васъ -- да; но при чемъ же здѣсь Зинаида Аркадьевна?
   -- Такъ неужели же, въ виду всего происшедшаго, вы могли думать, что я могу оставаться спокойнымъ, видя васъ рядомъ съ Зинаидой Аркадьевной, хотя бы даже и -- послѣ дуэли? Да, и наконецъ; вамъ не угодно видѣть, рядомъ съ нею меня, а мнѣ -- васъ. Или вы полагаете, что требовать и ставить условія можете только вы, а на предъявленныя требованія къ вамъ -- вы можете и просто отвѣтить отказомъ. Такъ что ли?
   Онъ запнулся...
   -- Нѣтъ, мой милѣйшій,-- вступился и Обжинъ.-- Здѣсь и размышлять тебѣ не о чемъ. Сдѣлавъ такое, дѣйствительно, "развязное" предложеніе, ты обязанъ признать вполнѣ умѣстнымъ таковое и по отношенію самого себя.
   -- Да, вы правы!-- отвѣтилъ онъ сдавленнымъ голосомъ.-- Я согласенъ.
   Пусть будетъ по-вашему...
   -- И я могу быть вполнѣ гарантированнымъ въ томъ, что сказанное вами будетъ исполнено?-- настойчиво спросилъ я.
   -- Я, г. Абашевъ, не давалъ повода сомнѣваться въ моей порядочности,-- сухо отвѣтилъ Линицкій.-- А, стало-быть, разъ я сказалъ, такъ сказалъ.
   Я поклонился.
   -- Итакъ, господа!-- привсталъ съ мѣста Обжинъ:-- въ виду всего сказаннаго, намъ остается только выработать подробности предстоящаго поединка -- разъ возможность мирнаго соглашенія является недостижимой.
   И я просилъ бы господъ Сагина и Крыгина обсудить это дѣло сейчасъ же, но безъ присутствія лицъ заинтересованныхъ. Надѣюсь, что вы, г. Абашевъ, ничего не будете имѣть противъ того, если и я тоже примкну къ нимъ, хотя моя роль во всей этой исторіи исчерпывается только обязанностью врача?
   -- Пожалуйста!
   -- А ты, Линицкій?
   -- Сдѣлай одолженіе!
   Всѣ встали и пошли въ глубь сада.
   Я и Линицкій остались. Я сѣлъ. Онъ продолжалъ шагать взадъ и впередъ по площадкѣ...
   Долго прошло такъ.
   -- Господинъ Абашевъ!-- неожиданно заговорилъ вдругъ Линицкій (я даже вздрогнулъ отъ неожиданности).-- Вы мнѣ позволите сдѣлать одинъ вопросъ вамъ?
   -- Пожалуйста.
   -- Я сейчасъ только узналъ, что вы -- женатый. И что ваша жена -- очаровательная личность... Скажите: вы любите вашу жену? Я извиняюсь впередъ за щекотливость и, можетъ быть, даже непозволительность моего вопроса... Я -- не изъ празднаго любопытства это... Повѣрьте! И потомъ: намъ сейчасъ на многое надо сумѣть взглянуть шире и глубже... Впрочемъ, это -- какъ посмотрѣть... И если вы усмотрите въ этомъ просто безтактность, повторяю: прошу меня извинить...
   -- Нѣтъ, отчего же? Я вамъ отвѣчу. Люблю ли я жену свою? Очень.
   -- Но, въ то же время вы -- увлекаетесь вотъ и Зинаидой Аркадьевной?
   -- Какъ видите...
   -- И вы тоже -- серьезно ее любите?
   -- Мнѣ кажется, для васъ это должно быть вполнѣ очевидно: я принялъ вашъ вызовъ.
   -- И вы... вѣдь, вы же считаетесь съ тѣмъ, что вы можете быть и убиты (я стрѣляю недурно)... А, между тѣмъ... То есть, я хотѣлъ бы сказать, что, разъ вы любите вашу жену, вы могли бы, мнѣ кажется, быть и не такъ настойчивы въ вопросѣ, который для меня, напримѣръ, рисуется совсѣмъ въ иной плоскости... Я не умѣю понять васъ, Если рискую я, то это -- понятно. Но -- вы?..
   -- Видите ли: бояться смерти,-- какъ сказала одна очень умная женщина прошлаго вѣка,-- нельзя. Пока ее нѣтъ -- нечего бояться; а когда она уже есть -- некому будетъ бояться...
   -- Кто это сказалъ такъ?-- встрепенулся Линицкій.
   -- Дашкова.
   Онъ постоялъ съ минуту, недовѣрчиво покосился на меня, и опять зашагалъ по площадкѣ...
   -- Ну, а вы, г. Линицкій, не считаетесь съ тѣмъ, что, вѣдь, и вы можете быть то же убиты?
   -- Нѣтъ!
   -- Но, почему же? Я тоже стрѣляю недурно...
   -- Я -- фаталистъ. И убѣжденъ, что если кто и будетъ убитъ, такъ не я, а -- вы.
   -- Возможно. И скажите: васъ мысль эта не давитъ?
   -- Нѣтъ. Я не люблю васъ. Я очень не люблю васъ!
   -- Простите, но я вамъ не вѣрю. То-есть -- не тому, что вы меня очень не любите (это такъ очевидно),-- я не вѣрю тому, что вы легко отнесетесь къ тому, что убьете меня. За чаемъ, когда вамъ новая ваша знакомая предлагала "покушать", вамъ было не по себѣ... И я это замѣтилъ.
   Линицкій слегка поблѣднѣлъ и обернулся ко мнѣ...
   -- Но, вы... вы не такъ меня поняли. Мнѣ тяжело было пользоваться ея гостепріимствомъ. Я Не имѣлъ на него права. Но этого не знали -- и я, такъ сказать, какъ бы воровалъ ея тепло и радушіе. Оттого это такъ. И потомъ: ваша жена произвела на меня чарующее впечатлѣніе. Она... да -- она очень красива, и по-особенному, какъ-то, красива. Когда глядишь на такое лицо -- становишься чище, лучше, добрѣй...
   -- А скажите, г. Линицкій,-- не утерпѣлъ и спросилъ я:-- кто, на вашъ взглядъ... (Спѣшу оговориться: не подумайте только, пожалуйста, что за спиной моего вопроса стоитъ что-нибудь другое и скрытое. Нѣтъ! Мнѣ просто хотѣлось бы знать... Я вчера объ этомъ самъ случайно задумался.) Скажите: кто, на вашъ взглядъ, красивѣе -- Зинаида Аркадьевна, или ваша новая знакомая?
   Онъ подозрительно покосился, и -- не сразу отвѣтилъ:
   -- На этотъ вопросъ я (и зачѣмъ это вамъ?), еслибъ даже и хотѣлъ, то, все равно, не сумѣлъ бы отвѣтитъ. Для того, чтобы сравнивать -- надо смотрѣть съ одной точки зрѣнія. А я въ данномъ случаѣ всячески не могу располагать этой "одной точкой зрѣнія". Я буду объективенъ въ одномъ случаѣ и субъективенъ -- въ другомъ. И потомъ: вопросъ мнѣ вашъ кажется просто - циничнымъ...
   -- Ну, разъ уже кажется -- вы, конечно, и правы, по-своему, вѣдь, если ужъ "міръ есть мое представленіе", то мой вопросъ -- и подавно. Задавая его, я просто вслухъ думалъ, и -- подъ впечатлѣніемъ вашего недавняго заявленія, что "намъ-де на многое надо сумѣетъ взглянуть шире и глубже" -- не въ мѣру, какъ видно, довѣрчиво отнесся къ вашей способности -- сумѣть такъ "взглянуть"... Я просто не учелъ того обстоятельства, что всякая вслухъ. сказанная мысль, проходя сквозь призму пониманія слушателя, соотвѣтственно и окрашивается въ ту, или иную краску...
   -- Да, вы правы. Ни беру свои слова назадъ. Дѣло въ томъ, что, слушая васъ, я не всегда могу быть вполнѣ объективнымъ: вы слишкомъ антипатичны для меня, г. Абашевъ!
   -- Не могу сказать, чтобы это было любезно. Но, все же -- на этотъ разъ вамъ "кажется" вѣрно. Я часто замѣчала что я произвожу впечатлѣніе человѣка несимпатичнаго. "я рискую показаться неискpеннимъ, сказавъ, что я вполнѣ раздѣляю этотъ взглядъ на меня, со стороны не только, что -- васъ но и многихъ... Я и на самого себя произвожу впечатлѣніе человѣка несимпатичнаго...
   -- Что это -- одна изъ аффектированныхъ вашихъ позъ?-- ѣдко усмѣхнулся Линицкій.
   -- Но, передъ кѣмъ же? Ужъ не передъ вами ли г. Линицкій? Или это мы опять имѣемъ дѣло съ однимъ изъ вашихъ "представленій"? И наконецъ, неужели вамъ сударь? такъ чужда самая мысль о возможности критическаго отношенія къ себѣ лично, что вы эту черту и въ другомъ трактуете какъ рисовку и позу? Положимъ, насколько я успѣлъ васъ узнать, вы на себя, вообще, рѣдко оглядываетесь... у Гейне, помнится, есть одна стародатская пѣсня о нѣкоемъ необузданномъ рыцарѣ Фонведѣ, который, обуреваемый мыслями о разныхъ подвигахъ только и дѣлалъ что -- бряцалъ своимъ мечомъ... Подчepкивая, можетъ быть, эту его необузданность каждая строфа пѣсни упрямо заканчивалась однимъ и тѣмъ же припѣвомъ:-- "Оглядывайся, рыцарь Фонведъ!" -- И знаете, я рекомендовалъ бы мудрый совѣтъ этой пѣсни: сдѣлать девизомъ и всякому рыцарю "безъ страха и упрека". Не мѣшаетъ, знаете ли, умѣть иногда оглянуться...
   -- Но, почему-же вы думаете, что я не способенъ "оглядываться"?! спросилъ сухо Линицкій.
   -- Ну, хотя бы даже изъ этой развязной смѣлости всѣхъ вашихъ характеристикъ, которыя вы часто бросаете въ лицо вашего собесѣдника. Возражая на что-нибудь, вы рѣдко когда абстрагируете нежелательное для васъ положеніе и никогда не возражаете противъ него принципіально,-- вы просто рѣшаете тотъ, или иной вопросъ, не уходя, какъ говорится, изъ комнаты, то-есть -- дѣлаете ваши выпады непосредственно противъ личности вашего собесѣдника, не лазя при этомъ за словомъ въ карманъ, и не считаясь ни съ чѣмъ... И согласитесь, что развязная смѣлость всѣхъ этихъ выступаній вашихъ,-- она и умѣстна, и вполнѣ понятна развѣ только въ устахъ неоглядывающагося рыцаря Фонведа, которому, поди, иной разъ и очень не мѣшало бы умѣть "оглянуться"... Тогда -- и вызывающій задоръ его репликъ неминуемо поутратилъ бы свою, остроту и развязность... Все это мелочи, конечно... Ну, а вотъ -- взять, хотя бы, вашъ вызовъ... Смѣю увѣрить васъ, если бы рыцарь Фонведъ умѣлъ "оглянуться",-- онъ бы этого шага не сдѣлалъ...
   -- То-есть -- другими словами -- вы бы очень и очень не прочь сумѣть убѣдить меня взять этотъ вызовъ назадъ и -- не драться! Такъ, г. Абашевъ?-- усмѣхнулся Линицкій.-- Скажите, помимо цитатъ по адресу неумѣющихъ оглядываться рыцарей Фонведовъ, у васъ, г. Абашевъ, нѣтъ въ запасѣ цитатъ, изъ того же Гейне, по адресу Фонведовъ трусливыхъ -- а? Мнѣ, напримѣръ, вспоминается что-то имъ сказанное по поводу "стальныхъ штановъ", "подбитыхъ желтою трусостью".. Вы -- какъ -- по адресу этихъ господъ сказать ничего не имѣете?-- вызывающе глумился Линицкій, сверкая глазами...
   -- Отчего бы и нѣтъ! Но, вѣдь, я, сударь, ни васъ, ни себя не имѣлъ и не имѣю пока основанія считать трусомъ; а, стало быть,-- зачѣмъ бы я сталъ и марать свои руки штанами этихъ господъ? Эта роль не по мнѣ. Вѣдь, и Гейне ("Оглядывайся, рыцарь Фонведъ!") никого не рядилъ въ эти штаны. По натурѣ, онъ не былъ лакеемъ. Онъ, правда, не могъ не видать этихъ штановъ -- и остроумно и ѣдко умѣлъ заклеймить ихъ владѣльцевъ. Но самъ онъ ихъ никому не напяливалъ. Повторяю, это дѣло лакеевъ, которымъ, волей-неволей, приходится марать свои руки штанами господъ! Есть и добровольцы-лакеи, у которыхъ, если и не штаны, такъ ихъ-руки очень и очень нуждаются въ чистой водѣ, или чистыхъ перчаткахъ... Особенно -- когда у нихъ является претензія облекаться въ эффектный костюмъ рыцаря... Говорятъ: "шила въ мѣшкѣ не утаишь!" -- Не тамъ -- такъ здѣсь, но оно проскочитъ. Не утаишь и лакея въ кольчугѣ: онъ проболтается...
   Линицкій дрожалъ отъ бѣшенства... Онъ-хотѣлъ что-то сказать, но ему помѣшали: къ намъ незамѣтно для насъ (мы увлеклись и не слыхали: шаговъ), подошелъ Обжинъ и -- вслѣдъ За нимъ -- Крыгинъ и Сагинь....
   -- Господа!-- началъ обжинъ.-- Первымъ условіемъ нашего участія во всей этой исторіи (я говорю отъ лица всѣхъ), это -- безусловное ваше подчинена всѣмъ нашимъ рѣшеніямъ. Иначе -- вы можете устраивать, камъ вы хотите; но только безъ нашего содѣйствія и участія. Словомъ, это -- conditio sine qua non.
   -- Не могу сказать, чтобы мнѣ это вступленіе нравилось!-- сказалъ ѣдко Линицкій.
   -- Но, душа моя!-- огрызнулся обжинъ:-- никто изъ насъ и не имѣетъ претензіи кому бы то ни было нравиться...
   -- А я, съ своей стороны,-- холодно-вѣжливо проговорилъ Сагинъ:-- просилъ бы г. Линицкаго (и разъ навсегда!) быть болѣе сдержаннымъ въ сввихъ выраженіяхъ и вообще -- перестать быть фамильярнымъ. Я, господа, принципіально, стою за полную корректность и оффиціальность въ нашихъ взаимныхъ отношеніяхъ. Изъявивъ свое согласіе быть секундантомъ, я взялъ на себя отвѣтственность, мало того, что -- нравственную, но я являюсь лицомъ и юридически отвѣтственнымъ, въ томъ случаѣ, если бы намъ, при несчастномъ исходѣ поединка, не удалось симулировать самоубійства. И разъ это такъ -- я настоятельно просилъ бы всѣхъ участвующихъ отнестись вполнѣ серьезно къ своимъ обязанностямъ. Я, напримѣръ, противъ даже того, чтобы господа Линицкій и Обжинъ говорили на ты. Это -- мелочь, конечно. Но она вноситъ нежелательную фамильярность въ тонъ нашихъ отношеній и создаетъ почву для всякихъ несдержанныхъ выходокъ со стороны, хотя бы того же г. Линицкаго. Повторяю, я разъ навсегда опротестовываю его манеру держать себя. Она коробитъ меня. И я очень хотѣлъ бы слышать, какъ отнесутся къ моему заявленію мои товарищи...
   -- Вы безусловно правы!-- торопливо согласился съ нимъ Обжинъ.
   -- Я тоже вполнѣ присоединяюсь къ заявленію г. Сагина,-- отозвался и Крыгинъ, который все время безмолствовалъ.-- И даже настаиваю на такого рода отношенія къ дѣлу. Въ томъ же случаѣ, если бы г. Линицкому, или г. Абашеву не угодно было бы согласиться съ указанной точкой зрѣнія,-- я сію же минуту слагаю съ себя всякія полномочія...
   -- Я, господа, готовъ подчиниться всѣмъ вашимъ указаніямъ и требованіямъ...-- привсталъ и поклонился я.
   -- Я -- тоже,-- сухо, но сдержанно отозвался Линицкій.
   И -- странное дѣло -- сейчасъ же, послѣ сказанныхъ Сагинымъ словъ, что-то, словно, случилось -- кто-то, словно, незримо, пришелъ къ намъ и сталъ среди насъ, и появленіе этого невѣдомаго пахнуло вдругъ холодкомъ въ лица всѣхъ... Я оглянулъ ихъ всѣхъ -- да: они стали серьезны и важны и слегка поблѣднѣли...
   Жутковатое чувство ознобомъ скользнуло у меня по спинѣ...
   Я не хотѣлъ уступить, я хотѣлъ усмѣхнуться и не признать этой силы, и -- не сумѣлъ этого сдѣлать (усмѣшка моя уперлась, словно, во что-то -- и отпала назадъ); и я понялъ, что дѣлать этого было не нужно...
   -- Господа!-- говорилъ Обжинъ:-- позвольте васъ познакомить съ постановленіями господъ секундантовъ...
   Я оторвался отъ своихъ мыслей и сталъ внимательно слушать.
   -- Дистанція въ десять шаговъ,-- продолжалъ Обжинъ:-- для нихъ непріемлема. При стрѣльбѣ изъ пистолетовъ (которыхъ, къ несчастію, нѣтъ), они соглашаются на 15-ть шаговъ, а при стрѣльбѣ изъ револьверовъ -- на 25-ть.
   -- Виноватъ!-- заволновался Линицкій.-- Надѣюсь, мнѣ будетъ позволено коснуться вопроса о дистанціи?
   -- Пожалуйста!-- отозвался Сагинъ.
   -- Я предложилъ г. Абашеву дистанцію въ десять шаговъ. Онъ согласился. И мнѣ кажется, что вопросъ этотъ исчерпанъ вполнѣ...
   -- Да. Но -- для васъ только,-- отвѣтилъ Сагинъ.-- Дистанція въ десять шаговъ, да еще при стрѣльбѣ изъ револьверовъ,-- это уже не дуэль, а убійство. Кто первый выстрѣлитъ,-- тотъ и убьетъ. И вы могли, конечно, желать стрѣляться и на еще болѣе тяжелыхъ условіяхъ (хотя бы даже въ двухъ-трехъ шагахъ,-- ваше дѣло),-- но найти себѣ секундантовъ для подобнаго рода дуэли -- вамъ было бы трудно, если только возможно. Ни одинъ благоразумный и порядочный человѣкъ не позволитъ сдѣлать изъ себя пассивный матеріалъ для пособничества въ запальчивыхъ затѣяхъ подобнаго рода. Все имѣетъ свои границы. Мы сдѣлали уже одинъ компромиссъ, давая свое согласіе на револьверы, стрѣляться изъ которыхъ на дуэляхъ не принято (для этого -- вы знаете это -- существуютъ гладкоствольные пистолеты); и, допуская это обстоятельство, мы переступаемъ законныя формы поединка и усугубляемъ тѣмъ нашу отвѣтственность. Но итти дальше въ этомъ направленіи мы не согласны.
   Линицкій, молча, поклонился.
   Всѣ остальныя условія дуэли сводились къ слѣдующему. Намъ предлагалось: или отложить дуэль и достать гладкоствольные пистолеты (отчего мы оба отказались, не желая тянуть дѣла), или на разстояніи 25-ти шаговъ не сходя съ мѣста обмѣняться тремя выстрѣлами изъ револьверовъ, по командѣ: разъ, два, три -- огонь! съѣхавшись въ моемъ лѣсу, съ готовыми записками въ карманахъ. Время дуэли -- утро завтрашняго дня.
   Противъ послѣдняго обстоятельства возразилъ я.
   -- Зачѣмъ, господа, завтра? Да еще -- утромъ... Чѣмъ ближе къ ночи,-- тѣмъ легче и скрыть слѣды... Мы можемъ свободно успѣть покончить съ этимъ и нынче. Вы всѣ уѣзжайте впередъ, какъ будто къ Костычовымъ. И Сагинъ съ вами. А я подъѣду...
   Линицкій такъ и вцѣпился:
   -- Да, да! Пожалуйста... Къ чему тянуть? Не нынче -- завтра...
   -- Что жъ,-- согласился и Сагинъ:-- нынче -- такъ нынче. Идемте писать протоколъ,-- обратился онъ къ Крыгину.-- А вы, Абашевъ, прикажите, пока, запрягать...
   -- Позвольте! А какъ же быть съ лошадьми Костычова?-- спросилъ Обжинъ.-- Оставить ихъ здѣсь? Или -- какъ?
   -- Отошлю ихъ назадъ. Вотъ и все,-- отвѣтилъ я Обжину, и пошелъ распорядиться...

-----

   Часъ спустя, все было готово. И всѣ,-- исключая меня,-- уѣхали. Линицкій и Обжинъ -- въ коляскѣ, на "фантастичной четвернѣ вороныхъ". Сагинъ и Крыгинъ -- въ фаэтонѣ, на парѣ сѣрыхъ.
   У крыльца стояла и моя подсѣдланная лошадь.
   -- А вы -- не поѣхали?-- удивилась Саша.
   -- Нѣтъ, моя Эосъ! Мнѣ скучно немножко -- и я хочу проѣхать верхомъ въ лѣсъ. Разсѣюсь...
   -- Да. Поѣзжайое. А то вы нынче совсѣмъ нехорошій -- блѣдный, нахмуренный...-- участливо сказала она.-- Вы скоро вернетесь?
   Я улыбнулся:
   -- Не знаю, милая. Постараюсь...-- и, поцѣловавъ ея милое личико, волосы и безмятежно, довѣрчиво и кротко смотрѣвшіе на меня глаза Саши, я заторопился уѣхать...
   

С.

   День былъ сѣренькій. Сплошная пелена тучъ покрывала небо. Все, словно, притихло, задумалось... И казалось,-- что, вотъ-вотъ, это сѣрое, низкое небо спустится еще ниже и безутѣшно заплачетъ осеннимъ мелкимъ дождемъ...
   Тоска меня грызла. Силуэты и образы прошлаго вставали въ моей памяти и до боли давили мнѣ грудь... И странно: мнѣ, почему-то, сейчасъ вспоминались такія далекія были прошлаго, которыя давнымъ-давно уже были мною забыты и затканы паутиной времени... И вотъ -- онѣ вдругъ ожили и улыбнулись мнѣ грycтнo-привѣтливой, милой улыбкой...
   Далекія и милыя -- "какъ вешнія воды умчались онѣ"...
   (Особенно ярко и живо смотрѣло на меня, улыбаясь сквозь слезы, румяное личико служанки-дѣвушки, которую когда-то, студентомъ еще я такъ горячо и такъ беззавѣтно любилъ, и она вѣроломно забыла меня и yшла, отдавшись первому встрѣченному шалопаю... Я потерялъ ее сразу изъ вида. И тутъ же, вскорѣ потомъ, и забылъ ее, брезгливо отъ ней отвернувшись обиженный и озлобленный... И вотъ, теперь -- она стоить какъ живaя, и смѣется сквозь слезы (а это всегда такъ украшало ее)... И мнѣ до боли мучительно жаль этого прошлаго -- жаль этого порочнаго ребeнка-дѣвушку, которая потомъ, одумавшись, можетъ быть и каялась гоpько, и плакалаа, уткнувшись въ подушку лицомъ и вцѣпившись ручонками въ русые волосы, покинутая всѣми, забытая и поруганная...
   И во мнѣ вдругъ заныло тоскою и болью:
   
   Гдѣ ты теперь? Съ нищетой горемычной
   Злая тебя сокрушила борьба?
   Или пошла ты дорогой обычной,
   И роковая свершилась судьба?
   Кто жъ защититъ тебя?..
   
   И почему и зачѣмъ ты мнѣ вспомнилась? Жива ли ты? А можетъ быть давно умерла yже, и -- когда-то мною любимая и предо мной виноватая -- пришла теперь, чтобъ быть поводыремъ мнѣ въ "страну безвѣстную"? Можетъ быть, ты со мной расплатиться за прошлое хочешь? Можетъ быть, "спихнувъ" съ себя "суету земную", ты стала другой -- непорочной и чистой?..
   Стала другой... (и я улыбнулся знакомому призраку). Да! грустно усмѣхнулся я.-- Но, вѣдь, эта мысль... эта мысль... Она -- не моя. Нѣтъ! Я не умѣю такъ мыслить. Я эту мысль гдѣ-то слышалъ... Но -- гдѣ и -- когда?..
   И мнѣ вдругъ вспомнилась худая и костоватая фигура чахоточнаго студента-медика... Онъ умеръ въ больницѣ. И я не помню даже и фамиліи бѣднаго юноши... Всѣ его звали у насъ почему-то "Кирилловичемъ". Онъ часто бывалъ у насъ (въ нашемъ обособленномъ кружкѣ). Его любили и всегда бережливо къ нему относились. Съ нимъ даже не спорили. Его щадили и избѣгали его волновать, зная, что больная грудь юноши не вмѣщаетъ ужъ многаго...
   И вотъ -- передо мною мелькнула давняя сценка... Въ тѣсномъ кружкѣ "своихъ", Кирилловичъ, восторженно сверкая глазами и удушливо покашливая, съ чахоточнымъ румянцемъ на впалыхъ щекахъ, развиваетъ намъ мысль о "потусторонней" жизни... Разговоръ шелъ о томъ, какъ одинъ нашъ общій знакомый, узнавъ и уличивъ въ измѣнѣ любимую женщину, застрѣлилъ ее и себя. Всѣ мы волновались, жалѣли и спорили, относясь всякъ по-своему къ факту...
   -- Особенно тяжело,-- сказалъ кто-то изъ насъ:-- умереть несчастнымъ, обиженнымъ...
   -- Да!-- вцѣпился Кирилловичъ.-- Но, вѣдь, все это, сразу, какъ только порвется процессъ жизни тѣла,-- все измѣнится... О, безусловно такъ! Я такъ въ это вѣрю! И здѣсь вотъ... Вы только вдумайтесь и ясно представьте себѣ... Онъ былъ обиженъ, несчастенъ, поруганъ въ чувствѣ своемъ; и, охваченный негодованіемъ и ненавистью къ ней, убиваетъ ее и себя... Я понимаю весь ужасъ этого переживанія, всю тоску, муку и весь паѳосъ отчаянія, которое и толкаетъ его къ послѣднему шагу... И вотъ -- занавѣсъ падаетъ и снова взвивается... И передъ нимъ -- другая, невѣдомая, но всегда нами ожидаемая и предчувствуемая жизнь внѣ плоти... И все вдругъ стало омытымъ и чистымъ. Область познанія вдругъ расширяется во всю свою ширь и вглубь, и становится цѣльнымъ и непосредственнымъ... И нѣтъ муки и страданія тѣла (оно умерло); и нѣтъ злобы и ненависти (оно умерло вмѣстѣ съ тѣломъ); и образъ той, которую онъ ненавидѣлъ и которую онъ только что убилъ звѣрски,-- онъ съ нимъ, онъ, можетъ быть, первый и встрѣтитъ его... Онъ радостно льнетъ къ нему и благодаритъ за то, что онъ освободилъ изъ смрадныхъ и удушливыхъ оковъ грѣшнаго тѣла... Она -- душа этого тѣла -- она боролась и спорила съ нимъ, и не могла преодолѣть его, и страдала и мучилась, и вотъ -- онъ отворилъ ей эту темницy, и она съ ними, непоpочная, чистая, любящая... О, это непремѣнно такъ будетъ! Это должно быть такъ! Я не спорю за частности, за неумѣлость моихъ выраженіи (они неточны и грубы). но, дѣло не въ этомъ. Я хорошо понимаю всю неумѣлость попытокъ проникнуть туда -- въ невѣдомую область, гдѣ все будетъ не такъ, какъ здѣсь,-- гдѣ убійцу любовно обниметъ убитая,-- гдѣ не будетъ грѣха и страданія, ни муки, ни слезъ здѣшней жизни...
   На глазахъ у Кирилловича сверкали слезы...
   Бѣдный идеалистъ-мистикъ! У него ничего не было здѣсь, и онъ страстно вѣрилъ въ то, что все это онъ встрѣтитъ и найдетъ тамъ -- въ лазурномъ мірѣ красивой фантазмы...

-----

   Я незамѣтно подъѣхалъ къ лѣсу.
   Безвѣтренный, сѣрый денекъ вошелъ и сюда -- въ глубь лѣса -- съ своей тишиной и задумчивостью. Лѣсъ, словно, замеръ: ни одинъ листъ не шелохнулся. Я задержалъ лошадь и чутко прислушался -- да; даже осины -- и тѣ неподвижно дремали, унеся вверхъ свои заостренныя и зыбкія макуши...
   Еле примѣтная дорожка, по которой я ѣхалъ, уползала въ глубь лѣса. Я зналъ всякій ея поворотъ, всякій изгибъ, всякое встрѣчное дерево... О, сколько разъ я ѣздилъ по ней! И вотъ я ѣду по ней и сейчасъ... Неужели -- въ послѣдній разъ? Въ послѣдній разъ сижу въ сѣдлѣ, ласкаю гриву лошади? Въ послѣдній разъ думаю, чувствую и вижу все это? Нѣтъ! Мысль эта не входитъ въ меня... Я усмѣхнулся даже -- такъ это было странно и ни на что не похоже... Боюсь ли я? Нѣтъ. Я задержалъ даже лошадь -- и внимательно, чутко прислушался къ самому себѣ, стараясь провѣрить свои ощущенія... Нѣтъ, и страха не было. Одна только грусть ныла во мнѣ, да развѣ еще вотъ ворчливое чувство сознанія полнѣйшей ненужности и аффектированности предстоящаго шага...
   ...Зачѣмъ все это?-- нѣтъ-нѣтъ -- и закипало во мнѣ...
   -- А такъ--ни за чѣмъ, какъ это всегда, во всемъ и бываетъ...-- отвѣтилъ я вслухъ.-- Просто: пошелъ -- и споткнулся; упалъ -- и сломалъ ногу; а тамъ: гангрена, смерть... Зачѣмъ это? Атакъ -- ни зачѣмъ. Такъ и это...
   Одно вотъ только меня безпокоило (и я не зналъ -- отчего это такъ); ни Саши, ни Зины, ни Плющикъ -- никого со мной не было... Одно вотъ только румяное, смѣющееся сквозь слезы личико забытой мной дѣвушки,-- только оно одно и стояло предо мной, какъ живое... Ее звали -- Луша. И, Боже мой, какъ я когда-то любилъ эту Лушу! А потомъ -- мучился, плакалъ по-дѣтски... А потомъ -- и забылъ, постарался забыть... И вотъ -- теперь (почему же -- теперь?) она вдругъ и вспомнилась... Странно!..
   ...И зачѣмъ ты смѣешься сквозь слезы? Что? Неужели, и правда, что ты пришла проводить меня въ "страну 6извѣстную"ѣ А, что жъ, мой юный поводырь! если и такъ -- я готовъ. Да и не все ли равно? Вѣдь, не нынче -- такъ завтра, а шагъ этотъ сдѣлать придется...

-----

   Я свернулъ въ лѣсъ къ назначенному мѣсту для сбора. Это была большая, ровная поляна, окруженная со всѣхъ сторонъ старымъ дубовымъ лѣсомъ. Правильная по формѣ (она представляла собой треугольникъ), окруженная колоннадой темныхъ стволовъ, она была похожа на колоссальный залъ, потолкомъ котораго было само небо. Сагинъ былъ пораженъ таинственной и мрачной красотой этой поляны...
   -- Это -- пріемный залъ вашего лѣса. Или -- еще лучше -- заброшенный храмъ друидовъ...-- сказалъ онъ, увидя ее въ первый разъ.
   Онъ же выбралъ ее и мѣстомъ дуэли.
   Я сошелъ съ лошади, привязалъ ее и -- осмотрѣлся...
   ...Ну,-- грустно усмѣхнулся я:-- посмотримъ, "что день грядущій мнѣ готовитъ"... И не день даже, а--часъ... Въ самомъ дѣлѣ: сфинксъ-тайна "грядущей" минуты скоро откроетъ свой несложный секретъ -- все будетъ ясно, понятно и просто. И цѣпь событій пойдетъ дальше и дальше ковать и вязать свои звенья...
   Я закрылъ глаза -- и постарался всмотрѣться въ лицо этого сфинкса... И -- нѣтъ! Глаза сфинкса-тайны были просто темными дырами въ вѣчность, которая молчала и оставалась непроницаемой...
   Я отвернулся отъ этихъ дыръ-глазъ и отыскалъ глаза Луши, которые, улыбаясь сквозь слезы, ласково смотрѣли на меня...
   ...Бѣдная моя! Декламирую: "Нѣтъ виноватыхъ!", а тебя осудилъ, и отвернулся отъ тебя, и забылъ про тебя, бросивъ на произволъ судьбы... Бѣдная и беззащитная, сиротка моя! Гдѣ ты теперь?..
   И -- неожиданно для себя -- я вдругъ заплакалъ...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Я вздрогнулъ...
   Чуткое эхо лѣса шепнуло мнѣ: ѣдутъ...
   Я оправился -- и пошелъ къ нимъ навстрѣчу.
   Между деревьевъ мелькнули серебристыя тѣла сѣрыхъ-дышловыхъ (Сагинъ и Крыгинъ ѣхали впереди), за ними -- не сразу показалась и "фантастическая четверня вороныхъ"...
   Всѣ спѣшились. Въ рукахъ Крыгина былъ ящикъ съ револьверами. Обжинъ несъ свертокъ...
   -- Съ бинтами и медикаментами...-- пояснилъ онъ.-- Нарочно заѣзжали въ больницу (спасибо Костычова не было!). Захватилъ, что было возможно... Я вѣдь не зналъ, что -- сегодня...
   -- Обойдемся!-- разсѣянно отвѣтилъ я, и -- отвернувшись отъ него -- торопливо пояснилъ кучерамъ, что они должны повернуть назадъ и отъѣхать въ лощинy, къ землянкамъ угольщиковъ (которыя съ весны еще оставались пустыми).-- Идемте, господа!-- предложилъ я всѣмъ, и -- задержавъ Сагина -- торопливо разсказалъ ему вкратцѣ о Лушѣ, поручивъ ему, на случай моей смерти разыскать ее въ Петербургѣ (гдѣ бы она ни была) и сдѣлать для нея все, что нужно, не останавливаясь ни передъ какими тратами...
   -- Хорошо, хорошо...-- сказалъ онъ.-- Все будетъ сдѣлано. Главное же -- успокойся (неожиданно перешелъ онъ на ты),-- и не отвлекайся. Тебѣ надо будетъ стрѣляться серьезно. Старайся съ перваго выстрѣла свалить молодца... Онъ сантиментальничать не будетъ. А, стало быть, надо и ему отвѣтить тѣмъ же...
   -- Постой, Аркадій!-- взялъ я его за руку.-- Ты вотъ -- говоришь мнѣ "ты"...
   -- Ну, и -- что же?-- ласково усмѣхнулся онъ.
   -- Но, развѣ, между нами нѣтъ тѣни?-- неувѣренно спросилъ я.
   -- Ты разумѣешь -- тѣнь Плющикъ?
   -- Да.
   -- Нѣтъ, дорогой мой! У меня это прошло. Да и не прошло бы -- мы бы стрѣляться не стали... "Свободны мы въ любви и охлажденьи"... Я знаю: Она тяготѣетъ къ тебѣ. И ты -- тоже... И, знаешь (я въ этомъ увѣренъ), у -- васъ съ нею будетъ и большая близость... Въ серьезность... виноватъ! въ прочность связи съ Зинаидой Аркадьевной я плохо вѣрю. Она не выдержитъ,-- и вы разойдетесь. Ее замѣститъ Плющикъ. И съ нею, и съ своей милой женой, ты, Валентинъ, будешь счастливъ...
   Я, молча, пожалъ ему руку...

-----

   Насъ уже ждали.
   -- Господа!-- обратился къ намъ Обжинъ.-- Маленькое недоразумѣніе: одинъ револьверъ съ автоматическимъ подъемомъ, другой -- нѣтъ. Такъ -- какъ же?
   -- А очень просто,-- отвѣтилъ Саганъ.-- Бросить жребій: кому какой достанется. И -- чтобы сравнить шансы -- поставить условіемъ: автоматическимъ подъемомъ не пользоваться, а -- по командѣ -- взводить самому передъ каждымъ выстрѣломъ.
   -- Мѣста тоже по жребію?-- спросилъ срывающимся голосомъ Крыгинъ -- и я тутъ только замѣтилъ, какъ блѣдно и растерянно было лицо этого саркастическаго господина. Онъ, видимо, трусилъ и не могъ даже этого скрыть...
   -- Конечно,-- отвѣтилъ Саганъ.
   Дистанція въ двадцать пять шаговъ была отмѣрена Обжинымъ и обозначена носовыми платками.
   -- Ну, докторъ!-- обратился къ нему Саганъ.-- Бросайте жребій. Съ подъемомъ -- "орелъ".
   Обжинъ вынулъ серебряный рубль.
   -- Ну-съ, господа!-- покосился на насъ онъ...
   -- Орелъ!-- крикнулъ Линицкій.
   Монета мелькнула вверхъ...
   -- Вашъ!-- наклонился и поднялъ Обжинъ.-- Теперь -- второй жребій на мѣсто. Вправо отъ меня -- "орелъ", влѣво -- "рѣшка".
   -- Орелъ!-- заторопился и крикнулъ Линицкій.
   Монета мелькнула опять...
   -- Опять угадали!-- сказалъ, поднимая рубль, Обжинъ.
   -- Итакъ, господа!-- вручилъ намъ револьверы Сагинъ:-- прошу васъ занять ваши мѣста. И по командѣ: "разъ... два... три -- огонь!" -- стрѣлять...
   Приподнятое ощущеніе бодрости и легкости во всѣхъ членахъ радостно охватило меня... Мнѣ стало вдругъ неудержимо весело -- и мурашки восторженнаго озноба пріятно кольнули мнѣ спину и голову...
   Мѣста были заняты.
   -- Господа!-- обратился къ намъ Сагинъ.-- Считаю умѣстнымъ еще разъ настоятельно рекомендовать вамъ отказаться отъ вашего поединка, какъ крайне жестокой и грубой формы, съ помощью которой вы пытаетесь свести ваши счеты. Еще не поздно: подумайте...
   -- Господинъ Абашевъ знаетъ мои условія...-- холодно сказалъ Линицкій.
   -- Да -- знаю,-- отвѣтилъ я.
   -- И?
   -- И считаю ихъ очень неумными...
   -- Какъ видите, г. Сагинъ.-- пожалъ плечами Линицкій:-- дальнѣйшіе разговоры излишни...
   -- Господа!-- сказалъ повелительно Сагинъ.-- Приготовьтесь. Дайте другъ другу профиль. и -- слушайте команды...
   Мы повернулись другъ къ другу плечомъ...
   -- Взводите курки!
   И -- пождавъ -- онъ. рѣзко отчеканивая каждое слово. скомандовалъ:
   -- Разъ... два... три -- огонь!!!
   Одинъ за другимъ грянули выстрѣлы...
   На Линицкомъ сдвинулась назадъ фуражка...
   Онъ снялъ и внимательно осмотрѣлъ ее...
   -- Ого!-- сказалъ онъ.-- Насквозь... Еще бы немножко пониже -- и... я бы вышелъ въ тиражъ! Вы, сударь, серьезный противникъ,-- обратился ко мнѣ онъ.-- Постараюсь отвѣтить вамъ тѣмъ же...
   -- Пожалуйста...
   -- Господа! прошу васъ...-- началъ снова Сагинъ.-- Приготовьтесь. Разъ... два... три -- огонь!!!
   Опять грянули выстрѣлы...
   -- Что это?-- пожалъ плечами Линицкій.-- Опять мимо...
   -- Да!-- невольно усмѣхнулся я наивной его откровенности.-- И слушайте: у васъ теперь одинъ только шансъ! Простите. Я думалъ, что вы стрѣляете лучше...
   -- Не искушайте судьбы, г. Абашевъ! И помните; "смѣется послѣдній"... процѣдилъ онъ сквозь зубы...
   -- Ну-съ, господа!-- прервалъ насъ Сагинъ...
   -- Виноватъ!-- заторопился Линицкій. Мнѣ неудобно стрѣлять, стоя въ профиль. Я стану прямо. Вы ничего не имѣете противъ?
   -- Давая противнику фасъ, вы мѣняете шансы, и не въ вашу пользу...-- отвѣтилъ Сагинъ.
   -- Да. Но ихъ можно и уравнять, эти шансы,-- сказалъ я.-- Пожалуйста!-- и сталъ тоже прямо.
   -- Но, можетъ быть...-- запнулся Линицкій -- такъ -- вамъ неудобно?
   -- Нисколько!
   -- Господа! прошу васъ, Разъ... два... три -- огонь!!!
   Догоняя одинъ другой, громыхнули выстрѣлы...
   Линицкій бросилъ револьверъ...
   -- Э, чортъ! Опять мимо...
   -- Вы ошибаетесь...-- сказалъ я.-- Успокойтесь. Я -- раненъ... Кровь.
   Я хотѣлъ что-то сказать, и неожиданно для себя шагнулъ разъ и другой въ сторону...
   Кто-то крикнулъ (я помню):
   -- Абашевъ!..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Молодое, румяное личико Луши приблизилось вдругъ и -- смѣялось, сквозь слезы... И радостное состояніе блаженнаго покоя охватило меня... Я потянулся къ ней -- Луша!..
   Толчокъ паденія заставилъ очнуться меня...
   Я лежалъ на травѣ. И кто-то снималъ съ меня куртку и дрожащими руками разрывалъ воротъ рубахи... Мнѣ было не видно -- кто... Я видѣлъ только Линицкаго, который стоялъ, опершись о мою лошадь, и что-то съ ней дѣлалъ...
   ...Что это онъ -- верхомъ ѣхать хочетъ? Но,-- зачѣмъ же? И лошадь повязана...-- недоумѣвалъ я.
   Линицкій склонился къ сѣдлу и, словно, разсматривалъ что-то... Вотъ онъ поднялъ руки, обнялъ шею лошади -- и, словно. закашлялся...
   ...Нѣтъ, это -- не то. Онъ плачетъ... Славный малый! Я раненъ, можетъ быть, даже убитъ -- "вышелъ въ тиранъ"... Какъ это глупо...
   -- Ну, что?-- тихо спросилъ кто-то сбоку...
   -- Рана серьезная. Навылетъ... Но, по счастливой случайности, ни крупные сосуды, ни кости не тронуты. Здѣсь (видите?) -- между реберъ; а тамъ -- ниже лопатки...
   Я хотѣлъ что-то сказать, и -- закашлялся... кровью...
   -- Ничего, ничего! Это -- всегда такъ. Это -- задѣто легкое...
   А Линицкій все еще обжималъ шею лошади...
   И опять все ушло... И только личико Луши смѣeтся, сквозь слезы... И это было красиво и трогательно. И зачѣмъ вотъ только -- мѣшаютъ, несутъ, и не даютъ мнѣ откашляться? Кричатъ даже:--
   -- Ну-да! Уѣзжайте... И Костычова сюда! Не въ усадьбу, а--прямо сюда... И скорѣй!..
   А вотъ -- и коляска рокочетъ колесами...
   ...А! это -- "фантастическая четверня вороныхъ"... она меня увозитъ куда-то...И я не могу только вспомнить -- куда... Я это зналъ но забылъ.
   Меня поведетъ туда Луша... И кто-то обнимаетъ и держитъ меня, прижимая къ себѣ. Душистая бородка щекочетъ лицо мнѣ... Это -- Сагинъ. Это -- хорошо и удобно, и пахнетъ пріятно. Но только все же -- это -- не то! Надо такъ, чтобъ смѣяться сквозь слезы... Это -- очень красиво!..

-----

   Я очнулся опять, когда меня поднимали и выносили изъ коляски. Помню я, какъ осторожно меня вносили во флигель, какъ уложили меня на мягкомъ диванѣ, какъ обмывали холодной водой мою грудь... Мнѣ было холодно. Меня знобило... Но все это мало интересовало меня. Все это только мѣшало мнѣ видѣть личико Луши, которая одна и умѣла такъ дѣлать, какъ я хотѣлъ и даже просилъ всѣхъ (и никто не умѣлъ!): смѣяться сквозь слезы...
   

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

CI.

   Снѣгъ идетъ...
   Это -- первый "зазимокъ". Вчера еще только была осень. Все было тускло, сѣро, туманно. Надоѣдливый вѣтеръ трепалъ голыя гривы деревьевъ. Моросилъ мелкій дождь,-- и по стекламъ оконъ текли холодныя слезы осени... А нынче вотъ -- саванъ зимы оледенилъ вчерашнія слезы.-- "Онѣ растаютъ и прольются" весной, когда опять зарокочатъ и засмѣются вешнія воды... вѣдь, это только у насъ, у людей, такъ --
   
   ...нѣтъ дорогъ
   Къ невозвратному...
   Никогда не взойдетъ
   Солнце съ запада!
   
   Какъ это грустно!
   Незамѣтно ползутъ и подкрадываются сумерки. Аккорды стонущихъ мыслей до боли сжимаютъ и давятъ мнѣ грудь... Часы гдѣ-то тикаютъ. Знаю: это -- жизнь проходитъ...
   А снѣгъ идетъ и идетъ...
   И (подите вотъ!) меня опять потянуло къ моимъ забытымъ тетрадкамъ... А я давнымъ-давно уже въ нихъ не заглядывалъ! Съ тѣхъ поръ, какъ, раненымъ на дуэли, меня привезли въ лѣсной хуторъ, въ недавно мною отстроенный флигель, прошло уже много времени. Это было въ началѣ іюля прошлаго года; а теперь -- ноябрь уже мѣсяцъ, то-есть вторая зима уже наступаетъ.
   Итакъ,-- начинаю третью часть моихъ случайныхъ и пестрыхъ мемуаровъ... Кому они нужны и кому интересны? Кто будетъ читать ихъ?-- Никто. Да и какое мнѣ дѣло до этого! Вотъ ужъ поистинѣ: "Что онъ Гекубѣ? и, что она ему?" Мнѣ вотъ -- опять вспоминается милая фраза: "Пиши, легче будетъ,-- говорила мнѣ любимая женщина".-- О, безусловно! и я на себѣ испыталъ это,-- легче...
   

CII.

   Помню я: первымъ сознательнымъ впечатлѣніемъ моимъ, какъ только я пришелъ въ себя, послѣ сдѣланной мнѣ перевязки, были -- большіе-большіе глаза Саши... "какъ они смотали, эти глаза^ съ бѣднаго и такъ вдругъ похудѣвшаго личика! Я понялъ, какъ сильно и какъ затаенно-безропотно страдаетъ она, моя милая, славная женушка,-- и ласково потянулся къ ней...
   -- Вы отъ меня не отходите теперь... Все это -- вздоръ! И вы не тревожьтесь... Но мнѣ такъ хорошо и такъ легко съ вами!..
   -- Нѣтъ, нѣтъ! Я не отойду отъ васъ!-- порывисто какъ-то сказала она, и подбородокъ ея дрогнулъ...
   -- Ну, а вотъ плакать, Эосъ,-- этого дѣлать совсѣмъ ужъ не надо...-- улыбнулся я ей.
   -- Да, кстати, и не о чемъ!-- сказалъ, къ слову, Сагинъ.-- Рана пустая.
   -- Да и не о комъ!-- отвѣтилъ я шуткой и -- неудачно: Саша вдругъ затряслась отъ рыданій -- и припала къ постели...
   -- Э-э, сударыня -- запротестовалъ Обжинъ (онъ возился съ какимъ-то бинтомъ).-- А ваше обѣщаніе,-- быть умницей? Помните?
   -- Нѣтъ, нѣтъ! Я не буду! Я это -- такъ...-- пересилила себя Саша и -- улыбнулась...
   Я вздрогнулъ -- и сразу вдругъ вспомнилъ, что такъ гнело и удручало меня въ моемъ недавнемъ бреду (сознаніе чего-то забытаго и очень нужнаго все еще ныло во мнѣ): надо было смѣяться, сквозь слезы (какъ Луша)... Я закрылъ на минуту глаза и позвалъ этотъ образъ,-- цо (нѣтъ!) онъ ужъ поблекъ и отодвинулся, и замѣнился личикомъ Саши...
   И помню: меня успокоило это.
   ...Да,-- размышлялъ я:-- она приходитъ затѣмъ, чтобы быть поводыремъ мы? въ "страну безвѣстную" и вотъ -- разъ ея нѣтъ, она ушла, и у меня другой поводырь (куда же?-- къ жизни!-- отвѣтилъ я самъ себѣ, привычно символизируя и истолковывая капризные силуэты мыслей -- разъ это такъ -- я буду живъ...
   Я зналъ, что я раненъ серьезно. Я все еще продолжалъ харкать кровью ("Ничего, ничего!-- успокаивалъ Сашу Обжинъ:-- это всегда такъ"...),-- и мнѣ очень хотѣлось спросить -- насколько мое положеніе плохо. Но и присутствіе Саши, да и сознаніе того, что мнѣ во всякомъ случаѣ правды не скажутъ (какъ будто бы ложь, которую всякій изъ насъ сразу чyвствуетъ, можетъ кого успокоить!),-- все это мѣшало спросить мнѣ.
   ...Да и не надо! Зачѣмъ? Такъ даже лучше, пожалуй!-- рѣшилъ я.-- Вѣдь, это на тему насъ "возвышающаго обмана" (усмѣхнулся я).-- Ну, и пускай "возвышаютъ"!..
   Одно вотъ только меня безпокоило: знаетъ ли Зина?.. Я зналъ, что Костычовъ уже былъ здѣсь. Онъ, вмѣстѣ съ Обжинымъ, дѣлалъ повязку мнѣ (мнѣ говорили объ этомъ) и сейчасъ же уѣхалъ, обѣщавъ навѣстить меня ночью. И мысль, что онъ можетъ обо всемъ разсказать тамъ,-- мысль эта меня волновала...
   Сагинъ, со свойственной ему чуткостью, сразу смекнула что меня бередитъ, и улучивъ минутку -- шепнулъ мнѣ, что тамъ не знаютъ, и что Костычовъ (такъ они вмѣстѣ рѣшили) солжетъ, что я заболѣлъ инфлюэнцей...
   -- Ну, а самъ Костычовъ -- что? Какъ онъ отнесся?-- спросилъ я.
   -- А Богъ его знаетъ! Его не поймешь, вѣдь,-- молчитъ...
   -- Ну. а тѣ какъ (Линицкій и Крыгинъ)?
   -- Уѣхали. Прямо -- на станцію. Линицкій очень подавленъ. Крыгинъ же струсилъ. какъ баба. и растерялъ всѣ сарказмы...
   -- А Саша? Ей какъ сказали?
   -- Сказалъ я. Сказалъ, что -- стрѣлялись. Мотивъ -- ссора у Костычовыхъ.
   -- Повѣрила?
   -- Не думаю. Хотя, и возможно...
   Приходъ Саши прервалъ насъ.
   

CIII.

   Къ ночи температура у меня повысилась, и начался бредъ...
   Какъ-разъ передъ этимъ, меня уложили на привезенную изъ усадьбы кровать, поставленную посреди комнаты. И это непривычное для меня положеніе кровати, съ подходами со всѣхъ сторонъ,-- оно-то и создало обстановку для бреда. Мнѣ все казалось, что кто-то, незримый, стоитъ у меня въ головахъ,-- и это было мучительно... Этотъ "кто-то" тянулся ко мнѣ и ловилъ меня за руки... И я догадался, кто этотъ "кто-то". То была -- Луша, она все пыталась куда-то меня увести (я и зналъ -- куда, но забылъ), и я не хотѣлъ идти, и все просилъ Сашу -- держать меня за руки... И когда пoтoмъ, уступая моимъ просамъ, кровать подкатили къ стѣнѣ и такимъ образомъ тылъ у меня былъ обезпеченъ (она не могла уже прятаться тамъ),-- я успокоился было на время; но Луша вдругъ перестала таиться и, заходя ко мнѣ то съ той, то съ другой стороны (тамъ, гдѣ не было Саши) тянулась ко мнѣ и улыбалась, "сквозь слезы"...
   Иногда (урывками) пелена бреда вдругъ пpоpывалась, и я находилъ себя въ уютномъ, ласкающемъ пoлyмpaкѣ комнаты, среди Саши, которую я не отпускалъ отъ себя, Обжина (потомъ и Костычова); сознательно говорилъ съ нимъ, просилъ дать мнѣ курить, шутилъ, успокоивалъ Сашу... Но, мaло-по-мaлу, опять замыкался въ самомъ себѣ, сосредоточивался на одной какой-нибудь мысли, приковывался къ ней, и она углублялась, расла, выясняла все окружающее, и -- незамѣтно -- опять уводила меня въ область бреда...

-----

   Близко къ утpу, я затихъ -- и спокойно уснулъ.
   Мнѣ снилось раннее лѣтнее утро; разсвѣтъ... Я -- въ лѣсу. Сыро и росно. Я быстро, быстро, иду вмѣстѣ съ Лушей, кoторая, гибко ступая по мокрой травѣ, торопливо куда-то ведетъ меня...
   -- Луша! Куда ты?-- хочу я спросить -- и не рѣшаюсь (мнѣ страшно).
   Но, вотъ, и -- поляна; край лѣса... Густая рожь наклонилась надъ самымъ окопомъ. Заря разгорается въ небѣ...
   Я оглянулся на Лушу.
   -- Здѣсь!-- улыбнулась, "сквозь слезы", она -- и... не успѣла окончить...
   Меня разбудили.
   Саша уронила на полъ чайную ложечку -- и серебристый звукъ ея смѣха не далъ мнѣ дослушать...
   И какъ это было мучительно! Хотѣлось узнать, разгадать эту тайну (что -- "здѣсь"?), и -- нельзя было: тайна-улитка ушла въ свою раковину...
   

CIV.

   Прошло дня три-четыре, и для всѣхъ стало вполнѣ очевидно, что опасность моего положенія уже миновала. Выстрѣлъ Линицкаго подарилъ мнѣ очень эффектную рану (навылетъ въ грудь!), но и -- только. Что дѣлать,-- не повезло человѣку!
   Я переживалъ чудныя минуты выздоравливающаго, окруженнаго обычной обстановкой постели:-- участливыя заботы близкихъ, покой и досугъ цѣлаго дня, уютный кружокъ у постели больного всѣхъ домочадцевъ, мирныя бесѣды съ ними, и тотъ обособленный и суженный мірокъ интересовъ, которые не идутъ дальше комнаты,-- все это вплеталось въ длинный праздникъ ничегонедѣланія, покоя и отдыха...
   А я и вообще люблю поболѣть: для меня это -- нравственный отдыхъ. Извѣстный афоризмъ: "здоровая душа въ здоровомъ тѣлѣ" не примѣнимъ ко мнѣ. Да и -- къ слову сказать -- примѣнимъ ли къ кому въ наше время? Это -- правда вчерашняго дня, давнымъ-давно уже нами изжитая. Для Берне, напримѣръ, здоровье граничитъ съ бездарностью. А Новалисъ, такъ тотъ даже диѳирамбы поетъ кровати больного... Для него:-- "жизнь -- болѣзнь духа"; и -- наоборотъ:-- "развѣ не все самое лучшее начинается болѣзнью? Полуболѣзнь -- зло. Полная болѣзнь -- наслажденіе и притомъ изъ высшихъ".-- Подите -- урезоньте ихъ...
   Но (виноватъ!) я уклонился въ сторону.
   Какъ бы тамъ ни было,-- а мнѣ было тепло и уютно въ моемъ лѣсномъ флигелькѣ, въ постели выздоравливающаго. Въ рамы оконъ моей комнаты, съ дѣвственно-чистыми бревнами неоштукатуренныхъ стѣнъ, какъ бы вставлялись картины лѣса. Съ восточной стороны, въ одно изъ оконъ, глядѣлся красиво-изогнутый стволъ березы съ протянутой къ окну и опадающей внизъ вѣткой, которую я изучилъ во всѣхъ ея подробностяхъ; и -- часто -- слѣдя за ея движеніями, мечталъ и не знаю, право,-- о чемъ только ни думалъ... Въ сосѣднемъ окнѣ (подальше уйдя отъ стѣны) казалась, во весь свой ростъ, густая, тѣнистая липа, съ засохшей макушкой, на которой, цѣлыми днями, сидѣла сова, терпѣливо коротая ненужный ей день... Съ западной стороны -- ближайшее къ моей кровати окно сплошь было закрыто густой вѣткой осины -- и все трепетало кружками тѣней... Въ другое окно вставлялся цѣлый пейзажъ: пологая поляна, съ разбѣжавшимися по ней кустами орѣшника: дальше -- сплошная стѣна молодого осинника, и у корней его -- заросшее осокой озерцо, по зеркальной поверхности котораго, цѣлыми днями, шныряли неугомонные утята, опрокидываясь внизъ головой и хлопотливо роясь въ грязи мелкаго дна, а потомъ -- заботливо очищая тряпочками черныхъ лапокъ загрязненные, плоскіе носики...
   Лежишь себѣ и, часами, любуешься этими картинами лѣса.
   Въ раскрытыя настежь окна (мухъ было мало, и окна были безъ сѣтокъ) вливается чистый лѣсной воздухъ. Ласточки рѣютъ у оконъ. Иногда залетитъ и оса къ намъ, и, повозившись около забытаго съ чаемъ стакана, въ сосѣдствѣ двухъ-трехъ мухъ, кончитъ тѣмъ, что схватитъ одну изъ нихъ, заберетъ ее цѣпко въ охапку, откуситъ ей голову и унесетъ куда-то къ себѣ. А тамъ -- глядишь, и опять... Курьезнымъ было особенно то, что мухи не обращали на эти выходки осы ровно никакого вниманія: беретъ -- и беретъ, и пускай... Насъ, дескать, хватитъ!
   -- Бѣдныя мухи!-- сказалъ я.
   -- И вовсе не бѣдныя, а глупыя и противныя!-- отвѣтила Саша.-- Смотрите: онѣ летаютъ даже, какъ-то, безъ всякаго толка: съ мѣста на мѣсто -- только и знаютъ, прыгъ, прыгъ...
   -- И вамъ ихъ не жалко?
   -- Ни капельки! Жалко! Даже, когда ихъ паукъ душитъ, мнѣ и тогда ихъ не жалко...
   -- А когда вашъ "Одуванчикъ" мышей душитъ -- тоже: "не жалко"?
   -- Нѣтъ, мышей жалко: онѣ хорошенькія! Хотите,-- я завтра къ вамъ привезу Одуванчика?
   -- Пожалуйста.
   -- А то я боюсь, что его порвутъ тамъ собаки... Одинъ; меня нѣтъ! Онъ одичаетъ такъ: и опять "лба не будетъ умѣть перекрестить"...-- смѣясь, повторила Саша одну изъ своихъ шутокъ надъ котикомъ.
   -- Такъ вы уже лучше сегодня его привезите... Мнѣ безъ него скучно.
   -- Хорошо. Я сейчасъ и вернусь...-- заторопилась она.-- Скажу сейчасъ запрягать...
   Одуванчикъ былъ общій любимецъ. Саша же почти не разставалась съ нимъ цѣлые дни. Она научила его служить, давать лапку, и продѣлывала съ нимъ цѣлый рядъ комическихъ выходокъ. Одуванчикъ и "водочку пилъ", и "блинки кушалъ", и "чулочки вязалъ", и "котлетки рубилъ", и мало ли еще чего ни продѣлывалъ онъ въ шаловливыхъ рукахъ Саши! Мы съ Сагинымъ часами иногда любовались на эти продѣлки. А сѣрый котикъ и самъ по себѣ, былъ очень уморителенъ въ своей дымчатой, линючей дошонкѣ. Саша такъ и называла его:-- Одувашечка -- Линючая-Рубашечка...
   Ей дали шарабанъ -- и, часъ спустя, она появилась опять съ своимъ котикомъ...
   -- Насилу нашла!-- кричала она, не входя еще въ комнату.-- Смотрите: какой онъ милый! Онъ и спать съ вами будетъ...-- суетилась она, разстилая въ ногахъ моей постели его подстилочку -- кусочекъ ярко-краснаго сукна, который Саганъ называлъ "пурпуромъ Одуванчика". На этомъ "пурпурѣ" котикъ всегда и лежалъ у насъ на столѣ. Разъ, какъ-то, соскучившись, онъ всталъ, потянулся и заигралъ лапкой съ Сагинымъ (а они были большіе пріятели),
   -- А--усмѣхнулся тотъ:--
   
   Тигры
   Заводятъ игры...
   
   -- А тигрушки...-- отвѣтила Саша экспромтомъ:--
   
   А тигрушки,--
   Тѣ сами игрушки...
   
   Она схватила бѣднаго котика и завертѣлась съ нимъ...
   

CV.

   Итакъ, день за день, мнѣ становилось все лучше и лучше.
   Недѣлю спустя врачи мнѣ разрѣшили переѣхать въ усадьбу. И я невольно вздохнулъ. Жаль мнѣ было разстаться съ своей уютной комнатой лѣсного флигелька и тѣмъ обособленнымъ міркомъ у постели больного, который я оставлялъ у себя за спиной... і- Позавчера уѣхалъ Обжинъ,
   Костычовъ, по настоянію Саши, вначалѣ навѣщалъ насъ каждый день; но и его визиты становились все рѣже и рѣже...
   Я былъ объявленъ здоровымъ.
   Да и пора уже. Мнѣ надо было проѣхать къ Зинѣ, съ которой мы переписывались, и письма которой становились тpевожными,-- она, видимо, подозрѣвала что-то...
   Но (виноватъ!) я забѣжалъ немножко впередъ.
   Вечеромъ, какъ-разъ наканунѣ нашего переѣзда въ усадьбу, Сагинъ своимъ вопросомъ о Лушѣ заставилъ меня вернуться назадъ -- къ прошлому. И я этой вырванной страницей изъ прошлаго, которое чисто случайно связалось съ моимъ "сегодня", хочу закончить свое пребываніе въ лѣсномъ флигелькѣ. То -- прошло; а это уже проходило... Такъ кстати уже,-- сдадимъ все это вмѣстѣ въ архивъ...
   Вотъ эта "вырванная страница".--

-----

   Мы были одни. Саши не было: она уѣхала въ усадьбу -- приготовить тамъ что-то къ нашему завтрашнему переѣзду. обжинъ съ утра еще уѣхалъ въ больницу, а оттуда къ Костиковымъ (проститься), и, видимо, замѣшкалъ тамъ. Оловомъ намъ никто не мѣшалъ. Это и было поводомъ Сагину -- спросить, а мнѣ -- отвѣтить ему...
   -- Послушай, Абашевъ...
   (Послѣ дуэли, мы были на ты съ нимъ. Сперва онъ звалъ меня Валентиномъ, а потомъ, сославшись на то, что имя это будитъ у него тяжелыя впечатлѣнія,-- какія -- онъ не сказалъ мнѣ,-- онъ сталъ меня звать просто Абашевъ).
   -- Послушай, Абашевъ. Мнѣ все хотѣлось спросить тебя о Лушѣ... Можно?
   -- Конечно.
   -- Дѣло въ томъ, что тогда -- передъ дуэлью -- ты слишкомъ обще и эскизно зарисовалъ этотъ образъ. А, между тѣмъ, судя, хотя бы, по тѣмъ же обрывкамъ твоего бреда (которые мнѣ только и были понятны),-- я начинаю все больше, и больше думать, что вся эта быль, которая, извѣстно, "молодцу не укоръ",-- она далась тебѣ не то, чтобы даромъ...
   -- О, да! и -- очень...
   -- Но, можетъ быть, тебѣ...
   -- ...тяжело эту "быль" вспоминать (хочешь сказать ты)?
   -- Да.
   -- Нѣтъ, милый! Всякая боль -- она вѣдь, гнететъ насъ и денегъ, пока: она есть, или еще только будетъ (послѣднее -- хуже, даже, пожалуй; но та же самая боль у насъ за спиной т.-е. въ пpошломъ,-- она уже намъ дорога и мила, и мы ее ни за что не уступимъ. Страданіе въ прошломъ... но, вѣдь, это -- цѣлое счастье! Какъ это у Лермонтова сказано?.. Да!--
   
   И какъ-то весело и больно
   Тревожить язвы старыхъ ранъ...
   
   -- Такъ вотъ -- пожалуйста...
   Мы сидѣли съ нимъ за столомъ, на усыпанной пескомъ площaдкѣ, у крыльца флигеля (гдѣ мы, обыкновенно и проводили наши вечеръ), за бутылкой краснаго вина, которое такъ любилъ Сагинъ. Свѣтъ лампы изъ оконъ флигеля освѣщалъ столъ, бутылку и недопитые нами стаканы, посверкивая въ граняхъ стекла...
   Съ запада, изъ за-лѣса, медленно надвигалась тyча, и изрѣдка -- погромыхивалъ громъ... Но съ восточной стороны (прямо передъ нами) небо было чисто, и звѣздно, и бороздилось аэролитами... Тихо было: ни одинъ листъ не шелохнулся. Но гроза все-таки шла -- и въ грудь заползало что-то безпокойно-тревожное... И тою же тревогою стонала и ныла во мнѣ эта давняя,-- разбужденная вопросомъ Сагина -- быль...
   -- Луша... (и я невольно вздрогнулъ, назвавъ это имя). Луша, это -- первая серьезная измѣна женщины, которую я пережилъ и испыталъ въ жизни... Ну, а кто это разъ испытала тотъ знаете что въ данномъ случаѣ вся острота и горечь обиды не въ томъ, что тебя разлюбили и бросили, и ты потерялъ эту -- разлюбившую тебя -- женщину... Нѣтъ! Дѣло не въ этомъ. Вѣдь, разъ уже такъ, то -- чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше. Дурное и потерять не жаль. А женщина, способная pазлюбить, чтобы полюбить вновь,-- дурная женщина. Я исповѣдую принципъ, что женщина можетъ любить только разъ. Эмиль Зола заставилъ насъ заглянуть подъ черепъ женщины, смѣнившей объятія одного на объятія другого... Я говорю о его (такъ мало вообще оцѣненной книгѣ) -- "Маделэна Фера" -- книгѣ, которую не даромъ же такъ не любятъ всѣ нечистыя женщины. О, безусловно,-- побывавъ въ объятіяхъ другого, женщина разъ и навсегда теряетъ всю свою хрустальную чистоту и обаятельность. Ея воображеніе загрязнено уже. И чѣмъ она сложнѣй и содержательнѣй, чѣмъ воспріимчивѣй, скажу даже -- чѣмъ цѣломудреннѣй, тѣмъ хуже... Въ силу извѣстнаго закона ассоціацій впечатлѣній, она, въ извѣстные моменты, не можетъ не воскрешать и не созерцать въ душѣ всѣ прецеденты... Она уже сравниваетъ; она уже дѣлаетъ расцѣнку и выборъ; она уже съ "картинками", то-есть, попросту, развратная... И -- повторяю -- потерять эту прелесть не жалко. Но зато -- жаль той напрасно и даромъ затраченной музыки мысли и чувства, въ которую, разъ и навсегда, вплетался и этотъ навязчивый образъ: его ужъ не вынешь оттуда... Онъ звучитъ диссонансомъ въ мелодіи вашихъ воспоминаній... Такъ вотъ -- объ этихъ-то диссонансахъ (а я не ушелъ отъ нихъ) я и хочу разсказать сейчасъ...
   ...Мнѣ было лѣтъ двадцать. Я только-что поступилъ въ университетъ, и наканунѣ Святой, въ началѣ страстной недѣли, выѣхалъ изъ Петербурга въ пензенское имѣніе матери. Помню: Святая была поздняя, въ концѣ апрѣля, и ранняя весна была въ полномъ разгарѣ... Это былъ сплошной шумъ вешнихъ водъ... Это было то чудное время, когда за спиной у себя чувствуешь какъ бы вдругъ выросшія крылья, готовыя, вотъ-вотъ поднять тебя вверхъ;-- когда такъ мучительно хочется жить и когда всякое юное, личико случайно нами встрѣченной женщины заставляетъ такъ волноваться насъ и властно гнетъ наши головы къ маленькимъ ножкамъ...
   ...Въ этомъ-то окрыленномъ настроеніи я и ѣхалъ въ деревню.
   На ближайшей къ имѣнію матери станціи меня ожидали высланныя за мной лошади. Сойдя съ поѣзда часовъ въ пять вечеpа, я встрѣтилъ давняго моего пріятеля -- кучера, Петра Золкина,-- и знакомую мнѣ четверню сѣрыхъ, съ подвязанными хвостами, и не менѣе знакомую (съ дѣтства еще) просторную коляску матери...
   ...Шлепая по грязи, мы тронулись въ путь. Темнѣло. Ѣхать надо было верстъ около десяти. И помню я: все время, вверху надо мной, проносились станицы дикихъ гусей... Пахло талой землей и той особенной захолодью вешней воды и тающаго снѣга, который лежалъ еще въ лѣсахъ, лощинахъ и балкахъ. Въ двухъ-трехъ мѣстахъ, большакъ, по которому мы ѣхали, перервали лощины -- и по нимъ бурливо бѣжали потоки пѣнистой вешней воды... Проѣзжая одинъ изъ нихъ въ бродъ, Петръ задержалъ лошадей....
   -- Зачѣмъ это?-- спросилъ я.
   -- А пусть колеса омоетъ...
   ...Мы стояли, а вода, смѣясь чему-то, быстро-быстро, бѣжала внизъ по лощинѣ... И жаль было трогаться съ мѣста. Въ этомъ смѣхѣ воды мнѣ слышался лукавый смѣхъ женщины, которую держишь въ объятіяхъ и цѣлуешь ее въ бѣлую, гибкую шейку,-- а она шаловливо смѣется и борется...
   -- Аркадій! скажи мнѣ: любишь весну ты?-- не утерпѣлъ и спросилъ я, глядя на его понурую фигуру.-- О, не ту нарядную и пышную весну мая,-- весну соловья и розъ, которую нельзя не любить (она слѣпитъ глаза всѣмъ!), а -- раннюю, грязную весну апрѣля и марта, съ ея вѣчными капризами, тепла и холода, съ ея туманами и заморозками, съ ея бездорожьемъ и шумомъ водъ,-- этой симфоніей рокочущихъ, смѣющихся и булькающихъ ручьевъ,-- съ ея разливами и водопадами, которые (говоря языкомъ Гейне;) "трясутъ свои сѣдыя бороды"... Любишь?
   -- Нѣтъ!-- глухо сказалъ онъ,-- Я чувствую и воспринимаю ее (я и сейчасъ вотъ даже волнуюсь); но я не люблю ее. Она такъ много и такъ предательски лжетъ намъ... Она -- лгунья. И надо умѣть, то-есть научиться (а это дается не сразу) не вѣрить всѣмъ этимъ миражамъ и сказкамъ...-- (Онъ помолчалъ).-- Вѣдь собственно говоря, что же?-- началъ онъ снова. Лгутъ, лгутъ изъ года въ годъ, эти "симфоніи водъ", а въ результатѣ -- "въ себя ли заглянешь -- тамъ прошлаго нѣтъ и слѣда"... А тамъ -- извѣстный сонетъ могильщика, и -- трогательный монологъ, по адресу "бѣднаго Іорика"...
   -- Да,-- но "разсматривать вещи такъ, значило бы разсматривать ихъ слишкомъ подробно"...-- отвѣтилъ я репликой Гораціо.
   Сагинъ усмѣхнулся.
   -- А, вѣдь, поди, такъ именно и надо было "разсматривать", ну, хотя бы, ту же Лушу, которая въ вашей душѣ, сударь, "звучитъ диссонансомъ", и съ которой я буду имѣть удовольствіе сейчасъ познакомиться. "Симфонія вешнихъ водъ", это -- рама (и очень эффектная!); будемъ смотрѣть и картину...-- добродушно посмѣиваясь, говорилъ Сагинъ -- и, потянувшись ко мнѣ, сочувственно пожалъ мою руку...
   -- Что дѣлать!-- сказалъ я. На этотъ разъ: "чѣмъ богаты -- тѣмъ и рады"... Будемъ смотрѣть и "картину"...
   -- Постой!-- сказалъ Сагинъ.-- Допьемъ сперва наши стаканы... Я вылью остатки и пойду принесу изъ "запаса"... Наша очаровательная хозяйка была такъ предусмотрительна, что, отъѣзжая отъ насъ, снабдила меня этимъ добромъ въ должномъ количествѣ...

-----

   А темная туча ползла и ползла изъ-за лѣса, угрюмо ворча и гнѣваясь... Изрѣдка вспыхивала молнія -- и ночь испуганно вздрагивала и трепетала...
   -- Гроза...-- сказалъ Сагинъ.
   -- Да; но она далеко -- и не скоро придетъ...
   -- Итакъ,-- сказалъ Сагинъ, разливая вино изъ вновь принесенной бутылки:-- мы приступаемъ къ "картинѣ"... Я слушаю.
   -- Да -- приступаемъ къ "картинѣ"... На второй день Святой, я, по порученію матери (не помню -- зачѣмъ), поѣхалъ верхомъ къ старушкѣ, пoмѣщицѣ, нашей сосѣдкѣ. Тамъ я и встрѣтился съ Лушей. Она служила. у ней горничной Это была средняго роста, пропорціонально и гибко сложенная дѣвушка съ розовымъ личикомъ, съ пышной темнорусой косой, закрученной красивымъ узломъ на затылкѣ, и мягкими извивами волосъ на вискахъ... Личико у ней было вполнѣ ординарное, слегка рябоватое, и развѣ только смазливое. Силуэтъ былъ хорошъ; движенія были граціозны; особенно -- походка... И потомъ: она и вообще была слишкомъ изящна для служанки въ деревнѣ,-- и это бросалось въ глаза...
   -- Христосъ Воскресъ!-- сказалъ я обычный пароль и лозунгъ дня.
   -- Воистину...-- наивно и тихо шепнула она -- и, какъ-то по-дѣтски, привставъ на цыпочки, потянулась ко мнѣ...
   Я обнялъ ее и, сильно прижавъ къ себѣ, поцѣловалъ ея нѣжныя губки.
   Грудь у ней хруснула...
   -- Я сдѣлалъ вамъ больно?-- ласково спросилъ я, все еще обнимая ее...
   -- Нѣтъ...-- шепнула она, и вдругъ застыдилась и вспыхнула...
   ...И странно: мнѣ стало вдругъ мучительно жаль ее. Жаль, что она такая молодая, изящная и -- рабыня, служанка; жаль, что она такая наивная и беззащитная,-- и что я неосторожно, можетъ быть, обнялъ ее, и у ней хруснула ея молодая и нѣжная грудь; жаль, что я такъ развязно и фамильярно смѣю ее обнимать... И мнѣ хотѣлось сказать ей что-нибудь хорошее, теплое...Я не нашелся -- и упустилъ время: она пошла "доложить своей барынѣ"... И потомъ, когда я сидѣлъ въ гостиной, и хозяйка угощала меня чаемъ (Луша подавала мнѣ чай на подносѣ), и хозяйка говорила ей "ты",-- я смотрѣлъ на нее -- и мнѣ было мучительно жаль эту дѣвушку. Такъ бы вотъ -- схватилъ и унесъ ее!..
   ...Дня два спустя, случай (или, какъ ты говоришь,-- Шутъ-Богъ) устроилъ все такъ. У матери, повздоривъ съ ней въ чемъ-то, ушла служанка. И я, придравшись къ случаю, командировалъ своего пріятеля, Петра Золкина, смануть Лушу; но -- такъ, чтобы никто объ этомъ не зналъ. Кучеръ сосѣдки былъ пріятель Петру и женатъ на сводной сестрѣ Луши. Ну, словомъ, устроить все это было очень легко. И не прошло и недѣли, какъ Луша нанялась уже къ намъ. Въ первую же ночь она и отдалась мнѣ.
   -- Виноватъ!-- перебилъ меня Сагинъ.-- Она была дѣвушка?
   -- Да. И, знаешь ли, Аркадій, я -- такъ же сразу и привязался къ ней... Отношенія наши скоро замѣтили, и Лушу исключили изъ числа горничныхъ; то-есть она была предоставлена въ полное мое распоряженіе: она завѣдывала моимъ бѣльемъ, убирала мою комнату, чистила мои ружья, помогала мнѣ заниматься фотографіей (а я тогда увлекался ею). Я такъ и звалъ ее -- "лаборантомъ". Мать, шутя, называла ее моей "нянькой"... Я собирался уже ѣхать въ Питеръ, рѣшивъ увезти съ собою и Лушу, конечно; но, промокнувъ насквозь подъ дождемъ на охотѣ, сильно продрогъ, схватилъ воспаленіе легкихъ,-- и застрялъ на мѣсяцъ въ деревнѣ... Нашъ деревенскій эскулапъ рѣшилъ, почему-то, что мнѣ надо побывать это лѣто на югѣ. Онъ недоволенъ былъ верхушкой моего праваго легкаго.-- "Поѣзжайте-ка вы, батенька, на Кавказъ (лихо!); побывайте въ Крыму; а тамъ, черезъ Каспій, сдѣлайте кончикъ по Волгѣ; а потомъ ужъ, протесомъ, и -- въ Питеръ"...-- Я такъ и сдѣлалъ. Собрался и уѣхалъ съ Лушей на югъ...
   ...Но, передъ этимъ, случилось у насъ съ нею нѣчто такое, о чемъ мнѣ надо повѣдать тебѣ,-- то, что было первымъ предостереженіемъ мнѣ и первымъ толчкомъ мнѣ въ грудь со стороны Луши... И будь я тогда болѣе предусмотрительнымъ... Нѣтъ! дѣло не въ этомъ! Учесть обстоятельства дѣла было легко и тогда... А вотъ,-- будь я посуше сердцемъ, я бы тогда же, можетъ быть, и порвалъ съ нею... Я этого не сдѣлалъ (да и не могъ сдѣлать),-- и поставилъ на карту многое... Да, да: могло случиться и такъ, что потомъ я могъ и "длань занесть"...-- и побывать на каторгѣ...
   -- Да?-- удивился Сагинъ.-- Дошло, стало быть, и до этого!?
   -- Да -- дошло и до этого... Но (виноватъ!), объ этомъ -- потомъ. Я забѣгаю впередъ. А пока -- объ этомъ "первомъ толчкѣ въ грудь"... Почти наканунѣ моего отъѣзда на югъ, кучеръ Петръ (другъ и доброжелатель мой) таинственно повѣдалъ мнѣ, что "Лукерья Кирилловна получаетъ-де изъ Ростова отъ кого-то письма, и сама тоже пишетъ"... Дѣло въ томъ, что почту со станціи возилъ къ намъ наемный почтарь -- и Петръ, какъ грамотный, зналъ -- кто и куда пишетъ, и кто и откуда получаетъ письма... Обратилъ же вниманіе онъ на переписку изъ Ростова съ Лушей -- съ его словъ -- потому что до него "дошелъ слушекъ", что какой-то тамъ сводный братъ Луши (сынъ ея отчима), солдатъ, "пріударялъ за нею и раньше"...-- "Такъ вотъ,-- резюмировалъ Петръ:-- нѣтъ ли чего здѣсь? Бабы эти, онѣ на эти дѣла народъ продувной!"...
   ...Я приказалъ Петру перехватить первое же письмо на имя Луши, и передать его мнѣ. И пока пришло это злополучное письмо (а оно пришло-таки), я былъ какъ на угольяхъ... Мысль, что Луша порочная, что она, можетъ быть, и просто развратная,-- мысль эта давила и ломала мнѣ грудь...-- "Не можетъ быть!" -- протестовалъ и декламировалъ я... Но, вотъ, разъ утромъ, во время чая, Петръ вызвалъ меня, и вручилъ письмо... Сердце у меня тревожно забилось... "Читать, или -- нѣтъ?"... Я вскрылъ конвертъ и -- брезгливо заглянулъ въ лицо чужой тайны...
   ...Размашистымъ стилемъ влюбленнаго солдата-писаря, съ лирическими рифмованными вступленіями, въ родѣ:
   
   Взвейся, взвейся, мой листокъ,
   Съ сѣвера на востокъ,
   Прямо въ руки тому --
   Кто милъ сердцу моему...--
   
   мой, невѣдомый мнѣ, соперникъ предъявлялъ свои права на мою Дульцинею... Онъ упрекалъ ее въ томъ, что она до сихъ поръ все еще не ѣдетъ къ нему (какъ это было условлено),-- что онъ уже поступилъ на мѣсто -- въ посудную лавку,-- пріискалъ мѣсто и ей, снялъ даже квартиру, сторговался съ попомъ, и -- т. д... Въ концѣ письма онъ просилъ прислать ему "и еще 25 рублей", а -- главное -- скорѣе пріѣхать...-- Но, среди этого мусора фразъ и пахучихъ писарскихъ я не могъ не замѣтить и искренняго чувства, которое сквозило сквозь толщу этой грязи... Авторъ письма, очевидно, не исчерпывался потребностью заполучить "и еще 25 рублей",-- онъ любилъ...
   ...Тебѣ, можетъ быть, смѣшно все это слышать, Аркадій,-- но, какъ бы тамъ ни было, а я переживалъ тогда цѣлую драму. Я уже успѣлъ привязаться и полюбилъ эту дѣвушку. И вотъ -- вонючій сапогъ солдата давилъ и милюзжилъ на моихъ глазахъ изящный и хрупкій образъ этой дѣвочки...-- "Но, можетъ быть, это -- одно сплошное недоразумѣніе?" -- хватался я за соломенку, и пошелъ объясниться. Луша жила въ отдѣльномъ флигелькѣ. и ея крохотная комнатка была похожа на келейку. Когда я вошелъ къ ней, она привѣтливо улыбнулась мнѣ. А я,-- стоялъ и смотрѣлъ на нее,-- смотрѣлъ на это юное, розовое личико, на эту улыбку, на эти наивные, довѣрчивые глаза Луши,-- смотрѣлъ и недоумѣвалъ: что это -- наивность? дикость? или -- просто преступность?..
   ...Она сразу замѣтила этотъ роющійся въ душѣ ея взглядъ -- испросила:
   -- Что-й-то вы такъ смотрите?
   -- А вотъ -- разсматриваю васъ, Луша...
   -- Давно не видали?
   -- Не знаю. Можетъ быть, и совсѣмъ никогда не видалъ... Скажите, Луша: вы меня любите?
   -- Нѣтъ, не люблю...-- усмѣхнулась она.
   -- Я, Луша,-- серьезно...
   -- Люблю, Валентинъ Николаевичъ!
   -- Любите? И -- сильно?
   -- Ужасно!
   -- И это правда? Подумайте, Луша!
   -- Правда!-- беззавѣтно-искренно сказала она -- и прямо, открытыми глазами (душа на-распашку) -- смотрѣла въ лицо мнѣ...
   -- Такъ вотъ, Луша, нате -- прочтите это письмо, и скажите мнѣ, что это значитъ? Я -- читалъ это письмо...
   ...При видѣ письма, въ глазахъ Луши метнулась какая-то искорка, и ротъ ея дрогнулъ... Она схватила письмо -- и не могла разобрать и быстро прочесть...
   -- Вы хотите прочесть до конца, чтобы знать -- въ какой мѣрѣ вы обнаружены, чтобы рѣшить -- можно ли лгать вамъ? Извольте, я вамъ помогу это сдѣлать...-- сказалъ я, и, взявъ письмо, быстро прочелъ его...
   ...Луша сидѣла, прижавшись къ кровати, какъ затравленная... И когда я окончилъ письмо, она рванулась ко мнѣ:
   -- Простите! Валентинъ Николаевичъ! миленькій...
   ...Я оттолкнулъ ее.
   -- Оставьте, Луша! Вы не то, что я о васъ думалъ... И зачѣмъ вы мнѣ лгали? Если вамъ нужны были мои рубли -- вы бы могли ихъ получить и такъ... чтобъ подѣлиться съ вашимъ солдатомъ. Хорошъ мерзавецъ и тотъ! Но, можетъ быть, и онъ тоже обманутъ? Вы, можетъ быть, и ему такъ же лгали?..
   -- Нѣтъ, онъ не знаетъ... И я никому не лгала. Я только боялась, что вы меня бросите. Куда жъ мнѣ тогда? А онъ еще раньше... онъ до солдатъ еще сватался... Онъ былъ здѣсь... И опять говорилъ мнѣ... А я... я -- не отказывалась только: я не знала, что мнѣ сказать, и -- что, будетъ...-- рыдая, выкрикивала Луша.-- И сестра все пугала: "поиграетъ, говоритъ, и броситъ; а то -- выйдешь замужъ, пристроишься"...-- А я не лгала ни вамъ, ни ему... Нѣтъ! Я люблю васъ... А что я такая подлая -- гоните меня! Я васъ не стою! Я, можетъ быть, и зародилась такая... Вы только простите, не сердитесь...-- и она, рыдая, билась о столъ и рвала свои волосы...
   ...А я -- стоялъ, смотрѣлъ, слушалъ -- и...
   -- ...простилъ и повѣрилъ,-- подсказалъ тихо Сагинъ.
   -- Да: простилъ и повѣрилъ. И въ чемъ было прощать мнѣ? Я, сквозь слезы, смотрѣлъ на эту фигуру рыдающей и бьющейся о столъ женщины -- и мнѣ рисовалась другая фигура,-- та, которую, закрытыми глазами, я видѣлъ и вижу всегда въ мелодіи русской пѣсни и въ рыдающемъ плачѣ и стонѣ русской вьюги,-- образъ, который всегда преслѣдуетъ меня,-- образъ плачущей, покинутой и безъ вины виноватой... Я смотрѣлъ -- и мнѣ рисовалась возможность иного суда (я мысленно мѣнялъ роли), и кто тогда оказался бы болѣе правъ: я ли? она ли, этотъ ребенокъ-женщина? И потомъ: сознаніе вины и обиды,-- все это сближаетъ такъ... А я уже боялся жизни. Я и тогда уже былъ одинъ, и боялся одиночества... И разъ это такъ, мнѣ ли было отталкивать эту, въ чемъ-то тамъ передо мной виноватою и плачущую женщину, которая просила простить ее, и -- тянулась ко мнѣ...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Сильный ударъ грома прервалъ мой разсказъ...
   Порывъ вѣтра закинулъ на столъ скатерть -- и опрокинулъ наши стаканы... Мы быстро вскочили съ мѣстъ, захватили съ собой вино, стаканы и стулья, и только что вошли въ комнату, какъ хлынулъ ливень... Шквалъ налетѣвшей бури налегъ вдругъ на лѣсъ...

-----

   Мы затворили окна, погасили лампу, которая мѣшала намъ видѣть грозу, и примостились къ окнамъ... Гроза и налетѣвшая буря пронеслись быстро надъ лѣсомъ и свалились къ востоку. только дождь еще шелъ; но было ужъ тихо... Мы отворили окна -- и, любуясь вспышками молній не зажигали огня, и та время притихли... Дождь шелестилъ тихо въ лѣсу. Омытое дождемъ небо дышало влагой. Звѣзды мерцали. А въ груди у меня трепетала и ныла память о прошломъ... Зачѣмъ все это было? Зачѣмъ я встрѣтился съ ушей? И гдѣ она теперь эта Луша?.. Мнѣ вспомнились омытые слезами (такъ же вотъ -- какъ и это небо) глаза Луши, когда она прижималась ко мнѣ и просила простить ее,-- и сердце мое сжималось отъ боли...
   -- Послушай, Абашевъ,-- подошелъ ко мнѣ Сагинъ:-- не станемъ мы больше тревожить эти далекія тѣни... Ты усталъ. Ты слишкомъ волнуешься. До завтра...
   -- Нѣтъ! нѣтъ!-- запротестовалъ я.-- Прощаясь съ лѣсомъ и съ этой вотъ комнатой (завтра здѣсь мы ужъ не будемъ, да и будемъ ли когда!),-- прощаясь съ этимъ, я здѣсь бы хотѣлъ распрощаться и съ этими тѣнями... Память о Лушѣ пришла ко мнѣ сюда,-- здѣсь мы съ ней и простимся. Кстати. Не правда ли, какъ это странно, Аркадій,--идутъ-идутъ параллельно двѣ линіи, и вдругъ разогнутся, и потомъ никогда ужъ не встрѣтятся... Зачѣмъ онѣ раньше легли въ параллель? Зачѣмъ породнились на время? Неужели жъ затѣмъ, чтобы потомъ разогнуться и затеряться въ пространствѣ?.. Меня всегда это мучило. Я и вообще не люблю никакихъ проводовъ (разлуки -- тѣмъ болѣе!): въ этомъ есть что-то безысходно-грустное... И если бы люди знали и хорошо, ясно себѣ представляли весь драматизмъ своего одиночества (человѣкъ всегда одинъ,-- одинъ и въ кругу близкихъ),-- если бы они сознавали это, они бы простили другъ другу все, но не разставались бы...
   ...Но (виноватъ!), я отклонился въ сторону.--
   ...Мы быстро собрались -- и выѣхали. Луша всю дорогу ютилась и жалась ко мнѣ. Масса новыхъ впечатлѣній давили ее... Помню я: подъѣзжая ночью къ Ростову, мы, въ темнотѣ, не сразу замѣтили мощную рѣку,-- мы ее почувствовали вдругъ -- и по ея дыханю и по шуму ея шуршащихъ волнъ, которыя плескались у самаго полотна дороги... "только потомъ, когда огоньки рыбаковъ показали намъ всю ширину этой водной глади -- Луша испуганно рванулась ко мнѣ...
   -- А море еще будетъ шире...-- сказалъ я.
   -- Страшно...-- шепнула Луша.
   ...Въ Новороссійскѣ мы цѣлыія сутки ждали парохода, и изъ оконъ нашего номера любовались на море. Сдавленное бухтой оно, полосой уходило въ даль... Оно замыкалось горизонтомъ и таило, скрывало себя, и только ночью -- огоньки уходящаго парохода показывали всю Оконечную глубь его... Справа, дрожа огоньками, ажурнымъ вѣнкомъ, лежалъ городъ. Слѣва -- высились горы и слабо дымились... Широко-открытыми глазами Луша смотрѣла и на эту гладь моря и на эти взброшенные къ небу -- хребты горъ, и, взволнованно, жалась ко мнѣ...
   ...Темною, бархатистою ночью (какія бываютъ только на югѣ), мы снялись изъ Новороссійска. Миновавъ широкія ворота дамбы пароходъ вышелъ въ открытое море и взявъ влѣво, потянулъ вдоль кавказскаго берега... Море слегка волновалось и таинственно куталось въ пологъ ночи. Слѣва тянулись громады заостренныхъ вершинъ, къ подножью которыхъ катились темныя волны... А когда Луша узнала, что подъ ногами у насъ -- почти двухверстная глубина она только вздохнула...
   ...Сиротливое чувство безсилія и затерянности мало-по-малу, овладѣвало и мной... Этотъ глухой плескъ мощныхъ волна эти громады горъ, эта пучина внизу,-- все это гнело и давило... Недалеко отъ насъ (въ темнотѣ мы не сразу примѣтили), на маленькомъ коврикѣ, неподвижно лежала распростертая ницъ фигура мусульманина: онъ молился... А вверху -- величаво мерцали узоры далекихъ созвѣздій... И къ одному изъ нихъ -- Скорпіону, съ его ярко-красной звѣздой (Антересъ),-- упруго дрожа, тянулъ пароходъ... Тихо было на палубѣ. А человѣкъ все еще лежалъ и молился...,
   ...Свѣжо было. Мы съ Лушей закутались въ плэдъ и, сиротливо прижавшись другъ къ другу, сливались въ одну фигуру и созерцали эту картину неба, горъ, моря и лежащаго ницъ человѣка... Онъ долго молился. Иногда онъ (безшумно, какъ тѣнь) поднимался и, стоя на колѣняхъ, прижималъ руки къ груди и лицу, тянулся къ небу, и снова падалъ ницъ, и -- застывалъ въ этой позѣ... Это была выразительная пантомима покорности, безсилія и ничтожества... Человѣкъ мимировалъ,-- а холодныя волны угрюмо плескались о бортъ парохода, и равнодушно мерцали далекія звѣзды... Меня угнетала эта картина, и я свободно вздохнулъ, когда человѣкъ окончилъ молитву -- всталъ и безшумно ушелъ...
   ...Луша устала и стала дремать. Я проводилъ ее до каюты и вернулся на палубу. Свѣтало. Ночь поблѣднѣла вдругъ -- и виднѣй стали громады горъ, и глубже -- открытая ширь моря... И странно: оно казалось мнѣ тѣснымъ! Оно вставало бугромъ и близко-близко замыкалось горизонтомъ... И только рельефъ берега, уходя въ даль, раздвигалъ и углублялъ перспективу его, и давалъ впечатлѣніе безконечной шири... Съ юго-запада, отъ турецкихъ побережій, катились гривастыя "волны ледяныя понтійскихъ водъ, въ теченьи неудержныхъ"... Мрачная картина! Я осмотрѣлся кругомъ -- и только тутъ замѣтилъ на носу парохода одиноко стоящую фигуру боцмана,-- онъ не лежалъ ницъ, а гордо стоялъ во весь ростъ, грудью къ морю... И развѣ только онъ! Далеко въ морѣ я разсмотрѣлъ _ вдругъ сѣрую тряпку паруса крохотной лодки, которая то скатываюсь, внизъ -- и становилась невидной а тамъ и опять -- дерзко взмывала вверхъ... Какая дерзость! Я усмѣхнулся и выпрямился... Я оттолкнулъ отъ себя образъ лежащаго ницъ человѣка...
   ...О, да! я -- молодъ, здоровъ; впереди -- цѣлая жизнь; и тутъ же близко, въ тѣсной, уютной каютѣ, дышала любящая и вѣрная мнѣ грудь женщины... Чего мнѣ! Я закурилъ папиросу -- и пошелъ поболтать съ боцманомъ...

. . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Я оборвалъ свой разсказъ и засмѣялся...
   -- Да! Вотъ она, эта ироніи фактовъ Армадѣ изъ которыхъ суммируется вся наша жизнь... Мы, если и шагаемъ впередъ то -- опираясь на жалкій костыль нашихъ иллюзій. И онѣ ломаются, гнутся... Мы падаемъ. А тамъ и опять -- тянемся къ новымъ иллюзіямъ...
   -- Да,-- отозвался Сагинъ.-- Но все же идемъ. Жизнь, это -- "громокипящій кyбокъ", который, рано -- поздно, но выльютъ въ помойную яму... О чемъ и торговаться! А съ другой стороны -- какъ-никакъ, а все же -- лучше стоять "во весь ростъ на носу корабля", какъ твой боцманъ; а не лежать ницъ, какъ твой мусульманинъ. Мнѣ эти фигуры очень понравились. Но вернемся въ каюту -- гдѣ "дышала любящая и вѣрная грудь женщины"...
   -- О, нѣтъ! наоборотъ -- уйдемъ оттуда... Я бы рисковалъ затянуть свой разсказъ до безконечности, если бы сталъ, шагъ-за-шагомъ, вплетать "любящую и вѣрную грудь женщины" во всѣ свои переживанія, хотя бы даже одной только кавказской поѣздки...
   ...Исколесивъ-Кавказъ, мы,-- какъ и предполагали,-- въ концѣ августа, черезъ Каспій и Волгу, направились въ Питеръ. А въ концѣ зимы, я административнымъ порядкомъ былъ высланъ въ Вятку. Здѣсь-то все и случилось. И -- повторяю -- при моей болѣзненной нервности (да, да,-- могло случиться и такъ!), я могъ перемахнуть и черезъ Уралъ...
   ...Но, виновата -- мнѣ надо сказать нѣсколько словъ непосредственно о Лушѣ, которая за это время во многомъ измѣнилась, и не скажу, чтобы къ лучшему. Правда: она стала немножко культурнѣй (новыя мѣста, и цѣлый рядъ впечатлѣній -- театры, опера, книги, общеніе со мной,-- все это сказалось, конечно); но -- на ряду съ этимъ -- у нея появилась и ничѣмъ еще пока неоправдываемая самоувѣренность, и упорная наклонность -- отстоять, во что бы то ни стало, свой уголъ зрѣнія. Иногда это производило комическое впечатлѣніе, а иногда -- и просто раздражало... У Островскаго, кажется, Дмитрій Самозванецъ говоритъ, что Ксенія "въ слезахъ становится красивѣй"... На что Басмановъ отвѣчаетъ ему:-- "Такъ пусть она и плачетъ"...-- И, право,-- какъ много бы выиграли нѣкоторыя женщины, еслибъ онѣ знали всю красоту и обаятельность своихъ стекъ и всѣ отрицательныя качества своихъ разсужденій... Активность хороша, когда она на чемъ-нибудь базирована, помимо претензіи "смѣть свое сужденіе имѣть"... И Луша -- она была хороша и обаятельна, когда она бывала весела, ласкова и мирно настроена; въ слезахъ же она бывала великолѣпна! Но зато -- когда она злобилась, спорила и упорно стояла на своемъ, всѣ эти чары терялись: лобъ ея моpщился, и она становилась вульгарна... Въ общемъ она была очень воспримчива и таровата даже; но въ душѣ у нея не было музыки... она не реагировала на красоту впечатлѣній извнѣ, не чувствовала прелести природы, и не было у нея тѣхъ красивыхъ и трогательныхъ переживаній, которыми такъ изукрашено и такъ свѣтится наше вчера... у нея не было воспоминаній. А это -- дурной признакъ. Изо всего, что она смогла разсказать мнѣ о своемъ прошломъ, я знаю и помню только одно. Какъ-то весной, ночью, въ открытое настежь окно, къ намъ вливалaсь соловьиная пѣсня... Луша грустно вздохнула и тихо сказала, что ей и всегда, когда поетъ соловей, становится грустно. И разсказала мнѣ, какъ, давно-давно, когда она была маленькая,-- весной умиралъ ея крохотный бpатецъ, за которымъ ходила она. Она молилась о немъ. Но ребенокъ умеръ. Окна были открыты. Пѣлъ соловей. И она рыдала надъ мертвымъ ребенкомъ-братцемъ; и слезы эти, и грусть эта сплелись съ соловьиною пѣсней,-- и она ужъ не можетъ расплесть ихъ... И это -- все, что я слышалъ отъ Луши...
   ...Но, какъ бы тамъ ни было, а мнѣ было съ Лушей тепло и уютно. Много было и теплыхъ, хорошихъ минутъ. Она безспорно любила меня, и была мнѣ хорошею нянькой. И на груди у нея я не разъ отдыхалъ отъ грызущей тоски; и не разъ, и не два она поцѣлуями врачевала мои душевныя раны... И спасибо ей за это тепло, за эти заботы и ласки... Мы вотъ -- судимъ ее; а гдѣ она теперь, эта бѣдная и безъ вины виноватая дѣвушка?..
   Я пересталъ говорить -- и... закурилъ папироску.
   ...Да: мы судимъ ее... А если бы спросить сейчасъ этого маленькаго братца, надъ которымъ когда-то рыдала и убивалась маленькая, худенькая дѣвочка, Луша,-- о! онъ вцѣпился бы въ платье ея, и сталъ бы ее защищать, и мы бы умолкли... Мы вспомнили бъ то, что нѣкогда вырвалось изъ-подъ страдающихъ сѣдинъ геніально-безумнаго старца: "Нѣтъ виноватыхъ!.."
   Я оборвалъ свой разсказъ -- и и? клонился къ окну...
   Ночь влажно дышала. Спокойно и величаво мерцали звѣзды. И -- далеко-далеко -- трепетала зарница...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   -- Въ первые же дни нашего пребыванія въ Вяткѣ,-- началъ я снова:-- я случайно столкнулся и познакомился съ ученикомъ Петербургской Консерваторіи -- нѣкіимъ Дорошинымъ. Зашелъ я, какъ-то, въ музыкальный магазинъ (не помню -- зачѣмъ), и слышу -- играетъ кто-то на рояли, и хорошо играетъ...-- Кто это у васъ?-- спрашиваю. Хозяинъ магазина сказалъ мнѣ -- кто. И тутъ же меня и познакомилъ съ нимъ. Мы разговорились...
   ...Это былъ человѣкъ средняго роста, блондинъ, костистый, большеголовый и широколицій, съ непріятно-рѣзко вычерченнымъ профилемъ и щетинистой шевелюрой. Была, очевидно, претензія и на артистическую внѣшность, которая, извѣстно, прежде всего, выражается въ длинной скобкѣ безпорядочно-падающихъ волосъ, съ упрямой прядью на лбу,-- что и даетъ поводъ къ красивому жесту -- встряхивать львиною гривой... Но вотъ именно этого-то пока и не было: волосы не отрасли еще, и щетиной топорщились вверхъ... Непріятны были и маленькіе, сѣрые глазки юноши, и особенно его моргающая манера напряженно вдумываться въ то, что не сразу входило въ него, и онъ растерянно какъ-то отыскивалъ, поводя носомъ, словно, принюхиваясь... Но всѣ эти черты скоро сглаживались и не бросались въ глаза. Словомъ,-- это было одно изъ тѣхъ лицъ, о которомъ сперва говоришь:"какъ оно непріятно!", а--часъ спустя -- привыкаешь къ нему и говоришь самъ себѣ: "нѣтъ! онъ -ничего... Это мнѣ показалось"...
   ...Дорошинъ этотъ сталъ часто бывать у меня. Жилъ онъ здѣсь временно, у отца -- старца, лѣтъ 70-ти слишкомъ, большесемейнаго, мелкаго чиновника,-- и очень нуждался. Судьба его сложилась странно. Онъ только что (годъ -- два назадъ) окончилъ гимназію, и увлекся карьерой артиста. Началъ онъ заниматься музыкой очень недавно (не больше трехъ лѣтъ), и настолько удачно, что принятъ былъ въ консерваторію. Пробылъ тамъ съ годъ -- и вернулся домой, съ фразой профессора:-- "У васъ, сударь, безусловно есть музыкальныя способности; но -- руки ваши... Вы упустили время. Поѣзжайте домой, поработайте съ годъ, и -- если результатовъ не будетъ (что дѣлать!) -- бросайте музыку"...
   ..."Музыкальныя способности"! Намъ нуженъ былъ талантъ! Мы въ это такъ вѣрили... И вдругъ -- "музыкальныя способности"... Юноша былъ подавленъ, но духомъ не палъ,-- и засѣлъ за работу. Ко времени нашей встрѣчи (то-есть -- полгода спустя), мы уже снова воспрянули духомъ и снова надѣялись...
   ...Было и еще одно затрудненіе -- средства. Отецъ Дорошина не хотѣлъ, да и не могъ помогать сыну. Старикъ и вообще былъ противъ "этого дурацкаго бренчанья", какъ онъ выражался, и рекомендовалъ сыну -- университетъ. Тотъ и слышать не могъ... Случилось такъ, что черезъ одну знакомую даму, съ которой я неожиданно встрѣтился здѣсь, мнѣ удалось найти уроки Дорошину. Намъ повезло, и немного спустя -- онъ уже зарабатывалъ около 70-ти руб. въ мѣсяцъ. И чтобъ сэкономить эти рубли, я ему предложилъ столоваться у насъ (отцу надо было бъ платить). Не было рояля,-- я взялъ ему напрокатъ прекрасный инструментъ Беккера. И, такимъ образомъ, всѣ баррьеры, которые намъ ставила судьба, удалось перепрыгнуть...
   ...Мало-по-малу, Дорошинъ сталъ у насъ своимъ человѣкомъ. И я, мало того, что привыкъ, но и привязался къ нему... Лушѣ вначалѣ онъ не понравился; но и та -- присмотрѣлась къ нему -- и тоже привыкла. Такъ мы и устроились.
   ...Дорошинъ былъ очень неглупый малый, но совершенно дикій. Онъ ничего не читалъ, и бралъ "натурой". Неосвѣдомленность его доходила до наивности; и даже такія фигуры, какъ Фаустъ и Гамлетъ, оставались для него пріятными незнакомцами,-- онъ зналъ о нихъ по наслышкѣ. И этою милою своею непосредственностью онъ былъ очень типиченъ, какъ представитель современнаго нашего молодого пoкoленiя, такъ пышно удобрившаго собой почву для произрастанія разной плесени, въ видѣ декаденства, символизма и разнаго тамъ богоискательства... Это былъ пустой сосудъ, готовый вмѣстить въ себя всякое "слово". Это было пустое пространство, въ которомъ рокотало всякое эхо... Человѣкъ этотъ жилъ импульсами. Хочу -- это былъ единственный принципъ, которымъ только и руководился Дорошинъ. Осложнялось же это еще и тѣмъ, что въ душѣ этого человѣка бродили помимо "хочу".. и психопатическія, темныя силы... Вообще, это былъ рыцарь "безъ страха и упрека"...
   ...Какъ-то разъ, въ минуту откровенности, онъ сказалъ мнѣ:
   -- Я -- дурной человѣкъ. Вы обо мнѣ не судите по тѣмъ впечатлѣніямъ, какимъ я кажусь: я -- притаился...
   ...И это не было фразой. Я былъ ему нуженъ (то-есть -- полезенъ), и онъ. носилъ маску. Но что таилось за ней,-- на этотъ счетъ я не могъ быть вполнѣ заинтригованнымъ. Секретъ домино я зналъ: за нимъ притаилось хочу!..
   ...Игралъ онъ недурно. Но что за переживанія бродили подъ черепомъ этого субъекта, какія перспективы созерцалъ онъ, играя съ блѣднымъ лицомъ сонаты Бетховена,-- объ этомъ зналъ (да и зналъ ли) развѣ только Дорошинъ. Это была тайна... Шопенъ, Листъ... все это не то! У тѣхъ, всегда, болѣе-менѣе, опредѣленная и болѣе пластическая тема (я беру въ общемъ). Тамъ есть красная нить. Тамъ есть, за что ухватиться... Но... Бетховенъ! Вѣдь здѣсь человѣкъ -- лицомъ къ лицу съ самимъ собой... Здѣсь будится личность,-- здѣсь она встаетъ во весь свой ростъ, и то -- гордо поднимаетъ вверхъ голову, то -- рыдаетъ и стонетъ, и рвется въ тенетахъ своихъ личныхъ, интимныхъ, никому невѣдомыхъ и клокочущихъ, какъ лава, переживаній,-- тѣхъ переживаній, которыя никому еще не удалось втиснуть въ тѣсныя формулы нашего слова... А между тѣмъ:они-то, переживанія эти, и есть подлинные и основные фонды нашей личности... О, да! въ этомъ смыслѣ, Бетховенъ -- единственъ! Онъ, какъ и Шекспиръ, никогда не умретъ. Но кругозоръ Шекспира во внѣ: онъ живописуетъ намъ міръ, и въ цѣломъ рядѣ геніальныхъ синтезовъ исчерпываетъ, такъ сказать, фонды личности. Бетховенъ -- обратно даетъ намъ одну только личность -- себя. И личность эта -- пучина... Мы заглядываемъ въ эту бездну... и (какъ очень удачно обмолвился псалмопѣвецъ библіи) -- "бездна бездну призываетъ голосомъ водопадовъ своихъ"... То-есть передъ слушателемъ Бетховена разверзается другая бездна, другая пучина -- внутренній міръ его собесѣдника... Есть эта другая бездна -- есть и слушатель у Бетховена. Нѣтъ этой другой бездны -- и передъ нами скучающее лицо обывателя... Оттого-то не всѣ и понимаютъ Бетховена. И оттого-то никто и никогда не бываетъ доволенъ никакимъ (даже и самымъ геніальнымъ!) исполненіемъ Бетховена. Бетховенъ, это -- взвившееся на дыбы "Я" его слушателя...
   ...Такъ вотъ: представь ты себѣ человѣка -- эстета, съ душой Гориллы,-- представь ты себѣ его окрыленнымъ мощью творческихъ силъ этого титана-композитора, который разбудилъ вдругъ эту другую пучину дремлющихъ силъ... Картина!
   ...У Дорошина умеръ братъ въ сосѣднемъ городѣ. Его вызывали телеграммой. Онъ не любилъ брата, но поѣхалъ. Вернувшись оттуда (послѣ ужъ похоронъ), онъ передавалъ намъ свои впечатлѣнія смерти близкаго человѣка... Картина эта, видимо, давила его. Его мучали кошмары... Онъ боялся остаться одинъ; боялся играть (за шумомъ рояля къ нему неслышно крался трупъ брата);-омъ не могъ спать -- ему снились ужасные сны: трупъ приходилъ, и -- они грызлись...
   ...О, да! наблюдая его у рояля, за сонатой Бетховена, мнѣ часто казалось, глядя на это блѣднѣе лицо, что еслибъ голова его измѣнилась, соотвѣтственно его переживаніямъ,-- я увидѣлъ бы голову Медузы, съ змѣями вмѣсто волосъ... Но -- закрывалась крышка рояля, таяли звуки, воющіе демоны струнъ уползали куда-то,-- уползала куда-то вглубь и душа піаниста... и изъ-за рояля вставалъ просто -- Дорошинъ...
   -- Колоритная фигура!-- отозвался Сагинъ. И охота же тебѣ было возиться съ этимъ субъектомъ!
   -- Да. Но -- говорю тебѣ: я уже успѣлъ и привыкнуть къ нему, и привязаться даже. И потомъ: мнѣ все хотѣлось расширить внутренній міръ этого неуравновѣшеннаго человѣка, и, такъ сказать, дисциплинировать его личность...
   -- То-есть -- иными словами -- научить его болѣе искусно накладывать себѣ гримъ и болѣе незамѣтно умѣть въ нужную минуту вползать въ себя и -- "притаиваться"... Ужъ, не это ли?
   -- Возможно.
   -- Ну, и что же дальше?
   -- А дальше -- вотъ что... Къ концу августа, Дорошинъ сталъ волноваться и нервничать. Надо было, вотъ-вотъ, ѣхать въ Питеръ,-- и онъ все боялся, что не достаточно готовъ для этой поѣздки. Шероховаты были этюды Шопена, которые онъ долженъ былъ приготовить профессору, и -- что-то еще... Словомъ: если бы оттянуть-де до мая, то все бы, дескать, было готово... Онъ хотѣлъ остаться, и стыдно было: всѣ уже (и родные "то, и знакомые) привыкли къ тому, что онъ ѣдетъ... Я постарался его убѣдить, что считаться съ подобнаго рода соображеніями мелочно, и что надо руководиться интересами самого дѣла... Онъ очень быстро согласился съ моими доводами -- и остался. Но, прошелъ мѣсяцъ -- а настроеніе Дорошина оставалось такимъ же приподнятымъ. Онъ пересталъ почти ѣсть, мало занимался музыкой, исхудалъ, лицо его отложилось и стало непріятно-сосредоточеннымъ...-- Что это съ нимъ?-- заговорилъ я разъ какъ-то съ Лушей.-- "Не знаю. Онъ странный какой-то... О самоубійствѣ все говоритъ... Говоритъ, что у него ядъ есть (сестра, будто, дала), и что онъ всегда его при себѣ носитъ. Говоритъ -- посмѣивается, а все-таки нехорошо, какъ-то, слушать"...
   ...Все это очень мнѣ не понравилось -- и я, при первомъ удобномъ случаѣ, заговорилъ съ нимъ объ этомъ. Оказалось, что -- да: сестра-медичка, дѣйствительно, дала ему ядъ ("на всякій случай", какъ онъ пояснилъ мнѣ); и что сестрѣ этой онъ долженъ 500 руб. (первая его поѣздка въ Питеръ); и что, давая ему ядъ, она поставила условіемъ, что если онъ рѣшитъ покончить съ собой, такъ пусть-де себя застрахуетъ сперва въ этой суммѣ, чтобы она могла вернуть свои деньги...
   -- Трогательныя братскія отношенія (если только не вретъ онъ)!-- усмѣхнулся Сагинъ.-- И ты, Абашевъ, видѣлъ эту хозяйственно-предусмотрительную и постойную братца сестрицу?
   -- Разъ мелькомъ. Жирная, приземистая дѣвушка, блондинка, съ еще болѣе маленькими глазками, чѣмъ у ея брата, стриженная, съ косымъ проборомъ, a la мужикъ, и уморительно похожая на свинку... И, представь, деньги эти она, дѣйствительно, дала ему, грошами скопленныя (она передъ этимъ была акушеркой), послѣднія свои деньги... Тутъ, братъ, чего хочешь, того и просишь! Полная мѣшанина понятій!...
   ...Относительно же яда и потребности имѣть его, Дорошинъ отвѣтилъ мнѣ тѣмъ, что очень возможно, что онъ этимъ шаромъ и кончитъ, разъ у него "не заладится съ музыкой"; и что въ послѣднее время онъ все больше и больше разочаровывается въ своихъ музыкальныхъ способностяхъ.-- "Таланта композитора у меня нѣтъ: я не могу написать и пустого романса; а дорога виртуоза для меня закрыта разъ и навсегда, благодаря моимъ рукамъ. Мнѣ эти мужицкія лапы дала моя мать, и я ненавижу ее!"...-- Закончилась эта бесѣда истерикой; и я, едва-едва, могъ успокоить его...
   ...Мнѣ было мучительно жаль его. Сознаніе безсилія, это -- драма, которая изо-дня-въ-день, ломаетъ и сокрушаетъ грудь. И, что особенно горько, жертвы этой душевной драмы рѣдко въ комъ и возбуждаютъ жалость: вольно-де не свое на себя брать! Меньшинство же, способное отнестись должно,-- оно отъ такихъ боязливо сторонится, хорошо понимая, что здѣсь нечего дѣлать: этихъ слезъ не утрутъ ни чьи руки...
   -- Даже и женскія?-- спросилъ тихо Сагинъ.
   -- Даже и женскія. Эти, послѣднія, любятъ въ насъ "мужественность", какъ мы у нихъ -- "женственность". А быть "мужественнымъ", это и значитъ -- мочь... "только исключительныя натуры среди нихъ (тѣ, немногія, способныя оцѣнить непосредственно) только онѣ и не будутъ нуждаться въ этомъ внѣшнемъ успѣхѣ (то-есть оцѣнкѣ всѣхъ), который, какъ пломба, рекомендуетъ "товаръ" въ глазахъ его "потребителей"... Но, это тѣ, немногія, о которыхъ мы можемъ мечтать или грезить. Большинство же этихъ "милыхъ созданій",-- оно таксируетъ насъ, какъ болѣе-менѣе ходкій "товаръ", и мы сначала должны быть "признанными", а потомъ уже насъ и "оцѣнятъ"... Трескучій апплодисментъ всѣхъ, это -- призма, сквозь которую насъ и созерцаютъ глаза нашихъ милыхъ... Колумбъ, не открывшій Америки; поэтъ, не познанный вѣкомъ; полководецъ проигравшій сраженіе; и всякій изъ насъ,
   
   Надъ кѣмъ ругается, глумится вздорный вѣкъ,
   Но чей великій ликъ въ грядущемъ поколѣньѣ
   Поэта приведетъ въ восторгъ и умиленье...--
   
   все это -- фигуры, отъ которыхъ, прежде всѣхъ, и отшатнутся подлинные и истинные "жрецы минутнаго успѣха", то-есть -- женщины...
   ...Да, мнѣ было жаль Дорошина. Въ груди его рыдала фраза Лемма (какъ это хорошо у Тургенева!): "не поэтъ и не музыкантъ!"... Я зналъ, что помочь ему нечѣмъ и что я могу развѣ только посторониться и не бредить его ранъ...
   К... Прошло около мѣсяца. Въ концѣ сентября (погода стояла чудная!), я выѣхалъ за тогда дня на два, съ ружьемъ потаскаться въ лѣсахъ... когда я вернулся, меня (какъ и всегда) привѣтливо встрѣтила Луша...
   -- Ну, какъ у васъ здѣсь?-- спросилъ я, цѣлуя ее. Спокойно?
   -- Спокойно.
   -- Ну, а Дорошинъ?
   -- И онъ ничего.
   -- Никого у васъ не было?
   -- Н... нѣтъ!-- неувѣренно какъ-то отвѣтила Луша -- и, словно, смутилась...
   ...Я заглянулъ ей въ глаза. она открыто и прямо смотала въ лицо мы?.. Но, я уже зналъ и не вѣрилъ ея "открытому взгляду"...
   -- Слушайте, Луша, здѣсь что-нибудь, но случилось...
   -- Нѣтъ, нѣтъ!-- запротестовала она.-- Ничего не случилось...
   -- И вы... ничего дурного не дѣлали, Луша?-- спросилъ недовѣрчиво я.
   -- Нѣтъ! Какая была, такой и осталась...-- и она вдругъ прижалась ко мнѣ и стала шутливо баюкать меня.-- Успокойтесь. Все по мѣстамъ. И все ваше цѣло...-- добродушно говорила она, и, прижимая къ груди мою голову, тихо мнѣ напѣвала: баю-бай... баю-бай...
   ...И я успокоился. Меня "убаюкали"...
   -- Ахъ, да!-- спохватилась вдругъ Луша.-- (Я и забыла!). Къ вамъ заходилъ безъ васъ Мейеръ... Онъ заходилъ проститься. Уѣхалъ куда-то дней на пять -- и зашелъ...
   ...Подробность эта (какъ потомъ оказалось) была роковой...
   -- А кто этотъ Мейеръ?-- спросилъ меня Сагинъ.
   -- Нашъ вятскій знакомый. Милый и вконецъ обрусѣлый нѣмецъ. Среднее образованіе онъ получилъ въ Россіи, а высшее -- въ Берегинѣ, гдѣ онъ окончилъ Комерческую Академію. И вотъ, случайно и временно, въ силу какихъ-то тамъ семейныхъ обстоятельствъ, онъ и застрялъ пока въ Вяткѣ. Остроумный, веселый и, какъ нѣмецъ, практичный, онъ въ то же время былъ и большимъ прожигателемъ жизни... Онъ былъ незамѣнимъ, какъ собесѣдникъ, и почти не выходилъ отъ насъ. Я такъ и звалъ его "божественный Жоржикъ"...
   ...Повторяю, я не обратилъ на это никакого вниманія, а именно эта-то мелочь и была исходной точкой для всѣхъ дальнѣйшихъ событій, они какъ бы вылущились изъ скорлупы этой случайной подробности... Случалось все такъ. Утромъ, за чаемъ, мнѣ показалось, что глаза у Луши заплаканы...
   -- Луша, вы плакали?
   -- Нѣтъ. Это такъ. у меня голова немножко болѣла, и я неосторожно попала ментоломъ въ глаза. Оттого...
   ...Въ это время, мимо окна, помотнулась фигура Дорошина...
   -- Маэстро! чай пить... Идите!-- крикнулъ въ окно я и удивился, что онъ, какъ-то странно потупясь, прошелъ мимо окна и не оглянулся даже...
   ...Луша встала и вышла. И почти сейчасъ же, изъ низу, послышался крикъ:-- "Валентинъ Николаевичъ! Идите! Дорошинъ... (я не сразу узналъ голосъ Луши).-- Идите!...
   ...Я бросился въ нижній этажъ...
   ...На порогѣ входной двери, запрокинувшись головой въ сѣни, лежалъ навзничъ Дорошинъ. Луша старалась поднять ему голову и торопливо рвала воротъ рубахи... Лицо его было багрово-синее. Онъ что-то бормоталъ и поводилъ, какъ-то странно, руками...
   ..."Отравился!" -- мелькнуло во мнѣ -- и я рванулся къ нему...
   -- Дорошинъ! Дорошинъ! вы что-нибудь приняли -- да? Говорите!...
   -- Н... нѣтъ... н... нѣтъ!-- прошамкалъ онъ, какъ--то по-дѣтски -- и, глупо ухмыляясь, запѣлъ вдругъ пискливымъ фальцетомъ:
   
   Облетѣли цвѣты,
   Догорѣли огни...
   
   ...Я, съ помощью Луши, перенесъ его въ комнату къ ней (а она помѣщалась внизу, какъ разъ рядомъ съ передней), и уложилъ его на ея кровати. Николушка, юркій и быстрый солдатикъ, который служилъ у меня здѣсь, умчался сейчасъ же за докторомъ. А я съ Лушей остались у кровати больного. Онъ бормоталъ разный вздоръ ("не хочу! не хочу" "Туда, туда"...); хныкалъ; кричалъ, охваченный ужасомъ; и снова, противно-пискливымъ голоскомъ, тянулъ одинъ и тотъ же примитивный мотивъ, повторяя одни и тѣ же слова, глупо и сентиментально ухмыляясь, и дѣлая эротическіе жесты... Картина была ужасная и, отвратительная! Время тянулось, а доктора все еще не было. Вольной началъ запрокидываться назадъ и, хватаясь за горло руками, удушливо хрипѣть... Лицо его вспухло и посинѣло...
   -- Онъ умираетъ!-- рыдая, вскрикнула Луша.
   Судорожныя движенія стали усиливаться, и трудно было удержать его на кровати. Я напрягалъ всѣ силы и не могъ: онъ сбился съ постели, вскочилъ на ноги и ринулся вдругъ на меня...
   Началась борьба. Эта была какая-то животная склока... Съ закрытыми глазами, синебагровый, скрипя зубами и рыча, онъ вцѣпился въ меня и силился сбить меня съ ногъ... И только благодаря тому, что, охвативъ его руками, я успѣлъ схватиться за желѣзные пруты кровати, ему и не удалось свалить меня съ ногъ. Меня охватилъ ужасъ... Я началъ подозрѣвать, что это -- буйное помѣшательство; а я зналъ, какая страшная сила бываетъ во время припадковъ у подохшаго рода субъектовъ...
   ..."Пока придутъ мнѣ на помощи онъ задушитъ меня"...-- мелькнуло вдругъ у меня -- и я безпомощно оглянулся кругомъ. Въ дверяхъ испуганно я безтолково топтались женщины: наша повариха, маленькая и трусливая дѣвушка, на которую нельзя было разсчитывать, и прачка... она-то и помогла мнѣ. Схвативъ его за ноги, она дала мнѣ возможность опрокинуть его навзничь...
   Но, вотъ, наконецъ, подоспѣлъ и Николушка, и мы съ нимъ и съ помощью женщину едва-едва, могли связать его... Появился докторъ. Я торопливо передалъ ему всѣ обстоятельства дѣла, и прежде всего -- предположеніе о томъ, что не отравился ли онъ?...
   -- Нѣтъ...-- не торопясь, шамкалъ старецъ-докторъ, вспрыскивая больному въ спину морфій.-- Это бурная форма истеріи, которая можетъ окончиться и ничѣмъ, встанетъ завтра, какъ встрепанный, а можетъ перейти и въ бурную форму помѣшательства... Все зависитъ отъ того, какіе были прецеденты. А самое лучшее (я не психіатръ), это -- перевезти его въ психіатрическую лечебницу. Если нужно что, такъ тамъ примутъ и нужныя мѣры... А прежде всего за нимъ нуженъ присмотръ и соотвѣтственная обстановка. Мало ли чего понатворитъ онъ можетъ, разъ это перейдетъ въ буйную форму помѣшательства.! Пошлите-ка за его родными...
   Началась обычная сутолока въ домѣ, какъ это всегда и бываетъ у постели больного. Появились родные. Еще и еще докторъ. И все толпилось и шепталось въ комнатѣ больного, который не переставалъ хныкать, кричать, и вперемежку со всѣмъ этимъ тянуть визгливымъ фальцетомъ одну и ту же пѣсенку... Все это тянулось до 12-ти часовъ ночи, когда, наконецъ, его увезли отъ меня. Его несли на рукахъ до извозчика, и онъ бился и визжалъ на весь дворъ...
   На другой день я пошелъ провѣдать больного. Меня, видимо, ждали тамъ. И мать, и отецъ Дорошина наперерывъ извинялись за причиненное мнѣ безпокойство и благодарили за участливое отношеніе къ ихъ сыну. Это были простые и милые люди. Особенно -- мать, которую такъ не любилъ сынъ за "мужицкія лапы"... Несчастная женщина такъ и набросилась на меня, жалуясь на то, что сынъ ихъ не слушаетъ и не принимаетъ лекарства...
   -- Можетъ быть, васъ онъ Послушаетъ? Пожалуйста...
   Когда я вошелъ къ нему, Дорошинъ лежалъ неподвижно въ постели и не открывалъ глазъ. Лицо его, съ рѣзко выпираюшимъ носомъ, было покрыто темными тѣнями и таило въ себѣ отпечатокъ вчерашняго припадка. И странно: чувство непріязни и отчужденія вдругъ охватило меня, и я не въ силахъ былъ побороть этого враждебнаго чувства. Очень возможно, что это было отголоскомъ вчерашней борьбы съ нимъ,-- не знаю,-- но только я, какъ никогда прежде, почувствовалъ вдругъ, какъ человѣкъ этотъ чуждъ и далекъ мнѣ...
   -- Ну, какъ вамъ -- лучше?-- спросилъ я, наклоняясь надъ нимъ.--
   Отчего вы не хотите принимать лекарства -- а?
   -- Нѣтъ, нѣтъ! Не хочу я, не надо...-- захныкалъ Дорошинъ.
   ...Настаивать было, очевидно, излишнимъ: онъ былъ еще вполнѣ невмѣняемъ (или -- хотѣлъ казаться такимъ). Посидѣвъ съ нимъ и попытавшись заговорить и еще на тему о лекарствѣ, и такъ же безуспѣшно,-- я всталъ и вышелъ въ общую комнату.
   -- Нѣтъ, лучше пока не станемте трогать его...
   ...А это -- тѣмъ болѣть было умѣстно, что къ больному былъ вызванъ уже телеграммой ихъ родственникъ -- психіатръ, который, вотъ-вотъ, былъ долженъ пріѣхать...
   -- Валентинъ Николаевичъ!-- обратилась ко мнѣ вдругъ мать Дорошина, пошептавшись о чемъ-то съ дочерью гимназисткой (бѣлобрысой и подслѣповатой дѣвочкой).-- Скажите: какъ звать ту барышню, которая вчера намъ помогала за сыномъ ухаживать?
   -- А что?-- удивился я.
   -- Да онъ, говорятъ вотъ, твердитъ какое-то имя, и проситъ кого-то позвать; а -- кого, мы не знаемъ...
   -- Ее зовутъ Лукерья Кирилловна.
   -- Иди къ нему и допытайся получше, -- сказала мать дочери:-- что ему нужно, и приди къ намъ сказать...
   ...Гимназистка ушла -- и очень быстро вернулась (она была ужъ одѣтой), и -- подойдя къ намъ -- растерянно какъ-то оглянулась кругомъ...
   -- Ну, что?-- спросилъ я.-- Добились, барышня, въ чемъ дѣло?
   -- Да. Но только я, право, не знаю... могу ли сказать я? Братъ проситъ позвать ее къ намъ, но такъ -- чтобы вы объ этомъ не знали...
   -- Кого позвать?-- не поняла сразу мать.
   -- А Лушу... т.-е.-- Лукерью Кирилловну...-- сказала она -- и направилась къ двери...
   -- Куда жъ ты?-- вдогонку ей крикнула мать.
   -- А къ ней. Онъ проситъ сходить къ ней сейчасъ, пока (она запнулась опять),-- пока Валентинъ Николаевичъ здѣсь...-- наивно пояснила она -- и скрылась за дверью...
   ...Словомъ: услужливая дѣвочка раскроила черепъ тайны. И помню -- во мнѣ шевельнулось недоброе чувство... Я воспользовался первымъ предлогомъ -- простился и вышелъ. Шагая по улицѣ, я не зналъ, что я скажу и что сдѣлаю... Я избѣгалъ даже думать объ этомъ. Мнѣ нужно было одно: поскорей увидать лицо Души... Зачѣмъ?-- Я не сумѣлъ бы отвѣтить на это. Да не въ томъ было и дѣло,-- надо было только увидѣть (и -- скорѣй!) это лицо и эти глаза... О, я не успѣлъ еще возненавидѣть все это -- некогда было,-- но холодное чувство вражды уже вползало въ меня и тѣснилось въ груди... Дышать было трудно... И потомъ: эти улицы -- онѣ казались мнѣ безконечными... Я сѣлъ на извозчика. И какъ онъ медленно ѣхалъ! Онъ ползъ по этимъ надоѣдливымъ улицамъ, мимо безконечныхъ домовъ, заборовъ, магазиновъ и лавокъ...
   ...Но, вотъ, наконецъ, и наша квартира! Сейчасъ, скоро, я увижу и это лицо, и эти глаза... Я не доѣзжая еще, расплатился съ извозчикомъ и на ходу соскочилъ и почти вбѣжалъ съ чернаго хода... Съ улицы -- надо было звоните то-есть -- потратить цѣлую вѣчность! "вотъ (наконецъ-то!), я отворилъ дверь -- и вошелъ въ комнату Души... Она стояла у окна, спиной ко мнѣ, и когда я вошелъ -- обернулась ко мнѣ... Да! вотъ оно -- это лицо и эти глаза...
   -- Скажите: что у васъ за отношенія съ Дорошинымъ?-- спросилъ я сдавленнымъ голосомъ, близко, въ упоръ смотря ей въ глаза...
   Она вздрогнула и -- поблѣднѣла... Глаза ея стали прозрачными, и -- какимъ-то особенными лучистымъ и упирающимся въ меня взглядомъ, вперились въ меня...
   -- Никакихъ...
   -- Перестаньте лгать!-- вскрикнулъ я и -- шагнулъ къ ней...
   Она отшатнулась къ стѣнѣ -- городясь отъ меня этимъ особеннымъ взглядомъ...
   -- Вы любите его?
   -- Люблю!-- уторопленно согласилась она, отпихиваясь все больше и больше глазами...
   ..."Какъ она смотритъ!" -- мелькнуло во мнѣ.
   -- И вы ужъ въ связи съ нимъ?
   -- Зачѣмъ вамъ подробности! Я вамъ сказала: "люблю", и -- довольно...
   Чего вамъ еще? "
   -- Какъ: чего? Вы лгали, и лгали вчера еще... Какъ смѣли вы дѣлать это?
   -- Не знаю...
   -- Какъ смѣли вы оставаться здѣсь -- въ этой комнатѣ, садиться со мною за столъ, смотрѣть мнѣ въ лицо, говорить со мной... какъ смѣли вы быть моею любовницей!?
   -- Не знаю...
   -- Не знаете! Вы, можетъ быть, не знаете и того, что вы -- просто развратная дѣвки, которую можетъ взять всякій, кто только захочетъ!..
   -- Не знала, а теперь -- буду знать...
   ...Къ намъ постучали...
   -- Войдите!-- сказалъ я.
   ...Дверь отворилась -- и въ комнату вошла и... запнулась у двери сестра Дорошина.
   -- Братъ проситъ... Онъ прислалъ меня къ вамъ, чтобы вы... пришли къ нему...-- растерянно проговорила она.-- Сегодня же...
   -- Скажите ему, что приду,-- отвѣтили Луша, и лицо ея просіяло.
   ...Та оглянула насъ и вышла.
   -- Итакъ: вы идете?
   -- Иду.
   -- Надѣюсь, что вы уже сюда не вернетесь?-- сказалъ я, вставая.
   -- Я и не думала,-- отозвалась она.
   -- Вещи ваши вы можете поручить уложить Николаю. Черезъ него вы получите и деньги...
   -- Мнѣ ваши рубли не нужны. А вещи... если я ихъ не возьму дня черезъ два -- вы можете приказать выбросить ихъ на улицу...
   -- Но у васъ нѣтъ денегъ! Или вы надѣетесь на деньги новаго вашего любовника?
   -- Это дѣло не ваше.
   -- Но, слушайте, Луша: вы понимаете, что вы говорите, и что вы съ собой дѣлаете?
   -- Я въ памяти. Слава Богу, съ ума не сошла...
   -- И вамъ, напримѣръ, не приходить въ голову, что я... могу и не выпустить васъ живой изъ этой комнаты, а?
   -- Такихъ, какъ я, не убиваютъ,-- спокойно сказала она.-- Я и не стою...
   -- Да, Луша, вы правы: такихъ не убиваютъ...
   Мы помолчали.
   -- Прощайте, Луша!
   -- Прощайте...
   -- Если вы будете нуждаться въ кускѣ хлѣба когда-нибудь (а это скоро случится!), обратитесь ко мнѣ. Я не откажу вамъ...
   -- Спасибо,-- невозмутимо отвѣтила она.
   Я всталъ -- и вышелъ. И потомъ -- я никогда не видалъ уже Луши...
   Въ тотъ же вечеръ,-- какъ только стало темно,-- меня обступили нехорошія мысли... Гдѣ Луша? У Дорошина? А если -- нѣтъ?.. Кто знаетъ и кто съ увѣренностью можетъ сказать, что онъ знаетъ,-- кто можетъ ручаться и вполнѣ быть спокойнымъ относительно того -- что происходитъ въ душѣ этой, окутанной ночью, дѣвушки?.. Я позвалъ Николая и попросилъ его сходить къ Дорошинымъ -- узнать, тамъ ли Луша?.. Онъ пошелъ. И пока онъ вернулся -- я пережилъ многое...Но призраки-мысли сразу разсѣялись. Луша была тамъ. Николая впустили не сразу. Ожидали, очевидно, прихода кого-то другого... Я зналъ, конечно,-- кого... И опасались впускать этого другого. И -- странно -- мнѣ вдругъ мучительно захотѣлось быть этимъ страшнымъ гостемъ,-- меня потянуло сунуть револьверъ въ карманъ и -- пойти... "не сразу сумѣлъ я оттолкнуть отъ себя эту мысль. она подползала ко мнѣ всю ночь,-- она сулила мнѣ торжествующую радость минуты -- увидѣть эти искаженныя ужасомъ лица, которыя опалитъ огонь выстрѣла!!!
   Николая встрѣтила мать Дорошина и сказала ему что "барышня" осталась переночевать, такъ какъ больному при ней стало лучше... Я усмѣхнулся -- и успокоился. Цинизмъ этого перехода съ рукъ на руки грубо толкнулъ меня въ грудь -- и брезгливо поежился...

-----

   ...Утромъ слѣдующаго дня (я еще спалъ), къ намъ заходили мать и сестра Дорошина -- узнать, не знаемъ ли мы, гдѣ Дорошинъ и "барышня"? Дѣло въ томъ, что ночью они куда-то сбѣжали... И мать, и сестра были очень встревожены -- и, отыскивая ихъ по городу, заходили по всѣмъ знакомымъ домамъ. Обратились и къ намъ...
   ...Къ вечеру того же дня все объяснилось (всѣ эти вѣсти я получтлъ отъ Николая): бѣглецы отыскались -- они просто-напросто сняли отдѣльную квартиру и обособились...

-----

   ...Прошло дня три. Какъ-то вечеромъ къ намъ позвонили. Николай пошелъ отворить -- и сейчасъ-же вернулся, сказавъ, что это пришелъ -- Дорошинъ и спрашиваетъ: "могу ли я принять его""
   -- Проси -- удивился я.
   Вошелъ Дорошинъ. Лицо его было блѣдно, но совершенно спокойно. Поклонившись мнѣ издали, онъ медлилъ и не подходилъ ближе... Я протянулъ ему руку...
   -- Садитесь. Чѣмъ могу служить?-- спросилъ я.
   -- Я пришелъ узнать: могу ли я прислать за вещами Лукеріи Кирилловны? Мнѣ она говорила, что вы не противъ того, чтобы взять ихъ...
   -- Пожалуйста!
   -- Такъ, значитъ, я завтра же могу и прислать за ними?
   -- Сдѣлайте ваше одолженіе. Когда вамъ угодно...-- Въ такомъ случаѣ...-- привсталъ Дорошинъ.-- Прошу простить за безпокойство. Я только за этимъ.
   -- Виноватъ!-- задержалъ я его.-- Разъ вы уже здѣсь -- такъ кстати ужъ... Мнѣ бы и вообще хотѣлось поговорить съ вами по поводу всего происшедшаго... Вы ничего не имѣете противъ?
   -- Нисколько. Пожалуйста...
   -- Такъ вотъ... Я, прежде всего, хочу подчеркнуть то обстоятельство, что принципіально я лично противъ васъ ровно ничего не имѣю, да и не могу имѣть! Разъ женщина эта была способна на сдѣланный ею шагъ (а она блистательно доказала это!), я могу только быть благодарнымъ, что вы меня отъ нея избавили.-- Но, меня коробитъ форма, въ которую вы облекли вашъ поступокъ. Вы не имѣли нравственнаго права инсценировать все это у меня за спиной. Вѣдь, вы уже, какъ -- давно съ нею въ связи?
   -- Нѣтъ. Съ мѣсяцъ... Не больше.
   -- Вотъ, видите. Вы сдѣлали меня соучастникомъ въ обладаніи этою женщиною. Это дѣло взгляда и вкуса, конечно; но, я-то, лично, противъ такого совмѣстнаго использованія матеріала...
   -- Да, вы правы: я поступилъ не морально. Я съ вами вполнѣ согласенъ... Но, я не нашелся сразу -- какъ выйти изъ этого положенія...
   -- Зачѣмъ: "сразу"? Вы говорите о цѣломъ "мѣсяцѣ", срокъ, который давалъ вамъ полную возможность не разъ и не два сумѣть найтись и хорошо обсудить вамъ ваши поступки.-- Но, я еще могу понять и, такъ сказать, извинить и эту подробность вашего выступленія (поскольку это касается лично моихъ интересовъ которые, какъ видимо не могли въ должной мѣрѣ вамъ импонировать); но, есть и другая сторона дѣла. И вотъ какая. Скажите: какъ это вы, любя эту женщину, и въ то же время -- зная, въ какихъ она отношеніяхъ со мной,-- какъ вы могли не хотѣть взять ее отъ меня сію же минуту, и согласились видѣть ее въ моемъ распоряженіи? Вотъ. Что? какая сила? какія соображенія могли васъ понудить поступать такъ? Я не говорю о ней,-- она, очевидно, могла итти на два фронта, то-есть -- переходить отъ меня къ вамъ, и -- обратно... Но -- вы? Что васъ толкнуло на это?..
   ...Дорошинъ молчалъ. Но лицо его оставалось спокойнымъ...
   ...Я посмотрѣлъ на это широкое, носатое лицо, на эту вихрастую шевелюру ежикомъ- и меня охватило нравственное омерзеніе къ этой гориллѣ въ пиджакѣ и штанахъ...
   -- Вотъ -- все, что я имѣлъ вамъ сказать. А теперь...-- привсталъ я.-- Не смѣю васъ больше задерживать...
   Такъ мы и разстались.

-----

   Вскорѣ потомъ, изъ разговора съ Мейеромъ, для меня стало яснымъ, что ускоренный темпъ всѣхъ этихъ событій обусловливался тѣмъ, что, зайдя ко мнѣ, въ мое отсутствіе, Мейеръ случайно засталъ влюбленную парочку въ болѣе, чѣмъ рискованной позѣ... Потому-то Луша такъ и смутилась, говоря мнѣ о томъ, что ко мнѣ заходилъ Мейеръ. Онъ видѣлъ -- "надѣяться на то, что онъ будетъ молчать, зная наши отношенія съ нимъ, они не могли. Отсюда -- и необходимость, такъ или иначе, но на что-нибудь, а рѣшиться. Очевидно, Дорошинъ былъ противъ того, чтобы итти далеко: ему было удобнѣй и выгоднѣй такъ, какъ онъ устроился. И вотъ: надо было, разъ и навсегда, отказаться отъ нагрѣтаго мѣста -- дарового стола, дарового рояля и даровой любовницы... Предстояло оплачивать все это своими рублями. Рубли эти были, но они были нужны для другой цѣли -- для консерваторіи... Какъ быть? Вопросъ этотъ взялъ его сразу за горло -- и онъ заболѣлъ даже...
   -- Да!-- брезгливо поежился Сагинъ.-- Отказаться отъ любимой женщины, подъ гнетомъ нужды,-- это я еще понимаю: упрекать здѣсь и рука не поднимется. Это -- дѣйствительно драма. Но элегическая тоска по поводу того, что нельзя уже эту любимую женщину посадить за чужой столъ и положить на чужую кровать (какъ ни экономно это!),-- это поистинѣ лакейская драма! Не даромъ же этотъ парень и тянулъ свою пѣсенку фистулой Смердякова...
   Мы помолчали.
   -- Ну, вотъ -- и все...-- закончилъ я свою новеллу.-- Все распредѣлилось по своему удѣльному вѣсу -- и я остался одинъ... Одинъ, съ своими мыслями и переживаніями. И я,-- какъ никогда прежде,-- съ болью почувствовалъ это...
   ...Особенно хорошо и ясно помню я одно тихое и сѣренькое послѣ-обѣда. Надвигались осеннія грустныя сумерки. Къ вечернѣ звонили. Я, закинувъ руки, лежалъ на постелѣ. А за стекломъ окна задумчиво и грустно трепетали листья осины (она расла какъ-разъ у стѣны). Я разсѣяно слѣдилъ за ними -- и во мнѣ, такъ же задумчиво и грустно, трепетали обрывки мыслей и чувствъ... Я мысленно говорилъ свое послѣднее "прости" Лушѣ... О, не той Лушѣ, которую я зналъ теперь (эта была мнѣ чужой и не нужной), а -- той прежней и воображаемой Лушѣ которая вдругъ умерла для меня... Меня потянуло пойти и заглянуть въ ея комнатку. Я всталъ и пошелъ. И помню я: что-то дрогнуло во мнѣ когда я потянулъ къ себѣ дверь -- и она слабо скрипнула... Я, словно, стучалъ въ крышку гроба. Да: въ этой, когда-то, уютной и привѣтливой комнаткѣ было глухо и сыро. Мебель вся была вынесена,-- и она стала гулкой, какъ склепъ. О, да,-- здѣсь умерло что-то... Но -- что? Правда, Луши уже не было и никогда ужъ не будетъ, но (что въ томъ!) она -- была... А то, что было, то вплелось уже въ общую ткань моихъ переживаній и будетъ храниться въ архивахъ моей памяти. Прошлое это вползло ко мнѣ въ грудь -- и его оттуда ничѣмъ ужъ не вытравишь: оно срослось съ моей личностью, и -- хочу ли я, нѣтъ ли, а я понесу его вмѣстѣ съ собой и со всѣмъ, что таится во мнѣ; и память о немъ будетъ трепетать и ныть во мнѣ, какъ звонъ этого колокола, какъ эти нервные листья осины, которая растетъ у окна моей комнаты...
   ...И правда, давно это было,-- а и теперь: зазвонятъ къ вечернѣ, или въ осеннія сумерки задрожатъ предо мною листья осины,-- и во мнѣ заноютъ и задрожатъ воспоминанія о Лушѣ...
   ...И опять поплывутъ эти картины:--
   ...Весна. Я ѣду въ коляскѣ со станціи въ имѣніе матери. Широкій большакъ. Бурливый и пѣнистый потокъ бѣжитъ и обмываетъ колеса коляски. Мы стоимъ,-- а вверху дрожатъ трепетные треугольники вольныхъ станицъ...
   ...Святая.-- "Христосъ Воскресъ"!-- говорю я, склоняясь надъ Лушей.-- "Воистину"...-- шепчутъ мнѣ розовыя губки. И я цѣлую эти розовыя губки и слышу, какъ хрускаетъ упругая и нѣжная грудь дѣвушки...
   ...Поѣздъ бѣжитъ въ сумракъ ночи... И сбоку -- у самаго полотна дороги -- слышатся мощные всплески широкой рѣки... Огоньки дрожатъ на томъ берегу.-- "Страшно!" -- шепчетъ мнѣ Луша -- и жмется ко мнѣ...
   ...А вотъ, и она -- бархатистая южная ночь. Палуба. Мы одни. И черныя, угрюмыя волны моря плещутъ о бортъ парохода. Мимо ползутъ громады горъ. А человѣкъ лежитъ ницъ и бесѣдуетъ съ Богомъ... Вверху дрожатъ узоры созвѣздій. И мы съ Лушой сидимъ, закутавшись въ плэдъ и прижавшись другъ къ другу,-- и хорошо, и тепло намъ...
   ...И безъ конца плывутъ и плывутъ эти картины...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   ...А мѣсяцъ спустя, въ началѣ зимы, я на тройкѣ почтовыхъ, вечеромъ (луна всходила, барашки облаковъ тянулись по небу), навсегда уѣзжалъ изъ Вятки...
   ...И вотъ -- городъ и Луша, и все связанное съ ней, утонуло въ дали. "меня окружили: морозная лунная ночь, сверкающая равнина снѣговъ, темныя полосы лѣса, облака вверху и ихъ,-- по землѣ,-- ползучія тѣни... Звенѣлъ колокольчикъ, и -- вторя ему -- въ груди у меня дрожали обрывки фразъ, думъ и мыслей... Я -- сквозь слезы -- смотрѣлъ на эту знакомую картину морозной лунной ночи -- и тосковалъ объ утраченной женщинѣ... И это была уже не Луша, а -- русоволосая женщина русской рыдающей пѣсни и русской гривастой вьюги,-- женщина пряхи, озаренная слабымъ мерцаньемъ лучины, самоотверженная, любящая, плачущая, покинутая и безъ вины виноватая...
   ...А ямская кудлатая тройка дружно несла меня въ морозную, темную даль... Куда?-- Богъ вѣсть...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

-----

   Сагинъ подошелъ ко мнѣ и, молча, обнялъ меня...
   -- Спасибо...-- сказалъ я, сжимая ему руку.
   Мы оба притихли. Въ открытыя окна влажно дышала ночь. Слабый порывъ вѣтра (онъ говорилъ о близкомъ разсвѣтѣ) доносилъ къ намъ запахъ скошенной ржи, и нѣжно шепталъ что-то въ уши, шевеля тихо волосы...
   Ночь, словно, ласкала...
   

CVI.

   Въ новой для меня обстановкѣ,-- въ лѣсномъ флигелькѣ,-- я еще могъ
   бороться съ собой и не поѣхать къ Зинѣ, къ которой такъ неудержимо тянуло меня; но -- здѣсь -- дома, въ привычной для меня обстановкѣ -- непреодолимая потребность видѣть ее пересилила все -- и на другой же день, послѣ обѣда, мы съ Сагинымъ направились къ Костычовымъ...
   Боже мой! какъ тихо мы ѣхали...
   И все -- доктора... Дѣло въ томъ, что, уѣзжая отъ насъ, Обжинъ въ послѣдній разъ ослушалъ меня и сказалъ, что все-де пока хорошо, но онъ все же совѣтуетъ избѣгать рѣзкихъ движеній и сильныхъ механическихъ толчковъ (ѣзду верхомъ, напримѣръ онъ запрещалъ пока безусловно), "рекомендовалъ мнѣ и вообще -- воздержаться въ первое время отъ всякихъ поѣздокъ.-- "Развѣ ужъ -- очень осторожно и бережно"...-- милостиво добавилъ онъ,-- и этимъ далъ мнѣ лазейку... "вотъ, подъ давленіемъ-то этихъ докторскихъ внушеній, Сагинъ сейчасъ и мѣшалъ ѣхать быстрѣй...
   Погода стояла чудная. Ярко свѣтило солнце. Горизонты были ясны и чисты. А небо -- такъ сине! И на душѣ у меня было ясно и весело... Казалось, что это синее небо съ каждымъ вздохомъ, вливается въ грудь...
   И потомъ -- эта близкая встрѣча съ Зиной...
   А коляска ползла и ползла.:
   Наконецъ-то!
   -- Господинъ докторъ въ больницѣ, а Зинаида Аркадьевна -- у себя на верху,-- сказала, ласково улыбаясь намъ, Гаша.
   ...О, такъ мнѣ и надо!-- мелькнуло во мнѣ -- и я взбѣжалъ по ступенямъ...
   -- Осторожнѣй, Абашевъ!-- крикнулъ вдогонку мнѣ Сагинъ.
   Но, я входилъ уже въ комнату Зины...
   -- Валентинъ! ты!..
   Я бросился къ ней...
   Я судорожно прижималъ ее къ себѣ и покрывалъ поцѣлуями...
   -- Постой!-- сказала она -- и, отстранившись, зорко всмотрѣлась въ меня.-- Ты измѣнился. Ты исхудалъ. Какъ ты себя чувствуешь? Ты (правда это?) просто былъ боленъ -- да? У тебя была инфлюэнца -- да?-- недовѣрчиво вперялись въ меня прекрасные, черные глаза Зины...
   Я могъ солгать ей въ письмѣ, или ночью, не видя ее,-- не видя этихъ встревоженныхъ, чудныхъ глазъ,-- но сейчасъ, глядя въ эти бархатистые глаза Зины, я могъ сказать только правду...
   -- Я дрался на дуэли, милая, отстаивая свое право на счастье -- и былъ раненъ.
   Зина поблѣднѣла, какъ мраморъ.
   -- И ты смѣлъ это сдѣлать! И потомъ, раненый, смѣлъ не сказать мнѣ объ этомъ!? Ты могъ умереть -- и я бы не знала... О, это слишкомъ жестоко, Абашевъ!-- и она прижалась ко мнѣ и заплакала, сдерживая рыданія и сиротливо, по-дѣтски, вздрагивая плечами.-- И братъ... и онъ -- тоже! Онъ никогда мнѣ не лгалъ... Зачѣмъ такъ? Я никогда-никогда не прощу ему этого.
   -- Но, Зина! онъ не имѣлъ права сказать: это не его была тайна. И -- я... Мы не хотѣли тебя безпокоить. И, видишь, мы были правы: я здоровъ, все прошло, и я вотъ -- обнимаю и цѣлую тебя...
   Великолѣпные глаза женщины искрились слезами... И эта женщина, и эти глаза, и эти слезы,-- все это было мое! Я дрожалъ отъ восторга... Бѣлоснѣжныя крылья счастья -- они осѣняли меня... и -- "Мгновенье, прекрасно ты! Продлись, постой!" -- восторженно воскликнулъ я.-- О, Зина! кто разъ испыталъ и пережилъ такія минуты, тому ничего ужъ не страшно: судьба уже расплатилась съ нимъ... брилліантами женскихъ слезъ... А тамъ --
   
             ...готовь мнѣ цѣпь плѣненья,
   Земля, разверзнись подо мной!...
   
   Право! Такой контрактъ подпишетъ всякій... даже -- хотя бы и кровью... Фаустъ былъ, конечно, обманутъ. Мефистофель далъ ему эти "брилліанты женскихъ слезъ", но гдѣ? -- Въ темницѣ -- изъ чудныхъ глазъ страдающей и сумасшедшей Маргариты. Это -- подлогъ! Это брилліанты не чистой воды! Мои сокровища выше...
   Я продолжалъ говорить свои каламбуры и, Мало-по-малу, прекрасные глаза Зины затеплились ласковой, милой улыбкой...
   -- Скажи мнѣ, куда ты былъ раненъ?-- спросила Зина -- и брови ея снова дрогнули.
   -- О, очень эффектно! на вылетъ въ грудь...-- и я указалъ ей мѣсто. Она растегнула воротъ рубахи -- и прижалась губами къ небольшому кружку хорошо уже зажившей раны.
   -- И зачѣмъ этотъ чудакъ не изрѣшетилъ мнѣ всю грудь своими выстрѣлами!-- сказалъ я, смѣясь.-- Право! Я за каждую дырочку въ грудь получилъ бы по прекрасному поцѣлую!
   -- Смѣется и шутитъ еще!-- укоризненно сказала Зина, зажимая мнѣ рукою ротъ,-- Разскажи мнѣ все-все, какъ было, со всѣми подробностями...
   -- Ну, словомъ... (Какъ это?) --
   
             Онъ заставлялъ меня
   Разсказывать исторію всей жизни,
   Годъ за годъ -- всѣ сраженія, осады
   И случаи, пережитые мной...
   
   -- Нѣтъ, Валентинъ, перестань! Я -- серьезно...
   И она не успокоилась до тѣхъ поръ, пока я не разсказалъ ей все, отъ начала и до конца.

-----

   Когда же я подробно изложилъ ей всѣ эти "случаи, пережитые мною", она долго сидѣла, потупясь и сурово нахмуря свои черныя брови.
   -- Да, Валентинъ,-- неожиданно вдругъ резюмировала она свои соображенія:-- виновата во всемъ я! Я, и только -- я! Я не имѣла права (нравственнаго права) не порвать всякія отношенія съ Линицкимъ, разъ я догадывалась и знала даже, что онъ... тяготѣетъ ко мнѣ... (брезгливо поежилась Зина).-- Я вотъ, все думала объ этомъ. И, знаешь, милый,-- рѣшительно и Гордо взглянула вдругъ Зина:-- осуждая васъ, мужчинъ, мы, женщины, въ сущности, болѣе безнравственны, чѣмъ вы. Да! Я замѣчала это не разъ, что мужчина, чувствуя, что имъ увлекается нежелательная и неинтересная для него женщина,-- всегда во-время дастъ ей понять (иногда -- и угловато даже), что ему непріятно это. Въ немъ заговариваетъ гордость самца -- и онъ протестуетъ противъ этого посягательства на свободу своего выбора. Онъ, словно, говоритъ этимъ протестомъ: "Оставьте, сударыня, ваши искательства. Вы мнѣ не нравитесь. А если бы -- да,-- такъ я бы самъ и сказалъ вамъ объ этомъ"... Словомъ, право "перваго шага" онъ оставляетъ себѣ. И онъ правъ. Мы же, женщины, не располагая правомъ этого "перваго шага" (и въ силу пассивности нашего характера, и въ силу вѣковѣчнаго гнета моральныхъ велѣній),-- мы не дѣлаемъ самостоятельнаго выбора и только позволяемъ, или не позволяемъ шагать къ себѣ. Мы молчимъ, Мы -- рабыни. Мы не протестуемъ противъ претензій со стороны тѣхъ, кто намъ не нравится. Отсюда -- и всѣ эти дефекты. И какъ унизительно это! Въ самомъ дѣлѣ: какъ смѣлъ этотъ щенокъ поднимать за меня оружіе и предъявлять какія-то тамъ права на меня!-- гордо сверкнула глазами Зина.-- Какъ смѣлъ онъ становиться у меня на дорогѣ! Какъ смѣлъ ревновать онъ! Кто далъ ему право? И вотъ: выходитъ такъ, что-право это имѣетъ всякій... Это ужасно! А все потому что мы, женщины, слишкомъ принижены,-- мы не испытываемъ въ должной мѣрѣ чувства отвращенія ко всѣмъ этимъ "исканіямъ",-- мы не протестуемъ и не указываемъ въ нужную минуту гордо на дверь. Инымъ изъ насъ это и просто льститъ, иныя -- снисходятъ и терпятъ, какъ, напримѣръ снисходила и я... И вотъ -- результаты... Прости меня, милый -- и она обвила мою шею руками и нѣжно прижалась ко мнѣ...
   -- Но мнѣ не въ чемъ прощать тебя, Зина! То, о чемъ ты сейчасъ говорила,-- удѣлъ всякой женщины. Не тебѣ же одной стать за всѣхъ отвѣчать! Я слушалъ тебя... И, знаешь я такъ люблю въ тебѣ эту правдивую смѣлость мысли и эту гордую самокритикy, правдивая моя женушка...
   Она сѣла ко мнѣ на колѣни -- и мы, не замѣчая времени, всецѣло отдались одному изъ тѣхъ разговоровъ, которые не терпятъ посторонняго уха и имѣютъ значеніе и цѣну для тѣхъ только, кто самъ ведетъ эти бесѣды...

------

   У крыльца простучалъ экипажъ...
   -- Это -- братъ пріѣхалъ,-- сказала Зина.-- Сагинъ будетъ теперь не одинъ. Бѣдненькій! Мы о немъ и забыли...
   -- Да, да... Мы о немъ и забыли!-- говорилъ я, смѣясь, обувая и цѣлуя крохотныя ножки Зины...
   -- Перестань, Валентинъ!-- шутя, отнимала ихъ Зина.-- Смотри, ты перепуталъ ботинки.
   И это дало мнѣ новый предлогъ--разуть и обуть эти милыя ножки...
   

CVIІ.

   Недавняя мечта моя -- устроить "гнѣздышко" Зинѣ, куда бы я могъ съ ней укрываться на-время,-- опять назойливо заговорила во мнѣ... Я не сталъ тянуть -- и, недѣлю спустя, мы съ Сагинымъ направились въ губернскій городъ. Намъ повезло -- и въ первый же день, съ помощью комиссіонера, на одной изъ небойкихъ улицъ, мы нашли то, что было намъ нужно: небольшой флигелекъ-особнякъ, выкрашенный въ свѣтлую, сѣрую краску, съ веселымъ палисадникомъ на улицу и крохотнымъ, уютнымъ садикомъ, который эффектно осѣняли двѣ старыя, развѣсистая липы. Флигелекъ былъ въ шесть комнатъ и съ небольшимъ помѣщеніемъ въ подвальномъ этажѣ -- кухней и комнатой для прислуги. Въ уютномъ и чистомъ дворикѣ нашлись два сарая и погребъ. И все это было огорожено, чисто, въ образцовомъ порядкѣ и требовало, сравнительно, небольшого ремонта. Въ самомъ флигелькѣ нужно было передвинуть нѣкоторыя стѣны и двери (на что хозяйка -- добродушная вдова-чиновница -- изъявила полное свое согласіе), и заново отдѣлать его. Съ двухъ словъ покончивъ съ хозяйкой въ цѣнѣ, я снялъ на годъ всю усадьбу (сама она ютилась гдѣ-то недалеко, въ другомъ своемъ домикѣ) и заторопился съ подрядчикомъ, который тоже скоро нашелся. Подрядившись съ нимъ и давъ ему всѣ нужныя указанія, я свободно вздохнулъ; въ концѣ сентября (т.-е. мѣсяцъ спустя) я могъ располагать готовымъ уже помѣщеніемъ.
   Снесясь по телеграфу съ управляющимъ матери и попросивъ его выслать ко мнѣ Николая-солдатика, который былъ со мною въ Вяткѣ,-- рѣшивъ его сдѣлать сторожемъ этого обособленнаго уголка (брать изъ своихъ мнѣ не хотѣлось, въ виду разговоровъ),-- я въ этотъ же пріѣздъ присмотрѣлъ, вмѣстѣ съ Сагинымъ, и нужную мебель, рояль, и всю обстановку квартиры.
   -- Послѣдніе художественные мазки ты предоставь сдѣлать мнѣ,-- сказанъ Сагинъ.-- У меня и сейчасъ уже кое-что спроектировано... Нѣсколько гравюръ и статуэтокъ мы сейчасъ же выпишемъ пока изъ Питера, а все остальное можно будетъ, поди, достать и здѣсь...
   И въ продолженіе мѣсяца Сагинъ не разъ уѣзжалъ одинъ, прося меня не безпокоиться и не мѣшать ему, видимо, и самъ увлекаясь этой затѣей. Я и не думалъ безпокоиться, зная, что дѣло -- въ хорошихъ рукахъ. Зина знала о нашей затѣѣ. и тоже волновалась и съ нетерпѣніемъ ожидала конца всѣхъ этихъ хлопотъ...
   -- Знаешь, что, Валентинъ?-- сказала мнѣ какъ-то она.-- Мнѣ и самой бы хотѣлось тамъ побывать и тоже -- какъ и Сагинъ -- "сдѣлать нѣсколько мазковъ"... Ты началъ, а мы (Сагинъ и я), закончимъ все -- а? Тѣмъ болѣе, что и не все же онъ можетъ предвидѣть! И притомъ, вмѣсто того, чтобы быть совершенно свободными, намъ придется устраиваться... Всегда такъ бываетъ. А то -- ты пріѣдешь, когда все уже будетъ готово. Я бы тебѣ и время назначила -- когда -- и ждала бы тебя... Сдѣлаемъ такъ, дорогой мой!..
   Я долженъ былъ согласиться. И въ концѣ-концовъ вышло такъ, что сюрпризъ этого "гнѣздышка" предназначался не Зинѣ, а -- мнѣ...

-----

   Въ концѣ сентября, Зина уѣхала съ Гашей. И я съ нетерпѣніемъ ждалъ отъ нея зова -- явиться...
   Сагинъ былъ съ ними.
   

СVIII.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Ночь. Опять "буря вретъ въ саду, буря ломится въ Домъ"... Вторыя уже сутки такъ. Жутко. Всѣ спятъ. Я -- одинъ. А бѣлогривая метель порывисто стучитъ въ окна, налегаетъ на кpышу, вопитъ и голоситъ... Одна изъ заслонокъ плохо прикрыта -- и порывы вѣтра сквозятъ въ нее заввываютъ, какъ флейта... "вотъ -- подъ аккомпанементъ этой хватающей за душу мелодіи -- я и "строю свой псалтырь" то-есть -- вызываю недавнія тѣни прошлаго и заношу ихъ на страницы своихъ мемуаровъ. А "гнѣздышко Зины", это уже -- "тѣнь прошлаго"! Но нестанемъ забѣгать впередъ, и -- вернемся назадъ...
   

СІХ.

   Меня вызвали телеграммой...
   И Боже мой какъ волновался я, подъѣзжая къ завѣтному мѣсту... Еще издали я начиналъ уже удивляться тому что за такой короткій срокъ успѣлъ сдѣлать Сагинъ. Флигелекъ сталъ неузнаваемъ. Выкрашенный заново въ свѣтло-сиреневую краску, подъ темно-свинцовой крышей, съ бѣлоснѣжной ажурной рѣзьбой по карнизу и окнамъ, онъ кокетливо высматривалъ изъ-за стройныхъ елочекъ, посаженныхъ вдоль по забору. Ковровые цвѣтники украшали его палисадникъ. Усыпанная свѣжимъ пескомъ доpожка, привѣтливо вела изъ калитки къ крыльцу...
   И эти елочки и эти цвѣты ("осени мертвой цвѣты запоздалые") -- были сюрпризомъ; я вначалѣ забылъ о садовникѣ, а потомъ -- когда вспомнилъ -- было ужъ поздно. Сагинъ, молча, исправилъ эту ошибку...
   Въ дверяхъ меня встрѣтила Зина.
   -- Добро пожаловать, мой повелитель!-- смѣясь и цѣлуя меня, говорила она, радостная и возбужденная.-- Ты или и посмотри -- какъ мы устроили все! Нѣтъ, Сагинъ, это -- прелесть!-- и она увлекла меня въ комнаты...
   Я, осмотрѣлся.
   Мы были въ пріемной. Къ лицевой стѣнѣ, въ простѣнкѣ, стояло большое зеркалѣ. А въ углахъ -- густо декорированныя зеленью -- мраморныя композиціи: справа -- Венера Медиційская (въ полъ-натуральную величину), слѣва -- группа Лаокоона..."
   -- Ну, что -- хорошо?
   -- Прелесть!
   Диванъ, столъ и кресла стояли въ углу, подъ сѣнью пальмы. У противоположной стѣны помѣщался рояль, и -- сбоку -- этажерка съ нотами. По стѣнамъ висѣли гравюры въ красивыхъ рѣзныхъ дубовыхъ рамахъ. Тутъ были: "Ночь" -- Корреджіо, двѣ мадоны Рафаеля, "Непорочное зачатіе" -- Мурильо и его же -- "Явленіе младенца Христа св. Антонію Падуанскому"; послѣдняя гравюра была съ извѣстной картины Карраччи -- "Три Маріи".
   Надъ роялемъ эффектно высился мраморный бюстъ Бетховена и побокамъ портреты Шопена и Листа.
   -- Хорошо?
   -- Восхитительно!
   -- Идемъ дальше...
   Въ небольшомъ, но уютномъ кабинетѣ, въ простѣнкѣ, между оконъ, стоялъ дубовый массивный письменный столъ. Слѣва, у боковой стѣны -- мягкій турецкій диванъ, и вправо отъ него -- книжный шкафъ.
   -- Здѣсь у насъ -- все... и Шекспиръ, и Гете, и Гейне, и Шиллеръ, и Байронъ, Гюго, Мольеръ, Лессингъ, Диккенсъ; и новые -- Доде, Флоберъ, Мопассанъ. А пртомъ -- наши: Гоголь, Толстой, Достоевскій, Тургеневъ, Лермонтовъ, Пушкинъ, Полонскій, Фетъ, Тютчевъ... Ахъ, да! Герценъ даже! Гаршинъ, Короленко, Чеховъ, и не помню я -- какъ-то еще... А вотъ,-- смотри -- гравюры...
   Это были: "Разбитый кувшинъ" -- Греза, "Праздникъ Венеры" и "Битва амазонокъ" -- Рубенса; послѣдняя гравюра была съ картины Рейсдаля -- "Замокъ Бенштеймъ". Надъ письменнымъ столомъ висѣлъ большой портретъ: Гете, а надъ диваномъ -- задумчивый портретъ Герцена (съ фотографіи Левицкаго). Въ углахъ, по сторонамъ дивана, на стильныхъ столикахъ, высились мраморные бюсты Пушкина и Байрона. А изъ другого угла (къ двери) хмурилъ властныя брови бюстъ Наполеона изъ темной бронзы...
   -- Это подарокъ Сагина,-- сказала Зина.-- На новоселье...
   -- Экій чудакъ!-- сказалъ я.-- Я, помню, какъ-то хвалилъ ему этотъ бюстъ и жалѣлъ, что онъ немножко дорого стоитъ. И -- вотъ...
   -- А сколько юнъ стоитъ?-- заинтересовалась и Зина.
   -- Не помню, право. Рублей 300--400...
   -- Да?-- удивилась она.-- Ну, идемъ дальше. Вотъ -- наша столовая...
   Это была просто обставленная комната, съ круглымъ столомъ посрединѣ (накрытымъ сейчасъ для обѣда). Вокругъ него и по стѣнамъ стояли дубовые стулья, съ рѣзными, довольно высокими спинками. Напротивъ стола помѣщался дубовый буфетъ, съ нишами. Надъ столомъ висѣла подъ матовымъ колпакомъ, лампа, задрапированная зеленой матеріей. Въ простѣнкѣ, между окномъ и балконною дверью, на золоченой цѣпи, висѣли выпуклые фарфоровые часы, старинные, очень стильные, и -- надо думать -- очень цѣнные.
   -- Это откуда?-- удивился я.
   -- Тоже -- подарокъ Сагина,-- пояснила мнѣ Зина.
   Въ углу, вмѣсто иконы, висѣла гравюра съ извѣстной картины Гвидо Рени -- "Се человѣкъ".
   -- Ну, а теперь,-- ласково улыбнулась мнѣ Зина:-- вотъ и мой теремъ, мой Повелитель!-- и она отворила дверь спальни...
   Это была одна изъ лучшихъ комнатъ! Это была прелестная раковина, въ которой обитаетъ граціозная, милая женщина... Въ углу, за неподвижной лакированной ширмой, въ уютномъ альковѣ, полъ и стѣны, котораго были укрыты бархатистымъ ковромъ, за темно-зеленой драпировкой, стояли, раздѣленныя однимъ столикомъ, никелированныя кровати, покрытыя бѣлоснѣжными постелями. Кокетливый столикъ и огромный букетъ бѣлыхъ розъ на немъ (откуда ихъ взялъ Сагинъ?) -- и раздѣляли ихъ, и вязали ихъ вмѣстѣ... Напротивъ помѣщался лѣпной каминъ, съ скульптурными каріатидами, и на немъ композиція изъ терракоты -- голая нимфа, которая, отстраняя отъ себя правой рукой ниспадающій плащъ и испуганно ежась, смотрѣла на что-то внизъ... Тамъ -- у отдернутой ножки ея, ютился зеленый стеклянный шарикъ...
   -- Это -- нашъ Ночникъ. Смотри!-- сказала Зина, нажавъ кнопку...
   У ножки нимфы вспыхнула зеленая искорка, словно, свѣтящійся червячокъ, который такъ и пугалъ несчастную нимфу...
   -- Не правда ли, прелесть? И, представь -- я это достала здѣсь!
   -- Восхитительно, моя милая женушка!-- говорилъ я, цѣлуя ее и беря ее на руки...
   -- Нѣтъ, нѣтъ, постой!-- гибко освободилась она.-- Окончимъ осмотръ. Здѣсь,-- указала она на свой туалетъ, съ массой граненыхъ флаконовъ, на мраморный умывальникъ, на кушетку, столикъ и цѣлый ворохъ бездѣлушекъ (на всю эту обычную обстановку уютнаго уголка молодой женщины):-- здѣсь ничего особеннаго нѣтъ. Развѣ вотъ только -- гравюры...
   (Ихъ было двѣ: "Діана послѣ купанья" -- Франсуаза Буше и "Кающаяся Магдалина" -- Батони).-- Идемъ въ уборную...
   Это была небольшая, уютная комнатка, сплошь уставленная шкафами. Здѣсь же помѣщалась и ванна.
   -- Хорошо?
   -- Да.
   -- Теперь -- все. Кухня и садъ -- потомъ... Идемъ! Время обѣдать. Ахъ, да! Я и забыла... Какой у насъ резонансъ, если бъ ты зналъ!-- и она опять увлекла меня въ залъ...
   Присѣвъ къ роялю, она на минутку задумалась...
   -- Что бы такое?... Э, все равно...-- и она взяла начальные аккорды...
   Лицо ея слегка поблѣднѣло и сосредоточилось...
   
   Отворите мнѣ темницу,
   Дайте мнѣ сіянье дня,
   Черноокую дѣвицу,
   Черногриваго коня...
   
   Зина вдохновилась -- и допѣла до конца этотъ чудный романсъ.
   Я бросился къ ней... Я жадно покрывалъ поцѣлуями это блѣдное, взволнованное-лицо, эти чудные глаза, въ которыхъ мерцало еще восторженное соприкосновеніе съ инымъ міромъ,-- міромъ поэзіи, музыки...
   Я запрокинулъ головку ея -- и цѣловалъ это соловьиное горлышко...
   -- Перестань, милый! Мнѣ щекотно...-- ласково смѣялась она, и вдругъ -- страстно обнявъ меня -- нѣжно шепнула мнѣ:-- Милый! дорогой! счастье мое!...
   Я склонился къ ногамъ ея...

-----

   Къ обѣду пришелъ Сагинъ.
   -- Ну, что -- не ругаешь?-- спросилъ онъ, пожимая мнѣ руку.-- Во всякомъ случаѣ, это -- все, что можно было успѣть сдѣлать, да еще въ этой трущобѣ...
   -- Помилуй, Аркадій! Я и не предполагалъ даже, что въ такое короткое время можно было успѣть такъ красиво и уютно обставить этотъ мѣщанскій уголокъ...
   -- Тс... Услышитъ Зинаида Аркадьевна -- она, братъ, задастъ намъ!
   Я уже имѣлъ неосторожность такъ выразиться, и, Боже ты мой, чего только ни наговорили мнѣ! Одна фраза запала мнѣ въ душу. Внимайте, сударь, и вы: "мѣщанство, это -- желать большаго"... Каково? Это ужъ поистинѣ -- не въ бровь, а въ глазъ! Вообще, мнѣ сильно здѣсь поурѣзали руки. Многое мнѣ и просто не разрѣшили сдѣлать. Ванна, напримѣръ... Здѣсь ничего порядочнаго не было,-- я хотѣлъ выписать. И -- нѣтъ, мнѣ было приказано удовлетвориться цинкомъ...
   Вошла Зина.
   -- Вы, что это,-- жаловаться изволите?-- усмѣхнулась она.
   -- Да, Зинаида Аркадьевна, по свойственной человѣку слабости,-- ропщу и жалуюсь...
   -- О, ты... вы не можете себѣ представить, Абашевъ... (ошиблась -- и вспыхнула Зина),-- какъ этотъ неугомонный художникъ -- достойный вашъ другъ -- транжиритъ деньги! Я здѣсь только и знала, что ссорилась съ нимъ! И онъ еще ропщетъ и жалуется!
   -- Но, Зинаида Аркадьевна! какъ же мнѣ не роптать и не жаловаться!
   Вотъ, хоть бы -- сейчасъ... Судите сами. Называете меня его другомъ -- и въ то же время, забывая, что дружба, прежде всего, и есть полное довѣріе, отказываете мнѣ въ этомъ довѣріи, величая при мнѣ моего друга "на вы", и конфузитесь даже, заговоривъ по нечаянности откровенно... Могу ли я безропотно выносить такое холодное отпихиваніе моей личности? Меня не пускаютъ дальше порога гостиной... И вы хотите, чтобы я не ропталъ и не жаловался!...
   И я, и Зина невольно смѣялись...
   -- Да, да, Зиночка, перестань оскорблять моего друга своимъ недовѣріемъ. Право,-- онъ слишкомъ великолѣпенъ для этого!
   -- Да,-- но если бы онъ только порастерялъ всѣ свои занозы и шпильки и пересталъ быть такимъ шиповникомъ! Вѣдь онъ что ни скажетъ -- уколетъ..
   -- Я плохой натуралистъ, Зинаида Аркадьевна, но все же смѣю думать, что и шиповникъ даже не безпричинно злой: надо думать, что подъ гнетомъ необходимости, То-есть, въ тискахъ борьбы за существованіе, и онъ выработалъ свои колючія качества,-- его заставили быть колкимъ... Что же касается меня, такъ у меня если и есть шипы, такъ они обращены внутрь, и если и ранятъ, то развѣ только меня...
   -- Ну, словомъ,-- усмѣхнулась Зина:--
   
   Мои пѣсни полны яду?
   А чего же ты ждала?
   Ты же яду въ цвѣтъ душистый
   Моей жизни налила!
   Мои пѣсни полны яду?
   Могъ ли пѣть иначе я!
   Много змѣй ношу я въ сердцѣ,
   И -- тебя, любовь моя...
   
   -- Но, слушайте, какая же у васъ удивительная память!-- воскликнулъ Сагинъ.-- Вѣдь, я вамъ только разъ и сказалъ -- и вы уже помните...
   -- Какъ видите.
   -- Но, господа!-- запротестовалъ я.-- Вы заинтриговываете меня...
   Прежде всего: что это за переводъ? Я не знаю такого; я въ первый разъ его слышу...
   -- Но, ты и не могъ его слышать, мой милый,-- сказала Зина.
   -- Да,-- подтвердилъ Сагинъ.-- Видишь ли, у меня былъ знакомый врачъ, Сибилевъ, а у него -- невѣдомый мнѣ другъ, нѣкій Панченко, который какъ говорилъ мнѣ, Сибилевъ, писалъ стихи (онъ умеръ уже). И вотъ -- переводъ этихъ двухъ Гейневскихъ строфъ принадлежитъ ему. Россія, это -- страна сюрпризовъ. Въ ея нѣдрахъ таится многое, которое (и это -- чаще всего), не живя, умираетъ и тонетъ въ ея безбрежныхъ пространствахъ. кaкъ, не жuвя, умеръ и этотъ -- невѣдомый міру Панченко... Миръ праху его!
   -- Какъ, какъ, Зина? Скажи мнѣ еще...
   Зина повторила эти чудныя строфы...
   -- Прелестно!-- сказалъ я.
   -- Итакъ, значитъ, и у васъ тоже живутъ эти "змѣи"?-- спросила Зина, внимательно всматриваясь въ Сагина.
   -- А почему бы и нѣтъ, Зинаида Аркадьевна? На то, вѣдь, онѣ и змѣи, чтобы вползать... И, знаете,-- я очень скоро съ ними поладилъ: я, просто-напросто, предоставилъ въ ихъ полное распоряженіе мою грудь,-- и онѣ сосутъ, и сосутъ... И я никогда не мѣшаю имъ...-- серьезно и грустно отвѣтилъ Сагинъ.
   -- Но, почему же вы не хотите мѣшать имъ?-- продолжала допрашивать Зина.-- Что -- вы просто не хотите бороться?
   -- Какъ вамъ сказать? Пожалуй, что и такъ. Вѣдь, иной разъ и борьба унизительна... Бываетъ, вѣдь, такъ Зинаида Аркадьевна.
   -- Унизительна? Почему унизительна?
   -- Вамъ нуженъ примѣръ. Извольте. Ну... (что бы такое),-- ну, предположимъ/что я очутился бы въ положеніи г. Линицкаго, то-есть, вздумалъ бы влюбиться въ васъ, зная, что вы уже любите, и не меня любите... Наивный человѣкъ сталъ бы бороться и ломать копья (какъ на глазахъ нашихъ и было недавно); а тотъ, кто знаетъ -- ну, хотя бы даже такую простую истину, что -- "невольны мы въ любви и охлажденіи",-- тотъ, молча, затаилъ бы въ себѣ это горе и -- шагнулъ бы въ сторону... Это -- только примѣръ и иллюстрація къ моему положенію, что -- иной разъ и борьба унизительна. Только...-- торопливо оговорился вдругъ Сагинъ.-- Я не имѣлъ дерзости влюбляться въ васъ, и не бѣгу отъ васъ, а -- наоборотъ -- пришелъ полюбоваться на ваше счастье...-- ласково улыбнулся намъ Сагинъ.
   -- Какой вы милый!-- порывисто сказала вдругъ Зина.-- И знайте: я очень люблю васъ какъ брата и друга...-- и она потянулась къ нему...
   Сагинъ взялъ эти протянутыя къ нему прелестныя ручки и почтительно поцѣловалъ ихъ...

------

   -- Не правда ли,-- какъ иногда своеобразно слагаются наши людскія отношенія?-- обратилась къ намъ Зина за обѣдомъ, мило хозяйничая.-- Могла ли я, напримѣръ допустить, что въ такой интимный и замкнутый кругъ отношеній какъ у насъ съ тобой Валентинъ, я сочла бы возможнымъ впустить третье лицо (васъ, Саганъ) -- человѣка, который всегда мнѣ казался такимъ чужимъ и далекимъ? Я и теперь вотъ все какъ-то не вѣрю -- такъ ли все это? Не сплю ли не грежу ли я?.. Не правда ли какъ это странно!
   -- Да,-- усмѣхнулся и Сагинъ.-- И все -- Линицкій! Инцидентъ съ нимъ сблизилъ вдругъ меня съ вашимъ удивительнымъ Валентиномъ. А потомъ ужъ -- приручилъ ко мнѣ, мало-по-малъ и васъ Зинаида Аркадьевна...
   -- И какъ это обидно, право! -- поежилась Зина.-- Обидно быть рабомъ подобнаго рода случайностей.. Въ данномъ случаѣ -- онѣ сложились. желательно; а могло быть и иначе! то такъ угнетаетъ и давитъ наше достоинство...
   -- О, не скажите!-- возразилъ ей Сатинъ.-- Случай, какъ лающая и кусающая собака, или какъ лягающая васъ лошадь,-- онъ, можетъ быть, подчасъ, и очень больнымъ и очень опаснымъ, но не обиднымъ только: Онъ слишкомъ безличенъ и слишкомъ малъ ростомъ, чтобы смочь оскорбить! И если ужъ быть рабомъ (а это -- неустранимая подробность нашего существованія), такъ ужъ, конечно, лучше всего -- рабомъ случая. А вотъ, когда случай этотъ дорастаетъ до размѣровъ сознательной силы, зачерчивается въ личность (есть охотники доводить этотъ ростъ до титаническихъ размѣровъ Бога),-- вотъ тогда-то и плохо... Тогда -- громыхающая цѣпь рабства въѣдается въ шею человѣка,-- и онъ растворяется въ жидкой грязи рабства, безповоротнаго и непреодолимаго... Это ужъ -- паѳосъ ничтожества! А случай, просто случай,-- онъ подчасъ и граціозно-капризенъ, какъ милая шутка... Онъ, забавенъ. И мало того: этотъ Шутъ-Богъ -- большой джентльменъ! Въ самомъ дѣлѣ: возведетъ ли онъ васъ на вершину могущества и славы -- вамъ некому сказать и "спасибо!"; расплющитъ онъ васъ, обездолитъ вконецъ (бываетъ и это!) -- вамъ и посердиться не на кого: вашъ врагъ,-- такая вздорная мелочь, которая иной разъ и неуловима даже... О, безусловно: политика этого Пигмея-Самодержца по душѣ мнѣ больше всякой другой...-- саркастически усмѣхнулся Сагинъ.
   -- То, что вы сейчасъ сказали, Сагинъ, очень умно. Это, можетъ быть, даже и просто правда; но...-- знобливо пожалась Зина:-- отъ такихъ мыслей бѣгутъ холодныя, мрачныя тѣни...
   -- Скажи ему, Зина (онъ заслужилъ это):--
   
   Блѣдныхъ губъ твоихъ дрожанье
   Не молитвой рождено...
   
   -- Ну, положимъ,-- ласково усмѣхнулась мнѣ Зина:-- не молитвой дрожатъ и блѣдныя губы другого моего собесѣдника...
   -- И -- къ слову сказать -- не мужское это дѣло, Зинаида Аркадьевна!-- посмѣиваясь своими выразительными глазами, отозвался Сагинъ. Это монополія женщинъ. Я очень люблю, когда онѣ молятся.. Особенно когда онѣ еще не тронуты язвой культуры... Я очень давно -- юношей еще -- очень любилъ одну водоноску-пейзанку. И пока она бесѣдовала съ Богомъ, то-есть, умѣла молиться -- все шло хорошо. Но, мало-по-малу, она заразилась моимъ проклятымъ невѣріемъ, перестала шептаться съ Богомъ, и (такъ какъ женщины вообще очень любятъ секреты) зашепталась съ рыжимъ солдатомъ, моимъ приказчикомъ... И съ тѣхъ поръ, умудренный горькимъ опытомъ, я поставилъ себѣ правиломъ: никогда не мѣшать этимъ наивнымъ устамъ секретничать съ Богомъ... Вообще, мы, русскіе, опрометчиво-довѣрчивые люди. Въ самомъ же дѣлѣ: на Востокѣ женщину караулитъ кастратъ-евнухъ, на Западѣ -- кастратъ католикъ-попъ. А мы, какъ только Петръ переломалъ наши терема (онъ былъ и достойно наказанъ за это: ему какъ это извѣстно,-- измѣняли всѣ женщины!),-- мы, лишенные теремовъ, гдѣ изрѣдка только пошаливалъ Ванька-Ключникъ,-- мы не имѣемъ подъ-рукой даже и болѣе-менѣе спопашнаго попа! Нашъ русскій попъ похотливъ, и могъ бы развѣ только сыграть роль шкодливаго козла въ огородѣ... Ну, словомъ: шагъ-два,-- и мы непремѣнно затянемъ элегію о "черной шали"... Бѣдняга Пушкинъ! Онъ мало того, что -- написалъ, онъ и самъ пропѣлъ эту элегію...
   -- Но, позвольте!-- смѣясь вступилась Зина.-- Тотъ же Пушкинъ... онъ написалъ намъ и Татьяну!
   -- Да -- онъ написалъ намъ и Татьяну,-- продолжалъ Сагинъ.-- Ту самую Татьяну, которая, споткнувшись на Онѣгинѣ, очень выгодно запродала свои прелести старичку-генералу, и за спиной этого старичка такъ задушевно-искренно освѣдомляла того же Онѣгина на тему -- "Я васъ люблю. Къ чему лукавить!" (Ну, конечно! эту способность нашей гибкой души мы, дескать, старичку-мужу въ награду оставимъ...). Правда: она и его не забыла. Какъ же!-- "я, де, другому отдана и буду вѣкъ ему вѣрна"... Чего жъ ему, старому, нужно! Но, согласитесь, Зинаида Аркадьевна, что это уже вѣрность солдата-часового, поставленнаго у склада, гдѣ хранятся казенная соль и разная рвань солдатской аммуниціи! Все это ему, солдату, не дорого; но -- разъ онъ поставленъ и далъ присягу,-- онъ съ поста не сойдетъ! И -- воля ваша -- я не завидую счастью этого старичка-генерала, который, на фонѣ этой великолѣпной вѣрности долгу своей жены, играетъ роль мѣшка съ солью... Бѣдный, наивный старикъ! Жену-то его, съ легкой руки Пушкина, втащили на пьедесталъ, а о немъ и забыли... А, вѣдь, онъ, поди, не затѣмъ женился, чтобы жена его "я васъ люблю!" говорила Онѣгину, а ему браво отчеканивала: "рады стараться!"...
   -- Вы, Сагинъ, невозможны сегодня!-- смѣялась Зина.-- Ну, возможно ли такъ коментировать драму Татьяны!..
   -- Драму! Гдѣ жъ она тамъ?-- спокойно парировалъ Сагинъ. Вотъ Катерина "Грозы" -- да, это драма. Эта великолѣпная Катя не читала романовъ и принципъ "къ чему лукавить" понимала пошире: она свое "люблю!" сказала не только любовнику, но -- и мужу, и старой Кабанихѣ, и омыла свой грѣхъ въ волнахъ Волги... А драматичная ваша Татьяна, продавъ себя за рубли старичку и указавъ на дверь тому, кого любила она,-- преспокойно пошла впередъ въ своемъ "малиновомъ беретѣ"... И курьезно! Проститутку, которая продаетъ себя на бульварѣ за рубль, мы топчемъ въ грязь и награждаемъ "желтымъ билетомъ", а свѣтскую барышню, которая продаетъ себя за сотни тысячъ рублей, цинично отдавая свое молодое тѣло на растленіе богатому старичку, и нагло лжетъ этому старичку, пародируя передъ нимъ, какъ любящая и вѣрная жена,-- ей мы аплодируемъ и тащимъ на пьедесталъ, марая этой грязью мраморъ, который попираетъ она, какъ маралъ свой талантъ и Пушкинъ, опоэтизировавъ эту развратницы и такъ сказать, легализируя своей книгой свѣтскій развратъ всѣхъ этихъ "дамъ въ малиновыхъ беретахъ"...-- запальчиво закончилъ Сагинъ, посверкивая черными глазами и судорожно комкая салфетку.-- А ты, Абашевъ,-- обратился ко мнѣ онъ:-- ты, какъ -- согласенъ со мной, или и ты тоже одинъ изъ поклонниковъ дамы "въ малиновомъ беретѣ"?
   -- Нѣтъ, дорогой мой, я (съ оговоркой, правда), готовъ съ тобой согласиться. И мнѣ только жаль нашего славнаго Пушкина... Тлетворное вліяніе свѣтской жизни и его камергерскій мундиръ отразились на немъ,-- онъ и самъ это чувствовалъ. Помнишь его "Деревню"?--
   
             ...я промѣнялъ порочный дворъ царей
   Роскошные пиры, забавы, заблужденья,
   На мирный шумъ дубровъ, на тишину полей,
   На праздность вольную, подругу размышленья...
   
   ...И вся бѣда его въ томъ, что онъ потомъ не разъ и не два снова размѣнивался, и опять возвращался въ этотъ "порочный дворъ царей"... А напяливъ на себя лакейскій мундиръ, онъ по-лакейски иной разъ и мыслилъ. Всѣ его патріотическія и вѣрноподданническія выступленія, его оклеветанія Мазепы -- этого Гарибальди Малороссіи,-- все это вынашивалось подъ золотыми нашивками лакейскаго мундира. Что же касается характера Татьяны и ея романа съ Онѣгинымъ,-- такъ это, собственно говоря, отголосокъ чужого напѣва... Здѣсь сказалось вліяніе и "Новой Элоизы" Руссо, и "Вертера" Гете. Но тамъ, въ сгущенныхъ и преднамѣренно рѣзко положенныхъ краскахъ чувствуется протестъ противъ распущенныхъ нравовъ прошлаго вѣка,-- это была оппозиція Вольтеру и духу его времени... Но оппоненты Вольтера перестарались и слишкомъ ужъ потянули струны,-- оттого онѣ у нихъ и звучатъ диссонансомъ. Неестественная извращенность чувства, втиснутая имъ въ футляръ долга, неправильно къ тому же и понятаго, имѣла претензію смѣнить собой распущенность того же самаго чувства. Но, это, послѣднее, было сильно уже тѣмъ, что было естественно... Словомъ: ударъ по адресу Вольтера легъ мимо... Ошибкаже Пушкина не можетъ имѣть за собой и такого оправданія. Онъ ни съ кѣмъ и ни съ нѣмъ не боролся,-- онъ никому неоппонировалъ,-- онъ просто пѣлъ съ чужого голоса... Отсюда -- и сухая схематичность характера его Татьяны. Преклоненіе передъ чувствомъ долга (хотя бы даже и неправильно понятаго) у насъ, русскихъ, не могло быть базировано ни на кастовомъ чувствѣ рыцарской чести (у насъ нѣтъ и не было рыцарства); ни на метафизическихъ спекуляціяхъ въ область абстракцій (какіе ужъ мы тамъ философы!); ни на канвѣ религіозныхъ узоровъ (мы, русскіе, всячески чужды мистики). У нашей русской женщины была другая база: ни долгъ, ни честь, ни даже аскезъ, а -- правда... И попавъ въ указанное положеніе, русская женщина могла поступить только такъ, какъ поступила Катерина "Грозы". Эта младенчески наивная, и, какъ ребенокъ, искренняя Катя, затѣмъ: Елена въ "Наканунѣ", Наташа "Войны и Мира", Соня изъ "Преступленія и наказанія", "Русскія Женщины" Некрасова,-- вотъ этапы, которыми шла русская женщина, постепенно мѣняя свой профиль, вплоть до послѣднихъ мученицъ -- жертвъ русской затяжной революціи, величавыя фигуры которыхъ ждутъ еще рѣзца и кисти художника... Изъ разныхъ слоевъ, разнообразныя по характеру и воспитанію, онѣ руководятся однимъ принципомъ -- правдой... Это -- ихъ стихія. Ихъ не купишь, ихъ не заставишь лгать и меньше всего -- доктринерствовать. Пушкинъ, какъ очень большой человѣкъ, если и ошибался, то -- крупно. Такою крупной ошибкой и была его Татьяна, гримъ которой, несмотря на искусную руку большого мастера, все же не смогъ замѣнить живого лица. Татьяна, какъ живое и реальное лицо, умираетъ, написавъ свое великолѣпное письмо къ Оіѣзгину. Все остальное -- просто неправда и клевета на эту милую дѣвушку. И не допиши своего романа Пушкинъ, или затеряйся конецъ его,-- Татьяна вошла бы въ серію нами указанныхъ женщинъ. Случилось иначе: художникъ сдѣлалъ ошибку, а коварный случай не захотѣлъ исправить этой ошибки, наложивъ на нее свою руку... Но, все же -- слава почина, слава "перваго слова" почіетъ на имени Пушкина: онъ далъ намъ "Русалку", которая и открываетъ собой длинную серію подлинныхъ и истинно-художественныхъ портретовъ русской женщины...
   -- Ну, вотъ! Наконецъ-то!-- порывисто вскочила Зина.-- Спасибо, дорогой мой! Ты такъ порадовалъ меня... Виноватъ Пушкинъ и его надуманный и ненужный конецъ романа... А Таня, милая Таня (я такъ беззавѣтно люблю эту дѣвушку!),-- она ни въ чемъ не повинна! Какъ видите, Сагинъ, вы ошибались... Ну, согласитесь же! Да, бѣдъ? ошибались? Говорите-же!-- волновалась Зина -- и на глазахъ у нея сверкали слезы...
   -- Согласенъ, согласенъ -- ошибся я...-- ласково усмѣхаясь, отвѣтилъ ей Сагинъ, любуясь порывомъ ея.-- Вашъ Валентинъ... Право,-- лучшаго защитника поруганной чести трудно было бы и сыскать вашей Лариной. Я самъ удивился неожиданному эффекту его резюме... Онъ только оторвалъ конецъ книги -- и черноволосая дѣвушка эта улыбнулась намъ дѣвстивеной, чистой улыбкой... Поцѣлуйте же въ награду чело вашего Валентина за то, что онъ мыслитъ красиво...
   -- Нѣтъ, не красиво, а -- правдиво!-- опротестовала Зина -- и, граціозно обнявъ меня, поцѣловала мой лобъ и застыдилась вдругъ, и порозовѣла вся...
   Сагинъ, наблюдалъ, и улыбался...
   

СХ.

   Въ началѣ вечера Сагинъ ушелъ -- и мы остались одни. Мы сразу примолкли. Тихо было. Къ стекламъ оконъ прильнула осенняя темная ночь. Зина отворила окно -- и влажный запахъ осени мягко вкатился къ намъ въ комнату... Гибко опершись о подоконникъ, она вся перегнулась въ окно. Я подошелъ къ ней и обнялъ ее... Свѣтъ окна вливался въ тьму ночи -- и ярко освѣщалъ золотистую гриву сосѣдней липы. Она трепетала вся подъ мягкими напорами вѣтра, который, нѣтъ-нѣтъ, и залеталъ къ намъ въ крохотный садикъ... Опавшіе листья шуршали внизу,-- словно кто шелъ къ намъ... И никого не было: это -- шла осень...
   -- Слышишь, милый?--
   
   Жалобно стонетъ вѣтеръ осенній,
   Листья кружатся поблекшіе...
   
   -- Какъ это грустно!-- сказала Зина, вздыхая.-- Постой-ка... Какъ это?-- и она подошла къ роялю, и -- поискавъ на клавишахъ мелодію этого романса -- тихо запѣла...
   Она пѣла въ полголоса (для себя), забывая о слушателѣ, останавливаясь, мѣняя аккорды и повторяя по нѣскольку разъ одну и ту же фразу. Я не мѣшалъ ей,-- я слушалъ, смотрѣлъ, а потомъ -- только слушалъ... и -- вмѣстѣ съ нею -- вошелъ въ эти звуки...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Набѣгающія волны красивыхъ (и грустныхъ, и радостныхъ) переживаній катились мимо меня, зажигая въ душѣ у меня вспышки неуловимыхъ порывовъ... Порой я былъ близокъ къ тому, чтобы вспомнить о чемъ-то -- и напряженно и жадно тянулся къ чему-то далекому, бывшему, и это "что-то" было такъ близко... Но -- волна проходила -- и я, съ гребня ея,жадно вперялся впередъ, готовый что-то понять и увидѣть... и (некогда было!) -- волна увлекала опять... И я уже что-то молилъ у кого-то -- я былъ готовъ что-то сдѣлать (большое и важное), и я обладалъ даже нужной мощью для этого... Но все это вдругъ выливалось въ потребность кому-то и что-то сказать,-- " сказать, съ недоступною раньше мнѣ ясностью,-- и ужъ рвалось изъ груди это нужное слово... Но волна проходила опять -- и уносила и эту потребность, и эту хрустальную ясность забытаго слова...
   -- О чемъ ты задумался, милый?-- шепнула мнѣ Зина, наклоняясь ко мнѣ, обнимая меня и цѣлуя...
   Я слышалъ,-- какъ она встала, какъ приближалась ко мнѣ... и -- не мѣнялъ положенія: мнѣ жаль было нарушить, порвать это нѣжное кружево пестрыхъ миражей...
   -- О чемъ я задумался?-- Ни о чемъ, моя прелесть! Я только слушалъ тебя, моя сирена!-- потянулся я къ ней...-- Знаешь, милая, я все еще никакъ не могу привыкнуть къ тому, что ты (вся ты!), со всею роскошью твоихъ переживаній; порывистая, любящая; со всѣми чарами твоего голоса; со всею граціей твоихъ движеній и этими чарами внѣшности -- что все это -- мое!.. Ты вотъ, здѣсь, со мной; я обнимаю, цѣлую тебя и -- не вѣрю!... Какая ты гибкая! Красавица ты! Какіе глаза! Какія руки!...
   -- Ну, такъ цѣлуй же ихъ -- эти глаза, эти руки...-- ласково смѣялась Зина, шаловливо подставляя мнѣ для поцѣлуевъ глаза и нѣжныя ручки:-- вотъ... вотъ... Ну, довольно теперь -- отдохни. Я боюсь, что ты нацѣлуешься сразу и не станешь потомъ цѣловать меня... А я люблю, Когда ты цѣлуешь... Давно (въ Петербургѣ еще), когда ты ушелъ отъ меня, помнишь? Ты тогда, прощаясь со мной, цѣловалъ мои ноги... О, какой ты жестокій! Цѣловалъ -- и ушелъ! Ты ушелъ, а я (знаешь, что?),-- я сняла эти ботинки и плакала надъ ними и цѣловала ихъ... И я ихъ потомъ никогда не носила: я берегла и берегу ихъ, какъ святость! Они и теперь у меня цѣлы. Аты -- ушелъ! Какъ могъ ты уйти! И вотъ -- все это прошло... Ты со мной! И посмотри: какъ хорошо здѣсь у насъ... Вѣдь, это тамъ, за окномъ гдѣ то --
   
   Жалобно стонетъ вѣтеръ осенній,
   Листья кружатся поблекшіе...
   
   -- А у насъ здѣсь,-- сказалъ я, обвивая руками ея гибкую талію, "какое счастіе! и ночь"...
   ..."и мы одни"...-- шепнула мнѣ Зина, склоняясь ко мнѣ...
   

СХІ.

   Въ жизни человѣка о! не каждаго, конечно (есть и совсѣмъ обдѣленные люди) -- всегда есть два-три отрадныхъ оазиса, которые потомъ, оставаясь назади, заливаютъ тепломъ и свѣтомъ своимъ его дальнѣйшій путь... Это -- улыбка прошлаго. И не будь этого -- изъ-за чего бы и жить! И вотъ -- однимъ изъ этихъ оазисовъ и были прожитые мною нѣсколько дней въ "гнѣздышкѣ Зины"...
   Стояли чудные осенніе дни. Тепло было, какъ лѣтомъ. Солнце ярко свѣтило. Но грустный колоритъ осени превносилъ что-то грустное въ общій тонъ нашего настроенія. Эти опавшіе листья; эти поблекшія, сѣрыя дали; эти "вѣтра осеннія ноты",-- все это вздохомъ ложилось на грудь... О, да,-- теплая и радостная картинка нашего "новоселья" была какъ бы вставлена въ золотистую рамку осени...
   Мы съ Зиной, тѣсно прижавшись другъ къ другу, шагали впередъ, но не могли не слышать, что --
   
                       ...желтые листы
   Шумятъ подъ робкими шагами...
   

CXII.

   А тутъ еще -- Сагинъ...
   На второй день онъ неожиданно вдругъ заявилъ мнѣ, что уѣзжаетъ на нѣсколько дней къ себѣ, въ Воронежскую губернію,-- повидаться съ
   "Проталинкой"...
   -- А то бѣдная дѣвочка совсѣмъ, поди, истомилась!-- ласково усмѣхнулся юнъ.-- Все вотъ, пишетъ и жалуется... Поѣду -- провѣдаю ее, направлю въ Питеръ; а самъ, на обратномъ пути, заверну къ тебѣ на нѣсколько дней? и -- вслѣдъ за нею... Да и пора! Пріѣхалъ къ тебѣ на недѣлю, а застрялъ на цѣлое лѣто...
   Поѣздъ отходилъ въ 5 часовъ, и я поѣхалъ его проводить на вокзалъ. Всю дорогу Сагинъ оживленно болталъ и, видимо, волновался. Его потянуло домой...
   -- Соскучился по Проталинкѣ...-- пояснялъ онъ.-- Славная она у меня дѣвочка -- преданная и любящая; подвижная, какъ ртуть, и въ тоже время -- вдумчивая и разсудительная. Насъ познакомилъ съ ней случай.
   Два года тому назадъ, я, мимоѣздомъ, завернулъ къ себѣ въ деревню. Какъ-то утромъ, пошелъ я писать этюды на берегъ нашей рѣчонки -- сижу, мажу... И вдругъ (по пословицѣ -- "на ловца и звѣрь", въ шагахъ двадцати отъ меня, появляется молоденькая дѣвочка, лѣтъ шестнадцати, и -- не замѣчая меня -- начинаетъ раздѣваться... Я такъ и замеръ! Это была маленькая Клеопатра! Смугловатое тѣло ея поражало своей лѣпкой... Я подошелъ къ ней, когда она уже искушалась и одѣлась. Мы познакомились. Это была дочь нашей, недавно умершей, прачки -- сиротка. Мало-по-малу, мы стали друзьями и очень скоро рѣшили, что въ этомъ скучнѣйшемъ изъ міровъ, намъ и разставаться нѣтъ смысла. Оба мы были одинокіе люди, а такіе -- липнутъ другъ къ другу... Вотъ -- и весь нашъ романъ. И такъ какъ я, затѣвая его, (былъ уже далеко не юнцомъ-студентомъ (какимъ когда-то, былъ мой слушатель), то я и посмотрѣлъ на все это насколько проще. Я отрекомендовался моей маленькой Джульеттѣ, какъ очень покладистый Ромео, убѣдительно попросивъ ее, чтобы она въ томъ случаѣ, еслибы ей вздумалось смѣнить меня на одного изъ тѣхъ, у кого --
   
   Смѣлѣй огонь ихъ черныхъ глазъ
   И черный усъ ихъ лучше вьется...--
   
   не вздумала бы секретничать, такъ какъ я не только ничего не буду имѣть, противъ, но помогу даже устроиться ей. Черные глазки моей Джульетты сверкнули въ (отвѣтъ негодованіемъ конечно (она убѣжденъ что "любитъ до гроба"). "все это ничуть не мѣшаетъ мнѣ. очень и очень любитъ мою чеpноглазyю, смуглую дѣвочку. И, право -- она этого стоитъ. Ты, вѣдь, видѣлъ ее...
   -- Да. И, знаешь кого она напоминаетъ мнѣ?
   -- Пожалуйста...
   -- Оговариваюсь: я имѣю въ виду только пластику. "Сафо" Додэ.
   -- Мѣтко!.. Такъ мы теперь ее и окрестимъ -- Сафо...
   На вокзалѣ (времени у насъ было достаточно) мы приналегли на шампанское... Сагинъ оживленно болталъ -- разсказывалъ мнѣ о Сафо, жалѣлъ что уѣзжаетъ и радовался тому, что ѣдетъ; говорилъ о пріѣздѣ на слѣдующее лѣто; обѣщалъ "превзойти себя", воспроизводя на полотнѣ мою Эосъ; и очень жалѣлъ что Зинаида Аркадьевна не позволяетъ писать ее въ компаніи прелестныхъ рyсалокъ... (идея этой картины все еще жила въ немъ), и -- заговорилъ наконецъ и обо мнѣ...
   (Это было послѣ второй: уже бутылки шампанскаго).--
   -- Знаешь, я pадъ, что тебя такъ встряхнуло и зaтянуло въ водовоpотъ... Еслибъ этого не было -- это надо было бы выдумать... Тебѣ того сейчасъ озаряютъ твой путь и заря, и зарница: одна -- заливаетъ все ровнымъ устойчивымъ свѣтомъ другая -- дрожитъ и трепещетъ и" небѣ, неутомимо рождая эффекты мимо скользящей дороги... И -- хорошо! А то -- ты слишкомъ залегъ въ хомутъ своихъ рефлексіи... Все -- такъ. Но надо помнить слова Мефистофеля. Умница онъ -- Мефистофель! Помнишь?
   
   Старался разжевать я смыслъ борьбы земной
   Не мало тысячъ лѣтъ. Повѣрь ты мнѣ, мой милый,
   Никто еще, съ пеленокъ до могилы,
   Не переваривалъ закваски вѣковой.
             Что наша вѣра? Всѣ созданья
             Для Бога лишь сотворены:
             Себѣ онъ выбралъ вѣчное сіянье,
   Мы въ вѣчный мракъ перстомъ Его погружены;
   А вы -- то день, то ночь испытывать должны...:
   
   ...Такъ говоритъ Чортъ. А онъ (съ его словъ) далеко не первой уже молодости. Помнишь?
   
   Чортъ отаръ -- и, чтобъ его понять,
   Должны состариться мы сами...
   
   ...Вотъ. И мой искренній и дружескій совѣтъ тебѣ: поменьше возиться съ этой "закваской вѣковой"; терпѣливо "испытывать" "то день, то ночь";-- и "состариться", чтобы "понять" Чорта (если это ужъ такъ необходимо нужно тебѣ)...
   Къ намъ подошелъ носильщикъ:
   -- Пора: второй звонокъ...
   Мы встали.
   -- Итакъ, до-свиданья!-- торопливо сказалъ Сагинъ, порывисто обнимая меня...
   Я проводилъ его до вагона.
   -- Помни, Абашевъ,-- крикнулъ онъ изъ окна, когда поѣздъ ужъ тронулся съ мѣста:
   
   Чортъ старъ -- и, чтобъ его понять,
   Должны состариться мы сами...
   

CXIII.

   ..."Чортъ старъ"...-- мысленно повторялъ я, смотря вслѣдъ уходящему поѣзду, который увозилъ отъ меня Сагина.
   -- "Чортъ старъ"...-- неожиданно сказалъ я вслухъ, садясь на извозчика.
   -- Чего изволите?-- оглянулся онъ.
   -- Ничепо. Пбѣзжай!-- усмѣхнулся я.
   И колеса пролетки задребезжали по камнямъ мостовой...
   ..."Чортъ старъ"... Да, онъ тоже "Ветхій Днями". И мы "должны состариться", чтобы сумѣть понятъ Его. Сагинъ вонъ рекомендуетъ "состариться" и мнѣ, чтобы "понять". Смѣло сказано! Гете разумѣлъ не старость личности а -- всего человѣчества. Иначе -- о чемъ и горевать бы! (Остановилъ бы первую попавшуюся сѣдую бороду, и борода бы эта повѣдала тайну Чорта... О, нѣтъ! не та, или иная сѣдая боpода, а -- посѣдѣвшее человѣчество развяжетъ когда-то костенѣющими руками этотъ роковой узелъ тайны -- и... пойметъ... Но, отъ этой грядущей способности "понять" вѣетъ холодомъ смерти...

-----

   Въ дверяхъ меня встрѣтила Зина.
   -- Прости меня, Зиночка! Мы съ Сагинымъ, пріятельски разставаясь, пили шампанское... Ну, и -- ты понимаешь?.. Зиночка! Сагинъ сказалъ мнѣ, что ты -- зарница, которая дрожитъ и трепещетъ въ небѣ... Ты озаряешь мнѣ путь, и (какъ это?)... Да! Ты создаешь эффекты мимо скользящей дороги...
   -- Но, дорогой мой!-- всплеснула Зина руками.-- Ты -- пьянъ... Иди, иди, и сейчасъ же ложись... Ну, можно ли такъ!..
   И не прошло и пяти минутъ, какъ я, съ холоднымъ компрессомъ на головѣ, лежалъ ужъ въ постели...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Когда я очнулся, въ комнатѣ былъ полумракъ сумерокъ. Изъ-за приподнятой драпировки, ко мнѣ вливалась зеленоватая полоса свѣта: это --мерцалъ свѣтящійся червячокъ у ножки испуганной нимфы, которая, граціозно изогнувъ свое античное тѣло, не переставала смотрѣть на зеленоватую искру ее испугавшаго свѣта...
   Послышались звуки рояля...
   Я привсталъ и прислушался. Зина въ полголоса напѣвала "Лучинушку". Отрывисто и негромко ворковалъ рояль; а нѣжный, на что-то, словно, жалующійся голосъ женщины стономъ вливался мнѣ въ грудь... Зина окончила пѣсню разъ и другой, и опять повторила, начиная со второй строфы:
   
   Сестрицы-подруженьки,
   Ложитесь вы спать,--
   Ложитесь вы спать:
   Вамъ некого ждать...
   А я-то, младешенька,
   Всю ночь не спала:
   Всю ноченьку долгую
   Дружка прождала...
   
   Зина пѣла -- и предо мною, какъ живая, вставала картина тѣсной крестьянской избы,-- освѣщенной дымной лучиной; и -- за прялкой -- молодая, статная, съ толстой, русой косой и темной: "собольей" бровью, красавица русская дѣвушка, терпѣливо поджидающая своего загулявшагося гдѣ-то, "дружка"... За окномъ -- осенняя темная ночь. Дымить сырая лучина, и -- стономъ льется хватающая за душу пѣсня...
   Но вотъ -- красавица-пряха испуганно вздрогнула, оглянулась назадъ -- и я на мигъ увидѣлъ это прекрaсное, блѣдное лицо дѣвушки (гдѣ я видѣлъ ее?) глаза ея сверкали слезами -- и все, словно, сдвинулось съ мѣста... картина спуталась. И опять въ темный альковъ ко мнѣ мягко вливалась зеленоватая полоса свѣта, и та же голая нимфа все такъ же испуганно смотрѣла внизъ -- на искорку зеленаго шарика...
   За ширмой послышался шелестъ платья -- и ко мнѣ вошла Зина..
   -- Ты не спишь?-- присмотрѣлась она.
   -- Нѣтъ.
   -- Это я разбудила тебя?
   -- Да, милая. Я теперь -- "и просыпаюсь и сплю съ соловьями..." И, знаешь, Зина, я видѣлъ сейчасъ русскую Гретхенъ. Она сидѣла и пряла. Она пѣла, но только не о томъ, какъ --
   
   ...въ замкѣ царь, ликуя,
   Съ дружиной пировалъ...
   
   (Это было когда-то въ Фулѣ),-- она пѣла "Лучинушку". Она пѣла о томъ, какъ "всю ноченьку долгую дружка прождала"... Я слушалъ ее -- и мнѣ было мучительно жаль ее,-- жаль ея молодости, ея одинокости,-- жаль этой молодой потребности залюбить и заласкать своего далекаго милаго... И куда этотъ шалопай запропастился!..
   -- Но, онъ, можетъ быть, провожалъ пріятеля -- и... "ты понимаешь?" -- лукаво усмѣхнулась Зина.
   -- Но, Зиночка, лежачаго не бьютъ! Возможно, что и такъ. Но я, все-таки, съ большимъ бы удовольствіемъ вздулъ этого негодяя! Нельзя такъ обижать свою милую. И какъ она, Зиночка, пѣла! Потомъ (ей помѣшалъ кто-то) -- она вздрогнула, оглянулась назадъ, и я вдругъ увидѣлъ лицо ея... Она плакала. И какая она красавица! Я вотъ -- лежалъ и вспоминалъ все: гдѣ и когда я ее видѣлъ? Не знаю...
   -- Но, можетъ быть, это -- та, что "ушла съ крыльца"?-- тихо спросила Зина.
   -- О, нѣтъ! Я слишкомъ хорошо знаю это лицо, чтобы стать искать его въ памяти. Нѣтъ! Это -- простая русская дѣвушка. Это -- жемчужина русской крестьянской избы: русоволосая дѣвушка, озаренная мерцающимъ свѣтомъ лучины. У нея русая коса и темныя, "собольи" брови.; Большіе, сѣрые глаза ея дрожатъ и сверкаютъ слезами... Постой! постой! Я -- вспомнилъ... Я, Зина, знаю -- кто эта дѣвушка. Это -- нимфа русской вьюги... О, не та, о которой намъ такъ великолѣпно солгалъ Щербина! Ты помнишь? Это -- одна изъ лучшихъ вещей его...
   
   НИМФА ВЬЮГИ.
   
   Поздней ночью буря встала,
   Поднялась, ревя, мятель,
   И повсюду наметала
   Многоснѣжную постель...
   Мнѣ слѣпящей пылью снѣга
   Влажно очи порошить;
   Истомленная отъ бѣга,
   Тройка медленно бѣжитъ...
   
   Но, классическія грезы,
   Грезы вѣчныя людей!
   Васъ питаютъ и морозы
   Бѣдной родины моей;
   Вамъ такая же подруга,
   Какъ аттическая ночь,
   Наша сѣверная вьюга,
   Дочь Гекаты, мрака дочь...
   
   -- Ахъ, какая прелесть!-- воскликнула Зина.-- Я никогда не читала этого... Дальше, дальше, милый!
   -- Изволь...
   
   Ѣду я... передо мною Нимфа
   Вьюги возстаетъ,
   И надъ снѣжной пеленою
   Все кружится и поетъ...
   А когда сквозь прахъ сыпучій,
   Сквозь лохмотья бѣлыхъ тучъ,
   На покровъ полей зыбучій
   Броситъ мѣсяцъ блѣдный лучъ,--
   Бѣломраморной рукою
   Нимфа въ даль меня манитъ,
   И хохочетъ надо мною,
   И рыдаетъ, и грозитъ...
   Вдругъ по прихоти игривой,
   Иней съ дерева стряхнетъ,
   И всего меня шутливо
   Льдомъ колючимъ обольетъ...
   Иль къ устамъ моимъ коснется
   Поцѣлуемъ мертвеца,
   Иль унылою зальется
   Пѣснью русскаго пѣвца...
   То статуей ледяною
   Въ сторонѣ стоитъ она,
   И холодной красотою,
   Непреклонная, полна;
   То меня охватитъ страстно,
   Токомъ бури обовьетъ,--
   И, безчувственно-прекрасна,
   Въ пляскѣ съ вихремъ отойдетъ...
   Но развѣетъ шаловливо
   Вѣтеръ тунику у ней,--
   Нимфа спрячется стыдливо
   Въ волны снѣжныя полей;
   И опять, изъ-за березы,
   На меня она глядитъ,--
   Вѣтру буйному, сквозь слезы,
   Рѣчь упрека говоритъ...
   Но, глядишь, на волкѣ смѣло
   Нимфа скачетъ предо мной,
   И его по шерсти бѣлой
   Гладитъ ласково рукой,
   И улыбкой открываетъ
   Рядъ роскошныхъ жемчуговъ,
   Волшебствомъ ея сзываетъ
   Хоръ полуночныхъ духовъ;
   Къ нимъ, средь воя и круженья,
   Пристаютъ толпы тѣней,
   Въ странныхъ образахъ, видѣнья
   Знойной юности моей --
   Что любимо было мною
   И желаемо давно,
   Что развѣнчано судьбою,
   Что въ душѣ погребено...
   Это все, подъ гулъ ненастья,
   Въ хоръ одинъ слила она,
   Совершенствъ, Любви и Счастья,
   Безтѣлесная Жена...
   
   -- И дальше (одну строфу я опускаю, какъ неудачную):
   
   Но, вотъ, вижу я въ мятели
   Мой родной, мой старый домъ,
   Гдѣ, со мной играя, пѣли
   Мнѣ о будущемъ моемъ,--
   Гдѣ мнѣ няня говорила
   Сказки русской старины,
   Съ колыбели пріучила
   Золотые видѣть сны...
   И дрема съ высотъ слетаетъ
   Тихо на душу мою:
   Нимфа Вьюги напѣваетъ
   Въ полѣ -- "баюшки-баю"...
   
   -- Ахъ, какая же это прелесть!-- повторила Зина.
   -- Да. Но это -- грезы далекой Эллады, втиснутыя въ рамку русскихъ снѣговъ. И онѣ блекнутъ и гаснутъ,-- имъ тѣсно и холодно здѣсь... Это -- красивая ложь рифмъ. Это -- отголосокъ чужой и далекой мелодіи. Это -- эхо Эллады. Эффектная композиція этихъ "классическихъ грезъ" не выдержитъ и просто трезваго языка прозы... Безъ рифмъ этой дочери Гекаты и внукѣ Тартара будетъ нестерпимо холодно на нашемъ морозѣ. Косматую вѣдьму русской вьюги можно рисовать себѣ развѣ только въ овчинномъ дубленомъ тулупѣ, а никакъ ужъ не въ туникѣ... Нѣтъ! мнѣ рисуется совсѣмъ иная нимфа русской вьюги...
   И я разсказалъ Зинѣ, какъ мнѣ, подъ вопли и стоны снѣжной мятели, навязчиво рисуется образъ плачущей, невѣдомой мнѣ, молодой, русоволосой женщины...
   -- Завопитъ буря -- и предо мною встаетъ затерянная въ снѣжныхъ поляхъ деревенька. Избушка. Оврагъ сбоку. Мятель разыгралась... Воетъ въ трубѣ. Еле мерцаетъ свѣтъ за оконцемъ. И молодая, безсильно упавшая на столъ женщина плачеть-плачетъ и убивается, раскачиваясь изъ стороны въ сторону... Прекрасные волосы ея расплелись и разсыпались; лицо ея закрыто руками (я никогда не видалъ его раньше). "вотъ -- нынче, въ первый разъ (какъ это странно!), она обернулась -- и я увидѣлъ это лицо... Это ты чарами твоего пѣнья разжала эти руки и открыла это лицо. Да,-- ты перестала пѣть -- и она оглянулась... Вся разница въ томъ, что мой прежній, давній образъ -- образъ женщины, съ распущенной русой косой, рыдающей подъ стонъ и вопли мятели; а ты своимъ пѣніемъ вызвала образъ дѣвушки-пряхи, съ тою же русой, но заплетенной только косой, и не рыдающей, а -- плачущей. И обстановка не та: тамъ -- зима, а здѣсь -- осень...
   -- Но, можетъ быть, это потому такъ,-- грустно отозвалась Зина:-- что у меня -- она Только что еще полюбила и терпѣливо "всю ноченьку долгую" "дружка" поджидаетъ; а потомъ -- зима смѣнила осень, она стала женщиной, коса ея расплелась, и ей ужъ некого ждать: ее бросили...
   -- Какіе грустные комментаріи, Зина...
   -- Но, таковы же и темы... Какая у тебя, мой "Максъ", болѣзненно-чуткая и воспріимчивая душа! Какъ много въ ней музыки... Не даромъ же ты такъ и любишь ее...
   -- Да, но только -- не русскую музыку. Я очень люблю русскія пѣсни, и то, что изъ нихъ вошло въ русскую музыку. Все же остальное я нелюблю и ненавижу даже, какъ рабское подражаніе (подчасъ -- и очень неумное) чужимъ образцамъ. Русская литература, напримѣръ, давно уже стала на ноги -- и она великолѣпна! А русская музыка... она все еще танцуетъ отъ печки. Искусство не можетъ быть интернаціонально (объ этомъ настойчиво говаривалъ еще умница Тургеневъ), Да,-- оно должно быть оригинально (то-есть -- искренно) и самобытно. И, внѣ этого, оно только гримаса... Оно, какъ Антей, сильно, соприкасаясь только съ землей (матерью Титана). Геркулесъ зналъ этотъ секретъ врага,-- онъ приподнялъ его на воздухъ и -- задушилъ въ своихъ объятіяхъ... Такъ и искусство: оно или вполнѣ національно, или -- его просто нѣтъ. Посмотри Бетховена,-- вѣдь, это сплошное кружево народныхъ напѣвовъ, въ филигранной обработкѣ виртуоза-генія... Наши доморощенные композиторы бѣгутъ отъ чудныхъ нашихъ напѣвовъ: имъ кажется это вульгарно. Они напоминаютъ мнѣ лакея изъ "Свиданія" (въ Запискахъ Охотника), который, морща свой идіотскій глазъ, тщетно силится втиснуть подъ бровь ненужный ему монокль, который, такъ-таки, и не сталъ на мѣсто... Онъ видѣлъ: такъ дѣлаютъ бары, а онъ только и можетъ, что -- подражать имъ. Всякая страна имѣетъ свой музыкальный принципъ. Въ напѣвахъ горныхъ жителей слышится рокотъ нагорнаго эха, хохотъ и шумъ водопадовъ... У жителей морскихъ побережій -- въ мелодіяхъ ихъ -- рокочатъ и шепчутъ морскія волны... А въ напѣвахъ нашихъ снѣжныхъ равнинъ вопитъ и стенаетъ гривастая вьюга (конечно, только не дочь Гекаты). Оттого-то такъ и безысходно-тоскливы наши русскія пѣсни: ихъ напѣла намъ вьюга, завывая въ трубѣ русской печки... Неплотно-припертая заслонка нашей печной трубы -- это наша арфа Эола. Несложная, тягучая, за душу хватающая гамма ея -- канва русской мелодіи. Она вплетается во всякій напѣвъ и растворяется въ немъ...
   
   Вьюги зимнія,
   Вьюги бурныя,
   Напѣваютъ намъ
   Пѣсни чудныя...
   
   Это -- не фраза. Это -- одна сплошная правда. И это настолько вѣрно и настолько такъ, что даже и въ самыхъ разгульныхъ и плясовыхъ нашихъ напѣвахъ притаилась та же основная гамма, только въ ускоренномъ темпѣ. Отсюда -- и основная характерная черта русской пѣсни: беззавѣтная удаль и безысходная грусть... И все потому, что -- косматая вьюга вползла и въ нихъ и притаилась тамъ... Ты знаешь эту хватающую за душу мелодію вьюги, Зина?
   -- Нѣтъ.
   -- Такъ вотъ -- слушай...
   И я сталъ тихонько насвистывать эту пѣсню -- стонъ Космоса. О, я хорошо зналъ и давно уже усвоилъ эту мелодію! и стоитъ мнѣ только еле слышно повторить ее вслухъ, чтобы во мнѣ всколыхнулась безконечная фаланга думъ, мыслей, картинъ... Это былъ цѣлый хороводъ тѣней, большіе грустные глаза которыхъ сверкали слезами...
   -- Перестань милый!-- прижалась ко мнѣ вдругъ Зина.-- Это нѣчто ужасное... Я знаю ее. И зачѣмъ ты впустилъ къ себѣ эту мрачную гостью?
   -- Я, Зина, не зналъ ее: она сама постучалась мнѣ въ грудь... И это было давно, очень давно (я былъ еще ребенкомъ тогда); и вотъ -- мы привыкли другъ къ другу, и не разстаемся уже... И когда мнѣ особенно грустно, и я одинъ,-- тогда я зову ее, и мы съ ней долго, долго бесѣдуемъ..
   -- Но, зачѣмъ же ее? Зови лучше меня! Я буду тебя цѣловать и тискать въ объятіяхъ, и если она ревнива, она уйдетъ отъ тебя...
   -- И унесетъ съ собой свои "пѣсни чудныя"...
   -- Я буду пѣть тебѣ эти пѣсни... Или я пою хуже ее?
   -- Но, Зина! какъ я могу отвѣтить тебѣ? Ты знаешь,-- усмѣхнулся я:-- жгучее самолюбіе артистовъ... А, вѣдь, мы съ тобой не одни: она здѣсь..
   -- Зина испуганно вздрогнула и -- оглянулась...
   -- Здѣсь, здѣсь!-- указалъ я на грудь...
   -- Но, милый, зачѣмъ ты такъ! Мнѣ страшно...
   Я засмѣялся и -- обнялъ ее...
   

СXIV.

   -- Да!-- вспомнила вдругъ Зина, вечеромъ того же дня, стоя передъ трюмо въ прелестномъ ночномъ туалетѣ -- въ бѣломъ капотѣ, изъ-подъ котораго кокетливо выглядывали крохотныя ножки (она убирала на ночь свои пышные, черные волосы, заплетая ихъ въ толстую косу).-- Да! я и забыла... Я безъ тебя разучила сегодня романсъ Бома -- "Тиха, какъ ночь". Знаешь?
   -- Нѣтъ.
   -- Хочешь -- спою?
   -- Ну, можно ли спрашивать! Конечно. Я никогда не устану слушать тебя... И кстати: разъ ужъ ты будешь пѣть -- спой мнѣ и сцену съ письмомъ изъ "Онѣгина". А ты -- къ слову сказать -- въ этомъ миломъ костюмѣ такъ и похожа на Таню...
   -- Да? Съ удовольствіемъ, милый! Идемъ...
   -- О, нѣтъ! Я отнесу тебя...
   Она граціозно-шаловливо потянулась ко мнѣ, и -- когда я приподнялъ ее -- обняла мою шею руками, тихонько напѣвая мнѣ:--
   
   Пускай погибну я... Но прежде
   Я въ ослѣпительной надеждѣ
   Блаженство томное зову,
   Я нѣгу жизни узнаю...
   
   -- Съ чего же начинаемъ мы?-- спросила она, гибко выскальзывая у меня изъ рукъ...
   -- Какъ хочешь.
   -- Съ романса? Нѣтъ. Это будетъ ломать впечатлѣніе. Сначала -- письмо...
   Она на минуту притихла и сосредоточилась... Лицо ея стало серьезнымъ и строгимъ, и на немъ легло то особенное выраженіе артиста-художника, "вострепенувшаяся" душа котораго восприняла уже въ себя "божественный глаголъ" иного міра...
   Она поправила ноты -- и прекрасныя руки ея привычно легли на клавиши... Да,-- это была Таня... милая, любящая, дѣтски-наивная и беззавѣтно-довѣрчивая дѣвушка, въ бѣломъ ночномъ туалетѣ, широкія складки котораго свободно драпировали ея дѣвственную фигуру, и съ темной косой за плечами...
   
   ...Я къ вамъ пишу -- чего же болѣ?
   Что я могу еще сказать?
   Теперь, я знаю, въ вашей волѣ
   Меня презрѣньемъ наказать...
   
   ...Но, за что же, милая? За что наказать-то? За эту воркующую тайну влюбленной горлицы? За это? Но, вѣдь, безъ слезъ умиленія ее и слышать нельзя! Ей равнодушно могъ внимать развѣ только Онѣгинъ, который, какъ и всякій истинно-свѣтскій человѣкъ, то-есть, воспитанный въ лакейскихъ "порочнаго дворца царей", давно уже утратилъ непосредственную чистоту и свѣжесть чувства (не даромъ же потомъ онъ и преклонился передъ дамой "въ малиновомъ беретѣ"!),-- его, какъ и всякаго лакея, въ душѣ, могла покорить и очаровать "обстановка" богатаго барскаго дома, но только не ты моя прелесть! Да ты никогда и не была тамъ (настаиваю на этомъ!): тебя оболгалъ Пyыкинъ, который непростительно забылъ даже письмо твое,-- а одно уже оно исключало всякую возможность стать запродавать
   
   ...Зачѣмъ вы посѣтили насъ?
   Въ глуши забытаго селенья
   Я никогда не знала бъ васъ,
   Не знала бъ горькаго мученья.
   Души неопытной волненья
   Смиривъ со временемъ (какъ знать?),
   По сердцу я нашла бы друга,
   Была бы вѣрная супруга
   И добродѣтельная мать.
   Другой!.. Нѣтъ, никому на свѣтѣ
   Не отдала бы сердца я!..
   
   ...Вотъ! И въ этихъ чистыхъ и честныхъ словахъ -- вся Таня... Дама же "въ малиновомъ беретѣ" (которая и потрясла лакейскую душу Онѣгина) -- она клевета на Таню. Все это -- отрыжка камергерскаго творчества, въ которомъ ничуть неповинна эта чистая дѣвушка;-- написавъ свое чудное письмо, она сошла со страницъ романа и уступила мѣсто дамѣ "въ малиновомъ беретѣ", которая и торгуетъ собой "по сходной цѣнѣ"...
   ...И прочь эту грязь! Она оскорбляетъ собой и образъ Тани, и образъ той, которая ее замѣщаетъ сейчасъ,-- образъ другой, моей Тани... Чудное видѣніе! Я умиленно, сквозь слезы смотрѣлъ на эту картину -- и робкое чувство сознанія возможности потерять эту дѣвушку, съ темной косой и бархатистыми глазами,-- мысль эта ознобомъ сжимала мнѣ грудь...
   А дѣвушка эта пѣла -- и въ словахъ ея пѣсни таился укоръ:--
   
             Тиха, какъ ночь,
             Глубока, какъ море,
             Быть бы должна
             Любовь твоя...
   
   О, еслибъ ты такъ же любилъ,--
   Стала-бъ навѣкъ я твоей...
   
             Жарче огня,
             Тверда, какъ скала,
             Быть бы должна
             Любовь твоя...
   
   ...Но, развѣ жъ я не такъ и люблю ее! И развѣ она не "навѣкъ" моя?-- стонала во мнѣ сосущая мысль.-- Но, вѣдь, я безконечно люблю ее, и никому и ни за что не уступлю ее!-- дыбилась во мнѣ гордая мысль...
   -- Не правда ли, какъ хорошо это?-- спросила Зина, окончивъ романсъ и -- обернулась ко мнѣ...
   -- Да. Но только ты никогда мнѣ его больше не пой! Я изъ твоихъ устъ не хочу его слышать... Условный смыслъ этихъ словъ гнететъ и давитъ меня! Я слишкомъ много и сильно люблю тебя, Зина!-- говорилъ я, обнимая колѣна удивленно стоящей передо мною дѣвушки, съ темной косой и бархатистыми, чудными глазами...
   И какъ она старалась потомъ успокоить меня! Сколько теплыхъ и ласковыхъ словъ мнѣ сказала! Какъ цѣловала меня! И какъ потомъ, успокоенный, я сладко уснулъ на груди моей Зины...
   

CXV.

   Незамѣтно и быстро мелькнуло нѣсколько дней.
   Я упивался красотой и обаятельностью Зины. Она положительно очаровывала и не давала времени привыкнуть къ ней: она была вѣчно желанная, милая, изящная, эффектная и вѣчно -- не вся взятая... Порывистая, страстная, отзывчивая, и всегда гордо-откровенная, она не таила и не скрывала себя, она не экономила своихъ чаръ, у нея это не было хитрымъ женскимъ расчетомъ -- нѣтъ!-- но она была многогранна, какъ брилліантъ, и отливала цѣлимъ снопомъ лучей, игрой которыхъ никогда не налюбуешься... Въ области художественныхъ переживаній, она поражала меня своей изысканной чуткостью, и понимала всегда съ полуслова. Заставляя меня разсказывать изъ моего прошлаго,-- о моемъ дѣтствѣ, объ ученическихъ годахъ, о моихъ юношескихъ увлеченіяхъ женщинами, объ интересныхъ событіяхъ, свидѣтелемъ которыхъ мнѣ приходилось бывать,-- словомъ, заставляя меня разсказывать "исторію всей жизни", она часто поражала меня быстротой своего пониманія, своей способностью сразу входить въ курсъ дѣла, и по одной подробности -- умѣть предугадать всю картину... Мало-по-малу, я научился настолько лаконизировать темы нашихъ бесѣдъ, что, намѣчая обще характерныя особенности ихъ, я эскизно пробѣгалъ все остальное, неважное, такъ какъ зналъ, что слушатель мой не отстанетъ отъ меня, пойметъ, а иногда -- бывало и такъ, что и подскажетъ мнѣ...
   Одно только стѣсняло меня. Мы говорили свободно о многомъ, но была тема, которой мы избѣгали касаться: это -- была запертая дверь, трогать которую было нельзя. Тайна этой запертой двери была -- Плющикъ. О Сашѣ она иногда -- рѣдко,-- но заговаривала. А что касается Плющикъ... Милая, славная дѣвушка! Она была -- тѣнью, которую Зина старалась не видѣть. И -- каюсь -- меня это коробило... Зачѣмъ такъ? И часто -- ключъ этой запертой двери, случайно попадаясь мнѣ подъ руку, стѣснялъ и мучилъ меня... Я бережно пряталъ его, и все хотѣлъ и не рѣшался открыть эту узницу-тайну...
   

СXVI.

   Въ концѣ недѣли, съ вечернимъ поѣздомъ, пріѣхалъ и Сагинъ. Заѣхавъ къ намъ прямо съ вокзала, онъ подтвердилъ свое рѣшеніе -- заглянуть ко мнѣ на нѣсколько дней, чтобъ собраться, и -- въ Питеръ... Посидѣвъ съ нами за чаемъ, онъ отказался отъ ужина и, сославшись и" усталость, уѣхалъ къ себѣ -- въ номеръ.
   -- Итакъ, значитъ, завтра -- и въ путь?-- говорилъ онъ, пожимая намъ руки...
   -- Да, завтра и въ путь...-- подтвердилъ я, провожая его до крыльца...

------

   А ночью (я былъ ужъ въ постели) Зина, окончивъ свой ночной туалетъ, присѣла ко мнѣ -- поболтать...
   -- Знаешь, что, Валентинъ? Ты уѣзжай завтра одинъ (то-есть съ Сагинымъ); а я останусь здѣсь еще на день. Мнѣ надо привести все въ порядокъ, и потомъ -- я хочу, не торопясь, осудить всѣ мои хозяйственныя распоряженія совмѣстно съ Николушкой. И что это за прелесть, этотъ Николушка! Я никогда не могу видѣть безъ улыбки этой миніатюрной фигурки, съ этими огромными, преданными глазами... И онъ тоже, видимо, благоволитъ ко мнѣ. Вчера говорю ему: "Ну, вотъ, Николушка, мы скоро и ѣдемъ"... А онъ: ""Я -- говоритъ -- здѣсь безъ васъ изгорююсь! И что вамъ тамъ дѣлать! Побыли бы день, два, и -- назадъ"...-- Смѣшной...
   -- Да, этотъ маленькій гномъ незамѣнимъ! Я очень люблю его. И знаешь, право,-- за этими наивными, огромными глазами таится золотое сердце... Боюсь я вотъ только -- скучать онъ здѣсь будетъ...
   -- О, нѣтъ! У него завелись ужъ знакомства -- какая-то блондиночка, горничная пастора... Да и вообще, онъ очень общительный, и вездѣ уже -- свой человѣкъ. Нѣтъ, онъ не соскучится. (Зина помолчала.) Итакъ,-- вздохнула она:-- скоро нашъ милый, уютный уголокъ, проводивъ насъ, притихнетъ и грустно задумается... Знаешь, мнѣ всегда это кажется, что комнаты думаютъ, чувствуютъ, понимаютъ и слышатъ,-- что онѣ живутъ своей обособленной жизнью, и такъ же бываютъ и грустны, и веселы. Онѣ говорятъ шопотомъ, вздыхаютъ и стонутъ... Когда я была маленькой, то увѣренностъ эта доходила у меня, до того, что я иногда тихонько подкрадывалась къ дверямъ и подслушивала -- о чемъ шепчутъ комнаты? Но онѣ были хитрѣе меня, и всегда переставали шептать, когда я стояла у двери, и ждали -- когда я уйду... И развѣ однѣ только комнаты! Мнѣ иногда кажется, что съ нами хитритъ такъ же и небо, и зелень, и все, что насъ окружаетъ... Сидишь иногда, часъ-два, неподвижно (читаешь ли, такъ ли задумаешься), и вдругъ, словно, кто-то толкнетъ тебя... Оглянешься кругомъ -- и все вдругъ покажется новымъ, инымъ, не такимъ, какъ всегда... Хочешь всмотрѣться, понять эту общую тайну, и -- нѣтъ!-- все вдругъ, словно, спохватится -- и опять станетъ такимъ же, какъ было: снова плывутъ облака (какъ всегда), снова колышется зелень, и опять сине небо... Все, какъ и было. И кажется что это -- шаловливый эльфъ, замѣтивъ, что о тебѣ позабыли и перестали стѣсняться, возьметъ и толкнетъ тебя во-время (на, молъ,-- смотри!), и, смѣясь, убѣжитъ, и ты на мигъ заглянешь за край драпировки.-- Съ тобой такъ бываетъ?
   -- Бываетъ.
   -- И, знаешь, мнѣ кажется часто, что наши привычки городятъ отъ насъ очень многое -- все! И мы лишь урывками видимъ иной разъ все въ истинномъ свѣтѣ... Посмотришь иногда (это рѣдко бываетъ): братъ пишетъ... тычетъ въ чернило перо, бурчитъ что-то, и сосредоточенно вяжетъ на бумагѣ какое-то кружево каракуль... И все это кажется мнѣ вдругъ такимъ смѣшнымъ и комичнымъ, что, я начинаю хохотать, какъ сумасшедшая... А то -- обратно: вглядишься въ него -- и сердце сожмется отъ жалости... Надѣваетъ пальто, осматривается, боится что-то забыть, суетится, похлопываетъ по карманамъ... И все это, вмѣстѣ взятое, покажетъ его вдругъ такимъ несчастнымъ и жалкимъ, что я убѣгу въ свою комнату -- и плачу о немъ, какъ о мертвомъ... И, знаешь, я думаю, что всѣ мы такіе: и очень смѣшные, и очень жалкое -- какъ посмотрѣть...
   Зина задумалась.
   -- Странная вещь -- жизнь. Совсѣмъ странная...-- тихо и раздумчиво сказала она.-- Я никогда не пойму ее и не привыкну къ ней. Зачѣмъ все это? Дѣтство, молодость, старость и потомъ -- смерть... Ужасно! Я всегда почему-то роюсь въ прошломъ... И мнѣ все кажется, что я что-то вдругъ вспомню -- и все сразу пойму. "Въ прошломъ отвѣта ищу невозможнаго"...-- грустно усмѣхнулась она.-- И ничего въ этомъ прошломъ нѣтъ. Такъ -- разрозненные обрывки, какъ листы старой книги, рыться въ которыхъ пріятно и грустно... Скажи мнѣ, Валентинъ, какія у тебя уцѣлѣли картинки изъ самыхъ раннихъ дней дѣтства...
   Я задумался.
   -- Самое раннее, что я только помню, это -- поѣздка по Волгѣ съ матерью и больнымъ, чахоточнымъ отцомъ (онъ пилъ въ Самарѣ кумысъ). Мнѣ было тогда около четырехъ лѣтъ. И у меня изъ этой поѣздки сбереглось двѣ-три картинки... Лунная ночь. Маслянистая водная гладь рѣки. Лѣсистый, обрывистый берегъ. Я гляжу въ оконце каюты. Мимо насъ тихо скользитъ барка... На ней -- группа темныхъ фигуръ, рѣзко освѣщенныхъ луной, и -- заостренная мачта надъ ними. Раскатистый громкій смѣхъ, и -- стройный аккордъ хоровой пѣсни...-- И еще.-- Яркій закатъ солнца. Все залито золотомъ свѣта. Набережная, доски, бревна, горы щепы... Пахнетъ смолой. Сотни плотниковъ. Стукъ топоровъ, визгъ пилъ. Искры бликовъ на полотнѣ стали. Городъ вдали. Досчатый помостъ. Толпа. Носильщики съ кладью. Внизу -- всячески янтарныхъ волнъ... А сзади -- пара сѣрыхъ въ коляскѣ, и нашъ кучеръ Иванъ. Онъ былъ съ нами. Но -- пара сѣрыхъ... ихъ не было тамъ, и не могло быть. Но я вижу ихъ. Они стоятъ, машутъ красивыми головами, грызутъ удила, и Иванъ на козлахъ -- сидитъ, смотритъ и смѣется...-- Доплываешь ко мнѣ изъ тумана и еще двѣ картинки.-- Широкая аллея акацій. Я иду по песчаной дорожкѣ съ кучеромъ Иваномъ. Въ рукахъ у него -- бутылки съ кумысомъ. А вотъ, и высокій досчатый павильонъ, и -- цѣлая толпа татарокъ въ широкихъ костюмахъ. Я боюсь ихъ и испуганно прижимаюсь къ Ивану.-- А потомъ (а можетъ быть, это было и раньше Самары -- не помню) -- дома уже... Помню я: зима; вечеръ. Въ большомъ нашемъ домѣ пусто. Всѣ ушли въ баню. Я одинъ остался съ отцомъ. Онъ сидитъ въ кабинетѣ, въ открытую дверь котораго легла по темной гостиной узкая полоска свѣта. Я бѣгаю взадъ и впередъ по гостиной, забѣгаю и въ залъ (тоже темный), и все стараюсь перепрыгнуть черезъ полосу свѣта... А потомъ (мнѣ надоѣло это) -- бѣгу дальше и дальше, по неосвѣщеннымъ комнатамъ, и забѣгаю въ спальню отца. Въ углу -- образа въ яркихъ ризахъ. Лампадка горитъ. Я осматриваюсь... Къ припертой двери въ гостиную, прямо на полу, лежитъ матрацъ, и на немъ.-- одѣяло, подушки... (Мнѣ говорили потомъ, что отецъ каждую ночь мѣнялъ мѣста, и ему стлали постель то здѣсь, то тамъ, иногда -- и на полу даже.) И вотъ, я вижу: подъ одѣяломъ сидитъ неподвижно собака, прикрытая сверху простыней, которая заламывается острымъ угломъ на ея вытянутой мордѣ и опадаетъ внизъ. Я подбѣгаю къ ней -- сажусь верхомъ и быстро скатываюсь по ея гладкой и скользкой шерсти... Я поднимаюсь на цыпочки, стараясь сѣсть повыше, и -- нѣтъ, опять и опять скатываюсь... Я обнялъ ее. Она встрепенулась ушами -- и я убѣгаю... У насъ никогда не было въ домѣ собакъ. Но я это помню, я видѣлъ ее, я сидѣлъ на ней, я и сейчасъ еще ощущаю прикосновеніе къ ея скользкой шерсти... И когда я начиналъ говорить объ этомъ -- всѣ почему-то махали руками и не давали разсказывать... И потомъ уже (значительно позже) мнѣ припомнили это событіе и пояснили, что это тогда за моимъ отцомъ приходила смерть...
   Зина вздрогнула...
   -- Странно! Ты вотъ, сейчасъ говорилъ, а мнѣ (я еще не знала, чѣмъ это кончится),-- мнѣ стало страшно...
   -- Еще бы! Въ каждомъ изъ насъ живетъ отголосокъ таинственнаго шопота страшныхъ сказокъ нашего дѣтства... Наши старыя няни -- колоссальные художники слова. И никто изъ насъ не ушелъ отъ ихъ великолѣпныхъ и страшныхъ разсказовъ, "затверженныхъ отъ малыхъ лѣтъ, и никогда не скучныхъ"... Съ лаконизмомъ геніальныхъ новеллистовъ, Бокаччіо и Мопассана, онѣ гранятъ рѣзцомъ слова чудныя свои композиціи, -- и оттого-то, подчасъ, мы, убѣжденные матеріалисты и атеисты въ душѣ, по-дѣтски блѣднѣемъ передъ мистическимъ бредомъ легенды, или таинственнымъ шопотомъ страшной фантазмы... И знаешь, Зина, изустная народная литература наша громадна. Но она еще не собрана и, распыленная въ народѣ, переходитъ изъ устъ въ уста... И когда-то меня увлекала гордая мысль -- стать собирателемъ этихъ перловъ...
   -- Ну, и что же?-- спросила Зина.
   -- "Заботы текущаго дня", и мало ли еще -- что,-- все это отвлекало меня въ иныя области. А теперь...-- усмѣхнулся я:--
   
   Я прожилъ свою жизнь, свои лучшіе дни...
   Дѣтство, юность и счастье давно позади;
             Молодыя дѣла, молодыя мечты
             Утонули въ дорожной пыли...
   Я безцѣльно, лѣниво шагаю впередъ,
   Мимо верстъ столбовыхъ -- лютыхъ зимъ, знойныхъ лѣтъ...
   И тяжелъ на плечахъ ихъ становится грузъ,
   И дорога длинна, и конца у ней нѣтъ...
   
   Зина, смѣясь, зажала мнѣ ротъ поцѣлуемъ...
   Милая, славная женушка! Она это считала шуткой. Она всячески была далека отъ мысли, что я -- инвалидъ, "лишній", "отсталый", и что у у меня давнымъ-давно уже --
   
   Молодыя дѣла, молодыя мечты
   Утонули въ дорожной пыли.
   
   И странно: безпорядочная эта бесѣда, далеко за-полночь, насъ какъ-то особенно вдругъ сблизила... Въ характерѣ Зины зарисовались вдругъ новыя черты -- и она мнѣ показалась очень похожей на Наташу Ростову. Та же полнота, искренность и сложность душевныхъ переживаній; и даже самый этотъ костюмъ -- бѣлая кофточка и бѣлая юбка, крохотныя туфельки на босу-ножку, и та же темная коса за плечами; и потомъ -- эти бархатистые, черные глаза, и эта порывистая и шаловливая страстность...
   Я ей сказалъ объ этомъ.
   -- Да?-- усмѣхнулась она..-- И Таня Ларина, и Наташа Ростова...
   На кого же я больше похожа? Кто я? О, только не Наташа, мой милый! Я -- однолюбка. И нѣтъ у меня этихъ чаръ... Развѣ вотъ только -- пою я...-- пожала Зина плечами.
   -- Ты -- Зина Костычова, новый образъ, которымъ прожитъ, и поетъ моя грудь...-- сказалъ я, цѣлуя эти глаза, руки и волосы...
   

СXVII.

   Утромъ слѣдующаго дня, я и Сагинъ уѣхали.
   Шелъ мелкій, чисто осенній дождь. Все было сѣро. По улицамъ бѣжали грязные потоки воды. Пѣшеходы знобливо горбились подъ мокрыми зонтиками. По кожанымъ верхамъ извозчичьихъ пролетокъ барабанилъ упрямый дождь...
   Сагинъ угрюмо кутался въ плэдъ, презрительно щуря красивые, черные глаза изъ-подъ надвинутой шляпы, и все понукалъ извозчика:-- Скорѣй, братецъ, скорѣй! Двойная плата -- только, ради Бога, скорѣй! Больно ужъ омерзительно...
   -- Вотъ она,-- обернулся ко мнѣ онъ:-- нечистоплотная старость природы... Брр!.. грязь, вѣтеръ, сырость... Нѣтъ, лучше ужъ -- смерть! Трауръ зимы. создастъ новый пейзажъ, упрятавъ все это подъ свой емкій саванъ... А пока -- за толстыя, каменныя стѣны большого города, къ лиловатымъ эффектамъ огня на рѣшеткѣ камина...
   И потомъ, сидя уже въ вагонѣ онъ все еще не переставалъ жаловаться, глядя на скучныя, прикрытыя сѣткой дождя, ландшафты осени...
   -- Да: вотъ оно -- старое, изношенное, морщинистое лицо Космоса...
   Эти овражки -- развѣ это не тѣ же морщины? Эти шершавые кустики -- развѣ это не тѣ же щетины небритыхъ старческихъ щекъ? И эти сѣрыя дали... онѣ такъ же тусклы итакъ-же безцвѣтны, какъ слезящіеся глаза старца...
   Сагинъ ропталъ, а по стекламъ грязныхъ оконъ вагона катились холодныя слезы Космоса...
   Скучно было.
   Мы вышли изъ вагона въ холодныя осеннія сумерки... у крыльца станціи насъ поджидала "фантастическая четверня вороныхъ, съ Сатиромъ на козлахъ".
   -- Ага!-- усмѣхнулся Сагинъ.-- Вотъ -- и скульптурная композиція, съ обитыми хвостами... Господинъ Сатиръ! кто это поломалъ хвосты у вашихъ коней изъ вороненой стали -- а?
   -- Никакъ невозможно, Аркадій Митричъ!-- защищался Сергѣй.-- Сами знаете: грязь! Не подвяжи имъ хвостовъ -- они уберутся.... и глянуть будетъ мерзко. Нешто это ѣзда! Пропасть...
   -- Понимаю, понимаю, сударь! Послѣ божественной Эллады -- да въ нашу грязь, да на куцыхъ коняхъ... Обидно, конечно!
   -- Вы скажете!-- усмѣхнулся Сергѣй въ бороду -- и подобралъ возжи...
   Осенняя темная мочь насъ караулила, словно,-- и не проѣхали мы и двухъ верстъ, какъ стало темно. Сергѣй остановилъ лошадей и позвалъ провожатаго, который ѣхалъ верхомъ позади насъ,-- зажечь фонари. Молодой, красивый малый, съ бѣлыми усиками, слѣзъ съ лошади, зажегъ фонари коляски и свой третій фонарь, вскарабкался на сѣдло и, обогнавъ насъ, поѣхалъ впереди, держа свой фонарь такъ, чтобы освѣщать намъ путь...
   -- Какъ это красиво!-- отозвался Сагинъ.-- Эта кромешная тьма, эти эффекты рембрандовскаго освѣщенія, и эти мокрые, лоснящіеся крупы вороныхъ... Прелесть!
   Шлепали конскія ноги, изрѣдка похрускивали рессоры коляски, шипѣла и булькала вода по колеямъ дороги подъ накатомъ массивныхъ колесъ... А распыленный изморозью дождь, холодной мглой, опадалъ внизъ... Прозябшія въ вагонѣ ноги давно уже угрѣлись въ мягкомъ, мѣховомъ одѣялѣ. Приподнятый верхъ и подстегнутый фартукъ коляски окружали насъ и упрятывали въ обособленный, чистый уютный мірокъ. Пахло лакированной кожей: и сигарой которую курилъ Сагинъ. И нѣжно баюкала покойная коляска, покачивая на мягкихъ рессорахъ и эластичныхъ пружинахъ сидѣнья...
   Хорошо было...
   Отяжелѣлая, лѣнивая мысль пассивно впитывала впечатлѣнія извнѣ. Пріятно было видѣть, осязать, слышать...
   Глинистый овражекъ подползалъ сбоку. Дубовый кустикъ тянулъ къ намъ свои корявыя лапы въ лохмотьяхъ ржавой листвы. Небольшое озерцо-лужа, тонкой перекрученной струйкой водопада, опадала куда-то въ обрывъ... А вонъ -- лѣвый пристяжной (съ моей стороны) привычно горячился, залегалъ въ хомутъ и слегка уже взмылился подъ тонкой шлеей,-- словно, кто-то мѣлкомъ отчеркнулъ тѣ мѣcта, по которымъ скользятъ ремни сбруи... "когда онъ настороженно всматривается въ непроглядную тьму ночи и, пугаясь чего-то, жмется къ дышловымъ... А то вдругъ горделиво округливъ тонкую гибкую щеки начиналъ галопировать, безпечно брызгая грязью...
   -- Балуй!-- слышится съ козелъ -- и Сергѣй бралъ его на возжу...
   Умная лошадь смирялась -- и переходила въ ровную рысь...
   Не доѣзжая села, въ уединенномъ логу изъ-подъ моста, на топотъ передовой лошади, испуганная свѣтомъ фонарь съ визгомъ выкатилась бѣлая собака и бросилась въ сторону... Четверня шарахнулась назадъ,-- и Сергѣй едва-едва, вправилъ ее въ узкую дамбу моста...
   -- Откуда эта собака?-- удивился Сагинъ.
   -- Подъ мостомъ, вѣроятно, есть падаль...
   -- Какая тамъ падаль -- опротестовалъ Сергѣй.-- Нешь это -- собака!
   -- А что же?-- спросилъ Сагинъ.
   -- Вѣдьма!-- увѣренно отвѣтилъ Сергѣй -- и недовѣрчиво покосился назадъ.-- Здѣсь, знаете, мѣсто такое нечистое... Ужъ што-ни-што, а -- случится! Онамедни ѣхалъ нашъ посланный со станціи (припоздалъ), такъ сказываетъ: баба простоволосая сидитъ у моста, охватилась руками, и -- ну голосить... Онъ -- какъ тропнетъ! И какъ доѣхалъ -- не помнитъ. Безъ памяти. Пріѣхалъ -- какъ глина бѣлый... А вы говорите: собака! Что ей тутъ дѣлать, собакѣ? Вѣдьма и есть...
   Мы не возражали.
   И чѣмъ-то дѣтскимъ, далекимъ, задушевно-искреннимъ и красиво-страшнымъ повѣяло отъ этой картинки и этихъ словъ старика-кучера...

-----

   А вотъ -- и ярко-освѣщенныя окна нашего дома.
   Женскій силуэтъ мелькнулъ въ крайнемъ окнѣ...
   ...Саша!-- радостно отозвалось во мнѣ.
   Да: это была она -- радостная, цѣлующая и обнимающая...
   -- Соскучилась я...-- тихо шепнула она, порывисто прижимаясь ко мнѣ...
   А вотъ -- и уютная наша столовая. Самоваръ на столѣ. Ужинъ: горячіе битки, холодная индѣйка, сыръ, масло, икра. "Одуванчикъ" -- на "пурпурѣ". И старуха-няня, радостно ковыляющая навстрѣчу ко мнѣ...
   И я привычно вошелъ въ спокойную и тихую колею своей деревенской жизни...
   

СXVIIІ.

   Дня черезъ два, я провожалъ въ Петербургъ Сагина.
   Чтобы попасть на курьерскій онъ долженъ былъ выѣхать часовъ въ 6 утра. И мы рѣшили совсѣмъ не ложиться спать, а просидѣть всю ночь, скоротавъ ее за бутылкой вина... Ужинъ у насъ затянулся до двухъ часовъ ночи. И мы, за портвейномъ и сыромъ, застряли у стола нашей столовой. Послѣднюю бутылку шампанскаго, которая случайно нашлась въ погребѣ, мы приберегали къ концу...
   Не желая стѣснять насъ, Саша -- сейчасъ же послѣ ужина -- сѣла прощаться съ Сагинымъ. Онъ почтительно цѣловалъ ея руки, благодарилъ за гостепріимство (чѣмъ не мало смутилъ и растрогалъ до слезъ мою Эосъ) и поручалъ меня ея заботамъ и попеченіямъ...
   -- Мой пріятель -- большой нытикъ. Ему, съ пеленокъ еще, кто-то вывихнулъ душу, и онъ если и идетъ впереди то -- опираясь на чьи-нибудь плечи. Онъ (въ юности еще) остарѣлъ дyшой, какъ царь Давидъ, которому, какъ свидѣтельствуетъ Библія, доброжелатели царя отыскали красавицу сунамитянку -- Ависагу,-- надѣясь красотой и юностью любящей женщины излечить его недуги. Мой пріятель -- баловень судьбы: онъ поставленъ въ лучшія условія. У него есть нѣчто болѣе цѣнное, чѣмъ Ависага -- вы, богоравная Эосъ! Простите: я недавно узналъ ваше инкогнито. А извѣстно: "свѣтъ и во тьмѣ свѣтитъ"... Такъ вотъ -- освѣщайте и вы ему путь, разгоняя мракъ его думъ... Вы -- свѣтъ изъ далекой Эллады. А это-такой свѣтъ, который когда-то не только Абашева (всѣ мы бродимъ въ потемкахъ!), а и все человѣчество выведетъ на широкую дорогу къ счастью и радости... Прощайте, лучезарная!-- улыбаясь, говорилъ Сагинъ, но лицо его было блѣдно, а на глазахъ сверкали слезы...
   -- Я многаго не понимаю изъ того, что вы говорите... Я -- неученая, глупая. Но я все-таки знаю, что вы не обо мнѣ сейчасъ говорите, а о чемъ-то такомъ, чего я боюсь,-- боюсь за него, за Валентина Николаевича...-- дрожащими губами договорила Саша, едва справляясь съ собой и, видимо, желая что-то дослушать, понять и не расплакаться...
   -- Ничего, ничего, милая Александра Гавриловна!-- задушевно отвѣтилъ ей Сагинъ.-- Не бойтесь. У васъ въ рукахъ огромная сила,-- сила непосредственной любви, внѣ всякихъ критическихъ расцѣнокъ, которыя всегда корыстны, себялюбивы и всегда угнетаютъ того, кого любятъ и -- взвѣшиваютъ, и на аршинъ прикидываютъ... Вы только продолжайте любить его такъ, какъ вы его любите. Только. Ничего другого ему и не надо... Прощайте, Эосъ! всего вамъ хорошаго! Вотъ, если бы вы позволили мнѣ братски поцѣловать васъ, какъ жену своего друга -- я былъ бы...
   Онъ не успѣлъ кончить -- какъ Саша рѣшительно шагнула къ нему, красиво вскинула руки обняла его, поцѣловала и вдругъ неожиданно разрыдалась и -- убѣжала изъ комнаты...
   Сагинъ хрустнулъ пальцами и нервно зашагалъ по комнатѣ...
   -- Какъ она прекрасна, эта -- твоя Эосъ! Я никогда не видалъ лучше женщины...-- сказалъ онъ, долго спустя, все еще шагая взадъ и впередъ по столовой...
   И мы надолго притихли.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   -- Итакъ, значитъ,-- въ Питеръ...-- тихо сказалъ, все еще шагая по комнатѣ Сагинъ.-- Не такъ-то легко мнѣ уѣхать отсюда... Вотъ ужъ никогда не думалъ, что такъ приживусь здѣсь...-- развелъ онъ руками.-- Поди ты!
   -- А зачѣмъ и ѣдешь? Ты, поди, и самъ не знаешь! Рисовать ты могъ бы и здѣсь. Построить студію -- это вопросъ мѣсяца... Сафо-Проталинка могла бы пріѣхать сюда...
   -- Нѣтъ! (я уже думалъ объ этомъ). Я вашей деревенской осени и представить себѣ не могу... Положимъ --
   
   ...не краше и городъ богатый:
   Тѣ же тучи по небу бѣгутъ...
   
   ...Ну, а все же: грохотъ большого города глушитъ этотъ коварный затишокъ, который нашептываетъ намъ нехорошія мысли, и разрываетъ сѣроватую паутину этихъ затяжныхъ и безутѣшно-плаксивыхъ дней... Ты вотъ -- любишь это; а на меня это всего этого несетъ мракомъ и сыростью склепа... Нѣтъ, слуга покорный! Осень въ деревнѣ... но, вѣдь, это -- липкія объятія тарантула! Брр... Я и тебѣ рекомендовалъ бы удрать подальше отсюда; но я знаю, что ты этого, мало того, что не хочешь, ты и не можешь; да, сударь, ваши здѣшніе небосклоны трепещатъ зарницами...-- ласково усмѣхнулся Сагинъ.-- Какъ это у Тютчева?
   
   Не остывшая отъ зною...
   
   Дальше не помню.
   Я продолжилъ:--
   
   ...Ночь іюльская блистала,
   И надъ тусклою землею
   Небо, полное грозою,
   Отъ зарницъ все трепетало...
   
   -- Великолѣпно! Мнѣ вотъ (примѣняясь къ данному случаю) не нравится одинъ только мазокъ этой картины: "небо, полное грозою"... Это. Пускай трепещатъ зарницы... Но -- гроза? Я предпочелъ бы безъ этого...
   -- Но грозы и не будетъ: она уже прошумѣла...
   -- Ты думаешь?-- недовѣрчиво покосился на меня Сагинъ.-- Если не будетъ -- о чемъ и говорить! Лишь бы на Шипкѣ было спокойно... Дѣло въ томъ что я помню твое лицо, и твое душевное состоянiе, какъ-разъ наканунѣ всѣхъ этихъ свѣтовыхъ эффектовъ, когда тебя (какъ ты тогда образно выразился) "посѣтитъ большой: гость"... Онъ другая такая аудіенція -- это еще куда ни шло! Иной разъ это и полезно даже. Но -- "небо, полное грозою"... Мнѣ это положительно не нравится! Я опасаюсь за твои "завтра" и "послѣзавтра"... Онъ помолчалъ.-- Слушай, Абашевъ. Намъ съ тобою смѣшно играть впрятки... Я можетъ быть (да еще послѣ портвейна!) безтактно касаюсь того, о чемъ говорить не принято? Ты такъ и скажи...
   -- О, нѣтъ! Ты -- другъ мнѣ; а этимъ все сказано! Нѣтъ. Ничуть. Видишь ли... (и я рѣшительно пошелъ вдругъ впередъ, ломая ледъ и расчищая дорогу).-- Видишь ли тамъ все хорошо; тамъ мнѣ даютъ много счастья и радости... Но, вѣдь, и на солнцѣ есть пятна! Есть тѣни и тамъ. Мы -- полновластные хозяева въ волшебномъ и сказочномъ замкѣ. Намъ все дано и все позволено. Но, есть и тамъ одна дверь, которую нельзя открывать. А за замкомъ этой двери не Кощей (того и замуровывать не жалко!) а -- милая, славная и великолѣпная Плющикъ... Ну -- и... Вся бѣда, можетъ бытъ въ томъ что я принадлежу къ безпокойной и крайне-стѣснительной породѣ людей которые только и знаютъ что -- подбираютъ ключи ко всякимъ (даже и самымъ ржавымъ) замкамъ и заглядываютъ за всякія двери... И вотъ -- ключъ отъ этой "запертой двери" у меня въ рукѣ, и я не знаю, что мнѣ съ нимъ дѣлать... Дѣло въ томъ, что я -- врагъ всякихъ тайнъ и всякихъ недомолвокъ. Меня всегда преслѣдуетъ мысль, что тѣ, кто тепло относятся ко мнѣ -- жертвы простого недоразумѣнія; и что то тепло, которымъ пользуюсь я, оно -- результатъ простой неосвѣдомленности ихъ. И оттого-то я всегда и тороплюсь полнѣй и ближе познакомить всѣхъ моихъ близкихъ съ подлинными фондами моей личности (вотъ, дескать, каковы мы,-- полюбуйтесь!), чтобы потомъ уже увѣренно брать у нихъ то, что даютъ мнѣ... Отсюда моя, подчасъ, можетъ быть, и болѣе, чѣмъ неумѣстная откровенность. Я, такъ сказать, распахиваюсь... Я часто говорю о томъ, о чемъ принято умалчивать; о чемъ, если и говорятъ, то -- полусловами; и о чемъ больше догадываются, чѣмъ узнаютъ непосредственно... Вѣдь, и тамъ, напримѣръ, я съ того и началъ, что -- съ полною откровенностью и ясностью доложилъ о моихъ отношеніяхъ къ Плющикъ...
   -- Да?-- удивился Сагинъ.
   -- Ну, а какъ же иначе? Не могъ же я стать замалчивать это! Съ того и началъ. И это-то именно и драматизировало наши первые шаги съ Зиной...
   -- Положимъ...-- усмѣхнулся Сагинъ:-- мнѣ-то ужъ не стать удивляться! Ты и со мною тоже продѣлалъ. Помнишь, передъ дуэлью? Въ отвѣтъ на мое "ты" -- ты вдругъ насторожился и предусмотрительно опротестовалъ это "ты", считая (даже и тогда!) не лишнимъ сначала взвѣсить его... Чудакъ! Ну, и тамъ, значитъ, такъ же?
   -- Конечно. И вотъ, несмотря и на это, а мы съ Зиной пришли таки къ запертой двери! Зачѣмъ это такъ? Не знаю. Такъ вышло; такъ, почему-то, сложилось... И это гнететъ меня. Плющикъ здѣсь нѣтъ и никогда не будетъ. Насъ съ нею городитъ пространство. Мы изрѣдка только переписываемся съ нею. И я никогда и ничего не говорилъ ей. Она ровно ничего не знаетъ, и очень возможно, что и никогда не узнаетъ... Но, все же: радоваться тому, что ея нѣтъ здѣсь, строить на этомъ фундаментѣ что бы тамъ ни было, цинично пугаться мысли -- а ну, вдругъ, мы съ нею столкнемся?--думать такъ, устраиваться такъ, базироваться на этомъ -- нѣтъ! это не по мнѣ, это не я,-- я не могу такъ, не хочу, не умѣю, и никогда не буду умѣть... Въ концѣ-концовъ, это и просто -- ложъ... А я не выношу ее органически. Зина -- умница. И (я вѣрю въ это) она сумѣетъ понять, и -- дверь-тайна будетъ открыта...
   -- "Блаженъ, кто вѣруетъ"...-- отвѣтилъ Сагинъ.-- Ну, а я, братъ, именно вотъ эту-то запертую "дверь-тайну" и склоненъ покрывать фразой Тютчева: "небо, полное грозою"...
   -- Не стану бѣжать отъ сравненія, Но я хочу сказать только то, что гроза эта разрядится мелкими вспышками и протрепещетъ зарницами... Вѣдь, тутъ дѣло все въ принципѣ. Я ничего не хочу предпринимать относительно Елены Владимировны. Я не сказалъ ей и раньше, не скажу и теперь...
   -- Ну, а если... она сама тебѣ скажетъ,-- тогда что?-- спокойно парировалъ Сагинъ.
   -- Сама скажетъ?-- невольно повторилъ я.
   -- Да, сударь. Тогда -- что?
   -- Зачѣмъ, ты Аркадій, спрашиваешь?
   -- Затѣмъ, что это -- болѣе, чѣмъ возможно. Разъ. И потомъ: мнѣ очень хотѣлось бы знать -- что ты отвѣтишь на это? Это -- два. И наконецъ: цитируя Тютчева, я болѣе правъ, Чѣмъ ты думаешь. За вспышками зарницы у меня стоитъ "небо полное грозою"... И я очень хочу думать, что "большой гость" не разъ и не два потребуетъ у тебя аудіенціи. Вотъ. И мнѣ все это очень и очень не нравится... Попавъ въ тиски всѣхъ этихъ "общихъ вопросовъ", тебѣ, на мой взглядъ, очень полезно пожить "за свой личный счетъ"... Но, вѣдь, съ другой стороны,-- и "личный счетъ" можетъ дорасти до колоссальной цифры -- и ты можешь и здѣсь "прекратить платежи"... Видишь ли, дорогой мой Валентинъ Николаевичъ, Зинаида Аркадьевна, одна изъ тѣхъ женщинъ, которыя разъ и навсегда полонятъ душу. Она -- очаровательна, эффектна, сложна, многогранна, возвышенна, обаятельна;она,-- вся сплошь,-- грація, музыка... Все, что хочешь! Я въ этотъ послѣдній разъ ближе всмотрѣлся въ нее, и самъ очарованъ ею... Все такъ. Но, видѣть ее, бокъ-о-бокъ, съ тайной "закрытой двери", представить ее себѣ спокойно взирающей, какъ ты будешь вскрывать замки этой двери,-- этой картины я себѣ не рисую; и я болѣе, чѣмъ увѣренъ, что она или станетъ между тобой и этой "запертой дверью", или -- уйдетъ... А ты развѣ способенъ отъ ней отказаться? способенъ ее отпустить? А -- съ другой стороны -- если изъ за этой "запертой двери" тебя окликнетъ Елена Владимировна и скажетъ тебѣ то, что ты не хочешь сказать ей,-- тогда ты знаешь, что скажешь и сдѣлаешь?.. Но, виноватъ, можетъ быть, у тебя подъ рукою и выходъ! Въ твоемъ гардеробѣ есть плащъ Іосифа? Нѣтъ? Или, можетъ быть, ты можешь пропѣть арію изъ Онѣгина: "напрасны ваши совершенства,-- ихъ вовсе не достоинъ я"... Опять -- нѣтъ? Но, тогда -- что же? Я не знаю, и очень сильно пoдoзрѣваю, что ты не богаче меня, то-есть,-- тоже не знаешь... И -- повторяю -- меня это смущаетъ. Въ сферѣ "общихъ опросовъ" мы можемъ очень долго "не знать"... Ну а вотъ -- въ тѣсномъ обособленномъ міркѣ нашихъ личныхъ интимныхъ интересовъ -- мы этой способностью не располагаемъ... (Сагинъ задумался.) -- И, знаешь, мнѣ все это казалось и кажется, что Зинаида Аркадьевна... она дастъ тебѣ много чудныхъ минутъ; но, въ концѣ-концовъ (Герценъ такъ, кажется, выразился?),-- она "доломаетъ тебѣ грудь"... "Съ свинцомъ въ груди", если и не въ долинѣ Дагестана, такъ въ вашемъ лѣсу вы уже "лежали", сударь! А на что уже, кажется, невѣроятнѣй и неожиданнѣй (глазамъ не вѣришь!). А сейчась вотъ -- вы передъ "тайной" запертой двери за которой у васъ замурованъ не Кащей, а (какъ это сказалъ ты?)... Да!-- "милая, славная, и великолѣпная Плющикъ"...
   Онъ помолчалъ.
   -- Помнишь, Абашевъ я какъ-то тебѣ говорилъ о своей юношеской грезѣ-мечтѣ -- жить за разъ нѣсколько жизней кочуя изъ обстановки въ обстановку и переходя изъ объятій въ объятія? И вотъ -- ты (до нѣкоторой, степени и по-своему) осуществилъ эту грезу-мечту. И я вотъ -- наблюдаю, съ какою болью родится эта греза-мечта и воплощается въ фактъ... Положимъ, такъ оно всегда и бываетъ! "Скоро сказка сказывается"... А -- примѣняясь къ данному случаю -- такъ и -- особенно... Эти "милыя созданія", у ногъ которыхъ мы ищемъ нашего счастья,-- онѣ, правда это, будятъ у насъ наши лучшія мысли и чувства, и въ то же время, какъ никто и ничто, балластируютъ нашу волю и тянутъ насъ внизъ... Женщины -- истыя мѣщанки. Ньютонъ, Гете, Герценъ -- для нихъ только люди, за которыхъ онѣ могутъ выйти замужъ... Если смуглолицая, порывистая и пылкая дѣвочка, ну... положимъ -- Наташа Ласунская, послушаетъ вдохновенныя импровизаціи Рудина,-- она непремѣнно, и прежде всего, захочетъ его женить на себѣ... Вѣдь, это -- наивные энтузіасты Басистовы, слушая Рудина, тянутся къ правдѣ и свѣту,-- дѣвочка-слушательница -- тянетъ къ вѣнцу... Ей и въ голову не приходитъ, что она этимъ, какъ никогда, иллюстрируетъ остроумную и ѣдкую сатиру -- пословицу: "пусти бабу въ рай -- она и корову ведетъ за собой"... И въ самомъ дѣлѣ: чѣмъ, дескать Рудинъ не мужъ? И, Боже ты мой, какъ она потомъ (помнишь: сцена на плотинѣѣ) возмущается, что онъ оказался не на высотѣ положенія, и не далъ ей того, о чемъ она такъ страстно мечтала --
   
   ...конскій топотъ,
   Козачью рѣчь и женскій шопотъ,
   А утромъ слѣдъ восьми подковъ
   Былъ виденъ на росѣ луговъ...
   
   ...И въ самомъ дѣлѣ: обладаетъ чуднымъ даромъ -- "музыкой краснорѣчіи", зажигаетъ сердца юныхъ Басистовыхъ, призываетъ къ правдѣ и свѣту, способенъ даже трагически умереть на баррикадѣ, и въ то же время -- не можетъ ей: дать такой простой вещи! она осыпаетъ его сарказмами, и очень скоро потомъ утѣшается, слушая эту желанную "козачью рѣчь" отъ Волынцева... она не хочетъ понять, что для ея спальни господа Волынцевы именно и нужные и что они, эти господа Волынцевы, всегда на высотѣ положенія что это ихъ спеціальность -- инсценировать "козачью рѣчь и женскій шопотъ",-- они на этомъ "собаку съѣли"... Нѣтъ! она тянется къ Рудину... Забавное недоразумѣніе! Положимъ, комара садясь на геніальный лобъ Александра Македонскаго, трактуетъ его просто, какъ -- завтракъ... Помнишь, жена Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина -- такъ-таки всѣми буквами и написала на памятникѣ этого суроваго старца -- "незабвенному Мишѣ" (!). Вѣдь, это, дескать, для васъ онъ -- учитель цѣлаго поколѣнія, а мы -- знаемъ, что знаемъ... И хорошо, что она не пошла дальше и ограничилась только "Мишей",-- она могла заговорить и фамиліарнѣй! Комаръ на лбу Александра не только, вѣдь, кушалъ,-- онъ и выбрасывалъ пищу... Въ этомъ смыслѣ, жена Сократа побила рекордъ: она заливала помоями геніальную голову своего мужа...
   (Сагинъ замѣтно хмелѣлъ -- и становился забавенъ.)
   -- Разъ, помню, какъ-то вечеромъ, у меня собралась цѣлая орава посѣтителей. Разговоръ, между прочимъ, коснулся и "женскаго вопроса" (вотъ еще наказаніе-то Господне!). Ну, конечно, кто во что гораздъ. Шумъ, гамъ... Особенно кипятились и надсаживались женщины. Вмѣшался въ бесѣду и я.-- Сударыни!-- говорю:-- разрѣшите мнѣ, пожалуйста, одно недоразумѣніе.-- "Какое?" -- спрашиваютъ.-- А вотъ... Мнѣ,-- говорю,-- весь этотъ пресловутый женскій вопросъ рисуется (и это -- въ лучшемъ случаѣ) аристократизмомъ чистѣйшей воды; а въ худшемъ -- просто-напросто буржуазною сытостью и обезпеченностью. Въ самомъ дѣлѣ: женщина должна, какъ и мы, учиться до двадцати пяти; до сорока пяти лѣтъ она рожаетъ, носитъ и кормитъ своихъ малышей. Когда же, скажите, ей удѣлить время для общественнаго служенія? Годы старости? Но, она никуда не годна уже будетъ. Правда,-- говорю,-- до тѣхъ поръ, пока "дама деревни" будетъ изъ-за куска хлѣба предлагать "дамѣ города" свои услуги, нанимаясь къ ней въ кухарки, горничныя, няньки, кормилицы даже,-- до тѣхъ поръ "дама порода" можетъ ораторствовать съ трибунъ и каѳедръ и вообще -- выступать на арену общественной дѣятельности. Но какъ только соціальные дефекты будутъ устранены (а, вѣдь, вы именно этого и желаете),-- "дамѣ города." придется заняться дома -- дѣтьми, обѣдомъ, хозяйствомъ... Я не знаю -- хорошо ли это, дурно ли, но это -- простая логика фактовъ, сударыня!...
   Я невольно смѣялся, слушая Сагина.
   -- Да! Тебѣ вотъ -- смѣшно; а меня чуть-чуть не линчевали тогда! Батюшки, что это было... А я еще подлилъ масла въ огонь... Сударыни!-- говорю:-- и все это тѣмъ болѣе желательно, что женщина никогда не будетъ способна стать бокъ-о-бокъ съ мужчиной, какъ -- въ извѣстныхъ областяхъ -- не способны и мы потягаться съ нею. Вѣдь, всѣ экивоки на тему, что женщинѣ мѣшали и не давали ей развернуться,-- все это -- ложь. Шила въ мѣшкѣ не утаишь. Въ самомъ дѣлѣ: не было мѣста, куда бы женщинѣ было болѣе трудно пробиться, какъ -- театръ. И смотрите: она тамъ ничуть не уступаетъ мужчинѣ, и какъ пѣвица, и какъ артистка. Тамъ -- на каждаго Сальвини и Росси есть Дузе и Сара-Бернаръ. И наоборотъ: не было мѣста, для женщины болѣе доступнаго (куда не только не мѣшали ей доступиться, а куда ее даже толкали),-- мѣсто это, которое всегда было буквально монополизировано ею,-- рояль... И смотрите: она ничего не дала намъ. Буквально -- ничего! У клавишъ рояля царитъ властно мужчина. И вообще -- женщина въ музыкѣ ничѣмъ не обмолвилась. Она только исполнительница (да и то -- болѣе, чѣмъ посредственная) тѣхъ мощныхъ откровеній творчества, которыя далъ ей мужчина. То же и въ литературѣ. У насъ, русскихъ, напримѣръ, изо всего вороха мусора, который успѣла понаписать женщина, только и есть, что -- "Кoлокольчикъ" Pастопчиной, который: и услаждаетъ намъ длинную дорогу-пустыню женскаго творчества... To же и на Западѣ. Жоржъ-Зандъ, Бичеръ-Стоу, да еще классическая Сафо,-- вотъ и все, или почти все, на что въ правѣ указать женщина. Но, вѣдь, этого болѣе, чѣмъ мало! До смѣшного, до обидности! А между тѣмъ, хватаясь за чуждыя ей области дѣятельности, женщина отнимаетъ себя у семьи, гдѣ она, какъ мать, жена и хозяйка, цѣны не имѣетъ... Сударыни! посмотрите: у насъ нѣтъ хорошихъ женъ и матерей.
   И это -- ужасно! Наши лучшіе люди, слава и гордость всякой націи,-- они, въ большинствѣ случаевъ, имѣли плохихъ женъ и плохихъ матерей... И -- повторяю -- это ужасно! И намъ, въ награду за это, платятъ бездарной белибердой въ литературѣ, безконечными "плодами" и "цвѣтами" въ живописи, дешевымъ треньканьемъ на рояли, и другими шедеврами женскаго творчества, отъ котораго можно было бы заснуть, если бъ ни "Колокольчикъ" Растопчиной, который "звенитъ, гудитъ, дробится мелкой трелью"... И только войдя въ театръ (куда, вѣдь, тоже не пускали!),-- только тамъ наше лицо и блѣднѣетъ отъ восторга, и мы почтительно склоняемся передъ талантомъ и мощью творчества женщины... О, сударыни! помните чудныя, пророческія строфы Щербины:--
   
   Твое святое назначенье --
   Нашъ геній изъ пеленъ пріять,
   Наставить душу поколѣнья,
   Отчизнѣ гражданъ воспитать...
   
   И струнъ въ тебѣ сокрыто много:
   Подъ райской музыкою ихъ
   Намъ облегчилась бы дорога
   Въ тяжелыхъ странствіяхъ земныхъ.
   Ты сердца чуткаго прозрѣньемъ
   Тѣ правды можешь угадать,
   
   Которыхъ намъ ни размышленьемъ,
   Ни долгой жизнью не дознать...
   
   ...Сударыни! Не срывайте же вполнѣ вами заслуженныхъ лавровъ съ вашихъ красивыхъ головокъ, и не сходите съ этой широкой дороги, которая вамъ предназначена, и которая не случайно легла подъ ваши милыя ножки... Не сворачивайте на грязный и узкій проселокъ, который напрасно только натрудитъ ваши милыя ножки, и безысходную скуку котораго вамъ не усладитъ даже и "валдайскій колокольчикъ" удалой растопчинской "тройки"... И, Боже ты мой, съ какою ненавистью смотрѣли тогда на меня прекрасные глаза моихъ слушательницъ! Онѣ перестали бывать у меня. А одна изъ нихъ, съ пышными русыми волосами и короткой верхней губкой ангела,-- она перестала даже и кланяться, отворачиваясь отъ меня съ такимъ восхитительнымъ презрѣніемъ на улицѣ, что я умышленно искалъ этихъ встрѣчъ, чтобы полюбоваться только на это блѣдное, милое личико моего прекраснаго врага... Если бъ я писалъ Жанну д'Аркъ, я бы въ натуру взялъ эту дѣвушку... Въ лицѣ у нея была одна -- рѣдко встрѣчаемая -- особенность: свѣтло-золотистые волосы и совершенно черные глаза. Не правда ли, эффектно? Въ этомъ было что-то демоническое... Словомъ, если она и была когда-нибудь небожителемъ, то развѣ только изъ свиты Падшаго Ангела...
   -- Ты увлекался ею, Аркадій?-- неожиданно и для себя, спросилъ я, подмѣтивъ въ лицѣ Сагина ту особенную, мечтательно-грустную складку, которая ложится на лицо человѣка, неудачно когда-то любившаго и вспомнившаго вдругъ, и заговорившаго объ этомъ...
   -- Да,-- дѣланно-спокойно отвѣтилъ Сагинъ.-- Увлекался, любилъ, и -- какъ поется въ романсѣ -- "ничего не сказалъ"...
   -- Что такъ?
   -- А данныхъ для этого не было. Оттого. Слишкомъ ужъ разнаго порядка мы люди были... Она была -- Базаровъ въ юбкѣ. А я (ты знаешь) и мужчинъ этого типа не перевариваю. Все это неемкіе, до дна доктриной исчерпанные люди. Полуцивилизованные варвары, которые, несмотря на весь свой задоръ и апломбъ, всегда рабски холопствуютъ передъ "просіявшимъ свѣтомъ" изъ ихъ Назарета... У женщинъ -- это, чаще всего, бываетъ явленіемъ наноснымъ и подражательнымъ. Потолкается она, этакъ, годъ-два, въ компаніи двухъ-трехъ Базаровыхъ, начитается Маркса, Каутскаго, и -- готово. Область познанія исчерпана, итти дальше некуда, все досконально ужъ узнано и втиснуто въ карманъ; на плоскій черепъ напяленъ дурацкій колпакъ; лицо одервянѣло въ самоувѣренно-холодной минѣ; гаерски-задорный жаргонъ измѣнилъ собою гибкую, живую рѣчь мыслящаго человѣки,-- и фигура изваяна. Кто изъ насъ не встрѣчалъ и брезгливо не всматривался въ эти (до смѣшного похожіе одинъ на другой) силуэты Донъ-Кихотовъ модной доктрины?... Шагъ-два -- и ты лицомъ къ лицу съ однимъ изъ этихъ маніаковъ, которыми кишмя-кишитъ наша улица... Крыгинъ, это -- одинъ изъ лучшихъ. Онъ и не глупъ, и много читалъ; у него есть эрудитъ и свои углы зрѣнія. А это ужъ -- роскошь. У Донъ-Кихота модной доктрины нѣтъ своихъ угловъ зрѣнія. Онъ весь чужой и весь напрокатъ. Съ нимъ и говорить даже не о чемъ. Это -- гомункулъ изъ реторты послѣдней прочитанной книги. Это какіе-то недоноски мысли. Безконечные споры ихъ утомительны: они дерутся каждый своей книгой а то и -- просто брошюрой. И чѣмъ эти ребята глупѣй -- тѣмъ самоувѣреннѣй и нетерпимѣй. Это -- изувѣры-доктанты съ своими двухперстными крестами и своими трегубыми аллилуями. А вотъ случилось такъ что и моя Жіанна д'Аркъ была жертвой одной изъ этихъ сектъ! Я съ грустью посмотрѣлъ на нее, и --
   
   Чуть надъ тобой не заплакалъ я, бѣдная!
   Вотъ одолжилъ бы...
   
   ...Такъ мы и разстались!-- вздохнулъ грустно Сагинъ.-- Вообще, мнѣ не везетъ по части женщинъ...
   -- Аркадій! помнишь ты первое свое увлеченіе?
   -- Еще бы! Я былъ влюбленъ въ свою гувернантку. Мнѣ было тогда (какъ бы тебѣ не солгать...), да,-- лѣтъ восемь...
   -- Разскажи же, пожалуйста!
   -- Изволь. Итакъ мнѣ было лѣтъ восемь. Я жили съ матерью. Отецъ мой умеръ рано, и я не помню его. Мы жили въ громадной усадьбѣ, въ большомъ барскомъ домѣ, (имѣніе это давно уже продано), съ массой прислуги и цѣлой толпой дольнихъ родственниковъ и приживалокъ, которыя являли собой штатъ моей матери... И вотъ, разъ вечеромъ (я лежалъ ужъ въ своей кроваткѣ), всѣ засуетились вдругъ двери комнатъ захлопали, и всѣ бросились почему-то къ подъѣзду... Кто-то пріѣхалъ. И я не сразу узналъ отъ своей няни, что это -- пріѣхала къ намъ "губернанка изъ Питера"... Я зналъ и раньше, что она должна была къ намъ пріѣхать, но успѣлъ ужъ забыть... Я заволновался. Появленіе этого новаго лица, этотъ таинственный ночной пріѣздъ, эта сутолка въ домѣ,-- все это, я зналъ, непосредственно относилось ко мнѣ, молчаливо сейчасъ притаившемуся подъ своимъ одѣяломъ, въ уютной и мягкой кроваткѣ... Я зналъ: что-то должно измѣниться въ моей дѣтской жизни. Но -- что и какъ,-- этого я не умѣлъ себѣ ясно представить. Я буду учиться. И не такъ, какъ раньше, не такъ, какъ меня учила моя тетя, а -- "понастоящему"... Но какъ -- я не вѣдалъ. Мнѣ было и радостно и грустно. Для меня наступала эпоха: въ порядокъ и формы моей жизни, въ которой все было "не-въ-самомъ-дѣлешное", игрушечное, маленькое, дѣтское, вызывающее къ себѣ снисходительное отношеніе всѣхъ окружающихъ, привходило сейчасъ что-то новое и настоящее... И я и гордился этимъ, и въ то же время мнѣ было и грустно... Я чувствовалъ, что что-то уходило отъ меня, и что я долженъ былъ съ чѣмъ-то проститься... Я не скоро уснулъ въ эту роковую для меня ночь. Грядущее "завтра." въ первый разъ для меня куталось въ тайну... И первое, что толкнуло меня въ грудь, когда я проснулся утромъ, была мысль о гувернанткѣ... Я быстро одѣлся, умылся и вышелъ на балконъ. Все было по-старому. Мать не выходила еще, и у самовара была одна Аѳанасьевна (наша экономка). Правда, она была болѣе опрятно и чисто одѣта, по-праздничному,-- и мнѣ эта подробность шепнула о томъ, что не все ужъ по-старому... Я зналъ (вчера еще слышалъ отъ няни), что таинственная гостья помѣстилась въ "кабинетѣ", который, послѣ отца, оставался пустымъ и не занятымъ. Окна его выходили въ садъ, и я не спускалъ глазъ съ этихъ оконъ, за которыми сейчасъ таилось нѣчто невѣдомое...-- "А что, если заглянуть въ окно?" -- мелькнуло во мнѣ. Но, мало-по-малу, искушающая эта мысль покорила меня. Я оглянулся кругомъ -- и осторожно полѣзъ на откосъ фундамента... Вотъ -- и окно...-- "Заглянуть, или нѣтъ?" -- рѣшалъ я свое "быть, или не быть?", вися подъ окномъ въ неудобной, рискованной поэзіи. Я потянулся... выше и выше... и -- вскрикнулъ отъ удивленія! Я увидѣлъ (я встрѣтился съ ней глазами) молоденькую, милую двушку которая мнѣ показалась красивѣй всего, что я только видѣлъ доселѣ... Она сидѣла у зеркала и причесывала пышные, темные волосы. У ней было блѣдное, милое личико, съ темной родинкой на лѣвой щекѣ. Шея, плечи и грудь ея были открыты,-- и я въ первый разъ созерцалъ эту молочно-бѣлую, чудную женскую грудь... Но это было только мгновенье она вздрогнула -- и закрылась руками (какія это были руки!); а я -- стремглавъ полетѣлъ внизъ съ фундамента, тернувшись о что-то больно рукой... Я оглянулся вверхъ -- на окно... Бѣлая штора скользнула внизъ,-- и я тутъ только понялъ всю грубость и всю непозволительность моего поступка...-- "Какъ я увижусь съ ней теперь? Какъ посмотрю ей въ глаза? Я видѣлъ ее пoлypаздѣтой,-- я сконфузилъ ее"... Да, да! Что особенно всколыхнуло и взволновало меня, такъ это то, что она застыдилась... Я это видѣлъ. И острое сознаніе чего-то невѣдомо-новаго, жгучаго вошло вдругъ въ меня,-- и я въ первый разъ почувствовалъ женщину -- наготу ея, и всю таинственную и плѣнительную прелесть этой наготы... и мое маленькое сердце тревожно забилось... И потомъ -- когда она вышла къ намъ на балконъ, въ изящномъ, бѣломъ платьицѣ, высокая и граціозная,-- я былъ какъ во снѣ: въ ушахъ у меня звенѣло, я потерялъ способность владѣть собой, разсуждать, говорить... Я только смотрѣлъ, очарованный и опьяненный этимъ видѣньемъ...
   -- Вотъ мой сынъ,-- представила меня мать.
   -- Мы имѣли уже случай съ нимъ познакомиться.. -- шаловливо усмѣхнулась она.
   -- Какъ? гдѣ?-- удивилась мать.
   Я не слышалъ, что она ей отвѣтила: я закрылъ руками лицо и убѣжалъ съ балкона... Въ ушахъ у меня звучалъ, какъ музыка, этотъ грудной, ласковый голосъ; я видѣлъ эти глаза, эту улыбку, эти нервно дрожащія черныя брови... Я прижималъ къ груди руки и рыдалъ, самъ не зная -- чего... И потомъ (значительно позже) я никогда уже не испытывалъ ничего подобнаго, равнаго по силѣ и полнотѣ захватившаго меня тогда чувства обожанія и поклоненія... Да,-- я никогда уже не любилъ такъ! На любовь мальчиковъ смотрятъ презрительно и -- въ лучшемъ случаѣ -- шутливо; а, между тѣмъ, по чистотѣ, святости и самоотверженности, чувство это мерцаетъ многограннымъ брилліантомъ на фонѣ знойныхъ вожделѣній позднѣйшихъ нашихъ влеченій... Бѣдное, маленькое, страдающее сердце! Лучшій цвѣтокъ его грубо срываютъ грязныя руки... Его чистый Порывъ Оскорбляетъ гримаса ханжи-моралиста... Гейне правъ: "у Сатира всегда найдется основательная причина надѣть штаны"... Конечно! И, знаешь, Абашевъ, это неосторожное и грубое прикосновеніе чужихъ и грязныхъ рукъ къ этой нѣжной мелодіи нашего перваго чувства,-- оно мнѣ всегда казалось и кажется лучшей иллюстраціей къ изгнанію изъ рая... Былъ изгнанъ, конечно, и я. Да, я недолго созерцалъ этого безкрылаго Ангела... Въ концѣ лѣта (то-есть -- черезъ два-три мѣсяца) я былъ уже внѣ предѣловъ Эдема... Случилось вотъ что.-- Бѣгая, какъ-то, по берегамъ нашего пруда, я совершенно случайно,-- просто отъ нечего дѣлать,-- заглянулъ въ нашу купальню. Я пробѣжалъ по мосткамъ, отворилъ дверь -- и... приросъ къ мѣсту! Мой чудный менторъ, въ ослѣпительномъ костюмѣ Евы, стоялъ во весь ростъ и -- запрокинувъ вверхъ голову -- закручивалъ темные волосы, которые разсыпались и трепетали, какъ тѣнь, надъ сверкающей наготой божественнаго тѣла...
   -- Феклуша,-- вы?-- спросила она, не глядя на дверь, и -- продолжала убирать свои волосы...
   Я зашатался, и -- грохнулся на полъ...
   Я очнулся въ постели. Я былъ боленъ. И потомъ -- я никогда уже не видалъ своего безкрылаго Ангела,-- онъ, божественно преобразившись предо мной, вознесся на небо...
   Сагинъ задумался.
   -- И, знаешь, я и теперь (часто):--
   
   Брожу ли я вдоль улицъ шумныхъ,
   Вхожу ль во многолюдный храмъ,--
   
   все всматриваюсь и пытливо заглядываю въ лица высокихъ и Стройныхъ женщинъ,-- и мнѣ все кажется, что, вотъ-вотъ, не нынче-завтра, а я ее встрѣчу... И -- нѣтъ! Ты,-- усмѣхнулся Сагинъ:-- былъ счастливѣй меня: мой небожитель не захотѣлъ ужъ опять воплотиться -- и навсегда меня бросилъ... И (чудакъ я!) я нѣсколько разъ пытался вызвать этотъ образъ и -- нарисовать его красками... Во мнѣ иногда поднималась гордая фраза: "и я смогу! Поможетъ мнѣ искусство"...-- Но кисть моя всегда бывала безсильной -- и ничего, кромѣ блѣдныхъ намековъ, у меня на полотно не ложилось...
   -- Я былъ дерзновеннѣй тебя, Аркадій,-- невольно усмѣхнулся я своей недавней наивности:-- я пытался сфотографировать эту лучезарную лѣнь прошлаго...
   -- Да? и -- потерпѣлъ фіаско... И, знаешь, хроническое фіаско, это -- удѣлъ всякаго истиннаго художника,-- грустно сказалъ Сагинъ.-- Загляни-ка въ душу прославленныхъ и увѣнчанныхъ лаврами мастеровъ рѣзца, кисти, слова... Они, конечно, никому объ этомъ не скажутъ, но они это знаютъ и -- какъ никто другой -- чувствуютъ, что ихъ композиціи во многомъ просто -- лубокъ; и что только моменты и отдѣльныя мазки у нихъ иногда достигаютъ иллюзіи полной правды... Боги завистливы,-- и всякаго изъ насъ, кто похитилъ у нихъ амврозію и нектаръ, они, какъ Тантала (а это -- прототипъ всякаго художника), осуждаютъ на вѣчный голодъ и жажду...
   
   Не вѣрь, не вѣрь себѣ, мечтатель молодой,
   Какъ язвы бойся вдохновенья...
   
   Это очень хорошо сказано; а въ устахъ большого художника (какимъ и былъ Лермонтовъ), это звучитъ и особенно выразительно: это -- стонъ измученнаго вѣчной жаждой и голодомъ Тантала... А ему ли не знать -- какъ это мучительно! Онъ -- "повѣрилъ" и -- потянулся къ напитку боговъ; а надо было (держа даже въ рукахъ этотъ кубокъ) "разлить отравленный напитокъ"... А если ужъ пить, такъ развѣ -- вотъ это...-- горько усмѣхнулся Сагинъ -- и потянулся къ бутылкѣ...
   

СХІХ.

   Было уже поздно -- часовъ около четырехъ ночи. На дворѣ гнѣвалась осень... Шелъ снѣгъ, и по темнымъ стекламъ оконъ, тая, сползали снѣжинки... Холодно было. Въ столовой топился каминъ, и синеватые огоньки пламени суетливо пприбѣгали по раскаленнымъ углямъ перегорѣвшихъ и рухнувшихъ дровъ... Вуалетка золы легкой дымкой ложились на угли, тѣсня огоньки къ одному краю камина... И хороводъ огоньковъ становился тѣснѣй и тѣснѣй,-- обезсиленные, они бросались въ объятья другъ друга -- и погнались подъ саваномъ пепла...
   Сагинъ задумчиво ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ, присаживался иногда къ столу, не переставалъ пить, и все говорилъ... Его то увлекало назадъ -- въ прошлое, въ дѣтство,-- и онъ, грустно улыбаясь, тревожилъ эти давнія тѣни; то, придираясь къ той или иной подробности, онъ заговаривалъ на современныя темы -- и задушевный тонъ его рѣчи смѣнялъ саркастическій, злобный, подчасъ и глумливый...
   -- Въ общемъ мы съ тобою (да и не одни мы,-- насъ много),-- отсталые и выбитые изъ сѣдла люди...-- резюмировалъ Сагинъ одну изъ своихъ Филиппикъ.-- Намъ съ тобой нечего дѣлать, намъ некуда итти, намъ не съ чѣмъ даже бороться... Мы -- созерцатели. И только. Мы сидимъ въ элегическихъ позахъ на развалинахъ новаго Рима, и съ грустью смотримъ на то, какъ, шагъ-за-шагомъ, скудѣетъ, пошлѣетъ и вырождается жизнь. Послѣднее слово мудрости нашего міра, это -- прогнозъ Герцена. Дальше мы не пошли. Исторія рѣдко когда повторяется: у нея для этого слишкомъ много формъ и ресурсовъ. На Римъ, когда-то, нахлынула волна вандаловъ, въ звѣриныхъ шкурахъ,-- вонючая, дикая рвань,-- и растоптала цивилизацію мірового Города. Тогдашній философъ-патрицій съ ужасомъ смотрѣлъ на это нашествіе,-- на то, какъ разбивались дивныя статуи, разрывались рѣдкіе фоліанты, уничтожались картины, сокрушались зданія... А потомъ -- та же дикая орда, встегнувшись въ хомутъ исторіи, протискалась сквозь угаръ и чадъ Среднихъ Вѣковъ, создала затѣмъ и чудный вѣкъ Великой Революціи, и -- истощивъ себя на этомъ подвигѣ -- пошла на убыль... Вотъ уголъ зрѣнія Герцена. И онъ правъ. А теперь -- ту же роль у насъ сыграетъ, можетъ быть, и желтолицая раса. Въ самомъ дѣлѣ: что за ресурсы таятся въ душѣ этой косоглазой фигуры Востока, которая 5000 лѣтъ (!) лежала, консервированная, какъ коробка сардинъ -- разгадать, конечно, не намъ. Это -- загадка далекаго "завтра". Надо думать, что этотъ новый Донъ-Кихотъ, съ косыми глазами и вонючей косой на затылкѣ, сокрушитъ не одни только наши "вѣтряныя мельницы",-- за 5000 лѣтъ онъ порядкомъ отдохнулъ и выспался, нервы у него окрѣпли, и онъ безусловно долженъ шагнуть впередъ,-- онъ въ нашу классическую бочку Данаидъ вдѣлаетъ дно, и чѣмъ-нибудь, но наполнитъ ее... Да,-- онъ транспонируетъ наши мелодіи, и изъ нашихъ квадратуръ круга (а таковы всѣ наши проблемы) создастъ реальныя и исполнимыя задачи, которыя онъ, какъ-ни-какъ, но рѣшитъ... Мы же стали на мертвую точку, и всѣ наши Порывы впередъ -- безсильная судорга... Словомъ, на руль жизни ляжетъ иная рука. А тамъ -- черезъ новыя 5000 лѣтъ -- косоглазаго Донъ-Кихота смѣнитъ черномазый Донъ-Кихотъ, негръ, и тоже -- скажетъ свое слово... Какъ знать! Время -- крылатое колесо, и оно никогда не стоитъ. Стрѣлочникъ исторіи -- Случай, Фатумъ, Шутъ-Богъ (зови, какъ хочешь!) -- переводитъ его съ рельса на рельсъ, пока оно (для нашей планеты) совсѣмъ не сойдетъ съ рельсъ и не скользнетъ за историческую жизнь нашей планеты, которая, можетъ быть, тоже уснетъ на билліоны лѣтъ, чтобы вспыхнуть опять новымъ Солнцемъ, и -- окружить себя хороводомъ новыхъ планетъ...

-----

   Свѣтало. У крыльца стояла запряженная коляска. Шелъ снѣгъ. Озлобленный вѣтеръ трепалъ полыя деревья сада...
   -- А теперь -- прощай, дорогой мой!-- говорилъ Саганъ, съ бокаломъ въ рукахъ.-- На-лѣто, живы будемъ, увидимся... А теперь, на прощанье (прости!), двѣ-три цитаты изъ Герцена... (Онъ взялъ съ каминной полки книгу).-- Вотъ...
   ..."Ветхій міръ, католико-феодальный, далъ всѣ видоизмѣненія, къ которымъ онъ былъ способенъ, развился во всѣ стороны, до высшей степени изящнаго и отвратительнаго, до обличенія всей истины, въ немъ заключенной, и всей лжи; наконецъ, онъ истощился. Онъ можетъ долго еще стоять, но обновляться не можетъ; общественная мысль, развивающаяся теперь, такова, что каждый шагъ къ осуществленію ея будетъ выходъ изъ него. Выходъ!-- тутъ-то и остановка! Куда? Что тамъ, за его стѣнами?-- Страхъ беретъ: пустота, ширина, воля...
   ...Если вы довольны старымъ міромъ, старайтесь его сохранить, онъ очень хилъ и надолго его не станетъ при такихъ толчкахъ, какъ 24 февраля; но если вамъ невыносимо жить въ вѣчномъ раздорѣ убѣжденій съ жизнью, думать одно и дѣлать другое, выходите изъ-подъ выбѣленныхъ средневѣковыхъ сводовъ на свой страхъ; отважная дерзость въ иныхъ случаяхъ выше всякой мудрости. Я очень знаю, что это не легко; шутка ли разстаться со всѣмъ, къ чему человѣкъ привыкъ со дня рожденія, съ чѣмъ вмѣстѣ росъ и выросъ. Люди, о которыхъ мы говоримъ, готовы на страшныя жертвы, но не на тѣ, которыя отъ нихъ требуетъ новая жизнь. Готовы ли они пожертвовать современной цивилизаціей, образомъ жизни, религіей, принятой условной нравственностью? Готовы ли они лишиться всѣхъ плодовъ, выработанныхъ съ такими усиліями,-- плодовъ, которыми мы хвастаемся три столѣтія, которые намъ такъ дороги,-- лишиться всѣхъ удобствъ и прелестей нашего существованія, предпочесть дикую юность -- образованной дряхлости, необработанную почву, непроходимые лѣса -- истощеннымъ полямъ и расчищеннымъ паркамъ, сломать свой наслѣдственный замокъ, изъ одного удовольствія участвовать въ закладкѣ новаго дома, который построится, безъ сомнѣнія, гораздо послѣ насъ?..
   ...Либералы всѣхъ странъ, со времени реставраціи, звали народы на низверженіе монархически-феодальнаго устройства во имя равенства, во имя слезъ несчастнаго, во имя страданій притѣсненнаго, во имя голода неимущаго; они радовались, гоняя до упаду министровъ, отъ которыхъ требовали неудобо-исполнимаго, они радовались, когда одна феодальная подставка падала за другой, они до того увлеклись, наконецъ, что перешли собственныя желанія. Они опомнились, когда изъ-за полуразрушенныхъ стѣнъ явился -- не въ книгахъ, не въ парламентской болтовнѣ, не въ филантропическихъ разглагольствованіяхъ, а на самомъ дѣлѣ -- пролетарій, работникъ съ топоромъ и черными руками, голодный и едва одѣтый рубищемъ. Этотъ "несчастный, обдѣленный братъ", о которомъ столько говорили, котораго такъ жалѣли, спросилъ, наконецъ, гдѣ же его доля во всѣхъ благахъ, въ чемъ его свобода, его равенство, его братство. Либералы удивились дерзости и неблагодарности работника, взяли приступомъ улицы Парижа, покрыли ихъ трупами и спрятались отъ брата за штыками осаднаго положенія, спасая цивилизацію и порядокъ!..
   ...Формы европейской гражданственности, ея цивилизація, ея добро и зло разочтены no другой сущности, развились изъ иныхъ понятій, сложились по инымъ потребностямъ. До нѣкоторой степени формы эти, какъ все живое, были измѣняемы, но, какъ все живое, измѣняемы до нѣкоторой степени...
   ...Государственная форма Франціи и другихъ европейскихъ державъ не совмѣстимы по внутреннему своему понятію ни съ свободой, ни съ равенствомъ, ни съ братствомъ; всякое осуществленіе этихъ идей будетъ отрицаніемъ современной европейской жизни, ея смертью. Никакая конституція, никакое правительство не въ состояніи дать феодально-монархическимъ государствамъ истинной свободы и равенства, не разрушая до тла все феодальное и монархическое. Европейская жизнь, христіанская и артистократическая, образовала нашу цивилизацію, наши понятія, нашъ бытъ; ей необходима христіанская и аристократическая среда; среда эта могла развиваться сообразно съ духомъ времени, съ степенью образованія, сохраняя свою сущность, въ католическомъ Римѣ, въ кощунствующемъ Парижѣ, въ философствующей Германіи; но дальше итти нельзя, не переступая границу. Въ разныхъ частяхъ Европы люди могутъ быть посвободнѣй, поровнѣе, нигдѣ не могутъ они быть свободны и равны, пока существуетъ эта гражданская форма, пока существуетъ эта цивилизація...
   ...Все наше образованіе наше литературное и научное развитіе, наша любовь изящнаго, наши занятія предполагаютъ среду постоянно расчищаемую другuмu, приготовляемую другими; надобенъ чей-то трудъ для того, чтобы намъ доставить досугъ, необходимый для нашего психическаго развитія, тотъ досугъ, ту дѣятельную праздность, которая способствуетъ мыслителю сосредоточиваться, поэту мечтать, эпикурейцу наслаждаться, которая способствуетъ пышному, капризному, поэтическому, богатому развитію нашихъ аристократическихъ индивидуальностей...
   ...Какъ же этотъ міръ устоитъ противъ соціальнаго переворота? Во имя чего будетъ онъ себя отстаивать? Религія его ocлабла, монархическій принципъ потерялъ авторитетъ; онъ поддерживается страхомъ и насиліемъ; демократическій принципъ -- ракъ, снѣдающій его изнутри...
   Дyхота, тягость, устали отвращеніе отъ жизни -- распространяется вмѣстѣ съ судорожными попытками куда-нибудь выйти. Всѣмъ на свѣтѣ стало дурно жить -- это великій признакъ.
   Гдѣ эта тихая, созерцательная, кабинетная жизнь въ сферѣ знанія искусствъ, въ которой жили германцы; гдѣ этотъ вихрь веселья, остроты, либерализма, нарядовъ пѣсенъ, въ которомъ кружился Парижъ? Все это прошедшее воспоминаніе. Послѣднее усиліе спасти старый міръ обновленіемъ изъ его собственныхъ началъ не удалось.
   Все мельчаетъ и вянетъ на истощенной почвѣ: нѣту талантовъ, нѣту творчества, нѣту силы мысли,-- нѣту силы воли. Міръ этотъ пережилъ эпоху своей славы, время Шиллера и Гете прошло такъ же, какъ время Рафаеля и Буонаротти, какъ время Вольтера и Руссо, какъ время Мирабо и Дантона; блестящая эпоха индустріи проходитъ, она пережита, такъ, какъ блестящая эпоха аристократіи; всѣ нищаютъ, не обогащая никого; кредита нѣтъ, всѣ перебиваются, съ дня на день; образъ жизни дѣлается менѣе и менѣе изящнымъ, граціознымъ; всѣ жмутся, всѣ боятся, всѣ живутъ, какъ лавочники; нравы мелкой буржуазіи сдѣлались общими; никто не беретъ осѣдлости, все на время, наемно, шатко. Это-то тяжелое время, которое давило людей въ третьемъ столѣтіи, когда самые пороки древняго Рима утратились, когда императоры стали вялы, легіоны мирны. Тоска мучила людей энергическихъ и безпокойныхъ до того, что они толпами бѣжали куда-нибудь въ Фиваидскія степи, кидая на площадь мѣшки золота, и разставаясь навѣкъ и съ родиной, и съ прежними богами. Это время настаетъ для насъ, тоска наша растетъ!
   Кайтесь, господа, кайтесь! Судъ міру вашему пришелъ. Не спасти вамъ его ни осадными положеніями ни публикой ни казнями ни благотвореніями, ни даже раздѣленіемъ полей...
   ...Для того, чтобы мысль ясная и разумная для васъ была мыслію другого, не достаточно, чтобы, она была истина,-- для этого нужно, чтобы его мозгъ былъ развитъ такъ же, какъ вашъ, чтобы онъ былъ освобожденъ отъ преданія. Какъ вы уговорите работника терпѣть голодъ и нужду, пока исподволь перемѣнится гражданское устройство? Какъ вы убѣдите собственника, хозяина, ростовщика разжать руку, которой онъ держится за свои монополіи и права? Трудно представить себѣ такое самопожертвованіе. Что можно было сдѣлать -- то сдѣлано; развитіе средняго сословія, конституціонный порядокъ дѣлъ не что иное, какъ промежуточная форма, связующая міръ феодально-монархическій съ соціально-республиканскимъ. Буржуазія именно представляетъ это полуосвобожденіе, эту дерзкую нападку на прошедшее съ желаніемъ унаслѣдовать его власть. она работала для себя -- и была права. Человѣкъ серьезно дѣлаетъ что-нибудь только тогда, когда дѣлаетъ для себя. Не могла же буржуазія себя принимать за уродливое промежуточное звено,-- она принимала себя за цѣль; но такъ какъ ея нравственный принципъ былъ меньше и бѣднѣе прошлаго, а развитіе идетъ быстрѣй и быстрѣй, то и нечему дивиться, что міръ буржуазіи истощился такъ скоро и не имѣетъ въ себѣ болѣе возможности обновленія. Наконецъ, подумайте, въ чемъ можетъ быть этотъ переворотъ исподволь -- въ раздробленіи собственности, въ родѣ того, что было сдѣлано въ первую революцію?-- Результатъ этотъ будетъ тотъ, что всѣмъ на свѣтѣ будетъ мерзко; мелкій собственникъ -- худшій буржуа изъ всѣхъ; всѣ силы таящіяся въ многострадальной, но мощной груди пролетарія, изсякнутъ; правда, онъ не будетъ умирать съ голода, да на томъ и остановится, ограниченный своимъ клочкомъ земли или своей каморкой въ рабочихъ казармахъ. Такова перспектива мирнаго, органическаго переворота. Если это будетъ, тогда главный потокъ исторіи найдетъ себѣ другое русло, онъ не потеряется въ пескѣ и глинѣ, какъ Рейнъ, человѣчество не пойдетъ узкимъ и грязнымъ проселкомъ,-- ему надобно широкую дорогу. Для того, чтобы расчистить ее, оно ничего не пожалѣетъ"...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Сагинъ захлопнулъ книгу.
   -- Довольно! Герцена цитировать трудно. Его надо брать цѣликомъ... Не знаю я -- почему это такъ, но мнѣ очень хотѣлось прочесть это... Для тебя это не новость, конечно: ты это знаешь, читалъ и самъ: но мнѣ, прощаясь съ тобой, хотѣлось еще и еще разъ фиксировать твою мысль на этихъ словахъ Герцена. Ихъ -- одно изъ двухъ:-- надо признать, или отвергнуть, доказавъ этому прозорливцу, что онъ не правъ... А разъ этого сдѣлать нельзя, и онъ правъ,-- выводы ясны.-- Смирись, гордый человѣкъ! Сумѣй спокойно и съ достоинствомъ держать себя во всякомъ положеніи, и безъ гримасъ выслущать отходную -- хотя бы даже и цѣаой Европы... Пойми, что мы съ тобой на похоронной процессіи! Пытаться лечить покойника -- поздно. Стенать, бить себя въ перси и не хотѣть вѣрить факту -- удѣлъ слабыхъ духомъ. Тотъ же Герценъ сказалъ намъ, что "много найдется мастеровъ бальзамировать покойника; еще больше -- червей, которые поживутъ на счетъ гнили"...-- Перестань вѣрить и въ то, что трупъ можетъ ожить: назадъ съ погоста не ходятъ. А что умерло -- то и должно было умереть. Но, тебя, можетъ быть, смущаютъ ученія современныхъ демократовъ? Ты, можетъ быть, еще вѣришь въ нихъ? Тогда -- слова того же Герцена... (И Сагинъ Торопливо взялъ книгу.) -- Вотъ, эта сверкающая брилліантъ-мысль:--
   ..."недоношенная демократія замретъ, терзая холодную грудь умирающей монархіи...
   Будущее, которое гибнетъ, не будущее. Демократія по преимуществу настоящее: это -- борьба, отрицаніе іерархіи, общественной неправды, развившейся въ прошедшемъ; очистительный огонь, который сожжетъ отжившія формы и, разумѣется, потухнетъ, когда сожигаемое кончится. Демократія не можетъ ничего создать,-- это не ея дѣло, она будетъ нелѣпостью послѣ смерти послѣдняго врага; демократы только знаютъ (говоря словами Кромвеля), него не хотятъ; чего они хотятъ, они не знаютъ...
   ...Демократія...
   ...въ ней бездна аскетическаго pомантизма, либерального идеализма: въ ней страшная мощь разрушенія; но, какъ примется создавать, она теряется въ ученическихъ опытахъ, въ политическихъ этюдахъ. Конечно, разрушеніе создаетъ, оно расчищаетъ мѣстъ и это ужъ созданіе, оно отстраняетъ цѣлый рядъ лжи, и это ужъ истина. Но дѣйствительнаго творчества въ демократіи нѣтъ,-- и потому-то она не будущее. Будущее внѣ политики, будущее носится надъ хаосомъ всѣхъ политическихъ и соціальныхъ стремленій и возьметъ изъ нихъ нитки въ свою ткань, изъ которой выйдетъ саванъ прошедшему и пеленки новорожденному"...
   -- Не спорь, не бунтуй, и примирись съ этимъ... Я не имѣю претензіи стать тебя убѣждать въ этомъ. Я только прошу тебя -- поимѣть это въ виду...
   Сагинъ вдругъ заторопился...
   -- Пора. Ну, прощай!-- говорилъ онъ, стоя уже въ застегнутомъ тепломъ пальто и небрежно накинутой на плечи дохѣ, высокій, статный, красивый, въ надѣтой набекрень мѣховой шапкѣ,-- Прощай!.. (Онъ обнялъ меня.) -- Я очень полюбилъ тебя, Абашевъ! Ты близокъ и дорогъ мнѣ... Ты -- первый, кому я сказалъ э-о хорошее, теплое и милое слово -- другъ...
   Онъ вдругъ отвернулся и торoпливо пошелъ къ двери...
   Я -- вслѣдъ за нимъ...
   Чья-то заботливая рука набросила мнѣ на плечи плэдъ...
   Сагинъ, не оборачиваясь, сѣлъ въ коляску. Ему закрыли мѣховымъ одѣяломъ ноги... И какъ онъ былъ красивъ въ этомъ зимнемъ эффектномъ костюмѣ!
   Четверня снялась съ мѣста...
   -- Прощай! Нѣтъ,-- до-свиданія...-- торопливо поправился Сагинъ и -- поклонился...
   И -- минуту спустя -- коляска скрылась за угломъ Сѣнного сарая.
   Только траурный слѣдъ колесъ, какъ рельсы, тянулся къ воротамъ... Порошилъ снѣгъ,-- и бѣлымъ саваномъ, гуще и гуще, ложился на колчеватую, мерзлую землю... Тусклый день, нехотя, смотрѣлъ сквозь сплошную пелену свинцовыхъ, холодныхъ и торопливо куда-то бѣгущихъ тучъ...
   

CXX.

   Когда, проводивъ Сагина, я вернулся назадъ, въ комнаты, меня встрѣтила та сиротливая и жуткая пустота, которая всегда водворяется тамъ, откуда только что кто то уѣхалъ,-- гдѣ провожали и съ кѣмъ-то простились...
   Я оглянулся кругомъ.
   ...Да, Зина права,-- вспомнилось мнѣ:-- комнаты живутъ своей, обособленной жизнью, тоскуютъ и радуются, и о чемъ-то таинственно шепчутся... О чемъ онѣ шептались сейчасъ? О чемъ онѣ думаютъ? И какое имъ дѣло, что Сагинъ уѣхалъ?..
   На столѣ стояла недопитая бутылка шампанскаго. Я жадно выпилъ стаканъ, другой, присѣлъ къ столу и -- задумался...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   ...Герценъ (какъ блестяще уменъ онъ!) говоритъ о "широкомъ руслѣ" для "потока исторіи", и гордо утверждаетъ, что человѣчество не пойдетъ "грязнымъ проселкомъ",-- ему нужна-де "широкая дорога"... Развѣ? -- Герценъ скорбитъ и о томъ, что нѣту этой "широкой дороги" для стараго и дряхлаго міра,-- она для него разбѣжалась въ проселки... Возможно.-- Но меня угнетаетъ не это. Вѣдь, тоже бездорожье давитъ и личность! Потокъ исторіи неудержимъ въ своемъ стремленіи -- его ничѣмъ не остановишь,-- и, когда-нибудь, гдѣ-нибудь, но онъ найдетъ по себѣ и русло... И здѣсь вопросъ только въ томъ: кто будетъ итти во главѣ этого новаго перехода черезъ Чермное море? Кто сыграетъ роль Моисея? То-есть -- вопросъ чисто спортивный. И тотъ же старый и дряхлый міръ, который оплакиваетъ Герценъ,-- онъ тоже свершитъ свой переходъ на тотъ берегъ, хотя бы и въ хвостѣ колѣнъ Новаго Израиля,-- тамъ, вмѣстѣ съ прокаженными, которые тоже шли въ аррьергардѣ...
   ...Масса сильна и вынослива, и острота этой боли, то-есть -- тоска бездорожья,-- она ломаетъ грудь личности... Вопросъ "быть или не быть?" нылъ не въ груди датчанъ, а въ груди датскаго принца. Данія жива и понынѣ и, говорятъ, лихо торгуетъ и очень богата. А -- гдѣ ея принцъ? И точно такъ же: вопросъ о новомъ пути вокругъ земного шара сверлилъ и жогъ мозгъ одного только Колумба; а человѣчество... въ лицѣ, хотя бы, тѣхъ же саламанскихъ ученыхъ,-- оно потѣшалось надъ нимъ! А потомъ -- оно припрятало подальше свой гаерскій смѣхъ, столкнуло съ дороги эту фигуру, безпечно завладѣло его добромъ, забыло даже имя его, заслонивъ его какимъ-то, первымъ попавшимся Америго Веспуччи, и изрѣзало океанъ своими кораблями, обогативъ себя сразу цѣлымъ полуміромъ!.. Оно -- это страждущее человѣчество -- и жизнеспособно, и безпечно, и очень прожорливо,-- оно, какъ вампиръ, сосетъ мозгъ и кровь своихъ "Прометеевъ культуры" (какъ говаривалъ Ницше). Да,-- оно неуязвимо: его не взведешь на костеръ, какъ Жанну д'Аркъ и Джіордано Бруно, не отравишь цикутой, не распнешь, какъ Христа, не сгноишь въ кандалахъ, не упрячешь въ Сибирь и не затянешь въ мотокъ висѣлицы... Это -- тернистый путь личности. Масса можетъ вопить подъ гнетомъ рабства, стенать въ костлявыхъ объятіяхъ нищеты и голода; но идеи высшаго порядка, "тоска по общимъ вопросамъ" никогда не угнетаютъ ее. Настолько,-- что, вступая въ ея ряды, личность (даже и болѣе-менѣе сложная) сразу вдругъ понижается до общаго уровня, теряетъ всю свою красочность и, такъ сказать, растворяется въ ней... "Тоску по общимъ вопросамъ" несутъ въ груди своей тѣ, кто всегда одинокъ и въ сторонѣ это всѣхъ... Они-То вотъ, эти блѣднолиціе и въ сторонѣ это всѣхъ стоящіе "рыцари",-- они-то и въѣзжаютъ съ своими конями на распутіе "трехъ дорогъ" русской сказки и застываютъ тамъ, какъ изваяніе, въ своихъ задумчивыхъ. позахъ...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Я засмѣялся и -- вздрогнулъ...
   Кто-то обнималъ меня сзади...
   -- Эосъ,-- вы?
   -- Да.
   -- Чего жъ вы не спите?
   Я боялась, что вы... скучать будете, проводивъ Аркадія Дмитріевича. Идите -- спите. Я уложу васъ, одѣну потеплѣй одѣяломъ...-- соблазняла она.-- Идите!-- ласково прижималась ко мнѣ моя Ависага...
   Роскошные волосы ея, заплетенные на ночь въ одну косу, непослушно выбивались и курчавились вокругъ ея блѣднаго личика...
   -- Какая вы нынче красавица, Эосъ!
   -- Хорошо, хорошо... Идите-ка спать: вы устали. Бонъ, и лицо у васъ блѣдное... Я не люблю, когда вы такой... Идемте!-- и она увлекла меня съ собой, помогла мнѣ раздѣться, заботливо окутала одѣяломъ, перекрестила меня, шепнула свое обычное "Христосъ съ вами!" и, стараясь не шумѣть, какъ лѣнь, вышла изъ комнаты...
   

СХХІ.

   Прошелъ мѣсяцъ -- другой, послѣ отъѣзда Сагина, а я все еще никакъ не могъ привыкнуть къ отсутствію этого умнаго, сложнаго и чуткаго собесѣдника, къ которому я такъ привыкъ за послѣднее время. Переписка у насъ не вязалась: писать коротко -- значитъ, ничего не писать, а много писать -- утомительно. Да и о чемъ? Не о всемъ, вѣдь, легко пишется, о чемъ легко говорится... Часто -- жестъ, интонація голоса рисуютъ цѣлый порядокъ мыслей, о которыхъ не всегда удобно, а подчасъ и вовсе тяжело и утомительно говорить... Иное дѣло -- писать. Здѣсь, волей-неволей, въ силу самой конструкціи рѣчи, вносишь ненужную, а иногда и стѣснительную ясность... Мы оба это сразу смекнули -- и наша переписка ограничилась короткими записками, и всякій разъ -- по спеціальному поводу...
   Я съ нетерпѣніемъ ждалъ лѣта, мечтая о пріѣздѣ Сагина, и въ то же время не вѣрилъ, что я скоро, да и вообще -- когда-нибудь увижусь съ Сагинымъ... Почему это такъ -- я не сумѣлъ бы отвѣтить. И вначалѣ меня безпокоило это, и даже пугало, а потомъ я просто пересталъ думать объ этомъ, отнеся это къ одной изъ своихъ странностей. Я никогда не вѣрилъ и не вѣрю въ предчувствія,-- и брезгливо и сейчасъ посторонился отъ этой навязчивой мысли...
   А тутъ еще и эта проклятая зима 1890 года... Это былъ канунъ голода! Холодные, пронизывающіе вѣтры жадно лизали обледенѣлую, голую землю, которая, скованная морозами, трескалась и выдувалась... Снѣга почти не было. Льдистая, шершавая кора покрывала землю. И только въ оврагахъ, лѣсахъ и у селеній (тамъ, гдѣ была защита отъ вѣтра) лежали жесткіе, какъ каменныя глыбы, сугробы чернаго, запыленнаго землей снѣга, придавая всему еще болѣе мрачный оттѣнокъ... Ночами, когда свѣтила луна, казалось, что мертвая и обледенѣлая планета наша, какъ почернѣлый трупъ, безцѣльно неслась куда-то. въ пространство... И чувство невольнаго ужаса тисками давило грудь всякаго. Лица всѣхъ были суровы и пасмурны. Такой зимы не помнилъ никто -- и всѣ не умѣли себѣ ясно представить, чѣмъ все это кончится. Надъ Русской Землей вставалъ призракъ голода,-- и забытая всѣми деревня сиротливо задумалась... Темное крыло мрачныхъ думъ коснулось и нашей усадьбы... Лицо няни было сурово. Она часто вздыхала и, молча, крестилась...
   -- Что это ты, няня?
   -- Гнѣвъ, батюшка, Божій идетъ на насъ!-- пророчески говорила старуха -- и губы ея сжимались еще непреклоннѣй...
   Иванъ Родіоновичъ тоже выглядѣлъ пасмурно...
   -- Что,-- плохо?-- спросишь иной разъ у этой понурой фигуры.
   -- Плохо, Валентинъ Николаевичъ. Голодъ будетъ. По газетамъ вонъ, пишутъ (сами знаете): вездѣ такъ... Конечно,-- всѣ подъ Богомъ ходимъ; а только...-- и онъ всякій разъ ломалъ свою рѣчь, словно, боялся "въ недобрый часъ молвить"...

-----

   Картину этой страшной зимы я особенно помню. Я никогда такъ много не ѣздилъ,-- и;она у меня оттиснулась въ памяти. Я аккуратно черезъ день бывалъ у Зины. Это вошло ужъ въ привычку -- и, несмотря ни на какую погоду (метель, бурю), мнѣ, не спрашивая, готовили лошадей послѣ обѣда. Въ виду трудности переѣзда по восьми верстъ въ-конецъ по безснѣжной, бойкой дорогѣ, мнѣ сдѣлали "пошевни", то-есть -- обшили рогожей простыя розвальни, безъ подрѣзовъ, и отобрали тройку выносливыхъ коней съ рабочей конюшни. Въ йорню у меня шла сѣрая кобыла, рослая, горбатая, подпружистая, съ большой, горбоносой головой (ее такъ и звали -- "Горбоносая"),-- лошадь громадной силы и рѣдкой выносливости. При всей своей неуклюжей массивности, она была очень рѣзва и шла, какъ рысакъ. Два пристяжныхъ бурыхъ мерина были подъ стать коренной,-- сухіе, поджарые, помѣсь отъ лихой донской кобылы, отъ которой Иванъ Родіоновичъ вывелъ не одну прекрасную рабочую лошадь...
   Подобравъ мнѣ эту тройку, онъ такъ и сказалъ мнѣ:
   -- На этихъ не бойтесь: не кормя, верстъ полтораста уѣдете!
   И правда: мы за зиму стерли не одну пару полозьевъ, проѣзжая крупной рысью по 16-ти верстъ (въ два конца), по голой и мерзлой дорогѣ. Приходилось и такъ, что иной разъ полозья отъ тренья дымились...
   Лихая была эта тройка!
   Сергѣй тряхнулъ стариной -- и подвязалъ подъ дугой старый -- "отцовскій" -- колокольчикъ, который, какъ память, стоялъ у меня на письменномъ столѣ. Онъ упросилъ меня -- дать его... Плачущій, "малиновый" звонъ его опять уносилъ куда-то въ морозныя, зимнія ночи свою тоску и свою беззавѣтную удаль...
   И, Богъ мой, сколько я пережилъ и передумалъ подъ этотъ плачущій звонъ стараго колокольчика... Подъ этотъ звонъ, меня поджидали Зина и Саша, одна -- "въ темные зимніе дни", другая -- "въ ясныя зимнія ночи"... А оледенѣлая, черная планета неслась оуда-то въ пространство,-- и что-то мистически-жуткое было въ этой мрачной картинѣ... Словно, космическая міровая катастрофа караулила насъ...
   Да: страшная это была зима, и я ее никогда не забуду...
   

СХХІІ.

   Каждый мѣсяцъ я -- по нѣскольку дней -- проводилъ въ "гнѣздышкѣ Зины",-- и это временно отрывало меня отъ созерцанія трупа-планеты, которая, за стѣнами города, становилась невидной. И, убаюканный пѣніемъ Зины, я отрывался отъ мрачныхъ мыслей, которыя навѣвались этой мрачной картиной оледенѣлой, черной равнины, подъ аккомпанементъ плачущаго звона стараго колокольчика... Въ обществѣ Зины я всецѣло уходилъ въ міръ художественныхъ переживаній... Это были бесѣды на тему -- "о Шиллерѣ, о славѣ, о любви"... она увлекала меня въ чарующій міръ музыки, да и сама она была вся сплошь музыка...
   Въ послѣднее время, я особенно увлекался ея исполненіемъ аріи Далилы, изъ оперы Сенъ-Санса, и колыбельною пѣсней Гречанинова. Я положительно не могъ ни тѣмъ, ни другимъ наслушаться и насытиться...
   
   И что за слова!
   При звѣздахъ лучистыхъ,
   У рѣчки сребристой,
   Его стану ждать,
   Молиться, страдать...
   
   А потомъ (вскорѣ за этимъ):
   
   Любовь, дай обаянье,
   Чтобы въ грудь его ядъ влить,
   Чтобы Самсонъ, среди лобзаній,
   Моей рукой могъ преданъ быть...
   
   Зина вносила въ свое исполненье всю жгучую страстность восточной женщины, которая, какъ змѣя, вьется въ объятіяхъ любовника,-- лобзаетъ и въ то же время язвитъ, и предаетъ, и глумится надъ тѣмъ, кто ей довѣрился... "потому -- послѣ коварно-вкрадчиваго голоса гетеры-тигрицы,-- голосъ Зины мѣнялъ, до неузнаваемости, свое выраженіе, и ужъ не женщина-тигръ, а женщина-ангелъ ласково пѣла мнѣ: --
   
   Спи, младенецъ мой прекрасный,
   Баюшки-баю...
   Тихо смотритъ мѣсяцъ ясный Въ колыбель твою...
   
   Бѣдный Самсонъ! и страшная Далила!
   Я прижимался лицомъ къ крохотнымъ ножкамъ Зины и застывалъ въ этой пoзѣ, измученный до боли своимъ счастьемъ... А великолѣпные, черные, бархатистые глаза Зины ласково, сквозь слезы, смотрѣли на меня, и она, ласково yлыбаясь, говорила мнѣ:
   -- Я положительно проникаюсь почтеніемъ къ своимъ ногамъ и боюсь ими пользоваться,-- онѣ давно уже канонизированы твоими поцѣлуями, милый, и я начинаю пугаться, что мнѣ не на чемъ будетъ ходить... Неужели, сударь, вамъ будетъ пріятно видѣть вашу молодую жену безногой калѣкой, которую будутъ носить на носилкахъ?..
   И какъ она мило смѣялась! И какъ граціозно отнимала у меня свои чудныя ножки!..
   

CXXIII.

   Въ концѣ февраля пошли дожди, вперемежку съ морозами,-- и картина зимы преобразилась до неузнаваемости. Это было поистинѣ нѣчто сказочное и фантастическое... Покрытая толстымъ слоемъ прозрачнаго льда равнина, при свѣтѣ солнца, сверкала такъ ослѣпительно, что больно было смотрѣть. Зато -- при мягкомъ свѣтѣ луны трудно было оторваться отъ этой чудной картины... Во время закатовъ и утреннихъ зорь равнина отливала всѣми красками неба...
   Въ одномъ изъ такихъ закатовъ, когда все было покрыто розовой дымкой, я на бѣгункахъ поѣхалъ къ Зинѣ.
   -- Сегодня мой путь къ тебѣ устилали розы...-- сказалъ я, здороваясь съ ней.
   -- И пусть эти розы не вянутъ на нашей дорогѣ!-- отвѣтила Зина.
   -- Да. Но всякія розы имѣютъ шипы...-- не утерпѣлъ и сказалъ я.
   -- Конечно. Но только не розы метафоры...
   И никто изъ насъ (ни Зина, ни я) не подозрѣвали того, что "шипы" эти были къ намъ близки...-- "Въ мірѣ все подтасовано,-- это старая истина; ее разсказалъ какой-то аббатъ на вечерѣ у Дидро"...-- сказалъ гдѣ-то Герценъ. И надо думать -- аббатъ этотъ правъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Вечеромъ, за чайнымъ столомъ, я и Костычовъ толковали о грядущей голодовкѣ и о томъ что наши бюрократическіе сферы, разбуженныя прессой, взялись-таки за умъ, и, мало-по-малу, просыпаются отъ своей спячки, смекнувъ наконецъ, что на Шипкѣ спокойно не все...
   -- Ждутъ голоднаго тифа...-- криво усмѣхнулся Костычовъ.-- Заговорили объ увеличенъ штата врачей. А то, вѣдь, у насъ -- какъ? Въ нашемъ уѣздѣ, напримѣръ, и одного эпидемическаго врача нѣтъ! Случись что... (и безъ голоднаго тифа), такъ и ткнуть некого... Удивительные порядки! Положимъ они и начнутъ такъ все-равно, ничего не сдѣлаютъ... Загрязнутъ въ своихъ перепискахъ и отпискахъ, какъ въ трясинѣ... А дѣла будетъ много, очень много!-- раздумчиво сказалъ онъ.
   Вошла Гаша.
   -- Почту привезла -- сказала она, кладя на столъ груду журналовъ, газетъ и писемъ...
   Я взялъ одну изъ газетъ и погрузился въ нее. Зина просматривала иллюстрированныя изданія. Костычовъ торопливо вскрывалъ пакеты изъ Управы, и, недовольный чѣмъ-то, бурчалъ себѣ подъ носъ...
   -- А! вотъ пріятная новость!-- громко сказалъ онъ.-- Зина! Елена Плющикъ (вотъ -- пишетъ...) назначается къ намъ въ губернскій городъ санитарнымъ врачомъ, и мѣсяца черезъ два будетъ у насъ... Вотъ, не ожидалъ! Чудная дѣвушка... Зина, ты рада?
   -- Да, да! Я очень люблю ее..-- торопливо сказала она и неожиданно встала и вышла...
   Костычовъ ничего не замѣтилъ. Я только видѣлъ, какъ мертвенно поблѣднѣла она...
   Я немножко пождалъ и пошелъ вслѣдъ за ней...
   ...Вотъ оно -- началось!-- мелькнуло, во мнѣ, когда я торопливо шагалъ по ступенямъ лѣстницы въ комнату Зины.-- "Въ мірѣ все подтacoванo"...-- вспомнилось мнѣ, когда я входилъ къ ней...
   Она сидѣла, потупясь, въ большомъ креслѣ, уронивъ на колѣни руки, и -- когда я вошелъ -- черные глаза ея вопросительно вперились въ меня...
   -- Валентинъ,-- тихо сказала она, когда я, подсѣвъ къ ней, взялъ ее за руки:-- скажи мнѣ: ты зналъ это и раньше -- да? Ты зналъ, что... (голосъ ея дрогнулъ -- и она сухо закашлялась),-- что Елена Владимировна ѣдетъ сюда?
   -- Нѣтъ, Зина, не зналъ.
   -- Ты говоришь мнѣ неправду!
   -- Ты такъ полагаешь? Ну а ты Зинъ могла бы солгать мнѣ?
   -- Нѣтъ!-- рѣшительно сказала она.
   -- Ну, а то, что я могу это сдѣлать, тебѣ это кажется вполнѣ допустимымъ?
   Она рванулась ко мнѣ -- и обвила мою шею руками...
   -- Прости меня, милый!-- сказала она и -- заплакала...
   -- Но, о чемъ же ты, Зина?
   -- О томъ, что я такая дурная, мелочная, ревнивая... О многомъ! Ты же, вѣдь любишь ее -- да?
   -- Люблю, Зина. И ты знаешь объ этомъ. Для тебя это не тайна.
   -- И ты ей скажешь объ этомъ?
   -- Нѣтъ Зина.
   -- Но, почему?
   -- По очень многимъ причинамъ Зина...
   -- Но, вѣдь положеніе вещей измѣнилось! Ты не говорилъ и мнѣ, а потомъ вотъ -- сказалъ же...
   -- Да. Но, если бъ я сказалъ раньше ей, я не сказалъ бы тебѣ, и -- обратно... Я слишкомъ счастливъ Зина! Я слишкомъ многимъ владѣю, и не имѣю права на большее... Нѣтъ! я ничего не скажу ей. Зачѣмъ? Мы были и останемся друзьями. Ты знаешь: я умѣю молчатъ, когда это нужно. И обратно (ты знаешь и это): я такъ же умѣю и говорить все, не оставляя въ тѣни ничего,-- все, что боится даже и самаго осторожнаго и нѣжнаго прикосновенія слова... Такъ именно я говорилъ и съ тобой (помнишь?); и меня удивило, что ты могла меня заподозрить во лжи... Я очень дурной человѣкъ, но лгать не умѣю...
   Она закрыла мнѣ ротъ поцѣлуемъ...
   -- Но, Валентинъ, скажи мнѣ: ты счастливъ и радъ, что она будетъ здѣсь?
   -- Не знаю. Я очень люблю ее... (Зина вздрогнула.) -- И очень хотѣлъ бы видѣть ее. Но -- ты видишь -- обстоятельства нашей встрѣчи сложились такъ, что я не могу желать этой встрѣчи. И -- не стану скрывать -- меня угнетаетъ это... Зина! сумѣй отнестись объективно, и постарайся понять меня... Представь, что не тебѣ бы я первой сказалъ свою тайну, а -- ей. И не она бы сейчасъ, а -- ты, дорогая, любимая, милая, шла къ намъ навстрѣчу, и я былъ бы поставленъ въ такое положеніе, что долженъ былъ бы бояться увидѣть тебя,-- увидѣть васъ вмѣстѣ... Пойми, что я не хотѣлъ бы переживать ничего такого, что могло бы быть обиднымъ для той, которой я ничего не сказалъ, ничего не скажу, но которой я все же хотѣлъ бы открыто и смѣло смотрѣть въ лицо... Я хотѣлъ бы имѣть у себя за плечами такіе поступки и такія переживанія, о которыхъ я могъ бы сказать не краснѣя...
   -- Но чего же ты собственно хочешь? Скажи мнѣ...
   -- Ничего, Зина, особеннаго. Хочу я того, чтобы ты смотрѣла на это спокойно и просто. Вѣдь, ничего у насъ съ тобой не измѣнилось, все осталось по-старому.Ты знаешь меня, и любишь меня, и вѣришь въ мое чувство (а оно -- неизмѣнно); ты знаешь и тайну мою. И я хочу вѣрить въ то, что тайна эта въ хорошихъ рукахъ,-- вотъ въ этихъ самыхъ великолѣпныхъ и восхитительныхъ ручкахъ, которыя я такъ люблю, въ которыхъ лежитъ мое счастье, моя боль, моя мука и моя потребность -- имѣть право открыто и смѣло глядѣть въ глаза всѣмъ... Слушай, Зина: я -- не Самсонъ, и не могу имъ и быть; не Далила и ты, но ты можешь ей стать -- и занести надо мной-свои ножницы...
   Зина молчала.
   -- Да, да,-- все это такъ. Но... все это такъ необычно и такъ неестественно...-- раздумчиво, тихо сказала она, щуря глаза и, словно, стараясь во что-то всмотрѣться...
   -- Э, Зина! На эту тему можно говорить и много и долго... Я ни въ чемъ не оправдываюсь ничего не доказываю и ровно ничего принципіально не устанавливаю. Я никогда на эту тему серьезно не думалъ и никакихъ проблемъ семьи не рѣшалъ. Это было внѣ поля зрѣнія моихъ интересовъ. Я конечно, какъ и всякій мыслящій человѣкъ могу имѣть по этому поводу свои взгляды, свои наблюденія, свои принципы. Повторяю, я не имѣю претензіи опредѣленно высказываться по этому сложному и больному вопросу. Я только ратую за то, чтобы имѣть право оставаться самимъ собой казаться тѣмъ чѣмъ я есть и не накладывать на себя "естественнаго"" и "обычнаго" грима... Тайны этого "обычнаго" грима я знаю, и не имѣю основанія быть имъ особенно очарованнымъ. Очень возможно, что я, можетъ быть, и очень неудачно скроенъ (тамъ гдѣ-то, въ мастерской природы); что я могъ быть "и лучше, и краше": но, что съ этимъ подѣлаешь! Чѣмъ богаты -- тѣмъ и рады. И, волей-неволей, а меня надо брать такимъ, каковъ я есть. И очень возможно, что тому, кто неосторожно рѣшился на этотъ шагъ (взять меня), придется потомъ не разъ и раскаяться, и -- вполнѣ основательно. Но... при чемъ же здѣсь я? Я, вѣдь, только и могъ, что -- мучительно сознавать ту непріятную истину, что я балластирую тяжелымъ и ненужнымъ грузомъ чужую жизнь, и что я -- ошибка этой чужой жизни,-- ошибка, особенно тяжелая тѣмъ, что ее можно развѣ только устранить, но не исправить. Какъ видишь Зина.-- я далеко не очарованъ собой и все же имѣю претензію (для меня, можетъ быть, и особенно умѣстную) -- не лгать и оставаться самимъ собой, и только на этомъ фундаментѣ и строить свое личное счастье. У Маковскаго есть одна дивная картина, Я не о технической сторонѣ говорю этой картины; меня занимаетъ не это (я даже не помню -- какъ она написана,-- вѣроятно, хорошо),-- меня поглощаетъ ея содержаніе... Я говорю о его "Свиданіи". Къ грязному, вихрастому и противному мальчугану, отданному въ городъ "въ ученіе" къ кузнецу, пришла провѣдать его -- мать, далекая, деревенская гостья. Она сидитъ пригорюнившись и, сквозь слезы, смотритъ и не можетъ насмотрѣться на свое дорогое дѣтище... Она принесла ему "гостинчикъ" -- калачъ. И онъ стоитъ передъ ней, въ оборванномъ, грязномъ кожаномъ фартукѣ, на невозможно-грязныхъ ножонкахъ-лапахъ и ѣстъ этотъ калачъ. Мальчуганъ этотъ не милъ и противенъ всѣмъ. Но -- что въ томъ! Для матери -- онъ дороже всего на свѣтѣ... И надо видѣть, съ какимъ она выраженіемъ смотритъ на этого оборвыша! Я всегда застывалъ передъ этой картиной, и не сразу смекнулъ -- почему. Я -- завидовалъ... Да,-- я завидовалъ этой всеобъемлющей любви, внѣ всякихъ правъ на эту любовь со стороны того, кому ее дарятъ, ничѣмъ незаслуженную, ничѣмъ неоправданную, а такъ -- зря, даромъ, какъ даритъ насъ небо... Вотъ и сейчасъ: я стою предъ тобой, недостойный, незаслуженно тобою любимый, безъ вины виноватый, и прошу тебя, мое ясное, чистое, лазурное небо...
   Зина рванулась ко мнѣ, обвила меня нѣжно pуками, и вся прильнула ко мнѣ...
   -- Не говори, не говори такъ! Зачѣмъ! Ты лучше всѣхъ, ты чище всѣхъ! Милый, желанный мой!!.
   Она разрыдалась -- и не скоро могла успокоиться...
   

СXXIV.

   Сложныя ощущенія переживалъ я, возвращаясь поздно ночью домой въ бѣговыхъ крохотныхъ санкахъ, которыя, раскатываясь изъ стороны въ сторону, бойко скользили по укатанной, льдистой дорогѣ, изрубленной шипами подковъ... Полная луна ярко свѣтила на небѣ, и заливая покрытую льдомъ равнину призрачнымъ свѣтомъ, эффектно одѣвала ее въ сверкающую ризу серебристой парчи. Курчавые барашки разрозненныхъ облаковъ хлопотливо и быстро бѣжали куда-то на сѣверъ, и -- между ними -- въ просвѣтахъ, сиротливо мерцали одинокія, рѣдкія звѣзды... Ласковое дыханіе недалекой весны (стоялъ мартъ мѣсяцъ) чувствовалось и въ этомъ небѣ, съ быстро сбѣгающей наволочью, и въ этомъ морозномъ, но ласковомъ воздухѣ...
   Красавица рыжая кобыла, гордо бугря гибкую шею, шла въ возжахъ и, осѣдая задомъ подъ накатомъ легкихъ саней, пугливо косилась назадъ,
   порывалась впередъ и шла мелкой, собранной рысью, неувѣренно щупая ногами дорогу... Легкій морозъ пощипывалъ щеки и инеемъ осѣдалъ на усахъ, бородѣ и бобровомъ воротникѣ шубы. Хорошо было! И только вотъ -- безпорядочныя фаланги моихъ мыслей... Онѣ, какъ шаловливо бѣгущія по струнамъ арфы руки артиста, который разсѣянно срываетъ разрозненные аккорды и не даетъ имъ сомкнуться въ мелодію, капризно переходя отъ темы къ темѣ,-- да -- только онѣ и вносили въ мое настроеніе что-то больное, тревожное... онѣ не ложились за одну общую грань и "не отстаивались въ душу" (какъ сказалъ бы Герценъ)...
   Въ самомъ дѣлѣ: и это неожиданное,-- съ неба, словно, упавшее,-- письмо Плющикъ; и эта больная сцена съ Зиной... Все это тянуло въ разныя стороны...
   ...Сагинъ правъ,-- думалось мнѣ..-- Вотъ оно, это -- "небо, полное грозою"... И врядъ ли оно разрѣшится зарницами, и Богъ знаетъ -- чѣмъ все это кончится...... И соображенія эти были тѣневой стороной моего настроенія. Но, рядомъ съ этимъ, попутно, на меня, какъ лазурныя вешнія волны, набѣгали и свѣтлыя, радостныя мысли...
   ...Плющикъ, милая, славная Плющикъ -- она будетъ здѣсь! Да, да! и я опять увижу ее -- эту спокойную, уравновѣшенную и гармоничную дѣвушку, съ открытымъ взглядомъ большихъ, сѣрыхъ глазъ и этой свѣтлой, какъ ленъ, косой за плечами... Высокая, стройная, съ этими милыми цѣломyдреннo-дѣвственными движеніями прелестныхъ изящныхъ рукъ... "какая спокойная простота, и какая чарующая женственность вносится ею во все, къ чему только ни прикоснется она! Она не заря, и тѣмъ болѣе -- не зарница,-- она,-- нѣжущій холодокъ лѣтняго утpа, съ голубымъ сплошь чистымъ небомъ и тихимъ шелестомъ липъ и березъ безмятежнаго сада... Милая, славная дѣвушка!..-- думалось мнѣ -- и сердце мое начинало тревожно и сладко биться, и острая боль недосказанности, замолченности колола мнѣ грудь...
   ....Да, да: я ничего не сказалъ и ничего не скажу тебѣ, милая! Но, все-рaвно,-- моя молитва къ тебѣ и моя "пѣсня безъ словъ" будутъ все тѣ же: я люблю тебя, милая дѣвушка!.. "вся моя вина только въ томъ, что я никогда, никогда не скажу тебѣ этой: моей тайны... Я не могу, я не смѣю сказать: эту "тайну" знаетъ другая женщина, равно мною любимая, въ бархатистыхъ, черныхъ глазахъ которой притаилось сейчасъ гнѣвное чувство... Она -- ревнуетъ, и стыдится этого, и не хочетъ этого, и все же ревнуетъ... И я не могу, я не хочу, я не смѣю заставить плакать эти бархатистые, черные глаза. Я -- рабъ своего счастья. Моя темница -- мракъ этихъ черныхъ глазъ; мои цѣпи -- гирлянда лилейныхъ женскихъ рукъ... Чудный плѣнъ! Не правда ли? Да. Но, все же -- я рабъ. И вотъ: я и хочу быть этимъ рабомъ, и въ то же время -- хочу быть свободнымъ...
   ...Я -- какъ Ричардъ Второй -- "судьбою не доволенъ":--
   
   ...То -- я король;-- тогда, страшась измѣнъ,
   Желаю быть я нищимъ; то -- я нищій;--
   И гнетъ нужды мнѣ говоритъ, что лучше
   Быть королемъ...
   
   А курчавыя мысли неба -- бѣлоснѣжныя облака -- быстро, быстро бѣжали куда-то на сѣверъ, и величаво-спокойно мерцали далекія звѣзды...
   

CXXV.

   Наступила наконецъ и весна.
   Черное, омертвѣлое поле выглянуло изъ-подъ сошедшей льдяной коры -- и сердце человѣка мучительно сжалось... Озимь пропала вся. Кое-гдѣ только -- въ лощинахъ и подъ защитой лѣсовъ, гдѣ лежалъ снѣгъ,-- уцѣлѣли зеленые всходы. Но это было каплей въ морѣ...
   Наши поля, благодаря лѣсу, были еще относительно, терпимы.
   -- Гляди, копенъ по семи еще и обойдется...-- утѣшалъ самъ себя Иванъ Родіоновичъ.-- А гдѣ ужъ вовсе плохо -- просами подсѣемъ. Какъ, ни какъ, а обмогнемся! Ни тѣмъ, такъ -- другимъ... А вотъ -- съ крестьянами-то какъ? Богъ знаетъ! И ума не приложишь... Главное дѣло: взяться не за что! Поль...
   -- Помирать -- одно и осталось!-- стонала деревня...
   А съ неба все такъ же ярко и весело свѣтило весеннее теплое солнце; такъ же задорно смѣялись чему-то ручьи, заливисто щебеталъ жаворонокъ, и такъ же безпечно бѣжали куда-то курчавыя тучки "по неразгаданнымъ, жестокимъ небесамъ"...

------

   Грустно мнѣ было. Тоска давила меня. И предчувствіе чего-то недобраго сосало мнѣ грудь...
   Незамѣтно какъ-то подошла и Святая Недѣля. Лица всѣхъ немножко разгладились. Но хватающій за душу гимнъ "оброшниковъ":
   
   Христосъ воскресъ
   Изъ мертвыхъ,
   Смертію смерть
   Поправъ...
   
   Гимнъ этотъ звучалъ похороннымъ маршемъ...
   

CXXVI.

   Это было... да,-- въ серединѣ мая. Проплутавъ въ лѣсу верхомъ до обѣда, я вернулся домой, пообѣдалъ, приказалъ запрягать и уѣхалъ къ Зинѣ...
   Костычовъ былъ дома, и что-то писалъ у себя въ кабинетѣ.
   Мы съ Зиной сидѣли на террасѣ. Солнце клонилось уже къ западу и ярко золотило незамѣтно переливающійся день въ погожій вечеръ. Молодая, махровая зелень сада нѣжилась въ неподвижномъ и тепломъ воздухѣ.
   Весна была въ полномъ разгарѣ. Пахло сиренью, которая сейчасъ отцвѣтала уже...
   Зина въ бѣломъ, изящномъ платьицѣ, нарядная, красивая и обаятельная, съ граціозно положенными ножками на косыя, крестъ-накрестъ, балясины парапета террасы, казалась Феей весны, которая ласково окружала ее своими цвѣтами, зеленью и нѣжно трепетала вокругъ нея своими ажурными свѣтотѣнями...
   Я сидѣлъ у ея ногъ на ступенькахъ террасы и смотрѣлъ на нее, и отдыхалъ на этомъ миломъ образѣ...
   -- Ты... какъ-то особенно смотришь?-- сказала она, пригибаясь ко мнѣ и стараясь ближе всмотрѣться въ меня...
   -- Я, Зина, сегодня все утро пробылъ одинъ въ лѣсу, и не могъ оторваться отъ одной навязчивой мысли... Мнѣ все казалось, что вся эта роскошь весеннихъ красокъ -- цвѣтовъ, зелени (посмотри, какъ все это красиво!),-- указалъ я кругомъ.-- Мнѣ все это казалось рамкой давящей, холодной картины: призракъ грядущаго голода казался мнѣ трупомъ, неподвижнымъ и блѣднымъ, а эти цвѣты украшали его, какъ украшаемъ и мы (не знаю, право, зачѣмъ) нашихъ покойниковъ... Меня всегда потрясало это послѣднее кокетство трупа... Нарядность трупа, какъ и улыбка его,-- это нѣчто ужасное! Я пріѣхалъ сюда -- и ты (а ты нынче особенно милая!),-- ты вошла въ эту рамку, и я вотъ смотрю на тебя, и отдыхаю на этой картинѣ... Картина эта -- ты; а все остальное -- рама. Я смотрю -- и воющая мелодія моихъ мыслей стихаетъ... Ты, какъ пѣсня Давида, смиряешь мятущуюся душу Саула...
   Зина хотѣла что-то сказать мнѣ, какъ неожиданный стукъ колесъ у крыльца дома заставилъ ее оборвать свою мысль и гибко склониться съ террасы, чтобы увидѣть -- кто это пріѣхалъ...
   -- Къ брату, вѣроятно,-- сказала она, обернувшись ко мнѣ:-- кто-нибудь, отъ больного...
   Изъ-за угла дома показалась пара крестьянскихъ лошадей, запряженныхъ въ небольшую телѣжку.
   -- Отъ кого это?-- спросила Зина у бородатаго возницы.
   Тотъ снялъ шапку.
   -- До доктора мы...
   -- Откуда?-- повторила Зина.
   -- Со станціи...
   -- Зина! Зина!-- послышался радостный и возбужденный голосъ Костычова.-- Иди!...
   Она торопливо встала...
   Что-то толкнуло мнѣ въ грудь -- и я по холоду въ лицѣ почувствовалъ, что я блѣднѣю...
   ...Неужели?-- мелькнуло во мнѣ...
   Я помедлилъ и пошелъ вслѣдъ за Зиной...
   Въ дверяхъ передней комнаты Зина обнимала и цѣловала Елену Плющилъ... Костычовъ, улыбаясь и радостно потирая руки, стоялъ сбоку нихъ и смотрѣлъ на эту картину.
   Смотрѣлъ и я...
   -- Здравствуйте, Валентинъ Николаевичъ!-- ласково потянулась ко мнѣ Плющикъ, все еще не переставая обнимать Зину.-- Какъ вы измѣнились и -- къ лучшему... Право,-- іи загорѣли, и вообще лучше выглядите...
   Большіе, сѣрые, немножко близорукіе глаза Плющикъ привѣтливо смотрѣли на меня. Она была выше Зины -- и касалась щекой ея черныхъ волосъ, которые смѣшивались съ ея свѣтлыми, какъ ленъ, волосами... Я никогда не видалъ ихъ такъ -- сразу и вмѣстѣ... И вотъ -- эти двѣ, равно мною любимыя женщины, обнимая другъ друга, смотрѣли сейчасъ на меня: одна -- спокойно и ласково, другая --иcлодлoбья и наблюдая за мной...
   А я -- растерянно стоялъ и смотрѣлъ на эту чудную группу изъ двухъ, склоненныхъ другъ къ другу головокъ (черноволосой и осѣненной шлемомъ свѣтлыхъ волосъ) и, молча, цѣловалъ протянутую мнѣ нѣжную руку... Я не находилъ нужныхъ словъ, нужнаго тона, и сразу рѣшилъ быть только искреннимъ -- не лгать, и не играть никакой роли (зачѣмъ?), а оставаться самимъ собой; и пусть эта пара черныхъ глазъ наблюдаютъ и видятъ (я не хочу ихъ обманывать) -- да,-- я радъ и взволнованъ, и радостно тянусь къ этой "другой", и люблю эту "другую", и не хочу и не умѣю скрывать своего чувства... И я не искалъ уже словъ, и заговорилъ спокойно и ласково, и мнѣ вдругъ стало легко и свободно, одервенѣлость моя сразу пропала, и непріятно-натянутая сцена этой неожиданной встрѣчи стала простой и естественной...
   -- Простите, господа,-- оглянула себя Плющикъ:-- я сейчасъ такая замарашка съ дороги, что... Вы мнѣ позволите, Зина, привести себя немножко въ порядокъ?
   -- Ну, конечно, Елена! Идемте...
   И онѣ упорхнули изъ комнаты.
   -- Какая обаятельная личность, эта Плющикъ!-- сказалъ Костыковъ.-- -Вы, какъ,-- давно уже съ нею знакомы?
   -- Съ Петербурга еще...
   -- Чарующая личность! И я такъ радъ, что она теперь здѣсь... Лишній хорошій человѣкъ для насъ здѣсь -- находка! И Зина такъ рада...
   Я только вздохнулъ.
   Мнѣ было жаль эту милую дѣвушку. Бѣдная,-- она ничего не подозрѣвала, и всячески была далека отъ мысли, что она -- гость не ко двору, и что ея пріѣздъ -- цѣлая драма... Она радостно тянулась навстрѣчу къ милымъ ей людямъ, и только одинъ Костычовъ вотъ былъ искренно радъ ей. Ля... я не сумѣлъ бы отвѣтить, что за чувства кишѣли во мнѣ, и отчего такъ мучительно замирало у меня сейчасъ сердце...
   ...Главное,-- настойчиво убѣждалъ я себя:-- это -- не лгать и продолжать быть естественнымъ. Все-равно, вѣдь, Зина все знаетъ; и, стало быть, все сводится къ такту... А я никогда не умѣлъ быть тактичнымъ. Это добродѣтель и принципъ свѣтскихъ людей. Зачѣмъ мнѣ все это? Я въ этой двуличной и лживой бронѣ никогда не нуждался...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Чай пили на террасѣ.
   Плющишь, въ своемъ простомъ, но изящномъ костюмѣ,-- черной юбкѣ и холстинковой кофточкѣ, съ черной бархоткой, повязанной вмѣсто галстука,-- казалась такой элегантной, изысканной... Довѣрчиво и ласково улыбаясь намъ, она, урывками и перебѣгая отъ темы къ темѣ,-- какъ это всегда и бываетъ вначалѣ, при встрѣчахъ, когда торопятся все и сразу сказать,-- говорила намъ о своихъ впечатлѣньяхъ отъѣзда, дороги отъ Питера; о томъ, какъ она вчера "представлялась" начальству; какъ торопилась дорваться сюда, и все боялась -- никого не застать здѣсь ("такъ, вѣдь, всегда и бываетъ!"); и какъ наконецъ торопливо взбѣжала вверхъ по ступенямъ крыльца и, задыхаясь, спросила:-- Дома?-- ней отвѣтили:-- Да...
   -- И это "да!" показалось мнѣ музыкой... И надо же было случиться, что и вы здѣсь!-- обернулась Плющикъ ко мнѣ.-- Всѣ и -- сразу... У меня даже духъ захватило!-- нервно смѣялась она.-- И, кстати, Зина (я упомянула про "музыку"...), вы, вѣдь, сегодня споете мнѣ -- а) Я не слыхала васъ цѣлые годы...
   -- О, все, что только угодно, Елена. Я вамъ ни въ чемъ отказать не умѣю... И потомъ: я такъ нервно настроена, что и сама предложила бы вамъ что-нибудь спѣть... Меня это всегда уравновѣшиваетъ... Ну, это -- потомъ... разскажите намъ что-нибудь о себѣ...
   -- Разсказать о себѣ? Но моя жизнь такъ прямолинейна и такъ проста и неинтересна, что -- стань я разсказывать -- вы бы соскучились... Единственный красочный эпизодъ въ ней, это -- пріѣздъ мой сюда. Право.. Я, какъ улитка, всегда въ своей раковинѣ. Случайно, какъ-то на Невскомъ, встрѣтила Сагина (онъ только что вернулся отсюда), такъ я -- такъ на него и набросилась... "ничего не добилась. На него. вѣшу что нмдетъ,-- а то и двухъ словъ не добьешься... Спѣшитъ куда то,-торопится... Такъ ничего и не узнала. Даже озлобилась. "выц господа, хороши! То -- писали, а тамъ -- все рѣже и рѣже...
   -- Но, Елена Владимировна, помилосердуйте!-- запротестовалъ я.--
   Я къ вамъ не письма, а цѣлые трактаты писалъ...
   -- Помню, помню... О Христѣ, объ Іудѣ. Спасибо. И, знаете, къ слову сказать, я относительно Христа съ вами совсѣмъ-совсѣмъ не согласна. Его надо брать цѣликомъ, а не дробить и не распыливать на отдѣльныя фразы, въ которыхъ Онъ часто совсѣмъ не повиненъ... Нѣтъ! нѣтъ! я вамъ Христа не отдамъ, что бы вы тамъ о Немъ ни писали... Онъ, какъ и Іуда,-- "не можетъ имѣть паспорта"... Вотъ, что касается этого, послѣдняго -- да,-- здѣсь вы могли понимать и съ намека... И величавая "тѣнь" эта, которая "утомилась молчать" (какъ видите: я помню!),-- она у васъ хорошо зарисована... Я мысленно аплодировала вамъ. Хорошо. Вы, вѣдь, Зина, знаете, конечно, его взглядъ на Іуду?..
   -- Нѣтъ,-- просто отвѣтила Зина.-- Меня въ этотъ кругъ своихъ интересовъ г. Абашевъ не вводитъ...
   -- Но интересъ къ этой фигурѣ погасъ у меня... Это было давно, Зинаида Аркадьевна. Васъ здѣсь еще не было. Я вотъ даже забылъ, что объ этомъ писалъ и къ Еленѣ Владимировнѣ...
   -- Да?-- такъ же спокойно отвѣтила Зина и, вставъ, оперлась о парапетъ террасы.-- Смотрите, Елена, какое красивое небо,-- указала она на сѣверъ, гдѣ слабо отливала заря...
   -- Да; не такъ, какъ у насъ на нашемъ далекомъ сѣверѣ. Хорошо у васъ здѣсь!-- вздохнула Плющикъ и подошла къ Зинѣ...
   И опять онѣ стали рядомъ, нѣжныя, стройныя, гибкія, равно мнѣ дорогія, любимыя, милыя... На потемнѣвшемъ небѣ мерцали ужъ звѣзды. Съ рѣки доносилась грустная трель распѣвавшей лягушки. Лаяла гдѣ-то собака. Порывы легкаго вѣтра нѣжно ласкали волосы женщинъ и доносили къ намъ запахъ сирени... А въ груди у меня трепетало что-то и билось и рвалось нарyжy,-- словно, узница-птица...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   -- Что же такое вамъ спѣть, господа?-- раздумчиво проговорила Зина, перебирая ноты.-- Елена! вы любите "Лѣсного Царя"?
   -- Очень,-- отозвалась ей та.
   -- Ну, такъ вотъ -- это. Ты, Федя, готовъ?
   -- Сейчасъ, сейчасъ...-- улыбнулся тотъ ласковой, милой улыбкой (за гитарой и у рояля онъ всегда преображался и становился красивъ и похожъ на сестру).-- Вотъ, только манжеты сниму... А то -- стучатъ и мѣшаютъ...
   Я и Плющикъ сидѣли поодаль, ближе къ балкону.
   Неожиданно и сразу послышались отрывистые и тревожные звуки рояля... На головѣ у Костычова двинулась темная шапка волосъ -- и онъ поблѣднѣлъ... А галопирующіе и набѣгающіе звуки росли и росли...
   
   Кто скачетъ, кто мчится, подъ хладною мглой?
   Ѣздокъ запоздалый, съ нимъ -- сынъ молодой...
   
   Тревожно спросила и -- отвѣтила быстро баллада...
   И по мирѣ того, какъ росла и расширялась она,-- міръ дѣйствительной уходилъ и отодвигался куда-то и утупалъ мѣсто фантазмѣ, и насъ окружили: лѣсъ -- ночь -- скачущій всадникъ -- стенающій и бредящій ребенокъ -- ветлы сѣдыя -- порывъ вѣтра -- испуганный дѣтскій крикъ... и -- топотъ безумно скачущей лошади... Онъ вдругъ оборвался -- и намъ кто-то (съ блѣднымъ лицомъ и черными, какъ ночь, глазами) сказалъ, что все уже кончено:-- "ребенокъ былъ мертвъ"...
   -- О, Зина!-- рванулась къ ней Плющикъ. Какъ вы поете. И какое это счастье -- умѣть и мочь такъ пѣть.
   -- Счастье?-- недовѣрчиво улыбнулась ей Зина.-- Но мы съ вами (повѣрьте!) равно счастливы, а можетъ быть и равно несчастны... А что касается вообще счастья, такъ оно -- не въ этомъ... Правда: жить съ этимъ легче -- да! но и только... Ну, Федя, что дальше?-- заторопилась она.-- Ахъ, да, вотъ! "Спи, младенецъ мой прекpacный!" -- Это -- для Валeнтина Николаевича,--улыбнулась мнѣ Зина...
   Драматическій и страстный голосъ артистки вдругъ измѣнился и зазвучалъ нѣжно и вкрадчиво... А потомъ, когда послѣдніе звуки пѣсни растаяли, Зина что-то (я не разслышалъ) сказала брату,-- и на насъ упалъ словно брызжущій каскадъ звуковъ любви, счастья и молодости...
   
   Разскажите вы ей,
   Цвѣты мои...
   
   Грудь моя свободно вздымaлaсь, а на глазахъ закипали слезы восторга... И одна за другой разрушались и падали грани условностей -- и все было возможно, доступно, дозволено, и уже не было страшныхъ "нельзя", и звенящихъ оковъ долга и принципа. Все, пpимиренное, свободно, легко и гармонично слагалось въ одно нераздѣльное цѣлое, и смѣялось юношескимъ, радостнымъ смѣхомъ...
   Я не выдержалъ -- всталъ и ушелъ на террасу, спyстился внизъ по ступенями и -- зашагалъ по темной аллеѣ примолкшаго сада...
   Я прошелъ всю аллею, вышелъ на чистое мѣсто и застылъ въ созерцаніи чудной, спокойной картины. Небо; звѣзды; широкая водная гладь рѣки; и на ней -- отраженное бѣлое облако, съ слегка алѣющимъ краемъ, на которомъ слабо отливала едва примѣтная заря сѣвера... Tрoстникъ тихонько о чемъ-ее шушукалъ подъ слабымъ напоромъ теченья рѣки, которая, нѣжно бугря свою темную гладь, не слѣда уползала куда-то...
   Я присѣлъ на знакомой скамьѣ и -- задумался...
   И здѣсь -- подъ звѣзднымъ куполомъ неба -- широкія и обобщающія грани искусства отступали все дальше и дальше; а мысли и чувства, сдавленныя и сплюснутыя низкими потолками душныхъ тѣсныхъ комнатъ, загнанныя въ не менѣе тѣсныя формулы всѣхъ этихъ нашихъ условностей,-- здѣсь, на просторѣ, вдругъ обмогнулись и свободно расширили бѣлыя крылья...
   ...О чемъ это я? Предъ чѣмъ я пасую? Что напугало меня? Зина и Плющикъ? Что я ту и другую равно люблю -- это? Что же въ этомъ преступнаго, страшнаго? Вѣдь, все это очень понятно и просто... Алчущая жажда общенія и солидapности, которая живетъ и трепещетъ во мнѣ, это -- та же потребность звука въ гармоніи;-- это тѣ же эффекты контраста и униссона, которые примиряются въ одномъ звучномъ аккордѣ... И, можетъ быть, душа моя слишкомъ полна дисгармоніи и ей недостаточно контрастовъ и унисоновъ въ душѣ Зины, чтобы сомкнуться въ звучномъ аккордѣ, и нужны новые тоны, нужны другіе контрасты и другіе унисоны? И разъ это такъ -- тоска неполноты и недоговоренности не могутъ не жить во мнѣ и не рваться наружу...
   Изъ аллеи послышался шорохъ шаговъ, шелестъ женскаго платья,-- и ко мн'ѣ подошла Зина...
   -- Валентинъ,-- ты?
   -- Я, Зина.
   -- Я -- къ тебѣ... (Она сѣла ко мнѣ на колѣна и обвила меня нѣжно руками).-- Зачѣмъ ты ушелъ?-- тихо и не сразу спросила она.,,
   -- Я, Зина, усталъ. Оттого. И эти стонущія мысли утромъ, въ лѣсу; и этотъ неожиданный пріѣздъ Плющикъ; и твое пѣніе (а ты нынче особенно пѣла!); и эти обрывки фразъ, въ родѣ: "мы съ вами равно счастливы, а можетъ быть и равно несчастны"; и этотъ экивокъ по адресу "г. Абашева"., который "не вводитъ насъ въ кругъ своихъ интересовъ"... Все это -- и вмѣстѣ, и порознь -- переутомило "г. Абашева", и онъ ушелъ сюда -- отдохнуть...
   Зина не сразу отвѣтила.
   -- Да, ты правъ. И эти обрывки фразъ, и этотъ экивокъ по адресу "г. Абашева",-- все это нехорошо, дурно, мерзко и гадко, и не по-душѣ и мнѣ самой... Я -- врагъ всякихъ экивоковъ. Это -- не я. Это -- что-то другое, чуждое мнѣ... И это "что то", нѣтъ-нѣтъ, и заговоритъ вдругъ во мнѣ... И я сама ненавижу въ себѣ это "что-то"; я знаю, какъ это "что-то" зовутъ, но не хочу говорить это мерзкое, гадкое слово... Валентинъ, повторяю: это -- не я. Я -- не такая...
   -- Знаю, Зина, что ты не такая. Ты -- правдивая, гордая, искренная. Ты -- всегда съ открытымъ забраломъ. И я такъ люблю въ тебѣ эту великолѣпную черту, и горжусь и восторгаюсь своей Зиной... Я вотъ -- распахнулъ передъ ней свою грудь и сказалъ ей свою большую тайну. А тайна... она -- мумія, закутанная въ просмоленныя пелены, замурованная и погребенная; и никто, никогда не видитъ ее и не знаетъ о ней. И нельзя прикасаться къ ней и нарушать покоя ея,-- ни то она и тайна. О ней надо забыть. И вся вина твоя въ томъ, что ты не умѣешь забыть... Забудь, Зина, и не тревожь эту тѣнь. Пойми, милая: я не могъ, вѣдь, тебѣ не сказать (не могъ же я лгать!), и въ то же время -- я не смѣлъ и сказать -такъ какъ сказанная тайна" -- не тайна: ее угнетаетъ прикосновенье и нѣжной руки, ея покой ужъ нарушенъ...
   Зина прижалась ко мнѣ и молчала...
   Тростникъ тихонько шушукалъ...
   -- О чемъ это онъ? Слышишь, милый?
   -- Нѣтъ, милый.
   -- Такъ вотъ -- слушай. Аполлонъ и Панъ состязались въ игрѣ, и всѣ, кто слышалъ ихъ, признали побѣдителемъ Аполлона. Одинъ только царь Мидасъ стоялъ на томъ, что Панъ игралъ лучше. Разгнѣванный артистъ-богъ (а всѣ артисты, извѣстно, народъ самолюбивый') покаралъ упорнаго критика, превративъ его уши въ ослиныя. Мидасъ, стыдясь своихъ ушей, довольно искусно припряталъ ихъ подъ фригійскій колпакъ, убивая всякій разъ своего брадобрея, отъ котораго скрыть ихъ, конечно, было нельзя. Но разъ онъ пожалѣлъ и не убилъ бреющаго его хорошенькаго мальчика, съ условіемъ, что онъ сохранитъ его тайну. Мальчуганъ сталъ худѣть и изводиться, снѣднемый тайной, о которой не смѣлъ разсказать.. Какой-то мудрый старикъ, понявъ его положенье, сказалъ ему:-- "Я вижу -- тебя мучитъ тайна, о которой ты не можешь сказать. Пойди въ поле, выкопай ямку и скажи, наклонившись къ землѣ, свою тайну. Тебѣ будетъ легче".-- Онъ такъ и сдѣлалъ. Выкопалъ на берегу рѣки ямку и, наклонившись надъ ней, три раза сказалъ:-- "У царя Мидаса ослиныя уши"....-- Тайну эту подслушалъ тростникъ, и съ тѣхъ поръ онъ только и знаетъ, что шепчетъ (послушай):-- "у царя Мидаса ослиныя уши... ослиныя уши"...-- И всѣ узнали тайну Мидаса. Таковъ миѳъ Эллады. И вотъ -- ты, Зина, здѣсь часто бываешь, и я очень боюсь, что, увлеченная примѣромъ брадобрея...
   -- Перестань, злой человѣкъ!-- смѣялась Зина.-- Идемъ! Я не хочу съ тобой говорить... Ты мнѣ разсказываешь такія скверныя и злыя сказки... Идемъ,-- повторила она ужъ серьезно.-- Неловко. Мы не одни. И насъ ждутъ тамъ...
   Настроеніе Зины вдругъ измѣнилось.
   Но, передъ самымъ моимъ отъѣздомъ, случилось нѣчто такое, что заставило черные глаза ея сверкнуть недобрымъ огнемъ... Это было въ концѣ уже ужина. Я и Плюшикъ сидѣли напротивъ другъ друга. Я торопился ѣхить, и сказалъ, чтобы мой кучеръ давалъ лошадей...
   -- А завтра, Валентинъ Николаевичъ,-- улыбнулась мнѣ Плющикъ:-- я и Зина будемъ у васъ (да, Зина?). Я очень хочу видѣть, какъ вы живете...
   Я и Зина немножко смутились...
   -- Нѣтъ, милая,-- отозвалась она.-- Вы поѣдете одна, или съ братомъ. А я... я не бываю у Валентина Николаевича...
   ...Зачѣмъ это она?-- мелькнуло у меня.
   Плющикъ, недоумѣвая, оглянула насъ всѣхъ -- и по выраженію нашихъ лицъ поняла, что коснулась чего-то больного...
   -- Дѣло въ томъ,-- пояснила ей Зина:-- что я все еще не знакома съ женой Валентина Николаевича. Какъ пріѣхавшая сюда, я должна была первой къ ней и поѣхать (какъ это и принято), но какъ-то не собралась, а теперь и неловко уже: я упустила время...
   -- А вы... развѣ женаты?-- смутилась и вспыхнула Плющикъ, и подъ взглядами всѣхъ, она -- какъ ребенокъ -- краснѣла всю больше и больше...
   Зина улыбнулась недоброй улыбкой...
   А у меня шевельнулось къ ней гнѣвное чувство...
   -- Да, я -- семейный,-- отвѣтилъ я Плющикъ.-- И былъ бы радъ васъ видѣть завтра у насъ...
   И, желая замять непріятную сцену, я предложилъ прислать лошадей и подробно остановился на томъ -- какъ и когда прислать, стараясь отвлечь вниманіе въ сторону и дать Плющикъ время оправиться...
   -- Надѣюсь, что и Ѳедоръ Аркадьевичъ соберется?-- обратился къ нему я.
   Тотъ, молча, поклонился...
   -- Пожалуйста...
   Торопливо раскланявшись, и въ первый разъ холодно пожавъ руку Зины, я сейчасъ же уѣхалъ, подтвердивъ еще разъ, обращаясь ласково къ Шющикъ, что я очень и очень жду ее завтра.
   -- О, да,-- я пріѣду...-- согласилась она, пожимая мнѣ руку...
   

СXXVII.

   Сидя въ коляскѣ уже, я вдругъ почувствовалъ, какъ я усталъ и разбитъ... Мнѣ вспомнилось вдругъ переконфуженное лицо Плющикъ и я заволновался, самъ не зная -- чего. Я ясно видѣлъ это блѣдное личико, которое вдругъ слегка заалѣлось, а потомъ -- все больше и больше, какъ неудержимо краснѣютъ очень юныя дѣвушки, до слезъ, до потребности закрыться по-дѣтски руками и убѣжать даже изъ комнаты... И странно было видѣть это спокойное и интеллигентное лицо взрослой дѣвушки, съ умнымъ, почти мужскимъ выраженіемъ въ глазахъ, которое стало вдругъ такимъ наивнымъ и дѣтскимъ...
   ...Чего она такъ покраснѣла?-- невольно спросилъ я -- и, оттолкнувъ отъ себя ненужную ясность "слова", которое грубо называетъ все своими именами,-- я сталъ мыслить молча, общо, стараясь не слушать себя, понимая съ намека, и все гуще и гуще вуалируя кристальную ясность нечаянно сказанныхъ фразъ...
   Ночь была тихая. Ласково мерцали звѣзды. Я отыскалъ среди нихъ (зачѣмъ?) "Волоса Вероники" -- прелестные, русые волосы жены Птоломея Эвeргeта,-- волосы, которые были пожертвованы ею богинѣ Афродитѣ, и потомъ унесены кѣмъ-то изъ храма, и умница астрономъ (какъ его звали?) нашелъ ихъ на небѣ...
   И мнѣ рисовались прелестные, русые волосы другой Вероники и я мысленно уносилъ ихъ на небо, потому что мнѣ некуда было дѣвать ихъ, и я могъ только канонизировать ихъ и издали любоваться ими, какъ любуюсь далекими звѣздами...
   

СXXVIIІ.

   Утромъ, за чаемъ я предупредилъ Сашу, что у насъ нынче къ обѣду будутъ гости.
   -- Кто?--заволновалась моя молодая хозяйка.
   -- Костычовъ и еще одинъ докторъ, только что пріѣхавшій къ намъ изъ Петербурга. Нашъ общій знакомый. Онъ будетъ служить въ губернскомъ, или нашемъ -- уѣздномъ городѣ (это еще не рѣшено) эпидемическимъ врачомъ. Ждутъ голоднаго тифа. Такъ -- вотъ...
   -- Онъ молодой?
   -- Да; лѣтъ 25--26 такъ; не больше...
   -- Бѣдненькій! И прямо -- къ тифознымъ...
   -- Что дѣлать! Такая профессія...
   -- А какъ его фамилія?-- заинтересовалась почему-то Саша.
   -- Плющикъ.
   -- Плю-щикъ?-- протянула она.-- Чудно! Совсѣмъ, какъ цвѣтокъ...
   -- Да онъ и похожъ на цвѣтокъ. Да вотъ -- вы увидите... Я васъ предупредилъ потому, что надо имѣть въ виду обѣдъ...
   -- Да, да... Я сейчасъ же и распоряжусь. Я знаю: если бъ не это вы бъ не сказали... Всегда такъ. Какое жъ сдѣлать пирожное? Мороженое, или кремъ? Что они любятъ? Ѳедоръ Аркадьевичъ -- этотъ любитъ мороженое. А -- тотъ?
   -- Что любитъ цвѣтокь? Не знаю. Скажите сдѣлать то и другое...
   Въ два часа я приказалъ запрягать, а самъ, съ книгой въ рукахъ, сидѣлъ на террасѣ и, урывками, наблюдалъ, какъ Саша хлопочетъ и устанавливаетъ столъ при входѣ въ аллею. Она запыхалась, раскраснѣлась и стала положительно красавицей. На ней была синяя юбка и бѣлая батистовая кофточка съ блѣдно-синими полосками вдоль, что дѣлало еще стройнѣй и гибче. Широкая, синяя лента опоясывала ея тонкую талію, а ножки были обуты въ синія туфли, подъ цвѣтъ юбки.
   ...Экая она у меня прелесть!-- думалось мнѣ.-- Глазъ не отведешь...-- и мнѣ, почему-то было пріятно, что Плющикъ увидитъ и узнаетъ, какая она красавица, эта моя Саша...
   Мнѣ не читалось...
   Легкіе порывы вѣтра набѣгали иногда на садъ -- и нѣжно-зеленыя гривы липъ и березъ дремотно волновались и шелестѣли, и мало-по-малу стихали и успокаивались. Однѣ только осины блѣднѣли, и долго потомъ не могли успокоиться, и все роптали, шептались и нервно дрожали макушами... Это и былъ "зеленый шумъ, весенній шумъ"...,-- время, когда особенно хочется быть довольнымъ и счастливымъ;-- когда порывы воли (какъ и порывы этого весенняго вѣтра) вдругъ набѣгутъ на васъ -- и захочется сразу все выясните и все объяснить всѣмъ всѣмъ уступить, се всѣми войти въ соглашеніе, лишь бы только устранить разъ-навседа эти, разлитыя всюду -- тоску, недовольство и горе...
   "Жалкій человѣкъ!" О чемъ онъ хлопочетъ! Вѣдь:--
   
                       ...небо ясно,
   Подъ небомъ мѣста много всѣмъ;
   Но безпрестанно и напрасно
   Одинъ враждуетъ онъ.-- Зачѣмъ?
   
   И тоскливое чувство безсилія смѣняетъ эти наивные порывы воли, и -- какъ эти макуши осинъ-нервы ваши долго дрожатъ и не могутъ утихнуть; и тщетно вы силитесь гримасой сарказма по адресу этихъ сантиментальныхъ переживаній вашихъ востановить равновѣсіе своего настроенія и отпихнуться отъ этихъ вѣковѣчныхъ "зачѣмъ?" -- Эта чистая лазурь неба, и это сознаніе, что "подъ небомъ мѣста много всѣмъ",-- все это стоить передъ вами непреложнымъ фактомъ, и не знать, и забыть объ этомъ нельзя...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Конскій топотъ и рокотъ колесъ у крыльца дома заставили меня сразу очнуться и быстро вскочить...
   ...Пріѣхали! Но... кто? Она -- съ волосами Вероники? А можетъ быть и просто -- пустой экипажъ? Нѣтъ! кто-то пріѣхалъ...-- и я почти побѣжалъ навстрѣчу...
   Да,-- это были они: и Костычовъ, и Вероника...
   -- Какъ я радъ!-- говорилъ я, пожимая имъ руки и любуясь Плющикъ (она была вся въ черномъ -- въ черной шелковой кофточкѣ и черной юбкѣ,-- что такъ оттѣняло прелесть этихъ чудныхъ льняныхъ волосъ и молочную бѣлизну ея личика).-- А я все боялся, что вы не пріѣдете...
   Вошла Саша -- и... такъ и застыла на мѣстѣ.
   -- Да, да,-- невольно смѣялся я подготовленному мною эффекту:-- вотъ этотъ "другой докторъ", съ фамиліей похожей на цвѣтокъ...-- Рекомендую: Плюшикъ...
   -- Но, какая же вы красавица!--восторженно говорила Плющикъ, обнимая и цѣлуя Сашу.-- Ѳедоръ Аркадьевичъ (тотъ такъ и вспыхнулъ...) достаточно уже подготовилъ меня къ встрѣчѣ съ вами, и все же (простите!) -- я не могу не удивляться тому, что я вижу...
   Саша смутилась -- и, какъ и всегда въ такія минуты, стала еще обаятельнѣй... Она застѣнчиво прильнула къ Плюшикъ, словно, прячась за ней и стараясь стать невидимкой...
   Потомъ (скоро -- и. я это сразу --отмѣтилъ) -- она сразу освоилась съ новой знакомой и даже влюбилась въ нее. Она буквально не спускала съ нея глазъ и, видимо, никакъ не могла достаточно привыкнуть къ такому неожиданному и такому необычному доктору...,
   

СХХІХ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   На меня этотъ пріѣздъ Плющикъ сюда -- въ мое старое помѣщичье гнѣздо -- произвелъ неизгладимое впечатлѣніе... Вольно ужъ неожиданно это было... И я никогда не забуду его.
   Вотъ -- и теперь:--
   На дворѣ вопитъ и стенаетъ бѣлогривая вьюга; грустно качаются оголенныя деревья сада, сплошь занесеннаго сугробами снѣга, который, не переставая, сыплетъ и сыплетъ сверху и, вмѣстѣ съ вѣтромъ, несется куда-то въ пространство, разметавъ свои бѣлыя гривы... На юго-западной сторонѣ неба, сквозь сплошную пелену свинцовыхъ тучъ, неувѣренно розовѣетъ узенькая полоска заката... Какъ это грустно! Глядишь на нее,-- и щемящее чувство тоски сосетъ-сосетъ и давитъ грудь... И жаль, мучительно жаль этого прошлаго, давняго дня! Жаль всего, что прошло! Жаль прожитой молодости! Жаль неумѣло использованной жизни, которая, можетъ-быть, могла бы сложиться и лучше;-- и особенно жаль того, что мало вѣришь и въ это, послѣднее... Изъ себя, вѣдь, не выпрыгнешь! А что было, то имѣло основанія, причины и резонъ быть...
   Опять вотъ --
   
   Мятель шумитъ и снѣгъ валитъ...
   
   А память жадно рисуетъ, со всѣми подробностями, этотъ далекій, прожитый день...
   "Возьми его и запиши въ расходъ, природа!"...
   Май мѣсяцъ (одна дата чего стоитъ!). Тепло. Вверху -- лазурное, чистое небо. Кругомъ -- бархатистая, нѣжная зелень. Обѣденный столъ при входѣ въ аллею, и за нимъ -- Костычовъ, Саша и -- Плющикъ. Сквозная, ажурная сѣтка тѣни трепещетъ надъ ними... Пчелы жужжатъ. А влюбленные глаза Саши (какая она курьезная!) предупредительно слѣдятъ за каждымъ движеніемъ Плюшикъ... И какъ онѣ хороши вмѣстѣ! И потомъ,-- когда мы, послѣ обѣда, уѣхали въ лѣсъ,-- какъ онѣ мило хлопотали съ кулешомъ и яичницей, помогая другъ другу и граціозно борясь и споря за то -- кому изъ нихъ стряпать... И какія милыя гримаски дѣлали онѣ, сторонясь отъ шаловливаго дыма костра, который, словно, тянулся къ нимъ и, шутя, ихъ преслѣдовалъ... А кругомъ и надъ ними -- молчаливо склонялись нарядныя березы, роняя къ нимъ гибкія, длинныя вѣтви...
   -- Какъ хорошо у васъ! Прелесть...-- говорила мнѣ, урывками, Плющикъ.-- Право! Я готова плясать и бѣгать, какъ маленькая дѣвочка... А, ну! кто -- скорѣй?-- схватила она за руку Сашу:-- бѣжимъ!-- и онѣ, подобравъ свои юбки, понеслись по травѣ... граціозныя, гибкія...
   -- Нѣтъ!-- говоритъ, возвращаясь назадъ, запыхавшись, Плюшикъ.-- Куда мнѣ! Мнѣ за ней не угнаться...
   Лица ихъ порозовѣли; слегка вспотѣвшіе волосы спутались...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Поздно (луна уже взошла -- и посеребрила макушки уснувшихъ деревьевъ) мы выѣхали изъ лѣсу. Саша и Костычовъ поѣхали впередъ, въ фаэтонѣ. Мы съ Плющикъ -- сзади, въ коляскѣ. Кругомъ насъ дрожали соловьиныя трели, которыя сливались въ одинъ общій хоръ... Лѣсъ кутался въ черную тогу -- и сталъ непрогляднымъ, глухимъ и таинственнымъ. Онъ влажно дышалъ намъ въ лица своей сырой, дикой глушью, и -- обступалъ насъ, и -- сторонился предъ нами... Иногда онъ словно манилъ насъ въ свои нѣдра, разстилая предъ нами холсты луннаго свѣта,-- и невольно тянуло въ эти далекіе просвѣты:-- тамъ было волшебное царство сырой, мощной зелени, мерцающаго свѣта, нарядныхъ березъ съ сверкающими стволами и узорчатой тѣни... Таинственное царство Дріадъ и Оберона! Два раза намъ заграждали дорогу тоннели орѣшника,-- и пристяжныя, прижимаясь къ дышловымъ, пробивались впередъ, шурша обступавшей листвой... Въ одномъ мѣстѣ лѣсъ окружалъ небольшое озерцо стоячей воды. Оно заросло осокой. Въ него неподвижно смотрѣлись деревья, и разбитое серебро лунныхъ бликовъ едва примѣтно скользило по его стальной, зеркальной поверхности...
   -- Боже мой, какъ хорошо у васъ!-- тихо сказала Плющикъ.-- Какая сказочная красота кругомъ... Я понимаю теперь -- почему вы ушли сюда. Да -- здѣсь лучше...
   -- "Здѣсь всѣхъ страстей забвенье"...
   -- Вотъ, именно. И вы чудно устроились. Я никогда и нигдѣ не видала такого прелестнаго уголка...
   -- Это одно изъ старыхъ, насиженныхъ "дворянскихъ гнѣздъ", на которыхъ давно уже легла тѣнь грусти... Эти "дворянскія гнѣзда" словно задумались. Ихъ пѣсня спѣта. Они -- пережитокъ прошлаго, которое, мало-по-малу, вуалируетъ ихъ своей паутиной и незамѣтно ихъ погребаетъ...
   Да ихъ, собственно говоря, мало гдѣ и осталось... Случайно,-- благодаря моему старику управляющему и моей старой нянѣ,-- сбереглось это гнѣздо и у меня. Громадное же большинство изъ нихъ давно уже "поросло травой забвенья"... Ну, а -- я... Помните, вы меня обозвали "романтикомъ"? Выходитъ такъ, что и я тоже "пережитокъ прошлаго": роюсь въ "забытыхъ словахъ", вожусь съ старыми, сѣдыми вопросами... Какъ видите: мнѣ здѣсь и мѣсто. У васъ, вѣдь, тамъ все новой, или очень недавней чеканки: модернисты, символисты, декаденты, толстовцы, марксисты, богоискатели, нитцшеанцы, ну, и -- т. д... Я скоро смекнулъ, что я не ко-двору, и -- свернулъ на проселокъ. И вотъ: "невзначай, проселочной дорогой, мы встрѣтились и"... Скажите: вы у насъ долго пробудете?
   -- Я?-- Нѣтъ. Я завтра и ѣду.
   -- Уже?
   -- Непремѣнно. Вѣдь, я еще совсѣмъ новичокъ въ этой -- совершенно мнѣ незнакомой -- "земской службѣ"; и -- пока я не войду въ берега и не осмотрюсь -- я буду чувствовать себя скверно: волноваться, нервничать и все бояться попасть не туда, куда нужно... Потомъ, когда устроюсь и "залягу въ хомутъ", я опять загляну къ вамъ...
   -- Пожалуйста. И, знаете, вы не къ Костычовымъ, а--прямо сюда, къ намъ... Саша!вы видите),-- она прямо очарована вами; и мнѣ кажется, что и она сумѣла вамъ приглянуться...
   -- О, да! Я отъ нея прямо въ восторгѣ...
   -- Ну, вотъ. И я думаю, что вамъ у насъ будетъ лучше, удобнѣй...
   -- Представьте, что -- да! Я не знаю, почему это такъ, но тамъ, у Зины (она -- чудная дѣвушка, и я очень люблю ее),-- тамъ я не чувствую себя почему-то свободно... Почему это такъ?
   Я ничего не отвѣтилъ -- и, молча, поцѣловалъ у нея руку... Она -- удивленно взглянула, но не повторила вопроса...
   Мы остановились передъ запертой дверью, за которой была замурована моя тайна...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   У крыльца мы и разстались.
   Костычовъ пересѣлъ изъ фаэтона въ коляску. Саша, стоя на проножкѣ экипажа, все еще обнимала и цѣловала свою милую гостью и просила ее -- не забывать насъ и "непремѣнно-непремѣнно пріѣхать"...
   -- Я къ вамъ всѣхъ своихъ больныхъ приведу...-- наивно соблазняла она.
   -- ли ужъ, значитъ, въ отставку?-- упрекнулъ Костычовъ, ласково посматривая на Сашу.-- Да! вотъ она -- благодарность нашему брату-врачу: нуженъ -- сюда, а нѣтъ -- такъ и проститься даже забудутъ!-- неожиданно закончилъ онъ, поймавъ движеніе Саши -- соскочить съ проножки коляски, не пожавъ ему руку...
   -- Простите, Ѳедоръ Аркадьевичъ!-- торопливо потянулась къ нему переконфуженная Саша.-- Ну, зачѣмъ вы такъ говорите! Я никогда-никогда не забуду того, что вы для меня дѣлали!..
   -- Будто?-- ласково усмѣхнулся онъ.
   -- Ни-когда!! И я васъ люблю, какъ родного...
   -- Спасибо, спасибо...-- поежился онъ и задергалъ привычно плечомъ.-- Будемъ помнить. Прощайте!
   -- И такъ Елена Владимировна,-- подтвердилъ я еще разъ:-- какъ только вы устроитесь тамъ, такъ и пріѣдете -- да?
   -- Непремѣнно...
   Коляска снялась съ мѣста...
   Свѣтъ луны озарилъ еще разъ повернутый: къ намъ профиль русой головки подъ черной шляпой, скользнулъ по бѣлой вуалетке, и... все скрылось изъ глазъ, унесенное "фантастической четверней вороныхъ"... Давно это было...
   А -- сейчасъ:
   
   Мятель шумитъ и снѣгъ валитъ...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

CXL.

   Два дня я не былъ у Зины. Наутро, послѣ отъѣзда Плющикъ, мнѣ нездоровилось -- и я не поѣхалъ. А на другой день -- меня задержали. Пріѣхалъ купецъ, который торговалъ у насъ отдѣльный участокъ верстахъ въ двадцати отъ нашего имѣнія,-- старый дубовый лѣсъ, дecятинъ около 30-ти,-- продать который мы съ Иваномъ Родіоновичемъ рѣшали сообща, въ виду неурожая и грядущей нужды въ деньгахъ. Переговоры эти велись издавна -- мѣсяца два;-- и сейчасъ дѣло, очевидно, налаживалось... Мы просили 35.000; онъ давалъ намъ -- 30.000; но былъ готовъ и прибавить... Провозившись съ нимъ до обѣда, я отказался вести переговоры и поручилъ закончить сдѣлку Ивану Родіоновичу, у котораго была и довѣренность на веденіе всѣхъ моихъ дѣлъ. Совсѣмъ уже поздно -- часовъ около 10-ти вечера -- Иванъ Родіоновичъ пришелъ мнѣ сказать, что кончилъ за 33.000, "ударилъ по рукамъ" и получилъ ужъ задатокъ. Назавтра было условлено ѣхать въ городъ къ нотаріусу -- писать контрактъ и получить деньги. Я долженъ былъ обсудить съ Иваномъ Родіоновичемъ всѣ подробности предстоящей сдѣлки и написать объ этомъ нотаріусу.
   Усталый, я, наконецъ, отдѣлался отъ этой скучной исторіи къ часу ночи, и очень жалѣлъ, что не могъ урваться поѣхать къ Зинѣ и нынче...
   На слѣдующій день я поѣхалъ съ утра.
   Накрапывалъ мелкій дождь, обѣщая стать обложнымъ...
   Сидя подъ приподнятымъ верхомъ коляски, я разсѣянно наблюдалъ, какъ сверкающія подковы пристяжныхъ цѣпко захватывали темныя, влажныя плитки пыли, оставляя за собой сѣроватые кружки слѣдовъ по неуспѣвшей еще смокнуть дорогѣ... Пахло сухой, только-что смоченной землей, которая стала вдругъ черной, какъ бархатъ... По лакированнымъ крыльямъ коляски катились капли дождя...
   Я мысленно переживалъ подробности возможнаго (и неизбѣжнаго даже) объясненія съ Зиной,-- и тоскливое чувство недовольства поднималось во мнѣ... Я старался не думать объ этомъ, и опять внимательно приковывался къ быстро мелькавшимъ ногамъ пристяжныхъ...
   Но тоскливое чувство во мнѣ росло и росло...
   Я торопливо взбѣжалъ по ступенямъ крыльца, оскользнулся (охъ, плохо!-- мелькнуло во мнѣ), и -- вошелъ въ домъ. Проходя мимо кабинета
   доктора, я въ открытыя двери комнаты увидѣлъ согбенную фигуру Костычова, и -- завернулъ къ нему...
   Онъ обернулся и торопливо всталъ...
   И что-то было въ лицѣ Костычова, что заставило вдругъ насторожиться меня...
   -- Здравствуйте, Ѳедоръ Аркадьевичъ!
   -- Мое почтеніе...
   -- Зинаида Аркадьевна... она у себя?
   -- Нѣтъ. Она уѣхала. Вчера еще...
   -- Куда? въ городъ?
   -- Нѣтъ, не городъ. Въ Саратовскую губернію -- къ теткѣ. А оттуда, съ ней,-- въ Италію... Вотъ, и письмо вамъ...
   Я зашатался...
   Помню: Костычовъ бросился ко мнѣ...
   Когда я пришелъ въ себя,-- я уже лежалъ на диванѣ..
   -- Письмо гдѣ? -- глухо сказалъ я -- и самъ не узналъ своего голоса...
   -- Потомъ. Вы сперва успокойтесь...
   -- Давайте!
   Я разорвалъ конвертъ (знакомый -- розоватый конвертъ Зины), и...
   Вотъ это письмо.--

Валентинъ Николаевичъ!

   Простите, и -- если можете -- пожалѣйте меня. Я -- не вынесла. Не могу; это выше моихъ силъ. Все-равно, не сегодня -- завтра, а этимъ бы кончилось... Я слишкомъ на себя полагалась, слишкомъ любила и тянулась къ вамъ, чтобы во-время одуматься и не пойти дальше... Я -- просто не учла положенія. Но стоило только Еленѣ Владиміровнѣ пріѣхать сюда, чтобы мнѣ стало ясно, до очевидности, что я не могу и не могу! Это -- выше моихъ силъ... Я бы только себя и васъ измучила, и все бы кончилось тѣмъ, что вы меня возненавидѣли бы... Послѣдній вашъ отъѣздъ былъ первымъ предостереженіемъ. Я никогда не забуду ни вашего холоднаго рукопожатія, ни вашего выраженія лица... И я не виню васъ,-- я заслужила это. Мое поведеніе было безтактно, грубо и отвратительно! Я сама это знаю. Словомъ, я поняла, что значитъ продолжать итти въ указанномъ направленіи. Ревнующая женщина -- отвратительна! Я это знаю. О, да,-- я поймала себя на этомъ, что я... (мнѣ стыдно признаться!),-- что я начинаю нендвидѣтъ эту прелестную дѣвушку, которая ни въ чемъ, ни въ чемъ не повинна... Я устыдилась себя, и съ отвращеніемъ сама отъ себя отвернулась... Какъ видите, я не могла поступить иначе. Я не виню васъ ни въ чемъ. Вы поступили, какъ рыцарь, вы ничего не скрывали; вы сказали мнѣ все въ самую критическую минуту; вы сами меня даже сдерживали отъ дальнѣйшихъ шаговъ (я все, все помню!), и именно на то и указывали, что мой тогдашній порывъ къ вамъ -- могъ быть однимъ "настроеніемъ", въ которое вы не хотѣли и боялись повѣрить... И вы были правы. Я, я одна во всемъ виновата! Я понимаю всю опрометчивость моей самонадѣянности, всю безнравственность моего поступка относительно васъ; я знаю -- какое зло я вамъ сейчасъ дѣлаю (вѣдь, вы же меня любите!). Знаю,-- знаю все, сознаю, понимаю, ужасаюсь даже,-- и все-таки не могу поступить иначе... Повторяю. это выше моихъ силъ. Не могу! И пойди я дальше впередъ -- я бы только могла надорваться... Зачѣмъ это дѣлать? Простите меня и найдите въ себѣ силы отнестись ко мнѣ снисходительно... Не могла же я спокойно coзнaвать то, что вы любите Елену Владимировнy, и что она тоже васъ любитъ (я убѣдилась въ этомъ въ первый же вечеръ),-- знать это -- и сознавать себя чѣмъ-то мѣшающимъ, и стоять у васъ на дорогѣ. Вѣдь, я же знала и знаю, что только изъ джентльменскихъ соображеній по отношенію ко мнѣ, вы и "замуровываете" вашу "тайну". И не будь меня -- тайна-узница стала бъ свободной... Я не хочу быть тюремщикомъ тайнъ. Вы мнѣ сказали, что вѣрите въ то, что "тайна ваша въ хорошихъ рукахъ". Да,-- вы не ошиблись: я рву цѣпи этой "тайны" и выпускаю ее на свободу... Вы называли меня "человѣкомъ съ открытымъ забраломъ" (помните?). Не стану васъ разочаровывать. Да,-- я такая и есть. Двуличность и неискренность -- это не въ моемъ характерѣ. Я не могла смотрѣть въ глаза Еленѣ Владимировнѣ и лгать ей, вѣчно лгать,-- лгать, что я рада ея пріѣзду сюда, въ то время, когда ея пріѣздъ для меня пытка... Не могла радушно ее цѣловать -- и въ то же время ненавидѣть ее! И -- за что? За то, что я не сумѣла учесть своихъ силъ, и вообразила себя способной "объективно" смотрѣть на то, что меня ломаетъ и душитъ,-- за это? Но, при чемъ здѣсь она, эта милая и великолѣпная дѣвушка, передъ которой я виновата уже однимъ тѣмъ, что въ расплату за ея радостный порывъ ко мнѣ, платила ей подлою ложью и лгала ей своими поцѣлуями? У! какъ это противно, гадко и мерзко...
   Вы видите: надо было одно изъ двухъ -- или переродиться и стать другой (а это невозможно), или перестать дѣлать то, что мнѣ не по силамъ... Я выбрала послѣднее,-- что для меня и было единственно возможнымъ. Я знаю: вы поймете, что это далось мнѣ не даромъ. Это было "моленьемъ о чашѣ"; и я, шатаясь отъ муки и боли, сдѣлала этотъ роковой шагъ... Я рѣшила не видѣться съ вами, и не выяснять ничего лично. Это было бы мнѣ не по силамъ. Я знаю васъ. Я знаю и вашу обаятельность, и силу вашего слова... И я поняла, что я не устою, не удержусь, и опять пойду за вами, для того, чтобы завтраже опять и опять безсильно вернуться назадъ... Нѣтъ! лучше ужъ сразу...
   Я благодарна вамъ за все, что вы мнѣ дали,-- за тѣ минуты счастья, о которыхъ я никогда не забуду! И какъ жаль, что у меня не было ребенка -- тогда я имѣла бъ точку опоры. Какъ я любила бъ его! Какъ отдала бы ему всю свою жизнь! Судьба не хотѣла этого... Что дѣлать!.. Съ ней не заспоришь...
   Прощайте! Я вполнѣ надѣюсь на ваши рыцарскія чувства ко мнѣ -- и вѣрю въ то, что вы не станете бороться со мной то-есть -- пытаться вернуть меня и стать переубѣждать. Повѣрьте, что кромѣ лишней муки, это ничего не дало бы... Это было бъ насиліемъ надъ моей волей. И вы этого, вѣрю, дѣлать не станете. Нѣтъ! Я слишкомъ васъ знаю для того, чтобы думать обратное...
   Я ѣду къ тетѣ, въ саратовское ея имѣніе. А оттуда,-- какъ она меня не разъ и просила,-- въ Италію. Черезъ годъ я вернусь. Можетъ быть даже и раньше,-- какъ только почувствую себя въ силахъ встрѣтиться съ вами...
   Прощайте! Милый, дорогой, радость, счастье и мука моя! Зачѣмъ я тебя встрѣтила? Зачѣмъ все такъ ужасно сложилось? Ни я, ни вы -- никто изъ насъ ни въ чемъ не повиненъ, и вотъ... жизнь наша разорвана... Зачѣмъ?
   Прощайте, Абашевъ!

Зина Костычова.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Мнѣ трудно было дышать -- и я растегнулъ воротъ рубахи... Костычовъ взялъ мою руку...
   ...Что это -- сочувствіе? Нѣтъ,-- пульсъ...
   Онъ наклонился ко мнѣ, послушалъ мнѣ грудь... и (я вздрогнулъ отъ неожиданности) поцѣловалъ меня въ лобъ...
   -- Вы успокойтесь...-- сказалъ онъ не своимъ, а какимъ-то ломающимся голосомъ.-- Все, можетъ быть, и устроится... И потомъ: у васъ нехорошее сердце. Вамъ полѣчиться бы надо...
   -- Зачѣмъ? -- хрипло спросилъ я -- и закашлялся...
   -- Затѣмъ, чтобы быть здоровымъ.
   -- Зачѣмъ?
   -- Чтобы, жить...
   -- Зачѣмъ?-- упорно спросилъ я опять.
   Онъ ничего не отвѣтилъ. И разговоръ тяжело оборвался.
   Я всталъ и, пожавъ ему руку, машинально направился къ двери...
   -- Да!-- обернулся я къ Костычову.-- Когда будете писать къ Зинѣ... къ Зиначдѣ Аркадьевнѣ -- напишите, что я... да,-- я подчиняюсь ея приговору и почтительно преклоняюсь передъ ея волей. Она этого требуетъ... А о темъ, что у меня плохо сердце, и что мнѣ "полѣчиться надо",-- объ этомъ (я очень прошу васъ) вы ничего не пишите. Я ни въ комъ нехочу возбуждать чувства сожалѣнія. Прощайте!
   -- Хорошо. Я такъ и напишу. А къ вамъ... я все-таки нынче заѣду...
   -- Что? подмазать меня все хотите? За этимъ?
   -- Да.
   ...А, вѣдь, это онъ въ интересахъ Саши хлопочетъ...-- мелькнуло у меня.-- Чудакъ!
   -- Какъ вамъ угодно!-- спохватился я -- и отвѣтилъ, выходя ужъ изъ комнаты...
   

CXLI.

   Я вышелъ на крыльцо -- я тутъ только вспомнилъ, что я не распорядился относительно лошадей, которыхъ и не было. Онѣ -- какъ и всегда раньше -- были отпряжены. Поручивъ кому-то (не помню) передать Сергѣю, чтобы онъ нагналъ меня на дорогѣ, я зашагалъ изъ усадьбы... Я ничего не думала -- я только упорно, не отрываясь и не отвлекаясь въ сторону, созерцалъ одинъ фактъ, одну мысль, одно положеніе,-- и все это укладывалось въ одну короткую фразу: Зина уѣхала...
   Моросилъ мелкій дождь...
   Ноги мои скользили и вязли по грязной и липкой дороге и мѣшали мнѣ сосpедоточиться,-- и это былъ досадно... Смокшая рубаха непріятно липла къ тѣлу, было холодно, меня немножко знобило,-- и это тоже было досадно: отвлекало и это, заставляя думать о лошадяхъ, которыхъ, какъ назло, все еще не было...
   ...Э, чортъ съ ними! рѣшилъ я.-- Догонятъ...
   ...Зина уѣхала...
   -- Зина уѣхала...-- сказалъ я вслухъ стараясь привыкнуть къ этой короткой фразѣ которая все еще не выползала изъ этой раковины, не разбивала своей скорлупы и не вползала въ меня, чтобы потомъ разлиться въ потокѣ мысли... И все потому, что -- мѣшали... Мѣшала и эта кoлeиcтая, грязная дорога, по которой надоѣдливо скользили мои промокшія ноги;-- и этотъ дождь, который хлесталъ мнѣ въ лицо;-- и эта лужа, которая неожиданно городила дорогу, и надо было обходить ее далеко стороной;-- и эта баба съ ребенкомъ въ телѣгѣ, которая въ нахохленномъ шалашѣ своего зипуна, наѣхала на меня своей клячей и больно толкнула меня оглоблею въ грудь... Какъ сговорились всѣ!..
   Но, мало-по-малу, я выманилъ эту короткую фразу-улитку изъ ея скорлупы-раковины -- и сталъ понимать ее, сталъ думать...
   ...Зина уѣхала... Какъ это странно! Знала и раньше, знала все -- и все же уѣхала... "Не учла положенія"... Нѣтъ, не "положенія", а... (какъ она пишетъ?) -- "своихъ силъ". Но, вѣдь, это одно и то же... Причемъ же тутъ я? Я, какъ личность, со всѣми своими дефектами,-- я дался ей сразу: и въ этомъ, то-есть, во мнѣ, для нея не могло быть неясности. Нѣтъ, дѣло не во мнѣ (я какимъ былъ, такимъ и остался),-- дѣло въ ней. Ей казалось, что она можетъ любить меня такимъ, каковъ я есть. Въ этомъ вся и ошибка: такого меня она любить не могла. Ей это только казалось, что она любитъ. Она любила кого-то другого (воображаемаго)... И отъ того, котораго она воображала, она не ушла бы,-- того она очень любила. Она ушла отъ меня...
   ...Какъ это странно! Я обнималъ и цѣловалъ эту женщину,я любилъ -- и былъ счастливъ. И все это было одно сплошное недоразумѣніе. Все это принадлежало не мнѣ, а--тому, другому, воображаемому. А я... я -- былъ подлогъ. Я бралъ чужое, и думалъ, что это -- мое, и былъ счастливъ... И вотъ: волшебное стеклышко фантазіи, сквозь которое созерцали меня,-- оно вдругъ разбилось, и я, какъ Фаустъ, съ котораго сорвали волшебное кольцо (есть и такой варіантъ этой легенды), превратился вдругъ въ нѣчто такое, отъ чего съ отвращеніемъ отшатнулась та, которая любила его и шла подъ вѣнецъ съ нимъ. Передъ нею вдругъ сталъ не красавицъ-юноша, а--старый, горбатый, плѣшивый старикъ, противный, оборванный, съ трясущимся тѣломъ... Вся разница въ томъ, что Фаустъ сознательно лгалъ и прикидывался тѣмъ, кого хотѣли и могли любить, а я -- наоборотъ -- всегда очень боялся и очень боюсь казаться не тѣмъ, что я есть. Я все ей сказалъ,-- все, что было нужно и должно сказать...
   ...Можетъ быть, и всегда такъ? Можетъ быть, и Саша такъ меня любитъ! И, кто знаетъ, можетъ быть, стоитъ только лишь снять какое-то другое "кольцо",-- и она отшатнется?-- Возможно. Сквозь какое же стеклышко смотритъ она? И какимъ я кажусь ей? Можетъ быть, такъ же и -- Плющикъ? Возможно. Можетъ быть, такъ же и я ихъ люблю? И если снять съ нихъ волшебныя кольца, поднять ихъ черепа, прочесть всѣ ихъ подлинныя мысли, сорвать съ нихъ драпировки иллюзій, и -- я отшатнусь?..
   ...Можетъ быть, это и есть -- истина, а все другое -- волшебное кольцо Фауста, которое трогать нельзя, если только не хочешь быть раздавленнымъ и уничтоженнымъ истиной?-- Возможно. То-есть, и не возможно даже, а, поди, такъ оно на самомъ дѣлѣ и есть...
   ...Это ужасно! Что дѣлать... Истина -- это не красавецъ-юноша, а горбунъ-старикъ. И на каждомъ шагу (всмотритесь получше!) горбы этихъ истинъ протираютъ предъ нами цвѣтное покрывало нашихъ иллюзій...
   ...Такъ это и есть. Одна изъ этихъ иллюзій Зины -- я -- разбита, и она убѣжала отъ этой разоблаченной иллюзіи. Другая,-- вѣра моя въ любовь этой милой мнѣ женщины,-- тоже разбита: она, эта женщина, любила не меня -- шагающаго сейчасъ подъ дождемъ, по этой грязной дорогѣ -- э кого-то другого, котораго нѣтъ и никогда не было...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Топотъ конскихъ ногъ сзади меня прогналъ мои мысли...
   Я оглянулся.
   Меня догоняла "фантастическая четверня вороныхъ, съ Сатиромъ на козлахъ"...
   

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.

CXLII.

   Зима 1891-го года наступила сразу и дружно. Она пришла съ морозами, снѣгами, мятелями и заголосила надъ безбрежной русской равниной, надъ которой вставалъ призракъ голода... Размѣры его превзошли самыя смѣлыя ожиданія,-- и Русская Земля закопошилась... Земства требовали и получали запоздалыя продовольственныя ссуды; организовались столовыя; самоотверженные люди пошли въ первые ряды борцовъ, фаланги которыхъ потянулись въ деревню... Заговорили и объ "общественныхъ работахъ" (не все же, дескать, развращать даровыми подачками,-- и декламировали старое: "хлѣба и зрѣлищъ!"). Заговорили и о революціи, мечтая "на обломкахъ стараго построить новое"... Ученые люди,-- современные Архимеды,-- вспомнили старыхъ алхимиковъ -- и глубокомысленно задумались о "дешевомъ хлѣбѣ"(!)... Бывалый русскій помѣщикъ (этотъ рыцарь "безъ страха и упрека") явилъ себя въ роли Іосифа Прекраснаго и обнаружилъ его прославленную предусмотрительность, на свой помѣщичій ладъ,-- онъ на своихъ пустыхъ поляхъ накосилъ лебеды, обмолотилъ ее, наполнилъ ею свои пустыя "житницы", и -- пока что -- бойко торговалъ этимъ зельемъ... Свѣтскіе люди, которымъ хлѣба было не нужно, которые всячески были непрочь отъ зрѣлищъ,-- тѣ занялись вечерами концертами литературными утрами живыми картинами и мало ли еще нѣмъ... И все это -- съ филантропической цѣлью накормить "голоднаго", который давалъ имъ желанный предлогъ -- шить новыя платья, танцовать до упадy, пѣть, принимать красивыя позы, декламировать, играть на рояли и скрипкѣ... И никогда такъ много не танцовали и не декламировали какъ въ эту ужасную зиму! Это былъ поистинѣ "пиръ во время чумы"...
   А мужикъ,-- предлогъ и поводъ всѣхъ этихъ заботъ, попеченій и танцевъ,-- голодалъ, продавался, закабаливался во всякія цѣпкія лапы, ѣлъ лебеду и дубовую кору, пухнулъ съ голоду болѣлъ голоднымъ тифомъ и населялъ собою кладбища...

-----

   У насъ -- дома и въ окружности -- было еще теpпимо, сравнительно. Доѣдали, пpавда, послѣднія крохи; бывали что было возможно сбыть; кабалились, забирая тамъ и сямъ "подъ-отработки"; сдавали кулакамъ за-ничто свои "душевые надѣлы". Но голода и его спутника -- голоднаго тифа -- пока еще не было. Одни только дворовые люди, которымъ не за что было взяться, начинали уже всерьезъ голодать... Но и тѣмъ была оказана временная помощь. До полученія полумилліонной ссуды (которую должны были вотъ-вотъ выдать), на Земскомъ Собраніи рѣшено было ассигновать по 1000 р. на-руки земскимъ начальникамъ,-- "на случай острыхъ и исключительныхъ положеній безземельныхъ дворовыхъ".-- И имъ выдавались уже эти "пособія". Правда, мало-по-малу, стали распространяться у насъ темные слухи о томъ, что нашъ земскій начальникъ -- Баркинъ,-- вмѣсто хлѣба, даетъ какой-то мусоръ... И это обстоятельство невольно наводило крестьянъ на тревожныя мысли о томъ, что, поди, и все "пособіе" сведется къ такому же мусору...
   Я хотѣлъ-было уже обратиться за разъясненіями по этому поводу къ предсѣдателю Земской Управы -- Бѣльскому,-- какъ вдругъ получилъ отъ него письменное предложеніе -- примкнуть къ организуемому имъ отряду "продовольственныхъ попечителей", и немедленно "пожаловать" въ "Продовольственный Комитетъ", который на дняхъ долженъ былъ съѣхаться...
   Я отвѣтилъ согласіемъ, и -- нѣсколько дней спустя -- въ назначенный имъ срокъ, поѣхалъ на это "собраніе"...
   

CXLIII.

   Собраніе Продовольственнаго Комитета было назначено въ 8 часовъ вечера. И такъ какъ поѣзда на нашей станціи не совпадали съ указаннымъ временемъ, я и рѣшилъ ѣхать на лошадяхъ. Тѣмъ болѣе, что эти вѣчныя тоскливыя ожиданія на станціи, или -- еще болѣе непріятная перспектива -- опоздать,-- все это, не говоря уже о духотѣ и грязи вагоновъ, всегда утомляло меня и нервно настраивало.
   Пріѣхавъ въ городъ часамъ къ 6-ти вечера, и не зная -- куда мнѣ дѣвать себя въ это свободное время (знакомыхъ у меня не было), я рѣшилъ пройти къ нотаріусу Леонову, отъ котораго, какъ мѣстнаго старожила, я кстати могъ получить и цѣлую уйму нужныхъ мнѣ свѣдѣній...
   Леоновъ былъ дома.
   -- А, членъ конвента! Милости просимъ...-- привѣтствовалъ меня онъ, отрываясь отъ книги.-- Что, батенька, встегнули, видно, и васъ въ эти постромки?
   -- Какъ видите. Пришелъ вотъ къ вамъ -- скоротать у васъ свободное время (если позволите); а -- прежде всего -- запастись у васъ нужными указаніями. Я вѣдь въ вашихъ земскихъ дѣлахъ совсѣмъ новичекъ, и вы должны ввести меня въ курсъ дѣла... Ну, разсказывайте: что и какъ у васъ тутъ?
   -- А все еще пока "подъ Богомъ ходимъ"... Ссуду, о которой мы такъ долго и такъ безтолково хлопотали, намъ наконецъ дали, и дали бы гораздо и больше, еслибъ мы объ этомъ просили... Тамъ, батюшка, въ нашихъ бюрократическихъ верхахъ, сильно сейчасъ перетрусили: голодъ-то лупитъ всерьезъ,-- ну, и спохватились! Пугачевщиной, знаете, немножко припахивать стало... Поэтому. А to бы мы и теперь -- писали да отписывались... Нельзя: народъ грамотный -- не утерпишь. Дѣла! Мужикъ доглодалъ послѣднюю корку и начинаетъ пухнуть уже отъ лебеды, а у насъ еще и подворныхъ списковъ не сдѣлано,-- надо еще считать голодныхъ... И будь это не у насъ -- голодные и сами себя "сосчитали бы",-- ну, а эта бухгалтерія, иной разъ, очень и очень не на-руку "правящимъ классамъ"... Э-эхъ-ма! нашъ "сиволапый" до этой ариѳметики еще не доросъ... Покорно будетъ и голодать, и мереть "во славу Божію"... Вы вотъ -- просите меня ввести васъ въ курсъ дѣла; но, бѣда-то вся въ томъ, что и вводить пока еще некуда: никакого "дѣла" еще и нѣтъ,-- мы только-что начинаемъ! Вотъ, воровать -- это мы уже начали! Про земскаго начальника, Баркина, поди уже слышали? Сосѣдъ вашъ...
   -- Да, слышалъ.
   -- Ну, вотъ... Какъ же. Цѣлая каша заварилась. Кто-то донесъ прокурору (смекаете? не губернатору, а -- прокурору!), и -- пошло писать... Прокуроръ -- шасть на мѣсто, въ крестьянскую хату. И попалъ-то какъ-разъ во-время,-- когда "тетка Матрена" кочергой изъ печки "пособный хлѣбъ" выгребала (съ лебедкой-то онъ разсыпается).-- "Это пособный хлѣбъ?" -- Такъ точно.-- "У кого получала?" -- У нашего земскаго, батюшка...-- Прокуроръ опечаталъ ковригу и увезъ ее. И заварилось! Губернаторъ лѣзетъ на стѣну: какъ дескать, земскаго начальника -- и смѣли тронуту минуя его пpевосходительство?! Что, дескать, въ "сферахъ"" подумаютъ. А онъ, кстати изъ "свитскихъ"... Словомъ -- цѣлая буря. А Баркину, подлецу, это и на-руку...
   -- То-есть -- почему же это "на-руку"?
   -- Какъ: почему? А -- затрутъ... Дѣло теперь ужъ не въ томъ, что онъ -- воръ, а въ томъ, что обошли губернатора и наступили ему на, ногу. Воръ или не воръ г. Баркинъ, а -- губернаторъ теперь за него пополамъ pазоpвется, чтобы только ткнуть прокурора носомъ... И -- нельзя: "не по чину берешь!" Развѣ не знаете? Въ этихъ плоскoстяxъ мы и теперь движемся. Мало ли кто у насъ, на Руси, не воруетъ. "Брать" надо "по чину". Да вотъ хоть бы, и нынче въ вашемъ конвентѣ... (лукаво усмѣхнулся Леоновъ),-- врядъ ли тамъ будутъ вести рѣчь о земскомъ начальникѣ Бардинѣ! Хотя, и -- кто его знаетъ! Говорю вамъ: въ нашихъ "верхахъ" претрусили (пахнетъ сквеpно!), и можетъ быть на этомъ фoне и рисунки будутъ иные... Да вотъ -- посмотримъ, посмотримъ... Только -- не думаю. Виноватъ!-- сказалъ онъ, вставая (его позвали въ контору).-- Кліентъ навернулся...

-----

   Залъ Земской Управы (большая и мрачная комната) былъ уже полонъ народа, когда я вошелъ въ него. Помимо членовъ Продовольственнаго Комитета, къ которому принадлежалъ и я, здѣсь были и посторонніе посѣтители; были даже и нарядныя дамы, которыя пришли посмотрѣть и послушать...
   Я прошелъ въ кабинетъ предсѣдателя. Это былъ единственный человѣкъ, съ которымъ я былъ знакомъ здѣсь. Бѣльскій сидѣлъ въ кружкѣ избранныхъ. Остальная масса, среди которой были и вовсе простые люди, въ длиннополыхъ сюртукахъ и поддевкахъ, толпились въ залѣ, или сидѣли группами у огромнаго, поставленнаго "покоемъ" стола, покрытаго зеленымъ сукномъ и обставленнаго кругомъ вѣнскими стульями...
   -- А, здравствуйте, голубчикъ! Такъ и думалъ, что вы не пріѣдете...-- тихимъ, воркующимъ басомъ, съ привычной манерой пѣвца -- беречь голосъ,-- привѣтствовалъ меня, привставъ ко мнѣ навстрѣчу, Бѣльскій.-- Господа! рекомендую: г. Абашевъ. Нашъ землевладѣлецъ и коренной нашъ помѣщикъ, который до сихъ поръ все еще не хочетъ быть съ нами знакомымъ и котораго я (похвастаюсь) сумѣлъ-таки вызвать изъ его прелестнаго уголка, гдѣ онъ отъ насъ упрямо хоронится...-- и онъ назвалъ маѣ фамиліи моихъ новыхъ знакомыхъ:-- нашъ милѣйшій и несмѣняемый предводитель -- Николай Петровичъ Рузинъ; нашъ извѣстный коннозаводчикъ -- г. Шатинъ; а вотъ -- и старѣйшій нашъ земскій дѣятель, "Черная Жемчужина" нашего мѣстнаго парламента,-- г. Федотовъ (прошу любить и жаловать!); а вотъ -- и нашъ извѣстный художникъ -- г. Батонинъ. Самъ я -- артистъ Императорскихъ Театровъ -- къ вашимъ услугамъ... Какъ видите: никого изъ ряда не выкинешь! За кого ни возьмись -- политики, общественные дѣятели, артисты, художники... (воркуя мягкимъ басомъ, шутилъ Бѣльскій).-- Ну-съ, господа, пора и начинать! Косо еще нѣтъ, такъ -- подъѣуутъ. Пожалуйте! и онъ пригласилъ насъ всѣхъ въ залъ.
   При появленіи Рузина и Бѣльскаго, въ залѣ произошло движеніе. Всѣ засуетились и сгрудились у боковыхъ крыльевъ стола, спѣша занять мѣста, смѣясь чему-то, переговариваясь и гремя стульями... Оказалось, что, помимо членовъ Продовольственнаго Комитета, здѣсь были еще и члены Краснаго Креста, въ собраніи которыхъ предсѣдательствовалъ предводитель, и засѣданіе которыхъ было, почему-то, пріурочено къ нынѣшнему вечеру.
   Двое предсѣдательствующихъ -- Рузинъ и Бѣльскій -- сѣли рядомъ, во-главѣ стола, и невольно напрашивались на сравненіе. Рузинъ выдѣлялся своей породистой и аристократической внѣшностью. Красивый, съ эффектно поставленной на немного сутулыхъ плечахъ головой, въ серебрѣ своихъ курчавыхъ сѣдинъ, изящно зачесанныхъ назадъ съ элегантно постриженной окладистой бородкой съ ласковой улыбкой въ концахъ губъ онъ производилъ обаятельное впечатлѣніе. Бѣльскій, напротивъ,-- съ своимъ суровымъ профилемъ варяга съ бритымъ, энергично выступающимъ, подбородкомъ, выраженіе котораго немного смягчалось пушистыми русыми усами, концы которыхъ красиво выдавались рогами впередъ, и небольшой эспаньолкой подъ нижней губой,-- давалъ впечатлѣніе человѣка недюжинной воли. Чувствовалось, что воркующій басъ этого, тихо говорящаго, человѣка, при случаѣ, могъ дорасти и до громовыхъ раскатовъ. Я зналъ его, какъ пѣвца, и привыкъ почитать въ немъ артиста-художника. Онъ былъ еще въ разсвѣтѣ своей славы, когда изъ каприза покинулъ сцену и сталъ запаснымъ агрономомъ и земскимъ дѣятелемъ.
   -- Ну-съ, господа!-- началъ Бѣльскій.-- Надѣюсь, что вы ничего не будете имѣть противъ моего согласія, даннаго мною г. предводителю,-- указалъ онъ на Рузина,-- относительно нашихъ совмѣстныхъ занятій (хотя бы на первое время). Это будетъ, безспорно, имѣть свои хорошія стороны. Мы работаемъ общую работу, и должны не бѣгать отъ возможности, такъ или иначе, пополнять свои свѣдѣнія относительно, какъ самаго дѣла, такъ и тѣхъ способовъ, которые практикуются нашими сотоварищами-сотрудниками. Я, по крайней мѣрѣ, думаю такъ...-- закончилъ Бѣльскій, садясь на мѣсто.
   Съ нимъ согласились.
   Всталъ Рузинъ.
   -- Господа! у насъ, сравнительно, меньше работы. Позвольте ужъ намъ и начать первыми. Мы отнимемъ у васъ очень немного -- съ часъ -- времени, если только не меньше... Вы ничего не имѣете противъ?-- обратился ко всѣмъ онъ, галантно улыбаясь углами рта...
   Ему отвѣтили съ разныхъ сторонъ:--
   -- Нѣтъ, нѣтъ...
   -- Нисколько...
   -- Пожалуйста...
   Рузинъ сѣлъ и, порывшись въ портфелѣ, началъ вскрывать пакетъ за пакетомъ, читая ихъ вслухъ. То были: и просьбы о помощи, и всевозможныя донесенiя, и бумаги изъ Губернскаго Kомитета, и лично отъ губернатоpа, и отъ архіерея, и отъ другихъ -- причастныхъ къ дѣлу Краснаго Креста -- лицъ...
   Разсѣянно слушая доклады Рyзина, я въ то же время внимательно всматривался въ окружающія меня лица. Для меня это былъ совсѣмъ новый міръ, съ которымъ я раньше никогда близко не сталкивался.
   Напротивъ меня сидѣлъ мой новый знакомый -- Шатинъ,-- маленькій, рыженькій и юркій человѣчекъ лѣтъ сорокъ въ pmœ-nez, шнуръ котораго то-и-дѣло мелькалъ по лицу этого непосѣдливаго существа, съ непріятно торчащими усами и мелко иссѣченнымъ характерными морщинками лицомъ, которое таило въ себѣ всѣ признаки дегенерата... рядомъ съ нимъ и наискось отъ меня, сидѣлъ холенный бѣлотѣлый и жирный какъ поросенокъ человѣкъ, лѣтъ 30-ти, съ торчащими кверху усами и гладко пocтрижeнной головой, на затылокъ которой набѣгали жирныя складки. Фатоватая, топорчущаяся манерность этого человѣка бросалась въ глаза и производила отталкивающее впечатлѣніе до гадливости...
   Я наклонился къ художнику Батонину, который сидѣлъ рядомъ со мной, и тихо спросилъ у него:
   -- Кто это?
   -- Этотъ?-- переспросилъ онъ.-- Земскій начальникъ Баркинъ.
   -- Тотъ самый, о которомъ...
   -- Да, да; тотъ самый..-- усмѣхнулся Батонинъ, мигая черными глазками и жуя свои тонкія губы...
   Надоѣдливое чтеніе ненужныхъ бумагъ; провѣрка суммъ (и вновь полученныхъ, и уже затраченныхъ); однообразные запросы, съ короткими рѣшеніями: "отказать!", "выдать!",-- заняло и правда -- немного времени, какъ обѣщалъ Рузинъ, но все же утомило всѣхъ...
   Захлопнувъ портфель, онъ отодвинулъ свой стулъ и -- слегка потянувшись -- закурилъ папиросу, давая этимъ понять, что онъ -- кончилъ.
   -- Ну-съ, господа! приступимъ и мы...-- заворковалъ Бѣльскій.-- Прежде всего, я долженъ доложить собранію господъ попечителей объ одномъ, крайне непріятномъ дѣлѣ... (Всѣ насторожились, а Бѣльскій, потирая руки, тихо и не спѣша, продолжалъ).-- Дѣло въ томъ, что ко мнѣ, какъ предсѣдателю, поступило нѣсколько жалобъ, относительно раздачи крайне плохого хлѣба г. Баркинымъ. При жалобахъ приложены и образцы, и -- судя по нимъ -- я...
   -- Виноватъ!-- вскочилъ и заторопился Баркинъ.-- Я отвѣчаю только за тотъ хлѣбъ, который у меня въ амбарѣ. А тамъ -- пускай врутъ, что хотятъ! Я не знаю, что они подмѣшиваютъ тамъ... Могутъ и просто -- по злобѣ! Иного мерзавца посадишь подъ арестъ, онъ и вретъ, что ему взбредетъ въ голову... При чемъ здѣсь я?
   -- Позвольте-съ!-- сухо остановилъ его Бѣльскій.-- Дайте мнѣ кончить...
   -- Виноватъ!-- засуетился Баркинъ и шумно сѣлъ, откинувшись на спинку стула. Аффектированная поза была неудобна и утомительна для позирующаго -- и, правда, онъ покрасовался немного и сѣлъ проще...
   -- Дѣло это, господа, непріятно особенно тѣмъ,--ворковалъ Бѣльскій:-- что оно, мало того, что получило огласку, но и приняло нежелательный о(5оротъ. Господинъ прокторъ который былъ случайно здѣсь, счелъ нужнымъ вмѣшаться въ эту исторію, и -- насколько мнѣ извѣстно -- объѣхалъ нѣсколько хатъ, забралъ образцы муки и печенаго хлѣба и увезъ все это съ собой. Относительно же жалобъ, которыя получилъ я, то -- двѣ изъ нихъ попали ко мнѣ черезъ руки г. Батонина (ему ихъ вручили, какъ продовольственному попечителю), а остальныя -- адресованы прямо ко мнѣ... Я познакомлю васъ съ ними...
   Порывшись въ портфелѣ, Бѣльскій нашелъ и прочелъ намъ двѣ-три жалобы. Все это были варіанты на одну и ту же тему: земскій-де даетъ плохой и несъѣдобный хлѣбъ;-- взяться не за что;-- окажите божескую милость... Ну, и -- т. д...
   -- А теперь,-- продолжалъ Бѣльскій:-- взгляните на образцы, которые были доставлены намъ...-- и, обратившись въ сторону канцеляріи, которая толпилась въ дверяхъ, любопытно прислушиваясь къ тому, что говорилось здѣсь, Бѣльскій проговорилъ нѣсколько громче:-- Послушайте! дайте образцы хлѣба...
   Въ дверяхъ произошло движеніе -- и скоро отъ группы любопытныхъ отдѣлилась худощавая, высокая фигура (это былъ секретарь) и, подойдя вплотную къ столу, сложила свой грузъ: двѣ полъ-ковриги хлѣба и нѣсколько мѣшочковъ съ высѣвками изъ муки, розданной Баркинымъ. И то, и другое оказалось ужаснымъ. Особенно -- хлѣбъ. Это была какая-то буровато-зеленая масса, отъ одного вида которой начинало тошнить...
   Образцы произвели впечатлѣніе. Всѣ на минуту смолкли...
   Баркинъ порывисто вскочилъ и, дурно справляясь съ голосомъ, который дрожалъ и ломался, быстро забормоталъ:
   -- Я уже говорилъ. И еще... Я не отвѣчаю за то, что внѣ моего амбара. Конечно, это -- чортъ знаетъ, что такое -- указалъ онъ на образцы.-- Но, при чемъ здѣсь я? Могутъ прислать и еще что-нибудь хуже! Отъ клеветы никто не застрахованъ! Да. Пусть смотрятъ у меня въ амбарѣ; провѣрятъ, наконецъ... И потомъ: я не хочу больше заниматься этой раздачей! Кромѣ гадостей, все-равно, ничего не выйдетъ! У меня, какъ у земскаго начальника, работы и помимо хватитъ... И наконецъ: насъ и просто травятъ... Это -- не тайна. И я прошу освободить меня отъ этихъ раздачъ! Я не хочу...
   -- Позволь, душа моя...-- началъ, молчавшій все время его сосѣдъ -- Шатинъ (они были на -- ты).-- Дѣло не въ томъ, что ты хочешь, и чего ты не хочешь. Это -- вопросъ будущаго...-- Нѣтъ, не будущаго!-- перебилъ его Баркинъ.-- А я и теперь заявляю объ этомъ...
   -- Постой; не о томъ рѣчь...
   -- Все равно, я раздавать не стану!-- упрямо бормоталъ тотъ, блѣдный, растерянный.-- Я прошу васъ, г. предсѣдатель!-- офиціальнымъ тономъ заговорилъ онъ, обращаясь къ Бѣльскому.-- Да! прошу: освободить меня отъ этой обязанности. Позвольте мнѣ сдать отчетъ въ ввѣренныхъ мнѣ суммахъ (и въ самомъ непродолжительномъ времени). Я прошу, и -- простите -- требую этого!
   -- Хорошо, хорошо,-- невозмутимо заворковалъ Бѣльскій.-- Разъ вы не хотите -- мы не смѣемъ стѣснять васъ...
   Баркинъ пробормоталъ ему какую-то благодарность и -- плюхнулъ на стулъ...
   -- Странно...-- протянулъ Шатинъ.-- Право! Ну, какъ такъ клеветать на человѣка!-- пожалъ онъ плечами.-- Тѣмъ болѣе, что это такъ, конечно, не останется; и ужъ во всякомъ случаѣ должно же быть, такъ или иначе, провѣрено и дознано... Странно! Послушай -- обратился онъ къ Баркину -- вѣдь ты же, конечно, помнишь -- у кого ты покупалъ хлѣбъ, а?
   -- Какъ это: "конечно, помнишь"? Я покупалъ ни у одного и ни у двухъ, а у многихъ! Я дамъ въ этомъ отчетъ. Не теперь конечно... Я вѣдь не могъ же предвидѣть такихъ... запросовъ, иначе -- я привезъ бы всѣ оправдательные документы! Ho все равно! вы будете имѣть удовольствіе видѣть ихъ, и -- очень скоро...
   -- Ну-да, хорошо; я вѣрю тебѣ. Ты все это дашь. Но, все это тѣмъ именно и плохо, что -- послѣ, потомъ... А интересно было бы знать намъ теперь. Вотъ дѣло въ чемъ. Ты вспомни, хоть приблизительно... Ну, назовешь ты, скажемъ, Ивана -- Петромъ, Петра -- Иваномъ (мы не станемъ къ такимъ пустякамъ придираться)... А все же: будемъ знать -- что, вотъ-де, тамъ-то и тамъ-то хлѣбъ купленъ... Вѣдь ты -- не то, чтобы покупалъ много! На тысячу рублей особенно и не раскупишься! Ну, скажемъ, двѣ-три сдѣлки -- да и только! Не пудами же ты бралъ!
   -- Я вѣдь сказалъ, что не помню! Не могу же я въ самомъ дѣлѣ -- помнить все!--лепеталъ, вскинувъ плечи, Баркинъ...
   -- Такъ-таки, и не помнишь?-- не унимался Шатинъ.-- Въ такомъ случаѣ, душа моя, я, право, и... не понимаю тебя! Въ самомъ дѣлѣ: не помнитъ человѣкъ, и не позаботился захватить съ собой ничего!
   -- Не могъ же я допустить, что ко мнѣ здѣсь пристанутъ съ... допросомъ,-- срывающимся голосомъ, но все еще съ апломбомъ воскликнулъ Баркинъ.
   -- Ну! какой же здѣсь допросъ! Тебя просто спрашиваютъ. А -- "пристаютъ", говоришь? Такъ кто-жъ виноватъ? Приставать-то долженъ не я, а -- ты! Ты говоришь вонъ: "не помню", "не знаю", и "не предвидѣлъ"... А чего ужъ тамъ, кажется, знать-то! Съ мѣсяцъ, поди, идутъ толки... Я про нихъ (чортъ знаетъ гдѣ!) въ Москвѣ еще слышалъ! Видишь: куда добѣжало... А ты вотъ -- не знаешь!
   Баркинъ растерянно завозился на мѣстѣ -- и не зналъ, что сказать... Его выручилъ Федотовъ (Черная Жемчужина нашего парламента):--
   -- Позвольте-съ, господа!-- всталъ -- и ничуть не прибавился въ ростѣ этотъ маленькій и изможденный старичокъ, всегда охваченный маніей величія (что, въ связи съ его курьезной фигуркой, производило комическое впечатлѣніе).-- Позвольте-съ! Мнѣ кажется, что надо сначала спросить у человѣка, который былъ, такъ сказать, на мѣстѣ... (Послышался смѣхъ).-- Да-съ!-- невозмутимо продолжалъ онъ.-- Кто былъ очевидцемъ... Надо спросить у г. попечителя той мѣстности -- и что? и какъ? Вотъ-съ. Кто тамъ состоялъ попечителемъ?-- возвысилъ онъ голосъ...
   -- Мы-съ...-- отвѣтилъ ему сзади меня крестьянскій голосъ...
   Я оглянулся.
   Надъ группой сидящихъ высилась крупная фигура крестьянина, въ длиннополомъ сюртукѣ, русокудрая, бородатая, съ прямымъ проборомъ на головѣ и неизмѣримой серебряной цѣпочкой отъ горла и по всему жилету,-- фигура самоувѣренная и не лишенная нѣкотораго апломба. Это была одна изъ тѣхъ мелкихъ пьявицъ, которыми кишмя-кишитъ наша деревня...
   -- Вы попечитель?-- удивился Федотовъ.
   -- Такъ точно-съ,-- съ достоинствомъ отвѣтилъ тотъ, привычно встряхнувъ курчавой гривой волосъ и громко крякнувъ...
   -- Въ такомъ случаѣ, скажите пожалуйста (вамъ ближе знать), не приходилось ли вамъ слышать разговоры среди крестьянъ вашей волости о томъ -- какой хлѣбъ раздаетъ г. Баркинъ?
   -- Нетокма-что слышалъ (разно говорить можно-съ), а и собственнымъ глазомъ видали-съ...
   -- Ну, и -- что же? Какой это былъ хлѣбъ?
   -- Оченно даже хорошій! А что, къ примѣру, разговоры эти... Такъ это: вольному -- воля. Говори, что хошь...
   -- Такъ, такъ...-- неожиданно вступился Шатинъ.-- Вы мы? вотъ что скажите: вы -- Саломатинъ?
   -- Именно мы.
   -- Иванъ Гавриловичъ,-- обратился Шатинъ къ Бѣльскому:-- про него это?...
   -- Ахъ, да!-- спохватился вдругъ Бѣльскій.-- Кстати. Есть враги и у васъ...-- улыбнулся онъ.-- Есть и на васъ жалобы. Пишутъ о томъ, что вы, составляя списки голодныхъ, требовали "магарычей", и кто не давалъ вамъ, того вы отказывались вписывать...
   Послышался смѣхъ...
   -- Что жъ, правда это?-- спросилъ Бѣльскій, все еще улыбаясь.
   -- Писать можно все-съ! А коли -- ежели я не при чемъ, то (говорить
   надо такъ) къ чистому грязь не пристанетъ! И ежели кляузы этакія пошли, то я и вниманія не возьму и заниматься-то этими дѣлами! Вотъ что-съ. Окромя того, что покоя не знаешь -- бьешься, колотишься -- наговоры эти, напримѣръ...
   -- Да, правда, обидно это,-- согласился съ нимъ Бѣльскій.-- И мой совѣтъ вамъ: бросить заниматься этимъ. Не оцѣнили -- и -- Богъ съ ними!-- улыбнулся онъ.
   -- Я собственно и говорю про это самое. Потому -- наплевать мнѣ на это...
   -- Ахъ, чортъ возьми!-- вспылилъ вдругъ Шатинъ.-- Скажите на милость! Онъ еще распѣвать здѣсь вздумалъ, тонъ свой показывать! Наплевать ему... а! Ты проси, какъ милости, скотина, чтобы тебя безъ суда отсюда прогнали! Тамъ, должно быть, только копни -- и не одни "магарычи" были, а и -- не оберешься грязи! А онъ еще разговориваеть...
   -- Я, ваше благородіе,-- спасовалъ тотъ:-- ни Боже ты мой, ничегссъ... Помилуйте, развѣ жъ я смѣю-съ! Я только прошу ихъ благородіе, господина предсѣдателя, чтобы они ослабонили меня...
   -- Ну, вотъ -- этакъ лучше. По Сенькѣ и шапка!-- отвѣтилъ Шатинъ, вызывая улыбки окружающихъ...
   -- Господа!-- привсталъ я.-- Позвольте и мнѣ подѣлиться своими свѣдѣніями по поводу этого грустнаго инцидента. Я -- ближайшій сосѣдъ одной изъ волостей, въ которыхъ г. Баркинъ раздаетъ хлѣбъ, и долженъ сказать, что слухъ о томъ, что онъ раздаетъ мусоръ, вмѣсто хлѣба,-- слухъ этотъ общій. Мнѣ приходилось бесѣдовать и съ тѣми, кто получалъ этотъ хлѣбъ, и они подтверждали это. Можно, конечно, желать во всемъ этомъ видѣть клевету; но такое отношеніе къ дѣлу будетъ натяжкой. Затѣмъ, я не могу не коснуться и другой стороны дѣла. И вотъ какой. Меня крайне удивляетъ то обстоятельство, что намъ здѣсь приходится наталкиваться на подобнаго рода сюрпризы, какъ -- Саламатинъ, въ гримѣ "продовольственнаго попечителя"!!)... Покрывать подобнаго рода фигуры эпитетомъ "скотина",-- это слишкомъ своеобразная форма отношенія къ дѣлу... И я съ этимъ своимъ недоумѣніемъ обращаюсь лично къ г. предсѣдателю, который, надѣюсь, признаетъ законность и умѣстность подобнаго рода запросовъ, предъявляемыхъ къ нему, какъ организатору "Продовольственнаго Комитета", въ которомъ я имѣю честь присутствовать... Я думаю, что Саломатины здѣсь болѣе, чѣмъ не у мѣста...
   -- Вполнѣ съ вами согласенъ, г. Абашевъ!-- привсталъ быстро Бѣльскій.-- И извиняюсь за свой промахъ и передъ вами, и передъ всѣмъ собраніемъ господъ попечителей! Я приглашалъ въ организуемый мною Продовольственный Комитетъ лицъ, лично и хорошо мнѣ извѣстныхъ, способныхъ безкорыстно послужить общему дѣлу; и за нихъ я, конечно, являюсь лицомъ, нравственно отвѣтственнымъ. Такъ обстояло дѣло. Но иногда (какъ исключеніе) я -- довѣрялся и рекомендаціямъ. И вотъ -- принужденъ теперь извиняться, господа, за эту свою -- всячески неумѣстную -- довѣрчивость... (Онъ сѣлъ).-- А теперь -- относительно г. Баркина. Какъ видите, дѣло принимаетъ такой оборотъ, что съ нимъ, какъ-ни-какъ, а надо считаться. Надо что-нибудь предпринять. Коммиссію учредить, что ли?-- развелъ онъ руками.-- Словомъ: такъ или иначе, а--надо же выработать свой взглядъ по поводу этого обстоятельства...
   Его поддержали:--
   -- Да, да...
   -- Конечно!
   -- Иначе -- какъ же?...
   Послышалось съ разныхъ сторонъ.
   Послѣ короткаго обмѣна мыслей по этому поводу, рѣшено было избрать ревизіонную коммисію изъ трехъ -- Бѣльскаго, Веделя и меня,-- поручивъ ей разобраться во всей этой исторіи и доложить объ этомъ на общемъ собраніи...
   Покончивъ съ этимъ, перешли, наконецъ, и къ дѣлу продовольствія населенія. Въ общемъ, все пока сводилось къ выработкѣ основныхъ положеній сложнаго продовольственнаго дѣла, которое развертывалось передъ нами въ длинномъ рядѣ практическихъ вопросовъ, и ихъ надо было, такъ или иначе, рѣшать...
   Основными вопросами были:--
   1) Давать ли всѣмъ (отъ мала до велика), или -- только "нерабочему" возрасту?
   2) Какъ быть съ женщинами?
   3) Какъ опредѣлять право на полученіе "пособія", то-есть -- вносить ли въ списки всѣхъ нуждающихся, или только тѣхъ, кто, безъ "пособнаго хлѣба", никакъ извернуться не можетъ, не имѣя, помимо душевого надѣла, никакой личной собственности, въ видѣ излишка скота, или купленной земли (въ самомъ, хотя бы, и ограниченномъ размѣрѣ)?
   4) И наконецъ: путемъ какихъ пріемовъ -- съ помощью ли сходокъ, то-есть, совмѣстно съ крестьянами, или путемъ личнаго подворнаго осмотра.-- Опредѣлять степень нуждаемости?
   И -- такъ далѣе.
   Послѣ длинныхъ дебатовъ, большинствомъ голосовъ, рѣшено было:
   1) Давать только "нерабочему" возрасту (и мужчинамъ, и женщинамъ);-- до 15-ти и отъ 60-ти лѣтъ, дѣлали исключенія для больныхъ и женщинъ съ грудными дѣтьми.
   2) Давать только тѣмъ, кто не имѣетъ никакой личной собственности, ликвидація которой дала бы возможность прокормить себя за свой личный счетъ; отказывая даже и тѣмъ, кто имѣетъ снятые въ аренду "душевые надѣлы", учитывая возможность ликвидаціи и этихъ, послѣднихъ.
   3) Что же касается способовъ опредѣлены нуждаемости, то это -- всецѣло предоставлялось на усмотрѣніе гг. попечителей; при чемъ, личному осмотру (то-есть -- повальному обыску) рекомендовалось отдавать предпочтеніе, какъ наиболѣе вѣрному.
   4) И наконецъ: магазинные (общественные) хлѣба -- трактовать, какъ общественную собственность, и при раздачѣ этого хлѣба руководиться не тѣмъ, кто засыпалъ хлѣбъ, а тѣмъ -- кто въ немъ нуждается (на что, дескать есть и спеціальное "разъясненіе" г. министра). Посланій опросъ вызвалъ особенно сильные споры, и опять-таки -- рѣшено было; предоставить этотъ вопросъ на усмотрѣніе гг. попечителей, офиціально постановивъ -- не отступать отъ указаній министра...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Бѣльсжій торговался за каждый пудъ хлѣба, ссылаясь всякій разъ на ограниченность средствъ, и прося всѣхъ насъ помнить о томъ, что полумилліонная ссуда, это -- все, чѣмъ располагаемъ мы...
   Передъ самымъ концомъ засѣданія, всталъ Малыгинъ.
   Это былъ человѣкъ огромнаго роста, широкоплечій, бородатый атлетъ, въ простой синей поддевкѣ, съ которой онъ никогда не разстаются. Я зналъ его и раньше. Онъ былъ мой сосѣдъ. Лишенный всякаго образованiя, человѣкъ этотъ располагалъ недюжиннымъ, чисто критическимъ, умомъ, и въ обсуждены указанныхъ вопросовъ онъ внесъ не мало дѣльныхъ указаній и соображеній, съ которыми нельзя было не считаться, такъ какъ въ каждомъ словѣ Mалыгина, хихикая и посмѣиваясь въ кулакъ таилась колкая "русская сметка"... На этотъ разъ онъ былъ настроенъ не весело. Начавъ съ того, что, несмотря на всю безотрадноть впечатлѣнія вынесеннаго имъ изъ настоящаго попечительскаго собpанія, въ которомъ намъ всѣмъ пришлось не рѣшать, а -- принорaвливаться, на всю неприложимость того, что онъ хочетъ сказать,-- отъ все же не можетъ не высказаться относительно того, что -- на его взглядъ -- дѣло продовольствія населенія поставлено далеко не такъ, какъ это было бы желательно...
   -- Мы, господа, хотимъ только не давать умирать съ голода -- и отказываемъ въ помощи тѣмъ, кого принято называть "зажиточными". Что же выйдетъ? Правда это -- такіе дворы, съ горемъ пополамъ, но протянутъ и безъ насъ. Но они неминуемо разорятся. Скотъ пойдетъ за безцѣнокъ; земля закабалится въ кулацкія руки; и въ результатѣ -- получится нищета. Они потомъ ужъ "животовъ не надышатъ"... А поддержи мы ихъ теперь -- они были бы лучшими плательщиками тѣхъ же самыхъ продовольственныхъ ссудъ. Какъ хотите, господа, а я -- не назову это помощью...
   Бѣльскій только руками развелъ...
   -- Господа!-- сказалъ онъ.-- Я хорошо понимаю всю остроту сказанныхъ положеній. Но -- что дѣлать! Обстоятельства сильнѣе нашихъ пожеланій. Кто говоритъ! наша помощь будетъ болѣе, чѣмъ ограниченной. Мы вотъ -- отказываемъ въ пособіи "рабочему" возрасту, хорошо понимая, что всякая работоспособность, безъ возможности примѣнить ее на дѣлѣ (заработковъ нѣтъ!), дастъ въ результатѣ -- нуль. Тѣмъ болѣе, что общественныя работы у насъ, при ихъ ограниченности, случайности и распыленности, носятъ чисто мѣстный характеръ. Промысловъ у насъ нѣтъ. И взяться крестьянину не за что. И все же -- наши ресурсы сводятся только къ тому, что мы можемъ кормить стариковъ, дѣтей и развѣ только -- больныхъ... А начни мы давать всѣмъ, мы въ концѣ-концовъ неминуемо придемъ къ тому, что вынуждены будемъ отказать даже и тѣмъ, кто будетъ буквально мереть съ голода, и кому -- при извѣстной экономіи (скупости даже!) -- мы могли бы помочь въ продолженіе всего періода безхлѣбицы!... И я очень прошу васъ подумать о томъ, что на нашихъ плечахъ лежитъ нравственная отвѣтственность передъ тѣми, кому эта страшная година грозитъ не разореніемъ, а -- голодной смертью... Я хорошо понимаю, что лицомъ къ лицу съ нуждой, трудно быть экономнымъ, скупымъ, пріятно помочь и тяжело отказать. Но, господа, помните, что намъ нужно сейчасъ быть не добрыми, а -- благоразумными, чтобы не стать потомъ жестокими...-- закончилъ взволнованнымъ голосомъ Бѣльскій.
   Ему никто не отвѣтилъ.
   Разбитый, усталый и нравственно измученный, я вышелъ изъ зала собранія...
   

CXLIV.

   Было около 12-ти часовъ ночи, когда я, сказавъ Сергѣю, чтобы онъ собирался и запрягалъ, взялъ извозчика и поѣхалъ въ городской клубъ поужинать. Ночь была темная, но тихая и звѣздная. Городокъ уже спалъ, и только окна клуба ярко горѣли огнями. Скучно мнѣ было. Я переживалъ то мучительное состояніе нравственной переутомленности, когда хочется быть одному,-- чтобы не трогали и не мѣшали; или -- въ тѣсномъ кружкѣ хорошихъ и близкихъ людей, -- чтобы отвлечься и отдохнуть. А предстояло опять окунуться въ эту массу чужихъ и неинтересныхъ людей...
   ...Хоть бы Леоновъ былъ тамъ!-- подумалось мнѣ, и -- раздѣваясь -- я спросилъ у лакея:
   -- Нотаріусъ Леоновъ здѣсь?
   -- Такъ точно.
   ...Ну, слава Богу!-- облегченно вздохнулъ я.-- Все -- не одинъ...
   Въ дверяхъ зала я почти столкнулся съ Шатинымъ. Онъ шелъ съ Котельниковымъ -- откормленнымъ, румянымъ парнемъ, съ которымъ я былъ знакомъ еще по гимназіи. Сейчасъ -- онъ былъ уже отцомъ семейства и служилъ здѣсь земскимъ начальникомъ. Котельниковъ былъ малый со сметкой себѣ-на-умѣ, но лукаво все это припряталъ подъ свой добродушный и не лишенный юмора смѣшокъ...
   -- А! грозный членъ ревизіонной коммиссіи! Здравствуйте...-- посмѣиваясь, граспровалъ Котельниковъ, пожимая мнѣ руку.-- Право: вы изъ молодыхъ да ранній -- не успѣли къ намъ показаться, и прямо нашего брата за шиворотъ... Лихо! Ну, помогай вамъ Богъ! А то -- про нашего брата, земскаго, и такъ говорятъ чортъ знаетъ что; а тутъ еще -- этотъ мерзавецъ, провались онъ...
   -- Ну! проваливаться -- это онъ пусть подождетъ (успѣетъ!),-- перебилъ его Шатинъ.-- Это ужъ -- потомъ, если хочетъ. А вотъ -- вывести эту мразь: на чистую воду, это -- да! Это -- нужно. Вы -- обратился ко мнѣ онъ:-- ничего не будете имѣть противъ того, что я, по-мѣрѣ силъ помогу вамъ, разобраться во всей этой исторіи? Вы-то здѣсь -- вновѣ; а мы -- какъ рыбы въ водѣ.... И если у кого есть дыра въ каpманѣ,-- мы это знаемъ. И, право, это не такъ ужъ смѣшно и не такъ ужъ ненужно какъ принято думать! Повѣрьте: Бобчинскій сидѣлъ и въ самомъ Гоголѣ... Итакъ вы позволите?
   -- Пожалуйста.
   -- Такъ вотъ. Дѣло въ томъ что у этого ослика есть "папа" (тоже -- гадость порядочная!). Скупъ этотъ "пaпa", какъ Плюшкинъ и всячески старается поменьше платить за работу. Бьетъ онъ этимъ, конечно, себя: плохая плата -- плохая работа. У него позднѣе всѣхъ сѣютъ, позднѣе всѣхъ убираютъ; земля еле вспахана,-- ну, и родитъ одинъ соръ... Никто не помнитъ, чтобы у Баркина-отца хорошій былъ хлѣбъ. Всегда -- пополамъ съ лебедой. Въ нынѣшнемъ же году -- особенно. Сынокъ и позаимствовалъ этотъ мусоръ у "папы". Деньжонки пpикарманилъ, а "папинъ" хлѣбъ пустилъ въ оборотъ. Потому-то онъ и не могъ никакъ вспомнить -- гдѣ онъ купилъ. Какъ онъ ни глупъ, но (я знаю его) на это его все-таки хватитъ забыть онъ не могъ. Ему просто нечего было сказать. Вотъ. Какъ онъ извернется -- труднo, конечно, предвидѣть. Во всякомъ случаѣ, если онъ дастъ вамъ расписки о хлѣбныхъ покупкахъ -- значите впереди что это -- подлогъ. Стать это доказывать -- трудно, конечно; но, что это такъ -- это безспорно. На вашемъ мѣстѣ, я поналегъ бы на опросы крестьянъ. Тамъ -- будьте увѣрены, -- есть, что послушать! Ну а теперь -- посмотрѣлъ на часы онъ:-- всего хорошаго. Пора удирать: спать смерть хочется... Ты, земскій, пойдешь?
   -- Конечно. А вы,-- обратился ко мнѣ онъ,-- что? ужинать будете?
   -- Да.
   -- Такъ помните: свѣжая осетрина получена. Ее и просите... Одинъ восторгъ!-- и онъ поцѣловалъ кончики пальцевъ...
   -- Эко, обжора!-- ворчалъ на него Шатинъ, скрываясь за дверью.

------

   Леонова я встрѣтилъ въ столовой.
   -- Ну, что?-- началъ онъ съ мѣста въ карьеръ.-- Разсказывайте...
   -- Позвольте. Сначала устроимся. Здѣсь... (оглянулся кругомъ я) -- больно ужъ людно! Гдѣ бы это намъ обособиться?
   -- Справедливо. Митрофанъ!-- крикнулъ онъ.-- Ты, братецъ мой, вотъ что,-- пріятельски сказалъ онъ подбѣжавшему къ нему человѣку:-- накрой-ка намъ въ пустомъ залѣ. Знаешь, тамъ -- за роялемъ, въ углу?
   -- Слушаю-съ.
   -- А мы пока,-- сказалъ я:-- идемте къ буфету...
   -- Послѣдовательно.
   Когда мы, пережовывая буттерброды, вернулись назадъ, все уже было готово.
   -- Итакъ, излагаете...-- засовывая привычнымъ жестомъ за вырезъ жилета салфетку, буркнулъ, улыбаясь глазами, Леоновъ.-- Что вы тамъ такое понатворить изволили -- а?
   Я сталъ излагать... А онъ внимательно слушалъ,-- и не разъ красивые темные глаза его загорались лукавымъ блескомъ...
   -- Ну, словомъ (запѣлъ онъ, фальшивя):--
   
   Не хочу я, маменька,
   Косу расплетать;
   А хочу я русою
   Молодцовъ плѣнять...
   Онъ засмѣялся...
   
   -- Это я не о вашихъ затѣяхъ -- о накормленіи "пятью хлѣбами"... Это -- тема грустная. А -- по поводу земскаго. Да-съ! Вы въ масло подлили огонь, то-есть -- огонь -- въ масло... Э, чортъ! все -- мимо! Ну, словомъ вы понимаете... А все-таки -- пятую рюмку водки пить мнѣ не слѣдовало. Я и до васъ пропустилъ уже три, а тутъ еще -- съ вами... Но, вы не опасайтесь: у меня это дальше игривой перестановки словъ (да и то -- въ пословицахъ!)не пойдетъ... Итакъ, вы подлили масла въ огонь. Не знаю я -- сколько будетъ огня, а дыму и чаду будетъ довольно!
   -- Таперь -- о другомъ. Дайте вы мнѣ ключъ къ уразумѣнію нѣкоторыхъ вещей напримѣръ: давеча Шатинъ мнѣ хвастался тѣмъ, что онъ не хуже Бобчинскаго, знаетъ у кого въ карманѣ есть дырка -- и доказалъ это. Ho, вѣдь, вы знаете, что свѣдѣнія Бобчинскаго не исчерпываются этимъ...
   -- То-есть -- вамъ надо знать: у кого и зубъ со свищомъ -- такъ?
   -- Да. Мнѣ, напримѣръ, такъ и хочется думать, что тайныя пружины травли Баркина -- не тѣ, что намъ кажутъ. Во всемъ этомъ чувствуется что-то личное...
   -- Конечно. Вся у нихъ цѣль въ томъ, чтобы спихнуть Баркина съ мѣста. Только. Нынѣшній предсѣдатель -- займетъ его мѣсто; а на его мѣсто -- мѣтитъ Батонинъ, который не одни же "густолиственныхъ кленовъ аллеи" рисовать можетъ (онъ хочетъ перейти на "жанры"). Шатинъ же -- надѣется перехватить мѣсто земскаго для своего брата; а нѣтъ -- для себя (то-есть -- забѣжать раньше Бѣльскаго). Бѣльскій -- человѣкъ рѣзкій, крутой, не въ ладахъ съ губернаторомъ. А это -- все. Шатинъ же -- пролаза, и очень хорошо знаетъ, что куда не добѣжитъ иногда и конь съ копытомъ,-- туда часто доползаетъ съ клешней ракъ... Въ этомъ-то вся и подоплека всѣхъ этихъ моральныхъ негодованій. Въ общемъ, все это (между нами), исключая Рузина и Бѣльскаго, такая сволочь, что лучше о нихъ и не разговаривать! Баркинъ отличается отъ нихъ развѣ лишь тѣмъ, что больно ужъ глупъ (а глупъ онъ -- до святости). Только. Въ этомъ и вся разница. Пушкинъ когда-то мечталъ и самъ, и завѣщавалъ эту мечту и другимъ -- разсказать "преданья русскаго семейства". Не знаю, право, какими матеріалами располагалъ онъ;-- да-съ, сударь! Поэту, конечно, виднѣй! Но, что касается меня лично, такъ (каюсь) я не рискнулъ бы безъ перчатокъ рыться въ біографіяхъ русскихъ помѣщиковъ... Это -- поплечу развѣ вотъ только поэтамъ... Эти господа, поди, и русскаго помѣщика представятъ Гомеру и, всунувъ имъ въ руки скрижали, сведутъ и ихъ тоже съ Синая (на то они и поэты!). Моимъ же незоркимъ очамъ провинціальнаго нотаріуса все это рисуется нѣсколько иначе...
   -- Но, позвольте, сударь!-- подзадоривалъ я.-- Вы сами себѣ противорѣчите! Бѣдъ, вы же вотъ -- исключаете изъ этой ватаги и Рузина, и Бѣльскаго! А -- "Черная Жемчужина" вашего парламента -- Федотовъ? Я не спорю: очень возможно, что онъ когда-нибудь откроетъ свое инкогнито и подмахнетъ гдѣ-нибудь -- "Фердинантъ"... Но, вѣдь, самъ-то по себѣ онъ -- безупреченъ, надѣюсь?
   -- Рузинъ! Бѣльскій!-- вскинулъ плечи Леоновъ.-- Вѣдь, это -- какъ посмотрѣть... Среди этой "не стаи вороновъ", а -- "шайки удалыхъ" легко быть, конечно, и выдѣленнымъ. Это -- разъ. А что касается "Черной Жемчужины" нашего паpламента, такъ она -- эта самая "жемчужина" -- была когда-то изгнана изъ Суда... и -- какъ вы думаете? за что? (изъ пѣсни слова не выкинуть!),-- за взятки...
   Я даже привсталъ...
   -- Да! да!-- подтвердилъ Леоновъ.:-- Вы не ослышались. За взятки.
   Правда, это было давно и -- "быльемъ поросло". Его было въ Судѣ дореформенномъ, когда, говорятъ, брали и честные люди... Правда и то, что -- "быль молодцу не укоръ". Все это такъ; все это правда. Но, все-таки, фактъ этотъ не скраситъ ни чьей біографіи! И потомъ, и потомъ... (засуетился вдругъ Леоновъ, вынимая часы).-- Вы знаете? Часъ! Пора и честь знать. Мнѣ -- время спать; а вамъ -- непосѣдливый вы человѣкъ;-- садиться на вашу тройку и -- "Выноси меня, тройка усталыхъ коней!"... Ну-съ, и -- всего хорошаго!..
   Онъ встряхнулъ своей гривой курчавыхъ волосъ, пожалъ мнѣ руку и -- заковылялъ изъ зала...
   
   Не брани меня, родная,
   Отчего я такъ грустна...
   Беззаботно тянулъ онъ...
   
   -- Николай Николаевичъ!
   Онъ обернулся.
   -- Скажите, и васъ это ничуть не волнуетъ? (
   -- То-есть -- что именно? "Преданья русскаго семейства"?
   -- Ну, даже хотя бы и это? Онъ усмѣхнулся.
   -- Вамъ сколько лѣтъ?
   -- Э, полноте!
   -- Да, нѣтъ! Вы не того... Вы скажите. Подъ тридцать? А мнѣ сударь за 50 перевалило...
   -- И выводъ отсюда?
   -- И выводъ отсюда: не стань волноваться вы, въ ваши годы,-- васъ надо было бъ (простите!) повѣсить за это! А заволнуйся я, съ моимъ пузомъ,-- меня въ сумашедшій домъ надо было бъ отправить... Такъ-то-съ!-- и онъ скрылся за дверью...
   
   Скучно-скучно, дорогая,
   Жить одной мнѣ безъ него...
   

CXLV.

   Но, вотъ, наконецъ, и -- дорога...
   Таинственная тишина морозной, снѣжной равнины, окутанной сумракомъ ночи... Только звѣзды вверху; да снѣгъ кругомъ; да одинокія вѣшки-ракиты, молчаливо встрѣчаясь, отходятъ назадъ...
   Хорошо!
   Жадно дышитъ грудь ароматомъ морознаго воздуха. Тепло и уютно въ пушистой и мягкой дохѣ. Легкой дымкой ложится вспыленный снѣгъ -- на сани на спину Cepгѣя, на черные зады пристяжныхъ, хвосты которыхъ заиндивѣли и стали пушистыми... Невалкія сани, вздрагивая на рѣдкихъ ухабахъ, поскрипывая и взвизгивая, быстро скользятъ по бойкой дорогѣ. и, плача о чемъ-то, тоскуетъ, звенитъ колокольчикъ...
   Хорошо!
   Только бъ не думать... И -- нельзя:-- надоѣдливо лѣзутъ въ глаза эти ненужныя лица моихъ недавнихъ знакомыхъ... Батонинъ, художникъ, щурясь, мигаетъ черными глазами... (Да, да,-- говоритъ онъ,-- тотъ самый!).-- Баркинъ, съ жирной складкой на шеѣ, судорожно корчится въ своихъ аффектированныхъ позахъ, стараясь припрятать за ними позоръ обличеннаго вора. И потомъ -- эта злая и стегающая рѣчь Шатина, которая упорно преслѣдуетъ его, и все рѣзче, яснѣй и назойливѣй -- подъ аккомпанементъ колокольчика -- твердитъ ему: воръ! воръ! воръ!..
   А Бѣльскій, воркующимъ басомъ, говоритъ свою страшную фразу:
   -- Господа! намъ надо быть сейчасъ не добрыми, а -- благоразумными, чтобы не стать потомъ жестокими...
   И фраза эта ложится, какъ гиря, на грудь и жжетъ своей страшной правдой... Да, да!-- отзывается что-то во мнѣ,-- надо сумѣть быть "недобрымъ",-- надо обыскать этого голоднаго, и надо выбрать изъ нихъ только тѣхъ, кому грозитъ не разореніе (эти еще подождутъ: до нихъ чередъ не дошелъ!), а тѣхъ кому грозитъ голодная смерть... И это страшное дѣло "благоразумія" надо сдѣлать; а нѣтъ -- это сдѣлаютъ господа Баркины (а ихъ очень много!), и сдѣлаютъ это по-своему...
   А прежде всего: надо не думать (это -- потомъ), а -- дѣлать. Надо надѣть шеломъ Мальбрена и распихать ногами эту ворующую сволочь... Потомъ, послѣ, можно будетъ и слѣзть съ Россинанта и снять амуницію этого славнаго рыцаря, и... словомъ: "будетъ время еще сосчитаться!" -- "теперь: будемъ дѣлать это "недоброе", а "благоразумное" дѣло...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Поздно (часа въ четыре ночи) заиндивѣлая тройка остановилась у крыльца. Въ окнахъ дома горѣли огни. Саша -- ждала меня...
   

CXLVI.

   На другой день, часовъ около 12-ти, я подъѣзжалъ къ усадьбѣ Баркина. она ютилась въ лѣсу. Свернувъ съ проселка въ длинную аллею ракитъ, мы скоро въѣхали въ небольшой дворъ, съ безпорядочно разбросанной постройкой, среди которой высился двухэтажный домикъ, сильно напоминающій своей архитектурой жидовскую корчму. Это и было обиталище земскаго начальника.
   Взобравшись по крутой, узенькой лѣсенкѣ, я попалъ въ маленькую, грязную переднюю, гдѣ меня встрѣтилъ такой-же грязный лакей, суетливо заметавшшся при моемъ появленіи. А въ сосѣдней комнаты слышался рокочущій голосъ Бѣльскаго. "онщ и Ведель пргехали раньше.
   Въ дверяхъ меня встрѣтилъ самъ Баркинъ.
   -- Пожалуйте! Позвольте представиться...
   Мы поздоровались.
   -- Виноватъ, господа! Я задержалъ васъ немного...
   -- О, нѣтъ!-- отозвался Бѣльскій.-- Мы только что пріѣхали...
   -- Вы не прозябли?-- егозилъ вокругъ меня Баркинъ.-- Хотите чаю? вина?..
   Я попросилъ его не безпокоиться.
   -- Ну-съ, господа,-- обратился къ намъ Бѣльскій.-- Приступимъ.
   -- Да, да...-- отозвался и Ведель (высокій, лысый старикъ изъ обрусѣлыхъ нѣмцевъ, съ клинообразной и посѣдѣвшей бородкой).-- А то -- поздно будетъ...
   Отличительной чертой этого человѣка была задушевность и искренность его рѣчи. О чемъ бы онъ ни говорилъ, онъ, словно, душу выкладывалъ -- даже слезы у него на глазахъ выступали... Такъ это бываетъ у людей, по натурѣ хорошихъ и добрыхъ, но въ прошломъ которыхъ есть что-нибудь нехорошее,-- и ихъ уличили въ этомъ когда-то и очень, очень обидѣли...
   Порывшись въ портфелѣ, Бѣльскій обратился ко мнѣ:
   -- Скажите: вы какъ бы предполагали начать намъ нашу работу?
   -- Я думаю, что надо, прежде всего, попросить г. Баркина потрудиться сообщить намъ, во-первыхъ,-- гдѣ и у кого онъ покупалъ этотъ хлѣбъ, и познакомить насъ и съ оправдательными документами на эти сдѣлки; и, во-вторыхъ,-- вручить намъ списки тѣхъ лицъ, которымъ хлѣбъ этотъ былъ розданъ. Вотъ. А затѣмъ, мы, сообща (всякій -- въ ближайшей къ нему мѣстности), объѣдемъ всѣхъ этихъ лицъ, и -- путемъ личныхъ опросовъ -- постараемся выяснить, насколько совпадаетъ, какъ заявлена г. Баpкина, такъ и жалобы и слухи со стороны, съ истинымъ положеніемъ дѣла...
   -- Ну, а произвести осмотръ амбара -- это вы какъ? не считаете нужнымъ?-- Нѣтъ.
   -- О, нѣтъ, господа!-- заволновался вдругъ Баркинъ.-- А я, наоборотъ, именно это и прошу васъ сдѣлать! Да,-- потому-что я, лично, за то вручалось, что у меня въ амбарѣ. А тамъ,-- сдѣлалъ широкій жестъ онъ,-- тамъ пусть они врутъ, что хотятъ! А расписки на покупку этого хлѣба праздничную книгу,-- все это вы сію же минуту получите... Эй!-- крикнулъ онъ, обернувшись къ кому-то въ пространство.-- Па-аслушаште!
   Въ дверяхъ показался худой человѣку въ синей поддевкѣ.
   -- Дайте намъ книгу дворовыхъ и расписки... тѣ! знаете?
   -- Слушаю-съ.
   -- Мой письмоводителя -- пояснилъ намъ Баркинъ.-- " теперь господа, лока это онъ соберетъ все, прошу васъ -- идемте, осмотримъ амбары...
   Мы встали.
   Одѣваясь, Бѣльскій замедлилъ немного въ передней и, давъ время Баркину съ Веделемъ выйти за двери тихо шепнулъ мнѣ:
   -- Тутъ, безъ васъ приходилъ косорукій мужиченко -- просить пособіе. Онъ вѣроятно, ждетъ насъ и -- будетъ въ амбарѣ. Спросите его: какой онъ хлѣбъ получалъ здѣсь раньше -- такой или хуже?
   -- А вы, г. предсѣдатель, почему объ этомъ не спросите?-- сухо сказалъ я.
   -- Э, голубчикъ! Меня ужъ и такъ ставятъ во главѣ всей этой исторіи! А вы -- человѣкъ новый, внѣпартійный. Къ вамъ губернаторскіе клевреты ни съ какой стороны не подъѣдутъ... А погасить въ этомъ дѣлѣ всякій намекъ на пристрастность -- это желательно всячески...
   -- Хорошо. Спрошу.
   Продовольственнымъ хлѣбомъ было занято два амбара. Въ одномъ -- лежала мука, идущая черезъ руки предводителя (это -- отъ Краснаго Креста); въ другомъ -- купленная Баркинымъ. Намъ отворили и тотъ и другой. Первый -- былъ полонъ муки. Второй -- былъ вовсе пустъ...
   -- Вотъ, все, что осталось,-- указалъ Баркинъ на уголъ амбара, гдѣ сиротливо лежало пудовъ 10--15 муки.
   И то, "что осталось", было хорошаго качества, какъ и мука изъ Краснаго Креста. Словомъ, смотрѣ, ть было нечего. Но всѣ почему-то стояли и не шли изъ амбара. Въ амбразурѣ двери зарисовалась фигура крестьянина. Это былъ закорузлый, косматый мужичонко, въ рваномъ полушубкѣ, съ завязанной въ грязную тряпку рукой.-- (Вотъ онъ -- "косорукій"-то этотъ!-- смекнулъ я).
   -- Ваше благородіе!-- обратился онъ къ Баркину, удушливымъ, сиплымъ голосомъ, комкая грязную шапченку въ рукахъ.-- Явите божескую милость -- выдайте хлѣбушка! Разу кусить нечего.... Вотъ, какъ передъ Истиннымъ...
   -- Я,-- высокомѣрно отвѣтилъ тотъ:-- не раздаю теперь. Проси вонъ -- г. предсѣдателя...
   Мужичонко метнулся въ сторону Бѣльскаго...
   -- Нѣтъ, нѣтъ!-- заворчалъ тотъ.-- Проси у него,-- указалъ онъ на Баркина.-- Я не при чемъ здѣсь.
   -- Но, Иванъ Гавриловичъ!-- вскинулъ тотъ плечи:-- я заявилъ, вѣдь, что я не могу и не хочу заниматься этой раздачей!
   -- Да. Но нельзя же все это бросить! "потомъ,-- не выдержалъ Бѣльскій:-- что раздавать-то? вотъ эту горсть? Нѣтъ ужъ, увольте отъ этой комедіи! Я и на оценѣ никогда не выступалъ въ комическихъ роляхъ... Не мое амплуа. Не умѣю...
   Всѣ на минуту примолкли.
   -- Явите божескую милость!-- не унимался мужичонко, и -- плюхнулъ въ ноги...
   -- Па-аслушай!-- обратился Баркинъ къ своему ключнику (бородатому мужику, въ рукавицахъ):-- выдай ему.
   -- Сколько прикажете?
   -- А вотъ,-- указалъ кивкомъ головы Баркинъ на подходящаго къ намъ письмоводителя,-- спроси!
   -- Три пудика мнѣ, три. Я ужъ знаю. Я значитъ, на четыре души получаю,-- пояснилъ косорукій все еще ерзая на колѣняхъ...
   -- Ну, чего ты валяешься! Встань. Какъ не стыдно!-- не выдержалъ я. Меня начинала мутить вся эта исторія...
   Тотъ всталъ, и -- видя, что ему ужъ отвѣшиваютъ, шмыгнулъ къ вѣсамъ и сталъ помогать...
   -- Послушай,-- спросилъ я.-- Ты получалъ здѣсь и раньше пособіе -- да?
   -- Получалъ, получалъ, ваше благородіе! Какъ же!
   -- Ну, и -- какой же ты хлѣбъ получалъ -- такой? или -- хуже?
   -- Раньше-то, то-есть? Гдѣ тамъ: "такой"! Раньше этакаго хлѣба не было; а вовсе зеленый былъ -- одна лебеда, значитъ...
   -- Такъ-таки, и -- лебеда?-- спросилъ Ведель.
   -- Не то, чтобы якорная, а--съ мучицей... Мы, стало быть, отсѣвали ее, лебеду-то. Не всю, значитъ (гдѣ тамъ!), а -- мало-мало... А то -- душа не примала! Особливо -- ребятишки, пусто имъ будь... Ни-за-Боже-ты-мой ѣсть не станутъ! Дурнитъ отъ него, то-есть...
   Баркинъ блѣдный, ко все еще аффектированный, молча смотрѣлъ въ сторону. Только подбородокъ его слегка вздрагивалъ...
   -- Ну, идемте,-- буркнулъ Бѣльскій.
   Онъ и-Баркинъ пошли впередъ. Мы съ Веделемъ -- сзади.
   -- Хорошъ, голубчикъ!-- заговорилъ вполголоса Ведель, пріотставъ и еще.-- Мука-то изъ Краснаго Креста у него цѣла почти вся; а эту-то, свою-то, онъ ужъ всю размытарилъ. Дуракъ, дуракъ, а дѣло ловко обставилъ! Самъ и распускалъ слухи, что мука-де плоха... Не его, конечно; а та, что онъ получаетъ отъ Рузина. Каковъ? Говорятъ, что Баркинъ плохую муку раздаетъ, и онъ говоритъ то же самое! Поди -- разбирай тамъ.
   -- Да. Но теперь ему ложь не поможетъ.
   -- Теперь-то -- конечно.
   -- А чѣмъ это все кончится?
   -- Богъ знаетъ! Могутъ и подъ судъ отдать, могутъ и выгородить. Губернаторъ -- за него. Мѣсто земскаго -- это онъ потеряетъ: замаранъ ужъ больно!-- говорилъ Ведель, съ глазами полными слезъ...
   Когда мы вошли въ домъ, Баркинъ суетился у стола...
   -- Вотъ, вотъ, извольте...-- поочередно обращался онъ къ намъ.-- Здѣсь все: и расписки, и книга...
   -- Сколько ихъ?-- спросилъ Бѣльскій, берясь за расписки.
   -- А, право, не знаю. Семь, восемь...
   -- Все -- небольшія сдѣлки?
   -- Да. Я покупалъ, по мѣрѣ надобности,-- отвѣтилъ, вставая, Баркинъ.-- Виноватъ, господа, я -- на минуту (распоряжусь относительно стола). Надѣюсь, вы не откажете мнѣ въ чести -- пообѣдать у меня?
   -- О, нѣтъ! Мы скоро ѣдемъ...-- отвѣтилъ за всѣхъ Бѣльскій.
   -- О, нѣтъ! Пожалуйста...-- запротестовалъ тотъ и -- вышелъ.
   -- А, знаете,-- негромко сказалъ Бѣльскій.-- Вѣдь, онъ покупалъ! У него ничего не родилось, и онъ покупалъ для себя. Такъ что... Вамъ Шатинъ говорилъ относительно подлога?
   -- Да.
   -- Ну, такъ -- здѣсь его нѣтъ. То-есть -- строго говоря, онъ есть, конечно.
   Онъ отсчитывается въ затратѣ земскихъ суммъ своими личными сдѣлками. Но, намъ не доказать этого... Положимъ, ему и такъ не поздоровится! (Вошелъ Баркинъ).-- А теперь,-- не мѣняя интонаціи, продолжалъ Бѣльскій:-- какъ мы подѣлимъ между собою вотъ этихъ?-- указалъ онъ на книгу, получавшихъ пособіе.
   -- А по волостямъ,-- отвѣтилъ Ведель.-- Три волости -- и насъ трое.
   -- Такъ и рѣшимъ. Ну-съ, я начну писать протоколъ...-- сказалъ онъ и завозился съ портфелемъ...
   Пока онъ вязаннымъ почеркомъ выводилъ строку за строкой, я отъ нечего дѣлать и чтобы избѣгать разговоровъ съ Баркинымъ, разсматривалъ книгу "выдачи пособія"; а Ведель что-то вписывалъ въ свою записную книжку. Баркинъ сидѣлъ развалившись въ креслѣ, и курилъ папиросу за папиросой...
   -- Вотъ,-- началъ Бѣльскій.-- Извольте выслушать...-- и онъ, мягко рокоча басовыми нотами, не спѣша, прочелъ написанный имъ протоколъ. Это былъ сжатый пересказъ всего, что намъ пришлось видѣть и слышать у Баркина. Протоколъ заканчивался тѣмъ, что -- "случившійся въ амбарѣ, при осмотрѣ хлѣба, крестьянинъ, на вопросъ г. Абашева, показалъ, что онъ получалъ здѣсь и раньше, и что хлѣбъ былъ хуже..."
   -- Виноватъ!-- вмѣшался Баркинъ.-- Правда, хлѣбъ былъ раньше не такъ показенъ, потому что я тогда давалъ чистую ржаную муку; а та, которую вы сейчасъ видѣли,-- она съ примѣсью пшеницы...
   Бѣльскій взялся было за перо...
   -- Позвольте, Иванъ Гавриловичъ,-- сказалъ я.-- Я не согласенъ съ такой редакціей протокола. Крестьянинъ говорилъ не такъ, какъ вы пишите. Онъ сказалъ, что хлѣбъ былъ почти сплошь лебеда, и его нельзя было ѣсть. Буквальныя его выраженія: "душа не примала", "дурнило съ него". Вотъ. Такъ вы и пишите.
   -- Да, да; правда; онъ такъ говорилъ. Помню...-- наивно лицедѣйствовалъ Бѣльскій.
   -- Мнѣ кажется, господа,-- закипятился Баркинъ:-- что вопросъ о показанности хлѣба -- это слишкомъ большая роскошь для нашего крестьянина! Лишь былъ бы съѣдобенъ! Вы посмотрите, что онъ дома ѣстъ...
   Я посмотрѣлъ на это ожирѣлое, тупое лицо, съ лихо закрученными: вверхъ усами и смѣшанное чувство омерзѣнія и жалости охватило меня, лицомъ къ лицy, съ этимъ нравственнымъ и умственнымъ убожествомъ... Ему никто не отвѣтилъ. Протоколъ былъ написанъ,-- и я заторопился ѣхать...
   -- Позвольте!-- засуетился Баркинъ.-- Мы будемъ обѣдать...
   -- О, нѣтъ! Увольте отъ этого. Я могу пообѣдать и дома,-- сухо сказалъ я, отпихиваясь отъ этого бѣлотѣлаго, жирнаго человѣка, который все еще юлилъ около меня, заглядывая въ глаза, какъ провинившаяся собака...
   Я свободно вздохнулъ только тогда, когда очутился въ саняхъ. Но чувство гадливости все еще нервно подергивало меня,-- и я жалѣлъ, что ввязался во всю эту исторію. И -- зачѣмъ? Они и безъ меня обошлись бы...
   ...Да,-- они мнѣ только помѣшали видѣть вотъ это...
   И я оглянулся кругомъ.
   Вечерѣло. Даль затягивалась дымкою сумерокъ...
   Дорога шла скатомъ, вплоть до села, которое виднѣлось верстахъ въ десяти. Длинное (покуда глазъ хваталъ), оно залегло по рѣкѣ и пряталось въ группы заиндевѣлыхъ ракитъ, съ церковью посрединѣ и крылатой мельничушкой -- на бугрѣ. Дальше, за нимъ, снѣжная равнина шла вверхъ и -- замыкалась темной полоскою лѣса. То былъ -- Абашевскій лѣсъ...
   Короткій ноябрскій денекъ, съ своимъ невысокимъ солнцемъ, которое всегда ведетъ за собой по южному окраю неба розоватую полоску зари, переливался ужъ въ сумерки, и -- сквозь дымку тучъ -- бросалъ на равнину розоватые снопы свѣта. Они бродили, тамъ и сямъ, по равнинѣ и вырывали изъ сѣроватой картины грустныхъ сумерокъ: то -- уголокъ овражка, съ задумчивымъ кустикомъ надъ самымъ обрывомъ, и онъ долго стоялъ и красовался въ розоватомъ апоѳеозѣ его обласкавшего свѣта, но, мало-по-малу, блѣднѣлъ, выцвѣталъ и тушевался дымкою сумерокъ; то -- встрепанную, вихрастую и одноглазую хатенку, подъ сѣнью заиндевѣлой ракиты, съ игрушечной пунькой напротивъ и обнаженнымъ скелетомъ полураскрытаго дворика -- сзади -- и все это, захваченное словно врасплохъ, дѣлалось центромъ всего и розовѣло своимъ вдругъ набѣжавшими негаданнымъ счастьемъ...
   ...Да, да!-- думалось мнѣ.-- Такъ и мы, такъ и съ нами... На фонѣ сѣренькихъ дней нашей жизни (такъ же вотъ -- непpошено, негаданно) лучъ счастья зальетъ насъ,-- такъ, что духъ захватитъ,-- и... гдѣ оно? "тамъ -- и опять:
   
             ...Долга моя дорога;
   Сырая ночь -- ни хаты, ни огня...
   Ямщикъ поетъ. Въ душѣ опять тревога...
   Про черный день нѣтъ пѣсенъ у меня!
   

CXLVII.

   Дня черезъ два, я получилъ изъ Управы цѣлую кипу бумагъ.
   Тутъ были и подворные списки, сдѣланныя волостью, которые надо было провѣрить; и бланки, для шнурованной "раздачной" книги на каждое общество; и "предложеніе" управы -- поторопиться раздать магазинный хлѣбъ, который уцѣлѣлъ только въ двухъ обществахъ (въ остальныхъ старшина уже роздалъ); и убѣдительная просьба Управы -- поторопиться съ првѣркой списковъ такъ какъ населеніе доѣдаетъ-де посланія крохи и осаждаетъ управу своими запросами и жалобами....
   Въ моемъ "попечительствѣ" состояло: 6 большихъ селъ и 7 деревень. При чемъ, между ними, были, напримѣръ, и такія села, какъ Верхне-Турово, въ которомъ числилось болѣе пятисотъ дворовъ. И всю эту сложную и отвѣтственную работу, съ провѣркой подворныхъ списковъ и опредѣленіемъ степени нужды каждаго отдѣльнаго двора, съ цѣлымъ рядомъ цыфровыхъ данныхъ о нужномъ количествѣ хлѣба (и -- по-дворно, и -- по обществамъ, я -- на весь участокъ) на каждый мѣсяцъ, чтобы Управа могла знать -- когда, куда и сколько она должна будетъ направить хлѣба,-- все это надо было продѣлать въ продолженіе мѣсяца!..
   Управа просила такъ же подыскать и нужное количество амбаровъ, для хлѣбныхъ грузовъ (а если-де представится возможность, то -- "заблаговременно и заарендовать ихъ"); а равно -- оказать ей содѣйствіе и въ самой покупкѣ хлѣба на мѣстѣ -- "если таковой-де окажется"... И -- т. д... И повторяю: все это надо было продѣлать въ одинъ мѣсяцъ...
   Я смутился.
   -- Иванъ Родіоновичъ, успѣемъ мы? Какъ вы думаете?
   -- Работы много. Вы какъ полагаете: обойти все -- съ двора и на дворъ?
   -- Большія общества провѣримъ на сходкахъ, а тѣ -- обойдемъ...
   -- Притужно.
   -- Что жъ теперь дѣлать! Завтра же и начнемъ...
   -- Относительно лошадей -- какъ прикажете?
   -- Горбоносую и бурыхъ... На этихъ будетъ удобнѣй.
   -- Такъ и я хотѣлъ присовѣтовать... (Онъ помолчалъ).-- А въ чемъ вы поѣдете?
   -- Какъ: "въ чемъ?"
   -- Я къ тому, что -- полушубокъ бы надо (готовый "романовскій").. А то -- вы такъ вашу доху отдѣлаете, что бросить придется! Тамъ, вѣдь грязи не занимать стать! А то бы: до мѣста доѣхали -- доху эту долой и въ полушубкѣ... А назадъ ѣхать: доху на плечи, а полушубокъ -- въ узелъ... Пуще всего (грязь -- грязью), а и больные будутъ встрѣчаться... Всего повидаемъ!
   -- Да. Но, гдѣ же теперь взять полушубокъ? Въ пальто, развѣѣ
   -- Вы скажете!-- запротестовала Саша.-- Простудиться! Я завтра въ городъ съѣзжу и привезу вамъ все: и полушубокъ, и подпояску, и шапку подъ цвѣтъ (сѣрую, бырчатую). Такимъ молодцомъ будете -- бабы глаза растеряютъ...-- засмѣялась она.
   Такъ мы и рѣшили.
   -- Потрудись, потрудись, батюшка!-- сказала старуха-няня, которая вошла къ концу нашей бесѣды.-- Трудно будетъ тебѣ: и самъ измаешься, и сердце натрудишь... А нельзя. Надо! Божье это дѣло...-- закрестилась, и зашептала старуха.
   

CXLVIII.

   Итакъ, завтра -- въ походъ. А нынче (благо -- время свободное) побѣсѣдуемъ съ Сагинымъ. И пора! Отъ него -- вотъ уже, третье письмо лежитъ у меня безъ отвѣта... Все -- некогда.
   Кстати. Вскорѣ, послѣ того, какъ уѣхала Зина, я получилъ отъ Аркадія письмо, въ которомъ онъ извѣщалъ, что нынѣшнимъ лѣтомъ онъ пріѣхать не можетъ, ссылаясь на то, что онъ рѣшилъ-де проѣхать въ Крымъ, на Кавказъ (возможно -- и дальше...). Но -- помню -- я тогда же подумалъ, что онъ и не можетъ пріѣхать: здѣсь была Плющикъ... И очень возможно, что Сагинъ рѣшилъ, что онъ здѣсь пока будетъ лишнимъ... А между тѣмъ, я съ Еленой Владимировной, съ тѣхъ поръ, какъ она была здѣсь, ни разу еще и не видѣлся. Къ намъ она уже не пріѣхала больше, ссылаясь на то, что она занята. А потомъ -- ее куда-то вызвали (къ какой-то больной теткѣ),-- и она взяла временный отпускъ. Но мнѣ почему-то казалось, что и она тоже рѣшила, что она здѣсь -- лишняя... Я даже не знаю дошло ли до нея, знаетъ ли она о томъ, что Зина уѣхала. Не думаю. Сагинъ зналъ. Мы переписывались съ нимъ, и я давно уже его увѣдомилъ о томъ -- чѣмъ и какъ разрѣшилось у насъ "небо, полное грозою"... Въ подробности этого событія ни онъ, ни я не входили; но о самомъ фактѣ отъѣзда онъ зналъ...
   Да! Тутъ же, вскорѣ, я получилъ отъ него и картину -- "Саша-прачка",-- которая виситъ у меня сейчасъ въ кабинетѣ, и я до сихъ поръ все еще не могу насмотрѣться на нее... Она великолѣпна! Сагинъ исполнилъ свое обѣщаніе -- и, дѣйствительно, "превзошелъ себя"...
   Вотъ и все, что случилось, послѣ отъѣзда Зины.
   Съ Костычовымъ я тоже -- почти не встрѣчался. Разъ только,-- когда я слегъ въ постель, послѣ прогулки подъ дождемъ и размышленій на тему о "снятомъ кольцѣ Фауста"... И все же, несмотря на все философское равнодушіе больныхъ (этимъ господамъ -- все нипочемъ!)---меня онъ стѣснялъ: мнѣ больно было видѣть его... И я обратился къ другому врачу. И послѣ,-- когда онъ являлся по требованію Саши, которая вѣчно возилась съ своими больными,-- я всегда находилъ предлоги не бывать дома, и избѣгалъ его...
   Для полноты картины, могу отмѣтить развѣ еще вотъ то обстоятельство, что, послѣ "снятаго кольца", у меня почему-то стала поламывать грудь. То -- и ничего; а то -- заладитъ на цѣлую недѣлю -- ломитъ и ломитъ... Я сталъ "интересно блѣднымъ". Случилось мнѣ какъ-то быть въ городѣ, и я отъ нечего дѣлать, изъ любопытства, зашелъ къ знакомому доктору. Это былъ милый старецъ, изъ нѣмецкихъ евреевъ,
   -- Что это, докторъ, у меня грудь все поламываетъ?-- спрашиваю я.
   -- А вотъ -- посмотримъ...
   Онъ внимательно выслушалъ, выстукалъ грудь, и -- сложивъ стетоскопъ -- уныло задумался...
   -- Ну, что, докторъ,-- серьезно?
   -- Да серьезно... Вамъ сколько -- лѣтъ тридцать?
   -- Да -- около: двадцать семь...
   -- Р"но немножко. Пожили черезъ край; поработали сердцемъ... Оттого.
   -- Но, что это?
   -- Склерозъ.
   -- Ну, а грудь почему ломитъ? Что это -- жаба грудная?
   -- Да; ангина...-- и онъ потянулся къ чернильницѣ.-- Вотъ... отрывисто бурчалъ онъ, набрасывая вязаннымъ почеркомъ формулу рецепта.-- Таблетки... препаратъ іода. Будете принимать... (Онъ на минуту запнулся).-- Да! по три таблетки въ день. Не сразу, а -- начиная съ одной. А потомъ -- навернитесь...
   Я расплатился и вышелъ.
   Проходя до докторской пріемной, я оглянулся случайно въ трюмо... и задержался...
   ...Плечи широки; грудь высока...-- усмѣхнулся я.-- Надолго хватитъ!-- и, оглянувшись на дверь докторскаго кабинета, я скаталъ рецептъ въ шарикъ и -- бросилъ въ окно...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Вотъ, и -- все.
   А теперь -- побесѣдуемъ съ Сагинымъ.
   (Письмо къ Сагину.)
   Аркадій, "повинной головы и мечъ не сѣчетъ". Такъ и ты: не вздумай злобиться, что я упорно молчалъ. Не о чемъ было писать, да и не въ моготу было... Въ послѣднее время я опять вошелъ въ тѣневую полосу жизни -- и замкнулся въ себя. Раненый звѣрь всегда ютится въ своей берлогѣ, пока не отлежится и не отдышится тамъ. Я не отлежался еще, а меня уже выманули... Сейчасъ, я, въ доспѣхахъ рыцаря изъ Ламанча, выступаю на борьбу съ вѣтряными мельницами... Да,-- я, мало того, что зачисленъ въ члены "Продовольственнаго Комитета", но и въ члены "ревизіонной комиссіи" тоже, съ грандіозною цѣлью -- поймать и изобличить въ воровствѣ земскаго начальника (!). Результатомъ чего будетъ то развѣ, что^вмѣсто одного вора, сядетъ другой воръ или еще хуже -- попадется, какъ назло, порядочный человѣкъ -- и, такимъ образомъ, подъ гнилой институтъ будетъ подставлена свѣжая подпорка. То-есть -- одно глупѣе другого! Это ли не ударъ въ грудь вѣтряной мельницы! Меня, знаешь, всегда поражало -- зачѣмъ это люди сознательно дѣлаютъ глупости? Сознаютъ, понимаютъ -- и все-таки дѣлаютъ. Относительно моего "попечительства" я не говорю. Здѣсь есть прямой смыслъ. Не пойди я -- пойдутъ старшина съ волостнымъ писаремъ (тотъ же земскій) и будутъ злодѣйствовать. Но, относительно земскаго начальника,-- воля твоя,-- могу только руками развесть... И зачѣмъ подвернулась мнѣ подъ ноги эта мразь -- ты вѣси, Господи! Ну, чортъ съ нимъ..
   Пойдемъ дальше. Жутко мнѣ было, Аркадій, очутиться въ родной средѣ брата-помѣщика. Помимо предводителя Рузина,-- сребровласаго и породистаго старца, съ которымъ мы, при первомъ же нашемъ знакомствѣ, сочлись и оказались даже немножко сродни,-- и предсѣдателя Бѣльскаго, который ("чудный случай!") изъ опернаго пѣвца -- ты это знаешь -- превратился въ земскаго дѣятеля;-- кромѣ этихъ двухъ, хоть шаромъ покати... Все больше -- люди звѣринаго образа. Правда, я не всѣхъ еще видѣлъ; но все-таки -- достаточное количество экземпляровъ, чтобы имѣть о нихъ представленіе...
   Нотаріусъ Леоновъ, такъ тотъ прямо такъ и говоритъ всѣми словами, что онъ "безъ перчатокъ" не рискнулъ бы коснуться біографіи русскаго помѣщика, остроумно каламбуря о томъ, что эту тему онъ уступаетъ поэтамъ, которые-де, по завѣту Пушкина, будутъ имѣть претензію повѣдать намъ "преданья русскаго семейства". И онъ правъ, каламбуря по адресу поэтовъ. Величайшій изъ нихъ -- графъ Толстой -- исполнилъ этотъ "завѣтъ" Пушкина, создавъ свой геніальный трудъ -- "Войну и Миръ",-- въ которомъ онъ умудрился замолчать цѣлое крѣпостное право! Правда, тамъ есть Дубрецкіе и Курагины; но бѣда въ томъ, что "великій писатель Земли Русской" писалъ эти фигуры безъ фона, а фономъ этимъ былъ весь Народъ Русскій, котораго такъ обобрали и повысосали всѣ эти князья Дубрецкіе и Курагины, что онъ и посейчасъ еще вотъ гложетъ дубовую кору! Мнѣ вотъ, завтра надо итти въ курныя избы къ нему,-- и я долженъ былъ запастись спеціальнымъ костюмомъ, чтобы рѣшиться постучать къ нему въ дверь...
   Зачѣмъ я иду? Жутко, Аркадій...
   Помню, давно,-- когда я еще былъ малышомъ-гимназистомъ,-- меня потрясла страшная фигура старухи-нищей. Ее звали Алентихой. Она таскалась по городу уже полупомѣшанная, страшная, оборванная... Я никогда не видалъ ничего подобнаго! Это была огромнаго роста, согбенная фигура, съ косматой, сѣдой головой, окутанной грязными тряпками. Когда-то плисовая ея кофта-рубище давно уже выносилась и покрылась пестрой мозаикой разноцвѣтныхъ заплатъ, тоже уже полинявшихъ и прорванныхъ, и въ дыры ихъ выглядывали нависшіе лохмотья ваты. Юбка ея была оборвана съ одной стороны до колѣнъ, а съ другой -- волочилась тряпицей по самой землѣ. На ногахъ ея (зиму и лѣто) шлепали, сбитые до послѣдней возможности, валенцы, съ задранными носками вверхъ. Лицо старухи-вѣдьмы было сине-багрово, съ обвѣтреной и облупленной кожей. Изъ-подъ проваленной верхней губы выглядывалъ желтый клыкъ. Глаза были превращены въ гнойныя дыры. Она ходила согнувшись, бурча что-то подъ носъ, или напѣвая сиплымъ голосомъ циничныя пѣсни. Если она встрѣчалась съ кѣмъ, она останавливалась, грозила клюкой (она уже ничего не просила), ругалась страшною руганью, а иногда -- съ дикимъ воплемъ задирала вверхъ свой шумящій отъ грязи подолъ и цинично казала свое страшное тѣло... Грязна она была до паѳоса. Я видѣлъ разъ, какъ она около срубовъ-колодцевъ, изъ которыхъ водовозы брали воду, окруженная ими, валялась въ грязи, вызывая этимъ восторгъ своихъ зрителей. Водовозы поливали ее изъ черпаковъ. Она вскидывала вверхъ руки, вопила въ какомъ-то экстазѣ и снова падала въ жидкую грязь, подъ свистъ и крики толпы... Это было нѣчто ужасное!
   И вотъ, когда я встрѣчался съ нею на улицѣ или наблюдалъ ее изъ окна, я всегда боялся, какъ ужаса, и... знаешь -- чего? Я боялся встрѣтиться съ нею глазами... О, если бъ я былъ художникъ, я нарисовалъ бы ее! Я далъ бы ее во весь ея ростъ, во всей потрясающей правдѣ ея страшнаго лица и страшнаго рубища, и написалъ бы внизу, на рамѣ этой страшной картины: "Се -- человѣкъ!"
   Какая страшная біографія таится за спиной этой фигуры!
   "Блажены нищіе, ибо они наслѣдуютъ. Царство Небесное"...
   Знаешь, Аркадій,-- эту фразу украли у нищихъ! Я это недавно прочелъ у Штрауса. Они (кто эти "они"?) подмѣнили ее, вставивъ въ нее ненужное слово. Они сдѣлали подлогъ,-- они сказали: "нищіе духомъ"... Просто нищимъ, которымъ и заповѣдано Царство Небесное, они самовластно закрыли эти Богомъ отверстыя двери... Да! они (кто эти "они"?) отняли у нищихъ и небо, и землю.
   И вотъ -- завтра къ этимъ вдвойнѣ обобраннымъ я буду стучать въ дверь... И я боюсь опять того же самаго, чего боялся когда-то ребенкомъ,-- боюсь встрѣтиться съ ними глазами... Я всегда о нихъ думалъ, наблюдалъ ихъ, читалъ о нихъ; сталкиваясь съ ними, говорилъ и шутилъ съ ними; но никогда не встрѣчался съ ними глазами...
   И вотъ -- завтра...
   Жутко Аркадій!

Абашевъ.

   

CXLIX.

   Рано -- солнце еще не всходило -- мы съ Иваномъ Родіоновичемъ тронулись въ путь. Морозило. Небо слабо алѣло на юго-востокѣ, и пурпуромъ заливало неподвижно застывшую (какъ-разъ надъ горизонтомъ) курчавую тучку. Ярко дрожали лучистыя зимнія звѣзды, словно, торспясь о чемъ-то успѣть досказать отлетающей ночи... Розоватая снѣжная пыль вилась изъ-подъ ногъ пристяжныхъ и -- дымкой ложилась на бархатистыя крылья саней. Морозъ визжалъ подъ санями. А небо все больше и больше заливалось краской зари...
   Проѣхавъ верстъ семь, мы поднялись на высокій бугоръ, съ котораго открывался видъ на село, куда мы сейчасъ направлялись. Оно проснулось уже -- и курилось дымками, которые загибаясь въ одну сторону, медленно тянулись по розоватому небу...
   Это --
   
   Я туманомъ сѣдымъ
   Заморожу дымъ:
   Какъ онъ тянется --
   Такъ останется...
   Подъ-наполемъ,
   Подъ-надъ лѣсомъ,
   Перевѣсомъ...
   
   вспомнилось мнѣ, глядя на эту картину.
   Художникъ сказался и въ Сергѣѣ:
   -- Ишь, ишь -- закурились избенки-то! Глянь, Родивонычъ: какъ пожаромъ, скажи, охватило...
   -- Завтракъ готовятъ,-- отвѣтилъ тотъ.-- Капустой-то,-- а? И сюда ажъ доноситъ. Духовита, пусто ей будь!-- усмѣхнулся онъ, по-своему отнесясь къ этой картинѣ.
   Въѣхавъ въ село, мы остановились у крайней избы.
   -- Ну, Павлычъ,-- сказалъ Иванъ Родіоновичъ:-- трогай, малушка, дальше, Найдешь гдѣ избу и дворъ попригляднѣй -- тамъ и притулись пока...
   Я сбросилъ доху и въ новомъ своемъ полушубкѣ направился къ хатѣ...
   -- Господи благослови!-- буркнулъ сзади мой спутникъ.
   Шагнувъ черезъ высокій порогъ въ сѣни, я отворилъ дверь и, сильно пригнувшись, вступилъ въ избу. Душный воздухъ, съ примѣсью гари и кислой капусты, шибнулъ намъ въ лицо. Мелькнули фигуры людей. Кто-то метнулся по хатѣ; кто-то вспрыгнулъ на печь... Тусклый свѣтъ крохотныхъ оконъ, въ квадратныя дыры которыхъ зима выставляла свою косматую бороду (такъ сильно наросъ снѣгъ на всѣхъ стеклахъ), скупо освѣщалъ все жило. Было тѣсно и душно. Въ устье затопленной печи выбивалъ лиловатый, курчавый дымокъ, и стоящая напротивъ огня баба съ ухватомъ казалась огненно-красной. Она удивленно уставилась на насъ и -- молчала (что, дескать, за люди?). Тотъ же вопросъ былъ написанъ и на замаранныхъ личикахъ трехъ бѣлоголовыхъ ребятокъ, которые ютились на печкѣ...
   -- Здравствуй, тетка!-- сказалъ я.
   -- Здравствуй, батюшка.
   -- Хозяинъ дома?
   -- Нѣту-ти...
   -- Гдѣ жъ онъ?
   -- Да вышелъ куда-то. Какъ на-пропасть! Нуженъ, чай?
   -- Обойдемся и такъ. Я -- попечитель. Пришелъ посмотрѣть вотъ, какъ вы живете. Хлѣбъ поручили раздать мнѣ...
   -- Такъ, такъ... Изъ гамазеи, вишь?
   -- Да. Такъ вотъ: списки мнѣ надо провѣрить. За этимъ..
   Я присѣлъ къ столу, досталъ изъ портфеля тетрадь и спросилъ:
   -- Фамилія какъ?
   -- Чавой-то?
   -- Прозываетесь какъ?
   -- О, это-то! Голошаповы мы; а по-уличному, то-то, "Слетки"... Я отыскалъ въ спискѣ дворъ и прочелъ вслухъ -- кто записанъ.
   -- Всѣ тутъ?
   -- Не всѣ, милый, нѣтъ! Мальченка пропущенъ (Федюшка, вишь), меньшенькій...
   -- Ну, вотъ, мы и впишемъ его...
   -- Впиши, милый, впиши!
   -- Ну, какъ, тетка,-- хлѣбъ есть?
   -- Гдѣ жъ его, батюшка, взять-то! Нѣту-ти. Зерна -- и того, милый, нѣтъ! Хоть самъ, дойди, глянь...
   -- Иванъ Родіоновичъ, идите -- посмотрите.
   -- Штожъ, што жъ, сударикъ; подь, милый, глянь...-- засуетилась баба, зашагавъ быстро къ двери...
   Ушли. Я остался одинъ. Только съ печки на меня удивленно глядѣли голубые глазенки троихъ ребятокъ. Одному изъ нихъ,-- самому маленькому,-- стало страшно безъ матери, лицомъ къ лицу съ чужимъ и невѣдомымъ ему человѣкомъ,-- онъ шумно вздохнулъ и заплакалъ, закрывъ пухлое личико грязными ручонками...
   Старшій братишка сталъ ободрять его (видимо, и самъ не особенно довѣряя мнѣ):
   -- Чаво ты, Федюшка? Онъ -- ничаво: трогать не будетъ. Посидитъ-посидитъ и уйдетъ...
   Вошла мать. При видѣ ея, малышъ успокоился (не дастъ, молъ!).
   -- Ну, что?
   -- Пусто. Чего тамъ! совсѣмъ голяки...-- получилъ я отвѣтъ.
   Я сдѣлалъ отмѣтку -- "дать", и всталъ уходить...
   -- Продай, тетка!
   -- Счастливо, сударикъ! Что жъ, хлѣбушка-то, скоро?
   -- Скоро; на-дняхъ...
   -- А то -- ѣсть, милый, нечего. То -- занимали все; а то -- и давать ужъ не стали: у самихъ, баютъ, нѣтъ! Ребятишки вотъ пуще: дай и дай! За душу тянутъ...
   -- Не горюй. Изъ магазина вотъ (изъ "гамазеи",-- пояснилъ я) выдадутъ. А потомъ и отъ казны пособіе будетъ итти каждый мѣсяцъ. Слыхали, поди, ужъ?
   -- Слыхали, слыхали, милый! Какъ не слыхать! Тѣмъ только себя и судержимъ, что ждемъ все: вотъ-вотъ, дескать, милость объявятъ...
   Я не дослушалъ и вышелъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . .

   Слѣдующая за этой изба была и просторнѣй и чище. Хозяинъ ея,-- высокій:, сѣдой мужикъ съ неглупымъ лицомъ,-- былъ вдовый и дочь брата-сосѣда, дѣвица лѣтъ 17-ти, была у него за хозяйку. Мой приходъ совпалъ съ началомъ завтрака. Всѣ всполошились и встали... Дѣтишки удивленно раскрыли рты и застыли въ своихъ неподвижныхъ позахъ. Всѣ они, плечомъ къ плечу, сидѣли, тѣснясь за длиннымъ столомъ, вдоль по лавкѣ, и давали цѣлый рядъ бѣлокурыхъ головокъ. Ихъ было много (восемь). Старшему мальчику пошелъ 12-й годъ, какъ значилось въ спискѣ; послѣдней дѣвочкѣ -- фигурѣ въ чепцѣ съ пухлымъ личикомъ и вылупленными глазенками,-- едва сравнялся годъ, она была на рукахъ у отца, который при нашемъ появленіи, привсталъ и передалъ ее племянницѣ...
   -- Простите: я помѣшалъ вамъ,-- сказалъ я, остановившись у двери.
   -- Вотъ-тамъ! Успѣемъ еще...-- заторопился хозяинъ, суетливо сдвигая къ одной сторонѣ стола нарѣзанные куски хлѣба и деревянныя ложки ближе къ мискѣ, съ пахучимъ капустнымъ наваромъ. То были кислыя щи, пустыя, водянистыя...
   -- Списокъ пришелъ я провѣрить,-- сказалъ я, садясь:-- да поглядѣть -- какъ вы живете.
   -- Такъ, такъ...
   -- Хлѣбъ есть?
   -- Какой тамъ! Клади: нѣту. Такъ только -- примѣръ одинъ...
   -- Иванъ Родіоновичъ, идите -- посмотрите.
   -- Пойдемъ, пойдемъ, другъ! Это -- дѣло такое. Что есть -- то есть.
   Говорить надо прямо...
   Я остался опять въ компаніи ребятокъ и ихъ молоденькой тетки, съ худымъ блѣднымъ, но пригляднымъ, привѣтливымъ личикомъ. Она стояла поодаль. Ребятки гнѣздились сбоку меня. Смотрятъ, молчатъ... Одинъ изъ нихъ, мальчуганъ лѣтъ пяти, краснощекій, пузатый, въ одной ободранной рубашонкѣ, безъ штановъ, но въ жилеткѣ. застегнутой на всѣ пуговицы, которыхъ, кстати, было и очень немного -- счетомъ двѣ (не помѣщалось больше), стоялъ на лавкѣ и, опершись о столъ ручонками, въ упоръ смотрѣлъ на меня. Его, очевидно, поражали мои очки...
   -- Во-о!-- сказалъ онъ вполголоса (про-себя): -- склянки... у глазахъ...-- и онъ потянулся ручонкой къ нимъ -- тронуть...
   -- Цыцъ ты, дьяволенокъ!-- испуганно вскрикнула дѣвушка.-- Я тѣ дамъ!-- пригрозилась она.
   -- Ну, зачѣмъ ты ему помѣшала? Пусть бы тронулъ. Какъ звать тебя -- а?-- обратился къ нему я.
   -- Килюска,-- смѣло отвѣтилъ мнѣ онъ; но, вдругъ, почему-то рѣшивъ, что дальнѣйшій обманъ мыслей опасеній, струсилъ и спрятался за спины братишекъ. Не удовлетворившись и этимъ, онъ сѣлъ и -- утонулъ среди нихъ...
   Вошелъ Иванъ Родіоновичъ.
   -- Хлѣбъ есть,-- сказалъ онъ.-- Четвертки съ двѣ, этакъ, будетъ; а то и -- больше...
   Я молча, раскрылъ книгу, рѣшивъ не давать.
   -- Ты, ваше благородіе, не обижай, сдѣлай милость!-- заволновался мужикъ.-- Потому -- я засыпалъ въ гамазею. Вотъ дѣло какое. Четвертка моя тамъ. Другой, нерадѣй. скажемъ ни Боже мой, и не думалъ! А я... Нѣтъ, ты ужъ того: отпиши, сдѣлай милость!
   -- Нельзя. Ты обойдешься до марта, а другимъ и завтра ѣсть нечего.
   -- А я, то-то, тому и причина! У нихъ нѣтъ, а я -- свое отдавай!
   -- Что жъ дѣлать. Твоя фамилія?-- спросилъ я.
   Онъ, нeхотя, отвѣтилъ. Я нашелъ его въ спискѣ провѣрилъ число душъ и, сдѣлавъ нужныя отмѣтки, всталъ уходить.
   -- Такъ, какъ же?-- остановилъ онъ меня.-- Стало-быть, теперь безъ хлѣба съ семьей и сиди? Такъ, что ли? Али -- съ рукой по міру?..
   -- Зачѣмъ говоришь такъ? На мѣсяцъ-другой у тебя есть; а съ марта (я записалъ) ты получишь пособіе...
   -- Дѣла!-- усмѣхнулся онъ ѣдко.-- Ты засыпалъ, скажемъ, и то вотъ -- нельзя; а другой и въ умѣ не держалъ -- тому, то-то, можно! Бери, дескать, ѣшь чужой хлѣбъ...-- желчно говорилъ онъ, нервно теребя мозолистой, грубой рукой концы заостренной, жидкой бородки.-- Пособіе! Его отдавать поди, надо... А тутъ -- свое, кровное...
   Я ничего не отвѣтилъ и вышелъ.
   Дверь за мной злобно захлопнулась...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   У третьей избы меня встрѣтилъ староста. Узнавъ, что "обходятъ" село, онъ поторопился явиться на мѣсто, къ исполненію своихъ обязанностей. Это былъ симпатичный мужикъ, среднихъ лѣтъ, но посѣдѣвшій уже. Серебристые волосы его вились въ кольца. Лицо было свѣжо и румяно, какъ у молодого парня. Въ общемъ онъ производилъ впечатлѣніе человѣка, хорошо сохранившагося, знакомаго съ достаткомъ, который, дѣйствительно, и былъ у него. Поверхъ полушубка, на груди, у него болталась мѣдная бляха -- знакъ власти. Снявъ шапку и низко поклонившись, староста пошелъ съ нами, не рѣшаясь покрыть головы...
   -- Надѣнь, надѣнь! Какъ не стыдно?-- сказалъ я.
   -- Никакъ нельзя: наше дѣло такое. Позвольте вамъ доложить: вы вотъ -- простые на это (по-человѣчеству судите); а иные-прочіе -- очень привержены къ этому: соблюдаютъ себя. Не послужи ты ему -- онъ и того; сердце возымѣетъ за это...
   -- Бываетъ, бываетъ. На свѣтѣ ословъ много! Кто объ этомъ не знаетъ! А ты лучше вотъ что: помоги-ка намъ, братъ...
   -- Это -- въ чемъ же-съ?
   -- А вотъ. Видишь ли, рѣшено помогать только тѣмъ, кто совсѣмъ ужъ голякъ,-- кому и взяться не за что... Только. Иначе -- средствъ пособныхъ не хватитъ. Тѣмъ же, кто мало-мальски съ достаткомъ,-- земля ли своя, купленая, есть; такъ ли силу забрали; "душъ" ли въ аренду набрано много,-- такимъ вотъ помогать я не имѣю право. Такъ тотъ: встрѣтится тамъ такой и если я просмотрю, ты и скажи...
   -- Слушаю-съ. Это вы безъ сумленія будьте. Я на эти дѣла не пойду, чтобы, скажемъ по-сердцамъ тамъ, аль по-дружбѣ свильнуть въ сторону. Я съ него глазъ не возьму! у меня на это характеры какъ есть -- такъ и скажу. Меня за это (по душамъ вамъ сказать) и старшина и нашъ земскій начальникъ не дюже долюбливаютъ... (Онъ помолчалъ).-- Такъ позвольте спросить: стало, и тѣмъ, у кого душевые надѣлы гостиницы,-- и тѣмъ давать не положено?
   -- Смотря по тому, сколько снято. Если сообразно количеству душъ, то -- можно, конечно; ну, а если больше... Словомъ: если въ этомъ видна не нужда, а кулачество, тогда нельзя. Такимъ я не дамъ. Они уже взяли свое. Нуждаться могутъ сейчасъ и они (всѣмъ круто); но они, какъ ни какъ, а могутъ обернуться...
   -- Такъ, такъ...
   -- А у васъ -- что? Много такихъ?
   -- Нѣтъ. Гдѣ тамъ! Изъ села дворовъ пять, много -- шесть, наберется.
   По силѣ, вѣдь, это... А у насъ народъ слабодушный...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Обмѣниваясь короткими замѣчаніями со старостою (который мнѣ все больше и больше нравился), мы переходили изъ хаты въ хату, исправляя списокъ, въ которомъ встрѣчались пропуски, и дѣлая въ немъ нужныя помѣтки. Иныя семьи (рѣдкое исключеніе) приходилось и вовсе выбрасывать; а всю остальную массу -- подраздѣлять по мѣсяцамъ, сообразно количеству хлѣба, которымъ располагали они. Нѣкоторыхъ, напримѣръ, приходилось относить къ маю мѣсяцу. Но такихъ было очень немного. Большинство -- нуждалось неотложно, сейчасъ, сію минуту, и обходилось пока чѣмъ Богъ послалъ (ресурсъ вообще не устойчивый!), то -- занимая по мелочамъ, то -- отдавая, почти задаромъ, свои душевые надѣлы кулакамъ-міроѣдамъ...
   Питались вообще крайне плохо. На моихъ глазахъ прошли, въ длинномъ рядѣ живыхъ иллюстрацій: вначалѣ -- завтракъ, а потомъ -- и обѣдъ. Одно и то же было вездѣ: хлѣбъ, квасъ, капустныя щи и картофель. Послѣдній былъ на исходѣ, такъ какъ, за недостаткомъ хлѣба, старались обходиться "печеной картошкой". Хорошій, чистый хлѣбъ встрѣчался рѣдко; все больше -- съ примѣсью (изъ экономіи). И обычной -- единственной даже -- примѣсью была лебеда,-- этотъ классическій пищевой суррогатъ русскаго крестьянина-земледѣльца. Испеченный изъ такой мѣшаной муки хлѣбъ имѣлъ непріятный, зеленовато-бурый оттѣнокъ. Страшно было рѣшиться ѣсть его. Я попробовалъ -- и не могъ проглотить: въ немъ было нѣчто тошнотворное...
   -- Откуда вы берете ее?-- заинтересовался я, присѣвъ отдохнуть и покурить въ одной избѣ и разговорившись съ хозяиномъ -- высокимъ, худымъ крестьяниномъ, съ рѣдкой и черной, какъ смоль, бородой. Крестьянинъ, кстати, попался знакомый. Онъ занимался охотничьимъ промысломъ: ловилъ сѣтями перепеловъ, солилъ, продавалъ ихъ, и мнѣ не разъ приходилось встрѣчаться съ нимъ.
   -- Лебеду-то? А--покупаемъ...
   -- Покупаете?-- удивился я (въ то время я не зналъ еще о нашихъ доморощенныхъ Іосифахъ).-- Кто же ею торгуетъ?
   -- Во--та!-- усмѣхнулся онъ:-- Кто! А--богачи... И господа, и такъ, по крестьянству есть, кто силу забралъ, тоже -- занимаются этимъ...
   -- Но, откуда же у нихъ лебеда? Что они -- собирали ее, что ли?
   -- А то -- какъ же! Собирали. Видятъ голодъ,-- они и того, припасли... Да! И дерутъ вотъ теперь съ нашего брата денежки... А нѣтъ -- такъ подъ работу осуждаютъ. Приходилось видать: такъ у иного, спопашнаго (братъ ты мой), лебядищи этой -- и числа, нѣтъ: амбары верхомъ завалены... Вотъ, вѣдь, какъ! А вы говорите: "у кого?" -- усмѣхнулся онъ.-- Эхъ, Валентинъ Миколаичъ! не мимо сказано: "было бъ болото -- а черти обыщутся". Такъ и это. Радъ-ни-радъ, а -- лѣзь въ петлю. То-то -- нужда-то наша! Не ножомъ, такъ поддоской зарѣжутъ...
   -- Но, скажи, ты ужъ покупалъ?-- спросилъ я (мнѣ все не вѣрилось).
   -- Какъ -- нѣтъ! Доводилось.
   -- У кого же?
   -- Да и у Рузина, у предводителя (сосѣдъ нашъ); и у того... Какъ, бишь, его? Мотается на языкѣ, провались онъ у -- Варцова. И такъ кое-гдѣ приходилось... Ну, только у Рузина -- все, быдто, зерно гдѣ пропрыскиваетъ (извѣстно: человѣкъ съ крестомъ!); а у того (у Варцова) чи-стая лебеда зерно къ зерну, какъ подобралъ... Пусто ему будь!..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Мало-по-малу, я сталъ замыкаться въ себя. Молчаливо переходя изъ хаты въ хату, я ужъ увѣреено, быстро и не отвлекаясь въ стороны, дѣлалъ нужное дѣло. Въ одной избѣ довольно просторной, но темной и душной, я запнулся надъ спискомъ, не зная -- дать, или нѣтъ? Передо мною была, семья, въ 15-ть душъ, и все -- дѣтвора больше. Только шесть человѣкъ и было взрослыхъ: отецъ, мать, два сына и ихъ жены. По осмотрѣ оказалось, что семья располагала небольшимъ количествомъ хлѣба, нѣсколькими мѣрами овса и проса. Въ общемъ по подсчетъ выходило такъ что она могла обойтись (при извѣстной экономіи), до выдачи пособія, то-есть, до января мѣсяца "не будь здѣсь такъ много афишекъ я отказалъ бы.
   Сидя задумчиво надъ спискомъ я неувѣренно кусалъ губы. Въ избѣ было тихо. Прямо противъ меня стоялъ староста. Дальше хозяинъ избы. маленькій, худенькій мужичонко, въ рваномъ и закорузломъ полушубкѣ. За нимъ -- сыновья (тоже ребята невзрачные). Бабы ютились въ тѣсномъ закоулкѣ между дверью и печкой застывъ надъ своими пряхами. ма печкѣ цѣлымъ роемъ, осѣли дѣтишки. И только одинъ семилѣтній мальчикъ, съ красивымъ блѣднымъ личикомъ и голубымъ дѣтски-наивными глазенкамъ сидѣлъ на лавкѣ въ концѣ стола. И я, нѣтъ нѣтъ и взглядывалъ въ эти ласковые милые глаза ребенка, и -- подъ впечатлѣшемъ ихъ -- все больше и больше склонялся къ тому, чтобы "дать"...
   Староста какъ-то нетерпѣливо завозился на мѣстѣ и -- видимо -- что-то хотѣлъ сказать мнѣ...
   -- Ну, стаpоста, что? Ты какъ думаешь а?-- помогъ я ему.
   -- Да что, ваше благоpодiе, видно ужъ этимъ-то дайте...
   -- А что?
   -- Да такъ... Народъ-то здѣсь не въ полномъ здравіи. Вотъ дѣло какое.
   -- Какъ это: "не въ полномъ здравіи"?
   -- Да болѣсть эта самая, знаете?-- запнулся онъ -- и сдѣлалъ быстрый и выразительный жестъ около носа, словно стараясь обратить мое вниманіе на эту часть лица...
   Я скользнулъ глазами по лицамъ всѣхъ окружающихъ, которые продолжали угрюмо молчать и упорно смотрѣли внизъ,-- и понялъ, въ чемъ дѣло: это была семья сифилитиковъ. Слѣды ужасной болѣзни были положены на большинствѣ лицъ. У одной молодой женщины осѣлъ носъ, и обезобразилъ красивое когда-то лицо молодухи. Жутко было смотрѣть на нее...
   Я быстро черкнулъ въ спискѣ "дать!" -- и торопливо вышелъ изъ хаты.
   Послѣднимъ моимъ впечатлѣніемъ, которое я вынесъ оттуда, былъ -- взглядъ голубыхъ, дѣтскихъ глазъ милаго мальчика, который наивно и ласково смотрѣлъ на меня... Я вздрогнулъ, и -- отвернулся...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   -- Староста!-- сказалъ я, пройдя немного впередъ.-- Слушай, будутъ попадаться такіе дворы -- ты предупреждай меня. Мы не станемъ ходить къ нимъ: такимъ, все равно, смотри-не-смотри, а давать надо...
   -- Слушаю-съ.
   -- А что -- у васъ много такихъ?
   -- Да и есть-таки. Дворовъ, этакъ, мекаю, съ десятокъ, поди, наберется... Это -- которые обознанные, напримѣръ. А тайныхъ (другой ни за Боже ты мой не окажетъ себя,-- совѣстится),-- такихъ неизвѣстно -- сколько... А есть. Слушокъ кой на кого упадаетъ; а -- не заручусь. Сами знаете: дѣло темное.
   -- Что жъ они -- лѣчатся?
   -- А какъ же! Не всѣ, напримѣръ, а -- занимаются этимъ. Пользуются.
   -- У доктора?
   -- Нѣтъ. Мы не привержены къ этому. А такъ -- по знахарямъ, по "бабкамъ"...
   -- Почему же не къ доктору?
   -- Да развѣ жъ онъ вылѣчитъ!-- презрительно отозвался староста.
   -- Конечно -- да.
   -- Можетъ быть. Ускорять не стану. Но только -- не нашего брата.
   -- Это почему жъ?
   -- А такъ. Гдѣ ужъ тамъ! Главное -- не рука онъ намъ. Онъ съ нашимъ братомъ и заниматься-то вниманья не возьметъ! Вѣдь, это -- какъ?-- по достатку все. А у насъ -- сами вы изволите видѣть -- что взять? Голь!..
   И не то, что съ этою скажемъ болѣстью (непонятлива, пусто ей будь: укоренится -- и не изымешь никакъ); а и такъ -- прихворнешь чѣмъ,-- и то, почитай, ходить перестали... Скажу вамъ: придешь къ нему, къ доктору, на пріемъ, въ больницу,-- онъ только примѣръ кажетъ, что лѣчить. Глянетъ, черкнетъ на бумажку -- ступай! И концы въ воду. Ну, и дадутъ фершала, по билетику, такъ -- абы-что! Только бъ съ рукъ сбыть. Ну, да, вѣдь и то сказать: сунь емy, феpшалy-то, въ руку -- онъ и попользуетъ. А тоже -- за-рѣдкость. Наши бабки -- и не учены вотъ,-- а много тямче на эти дѣла. Какъ-ни-какъ, а -- ужъ попользуетъ...
   -- А нѣтъ -- и на тотъ свѣтъ спровадитъ!-- отозвался Иванъ Родіоновичъ (и -- какъ мнѣ показалось -- неискренно).
   -- Ужъ это, милый,-- кому что положено...-- оппонировалъ староста.-- Кому умереть -- того не поднять. Хорошая бабка, сказываютъ, такого и трогать не станетъ. Потому -- грѣхъ. Глянетъ на такого, и если есть на немъ такое "рукоположеніе" (имъ дано это видѣть),-- такъ прямо и скажетъ: "Ступай, дескать, домой. Готовься. Надъ тобой у меня власти нѣтъ" -- Такъ-то, другъ. Конечно, и бабки бываютъ не на одну стать. Иная норовить -- какъ бы тебя ободрать. А бываютъ и всякія.
   Разговоръ оборвался. Мы подошли къ слѣдующей хатѣ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   На этотъ разъ -- колоритъ обстановки рѣзко измѣнился,-- и я очутился въ просторной, двухсрубной избѣ, съ претензіей на "обстановку". Полы были мощеные; печь -- "галандка"; былъ и самоваръ, и убогій стеклянный шкафъ съ посудой; по стѣнамъ красовались лубочныя картины, портреты царей; на окнахъ висѣли грязныя ситцевыя шторы...
   Женщины были въ ситцевыхъ платьяхъ. Хозяинъ -- въ пиджакѣ и "при часахъ"...
   Я сказалъ -- кто я, и присѣлъ къ столу.
   -- Очень пріятно-съ...-- засуетился хозяинъ.-- Господинъ попечитель! Такъ-съ. Очень пріятно. Не прикажите ли самоварчикъ? А то, поди, измаялись, ходивши по нашимъ мужланамъ...
   -- Скажите,-- оглянулся кругомъ я:-- вы, вѣроятно, не имѣете нужды въ пособіи?
   -- Какъ: нѣтъ!-- закипятился вдругъ онъ -- и желтое, заостренное лицо $то хищной птицы судорожно дернулось.-- Помилуйте! Нужда и у насъ, какъ и у всѣхъ. Вы не извольте смотрѣть, что мы живемъ аккуратно, не какъ другіе -- прочіе... Конечно, насъ къ нимъ не смѣнить; а все же -- крестьяне, какъ говорится, и мы. Состоимъ въ обществѣ, наравнѣ, можно сказать, со всякимъ послѣднимъ лапотникомъ... И въ магазинъ (по ихнему, по мужицкому -- въ "гамазею",-- брезгливо передразнилъ онъ) тоже засыпали; и все прочее... Нѣтъ, ужъ вы сдѣлайте милость: не обидьте. У насъ тамъ четверки съ три этакъ будетъ-съ...
   -- У васъ хлѣбъ сейчасъ есть?
   -- Это -- само-собой. Это -- сюда не относится.
   -- Вы ужъ позвольте мнѣ объ этомъ судить, что относится, и что не относится. Земля у васъ есть своя, купленная?
   -- Какъ же-съ, десятинъ восемь "дворянской"...
   -- И снятые душевы надѣлы тоже, поди, есть?
   -- Это, собственно, къ чему же?
   -- А къ томy,-- сказалъ я, вставая:-- что я вамъ дать и этого не могу.
   -- То-есть, какъ же это-съ? Позвольте-съ! Мой же собственный, и можно сказать, кровный хлѣбъ -- и не дать!
   -- Вашъ собственный хлѣбъ -- у васъ въ амбарѣ. А въ магазинѣ -- общественный. Въ этомъ вся и разница.
   -- Нѣтъ, позвольте-съ!-- поблѣднѣлъ онъ.-- Это никакъ невозможно! Я на это никакъ не согласенъ-съ! Я... я -- жаловаться стану! Да-съ. Это безбожно-съ: заставлять меня своимъ хлѣбомъ кормить всякаго нерадѣя -- пьяницу... Онъ -- въ глотку себѣ заливалъ; а я его -- корми! Нѣтъ-съ! Я этого такъ не оставлю! Есть же законы, наконецъ! Я лично къ губернатору могу обратиться... Я человѣкъ грамотный, и рукавовъ не жую...
   -- Пожалуйста,-- сказалъ я, невольно улыбаясь на гнѣвъ негодующаго грамотея, и -- вышелъ...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   И опять замелькали, одна за другой, избы... избы... До такой степени похожія одна на другую, что трудно было что-нибудь запомнить и вырвать изъ этой общей массы лицъ, сценъ и обстановокъ,-- одно и то же, одно и тоже упорно повторялось въ утомительной своей однообразности... Грязь, духота, вонь, понурыя фигуры оборванныхъ и закорузлыхъ людей... Грязь обстановки доходила до того, что трудно бывало иной разъ рѣшиться положить книгу списковъ на залитый щами столъ, въ расщелинахъ котораго залегла густая, бурая масса... Двери и стѣны (рѣдко штукатуренныя) были покрыты толстымъ слоемъ наросшей студенистой массой осѣвшей сырости... Подъ ногами чекала грязная жижа... И это было вездѣ! И только изрѣдка, изъ общей массы однотонныхъ впечатлѣній, неожиданно, какъ исключеніе, выплывало: то -- молодое, красивое женское лицо, при видѣ котораго болью сжималось сердце;, то -- милая группа дѣтскихъ головокъ... Помню я (это было ужасно!): голый черепъ больной горячкою женщины, которая лежитъ насоломѣ, прямо со входа -- и холодъ отворенной двери жадно охватываетъ ее сизымъ туманомъ... Она лежитъ головой къ двери и, запрокидывая голову, смотритъ -- кто это?... И я вижу въ ракурсѣ это худое, мертвенно-блѣдное лицо и этотъ, лишенный волосъ, черепъ, и содрогаюсь, и не сразу умѣю понять, что это -- больная баба...
   -- Зачѣмъ же вы ее здѣсь положили?-- недоумѣваю я.
   -- И куда жъ ее? Некуда. Теперь-то еще ничего: обімогаться стала. А то -- связала насъ по рукамъ и ногамъ,-- хоть изъ хаты бѣги!
   И опять -- избы... избы... Иногда -- до такой степени похожія на только-что бывшія, что хочется думать -- ужъ не ошиблись ли мы? не идемъ ли назадъ мы? Но, нѣтъ! Мы не ошиблись,-- мы только, не переставая, смотримъ въ одно и то же лицо нищеты, которая идетъ вмѣстѣ съ нами и не отстаетъ отъ насъ...
   Утомленные нервы жадно ищутъ иныхъ впечатлѣній, и придираются ко всякой подробности... Вотъ -- пластическій этюдъ: молодая и статная баба шьетъ, сидя на печкѣ, высоко поднимая колѣно къ лицу (въ хатѣ темно) и открываетъ икристую, полную ногу, и -- вздрагиваетъ при нашемъ приходѣ, и быстро мѣняетъ позу... А вотъ -- и комическая группа: опоясанный бичевой поросенокъ, ежась къ печкѣ, неподвижно стоитъ, привязанный къ нарамъ; а на немъ -- сидитъ кошка и тихо мурлычетъ (тепло ей!). Поросенокъ утомляется подъ этимъ непрошеннымъ всадникомъ -- и осѣдаетъ задомъ... Кошка начинаетъ ползти и негодуетъ -- ворчитъ и когтитъ лапы... Бѣдняга уступаетъ насилію -- и снова становится прямо...
   -- Брысь ты, проклятая!-- возмущается баба.-- Вотъ иродъ-то! Какъ дѣется ей...
   Кошка уносится на печь...
   И опять: избы -- избы -- избы...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Смеркалось.
   Я утомился -- и присѣлъ отдохнуть. Избенка, кстати, попалась чистая, свѣтлая, съ однимъ окномъ на западъ, который горѣлъ сейчасъ пожаромъ зари и заливалъ ее золотомъ. Я закурилъ и разговорился съ хозяйкой. Это была совсѣмъ еще молодая на видъ, женственная и плутоватая бабенка, только что вышедшая замужъ. Крикливая рознь лѣтъ поженившихся и обратила мое вниманіе, при провѣркѣ списка.
   -- Павелъ -- 18-ти лѣтъ,-- читалъ я.
   -- Да,-- тихо отозвалась бабенка (мужа ея не было дома).
   -- Дарья -- жена его -- 35-ти лѣтъ.
   -- Такъ...
   -- Это -- ты?
   -- Я, я...
   -- Однако!
   Она застыдилась и потупилась...
   -- Какъ же это такъ?-- усмѣхнулся я, любуясь ею.-- Тебѣ -- З5, а ему -- 18-ть?
   -- Такъ что жъ!-- защищалась она.-- Вѣдь, онъ принялся...-- пояснила она, кокетливо прикрываясь концомъ передника. Онъ былъ черный и грязный; но -- что въ томъ! онъ оттѣнилъ бѣлизну молодого лица, которое казалось бѣлѣй и моложе...
   -- Какъ это "принялся"?-- не понялъ я.
   -- Да ко мнѣ, вишь, во дворъ. Какъ хозяинъ-то померъ мой завдовѣла я... Что дѣлать? Одна, безъ мужика! Бабьи дѣла коротки. "тутъ еще -- двѣ дѣвки на рукахъ... Хозяйство опять. одна нешь управишь? Гдѣ ужъ! Ну, и -- сыграла свадьбу... А онъ -- сирота, вишь (мужикъ-то мой). И пошелъ на меня, во дворъ: по-нашему это -- принялся выходитъ...
   -- Такъ, такъ. Но, почему же ты постарше не выбрала -- а?
   -- Да гдѣ жъ его взять-то? Нешто это (какъ?) на положенное, что ли? Какой ужъ попался! Гдѣ жъ мнѣ, вдовѣ выбирать!-- оправдывалась онъ, игриво зыблясь вся и закрывая лицо, молодая, красивая...
   И весело было смотрѣть на эту обаятельную, статную женщину, сохранившую въ себѣ потребность любви и ласки, среди этой суровой обстановки, подъ гнетомъ которой текла ея молодая жизнь... Она, словно, не хотѣла сдаваться, протестуя своей красотой, своей жизнеспособностью, свѣжестью, задоромъ румяныхъ улыбокъ противъ внѣшнихъ невзгодъ... Некрасовъ писалъ о такомъ рѣдкомъ явленіи -- о тѣхъ обаятельныхъ женщинахъ русской деревни, которыхъ "развѣ слѣпой не замѣтитъ",-- которыя идутъ
   
                       ...той-же дорогой,
   Какой и народъ весь идетъ;
   Но грязь обстановки убогой
   Къ нимъ словно не липнетъ...
   
   Одну изъ нихъ я и видѣлъ сейчасъ. И мнѣ не хотѣлось итти изъ этой избенки-раковины, въ которой таилась эта жемчужина русской деревни -- грязной, убогой, несчастной и голодной деревни...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   На западѣ слабо алѣла радужная полоска зари. Звѣзды дрожали ужъ въ небѣ, А мы все еще продолжали стучать въ двери вихрастыхъ избушекъ. Оставалось пройти дворовъ 10--15...
   -- Теперь уже скоро!-- сказалъ я.
   -- Да-съ. Да и время: къ ночи ужъ дѣло!-- оторвался Иванъ Родіоновичъ.
   -- А что -- утомились?
   -- Пора тамъ!
   -- А ты, староста?
   -- Измаялся,-- согласился и онъ.-- Отъ ногъ чисто отсталъ! Да и то сказать: кое время ужъ ходимъ! Съ утра...
   -- А теперь ужъ не долго!
   -- Што тамъ! Больше ходили. Главное дѣло... (замялся онъ),-- курнуть дюже манится!
   -- Такъ -- чего жъ ты?
   -- Да все -- васъ обезпокоить опасался! У насъ, вѣдь, знаете... Табакъ-то нашъ больно удушливый! Наше дѣло, скажемъ, привычное; а тоже: какъ начадимъ иной разъ въ избѣ -- и нехорошо! Одно слово -- махорка... А другой намъ (скажи, такъ-то!) не по характеру. Давеча вы изволили дать мнѣ папиросочку... Хороша! А не къ чему: пыхъ-пыхъ -- а могуты у ней нѣтъ!
   -- Не забираетъ?-- усмѣхнулся Иванъ Родіоновичъ.
   -- Нѣтъ! Какъ по губамъ саломъ... Поближе сказать: "не въ коня кормъ"...-- и онъ пріотсталъ и завозился съ трубкой...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Часамъ къ шести мы закончили.
   -- Ну, слава тѣ Господи!-- снялъ шапку и перекрестился староста.-- Пошабашили. Теперь, стало-быть (какъ?), на-дняхъ и раздача?
   -- Завтра я пришлю своего человѣка съ выпиской (кому и сколько),-- онъ и раздастъ. Ты, староста, будешь при выдачѣ. Онъ прямо къ тебѣ и заѣдетъ.
   -- Такъ, такъ. А то -- чисто за душу тянутъ! Иные (сами изволите видѣть) добились -- разу кусить нечего... Такъ, какъ же, ваше благородіе, за лошадьми-то (какъ?) послать надо?
   -- Да, пожалуйста. Итти далеко. Я утомился...
   -- Къ тому-то и я... А вы бы, пока-что, въ избѣ бъ посидѣли, (гдѣ почище). Прикажете -- и самоварчикъ поставимъ. У насъ это есть..
   -- Нѣтъ, спасибо. А посидѣть -- это вотъ не мѣшало бы... Куда бы намъ?-- оглянулся кругомъ я.
   Длинные ряды хатъ подслѣповато смотрѣли огоньками заросшихъ снѣгомъ оконъ...
   -- А вонъ,-- указалъ староста на избу, которая выдѣлялась среди остальныхъ (мы обошли ее):-- къ Лаврику. У него и горенка есть. Чисто.
   Мужикъ засильный.
   Мы повернули назадъ -- вдоль по селу -- къ Лаврику. Изба "засильнаго мужика" была большая, двухъ-срубная. Одна половина ея свѣтилась огнями; другая (тамъ и была горенка -- какъ пояснилъ староста) -- окутана мракомъ. Староста шмыгнулъ впередъ. Мы подождали. Въ избѣ засуетились. И скоро въ горенкѣ сверкнулъ огонекъ...
   -- Пожалуйте!-- крикнулъ намъ староста.
   На порогѣ насъ встрѣтилъ самъ хозяинъ. Это и былъ Лаврикъ. Въ окладистой бородѣ и курчавыхъ волосахъ старика скупо пробивали сѣдины. Кряжистый и немного рыхлый, онъ выглядѣлъ человѣкомъ, давно уже покончившимъ съ работой. Мы разговорились. Такъ оно и оказалось. Его замѣстили три взрослыхъ сына, давшихъ ему полную возможность наслаждаться спокойной и сытой старостью. А это значило: лѣтомъ -- старикъ беззаботно дремалъ на завалинкѣ, а зимой -- почти не слѣзалъ съ лежанки. Онъ былъ еще въ "смыслахъ" и не выходилъ пока изъ курса хозяйственныхъ заботъ, считался "большакомъ", то-есть -- руководилъ, присматривалъ и давалъ совѣты. Словомъ, онъ не былъ еще сданъ въ архивъ, съ правомъ вмѣшательства въ обособленный крохотный мірокъ пузатыхъ шкодливыхъ внучатъ. Это было пока еще впереди...
   -- Измаялся, батюшка?-- ласково спросилъ онъ.
   -- Измаялся, старикъ.
   -- Што тамъ! Цѣлый день на ногахъ, не ѣвши, не пивши... Это и привычному человѣку -- и то покажется! Посиди, посиди, у меня чисто. Погостилъ бы тебя, да ты вотъ (сказывалъ староста) не хочешь...
   -- Спасибо, старикъ, спасибо. Намъ ѣхать домой надо. Я радъ мѣсту, усталъ больно. А у тебя,-- осмотрѣлся я:-- хорошо! И воздухъ хорошій, и чисто...
   -- Ничаво; слава тѣ, Господѣ Не стану гнѣвить Бога -- живемъ... Годокъ-то вотъ нонѣ -- не помянись онъ -- задался. Расшаталъ насъ маленько. А то-бъ ничаво... (Онъ помолчалъ).-- А что я скажу... Не въ обиду ты примешь?
   -- Что такое? Скажи.
   -- Да что...-- нерѣшительно началъ старикъ.-- Обидѣлъ маленько ты насъ! Право-ну... Вотъ что. Прошелъ, то-есть, мимо. Поскупился на милость: задѣлилъ хлѣбушкомъ. А мы хоть и того -- обходимы теперь (грѣшить не стану); ну, а до новины все жъ не дотянемъ. А дай ты намъ изъ "гамазеи" (нашихъ тамъ четверточки съ три есть),-- мы, мотри, и обошлись бы... Право-ну! Обидѣлъ...-- еще разъ повторилъ онъ.
   -- Что жъ дѣлать, старикъ! Самъ знаешь: плохо тебѣ, а другимъ -- и вовсе...
   -- Што тамъ! Какъ: не плохо! Дѣло въ глазахъ. Тѣсно народушку, тѣсно! А все же: жаль своего...-- простодушно закончилъ онъ -- и довѣрчиво посмотрѣлъ на меня (самъ, дескать, видишь: по-душѣ говорю я).-- Жалко! Засыпали вѣдь... Хоть и на себя, соколикъ, кинь. Другой-то, скажемъ, изъ излишка -- и то своимъ не поступится. Потому: самъ-то себѣ -- все ближе! А у насъ-то (чай, видишь!) какой тамъ излишекъ! Такъ -- только-что дышимъ...
   Я слушалъ, молчалъ и, минуя лицо старика, который сидѣлъ напротивъ меня, приткнувшись рукою о столъ, упорно смотрѣлъ на длинную тѣнь отъ его головы, уродливо легшую по неровной стѣнѣ сруба. Тѣнь эта зыбилась, перебѣгала и словно пряталась за спиной старика отъ тусклаго свѣта крохотной лампочки...
   Прошла минута, другая...
   Старикъ вопросительно взглянулъ на меня -- и завозился на мѣстѣ (заметалась и тѣнь за нимъ), и -- по-своему, видимо, объяснивъ мое молчаніе -- искательно началъ:
   -- Такъ, какъ же, сударикъ? Пожалѣй, видно,-- и? Твоя воля: захочешь -- и дашь...
   -- О, нѣтъ, старикъ, не могу я! Пойми: такихъ, какъ ты, не одинъ и не два. Я около сорока дворовъ вычеркнулъ! И не такихъ, какъ ты, а и гораздо бѣднѣй. Есть хлѣба на мѣсяцъ -- я и отказывалъ. И дай я тебѣ -- надо давать и другимъ, всѣмъ... А тогда -- зачѣмъ и ходить было? Раздалъ тѣмъ, кто засыпалъ -- и только. А кто не засыпалъ, тѣмъ -- что? Съ голоду мри? такъ, что ли?...
   Старикъ ничего не отвѣтилъ и только потупился.
   Потупилась такъ же и тѣнь его...
   А другая, невидимая тѣнь (тѣнь моихъ словъ, которая ютилась гдѣ-то во мнѣ),-- она зашевелилась во мнѣ и захихикала...
   ...А у тебя (шепнула она) хватитъ надолго? На мѣсяцъ? на два? на три?. Или твои коммунистическіе принципы дальше этой избы не идутъ?.... Ну-ну, поболтай на тему о "гамазеи"... Не робѣй: наивный слушатель твой въ неловкое положеніе тебя не поставитъ. Онъ не пойметъ, что, избѣгая "жестокихъ" послѣдствій, ты (не выходя изъ стѣнъ этихъ хатъ, конечно), можешь сейчасъ, подъ-шумокъ, развивать и "благоразумныя" мысли о томъ, что -- хлѣбъ принадлежитъ не собственнику, не тому, кто засыпалъ его, а тому, кто нуждается въ немъ... О, не безпокойся! Это "благоразуміе подъ-шумокъ" дверей твоихъ амбаровъ ни предъ кѣмъ не отворитъ (тамъ властелинъ тотъ -- кто засыпалъ). А здѣсь -- во имя "благоразумія" -- ты сумѣешь быть даже и "недобрымъ"... Да! ты оттолкнешь руки всѣхъ неимущихъ, обыскавъ ихъ карманы и уличивъ ихъ въ томъ, что у нихъ еще хватитъ...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   -- Что жъ это лошади не ѣдутъ?-- нетерпѣливо спросилъ я, порываясь уѣхать отсюда,-- отъ этого, понуро сидящаго старика и его пугливой, уродливой тѣни...
   Мнѣ не успѣли отвѣтить, какъ у оконъ избы завизжали полозья саней и послышался голосъ Сергѣя...
   

CL.

   Двѣ недѣли подъ рядъ я не выходилъ изъ саней, выѣзжая каждый день до солнца и возвращаясь домой, голодный, усталый и нравственно измученный, часовъ около десяти вечера. Пообѣдавъ (точнѣе -- поужинавъ), я принимался за списки, которые надо было переписать набѣло, подсчитать и подъитожить... Саша диктовала мнѣ и помогала считать.
   И такъ -- каждый день.
   Это было какое-то хожденіе по мытарствамъ...
   Но вотъ (наконецъ-таки!), эта мучительная работа была мною закончена. Оставалось одно только село -- Верхне-Турово,-- которое я рѣшилъ провѣрить на сходкѣ. Распорядившись наканунѣ о томъ, чтобы къ двумъ часамъ дня была собрана сходка, я собрался и выѣхалъ.
   День былъ сѣренькій, съ низкимъ, нависшимъ небомъ; съ синеватыми далями. На селѣ хоронили кого-то,-- и слышно было, какъ грустно стонали колокола похороннаго звона...
   Ди-инь... дэ-энь... до-онъ... боммм!..
   -- Домой кто-то поѣхалъ!-- вздохнулъ и сказалъ Иванъ Родіоновичъ.
   -- Всѣ будемъ тамъ!-- равнодушно и не сразу отвѣтилъ Сергѣй.
   ...Куда это "домой"? и -- гдѣ это "тамъ"?-- поежился я -- и странно жгучая и жадная потребность жизни вдругъ уколола меня и заныла въ груди... Захотѣлось мучительно бытъ (долго, всегда!) среди этихъ безбрежныхъ снѣговъ, лицомъ къ лицу съ этими синими далями, этими темными полосками лѣсовъ по горизонтамъ, этими уползающими куда-то лощинами, перелѣсками и одинокими, грустными кустиками... Чтобъ такъ же вотъ: пахло дымкомъ отъ села (гдѣ кого-то хоронятъ); такъ же легко и свободно скользили крылатыя сани; такъ же быстро скакала "тройка усталыхъ коней"... Чтобы думать, любить, ненавидѣть и видѣть все это...
   ...Зачѣмъ?-- Не знаю. Не смогу и не сумѣю отвѣтить на это, если только не признать за отвѣтъ короткое, упрямое и жадное слово -- хочу!
   А колокола все перезванивали...
   -- Ди-инь!-- коротко вскрикивалъ первый плачущій, дѣтскій и безсильный голосъ маленькаго колокола.
   -- Дэ-энь!-- догонялъ его быстро второй -- голосъ колокола-отрока,-- и въ немъ уже слышалась просьба, мольба...
   -- До-омъ...-- протестовалъ, нылъ и возвышалъ голосъ колоколъ юноша....
   -- Бомммъ...-- спокойно и невозмутимо говорилъ свое "мнѣ все-равно" пожившій, усталый и ко всему уже равнодушный, большой, старый колоколъ...
   Я оглянулся кругомъ, ища, словно, поддержки и точки опоры.
   Вѣтрякъ на бугрѣ, за деревней, махалъ мнѣ призывно крыломъ, и -- что-то было очень знакомое въ этомъ... Меня потянуло вдругъ въ прошлое -- къ чему-то очень далекому, милому, въ дѣтскіе годы...
   ...Нѣтъ! это не то. Это давно ужъ прошло. И не тамъ надо -- не "въ прошломъ отвѣта искать невозможнаго"...
   Полоска синѣющей дали метнулась въ глаза мнѣ... и -- тянула, звала и навѣвала красивыя грезы...
   ...Нѣтъ, нѣтъ! и не тамъ. Это -- красивая ложь-сказка, съ своимъ обычнымъ припѣвомъ:--
   
             ...завтра, завтра -- и все то же завтра
   Скользитъ невидимо со дня на день
   И по складамъ отсчитываетъ время...
   
   Молодая и стройная вѣшка-ракита прошла мимо саней и потянулась ко мнѣ... Я равнодушно взглянулъ на ея неподвижныя, сѣровато-зеленыя вѣточки, съ коричневатыми, плотно сомкнутыми почками,-- и (странно!) меня поразила вдругъ и красота, и филигранность этой, прямо-ювелирной, отдѣлки...
   ...Какъ это красиво и просто! А мы и не видимъ. А, вѣдь, это въ своемъ родѣ -- шедевръ пластики! И все для того, чтобы отмѣтить изгибъ капризно-погнутой дороги. Да,-- и вотъ, она живетъ своей жизнью и у нея есть свое прошлое, своя біографія... Въ прошлую весну ее небрежно ткнули въ землю, возлѣ дороги; и она переболѣла, могла умереть, и засыхала уже; но во-время выпавшій дождь освѣжилъ и поддержалъ ее -- и она стала расти и жадно тянуться къ небу... Зачѣмъ? А такъ -- ни зачѣмъ. Затѣмъ, можетъ быть, чтобы проѣхавшій мимо и обронившій свой кнутъ мужикъ, на пѣгой, пузатой кобылѣ, выругался и сломалъ бы ее, чтобы погонять хворостиной худую лѣнивую клячу. И конецъ всѣмъ переживаніямъ ея. А они у ней есть. И она бы могла разсказать намъ о многомъ... О теплѣ и ласкѣ весенняго солнца. О радостномъ смѣхѣ весеннихъ грозъ, когда ливень смѣнялся ровнымъ и тихимъ дождемъ, и онъ -- при свѣтѣ вдругъ проглянувшаго солнца -- казался золотыми струнами неба, которыя рокотали послѣдними раскатами стихавшаго грома... О вечернихъ и утреннихъ зоряхъ. О высокой, тѣнистой ржи, вѣчно шепчущей о чемъ-то и волнующейся, какъ зыбкое море...О задумчивыхъ, темныхъ осеннихъ ночахъ, когда по ея пожелтѣвшимъ и опадающимъ листьямъ текли холодныя слезы осени... А потомъ -- все это смѣнилось холодной зимой; завыли метели; и вѣшка-ракита окостенѣла въ желѣзныхъ объятьяхъ мороза, который иногда словно влюблялся въ нее -- и убиралъ ее въ пышный уборъ серебристаго инея...
   И развѣ это -- все?
   И вотъ -- все это затѣмъ только, чтобы вѣшить кому-то дорогу!...
   ...Ну, ну,-- дальше!-- хихикали уже во мнѣ злобныя мысли.-- Смѣлѣй, смѣлѣй, договаривай! "Міръ если и имѣетъ оправданіе, то развѣ только эстетическое"... Или:-- "Венера Милосская, пожалуй, несомнѣннѣе римскаго права, или принциповъ 89-го года"... Или:-- "Я не жалѣю о двадцати поколѣніяхъ нѣмцевъ, потраченныхъ на то, чтобы сдѣлать возможнымъ Гете, и радуюсь, что псковскій оброкъ далъ возможность воспитать Пушкина"...
   А вѣтрякъ на бугрѣ все еще махалъ мнѣ крыломъ и звалъ меня въ прошлое. А синяя даль все еще нашептывала мнѣ свое коварное -- "завтра"...
   ...Ди-инь... дэ-энь... до-онъ... боммм!...-- настойчиво и совсѣмъ о другомъ говорили колокола похороннаго звона...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

CLI.

   А часъ спустя, я уже говорилъ съ крыльца сборной избы, обращаясь къ тысячной толпѣ, которая тѣсно окружала собой и крыльцо, и избу, и разливалась по выгону...
   -- Господа! Я -- вашъ продовольственный попечитель. Я пріѣхалъ къ вамъ затѣмъ, чтобы разобраться въ вашей нуждѣ и назначить, кому изъ васъ выдавать казенное пособіе, кому -- нѣтъ. Небольшія деревни и села я обошелъ съ двора на дворъ. У васъ же я рѣшилъ поступить иначе. И вотъ почему. Начни я обходить ваше громадное село, я на это потратилъ бы не меньше недѣли (и даже больше, пожалуй); а самое главное -- путемъ осмотра вашихъ амбаровъ я ничего не узналъ бы. Всякій изъ васъ скоро смекнулъ бы -- въ чемъ дѣло, и заблаговременно попряталъ бы свой хлѣбъ и ввелъ бы меня въ заблужденіе. Поэтому-то я и рѣшилъ собрать сходку. Но вы видите: васъ очень много, а я -- одинъ. При всемъ моемъ желаніи -- переговорить съ каждымъ изъ васъ, я не могу этого сдѣлать. Предлагаю вамъ поступить такъ. Выбирайте изъ своей среды человѣкъ 30-ть,-- людей поумнѣй, понаходчивѣй, побывалѣй,-- людей, которые сумѣли бы отстоялъ ваши интересы. Съ другой стороны -- я обращаюсь и къ тѣмъ изъ васъ, кто въ пособіи не нуждается и даже не просятъ его, то-есть -- къ людямъ богатымъ, предлагая и имъ выбрать отъ себя человѣкъ 20-ть, для того, чтобы они, отстаивая свои интересы, помѣшали бы мнѣ, давать тому, кому давать не слѣдуетъ. Имѣйте въ виду, что интересы богатыхъ въ томъ -- чтобы меньше было взято казеннаго хлѣба, и вотъ почему: хлѣбъ этотъ не даровой его придется вамъ возвращать, такъ кашъ онъ дается вамъ заимообразно и подъ круговую поруку. И стало-бытъ, въ отвѣтѣ могутъ быть и тѣ, кто и не будетъ брать этого хлѣба, то-есть -- люди богатые. Противъ выдачи пособія они еще и потому, что раздача казеннаго хлѣба помѣшаетъ имъ сбывать неимущимъ свой хлѣбъ, и конечно (какъ это вы знаете изъ многократнаго опыта) -- въ три-дорога... Такъ вотъ: приглашая къ себѣ на совѣтъ и богатыхъ, я этимъ отнимаю у нихъ возможность потомъ говоритъ, что я давалъ зря, то-есть -- тѣмъ, кто былъ обходимъ. А съ другой стороны -- я помѣшаю и вашимъ выборнымъ кривитъ душой и толкать меня на то, чтобы давать тѣмъ, кому давать не слѣдуетъ. Быть же осмотрительнымъ (и скупымъ даже) при выдачѣ хлѣба мнѣ надо быть потому, что хлѣба этого немного, и стань мы его давать безъ разбора, намъ въ концѣ-концовъ нечего будетъ давать и тому, кому нечего ѣсть. Смотрите же: выбирайте съ умомъ и осмотрительно, чтобы потомъ на меня не пенять. Я лично никого изъ васъ не знаю, и что мнѣ скажутъ ваши выборные, то я и сдѣлаю. Вы поняли меня? Согласны вы съ тѣмъ, что я предлагаю вамъ?
   Мнѣ отвѣтилъ ревъ голосовъ:
   -- Согласны, согласны!
   -- Все до нитки поняли...
   -- Такъ и надо...
   -- Чего жъ лучше!
   -- Спасибо за дѣльныя рѣчи...
   -- За думку о насъ...
   Я поклонился и пошелъ въ сборную хату.
   За окнами, какъ море, ревѣла толпа, выбирая своихъ трибуновъ... Поодаль, отдѣльнымъ кружкомъ, толпились богатые: и они выбирали...
   Часъ спустя, въ избу вошли: староста -- бородатый, русый, статный мужикъ, среднихъ лѣтъ, и сельскій писарь -- красивый брюнетъ, съ мягкимъ выраженіемъ большихъ, умныхъ, карихъ глазъ. Его кто-то окликнулъ сзади,-- и я узналъ его имя. Его звали Ильичъ.
   -- Ильичъ,-- обратился къ нему я:-- вы писали подворный списокъ?
   -- Такъ точно,-- я.
   -- Слушайте. Я не имѣю времени его провѣрить теперь, да и вообще -- провѣрять теперь уже некогда (пора выдавать); такъ что всѣ ошибки вашего списка,-- а онѣ вѣроятно есть,-- придется исправить при первой же выдачѣ хлѣба. Вы явитесь вмѣстѣ съ подводами, по моему вызову на мѣсто, и поможете мнѣ исправить ваши ошибки...
   -- Слушаю-съ. Только врядъ ли тамъ есть ошибки. А впрочемъ, какъ знать, не заручусь! Гляди -- и обмахнулся какъ...
   ...Экая милая личность!-- подумалось мнѣ, глядя на это красивое и рѣдко-симпатичное лицо, и слушая его ровный и ласковый голосъ, съ мягкими грудными нотами.-- Какая уравновѣшенность и гармоничность душевная чувствуется за этимъ милымъ лицомъ... Интересно было бы знать, какъ слушаетъ онъ похоронный звонъ (а онъ, вѣроятно, умѣетъ дѣлать и это), и какъ бы это отнесся онъ къ "псковскому оброку" Пушкина, и противоположенію Венеры Милосской принципамъ 89-го года... Да, интересно бы...-- усмѣхнулся я.
   А сходка все еще шумѣла за окнами,-- и въ хату къ намъ все еще доносился немолчный гулъ ея голосовъ, съ рѣзкими выкриками, то -- ругани, то -- названной фамиліи...
   -- Староста! или -- поторопи ихъ...
   Тотъ вышелъ, но сейчасъ же вернулся...
   -- Что?
   -- Выбрали... _
   И правда: за окномъ позатихло. И въ комнату стали входить, одинъ за другимъ, выборные. За ними -- и просто любопытные. Просторная изба наполнялась все больше и больше. Становилось душно и тѣсно...
   -- Э-э, господа!-- запротестовалъ я.-- Вѣдь, мы этакъ задохнемся...
   -- Никакъ нѣтъ, ваше благородіе! Мы дверь запирать не станемъ: проносить будетъ... Ты ужъ сдѣлай милость: не гони насъ. Потому: смерть -- послушать хочется!-- взмолились въ толпѣ...
   -- Хорошо. Только вотъ-что: станете шумѣть и разговаривать -- попрошу выйти...
   -- Слова отъ насъ не услышишь! Ни жукнемъ. Какъ замремъ!
   -- Посмотримъ. Ну, господа, выборные, а теперь приступимъ къ работѣ. Богатые! становитесь сюда -- направо.
   Началось движеніе... И скоро съ правой стороны стола выстроился двойной рядъ бородатыхъ, характерныхъ лицъ. Все -- старики больше...
   -- Э-эхъ-ма!-- послышалось сзади.-- Ихъ бы -- ощую...
   Послышался сдержный смѣхъ...
   -- Бѣдные! станьте сюда.
   Опять движеніе... И такой же двойной рядъ выступилъ и слѣва. Здѣсь -- наоборотъ: преобладали молодые. Въ концѣ стола, дѣля на двѣ половины "правыхъ" и "лѣвыхъ", помѣстился староста, съ медалью на шеѣ.
   Въ избѣ стало тихо.
   -- Ну-съ, господа, прежде всего, я долженъ васъ познакомить съ общимъ положеніемъ дѣла...-- обратился я къ выборнымъ,-- и подробно имъ сталъ излагать объ ограниченности нашихъ средствъ и о горькой необходимости -- быть чѣмъ экономными при выдачѣ пособнаго хлѣба; въ виду чего Продовольственный Комитетъ и рѣшилъ ограничить эту выдачу извѣстнымъ контингентомъ лицъ, исключивъ всѣхъ тѣхъ, кто, въ той или иной формѣ, можетъ обойтись и самъ-по-себѣ рискуя хотя бы и расшатать свое благосостояніе въ борьбѣ съ голоднымъ годомъ... (Меня внимательно и жадно слушали.) -- Итакъ, господа, вы должны помнить, что всѣ тѣ кто имѣетъ покупную землю (хотя бы даже одну десятину); или запасъ хлѣба; или снятые душевые надѣлы, свыше извѣстной мѣры, судя по количеству душъ; или обезпечивающій: его промыселъ,-- всѣмъ этимъ лицамъ мы должны отказать въ пособіи, почему это такъ -- вы теперь знаете. Итакъ, приступимте,-- сказалъ я, раскрывая списокъ...-- Иванъ Горюновъ. Ну? Что вы мнѣ скажете: давать, или нѣтъ? Богатые!-- обратился я къ "правымъ".
   -- Нѣтъ!-- отвѣтилъ мнѣ за всѣхъ приземистый и плечистый старикъ, съ голымъ, выпуклымъ черепомъ, изъ-подъ котораго лобныхъ костей котораго смотрѣли умные, сѣрые глаза.-- Нѣтъ!-- подтвердилъ еще разъ онъ, почесывая почти нетронутую сѣдинами бороду.-- Этотъ жиренъ. Обойдется...
   -- Жиренъ? Но -- почему?
   -- А потому, что съ достаткомъ... Лошадь вонъ, объ-осени, продалъ за сотенную... Обойдется!-- увѣренно рѣшилъ онъ.-- Такихъ -- да кормить! Они вѣдь не откажутся,-- давай только...-- Такъ, такъ...-- послышался желчный голосъ слѣва -- и впередъ, къ столу выступилъ худой и рябой, рыжебородый мужичонко, въ потертомъ полушубишкѣ, съ злобнымъ и саркастическимъ выраженіемъ зеленовато-сѣрыхъ, прекрасныхъ глазъ, которые заслоняли невзрачность лица и фигуры оратора.-- Попомни Бога, старикъ! Что говоришь-то, а?..
   -- Что! Правду...
   -- Правду! Ты съ ней уже давешъ разстрѣлся!-- сверкнулъ глазами оппонентъ и -- обернулся ко мы? (лицо его нервно подергивалось).-- Продать онъ -- продалъ. И сто рублей взялъ. Правда это. Да не вся. Она у нихъ, богатеевъ, правда всегда куцая... (Послышался смѣхъ.) -- Такъ и здѣсь. Изъ этихъ денегъ у него пятьдесятъ рублей въ недоимку зачли,-- разъ. За тридцать рублей онъ себѣ кобыленку купилъ, замѣсто проданной,-- два. А остальные двадцать рублей съ тѣхъ поръ (этому мѣсяца съ три ужъ) и проѣсть давешь пора. У него -- семья! Онъ -- самъ-семъ. Я знаю: сосѣдъ мнѣ...
   -- Это хоть такъ!-- поддержалъ его староста.-- Теперь онъ ослабши. Давешь за хлѣбомъ по сусѣдямъ мотается. Што тамъ!
   -- Такъ -- какъ же, старикъ?-- обернулся я къ "правому":-- а?
   -- Дай, коли такъ,-- пожалъ онъ плечами.-- Ошибся я, стало... Всего не упомнишь!-- отвѣтилъ спокойно старикъ, съ той неподдѣльной искренностью, которая сразу вдругъ располагаетъ къ себѣ.
   И правда: я сразу почувствовалъ, что я люблю уже этого умнаго и прямого старика, очень похожаго на графа Толстого.
   Черкнувъ въ спискѣ "дать", я читалъ дальше:
   -- Семенъ Гавриловъ. Этому какъ?
   -- Ну, что-жъ, по-твоему, и этому, скажешь, давать -- а?-- спросилъ спокойно старикъ, метнувъ короткій взглядъ на своего оппонента...
   -- Нѣтъ, не скажу! По-божьему говорить надо. Что ты -- какъ на удочку манишь? Не окунь, милый, не клюну!-- ѣдко отвѣтилъ тотъ, и -- смѣнивъ интонацію -- обернулся ко мнѣ.-- Этотъ въ силѣ: и такъ обойдется. Онъ-то суетится взять, да -- не къ чему это. Обходимъ.
   -- Ну, вотъ же. Со мной, говоришь, правда разстрѣлись. А съ тобой: ты ѣдешь, а она на грядкѣ сидитъ. Тебѣ не къ лицу обмахнуться!-- усмѣхнулся старикъ.
   -- Не такъ говоришь, старый!-- сверкнулъ глазами "трибунъ".-- Не на "грядкѣ", а на закоркахъ она у меня, правда, сидитъ; со мной о нуждѣ тужитъ, а такимъ, какъ ты, въ карманъ рубли суетъ...
   Взрывъ смѣха покрылъ его рѣчь...
   -- И пропади-жъ ты пропастью!-- послышалось сзади, изъ публики.
   -- Вразъ Панфилыча срѣзалъ!
   Я оглянулся на него. Въ сѣрыхъ глазахъ умнаго старика искрился смѣхъ: и онъ оцѣнилъ каламбуръ своего оппонента...
   -- Съ нимъ только займись!-- пояснилъ онъ мнѣ добродушно.-- Востеръ...
   -- Ему и названье по шерсти,-- ухмыляясь, сказалъ староста.-- Дворъ-то ихъ -- Остриковы...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Работа продолжалась.
   Подъ перекрестнымъ огнемъ спора сторонъ, въ лицѣ двухъ своихъ представителей -- приземистаго Панфилыча, съ умными сѣрыми глазами, и остроумнаго, желчнаго и ѣдкаго Острикова (остальные всѣ играли скромную роль хоровъ, давая въ нужныя минуты фактическіе матеріалы, которые формулировались ихъ главарями-ораторами),-- передо мною картинно развертывалось имущественное положеніе каждаго, внесеннаго въ списокъ. И я не могъ не видѣть, что оцѣнка, дѣлаемая здѣсь, исключала возможность ошибки. Въ самомъ дѣлѣ: всякій говорилъ на глазахъ у всѣхъ, и потому -- какъ бы онъ ни тяготѣлъ къ той или иной окраскѣ даннаго факта,-- онъ не могъ не считаться съ зоркимъ контролемъ, который (и онъ чувствовалъ это) довлѣетъ надъ каждымъ словомъ его. Когда попадалось въ спискѣ имя одного изъ присутствующихъ здѣсь, въ качествѣ выборныхъ "слѣва" ("правые" не брали пособія),-- тогда заинтересованный устранялся на-время отъ дебатовъ, съ обычной фразой: "глядите, старики!", и молчалъ до тѣхъ поръ, пока не приходили къ тому, или иному рѣшенію.
   Живая и величавая картина этой совмѣстной работы трогала и волновала меня. Я чувствовалъ, что никогда не забуду -- ни эту душную и жаркую атмосферу избы, пропитанную запахомъ овчины и пота; ни эти ряды бородатыхъ -- молодыхъ и старыхъ -- лицъ; ни ихъ словъ, ни ихъ жестовъ; ни того трогательнаго чувства братскаго единенiя, которое, какъ никогда раньше, вязало меня въ одинъ общій кругъ интересовъ съ этой массой простыхъ и чуждыхъ мнѣ лицъ...
   Въ концѣ списка, были вписаны женщины-одиночки: вдовы, сироты, солдатки. При имени одной молодой двадцатилѣтней солдатки-вдовы, молчавшій все время староста, видя, что дѣло клонилось къ тому, чтобы отказать ея встрепенулся и оживленно заспорили, настаивая на томъ, чтобы "дать"... Съ нимъ не соглашались и спорили...
   Выслушавъ доводы сторонъ -- и за, и противъ -- я рѣшилъ ее вычеркнуть.
   -- Э-эхъ-ма! напрасно...-- вздохнулъ грустно староста.
   -- А что?-- заинтересовался я.
   -- Да баба-то, ваше благородіе, такая, что... отдай все, и -- мало!-- воскликнулъ онъ -- и глаза его съузились...
   Всѣ засмѣялись.
   -- Вишь ты разжалобился!! Падокъ, одеръ, на бабъ-то!-- послышалось сзади.-- Онъ у насъ, ваше благородіе, ходокъ по этой части... На это его взять! Солдаткамъ да вдовамъ -- родной человѣкъ...
   -- Во-на! Слово сказалъ -- и то привязались! Мало ихъ бабъ-то, читали по списку! Молчалъ вѣдь. А эту-то... Дюже ужъ она хороша, пусто ей будь! Эту -- и жалко стало. Право-ну,-- обратился ко мнѣ онъ:-- дать бы ей, а?
   -- Ну, что жъ дѣлать!-- усмѣхнулся я.-- Какъ-нибудь обойдется...
   -- Не горюй, малушка!-- саркастически утѣшили его сзади.-- Авось, и протерпитъ. Гладена такая -- хоть воду вози!
   -- Вотъ, пуще -- о чемъ... Продышитъ! Што тамъ!-- судачила публика.-- Да и онъ тоже, заступа-то (не даромъ канючитъ!), не кинетъ! Она -- его, а онъ -- ее,-- уважутъ другъ друга...
   Послышался смѣхъ...
   -- Вишь, черти!-- дѣланно возмутился староста.-- Рады оболгать человѣка...
   -- Что? Аль, жены испугался?
   -- Чего жъ ее бояться? Не волкъ -- не съѣстъ!
   -- Съѣсть-то не съѣстъ; ну, а за бороду, часомъ,-- обидитъ. А тебя -- прошлое дѣло -- есть, за что взять!-- не унималась публика...
   -- А что, Панфилычъ,-- неожиданно спросилъ я:-- ужъ и правда -- не дать ли намъ этой бабѣ-присухѣ?
   Подъ усами у старика что-то дрогнуло...
   -- А что,-- сказалъ онъ:-- баба пріятная... Чего не дать? Хоть одну на заводъ пустимъ...
   Взрывъ смѣха покрылъ его фразу...
   -- Ахъ, ты старый-хрычъ! и онъ тоже расчухалъ!
   -- Панфилычъ!? Онъ, малушка, глядитъ старичкомъ, а самъ съ ноготкомъ... Онъ обаполо и снохъ-то своихъ кочеткомъ ходитъ...
   -- Эко, брехать-то!-- добродушно усмѣхнулся старикъ.-- Нашли на кого! Я и мышей -- тѣхъ не топчу давешь...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Провѣрка закончилась.
   Изъ пятиста дворовъ сто пятьдесятъ было вычеркнуто. А за остальными признали право на помощь, въ разныхъ подраздѣленіяхъ: кому -- когда... Большинству съ января; другимъ -- позднѣе; были и такіе, которымъ назначали съ мая и даже іюня...
   Я всталъ и простился.
   Градъ теплыхъ словъ сопутствовалъ мнѣ:--
   -- Прощай!
   -- Пошли тебѣ Богъ....
   -- Любъ ты намъ сталъ...
   -- По-душѣ пришелся...
   -- Спасибо тебѣ!
   Лошади тронули.
   -- Прощайте, господа! Спасибо за теплый привѣтъ...
   -- Про-ощай, Валентинъ Миколаевичъ! Ни въ жизнь мы теперь... потому...
   Промерзшія лошади рвались впередъ -- и, за визгомъ саней по морозу, я не разслышалъ, что мнѣ кричали вдогонку...
   А справа и слѣва мелькали огоньки нахохленныхъ подъ снѣжными шапками избенокъ. Но прихотливая греза теперь не звала ужъ за эти оконца. Красивая дымка мечты была уже порвана "тьмой низкихъ истинъ",-- и поэтичная красочность знакомаго пейзажа деревни, когда, "пронзая ночи тѣнь", любилъ и я
   
   Встрѣчать по сторонамъ, вздыхая о ночлегѣ,
   Дрожащіе огни печальныхъ деревень....--
   
   красочность этого пейзажа поблекла и выцвѣла...
   И я не сказалъ бы теперь, что
   
   Съ отрадой, многимъ незнакомой,
   Я вижу полное гумно,
   Избу, покрытую соломой,
   Съ рѣзными ставнями окно...
   
   И не сказалъ бы я потому, что нѣтъ этого "полнаго гумна" и этого окна, "съ рѣзными ставнями"; а если и есть, то все это принадлежитъ развѣ тому, кому жесткая "правда" деревни, сидя на закоркахъ у бѣдняка, съ нимъ "о нуждѣ тужитъ", а такимъ вотъ, какъ ты, "въ карманъ рубли суетъ"...-- О да!-- изъ-за этихъ оконъ на меня теперь глядитъ ни красивая гpеза,-- а--нужда, грязь, вонь, голодъ и страшная гримаса сифилиса... И всего этого не залѣчить не накормить и не вычистить... "мысль о "псковскомъ оброкѣ", которымъ былъ купленъ Пушкинъ, и о московскихъ и пензенскихъ оброкахъ, которыми были куплены Огаревъ и Герценъ (и развѣ; только они одни!),-- мысль эта сатанински скалила зубы -- и я растерянна смотрѣлъ въ глаза ей и замиралъ отъ отвращенія и ужаса... "ужасъ былъ въ томъ, что я... да,-- я ни за что бы не отдалъ (развѣ жъ это возможно!) ни "Съ Того Берега" Герцена; не могъ я отказаться и отъ музыки мысли и слова поэта-гиганта, который "памятникъ воздвигъ себѣ нерукотворный";-- въ душѣ у меня рыдалъ и короткій сонетъ болѣе скромнаго барда --
   
   Свѣтить мѣсяцъ дальній,
   Свѣтитъ сквозь тумана,
   И лежитъ печально
   Снѣжная поляна...
   
   И длинная вереница сверкающихъ мыслей -- величайшихъ подвиговъ ума и чувства,-- и все это, купленное цѣною этихъ ужасныхъ "оброковъ",-- все это вставало предо мною, и я не могъ отказаться отъ нихъ, и въ то же время нѣмѣлъ и содрогался отъ ужаса передъ страшной цѣной... А коварная мысль скалила зубы и коварно шептала: "купишь, иль нѣтъ?"... На меня вопросительно смотрѣли голубые глазки дѣтишекъ темныхъ и душныхъ хатенокъ; страдальческія лица ихъ матерей, съ худыми впалыми грудями; голый черепъ горячешной больной запрокидывался ко мы? и косилъ страшно глаза... А коварная мысль скалила зубы и шептала мнѣ: "купишь, иль нѣтъ?"... "А если нѣтъ (демонически хохотала она) -- такъ растопчи ногами "нерукотворный" памятникъ Пушкина! порви книги Герцена! и поуничтожь все, что за ними...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Разъ... разъ... стукнули на ухабѣ сани...
   Лѣвый пристяжной взыгралъ и вскинулъ задомъ...
   -- Балуй, ты!-- окрикнулъ Сергѣй.-- Работы, шельмецъ, проситъ! Продрогли маленько... Валентинъ Миколаичъ!-- обернулся ко мнѣ онъ:-- аль ужъ погрѣть ихъ?
   -- Да, да!-- радостно отозвался я.-- Подбодри насъ, Сергѣй Павловичъ... Скучно!
   -- На отчаянность, стало быть?
   -- На отчаянность!
   -- Э-эхъ, вы, ми-и-лы-я!-- пѣвуче протянулъ Сергѣй груднымъ, мягкимъ теноромъ -- и отвелъ руку въ сторону...
   Продрогшая тройка рванулась впередъ...
   Бурые донцы по пристяжкамъ пошли полнымъ карьеромъ. "надъ Горбоносой (кобыла не знала сбоя) равномѣрно качалась дуга...
   Комья снѣга неслись изъ-подъ ногъ пристяжныхъ и, разбиваясь о крылья саней заносили насъ снѣжною пылью... И было что-то упоительно-жуткое въ этой бѣшенной скачкѣ куда-то впередъ, по снѣжной равнинѣ, въ дыму вспыленнаго снѣга, съ отлетающими быстро назадъ тѣнями призрачныхъ вѣшекъ...
   ..."Куда? Съ какой цѣлью?" -- А никyда, и низачѣмъ, и только бъ впеpедъ, и такъ -- чтобы рябило въ глазахъ и спиралось дыханье... "все нипочемъ! И все можно! и --
   
   ...въ душѣ словно не было горя!
   

CLII.

   Къ началу декабря всѣ списки были закончены, переписаны набѣло и отправлены мною въ Управу. Предстояла еще длинная процедура просмотра и утвержденія ихъ Губернской управой:. "народъ осаждалъ и просилъ хлѣба...
   Получивъ списки, Бѣльскій вызвалъ меня телеграммой -- для переговоровъ.
   Я поѣхалъ.

-----

   -- Здравствуйте, голубчикъ! Не будьте, пожалуйста, въ претензіи за то, что я вызвалъ васъ,-- говорилъ онъ воркующимъ басомъ, беря меня подъ-руку, и уводя къ себѣ въ кабинетъ.-- Дѣло въ томъ, что не о всемъ, вѣдь бываетъ удобно писать... Я потому и рѣшилъ -- пригласить васъ сюда, надѣясь, что въ виду интересовъ дѣла, вы сумѣете извинить меня. Я хотѣлъ вамъ сказать, что съ вами (не въ примѣръ прочимъ) я могу не стѣсняться. Да,-- вы можете располагать нашими хлѣбными запасами до утвержденія вашихъ списковъ въ Губернской Управѣ, какъ это у насъ постановлено дѣлать, то-есть -- сейчасъ же и приступить къ раздачѣ хлѣба. Только я прошу васъ, родной, чтобы все осталось между нами, такъ какъ это обстоятельство могло бы покоробить самолюбіе всѣхъ остальныхъ господъ попечителей. Что дѣлать! Не могу же я всѣмъ вѣрить!-- вскинулъ онъ плечи и, обращаясь уже не ко мнѣ, а къ кому-то другому, предполагаемому оппоненту, возбужденно добавилъ.-- Меня и растащить могутъ!..
   -- Развѣ? -- усмѣхнулся я -- и вспомнилъ фразу нотаріуса Леонова о томъ, что "безъ перчатокъ онъ не рискнулъ бы коснуться біографіи русскаго помѣщика"...
   -- А вы думаете -- нѣтъ?-- отвѣтилъ мнѣ Бѣльскій.-- Тотъ же Баркинъ... Онъ воръ пойманный. Въ этомъ вся и бѣда его. А есть и непойманные, и имя имъ -- легіонъ. Кстати. Вы уже собрали всѣ матеріалы относительно этого мерзавца?
   -- Да; попутно съ провѣркою списковъ, между дѣломъ...
   -- Ну, и -- что же?
   -- Дружное и единодушное подтвержденіе одного и того же. На-дняхъ я все это пришлю къ вамъ.
   -- Пожалуйста. Что? (внимательно всмотрѣлся въ меня Бѣльскій),-- утомились? Вы не хорошо какъ-то выглядите...
   -- Да, немножко...
   -- Что дѣлать!-- вздохнулъ онъ.-- Работа тяжелая. И меня загоняли. И въ хвостъ, и въ гриву... Итакъ,-- сказалъ онъ, вставая (его отзывали куда-то),-- сообразуясь съ итогами и цифрами вашихъ списковъ, я и направлю къ вамъ хлѣбные грузы... И (виноватъ!) еще просьба. Изъ вашихъ мѣстъ у насъ есть предложеніе отъ Варцова (вашъ сосѣдъ), относительно хлѣба. У него около трехъ тысячъ пудовъ. Будьте любезны -- возьмите на себя трудъ покончить съ нимъ. Цѣна отъ рубля тридцати пяти, до полутора, смотря -- по качеству хлѣба, и безразлично -- рожь или пшеница...
   -- Хорошо.
   -- А вы все-таки -- поберегайте себя. Право; мнѣ ваше лицо нынче положительно не нравится. Вы какъ -- сейчасъ и обратно?
   -- Да.
   -- Всего хорошаго...

------

   И опять -- дорога...
   Какъ я люблю это! Кругомъ -- равнина безбрежныхъ снѣговъ, перелѣски, синія дали, курчавые кустики по овражкамъ... А прямо, передъ глазами -- нагорбленная спина кучера, зады пристяжныхъ, запыленныя снѣгомъ крылья саней, вѣшки съ боку дороги, и рѣдкія встрѣчи: обозъ порожнемъ, или -- съ грузомъ (везутъ хлѣбъ); а нѣтъ -- и просто проѣзжій: разлатая дуга надъ гнѣдой головой клячи, закутанная въ зипунъ бородатая фигура крестьянина въ циклопическихъ рукавицахъ, сидящая на колѣнахъ въ своихъ розвальняхъ, которыя, закатываясь изъ ухаба въ ухабъ, толкаютъ оглоблей худую, пузатую клячу...
   Смеркается. Луна всходитъ и --
   
   Свѣтитъ сквозь тумана,
   И лежитъ печально
   Снѣжная поляна...
   
   Тоска давитъ грудь...
   Грезы, ласки и отдыха молитъ душа... Тепла и нѣги женскихъ объятій; милаго шопота цѣлующихъ устъ; слезами счастья мерцающихъ глазъ, въ лучахъ котораго все утопилъ бы:-- и грусть этой снѣжной равнины; и неразгаданную тайну жизни; и ужасъ этого незнанія; и жгучую боль стыда своего безсилія, которое неустанно оосетъ и сосетъ грудь... Да,-- все утопилъ бы! И пусть бы эти уста не переставали шептать, и никогда не загорались бы гнѣвомъ эти глаза любящей женщины,-- не жены, не любовницы, а--женщины-матери, лицо которой склонялось когда-то ко мнѣ надъ кроваткой, и мерцала лампадка вверху надъ иконой, и ворковала теплая печь, и нѣжно баюкала тихая пѣсня...
   Давно это было!
   А теперь -- ночь, тройка, и --
   
   Свѣтитъ мѣсяцъ дальній,
   Свѣтитъ сквозь тумана,
   И лежитъ печально
   Снѣжная поляна...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

CLIII.

   На другой же день, послѣ бесѣды съ Бѣльскимъ, я командировалъ къ Варцову Ивана Родіоновича -- осмотрѣть и купить хлѣбъ. И въ тотъ же день мы дали знать и въ Верхне-Турово,-- которое, по количеству нуждающихся, стояло у меня по списку первымъ -- что завтра, въ имѣніи Варцова будетъ первая выдача "пособнаго хлѣба",-- съ наказомъ -- съ утра быть на мѣстѣ съ подводами.
   Рано -- до солнца -- я былъ уже въ дорогѣ.
   Розоватое утро было морозно. По небу тянулись длинныя, перистыя облака и -- словно застыли -- не двигались съ мѣста. Порывистый вѣтеръ дымилъ сухимъ снѣгомъ и жегъ лицо, руки...
   Холодно было.
   Когда я въѣхалъ на просторный дворъ барской усадьбы, тамъ трудно повернуться было отъ сбившихся въ кучу крестьянскихъ подводъ. Пробравшись къ амбару, я послалъ за приказчикомъ. Тотъ сейчасъ же явился. Сухой, бритый, съ сѣдыми усами, онъ выглядѣлъ старымъ солдатомъ.
   -- Прикажете начинать?-- спросилъ онъ, почтительно кланяясь.
   -- Пожалуйста.
   -- Слушаю-съ.
   Подъ навѣсомъ амбара поставили столъ, стулъ. Я присѣлъ, сбросилъ доху, въ которой было неловко, и раскрылъ списки. Вокругъ меня столпились крестьяне, изрѣдка похлопывая рукавицами и знобливо топчась на мѣстахъ: морозъ пробиралъ и ихъ... Бородатыя лица ихъ были красны и опушены серебромъ инея. Сначала было зябко и мнѣ; а потомъ я отерпѣлся, и мнѣ стало тепло и уютно въ тѣсномъ закуткѣ, среди живой стѣны людей, съ одной стороны, и потемнѣвшихъ отъ времени дубовыхъ стѣнъ амбара -- съ другой. Выкрикивая фамиліи крестьянъ по списку и ясно, раздѣльно выговаривая цифру пудовъ и фунтовъ, я, мало-по-малу, погрузился въ то особенное снотворное состояніе ритмичной работы, которое втягиваетъ въ себя и фиксируетъ ваше вниманіе на той или иной группѣ явленій... Я, не отрываясь, слѣдилъ, какъ въ тѣсный пролетъ амбарнаго навѣса быстро вбѣгала крестьянская пузатая кляча, громыхая санями; какъ разстилались веретья; какъ тихо, шурша, изъ мѣрки сыпался хлѣбъ въ дубовую замаранную мукой кадку вѣсовъ; какъ накренялась она и поднимала грузъ гирь, поставленныхъ на доску, и какъ быстро потомъ опрокидывалась въ разлатыя, низкія сани, скрипя на желѣзной дугѣ, которая охватывала ее сверху; и какъ потомъ зерно покрывалось рванымъ веретьемъ, и -- съ крикомъ: "примай!" -- подвода срывалась съ мѣста и замѣщалась другой...
   Я слѣдилъ за всѣмъ этимъ, дѣлалъ нужныя отмѣтки въ спискѣ, и въ то же время внимательно слушалъ, какъ кругомъ сначала шопотомъ, а потомъ (привыкнувъ ко мнѣ и освоившись) громко переговаривались между собою крестьяне, въ коляныхъ зипунахъ и обшарпанныхъ полушубкахъ, пестрящихъ заплатами...
   -- Ишь, рыжій-то, чортъ! Счастливъ...-- говорилъ кто-то сбоку.
   -- А что?-- обернулся приземистый и кряжеватый мужикъ, которому вѣсили хлѣбъ.
   -- То-то! Подъ пшеницу попалъ! Будешь теперь булки жевать...
   -- Погоди -- не завистуй! Къ тому же къ тебѣ мѣнять приду. Пополамъ растращу. Булки жевать... Скажетъ! Съ этимъ барскимъ хлѣбомъ наплачешься: наши бабы испечь его путемъ невзумѣютъ! Вотъ дѣло какое, голова!
   -- А что малушка,-- отозвались въ толпѣ:-- и впрямь такъ! Онамедни гуторили, такъ-то спервоначалу-то не уѣшься имъ, а потомъ и шабашъ: закорузнетъ, какъ камень...
   -- Болтай тамъ!-- оспаривалъ первый.-- Погляди вотъ: хватитъ красный пшенички -- тогда хоть муздай, чорта! Вразъ бабу изыметъ...
   Всѣ засмѣялись.
   -- А что жъ вы думаете, братцы!-- не унимался острякъ.-- Теперь бабамъ шабашъ!
   -- Задивляй тамъ!-- отозвался рыжій.-- Кому, милый, вновѣ, ну -- такъ. А мнѣ не учиться стать: на третьей женатъ -- оборкался!
   -- Да!-- вспомнилъ я.-- Скажите мнѣ: кто это у васъ на третьей женатъ, и жена у него моложе сыновьихъ женъ?
   -- Во, во!-- засмѣялись кругомъ.-- Самый тотъ-то онъ и есть! Двѣ жены, дьяволъ, изнялъ; за третью теперь взялся...
   -- Правда это -- ты?-- спросилъ я.
   -- Я, баринъ!-- усмѣхнулся рыжій.
   -- Молодецъ!
   -- Во-та! Дай-ка вотъ пшенички хвачу, и впрямь, поди, разговѣюсь...
   Всѣ засмѣялись.
   -- И пропади жъ ты пропастью, чортъ этакій!-- вступился и староста.-- Вѣдь, что такъ-то, а? Околѣешь -- узнаешь: натягаютъ тебя тамъ черти за бабъ!
   -- Ты, то-то, спустишь!
   -- Толкуй тамъ! Вы что думаете...-- обратился ко мнѣ староста.--
   Вѣдь, онъ ужъ и третью, почитай, что изнялъ: зачахла бабенка...
   -- У тебя, то-то, гладка! На волка -- помолвка, а овецъ таскаетъ Николка...-- сверкнулъ глазами рыжій мужикъ и погналъ лошадь...
   ...Молодецъ!-- подумалось мнѣ -- и я заглянулъ въ списокъ...
   Да,-- тамъ значилось: отцу -- 48 лѣтъ; сыновьямъ: 30,-- 27,-- 25; женамъ ихъ 31,-- 25,-- 20, а женѣ большака (то-есть рыжаго) -- 19! Всей семьи было 22 человѣка.
   ...Молодецъ!-- снова подумалось мнѣ.-- Какая сила, живучесть...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   И опять (запнувшись на эпизодѣ съ "рыжимъ"), работа легла въ берега прежняго ритма. Это былъ сплошной потокъ бородатыхъ -- молодыхъ и старыхъ -- лицъ, съ вереницей косматыхъ сморенныхъ клячъ гнѣдыхъ вороныхъ, чалыхъ пѣгихъ и вовсе бѣлыхъ съ "гречихой" коричневыхъ пятенъ, говорящихъ о старости. Милыя и добрыя морды этихъ кроткихъ живoтныхъ, неразлучныхъ друзей и помощниковъ своихъ голодныхъ и нищихъ властелиновъ были особенно жалки: ихъ было просто жаль, внѣ всякихъ "рефлексій",-- онѣ, не зажигаютъ въ груди пожаромъ совѣсти, и чувство жалости къ нимъ не куталось въ темныя складки плаща блѣднолицаго пшеница...
   Я никогда не могъ безъ содраганія душевнаго видѣть худую крестьянскую лошадь: рядомъ съ ней я вижу всегда страшный образъ Гольбаха -- скелетъ, который гонитъ кнутомъ по пашнѣ костлявyю, голодную лошадь, а за плугомъ -- понуро шагаетъ угрюмая фигура крестьянина...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   -- Ваше благородіе, а ваше благородіе!-- говорилъ мнѣ бодрый старикъ, съ завитками курчавыхъ волосъ изъ-подъ шапки, опоясанный на четверть ниже таліи по короткому полушубку ("для легкости"), съ рукавицей за поясомъ, увѣренно стоя на вывернутыхъ ногахъ, обутыхъ въ огромные лапти.-- У меня, вишь, двѣ душки пропущены... Всѣхъ-то насъ: я, то-есть, съ старухой; да трое внучатъ; да солдатка съ груднымъ... Два сына-то съ бабами -- тѣ не "пособные". А на насъ семерыхъ есть положеніе; дать, напримѣръ... Мекаю: солдатку съ груднымъ обмахнулись вписать. Ну-ка, глянь!-- указалъ онъ на списокъ.
   -- Да: солдатки съ груднымъ у меня нѣтъ. Какъ звать ее?
   -- Внученка-то -- Федька...
   -- А мать?
   -- Петриха.
   -- Не по отцу, а -- какъ ея имя?
   Старикъ вдругъ запнулся...
   -- Ахъ, пусто ей будь!-- махнулъ онъ рукой.-- По нашему -- какъ... Петриха, да Петриха,-- и вся ей тутъ названье... А какъ, собственно, звать ее -- кто жъ ее знаетъ! (Онъ оглянулъ кругомъ).-- Ильичъ, а Ильичъ!-- окликнулъ кого-то въ толпѣ онъ.-- Слышь, милый, какъ, то-есть, звать ее -- солдатку-то нашу? Петриху?
   -- А тотъ-то ее знаетъ! Вотъ пуще -- нашелъ кому докучать! Напропасть она мы? нужна! Чудакъ...
   -- Сноховать-то вотъ съ ней -- это -- ты; а какъ звать и не знаешь!-- послышалось сзади...
   -- Э буде пустое буровить!-- возмутился старикъ.-- Одно на умѣ, вишь... глупости!
   -- Одно -- не одно; а вотъ (дай срокъ) придетъ твой солдату -- онъ тѣ бока-то пощупаетъ! Не поглядитъ, что отецъ! Догораздилъ -- приспѣлъ сыну...-- не унимались въ толпѣ.
   -- Такъ -- какъ же, старикъ?-- спросилъ я.-- Такъ пока и запишемъ -- "Петриха". А. ты ужъ дознайся -- какъ звать-то. При слѣдующнй выдачѣ впишемъ.
   -- Ну-ну!-- успокоился онъ.-- Такъ -- какъ же? Стало, полтора пудика ты ужъ накинь мнѣ...
   -- Конечно.
   -- Какъ это?-- не понялъ онъ.
   -- Хорошо; накину...-- пояснилъ я.
   -- То-то! Къ тому-то и я... Много благодарны. Я, нешто, какъ? Я -- по закону. А что, напримѣръ, лясы-то точатъ... Христосъ съ ними! Ко мнѣ не пристанетъ...-- суетился онъ у саней, шпиля веретья...
   -- Примай!..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Смеркалось. Подъ навѣсъ амбара зашелъ лучъ заходившаго солнца и долго шаловливо заливалъ огнемъ золота -- то клокъ густой бороды; то рваную сбрую упряжи; то обитый порогъ амбарнаго крыльца; то пукъ соломы, заткнутый въ прорѣху веретья; то колоссальный -- подбитый веревкою -- лапоть... А потомъ и погасъ -- и стало темно вдругъ и скучно. Всѣ утомились, пробывъ на морозѣ, не ѣвши, весь день. А подводамъ -- и конца еще не было...
   -- А что?-- подошелъ ко мнѣ староста.-- Осмѣлюсь доложить вамъ, что не пора ли намъ пошабашить? Всѣхъ подводъ, все-равно, не отпустимъ. А ужъ не равно! подбились маленько...
   -- А много осталось?
   -- Подводъ, мекаю, съ полсотни...
   Его поддержали:--
   -- Животы подвело...
   -- Обездушили...
   -- А завтра съ обѣдовъ -- и вразъ бы...
   Такъ и рѣшили -- до завтра.

-----

   -- Чудакъ старикъ!-- усмѣхнулся Иванъ Родіоновичъ, сидя въ саняхъ ужъ.-- Забылъ, какъ сноху свою звать...
   -- А, что это правда -- его упрекали въ снохачествѣ?
   -- А кто жъ его знаетъ! Бываетъ это.
   -- Да?
   -- Сколько хотите. Либо мужъ (сынъ, то-есть) дуракъ попадется; а нѣтъ -- въ тѣхъ краяхъ заболтается; а баба -- дома, одна... Изъ солдатокъ тоже бываетъ. Опричь, если старикъ могутной, не въ годахъ. А тутъ -- и жизнь ихъ крестьянская: всѣ -- въ одной хатѣ...
   -- Во, во!-- вмѣшался Сергѣй.-- Знаете батюшка, Валентинъ Миколаичъ, оттого и бываете что и день, и ночь -- вмѣстѣ. Сыновья разбредутся, а бабы однѣ. Нынче она, скажемъ спитъ -- разметалась; завтра она холсты бѣлитъ -- хвостъ задрала, передъ глазами мотается... Знаете, дѣло живое! Хоть на кого доведись. Теперь-то это -- за рѣдкость; а въ старину, сказываютъ, сплошь сноховали. Сказываютъ: колоколъ въ одномъ мѣстѣ подымали, а онъ "не пошелъ"... рядчикъ бился, бился,-- "снохачу кричите отойдите!" они -- одинъ-по-одномъ, одинъ-по-одномъ -- и пошли, други милые... Извѣстно: народъ былъ попроще. Кричатъ: "отойди" -- онъ и пошелъ, небось, не дюже ошибется, не вдругъ-то окажется! И заведетъ и выведетъ... Только теперь это рѣдко. Болтать -- болтаютъ. А гдѣ ужъ тамъ! Жрать стало нечего. Знаете, отъ такого и грѣхъ самъ ушелъ. Все -- старина-матушка. Тогда и плохого, и хоpошаго,-- всего было вдоволь. А теперь -- что? Земли -- нѣтъ; хлѣба -- нѣтъ... Теперь -- не то, что на чужую бабу, скажемъ зариться, а и отъ своей-то откажешься! Отъ лободы не зажируешь! Знаете: и грѣхъ -- и тотъ отъ достатка. Нужды и онъ тоже не любитъ. Сказываютъ... (обернулся Сергѣй къ намъ): Привязался разъ Грѣхъ къ бѣдняку: "Давай ходить вмѣстѣ".-- "Давай".-- Пошли по дворамъ. Гдѣ -- хлѣбца дадутъ гдѣ -- по шеямъ наладятъ а гдѣ и собаками притравятъ... Ходили, ходили -- "Ѣсть, говоритъ, хочется!" (Грѣхъ-то). Бѣднякъ ему -- корочку -- "На!" -- Нынче -- корочку, завтра -- корочку...-- "Нѣтъ,-- говоритъ Грѣхъ,-- мнѣ съ тобой не-рука. Пойду лучше къ богатому. Тамъ и поѣшь, и попьешь, и поспишь всласть"...
   -- Такъ и это...-- закончилъ Сергѣй -- и обернулся къ тройкѣ...
   

CLIV.

   На слѣдующій день -- близко къ тремъ часамъ -- все было закончено.
   Оставались одни просители. Одни изъ нихъ, путая въ счетѣ, просили довѣсить,-- и не сразу удавалось ихъ убѣдить въ томъ, что они ошибаются;-- у другихъ были пропущены "души"; были и такіе, которые просили вписать ихъ, доказывая, что ихъ напрасно обидѣли и не занесли въ списокъ... Особенно осаждали послѣдніе:--
   -- Запиши, сдѣлай милость!
   -- Нужда наша...
   -- Окажи милость!
   -- Развѣ бъ мы стали лѣзть въ глаза, коли бъ...
   -- Знаешь, чай, годъ какой...
   -- Обезживотили...
   Окружили они меня со всѣхъ сторонъ, обнаживъ головы...
   -- Во-первыхъ -- надѣньте ваши шапки. Иначе -- я и говорить съ вами не стану. А во-вторыхъ -- поймите меня: я не могу васъ вписать. Списки ваши провѣрены вмѣстѣ съ вашими выборными. И имъ было лучше знать: кому давать, кому нѣтъ. И разъ ужъ отказано -- значитъ, есть и причины на это. Тѣсно вамъ? Но, кто же не знаетъ объ этомъ! У насъ такой годъ, что тѣсно всякому,-- даже и богатому. И даютъ только тому, кому не за что взяться. Да и наконецъ: я знаю, что среди васъ ходятъ слухи, что хлѣбъ даровой. Вы и домогаетесь... Но, божусь вамъ, что это неправда: его даютъ взаймы, и его придется вернуть...
   -- А что жъ, и вернемъ! Другимъ даешь, кому и вѣрить нельзя; а мы-то (слава Тѣ, Господи!): есть -- подо что!..
   ...Наивно!-- усмѣхнулся я про себя на послѣднюю фразу.-- Не дамъ!-- сухо сказалъ я вслухъ, направляясь къ санямъ...
   Одинъ изъ крестьянъ, молодой и безбородый, съ болѣзненнымъ, худымъ лицомъ и впалой грудью, не отставалъ все и шелъ за мною...
   -- Не откажи, сдѣлай милость! И почему только не вписали меня -- и ума не приложу!
   -- Зачѣмъ ты говоришь неправду? Ты знаешь.
   Онъ хотѣлъ возразить -- и запнулся...
   -- Вотъ видишь...
   -- Да ты постой, ваше благородіе! Земля у меня, вишь, есть -- десятинокъ восемнадцать...
   -- Ну, вотъ...
   -- Да что мнѣ съ ней дѣлать-то?
   -- Какъ: что? Сдай, продай часть, заложи... Что хочешь!
   -- Да она давешь сдадена (отцомъ еще), и заложена. Ну? А продать -- не берутъ: опаску имѣютъ, что недѣленая, дескать, съ братеньекомъ...
   -- Раздѣли.
   -- Да онъ въ томъ-краю. Сколько лѣтъ ужъ...
   ...(Вретъ!-- подумалось мнѣ).-- Не дамъ! Нельзя.
   -- Сдѣлай милость! Что жъ мнѣ дѣлать теперь? Помирать что ль
   -- Не могу и не могу! Не проси ты...
   -- Ради Христа! Что жъ мнѣ...-- сухія, скрипучія рыданья прервали его рѣчь...
   Я вздрогнулъ...
   -- Не надо, не надо; перестань... Я -- дамъ!-- торопливо заговорилъ я и -- вернулся къ амбару... (Приказчикъ былъ тамъ еще.) -- Вотъ... ему,-- сказалъ я:-- отсыпьте. Фамилія твоя?-- спросилъ я, раскрывая списокъ.
   Онъ назвалъ себя.
   Я просмотрѣлъ составъ семьи (она была большая) и, сдѣлавъ подсчетъ, сказалъ -- сколько выдать.
   -- Это -- за мой счетъ,-- тихо сказалъ я приказчику.-- Вы въ общій счетъ не вносите: я заплачу вамъ отдѣльно.
   -- Слушаю-съ.
   Меня опять обступили.
   -- Сдѣлай милость -- выдай и намъ! Ему далъ... У человѣка восемнадцать десятинъ. Мы не богаче его.
   -- Не могу, господа! Не просите.
   -- Такъ какъ же такъ! Какой же это законъ!
   -- Ему, то-то, можно; а намъ -- нѣтъ!
   -- Такъ нельзя. Мы жаловаться будемъ...
   Лица всѣхъ были блѣдны, озлоблены. Настроеніе это передалось и мнѣ...
   -- Жалуйтесь,-- сухо сказалъ я -- и торопливо сѣлъ въ сани.

-----

   Солнце зашло -- и западъ горѣлъ заревомъ заката. Было морозно, варено. Въ полѣ змѣились метелки снѣга...
   ...Хорошо!-- шепталъ я, ежась подъ шубой (меня знобило съ утра).-- И хорошо потому можетъ быть, что мертво? Конечно. Все, что живетъ, мыслитъ и чувствуетъ, то -- дурно, потому что страдаетъ. И я вотъ... Странно! Я, словно, отдался теченью... Пусть тянетъ. Куда-нибудь выплывемъ! А пока: и это горящее небо, и эти снѣга, и эти звѣзды,-- все это мое... Я вотъ -- смотрю и любуюсь всѣмъ этимъ. Я еще въ состояніи "платить за билетъ" на это чудное зрѣлище. "если когда платежная способность эта моя изсякнете тогда... тогда -- мы перестанемъ смотрѣть. Это все-равно, что вѣсы: тяжесть съ одной стороны, тяжесть -- съ другой,-- что перетянетъ...
   И странно: одна уже эта опредѣленность положенія была такъ пріятна, что я какъ-то сразу вдругъ успокоился и радостно оглянулся кругомъ...
   Тройка въѣзжала въ село и свернула на выгонъ. У кабака стояла толпа мужиковъ. Насъ замѣтили. Чья-то фигура отдѣлилась отъ толпы и побѣжала наперерѣзъ тройки. Высокая, лохматая, безъ шапки, въ рваной рубахѣ и босикомъ... Я узналъ: то -- былъ Мелентьичъ. Старикъ подбѣжалъ къ самой дорогѣ, и -- когда мы съ нимъ поравнялись -- приподнялъ вверхъ босую, красную, вспухшую отъ мороза ногу, вскинулъ руки и хрипло крикнулъ:
   -- Во! Валентинъ Николаичъ! Гляди: загорѣлись, проклятыя... Подружились съ морозомъ... А ты -- ишь, закутался! Баринъ, чортъ тебя сдѣлалъ! Опекунъ, попечитель! Опекли вы насъ, черти сивые, м... в...-- и градъ страшныхъ ругательствъ посыпался изъ устъ старика...
   Сергѣй погналъ тройку:
   ...Онъ правъ!-- мелькнуло во мнѣ.-- Онъ давно уже взвѣсилъ, подвелъ итоги и порвалъ съ жизнью. Онъ понялъ, что такъ нельзя, и -- прожигаетъ жизнь (этотъ "даръ случайный"): пьетъ вотъ, опухъ съ вина и холода и протестуетъ противъ меня, одѣтаго въ шубу,-- противъ меня, "опекающаго" ихъ (онъ знаетъ, что это -- цинизмъ), и -- разутый, раздѣтый -- бѣгаетъ по снѣгу и не хочетъ считаться ни съ тѣмъ, что простудится, ни съ тѣмъ, что умретъ. Онъ не дорожитъ жизнью, такъ какъ не видитъ въ ней смысла,-- смысла въ страданіи... Какъ видно, онъ не согласенъ съ Дюрингомъ и его "цѣнностью жизни",-- взглядъ его шире и глубже. И онъ правъ. Молодецъ! Онъ тоже вотъ -- отдался теченью...
   

CLV.

   Я очнулся ночью -- и сразу почувствовалъ, что я боленъ, и боленъ серьезно. Меня знобило и тянуло... руки и ноги судорожно напрягались и вытягивались. Сухое и воспаленное тѣло никакъ не могло угрѣться подъ двумя теплыми одѣялами, которыми меня окутала Саша еще съ вечера, когда я ложился въ постель, томимый ознобомъ...
   -- Саша!-- позвалъ я.
   -- Сейчасъ...-- отозвалась она изъ сосѣдней комнаты.
   И, минуту спустя, непріятно и ярко мелькнулъ свѣтъ вносимой свѣчи, И въ дверяхъ зарисовалась высокая, статная фигура въ бѣлой рубахѣ, которая -- изсѣченная вся мелкими складками -- красиво драпировала ея античное тѣло.!
   -- Что -- плохо вамъ, да?-- наклонилась она надо мной.
   -- Да,-- жаръ и знобитъ...
   -- Вамъ чаю бы съ малиной -- а?
   -- Да, да: я бы вспотѣлъ -- и все бы прошло...
   -- Сейчасъ, сейчасъ...-- ласково говоритъ она и, мягко ступая по ковру босыми ногами, подходитъ къ столу, зажигаетъ двѣ свѣчи подъ металлическимъ абажуромъ подсвѣчника и -- поставивъ его на каминную полку -- торопливо уходитъ.
   Хорошо! Въ комнатѣ воцарился ласкающій, мягкій полумракъ, а на потолкѣ затрепеталъ двойной элипсисъ свѣта, бросаемый раструбомъ абажура. Я лежалъ навзничь и смотрѣлъ на противоположную стѣну, рябящій рисунокъ обой которой дрожитъ, движется и -- остается на мѣстѣ. Особенно -- темныя пятна обой: они были похожи на лица,-- они открывали рты и о чемъ-то шептали...
   -- Главное, это -- уголъ зрѣнія, а потомъ -- темпераментъ, темпе-раментъ... ментъ-моментъ; а сумма ихъ -- вѣчность, линія круга... Тянетъ -- да,-- растянутость элипса, одинъ на одинъ и одинъ изъ другого, съ фокусомъ въ центрѣ... И не центрѣ, а -- центра, цен-тав-рѣ... Да,-- двойственность въ одномъ. И не Центаврѣ даже, а--какъ же это?.. "таврѣ" -- да, но только не "цент"... а -- ми-но... таврѣ... Вотъ!..
   Черныя дыры ртовъ раскрываются шире и шире...
   -- А Минотавръ (говорятъ эти рты), это -- я, Мелентьичъ-босякъ. Помнишь? Тебѣ это снилось. А сонъ -- жизнь, и жизнь -- сонъ. Одно въ одномъ и одно изъ другого -- въ протяженіи, потому вотъ -- и тянетъ...
   И это было мучительно! Тѣло мое тянулось, скручивалось въ лохматую, безформенную массу и -- ползло все дальше и дальше къ стѣнѣ, упиралось въ нее и -- подъ прямымъ угломъ -- поворачивало вмѣстѣ съ стѣной и тошнотворно тянулось...
   Я вскочилъ и хотѣлъ было встать, но -- кто-то мѣшалъ мнѣ...
   -- Куда вы? Что съ вами?-- говоритъ надо мною Саша и не пускаетъ меня.
   -- Тянетъ меня! Вотъ такъ...-- показалъ я, вытягивая руки.
   -- Нѣтъ, нѣтъ; ничего... Успокойтесь. Вы бы легли. Вотъ -- чай...
   Я прихожу въ себя и жадно пью горячій и ароматный съ малиной чай. Ложечка вотъ только мѣшаетъ и непріятно жжетъ лобъ...
   -- Постойте,-- говоритъ тихо Саша и осторожно беретъ ее изъ стакана.
   Я пью стаканъ за стаканомъ, но чай не въ силахъ согрѣть меня. Меня все еще знобитъ...
   -- Каминъ затопить бы: мнѣ холодно.
   -- Сейчасъ, сейчасъ...-- соглашается Саша.
   Она окутываетъ меня мягкой шубой -- и хлопочетъ уже у камина...
   И вотъ: трепетное пламя камина дрожитъ уже по стѣнамъ комнаты и одѣваетъ все въ длинныя тѣни. Уродливо растянутая тѣнь Саши (я наблюдаю за ней) не знаетъ покоя,-- она словно дразнитъ ее, комично вытягиваетъ ея руки, карикатуритъ ея красивую фигуру, портитъ ея профиль; и -- помотавшись по комнатѣ -- далеко отъ нея -- подбѣгаетъ вдругъ къ ней, становится сразу такой же изящной, красивой, и, вмѣстѣ съ ней, уходитъ изъ комнаты.
   Весело трещали въ каминѣ дрова; порывисто завывало въ трубѣ, куда уползало зыбкое пламя; дрожали тѣни; и одна только тѣнь Саши вдругъ присмирѣла, сѣла съ ней рядомъ на стулъ и -- задумалась....
   О чемъ онѣ думали?..
   А мнѣ уже стало тепло, жарко даже. Шуба томила меня,-- и я ее сбросилъ. Обстановка комнаты мало-по-малу, вдругъ измѣнилась,-- все словно сгрудилось и подступило ближе... Опять задрожали темныя пятна обой, стали похожи на лица, открыли рты и зашептали о чемъ-то звенящими голосами. Я вслушивался въ нихъ, и всякій разъ, когда я начиналъ понимать ихъ, -- ко мнѣ подходила Саша и мѣшала нашей бесѣдѣ... И это было такъ непріятно! То, что шептали обои, была важно и нужно...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

CLVI.

   Утромъ я проснулся отъ мучительной головной боли. Это было нѣчто ужасное... Пульсація крови была настолько сильна и такъ била въ виски мнѣ, что я, ритмуя съ ея ударами, не переставая, двигалъ голову, чтобы облегчить эту каторжную боль... Я сжималъ голову повязками, охлаждалъ снѣговыми компрессами, смачивалъ эфиромъ, ментоломъ... И такъ -- до трехъ часовъ дня.
   Саша съ утра еще услала за Костычовымъ, но его не застали (онъ былъ въ городѣ). Пришлось посылать въ сосѣдній участокъ -- верстъ за двадцать. И только къ вечеру лошади вернулись съ докторомъ...
   Это былъ высокій и худой, какъ скелетъ, эскулапъ, съ сѣдѣющей уже вихрастой шевелюрой и мягкой неслышной подпрыгивающей: походкой, глядя на которую, невольно казалось, что онъ ходитъ на лапахъ, всунутыхъ зачѣмъ-то въ ботинки. И фамилія это была какая-то нерусская, странная, и самъ онъ былъ весь странный и рѣчь его была тоже странная -- глухая, медленная до тягучести; каждое слово онъ сосалъ, какъ леденецъ и съ трудомъ разставался съ нимъ. "въ то же время было что-то и умиротворяюшее въ этомъ неторопливомъ выпѣваніи словъ, съ сильнымъ удареніемъ на "о",-- онъ словно баюкалъ. И было что-то и вообще располагающее въ этой понурой вихрастой фигурѣ, съ спокойнымъ выраженіемъ наблюдающихъ карихъ глазъ...
   Съ тѣмъ обычнымъ настроеніемъ больныхъ, которое устраняетъ всякія условности и ни съ чѣмъ не считается, я спокойно и не торопясь разсматривалъ своего новаго знакомаго...
   ...Зачѣмъ это онъ пробриваетъ куски бороды около ушей "какой у него странный жилетъ! "почему онъ такъ ходитъ?-- размышлялъ я, разсѣянно отвѣчая на разспросы доктора.
   -- Ну, какъ вы себя чувствуете?
   -- Боленъ вотъ. Простудился.
   -- Позвольте,-- сказалъ онъ беря меня за руку и вынимая часы.-- Посмотримъ, какъ пульсъ у васъ... (Пауза).-- Да...-- протянулъ онъ.-- Теперь мнѣ надо ослушать васъ. Нѣтъ, нѣтъ! вы не вставайте. Вотъ такъ...-- завозился онъ съ стетоскопомъ.-- Вздохните. Еще...
   Я дѣлалъ все, что онъ говорилъ мнѣ, и, не отрываясь, въ упоръ, смотрѣлъ на него.
   ...Чудакъ! Худой, длинный... Совсѣмъ Донъ-Кихотъ. Только вотъ флегматиченъ онъ больно. Тотъ -- весь порывъ и подвигъ; а этотъ -- когда повернется, когда скажетъ... Онъ, поди, и на Россинанта не взлѣзетъ! Гдѣ жъ ему драться съ вѣтряной мельницей! Тамъ и сноровка нужна, и энтузіазмъ, и натискъ... Положимъ, онъ можетъ копье замѣнить стетоскопомъ (бываетъ и этакъ!). И будь я художникъ, я нарисовалъ бы его съ часами въ рукахъ въ ту минуту, когда онъ пытается пощупать пульсъ у вѣтряной мельницы... Санчо-Пансо (въ качествѣ фельдшера) пытается вразумить его... Нѣтъ! онъ ловитъ нужный моментъ -- и... увѣренно беретъ за крыло:-- "Позвольте"... Грубый взмахъ паціента -- и... (какъ это всегда и бываетъ) "иллюзіи гибнутъ -- факты остаются"! То-есть -- Санчо правъ... Бѣдный рыцарь! Благородный энтузіазмъ его часто бываетъ повергнутъ къ ослинымъ копытамъ здраваго смысла...
   -- У васъ инфлюенца,-- говоритъ мнѣ докторъ, посмотрѣвъ на свѣтъ градусникъ.
   -- Да? И долго буду лежать я?
   -- Какъ вамъ сказать... Недѣльки съ двѣ. Возможно, что и дольше. Все зависитъ отъ индивидуальности. Сказать впередъ -- рисковано. Тѣмъ болѣе, что у васъ естественный ходъ болѣзни осложняется невральгическими болями. А главное: я плохо знаю вашъ организмъ, и въ моемъ распоряженіи -- одни общія мѣста и вѣроятности...-- невозмутимо тянулъ докторъ.
   Написавъ два-три рецепта и объяснивъ Сашѣ, что и какъ дѣлать, онъ заторопился ѣхать...

-----

   Докторъ ошибся. Мнѣ пришлось пролежать больше мѣсяца. Положимъ, "человѣку свойственно ошибаться" (говоритъ пословица); но ошибаются и не одни только люди...
   А вотъ -- и примѣръ.
   Какъ-то на святкахъ (мнѣ стало ужъ лучше), я на разсвѣтѣ проснулся, разбуженный топкой печей, и потомъ -- не заснулъ ужъ... Я люблю это раннее зимнее утро, когда въ домѣ затапливаютъ печи и подметаютъ полы. Я люблю этотъ мірокъ тихихъ, вкрадчивыхъ шороховъ и этотъ воркующій говоръ затопленной печи...
   Я всталъ, накинулъ халатъ и вышелъ въ переднюю.
   У печки, согнувшись, сидѣлъ Петръ Золкинъ (мой давній пріятель по Пензенской губерніи -- откуда я его вызвалъ въ прошломъ году). Онъ у насъ -- истопникъ, банщикъ и помощникъ въ конюшнѣ.
   -- Чтой-то, вы, Валентинъ Николаичъ,-- аль, не спится?
   -- Да. Проснулся...
   -- Не я это разбудилъ васъ?
   -- Нѣтъ. Просто не спится. Надоѣло лежать ужъ!
   -- Теперь-то ужъ слава обмогнулись маленько; а то мы ужъ и побаиваться стали... А тутъ еще -- дѣдъ Анисимъ (пусто ему будь!) нагналъ жутость...
   -- Какъ такъ?
   -- Да, знаете, можетъ быть онъ и не то, чтобы вралъ (было съ нимъ это); а только -- кто его знаетъ? Онъ и сбрехать тоже сбрешетъ! Его вѣдь взять на эти балясы! Да... Какъ вамъ это совсѣмъ плохо стало (подъ самыя святки), онъ и сболтни намъ на кухнѣ... Такъ и такъ, говоритъ: зашелъ это съ караула, говоритъ, въ избу погрѣться я. Сижу, такъ-то, обаполо двери. Глядь, подъ окномъ кто-то -- стукъ-стукъ... Ай, думаю (говоритъ), кличитъ кто? Вышелъ -- никого нѣтъ. Я -- опять въ избу, Только-что сѣлъ -- въ другой разъ: стукъ-стукъ... Что за притча? Выскочилъ -- и опять никого. И въ третій разъ такъ-то. Я -- говоритъ -- вижу: дѣло не чисто -- и не пошелъ. Ну, думаю, хозяинъ нашъ видно не встанетъ (на васъ, то-то!): Доможилъ заскучалъ -- вѣсть даетъ...
   Петръ усмѣхнулся.
   -- И что жъ вы думаете, нагналъ на всѣхъ жуть... Того и глядимъ, что, вотъ-вотъ, что случится... Глядь, и -- нѣтъ: стали обмотаться, обмотаться, и обошлось все. А то чисто бѣда... Праздникъ заходитъ. Кто и задумался: пойдетъ, дескать, эта сумятица -- и жалованья не допросишься. Я пойди и шепни Родивонычу: такъ и такъ, молъ... Онъ заказалъ мнѣ болтать (смотрите, и вы не скажите ему). Да. Созвалъ всѣхъ насъ, и -- что кому требовалось -- всѣмъ выдалъ врасчетъ. И старику нагорѣло... Тамъ чисто и смѣхъ, и горе... Покликалъ его.-- "Давно ты, говоритъ, дѣдъ, компанію съ чертями водишь, а?" -- Ужъ онъ же его... Теперь въ шутку кто скажетъ: "А что, дескать, дѣдъ, какъ Доможилъ -- не скучаетъ?" -- и слушать не хочетъ...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Я съ удовольствіемъ выслушалъ этотъ милый разсказъ, и отъ души пожалѣлъ старика за то, что ему "нагорѣло"... Логика фактовъ какъ видно, капризная вещь: я не умеръ. Виноватъ ли былъ Доможилъ сдѣлавъ невѣрный прогнозъ (бываетъ, какъ видно, и это); ошибся ли какъ дѣдъ Анисимъ, не такъ можетъ быть, комментируя таинственный языкъ стуковъ?-- рѣшать не берусь. Но фактъ налицо: и Доможилъ и докторъ ошиблись. Болѣзнь моя затянулась и въ рамку двухъ недѣль не вмѣстилась какъ предполагалъ докторъ. Не суждено было и умереть мнѣ...
   Да здравствуютъ добрыя Парки! Клото (первая изъ нихъ) -- за то, что пряла; Антропосъ -- за то, что тянула нить моей жизни, и особенно третья изъ нихъ -- милая Лахезисъ -- за то, что не брала острыхъ ножницъ...
   

CLVII.

   Болѣзнь моя не повліяла на общій ходъ продовольственнаго дѣла. Все было налажено и организовано. Одно только -- масса приходящихъ ко мнѣ, съ обычными своими претензіями и жалобами, должна была вести со мной переговоры черезъ посредство Ивана Родіоновича, а иногда и -- Саши, которая давно уже была въ курсѣ дѣла и -- неожиданно для меня -- оказалась хорошей помощницей... Она была моимъ секретаремъ, и вела мою переписку съ Управой, волостью и частными лицами...
   Въ концѣ января я выходилъ ужъ на воздухъ. Какъ разъ къ этому времени сталъ назрѣвать и вопросъ о "сѣменномъ овсѣ", просьбами о которомъ Управу осаждали крестьяне. Я былъ вызванъ Бѣльскимъ для переговоровъ по этому поводу и совмѣстной поѣздки въ Губернскую Управу, для выработки руководящихъ началъ въ оказаніи помощи населенію въ вопросѣ осѣмененія яровыхъ полей...
   Я поѣхалъ.

-----

   Проработавъ въ губернской комиссіи съ утра и до пяти часовъ вечера, усталый, голодный и прямо изъ Управы, я поѣхалъ разыскивать Плющикъ. Я зналъ ея адресъ и зналъ, что она въ городѣ. Нѣсколько минутъ спустя, я звонилъ уже у дверей ея квартиры.
   Мнѣ отворили.
   -- Елена Владимировна дома?-- спросилъ я срывающимся голосомъ опрятно одѣтую и немолодую уже служанку, съ добрымъ и симпатичнымъ лицомъ (такую именно я и ожидалъ встрѣтить у Плющикъ).
   -- Никакъ нѣтъ-съ.
   Сердце мое мучительно сжалось...
   ...Всегда такъ!-- подумалось мнѣ.
   -- Какъ же такъ: нѣтъ дома -- а въ квартирѣ огонь?-- недовѣрчиво злобился я.
   -- Да онѣ вотъ-вотъ придутъ изъ больницы -- обѣдать. Я вотъ, и жду ихъ. А вамъ -- что? До нихъ надо?
   -- Да.
   -- Вы -- какъ -- знакомые имъ будете?
   -- Да, да...
   -- Такъ -- пожалуйте. Подождите: онѣ скоро придутъ...
   Я вошелъ.
   Пріемная, куда впустили меня, была небольшая, но уютная и красиво обставленная комната. Въ углу, отдвинутый отъ стѣны и наискось къ окну стоялъ письменный столъ (не женскій -- кypьезно-маленькій, а мужской большой столъ, со всѣми признаками недавней работы). Сбоку стола, въ пpoстѣнкѣ, между двухъ оконъ, стоялъ книжный шкафъ безъ cтекла, съ верху до полу тѣсно уставленный книгами. Я посмотрѣлъ заголовки: все больше спеціальныя медицинскія... По стѣнамъ висѣли портреты Дарвина, Вирхова, Ломброзо и Пастера. У противоположной стѣны, къ дивану, на которомъ сидѣлъ я, приставленъ былъ небольшой круглый столъ и три вѣнскихъ кресла. Влѣво отъ письменнаго стола была дверь въ сосѣднюю комнату, и дальше -- у той же стѣны -- стояла кушетка; а надъ ней, въ красивой дубовой рамѣ, висѣла гравюра съ чудной картины Рошгросса -- "Послѣдній день Вавилона". А напротивъ нея, надъ диваномъ,-- извѣстная гравюра съ картины Мункаччи -- "Распятіе". Была и еще одна картина (она стояла въ углу, на мольбертѣ, вправо отъ меня, въ великолѣпной зеленовато-сѣрой плюшевой рамѣ). Это была гравюра съ прелестной картины графа А. де-Куртена -- "Сила и Любовь". Я такъ и приросъ къ ней...
   Левъ и -- женщина съ божественнымъ торсомъ...
   Ахъ, что это былъ за торсъ! Мечтательно улыбаясь, она нѣжно склонилась къ нему, ласково обнимая его гривастую голову. Колчанъ опоясывалъ ея обнаженныя чресла. Одну стрѣлу она граціозно держитъ въ рукѣ. Зачѣмъ? Развѣ здѣсь ея сила? Сила ея не заостренная сталь, а -- красота. Она -- "любовь". Но, гдѣ же "сила"? Неужели же это -- онъ, этотъ безпечно-дремлющій левъ?.. Не думаю. Это почти иронія!
   Въ передней звякнулъ звонокъ.
   ...Она -- Плющикъ!-- заволновался я.
   Да,-- кто-то вошелъ; говорятъ...
   -- Давно?
   -- Нѣтъ. Только-что вотъ передъ вами. Оказываютъ что знакомы съ вами...
   -- Да! да!-- крикнулъ я,-- И знакомый и другъ даже...
   Дверь шумно отворилась -- и въ комнату радостно вбѣжала Плющикъ. Счастливое блѣдное личико ея розовѣло съ мороза. Золотистые волосы были вспутаны только-что снятою шляпой...
   -- Вы!? Вотъ не ожидала!-- порывисто тянулась ко мнѣ эта милая дѣвушка...
   -- Но, слушайте: можно ли такъ долго не приходитъ когда васъ такъ нетерпѣливо ждутъ!-- ропталъ я, цѣлуя ея холодныя ручки.-- И потомъ: я не обѣдалъ (прямо -- къ вамъ!) и умираю съ голода...
   -- Аннушка! Аннушка! Слышишь, онъ ничего не ѣлъ и умираетъ съ голода... Пошли, родная, скорѣе взять сыpу, икры, сардинъ (у насъ все это -- за угломъ, сбоку,-- пояснила мнѣ Плющикъ).-- Только скорѣй!
   -- А -- водки?-- напомнила Аннушка.-- Вино-то у насъ есть: и хересъ, и красное...
   -- Ну конечно! Онъ пьетъ. Только, ради Бога, скорѣй! Ну,-- обратилась Плющикъ ко мнѣ:-- идемте въ столовую... (Это была крохотная, милая, сѣрая комнатка, съ круглымъ столомъ посрединѣ буфетомъ "стульями).-- Садитесь. И побудьте съ минутку одинъ: я сброшу это рабочее платье...-- и она скрылась за дверью...
   ...Какъ похорошела она! Или это, можетъ быть, съ мороза такъ? Т зачѣмъ я такъ сильно волнуюсь? Нервы все... Да. А можетъ быть и потому это такъ, что я очень люблю ее? И потомъ...-- старался я вспомнить,-- что такое было и еще, очень хорошее? Ахъ, да! картина де-Куртена...
   -- Елена Владимировна! вы слышите меня?
   -- Да.
   -- Я могу говорить съ вами?
   -- Конечно.
   -- Слушайте: что это у васъ за чудная картина въ пріемной?
   -- Какая?
   -- Графа де-Куртена. Я прямо очарованъ ею...
   -- Да?-- не сразу отвѣтила Плющикъ.
   -- Но она, видимо, и у васъ тоже въ почетѣ: мольбертъ, рама...
   -- Да. Но это -- подарокъ. Оттого это такъ. И мольбертъ, и рама -- мнѣ такъ ее дали.
   -- И мнѣ можно спросить у васъ -- кто?
   -- Ну, конечно! У меня отъ васъ нѣтъ секретовъ... (Дверь отворилась -- и она вошла въ комнату).-- Это -- память давняго прошлаго. Мнѣ подарили ее подруги-институтки. Когда мы оканчивали и навсегда разъѣзжались, то общимъ любимицамъ (а я была изъ такихъ) дѣлали на память подарки. И -- вотъ...
   Плюшикъ почему-то смутилась...
   Я ждалъ.
   -- Мнѣ подарили эту картину. Онѣ случайно увидѣли ее въ витринѣ магазина, и -- почему-то рѣшивъ, что женщина этой картины напоминаетъ меня -- купили ее...
   -- Но, позвольте,-- перебилъ я.-- Вы и она совсѣмъ не похожи. Тамъ и отдаленнаго сходства нѣтъ!
   -- Ахъ, Богъ мой! Но дѣвочки-фантазерки и не лица наши имѣли въ виду...-- вспыхнула Плющикъ.-- Все это вздоръ, конечно! Все это -- просто фантазія...
   Глаза мои невольно скользнули по стройной фигурѣ...
   ...Да! да!-- мелькнуло во мнѣ,-- Она -- такая!-- и (странно!) я почувствовалъ вдругъ, что руки мои начинаютъ дрожать... Мнѣ вспомнился сонъ мой.-- "Я не ангелъ -- я женщина"...-- говорила во снѣ мнѣ эта стройная дѣвушка, и я помню змѣиную гибкость ея нѣжныхъ объятій, и язву ея поцѣлуевъ...
   Сухой спазмъ сжалъ мое горло...
   -- Ахъ, Богъ мой!-- встрепенулась вдругъ Плющикъ:-- но что же обѣдъ-то?-- и она вышла изъ комнаты...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   -- Ну, разсказывайте: какъ вы живете и какъ вообще себя чувствуете?-- говорила мнѣ Плющикъ, когда первое впечатлѣніе встрѣчи прошло, и наша бесѣда вошла въ берега.-- Я вотъ, смотрю-смотрю на васъ -- и... вы измѣнились...
   -- Ну, словомъ:-- "Я не узнаю въ тебѣ воителя Казани"...-- усмѣхнулся я.-- Да, я поболѣлъ немножко (простудился во время раздачи хлѣба и схватилъ инфлюенцу); да и вообще -- нервы у меня сильно надерганы. Оттого...
   И я сталъ передавать ей, перебѣгая отъ событія къ событію. Общія впечатлѣнія послѣдняго времени. Сначала я говорилъ неохотно, обрубленно, холодно (противно мнѣ было); а потомъ -- мало-по-малу увлекся. и заговорилъ горячо... Плющикъ внимательно слушала; а потомъ,-- и я это сразу замѣтилъ,-- тревожно за мной наблюдала...
   -- Въ общемъ,-- резюмировалъ я безпорядочную хаотичность всего, только-что сказаннаго.-- Въ общемъ: мы -- наканунѣ, краха... Экономическая расшатанность нашей деревни полная. Крестьянинъ нашъ не то, что бѣденъ (съ этимъ можно было бы еще бороться),-- онъ нищъ! Повѣрьте мнѣ: это надо видѣть! Я вотъ -- родился и выросъ въ деревнѣ, живу и сейчасъ въ ней. И -- знаете?-- я былъ очень далекъ отъ подлиннаго положенія дѣла. Да. И только пройдя съ двора на дворъ цѣлую волость, и заглянувъ въ нѣдра этихъ ужасныхъ хатёнокъ,-- только тутъ я и понялъ, что -- все, что хотите, но дальше нельзя такъ... Всему есть границы и мѣра. И вотъ:мы перешли эту границу, и превысили эту мѣру! И надо удивляться только тому, какъ это наша нищая (буквально нищая!) деревня можетъ содержать, обувать и кормить это огромное царство, оплачивая колоссальные расходы его -- пускай даже и относительной, и нищей -- культурности... Для меня это -- загадка.
   -- Ну, и -- что же? Надо бороться съ этимъ; надо искать выхода...-- неувѣренно и тихо отозвалась Плющикъ.
   -- Выходъ есть, и -- надо думать -- единственный...
   -- Какой же?
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Это будетъ нѣчто ужасное! Я не хотѣлъ бы дожить до этого пожара. Да и вообще -- я усталъ. Я ни во что ужъ не вѣрю ("ни въ сонъ, ни въ чохъ, ни въ птичій грай"), и ничего ужъ не жду. Я просто -- отдался теченью... Пусть тянетъ! И -- знаете, что?-- не станемте говорить объ этомъ. Я не могу уже слышать, безъ нервной дрожи отвращенія, всѣхъ этихъ "хорошихъ словъ" на эту тему! Претитъ мнѣ все это! Все это -- "мѣдь звенящая, кимвалъ бряцающая"... Все это -- цинизмъ... Помни-те у Некрасова пьяная сценка въ трактирѣ ("Юбиляры и тріумфаторы")? Помните вы хоръ подрядчиковъ?
   
   Хлѣбушка нѣтъ,
   Валится домъ...
   
   ...Некрасовъ,-- случайный и сторонній слушатель этого хора,-- такъ живописуетъ его:
   
   Два-три подрядчика съ дѣдушкой Саввой
             Въ пѣніе душу кладутъ;
   Спой такъ пѣвецъ -- наградили бы славой!
             За сердце звуки берутъ.
   Что-жъ это, Господи! Всѣхъ задушевнѣй
             Шкурина голосъ звучитъ!
   Вѣетъ лѣсами, рѣкою, деревней,
             Русской истомой томитъ!
   Все въ этой пѣснѣ: тупое терпѣнѣе,
             Долгое рабство, укоръ...
   Чуть и меня не привелъ въ умиленье
             Этотъ разбойничій хоръ!..
   
   ...Это -- великолѣпно! И если бы голодный рабъ вдругъ прозрѣлъ и сталъ бы свидѣтелемъ и слушателемъ всѣхъ нашихъ, "за сердце берущихъ", разговоровъ,-- онъ, несмотря на всю виртуозность и всю "задушевность" изліяній нашихъ, брезгливо бы отъ насъ отвернулся... Онъ заклеймилъ бы насъ эпитетомъ "разбойниковъ", хотя мы и "душу кладемъ" въ наше "пѣнье", и подчасъ бываемъ достойны и лавровъ! Нельзя,-- "за сердце звуки берутъ"...
   Я засмѣялся...
   -- И знаете, милая Елена Владимировна, мы уже пять тысячъ лѣтъ занимаемся этимъ. Пора и устать! Мы говоримъ, поемъ, декламируемъ, пишемъ рисуемъ,-- а голодный все тотъ же голодный! "какъ только не надоѣстъ ему! Чего, какого чорта ждетъ онъ? Неужели же ему мало того, что мы его кормимъ травой и корой съ дуба?.. Чего еще нужно ему? Когда наконецъ изсякнетъ терпѣніе его? Что касается насъ, такъ мы -- приспособились и отъ даровыхъ хлѣбовъ не откажемся... Дешевый паѳосъ нашей болтовни и нашъ постоянный экивокъ на наши дѣла (а въ нихъ, конечно, громы таятся) -- вѣдь, это нашъ фиговый листъ, и намъ ужъ не стыдно -- мы немножко прикрылись...
   -- Но, позвольте,-- тихо вставила Плющикъ.-- Нельзя такъ... Пускай даже и медленно, тихо, скачками но все же -- мы движемся къ лучшему! Сравните насъ и Европу...
   -- Ну, конечно! Обычная ссылка... Разговаривая на тему нашихъ русскихъ неладовъ легко, конечно, нащупать и пульсъ нашихъ недуговъ. Чего ужъ тутъ! Намъ нужна конституція ("это сумеречное ни то, ни се",-- какъ говаривалъ Герценъ). Но, виноватъ, пойдемте въ Германію. Такъ есть конституція. Но есть и голодный!-- Да,-- скажутъ на это -- но тамъ (говоря образнымъ языкомъ князя Бисмарка) "всадникъ слишкомъ сильно посаженъ въ сѣдло"... Развѣ? Ну, такъ -- идемте къ британцамъ. Тамъ этотъ "всадникъ" еле-еле сидитъ и сведенъ до степени бутафорcкой декораціи. И все же -- голодный дома и тамъ! Но, можетъ бытъ, тѣнь феодала мѣшаетъ намъ? Перешагнемъ черезъ Ламаншъ -- во Францію. Тамъ сѣдло опустѣло,-- тамъ "ужъ не ступитъ нога въ твое позлащенное стремя"... Но (курьезъ!) голодный и тамъ!-- Да, скажутъ. но тамъ иныя причины: тамъ живутъ еще тѣни отъ рясы попа... Уѣдемъ въ Америку! Тамъ -- ни короны, ни рясы... Но, тамъ насъ встрѣтитъ не милліонеръ уже, а -- милліардеръ! А что касается голоднаго, такъ онъ и за океаномъ дома... "Бѣдные съ вами всегда" -- предупредительно освѣдомили насъ въ Назаретѣ еще... Да, да! Голодный -- это наше проклятіе. Онъ настолько "съ нами всегда", что мы не умѣемъ придумать и сказки, куда бы онъ ни вошелъ, вмѣстѣ съ нами! Не даромъ же всѣ наши попытки рѣшить (хоть на бумагѣ!) эту задачу мы обзываемъ "утопіей"! Но и бросая эти задачи въ большомъ маштабѣ, и переходя изъ соціальныхъ сферъ въ область личной морали, то-есть -- стараясь рѣшить эту задачу въ тѣсномъ міркѣ данной личности (не для всѣхъ, а для него только),-- мы и здѣсь такъ же безсильны. Настолько, что (вспомните Кидда) -- ищемъ "сверхъразумной санкціи поведенія", такъ какъ поступать разумно мы уже не умѣемъ! Мы придумываемъ разные вздоры, какъ -- "антагонизмъ вида и индивида" (эту современную схоластику!); и все потому, что насъ разъ навсегда вывихнули когда-то въ Назаретѣ, навязавъ намъ "любовь къ ближнему", а не любовь къ правдѣ; и нашептавъ намъ о "непротивленіи злу", упустивъ изъ вида, что служеніе добру всецѣло выливается въ борьбу со зломъ, нельзя возлюбить добра, не возненавидя всѣми силами души зла, и -- т. д... Насъ просто сбили съ толку, у насъ отняли руководящій принципъ, и мы потеряли способность двигаться... И вотъ -- мы говоримъ какъ встарь: "придите и володѣйте нами"... то-есть -- санкціонируйте чѣмъ-нибудь намъ наше поведеніе,-- мы заблудились и потеряли способность разумно стимулировать наши поступки. Какъ видите, это -- полнѣйшее банкротство мысли. Винтъ свинтился и въ глубь не идетъ...
   Плющикъ сидѣла потупившись.
   Я подошелъ къ ней.
   -- Не станемте говорить объ этомъ, Елена Владимировна. Какъ видите, я все еще тотъ же самый, какъ и когда-то давно въ Питерѣ,-- когда я былъ боленъ и, передъ отъѣздомъ сюда, болталъ съ вами о "міра явленіяхъ",-- помните?
   -- Да. Помню...
   -- И если вы теперь не узнаете во мнѣ "воителя Казани", такъ это потому такъ, что я, Елена Владимировна, и въ личной жизни "могу прекратить платежи" (какъ остроумно сказалъ мнѣ, прощаясь со мной Сагинъ). Умница онъ -- Сагинъ. И я ему часто завидую. Это -- эстетъ-скептикъ, который всегда подъ рукой имѣетъ и точку опоры. Въ самомъ дѣлѣ. Небо всегда сине; и прихотливо бѣгутъ облака ("таютъ и плывутъ"); и -- "вѣченъ румянецъ вселенной"... И мало того. Красота -- область, въ которой найдетъ себѣ мѣсто и рубище нищаго...
   Разговоръ оборвался.
   -- Да!-- встрепенулась вдругъ Плющикъ.-- Я все хотѣла спросить... Скажите: куда, зачѣмъ и почему уѣхала Зина?
   Я вздрогнулъ...
   -- Зинаида Аркадьевна уѣхала въ Саратовскую губернію -- къ теткѣ. А оттуда, вмѣстѣ съ нею,-- въ Италію. Гдѣ она теперь -- я не знаю. Это -- на вашъ вопросъ: куда?" А--"почему?" и -- "зачѣмъ?" -- на это а вамъ не сумѣю отвѣтить, Елена Владимировна...
   -- Простите,-- а, можетъ быть, коснулась области отношеній... То-есть, а хотѣла сказать, что...-- запуталась Плющикъ и не кончила фразы, по-дѣтски краснѣя и нервно теребя въ красивыхъ рукахъ конецъ скатерти...
   -- О, нѣтъ!-- запротестовалъ я.-- Вы не такъ меня поняли. За моимъ "не сумѣю- отвѣтить" ничего другого и не стоитъ, кромѣ подлиннаго смысла. Дѣло въ томъ, что все это настолько капитально вплетается въ ткань моей личной жизни, попутно захватывая и много другого, не менѣе важнаго, что -- правда это -- такъ, сразу, а и дѣйствительно не сумѣю отвѣтить... И въ то же время -- а очень хотѣлъ бы отвѣтить на это, Елена Владимировна, и именно -- вамъ... Не знаю, право, можетъ быть, я и не долженъ бы былъ этого дѣлать (какъ посмотрѣть). А съ другой стороны -- почему бы и нѣтъ? При чемъ тутъ "долженъ" или "не долженъ"!..
   Прекрасные, открытые и честные глаза дѣвушки вопросительно и удивленно смотрѣли на меня, и въ нихъ было что-то тревожное...
   -- Вотъ-что, развѣ...-- началъ-было я -- и запнулся... (Э, все равно!-- рѣшилъ а).-- Вотъ-что, развѣ... Съ тѣхъ поръ, какъ а пріѣхалъ сюда, я -- за неимѣніемъ подходящаго собесѣдника -- рѣшилъ болтать самъ съ собой на бумагѣ... И какъ это ни странно, но меня къ этой затѣѣ толкнула фраза Михайловскаго: "Пиши -- легче будетъ,-- говорила мнѣ любимая женщина"... (такъ начинается его неоконченный романъ "Въ перемежку"). Такъ вотъ: если вамъ угодно, я могу вручить вамъ эти записки -- и вы близко, вплотную со мной познакомитесь... Я никому бы не далъ этихъ листковъ. И до сихъ поръ моимъ собесѣдникомъ былъ только Никто. Хотите занять его мѣсто?
   Плющикъ такъ и рванулась ко мнѣ...
   -- Пожалуйста! И вы не можете себѣ представить, какъ а безконечно довольна и рада!-- нервно смѣялась она, довѣрчиво и ласково смотря мнѣ въ глаза.-- О, вы мнѣ, конечно, повѣрите, что я сумѣю отнестись бережливо ко всему, что я встрѣчу тамъ... О, будьте въ этомъ увѣрены, другъ и братъ твой!-- трогательно и искренно сказала она, не отнимая у меня своихъ рукъ, которыя я цѣловалъ и прижималъ къ лицу...
   Было поздно -- и мы простились.
   -- Итакъ, значитъ, когда же?-- нетерпѣливо спросила она, пожимая мнѣ руку.
   -- Завтра а буду дома. А послѣзавтра -- мои архивы будутъ у васъ.,
   -- Спасибо. А васъ когда я увижу?
   -- Я долженъ быть здѣсь какъ-разъ черезъ недѣлю -- на засѣданіи Продовольственной Комиссіи. И, если позволите, буду у васъ. Прощайте.
   -- Нѣтъ, до-свиданія, Абашевъ!-- опротестовала она, затворяя сама за мной дверь...
   Я вышелъ. Ночь была темная. Морозило. Звѣзды ярко мерцали. Я отыскалъ Большую Медвѣдицу, продолжилъ кривую къ Арктуру и -- правѣй -- отыскалъ Волосы Вероники. Они слабо мерцали на темной синевѣ неба... Я стоялъ и смотрѣлъ въ эту дрожащую бездну вѣчности,-- и привычное чувство восторга и умиленія опять охватило меня, какъ и всегда, когда я одинъ, лицомъ къ лицу съ этой неумирающей и вѣчной красотой бездонной пучины, молчаливой, прекрасной и таинственной...
   Заостренныя макуши тополей уснувшей улицы, покрытыя серебромъ инея, тянулись къ небу, унося къ нему холодную и стройную молитву зимы...
   Сверкали и лучились яркія звѣзды...
   А въ груди у меня что-то дрожало и билось, какъ плѣнная птица...
   

CLVIII.

   Я дурно спалъ эту ночь...
   Положимъ, на меня и вообще комната-номеръ производитъ всегда тяжелое и удручающее впечатлѣніе. О, да,-- въ этихъ захватанныхъ и гостепріимныхъ для всякаго стѣнахъ (кто не бывалъ только въ нихъ!) меня всегда обступаютъ нехорошія и грустныя мысли... Здѣсь -- въ этомъ затоптанномъ уголкѣ улицы, гдѣ нѣтъ уже привычныхъ и баюкающихъ условій обычной для васъ обстановки вашей комнаты, сквозь ласковый шопотъ которой къ вамъ не доходятъ "звуки дневные, несносные, шумные",-- вы и сталкиваетесь лицомъ къ лицу съ фактами... И именно здѣсь -- какъ никогда и нигдѣ -- "вспоминается жизнь, такъ безплодно, въ мечтахъ прожитая"... А что ужъ хорошаго въ этомъ! И оттого-то я всегда предпочту бурную и непривѣтливую ночь въ дорогѣ, въ метель въ осеннюю слякоть и дождь; грязный вагонъ поѣзда; даже тоскливое ожиданію на полустанкѣ (чего уже хуже!),-- все, что хотите,-- но только не ночевку въ номерѣ, даже хотя бы и очень комфортно обставленномъ...
   Сегодня, правда, я былъ забронированъ отъ этихъ давленій извнѣ: меня опять посѣтилъ "большой гость" -- и "оглушающій языкъ" его рѣчи опять терзалъ мою грудь, и я ужъ не слышалъ за нимъ тихаго и вкрадчиваго шопота обычныхъ моихъ собесѣдниковъ...
   Войдя и затворивъ за собою дверь, я оглянулся кругомъ -- и брезгливо поежился... Мнѣ предстояло провести здѣсь цѣлую ночь! А между тѣмъ здѣсь же, въ породѣ, и недалеко отъ меня, былъ и хорошо мнѣ знакомый и комфортно обставленный уголокъ -- "гнѣздышко Зины". Оно и теперь оставалось такимъ же... (О чемъ тамъ шептались сейчасъ эти грустныя темныя комнаты?-- вспомнилось мнѣ).-- Да,-- но постучать въ эту дверь я ни за что не рѣшился бъ...
   ...Развѣ только затѣмъ, чтобы -- не выйти оттуда!-- рожалъ я плечами. присѣлъ къ столу и -- задумался...
   Съ городского вокзала доносились свистки паровозовъ...
   ...Да,-- думалось мнѣ:-- странная вещь жизнь! И какъ неожиданны, какъ драматичны бываютъ ея диссонансы... Коварный случай сыгралъ со мной злобную шутку, толкнувъ мнѣ навстрѣчу и Зину, и Плющикъ.
   Зина ушла. И какъ бы тамъ ни было, а -- "пусть арфа сломана -- аккордъ еще рыдаетъ"... И вотъ -- скоро, на-дняхъ, зарыдаетъ, можетъ быть, аккордъ и другой, также сломанной арфы! Да, да,-- съ меня снимутъ опять "кольцо Фауста" -- и отшатнутся... Что дѣлать! Каковъ, видно, есть... Отъ себя не уйдешь. Мы вышли изъ рамокъ дозволеннаго, мы оказались способными (слушайте! слушайте!) склониться къ ногамъ той и другой женщины. А этого нельзя было дѣлать! Я могъ бы быть чудовищно-чувственнымъ и погрязнуть въ развратѣ,-- и мнѣ бы все это простили, какъ это прощаютъ и всѣмъ. Но -- полюбить сразу двухъ, и сказать имъ объ этомъ, не лгать, и смѣть называть вещи ихъ именами,-- этого дѣлать было нельзя: это -- непринято... Въ самомъ дѣлѣ: Зина легко примирилась на Сашѣ. И -- почему? Потому, что это (съ ея точки зрѣнія) мотивъ изъ другой оперы. Это -- нянька, Гретхенъ, сестра милосердія (милая Эосъ! съ ней и не считаются даже...-- невольно вздохнулъ я).-- Но -- Елена Владимировна... Нѣтъ! этого намъ простить не могли. И въ результатѣ -- и "арфа сломана", и "жертвенникъ разбитъ"... И то же будетъ, конечно, и здѣсь. А что жъ, и пускай! Я -- кто-то другой, я не тотъ, кого могутъ любить эти гордыя дѣвушки... И разъ это такъ -- съ судьбой не за споришь...
   ...И такъ -- до послѣзавтра. Вручивъ свои мемуары, мы откроемъ забрало и снимемъ шеломъ. Ну, и насъ попросятъ надѣть свой шеломъ, и опустить наше забрало...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

CLIX.

   Часовъ въ восемь утра я былъ ужъ въ вагонѣ. Мнѣ предстояло проѣхать верстъ шестьдесятъ до уѣзднаго города, завернуть въ Управу по дѣламъ попечительства (что могло меня задержать часовъ до трехъ дня), и въ ночь выѣхать домой на своихъ лошадяхъ, которыя были мною нарочно задержаны въ городѣ. Одно только смущало меня: съ утра уже погода замѣтно хмурилась и обѣщала разыграться въ метель...
   Такъ и случилось.
   И какъ ни торопился я, а выбраться раньше четырехъ часовъ (то-есть -- когда ужъ стемнѣло), я, такъ-таки, и не управился... Мело. "ѣхать въ такую погоду было по меньшей мѣрѣ опрометчиво. Но и заставить себя провести еще одну ночь въ номерѣ -- я тоже не могъ, и -- поѣхалъ...
   Кучеромъ на этотъ разъ былъ не Сергѣй (онъ былъ боленъ), а-- Тимоѳей Ивановичъ. Зима была снѣжная -- и съ Рождества уже ѣздили цугомъ. Разгонная тройка моя была настолько измаяна, что мы, какъ назло, были на вороныхъ,-- парой. Одинъ дышловой шелъ въ корни, а лѣвая пристяжная -- навыносъ...
   -- Ну, что, Тимоѳей Ивановичъ, мететъ?-- спросилъ я, желая знать настроеніе кучера.
   -- Да-съ...
   -- Доѣдемъ мы?
   -- А кто жъ его знаетъ! Какъ Богъ дастъ. Плохо будетъ -- въ Вязовомъ заночуемъ...
   "Вязовое" (или иначе -- "Волчата") -- была деревушка въ оврагѣ, верстахъ въ десяти отъ города, и проѣхать до ней по хорошо провѣшенной дорогѣ было нетрудно; а--тамъ...
   ...А тамъ -- видно будетъ!-- рѣшилъ я, садясь въ сани.
   Выѣхали. Въ городѣ, за постройками, трудно было судитъ о погодѣ. Мело; шелъ снѣгъ; но въ общемъ -- казалось терпимо. И только выбравшись на просторъ снѣжной равнины, мы стали лицомъ къ лицу съ снѣжной бурей... Метель оказалась сильнѣй, чѣмъ мы о ней думали. Бѣлогривые вихри, шипя и крутясь, со стонами неслись куда-то въ пространство, поперекъ накатанной, бойкой дороги, жадно слизывая заносы, и -- это насъ и ободрило -- ѣхать было легко. Уносная лошадь шла ровнымъ галопомъ и -- сбиваясь съ дороги -- вязла въ снѣгу и -- сразу опять находила дорогу...
   Темно было. И метель замѣтно усиливалась...
   ...Нѣтъ, ѣхать опасно,-- рѣшилъ я.-- Переждемъ въ Вязовомъ...
   Меня особенно смущала уносная лошадь -- Грачикъ. Молодой, горячій и нервной, онъ никогда еще не былъ въ такой отвѣтственной роли -- вожатаго,-- и мы не могли на него положиться. Иное дѣло -- бурый донецъ изъ разгонной тройки. Тамъ нечего было бъ бояться! Это былъ бывалый и опытный конь, видавшій всякіе виды, и его не смутили бъ метель и заносы...
   ...Да, да, переждемъ въ Вязовомъ,-- рѣшилъ я опять, глуша въ себѣ мысль о непріятности этой ночевки...
   Но (какъ и всегда это бываетъ), спустившись въ оврагъ -- гдѣ стало вдругъ тихо,-- и оглянувъ непривѣтныя, вихрастыя хатенки съ темными дырами черныхъ оконъ (за ними ужъ спали), и ясно представивъ сибѣ всю неприглядность ихъ обстановки -- грязь, духоту,-- я снова рѣшилъ про себя, что -- лучше поѣдемъ... А тутъ еще (словно, дразня насъ) съ горы спускался обозъ, гнали гуртъ купленныхъ гдѣ-то воловъ... И мысль о томъ, что -- "ѣдутъ же люди",-- она толкнула впередъ насъ -- въ объятія темной, суровой, разгнѣванной ночи...
   -- Ну, какъ, Тимоѳей Ивановичъ, ѣдемъ?-- все же спросилъ я.
   -- Да оно, будто, того... глядѣться -- потишило...
   Очевидно, тянуло домой и его...
   Я ничего не отвѣтилъ -- и онъ послалъ лошадей...
   Но, выбравшись изъ затишка оврага въ поле и вскочивъ на бугоръ, мы снова встрѣтили ту же метель и ту же суровость окутанной мракомъ снѣжной пустыни. Темнѣй только было, да вѣтеръ закашивалъ взадъ и словно гналъ насъ все дальше и дальше -- впередъ...
   -- Э-эй!-- покрикивалъ Тимоѳей Ивановичъ, бодря лошадей; а самъ ужъ давно превратился въ какой-то безформенный комъ, весь запушенный снѣгомъ...
   Я напряженно слѣдилъ за направленіемъ вѣтра, за дорогой и за уносной лошадью, которая (то -- справа, то -- слѣва) выступала въ ракурсѣ изъ-за коренной, смотря по тому -- куда загибалась кривая дороги...
   Мѣшающаяся темнота снѣжной ночи утомляла глаза. Это была какая-то бѣлесоватая, туманная муть, съ темными волнами мрака, который то вдругъ надвигался вплотную -- я ничего было не видно, то его вдругъ относило куда-то -- и становилось виднѣй: ясно чернѣла навстрѣчу идущая вѣшка, подбитая бурей; выступала кривая дуги, заиндевѣлая грива и хвостъ коренной; трепетала постромка уносной... А тамъ -- и опять: ночь куталась въ темную тогу -- и саванъ снѣга вдругъ выцвѣталъ, и все тушевалось, и сливалось на мигъ съ общимъ фономъ...
   Черная и длинная полоса неожиданно выступила вдругъ впереди насъ и приближалась къ намъ...
   -- Что это?-- спросилъ я.
   -- Обозъ...
   Да, правда -- это былъ обратный обозъ порожнемъ, подводъ въ пятьдесятъ, если только не больше. Мы поровнялись. Обозъ ѣхалъ рысью. Равномѣрно раскачивались широкія, низкія дуги. Заносились хвосты лошадей вѣтромъ въ сторону. Нахохленныя фигуры крестьянъ, прикрытыя зипунами, рогожей, а то и просто веретьемъ, сидѣли спиной къ вѣтру и заносились сплошь снѣгомъ... Многіе спали.
   -- Вотъ -- и попутчики...-- сказалъ я.
   -- Да. Надо только спросить -- куда ѣдутъ (на Поляну или Сосновку), чтобъ не отбиваться отъ нихъ...
   Мы стали объѣзжать, обгоняя подводы...
   -- Ребята-а! чьи вы?-- окликнулъ разъ и другой Тимоѳей Ивановичъ.
   Одна изъ фигуръ оглянулась и -- не отвѣтила.
   Онъ повторилъ свой вопросъ.
   Кто-то крикнулъ, но -- что?-- мы не разслышали: вѣтеръ унесъ его крикъ...
   -- Старички-и! куда ѣдете? На Сосновку али Поляну?-- измѣнилъ свой вопросъ Тимоѳей Ивановичъ.
   И мы, едва-едва (отъ послѣдней подводы) добились отвѣта:
   -- .. а-ану!-- донеслось изъ-подъ вѣтра...
   -- На Полянy, вишь... Досада!-- ворчалъ Тимоѳей Ивановичъ.-- Несетъ же нелегкая! Право...
   Дѣло въ томъ, что на большомъ -- двадцати-верстномъ -- пролетѣ, считая отъ Вязового до двухъ названныхъ селъ, какъ-разъ посрединѣ, дорога двоилась "развилкомъ" и шла: на Поляну -- глухая и плохо наѣзженная, и на Сосновку -- "ѣздовитая", бойкая. И вотъ -- не желая отбиваться отъ обоза -- намъ предстояло свернуть на Поляну...
   А отбиваться было опасно. Метель все разыгрывалась. Снѣжные смерчи вздымались, крутились въ обступающей насъ бѣлесоватой мглѣ и съ воплями неслись куда-то въ пространство...
   Мелькнули кустики, забитые снѣгомъ. Это былъ давно ужъ оставленный пустырь -- Хороводины-Дворики -- отъ которыхъ остались только слѣды.
   Мѣсто это почиталось "недобрымъ": здѣсь "останавливали". И правда: чѣмъ-то пустыннымъ и жуткимъ вѣяло отъ этого, кѣмъ-то брошеннаго, опавшаго въ лощину пустыря, надъ которымъ сейчасъ голосила о чемъ-то метель... Кто жилъ здѣсь? Отчего онъ ушелъ? И невольно хотѣлось вдругъ думать, что не отъ счастья уходятъ...
   Проклятое мѣсто осталось за нами. Еще съ версту -- и дорога двоилась.
   Вотъ -- и знакомая, примѣтная вѣшка. Отъ нея и шелъ свертокъ...
   -- Куда жъ мы свернемъ -- на Поляну?-- спросилъ я.
   -- На Поляну. Отбиваться отъ обоза опасно. мететъ...
   -- Но, вѣдь, тамъ теперь вовсе забита дорога...
   -- Съ обозомъ не страшно. Все -- люди...
   Уносная лошадь тянула направо -- по торной дорогѣ... Тимоѳей Ивановичъ свернулъ влѣво. Лошадь осѣла въ сугробъ -- поборолась -- и... уступила, понявъ, что свернули... Полозья саней зашуршали вдругъ по сугробистой, снѣжной дорогѣ, вталкиваясь въ переносы и дымя снѣжной пылью... Лошади вязли въ снѣгу -- и трудно было рѣшить: по дорогѣ мы ѣдемъ иль сбились?...
   ...Нехорошо!-- подумалось мнѣ.
   -- А не свернуть ли назадъ намъ?-- сказалъ я.-- Здѣсь плохо...
   -- Разу ѣхать нельзя! Не то по дорогѣ, не то -- цѣликомъ...
   -- Такъ свернемъ, пока есть еще время!
   Онъ задержалъ лошадей и -- оглянулся назадъ...
   -- Э-эхъ-ма, натворили мы дѣла! Обоза-то нѣтъ! За нами всего двѣ подводы...
   Къ намъ подошла заиндевѣлая фигура, покрытая снѣгомъ.
   -- Чаво стали? Аль сбились?
   -- Вертать надо. Вотъ-что...
   -- А что же, по горячему слѣдку и свернемъ. Тутъ недалече... И мы такъ-то мекаемъ теперь -- на Сосновку...
   -- То-то -- "мекаемъ"! Спрашивалъ, кажется! Какой-те дьяволъ оретъ -- "на Поляну"...
   -- Э, другъ! Полянскіе мы. Ну? Пытаешь -- "куда, дескать?" -- я и скaзался...
   Что-то знакомое было въ этой фигурѣ. Она надвинулась ближе --
   -- Постой-ко-съ... Тимоха! Ты, чтоль? Вѣдь, што такъ-то, а! Валентинъ Миколаичъ, батюшка, вы?...
   -- Да ты-то -- кто?-- удивился я.
   -- Аль не признали? Анисимъ дѣдъ! караульщикь вашъ... (Вѣтеръ мѣшалъ ему говорить).-- Я, стало быть, отпросись онамедни у городъ... Ну... Невѣстка къ сыну скучала проѣхать -- провѣдать... Ну... А я и повезъ. Она, стало быть, погостить тамъ осталась. А я -- ко дворамъ... Да вы -- што? И сзади, вѣдь, наши: Гурьянычъ (молотилку торговать въ городъ ѣздилъ), и Харланычъ съ нимъ -- за мастера, зли совѣта...
   Подошелъ и Гурьянычъ.
   Это былъ высокій, сутулый старикъ, энергичный и умный.
   -- Вѣдь, что такъ-то! Вѣкъ живи, а дуракомъ помрешь... Все -- черезъ чорта этого стараго!-- пенялъ онъ на дѣда Анисима.-- Я-то, грѣшнымъ дѣломъ, вздремнулъ. А Харланычъ и давешь мышей ужъ не топчетъ. А онъ (умнѣй-то его не нашлось!) впередахъ -- вожатымъ поѣхалъ... И гляди на него! Завелъ! Вѣдь, стало, ослѣпъ, старый чортъ: эти не видать -- а еготѣто несутъ дороги прокладывать! (Онъ помолчалъ.) -- Ну, что жъ теперь? Надо вертать. Тутъ до свертка съ версту -- не больше... А тамъ -- на Сосновку.
   Мы повернули.
   Но отыскать свертка намъ не пришлось. Нашъ слѣдъ замело -- и мы сбились. Опять повернули назадъ -- и попытались ѣхать по-вѣтру, который былъ справа, надѣясь прибиться къ Полянѣ... Но я сразу замѣтилъ, что мы крутимся ломанной линіей. Западетъ вѣтеръ -- и намъ начинаетъ казаться, что мы уже стали подъ вѣтеръ. Повернемъ -- и смотришь: вѣтеръ прямо въ лицо. Опять -- поворотъ. Мы остановились и подозвали Гурьяныча.
   Потолковавъ, мы рѣшили ѣхать подъ вѣтеръ, чтобъ держаться одного направленія...
   -- Какъ-ни-какъ, а--прибьемся куда...-- сказалъ онъ.-- Что жъ теперь дѣлать! Пришлись, видно, вдоль по-ночи...
   Тимоѳей Ивановичъ перекрестился и -- тронулъ. Поѣхали. Ѣхать подъ вѣтеръ было удобнѣй: тише, теплѣй, да и легче,-- косматая вьюга насъ словно вела... Мы подвигались шагомъ. Да,-- ночь длинна -- и надо было беречь конскія силы. Жутко было. Мрачная картина метели навѣвала нехорошія мысли... Возможность загрузнуть въ лощинѣ, а нѣтъ -- угодить въ глубокій оврагъ, изломавъ лошадей и себя,-- все это вносило и страшную нотку въ это движенье куда-то впередъ -- къ невѣдомой цѣли... Шипятъ снѣжные смерчи. Колышатся сани. Шуршитъ подъ полозьями. Дымитъ снѣжной пылью...
   Долго прошло такъ.
   Я сталъ дремать.
   Иногда мы останавливались -- и давали вздохнуть лошадямъ (и эти минуты были самыми худшими: онѣ говорили о нашемъ безсиліи и нашей затерянности), и снова -- трогались въ путь...
   Тимоѣей Ивановичъ слѣзалъ иногда съ козелъ и шелъ сбоку, опираясь о сани,-- онъ грѣлся...
   Я опять сталъ дремать...
   Помню: я видѣлъ гдѣ-то картину. Метель. Ночь. Бѣгутъ снѣжные вихри. И на опушкѣ лѣса -- неподвижно стоитъ заблудившійся всадникъ, въ шеломѣ и кольчугѣ стрѣльца. Усталая лошадь низко уронила голову -- такъ, что длинная грива касается самаго снѣга. Опустилась на грудь и понурая голова всадника. Силъ больше ужъ нѣтъ. Пѣсня спѣта... Помню: такъ называлась эта картина. Я вспомнилъ эту картину -- и задумался. Мы стояли. Усталыя лошади уронили гривастыя головы. Шипѣли снѣжные вихри... Насъ заносило снѣгомъ....
   ...Неужели?-- подумалъ я.-- Неужели и мы, и я -- иллюстрація къ этой картинѣ? Не думаю...
   Мнѣ вспомнилась Плющикъ.-- "Нѣтъ, до-свиданія, Абашевъ!" -- говорила она -- и я вижу ее, какъ живую. Свѣтъ сзади золотилъ ея свѣтлые волосы. Она стоитъ, опираясь о дверь, и говоритъ эту фразу...
   ...О, нѣтъ!-- колыхнулось во мнѣ.-- Это -- ложь! Моя "пѣсня" не "спѣта.",-- я долженъ слышать конецъ этой пѣсни. А потомъ -- все, что угодно! Вѣдь, рано -- поздно, а -- "вьюга слѣдъ завѣетъ мой"...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   -- Валентинъ Николаевичъ!
   -- Что?-- сразу очнулся я.
   -- Вонъ -- что-то чернѣетъ... Смотрите!
   -- Да. Но -- что?
   -- А Богъ его знаетъ!
   Ближе-ближе -- и мы съ трудомъ, черезъ сугробы, прибились къ опушкѣ лѣса...
   -- Гдѣ это мы?-- спросилъ я.
   -- А кто жъ его знаетъ...
   Подошелъ и Гурьянычъ.
   -- Ну, слава Богу,-- прибились...-- сказалъ онъ.-- И пора: лошади вымахались. Ваши-то ѣхали бъ! А наши: еще бы немного -- и стали... Ну, что жъ теперь! Трогайте въ лѣсъ. Тамъ тише. И заночуемъ тамъ. Костеръ разведемъ... А то -- остыли дюже... Ѣзжайте...
   Лѣсъ начинался кустарникомъ и, разступаясь дальше въ поляны, давалъ намъ возможность въѣзжать въ него глубже и глубже... Метель сразу притихла. И только вверху гулко шумѣли макуши лѣса, подъ напорами вѣтра. Колоннады деревьевъ обступали насъ справа и слѣва, и то -- замыкали намъ путь, то -- опять разступались... Съ опушки было снѣжно -- и мы едва-едва подвигались впередъ; а дальше -- снѣгъ былъ не глубже колѣнъ лошади и мы свободно въѣзжали все дальше и дальше...
   На одной уютной полянкѣ, у стога сѣна, мы остановились.
   -- А знаете -- гдѣ мы?-- подошелъ къ намъ Гурьянычъ.-- Вѣдь, это -- Колабинскій лѣсъ. Вонъ, вѣдь, куда угодили! Близко!... Я здѣсь, доводилось, бывалъ. Озапрошлымъ лѣтомъ мы съ сватомъ здѣсь валъ на толчею выбирали. Его было (лѣсъ-то) стали сводить, и въ тѣ же поры и окоротились. Колабинъ-то самъ померъ, а наслѣдники -- дѣлиться затѣяли. И пока -- что, окоротились... Тутъ и караулка была. Не въ память мнѣ только -- на той ли сторонѣ, за оврагомъ, тутъ ли гдѣ... Катъ ее знаетъ!
   -- А зачѣмъ она намъ? Мы и такъ обойдемся,-- сказалъ я.
   -- Во-та! Какъ запалимъ костеръ (аль дровъ не хватило!), и хата твоя не нужна... Теперь-то мы жители. Оглянулся Господь...
   И правда: часъ спустя, лѣсъ сталъ неузнаваемъ.
   Посреди поляны ярко пылалъ костеръ. У стога съ сѣномъ, раздѣленные розвальнями, стояли вороные въ попонахъ. Вправо отъ костра, тоже -- у розвальней, приткнулись крестьянскія лошади, жадно хватая вкусное сѣно, котораго было -- сколько угодно. За стогомъ нашли небольшую копешку (остатокъ) -- и разобрали ее. Вокругъ костра, на мягкихъ охапкахъ сѣна, сидѣли три старца -- Харланычъ, Гурьянычъ и дѣдъ Анисимъ. Тимоѣей Ивановичъ возился съ дровами. Я сидѣлъ на охапкѣ сѣна, на разосланномъ мѣховомъ одѣялѣ изъ саней, которыя стояли у меня за спиной,-- и я могъ, опираясь о нихъ, принимать самыя удобныя позы. Отъ костра было такъ тепло, что я сбросилъ доху и остался въ одномъ тепломъ пальто. И все-таки было жарко. Крестьяне поснимали свои зипуны и остались въ однихъ полушубкахъ. Одинъ только дѣдъ Анисимъ, который сильно продрогъ, не снималъ зипуна, съ приподнятымъ колянымъ воротникомъ,-- и это придавало ему сходство съ бояриномъ.
   Все устроилось лучше, чѣмъ мы могли ожидать...
   У меня былъ коньякъ и ящикъ съ краснымъ виномъ. Нашлась и закуска: сыръ, колбаса и сардины. И сардины и сыръ (особенно -- послѣдній) были отвергнуты и забракованы, какъ "господская харчь". Колбаса же понравилась. У Тимоѳея Ивановича нашелся кусокъ сала изъ дому. У Гурьяновича -- булки и огромныя селедки ("кобылы"),-- онъ везъ ихъ въ гостинцы изъ города. Дѣдъ Анисимъ купилъ въ городѣ двѣ чайныя чашки,-- и онѣ послужили намъ рюмками. Одну изъ нихъ (съ красными цвѣточками) уступили мнѣ; другая -- пошла "вкруговую"... Красное вино встрѣтило общій протестъ. Зато -- коньякъ произвелъ впечатлѣніе и очень быстрое дѣйствіе...
   Языки развязались.
   -- Во!-- хрипло смѣялся Харланычъ.-- Какъ свадьбу играемъ!.. И што, такъ-то, братцы мои милостивые, совсѣмъ было помирать собрались -- и глядь: вонъ оно какъ обернулось. Гуль ужасный открыли... Видно: гдѣ найдешь и гдѣ потеряешь -- до вѣка-вѣшнаго никто объ этомъ не скажетъ. Думаешь -- такъ, а она -- вонъ -- куда выйдя... Ужасное въ этомъ затменіе есть...
   Харланычъ--мой давній пріятель. Этотъ кряжеватый, малорослый, сѣдой старичишка большимъ былъ художникомъ и философомъ. Онъ былъ бондарь, столяръ; пиликалъ на самодѣльной скрипкѣ; былъ рыболовъ, пчеловодъ и страстный ружейный охотникъ... Заостренная, сѣдая и стертая на одинъ бокъ бороденка его; длинные (скобкой), бѣлые, какъ лунь, волосы; мясистыи, съ горбиной, носъ и большіе, асимметричные глаза его,-- все это дѣлало его очень похожимъ на породистаго француза. Гурьянычъ былъ совсѣмъ въ другомъ стилѣ. Высокій, худой, смуглый, какъ цыганъ, съ длинной, сѣдой бородой и коротко, по-татарски, подстриженными усами, черноглазый, въ кудряхъ, онъ выглядѣлъ юнымъ и бодрымъ, несмотря на свои преклонные годы. Ему (какъ и Харлановичу) было подъ-семьдесятъ... Дѣдъ Анисимъ,-- похожій сейчасъ на боярина,-- былъ небольшой старичокъ, съ сивой бородой и небольшими, лукавыми, свѣтлыми глазками. Сейчасъ онъ ободрился. Ошибка его съ дорогой и бѣда этой ошибки такъ неожиданно и такъ удачно закончились... Онъ обогрѣлся, успѣлъ захмелѣть отъ выпитыхъ "порцій" и пересталъ быть предметомъ всеобщаго озлобленія...
   -- Ты говоришь -- "гуль"?-- смѣялся Гурьянычъ.-- А, вѣдь, это онъ, домовой (указалъ онъ на дѣда Анисима), гоститъ насъ сейчасъ. Велъ-велъ, да и завелъ къ себѣ въ гости... Гляди, ужъ -- не лѣшій ли онъ? Право-ну! Вишь -- въ какія палаты закликалъ! По-царски живетъ, пусто ему будь... Гляди-ко-съ, распространился какъ: хоромы -- и глазомъ не окинешь! Да и гоститъ -- не скупится... Ну-ка, Тимоха, налей-ка намъ, братъ, господской наливки...
   -- Ну, и наливка!-- крякнулъ Харланычъ.-- Духъ альни перехватываетъ... Ужасную крѣпость имѣетъ! А ты, пріятель,-- обратился ко мнѣ онъ:-- какъ? опять свою красную? Кинь ты ее, пусто ей будь! Ей только пузо проквасишь... Ты лучше -- "конька" этого дирябни... Какъ его звать-то?
   -- Конька...-- залился Гурьянычъ.-- Съ этимъ "конькомъ", ты и самъ о четырехъ ногахъ станешь...
   -- А што я скажу!-- отозвался и дѣдъ Анисимъ.-- На што ужъ я, скажемъ, остылъ -- а какъ дирябнулъ "конька" -- какъ у печку залѣзъ! Такъ вотъ по табѣ и идетъ, и идетъ... Какъ огнемъ, скажи, палитъ. По всѣмъ сухожильямъ разлился...
   Бѣгучее пламя костра скользило по лицамъ, бросая на всѣхъ насъ кровавые, яркіе блики...
   Я оглянулся кругомъ.
   Лѣсъ, словно, вздрагивалъ, двигался и трепеталъ сѣтками путанной тѣни... А вверху -- все еще роптали макуши, по которымъ бѣжала косматая вьюга, пороша на насъ изрѣдка снѣгомъ...
   Безсонная ночь въ номерѣ, холодныя объятія метели, выпитое вино, фантастическая картина этого освѣщеннаго огнемъ костра лѣса,-- все это натянуло мнѣ нервы, и я словно терялъ временами сознанье дѣйствительности и жилъ въ какомъ-то сказочномъ мірѣ сна, грезы или бреда... Полулежа на тепломъ мѣховомъ одѣялѣ, потягивая красное вино и заѣдая его сыромъ, я -- обогрѣтый костромъ -- переживалъ рѣдкія въ жизни минуты блаженнаго состоянія довольства и счастья...
   ...Поистинѣ,-- думалось мнѣ,-- лѣшій зазвалъ насъ въ гости и устроилъ намъ пиръ...
   -- Старикъ!-- обратился я къ дѣду Анисиму.-- Скажи мнѣ... Гурьянычъ вонъ шутитъ, что мы забрались въ лѣсъ къ лѣшему (оно, поди, и правда такъ!). Скажи мнѣ: доводилось тебѣ видать когда лѣшагo?
   -- Лѣшаго?
   -- Да.
   -- Нѣтъ, врать не хочу: николи не видалъ. А вотъ -- "оборотня",-- этого видѣлъ. Привелъ Богъ...
   -- Какъ же такъ? Разскажи-ка...
   Дѣдъ Анисимъ присѣлъ на колѣнки, скинулъ зипунъ, закурилъ трубку, сплюнулъ и -- началъ:
   -- Да... О-за-прошлымъ, стало быть, лѣтомъ дѣлили луга мы. Ну (дѣло извѣстное!),-- ведерочку, другую. Зашиблись маленько. Да и пошли по домамъ. А дѣло-то -- о-полъ-ночь. Да. Идемъ, стало быть, мы -- я да сусѣдъ. Шли, шли -- возьми ды сядь...
   -- Это зачѣмъ же?
   -- Покурить заманулось. Глядь: откуда ни возьмись -- собака бѣлая.
   Бѣжитъ -- какъ рукой кинуть. Я -- попнись за хворостинкой, да и кинь у нее... Она, стало быть, обернулась ко мнѣ и не то, чтобы гавкнула, а -- молчкомъ этакъ: ляскъ-ляскъ... и -- побѣгла.-- "Эхъ,-- говоритъ,-- кумъ Анисимъ (сусѣдъ-то), зачѣмъ ты его трогалъ? Нехай бы бѣжалъ. Это,-- говоритъ,-- не простая собака".-- Какая, говорю, не простая? Это -- Тихона Акиндиновича кобель бѣлый съ мельницы.-- "Нѣтъ,-- говоритъ,-- ни въ жизть такъ простая собака ляскать не станетъ! Напрасно ты трогалъ"...-- Да... Погуторили такъ-то, да и пошли огородами, задами. Ему, стало быть, раньше меня у лазъ надо было свернуть, черезъ окопъ. А мнѣ-то -- пойтиться еще... Иду, это, я -- глядь: а онъ вотъ -- онъ -- вотъ! Бѣ-ѣлай! Ка-акъ сигнетъ на меня... и -- окорячилъ... Я -- тyда, я -- сюда... Хоть ты -- что! Ну, а я хучь уробѣть-то -- уробѣлъ, а не дюже. Знаете: выпивши... А вино -- оно, вѣдь, смѣнитъ. Да. Поботался-поботался съ нимъ -- да и давай поливать его козыремъ... А онъ этого смерть не любитъ. Чтожъ вы думаете? Засовѣстился. Ерзъ съ меня -- и покатилъ къ низу... къ рѣкѣ... И-и собаки за нимъ загомѣли... Да. А старуха моя,-- знаетъ, что съ сходки приду я самъ-другъ (выпивши),-- стоитъ и караулитъ меня. Слышитъ, это,-- матюкаюсь я... Ну -- думаетъ -- съ сycѣдoмъ, поди, мой занялся... Я иду -- а она навстрѣчу:-- "Съ кѣмъ это ты,-- говоритъ,-- Анисимушка, матюкаешься?" -- Ну, говорю, съ-кѣмъ-ни-съ-кѣмъ -- мое дѣло!-- Да. Легли спать мы. Она то, стало быть, въ пунькѣ; а я -- на телѣгѣ...
   -- Что жъ, такъ?-- вставилъ Гурьянычъ.-- Съ бабой -- теплѣй бы...
   -- Пропади она пропастью! Не старые годы. Милый! тогда, вѣстимо, дѣло суетное: манулось... А теперь-то (былъ конь -- да съѣздился!) -- на то-то она мы? сдалась! Блохотою травить? Онѣ, вѣдь, бабы эти (пусто имъ будь!) -- дюже блошливыя...-- пояснилъ мнѣ дѣдъ Анисимъ.-- А я на это, прошлое дѣло, скученъ. Ужъ, нешто, нешто, когда обмишунюсь -- она присусѣдится. А то -- меренкомъ больше... (Онъ запнулся).-- О чемъ это я? Да! Легли спать. А онъ и пошелъ чередить! Зашелъ, это, на дворъ и -- ну... осерчалъ. А они на это дюже обидчивые. Незымъ ты его -- и онъ тебя пальцемъ не тронетъ. А поскучалъ чѣмъ ему -- онъ и того... откликнется! Да. За-то-то-четъ, за-то-то-четъ моя кобыла -- жалко мы? ее станетъ! Клянусь на дворъ -- никого нѣтъ, кобыла только стоитъ -- боками носитъ... Что жъ вы думаете? Замордовалъ, вѣдь, за ночь кобылу: въ чемъ только духъ,-- вразъ перепала. Съ тѣхъ самыхъ поръ -- не пошла и не пошла въ руку! На Семикъ, стало быть, свелъ на базаръ и -- смѣнялъ, ухо-на-ухо... Меренка, подлѣточка, присмотрѣлъ сабѣ. Да. Вотъ, вѣдь, какія дѣла, часомъ, бываютъ!-- закончилъ Анисимъ и завозился съ трубкой...
   -- А что такое оборотень?-- спросилъ я, стараясь вызвать его на разсужденія по этому поводу.
   -- Какъ: что? А нечистъ... Знаете: мать ли дитя родное свое проклянетъ; самъ ли кто на себя руки наложитъ (разно бываетъ). Ну, земля не принимаетъ -- онъ и скучаетъ въ могилѣ. Скинется чѣмъ и балуетъ... А то (бываетъ и это): и такъ мертвецы ходятъ. Эти больше изъ тѣхъ, кто колдовствомъ занимался, "зналъ". У насъ (разскажу я вамъ) что разъ случилось.. Поѣхалъ бы,-- я ли, другой кто -- въ извозъ. А сусѣдъ его въ тѣ поры -- случись -- и помри. Сколько сгодя, ѣдутъ подводы обратно. Добрались къ селу онѣ -- ночь. Ну, одинъ по одному, разбрелись по дворамъ -- кто куда... Остался одинъ -- самый дальній (тотъ-то -- о которомъ говорю я). Ѣдеть сабѣ -- глядь: сусѣдъ по дорогѣ идетъ.-- Здорово!-- "Здорово,-- говоритъ.-- Подвези меня, братъ, до избы".-- Садись.-- Тотъ, стало-быть, сѣлъ. А этотъ -- ѣдетъ, и ѣдетъ. Только видитъ, что лошадь больно надсадно везетъ... Да. Доѣхалъ къ избамъ.-- "Ну,-- говоритъ,-- спасибо, малушка, что подвезъ!" -- слѣзъ и пошелъ къ себѣ въ хату. И этотъ -- домой. Нуу -- тары-бары: такъ, и такъ, говоритъ, ѣхалъ -- сусѣда подвезъ.-- "Какъ: подвезъ?" -- Такъ и такъ, говоритъ (называетъ тамъ -- Сидоръ, Иванъ ли).-- Да онъ померъ! Вчера хоронили"... Онъ и глядитъ... Вотъ, вѣдь, еще што бываетъ! Извѣстно: люди разные есть. На свѣтѣ поживешь -- всего повидаешь...
   Старикъ помолчалъ -- поискалъ что-то въ памяти -- и усмѣхнулся...
   -- А то разъ -- что... Жилъ къ примѣру, малый въ работникахъ. Мнѣ и сказывали -- кто, да забылъ (это у насъ недалечѣ -- въ Толстомъ-Колодцѣ случилось). Да. На барскомъ дворѣ. Ну, живешь, скажемъ, не нынче -- завтра, а всѣхъ въ лица признаешь. Какъ вотъ я бы теперь: живу у вашей милости -- всѣхъ знаю. Такъ и онъ. Да. Жилъ-жилъ, возьми и сойди съ мѣста. Туда-сюда, въ тѣ -- края, скажемъ хаживалъ. А сколько сгодя доведись ему, малому этому, домой о-полъ-ночь ѣхать. Ѣдетъ -- сабѣ -- пѣсенки потонакиваетъ... Глядь: старушонка идетъ-ковыляетъ. Поглядѣлъ-поглядѣлъ онъ -- знакомая, быдто. Онъ, такъ-то съ телѣги посунься къ ней -- глянуть... Правда -- знакомая: нянька съ барскаго двоpа, гдѣ жилъ, то-то, онъ,-- Савелиха, ты?-- "Я,-- говоритъ,-- дѣточка. Аль, призналъ?" -- Призналъ.-- "Ну коли такъ, подвези,-- говоритъ,-- меня до деревни: измаялась".-- Садись!-- Да. Она пpиткнулась на грядку -- сидитъ и молчитъ. А у малаго-то мысль и мелькни: чтой-то слухъ, будто, выходила что она померла... То-то, дескать, народъ-то -- чего не натешетъ!-- "Савелиха, говоритъ, а я-то ужъ думалъ, что ты померла!-- "Померла,-- говоритъ,-- правда: тѣмъ же годомъ, какъ тебѣ бы уйти"...-- Буркнула ему и молчитъ. А у него и полѣзла шапка на лобъ... Что жъ вы думаете? До самой деревни сидѣла! Напротивъ ея избы поравнялись -- слѣзла -- сабѣ и пошла, горюшка мало... А малый доѣхалъ домой -- языка чисто рѣшился. Поди ты!-- усмѣхнулся старикъ.-- Разуважила! Такъ, итакъ -- "померла, говоритъ, правда"... И -- гляди на нее...
   Онъ помолчалъ.
   -- А то... Я въ тѣ поры безъ портокъ еще бѣгалъ. Давешь дѣло-то! Померъ у насъ на селѣ колдунъ. И тихо померъ, честь-честью. Потому, что "науку" свою онъ еще при жизни спопашился -- старшому сыну сдалъ. Они, вѣдь, безъ этого дюже трудно помираютъ! Нешто ужъ матицу въ избѣ догораздятся подыть -- тутъ-то помретъ онъ. А то -- земля, сказываютъ, не принимаетъ ихъ... Да. Сдалъ онъ "науку" сыну. А тотъ -- захворай съ отцомъ вмѣстѣ, и тоже -- посуетился "сдать" ее брату меньшому (вся семья была непутевая!), да и помри на другой бы день послѣ отца... И случись, стало быть, такъ, что сразу два покойника въ домѣ... Понесли, это, отца хоронить; а сынъ---подъ святыми, на лавкѣ... Схлынулъ народъ-то изъ хаты -- на "выносъ" покойника, итти проводить, какъ положено (одна старушонка -- замѣшкайся съ чѣмъ-то въ избѣ -- и останься). А покойникъ-то, сынъ, не учуй, стало быть, что старуха-то здѣсь -- подылся, такъ-то, на локотокъ да и смотритъ въ оконце: на отца завистуетъ... А они, покойники, дюже этимъ скучаютъ, что, къ примѣре, томятъ -- не хоронятъ ихъ... Никакъ къ землѣ не дорвутся! Да. Поглядѣлъ, поглядѣлъ -- да и легъ. А старушонка -- ни жива, ни мертва -- шасть изъ хаты, и -- слова не скажетъ... Сердце зашлось. Народушко къ ней: "что? что?" (чуютъ -- дѣло неладно),-- а она только икаетъ...
   Старикъ умолкъ. Пламя костра трепетно отливало по лицамъ... Трещали дрова. А наступающій лѣсъ угрюмо молчалъ и тоже, казалось, внимательно слушалъ непривычную для него людскую молвь...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   -- Ну, братъ,-- отозвался первымъ Гурьянычъ,-- и нагналъ ты на насъ жуть! Сидишь -- а сзади какъ ловитъ кто...
   -- Во-во!-- запротестовалъ и Харланычъ.-- Ты вотъ-что скажи: нашелъ, стало быть, мѣсто! Лѣсъ; ночь... А онъ -- на-поди: какъ изъ рукава сыпя... Нашелъ кого вспоминать! Я, скажемъ, и днемъ-то слухать объ этомъ боюсь. А теперь -- бѣды! На годъ меня нашарахалъ... Вы вотъ-что скажите: есть же, стало быть, люди такіе, что этихъ дѣловъ не боятся! Довелись на меня -- я бы (въ добрый часъ молвить!) тутъ бы и остался... Не то, что скажемъ другое-прочее -- а и слухать-то, скажемъ и то -- поджилки трясутся... Тимоха, а Тимоха! дай, братъ, "конька": у меня и хмель -- и та вся повышла...
   Выпили, крякнули и завозились съ трубками.
   Не курилъ одинъ только Гурьянычъ.
   Изъ трубки Харланыча потянуло запахомъ вишневаго листа...
   -- Для духу кладу -- пояснилъ онъ.-- Да! Что я скажу,-- началъ отъ, попыхивая трубкой.-- что! отъ всего; скажемъ можно отвыкнуть: и отъ вина, и отъ бабъ; а отъ этой, окаянной.-- указалъ онъ на трубку,-- ни въ жизть! Ужасное притяженіе имѣетъ. Что, что! Ночью проснешься -- и то не забудешь: возьмешь и покуришь! Я такъ полагаю -- большой отвѣтъ мы за нее дадимъ. Это ужъ -- какъ пить дать! Какъ ни кидай, а -- затѣя эта лукаваго...
   -- Почему же лукаваго?-- заинтересовался я.
   -- Какъ: почему? А кто изо рта огонь и дымъ пущая? Онъ! Тому и насъ научилъ, пусто ему будь... Сидимъ вотъ -- попыхиваемъ, какъ дѣло дѣлаемъ! Часомъ, случается, на поле выѣдешь -- хватишься: нѣту! Чтожъ вы думаете? Вѣдь, вернешься назадъ за чортомъ за этимъ, согрѣшилъ я, грѣшный...-- указалъ онъ на трубку.
   -- Ну, тебѣ-то, старый хрычъ,-- вмѣшался Тимоѳей Ивановичъ, присаживаясь къ намъ (онъ все возился съ дровами):-- и отстать отъ ней не долго!
   -- Тебѣ одному долго!-- огрызнулся старикъ.
   -- Тебѣ! Вѣдь, ты не затягиваешься! Ну? Такъ только -- табакъ переводишь...
   -- Какъ: "не затягиваешься"? Въ мотокъ что ли лѣзть?
   -- Будетъ дурака-то играть! "Какъ?" -- передразнилъ онъ.-- Не знаешь -- какъ? Вотъ какъ...-- сказалъ онъ, вырывая у него трубку, и -- затянувшись! всласть разъ и другой -- всунулъ ее опять ему въ руки.-- Видалъ?
   -- Видалъ. То-то, ты и хорошъ! Гляди: и въ лицѣ альни весь измѣнился! И табакъ,-- заглянулъ старикъ въ трубку:-- какъ метлой смелъ... Ну, братъ, и курокъ ты! Меня тоже одинъ такой-то училъ: "затянись и затянись"... "Ты,-- говоритъ,-- свѣтъ увидишь!" -- Я ка-акъ задернулъ...Братцы жъ мои милостивые! "духъ перехватило, и съ души было сорвался,-- свѣту не взвидѣлъ... Насилу отдыхалъ. Съ тѣхъ поръ будя затягиваться Хуже этого я и не нашелъ! И какой это чортъ выдумалъ -- ума не приложу. Прямо -- на-пропасть... Нѣтъ, братъ, видно "гусь свиньѣ не товарищъ". И блоха, скажемъ, и та вошь до бѣды довела... Побасенка такая имѣется. Сорокъ лѣтъ у попа въ косѣ пpожила, а стакнулась съ блохой -- и жизни рѣшилась. Такъ и это.
   -- А ну-ну!-- заинтересовался Гурьянычъ.-- Какъ-какъ? разскажи-ка...
   -- Какъ?-- не торопясь, началъ Харланычъ.-- Зашла разъ въ поповскую косу вошь ненарокомъ. Видитъ: харчь вольная.-- "Давай -- говоритъ,-- я оснуюсь здѣсь жить. Сколько я,-- говоритъ -- по бѣлу-свѣту ни странствовала, а лучше этого мѣста не видѣла".-- Да. Раскинула умомъ -- и приладилась: какъ попъ служа -- она его ѣстъ. Тотъ служа, а самъ думая: "постой вотъ, дай срокъ, отслужу приду домой -- мы съ попадьей тебя живо обыщемъ"... "какъ кончилъ служить -- она и прижукня. Какъ и нѣтъ ее. Онъ и забудя. Такъ и велось дѣло у нихъ сорокъ лѣтъ". Откуда ни возьмись -- заявилась блоха.-- "Здравствуй, говоритъ, вошь!" -- "Здорово блока",-- "Какъ живешь-можешь?" -- "Не стану,-- говоpитъ,-- Бога гнѣвить: у меня жизнь вольная"...-- "Давай,-- говорить блоха,-- вмѣстѣ жить!" -- "Нѣтъ,-- говорить вошь,-- ты мнѣ не пара: съ тобой до бѣды недалеча. Я, говорить, какъ? Попъ служа -- я его ѣмъ, а кинулъ служить -- я и прижукну. Онъ и забудя. А ты не утерпишь".-- "Вотъ пуще,-- говорить блоха,-- важность! И я буду такъ-то"... Какъ-ни-какъ -- удари по рукамъ, и стали жить вмѣстѣ. Пошелъ попъ служить -- онѣ и взялись: и вошь его точа, и блоха его ѣстъ... Пробрали попа до поту.-- "Ну -- думаетъ -- стой: не я буду -- приду домой -- обыщу вошь! Она меня ужо искоренила"... Кончилъ служить -- вошь и прижукла. А блоха (та -- дура!),-- та все свое: и тамъ его жигнетъ, и здѣсь не забудя... Попъ идетъ -- а въ умѣ свое держитъ. Вонъ еще гдѣ! и до избы не дошелъ -- а самъ ужъ кричитъ:--"Попадья, попадья, или искать вошь,-- она меня сорокъ лѣтъ изымаетъ"... Кинулись искать... Блоха (та -- егозлива) видитъ, что дѣло къ концу -- какъ стрекнеть! Потуда ее и видали -- и слѣдъ простылъ. А вошь -- та пѣшая, та шагомъ ходя: ее и поймали! Тутъ она и жизнь свою кончила...-- закончилъ Харланычъ, при общемъ смѣхѣ всѣхъ слушателей...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   А метель все еще шла гдѣ-то надъ лѣсомъ, и такъ же обступалъ насъ вѣковой лѣсъ, угрюмо слушая рѣчь человѣка...
   Слушалъ и я. Но чаще и чаще на меня находили минуты разсѣянности -- я замыкался въ себя, отвлекаясь картинностью всей обстановки, и не слушалъ уже -- о чемъ говорили, смѣялись эти освѣщенные яркимъ свѣтомъ костра люди: они какъ бы сливались съ общей картиной ночи, лѣса, костра и входили въ эту картину... И мнѣ начинало казаться все это красивымъ, эффектными когда-то мной видѣннымъ сномъ...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   -- Что? задумался, баринъ?-- подсѣлъ ко мнѣ ближе Гурьянычъ, имѣвшій, видимо, что-то сказать мнѣ.
   -- Задумался -- да.
   -- То-то и оно-то! А ты кинь это. Право-ну!-- задушевно сказалъ онъ, доброжелательно посматривая на меня и дружелюбно похлопывая меня по колѣнку (старикъ былъ хмеленъ).-- О чемъ думать? Знаешь, задумываться -- это съ умомъ надо! А то... Всѣмъ вотъ ты любъ намъ. Одно только вотъ: "чернокнижникомъ" какъ бы не сталъ ты!Ты (какъ?) читалъ, небось, библію -- а?-- тревожно спросилъ онъ.
   -- Читалъ.
   -- Вишь вотъ! А ее, сказываютъ, и попамъ-то даютъ читать съ краюшка... А ты вонъ -- до всей, поди, ужъ допялся! Кинь ты это. Отъ ней,
   говорятъ, въ мысляхъ можно затмится. Говорятъ, что послѣ нее одни только "черныя книги" останутся. А то -- и читать больше нечего. А у тебя, говорятъ, всякія книги есть. Правда аль нѣтъѣ
   -- Правда. Но только все это -- вздоръ. Не вѣрь ты, старикъ, этому...
   -- О? Ну-ну! Смотри -- не затмись только...
   Его отозвали.
   Опять пили "порцію"...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   А часъ спустя (можетъ -- и больше: я потерялъ сознаніе времени) все было ужъ тихо. Коньякъ и усталость взяли свое. Всѣ спали вокругъ костра, прикрывъ себя зипунами и свитами. Одинъ только дѣдъ Анисимъ (по усвоенной имъ привычкѣ караульщика) спалъ, примостившись, сидя, все еще не теряя сходства съ бояриномъ въ надѣтомъ имъ вновь зипунѣ...
   Не спалъ только я.
   Тихо было въ лѣсу -- и слышнѣй стало, какъ роптали вверху уходящія въ темное небо макуши стараго лѣса... Снѣжокъ порошилъ. А яркое пламя костра жадно лизало шипящія сырыя дрова (я только что подбросилъ свѣжихъ) и все еще бѣжало куда-то вверхъ, и обрывалось -- возвращалось назадъ -- и липло къ дровамъ.
   Я слушалъ, смотрѣлъ -- и (не знаю я -- почему) мнѣ вспомнилась вдругъ моя петербургская жизнь: студенческіе годы; кипучая дѣятельность (я "погружался въ искусства, въ науку"); увлеченье политикой... Потомъ -- эта постепенная остановка жизни; ужасъ передъ нею... и -- мучительное напряженіе порвать эти тенета, и -- длинный-длинный кошмаръ этой безцѣльной борьбы съ тѣнью... Она, смѣясь, отражала удары. И я понялъ неравенство силъ и безцѣльность борьбы и свою наивную попытку -- уйти отъ врата сюда, въ уютный "затишокъ двойныхъ рамъ" -- въ объятія Саши...
   Милая Эосъ! Я жадно тянулся къ тебѣ... Прижимаясь къ твоему античному тѣлу, я словно пытался обогрѣться въ лучезарной улыбкѣ Эллина... Но врать шелъ по пятамъ: тѣмъ стала змѣей, и когда я уснулъ -- она, холодной лентой вползла въ меня и -- притаилась тамъ.. "нужны были новыя чаpы,-- чары музыки (да -- этотъ огненный напитокъ романтики!),-- нужны были "неписанныя Флорентинскія Hочи"", чтобы "смирить мятущуюся душу Саула"
   И вотъ --
   
   Облетѣли цвѣты, догорѣли огни,
   Непроглядная ночь, какъ могила, темна...
   
   Саванъ метели пытался было покрыть меня -- и все было бы кончено! Нѣтъ,-- мы прибились сюда: въ лѣсъ, къ огню костра, въ гости къ Лѣшему. Зачѣмъ?
   Порошилъ тихо снѣжокъ. Пошумливалъ лѣсъ. Убѣгало и обрывалось вверху гибкое, яркое пламя костра, отгоняя пугливыя тѣни ночи, которыя разбѣгались въ разныя стороны; и сипло смылись чему-то, сгорая, сырыя дрова.
   ...Чему смѣются они?
   Я вслушивался въ этотъ сиплый старческій смѣхъ пламени -- и мнѣ начинало казаться, что то -- не сырыя дрова, а смѣются сѣдыя старыя мысли минувшихъ вѣковъ:
   -- Ничего не существуетъ, а все созидается...
   -- И не о чемъ нельзя сказать: "это -- то", потому что въ эту самую минуту это уже не то, а--другое...
   -- Все протекаетъ, все идетъ дальше и ничего не останавливается...
   -- Добро есть зло, себя разрушающее; зло -- исчезающее добро. И нѣтъ добра безъ зла, и зла безъ добра. И все -- относительно...
   -- И мысли эти -- подобны Сивилламъ, "говорящимъ по вдохновленію, безъ улыбки, безъ украшеній, безъ горячности, и голосъ которыхъ звучитъ божественной истиной въ теченіе многихъ вѣковъ"...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Такъ говорило пламя костра, нашептывая мнѣ мысли Гераклита, для котораго мысль -- скрытый огонь, а огонь -- осязаемая мысль... Хорошо! Вотъ только метель о чемъ-то стенаетъ... О чемъ?
   Я закрылъ устало глаза -- и все еще слышалъ, какъ грустно стенала о чемъ-то метель и смѣялись дрова...
   Я открывалъ глаза,
   И опять: порошилъ сверху снѣжокъ и отъ яркаго свѣта костра торопливо бѣжали пугливыя тѣни...
   Не помню -- какъ я уснулъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

CLX.

   Когда я очнулся -- было свѣтло. Заря розовѣла сквозь чащу деревьевъ. Пылалъ костеръ. Всѣ проснулись и собирались въ дорогу. Лошади были запряжены -- и Тимоѳей Ивановичъ только-что хотѣлъ меня разбудить...
   -- Вставай, баринъ!-- весело крикнулъ Гурьянычъ.-- Пора ко дворамъ. Мы -- пока ты спалъ -- и дорогу нашли. По лѣсу. Такъ -- только-что слѣдъ, мало-мало, маячитъ...
   Я быстро вскочилъ накинулъ доху и хотѣлъ ужъ садиться...
   -- Нѣтъ, нѣтъ!-- запротестовалъ Гурьянычъ.-- Такъ не порядокъ. Сперва надо выпить на-дорожку...
   -- За здоровье Лѣшаго?-- усмѣхнулся я.
   -- Во-во!-- засмѣялся Харланычъ.-- Cпасибо, дескать за ласку!
   -- За хлѣбъ за соль...-- отозвался и дѣдъ Анисимъ.
   Выпили закусилъ и -- тронулись въ путь.
   Дорога шла лѣсомъ. Снѣгъ былъ не глубокъ -- и мы свободно прокладывали слѣдъ по пушистому снѣгу. Скоро лѣсъ сталъ рѣдѣть, мелькнула опушка и мы выбрались въ поле. Солнце всходило. Я оглянулся кругомъ: все было залито золотомъ свѣта...
   Верстахъ въ десяти вправо отъ лѣса, показалось село.
   -- Сосновка это...-- крикнулъ мнѣ сзади Гурьянычъ.-- Тутъ -- черезъ логъ напрямки и въ дорогу уткнемся. Вонъ -- вѣшки-то... Видите? Та-то наша дорога и есть...
   "Уткнувшись" въ дорогу, мы тронули рысью...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Въ тотъ же день съ нарочнымъ (какъ и обѣщалъ) я выслалъ Плющикъ свои мемуары...
   

CLXI.

   День шелъ за днемъ...
   Я находился все время въ разъѣздахъ по дѣламъ попечительства. Закупалъ хлѣбъ; организовалъ его доставку; раздавалъ этотъ хлѣбъ; велъ утомительные и безконечные переговоры съ крестьянами, по поводу "нехватокъ", "пропущенныхъ душъ"... Ну, и т. д... И -- насколько умѣлъ -- старался быть на высотѣ положенія, то-есть -- быть "не добрымъ, а благоразумнымъ"...
   И въ то же время -- во мнѣ, не переставая, шла какая-то глухая, смутно мной сознаваемая, но все же вѣдомая мнѣ (тамъ, гдѣ-то -- "подъ порогомъ сознанія") работа мысли... И я чувствовалъ, что, рано-поздно, но эта "скрытая теплота" пробьется наружу, взломаетъ ледъ моей воли -- и я опять войду въ фантастическій дворецъ-лабиринтъ моего кошмарнаго сна въ одномъ изъ покоевъ котораго покоится желтая мумія...
   Когда-то, изъ Петербурга, я торопился уѣхать сюда -- "въ затишье двойныхъ рамъ"; и вотъ уже два года, какъ я, въ искусственно-обособленомъ міркѣ, пытался, какъ могъ и умѣлъ, пожить "за свой личный счетъ" (какъ выражается Сагинъ)... Да,-- пока, лицомъ къ лицу, не столкнулся съ платящими "псковскій оброкъ"...
   И вся бѣда моя въ томъ, мой Никто, что я не въ рубашкѣ родился: нѣтъ у меня подъ руками этихъ обычныхъ фондовъ -- ни вѣры въ "желѣзные законы", ни въ "эстетическія оправданія", ни даже во все собой покрывающія "обязанности" (ни въ сонъ, ни въ чохъ, ни въ птичій грай)... О, да,-- ни въ одной изъ этихъ лавочекъ я не нашелъ по себѣ "шелома Мамбрена"! И если я иногда на себя и надѣваю это затѣйливое головное украшеніе, то всегда помню, что это самый простой мѣдный тазъ, да и взятый-то самымъ вѣроломнымъ образомъ у перваго встрѣчнаго цырюльника! Мнѣ всегда въ немъ бываетъ неловко и -- стыдно... О, было время, когда и я горделиво скакалъ бывало верхомъ на палочкѣ; но сейчасъ -- у меня не хватило бы мужества прогалопировать на этомъ конѣ, даже и въ самой почтенной компаніи...
   "Блаженъ, кто вѣруетъ!"
   Что дѣлать! Всякому -- свое. Мнѣ не суждено было вступить въ эту фалангу "блаженныхъ"... И въ горькія минуты жизни мнѣ часто вспоминается одна, не лишенная комизма, картинка -- спектакль плотничьей артели (я это видѣлъ здѣсь же въ деревнѣ); подвыпивъ немного, артель устроила спектакль -- и мнѣ пришлось, въ первый разъ въ жизни, увидѣть старинную пьесу народнаго театра -- "О Масиммиліанѣ царѣ и его непокорномъ сынѣ -- Адольфіи". Уцѣлѣлъ, очевидно, одинъ только остовъ и одни только фрагменты этой невѣдомой мнѣ драмы горделиваго непокорства скептика царскаго сына, у котораго сколько ни спрашивалъ царь-отецъ, мѣряя его властнымъ взглядомъ:-- "Вѣруешь ли ты моимъ богамъ-балалайкамъ?",-- онъ упорно отвѣчалъ ему:-- "Нѣтъ! не вѣрую" -- И непреклонный, какъ судьба, "рыцарь Барбуилъ", по приказанію разгнѣваннаго царя, отрубаетъ ему въ концѣ-концовъ голову...
   Такъ вотъ: въ вопросѣ о "шеломѣ Мамбрена" мнѣ, видимо, суждено было играть трагическую роль "непокорнаго сына",-- этого упорнаго скептика "боговъ-балалаекъ" (а исъ, вѣдь, сколько угодно!),-- и, рано-поздно, но мнѣ, очевидно, нужно будетъ покорно склониться подъ карающимъ мечомъ судьбы...
   О, я не шучу, мой Никто,-- нѣтъ. Какое! Часто -- падая духомъ -- я очень и очень хотѣлъ бы повѣрить въ какисъ угодно "боговъ", только бъ имѣть подъ руками въ критическую минуту услужливый фондъ, для покрытія "текущихъ расходовъ", и всегда (въ этомъ мое и проклятіе!) --
   
   Хотѣлъ отдаться -- и не могъ!
   
   И воистину -- "блаженъ", кто могъ! О, да,-- съ шеломомъ Мамбрена на головѣ, съ вѣрой въ груди (ну, хотя бы, въ тотъ же "птичій грай"), и съ мыломъ "обязанностей" въ карманѣ, легко и удобно жить! Не всѣ же, вѣдь, леди Макбетъ, которая не умѣла омыть своихъ рукъ... Сударыня! надо умѣть это дѣлать... Но, можетъ быть, скажутъ мнѣ, что здѣсь вопросъ не въ умѣніи, а--въ большей или меньшей тонкости обонянія? Возможно! Я, признаться, и самъ часто такъ думаю...
   А тутъ еще...
   (Чтобы исчерпать впечатлѣнія этой недѣли -- отмѣчу и это).
   Да,-- а тутъ еще, чисто случайно, попалась мнѣ подъ руку одна характерная цитата Бальзака изъ его "Деревенскаго доктора". Я и задумался. Это -- голосъ далекаго прошлаго,-- того прошлаго, когда на головахъ носили подлинные шеломы, а не тазы цырюльниковъ...
   Вотъ эта цитата:
   ..."Человѣкъ отличается отъ животнаго тѣмъ, что самовольно распоряжается своей личностью; отнимите у него право жизни и смерти надъ собой, и вы сдѣлаете его рабомъ людей и обстоятельствъ. Это право жизни и смерти надъ собой составляетъ противовѣсъ естественнымъ и соціальнымъ болѣзнямъ; это же самое право надъ ближнимъ ведетъ ко всѣмъ видамъ тираніи. Могущество человѣка заключается въ безконечной свободѣ всѣхъ его дѣйствій. Нужно ли избѣжать стыда непоправимой ошибки,-- человѣкъ наглый теряетъ стыдъ и продолжаетъ жить, а мудрецъ пьетъ цикуту и умираетъ; нужно ли оспаривать у болѣзни остатокъ своей жизни,-- мудрецъ выпроваживаетъ шарлатановъ и говоритъ послѣднее прости своимъ друзьямъ, которыхъ тяготитъ своимъ присутствіемъ.
   "Что дѣлать, попавъ во власть къ тирану, съ которымъ боролся съ оружіемъ въ рукахъ? Дѣло проиграно, остается только подчиниться или протянуть шею къ веревкѣ. Глупецъ протягиваетъ шею, подлецъ подписываетъ свое униженіе, мудрецъ совершаетъ послѣдній свободный актъ: онъ убиваетъ себя. Свободные люди, умѣйте быть свободными! Свободными отъ вашихъ страстей, подчиняя ихъ вашему долгу; свободными отъ вамъ подобнымъ, показывая имъ мечъ или ядъ при ихъ посягательствѣ на вашу свободу; свободными отъ судьбы, указывая ей предѣлъ, за которымъ она не имѣетъ власти надъ вами; свободными отъ предразсудковъ, не смѣшивая ихъ съ долгомъ; свободными отъ всякаго животнаго чувства трусости, умѣе превозмочь грубый инстинктъ, привязывающій къ жизни столько несчастныхъ"...
   Такъ мыслитъ Зенонъ.
   Величавая мудрость этихъ простыхъ и изъ сердца идущихъ словъ,-- она потрясла меня своей красивой, гордой и непреклонной правдой. Грекъ глядѣлъ просто на вещи. Гармоничная и цѣльная душа его не знала компромиссовъ. Онъ вѣрилъ въ себя, и съ улыбкой смотрѣлъ на всѣ невзгоды жизни: онъ "указалъ предѣлъ" и самой судьбѣ, этому всесильному Фатуму древнихъ, передъ которымъ склонялись даже и боги, которые на этотъ разъ уступали человѣку въ могуществѣ,-- они, боги, не могли умирать... И не въ одномъ только этомъ человѣкъ оставлялъ тогда позади себя бога -- "Мудрецъ выше боговъ,-- говоритъ Сенека.-- А именно въ томъ, что боги обязаны своей мудростью своей природѣ, а не самимъ себѣ"...
   Какія колоссальныя глыбы мыслей! Это былъ величавый фундаментъ, который закладывалъ намъ человѣкъ прошлаго. И что мы сумѣли построить на немъ? Готическую стрѣлку собора (эту вторую и не менѣе фантастическую, и не менѣе затѣйливую "Вавилонскую башню" романтики!), да развѣ еще вотъ -- плоскую и сѣрую казарму фаланстеры?..
   "Свободные люди, умѣйте бытъ свободными!"
   Но -- гдѣ же?.. Подъ готической стрѣлкой собора? Или -- подъ крышей казармы коммунаровъ? Другого мы ничего не придумали... Или, можетъ быть, правъ Герценъ, сказавъ, что -- "природа пережила себя въ человѣкѣ, или наступила себѣ на грудь",-- и грудь эта не выдержала и -- сломалась? Возможно. Вѣдь, "можно сказать только разъ, какъ хочешь сказать: другой разъ такъ ужъ не скажешь" (шепчетъ пословица Грека). И вотъ: человѣкъ -- устами Грека -- разъ ужъ "сказалъ" и такъ ужъ не скажетъ...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

CLXII.

   Прошла недѣля -- и я, вмѣстѣ съ Бѣльскими долженъ былъ ѣхать въ губернскую комиссію для окончательнаго рѣшеніе вопроса о сѣменномъ овсѣ. Наканунѣ отъѣзда, я получилъ отъ него телеграмму, что онъ уже выѣхалъ. И такимъ образомъ -- я долженъ былъ ѣхать одинъ. Съ Бѣльскимъ я встрѣтился уже въ залѣ засѣданіи. Онъ извинялся -- а я, наоборотъ, очень былъ радъ, что ѣхалъ одинъ. Дѣло въ томъ, что въ послѣднее время люди опять стали стѣснять меня, какъ "ненужность"... Я жилъ опять приподнятой внутренней жизнью, и зналъ, что ничего хорошаго изъ этого выйти не можетъ, и что дальше все будетъ, хуже и хуже... Словомъ, меня мало-по-малу, опять охватывало то настроеніе, которое я переживалъ два года тому назадъ въ Петербургѣ. Кошмаровъ, правда, не было; и мнѣ даже казалось, что ихъ и не будетъ. Казалось же мнѣ потому, что въ настоящемъ моемъ настроеніи было нѣчто такое, что превносило и нѣкоторую разницу съ тѣмъ, что было со мной два года назадъ: я былъ равнодушенъ къ итогу моихъ размышленій (а этого не было раньше). Тогда -- я чего-то боялся и все торопился, такъ или иначе, но разгадать загадку Эдипа... Сейчасъ же -- меня почти занимала мысль о томъ, чѣмъ кончится мое напряженіе "сорвать покрывало съ Изиды": а, ну-ну, дескать, посмотримъ... И если я и волновался сейчасъ, такъ потому, что во всю эту сложную и напряженную работу мысли врывался и цѣлый снопъ свѣта -- мои отношенія къ Плющикъ... Можетъ быть, это-то именно и смягчало мрачный тонъ моихъ переживаній? Не знаю. Но, очень возможно, что такъ это и было...
   Кстати. Умѣть говорить правду -- вещь трудная, и даже, пожалуй, едва ли возможная; въ особенности -- при желаніи сказать коротко... И вотъ (почему это такъ?), меня охватила вдругъ какая-то назойливая потребность -- цензировать, такъ сказать, свои мысли и кропотливо обслѣдовать формы, куда я вливалъ эти мысли. Я говорю не о поступкахъ (тамъ -- все было попрежнему: въ тискахъ такта, привычки и всякихъ условностей),-- я говорю о своихъ запискахъ. Какъ это ни странно, но я положительно взвѣшивалъ каждое слово...
   Вотъ хотя бы, и въ своихъ отношеніяхъ къ Плющикъ...
   Перелистывая когда-то Герцена (а меня, почему-то, все больше, и больше тянуло къ нему), я запнулся на слѣдующей мысли:
   "Любовь -- пышный, изящный цвѣтокъ, вѣнчающій и оканчивающій индивидуальную жизнь; но онъ, какъ и всѣ цвѣты, долженъ быть раскрытъ одной стороной -- лучшей своей стороной -- къ небу все общаго"
   Не знаю я -- правильно, нѣтъ ли я понимаю эту мысль Герцена, но мнѣ почему-то казалось и кажется, что авторъ ея именно то и хотѣлъ ею отмѣтить, что за рубежомъ личной, интимной жизни, когда человѣкъ, разгадавъ по-своему загадку Эдипа, то-есть -- рѣшивъ, такъ или иначе, "теорему", своей личной жизни, идетъ впередъ разъ принятымъ курсомъ, вплетая себя въ окружающія условія жизни,-- тогда вопросъ о любви выцвѣтаетъ и блекнетъ и, погасая, ложится въ рамку семьи. То-есть -- становится вопросомъ чисто біологическимъ... Ну-да,-- дальше уже выступаютъ интересы "вида", а "индивидъ" сказалъ уже свое слово и (въ этой области) себя ужъ закончилъ...
   Ну, и -- выводъ отсюда? А выводъ отсюда тотъ, что любить можно до тѣхъ только поръ, пока въ человѣкѣ пульсируетъ личная жизнь,-- пока онъ еще не законченъ и -- "небо вопрошаетъ"...
   He знаю я, право, такъ или нѣтъ я понимаю мысль Герцена, и если -- да, то-есть, мои комментаріи вѣрны, то -- правъ ли здѣсь Герценъ (оговариваюсь),-- этого я рѣшать не берусь... Мнѣ кажется -- правъ. И правъ потому, что въ этомъ обращеніи "къ небу всеобщаго" нѣтъ лучшаго спутника, какъ милая сердцу женщина, если и не какъ сотрудница (я боялся и всегда убѣгалъ этого), то -- какъ точка опоры и какъ стимулъ, толкающій васъ впередъ, и впередъ -- къ дерзкому переходу "черезъ Рубиконъ"... Да, да: "со щитомъ" или "на щитѣ" вы,-- она вамъ равно нужна: или -- какъ та, которая на голову побѣдителя возложитъ лавровый вѣнокъ, или -- какъ та, которая омоетъ ваши раны, а нѣтъ -- такъ приметъ послѣдній вашъ вздохъ и закроетъ вамъ ваши глаза...
   Нѣтъ! Герценъ правъ...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

CLXIII.

   Странно...
   Я -- какъ никогда раньше -- напряженно и продуктивно работалъ въ
   это утро въ губернской комиссіи! Напряженная мысль моя, съ рѣдкою ясностью, набрасывалась на всякій вопросъ, заостряя углы основныхъ положеній, и я -- свободно лаконизируя аргументы и за, и противъ -- точно и ясно формулировалъ всѣ нужные выводы изъ подлежащихъ данныхъ, поражая своихъ оппонентовъ находчивостью и обиліемъ точекъ зрѣнія...
   -- Э-э, батенька!-- усмѣхнулся, пожимая мнѣ руку Бѣльскій;-- да изъ васъ бы вышелъ хорошій и дѣльный земскій работникъ! Право. Я съ удовольствіемъ видѣлъ бы васъ на своемъ предсѣдательскомъ мѣстѣ... А--что бы, въ самомъ дѣлѣ, а?-- лукаво подмигнулъ онъ.-- И когда это вы успѣли такъ обстоятельно и чисто профессорски усвоить экономическую сторону нашего земскаго дѣла? Вѣдь, это -- прямо талантъ!
   -- И не талантъ, и не освѣдомленность. Это просто -- нервная лихорадка...-- сказалъ я, прощаясь съ нимъ у подъѣзда земскаго дома...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Стояла оттепель. Дорога ослизла. Съ крышъ, ярко сверкая, падали частыя капли. А no небу, разрозненно, бѣжали куда-то веселыя, бѣлыя тучки... И зима, въ этомъ гримѣ весны (а до ней далеко еще было!), шаловливо будила въ душѣ сиротливо-примолкшія грезы...
   -- Прикажете?-- сказалъ мнѣ знакомый извозчикъ.
   -- Давай!
   Я сѣлъ и сказалъ ему адресъ.
   Тронутая ногами пристяжная, уторопленнымъ, упругимъ галопомъ, рванулась съ мѣста и залегла въ шорку... Лихо закативъ въ поворотъ, извозчикъ осадилъ какъ-разъ у крыльца знакомаго дома...
   Я позвонилъ.
   И никогда я не забуду этого тихаго и -- съ улицы еле слышнаго -- мелодичнаго звона... Мнѣ вспомнилось: логъ -- влажная зимняя ночь -- громыхающіе выстрѣлы -- Саша Гуковскій -- Капустинъ -- мрачныя улицы -- темныя дыры оконъ -- наши звонки -- и ужасъ молчанія этихъ гробовъ-домовъ...
   Все это быстро мелькнуло, какъ призракъ...
   ...Не отворятъ и здѣсь!-- мелькнуло во мнѣ.
   Нѣтъ! звякнула цѣпь, стукнулъ засовъ... и -- дверь отворилась...
   -- Дома?
   -- Пожалуйте!-- отвѣтила Аннушка.
   -- Здравствуйте. Какъ поживаете, Аннушка?-- спросилъ я, чтобы
   что-нибудь да сказать этой милой и восхитительной Аннушкѣ...
   -- Ничего...-- усмѣхнулась чему-то она, помогая мнѣ сбросить пальто.
   Я вошелъ въ первую комнату -- пусто. Я оглянулся крутомъ -- и вздрогнулъ невольно... Да -- на письменномъ столѣ лежали мои мемуары, открытые какъ-разъ на послѣдней страницѣ... Послышались тихіе, какъ шелестъ, шаги... дверь отворилась -- и вошла Плюшикъ. Лучистый снопъ свѣта лился изъ чудныхъ, покрытыхъ слезами, глазъ дѣвушки...
   -- Вы,-- началъ я, не отрываясь, смотря ей въ глаза.-- Вы знаете теперь: куда, зачѣмъ и почему уѣхала Зинаида Аркадьевна. Я вамъ отвѣтилъ на это...
   Она подошла и -- обняла меня...
   Знаю. И вѣрьте мнѣ: я очень счастлива и очень несчастна! Зачѣмъ эти страданія? И Зина, и... ты... Зачѣмъ ты сказалъ ей? Зачѣмъ не сказалъ раньше мнѣ? Я попыталась бы...
   -- Что?
   -- Задержать и не пустить ее...
   -- Да?
   -- О, непремѣнно! Развѣ жъ это возможно! О, милый, повѣрь мнѣ: Сагинъ не правъ -- не со мною, а съ нею ты могъ бы быть счастливъ. Я не могу тебѣ дать того, что дала Зина. Любовь, дружбу и преданность любящей женщины -- да! Но "не писанныхъ Флорентійскихъ Ночей" (какъ хорошо это сказано!),-- этого дать я не въ силахъ... И ей ли, способной очаровывать даже женщину (я безъ ума отъ нея!),-- ей ли было ревновать ко мнѣ! Но, пусть бы даже и такъ,-- ты могъ бы любить меня, не говоря ей ни слова... Зачѣмъ? Нужна я тебѣ -- я могла бы быть тайной женой и любовницей (чѣмъ хочешь!)... Я не знала. Я напрасно пріѣхала! (Она заглянула въ лицо мнѣ).-- Милый! несчастный ты мой!..
   Она прижалась ко мнѣ и -- заплакала...
   -- О чемъ же ты плачешь, Елена?
   -- О томъ, что я принесла такъ много несчастья Зинѣ, тебѣ... Да, дорогой мой, твоя "Вероника" дорого стоитъ тебѣ!
   -- Но, при чемъ же ты здѣсъѣ Виноватъ во всемъ я. Да и я... вѣдь, не могъ же я лгать Зинаидѣ Аркадьевнѣ! Какъ не могъ бы лгать и тебѣ... Въ жизни и такъ много грима. Пора и устать. И невольно хочешь свободно вздохнуть отъ этой хронической лжи -- ну, хоть въ тѣсномъ кругу своихъ близкихъ; хоть съ однимъ человѣкомъ; хоть съ женщиной, которую любишь... Я вотъ -- боялся, что эти листки (указалъ я на столъ), приподнявъ своей правдой забрало моего шелома, заставятъ тебя отшатнуться... И вотъ -- ты обнимаешь меня!
   -- Отъ тебя отшатнуться? Такъ знай (и всегда, всегда это помни): я люблю тебя безъ поправокъ -- такимъ, каковъ ты есть,-- со всѣми твоими особенностями, углами зрѣнія (зачѣмъ мнѣ всегда раздѣлять ихъ?); со всѣми твоими неуравновѣшенностями; со всѣми запросами ума и чувства... Словомъ -- всего тебя цѣликомъ! И я думаю, что это и есть правильный принципъ такихъ отношеній. Къ желательному можно стремиться, можно (и должно даже) руководиться идеаломъ -- да,-- но любитъ можно нѣчто реальное, то-есть -- данную личность... И я думаю, что вся цѣнность и красочность личности -- въ ея индивидуальности. Бальзакъ гдѣ-то сказалъ (за точность словъ не ручаюсь), что вся прелесть лица не въ красотѣ, не въ правильности его чертъ, а въ томъ субъективномъ и личномъ, въ томъ, отклоненіи отъ нормы, которое и создаетъ всю притягательную силу его. Помню, меня тогда еще поразила правда имъ сказанной мысли. Такъ точно и здѣсь. Внести ту или иную поправку, смягчить тотъ или иной диссонансъ,-- но это значило бы убить личность и погасить краски ея индивидуальности... Нѣтъ, нѣтъ дорогой мой! Помни это: любя меня, ты можешь быть совершенно спокоенъ! Я хорошо знаю -- кто ты, и люблю это "ты"; и будь ты другимъ,-- хуже ли, лучше ли (все-равно: это уже будетъ не "ты"),-- такимъ я тебя, можетъ быть, и не любила бы....Кто знаетъ! И вѣрь мнѣ: я никогда не сниму съ тебя фантастическаго "кольца Фауста"... Идя ко мнѣ -- ты шелъ не въ гости, а къ себѣ домой. И прочитавъ эти записки (я часто рыдала надъ ними), я полюбила тебя еще больше, потому что ближе узнала тебя...
   Она рванулась ко мнѣ...
   -- Но, чего же ты плачешь, мой милый?
   -- Оттого, что то, что ты мнѣ сказала сейчасъ, я именно это и ждалъ отъ любящей женщины, которая мнѣ всегда рисовалась и женою, и матерью...
   -- Но, дорогой мой, тебя уже любитъ такъ твоя восхитительная Эосъ!-- удивленно сказала Елена.-- Это ясно видѣлъ и Сагинъ...
   -- Это ясно вижу и я. Но Эосъ -- ребенокъ. Она любитъ слѣпо, сама не зная -- какъ? Многаго она не умѣетъ, не можетъ и просто не смѣеть сказать мнѣ... Она -- сестра милосердія, нянька и мать,-- простая, любящая мать, которая тоже -- кой-что и прощаетъ... Напримѣръ,-- и я усмѣхнулся невольно,-- въ сценѣ съ...
   -- ...съ Хрестей? Да,-- помню.
   -- Тамъ Эосъ простила, потому что, о не могла и не смѣла меня не простить... А ты, Вероника?
   -- Я отвѣчу. Мнѣ... стыдно, мой милый! Я такъ еще не привыкла къ тебѣ... (и щеки ея слабо вспыхнули).-- Да! Въ тебѣ я люблю даже и это: у тебя это красиво,-- не такъ, какъ у всѣхъ... Да! Я люблю и твою чувственность... (Она краснѣла все больше и больше).-- Милый, мнѣ стыдно!
   Но, слушай: когда ты (помнишь?) спросилъ у меня про картину Куртена, и я разсказала тебѣ, и у тебя поблѣднѣло лицо,-- я... мнѣ... Я люблю тебя и такимъ...
   -- Спасибо, голубка!-- сказалъ я, цѣлуя свою Веронику.-- Я выдержалъ экзаменъ. Мнѣ въ аттестатѣ поставили: "и дымъ отечества намъ сладокъ и пріятенъ"...
   Она засмѣялась...
   -- Но, дорогой мой!-- встрепенулась она.-- Вѣдь ты еще не обѣдалъ...
   -- Да. И -- ты?
   -- И -- я...
   -- Такъ будемъ обѣдать!..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

CLXIX.

   О, мой Никто, какой это былъ вкусный обѣдъ! и какъ мило угощала меня моя Вероника! какъ ярко свѣтило веселое солнце! и какъ мило намъ улыбалась эта милая Аннушка!..
   -- А это -- мой другъ и пріятель (другъ моихъ друзей и врагъ моихъ враговъ). Рекомендую!-- сказала Елена, обнимая Аннушку.
   -- А есть они у васъ, тѣ-то враги-то?-- улыбнулась ей та.:
   -- Она меня часто журитъ и распекаетъ; а больше -- балуетъ... Мы поклялись съ ней въ вѣрности "до гроба" (какъ видишь: мы не скупились на дату); и правда: мы никогда не разстанемся! Правда, вѣдь, Аннушка?
   -- Правда, правда, матушка!-- отвѣтила та.-- Мы изъ однихъ съ ними мѣстъ,-- пояснила мнѣ Аннушка.-- Я ихъ еще вотъ какихъ знала,-- указала она мнѣ рукой.-- А потомъ (привелъ Богъ!) и въ Питерѣ встрѣтились...
   Она собрала со стола и -- ушла.
   -- Ну, а за обѣдъ -- прошу извинить. Это -- все, что мы сумѣли съ Аннушкой сдѣлать. Правда, юна -- прелесть?
   -- Правда -- прелесть! и обѣдъ -- прелесть! А вотъ -- и десертъ... (Я взялъ прелестныя ручки Елены и сталъ цѣловать ихъ).-- Помнишь, тогда -- въ Петербургѣ, больной передъ отъѣздомъ -- я любовался ихъ пластикой. Милыя ручки! И это, видимо, знаютъ -- и холятъ ихъ... Какая, напримѣръ, ювелирная отдѣлка этихъ розовыхъ ноготковъ... Прелесть!
   -- Ничего этого не знаютъ; и ничуть ихъ не холятъ... Это -- просто профессіональная чистоплотность: я -- докторъ, и вы это знаете, сударь! "если надъ нами будутъ смѣяться, то мы и просто можемъ уйти по карманамъ...-- шаловливо сказала Елена -- и спрятала руки...
   -- Слушай, Елена. Сегодня погода восхитительная! И я, и ты -- цѣлый день въ комнатѣ. Проѣдемъ на тройкѣ за городъ -- а?
   -- И знаешь, это и кстати!-- порывисто согласилась она (я потомъ только узналъ -- почему это "кстати").-- Поѣдемъ...
   Мнѣ дали дворника, которому я разсказалъ, что и какъ надо сдѣлать. Назвалъ ему знакомыхъ извозчиковъ "троичниковъ"; сказалъ гдѣ, надо искать ихъ; и что, если черезъ часъ тройка будетъ на мѣстѣ, то -- помимо обычной, условленной платы за "часъ" -- десять рублей "на чай"... Малый попался смышленый, спопашный,-- и я былъ увѣренъ, что все будетъ сдѣлано...
   Вернувшись изъ передней, я встрѣтилъ Елену одѣтой.
   -- Ты подожди здѣсь,-- сказала она:-- а я минутъ на 15-ть уйду. Куплю себѣ ботики (это здѣсь недалеко). А то:-- боюсь простудиться...
   Въ темной плюшевой кофточкѣ, элегантная, стройная, она очень мило выглядѣла изъ-подъ котиковой шапочки, которая такъ оттѣняла бѣлизну ея нѣжнаго личика и эту роскошь свѣтлыхъ волосъ...
   -- О, Вероника! скажи мнѣ: зачѣмъ ты ограбила небо, отнявъ у него свои волосы?
   Она улыбнулась и -- скрылась за дверью...
   Я остался одинъ.
   Смеркалось уже. А зимній денекъ все еще шаловливо рядился въ весну. Все еще капало съ крышъ; а по небу такъ же бѣжали куда-то веселыя, но только не бѣлыя, а--какъ это всегда и бываетъ подъ вечеръ -- "жемчужныя" тучки...
   ...Милые, "вѣчные странники"! куда это вы убѣгаете "цѣпью жемчужною"? Надъ городами, деревнями, надъ безбрежной равниной русскихъ снѣговъ, все дальше, и дальше -- на Югъ... къ Зинѣ -- въ страну "померанцевъ и розъ"...
   И въ груди у меня, рыдая, заныла мелодія:--
   
   Ты знаешь ли край тотъ? Туда бы съ тобой,
   Туда бы ушла я, возлюбленный мой!..
   
   И -- какъ никогда раньше -- передо мною ясно встала вдругъ мысль, что никакое жгучее счастье обладанія этими высокими, стройными дѣвушками, никакія чары ихъ ласкъ,-- онѣ никогда не искупятъ этой глухой и ноющей боли разлуки... Зачѣмъ я склонился къ ногамъ этой черноглазой и темноволосой дѣвушки? Мы и теперь бы съ ней были друзьями! Я и теперь бы и видѣлъ, и слышалъ ее! А теперь -- ее нѣтъ, и никогда ужъ не будетъ... Она умерла для меня! Да,--
   
   Чудныхъ очей я ея не увижу,
   Давшихъ мнѣ столько блаженства и мукъ...
   
   Я прислонился къ холодному стеклу окна. Тихій вѣтеръ нѣжно касался оголенныхъ вѣточекъ тополя -- и онѣ зыбились и трепетали... И въ этомъ было что-то особенно грустное! Это звало и тянуло въ далекое прошлое. Это будило далекія тѣни... Я жадно вслушивался въ этотъ шопотъ минувшаго; я старался понять этотъ глухой языкъ его рѣчи,-- а нѣжная рука памяти капризно бѣжала по стонущимъ струнамъ души... И струны эти дрожали, обрывались и пѣли... О, это былъ стонущій и шепчущій міръ недорисованныхъ образовъ, пугливыхъ, закутанныхъ въ бѣлое, призраковъ, изъ-подъ покрывалъ которыхъ загадочно мерцали большіе и грустные глаза далекаго прошлаго...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Въ передней звякнулъ звонокъ...

-----

   Вошла Елена.
   -- Ну, что -- скоро вернулась я, да? Ты не скучалъ здѣсь?
   -- Нѣтъ.
   -- И тройка уже у крыльца. Ѣдемъ. Аннушка! Аннушка! (Вошла та).-- Такъ вы ужъ пожалуйста, милая... Все, какъ я говорила. И -- скорѣй...
   -- Слушаю, слушаю...-- ласково улыбалась ей та своимъ пухлымъ, широкимъ лицомъ, глядя на Елену влюбленными и преданными глазами.-- Ужъ вы не безпокойтесь: все будетъ сдѣлано...
   -- И туда (понимаете?) обязательно сами... А то -- перепутаютъ...
   -- Нѣтъ, нѣтъ...
   -- О чемъ это вы?-- спросилъ я.
   -- А такъ -- пустяки: хозяйственныя распоряженія... Ну, ѣдемъ!

-----

   И вотъ -- городъ уже позади, и насъ окружила равнина снѣговъ, съ своими пологими, скатами, логами, оврагами, полосками лѣсовъ, одинокими кустиками, далекими селами и синеватыми далями.. И все это было залито розовымъ свѣтомъ погасавшаго неба. Тройка шла ровною рысью, и быстро катились широкія, крылатыя сани...
   -- Хорошо, милая?
   -- Да!
   Я наклонился къ ней, обнимая ея тонкую, гибкую талію, и -- тянулся къ румяному, нѣжному личику...
   Она мнѣ подставила щеку, мило морща красивыя брови...
   Я искалъ ея губъ... А она недовѣрчиво косилась на спину извозчика и тихо шепнула мнѣ:
   -- Послѣ...
   Звѣзды мерцали ужъ въ небѣ, когда мы повернули назадъ. Радужная полоска неба осталась у насъ позади, а впереди -- мелькали дрожащіе огни города...
   -- Посмотри: какъ много звѣздъ!-- сказала Елена, взглянувъ вверхъ.-- А гдѣ же это... Волосы Вероники?
   Я указалъ ей Большую Медвѣдицу и научилъ продолжать кривую къ Apктypу...
   -- Ну, а теперь: видишь вонъ ту -- большую звѣзду?-- указалъ я, привлекая ее къ себѣ и прижимаясь лицомъ къ лицу...
   -- Да,-- вижу.
   -- Это -- Регулъ, изъ Большого Льва. Такъ вотъ: въ одномъ уровнѣ съ ними -- почти посрединѣ и ближе немножко къ Арктуру -- ищи и эту плеяду... Пониже -- Денебола (звѣзда второй величины). Видишь? А выше и лѣвѣй -- Сердце Карла, изъ Гончихъ Собакъ. И -- между ними -- Волосы Вероники... Не видишь? Постой! Тебѣ мѣшаетъ движенье саней...
   Я остановилъ тройку. Мы вышли, и -- пропустивъ впередъ лошадей -- я указалъ ей мѣсто созвѣздія. Оно еле мерцало...
   -- Ахъ, это! Но оно -- еле видно... А гдѣ же Капелла?-- неожиданно вдругъ спросила она.
   Я указалъ ей. Капелла ярко лучилась...
   -- А! вотъ она -- эта "красавица неба"...-- грустно сказала Елена.--
   Да, она красавица! И что передъ ней Волосы Вероники! Еле примѣтная пыль... (пожала плечами она),-- которую надо искать и -- умѣть это дѣлать...-- усмѣхнулась Елена.-- А эту -- "слѣпой не увидитъ"...
   -- Да, но это -- не вся Вероника! Это -- одни ея волосы... Остальное -- пытался писать де-Куртенъ... (Маленькая ручка въ душистой перчаткѣ зажала мнѣ ротъ.) -- Я умолкаю: я уступаю насилію...
   Темно было. Извозчикъ былъ занятъ скакавшею тройкой. Я отыскалъ наконецъ теплыя губки Елены и -- жадно припалъ къ нимъ...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

CLXX.

   -- Ну, вотъ мы и пріѣхали!-- говорила Елена, быстро взбѣгая по ступенямъ крыльца и, не раздѣваясь и не снимая калошъ, уходя изъ передней...
   Я снялъ пальто и пошелъ вслѣдъ за нею. Въ столовой приготовленъ былъ чай -- и лиловатое пламя спирта дрожало на ярко сверкающей скатерти, залитой свѣтомъ висящей надъ столомъ лампы, отѣненной зеленымъ, драпирующимъ ее, абажуромъ. На столѣ были красиво разставлены -- сыръ, масло, икра, бѣлый хлѣбъ, сухари и коробка конфетъ.
   Шагая по комнатѣ, я вернулся въ пріемную -- и... удивленно остановился передъ пустымъ угломъ, гдѣ стояла картина графа де-Куртена: картины не было, и -- вмѣсто нея -- стояла пальма...
   Въ дверяхъ (все еще не раздѣваясь) появилась Елена.
   -- А гдѣ же картина?-- спросилъ я.
   -- Она переселилась сюда... Иди!
   Я пошелъ вслѣдъ за ней. Изъ столовой другая узкая дверь (я раньше ее не замѣтилъ) вела въ сосѣднюю комнату. Я вошелъ и это была небольшая, уютная комната. Въ углу стояла никелированная красивая кровать, у обитой ковромъ стѣны; у окна -- письменный столъ; въ углу на мольбертѣ -- картина графа. Слѣва, къ стѣнѣ, стоялъ умывальникъ; а въ ногахъ кровати -- на двухъ стульяхъ -- лежалъ мой чемоданъ.
   -- Это -- твоя комната. Это -- пока. Мы ее лучше обставимъ...
   -- Такъ это -- пока мы катались... (?)
   -- Да, да,-- я уходила -- и выбрала вещи. А Аннушка, пока мы катались, все привезла и поставила: и умывальникъ, и столъ, и кровать, и коверъ... Комната эта была у насъ совершенно пустая. И я уже хотѣла ее предложить моей фельдшерицѣ (чудная дѣвушка!). Ну, а потомъ... Я, вѣдь, не знала, что я -- Вероника... (улыбнулась Елена).-- Я не знала, что комната ждетъ иного жильца... Если хочешь -- мы снимемъ квартиру и лучше. Хотя, и -- зачѣмъ? Для твоихъ пріѣздовъ -- уютно и здѣсь...
   -- О, милая!-- сказалъ я, обнимая ее и цѣлуя.-- Я счастливъ! Я... я не умѣю сказать -- какъ я счастливъ! Но...
   -- Что?
   -- Я боюсь этого счастья...
   -- Но, почему же? Ты боишься нашего завтра -- да? Ты все еще думаешь, что и я тоже сниму съ тебя "кольцо Фауста"? Что и я тоже "чего-то" не вынесу -- да? Но, пойми: я люблю тебя подлиннаго и настоящаго, не выдуманнаго и не предполагаемаго, а--всего цѣликомъ, каковъ ты есть... Или, можетъ быть, ты просто не хочешь имѣть такой жены и любовницы? Я не нравлюсь тебѣ и не могу опьянить тебя -- да? Ты такъ и скажи. Я не обижусь...-- говорила она, нервно снимая верхнюю кофточку ботики, шляпу и машинально оправляя красиво помятые волосы.-- Ахъ, богъ, мой! зачѣмъ это я?-- растерянно сказала она.-- Ну, словомъ... (и голосъ ея дрогнулъ),-- мы напрасно спѣшили и такъ хлопотали. Ну, что жъ,-- Вероника можетъ остаться и просто сестрой, и такъ же любить тебя, милый! А эта картина... (усмѣхнулась она).-- Я прикажу ее уничтожить! Да. Она слишкомъ безтактна... послѣ того, что я о ней разсказала,-- она слишкомъ раздѣта, и заставляетъ краснѣть меня...
   Я бросился къ ней -- и, цѣлуя, заставилъ молчать эти нервно дрожащія губки...
   -- Пусти, милый! послѣ...-- говорила она, трепеща вся...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Мы пили чай поздно... Онъ былъ вовсе холодный. Но -- что въ томъ!
   Я лучшаго чая не пилъ: его согрѣвали поцѣлуи моей Вероники... Я былъ голоденъ -- и она дѣлала мнѣ бутерброды и кормила меня изъ своихъ чудныхъ ручекъ. Я ѣлъ -- и цѣловалъ эти ручки, безбожно марая ихъ масломъ... И мы оба смѣялись тому, что я могу ошибиться, смѣшать -- и съѣсть ихъ... "это было тѣмъ болѣе легко и возможно, что я, не отрываясь, смотрѣлъ въ прелестные, лучистые глаза Вероники,-- и глаза эти были совсемъ не такіе, какъ прежде: такъ много было любви въ нихъ и такъ они сильно лучились, что я не могъ къ нимъ привыкнуть и -- не могъ насмотрѣться...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

CLXXI.

   Утромъ меня разбудилъ поцѣлуй Вероники...
   -- Вставай, милый! Пора. Ты посмотри -- какая погода! Опять -- какъ весна...-- говорила она, хлопоча у моего чемодана и доставая бѣлье мнѣ.
   И (странно!) меня ничуть не стѣсняли эти заботы ея: насъ словно вязали съ ней цѣлые годы... Я не удержался -- и сказалъ ей объ этомъ.
   Лицо ея просвѣтлѣло...
   -- Да?-- ласково усмѣхнулась она.-- Но, милый! такъ вѣдь и надо.
   Меня это радуетъ. Въ нашихъ отношеніяхъ не должно быть мѣста для такта... Наоборотъ -- все должно быть просто, естественно и основано на полномъ другъ къ другу довѣріи. Всякая замолченность и недосказанность, съ той или иной стороны,-- это дурной уже признакъ: это -- первое предостереженіе... И помни, Валентинъ: для меня это было бъ обидой, если бъ у тебя было что-нибудь такое, о чемъ ты не могъ бы или считалъ бы неловкимъ сказать мнѣ. Co мной ты долженъ быть всячески дома... И я особенно усердно прошу тебя, милый, прислушаться къ этой моей мысли. Это именно и есть то, что я хотѣла бы видѣть точкой опоры, фундаментомъ и принципомъ нашихъ съ тобой отношеній. И я была бы очень несчастной, если бъ было обратно! Ну, словомъ: если твоя откровенность со мной замретъ у извѣстной черты, считая, что дальше ужъ будетъ щекотливо, безтактно и грубо (даже и грубо!), и это "безтактное, грубое" положено будетъ въ архивъ -- я была бы обижена...
   -- Я очень и очень "прислушался" къ тому, что ты сейчасъ мнѣ сказала, Елена; и радъ тому, что мы съ тобой вполнѣ солидарны. Это и мой уголъ зрѣнія. И что я его примѣняю уже -- фактъ налицо: ваши чудныя ручки коснулись моихъ мемуаровъ, а до сихъ поръ -- моимъ конфидентомъ былъ только Никто!
   -- Оттого-то сейчасъ твоя Вероника и счастлива!-- сказала Eлена, порывисто прижимаясь ко мнѣ.-- Ну, вставай же, родной мой...

-----

   До обѣда мой чудный докторъ былъ занятъ: онъ долженъ былъ побывать и въ больницѣ, и посѣтить своихъ паціентовъ. И я тоже былъ занятъ. И вотъ чѣмъ. Передъ отъѣздомъ сюда, я получилъ письмо отъ Николушки (а онъ все еще былъ вѣрнымъ хранителемъ запустѣлаго "гнѣздышка Зuны"), что хозяйка квартиры ведетъ переговоры о продажѣ этого домика, и просила его передать мнѣ,-- не куплю ли и я? Я телеграфировалъ ей что буду на-дняхъ, и просилъ подождать... Мысль о потерѣ этого святого для меня уголка,-- мысль о томъ, что его продадутъ, и что -- какъ въ "Дешевой покупкѣ" Некрасова -- тамъ гдѣ "каждый гвоздикъ вколоченъ съ надеждою", будутъ:
   
   Осквернены твои думы стыдливыя,
   Проданы съ торгу надежды завѣтныія...--
   
   мысль эта камнемъ легла мнѣ, на грудь -- и я заторопился спасти это "гнѣздышко"... оно должно оставаться неприкосновеннымъ,-- рѣшилъ я:-- и никто-никто не долженъ касаться этой святости прошлаго! И пусть только о Зинѣ, и о любви моей къ ней: будутъ "шептать" эти комнаты...
   И вотъ -- мнѣ предстояло поѣхать и кончить...
   Все это заняло не болѣе трехъ часовъ времени. Хозяйка сказала, что ей даютъ уже 4700 руб., и что дешевле "пяти" она не отдастъ. Я не сталъ возражать (торговаться за "гнѣздышко" Зины мнѣ казалось кощунствомъ), и пригласилъ ее ѣхать къ нотаріусу. Деньги я имѣлъ при себѣ. Документы на домикъ всѣ были въ исправности. И я свободно вздохнулъ, когда все было кончено... Нотаріусъ обѣщалъ поторопиться "протянуть" дѣло черезъ нотаріатъ и черезъ мѣсяцъ выслать мнѣ купчую...

-----

   Возвращаясь назадъ, я -- почти у подъѣзда квартиры -- встрѣтилъ Елену.
   -- Отдѣлалась, милая?
   -- Да. А ты?
   -- Кончилъ и я... (Она знала, о чемъ говорю я.)
   -- Бѣдный ты мой!-- вздохнула Елена.-- Меня мучаетъ мысль, что "не писанныя Флорентійскія Ночи" прошли для тебя, и ихъ замѣнила проза -- дни Вероники... Я мучаюсь тѣмъ, что не могу возмѣстить тебѣ этого красиваго прошлаго...
   -- Но, милая! "возмѣстить прошлаго" не можетъ никто! И помѣняйся вы ролями: сними съ меня "кольцо Фауста" не Зина, а ты,-- положеніе вещей ничуть не измѣнилось бы. Я равно люблю васъ, и это -- большое несчастіе... Но (виноватъ!) тебѣ, можетъ быть, непріятны бесѣды объ этомъ?
   -- О, нѣтъ, дорогой мой!-- порывисто сказала Елена.-- И никогда ты не думай объ этомъ. У меня этого нѣтъ... Для того, чтобы любить, я должна быть увѣрена въ наличности обратнаго чувства: и разъ оно есть (а я въ этомъ увѣрена),-- я ничего уже больше не требую. Семья вопросъ сложный. И оставляя даже и въ сторонѣ это соображеніе, я въ данномъ случаѣ смотрю на тебя и на твою "бѣду" совсѣмъ съ другой плоскости... Люди твоего типа -- не для семьи созданы. Вы слишкомъ неуравновѣшены и слишкомъ вышли изъ нормы, для того, чтобы васъ стать ставить подъ общую мѣрку. Вы -- носители цѣнностей; у васъ слишкомъ большіе масштабы въ рукахъ; вы -- воплощенный протестъ противъ тусклыхъ и сѣрыхъ условій нашей жизни; вы -- тотъ оселокъ, на которомъ оттачиваются мысль и чувство вѣка... И вы очень и очень несчастны, потому что вы фатально должны быть раздавлены тѣмъ, что вы несете въ вашей груди,-- а несете вы (повторяю) цѣнности нашего "завтра"... На нашей теперешней биржѣ вамъ ихъ не учесть! И въ этомъ -- ваше несчастье. Ты -- моралистъ, Сагинъ -- эстетъ. Есть и другіе: соціалисты, анархисты, политики (много!),-- и все это -- "герои безвременья". Одни изъ нихъ -- ломаютъ стѣны "града сего"; иные -- свою собственную грудь... И дѣло любимой женщины -- смягчить эту муку того изъ васъ, кто посланъ судьбой къ ней навстрѣчу... Сагинъ много сказалъ остроумнаго вздору про женщинъ, но въ этомъ онъ правъ: инсценировать "казачью рѣчь и женскій шопотъ" -- дѣло Волынцевыхъ. И надо быть наивной Наташей Ласунской, чтобы тащить къ вѣнцу Рудина...
   Мы подошли уже къ дому. Елена машинально коснулась звонка, задумалась и заглядѣлась на тихо плывущее облако... Большіе глаза ея были грустны, задумчивы и красиво приподняты вверхъ...
   Я наклонился къ ней -- и тихо сказалъ ей:
   -- Елена, ты сейчасъ похожа на ангела, который тоскуетъ по небу... Она оглянулась -- и меня поразилъ этотъ страдальчески-грустный къ чему-то, словно, прикованный взглядъ... Онъ Вдругъ измѣнился -- и сталъ снова кроткимъ и ласковымъ...
   -- "Я -- не ангелъ",-- усмѣхнулась она.-- "Я -- женщина"...
   Намъ отворили.
   -- И знаешь?-- сказала она (мы вошли уже въ комнаты).-- Помнишь, этотъ твой сонъ о русалкахъ, послѣ котораго что-то вдругъ измѣнилось въ твоихъ отношеніяхъ ко мнѣ (онъ, словно бы, что-то сломалъ и сблизилъ насъ)? Онъ и на мнѣ отразился... Я прочла -- и... онъ что-то сломалъ и во мнѣ: ты былъ мнѣ ужъ близокъ...
   -- Скажи мнѣ, Елена, ты догадывалась, ты знала и раньше, что я люблю тебя -- да?
   -- Нѣтъ, дорогой мой, не знала. И когда я прочла -- я схватилась за грудь и -- разрыдалась отъ счастья... Это было такъ неожиданно!
   Она вдругъ прижалась ко мнѣ и заплакала...
   Я судорожно цѣловалъ ее, тискалъ въ объятіяхъ; я носилъ ее на рукахъ; я прижимался лицомъ къ ея маленькимъ ножкамъ...
   Я пробовалъ пѣть даже:
   
   Есть многое въ жизни, цѣной дорогого,
   Но ты мнѣ -- дороже всего!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

CLXXII.

   Остатокъ дня и весь вечеръ, сидя на диванѣ и прижавшись другъ къ другу, мы провели въ безконечной бесѣдѣ людей, которые неожиданно и сразу стали вдругъ близки, и которымъ наскоро надо вплести свои интересы, вчера еще обособленные, въ одну общую ткань... Моя Вероника хотѣла знать все... И я сдѣлалъ подробный докладъ своему повелителю, начиная съ отъѣзда Зины...
   (А какъ-разъ на этомъ мѣстѣ и обрывались въ рукахъ Елены мои мемуары. Послѣдующія записки, начиная съ картины "голоднаго года", я не присылалъ къ ней. Онѣ еще трепетали жизнью настоящей минуты, онѣ еще не остыли въ формѣ -- и я не рѣшался ихъ дать. Это была еще скрытая и тайная работа улья,-- а его обстановка -- потемки...).--

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Елена заговорила о Зинѣ.
   -- Можно?
   -- Пожалуйста...
   -- Ты ничего не писалъ къ ней?
   -- Нѣтъ, милая. Въ ея глазахъ, это -- было бъ насиліемъ...
   -- И она ничего не писала?
   -- Ни слова. И -- насколько я ее знаю -- она и не могла бы этого сдѣлать. Да и о чемъ ей писать? Она все ужъ сказала, и больше прибавить ей нечего...
   -- Но, она же вѣдь любитъ тебя!--привставъ, сказала Елена, все еще, видимо, никакъ не умѣя найти объясненія этому холодному и непреклонному все.-- Вѣдь, это же -- фактъ!
   -- Да -- любитъ, и очень любитъ. Но, не меня только. Она любитъ того, какимъ я ей казался. Въ этомъ вся и бѣда.
   -- О, нѣтъ, дорогой мой!-- смотря куда-то вдаль, сказала Елена.-- Вы еще встрѣтитесь. he знаю я -- какъ и когда, но это будетъ (о, непремѣнно!): вы -- встрѣтитесь... Скажи мнѣ: ты не позволилъ бы мнѣ написать ей? Я бы знала -- что надо сказать ей...
   -- О, нѣтъ, мой безкрылый ангелъ! на это я не могу согласиться. Я очень люблю Зину. И она это знаетъ. Но это далеко еще не значитъ, что я способенъ просить милостыню... Я почтительно, посторонился и подчинился ея приговору. Вѣдь, и по ступенямъ храма надо всходить, а не всползать на четверенькахъ! Правда, и у Шекспира есть даже (въ его "Цимбелинѣ") диѳирамбъ "низкой двери", которая "молиться Небу учитъ"... Но я и вообще не умѣю молиться. И если мнѣ и рисуется храмъ, то съ очень высокой дверью, входя въ которую, "склоняться" не надо... Пріятно и можно склоняться къ ногамъ любимой женщины,-- но, вѣдь, это -- прекрасное и великолѣпное право любимаго, а не рабья приниженность, просящая милости... Да и зачѣмъ? Ни я не могу этого сдѣлать, ни Зинаидѣ Аркадьевнѣ этого вовсе не нужно...
   Елена молчала. Она все еще задумчиво смотрѣть куда-то -- въ далекую перспективу своихъ думъ... О чемъ она думала? Я потянулся къ ней и привлекъ ее ближе -- къ себѣ...
   -- Ну, давайте же ваши прелестныя ручки...-- сказалъ я, опять начиная возиться съ этими великолѣпными, изящными ручками, поочередно цѣлуя то ту, то другую и детально разсматривая ихъ чудную лѣпку.-- Я все еще вотъ никакъ не могу достаточно налюбоваться ими! Я вотъ, завтра ѣду -- и очень буду скучать по этимъ скульптурнымъ ручкамъ, которымъ пришла охота возиться съ судьбой такого инвалида, какъ -- я. Которымъ (когда еще!), при первомъ нашемъ знакомствѣ, пришлось уже охранять меня отъ костлявыхъ лапъ кошмара... Помнишь бредъ мой? Онъ всталъ! онъ ходитъ!..
   -- Да, да! (помню),-- это ужасно! И какъ мнѣ было тогда тяжело провожать тебя, милый! Какъ врачъ, я хорошо понимала, что тебѣ надо уѣхать. И именно такъ, какъ у тебя это сказано -- "въ затишокъ двойныхъ рамъ". Надо было смѣнить впечатлѣнія; нужны были иныя условія жизни, чтобы дать вздохнуть нервамъ... Твое тогдашнее душевное состояніе было изъ рукъ вонъ плохо! Видѣла, знала... и -- мучилась... Я теряла тебя, и теряла надолго! Навсегда, можетъ быть... А я уже любила тебя,-- любила въ первый да и въ послѣдній разъ! И вотъ -- надо было молчать, смѣяться, шутить, болтать о пустякахъ, то-есть -- лгать, притворяться... А no ночамъ -- рыдать, уткнувшись въ подушку; шептать тебѣ ласковыя слова -- и знать, что ты никогда не услышишь ихъ! Это было ужасно... Я нѣсколько разъ хотѣла прійти и сказать тебѣ:-- "Милый, я люблю тебя!" -- и не могла этого сдѣлать. А минуты бѣжали.-- "Что я дѣлаю! Я теряю время. Пойду и скажу ему. Когда? Завтра утромъ"... (Къ тебѣ кто-то пришелъ -- и мнѣ помѣшали.) -- "Вечеромъ,-- онъ будетъ одинъ"... (Но ты куда-то ушелъ.) -- "Завтра утромъ, или -- никогда: поздно будетъ!"... Но пришло и завтра, и я тебя видѣла, помогала даже укладываться (сама себѣ рыла могилу),-- и ничего не сказала. Вещи выносятъ. Извозчикъ пріѣхалъ. Ты одѣваешься... У меня и фраза готова, цѣлая рѣчь (я заучила ее):-- "Абашевъ, простите. Я знаю: это непринято, это безтактно. Но это выше моихъ силъ. Я люблю васъ, какъ сумасшедшая! Я не могу съ вами разстаться. И если я вамъ нравлюсь, какъ женщина,-- возьмите меня просто въ любовницы"... Но слова эти застряли гдѣ-то въ груди и не вышли наружу... Ты уѣхалъ. Я осталась одна въ пустыхъ комнатахъ (твоихъ комнатахъ!). Я стала на колѣна -- и... (не смѣйся, мой милый!) стала молиться,-- молиться вслухъ, наивными, дѣтскими словами, какъ молилась когда-то давно-давно, ребенкомъ еще, плача и прося помочь мнѣ и вернуть мнѣ тебя... И Тотъ, Кому я молилась не слышалъ! равнодушно шумѣлъ городъ. Смеркалось. Звонили колокола... И глухо молчала пустая твоя комната. Тебя не было! Я была одна! И какъ я бранила себя, какъ проклинала... за то, что въ силу какого-то такта, въ угоду какой-то глупой непpинятости, я не могла порвать этихъ гнилыхъ путъ -- и ничего не сказала! Я рыдала и рвала свои волосы... А потомъ -- какъ-то сразу -- затихла, подняла свой крестъ и -- пошла... Меня смирила и подавила мысль (холодная, жуткая и жесткая, какъ камень): онъ не любитъ... И вотъ -- видишь: я ошибалась... Меня любила обо мнѣ помнили, обо мнѣ мечтали и грезили,-- меня называли "своей Вероникой"...
   Большіе, прекрасные глаза Елены сверкали слезами...
   Я, содрогаясь весь, слушалъ эту музыку словъ, эту чудную исповѣдь любящей женщины -- и ясно вдругъ поняла что это -- посланій взмахъ крыльевъ... что жизнь ничего уже больше не дастъ,-- что это ужъ все;-- что красота, молодости счастье (а я созерцалъ это),-- все то, что рыдаетъ въ сонатѣ Бетховена, чаруетъ въ картинѣ Муpильо, позируетъ въ мраморахъ статутѣ смѣется въ стихахъ Гейне, потрясаетъ въ словѣ Шекспира,-- все это иной разъ подходитъ вплотную и обжимаете цѣлуетъ и шепчетъ устами насъ любящей женщины... "все остальное -- "плачъ и скрежетъ зубовный", и -- вступая туда, за порогъ личнаго счастья -- тамъ надо одѣться въ стальныя мысли Зенона...
   А ночью (я лежалъ ужъ въ постели) розоватый свѣтъ ночника въ полумракъ красилъ комнату. Тихо было. Сердце только стучало въ груди... Я напряженно смотрѣлъ на припертую дверь и -- ждалъ Веронику,-- она мы? сказала: "приду"...
   ...Это -- все. Это -- послѣдній взмахъ крыльевъ...-- трепетало во мнѣ.-- А тамъ, послѣ -- все, что угодно!
   За окномъ, далеко, во мракѣ, стенали свистки паровозовъ...
   ...Знаю, знаю: это -- тамъ, за порогомъ личнаго счастья,-- тамъ, гдѣ "плачъ и скрежетъ зубовный",-- куда надо итти, одѣвшись въ стальныя мысли Зенона. А--здѣсь...
   Дверь отворилась -- и на порогѣ ея показалась стройная фигура въ бѣломъ. Розоватый свѣтъ ночника жадно прильнулъ къ ней и скользнулъ по фигурѣ ломакой линіей... Она гибко ступала въ ночныхъ бархатныхъ туфелькахъ, въ которыхъ тонули милыя, бѣлыя ножки. Она присѣла ко мнѣ на постель, уронивъ на колѣна голыя руки. Упругая грудь ея колыхалась -- и тонкая рубаха трепетала на ней и скользила съ плеча. Я потянулъ ее внизъ -- и жадно припалъ къ обнаженной груди Вероники... Она вскинула руки -- и прильнула ко мнѣ, стараясь спрятать стыдливое личико... Полурасплетенная коса пришла къ ней на помощи прикрывъ ея грудь... Я отстранялъ и цѣловалъ эту ревнивую сѣнь золотистыхъ волосъ, путаясь въ нихъ и тщетно борясь съ ними...
   -- Милый! милый! мнѣ -- стыдно...-- тихо шептали мнѣ теплыя губки и язвили меня поцѣлуями...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

CLXXIII.

   На другой день я уѣхалъ.
   Помню: подъ ритмическій стукъ и ропотъ колесъ вагона, я упрямо твердилъ одну фразу:
   
   Осени мертвой цвѣты запоздалые...
   
   Я зналъ: это мой невидимый кротъ-мысль (тамъ гдѣ то -- подъ порогомъ сознанія), упорно и не пеpеставая, дѣлалъ свое дѣло -- свершилъ мой мозгъ и, нѣтъ-нѣтъ, давалъ и о себѣ знать, посылая ко мнѣ свои телеграммы-символы... Объяснялся онъ больше рифмовано, скупо лаконизируя свои откровенія. Но я умѣлъ понимать его. Иногда онъ на экранъ моихъ представленій бросалъ и пластическій образъ. И опять-таки -- я сразу смекалъ, о чемъ у насъ идетъ рѣчь. Напримѣръ. Меня очень долго сопровождала одна (не помню я -- гдѣ) видѣнная мною картина. Буря на морѣ. Даль закутана темными тучами. Въ кипящихъ бурунахъ берега торчитъ остовъ корабля, осѣвшаго косо на рифъ. Кругомъ -- высокіе гребни яростно взброшенныхъ волнъ... Все полно ужаса, мрака и смерти... И въ расщелину черныхъ тучъ -- несмѣло пробивается снопъ яркаго свѣта. Это -- проглянуло солнце. И запоздалый этотъ эффектъ только ярче еще и обиднѣй подчеркиваетъ полную безнадежность положенія. Все уже сдѣлано...
   Я усмѣхнулся. Я понялъ пластическій намекъ своего друга. Онъ билъ въ ту же точку: онъ демонстрировалъ снова (въ иной только формѣ) тѣ, же --
   
   Осени мертвой цвѣты запоздалые...
   

CLXXIV.

   Прошло два мѣсяца.
   Опять наступала весна. Опять сверкающіе ручьи "будили сонный брегъ", а водопады -- "трясли свои сѣдыя бороды"...
   Но картина весны меня не затрагивала. Она шла мимо меня. И мое настроеніе оставалось все тѣмъ же. И часто тревожные глаза Саши вопросительно вперялись въ меня... Вопрошали меня (но -- осторожно, украдкой) и другіе глаза... А я отмалчивался; а иногда -- удачнымъ каламбуромъ отвлекалъ ихъ вниманіе въ сторону...
   Я аккуратно и очень внимательно дѣлалъ свое "недоброе, но благоразумное" дѣло -- разъѣзжалъ по участку и руководилъ раздачей хлѣба въ своемъ попечительствѣ; и не разъ замѣчалъ, что лучше всего мнѣ бывало тогда, когда я садился въ широкія троечныя сани -- и меня окружала равнина снѣговъ... Облака, небо, синія дали, перелѣски, уходящія въ даль ракиты большихъ дорогъ,-- все это умиротворяло меня, не мѣшало, мнѣ думать и не стѣсняло меня. Все это жило своей собственною жизнью, и часто бывало такъ же задумчиво, грустно, и тоже -- казалось -- что-то рѣшало... Рѣшалъ и я. И здѣсь -- "глядя задумчиво въ небо широкое" -- мнѣ все казалось понятно и просто. Въ самомъ дѣлѣ. Извѣстное соотношеніе силъ и пульсирующихъ у меня стимуловъ, независимо отъ меня, тамъ -- гдѣ-то, въ тайникахъ моего сознанія, взвѣшивали какую-то тяжесть... Вѣсы колебались, и кто-то мѣнялъ гири, измѣнялъ соотношенія -- а они накренялись туда и сюда -- и тяжесть не взвѣшивалась... Я наблюдалъ и дешифрировалъ лаконическіе символы, которыми снабжалъ меня мой другъ-кротъ, и до нѣкоторой степени бывалъ всегда въ курсѣ дѣла...
   Иногда эта тяжесть кренила вѣсы въ сторону золотистыхъ волосъ Вероники, ея античнаго тѣла, которое пытался писать де-Куртенъ; въ сторону ея любви, дружбы и счастья общенія съ нею; въ сторону Эосъ, ея красоты, ея преданности и беззавѣтной любви; въ сторону вѣчно лазурнаго неба; въ сторону Пyшкина, Геpцена, Гете, Шекспира, Бетховена, Гейне... И "псковскій оброкъ" уступалъ -- и тяжесть казалась ужъ взвѣшенной. А тамъ -- и опять: "псковскій оброкъ" тянулъ внизъ -- и я вспоминалъ стальныя мысли Зенона...
   И вотъ, именно въ такія-то минуты -- тревожные глаза Саши вопросительно вперялись въ меня,-- и я торопился уѣхать...
   

CLXXV.

   Въ началѣ апрѣля, у меня выдалось нѣсколько свободныхъ дней и я уѣхалъ къ Еленѣ. Мнѣ было съ ней легче. Я говорилъ съ ней, смѣялся, шутилъ; иногда заходилъ и въ область "текущихъ интересовъ" -- и часто (неожиданно для себя) увлекался и отводилъ душу, привычно вдаваясь въ сферы общихъ интересовъ, въ которыхъ временно тонули интересы личности...
   Въ первый же день, вечеромъ, мы съ Еленой пошли на городскую набережную -- послушать шумъ "вешнихъ водъ". Рѣка, незадолго передъ этимъ, взломала ледъ и залила осѣвшее внизу -- у подножья скалы -- предмѣстье города. Одна изъ улицъ слободки стала вторымъ русломъ взыгравшей рѣки, которая, несмотря на каменную дамбу, врывалась въ нее водопадомъ и -- гривастымъ дракономъ -- уползала по ней... Ночь была влажная. Туманъ поднимался съ рѣки. Сквозь сплошную наволочь тучъ тускло свѣтила луна. Но все же -- видно было и за-городъ: въ дымкѣ тумана кутался лѣсъ, въ туманѣ лежало и черное поле. Все спало. Рѣка только тревожно стремилась куда-то, унося запоздалыя льдины. Мощно шумѣлъ водопадъ... А вверху -- сплошной массой -- ползли облака...
   Мы стояли, прижавшись другъ къ другу, на выступѣ влажной скалы и слушали шумъ водопада...
   -- О, милый!-- тихо сказала Елена.-- Какъ хочется жить, любить и быть счастливой... И чтобъ всѣ были счастливы! И сколько величія въ этой картинѣ! И какой властный призывъ въ этомъ немолчномъ шумѣ бѣгущей рѣки! Куда бѣжитъ она? Торопится; боится опоздать, словно...
   -- Да -- бѣжитъ и торопится... Куда?-- А чтобы умереть въ морѣ. И это очень красиво! Вѣдь, все, истинно красивое въ нашихъ поступкахъ,-- оно всегда на рубежѣ трагическаго, то-есть -- лицомъ къ лицу съ смертью... Эффектно! Взломать баррикады льда (этого одервенѣлаго, холоднаго и неподвижнаго застоя) и -- съ поблѣднѣвшимъ лицомъ -- впередъ, общей массой, сметая и сокрушая все, что стоитъ на дорогѣ... О, да! Вешній разливъ, это -- Великая Революція. Это -- символъ ея. И правда (ты вѣрно подслушала): принципъ ея -- "чтобъ всѣ были счастливы!" -- Такъ говоритъ этотъ тревожный, немолчный шумъ. Это -- гулъ форума. Это -- "рабы пересчитали себя"... Это -- мощный голосъ Демоса. А что касается смерти такъ,-- ее оболгали. Она -- не переходъ куда-то. Она -- финалъ. Она -- послѣдній аккордъ и апоѳезъ жизни! Все героическое и доблестное есть не что иное, какъ способность взглянуть въ лицо смерти... Боги не умираютъ. Говорятъ, что они безсмертны. Оттого-то они и не могутъ быть героями. Они лишены трагическаго... Словомъ: въ кузнѣ Вулкана не было наковальни, на которой выковывались бы героизмъ и доблесть. Героизмъ -- удѣлъ человѣка. А героизмъ, это прежде всего -- протестъ противъ насилія и гнета. Оттого-то революція и есть наивысочайшее проявленіе воли человѣка. Герценъ не вѣритъ въ революцію. Но онъ не вѣритъ и вообще въ Европейскую Цивилизацію и пророчитъ ей смерть. Онъ ни во что не вѣритъ. Нельзя, дескать, молиться богамъ, которыхъ не знаешь! Да. Но революція не богъ -- и ей молиться не за чѣмъ. Въ нее и вѣрить не надо. Революція -- протестъ. Это -- актъ правосудія массъ. Это -- ненасытная и алчущая жажда справедливости. Это и просто актъ мести. Дюрингъ пытается изъ мести создать понятіе права. Онъ ошибается. Это понятіе иного порядка. Идея правосудія и справедливости -- да,-- это и есть продуктъ мести... Но, вернемся къ скептику Герцену. Онъ не вѣритъ! Но, передъ нами -- дилемма: насиліе меньшинства и насиліе большинства... Такъ почему же умѣстно быть скептикомъ по адресу послѣднихъ и не быть тѣмъ же скептикомъ по адресу первыхъ? Вѣдь, отрицая принципы нашей цивилизаціи, Герценъ однимъ уже этимъ отрицаетъ и вѣру въ принципы меньшинства, которое и создало ее... Да и при чемъ тутъ вѣра? Культурное, цивилизованное и многогранное меньшинство, устами Михайловскаго (я нарочно беру эту эффектную и безусловно безупречную личность, этого самаго настоящаго и самаго подлиннаго рыцари стоящаго "на славномъ посту", подъ стягомъ "правды" и "справедливости");-- такъ вотъ... Онъ какъ-то обмолвился (не помню я -- гдѣ и когда, да и за точность словъ не ручаюсь), что -- если бы, дескать, ко мнѣ ворвалась дикая толпа съ улицы и стала бы топтать ногами мою святость -- ну, скажемъ, бюстъ Бѣлинскаго,-- я постарался бы, дескать, ее убѣдить не дѣлать этого, и если бы этого оказалось мало, я употребилъ бы всѣ зависящія отъ меня средства -- помѣшать имъ дѣлать это. Я, дескать, не знаю, что будетъ завтра; а пока -- вотъ моя правда, вотъ моя святость...-- Такъ мыслитъ "рыцарь". И разъ это такъ, то почему же стать отрицать и за большинствомъ такое же право -- сказать это пока и преклониться передъ своей правдой, и стать ему непремѣнно навязывать отвѣтственность передъ этимъ далекимъ "завтра", которое оно, это "большинство" (и съ большимъ правомъ на это) тоже. "не знаетъ"? Пока же -- оно голодно и хочетъ ѣстъ... А уже Гейне хорошо понималъ, между прочимъ, и то, что "никакія заклятія" ему не помогутъ противъ "страшнаго силлогизма Дьявола", что "всѣ люди имѣютъ право ѣсть"... Курьезно! Этотъ эстетъ былъ, видимо, самоотверженнѣй нашего демoкpата-мыслителя, который такъ скупъ на свою "святость" -- бюстъ Бѣлинскаго... Какое! Гейне аплодируетъ даже тому "бакалейному торговцу", который изъ его Книги Пѣсенъ "сядетъ дѣлать пакеты и всыпать въ нихъ кофе или нюхательный табакъ для старыхъ бабъ будущаго"... Напрасно только опасался онъ за свою "Книгу Пѣсенъ". Массы лучше, гуманнѣй умнѣй и отзывчивѣй, чѣмъ мы о нихъ думаемъ. Цемосъ сушенъ, когда онъ мститъ! А потомъ... Я не знаю, право, какъ будетъ вести себя "бакалейный торговецъ" (да и уцѣлѣетъ ли онъ къ тому времени?),-- но, что касается массъ, такъ вотъ -- художественная правда поэта-провидца:--
   
   Царемъ когда-то сосланъ былъ
   Полудня житель къ намъ въ изгнанье
   (Я прежде зналъ, но позабылъ
   Его мудреное прозванье).
   Онъ былъ уже лѣтами старъ,
   Но младъ и живъ душой незлобной;
   Имѣлъ онъ пѣсенъ дивный даръ
   И голосъ шуму водъ подобный...
   И полюбили всѣ его,
   И жилъ онъ на брегахъ Дуная,
   Не обижая никого,
   Людей разсказами плѣняя.
   Не разумѣлъ онъ ничего,
   И слабъ, и робокъ былъ, какъ дѣти;
   Чужіе люди за него
   Звѣрей и рыбъ ловили въ сѣти;
   Какъ мерзла быстрая рѣка
   И зимни вихри бушевали,
   Пушистой кожей покрывали
   Они святого старика...
   
   Я декламировалъ -- а внизу мнѣ вторилъ этотъ величавый "шумъ водъ", о которомъ гранитнымъ стихомъ говорилъ Пушкинъ...
   Елена прижалась ко мнѣ и вдругъ порывисто обняла меня -- и... заплакала... Я обнималъ свою Воронину и, сквозь слезы, навѣянныя словами Пушкина, смотрѣлъ на красиво-бѣгущую наволочь тучъ; на дымомъ тумана покрытую рѣку; на черное поле, которое словно влажно дышало открытою грудью... И я, и моя Вероника, и все это -- чутко прислушивались къ тревожному шуму бѣгущей къ далекому морю рѣки...
   
   Веселые годы,
   Счастливые дни --
   Какъ вешнія воды
   Промчались они!
   
   Неожиданно вдругъ отозвался я на эту картину (мнѣ это шепнулъ мой другъ -- кротъ)...
   -- О, нѣтъ!-- запротестовала Елена.-- Неправда! Не "промчались они",-- они бѣгутъ и сейчасъ... И не станемъ напрасно терять ихъ... Я люблю тебя! люблю! люблю! милый! любимый ты мой!..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

CLXXVI.

   Во всякій свой пріѣздъ къ Еленѣ, я все больше и больше привязывался къ ней. Было что-то исключительно обаятельное для меня въ этой женщинѣ... При всей своей женственности,-- не исключая даже и нѣкоторой кокетливости (женщина -- всегда женщина),-- она была человѣкомъ съ широкимъ складомъ ума, и иногда поражала глубиной своихъ соображеній... Говорила она рѣдко и мало. Она была очень застѣнчива (даже и со мной). Развѣ только -- въ пылу ея вдругъ охватившаго чувства... Тогда она увлекалась -- и сразу вдругъ выростала. И я такъ любилъ эти рѣдкія вспышки безкрылаго ангела (она великолѣпна бывала въ такія минуты!),-- и всегда, шутя, засматривалъ за ея плечи: нѣтъ ли, дескать, тамъ крыльевъ?.. Она смѣялась и говорила, что помнитъ миѳъ "о потерянныхъ крыльяхъ", но -- при всемъ своемъ желаніи -- все еще не успѣла вновь "заслужить" ихъ!.. Ее не переставала преслѣдовать мысль -- что мнѣ моя Вероника "дорого стоитъ"... Она искренно ставила себя ни во что передъ Зиной -- и мучилась тѣмъ, что отъ "не писанныхъ Флорентійскихъ Ночей" (надо жъ было Сатину выдумать это!) я перешелъ къ скучной прозѣ "дней Вороники"....
   -- Слушай, Елена...-- не удержался я разъ и сказалъ ей.-- Ты, вѣдь, надѣюсь, вѣришь въ мою искренность -- да?
   -- Да. Ну, и -- что же?- Къ чему это ты?
   -- А къ тому, моя прелесть, что ты напрасно такъ скромничаешь. Повѣрь, у тебя такъ много чаръ, покоряющихъ и дурманящихъ чаръ (я не говорю уже о всей обаятельности, твоей личности -- это само собой разумѣется),-- нѣтъ!-- спеціально женскихъ чаръ, которыхъ такъ много, что въ послѣднее время я начинаю даже немного пугаться: ты положительно порабощаешь меня... Нѣтъ, нѣтъ! Я -- совершенно серьезно. Слушай, моя Вероника. Ты знаешь (потому что ты теперь все знаешь, смѣнивъ моего конфидента -- Никто),-- ты знаешь, какъ я вообще очарованъ прелестью Эосъ (она -- антично-прекрасна!), и -- той, которая была зарницей моего неба... Знаешь, и -- слушай: ни одна изъ нихъ не имѣла для меня такой притягательной силы, какъ -- ты... Твоя походу тембръ голосa, твои слегка приподнятыя плечи, фигура твоя (Куртенъ съ ней не справился!), руки твои, манера морщить брови... (богъ мой! я открываю всѣ свои тайны!),-- все это такъ полонитъ меня, что я -- заинтересованный даже этимъ -- начинаю наблюдать въ себѣ эту особенность... Помнишь? когда ты сказала мнѣ о картинѣ Куртена -- и у меня поблѣднѣло лицо и задрожали руки (ты это замѣтила)...
   Блѣдныя шеки Елены покрылись румянцемъ...
   -- Да, да,-- вы краснѣeте, моя Вероника! Вы сами знаете всю силу вашей обаятельности... Такъ вотъ -- слушай: со мной никогда этого не было! И знаешь Елена,-- это, главнымъ образомъ и было причиной того, что я тогда (въ Пeтербургѣ), по отношенію тебя, былъ такъ сдержанъ и замкнутъ. Сила этой исключительной обаятельности твоей,-- она вынуждала меня строже цензировать всякій свой жестъ, всякое слово... Въ моихъ отношеніяхъ съ женщиной это не шло первымъ угломъ. Я всегда тянулся къ другому... Но этого другого я тогда убѣгалъ (ты это знаешь); а уступить алчущей потребности обладанія,-- этого я, конечно, сдѣлать не могъ! Это былъ искусъ, о которомъ я не говорилъ и съ Никто... Да и сейчасъ говорю потому, что (ты понимаешь теперь) для меня немножко комично звучатъ твои фразы о скукѣ и прозѣ "дней Вероники"... Это очень большое недоразумѣніе, моя милая, славная, стыдливая и застѣнчивая Вероника! Я едва не сказалъ -- Эвридики,-- и меня охватилъ ужасъ... Потому что, если бы лодка Харона увезли тебя въ царство Тартаpа, я былъ бы въ плохомъ положеніи: я не умѣю пѣть, какъ Орфей -- и мнѣ не отдали бъ назадъ моей Эвридики... Но, зачѣмъ же, бѣлокурая головка потупилась? Или она, можетъ быть, жалѣетъ о томъ, что разрѣшила и даже вмѣнила въ обязанность мнѣ все говорить? Можетъ быть, и "дымъ отечества" не такъ уже намъ "сладокъ и пріятенъ", и мы уже не скажемъ теперь такъ беззавѣтно и смѣло что мы-де "любимъ тебя и такимъ").
   -- О, нѣтъ!-- встрепенулась Елена.-- Ты не правъ. Ничего здѣсь такого и нѣтъ! Это просто потребность клѣточки пополнить себя... Это -- тяготѣніе къ данному типу,-- тяготѣніе, которое у людей неуравновѣшенныхъ (какъ ты, напримѣръ), принимаетъ иногда формы исключительнаго влеченія. Это -- не "карамазовщина". Это -- не патологія мозга. Ты не такой. Я тебя знаю...
   -- А если бы я былъ такой?-- невольно спросилъ я.
   -- Валентинъ,-- сказала серьезно Елена.-- Я никогда не могу разлюбить тебя (слышишь ли?) -- никогда! Если бъ даже было и это -- мое отношеніе къ тебѣ не можетъ быть поколеблено. Забудь ты, ради Бога, объ этомъ "кольцѣ Фауста",-- оно въ данномъ случаѣ просто не можетъ имѣть мѣста... О, да! развѣ вотъ только -- лодка Харона... А то -- никто и ничто не станетъ между нами... Я такъ безконечно люблю тебя! И кто знаетъ,-- можетъ быть, и у меня такое же исключительное тяготѣніе къ тебѣ? И я только не могу разобраться въ немъ: у меня нѣтъ сравненія (я никого не любила). А потомъ -- это пришло вдругъ и захватило, меня... И по тому трепету всего организма, который я ощущаю, когда... (она подошла ко мнѣ и -- обнимая меня -- прижалась лицомъ къ моему плечу, чтобы спрятать лицо),-- когда ты коснешься меня,-- я только по этому и могу судить, что это нѣчто неотразимое... И я только боюсь, что ты, можетъ быть, въ силу какихъ-нибудь соображеній, не такъ откровененъ и сдержанъ со мной -- и любишь меня не такъ, какъ хотѣлъ бы... Если -- да, то, зачѣмъ это? Не надо. Люби и ласкай меня такъ, какъ ты хочешь... Я... "я не ангелъ -- я женщина", и (тихо шепнула она) я хочу этого... Милый! желанный ты мой! Зачѣмъ ты сказалъ мнѣ объ этомъ?-- трепетала она, прижимаясь ко мнѣ.-- Я не знала себя... Это слишкомъ мучительно...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

CLXXVII.

   Въ концѣ апрѣля, какъ-разъ послѣ святой, стояла прямо майская погода; тепло было, ясно... И мы второй уже день пьемъ чай на террасѣ. Хорошо было! Пчелы жужжали (ихъ только-что выпустили). Въ саду тихо зыбились сквозныя, легкія тѣни отъ слегка загустившихся деревьевъ, зеленые, клейкіе листики которыхъ едва распустились...
   -- И чего это, право, Елена Владимировна не ѣдетъ!-- роптала Саша, которая давно уже толковала о ней и все порывалась поѣхать къ ней.-- Погода; тепло...
   -- Говоритъ -- занята. А все собирается...
   -- Я ее никакъ не дождусь! И никого и никогда я такъ не любила, какъ ее! Правда, вѣдь она -- прелесть?-- настойчиво требовала согласиться съ ней Саша.
   -- Вы вотъ -- все хвалите... Смотрите: влюблюсь еще я въ эту прелесть...
   -- А что жъ! Въ нее и нельзя не влюбиться! Я и сама бы влюбилась!
   -- А ревновать, такъ-то, не станете?
   -- Къ ней -- нѣтъ! Вѣдь, вы же меня не разлюбите -- да?-- настороженно спросила она,-- если бъ вы даже влюбились?
   -- О, нѣтъ, Эосъ! На этотъ счетъ вы будьте спокойны: я этого никогда не умѣлъ дѣлать... Помните, у Лермонтова?--
   
             Полюбить не скоро,
   Зато не разлюбитъ ужъ даромъ...
   
   Она что-то хотѣла сказать -- но ее зачѣмъ-то позвали въ домъ...
   -- Валентинъ Николаевичъ,-- быстро вернулась она.-- Къ вамъ кто-то
   пришелъ и хочетъ васъ видѣть...
   -- Зовите,-- сказалъ я.
   Я ожидалъ обычнаго посѣтителя по дѣламъ попечительства -- и чуть не вскрикнулъ отъ удивленія и радости, завидѣвъ понурую фигуру Кротова...
   Я сразу узналъ его.
   Кротовъ -- бродяга-анархистъ, который лѣтъ съ 25-ти (а ему теперь 50) бродитъ по Россіи, исполняя порученія "партіи". Отдохнетъ иногда дома годъ-два, и -- опять... Я съ нимъ знакомъ ужъ давно -- по Петербургу еще. Странный это былъ человѣкъ! стянутые вверхъ, какъ у китайца, глаза его были дѣтски прозрачны и чисты, и вѣчно были прикованы къ мысли... Онъ отвлекался только тогда, когда съ нимъ заговаривали, и -- словно проснувшись -- внимательно озирался кругомъ, бралъ вещи, осматривалъ ихъ, похлопывалъ по нимъ рукой, какъ бы лаская ихъ, и -- велъ бесѣду. А тамъ -- и опять погружался въ область своихъ размышленій...
   Онъ выглядѣлъ немножко помѣшаннымъ. Но это было не такъ. Странности Кротова легко объяснялись его постоянной и упорной прикованностью къ спекулятивнымъ экскурсіямъ въ область кантовскихъ антиномій -- онъ все примирялъ ихъ, стараясь расширить область своихъ интуиціи. Отсюда и его вѣчная замкнутости и сосредоточенность, и полное равнодушіе ко всему окружающему. Его вы ничѣмъ не могли удивить, покоробить, обидѣть -- все это какъ бы скользило по немъ... И это полная оторванность отъ внѣшней и чисто формальной стороны дѣлала то, что присутствіе Кротова никого и никогда не стѣсняло. Его не замѣчали; о немъ забывали: при немъ о немъ же говорили, зная, что и къ себѣ лично онъ относится вполнѣ объективно...
   -- Александръ Петровичъ!-- обратился къ нему какъ-то Сагинъ.-- Слушайте. милый вы выглядите нынче совсѣмъ ненормальнымъ... ужъ не полечиться ли вамъ -- а? (Допускалось говорить и объ этомъ.)
   -- Ненормаленъ говорите? Возможно. Хотя и того... Норма... Кто его знаетъ -- что это за штука такая! Это еще надо рѣшить... Да, да: надо рѣшить, надо рѣшить...-- спокойно и невозмутимо отвѣтилъ Кротовъ -- и погрузился въ свои размышленія, рѣшая, можетъ быть, на этотъ разъ вопросъ о томъ, что это за штука такая -- норма...
   И я, и Сагинъ (а онъ къ намъ часто захаживалъ) очень любили его за чистую душу, неспособную ни на что, истинно злое...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Такъ вотъ -- этотъ-то самый Кротовъ и всходилъ сейчасъ по ступенямъ террасы. Онъ былъ все тѣмъ же -- та же сосредоточенность, та же замкнутость, то же полное равнодушіе ко всему окружающему, та же несимметрично оттянутая бородка, тотъ же мѣшкообразный люстриновый пиджакъ, обтертые шаровары, съ лоснящимися колѣнами, и тѣ же старые, стоптанные сапоги, которые скоротали не одну сотню верстъ...
   -- Александръ Петровичъ!-- бросился я къ нему навстрѣчу, обнимая его.-- Какими это судьбами вы попали въ наши мѣста, какъ блуждающій метеоръ?
   -- А такъ -- по пути мнѣ. Я и того: шелъ мимо -- и завернулъ... И дѣльце къ вамъ есть. А это барынька,-- насторожился онъ, въ сторону Саши.-- Кто она вамъ будетъ,-- своя?
   -- Своя, своя... Жена мнѣ.
   -- Такъ такъ. Приглядная какая!
   Мы засмѣялись...
   -- Ну, словомъ: можете не стѣсняться. Объ "дѣльцѣ" -- это потомъ; а такъ -- вообще...
   -- Чую.
   -- Садитесь-ка чай пить. Да вы поди, и не ѣли еще?
   -- Съѣсть -- съѣлъ бы...
   -- Саша! скорѣй...
   -- А чего бы?-- заикнулась она.
   -- Э, молодайка! Что ближе -- то и давайте. Абы было съѣдобное...
   Саша ушла.
   -- Ну, а теперь,-- сказалъ я,-- что это за "дѣльце" у васъ?
   -- Да такъ--домашнія дѣла у насъ тамъ...Пустяки. Дрязги. Сагинъ хотѣлъ-было писать къ вамъ -- а я отсовѣтовалъ. Ѣду въ ваши мѣста -- зaвернy, молъ и самъ. Чего тамъ размазывать! Писать -- это -- когда нужно... Взялъ и написалъ. Что напишешь перомъ да и того... Какъ это?
   -- ...не вырубишь топоромъ.
   -- Вотъ самое это и есть. Не вырубишь... Много черезъ это пакостей разныхъ бываетъ! Другому (любители такія есть) -- хоть руку руби: пишетъ и пишетъ... И говорить-то надо умѣючи. Есть вещи, которыя и стѣны слышать... Мы вотъ -- перекусимъ хлебнемъ чайкy, да и пойдемъ погулять. А нѣтъ -- посидимъ гдѣ на открытомъ мѣстечкѣ (чтобъ тѣни было поменьше,-- осматриваясь кругомъ и словно ища уже этого "чистаго мѣстечка", говорилъ Кротовъ -- и... потянулся къ забытой на парапетѣ террасы развернутой книгѣ.-- А! Герценъ... Люблю. Молодецъ! И любъ мнѣ еще тѣмъ, что -- мистикъ...
   -- Ну! Герценъ-то?
   -- А вы думали какъ? Мистикъ. Я это люблю...
   -- Да! кстати... Мнѣ говорили (не помню -- кто), что вы свернули на эту дорожку. Правда?
   -- Не вся. Не сворачивалъ, а -- такимъ и родился. Шельма Шопенгауэръ правду сказалъ, что какимъ-де родился, такимъ и помрешь... Свернуть человѣку нельзя. За волосы самъ себя изъ воды не вытащишь... Такъ и это, Потому и сказано: "познай себя". Это дается не всѣмъ. Другой и умретъ -- самъ съ собой незнакомый. Бываетъ это. Гете тоже, помнится, писалъ отъ этомъ...
   -- Такъ -- правда, значитъ?
   -- Правда.
   -- Вложили персты и -- увѣровали. Такъ, что ли?
   -- И перстовъ не вкладывалъ и не прыгалъ никуда, а вѣрилъ всегда. Говорю: какимъ былъ, такимъ и остался...
   -- И въ Отца, и Сына?
   -- И въ Отца, и Сына.
   -- И въ воскресеніе Лазаря?
   -- И въ воскресенье Лазаря.
   -- Вонъ оно что. Ну, а въ Бабу-Ягу -- тоже вѣруете?
   -- И въ Бабу-Ягу вѣрую.
   -- И въ ступу, на которой она выѣзжаетъ,-- тоже вѣруете?
   -- И въ ступу...
   -- Нѣтъ, вы -- серьезно?-- удивился я.
   -- Какъ на духу.
   -- Какъ? И въ тотъ сарай, въ которомъ стоитъ этотъ экипажъ Бабы-Яги, тоже -- вѣруете?
   -- Для ступы сарая не нужно. Это -- затѣя. И ступа... Это -- аллегорія. Понимать надо не такъ. И Лазарь, и Баба-Яга -- все это есть, было и будетъ. За хвостъ вотъ только ихъ не поймаешь! Трудно. Иной: разъ кажется -- вотъ-вотъ Чорта за хвостъ поймалъ... Нѣтъ! Глядь: а онъ ужъ Богомъ сталъ. Начнешь къ тому присматриваться -- глядь: а онъ опять Чортомъ сталъ... Не разберешь. И кто изъ нихъ чернѣй, и кто бѣлѣй -- не сразу раскусишь! Штука мудреная. Китайцы вонъ: такъ тѣ Бога дракономъ рисуютъ, то-есть -- такой гадостью, что и глядѣть -- съ души претъ! У нихъ вся и забота въ томъ какъ съ этой гадостью поладить и ужиться? Вотъ дѣло какое. И -- человѣкъ... Говорятъ: тaкой-сякой, подлецъ и -- шабашъ... А. подойдешь къ нему -- присмотришься: ничего себѣ, человѣкъ какъ человѣкъ! "то и хвалятъ (такой сякой и не мазанный), а -- копни его -- отъ смрада не уйдешь... "въ каждомъ человѣкѣ такъ. "все такъ. "одно въ другое переходитъ. И гдѣ оно нaстоящее, гдѣ нѣтъ -- никто не разскажетъ. Никто! Съ какой стороны зайти... И Богъ, и Чортъ... Безъ нихъ не обойдешься. Это -- основныя посылки. И они только и дѣлаютъ, что дерутся другъ съ другомъ и одинъ въ другого переходятъ. Только это и дѣлаютъ... И не знаешь -- кому изъ нихъ подсобить. Вѣдь, это потомъ ужъ на Чорта наускивать стали: борись, дескать, съ нимъ! А началось-то съ другого,-- съ того, что съ Богомъ боролись. Да. Пробовали Его подъ себя подмять... Іаковъ вонъ (помните, изъ Библіи?),-- такъ тотъ цѣлую ночь съ Нимъ прокрутился... Себя изувѣчилъ, а все -- хотѣлъ Бога сломать! Хотѣлъ побороть Его... Да, да,-- хотѣлъ подмять подъ себя... Два великихъ народа (праотцы наши) -- съ того и начали -- съ борьбы съ своимъ Богомъ. Еврею Богъ ногу сломалъ -- и онъ сталъ хромымъ (оттого и не пошелъ далеко); а греку -- руки цѣпями сковалъ, на скалѣ заточилъ, развернуться не далъ. Длиннорукъ больно былъ: къ Небу тянулся. За это. Того -- изувѣчилъ, но все же пустилъ (хромой,-- далеко не уйдетъ, дескать!); а этого вотъ -- сковалъ и заточилъ. Струсилъ. И мстилъ ему: послалъ къ нему орла -- терзать его грудь...
   Кротовъ умолкъ и -- задумался...
   -- Оттого-то, можетъ быть,-- вставилъ я:-- Еврей и дохромалъ до насъ (Жидъ -- вѣченъ); а Грекъ -- нѣтъ. Онъ не дошелъ: его не пустили. Ему истерзали грудь -- и онъ умеръ. И мы остались одни (богамъ ужъ нестрашные).
   И боги не стали "ломать" нашихъ ногъ и "ковать" насъ цѣпями... Да и зачѣмъ? Ни впередъ не идутъ, ни къ Небу не тянутся! И надо думать, что было что-то особенно яркое у насъ позади, потому что когда мы потомъ, долго спустя, оглянулись назадъ то этотъ моментъ сталъ нашимъ "возрожденіемъ" -- и наша жизнь снова вспыхнула и создала чудную эпоху въ нашей: исторіи. Это былъ Вѣкъ Возрожденія! И вотъ -- въ расплату за это (боги, поди, опять струсили?) -- мы, какъ жена Лота, застыли на мѣcтѣ, и опять потянулись къ зловоннымъ гробамъ Лазарей...
   Кротовъ молчалъ. Слышалъ ли онъ? Кто знаетъ...
   Я усмѣхнулся...
   -- И въ результатѣ: кантовскія "антиноміи", "альтрюизмъ", "обязанности", "непротивленіе злу", "птичій грай", и впереди -- вѣтряныя мельницы, и -на головѣ -- тазъ цырюльника, и опять --
   
   Въ Заднѣпровьѣ послышался лѣшаго вой,
   По конюшнямъ дозоромъ пошелъ Домовой,
   На трубѣ Вѣдьма пологомъ машетъ,
   А Потокъ себѣ пляшетъ да пляшетъ...
   
   Кротовъ очнулся.
   -- О чемъ это вы?
   -- Такъ -- къ слову пришлось...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

CLXXVIII.

   "Дѣльце", о которомъ мнѣ, послѣ чая, "на солнышкѣ", повѣдалъ Кротову было тяжелое и непріятное дѣльце... Мнѣ предстояло немедленно ѣхать въ Питеръ (а мнѣ этого такъ не хотѣлось!), и впутаться тамъ въ мрачную и темную исторію... Это былъ отголосокъ прошлаго. Когда-то, и Сагинъ, и я,-- и довольно серьезно и упорно,-- увлекались "политикой". Правда, мы скоро смeкнули, что намъ не по-плечу это, и что -- ни по характеру, ни по роду нашихъ занятій -- мы всячески не подъ масть этимъ своеобразнымъ и особеннымъ людямъ. Наши интересы лежали въ иныхъ плоскостяхъ, и не было у насъ ни той закаленности и выдержанности, ни той прямолинейности, которая, отстраняя все, упорно фиксируетъ волю неловка въ разъ взятомъ имъ направленіи, не отклоняясь ни вправо, ни влѣво... Политическимъ дѣятелемъ нельзя стать,-- имъ надо родиться. Это -- талантъ. И разъ его нѣтъ -- безрезультатной будетъ и всякая попытка взвалить на себя эту тяжесть: она сокрушитъ только плечи... Мы вышли изъ "партіи". Но старыя связи остались. Насъ все же, до нѣкоторой степени считали своими; намъ довѣряли, и намъ (особенно -- Сагину) многое было извѣстно...
   И вотъ -- случилось такъ что одинъ эпизодъ этого прошлаго капризно вдругъ ожилъ и легъ на экранъ настоящаго...
   Я знобливо поежился...
   Но (виноватъ!),-- я забѣгаю впередъ,-- вотъ эта быль...

-----

   Незадолго передъ отъѣздомъ сюда -- въ "затишье двойныхъ рамъ",-- я долженъ былъ по личному дѣлу побывать въ пензенскомъ имѣніи матери, а потомъ -- и въ Саратовѣ. Дѣло было весной -- въ концѣ мая. И я рѣшилъ вернуться по Волгѣ. Ночью, въ Самарѣ, пароходъ спустилъ и принялъ "живой грузъ"... Помотнулась одна,-- какъ мнѣ показалось,-- знакомая фигура мужчины... Я сидѣлъ на палубѣ, закутавшись въ плацъ и любовался рѣкой. Луна всходила -- и волжская даль прояснялась... Поздно было.
   На пароходѣ давно уже спали. А я все еще сидѣлъ въ тѣни, прижавшись спиной къ стѣнѣ каютъ перваго класса, и чувствовалъ, что въ эту ночь я не засну... Мнѣ вспомнилась Луша (она была связана съ этой картиной Волги); и во мнѣ зарождалась дрожала и ныла мелодія прошлаго...
   Мимо меня, близко (и не замѣчая меня), прошли двѣ фигуры. Одна мужская (и я сразу узналъ ее), была -- та, которая въ толпѣ мнѣ показалась знакомой. Другая -- стройная и гибкая, закутанная въ плэдъ фигура изящной женщины, съ граціозной, кошачьей походкой -- была тоже изъ вновь принятыхъ нами въ Самарѣ. Мужчина курилъ сигару -- и запахъ ея, смѣшанный съ запахомъ тонкихъ волнующихъ духовъ доплылъ крыломъ и ко мнѣ...
   Пассажиры прошли до кормы, остановились и долго бесѣдовали...
   Когда мужская фигура становилась ко мнѣ въ профиль -- она начинала казаться мнѣ очень знакомой... Этотъ скошенный лобъ изъ-подъ шляпы, выходящій впередъ подбородокъ и особенно -- манера двигать плечами и втягивать въ нихъ шею (въ этомъ было что-то отталкивающее),-- все это напоминало мнѣ что-то очень и очень знакомое. Я гдѣ-то все это ужъ видѣлъ и -- не любилъ это... Мнѣ мѣшала всмотрѣться и вспомнить все это его собесѣдница. Я наблюдалъ и за ней. Что-то манящее и жгучее было въ этихъ кошачьихъ, зябкихъ движеніяхъ таліи, плечъ и выпуклыхъ бедръ... Она рѣдко мѣняла позы -- и когда становилась ко мнѣ лицомъ, начинала казаться чарующе-красивой... И онъ, и она оживленно о чемъ-то бесѣдовали. И мнѣ начинало казаться, что она недовольна своимъ собесѣдникомъ,-- она презрительно пожимала плечами и часто дѣлала отрицательные жесты. А онъ на чемъ-то настаивалъ и, словно бы, убѣждалъ ее въ чемъ-то... Вотъ онъ сдѣлалъ рѣшительный жестъ -- какъ бы угрожая уйти... Она отвернулась. Онъ постоялъ, сказалъ что-то, вынулъ бумажникъ и что-то ей подалъ. Она равнодушно взяла -- и (что это?) стала... считать деньги. Презрительно сунувъ ихъ за корсажъ, она, не торопясь, порылась въ дорожной сумкѣ, которая висѣла у ней черезъ плечо, и вручила ему три пакета. Тотъ взялъ, сунулъ въ карманъ ихъ и сейчасъ же ушелъ. Они не простились даже. Она, оставшись одна, оперлась о перила и застыла въ задумчивой позѣ, стройная, гибкая и обаятельная...
   Долго она стояла и любовалась рѣкой. А я сидѣлъ и любовался ею. Меня, наконецъ, потянуло пойти, и взглянуть на нее. Заслышавъ шаги, она обернулась ко мнѣ... Да,-- правда, я не ошибся: она была красавица! Это была женщина въ восточномъ типѣ, съ немного рѣзко вычерченнымъ профилемъ, и большими, лѣнивыми глазами итальянки. И сколько сладострастія было въ этомъ низкомъ лбу, подъ шапкой курчавыхъ волосъ; въ этомъ тяжеломъ взглядѣ лѣнивыхъ глазъ; въ этомъ нервномъ трепетаніи тонкихъ ноздрей... она держалась съ достоинствомъ, гордо,-- и я терялся въ догадкахъ о томъ кто она? То она мнѣ казалась артисткой то -- женщиной полусвѣта, то -- той, любовь которой давно ужъ таксирована и стоитъ не дорого... Да,-- даже это! Слишкомъ ужъ много вызывающей обаятельности разлито было во всей этой точеной, обтянутой и манящей фигурѣ...
   Она оглянула меня разъ и другой -- и заговорила:
   -- Простите. Вы сѣли въ Самарѣ? -- спросила она низкимъ контральто, бархатистыя ноты котораго ласкали и нѣжили...
   -- Нѣтъ, сударыня. Я -- изъ Саратова.
   -- Да? И не спите еще! Вѣдь, теперь уже поздно...
   -- Мнѣ не спалось -- и я ушелъ изъ каюты.
   -- Красивая ночь! Свѣжо только...
   -- А вы, сударыня,-- давно уже ею любуетесь?
   -- Я только-что взошла на пароходъ (въ Самарѣ), и мнѣ тоже не хочется спать. Вы -- до Симбирска?
   -- Нѣтъ. Я -- въ Петербургъ. "не рѣшилъ еще -- гдѣ мнѣ разстаться съ Волгой...
   -- Да? Такъ мы съ вами -- попутчики... И я тоже -- въ Питеръ. И тоже еще не рѣшила -- гдѣ я разстанусь съ Волгой. Жаль ее бросить: она -- красавица.
   Я отвѣтилъ ей тѣмъ, что выборъ пути для меня теперь осложнился не одной ужъ разлукой съ красавицей Волгой, но и разлукой съ моей великолѣпной попутчицей,-- за что меня наградили ласковымъ взглядомъ большихъ, прекрасно-лѣнивыхъ глазъ... И (каюсь!) очень возможно, что я -- во время этой длинной прогулки по Волгѣ -- позналъ бы всю прелесть этихъ манящихъ глазъ и всю жгучую нѣгу гибкихъ объятій моей незнакомки, если бъ странная сцена въ столовой наутро -- не навела бы меня на рядъ мыслей совсѣмъ иного порядка...
   Дѣло въ томъ, что за утреннимъ чаемъ въ столовой, беззаботно болтая съ своей вчерашней знакомой, я былъ непріятно удивленъ, узнавъ въ вошедшемъ къ намъ вчерашнемъ ея собесѣдникѣ одного изъ своихъ случайныхъ знакомыхъ. Утромъ въ столовой я сразу призналъ его. Это былъ одинъ изъ "политическихъ", нѣкто -- Стронскій, съ которымъ мнѣ, разъ или два приходилось встрѣчаться въ извѣстныхъ слояхъ, и который всегда мнѣ мучительно не нравился. Онъ производилъ на меня крайне отталкивающее впечатлѣніе. Мнѣ онъ казался всегда весьма и весьма подозрительнымъ... И сцена въ столовой въ то утро меня утвердила въ моемъ подозрѣніи. Онъ,-- не зная того, что я ихъ случайно видѣлъ вчера,-- сдѣлалъ видъ, что не знаетъ вчерашней своей собесѣдницы... Той же тактики держалась и она, моя "великолѣпная попутчица". Насторожился и я. Меня не переставала сверлить мысль -- о чемъ они вчера толковали? За что онъ платилъ ей? И что за бумаги вручила она ему, принявъ отъ него деньги?..

-----

   Въ Симбирскѣ я сошелъ съ парохода, разставшись съ красавицей-Волгой; и обаятельной волжской сиреной...
   Пріѣхавъ въ Петеpбуpгъ, я написалъ кому слѣдуетъ о всей этой исторіи, и вскорѣ о ней и забылъ. И вотъ -- подозрѣнія мои оправдались. Меня вызывали сейчасъ -- "для выясненіи нѣкоторыхъ обстоятельствъ и подробностей""... Провокаторская дѣятельность Стронскаго была заподозрѣна, и за нимъ ужъ слѣдили...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   -- Вы вотъ что,-- резюмировалъ Кротовъ.-- Если поѣдете...
   -- Конечно, поѣду!
   -- ...такъ того -- не тяните. Завтра я вотъ у васъ перебуду (маленько вздохну). А наутро: вы -- въ Питеръ, а я -- на проселокъ... Только вы никому не болтайте -- куда ѣдете, а -- молчкомъ...
   -- А что?
   -- Да кто жъ его знаетъ! Всяко бываетъ. За Стронскимь слѣдятъ. И онъ, поди, тоже слѣдитъ. Вопросъ шкурный. А вы -- рѣшающій голосъ. Установите фактъ волжской встрѣчи (на этомъ-то все и построено) -- и...
   -- Что?
   Изотовъ только взглянулъ -- и ничего не отвѣтилъ.
   -- Александръ Петровичъ, скажите: вы могли бы быть "исполнителемъ" воли вашего Комитета -- а?
   -- Дѣло святое, дѣло святое... (Онъ помолчалъ.) А--вы?
   -- Нѣтъ!
   -- Ты долженъ -- ты можешь!-- обрубленно какъ-то сказалъ онъ.
   И чѣмъ-то ледянымъ и неумолимымъ повѣяло отъ этой суровой фразы...
   -- Ну, а вы теперь -- куда направляетесь?
   -- Вдоль по Россіи...
   -- Что такъ?
   -- А голодовка вотъ... Настроеніе приподнятое. Ну, и у насъ тамъ опять встрепенулись. О "большомъ маштабѣ" толкуютъ. Ну, и того -- шлютъ...
   -- Пульсъ пробовать?
   -- Да.
   -- И вы лично -- какъ? Вѣрите въ это?
   -- Нѣтъ.
   -- А идете?
   Онъ усмѣхнулся.
   -- При чемъ же тутъ я? Сколько головъ -- столько. умовъ. Нужно не это, а -- суммація силъ и одна равнодѣйствующая. А такъ -- болтовня только выйдетъ: я -- такъ, вы -- этакъ... "Борьба за индивидуальность" -- это аристократизмъ. Демократъ -- коллективистъ. Мысль и Дѣло -- не одно и то же. Мыслить -- мысли, какъ хочешь; а дѣлать надо сомкнутымъ строемъ. Одна равнодѣйствующая -- вотъ принципъ массъ...
   -- Итакъ, вы -- не вѣрите?
   -- Нѣтъ. Рано. Не подошло еще. Бродитъ... Лѣтъ черезъ десять -- да,-- что-нибудь выйдетъ. Не раньше. Сперва повоюемъ, а потомъ -- и того... И не здѣсь повоюемъ. Здѣсь -- близко: и безъ очковъ видать. А тамъ -- на Востокѣ...
   -- Въ Индіи?
   -- Нѣтъ. Это близко. Подальше...
   -- Но -- съ кѣмъ же? Съ Китаемъ?
   -- Ну! тамъ еще не съ кѣмъ. Это -- потомъ. Всему -- свой чередъ.
   -- Такъ -- съ кѣмъ же?
   -- Съ Японцемъ побушкаемся...
   Я только плечами пожалъ.
   -- И вы въ это вѣрите?
   -- Вѣрю.
   Косые, зеленоватые глаза его напряженно вперялись во что-то...
   Мнѣ стало мучительно жаль его. Чѣмъ-то бездольнымъ и подвижническимъ вѣяло отъ этой запыленной, понурой фигуры, въ потертомъ, изношенномъ платьѣ, понуро сидящей на лавочкѣ, подъ трепетной дымкой тѣни едва распустившейся старой березы. Между конюшней и садомъ виднѣлся кусочекъ синей дрожащей дали,-- и въ нее-то и вперялись зеленоватые глаза моего собесѣдника... Туда -- въ эту безконечную перспективу -- уползали извилистыя ленты дорогъ, и онѣ поросли ужъ зеленой травой, и манули, и звали бродягу-философа...
   -- А много вы исходили, Александръ Петровичъ?
   -- Много...
   -- Утомились?
   -- Да, вѣдь, какъ... Я не только, что хожу,-- придется гдѣ (какъ дѣло укажетъ) и -- проѣду...
   -- Я понимаю васъ: есть и своеобразная прелесть въ этомъ бродяжничествѣ. Это затягиваетъ. И если меня и пугаетъ что въ этой жизни, такъ -- не отсутствіе удобствъ и комфорта (это -- дѣло скорой привычки), а -- отсутствіе чистоты и возможности быть опрятнымъ. Гдѣ не придется бывать! Грязь, вонь, насѣкомыя...
   -- Ну!-- усмѣхнулся онъ.-- Это вамъ кажется. Природа объ этомъ сама позаботилась. Кошки вонъ -- не моются, а чистыя. Чище васъ. И человѣкъ такъ. И онъ тоже станетъ чистъ по-звѣриному... И насѣкомыя его избѣгаютъ. Плотники вонъ: идутъ на работу (мнѣ приходилось бродить съ ними въ артели), такъ -- знаете, что?-- надѣваютъ они чистыя рубахи и первымъ дѣломъ стараются въ нихъ пропотѣть, чтобы рубахи смоклись въ поту, просолились...
   -- Это зачѣмъ же?
   -- А затѣмъ, чтобы вошь не водилась. Она не любитъ этого. А не сдѣлай они такъ -- обовшивѣютъ... Меня вонъ -- клопы боятся. Какъ гдѣ заночую (и знаю, что они есть) -- всѣ поуйдутъ... Значитъ, запахъ такой отъ меня -- звѣремъ пахну... Не любятъ! Самъ вотъ не чую. И у другихъ тоже спрашивалъ -- нѣтъ, говорятъ... Вы -- какъ? не слышите?
   -- Нѣтъ.
   -- Ну, а они вотъ -- чуютъ...
   -- Ну, а со стороны матеріальной: какъ? есть у васъ деньги?
   -- Есть. Комитетъ выдаетъ по двадцать пять рублей въ мѣсяцъ.
   -- Хватаетъ?
   -- Кому -- какъ. Мнѣ хватаетъ. Я вѣдь -- какъ: куплю краюшку хлѣба (а нѣтъ -- и такъ дадутъ), да кусокъ сала, и -- живъ. Вспомнишь иной разъ
   (разъ въ недѣлю): стой! горячей пищи давно, дескать, не ѣлъ... Ну и -- похлебаешь гдѣ щей, и -- опять такъ... А другимъ не хватаетъ -- мало. И того хочется, и другого. Глядь: и займетъ...
   -- Отдаютъ?
   -- Какъ придется. Есть -- и отдастъ. У меня вонъ -- рублей съ пятьдесятъ ужъ пропало...
   -- Какая гадость!
   -- Чѣмъ гадость? Нѣту! Оттого и не отдаютъ. Если бъ были -- отдали бъ... Да! (кстати) у меня вотъ -- сорокъ рублей накопилось. Я -- какъ сюда еще шелъ -- думалъ отдать вамъ. Къ бабѣ моей отошлите. Я и адресъ вамъ дамъ...
   -- Что -- ограбятъ боитесь?
   -- Скажете! Нѣтъ. А -- займутъ. Какъ нѣтъ -- такъ и не дашь. А самому отсылать -- не люблю. На почтѣ -- расписки, квитанціи, кто? да -- куда?..
   Намъ это не на-руку! Все -- слѣдъ. Это какъ... Гдѣй-то читалъ я? У Тургенева, въ "Полѣсьѣ", поди? Тамъ. Это -- какъ мужикъ-охотникъ барину медвѣжій слѣдъ указывалъ: вотъ, дескать, ногтемъ по корѣ онъ царапнулъ (за медомъ лазилъ); вотъ, дескать, пилъ -- ступку оставилъ... Такъ и мы. Идемъ -- а слѣдъ заметаемъ: чтобы "ступокъ" этихъ самыхъ не было. Вотъ что...
   Наступила пауза.
   И опять -- зеленоватые глаза Кротова приковались къ кусочку синѣющей дали,-- а та трепетала вся и катила воздушныя волны...
   

CLXXIX.

   -- Ну, а вы какъ живете-можете?-- спросилъ меня Кротовъ, бродя со мной по аллеѣ сада, въ тотъ же день послѣ обѣда.-- Смотрю я смотрю -- хорошо здѣсь у васъ...
   -- Не важно. А что?
   -- Да такъ. Крыгинъ, помнится, зубоскалилъ, какъ-то, по вашему адресу... Онъ, вѣдь, всѣмъ клички даетъ, шельма! Малый неглупый. А не люблю. Мелокъ... Меня онъ прозвалъ "антиномія",-- усмѣхнулся Кротовъ.-- Сагина -- того -- "Прометеемъ въ бархатномъ пиджакѣ,"...
   -- Да, знаю. Ну, а меня -- какъ?
   -- "Петроніемъ изъ русской Абашевки". Сидитъ, дескать, праздный эстетъ на готовыхъ хлѣбахъ и плететъ тонкое кружево мыслей...
   -- Остроумно. Онъ мастеръ на клички! Да и гдѣ жъ намъ, простымъ смертнымъ, гнаться за этими титанами труда и огненныхъ мыслей! Тамъ вонъ -- и Герцену (тотъ же Крыгинъ!) рекомендуетъ играть на віолончели, занося и его тоже въ фалангу эстетовъ,-- поэтъ, дескать, мысли! И, право очень хочется думать, что и на плечи Герцена эти трезвые прозаики мысли не прочь накинуть тогу Петронія... У нашихъ демократовъ фигура эта завуалирована тѣнью. Они о немъ -- ни гу-гу... Михайловскій, напримѣръ, смѣлый былъ человѣкъ и многогранный (не имъ чета!), а и тотъ -- съ авторомъ "Того Берега" рапиры не скрещивалъ. А интересно бы... Онъ поперекъ горла у нихъ. И нельзя! Этотъ поэтъ мысли дерзко сдернулъ покрывало съ Изиды,-- и она оказалась совсѣмъ некрасивой старухой... Она шептала назаретскія истины, она шамкала схоластическія формулы, она "не знала, чего она хочетъ", и -- улыбаясь беззубымъ ртомъ -- строила карточные домики разныхъ утопій... Герценъ брезгливо прикрылъ эту тощую дряхлость а -- красиво задумался... А злая старуха обидѣлась: она не хочетъ вѣрить, что ей пора умирать, и все еще упорно сурмитъ свои дряблыя щеки...
   -- Такъ-такъ... Герцена-то у насъ, правда, не любятъ...
   -- Не любятъ! Но скажи мнѣ: что у васъ есть? На чемъ вы базируетесь? Во имя чего вы ѣдите народный хлѣбъ? И что у васъ таится за пазухой, помимо утопій, которыхъ и для построенія сказки даже не хватитъ? Подумайте: у васъ нѣтъ матеріала для написанія утопическаго романа, то есть -- нѣтъ еще и модели машины, которую вы имѣете претензію строить! Второе уже столѣтіе вы плетете (не знаю ужъ -- тонкое ли)) кружево вашихъ утопій, кушаете народный хлѣбъ, истощаете его до полнѣйшаго вырожденія, и все еще играете въ ваши франкмасонскія конспираціи! А голодный все такъ же голоденъ, какъ и двѣ тысячи лѣтъ назадъ...
   -- Такъ-такъ...-- посмѣивался зеленоватыми глазами Кротовъ.
   -- Да-съ, сударь! Римскіе Петроніи, которыми вы стали ругаться,-- они умѣли хоть умирать! А--вы? Я не говорю о тѣхъ демократахъ-подвижникахъ, которые пріяли вѣнецъ мученицкій, а о демократахъ, въ изящно сшитыхъ пиджакахъ... Вы "неприлично-долго"(какъ говаривалъ Достоевскій) умѣете жить... И до среброкудрыхъ сѣдинъ кушаете народный хлѣбъ, раскладывая свои гранпасьянсы. Вы -- содержанки народа! И у васъ нѣтъ оправданія, и когда къ вамъ, какъ жрецъ Аиды, голосъ правды вызываетъ: "Радамесъ, защищайся" -- вы безмолвствуете...
   -- Такъ-такъ...
   -- И потомъ: скажите мнѣ -- какая разница между аристократомъ и демократомъ? И тѣ, и другіе равно ѣздятъ на тѣхъ же извозчикахъ, и такъ же съ ними торгуются (первые, можетъ быть, даже и меньше); сидятъ въ тѣхъ же театрахъ и операхъ и тѣмъ же лакеямъ суютъ свои пальто и двугривенные, тѣмъ же портнымъ заказываютъ свое платье; тѣмъ же самымъ прачкамъ даютъ отмывать свои грязныя тряпки; у тѣхъ же художниковъ заказываютъ свои эффектные портреты;такъ же получаютъ тысячные оклады, и такъ же имѣютъ прислугу... да! Между ними есть и огромная разница -- они говорятъ разно... Знаю, знаю: вы рѣшаете сложные и головоломные вопросы... Напримѣръ:-- о томъ, "по заслугамъ" или "по потребностямъ"" надо дѣлить кусокъ хлѣба, который выпахиваетъ (между прочимъ -- и для: васъ!) голодный и вшивый крестьянинъ;-- о "желѣзныхъ законахъ" Маркса, которые такъ эластичны, что ихъ гнутъ, какъ трость "колеблемую вѣтромъ" первые десять -- двадцать лѣтъ;-- о государственныхъ формахъ молочныхъ рѣкъ и кисельныхъ береговъ,-- о всевозможныхъ тактикахъ коллективныхъ выступаній "въ большомъ маштабѣ";-- объ органическихъ и кооперативныхъ формахъ жизни;-- о правахъ и обязанностяхъ;-- о филигранности "недѣлимаго";-- о противоположности вида и индивида;-- о "непротивленіи злу" (по-христіански), и самоотверженной готовности подставить подъ розги и свою спину: "дерутъ спину мужику -- пускай дерутъ-де и намъ" (по-демократически)... И какая трогательная солидарности подумаешь! Я ѣлъ и пилъ на твой счетъ, голодный мой братъ; я воспиталъ и образовалъ себя на твой счетъ; и я готовъ расплатиться съ тобой,-- готовъ совмѣстно съ тобой, растегнуть шаровары... Это ли, дескать, не подвигъ, до котораго гдѣ ужъ тамъ додуматься поэтамъ мысли и празднымъ эстетамъ! Да,-- это, дѣйствительно, подвигъ! И до подобнаго паѳоса самопожертвованія раcгегнyтыxъ штановъ додуматься могутъ не праздные эстеты, конечно, титаны мысли и подвига... Леонидъ у Фермопилъ; Кyрцій, низринувшійся въ пропасть съ конемъ; Брyтъ, поднявшая; кинжалъ на Цезаря; ораторствующій Саванарола съ костра,-- все это блѣднѣетъ и блекнетъ передъ растегнутыми штанами современнаго демократа-альтруиста! Жаль только нѣтъ мѣста для дѣвушекъ въ бѣлыхъ одеждахъ, съ лаврами въ рукахъ, для славнаго чела героя, съ опущенными штанами,-- ихъ блѣдныія лица покроются краской стыда...
   -- Такъ, такъ...-- посмѣиваясь зеленоватыми глазами ящерицы, приговаривалъ Кротовъ, ласково посматривая на меня.-- Эко, васъ укусило! Зналъ -- не сказалъ бы...
   -- О чемъ это вы?-- удивился я.
   -- Да, вѣдь, это васъ "праздный эстетъ" такъ раскачалъ -- да?
   Я засмѣялся...
   -- О, нѣтъ, дорогой мой! Правдой не задразнишь. Я -- правда это -- "праздный эстетъ". Праздный -- потому что ничего не дѣлаю. И эстетъ -- потому что хорошо понимаю, что и праздность моя, и сытость моя очень некрасиво выглядятъ. Говорю -- "некрасиво", потому что избѣгаю сказать "неморально",-- до этого мы не доросли еще, такъ какъ -- разъ человѣкъ можетъ съ спокойной совѣстью кушать хлѣбъ голоднаго и сидѣть у него на плечахъ, ему не по плечу болтать о морали... Да и гдѣ намъ эту мораль было выработать? "Ветхій католико-феодальный міръ" (какъ мѣтко характеризуетъ его тотъ же Герценъ) былъ болѣе, чѣмъ плохимъ менторомъ въ вопросахъ морали. Мы опрометчиво осудили интеллектуализмъ Грека, не умѣя понять того, что пока моральныя велѣнія не ассимилированы нами и не воплотились въ наши инстинкты,-- иго тѣхъ поръ мораль только и можетъ быть вопросомъ большей или меньшей нашей освѣдомленности. Грекъ ставилъ намъ вѣху. Мы по ней не пошли. Ну, а феодалъ и попъ мало смекали въ морали! Для одного -- она вылилась въ афоризмъ: "право -- сила"; а для другого -- она была "любовь къ ближнему".
   -- Такъ, такъ!-- отозвался Кротовъ.-- Чую, чую! И кончикъ вашихъ кружевъ нащупалъ... Да, да,-- тянетесь къ Греку и Назарея боитесь...
   -- Боюсь. И думаю, что въ этомъ-то и таится "тѣнь вѣка сего", отъ которой надо бѣжать, если только не поздно... И мы, утерявъ принципъ Грека и не отыскавъ въ груди нашей инстинкта правды, остались "безъ руля и безъ вѣтрилъ". Схоластика,-- эта незаконная дочь, прижитая философіей съ мистикой,-- она создала всю нашу спекулятивную философію, всѣ дуалистическія наши системы. И мы и по сей часъ все еще дышимъ міазмами азіатскихъ гробовъ. Мы -- заражены трупнымъ ядомъ...
   -- Такъ, такъ...-- бормоталъ Кротовъ.-- Понялъ, понялъ! Хотите Христа оттѣснить Эпиктетомъ...
   -- Да. Одинъ декламировалъ съ креста, истекая кровью:-- "Не вѣдаютъ, что творятъ.!"; а другой, когда ему, заковывая, ломали ногу, сперва просто совѣтовалъ быть осторожнѣй, и когда его не послушали -- и все же сломали,-- спокойно сказалъ своему мучителю:-- "Видишь, я говорилъ, что сломаешь"... одинъ изъ нихъ былъ Богъ, другой -- Человѣкъ. И великолѣпная фраза Бога блѣднѣетъ передъ простой фразой человѣка...
   -- Вы... того -- хорошо мыслите,-- сказалъ тихо Кротовъ.-- И я бы хотѣлъ поцѣловать васъ. Можно?-- и онъ потянулся и обнялъ меня.-- Вы (чую, чую!) очень несчастны. Да, да! Съ тѣмъ, съ чѣмъ вы живете, жить трудно...
   Слезы застлали глаза мнѣ (все это было такъ неожиданно!), и я едва удержался, чтобъ не разрыдаться на груди у этого страннаго человѣки, зеленоватые глаза котораго смотрѣли куда-то, поверхъ всего окружающаго...
   

CLXXX.

   Сегодня я простился съ Кротовымъ. Мы доѣхали вмѣстѣ до станціи. Ему надо было на югъ. Мнѣ -- на сѣверъ. Мой поѣздъ отходилъ раньше -- и онъ провожалъ меня...
   -- Ну, въ добрый часъ,-- сказалъ онъ, едва пожимая мнѣ руку.
   -- Прощайте. Когда мы увидимся?
   -- А Богъ его знаетъ! Какъ-нибудь заверну...
   -- Пожалуйста. Мнѣ съ вами легко дышится...
   -- Спасибо.
   Поѣздъ неслышно снялся съ мѣста -- и станція, и Кротовъ тихо поплыли назадъ...
   -- Прощайте!-- крикнулъ мнѣ Кротовъ.
   ...Странная личность!-- думалось мнѣ, и сердце мое сжималось отъ боли: мнѣ было мучительно жаль его...
   А поѣздъ, громыхая, несся впередъ...
   Никто не зналъ -- куда я ѣду. Я не сказалъ даже и Сашѣ. И не знаю я -- почему это такъ, но мнѣ тяжело было ѣхать. Я никогда не любилъ этотъ большой городъ. Я боялся его. Я много тамъ пережилъ. И вотъ -- судьба опять меня тянетъ туда...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

CLXXXI.

   На вторыя сутки, вечеромъ уже, на петербургскомъ вокзалѣ меня встрѣтилъ Сагинъ. Мы обнялись...
   -- Наконецъ то!-- сказалъ онъ.-- Не скоро -- я встрѣтились... Усталъ?
   -- Да, немножко.
   -- А вотъ -- пріѣдемъ, и мы накормимъ, напоимъ тебя и уложимъ спать. Сафо ужъ хлопочетъ тамъ...
   -- А не стѣсню я тебя, Аркадій?
   -- Господинъ Абащевъ! перестаньте говорить пошлости...
   Сагинъ жилъ въ той же квартирѣ.
   Въ дверяхъ насъ встрѣтила Полечка.
   -- Здравствуйте!-- сверкнула она черными глазками смуглоолицая, пикантная и, какъ котенокъ, граціозная...
   -- Здравствуйте. Какъ мнѣ прикажете звать васъ?-- спросилъ я, цѣлуя ея смуглую ручку.
   -- Аркадій Дмитричъ зоветъ меня "Проталинка", вы меня окрестили "Сафо", а священникъ (я до сихъ поръ ненавижу его!) назвалъ меня Пелагеей. Я не люблю этой клички! Правда, вѣдь, что она некрасивая? Пелагея! Полечка! Гадость... Зовите Сафо...
   Подвижная, какъ ртуть, она положительно не стояла и не сидѣла на мѣстѣ...
   -- Я уже пробовалъ привязывать ее ниткой къ стулу...-- серьезно сказалъ Сагинъ.-- А то -- и не увидишь! Я вотъ, до сихъ поръ не знаю -- какое лицо у ней. Право. Не помню даже -- брюнетка она или блондинка? Мы даже и спать не умѣемъ спокойно: подушка у насъ на полу, одѣяло -- подъ кроватью... Иногда это бываетъ очень красиво...
   -- Я уйду!-- вспыхнула Полечка.
   -- Нѣтъ, нѣтъ! Я не о томъ... Вѣдь это -- разъ только и было...
   Она рванулась изъ комнаты -- и, убѣгая, уронила стулъ...-- Мы вѣчно съ ней ссоримся,-- ласково усмѣхаясь ей вслѣдъ, сказалъ Вагинъ.-- И знаешь: къ твоему пріѣзду, всѣ этюды "съ натуры" были попрятаны. Оригиналъ протестовалъ, молилъ, плакалъ... Пришлось уступить. А есть интересныя вещи...
   Послѣ ужина (я лежалъ ужъ въ постели), ко мнѣ вошелъ Сагинъ.
   -- На минутку...-- сказалъ онъ.
   Но, какъ и всегда, мы незамѣтно увлеклись -- и онъ просидѣлъ у меня далеко за полночь.
   Я заговорилъ съ нимъ о Дѣлѣ...
   -- Тебя не задержатъ здѣсь. Они уже ждутъ. Я предупредилъ ихъ. Условились мы такъ. Завтра Завадскій зайдетъ вечеромъ къ намъ. Я настоялъ на этомъ. И все выяснимъ. Тебѣ покажутъ фотографическую карточку волжской сирены (тали?). И вопросъ будетъ выясненъ. Завадскій спеціально за этимъ сюда и пріѣхалъ.
   -- Откуда? "
   -- Онъ былъ въ Парижѣ. Вѣдь, все и началось тамъ...
   -- А Стронскій -- онъ здѣсь?
   -- Не знаю. Да это пока и не важно. Его ждутъ и слѣдятъ за нимъ.
   Здѣсь съ нимъ и покончатъ...
   Я вздрогнулъ...
   -- Да, да...-- вздохнулъ Сагинъ.-- Но имъ и нельзя иначе. Я ихъ вполнѣ понимаю. Этотъ мерзавецъ имъ дорого стоилъ. Съ волжской сиреной они ужъ покончили. Ты мѣтко назвалъ. Она сейчасъ -- царица волжскихъ русалокъ... Съ ней кто-то поѣхалъ кататься на лодкѣ -- и... вернулся одинъ. Тигръ баба. Теперь -- чередъ за этимъ...
   -- И знаешь, Аркадій, это ужасно. Я понимаю, что у нихъ нѣтъ выбора, что этотъ шагъ неизбѣженъ (я даже вотъ -- и самъ предупредилъ ихъ когда-то); но все же -- это ужасно.
   -- Да,-- тихо сказалъ Сагинъ.-- Потому-то мы съ тобой и ушли отъ нихъ и не могли быть тамъ... Тамъ нужны иные люди, не съ нашими нервами.
   Въ подобнаго рода вопросахъ мы съ тобой -- дѣти. Это стальные люди. И они великолѣпны!-- говорилъ онъ, но лицо его было блѣдно и пасмурно.
   -- Да, жизнь -- суровая вещь. И знаешь, въ послѣднее время меня преслѣдуетъ одинъ навязчивый образъ... Нашъ мозгъ, это -- кусочекъ бѣлой замазки. И въ немъ -- все: и счастье, и мука, и наши порывы... Замазка эта лежитъ въ костяномъ коробѣ черепа, и сложная машина нашего тѣла носитъ этотъ футляръ... Бѣдное тѣло! Оно всегда послушно капризнымъ велѣніямъ этой замазки -- и все исполняетъ, что только она ни захочетъ,-- оно садится въ вагонъ, голодаетъ, дрожитъ отъ озноба, устаетъ, проситъ покоя... А воля бѣлой замазки толкаетъ его впередъ и впередъ...
   -- Э-э, дорогой мой, мы съ вами -- я вижу -- совсѣмъ развинтились. Тебя и знобитъ вошь...
   -- Да. Но, это просто нервы...
   -- Въ томъ-то и дѣло, что -- нервы! (Онъ прикрылъ меня плэдомъ).-- Усни-ка... Онъ всталъ и ушелъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Я не уснулъ въ эту ночь...
   Меня не переставало знобить и нервно подергивать... А городъ шумѣлъ, какъ шумитъ водопадъ, то -- ближе и громче, то -- относимые вѣтромъ -- звуки эти смягчались и были глуше и тише... По потолку и стѣнамъ мягко скользили полосы свѣта отъ фонарей проѣзжающихъ экипажей,-- и блѣдная фигура Венеры, которая стояла въ углу, вздрагивала и начинала двигаться...
   Я закрывалъ глаза -- и сейчасъ же: призракъ-вагонъ, изъ котораго я только что вышелъ, увлекалъ меня куда-то впередъ... И не водопадъ ужъ, не городъ, а -- выли, гдѣ-то внизу, колеса быстро несущагося поѣзда... И я ѣхалъ на сѣверъ -- дѣлать "нeдоброе, но благоразумное дѣло"... А водопадъ-поѣздъ гулко шумѣлъ (шумъ этотъ росъ...) -- и я вспоминалъ вдругъ, что это -- форумъ,-- что это "рабы пересчитали себя", и тоже -- хотѣли дѣлать "недоброе, но благоразумное дѣло."
   Я вздрагивалъ -- открывалъ глаза -- и опять: прекрасное тѣло Венеры трепетало и двигалось... И не было поѣзда, и никуда я не ѣхалъ, а лежалъ на мягкомъ диванѣ, въ просторной, красиво обставленной комнатѣ Сагина; а за окномъ -- шумѣлъ огромный городъ...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

CLXXXII.

   Завадскій пришелъ вечеромъ.
   Это былъ сухощавый, сильно сложенный человѣкъ, средняго роста, подвижной, но сдержанный, съ проницательнымъ выраженіемъ холодныхъ, сѣрыхъ глазъ, въ которыхъ затаился тотъ особенный отблескъ напряженной воли, который бываетъ у старыхъ, бывалыхъ моряковъ, у солдатъ, только-что вернувшихся съ войны, и вообще -- у всѣхъ тѣхъ, кому часто приходится стоять лицомъ къ лицу съ опасностью...
   Глаза эти выдавали его: они обращали вниманіе, запоминались, преслѣдовали...
   Я былъ съ нимъ знакомъ и раньше, но рѣдко съ нимъ сталкивался (раза два или три), и всегда -- урывками, на короткое время, по дѣлу. На этотъ разъ онъ, видимо, не былъ такъ занятъ -- не спѣшилъ, остался пить чай, и вообще былъ непрочь посидѣть съ нами... Присутствіе и близость этого человѣка волновали меня. Я хорошо зналъ и кто онъ, и что онъ. Поразительная неустрашимость и громадная сила воли Завадскаго были извѣстны и сразу въ немъ чувствовались. И мнѣ въ немъ особенно нравилось то, что онъ очень просто носилъ эту -- вполнѣ имъ заслуженную -- репутацію. Онъ не позировалъ и -- какъ истый аристократъ духа -- былъ великолѣпно простъ и не важенъ.
   -- Я вами особенно всегда интересовался,-- привѣтливо улыбнулся онъ мнѣ.-- И всегда очень жалѣлъ, что вы -- "не у дѣлъ"... И (знаете?) я не теряю надежды, что, рано-поздно, но мы съ вами поладимъ. Я,-- въ общихъ чертахъ, правда,-- но знаю, въ какихъ плоскостяхъ вы изволите мыслить. Это пройдетъ. И въ концѣ-концовъ вы убѣдитесь и сами, что ваши проблемы -- ошибочны въ формѣ. Вы простите, что я такъ откровенно...
   -- Пожалуйста...
   -- Такъ вотъ. Тотъ же Герценъ (а вы вѣдь съ нимъ -- на "томъ берегу") сказалъ, что "центръ тяжести -- граница глубины"... И правда: рыть глубже -- это значить приближаться къ поверхности. Вамъ угодно рѣшить проблему жизни въ тѣсномъ кружкѣ интересовъ личности. Но это -- задача неразрѣшимая. Сама личность -- продуктъ общества. И разъ это такъ -- центромъ вопроса является общество и его интересы, а не личность, тяготѣя къ которой, вы отдаляетесь отъ центра и приближаетесь къ поверхности...
   -- Все это такъ,-- отвѣтилъ я, внимательно всматриваясь въ холодные глаза своего собесѣдника.-- И все это интересно, но -- до тѣхъ только поръ, пока мы устанавливаемъ вопросъ о кардинальности этихъ двухъ интересовъ, но молчимъ о возможности реализировать ихъ. Сказать, что интересы общества идутъ первымъ угломъ,-- это не значить еще доказать, что интересы эти вполнѣ осуществимы. И разъ это такъ,-- разъ подъ вопросомъ стоитъ и сама возможность этой осуществимости,-- неминуемо падаетъ и вся умѣстность и допускаемость отодвиганія на второй планъ интересовъ той или иной личности, которая въ правѣ требовать, поступаясь своими интересами,-- чтобы жертвы эти (разъ ужъ безъ нихъ не обойтись намъ) имѣли бы разумное основаніе, то-есть -- были-бы результаты... Я не отрицаю умѣстности жертвъ и по принципу,-- но это уже вопросъ иного порядка. Это вопросъ о приспособляемости, о выработкѣ этическихъ стимуловъ. Но не отвѣтъ по существу. И я не говорю уже о томъ, что указанный вами вопросъ осложняется еще и тѣмъ соображеніемъ, что интересы общества и личности (или иначе: вида и индивида),-- они не фатально противоположны. Они должны совпадать...
   -- Это -- идеалъ, къ которому надо стремиться. Этого нѣтъ. И вопросъ сводится къ тому: кто будетъ жертвой?-- ласково усмѣхнулся Завадскій.-- Вы говорите -- не личность; я говорю -- не общество.
   Усмѣхнулся и я...
   -- Позвольте. Та дѣятельность, представителемъ который являетесь вы,-- она (какъ по-вашему?) обслуживаетъ интересы общества?
   -- Да.
   -- И въ то же время -- она есть и полное выраженіе и вашихъ интересовъ, какъ личности. Вотъ и отвѣтъ вамъ. И такимъ образомъ -- вашъ идеалъ я иллюстрирую фактомъ, не выходя даже изъ комнаты...
   Красивые глаза Сагина сверкнули улыбкой...
   -- Вы хорошій діалектикъ!-- отвѣтилъ Завадскій.-- А я сдѣлалъ не вѣрный выпадъ...
   -- Скажите,-- началъ я, стараясь замять впечатлѣніе этой словесной фехтовки:-- вы вѣрите въ правильность поставленной вами вѣхи, и въ контуры того "другого берега", къ которому держите руль вы?
   -- Какъ вамъ сказать...-- задумчиво отвѣтилъ Завадскій.-- Географической и топографической карты этого "другого берега" еще нѣтъ,-- она еще не зачерчена. Кто-жъ этого не знаетъ! Но -- что въ томъ? Это дѣло не наше. Это дѣло мыслителей. Имъ и книги въ руки. Общая схема карта этой имѣется. Она знакома и вамъ. Что же касается выработки подробностей и зарисовки деталей этого "другого берега", такъ это -- вопросъ кабинетной работы. Карта эта можетъ мѣняться, импровизироваться жизнью и суммаціей общихъ условій. Жизнь -- процессъ. И насъ это интересуетъ чисто академически. Берегъ этотъ (пусть даже и въ общихъ своихъ очертаніяхъ) намъ вѣдомъ. Онъ зарисовывается... И если бъ даже и нѣтъ -- такъ мы съ компасомъ въ рукахъ... И ничего другого намъ и не нужно. Идеалы, точнѣе -- цѣли политика въ "глубь временъ" не уходятъ. Вы читали мемуары Бисмарка?
   -- Да.
   -- Такъ вотъ. Для практическаго дѣятеля (а таковъ и есть политикъ) цѣнно и важно данное соотношеніе силъ. Его сфера дѣятельности вся цѣликомъ въ настоящемъ. Его арена -- сегодня какъ для мыслителя -- завтра, а для историка -- вчера...
   Я натолкнулъ его рядомъ вопросовъ на тему его "сегодня",-- и онъ, въ общихъ чертахъ нарисовалъ намъ картину затяжной и мрачной борьбы, которая велась гдѣ-то впотьмахъ незримая и безславная,-- борьбы, которая давно уже не считалась ни съ чѣмъ; гдѣ все было можно; гдѣ Ангелъ Смерти не переставалъ вербовать свои жертвы, ряды которыхъ смѣнялись новыми униками -- а мрачный корабль, подъ трауромъ своихъ парусовъ, не переставалъ увозить живой грузъ молодыхъ жизней въ страшную пасть Минотавра...
   Завадскій приводилъ примѣры героическаго мужества, отъ которыхъ невольно блѣднѣло лицо и на глазахъ закипали слезы; примѣры непоколебимой и трогательной преданности дѣлу: образцы почти безпримѣрнаго подвижничества, и наряду съ этимъ -- картину мрачныхъ предательствъ, тоже почти безпримѣрныхъ и рисующихъ такую безысходную низменность души и попранія всего святого, что страшно становилось за человѣка...
   -- Это -- одна изъ послѣднихъ позъ нашего врага,-- сказалъ Завадскій -- и въ голосѣ его зазвучали стальныя, холодныя ноты.-- На этой аренѣ предательствъ мы сейчасъ съ нимъ и боремся. Мы давимъ этого ползучаго гада, который вьется вокругъ нашихъ ногъ и мѣшаетъ намъ двигаться. И знаете -- что? Между ними есть люди сатанинской изворотливости, люди стальной воли -- таланты, передъ которыми блѣднѣетъ классическій Яго. Куда!.. Онъ -- дилетантъ, сравнительно съ этими злодѣями -- артистами... Мы -- не наивный Отелло, и насъ обмануть не такъ-то легко! И все же обманываютъ... Кстати,-- обернулся ко мнѣ онъ.-- Разскажите мнѣ вашу прогулку по Волгѣ...
   Я обстоятельно и подробно изложилъ ему всѣ обстоятельства дѣла. Онъ внимательно слушалъ, и не разъ прерывалъ меня, прося уяснить ему ту или иную подробность...
   -- Ну, а теперь... (Онъ вынулъ бумажникъ -- и протянулъ мнѣ фотографическую карточку).-- Скажите: она?
   -- Нѣтъ!-- рѣшительно сказалъ я, невольно отодвигая отъ себя этотъ портретъ незнакомой мнѣ женщины...
   Завадскій усмѣхнулся.
   -- Господинъ художникъ,-- обернулся онъ къ Сагину.-- Прошу васъ: всмотритесь...
   Сагинъ взялъ карточку.
   -- Ну, и -- что-же?
   Завадскій протянулъ намъ другой фотографическій снимокъ.
   Я и Сагинъ впились въ него оба глазами. Что-то знакомое мнѣ мелькнуло въ этихъ чертахъ -- и пугливо куда-то ушло...
   -- Она?-- подождалъ и спросилъ Завадскій.
   -- Нѣтъ. Но (странно!) въ этомъ есть что-то знакомое...
   -- А это?-- спросилъ онъ, давая мнѣ третій портретъ.
   Я вздрогнулъ. На меня, какъ живая, взглянула моя давняя спутница...
   -- Она...-- сказалъ я, смотря на это лицо и содрогаясь отъ чувства ужаса, жалости и омерзенія...
   -- Ну, и знаете -- что?-- усмѣхнулся Завадскій.-- И та, и другая, и третья -- одно и то же лицо...
   Я сталъ всматриваться въ первый портретъ. Да,-- что-то было и тамъ отдаленно-похожее. Мѣшали сходству глаза, углы которыхъ были приподняты, и -- прическа...
   -- А вотъ -- и пластика тѣла,-- сказалъ онъ, давая намъ три соотвѣтственныхъ снимка.
   -- Ну, это, положимъ, легко!-- сказалъ Сагинъ.-- А вотъ гримъ лица -- да! Хамелеонъ-баба...
   -- Ну,-- усмѣхнулся Завадскій.-- Теперь ее вымоетъ Волга...
   -- Скажите: кто съ ней поѣхалъ кататься по Волгѣ и -- вернулся одинъ?-- неожиданно спросилъ Сагинъ.
   Мнѣ стало неловко.
   ...Зачѣмъ это онъ?-- мелькнуло во мнѣ.
   Завадскій спокойно отвѣтилъ:
   -- Во всякомъ случаѣ -- не я. Я на это не трачусь. Некогда. Да и зачѣмъ? Вѣдь, и у насъ тоже есть романтики...-- неопредѣленно усмѣхнулся онъ.-- Вѣдь, это чисто по-гейневски: ночь -- лодка -- луна...
   И онъ неожиданно (и очень недурно) продекламировалъ:
   
   И слышались мѣрные взмахи весла;
   Тоскливо и мрачно кругомъ;
   И брызгала пѣной холодной волна
   Сердито на всѣхъ насъ втроемъ.
   Недвижною въ лодкѣ стояла она,
   Склонившися блѣднымъ челомъ.
   Стройна и прекрасна, какъ мраморный ликъ
   Діаны въ величьѣ нѣмомъ.
   
   -- Ну, а потомъ:
   
   Когда мы на берегъ изъ лодки сошли,
   То были мы только -- вдвоемъ...
   
   -- Какъ видите: маленькая неточность въ числѣ пассажировъ...
   -- Вотъ оно -- что!-- усмѣхнулся Сагинъ.-- И вы тоже читаете Гейне...
   -- Приходится. Намъ надо "уловлять души", а для этого -- надо ихъ знать. Раньше на это смотрѣли не такъ. И неумно дѣлали. О, есть у насъ и сейчасъ еще ортодоксы, закутанные въ тогу "правовѣрія". Но, вѣдь, это явленіе обычное. Всѣ мы люди, всѣ мы человѣки. Есть и у насъ тѣ же слабости. И съ этимъ надо считаться. Это очень вредитъ дѣлу. Педантъ всегда немножко глупъ. И -- повторяю -- нельзя не считаться съ этимъ...
   -- Ну, словомъ,-- сказалъ Сагинъ:-- дипломатъ немножко и вы!
   -- Приходится прибѣгать и къ этой пошлости...-- холодно улыбаясь, отвѣтилъ Завадскій.
   -- То-есть,-- не унимался Сагинъ:--
   
   Свободу славитъ съ своевольнымъ,
   Поноситъ власти съ недовольнымъ,
   Съ ожесточеннымъ слезы льетъ,
   Съ глупцомъ разумну рѣчь ведетъ...
   
   -- Да, да -- въ родѣ этого...
   -- Ну, а съ нами, г. Завадскій, что вы сейчасъ дѣлaете?-- лукаво спросилъ Сагинъ.
   -- Отдыхаю и просто бесѣдую, растегнувъ одну пуговицу жилета... А вы, поди, сомнѣваетесь?
   -- Настолько -- нѣтъ,-- сказалъ я,-- что я вотъ (если позволите) готовъ предложить вамъ одинъ очень интересующій меня вопросъ, вполнѣ убѣжденный въ томъ, что именно вы-то и могли бы мнѣ на него вполнѣ опредѣленно отвѣтить...
   -- Пожалуйста...
   -- Скажите мнѣ: чѣмъ именно стимулируется ваша всегдашняя способность -- итти навстрѣчу опасности (а она -- всегда передъ вами)? Что вдохновляетъ васъ и толкаетъ впередъ? Я говорю о васъ и людяхъ вашего пошиба. Я знаю, конечно, что у васъ есть и просто фанатики, и чистыя души, одушевленныя потребностью жертвы, во имя бога, которому они молятся; есть и просто люди спорта, для которыхъ игра въ опасность -- одна изъ формъ сильныхъ ощущеній... Ну, и т. д... Я оставляю все это въ стороны. Я говорю о людяхъ съ широкимъ складомъ ума, о людяхъ не одной только грани, а многогранныхъ, къ которымъ я отношу, напримѣръ, и васъ. Такъ вотъ -- объ этомъ...
   -- Какъ вамъ сказать...-- прищурясь, отвѣтилъ Завадскій.-- Это прежде всего -- складъ ума. А потомъ уже и -- сложный комплексъ вліяній и со стороны внѣшнихъ условій. Запросы ума и чувства идутъ вразризъ съ общимъ положеніемъ вещей. Отсюда -- протестъ. А потомъ -- и чувство озлобленія, и потребности мести... А наконецъ -- увлеченія и самимъ диломъ! Хорошій мастеръ всякого дѣла, если онъ только не ремесленникъ,-- онъ долженъ любить свое дѣло. Я, напримѣръ, инженеръ. И говорю вамъ, что нельзя построить хорошаго моста изъ экономическихъ соображеній о полезности соединенія сихъ или иныхъ пунктовъ,-- этого мало. Надо любить и хотѣть строить... Основныя директивы нашихъ идеаловъ -- онѣ не могутъ стимулировать нашихъ поступковъ, внѣ этой основной посылки. Руководимый однимъ и тѣмъ же принципомъ (ну, положимъ, протеста), одинъ изъ насъ идетъ на баррикаду, другой -- корпитъ надъ ретортой въ своей лабораторіи, третій -- пишетъ романъ. И т. д...
   -- Ну, а боль за угнетеннаго и обездоленнаго? Потребность -- стать грудью за "меньшаго брата.", за народъ? Это развѣ не пружинетъ вашей воли, не толкаетъ васъ въ извѣстномъ направленіи?
   -- Боль за "меньшаго брата", за народъ? Но, я, напримѣръ, и не знаю его. Мнѣ больше знакомы фабричные слои. А народъ, вообще народъ, многомилліонный житель деревни,-- этотъ таинственный и крайне терпѣливый незнакомецъ, до котораго мы никакъ не допротянемъ руки,-- онъ для меня сфинксъ. Я его могу жалѣть, сочувствовать ему. Но въ то же время не могу я не знать и того, что мы съ нимъ -- жители разныхъ планетъ, и что страшная дубина его, котоpая, рано-поздно, но мощно взовьется въ его закорузлой рукѣ,-- она мелькнетъ и надъ моей головой, и сокрушитъ такъ же и мой черепъ; и я буду не въ правѣ даже и претендовать на него... Онъ -- чисто космическая сила. И я могу, конечно, учитывать эту страшную силу, могу въ нужную минуту пытаться дать этой силѣ болѣе-менѣе разумное примѣненіе; но апеллировать къ этой массѣ, идейно опираться на нее, искать солидарности съ ней,-- это ужъ романтика и -- самаго опаснаго пошиба. Это ужъ поэзія народничества, апоѳозъ лаптей и поддевокъ,-- поэма, начатая Аксаковыми и законченная графомъ Толстымъ. Это матеріалы, пригодные для литературы (трогательныхъ стихотвореній Некрасова, напримѣръ), но намъ -- политикамъ -- мало пригодные. Здѣсь -- шагъ-два -- и мы придемъ къ альтруистическимъ чувствамъ и принципамъ христіанской любви, которая, поди, научитъ насъ "возлюбить и врага" (любить -- такъ ужъ любить!),-- а намъ это совсѣмъ ужъ не на-руку... Мы врага убиваемъ и топимъ его въ Волгѣ, и совсѣмъ не умѣемъ любить эту скотину. Мы даже и пріемовъ этого трогательнаго ритуала не знаемъ, -- не знаемъ, съ какого конца и начать... Вообще -- гуманитарныя и литературныя воздѣйствія на массу,-- это такое далекое соображеніе, что объ этомъ можно стать говорить развѣ лишь въ шутку, а нѣтъ -- въ критической статьѣ, съ "намеками на то, чего не вѣдаетъ никто"... Это -- жупелъ, передъ которымъ можетъ поблѣднѣть развѣ только начальница женской гимназіи... Въ самомъ дѣлѣ: построить соотношеніе отъ "Вечеровъ на хуторѣ, близъ Диканки" и "Записокъ Охотника" до первыхъ громовыхъ раскатовъ революціи (будетъ, конечно, она и у насъ!),-- это кружевной матеріалъ для великихъ мастеровъ дѣла, искусившихся на этомъ поприщѣ широкихъ обобщеній... Это -- современная схоластика. Это -- легендарная сторона дѣла. Руссо-де подготовилъ революцію во Франціи, а нашъ-де русскій Бомарше -- Гоголь -- положилъ первый камень русской грядущей революціи... Это, знаете, похоже на дѣтскую игру: "давайте играть въ разбойники!"...
   Трудно было не смѣяться, слушая ѣдкіе сарказмы Завадскаго...
   -- Чего вы, господа? Я -- совершенно серьезно. Извѣстная бутада Наполеона (какъ французъ, онъ любилъ крылатое слово) о томъ, что "Свадьба Фигаро" -- это-де революція въ дѣйствіи,-- она дала тонъ. И нельзя: онъ такъ мыслитъ! У насъ, напримѣръ, блѣднѣли передъ "Анчаромъ" Пушкина и серьезно подумывали -- не началось ли уже?... Да, да! Мало ли въ жизни курьезовъ!-- (Онъ посмотрѣлъ на часы).-- Э-э! часы не стоятъ, однако... И я не такъ счастливъ, чтобы "не наблюдать" ихъ... Пора!-- и онъ всталъ.
   Прощаясь съ нимъ, я не утерпѣлъ -- и спросилъ:
   -- Ну, а Герценъ? Какъ вы на него смотрите?
   -- Герценъ? Вы бьете въ больное мѣсто. Онъ -- огромно уменъ, и... (усмѣхнулся онъ) -- зналъ больше, чѣмъ слѣдуетъ. А прежде всего -- не имѣлъ такта умѣть промолчать, когда это нужно. И это -- большая ошибка. Много знать нельзя: это вредно. Гете, напримѣръ, стоналъ отъ своей учености,-- онъ боялся исправлять свои сочиненія, опасаясь испортить ихъ. Окрыленный разумъ его стѣснялъ и коробилъ наивность его интуицій, тормозя этимъ его творчество... Такъ и здѣсь. Политика -- тоже творчество. Да и жизнь сама -- творчество. И не все, и не всѣмъ надо знать... У насъ вообще не любятъ Герцена. Его отѣняютъ упорнымъ замалчиваніемъ...
   -- Я такъ и зналъ!-- вырвалось у Сагана.
   -- Да! Но онъ слишкомъ большой и громоздкій -- и его не такъ-то легко спрятать... Русскія правящія сферы рьяно намъ помогали въ этомъ -- и поистинѣ заслужили за это "на чай"...
   Онъ засмѣялся и -- вышелъ.
   

CLXXXIII.

   -- Ну, что?-- спросилъ Саганъ.-- Какъ онъ тебѣ показался?
   -- Уменъ, остроуменъ; но я -- боюсь его: онъ холоденъ и слишкомъ разсудоченъ...
   -- Да, и большой актеръ.
   -- Развѣ?
   -- О, да! Я его такимъ никогда не видалъ. Это онъ "дѣлалъ выпады"... Вообще -- онъ къ тебѣ подбирается...
   -- Не думаю. Онъ слишкомъ опытенъ и прозорливъ, чтобы ошибиться во мнѣ: мы съ нимъ слишкомъ не пара...
   -- Итакъ -- завтра ты ѣдешь?
   -- Да. И нельзя: я занятъ.
   -- Жаль. Хотя мы скоро съ тобой и увидимся. Въ концѣ лѣта я буду опять твоимъ гостемъ...
   -- Пожалуйста...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Мы не заснули всю ночь. Вначалѣ бесѣда наша не клеилась: я и хотѣлъ -- но не могъ говорить о Кленѣ. Избѣгалъ этой темы и Сагинъ. И это насъ равно стѣсняло...
   Сагинъ хотѣлъ ужъ итти, но я задержалъ его:
   -- Нѣтъ, нѣтъ! Не уходи отъ меня: рано,-- сказалъ я.-- Я все-равно не усну...
   Мнѣ не хотѣлось быть одному. Скучно мнѣ было...
   Случайно я вспомнилъ о Кротовѣ -- и мы разговорились...
   -- Странная личность!-- сказалъ я.-- Я вотъ и знаю его, и давно, а все -- не могу его взять цѣликомъ. Онъ такъ своеобразенъ и всегда неожиданъ. Въ душѣ его многое бродитъ... И странно: онъ выглядитъ юродивымъ, подвижникомъ, почти святымъ; и въ тоже время (я въ этомъ увѣренъ) въ нужную минуту у него не дрогнетъ рука -- и онъ спокойно свершитъ то, чего мы съ тобой сдѣлать не можемъ...
   -- Да, парень своеобразный. Передъ отъѣздомъ къ тебѣ, онъ былъ у меня. И знаешь, о чемъ мы съ нимъ толковали? То-есть -- онъ. Я только слушалъ. О томъ, что всѣ люди вообще -- геніальны. И что только сознательные процессы нашей мысли, которые поработили насъ,-- только они и накладываютъ на наши безграничныя способности внѣшнія путы. А въ сущности -- мы-де все можемъ, Главные фонды нашего мозга лежатъ подъ порогомъ сознанія, и только въ минуты нашей индифферентности -- во снѣ въ бреду и во время болѣзни -- они выступаютъ наружу, и мы дорастаемъ до генія... Онъ это своеобразно доказываетъ. Ссылаясь, напримѣръ, на извѣстный случай, который приводитъ Шарко,-- когда безграмотная женщина (кухарка) заговорила вдругъ по-еврейски, латински и гречески, цитируя цѣлыя страницы изъ классиковъ (что объяснялось тѣмъ, что она когда-то служила кухаркой у ученаго раввина, который имѣлъ привычку читать вслухъ по ночамъ, и она -- помѣщаясь въ сосѣдней комнатѣ -- слышала это),-- онъ утверждаетъ, что память наша вообще геніальна, и что мы помнимъ все, что мы видѣли, слышали, читали и думали. Помнимъ всѣ нами прочитанныя книги, до запятой включительно; всѣ бѣгло просмотрѣнныя нами газеты. И что мы только не можемъ оперировать всѣмъ этимъ колоссальнымъ матеріаломъ нашихъ воспріятій, и потому-де это все такъ, что все это лежитъ подъ тонкой скорлупой нашего укороченнаго и близорукаго сознанія. Но стоитъ-де тойже болѣзни надавить на эту непрочную внѣшнюю оболочку -- и мертвые фонды нашихъ скрытыхъ душевныхъ подваловъ выступаютъ наружу... Онъ приводитъ въ примѣръ мысль Достоевскаго о томъ, что во снѣ-де мы видимъ такія художественныя картины, съ такими подробностями и нюансами, что и Левъ-де Толстой не придумаетъ. И выводитъ отсюда, что всѣ мы геніальные художники. Демонстрируя извѣстную способность лунатиковъ взбираться на крыши и ходить по узкимъ карнизамъ громадно-высокихъ зданій, то есть -- продѣлывать то, что наяву не по плечу и гимнасту,-- онъ оттѣняетъ и эту нашу способность. Остроумно ссылаясь и на то, что -- мы-де вотъ съ вами бесѣдуемъ, мимируемъ, держимъ паузы, тонируемъ фразы -- и все намъ дается легко; но -- запиши мы наши монологи и заставь мы ихъ кого-нибудь повторить, и нужны уже будутъ исключительныя изобразительныя способности актера, чтобы до нѣкоторой степени только приблизиться къ намъ -- простымъ людямъ, которымъ на этотъ разъ уступитъ и самъ-де Сальвини...Что все-де искусство актера въ томъ и лежитъ, чтобы сознательно продѣлывать то, что всякій изъ насъ (и безо всякихъ усилій) продѣлываетъ каждую минуту. И -- такъ далѣе... Для него ошибка Ломброзо вся въ томъ, что онъ, ставя въ параллель геніальность и помѣшательство, не понялъ того, что дѣло не въ помѣшательствѣ (это уже дефектъ), а -- въ той индифферентности нашего сознанія, которая лежитъ передъ нами первой ступенью къ неизмѣримому подъему нашей личности вверхъ то безконечнымъ ступенямъ нашего совершенствованія. И что геніальность наша -- это только одна изъ промежуточныхъ ступеней, доступныхъ намъ и теперь... И выводъ изъ всѣхъ этихъ соображеній для Кротова тотъ, что всѣ мы -- геніи въ потенціальномъ состояніи. И что если эти способности наши и не проявляются, то не потому, что мы якобы не можемъ, а потому, что не умѣемъ... И что вся цѣль нашего приспособленія, въ томъ и заключается (и ни въ чемъ больше), какъ -- въ умѣніи призвать къ дѣлу эти мертвые фонды нашихъ дремлющихъ силъ...
   -- Какъ я узнаю въ этомъ Кротова! И какъ трогательна эта попытка открыть дверь въ вѣчность -- къ безграничной способности совершенствованія, положивъ подъ ноги человѣка пороги этой незнающей конца лѣстницы, на которой сама геніальность даже занимаетъ скромное мѣсто одной изъ промежуточныхъ ступеней... И мысль эта, одѣтая въ рубище, шагаетъ въ истоптанныхъ, рыжихъ сапогахъ по безконечнымъ русскимъ проселкамъ и задумчиво глядитъ зеленоватыми глазами ящерицы... Герценъ, помнится, въ своемъ письмѣ къ Мишле говоритъ объ этихъ глазахъ: "Варвары споконъ вѣка отличались тонкимъ зрѣніемъ; намъ Геродотъ дѣлаетъ честь, говоря, что у насъ глаза ящерицы"...
   -- Да, и одинъ изъ этихъ "варваровъ" -- Кротовъ. Я такъ теперь и буду звать его,-- сказалъ Сагинъ:-- человѣкъ съ глазами ящерицы...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Утромъ Сагинъ проводилъ меня на вокзалъ.
   Прощаясь со мною въ вагонѣ, онъ обнялъ меня и сказалъ:
   -- Помнишь, я когда-то сказалъ тебѣ: "ты будешь счастливъ съ Еленой Владимировной"? Это случилось. Она -- то, чего не доставало тебѣ, и что у тебя сейчасъ есть; и я радъ за тебя, поздравляю тебя и шлю ей привѣтъ...
   -- Спасибо, родной! Какъ я люблю тебя! Такъ, значитъ, пріѣдешь?
   -- Обязательно.
   -- Прощай!
   Красивые, черные глаза Сагина сверкнули слезами...
   Я потянулся къ нему и -- поцѣловалъ эти глаза...
   Онъ засмѣялся...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   А потомъ -- мимо оконъ вагона опять потянулась унылая, грустная и безконечная тундра сѣвера... Я полядѣлъ на нее. И мнѣ было мучительно грустно. Плакать хотѣлось по-дѣтски...
   А поѣздъ, громыхая и отзванивая по рельсамъ, хохоталъ металлическимъ эхомъ и падалъ словно въ пространство...
   

CLXXXIV.

   На вторыя сутки, въ 4 часа дня, поѣздъ замедлилъ свой ходъ у нашей станціи. Между деревьевъ, которыя успѣли совсѣмъ уже распуститься за эту недѣлю, я увидѣлъ своихъ вороныхъ, коляску, Сергѣя на козлахъ, и -- что это?..
   Сердце мое сжалось...
   На тройкѣ саврасыхъ (я зналъ ихъ!) къ станціи быстро подъѣзжали Костыковъ и Зина...
   ...Она здѣсь! Она вернулась! И мы сейчасъ встpѣтимся!-- встрепенулось во мнѣ...
   Дрожащими руками я собралъ свои вещи и вышелъ. Въ дверяхъ показалась стройная фигура обожаемой женщины. Глаза наши встрѣтились. Зина была блѣдна. Она волновалась. Я пошелъ къ ней навстрѣчу...
   -- Здравствуйте, Валентинъ Николаевичъ,-- тихо сказала она дрожащимъ, срывающимся голосомъ...
   Я взялъ ея руку и -- не могъ ей отвѣтить. Я только смотрѣлъ на нее...
   -- Откуда это вы?
   -- Изъ Петербурга. А -- вы?
   -- Я... я -- больше уже недѣли, какъ пріѣхала... какъ вернулась отъ тетки, съ Волги...
   Костычовъ подошелъ, поздоровался со мной и сталъ говорить что-то Зинѣ... О чемъ это онъ? Ахъ, да! второй звонокъ: опоздаютъ...
   -- До-свиданія,-- сказала мнѣ Зина, протянувъ свою милую ручку.
   Я наклонился надъ ней и почтительно цѣловалъ эту дрожащую, бѣдную ручку и едва стоялъ на ногахъ...
   -- До-свиданья...-- повторила она.
   Я ничего не отвѣтилъ,-- я только смотрѣлъ ей вслѣдъ, пока она не взошла съ помощью брата по ступенямъ вагона и не скрылась за дверью... А потомъ... Потомъ -- стало вдругъ какъ-то пусто и глухо и вовсе ненужно -- все: станція, лошади, носильщикъ (бородатый, знакомый мужикъ), надоѣдливо говорившій о какихъ-то ненужныхъ вещахъ -- квитанціи, багажѣ и о чемъ то другомъ... А поѣздъ, на которомъ была она,-- онъ уходилъ все дальше и дальше и горделиво кутался въ курчавый хвостъ дыма...
   А потомъ (въ коляскѣ уже) я снялъ шляпу -- и ласковый вѣтеръ нѣжно ласкалъ мои волосы, касался моего воспаленнаго ли и тихо шепталъ мнѣ о чемъ-то,-- о чемъ-то такомъ невозвратномъ и грустномъ, что все это только скользило по слову, но не вливалось въ него... Такъ рыдаетъ иногда віолончель; такъ издали долетаетъ до насъ отголосокъ оборванной пѣсни... И о томъ же (безъ словъ и безъ звука) намъ говоритъ и полоска зари угасая на фонѣ холоднаго зимняго неба, когда по снѣжной равнинѣ скользятъ лиловатыя тѣни, и загораются первыя звѣзды, и все неподвижно и мертво въ объятіяхъ мороза, и въ груди только робко трепещетъ горячее слово -- вдогонку далекому прошлому...
   

CLXXXV.

   Дня черезъ два я былъ у Елены.
   Я такъ истомился безъ ней, что -- обнимая ее -- едва не разрыдался отъ счастья... Я разсказалъ ей подробно о своей петербургской поѣздкѣ. Она напряженно-внимательно слушала -- и... поблѣднѣла отъ ужаса, узнавъ подробности судьбы "Волжской Сирены"...
   -- Бѣдный ты мой! И тебя это коснулось, и ты здѣсь замѣшанъ... Страшные люди! Несчастные и страшные... "зачѣмъ эта цитата изъ Гейне? она -- коробитъ...
   -- Да. Но это -- выпадъ противъ "романтиковъ". Есть-де они и у насъ! А вотъ -- и иллюстрація... О, на Волгѣ все было не такъ! Тамъ не цитировали Гейне... И знаешь, милая,-- меня все преслѣдуетъ эта картина. Я вижу ее. Ночь. Волга. Лодка. Двѣ фигуры... И (знаешь, что?) можетъ быть даже и -- ласки, чтобы имѣть предлогъ обнять и -- швырнуть въ Волгу... А можетъ и просто -- короткій ударъ весломъ... сдавленный крикъ... всплескъ рѣки... И -- все кончено! Опять тихо. А лодка, съ однимъ пассажиромъ, неслышно скользитъ къ берегу...
   Елена прижалась ко мнѣ.
   -- Милый! не надо думать объ этомъ. У тебя лицо нехорошее. Ты только себя этимъ мучаешь... Бросимъ объ этомъ. Разсказывай, что было потомъ...
   -- А потомъ (ахъ, да!),-- потомъ мы болтали ночами съ моимъ пріятелемъ Сагинымъ. И бесѣда наша не клеилась. И я сразу вдругъ понялъ... Чего ты краснѣешь, Елена?
   -- Я знаю, что хочешь сказать ты.....
   -- Да,-- тѣнь Вероники встала между пріятелями -- и они разучились быть искренними. И только потомъ, прощаясь въ вагонѣ, Сагинъ взломалъ этотъ ледъ...-- и я дословно передалъ ей слова Сагина.
   -- Спасибо ему. Я очень довольна, что онъ такъ смотритъ на наши отношенія. И я не понимаю только того -- зачѣмъ это тѣнь Вероники мѣшала бесѣдѣ пріятелей? Это безтактно. И она тамъ была совсѣмъ не у мѣста! Она была лишней...
   -- Да? А скажи мнѣ, Елена... Вѣдь Вероника -- она знала Сагина раньше, кѣмъ увидала меня -- да?
   -- Раньше.
   -- И она не увлекалась немножко моимъ красивымъ пріятелемъ? Онъ, вѣдь, очень красивъ, Елена! Этого не было?
   -- Нѣтъ, этого не было. Она не увлекалась. А еслибъ и -- да, такъ что бы ей помѣшало увлечься и больше? Ты же вѣдь знаешь тайну своего "красиваго пріятеля", и тебѣ должно быть вполнѣ яснымъ, что съ его стороны не могли помѣшать ей итти навстрѣчу къ сближенію... (Она усмѣхнулась).! Это -- аргументація. А самое убѣдительное для тебя должно быть (знаешь -- что") -- лицо и глаза твоей Вероники. Правда: лицо это краснѣетъ, и на глазахъ у ней слезы. Но ты -- долженъ умѣть разсмотрѣть ихъ...
   -- И это лицо, и эти глаза шепнули мнѣ то, что я долженъ склониться къ ногамъ своей милой...
   -- О, нѣтъ, дорогой мой! Ты не все разсмотрѣлъ. И я помогу тебѣ... (Она взяла мою руку и прижала къ груди).-- Слышишь? Слышишь, какъ бьется оно? Это -- отъ счастья... Ты вотъ -- ревнуешь меня къ моему прошлому. Его нѣтъ у меня. Но дѣло не въ томъ. Ревнуешь -- а значитъ и любишь... Мужчина не женщина. Онъ имѣетъ право и даже долженъ быть ревнивымъ. Это идетъ къ нему. Это даже красиво! И любящая женщина можетъ только плакать отъ счастья въ такія минуты...
   -- А теперь (я все еще не окончилъ докладъ мой): возвращаясь изъ
   Петербурга, я -- на нашей станціи -- неожиданно встрѣтился, и знаешь ты -- съ кѣмъ?
   Она поблѣднѣла и тихо сказала:
   -- Съ Зиной -- да?
   -- Да,-- съ Зинаидой Аркадьевной...
   -- Ну, и -- что же? Вы объяснились съ ней -- да?
   -- О чемъ? Мы обмѣнялись короткими фразами и -- разстались. Ты говоришь: "объяснились"? Но, пойми: разъ она здѣсь,-- это значитъ, что все уже кончено -- все... Это значитъ, что --
   
   Знать -- гора и крута, да забывчива,
   Знать -- рѣка и быстра, да измѣнчива,
   А правдива запѣвка старинная:
   "На святой Руси быль и была,
   Только быльемъ давно поросла!"...
   
   -- Зачѣмъ ты такъ говоришь! Она самолюбивая, гордая,-- она не можетъ начать первой! Милая, славная Зина! Ты, ты долженъ пойти и сказать ей... Ты сумѣешь, ты знаешь -- какъ это сдѣлать...
   -- Нѣтъ, Елена. Я знаю ее. Это совсѣмъ невозможно. Помню: когда я ѣхалъ со станціи -- вѣтеръ шепталъ мнѣ о томъ же... Я искалъ образа, слова... И знаешь -- что вспомнилось мнѣ?
   -- Что?
   -- Блѣдная, угасающая полоска зари на фонѣ холоднаго зимняго неба, когда она -- прижимаясь, словно, къ землѣ и не желая разстаться съ ней -- выцвѣтаетъ, блѣднѣетъ, сливается съ ночью. И глядишь на нее -- и грудь замираетъ тоской и болью о прошломъ...
   Большіе, полные слезъ глаза Елены смотрѣли куда-то вдаль,-- я мнѣ она опять показалась похожей на ангела, который скучаетъ по небу...
   -- Знаешь, Елена, я все боялся, что судьба отниметъ ее у меня. Такъ и случилось: ее уже нѣтъ. И я вотъ -- смотрѣлъ сейчасъ на тебя и подумалъ, что, можетъ быть, этотъ призракъ -- рука протянется вдругъ и къ тебѣ... Подумалъ -- и не боюсь уже этого. Да! Я -- по совѣту Зенона -- "покажу ей предѣлъ, за которымъ она не имѣетъ ужъ власти"...
   -- Какой совѣтъ Зенона?-- удивленно обернулась она.-- Я не знаю, о чемъ говоришь ты...
   Я сказалъ ей на память цитату. Въ лицѣ у нея что-то дрогнуло...
   -- Но этого, милый, не будетъ,-- сказала она, прижимаясь ко мнѣ.-- Не думай объ этомъ...
   Она обвила мою шею рукой и ласкала мнѣ волосы, бороду, прикасалась къ усамъ, подставляя мнѣ для поцѣлуевъ прелестные пальчики. И, мало-помалу, нервы мои успокоились. Я обрывисто и не заботясь о связи сказаннаго, передавалъ ей впечатлѣнія моей странной поѣздки. И она тоже -- такъ же разбросанно спрашивала, оставляя пробѣлы недоговореннаго и предполагаемаго. "наша бесѣда, какъ перебѣгающее пламя жжонки, то погасала, то вспыхивала, неустойчиво переходя съ мѣста на мѣсто...
   -- Скучная дорога изъ Питера. Тундра... Какъ я скучалъ по тебѣ!-- (Мнѣ слегка запрокинули голову -- и поцѣловали за это.) -- Да! Сагинъ обѣщался пріѣхать. Какъ я люблю его!
   -- А Проталинка -- она все еще съ нимъ!?
   -- Да.
   -- Красива она?
   -- Очень. Но больше -- пикантна. И сложена, какъ статуэтка... Славная дѣвочка! Профиль у нея чудный. Особенно -- когда она улыбается.
   Короткія губки ея открываютъ ряды бѣлыхъ, сверкающихъ зубовъ -- и такъ и тянетъ поцѣловать ее въ уголки этого милаго, полуоткрытаго ротика... Ея поцѣлуи напоминаютъ, вѣроятно, поцѣлуи Восточной смуглолицей женщины, въ теплѣ и нѣгѣ которыхъ чувствуется холодокъ этихъ великолѣпныхъ зубовъ... А она тоже -- и смуглолицая, и темноволосая, и гибкая, какъ баядерка. Вообще -- она очень пластична. Маленькая Клеопатра, какъ обозвалъ ее Сагинъ...
   Я говорилъ и, забывая, что рядомъ со мной -- докторъ, разсѣянно потиралъ свою грудь, которая опять у меня стала побаливать...
   Сто замѣтили.
   -- Что -- опять ломитъ грудь?-- тревожно спросила Елена.
   Я спохватился. Но было ужъ поздно. Меня подвергли допросу...
   -- Ты опять не принималъ облатокъ -- да?
   -- Да,-- во время поѣздки...
   -- Но, зачѣмъ же ты такъ! Вѣдь, ты жъ обѣщалъ...
   Мнѣ дали сейчасъ же что-то принять, уложили на диванъ и стали массировать грудь... Елена стояла сбоку меня на колѣняхъ и засучивъ рукава великолѣпныхъ рукъ (цѣловать мнѣ ихъ не позволили), серьезно занялась своимъ докторскимъ дѣломъ. Я чувствовалъ близость моей Вероники, запахъ духовъ ея, ласку прикосновеній: и этотъ гипнозъ равномѣрно бѣгущей руки,-- и мнѣ хорошо было: боль стала стихать -- и я задремалъ...
   Когда я очнулся -- Елена сидѣла на полу и плакала...
   -- О чемъ ты?-- тревожно спросилъ я, привставъ на диванѣ.
   -- О, такъ! пустяки... Я не могу этого видѣть!-- и она указала на слѣдъ моей дуэльной раны.-- Я хотѣла поцѣловать это страшное мѣсто -- и вдругъ поняла, что я не имѣю права на это,-- что это чужое, что этого мѣста должны касаться другія губы,-- и ихъ... (она прижалась ко мнѣ),-- ихъ нѣтъ... она не могла, она не смѣла уѣхать! она должна быть съ тобой!
   Я могу уѣхать и быть гдѣ-нибудь близко... Ты пріѣзжалъ бы ко мнѣ. И я сама могу къ ней поѣхать, сказать, упросить ее...-- и она прижималась ко мнѣ и рыдала...
   И не скоро я могъ успокоить ее и убѣдить ее въ томъ, что все это совсѣмъ невозможно; что это бы значило только измучить себя и другихъ; что Зина -- скорѣе умретъ чѣмъ вернется назадъ; и что я (при всемъ моемъ уваженіи къ ней и любви),-- я никогда не принялъ бы этой подачки вымоленнаго чувства, да еще -- опираясь на какую-то глупую царапину, о которой смѣшно даже вспомнить...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

-----

   Въ этотъ пріѣздъ свой къ Еленѣ я почувствовалъ (какъ никогда раньше), что я какъ-то особенно и какъ-то исключительно люблю свою Веронику,-- что безъ нея я не могъ бы себѣ и представить возможности жизни... Она была той женщиной, о которой я мечталъ всю свою жизнь. Я мучительно любилъ Зину и Сашу. Но все это -- было не то...
   

CLXXXVI.

   Въ концѣ мая, Иванъ Родіоновичъ предложилъ мнѣ, послѣ обѣда, проѣхать въ цыганскій таборъ, который стоялъ въ Лобановскомъ лѣсу, верстахъ въ десяти отъ насъ. Ему надо было выбрать тамъ нѣсколько лошадей, въ которыхъ мы очень нуждались, послѣ того, какъ къ посѣву намъ пришлось уступить нѣсколько своихъ "подлѣтковъ" крестьянамъ. Послѣ голодной зимы, многимъ изъ нихъ, проѣвшимъ своихъ лошадей, не на чемъ было пахать,-- и они осаждали насъ просьбами...
   Я съ радостью согласился. Меня просто тянула картинность обстановки и жизни этихъ бродячихъ номадовъ,-- хотѣлось прикоснуться къ этой дикой, невѣдомой жизни тряпичныхъ шатровъ, скованныхъ лошадей, гортаннаго говора, характерныхъ лицъ, живописныхъ костюмовъ,-- и все это -- при свѣтѣ и дымѣ курчавыхъ костровъ шумнаго табора...
   Проскакавъ въ полчаса это небольшое пространство, я -- на сильно взогрѣтой лошади, которая, отставляя то ту, то другую ногу, горбилась подо мной, чтобы щипать сочную траву лѣса,-- стоялъ въ центрѣ огромнаго табора. Онъ съѣхался съ разныхъ сторонъ въ это условное, излюбленное ими мѣсто -- на опушкѣ стараго лѣса, по которому, широкою лентой, тянулся Муравскій шляхъ,-- и сталъ общимъ станомъ, шатровъ въ пятьдесятъ...
   Иванъ Родіоновичъ и молодые цыгане ушли къ табунамъ, а я остался на мѣстѣ. Я жадно смотрѣлъ на эту живую картину, полную красокъ и звуковъ, и вѣяній дикой, невѣдомой воли... Смотрѣлъ -- и не могъ насмотрѣться! Это было такъ необычно и такъ ни на что не похоже, это врывалось такимъ дерзкимъ и неожиданнымъ эпизодомъ въ общій тонъ будничной, сѣренькой жизни, что походило на сонъ или бредъ...
   Мнѣ никто не мѣшалъ созерцать. На меня не обращали вниманія, занятые бесѣдой со своими родными, знакомыми, съ которыми только-что встрѣтились. Одни только полуголые и вылитые Словно изъ бронзы цыганята окружали меня, да и то -- интересуясь больше не мной, а моей лошадью, сбруей сѣдла и лакированной кожей моихъ сапоговъ. Они все это зорко осматривали, осторожно ощупывали, касаясь меня, моихъ ногъ и разливая по тѣлу пріятный ознобъ своихъ вкрадчивыхъ пассовъ...
   Ярко пылали костры. Оборванные шатры слегка розовѣли, и тѣ же блѣдные блики огня бродили по смуглымъ, характернымъ лицамъ бородатыхъ, морщинистыхъ старцевъ. Заостренные профили костлявыхъ старухъ, подбородки которыхъ тянулись къ носамъ, а носы къ подбородкамъ, придавали имъ видъ вѣдьмъ,-- и онѣ были эффектны и страшны въ своихъ оборванныхъ, пестрыхъ костюмахъ... Молодыя женщины, откровенно обнаживъ свои отвислыя, темныя груди, кормили бронзированныхъ своихъ ребятишекъ, и не обращали на себя вниманія зрителя -- ни своей красотой, которая уже отцвѣла и поблекла, ни живописнымъ своимъ безобразіемъ, какъ ихъ старухи-вѣдьмы. И только молодыя, стройныя дѣвушки, съ гибкими движеніями и молодымъ блескомъ большихъ и черныхъ какъ ночь глазъ, которые полны были нѣги и обѣщали любовь "жарче дня и огня",-- только онѣ, среди этой ветоши, грязи, демоническихъ лицъ и фигуръ, среди этого хаоса тряпичныхъ шатровъ, тянули и звали къ себѣ, какъ скрытыя чары... Онѣ держались особнякомъ. Онѣ лукаво посматривали. Онѣ перешептывались и задорно смѣялись чему-то, сверкая зубами... Ихъ упругія груди дрожали при смѣнѣ; ихъ гибкія, какъ стальныя пружины, молодыя фигуры чувственно зыбились, и очаровывали, и навѣвали знойныя мысли...
   Угрюмый лѣсъ (все больше -- старыя, покрытыя лишаями осины) служилъ фономъ этой фантастической картины. Лязгали конскія цѣпи; доносились ржанья и визги дерущихся лошадей, смѣнъ и гортанные крики... Пятна пестрыхъ костюмовъ, заостренныя пирамиды бѣлыхъ, дырявыхъ шатровъ дразнили глаза непривычною гаммою красокъ...
   Я слушалъ, смотрѣлъ -- я въ груди у меня что-то дрожало и рвалось наружу... Завидно мнѣ было!
   ...Вотъ оно (думалось мнѣ) -- одно изъ рѣшеній задачъ! Все ясно, просто и даже красиво. Здѣсь нѣтъ мѣста вопросамъ: "быть или не быть?",-- здѣсь все рѣшено и не нуждается даже въ провѣркѣ. Укралъ или купилъ лошадь, сбылъ ее; выпросилъ въ деревнѣ кусокъ сала (есть и свой),-- и счастливъ! И нѣтъ ни праваго, ни виноватаго, ни слабаго, ни сильнаго. Просто -- коммуна. Всѣ дики, свободны и равны. Имъ даже и революцій не надо. Они -- эпизодъ въ общей жизни народовъ. Они -- вездѣ дома. Ихъ шатеръ -- куполъ неба. И они такъ давно уже живутъ своей обособленной жизнью, что только путемъ кропотливаго анализа ихъ языка удалось установить ихъ далекую родину. Выходцы Индіи, они -- эти изъ бронзы вылитые люди -- принесли къ намъ и этотъ металлъ (коварный намекъ на далекое прошлое!), О, да,-- отъ нихъ и вѣетъ доисторической давностью бронзоваго вѣка. Они и зовутъ себя "Ромъ" -- племя, толпа, человѣкъ. Скудный паспортъ. Кто они? Это -- загадка еще и теперь. Ихъ зналъ еще Геродотъ и звалъ ихъ -- "сигинны". Когда они вышли изъ Индіи (а кто оттуда не вышелъ?)? Никто достовѣрно не знаетъ. И кто они были тамъ -- въ Индіи? Тоже не знаютъ, и относятъ ихъ къ длинному ряду племенъ. Они -- красивая загадка исторіи... Въ Россіи они -- христіане; въ Испаніи и Франціи -- католики; въ Турціи -- магометане. Но это лишь гримъ. Это -- вынужденная обстоятельствами поза. Сами съ собой они -- поклонники сѣдыхъ миѳовъ, въ которыхъ живетъ еще шопотъ невѣдомой дали... Ихъ лицъ и фигуръ коснулся рѣзецъ тысячелѣтій. Ихъ смуглыя руки и ноги -- малы и очень породны. Они -- подлинные аристократы крови. Когда они поютъ и танцуютъ -- мы начинаемъ вдругъ понимать красивую тайну ихъ жизни. Тогда -- насъ осѣняетъ звѣздное небо; насъ окружаетъ просторъ степи; насъ грѣютъ костры лѣса; насъ нѣжатъ гибкія объятія женщины, которая насъ любитъ "жарче дня и огня"...
   ...Мы пытались такъ жить. Въ мечтѣ, правда... Но и тамъ даже -- мѣщанскій кругозоръ нашей жизни и нашей натуры нашепталъ намъ красивую ложь. Вотъ она --
   
   ...счастья нѣтъ и между вами,
   Природы бѣдные сыны,
   И подъ издранными шатрами
   Живутъ мучительные сны...
   
   И ваши сѣни кочевыя
   Въ пустынѣ не спаслись отъ бѣдъ,
   И всюду страсти роковыя,
   И отъ судебъ защиты нѣтъ...
   
   ...Мы это непрочь и теперь декламировать. А между тѣмъ, это -- просто музыка словъ. Не больше! Въ самомъ дѣлѣ. Что такое счастье? Отсутствіе "мучительныхъ сновъ" и "страстей"? Совсѣмъ нѣтъ. Тутъ и доказывать нечего. Вѣдь какое бы мы тамъ ни давали опредѣленіе "счастья",-- оно прежде всего -- извѣстное состояніе нашего организма, которое надо сознать и почувствовать... И чѣмъ сильнѣе и интенсивнѣе будетъ оно, состояніе это,-- тѣмъ глубже, полнѣй будетъ и его воспріятіе... И какъ безъ соотношенія свѣта и тѣни не можетъ быть и картины, такъ и безъ "мучительныхъ сновъ" (а они -- тѣнь "страсти"), не можетъ быть и счастья. Убѣгать отъ мучительныхъ сновъ -- это все равно, что пытаться бѣжать отъ своей тѣни. отъ нея не уйдешь. И какъ эта, послѣдняя, пропадаетъ сама собой въ темнотѣ такъ и "мучительные сны" гаснутъ въ могилѣ... "тамъ -- можно искать все, что угодно (тамъ можно, напримѣръ, "укрытье отъ вѣтра", какъ каламбурилъ Гамлетъ), но только -- не счастья... нѣтъ! не страсти и не мучительные сны отнимаютъ у насъ наше счастье, а -- нѣчто другое. Пушкинъ хотѣлъ принять позу несчастнаго, но у него это не вышло. Это была одна изъ "элегическихъ затѣй" поэта...
   ...Прогнозъ нашего несчастія не въ этомъ...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Ко мнѣ подъѣхало нѣсколько всадниковъ.
   -- Присмотрѣлъ пять головъ,-- сказалъ мнѣ приказчикъ.-- Прикажете показать?
   -- Нѣтъ. Послѣ..-- не сразу отвѣтилъ я, съ трудомъ отрываясь отъ мыслей...
   -- Дорого просятъ!-- сказалъ онъ.
   -- Ну, чего тамъ дорого! Летучія лошади! Летучія!-- протестовалъ знакомый намъ цыганъ -- Петръ Иванычъ.-- Ты погляди только, баринъ.
   Одно слово -- летучія! И въ чемъ расходимся? Ты вотъ спроси. И говорить вовсе не о чемъ!
   -- Въ пятидесяти рубляхъ,-- отвѣтилъ приказчикъ,
   -- Вотъ что, Петръ Ивановичъ. Я твоихъ лошадей не видалъ, но соглашаюсь на эту цѣну. Но за это -- устрой ты мнѣ пѣсни и пляски...
   -- Идетъ! Безъ этого ужъ, ты знаешь, не водится! Извѣстно: магарычъ... Десятку какую на водку накинешь -- и квитъ!
   -- Хорошо, хорошо! Только скорѣй...
   Все засуетилось...
   Появились двѣ-три гитары, балалайки, скрипки, какія-то своеобразныя флейты, кастаньеты и бубенъ. Напротивъ меня образовался тѣсный кругъ изъ живописныхъ, мозаическо-пестрыхъ фигуръ, черные глаза которыхъ сатанински мерцали изъ-подъ тяжелыхъ бараньихъ шапокъ мужчинъ и -- тряпичныхъ повязокъ женщинъ. Появились и дѣвушки. И лѣсъ дрогнулъ отъ звуковъ разгульной, рокочущей пѣсни, отъ которой ширилась грудь и сладко замирало сердце...
   Въ кругъ порывисто вбѣжала молоденькая и гибкая, какъ трость, подростокъ-цыганочка (ей было не больше 15-ти лѣтъ),-- она дико вскрикнула и, вскинувъ руки, гибко, толчками, пошла впередъ, запрокинувъ вверхъ голову. Небольшія, упругія груди ея заостренно упирались въ полотно тонкой рубахи и нервно дрожали... Волнообразныя движенія ея рельефно обрисовывали все ея статное тѣло. Иногда она вертѣлась на мѣстѣ волчкомъ -- и тогда смуглыя ножки ея открывались выше колѣнъ. и снова -- прыжкомъ вырываясь изъ этого вихря движеній -- она, подрагивая грудями на каждомъ шагу и равномѣрно раскачивая бедрами, медленно шла по кривой тѣснаго круга... Иногда она вдругъ застывала на мѣстѣ и превращалась вся въ трепетъ -- и тогда голова ея совсѣмъ запрокидывалась, черные глаза закрывались въ истомѣ блаженства, а изъ полуоткрытаго рта, изъ-за сверкающихъ зубовъ ея вырывались воркующіе стоны...
   Я стоялъ какъ очарованный...
   Все это было такъ неожиданно и такъ крикливо-эффектно, такъ фантастично, что правда -- начинало казаться мнѣ сномъ. Одна только прозаическая фигура Ивана Родіоновича, который стоялъ сбоку меня, протестовала противъ фантазмы.
   Вечерѣло. Въ лѣсу становилось темнѣй -- и красноватые блики курчавыхъ костровъ рѣзче и ярче вырисовывали подробности пестрой картины, вырывая изъ общей массы контуровъ ту или иную деталь: то -- зарисъ орлинаго носа, то -- серебристо-курчавую шапку волосъ бородатаго старца, то -- изящно-изогнутую линію шеи и торса молоденькой дѣвушки, заостренныя груди которой розовѣли подъ тонкой рубахой и казались рельефнѣй...
   Пѣсня смѣнялась пѣсней, и не одна уже стройная дѣвушка, одна за другой, танцовала въ кругу, Но лучшей изъ нихъ была -- первая. Я никогда не видалъ ни такого экстаза, ни такой: знойности страсти, которую минировалъ мнѣ танецъ цыганки...
   Я отыскалъ ее глазами въ толпѣ дѣвушекъ и позвалъ жестомъ.
   Она подбѣжала.
   -- Ты лучше всѣхъ ихъ танцуешь,-- сказалъ я, слѣзая съ лошади.
   -- Непггавда!-- картавя, отвѣтила дѣвушка.-- И всѣ такъ...
   -- Ты еще потанцуешь?
   -- Дай золотой...
   Я далъ -- и смуглая ручка жадно схватила монету.
   -- Скажи мнѣ: это -- танецъ любви?
   Она удивленно взглянула...
   -- Ты танцуешь, какъ любишь,-- пояснилъ я.
   Она засмѣялась...
   -- Я заплачу тебѣ больше. Я дамъ и еще золотой -- только, танцуя, ты сильнѣй еще разскажи, какъ ты умѣешь любить...
   Она только кивнула курчавой головкой, лукаво смотря и задорно сверкая зубами...
   -- А ты бы хотѣлъ, чтобы я полюбила?
   -- Конечно.
   -- А сколько ты далъ бы?
   -- А сколько ты хочешь?
   -- О, много! Ты столько не дашь!--нерѣшительно какъ-то сказала она, исподтишка наблюдая...-- Скажи же мнѣ -- сколько?
   (Мы говорили подъ рокотъ разгульной пѣсни -- и насъ никто не могъ слышать.)
   -- Много! Гоггсть золота -- сто ггублей! Не дашь?
   -- Нѣтъ, дамъ.
   -- Непггавда!
    Она съ минуту подумала.
   -- Когда поѣдешь домой -- свеггни съ Муггавки напггаво въ лощину, и по ней поѣзжай на свой лѣсъ...
   -- И ты меня встрѣтишь?
   -- Увидишь. Такъ дай золотой: еще потанцую... И больше меня не зови. Поговогги и съ дггугими...
   Я далъ золотой -- и смуглая ручка опять жадно схватила монету...

-----

   Темно уже было, когда я простился съ таборомъ.
   Иванъ Pодюновичъ, съ двумя цыганами, уѣхалъ впередъ и увелъ лошадей. Я немножко пождалъ -- и поѣхалъ, тепло распростившись со всѣми. И не одна смуглая ручка тянулась ко мнѣ, прося подарить ей за танцы." Не было только одной. Ее уже не было въ таборѣ...
   ...Неужели?-- мелькнуло во мнѣ., и въ груди у меня отозвалось вдругъ: да! да! да!
   Дрожащими руками я подобралъ поводья лошади и шагомъ тронулся съ мѣста. Ночь была синяя. Звѣзды ярко лучились. По сѣверу слабо отливало крыло погасавшей зари. Влажная, тихая ночь словно дремала...
   Помню: во мнѣ трепетала мелодія --
   
   При звѣздахъ лучистыхъ
   Тебя буду ждать...
   
   А въ груди только отзванивало: да! да! да!..
   Муравка, широкою лентой, всползала на взлобокъ, опять загибалась въ лощину, которая изо ржи выползала какъ-разъ на дорогу. Я задержалъ лошадь -- и нерѣшительно остановился: ѣхать ли?..
   -- Да! да! да!-- отзванивало сердце...
   Я повернулъ вправо -- и поѣхалъ лощиной...
   Во ржи колыхнулась стройная тѣнь...
   Я толкнулъ испуганно храпнувшую и отсѣвшую въ сторону лошадь -- и подъѣхалъ къ цыганкѣ....
   -- Нѣтъ, нѣтъ! не слѣзай. Не здѣсь. Тамъ -- дальше,-- указала она гибко рукой.-- Возьми меня на лошадь...
   И не успѣлъ я помочь ей, какъ она, опершись о носокъ моего сапога, быстро вскочила ко мнѣ, скользнула, какъ кошка, на круппъ лошади (та даже задыбилась), и -- охвативъ меня сзади руками -- тихо шепнула мнѣ:-- "трогай"...
   -- Куда?
   -- Тутъ -- близко. Тамъ есть котловинка. Тамъ -- сѣно и кустикъ (пггивязать дуггака этого). Вишь ты -- боится! Милый, милый...-- ласкала она -- шарахавшуюся при каждомъ ея движеніи -- лошадь...
   Проѣхавъ немного, мы уперлись въ котловинку и -- спѣшились.
   Я хотѣлъ привязать лошадь...
   -- Не такъ, не такъ!-- сказала она, вырывая поводья и быстро скрѣпляя узломъ ихъ...
   Я потянулся къ ней...
   -- Нѣтъ! нѣтъ! Обманешь! Дай золото...
   Меня покоробило.
   -- На!-- сказалъ я, давая ей кошелекъ.
   Но она все не вѣрила (боялась обмана), и я помогъ сосчитать ей... Денегъ было больше ста (почти 200 руб.),-- и она, прижимая къ груди ихъ, сказала:
   -- Я никогда-никогда не любила. Никого! Слышишь ты? Дай мнѣ ихъ всѣ! Я стою и больше...
   -- Возьми,-- сказалъ я.
   Она восторженно всплеснула руками...
   -- Милый! желанный ты мой!-- рванулась цыганка ко мнѣ.-- Все отдалъ...
   Ея упругія, острыя груди касались меня... Я схватилъ ея талію -- и она была до смѣшного тонка и упруга и гнулась, какъ змѣйка...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   -- Милый, милый ты мой!-- минуту спустя, трепеща вся, прерывисто шептала она, прижимаясь ко мнѣ.-- Ты подожди еще ѣхать. Потомъ... Я еще буду любить тебя! Я вѣдь тепеггь никогда-никогда ужъ тебя не увижу! Завтгга мы ѣдемъ. Я буду помнить тебя. Буду плакать. Ты въ сеггдцѣ у меня -- здѣсь!-- указала она..-- Я какъ увидала тебя -- такъ и полюбила...
   -- А золота требовала! Зачѣмъ тебѣ оно?
   -- О, нужно! Я -- сиггота. Мой отецъ умеггъ. Одна мать. А замужъ итти -- все нужно: и повозку, и лошадь, и палатку, и все... У насъ такъ. У цыгана ничего нѣтъ, все -- у цыганки. А гдѣ мы возьмемъ? Я все думала (одна думала): полюбитъ богатый и -- все дастъ... И все ждала, и все ждала... Такъ и мать выходила. И она была сиггота. Сама мнѣ сказала...
   -- И она знаетъ, что ты здѣсь -- со мной?
   Она не сразу отвѣтила:
   -- Не знаю.
   -- А какъ зовутъ тебя, моя милая змѣйка?
   -- Маггинка.
   -- Малинка?-- засмѣялся я, цѣлуя ее...
   -- Не Малинка, а -- Маггинка, Маггина...-- старалась она правильно выговорить...
   -- Нѣтъ. Ты -- Эсмеральда.
   -- Кто? Какъ ты сказалъ?
   -- Эсмеральда. Это была одна красавица цыганка (такая:-- какъ ты), и ее звали такъ.
   -- Нѣтъ, не хочу. Я такъ и не выговоггю... А тебя -- какъ?
   -- Валентинъ.
   -- Ва-лен-тинъ...-- повторила она.-- Буду помнить. Молиться буду...
   -- Кому же ты будешь молиться?
   -- Богу. Только не вашемy, а своему -- цыганскому Богу...
   -- А у васъ есть такой?
   -- Есть. Мнѣ о немъ говоггила моя бабушка (стаггая, стаггая). Она, она -- умеггла. она никогда не была въ вашей цеггкви, и всегда молилась одна -- ночью. Ее у насъ не любили, не слушали. "она никого не любила. Меня только любила. она и сказала. Нашъ богъ,-- Таштеггъ...
   -- Какъ?-- переспросилъ я,-- Таштеръ?
   -- Да. Онъ глядитъ ночью съ неба. Онъ -- звѣзда.
   -- Покажи мнѣ ее.
   -- Ее еще нѣтъ: она не взошла. Пусть взойдетъ. Ты не уѣзжай, подожди. Онъ увидитъ тебя. Онъ будетъ знать -- кого я люблю и за кого я буду молиться... Онъ все сотвоггилъ. Онъ научилъ насъ любить. Онъ и насъ сотвоггилъ. Пегвые люди (когда никого-никого еще не было) были два бггатца -- Яма и Ями. Мнѣ бабушка говоггила. И мы -- отъ нихъ. Онъ далъ намъ коней. И научилъ насъ ковать желѣзо. Онъ все сотвоггилъ намъ...
   Я замиралъ отъ восторга, слушая этотъ чудный лепетъ младенческой мысли, въ которомъ звучало эхо былыхъ тысячелѣтій... Она жадно прижималась ко мнѣ. Она хотѣла любить -- и торопилась взять все, что могла ей дать короткая лѣтняя ночь... А завтра -- завтра она будетъ вспоминать и молиться богу Таштеръ -- яркой звѣздѣ неба...
   Не скоро взошла эта звѣзда!
   -- Вонъ, вонъ -- смотгги!-- вскочила она.-- Она была не видна за буггомъ...
   Это былъ -- Альдебаранъ (любимая звѣзда всѣхъ номадовъ). Онъ мерцалъ ярко-краснымъ свѣтомъ съ Востока -- далекой родины цыганки...
   -- Онъ видитъ тебя -- и тепеггь онъ уже знаетъ -- о комъ я буду молиться,-- говорила цыганка и все еще не пускала меня, хотя аудіенція состоялась уже -- я былъ представленъ прекрасному богу Таштеръ...

------

   Свѣтать уже стало, когда мы разстались.
   Моя Эсмеральда не плакала. Она только судорожно какъ-то прижалась ко мнѣ и поцѣловала меня въ грудь -- тамъ, гдѣ сердце...
   -- Чтобъ оно меня помнило!-- пояснила она, и сама отвязала мнѣ лошадь.-- А какъ ее звать?-- спросила она.
   -- Найда.
   -- Милый, милый!-- нѣжно шептала она, поцѣловавъ и моего коня въ мягкія, теплыя ноздри.-- Боится меня -- не пггивыкъ...
   Я обнялъ ее, разцѣловалъ ея смуглое личико, на которомъ легли уже свѣтлые тоны зари, и -- уѣхалъ...
   Я ѣхалъ по узкой межѣ, утопая во ржи, которая разступалась, какъ волны, и, взмахиваясь назадъ и замыкаясь за мной, осыпала меня (словно -- жемчугомъ) сбитой росой, щекотала мнѣ ноги и -- ущемляясь въ стремянахъ -- обрывалась съ короткимъ и стонущимъ звукомъ, какъ обрываются струны...
   А прямо передо мной, чуднымъ рубиномъ, сіялъ великолѣпный богъ Таштеръ, которому обо мнѣ теперь будетъ молиться смуглолицая, гибкая дѣвочка дикихъ шатровъ (дойдетъ ли ея молитва до неба?); а выше -- многограннымъ брилліантомъ -- переливало созвѣздье Плеядъ, дрожа и искрясь, и отливая огнями...
   Надъ селомъ и въ лощинахъ вставали сѣдые туманы и лѣниво куда-то ползли, протянувъ свои длинныя лапы... А лѣсъ словно горѣлъ -- онъ охваченъ былъ дымомъ...
   Я задержалъ лошадь -- и осмотрѣлся кругомъ...
   ...Хорошо! О, если бъ всегда это было!..
   
   Въ дымныхъ тучкахъ пурпуръ розы,
                       Отблескъ янтаря,
             И лобзанія, и слезы,--
   
   ...О, нѣтъ! Зачѣмъ это? Моя Эсмеральда не плакала...
   
                       И заря, заря!..
   

CLXXXVII.

   Кампанія продовольственной помощи (которая такъ истомила меня!) приближалась къ концу. Мнѣ предстояло сдѣлать послѣднюю выдачу "голоднаго хлѣба" за іюнь мѣсяцъ. Часть хлѣба была уже куплена, большую половину недостающаго намъ количества обѣщала доставить Управа, остальное -- мнѣ предстояло купить самому. А сдѣлать это было нетакъ-то легко. Хлѣбные запасы губерніи давно уже были истощены нами, и теперь, приходилось отыскивать -- гдѣ бы купить? Разославъ въ разныя стороны приказчика, старосту, ключника и кое-кого изъ знакомыхъ крестьянъ, я поѣхалъ и самъ, получивъ наканунѣ свѣдѣнія о томъ, что верстахъ въ 20-ти отъ насъ, у одного богатея-крестьянина, можно будетъ купить... Я поѣхалъ, и -- напрасно: хлѣбъ былъ уже проданъ въ сосѣдній уѣздъ. Я хотѣлъ ужъ вернуться домой, какъ мнѣ на дорогѣ сказали, что если я "не полѣнюся проѣхать" и еще верстъ 15-ть, то успѣю, поди, захватить одну партію хлѣба, которую еще не продали, но могутъ вотъ-вотъ и продать...
   Дѣлать было нечего -- и я, мало вѣря въ успѣхъ, "не поскучалъ" и -- поѣхалъ. На этотъ разъ мнѣ повезло: я успѣлъ "захватить", сторговалъ и купилъ. Хлѣбъ былъ прекрасный -- и я былъ очень доволенъ...
   Было ужъ поздно. Темнѣло. Заходила гроза. До дома было не близко (верстъ около сорока), да и дорога была мало знакомая -- путанная. А ночь обѣщала быть темной. Сергѣй не захватилъ съ собой "кожана" (глядѣться то было -- погода!-- оправдывался онъ),-- и мы порѣшили остаться и заночевать здѣсь...
   Дворъ у мужика-богатея былъ просторный и чистый. Подъ навѣсъ закатили коляску. Нашлось и лошадямъ мѣсто. Я рѣшилъ спать на телѣгѣ, вкаченной въ ригу. Провизія, которую Саша настойчиво совала всегда въ коляску и которая часто стѣсняла меня, на этотъ разъ была такъ кстати. Въ узелкѣ отыскались жареные цыплята, сыръ, хлѣбъ и бутылка вина. Красивая бѣлотѣлая и лукавая сноха хозяина (когда я пріѣхалъ -- она бѣлила холсты у колодца, откровенно обнаживъ свои бѣлыя полныя ноги),-- она "похлопотала" съ яичницей и принесла кувшинъ молока, которое оказалось прекраснымъ. Самъ хозяинъ возился съ самоваромъ. Это былъ коренастый и сильный старикъ, съ курчавой шапкой волосъ, густой бородой и "обстоятельной" рѣчью. Иней сѣдинъ едва коснулся его головы, а въ сѣрыхъ глазахъ у него далеко еще не погасли молодыя желанія... Онъ былъ бездѣтнымъ. Единственный сынъ его (мужъ молодухи) умеръ недавно въ солдатахъ. И при немъ жили племянники -- сыновья его вдовой сестры, которая недомогала и почти не выходила изъ пуньки. Ребятъ я тоже не видѣлъ,-- они (несмотря на погоду) были въ ночномъ. Старикъ былъ давно уже вдовъ,-- и все бабье хозяйство легло на сноху...
   -- Да: такъ вотъ и живемъ -- отъ бѣды до бѣды...-- самодовольно улыбнулся Данилычъ (такъ звали хозяина).-- Извѣстно: сирота кругомъ -- ни жены, ни сына. Сестра захирѣла. Одна и надежда -- сноха! Да и та съ старикомъ -- пополамъ да надвое...
   -- Ну, а--племянники?
   -- Эхъ, баринъ! И съ нихъ взятки гладки... Помру вотъ -- имъ все останется (съ собой не возьмешь!); а доведись, такъ-то, скажи что -- такъ носъ на сторону... Извѣстно: не отецъ, дескать,-- нынче въ привѣтѣ, а завтра на бѣломъ свѣтѣ. Такъ покладаютъ. Не въ свой, дескать, закромъ... А вотъ, помру -- отъ себя не откинутъ (дядинъ прибрѣтъ, дескать!). Вотъ и суди. А хозяйство -- оно, что дитя малое: гляди да гляди... Я вотъ (сейчасъ хоть бы взять) -- продалъ твоей милости хлѣбушка... А, вѣдь, какъ? Нешто это положенное -- или да бери? Годами, милый, соблено. Такъ-то. Хребтомъ да потомъ... А пусти безъ призору, такъ -- не то, чтобъ продать, а и сабѣ пойдешь купишь! Вотъ дѣло какое...
   Я слушалъ складную рѣчь старика -- и на красивомъ, румяномъ лицѣ молодайки искалъ отраженія сказанныхъ словъ, и -- напрасно: лицо снохи было холодно, сухо и замкнуто...
   ...Не въ ладахъ она съ нимъ!-- подумалось мнѣ, глядя на эту опрятную, статную бабу, привѣтливо угощавшую насъ и служившую намъ за столомъ...
   Не желая стѣснять хозяевъ, я сказался усталымъ и ушелъ къ себѣ -- въ ригу. Старикъ пошелъ проводить...
   -- Размолаживать стало...-- сказалъ онъ, глянувъ на небо.-- Къ восходу свалилось. Можетъ быть, къ ночи, глядь, и надумаетъ. Вишь, вишь -- попыхиваетъ!-- указалъ онъ на молнію.-- Ну,-- счастливо оставаться! Ворота-то -- какъ? припереть, али такъ?
   -- Спасибо. Не надо. Такъ будетъ виднѣй...
   -- Ну-ну...
   Онъ стоялъ -- а лиловатыя вспышки молніи трепетали на немъ, то вырывая изъ мрака его, то -- кутая въ тьму... B далеко и недовольно вурчалъ громъ, негодуя на шалости молніи...
   Старикъ постоялъ и -- ушелъ.
   Я остался одинъ.
   Въ телѣгѣ было постлано сѣно. Я прикрылъ его плэдомъ. Сложилъ пальто вмѣсто подушки. Подкатилъ телѣгу поближе къ воротамъ. Прилегъ и -- затихъ. Какъ-разъ напротивъ воротъ, за окопомъ, волновалась буйная рожь -- и шелестъ ея добѣгалъ и ко мнѣ... При вспышкахъ молніи мнѣ видно было:-- поле, которое шло скатомъ внизъ, и далеко за нимъ, загибаясь вдоль по лощинѣ, выползало село, кутаясь въ темную чащу ракитъ, изъ-за которыхъ (еще дальше) выступала стройная башенка церкви. Въ двухъ мѣстахъ, въ пролетахъ, между ракитами, серебрилась изогнутая лента ручья...
   Иногда начиналъ моросить дождь -- и съ пелены соломенной крыши я видѣлъ это при молніи) падали чудные камни -- изумруды, рубины, топазы... И тогда -- шорохъ дождя казался мнѣ шумомъ шажковъ крохотныхъ эльфовъ, бѣжавшихъ собирать эти розсыпи неба...
   Въ одномъ мѣстѣ (какъ-разъ на востокѣ) небо расчистило -- и глянули звѣзды. Большая, ярко-красная звѣзда царила надъ всѣми. Я узналъ ее: то былъ Таштеръ -- богъ, которому молится смуглая дѣвочка, знойныя, гибкія ласки которой трепетали въ крови у меня и сейчасъ... А порывы вѣтра доносили ко мнѣ дикіе запахи поля: пахло влажной землей, смокшейся рожью,-- пахло грозой -- этой наэлектризованной свѣжестью неба, отъ которой ширится грудь...
   ...Хорошо! Да,-- такъ бы вотъ и жить! Подъ куполомъ звѣзднаго неба; въ дикомъ привольѣ необъятнаго поля... И пусть смуглая дѣвушка молится богу Таштеру и жжетъ въ своихъ гибкихъ объятіяхъ... И ничего другого не надо. Ничего другого и нѣтъ. Все остальное -- миражъ пустыни. Люди вѣчно стремятся къ нему -- и ничего не находятъ, кромѣ "зубовнаго скрежета".... Все ложь; и вездѣ, и во всемъ -- ложь... "если какой-нибудь Герценъ зарвется и скажетъ "безтактную" правду -- его сейчасъ же закутаютъ въ тогу Петронія, окрестятъ "эстетомъ" и загромоздятъ его бутадами признанныхъ истинъ... Оно и понятно: про убожество говорить при убогихъ не принято...
   ...Но вернемся къ "шатрамъ"...
   ...Струны поэта рокочутъ мѣщанскую ложь о томъ, что "счастья нѣтъ и между вами"... Почему бы и нѣтъ? Земфира измѣнила? И только поэтому? Но это, вѣдь, до смѣшного личныя соображенія, которыми слишкомъ наивно пытаться опрокинуть вѣру въ счастье "шатровъ"! Такіе сюрпризы, поди, и подъ камергерскій мундиръ заползаютъ, за золотыми нашивками котораго, казалось бы, и еще мудренѣе пытаться искать "счастья", и не потому конечно, что измѣняютъ Земфиры, и тамъ (онѣ вездѣ измѣняютъ)... Да, да.-- "Что дашь ты, жалкій бѣсъ, какія наслажденья?" -- иронически спрашиваетъ Фаустъ передъ тѣмъ, какъ подписать контрактъ съ Чортомъ. И саркастически таксируя всѣ прелести жизни, говоритъ, между прочимъ, и по адресу той: же Земфиры:-- "Дашь женщину, чтобъ на груди моей она къ другому взоры обращала?" -- И не одинъ только Фаустъ, поди, на это пожалуется! Земфиры эти хронически измѣняютъ и вездѣ -- и подъ сѣнью "шатровъ" и подъ сѣнью "дворцовь" (тамъ даже и чаще пожалуй!),-- и стать обрамлятъ эти измѣны "шатрами" -- натяжка. Словомъ, вопросъ о счастьѣ "изодранныхъ шатровъ" остается открытымъ...
   ...Попробовать, развѣ? Я вотъ -- лежу сейчасъ въ крохотной ригѣ, и мнѣ хорошо! Почему бы и не перекочевать сюда? Потеря комфорта? Но, вѣдь, это -- вопросъ скорой привычки! Да и наконецъ: комфортъ будетъ и здѣсь. Чистая хата. Двѣ-три лошади. Уютный дворъ. Такая же вотъ рига, Простой столъ. Я -- силенъ. Я люблю и умѣю работать. Я пробовалъ цѣлыми днями пахать и коситъ -- и ничего... Саша будетъ со мной. Ее не испугаетъ эта неожиданная смѣна обстановки. И въ награду за это -- спокойная совѣсть, спокойная жизнь, спокойныя ночи въ объятіяхъ красавицы Эосъ... И все кончено. И загадка Сфинкса разгадана, и узелъ вопроса развязанъ, и не нужна уже будетъ жестокая правда Зенона... И все это -- въ награду за эту вотъ обстановку? Но, вѣдь, это такой "конецъ", который поистинѣ "достоинъ желаній жаркихъ"! Правда, шагъ этотъ не разрѣшаетъ "теоремы міра"; но я ее никогда и не пытался рѣшать (и кто знаетъ -- имѣетъ ли она и рѣшенье?). Но зато -- "теорему" моей личной жизни шагъ этотъ рѣшаетъ вполнѣ. Работа Сизифа будетъ закончена -- я докачу свой камень... И никто, и ничто ужъ не будетъ мѣшать мнѣ смотрѣть на это звѣздное небо, слушать шорохъ дождя, обонять ароматы грозы и любоваться розсыпью неба, которая сыплется съ этой соломенной крыши...
   Я даже привсталъ -- и засмѣялся отъ радости...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Тихо было. Гроза ужъ прошла. Не слышно было и грома. И только нѣмые зигзаги молніи, нѣтъ-нѣтъ, и -- писали огненные гіероглифы... А я лежалъ и дешифрировалъ ихъ...
   ...Нѣтъ, я не правъ. Этимъ шагомъ я не рѣшу никакой "теоремы". Зипунъ мужика -- схима. Конечно, если онъ только не гримъ, а подлинный костюмъ, о которомъ только и возможно серьезно стать разговаривать. Все остальное -- поза, очень, можетъ быть, и картинная передъ аппаратомъ фотографа, но пошлая и фарисейская въ жизни. Надѣвая зипунъ мужика, сразу становишься не "вы", а "ты", то-есть -- рабомъ и отверженцемъ. Это-то самое "ты", которое можно третировать всячески -- оскорблять, поносить, даже и просто бить... Въ зипунѣ мужика я долженъ срывать свою шапку передъ всякимъ. Иначе -- ее и просто собьють съ головы. Ѣдетъ ли губернаторъ или архіерей (этотъ кормленный намѣстникъ Христа),-- меня "выгонятъ" ровнять имъ дорогу и поправлять грязныя гати... Ѣду ли я по дорогѣ -- я долженъ свернуть передъ всякимъ. А нѣтъ -- меня "вытянутъ" кнутомъ и напомнятъ мнѣ -- кто я. Проѣзжаетъ ли земскій начальникъ играть къ предводителю въ карты, и не знаетъ его кучеръ дороги,-- я долженъ его верхомъ проводить. А откажусь -- меня посадятъ въ холодную. Пріѣзжаетъ ли начальство -- прокуроръ, слѣдователь и просто становой, и нужна имъ квартира,-- меня выгонятъ изъ моей избы и займутъ ее подъ постой. Случится пожаръ -- меня потащатъ за шиворотъ работать съ пожарной трубой; а не пойду -- выдерутъ плетьми. Есть у меня жена -- она просто "баба", и если она по несчастью красива -- съ ней въ правѣ заигрывать всякій: старшина, становой и урядникъ... Словомъ: это сплошная и длинная пытка, пойти на которую можно развѣ только изъ сладострастной потребности мученичества... Это -- тѣ же вериги, и хуже даже! Вериги -- это паѳосъ мученичества. А зипунъ мужика -- простой обиходъ и норма. Мученика веригъ подогрѣваетъ сознаніе подвига; его окружаетъ почтительное отношеніе всѣхъ окружающихъ. Зипунъ же мужика исключаетъ и это. Даже сѣрая куртка арестанта -- и та даетъ человѣку возможность взглянуть объективно на все его окружающее, какъ бы оно мучительно ни было.... Жестокость и грубость режима тюрьмы -- результатъ обстановки. Тамъ с?гая куртка -- мундиръ: она маскируетъ личность и характеризуетъ собой исключительность соціальнаго положенія, которое и ложится въ извѣстныя рамки. Тюрьма -- наказаніе. Зипунъ же мужика -- не мундиръ, а просто костюмъ. И здѣсь весь антуражъ обстановки третируетъ личность во всей своей циничной наготѣ ничѣмъ не подкрашеной правды... О, здѣсь драматизмъ положенія не въ томъ, что Земфира измѣнитъ, а въ томъ, что ее изнасилуетъ первый урядникъ...
   Я застоналъ отъ отвращенія и злобы...
   ...Такъ -- что же дѣлать? Все, что угодно, но только не это! Если это не гримъ и не поза (а это -- верхъ цинизма!), тогда -- это нѣчто такое ужасное, передъ чѣмъ поблѣднѣетъ и каторга... Такъ -- что же дѣлать? Выходъ есть. И я знаю его. Это -- "указать судьбѣ предѣлъ, за которымъ она не въ силахъ ужъ властвовать"... Въ этомъ...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   А молнія все еще бороздила небо...
   За ригой послышался шорохъ шаговъ -- и въ просвѣтѣ воротъ зарисовался силуэтъ женщины...
   При вспышкѣ молніи я узналъ ее. Это была сноха хозяина.
   -- Баринъ, а баринъ!
   -- Что нужно?-- привсталъ я.
   -- Не спишь? Ты не пугайся. До тебѣ я: поговорить съ тобой надыть... Можно?
   -- Иди. Она вошла въ ригу и -- сбросивъ ботинки, которые она надѣла вмѣсто калошъ -- подошла ко мнѣ, неслышно и гибко ступая босыми ногами...
   -- Къ табѣ я пришла...-- повторила, волнуясь она, подойдя и опершись о телѣгу.-- Дай, дескать, пойду и пожалуюсь: какъ, дескать, быть мнѣ? Житья мнѣ отъ свекра нѣту: лѣзетъ и лѣзетъ... Хоть ты -- что! Я и честью просила, и все... Чисто -- хоть въ омутъ! Холсты ли вотъ бѣлишь, полы ли затѣешь въ горницѣ мыть (извѣстно дѣло -- засучишься) -- какъ зазрилъ и ну ретовать... Чисто -- быкъ! Того и гляди, что -- силкомъ гдѣ прихватитъ... Боюсь пуще -- на сонную сызновѣсти кинется... Вотъ сдался-то на пропасть! И не знаю -- какъ быть мнѣ. Сейчасъ вотъ -- продалъ табѣ хлѣбъ -- намогарычился съ сватомъ -- и (какъ бѣлены, родимецъ, объѣлся!) лѣзетъ и лѣзетъ... И сторублевку-то мнѣ въ руки суетъ (а я съ него -- глазъ не возьму) и блажитъ-то меня всячески, и что-что не дѣлаетъ... А самъ ажъ трясется, колотикъ! Что ты мнѣ посовѣтуешь -- а?
   -- Уйти надо. Вотъ что.
   -- Ды то-то и я-то... Да -- куда? Свѣтъ бѣлый великъ! Сказать бы: подальше податься -- пачпорта нѣту. А развѣ дадутъ мнѣ! Напроситъ онъ, домовой, старшину (вмѣстѣ кубрятъ-то!),-- ну, и не накладывай слѣду... И дадутъ, скажи,-- итти не съ чѣмъ: у меня ломанаго гроша -- и того нѣту! Будь бы десятка какая -- я бъ въ тѣ бы края подалась: у меня, вишь, сестра моя тамотко съ мужемъ (извозчикомъ онъ)...
   -- Такъ вотъ -- самое лучшее. А денегъ -- это возьми у меня. Десяти рублей мало. Я дамъ тебѣ тридцать. Ты и доѣдешь, и тамъ -- пока что -- обойдешься...
   Я досталъ кошелекъ и -- при свѣтѣ молніи -- отсчиталъ ей деньги. Она нерѣшительно какъ-то взяла ихъ...
   -- Стыдно мнѣ брать-то, родимый! Диви-бъ мы ужъ бѣдные были:. ну -- такъ. А то, вѣдь, дворъ-то нашъ -- изъ села...
   -- Пустяки, молодуха! Сочтемся...
   Она присѣла ко мнѣ на телѣгу.
   -- Что жъ ты не спишь-то?-- спросила она, волнуясь все больше и больше.-- А я-то шла -- опасалась, что спишь ты ужъ давешь...
   -- Не спится, красавица.
   -- Что жъ такъ?
   -- Жить, милая, скучно...
   -- Ну? О чемъ же табѣ-то скучать? Молодой да пригожій, съ достаткомъ... Чего табѣ надыть? Мѣѣ-то ужъ -- Богь такъ велѣлъ! Одна, безъ родныхъ: ни кругомъ, ни около... И завдовѣла коли ужъ! Да и замужъ я шла не на радость: силкомъ отдавали -- абы пристроить! И съ мужемъ жила -- не смѣялась: постылъ мнѣ онъ былъ... А какъ взяли въ солдаты -- какъ камень съ шеи свалился... Извѣстно: душа не лежала. Такъ и живу вотъ -- монашкой. Ни въ дѣвкахъ была -- не любила, и замужемъ -- тоже...
   Она грустно вздохнула.
   -- Такъ-таки никогда и никого не любила?-- спросилъ недовѣрчиво я.
   -- Никого. Никогда. И съ мужемъ-то (думаешь) долго жила я? Нынче бъ женился, а мѣсяцъ сгодя -- и въ солдаты забрали... Тамъ онъ и померъ. Послѣ-то я ужъ схватилась... Не сына свекоръ женилъ, а для себя меня прочилъ: самъ зарился лѣшій! Съ первыхъ же дней оказалъ себя... Такъ и живу вотъ...
   Лиловатыя вспышки молніи вырывали порой изъ тьмы понуро сидящую фигуру молодой, статной женщины, и опять отдавали ее ночи... Я вспомнилъ ея румяное нѣжное лицо; мягкій взглядъ карихъ глазъ; ея полныя, бѣлыя ноги, съ красивыми икрами, охмеленный которыми влюбленный старикъ не давалъ ей прохода... И мнѣ вдругъ стало мучительно жаль этой напрасно загубленной молодости; этой женской тоски о любви, въ которой ей было отказано; этихъ невысказанныхъ теплыхъ и ласковыхъ словъ, которыя ныли въ груди и не слышали отклика...
   -- Прощай, милый баринъ. Спасибо на ласкѣ,-- тихо сказала она и -- гибко скользнула съ грядки телѣга...
   -- Подожди. Какъ зовутъ тебя, милая?
   -- Ариша.
   -- Послушай, Ариша... Мнѣ кажется (можетъ быть я и ошибся), что ты и еще мнѣ что-то хотѣла сказать, но -- раздумала. Да?
   Она оперлась о телѣгу и, стоя понуро, не сразу отвѣтила:
   -- Чего ужъ сказать-то?-- (голосъ ея дрожалъ и ломался).-- Хорошо вѣдь сказать къ мѣсту. Тогда, поди, сами слова говорятся... А такъ -- зря -- какъ и словъ тѣхъ-то нѣту! Чего говорить-то? Самъ ужъ, чай, видишь! Статочное, то-то, дѣло -- молодой да бабѣ по ночамъ шалаться! Аль ты мнѣ братъ, али сватъ? Непригоже и молвить...
   Я обнялъ ее.
   -- Ну, зачѣмъ говоришь ты такъ, милая? Можно прійти и не только, что -- къ брату...
   -- Какъ люба-то -- и можно. А какъ -- нѣтъ -- такъ чего ужъ? Стыда набираться! Э-эхъ, на-грѣхъ ты, баринъ милый, пріѣхалъ! Жила бы, жила я сабѣ -- худо ли, нѣтъ ли -- искать, видно, не на комъ! А то вотъ...-- и она прижалась ко мнѣ и заплакала...
   -- Ну, о чемъ же ты, милая?-- говорилъ я, лаская ее, какъ ребенка.
   -- О томъ, что то вотъ -- сама никого не любила; а какъ пришлось -- и сама ненужна оказалась... Вѣдь, нечто я -- какъ? Я вѣдь ума не рѣшилась: не за-большимъ шла я! Хоть душу отвесть бы -- за этимъ. Ночь полюбилась, а наутро простилась... Какъ въ пѣснѣ поется (слыхалъ, поди?):-- "Лети дескать, соколъ мой ясный! Не со мной табѣ дни коротать"...
   Я не могъ не улыбнуться, слушая эту наивную лирику вдругъ налетѣвшаго чувства... И что было дѣлать? Пришлось отозваться на этотъ порывъ. Она была "черноброва, статна, словно сахаръ бѣла"... Искренность чувства ея захватила меня,-- и я (какъ Сумѣлъ) инсценировалъ "казачью рѣчь и женскій шопотъ"...
   
   ...въ ясны очи глядѣлъ,
   Расплеталъ, заплеталъ русу косыньку ей,
   Цѣловалъ, миловалъ...
   
   И развѣ только вотъ -- "пѣсенъ волжскихъ" не пѣлъ...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   А вспышки молніи все еще трепетали во мраакѣ,-- онѣ врывались и въ ригу и заливали нескромнымъ свѣтомъ дрожащую отъ счастья Аришу... И эти неожиданные, нѣмые эффекты неба (оно, словно, подсматривало) такъ возбуждали и такъ бередили нервы... И не одно только это. Темное крыло моихъ мыслей (а онѣ еще не остыли во мнѣ), нѣтъ нѣтъ, и -- касались меня... И мнѣ становилось жутко -- и я былъ радъ, что я не одинъ, что возлѣ меня трепещетъ любящее сердце женщины, наивныя ласки которой глушили во мнѣ эту ноющую боль...

-----

   Ариша ушла на разсвѣтѣ.
   -- Вотъ, что -- сказалъ я, прощаясь съ ней.-- Если хочешь, милая, я могу тебя устроить и такъ. Слушай. У меня есть лѣсной хуторъ. Заглазный. Намъ нужна тамъ хозяйка. Объ этомъ мы не разъ уже думали, и только не знали -- кого бы намъ взять? Если хочешь, займи это мѣсто. Я бываю тамъ часто. Мы будемъ встрѣчаться. Ты будешь любить меня. И знай: я никогда не брошу тебя. И я только просилъ бы тебя, чтобъ все это было у насъ втайнѣ. Я не одинъ. Я женатъ. Мнѣ нельзя любить тебя явно. А я ужъ привязался къ тебѣ; я люблю ужъ тебя; и мнѣ было бы трудно съ тобою разстаться... Завтра же я и пришлю за тобой. Хочешь?
   И Боже мой какъ она радовалась! Какъ трогательно смѣялась, сквозь слезы...
   Я расцѣловалъ эти милые, каріе глазки и, усталый, уснулъ, завернувшись въ плэдъ, подъ шорохъ дождя, который давно ужъ накрапывалъ...
   

CLXXXVIII.

   Вотъ уже два дня, какъ Ариша живетъ у насъ въ хуторѣ...
   И Сашѣ, и нянѣ она очень понравилась. Внимательная, аккуратная, она оказалась и очень практичной. Не даромъ же она была за хозяйку мужика-богатея... Ариша оказалась немножко и грамотной: читала печатное и могла записать. Саша съ ней возится цѣлые дни, устраивая ее на новомъ мѣстѣ. Ей дали отдѣльную свѣтлую комнатку, въ одномъ изъ флигелей хутора, уютно обставили ее, снабдили вещами и нужной посудой... И когда я въ нее заглянулъ -- уголокъ Ариши глядѣлъ ужъ жилымъ. Все было чисто и убрано. У иконы горѣла лампадка. Сундукъ былъ прикрытъ чистымъ коврикомъ. Постель сверкала бѣлизной чистыхъ наволочекъ, съ кружевными прошивками. Въ углу, на скамейкѣ, стоялъ самоваръ. На лежанкѣ -- мурлыкала кошка...
   Ну, словомъ: это была одна изъ варіацій знакомой картины (и какъ она хороша у Полонскаго!):
   
   У меня ли не жизнь! Чуть заря на стеклѣ
   Начинаетъ лучами съ морозомъ играть,
   Самоваръ мой кипитъ на дубовомъ столѣ,
   И трещитъ моя печь, озаряя въ углѣ,
             За цвѣтной занавѣской кровать...
   У меня ли не жизнь! Ночью ль ставень открытъ,--
   По стѣнамъ бродитъ мѣсяца лучъ золотой;
   Забушуетъ ли вьюга,-- лампада горитъ,
   И, когда я дремлю, мое сердце не спить,
             Все по немъ изнывая тоской...
   
   -- Ну, что -- хорошо здѣсь, Ариша? Довольна ты, милая?
   Она только прижалась ко мнѣ -- и заплакала...

-----

   Сегодня утромъ за чаемъ...
   (Помню: небо было особенно чисто и ласково. Какъ нѣжно дышало оно! Неподвижно стояли деревья; и только макуши осинъ трепетали... А вверху -- лѣниво ползли бѣлыя тучки "по неразгаданнымъ, жестокимъ небесамъ"...),--
   ...мнѣ подали телеграмму.
   Я вскрылъ и -- прочелъ:
   -- Пріѣзжайте барышня больна тифомъ Аннушка --
   Холодная лапа ужаса сжала мнѣ сердце...
   Я не растерялся -- и посмотрѣлъ на часы. Было: часъ и десять минутъ. Поѣздъ долженъ былъ подойти къ станціи минутъ черезъ десять. Словомъ, успѣть доѣхать было немыслимо! Но успѣть доскакать верхомъ на слѣдующую станцію (усадьба лежала какъ-разъ между двухъ станцій),-- это было вполнѣ возможно. Отъ насъ до слѣдующей станціи было не больше 12-ти верстъ. Пока придетъ поѣздъ, да остановка, да пробѣгъ до слѣдующей станціи (а это -- 25 верстъ), остановка и тамъ... Успѣть было легко!
   Минутъ пять спустя -- я былъ ужъ на лошади...
   -- И я завтра пріѣду!-- рыдая, сказала мнѣ Саша.
   -- Нельзя, нельзя, милая! Ни за что, Я все-равно не пущу васъ...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   И никогда я не забуду этой бѣшеной скачки на перерѣзъ поѣзду! Я зналъ, что успѣю, что спѣшить мнѣ особенно нечего,-- зналъ и гналъ лошадь...
   Легче такъ было...
   

СХС.

   Я затихъ и присмирѣлъ только ужъ въ поѣздѣ. Вагонъ -- это клѣтка. Я не могъ его гнать впередъ, понукать и поднять надъ нимъ хлыстъ... Я долженъ былъ умѣть выносить и остановки на станціяхъ и видѣть -- какъ люди ѣдятъ, пьютъ, разговариваютъ, шутятъ, смѣются... И никогда весь драматизмъ полнѣйшей отчужденности и одиночества (и чѣмъ люднѣй -- тѣмъ это было сильнѣй, очевиднѣй),-- никогда я не чувствовалъ это съ такой осязательной ясностью. Ты готовъ себѣ размозжить голову о стѣны вагона? Пожалуйста! А я вотъ -- ѣмъ пирожокъ и разсказываю анекдоты... И я начиналъ ненавидѣть ихъ, этихъ мучителей! И (странно) мнѣ стало легче... Да,-- въ меня вошло что-то другое -- ненависть; и то, что было во мнѣ раньше однимъ и такъ заполняло меня,-- оно потѣснилось, впустивъ къ себѣ это другое... Я жадно всматривался въ эти глупые, жирные лбы, въ эти тусклые глаза, неопрятныя, сальныя лица -- к ненавидѣль.,
   -- Ну, слава Богу!-- сказалъ кто-то сзади меня сиплымъ, пропитымъ голосомъ.-- Мы опоздаемъ на 20 минутъ... (щелкнула крышка часовъ),-- и я, значитъ, успѣю здѣсь побѣѣаать до харьковскаго...
   И я даже всталъ, чтобъ посмотрѣть на того, кто это сказалъ: мнѣ нужно было видѣть, чтобы знать -- кого ненавидѣть...
   Грязный мальчикъ предлагалъ тульскіе пряники...
   Жирный, рябой человѣкъ (книгоноша) совалъ мнѣ въ руки Евангеліе...
   -- На малороссійскомъ языкѣ...-- соблазнялъ онъ меня...
   Кондукторъ и -- рядомъ съ нимъ -- высокій, худой старикъ, съ отвисшими, сѣдыми усами (контролеръ) просили дать имъ билетъ...
   Дама, съ потертымъ ридикюлемъ и уродливымъ, желтымъ лицомъ, извинялась и лѣзла зачѣмъ-то къ окну, толкая меня своими худыми колѣнями...
   А поѣздъ ползъ и ползъ...
   Я закрывалъ глаза, стискивалъ зубы и -- терпѣлъ эту муку...
   А что-то ныло во мнѣ и просилось наружу,-- это "что то" хотѣло, чтобъ я его вспомнилъ...
   ...Ахъ, да!-- радостно встрепенулся я вдругъ.-- Знаю! Цитата Зенона... Она и есть искомый отвѣтъ!
   Я усмѣхнулся -- и холодная, костлявая лапа ужаса, которая сжимала мнѣ сердце,-- лапа эта ослабла... Мнѣ стало лучше. Я вспомнилъ даже, что я давно не курилъ -- и досталъ папиросу...
   ...Да, да: это -- отвѣтъ, въ этомъ и выходъ! Жадная лапа судьбы тянется къ ней... И если дотянется и возьметъ ее,-- тогда мы предложимъ этой призрачной Дамѣ, съ костлявыми лапами, прихватить въ придачу и насъ. А тамъ -- какъ она хочетъ! Мы просто укажемъ предѣлъ ей. Она вонъ -- тоже лѣзетъ къ окну (какъ эта пассажирка) и мѣшаетъ мнѣ видѣть свѣтъ яркаго дня... Я смотрѣлъ въ это окно -- и мнѣ хорошо было. Я -- жилъ. Я жадно тянулся къ небу, по которому ползли облака, отливали румяныя зори; а ночью -- дрожали созвѣздья. И -- между ними -- и я такъ любилъ ихъ -- Волосы Вероники... (Кто это рыдаетъ?)...
   Я вздрагивалъ и -- стискивалъ зубы...
   Дама, съ желтымъ лицомъ, испуганно смотрѣла на меня. И (странно!) лицо ея стало прекрасно. Особенно -- глаза, на которыхъ сверкали вдругъ слезы...
   -- Простите, сударыня,-- сказалъ я, вставая.-- Я... мнѣ нездоровится...-- и, желая остаться однимъ, я прошелъ къ двери вагона и приткнулся къ окну...
   Внизу завывали колеса быстро несущагося поѣзда (мы шли подъ уклонъ). Я прислушался -- да!
   -- Цитата Зенона... цитата Зенона... ци-та-та...-- ясно говорили колеса...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Въ дверяхъ квартиры я столкнулся съ докторомъ (онъ шелъ отъ больной). Это былъ военный врачъ -- Андрусъ. Я зналъ его.
   -- Что?-- накинулся я.
   -- Тифъ, батенька! Тифъ...
   -- Опасно? Есть надежда?
   -- Еще бы не опасно!-- вскинулъ онъ плечи (молодой, здоровый, плечистый).-- А что касается дальнѣйшаго, такъ -- объ этомъ вамъ, миленькій, никто пока не можетъ сказать. Тифъ любитъ эффекты. Здѣсь осложненій -- и не перечтешь! Все можетъ быть. А вы -- что? къ больной?
   -- Да.
   -- Смотрите--поосторожнѣй: штучка прилипчивая...
   -- Э, бросьте объ этомъ! Скажите мнѣ: можетъ быть, нуженъ консиліумъ? Или -- вызвать профессора?-- и я назвалъ громкое имя одного изъ свѣтилъ медицинскаго міра.
   -- О-то! Вонъ оно -- что! Коли денегъ не жаль -- чего жъ? Валяйте! И мы на это чудо посмотримъ... Тысячи двѣ-три не пожалѣйте, онъ и пожалуетъ...
   -- Слушайте, докторъ. Организуйте все это... Относительно денегъ -- меньше всего думайте: сколько угодно! Понимаете? Сколько угодно...
   Я обнялъ его...
   -- Да что вы, миленькій! Такъ нельзя. Зачѣмъ нервничать? Все, что возможно и нужно (чего даже и не нужно),-- все это мы сдѣлаемъ...
   А пока -- вотъ что. Она и сама докторъ. Значитъ, и знаетъ, что это опасно для окружающихъ (прилипчиво). И если вы хотите здѣсь быть...
   -- Безотходно!
   -- Ну, вотъ. Такъ вы ей такъ и скажите, что у васъ былъ уже тифъ (солгите), и что -- для васъ не опасно. А то -- она безпокоиться будетъ; а это, миленькій, совсѣмъ нежелательно... Ну, пока -- всего хорошаго! Я черезъ часъ забѣгу... А вы -- что? родные съ ней, съ Еленой Владимировной?
   -- Болѣе, чѣмъ родные. Она для меня -- все на свѣтѣ!
   -- А! это... (въ черныхъ глазахъ доктора мелькнуло участіе).-- Такъ, такъ... Ну, ничего, миленькій,-- утѣшьтесь! Не такъ уже это страшно, какъ принято думать. И помните: и отъ тифа выздоравливаютъ, и отъ прыща, иной разъ, умираютъ...
   Онъ потрепалъ меня по плечу и -- ушелъ...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Елена была въ забытьѣ, бредила -- и не узнавала меня...
   -- Валентинъ Николаевичъ, батюшка! что жъ это такое? Господи!-- порывисто бросилась ко мнѣ Аннушка. она припала ко мнѣ и заплакала, раскачиваясь изъ стороны въ сторону...
   Къ намъ подошла молодая, опрятная дѣвушка (въ комнатѣ былъ полумракъ -- и я ее не замѣтилъ сначала, худая, блѣдная, съ огромными свѣтло-голубыми глазами, которые заслоняли все ея личико...
   -- Я -- фельдшерица,-- сказала она.-- Бѣда мнѣ вотъ право, съ ней -- съ этой Аннушкой! Такъ нельзя. Сейчасъ больная не слышитъ. А то -- и совсѣмъ нехорошо. Это ее безпокоитъ...
   -- Не буду, не буду!-- замахала руками та, давясь и глотая слезы... она хотѣла что-то сказать, но только всплеснула руками -- и, зарыдалъ на всю комнату, бросилась вонъ...
   И опять -- холодная, костлявая лапа ужаса сжала мнѣ сердце...
   -- А вы -- тоже такой-то дурной?-- ласково улыбнулась мнѣ фельдшерица.
   -- Я буду такимъ, какимъ надо,-- сказалъ я.-- Я буду ходить за ней и не уйду отсюда...
   -- Такъ намъ никого и не нужно! А то мы хотѣли ужъ звать сестру милосердія. Трудно, знаете, въ ванну было сажать намъ: она такая большая...
   -- Я одинъ ее буду носить. Скажите: вы та самая фельдшерица, которой Елена хотѣла предложить свою комнату -- да?
   -- Та самая. Я -- Леоньтьева. А вы -- Абашевъ?
   -- Да.
   Она протянула мнѣ руку.
   -- Скажите,-- сказалъ я:-- гдѣ она заразилась?
   -- Въ командировкѣ. Была у тифозныхъ -- въ уѣздѣ.
   Опять рыданія подступили мнѣ къ горлу... Но я пересилилъ себя, и только припалъ къ ногамъ Елены, прижимаясь къ нимъ и цѣлуя ихъ -- эти милыя ножки, которыя самоотверженно шли дорогой суроваго подвига...
   

СХСІ.

   Послѣ ванны, Елена пришла въ себя...
   -- А! ты уже здѣсь?-- говорила она, когда я изъ ванны переносилъ ее на кровать и -- пока оправляли тамъ -- держалъ ее на рукахъ.-- Милый! зачѣмъ ты пріѣхалъ? Это пустяки. Я выздоровлю. А ты -- боюсь -- заразишься...
   -- Объ этомъ не думай. У меня былъ уже тифъ.
   -- Правда это? Не лжешь ты?
   -- Нѣтъ, нѣтъ! Клянусь тебѣ... И потомъ: неужели же ты могла допустить, что я могъ бы, боясь какого-то тамъ тифа, не быть здѣсь?
   -- Но, я выздоровлю. А у тебя -- нехорошее сердце! Я и боюсь...
   -- Не бойся. Тифъ былъ у меня...
   -- Тогда -- ничего. Тогда я рада, что ты здѣсь...
   -- Ну...-- сказала мнѣ Вѣра Николаевна (фельдшерица):-- готово. Кладите...
   А я все еще медлилъ: мнѣ жаль было разстаться съ своей милой ношей...
   Она поняла -- и прижалась ко мнѣ...
   -- Милый!-- тихо шепнула она, цѣлуя меня.-- Довольно...
   -- Да!-- вспомнила Вѣра Николаевна,-- а какъ же волосы-то? Надо
   обрѣзать...
   -- Да, да,-- согласилась Елена,-- Пропадутъ, все-равно...
   Это было ужасно!
   Я судорожно припалъ къ ногамъ ея...
   -- Но, дорогой мой, они опять вырастутъ!-- утѣшала меня Елена.-- Лучше даже...
   Принесли ножницы.
   -- Нате,-- сказала Вѣра Николаевна, протягивая мнѣ ихъ...
   -- Нѣтъ, нѣтъ!-- запротестовала Елена.-- Вы -- сами... Онъ (видите -- какой онъ жадный!),-- онъ будетъ жалѣть ихъ...
   Я закрылъ глаза.
   И потомъ, когда я увидѣлъ эту чудную золотую косу въ рукахъ фельдшерицы,-- косу, которую я такъ часто ласкалъ, заплеталъ-и расплеталъ ее, прячась лицомъ въ ея ароматную, нѣжную сѣнь, а нѣтъ -- обвивалъ себѣ ею шею,-- я не выдержалъ и зарыдалъ, какъ ребенокъ...
   -- Но, дорогой мой, о чемъ ты? Они вырастутъ! И ты опять будешь ласкать ихъ...-- утѣшала Елена, разглаживая мнѣ вспутанные волосы.-- Видите, какой онъ...-- говорила она, улыбаясь, сквозь слезы...
   А я прижималъ къ груди эти отрѣзанные Волосы Вероники, которые, можетъ быть, снова хотѣло украсть это жадное небо...
   

CXCII.

   А теперь...
   Какъ странно звучитъ это дребезжащее слово теперь... Обрубленно, коротко, словно оборванная квинта...
   Тогда и теперь... Для меня это -- цѣлая эпоха.
   Какъ все это было? Необычно и странно, но все-таки было... Должно быть, такъ это всегда и бываетъ? Не знаю. У насъ это было такъ. И я хорошо это помню.
   Прежде всего (какъ только началась эта длинная и затяжная борьба со смертью) -- я потерялъ сознаніе времени. Это была какая-то звенящая пустота... Я не отходилъ отъ больной. Я потерялъ способность хотѣть спать, и переживалъ какое-то странное состояніе полубреда...
   Одна мысль одно желаніе, одна цѣль -- все это фиксировалось на одномъ: спасти и вырвать больную изъ цѣпкихъ когтей тифа, который казался какимъ-то ползучимъ чудовищемъ, съ цѣпкими лапами, которыя мы, напрягая всѣ силы, старались разжать и вырвать изъ нихъ Елену...
   Она почти не приходила въ себя. И мы, то-и-дѣло, собирали консиліумъ изъ трехъ-четырехъ докторовъ, и они обсуждали положеніе дѣла. Они говорили о сердцѣ, о "дольчатомъ воспаленіи" легкихъ и о чемъ-то еще... Знаменитость медицинскаго міра отказался и не поѣхалъ къ тифу. Я предлагалъ ей "какой угодно" гонораръ, телеграфировалъ, молилъ, укорялъ... Мнѣ перестали наконецъ отвѣчать. Тѣмъ дѣло и кончилось...
   -- Но, вѣдь, онъ и не нуженъ... Поймите!-- трясъ меня за плечи Андросъ.-- Онъ -- прогностъ. А мы уже знаемъ, что это -- тифъ. Ну? Зачѣмъ онъ намъ? Вѣдь, леченіе тифа извѣстно и фельдшеру. То-есть его, собственно говоря, даже и нѣтъ. Чистота, уходъ, хорошее питаніе, ванны... И это почти все. Здѣсь важны осложненія,-- и мы за этимъ слѣдимъ. Важно сердце. И тоже слѣдимъ. И привези вы всѣхъ знаменитостей міра -- вамъ скажутъ то же самое, что говоря и я. А вамъ, миленькій, если хотите быть полезнымъ больной, надо не нервничать, а лечь и заснуть. Все имѣетъ предѣлы,-- и мозгъ вашъ можетъ не выдержать... Пойдите и полюбуйтесь на себя въ зеркало...
   И когда я уступалъ имъ, и меня -- съ помощью медикаментовъ -- усыпляли, я тяжело засыпалъ, и (странно!) всегда просыпался, какъ отъ толчка, съ постояннымъ своимъ вопросомъ: "ну, что?"... И опять начиналось "ни день, ни ночь"... Да,-- это было странное состояніе времени. И я хорошо это помню. Оно какъ бы спуталось... Настолько, что минуты, часы, дни, сутки -- они не укладывались въ обычныя рамки. Времени не было,-- оно стало хаосомъ. Когда, напримѣръ, телеграфировали въ Москву (къ знаменитости); посылали въ сосѣднюю аптеку за лекарствами; ожидали доктора, и -- т. д...-- эффекты времени бывали совсѣмъ неожиданными... Телеграмма являлась обратно такъ скоро, что я удивленно осматривалъ лица всѣхъ окружающихъ (не лгутъ ли ужъ мнѣ?); но зато -- сходить въ аптеку за нужными лекарствами и вернуться оттуда,-- это было такъ долго, что я отказывался вѣрить, и сперва волновался, а потомъ -- покорился. Я уже зналъ (зналъ -- съ часами въ рукахъ), что для того, чтобы поставить градусникъ и измѣрить температуру, то-есть чтобы прошли обычныя 15 минутъ,-- для этого надо было прожить громадныя протяженія времени. Въ такія минуты время не то, чтобъ ползло, нѣтъ,-- оно застывало и косстнѣло на мѣстѣ... И я закрывалъ глаза, стискивалъ зубы и -- ждалъ... Словомъ, время сорвало узду и то -- прыгало огромными скачками, то -- каменѣло и застывало на мѣстѣ...
   Была и еще одна мучительная подробность, которая особенно стѣсняла меня,-- меня принуждали ѣсть... И чтобы отвязаться отъ нихъ, я уступалъ -- и быстро проглатывалъ то, что давали. И все лишено было вкуса -- и я глоталъ, какъ глотаютъ микстуру...
   Во всемъ остальномъ -- я былъ на высотѣ положенія: я ясно мыслилъ, хорошо наблюдалъ, ловилъ всякое движеніе больной, угадывалъ (какъ никто) ея желанія, давалъ дѣльные совѣты, и вообще -- былъ полезенъ и нуженъ.
   -- Если бъ вы не были такимъ дурнымъ (ѣли бъ и спали),-- вы были бъ хорошей сидѣлкой...-- говорила мнѣ Вѣра Николаевна, ходя вмѣстѣ со мной за Еленой...
   Одно только часто меня удивляло -- отсутствіе Аннушки: гдѣ она?.. Но мнѣ всегда что-нибудь отвѣчали -- и я о ней забывалъ. И я потомъ только узналъ (долго спустя), что ее ужъ не было,-- она была на кладбищѣ... Она заразилась въ первые дни -- и ее отъ насъ увезли...

------

   -- Ну, миленькій,-- сказалъ мнѣ какъ-то Андросъ.-- Могу васъ порадовать. Да! Больной стало лучше...
   -- Я этого, докторъ, не вижу...
   -- Надо не "видѣть" (этого мало), а -- знать...-- сказалъ онъ.-- Вы вотъ что: выпейте-ка этой микстурки и лягте усните. Лучше такъ будетъ. И вѣрьте: ей лучше. Скоро все кончится...
   Я выпилъ то, что мнѣ дали, и -- помню -- скоро уснулъ...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Мнѣ снилось, что кто-то хочетъ отнятъ у меня отрѣзанную косу Елены, которую я прижимаю къ груди и не хочу отдать... Я не вижу того, кто хочетъ отнятъ. И, сотрясаясь отъ ужаса, напряженно смотрю на открытую дверь, за которой стоитъ тотъ, кто хочетъ отнятъ... И вотъ (это было ужасно!) -- длинная, желтая рука скелета протягивается вдругъ изъ-за двери и тянется... тянется... ближе -- ко мнѣ... Я пячусь назадъ и прижимаюсь къ стѣнѣ. А она все тянется -- ближе и ближе... Она уже почти касалась меня, какъ я вдругъ схватилъ что-то тяжелое и -- напрягая всѣ силы -- ударилъ по ней... Рука скелета разсыпалась и застучала костями по полу...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Я быстро вскочилъ...
   Въ комнатѣ было свѣтло. Напротивъ двери въ комнату Елены стояли Андросъ и Вѣра Николавна. Кто-то изъ нихъ уронилъ стаканъ -- и онъ упалъ и разбился... Лица у нихъ были блѣдный И въ тотъ моментъ, когда я открылъ глаза, Вѣра Николаевна порывалась куда-то итти, а онъ -- не пускалъ ее...
   -- Ну, что?-- спросилъ я, быстро вставая...
   Андросъ взглянулъ на меня и -- потупился...
   А та -- хотѣла что-то сказать... но вдругъ лицо ея исказилось страшной гримасой -- и она закричала, какъ изступленная...
   Я понялъ...
   Я бросился въ комнату Елены...
   Она лежала неподвижная, холодная и блѣдная, какъ мраморъ...
   -- Ты вотъ не слышишь...-- сказалъ я.-- Но все равно -- я скажу.
   У меня хотѣли сейчасъ, во снѣ, отнять твою косу. И напрасно: я самъ отнесу ее, милая! Ты обѣщала не бросить меня. И вотъ -- бросила... Только, не надолго...
   А она неподвижно лежала и -- слушала...

-----

   Въ тотъ же день (вечеромъ) ее хоронили. Этого требовали. Ее боялись. Боялись вещей ея... Я умолялъ ихъ -- отдать мнѣ ее. Я хотѣлъ увезти ее и схоронить у себя. Мнѣ отказали. Я обращался къ губернатору. И ничего не могъ сдѣлать... Даже вещи ея конфисковали (милыя, славныя вещи Елены!), чтобы все это сжечь...
   Это было ужасно!
   Они успокаивали меня и ссылались на разумность и необходимость всего, что они дѣлали. Но я уже зналъ это. Я зналъ, что тотъ, кто хочетъ жить,-- онъ долженъ быть "не добрымъ, а благоразумнымъ"...
   Одна только золотая коса Елены и крохотныя туфельки Елены, которыя я укралъ и успѣлъ спрятать,-- только это одно и осталось... Только. Я видѣлъ, какъ ее закапывали. Я заглянулъ въ эту узкую, глинистую яму... Я слышалъ, какъ глухо стучали по крышкѣ ея гроба комки влажной глины... А потомъ -- узкая яма становилась все мельче и мельче и -- нагорбилась глинистой насыпью...
   Я видѣлъ все это. И когда мнѣ становилось особенно больно--тогда я прижималъ руки къ груди (тамъ у меня лежала золотая коса Елены),-- и мнѣ было лучше: я могъ стоять, смотрѣть, видѣть все это и не кричать, не биться о землю...
   Ну, вотъ -- и все...
   

CXCIII.

   Прошла недѣля.
   Я не спѣшилъ (да и -- некуда!). Тяжесть, съ которой я такъ долго возился, сейчасъ была взвѣшена. И я, не торопясь, собирался въ походъ -- туда, "откуда путникъ не возвращался къ намъ"... И къ слову сказать: хорошо дѣлалъ и дѣлаетъ. Вѣдь, если уйти у иного не хватаетъ рѣшимости, то не вернуться назадъ (если бъ это и было возможно),-- на это благоразумія хватитъ у всякаго...
   
   Окончить жизнь -- уснуть,
   Не болѣе! И знать, что этотъ сонъ
   Окончить грусть и тысячи ударовъ --
   Удѣлъ живыхъ. Такой конецъ достоинъ
   Желаній жаркихъ...
   
   О, безусловно! Къ этому и прибавить нечего.
   Зенонъ сказалъ еще раньше Шекспира:
   "Человѣкъ отличается отъ животнаго тѣмъ, что самовольно распоряжается своей личностью; отнимите у него право жизни и смерти надъ собой -- и вы сдѣлаете его рабомъ людей и обстоятельствъ"...
   И вотъ -- я именно и не хочу быть "рабомъ обстоятельствъ", и это -- мое законное право. Кстати. Объ этомъ роковомъ шагѣ человѣкъ и потомъ (и послѣ Зенона, и послѣ Шекспира) часто задумывался, и успѣлъ нагромоздить на эту тему не мало вздоровъ и глупостей...
   Обычнымъ и самымъ банальнымъ аргументомъ противъ этого шага любятъ выставлять "неестественность" этого выхода... Какіе, подумаешь, поборники натуральности! Какъ будто бы вся наша жизнь не сплошное отклоненіе отъ этой "естественности"! Наоборотъ: трудно даже сказать -- гдѣ и въ чемъ уцѣлѣла у насъ эта "естественность"... Отыскать эту грань нашей жизни было бы трудно, если только возможно. Но, и оставляя въ сторонѣ даже и эти соображенія, и ограничивая наши разсужденія однимъ только этимъ частнымъ случаемъ (самоубійствомъ),-- даже и здѣсь -- въ этомъ призывѣ къ "естественности" -- много наивнаго. Въ самомъ дѣлѣ: искусственно удлинять и затягивать процессъ жизни,-- этого мы не считаемъ неестественностью; а вотъ -- ускорить процессъ этого "дара случайнаго",-- нѣтъ! здѣсь мы апеллируемъ къ натуральности и естественности... А казалось бы: если ужъ стать устранять этотъ принципъ вмѣшательства въ естественный ходъ вещей, такъ надо дѣлать это послѣдовательно и на два фронта -- нельзя ускорять, нельзя и затягивать. А такъ: живешь и живи, пока одна изъ Паркъ (Лахезисъ) не сомкнетъ своихъ ножницъ...
   Вторымъ аргументомъ противъ этого шага выдвигаютъ соображеніе о томъ, что это, дескать, безправное посягательство на общественное достояніе... Личность -- продуктъ общества, ну -- т. д... Это -- верхъ щепетильности! Какіе, подумаешь, поборники чужихъ правъ... Иной бы и "сталъ спиной къ земному солнцу", да нельзя -- шагъ неморальный! Ну, и живетъ, скрѣпя сердце, "по благородству" своей натуры... У Герцена, помнится, есть одна старушка-дворянка, которая не работала и побиралась "по благородству",-- тамъ "благородство" происхожденія накладывало цѣпи на волю и вынуждало стоять подъ "стягомъ"... Здѣсь -- благородство натуры... Да, да! Иной страдалецъ, подъ стягомъ этого высокаго долга, стоитъ до тѣхъ поръ, пока песокъ уже сыплется, а--нельзя! Долгъ и принципъ прежде всего... Картина.
   Но, что особенно комично звучитъ, такъ это -- экивокъ по адресу "слабости"... Самоубійство -- это, дескать, выходъ слабыхъ... Утвержденіе это особенно мило тѣмъ, что въ немъ, если и не говорится прямо, то, всеравно, подразумнаатгся, что противоположный выходъ (то-есть -- сохраненіе жизни) -- путь сильныхъ... Подите вотъ! А говорятъ еще о вырожденіи нашихъ характеровъ. А куда ни посмотришь -- мужества хоть отбавляй! Все сплошь титаны... О, да! Слабость -- она, очевидно, продуктъ давняго прошлаго. Греція и Римъ въ этомъ смыслѣ были особенно уязвимы. Вотъ, напримѣръ, римская матрона -- нѣкая Аррія -- жена Цецины Пета, которая, мало того, что убила себя, но помогла это сдѣлать и мужу. Тотъ, приговоренный къ смертной казни (не помню я, право, кто изъ Цезарей совершилъ этотъ актъ правосудія), и, въ качествѣ патриція, располагавшій правомъ -- самъ съ собою покончить, и особенно, вѣроятно, сильно тяготѣя къ выходу "сильныхъ" (какъ оно и подобаетъ мужчинѣ), съ кинжаломъ въ рукахъ, метался по комнатѣ... Жена его, видя, что мужъ не умѣетъ быть "слабымъ", показала примѣръ: она схватила кинжалъ, вонзила его себѣ въ грудь и, сказавъ великолѣпную фразу: "Петъ! это не больно", передала его мужу... Женщина эта особенно характерна своей "слабостью". Оттого-то она и попала на страницы исторіи...
   А впрочемъ -- что мнѣ за дѣло до всѣхъ этихъ "естественныхъ", "моральныхъ" и "сильныхъ"? Богъ съ ними..
   Усталъ я...
   Я вотъ -- опять слышу, какъ глухо стучатъ комья глины по крышкѣ гроба... Вижу эту узкую, глинистую яму, а потомъ -- нагорбленную надъ ней насыпь... И опять меня душатъ рыданія -- и я прижимаю къ груди золотистую косу (а я не разстаюсь съ ней), и мнѣ становится легче. На письменномъ столѣ моемъ сиротливо стоятъ крохотныя туфельки, въ которыхъ ютились когда-то (о, очень недавно!) милыя ножки... И вотъ -- ножки эти ушли, и никогда-никогда не вернутся... Я припадаю лицомъ къ этимъ крохотнымъ туфелькамъ. и онѣ сиротливо молчатъ и ничего не умѣютъ сказать мнѣ...
   Да,-- ножки эти ушли...
   Пора за ними и мнѣ. Но -- когда?..
   Нынче -- ночью. Саша уснетъ. Я уѣду верхомъ въ лѣсъ. И тамъ -- никто не будетъ мѣшать мнѣ... Ариша? Нѣтъ, и она будетъ спать. Тамъ я напишу свои письма -- къ Сагину, Сашѣ и Зинѣ, и -- все будетъ кончено...
   Сейчасъ -- только смеркается.
   А тогда -- заря будетъ красться по сѣверу...
   Хорошо!
   И (странно!) мнѣ стало легко, даже весело...
   Помню. Я видѣлъ великаго Томазо Сальвини въ Отелло. Такъ вотъ: въ сценѣ, послѣ убійства Дездемоны. когда онъ сидитъ, какъ развалина. и -- едва выталкивая слова -- разсказываетъ о томъ. что онъ утратилъ "жемчужину. дороже всѣхъ сокровищъ".-- взглядъ его случайно наталкивается вдругъ на кинжалъ (онъ лежалъ на столѣ)... Отелло преображается. Выходъ найденъ! И ужъ послѣднія слова своего монолога онъ говоритъ. ставъ во весь ростъ. съ помолодѣвшимъ лицомъ и гордо звенящимъ голосомъ...
   И вотъ -- нѣчто подобное переживаю сейчасъ и я. Да.-- я тоже утратилъ "жемчужину. дороже всѣхъ сокровищъ".-- и только держась рукой за дверь желаннаго выхода -- могу быть спокойнымъ, могу мечтать о зарѣ, которая будетъ красться по сѣверу...
   

СXCIV.

   Блаженное состояніе покоя не оставляло меня весь день...
   Я отдыхалъ. Я какъ номадъ пустыни, измученный долгой дорогой. завидѣлъ, наконецъ. желанный оазисъ -- и не понукалъ ужъ коня: спѣшить было некуда....
   Вѣдь, это раньше такъ было:
   
             ...Долга моя дорога;
   Сырая ночь -- ни хаты, ни огня...
   Ямщикъ поетъ. Въ душѣ опять тревога...
   Про черный день нѣтъ пѣсенъ у меня!
   
   Теперь -- дорога моя не длинна. И "про черный день" мнѣ не нужно беречь уже "пѣсни",-- дня этого больше не будетъ...
   Одно вотъ только -- Сашу мнѣ жаль! Мнѣ тяжело ее видѣть. Она ничего не подозрѣваетъ, бѣдная... И только о ней у меня и была "въ душѣ опять тревога"... Все остальное -- будило во мнѣ красивую, тихую грусть, но не угнетало меня. Зина? Но она уже разъ схоронила меня. И теперь лишняя поѣздка въ Италію -- и только. Она артистка. И "про черный день" тамъ есть и красивая "пѣсня", которая "на прекрасныхъ глазахъ вчерашнія слезы сотретъ"...
   Да; но не такъ-то легко, можетъ быть, высохнутъ Сашины слезы?
   Бѣдная Эосъ! и "тревога" объ этой курчавой головкѣ, нѣтъ, нѣтъ, и сжимала мнѣ сердце...
   

CXCV.

   Поздно ужъ было (Саша была ужъ въ постели), когда я вошелъ къ ней. Горѣла лампадка. Въ комнатѣ былъ полумракъ. Въ открытыя окна, заставленныя сѣтками, влажно дышала ночь...
   Липами пахло...
   Это было самое любимое мое время.
   -- Не спите, Эосъ?
   -- Нѣтъ. А вамъ -- все плохо?-- тихо спросила она, привставъ на постели...
   -- Да. Скучно. Но все-таки лучше... Я вотъ -- проѣдусь немного верхомъ, утомлюсь -- и усну...
   Я присѣлъ къ ней. Она потянулась ко мнѣ -- и красивыя, голыя руки ея граціозно легли мнѣ на плечи. Упругая грудь Эосъ нѣжно коснулась меня,-- и нельзя было не припасть къ. ней и не покрыть ее поцѣлуями... Я освободилъ изъ косы ея курчавые волосы, которые, словно, давно уже ждали свободы -- и тяжело скользнули на голыя плечи...
   Я давно уже не ласкалъ Эосъ...
   -- Милая! Счастье мое!-- порывисто говорилъ я, прижимая къ себѣ это роскошное, гибкое тѣло, которое льнуло ко мнѣ и пьянило меня...

-----

   -- Прощайте, Эосъ!
   -- Прощайте!-- и она потянулась ко мнѣ и перекрестила...
   Я обнялъ эту курчавую головку, утопавшую въ спутанныхъ прядяхъ кудрей, и -- запрокинувъ ее -- долго, долго цѣловалъ это блѣдное, милое личико...
   Она тихо смѣялась и закрывала глаза, не мѣшая мнѣ цѣловать ихъ.
   -- Прощайте, Эосъ!
   -- Прощайте...
   Я торопился уйти. Я боялся расплакаться...

-----

   У крыльца меня поджидала подсѣдланная лошадь. Это былъ темнокараковый "Найда", на которомъ скакалъ я на станцію, боясь упустить поѣздъ... Добрый конь вынесъ скачку и все еще служилъ мнѣ". Я потрепалъ его тонкую, гибкую шею, и -- сѣлъ въ сѣдло... Лошадь привычно рванулась впередъ... Я задержалъ ее и -- оглянулся назадъ. Въ домѣ было темно (уходя, я погасилъ лампу). И только изъ мезонина, изъ комнаты Саши, еле брезжился розовый свѣтъ отъ лампадки...
   Я внимательно осмотрѣлъ все.
   ...Странно!-- пожалъ я плечами.-- Все это было, все это есть, и вотъ -- скоро -- ничего этого не будетъ. Все это тихо уснетъ, вмѣстѣ со мной. А то, что останется,-- то будетъ другое, не то, какимъ мнѣ все это казалось и кажется... Эти покатыя линіи крыши, по которымъ барабанили весенніе и лѣтніе ливни; эти съ дѣтства знакомыя макуши березъ, на которыя, бывало, ребенкомъ смотрѣлъ я въ открытыя окна -- лѣтомъ,-- и сквозь двойныя рамы въ узорахъ мороза -- зимой;-- эти постромки и дворъ; и эта вотъ калитка, въ которую (помню я) -- и очень недавно -- скрылась красивая фигура Саши, и вѣтка сирени качалась, и я подошелъ и сорвалъ эту вѣтку...-- все это было, все это есть (я вижу все это!), и -- не будетъ... Странно!
   И я невольно снялъ шляпу и мысленно поклонился всему...

-----

   Съ бугра (откуда поворачивала дорога къ Зинѣ) мнѣ видно было, какъ изъ-за десятиверстной дали, трепеща и обрываясь, мерцалъ огонекъ... Я опять задержалъ лошадь. Я зналъ: это былъ огонекъ изъ дома Костычовыхъ, изъ комнаты Зины. Это былъ тотъ самый огонекъ, который, когда-то, въ первый день пріѣзда Зины, ярко вдругъ вспыхнулъ и коснулся звѣздъ неба...
   Давно это было!
   И въ груди у меня опять заныла память о прошломъ...
   ...Какъ это?-- вспомнилось мнѣ.-- Да!--
   
   Изрѣдка только, какъ гулъ непогоды,
   Память стучала въ разбитую грудь...
   
   Я застоналъ -- и припалъ къ гривѣ лошади. Наболѣлая грудь моя не выносила уже этихъ ударовъ памяти... Я растегнулъ воротъ рубахи и сталъ растирать грудь... Во рту я почувствовалъ металлическій привкусъ...
   ...Что это -- кровь?-- удивился я.
   Я взялъ на платокъ -- да! кровь...
   ...Ну, словомъ, какъ-ни-какъ, а--"пѣсня спѣта"... Машина поломана...
   Положимъ, теперь и недолго! Успѣемъ донести на Небо новое созвѣздіе изъ чудныхъ волосу которые здѣсь -- на груди... "они вплетутся тамъ въ это серебристое кружево звѣздъ и затрепещатъ на фонѣ этой синѣющей бездны... О такъ должно быть!. На груди у меня -- волосы мученицы... "если тамъ -- въ этомъ небѣ -- нашлось мѣсто для Волосъ Вероники,-- должно найтись мѣсто и для Золотой Косы Мученицы...
   А огонекъ трепеталъ и лучился...
   Я тронулъ лошадь -- и поѣхалъ къ нему.
   ...Съ да! мнѣ надо тамъ быть, для того, чтобы почтительно обнажить голову и поклониться красивому прошлому...
   На быстромъ галопѣ, которымъ шла лошадь, мнѣ стало вдругъ легче. Воздушныя волны катились въ лицо мнѣ, вливались мнѣ въ грудь -- и, мало-по-малу, тупая, ноющая боль въ груди стала стихать, и во рту уже не было привкуса крови...
   Прямо передо мной -- ярко лучилась Капелла. Звѣзда Зины. Великолѣпная вѣха прошлаго...
   ...Да,-- эта граціозная дѣвушка вписала когда-то любовь нашу въ небо: Красивый контрактъ! Это -- какъ въ одномъ стихотвореніи (откуда оно?):--
   
   Мы не въ сумрачномъ храмѣ вѣнчались съ тобой;
   Не вѣнцомъ, а короной изъ звѣздъ мы чело украшали...
   Небо было нашъ храмъ,-- и гирляндой цвѣтной Намъ не брачныя свѣчи, а звѣзды мерцали...
   О, мы прочный союзъ заключили съ тобой!
   Не рукой человѣка скрѣпленъ онъ, а -- Богомъ.
   Млечный Путь былъ невѣстѣ фатой,
   Ночь безмолвная -- брачнымъ чертогомъ...
   Не церковные хоры, а вѣтеръ да лѣсъ
   Намъ вѣнчающій гимнъ напѣвали,
   И на бархатѣ синемъ бездонныхъ небесъ
   Мы нашъ брачный контрактъ написали...
   И моя ты съ тѣхъ поръ. Годы могутъ летѣть...
   И пускай ты не станешь любить!
   Но письменъ золотыхъ ужъ съ небесъ не стереть,
   И короны изъ звѣздъ не разбить!
   
   ...И вотъ -- и не годы прошли, и "золотыя письмена" неба не стерты (Капелла все такъ же мерцаетъ!), а, "контрактъ" ужъ забытъ и нарушенъ...

-----

   Я задержалъ лошадь и осторожно подъѣхалъ къ забору уютнаго дворика. Окна мезанина были открыты и ярко свѣтились. Я пождалъ. Нѣтъ,-- въ комнатѣ было пусто. Зины не было...
   ...Не въ саду ли она?
   Я тронулъ лошадь и поѣхалъ въ объѣздъ -- на плотину. Изъ-за деревьевъ сада сверкала рѣка. Заря отражалась въ ней. Тихо было. Но иногда по рѣкѣ бродило дуновеніе вѣтра -- и гладкая сталь воды крылась рябью... И тогда -- неподвижныя звѣзды начинали дрожать, и разсыпались, и искрились...
   Я проѣхалъ по мягкому настилу плотины изъ навоза и хвороста, свернулъ вправо, заѣхалъ напротивъ сада и -- задержалъ лошадь...
   Вотъ и площадка, и лавочка, и темная арка аллеи, которая уходила къ балкону. А Зины не было. Липы были въ полномъ цвѣту. И бѣловатые силуэты ихъ рѣзко ложились на темномъ фонѣ затихшаго сада. Ароматъ ихъ доплывалъ и ко мнѣ...
   ...Неужели я ее не увижу?
   Между деревьевъ сверкнулъ огонекъ изъ дома.
   ...А!-- догадался я,-- она внизу, въ пріемной...
   Послышались звуки рояля. Мелодичные аккорды вязались въ прихотливое кружево мнѣ незнакомой мелодіи... Послышался и голосъ Зины. Она пѣла. И что-то капризное, укоряющее и своеобразно-пѣвучее слышалось въ этомъ напѣвѣ, который всякій разъ возвращался къ одной заключительной фразѣ, обрывавшейся вдругъ на послѣднемъ словѣ -- и снова вплетался въ капризное кружево звуковъ...
   Я догадался: это была итальянская пѣсенка.
   Зина перестала пѣть. И проигравъ нѣсколько разъ (очевидно -- она еще только разучивала) какую-то фразу, съ брызгами звуковъ въ концѣ, опять повторила куплетъ, и -- все стихло. Свѣтъ погасъ. Дребезжа, захлопнулась балконная дверь...
   ...Что это она -- уходитъ къ себѣ? или -- сюда?...
   Въ груди у меня дрогнуло...
   Я неподвижно стоялъ въ тѣни дуплистой старой ракиты, корявыя вѣтви которой тянулись къ водѣ, и сдерживалъ лошадь... Въ темной аллеѣ мелькнула фигура въ бѣломъ (наконецъ-то!), и на площадку вышла Зина. Одна рѣка раздѣляла насъ. Она постояла и гибко склонилась на лавочку...
   ...Пойти къ ней; припасть, молча, къ ногамъ; и -- уйти... Нѣтъ! Зачѣмъ это? А--завтра... Зачѣмъ играть ея нервами? Она узнаетъ -- и ей тяжело это будетъ. Не надо... Но, она вотъ -- посидитъ и уйдетъ, и я ее никогда не увижу... Да, да,-- у меня теперь концы всякихъ возможностей. Не сейчасъ -- значитъ никогда.... Упущу -- и потомъ нельзя уже будетъ поправить... И потомъ: я ухожу и слишкомъ далеко ухожу, чтобы не желать съ нею проститься! Итти или нѣтъ?...
   Она встала...
   ...Уйдетъ!-- толкнуло мнѣ въ грудь...
   -- Зина!-- тихо позвалъ я, наклоняясь съ сѣдла...
   Она отшатнулась -- и (я видѣлъ это) схватилась за грудь...
   Я толкнулъ лошадь, быстро проѣхалъ плотину, доскакалъ до окопа сада, привязалъ торопливо лошадь и -- перескочивъ черезъ ровъ -- выбѣжалъ на площадку...
   Зина стояла. Я бросился къ ней и склонился къ ногамъ ея...
   Она слабо вскрикнула: "Абашевъ! вы?" -- и почти упала на лавочку...
   Я овладѣлъ ея ножками; я жадно прижималъ ихъ къ груди и губамъ, и -- цѣловалъ, цѣловалъ... Я ничего не сказалъ ей. И она тоже молчала. И о чемъ было намъ говорить! Это тянулось съ минуту (а впрочемъ -- не помню, не знаю). А потомъ -- я, шатаясь, какъ пьяный, добрелъ къ лошади, и -- минуту спустя -- скакалъ уже къ лѣсу...
   ...Зачѣмъ это? Зачѣмъ?-- твердилъ я, наклоняясь отъ боли къ сѣдлу (у меня опять ломило грудь), и -- понукалъ лошадь...
   

СXCVI.

   Въ лѣсу было тихо. Ни одинъ листъ не шелохнулся. Неслышно и мягко (какъ по ковру) ступала лошадь по травянистой дорожкѣ. Какъ призраки, смутно бѣлѣли стволы березъ... Я поглядѣлъ вверхъ,-- въ просвѣтахъ, между вѣтвями, сквозило синее небо, съ бѣловатыми пятнами Млечнаго Пути и узорами созвѣздій... Глухо и жутко было въ лѣсу. И я былъ радъ, когда дорожка выползла въ поле и нырнула въ высокую рожь... Свѣтло стало. Кричалъ коростель. И далеко въ полѣ пѣлъ кто-то въ ночномъ,-- и пѣсня эта, затяжная и грустная, стонала и плакала... Ночь словно слушала пѣсню -- я грустно задумалась. Да,-- на всемъ, куда ни посмотришь, лежала грустная складка. Грустно стояла высокая рожь, наклонившись подъ сизой росой. Грустно о чемъ-то задумалось поле. Грустно и "звѣзды въ бездну лучи свои сѣяли"...
   Отчего это такъ? И всегда это такъ. О чемъ груститъ Космосъ? И отчего это, всегда и во всемъ,-- на самой веселой и блещущей красками дня (даже и весенней) картинѣ,-- когда все, словно, смѣется,-- гдѣ-нибудь, но непремѣнно лежитъ уже грустная складка?.. То -- задумается кустикъ на обрывѣ овражка;то -- замечтается синяя даль; то -- грустная дума ляжетъ на одинокій пустынный курганъ, и глядишь на него, и хочешь невольно спросить:
   
   Вы, курганы, курганы сѣдыя,
   Насыпные курганы, степные!
   Вы надъ кѣмъ, подгорюнившись, стонете?
   Чьи вы бѣлыя кости хороните?
   
   Можетъ быть, это -- міровая грусть человѣка, изъ года въ годъ, изъ вѣка въ вѣкъ, входила въ эту картину міра, и разъ навсегда пропитала ее стономъ, и жалобой, и плачущей пѣсней,-- и грусть эта легла на широкой груди Космоса, и запуталась въ этихъ лѣсахъ, заползла въ эти овражки, притаилась въ синѣющихъ даляхъ, и -- "стонетъ и дрожитъ Эоловой струной", какъ далекое эхо прошлаго...

-----

   На хуторѣ спали уже...
   Даже и караульщика было неслышно. Я привязалъ лошадь, отомкнулъ дверь и вошелъ въ комнату. Въ ней было какъ-то особенно глухо. О чемъ шепталась она? Я зажегъ лампу и -- осмотрѣлся... Все было въ порядкѣ. Мемуары мои (я ихъ привезъ отъ Елены) лежали на столѣ. Здѣсь я и закончу ихъ. Бумаги, конверты -- все было готово. Я вынулъ свою драгоцѣнность (она лежала у меня на груди) -- Золотую Косу и положилъ ее на столъ. Тонкій и знакомый мнѣ ароматъ струился отъ ней... Она слегка разгибалась и казалась живой...
   Она была мучительно прекрасна!
   ...Да! (вспомнилось мнѣ),-- а телеграмму къ Сагину...
   Я написалъ:
   -- Аркадій, пріѣзжай немедленно. Очень нужно, Абашевъ.--
   Разбудивъ караульщика (дѣда Анисима), я приказалъ ему снарядить сейчасъ же верхового на станцію, вручивъ телеграмму и объяснивъ ему -- что и какъ...
   Вернувшись, я усѣлся за письма {Изъ этихъ послѣднихъ писемъ Абашева уцѣлѣло только лишь два: письмо къ З. А. Костычовой и А. Д. Сагину. Третье письмо -- къ А. Г. Ермаковой -- было испорчено. Отъ него уцѣлѣло лишь нѣсколько фразъ, которыя будутъ приведены нами въ своемъ мѣстѣ -- въ приложеніи къ мемуарамъ Абашева. (Примѣчаніе издателя.)}.

-----

   (Письмо къ З. А. Костычовой.)
   Зина! (позволь мнѣ назвать такъ тебя) прежде всего -- прости меня: я не могъ удержаться -- не увидѣть тебя въ этотъ вечеръ... Меня неудержимо потянуло къ тебѣ,-- я хотѣлъ подъѣхать къ окну -- увидѣть тебя издали и, почтительно обнаживъ свою голову, поклониться "красивому прошлому"... Но я не разсчиталъ своихъ силъ. Я увидѣлъ тебя -- и не удержался... О, мнѣ такъ мучительно хотѣлось припасть къ твоимъ маленькимъ ножкамъ -- такъ, какъ я это могъ и "мѣлъ дѣлать раньше. Мнѣ запретили ласкать ихъ,-- у меня отняли это великолѣпное право... И я не упрекаю тебя. Я былъ не тѣмъ, кого ты могла и хотѣла любить. Ты ошиблась -- и отшатнулась... Ты потребовала отъ меня -- не мѣшать тебѣ въ этомъ твоемъ рѣшеніи уйти и стать мнѣ, чужой. И мнѣ оставалось только преклониться передъ твоей волей. Я такъ и сдѣлалъ. Но теперь, въ этотъ вечеръ (вѣдь, мы никогда уже больше не встрѣтимся!),-- теперь ты мнѣ позволь сойти съ накатанныхъ рельсъ такта и искренно сказать тебѣ свое "прости"...
   Мнѣ говорить много не зачѣмъ. Да и не скажешь всего теперь! Я могу это сдѣлать нѣсколько иначе. И вотъ какъ. Я отсылаю къ тебѣ свои мемуары, которые я началъ писать давно (какъ только пріѣхалъ сюда). Можетъ быть, они помогутъ тебѣ освѣтить многое иначе,-- не такъ, какъ тебѣ это раньше казалось... Я не лгалъ въ нихъ. Я писалъ, какъ могъ и умѣлъ, занося по горячимъ слѣдамъ свои впечатлѣнія... Мемуары эти читала Елена (исключая послѣдней части). И вотъ -- я вручаю ихъ тебѣ. Прочтя ихъ, ты поймешь и не удивишься тому, что я рѣшилъ прекратить эту затяжную муку, которая звалась "моей жизнью". Богъ съ ней! Я слишкомъ усталъ. Пора...
   Ты ушла... ушла и Елена...
   Нѣтъ! Это ужъ слишкомъ...
   Прощай и прости! Прости за все, что тебѣ пришлось испытать черезъ меня! И спасибо тебѣ, милая, славная, любимая (я мучительно любилъ и люблю тебя!-- спасибо за то счастье, которымъ когда-то дышалъ я...
   Да! Надѣюсь, что ты не откажешься исполнить мое послѣднее желаніе. Сагинъ тебѣ скажетъ -- какое. Если откажешься, такъ знай, что мнѣ это (въ одномъ предположеніи даже) больно, очень больно...
   Нашъ уголокъ (его продавали -- и я купилъ его) сбереги, если хочешь. Я послѣ тебя тамъ уже не былъ. Это было бы очень мучительно... О чемъ тамъ сейчасъ шепчутся комнаты? О томъ, вѣроятно, что я очень-очень люблю тебя и что я очень-очень несчастенъ...
   Прощай, Зина!

Абашевъ.

   ...О, какъ бы я хотѣлъ еще разъ припасть къ твоимъ ножкамъ, прижаться лицомъ къ нимъ, закрыть глаза и -- затихнуть... Усталъ я. И грудь сильно ломитъ. Нынче въ первый разъ я почувствовалъ во рту привкусъ крови...
   Прощай!..

-----

   (Письмо къ А. Д. Сагину.)
   Милый и дорогой Аркадій. Ты, конечно, въ виду такихъ исключительныхъ обстоятельствъ, извинишь меня за телеграмму и вообще -- за всю эту сумятицу... Жизнь слишкомъ нагнела мнѣ на грудь -- и я рѣшилъ "стать спиной къ земному солнцу", Ты уже не застанешь меня. Да и не во мнѣ дѣло. Я -- какъ прочитанная книга -- теряю свой интересъ. Меня безпокоитъ моя милая, славная Эосъ... Вотъ. Потому-то я такъ настойчиво и зову тебя! Мы -- особая статья. Но жаль, мучительно жаль этихъ непосредственныхъ и простыхъ сердцемъ людей, которые любятъ, страдаютъ и безсильно рвутъ свои волосы... Жаль мнѣ Эосъ. Побудь здѣсь, родной, пока все это войдетъ въ берега...
   Я даже особенно и не прошу тебя. Знаю: ты все это сдѣлаешь. Я только впередъ тебѣ говорю "спасибо" и прошу простить за безпокойство. Жаль, что не могу прибавить, что пригожусь-де и самъ...
   Мысль о такомъ выходѣ давно уже посѣщала меня. Въ Петербургѣ еще... Но все же -- я пришелъ къ ней уторопленнымъ шагомъ. Мнѣ "доломала грудь" смерть Елены. Ты не знаешь еще... Я тебѣ не писалъ, да и не могъ,-- некогда было. Да,-- она умерла. Отъ тифа. Заразилась въ командировкѣ -- и на моихъ глазахъ умерла... Ее не отдали мнѣ. Боялись. Она (это ужасно!) стала для всѣхъ предметомъ ужаса... Она! Елена!... Ее поторопились зарыть... Вещи ея конфисковали и сожгли... Ты понимаешь -- какъ все это ужасно? Я не вынесъ этого. Я вотъ -- пишу тебѣ, а на столѣ у меня лежитъ ея отрѣзанная золотая коса... Я называлъ ея волосы Волосами Вероники. И вотъ -- я несу ихъ на небо... Тамъ должно вспыхнуть новое созвѣздіе -- Золотая Коса Мученицы. Предупреди объ этомъ Пулковскую обсерваторію, А то тамъ, поди, и проглядятъ... Помнишь, ты Аркадій, великолѣпную легенду о "Волосахъ Вероники"? Вероника -- жена фараона Пталомея Эвергрета. Во время войны его съ Антіохомъ, она пожертвовала свои чудные волосы Афродитѣ. Волосы эти пропали изъ храма. Но астрономъ Кононъ увидѣлъ ихъ на небѣ: они мерцали тамъ новымъ созвѣздіемъ... Неправда ли, какъ это красиво? И какъ былъ уменъ этотъ невѣдомый мнѣ Кононъ! Напомни объ этомъ нашимъ звѣздочетамъ...
   Кстати. Дорогой мой Аркадій! (и я особенно прошу тебя объ этомъ) я хочу, чтобы эта золотая коса была схоронена вмѣстѣ со мной. Она должна лежать у меня на груди. Это -- моя послѣдняя просьба. Аркадій! не забудь этого. И если бъ даже ты и забылъ, и меня бы зарыли уже,-- умоляю тебя, прикажи откопать и -- отдай мнѣ эту мою драгоцѣнность! Это -- просьба друга. Это -- мое послѣднее желаніе. Это -- мольба мертвеца...
   Ну, довольно объ этомъ. Ты это сдѣлаешь. Ты не можешь не сдѣлать этого. Это было бъ ужасно! "Какъ это наивно",-- подумаешь ты. О, думай, что хочешь! Пожимай плечами, но -- сдѣлай это...
   ...Наивно! Да. Но это, можетъ быть, и есть та основная пружина, которая стимулируетъ нашу волю и помогаетъ намъ жить... Наивность -- это та свѣтлая искорка, та ласкающая насъ мелодія, тотъ "голубой цвѣтокъ" романтиковъ, который хоронится въ нашей груди, какъ эхо прошлаго,-- того далекаго прошлаго, которое баюкало насъ въ колыбели, звуча намъ въ пѣсенкѣ матери, при свѣтѣ лампады; которое вставало предъ нами въ сказкѣ нашей старой, морщинистой няни; которое смотрѣло на насъ съ чистой и ясной лазури нашего дѣтскаго неба... Это эхо потомъ становилось все глуше и глуше -- и мы безъ него утомлялись жить и искали покоя, забвенья (кто -- въ чемъ), и -- не находя его -- затягивали поводъ коня и. застывали на мѣстѣ... Намъ не хотѣлось ужъ ѣхать "охотиться" -- и мы возвращались назадъ какъ Саккія-Мунни. Ты помнишь: тотъ возвращался три раза. Мы терпѣливѣй его и упорнѣй (намъ помогала наша наивность),-- мы утомили коня поворотами, пока наконецъ какой-нибудь сильный ударъ со стороны не сломитъ намъ грудь -- и мы бросаемъ поводья и слѣзаемъ съ коня, смекнувъ наконецъ, что ѣхать намъ некуда...
   Такъ это было со мной. Я очень долго взвѣшивалъ тяжесть, пока наконецъ Золотая Коса ни легла на вѣсы -- и все было взвѣшено...
   Не поздно еще (часъ съ лишнимъ).
   Поболтаемъ по-дружески...
   "Тѣнь нашего вѣка", это -- голодный... Правда, онъ съ нами давно,-- онъ былъ съ нами и раньше. А какъ прорицали изъ Назарета, такъ -- онъ и всегда будетъ съ нами... Развѣ? Если да,-- тогда мы не перестанемъ стоять у вѣсовъ, и всегда будемъ затягивать поводъ коня и возвращаться назадъ... Тогда -- мы никуда не пріѣдемъ... И чѣмъ дальше -- тѣмъ тѣнь эта будетъ густиться все больше и больше -- и свѣтъ нашихъ иллюзій не въ силахъ ужъ будетъ свѣтить намъ. Тогда (о, это будетъ!) мы спѣшимся сразу и -- всѣ...
   Въ самомъ дѣлѣ. Въ блаженное "доброе, старое время", когда мы въ халатѣ Обломова только еще встали съ дивана,-- мы, съ фразой "святой. трудъ" (это и было нашимъ паролемъ и лозунгомъ), подсѣдлали коней и -- поѣхали... Это были еще пока первыя фаланги рыцарей изъ Ламанча, съ блестящими тазами на головахъ... Фаланги эти скоро вернулись. Имъ. кто-то и "что-то" шепнулъ на дорогѣ... Они оглянулись назадъ -- на убогія наши деревни -- и повернули коней... И снова -- надумавъ "что-то"и съ новымъ паролемъ и лозунгомъ ("права и обязанности"), фаланги подсѣдлали коней и тронулись въ путь. Это была вторая фаланга изъ Ламанча. Но и эта вернулась. Имъ объяснили, что на этотъ разъ -- они совсѣмъ ужъ безъ лозунга. Имъ доказали, что всякая дѣятельность -- эгоистична, что никакой другой дѣятельности нѣтъ и быть даже не можетъ; что вся эта беззубая болтовня объ альтруизмѣ -- или слѣпота, или сознательная проституція. слова со стороны тѣхъ, кто не хочетъ тонуть и ищетъ соломинки, т.-е.-- какого-нибудь оправданія своему существованію за счетъ другихъ, дѣлая экивоки на свою яко бы альтруистическую дѣятельности желая погасить ею счетъ своего долга и перестать быть банкротомъ. Имъ объяснили, что они съ своей болтовней стоятъ лицомъ къ лицу съ голоднымъ -- этимъ молчаливымъ отрицателемъ ихъ вздорнаго права -- ѣсть его хлѣбъ и платить ему христіанской любовью,-- этой фальшивой монетой, которую ему эти любвеобильные люди суютъ въ руку второе уже тысячелѣтіе и одушевлены этимъ заниматься и еще сколько угодно тысячелѣтій (такъ имъ пришлось по-душѣ: кушать непризрачный хлѣбъ и платить за него призрачными "обязанностями"!)... И рыцари опять, устыдясь своей невольной лжи и своихъ христіанскихъ масокъ, затянули поводья коней и -- застыли на мѣстѣ... Но (кто-то шепнулъ имъ) -- былъ и еще выходъ. Это -- терновый вѣнецъ мученика. И еще разъ (и на этотъ разъ -- лучшіе изъ рыцарей) опять подсѣдлали коней и -- "втиснули въ бока имъ остроги"... Это былъ страшный походъ цвѣта рыцарства! Многіе изъ нихъ стяжали себѣ "вѣнецъ мученицкій". И всѣ, кто не былъ въ рядахъ этихъ славныхъ фалангъ, почтительно обнажили свои головы... И вотъ (больно говорить объ этомъ!) -- кто-то, съ "того берега" поднялъ вдругъ съ высоты, надъ своей головой сверкающій факелъ -- и освѣтилъ намъ эти -фаланги... И -- что это?-- на головахъ этихъ мучениковъ, поверхъ терній вѣнца, сверкнулъ вдругъ знакомый шеломъ изъ Ламанча... Всѣ отшатнулись и возмутились, и возненавидѣли того, кто такъ безтактно освѣтилъ намъ эту жуткую и полную муки правду... Зачѣмъ онъ поднялъ этотъ предательскій факелъ? Зачѣмъ онъ сорвалъ покрывало съ Изиды? Зачѣмъ онъ сказалъ эту страшную правду?..
   А свѣтъ яркаго факела дрожалъ въ дрожащей рукѣ этого дерзкаго, глаза котораго сверкали слезами, и освѣщалъ страшную правду...
   ...Но (скажешь ты),-- зарисованныя мною фаланги не исчерпываютъ всѣхъ рыцарей, и что есть-де, между ними, и такіе всадники, которые поводьевъ коня не затягиваютъ и -- "охотятся"... Да,-- есть и такіе. Это -- тѣ, на знамени которыхъ написаны принципы "несомнѣннѣй римскаго права"... Всадники эти ѣдутъ впередъ (я не знаю -- куда). И если, порой, между ними и найдется вдругъ нѣкто, кто задержитъ измученнаго длинной дорогой коня и -- обернувшись къ товарищамъ -- крикнетъ: "Довольно!",-- всѣ остальные, почтительно отсалютовавъ ему, молчаливо проѣдутъ мимо и только вздохнутъ въ стальныя забрала своихъ шеломовъ, съ мыслью о томъ, что товарищъ ихъ остарѣлъ и -- отсталъ...
   ...Да,-- есть и такіе. Счастливые люди! Это -- современные Греки. Это -- распыленный типъ Эллина. Въ строю этихъ фалангъ не только, что представители "чистаго искусства" (для которыхъ вопросъ какъ? дороже вопроса что?), но и "чистой науки" и "чистаго подвига"... Тамъ мы встрѣтимъ не только Вольтера и Гете, но и -- Спинозу; Наполеона и -- Мирабо; Колумба, Нансена и -- того декабриста (какъ звали его?), который ночью, одинъ, въ утлой лодочкѣ, переѣзжалъ на тотъ берегъ вздувшейся Оби, когда она несла свои льды, съ единственной цѣлью -- переѣхать... Тамъ мы найдемъ и Печорина, и Долохова, и байроновскаго Корсара, съ разгульными товарищами его разбойничьяго брига... Тамъ -- и Разинъ съ Волги, и Тарасъ Бульба изъ Запорожской Сѣчи, и тотъ сумасшедшій всадникъ, который по трепетному настилу досокъ взъѣхалъ на виленскій соборъ и, выпивъ тамъ -- подъ куполомъ -- бутылку вина, поднялъ на мунштукѣ коня надъ зіяющей высотой и повернулъ его на заднихъ ногахъ...
   Все это люди одной только грани (иногда -- и очень блестящей)... Но, вѣдь, Греку и вообще не дали отлиться въ его подлинную форму,-- онъ слишкомъ мало жилъ: онъ не успѣлъ высказаться... Ему наступилъ на грудь Римъ. Тотъ Римъ, которому Іудей "нашептывалъ страшныя слова"...
   И чѣмъ это кончилось -- ты это знаешь...
   Прощай, дорогой мой!
   Не забудь же послать телеграмму въ Пулково о новомъ созвѣздіи. И скажи имъ: имя ему -- Золотая Коса Мученицы...

Абашевъ.

   (Приписка карандашомъ {Приписка эта была вложена въ конвертъ письма А. Д. Сагину. (Примѣчаніе издателя.)}).
   
   Аркадій. Мои мемуары (если хочешь -- прочти ихъ) передай Зинаидѣ Аркадьевнѣ. И еще. Совсѣмъ и забылъ было! Относительно Ариши (о ней -- въ мемуарахъ: конецъ главы CLXXXVII),-- о ней позаботься и обезпечь ее. Я далъ бы ей десятинъ пятьдесятъ. Пожалуйста... Вообще -- устрой ее.
   Ну, вотъ -- и все...
   Прощай, Аркадій! Ты и не предполагаешь, какъ ты мнѣ дорогъ... Я очень люблю тебя. И поручаю тебѣ тѣхъ, кого я тоже очень люблю...
   

СXCVIІ.

   Разсвѣтало...
   Я вышелъ на крыльцо. Привязанная лошадь устала стоять -- и рыла ногой землю...
   -- О, милый! я и забылъ про тебя...-- сказалъ я, лаская коня.-- Усталъ? Надоѣло стоять? А вотъ -- мы не станемъ больше стѣснять тебя. Ты мнѣ ужъ не нуженъ...-- говорилъ я, цѣлуя его въ мягкія, теплыя ноздри...
   Конь удивленно смотрѣлъ и наблюдалъ...
   Я снялъ съ него узду и -- далъ ему волю.
   -- Прощай, Найда!
   Почувствовавъ свободу, Найда сначала отнесся къ ней вполнѣ недовѣрчиво (не хитрость ли это?); а потомъ -- отойдя неувѣренно шагъ-два -- подогнулъ голову, взыгралъ, задыбился, вскинулъ задомъ (такъ -- что стремя взмахнулось къ нему на сѣдло), фыркнулъ и понесся домой...
   Это было красиво!
   Правильный ритмъ галопа разбудилъ тишину ночи. Эхо откликнулось... И я долго стоялъ и слушалъ, какъ топотъ мало-по-малу стихалъ и доносился ко мнѣ только эхомъ; но и то перешло въ тихій шопотъ и -- смокло...
   Казалось: ночь, словно, впитала въ себя эти звуки и опять задремала своимъ предразсвѣтнымъ сномъ...
   Ярко-красная звѣзда, не лучась и не мерцая (она -- погасала), глядѣла съ востока. To былъ Таштеръ -- богъ, которому молилась моя Эсмеральда...
   ...Гдѣ ты теперь, смуглолицая, гибкая дѣвочка, съ упругими грудями, заостренные сосцы которыхъ, словно укусы двухъ змѣекъ, впивались мнѣ въ грудь и заставляли дрожать мое тѣло? Подъ какимъ шатромъ ты ночуешь? Что снится тебѣ? А можетъ быть и правда -- стоишь ты сейчасъ на гибкихъ колѣняхъ и шепчешь, сверкая зубами, молитву красивой звѣздѣ обо мнѣ, скучая и плача о синей, быстро мелькнувшей ночи, когда ты, стоная отъ страсти, сжимала меня въ своихъ жгучихъ объятіяхъ...
   Помню: какъ меня тогда и потомъ волновало это близкое соприкосновеніе съ смуглолицей дочерью древняго племени, которое такъ старо, что даже и самый богъ его -- Таштеръ -- давно уже покрылся пылью глухо шепчущихъ миѳовъ... Къ нимъ трудно прислушаться... Не менѣе старъ онъ и въ небѣ,-- онъ угасаетъ уже и свѣтитъ заревомъ былого пожара...
   ...Вонъ оно -- что! (усмѣхнулся я).-- Умираютъ и боги. Да,-- все умираетъ. Умираютъ планеты и солнца, умираютъ цѣлыя цивилизаціи... И что передъ этимъ -- смерть одного человѣка? Смѣшно и думать объ этомъ! Тѣмъ болѣе, что вопросъ о смерти -- вопросъ времени: не нынче -- завтра. И потомъ: жизнь (вся цѣликомъ) -- въ нашемъ сознаніи. Засыпая, мы умираемъ временно. И не боимся этого. Мы боимся и смерти -- до тѣхъ поръ, пока соединяемъ съ трупомъ остатокъ сознанія. Онъ умеръ, его хоронятъ,-- говоримъ мы, забывая, что то ужъ не онъ...
   Помню: я присутствовалъ разъ при вскрытіи трупа. Это былъ высокій, костистый старикъ,-- онъ разложился и былъ страшенъ. Казалось, что онъ слышитъ и, молчкомъ, про себя, что-то думаетъ... Но вотъ, его скальпировали, вскрыли черепъ и вынули мозгъ. Неемкая чашка, въ которой лежалъ его мозгъ, стала пустой. Я заглянулъ въ лицо мертвеца -- и (странно!) онъ сталъ ужъ не страшенъ. Онъ сталъ просто кускомъ разложившагося, зловоннаго мяса -- и только. Онъ ужъ не слушалъ, не думалъ и не молчалъ своимъ страшнымъ молчаньемъ... Онъ былъ обобранъ. Помню, меня это поразило тогда. Поразила та навязчивая и суевѣрная ассоціація нашихъ представленій о всегда чувствующемъ и всегда сознающемъ тѣлѣ... И вотъ -- вынутый мозгъ погасилъ это тѣло. Я усмѣхнулся нашей наивности...
   ...А теперь, скоро,-- погасимъ и мы наше тѣло, которое устало и проситъ покоя. Теперь ужъ (пора!) жужжитъ телеграмма къ Аркадію въ Питеръ. Жаль! Опоздалъ я: онъ будетъ здѣсь послѣ-завтра... Если бъ -- завтра... Бѣдная моя Эосъ! Бѣдная моя старуха-няня! Да (правда это): "тяжело умирать -- хорошо умереть"... Тяжело черезъ нихъ -- близкихъ, любимыхъ...
   ...А Елена!-- толкнуло мнѣ въ грудь...
   И я вспомнилъ ее -- холодную, мертвую. Вспомнилъ, какъ мнѣ не хотѣли отдать ее. Вспомнилъ, какъ она лежала въ гробу -- молодая, прекрасная, усыпанная цвѣтами... Вспомнилъ, какъ всѣ боялись ее, и какъ рѣшили сжечь ея вещи...
   Вспомнилъ -- и содрогнулся...
   -- Пора!-- сказалъ я вслухъ, и вернулся въ комнату.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Я, не торопясь, привелъ все въ порядокъ. Собралъ мемуары, запаковалъ ихъ и адресовалъ Зинѣ. Осмотрѣлъ револьверъ. Это былъ тотъ самый, которымъ я дрался на дуэли. Бережно взялъ съ собой свою драгоцѣнность -- золотую косу. Захватилъ записную книжку. Погасилъ лампу (и опять въ комнатѣ стало вдругъ глухо), и -- вышелъ... {Эта приписка и все послѣдующее -- взято изъ записной книжки Абашева. (Примѣчаніе издателя).}.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Кстати. Я давно уже выбралъ мѣсто -- въ лѣсу, на опушкѣ. И вотъ почему. Послѣ дуэли съ Линицкимъ, мнѣ здѣсь (въ лѣсномъ флигелькѣ) приснился странный сонъ, который мнѣ помѣшали досмотрѣть. Я видѣлъ Лушу, которая уводила куда-то меня на разсвѣтѣ, и -- остановившись -- сказала мнѣ:-- "Здѣсь"...-- и не окончила начатой фразы (меня разбудили). Я -- тогда еще -- мучительно хотѣлъ разгадать конецъ этой фразы, то-есть -- что "здѣсь"? Но это "что" такъ и осталось загадкой. И вотъ, недавно (дня три назадъ), проѣзжая верхомъ по лѣсу, я остановился на одной изъ этихъ опушекъ, и -- вдругъ почувствовалъ, что мѣсто это особенно какъ-то знакомо мнѣ... Я осмотрѣлся -- и вспомнилъ. Я это мѣсто видѣлъ во снѣ. Сюда привела меня Луша. Я вздрогнулъ -- и понялъ: что здѣсь... Не правда ли, странно? И будь я мистикъ, я бы, конечно, наплелъ цѣлое кружево объ этой фантазмѣ. А между тѣмъ, ларчикъ открыть было очень. легко. Въ самомъ дѣлѣ. Пріѣхавъ изъ Питера, я не разъ задумывался о выходѣ -- и мысль о самоубійствѣ не разъ посѣщала меня... И очень возможно, что именно здѣсь -- на этой полянкѣ -- я и думалъ объ этомъ. Послѣ дуэли, вопросъ о смерти невольно пришелъ мнѣ на мысль (рана моя была изъ серьезныхъ),-- и я, желая тогда уяснить себѣ свое положена силился заглянуть въ свое "завтра"... "вотъ -- въ бреду и во снѣ -- инстинктъ подсказалъ мнѣ, что я не умру. Но тотъ же инстинктъ шепнулъ и о томъ, что кончу я тѣмъ, о чемъ я думалъ на этой опушкѣ лѣса... Луша, которая тогда мнѣ казалась проводникомъ въ "страну безвѣстную", была взята художникомъ-сномъ, какъ подходящій образъ... И такимъ образомъ -- то, что таилось во мнѣ "подъ порогомъ сознанія", то вышло наружу и легло на экранѣ моихъ представленій. Это мой кротъ (тогда еще) любезно освѣдомлялъ меня, пластически символизируя свои откровенія... И я рѣшилъ не отклоняться отъ его указаній, и сдѣлать все такъ, какъ инсценировалъ мой режиссеръ... Я тогда же заѣхалъ на хуторъ и приказалъ плотнику поставить здѣсь лавочку и небольшой, круглый столъ.
   Все это ужъ сдѣлано. "вотъ -- я здѣсь, на опушкѣ лѣса...
   И правда -- все такъ, какъ было во снѣ: поляна -- край лѣса -- густая рожь наклонилась надъ самымъ окопомъ -- заря разгорается въ небѣ... И. нѣтъ только Луши, которая, улыбаясь сквозь слезы, сказала, мнѣ:
   -- Здѣсь...
   Хорошо! И на душѣ у меня легко и спокойно. Я снялъ шляпу -- и радостно осмотрѣлся кругомъ. Какая тишина! въ лѣсу еще чествовалась захолодь ночи, тѣни которой совсѣмъ уже выцвѣли и таяли въ розовой дымкѣ утра. То -- Эосъ, "въ раннемъ туманѣ рожденная", поднималась съ востока. "Пурпурные персты" ея касались перистыхъ тучекъ -- и тѣ загорались и розовѣли въ радужномъ небѣ...
   Хорошо! И не однѣ только тѣни отлетающей ночи блѣднѣютъ и гаснутъ,-- погасли онѣ и въ груди. Тамъ нѣтъ уже боли о прошломъ,-- оно отошло отъ меня, и издали -- улыбается мнѣ грустной улыбкой, сквозь слезы...
   Мнѣ вспомнился вдругъ маленькій четырехлѣтній мальчикъ (я его знаю по фотографической карточкѣ), въ креслѣ, съ лошадкой въ рукахъ... Его звали Валя (какой онъ смѣшной и какой маленькій!). Онъ -- та нѣжная, розовая зорька, которой когда-то (давно!) разгорался день моей жизни... И вотъ (какъ это?) --
   
   Струны сердца въ груди обрываются,
   И дрожатъ, и звенятъ въ вышинѣ...
   Тѣни прошлаго тихо прощаются.....
   Дай безъ мукъ успокоиться мнѣ...
   
   Что мнѣ сказать вамъ милые моему сердцу люди,-- Саша, Зина, Аркадій? Люблю я васъ, милые! Обнять бы хотѣлъ я васъ всѣхъ... И одной только нѣтъ между вами,-- той, золотая коса которой лежитъ у меня на груди, и къ которой иду я...
   Прощайте!
   Все -- ясно, все -- радостно. Небо и тучки блѣднѣютъ,-- они загораются днемъ... Пора! Не будемъ пятнать его выстрѣломъ. Это было бы такимъ диссонансомъ! Зачѣмъ? День, солнце, ясная лазурь неба,-- это все вамъ. А мнѣ... мнѣ надо уйти вмѣстѣ съ тѣнью. Я не ушелъ отъ нея, и уйду вмѣстѣ съ нею...
   А тѣнь, она -- колыбель свѣта... {На этомъ оборвана рукопись... (Примѣчаніе издателя.)}.
   

POST-SCRIPTUM.

   Книга, которую я отдаю на судъ читателей, не мною написана. Авторъ ея -- Абашевъ; а я -- случайный издатель его. Все это требуетъ нѣкоторыхъ поясненій. И вотъ -- одна изъ причинъ, которыя вынуждаютъ меня написать нѣсколько заключительныхъ главъ,-- тѣмъ болѣе умѣстныхъ (думается мнѣ), что онѣ прольютъ свѣтъ со стороны на личность этого своеобразнаго человѣка и дорисуютъ картину послѣдующихъ событій, тѣсно связанныхъ съ роковымъ шагомъ Абашева...
   Пусть это будетъ моимъ послѣсловіемъ, или (еще лучше) post-scriptum'омъ книги.
   

ГЛАВА ПЕРВАЯ.

   Нѣсколько лѣтъ тому назадъ, весной, я возвращался изъ Петербурга домой -- въ одну изъ южныхъ русскихъ губерній. Дѣло было въ маѣ. Погода стояла прекрасная, Окна вагона были открыты, и мимо нихъ, безконечной шеренгой, тянулась мелкая поросль хвои... Скучно было. Я не умѣю читать въ вагонѣ -- и отъ нечего дѣлать сталъ разсматривать лица пассажировъ, Ихъ, кстати, было не много. Была тутъ полная, угрюмая дама, съ ридикюлемъ въ рукахъ и массой поклажи вокругъ (помѣщица съ виду); молодая, красивая дѣвушка, которая все суетилась и никакъ не могла поудобнѣй устроиться, хлопотливо перестанавливая, укладывая и оправляя свои, такія же хорошенькія и милыя, какъ и она сама, вещицы проворными, бѣлыми ручками; затѣмъ -- еще двѣ-три невзрачныя и затушеванныя въ свою ординарность фигуры, и -- только. Наискось отъ меня лежали и еще чьи-то вещи (чемоданъ, плэдъ), но пассажира не было. Онъ, вѣроятно, стоялъ въ коридорѣ вагона, у двери, Скучно было. Я опять обратился къ послѣднему ресурсу -- къ окну. И опять -- безконечная, зеленая лента хвои бѣжала, скользила назадъ...
   Я утомленно закрылъ глаза, откинулся на спинку дивана и постарался уснуть. Долго прошло такъ. Когда я очнулся (мы замедляли ходъ и подъѣзжали къ какой-то станціи), первое, что бросилось въ глаза мнѣ, это былъ -- пассажиръ... Да! это былъ онъ -- тотъ самый, лицо и внѣшность котораго меня заинтересовали еще на вокзалѣ; и я жалѣлъ, что мы разминулись съ нимъ, размѣщаясь въ вагоны. И вотъ -- случай насъ свелъ-таки: онъ былъ здѣсь. Его-то, судя по вещамъ, я и не досчитывался раньше въ вагонѣ...
   Это былъ молодой человѣкъ, лѣтъ подъ тридцать, съ гривастой, красиво-очерченной головой, плечистый, съ высокой львиной грудью, тонкій въ таліи и вообще -- изящно и сильно сложенный. Блѣдное и рѣдко-красивое лицо его было нервно и очень подвижно. Особенно -- ротъ,-- онъ почти не принималъ опредѣленнаго выраженія. И эта быстрая смѣна отраженныхъ отраженныхъ чувству мыслей едва уловимою тѣнью скользя по лицу запиналась и кривилась на этихъ характерныхъ смѣлыхъ губахъ -- "невольно тянуло смотрѣть и читать выраженіи эти... Большіе, сѣрые глаза его были вдyмчивы, иногда какъ бы и разсѣянны; но за этой разсѣянностью (и это чувствовалось сразу) скрывалась постоянная и упорная наклонность мыслить, сосредоточиваться и замыкаться въ себя... Небольшая, заостренная бородка его придавала ему юношескій видъ; а темнорусая грива волнистыхъ волосъ дѣлала лицо его болѣе худощавымъ, болѣе тонкимъ въ чертахъ, болѣе блѣднымъ и изысканнымъ. Бросающаяся въ глаза простота движеній этого человѣка говорила о врожденномъ изяществѣ, а прежде всего -- о томъ, что онъ совсѣмъ-таки не кажетъ себя, а такъ просто -- каковъ, дескать, есть, такимъ и берите...
   Одѣтъ онъ былъ просто: въ тонкую батистовую розовую рубаху косоворотку, синіе шаровары, высокіе сапоги, лѣтнее пальто отъ дорогого портного и широкополую фетровую шляпу. Золотая лента пояса, съ серебряной пряжкой и наконечникомъ, свободно опоясывала его гибкую талію. И все это было такъ пригнано и такъ ловко сидѣло на немъ, что онъ казался наряднымъ. Онъ много курилъ и -- разсѣянно глядя въ окно -- то напѣвалъ что-то тихо (за шумомъ вагона мнѣ было не слышно), то,-- видимо, забывая, что онъ не одинъ,-- декламировалъ, и... вдругъ обрывалъ, кривилъ губы, мѣнялъ позу, и опять -- курилъ, смотрѣлъ въ окно, а не много спустя и опять забывался -- и что-то мурлыкалъ...
   Разныя бываютъ встрѣчи. Иныя плывутъ мимо васъ, едва лишь касаясь и почти не затрагивая вашего вниманія, и вы -- много, если обмѣняетесь размѣннымъ взглядомъ съ этимъ, случайно столкнувшимся съ вами субъектомъ, затѣмъ, чтобы тотчасъ о немъ и забыть. Иныя встрѣчи затрагиваютъ васъ глубже, серьезнѣй,-- и вы нѣкоторое время (иной разъ -- и долго) все еще остаетесь подъ обаяніемъ этого взгляда, фигуры, лица, голоса, жеста... Вамъ, словно бы, нужно все это. Зачѣмъ? Вы не скажете. Такъ просто -- тянетъ васъ, нужно вамъ это... Но и есть и такія встрѣчи, которыя вызываютъ у васъ опредѣленно и ясно выраженныя чувства и отношенія,-- и вы разстаетесь врагомъ или другомъ съ этимъ, вамъ незнакомымъ, чужимъ человѣкомъ, не зная ни кто онъ, ни что онъ собой представляетъ. И есть, наконецъ, встрѣчи, которыя будятъ у васъ такую сложную массу мыслей и чувствъ, и такъ сразу и вдругъ полонятъ васъ, такъ властно входятъ въ святыя-святыхъ вашей скрытой, интимной жизни, что вы поражаетесь, вы растерянно ищите причину такого явленія, и если вы мистикъ -- вы склонны назвать эту встрѣчу фатальной...
   Я, слава Богу не мистикъ -- и потому, волей-неволей (не располагая фондами изъ "потусторонняго міра") старался понять и доискаться причины этой -- изъ ряда вонъ выходящей -- силы обаятельности этого человѣка, который такъ неудержимо тянулъ къ себѣ...
   ...Кто онъ? Куда онъ ѣдетъ и гдѣ онъ живетъ? Есть ли семья у него? женщина, которую онъ любитъ? какая она? какъ говоритъ съ нею онъ? И о чемъ это онъ мечтаетъ и думаетъ? Что любитъ и что ненавидитъ онъ? Къ чему онъ стремится? Отчего такъ болѣзненно и блѣдно лицо его? И отчего порой такъ страдальчески кривятся эти красивыя, смѣлыя губы?...
   И длинная вереница вопросовъ вставала во мнѣ и смѣнялась другими... И (странно!) мнѣ все хотѣлось думать, что внутренній міръ этого человѣка настроенъ съ моимъ въ унисонъ, и что будь мы знакомы -- мы могли бы сойтись съ нимъ и стать даже друзьями. И вмѣстѣ съ тѣмъ (что особенно меня поражало и тогда, и потомъ) -- я не могъ начать говорить съ нимъ: мнѣ, словно, что-то мѣшало... Я даже старался не дать замѣтить ему, что я напряженно слѣжу и наблюдаю за нимъ,-- и всякій разъ, когда мы съ нимъ встрѣчались глазами, я дѣланно-равнодушно отворачивался и смотрѣлъ въ окно вагона, который, громыхая, стуча и отбивая колесами двойной, перемежающійся ритмъ, уносился все дальше и дальше впередъ...
   И я всячески былъ далекъ отъ мысли, что судьба этого человѣка, его жизнь и сокровенныя мысли его со временемъ (и въ очень недалекомъ будущемъ),-- все это станетъ мнѣ близко, знакомо и властно захватятъ меня...
   

ГЛАВА ВТОРАЯ.

   Заинтересовавшій меня пассажиръ оказался долгимъ спутникомъ. Мы миновали Москву, и только на вторыя сутки, какъ мы сѣли въ вагонъ, часовъ около четырехъ дня, онъ, не спѣша, сталъ собирать свои вещи,-- и я понялъ, что онъ ужъ у цѣли...
   Это было въ одной изъ южныхъ губерній. Поѣздъ подходилъ къ станціи. Она стояла въ лѣсу, яркая, молодая зелень котораго, послѣ тощей растительности сѣвера, мнѣ показалась такой махровой и пышной. За краснымъ зданіемъ станціи стояли крестьянскія подводы, щегольская коляска, заложенная четверней вороныхъ, и -- по дорогѣ къ станціи (торопясь, видимо, къ поѣзду) -- катилъ, пыля, тарантасъ тройкой, съ двумя сѣдоками. Мелькнула черномазая мужская фигура въ шляпѣ, и -- рядомъ съ ней -- женская, молодая, изящная. Бѣлый клочокъ вуалетки красиво рѣялъ надъ ней...
   Поѣздъ, пыхтя и вздрагивая, тихо тянулся у самой платформы и все еще не рѣшался стать. Я -- перегибаясь въ окно -- раззѣянно смотрѣлъ на ажурную постройку станціи, совсѣмъ утонувшей въ зелени, и на изящно очерченный профиль пассажира, стоявшаго сбоку моего окна на крылечкѣ вагона,-- и жалѣлъ, что не заговорилъ съ нимъ...
   Онъ мнѣ казался взволнованнымъ. Лицо его было мертвенно блѣдно... Отчего? Поѣздъ вздрогнулъ, сталъ, подался назадъ я -- застучалъ буферами... Въ дверяхъ станціи мелькнула черномазая фигура въ шляпѣ, и -- вслѣдъ за ней -- показалась и дѣвушка въ бѣлой вуалеткѣ, граціозная, гибкая, чарующе-прекрасная... И -- что это съ ней? Вздрогнувъ всѣмъ тѣломъ, она нерѣшительно остановилась, и (видно было и подъ вуалью) лицо ея вдругъ поблѣднѣло...
   Я оглянулся на пассажира. Онъ кланялся ей и -- торопливо сходилъ по ступенямъ вагона...
   Вотъ они сошлись всѣ трое -- пассажиръ, дѣвушка въ бѣлой вуалеткѣ и черномазый господинъ въ шляпѣ, ставшій ко мнѣ спиной и что-то мнѣ вдругъ напомнившій этимъ нервнымъ подергиваніемъ плечъ (я гдѣ-то ужъ видѣлъ и зналъ этотъ жестъ). Но это -- мелькомъ. Все мое вниманіе было поглощено пассажиромъ и (урывками) дѣвушкой въ вуалеткѣ... Они стояли близко другъ къ другу. И онъ почтительно и до аффектаціи бережливо наклоняясь надъ ней, говорилъ что-то... Она, видимо, волновалась и теребила въ рукахъ зонтикъ... Черномазый спутникъ ея стоялъ, молча, сбоку и -- первый подался впередъ, коснулся шляпы и подалъ руку. Мой недавній спутникъ торопливо пожалъ ее и обернулся къ дѣвушкѣ. Та заторопилась вдругъ и -- на ходу пожавъ ему руку -- пошла, опередила господина въ шляпѣ, и я видѣлъ -- какъ дрожала ея протянутая къ ручкѣ вагона рука, какъ волновалась ея грудь, когда она быстро и легко взбѣгала вверхъ по ступенямъ вагона...
   За ней помотнулась и фигура ея спутника...
   ...Кто это? Я знаю его...-- быстро мелькнуло во мнѣ -- и я нетерпѣливо ждалъ, не спуская глазъ съ двери. Та шумно, отворилась. Вошла она и -- сѣла, лицомъ ко мнѣ. Что-то знакомое и давнее глянуло на меня изъ этихъ темныхъ глазъ и съ этого милаго, блѣднаго личика... Черные глаза изъ-подъ шляпы вошедшаго за ней удивленно вперились въ меня -- и я такъ и рванулся навстрѣчу:--
   -- Костычовъ! ты?...
   Онъ нервно засмѣялся -- и обнялъ меня...

-----

   Да,-- это были они: Костычовъ, товарищъ мой по гимназіи, и сестра его -- Зина,-- люди, съ которыми я прожилъ въ однѣхъ стѣнахъ всѣ гимназическіе годы (я стоялъ на квартирѣ у ихъ матери). "Зина... Какъ я могъ не узнать ее? Я невольно вздохнулъ. И передо мною (ярко и живо) встало то давнее милое личико, все взорванное красными пятнами,-- личико, съ котораго, сыпля искры, смотрѣли растерянно черные, огненные глаза переконфуженной тринадцатилѣтней дѣвочки... Смѣются кругомъ, и смѣются надъ ней. Она увлеклась мною -- восемнадцатилѣтнимъ юношей; и мать ея (добрая, немолодая и все еще очень показная женщина), мило улыбаясь красивымъ, гордымъ ртомъ, добродушно шутила надъ ней, предательски выдавъ намъ ея тайну. "помню: смѣялся и я... Зина не сдавалась, и какъ съ горы летѣла:
   -- Да! да!-- кричала она,-- правда! правда!.. Ну, и -- что жъ? Люблю -- и люблю...
   Но вдругъ закрыла лицо руками и -- убѣжала изъ комнаты...
   Мы аплодировали ей за ея отважную откровенность и смѣлость... И долго потомъ эта сцена стояла преградой между мной и Зиной. И не скоро простила она: мнѣ -- мой смѣхъ, а себѣ -- свою откровенность...
   Съ Костычовымъ мы были друзьями. Но послѣ гимназіи мы разошлись: онъ и семья уѣхали въ Питеръ, а я... Ну это положимъ къ дѣлу не относится: интересъ не во мнѣ. Мы разстались. Сперва мы писали другъ шь другу. А потомъ (въ Россіи съ друзьями -- всегда такъ!) мало-по-малу замолкли; а вскорѣ, потомъ -- и совсѣмъ потеряли другъ друга изъ вида...
   И вотъ -- случай столкнулъ-таки насъ...

-----

   Первые полчаса (какъ это всегда и бываетъ) мы, торопясь и волнуясь буквально засыпали другъ друга вопросами. И только потомъ, когда первое впечатлѣніе было пережито нами, разговоръ нашъ вошелъ, какъ говорится, въ русло,-- и мы спокойно и связно стали обмѣниваться тѣмъ, что у насъ накопилось за эти десять лѣтъ жизни, которыя раздѣляли насъ...
   Вотъ что узналъ я.
   Костычовы жили все время въ столицѣ. Мать ихъ умерла лѣтъ 8 назадъ. Зина, голосъ которой обращалъ на себя вниманіе и раньше, была въ консерваторіи, почти кончала уже (съ годъ оставалось), но простудилась, болѣла и -- съ ея словъ -- совсѣмъ потеряла голосъ...
   -- Да, я не годилась въ артистки. Пою для себя, для знакомыхъ, для брата...
   Костычовъ -- наоборотъ -- объяснялъ все капризомъ и упорствомъ сестры и даже и теперь волновался, что та не послушалась и бросила консерваторію.
   -- Ты, вѣдь, знаешь ее: ее переубѣдить трудно!-- махнулъ онъ рукой,
   Та усмѣхнулась...
   Самъ Костычовъ былъ докторъ. Служилъ гдѣ-то (подъ Питеромъ) на фабрикѣ; но не поладилъ съ начальствомъ -- ушелъ; и вотъ -- попалъ случайно сюда и служитъ здѣсь земскимъ врачомъ...
   Я слушалъ, внимательно всматривался въ нихъ -- и видѣлъ, что эти прожитыя десять лѣтъ успѣли сказаться: и братъ, и сестра измѣнились во многомъ. Онъ -- раньше порывистый, открытый -- сталъ замкнутымъ сдержаннымъ (словно бы что-то скрывалъ и замалчивалъ). И Зина -- тоже, Несмотря на свою возбужденность нашей встрѣчей она смотрѣла усталой, скучающей. Какой-то надломъ и какое-то скрытое горе таилось за этимъ спокойнымъ и ласковымъ взглядомъ... Красивый, гордый ротъ ея (она его взяла у матери) то усмѣхался чему-то (и -- зло, непривѣтно), то складывался холодно, жестко,-- и трудно было надѣяться, глядя на эти румяныя губы, что онѣ скажутъ вамъ больше, чѣмъ нужно и принято -- вамъ, только знакомому, чужому для нихъ человѣку... Въ общемъ -- Зина была прямо красавица. Рѣдко-хороши были эти большіе, черные глаза; эти, какъ ночь, темные и слегка волнующіеся волосы; и вся она -- пропорціональная, гибкая -- поражала изяществомъ... Костычовъ былъ некрасивъ: смуглякъ, выглядитъ исподлобья, то-и-дѣло подергиваетъ нервно плечомъ и теребитъ свою жесткую бороду, и все кажется тѣмъ же прежнимъ "Жукомъ", какимъ его (помню) дразнили въ гимназіи...
   Сейчасъ братъ и сестра ѣхали въ губернскій городъ. И мы порѣшили такъ: я -- ради нашей встрѣчи -- останусь и заночую тамъ (т.-е.-- просижу съ ними ночь), а завтра -- уѣду. Но зато -- разъ не могу я теперь -- на обратномъ пути я долженъ буду дать телеграмму и завернуть къ нимъ на нѣсколько дней...
   

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.

   Бесѣдуя, мы не замѣчали, какъ бѣжитъ время -- и удивились, когда поѣздъ остановился у вокзала губернскаго города. Поднялась обычная сутолка: носильщики, извозчики и затѣмъ -- скучный переѣздъ до гостиницы...
   Добравшись до номера, усталый, разбитый, предвидя къ тому же безсонную ночь, я поторопился лечь спать, Костычовы ушли въ городъ.
   Вечеромъ, мы собрались за чаемъ.
   Номеръ, гдѣ помѣстились Костычовъ и я (Зина была нашей сосѣдкой), былъ угловой, просторный, съ балкономъ; и выборъ нашъ -- гдѣ пить чай -- остановился на немъ. Въ открытыя настежь окна и дверь балкона вливался свѣжій, вечерній воздухъ. Изъ городского сада,-- онъ былъ напротивъ,-- къ намъ доносились звуки мазурки... Съ высоты трехъ этажей намъ далеко было видно и за городъ, поверхъ его -- капризно разбросанныхъ -- крышъ. Видны были: лугъ, поле и дальше -- на горизонтѣ -- длинная полоса лѣса, съ дымкомъ посрединѣ (то -- шелъ поѣздъ),-- и все это было залито розовымъ свѣтомъ зари...
   -- Не правда ли, какъ хорошо здѣсь?-- сказала Зина, возясь съ самоваромъ.-- Просторно, легко. Я очень люблю этотъ номеръ за видъ. Смотрите: вонъ -- поѣздъ подходитъ... Помните у Апухтина:-- "Кто съ этимъ поѣздомъ къ намъ ѣдетъ? что за гости?" -- выразительно продекламировала она -- и, привставъ, засмотрѣлась въ картинной позѣ, изящная; стройная.-- Да,-- "что за гости"?..
   -- Да! кстати,-- вспомнилъ вдругъ я.-- Скажите (я и забылъ!): кто это ѣхалъ со мной? Онъ говорилъ съ вами на станціи... Знаете, я всю дорогу, какъ сѣлъ въ вагонъ, мучительно занятъ этимъ человѣкомъ. Вы (какъ?) хорошо его знаете? Кто онъ?
   -- Какъ же!-- протянулъ Костычовъ, усмѣхаясь недоброй усмѣшкой,-- знакомы, знаемъ... Это -- Абашевъ. Помѣщикъ. Сосѣдъ нашъ. Знакомый намъ по Петербургу еще. Это -- слабость сестры. Она очень благоволитъ къ нему. А мнѣ... этотъ человѣкъ не нравится. Я не люблю его!-- подергивая плечомъ, сказалъ Костычовъ и -- наклонился къ стакану.
   Я покосился на Зину.
   -- Да,-- братъ не любитъ его...-- отозвалась она.-- И -- дѣло обычное -- несправедливъ къ нему. Вѣдь это такъ трудно: не любить и быть справедливымъ...
   -- Но, Зина, говоря про Абашева, я -- насколько помню -- никогда еще не сказалъ ничего такого, чтобы это, сказанное, было неправдой...
   -- Бросимъ это. Ни ты, ни я -- не убѣдимъ другъ друга,-- поморщилась Зина.-- Это,-- обратилась она ко мнѣ, стараясь улыбкой смягчить и замаскировать сухость только что сказаннаго:-- "старый споръ славянъ между собою"...
   -- "Вопросъ, котораго" не разрѣшить и мнѣ?
   -- Co словъ брата -- да. Онъ, вы слышали, и самъ говоритъ, что "не любитъ" Абашева; и нелюбовь эта, какъ неправильное зеркало, отражая, портитъ и искажаетъ образъ. А у васъ -- что же въ запасѣ? Я вотъ -- возражаю, да мимолетныя ваши впечатлѣнія со стороны,-- и только. Вѣдь вы и не говорили съ нимъ?
   -- Нѣтъ.
   -- Ну, вотъ...
   -- Но, все-таки, пусть скажетъ онъ. Меня, право, такъ интересуетъ эта личность... Ну, Костычовъ, начинай злословить...
   -- Ну! зачѣмъ же злословить? Скажу только то, что на мой взглядъ есть... (Онъ нервно повелъ плечомъ и усмѣхнулся.) -- Вѣдь, у меня, принимая во вниманіе даже и мою яко бы наклонность "исказить образъ", нѣтъ никакихъ данныхъ не любить,-- мнѣ просто не по душѣ этотъ человѣкъ: онъ антипатиченъ мнѣ, и не какъ личность (Иванъ, Петръ),-- какъ типъ, характеръ. Вотъ. Но, виноватъ, тебѣ прежде всего и нужна характеристика. Изволь. Видишь ли, въ общемъ, это -- внукъ или правнукъ Рудина. Съ тою только разницей, что Рудинъ (тотъ -- тургеневскій) былъ экзальтированная голова, поэтъ мысли, и въ то же время -- человѣкъ по натурѣ холодный, лишенный темперамента; а этотъ -- и съ мыслями и съ темпераментомъ. И все-таки, несмотря и на такой крупный придатокъ, онъ (не въ обиду будь сказано) тремя головами ниже своего прототипа. Что такое за птица Рудинъ -- ты знаешь. И этотъ... Это не человѣкъ, а -- какой-то ферментъ... Гдѣ онъ -- тамъ шумъ, гвалтъ, споръ,-- тамъ все бродитъ... Словомъ, вѣчная буря въ стаканѣ съ водой. Для непочатыхъ, нетронутыхъ, дѣвственныхъ натуръ,-- для современныхъ Басистовыхъ,-- человѣкъ этотъ и нуженъ, пожалуй... Говорю "пожалуй" -- потому, что онъ (правда это) встряхнетъ и разбудитъ, но можетъ и вывихнуть. Онъ можетъ дать въ руки ребенку опасную игрушку -- ножъ, заряженный револьверъ. Онъ даже и самъ это чувствуетъ, и, ораторствуя, часто дѣлаетъ выноску: "я не сказалъ бы такъ вслухъ"... Ну, и -- т. д... И все-таки говоритъ, конечно. Ну, а для людей сложившихся -- это одна маята, одна боль и надсада! Говоря съ нимъ, ты непремѣнно страдаешь: онъ бередитъ твои раны, и умѣетъ дѣлать это. У него все широко поставлено, все -- ребромъ. И заговори ты съ нимъ о спичкахъ -- онъ сойдетъ на міровые вопросы. Это -- теоретикъ, и теоретикъ тѣмъ болѣе непріятный, что онъ играетъ крайне острыми вопросами (знаешь -- танецъ съ ножами? Ну, такъ -- вотъ...),-- а для подобныхъ упражненій нужны и нервы особенные, и -- главное -- нѣкоторое равнодушіе къ итогамъ и выводамъ. Все это есть у Абашева. Говоритъ онъ недурно, хотя и софистъ немного. Страстенъ, кипитъ... Это импонируетъ. Пророкъ! Его такъ и прозвали -- Предтеча...
   Костычовъ зло усмѣхнулся.
   -- Постой. Ты вотъ говоришь: "равнодушіе къ итогамъ и выводамъ"... Поясни: какъ это?
   -- А такъ. Я вотъ -- докторъ. Я видѣлъ тысячи больныхъ, имѣлъ непосредственно дѣло съ ними. То есть -- видѣлъ и слышалъ подчасъ то, что не всякому приходится видѣть и слышать. И -- надо думать -- никто не станетъ спорить, что для больного вопросъ здоровья (иначе -- вопросъ жизни и смерти) не праздный, а важный, серьезный вопросъ. Такъ вотъ. Существуетъ такая особенность: чѣмъ меньше боленъ данный субъектъ -- тѣмъ рѣзче, острѣй имъ ставится вопросъ объ опасности и смерти. Такой: больной непремѣнно зудитъ, налѣзаетъ съ этимъ (умру -- и шабашъ!). И -- наоборотъ -- серьезнѣй положеніе -- мягче, тактичнѣй и форма отношенія больного къ этой сторонѣ дѣла. Онъ почти избѣгаетъ говорить объ этомъ. Иной разъ и говоритъ; иной разъ и молитъ помочь; но всегда -- лаконично, общо, избѣгая ненужной ясности; а такъ -- съ полусловъ понимаешь... Знаемъ мы, о чемъ говоримъ, и боимся того, о чемъ говоримъ, и не шумимъ съ фразой... Тогда какъ въ первомъ случаѣ -- объ этомъ говорится много, упорно, цвѣтисто, и называя вещи ихъ именами. И пpаво, это такъ понятно. Для одного это -- блажь, капризъ, тема поиграть нервами; а для другого -- вопросъ первой важности... Гдѣ ужъ тутъ съ фразой возиться! Тутъ ужъ и впрямь:, "слова и иллюзіи гибнутъ -- факты остаются"... (Помнишь -- у Писарева?) Вотъ,-- круто, обрубленно закончилъ Костычовъ и взглянулъ исподлобья на Зину.
   Та -- только плечами пожала...
   -- Да! да!-- рѣзко началъ онъ вдругъ, надѣтый этимъ жестомъ,-- это
   такъ, это безспорно такъ... И не одинъ Абашевъ (онъ только болѣе типиченъ среди остальныхъ), а и всѣ мы говоримъ, и въ послѣднее время -- особенно много и витіевато! Раньше одни только господа Рудины хлопотали за всѣхъ, а мы -- слушали. Теперь заговорили и мы -- толпа. И со стороны послушать -- недурно выходитъ! Право,-- руку набили... Но дѣло-то въ томъ, что разговорами этими мы давно замозолили наши нервы, притупили наше чувство; мы ухитрились все пережить въ фразѣ; мы отдали все ей... О! я не хочу этимъ сказать, что я -- сторонникъ замалчиванія, тайны, "тиши и глади",-- о, нѣтъ! Совсѣмъ нѣтъ... А помните вы лермонтовскую "Думу"? Вѣдь, этотъ сплошной сарказмъ -- подлинная характеристика наша! Какъ вчера написано...
   
   Печально я гляжу на наше поколѣніе.
   Его грядущее -- иль пусто, иль темно;
   Межъ тѣмъ, подъ бременемъ познанья и сомнѣнья,
             Въ бездѣйствіи состарится оно.
             Богаты мы, едва изъ колыбели,
   Ошибками отцовъ и позднимъ ихъ умомъ,
   И жизнь ужъ насъ томитъ, какъ ровный путь безъ цѣли,
             Какъ пиръ на праздникѣ чужомъ.
   
   ...И дальше:
   
   Такъ тощій плодъ, до времени созрѣлый,
   Ни вкуса нашего не радуя, ни глазъ,
   Виситъ между цвѣтовъ, пришлецъ осиротѣлый,
   И часъ ихъ красоты -- его паденья часъ!
   
   Костычовъ продекламировалъ этотъ чудный отрывокъ какъ-то зло, угловато, немного застѣнчиво, глядя въ сторону и минуя-глазъ Зины...
   Я посмотрѣлъ на нее. Она сидѣла, потупившись, уронивъ на колѣни руки, и -- вдругъ усмѣхнувшись -- тихо сказала:,
   -- Даже и стихи... Это,-- пояснила она мнѣ,-- рѣдко съ братомъ бываетъ. Это -- когда онъ особенно золъ и запальчивъ, -- когда онъ торопится доказать что-нибудь. Въ такія минуты -- онъ любитъ приводить свидѣтельства, ссылаться на авторитеты... (Она усмѣхнулась.) -- А вѣдь въ томъ же "сплошномъ сарказмѣ" Лермонтова есть, напримѣръ, и такія мѣста (но онъ не привелъ ихъ):--
   
             Мы изсушили умъ наукою безплодной,
   Тая завистливо отъ ближнихъ и друзей
   Надежды лучшія и голосъ благородный
             Невѣріемъ осмѣянныхъ страстей.
   Едва касались мы до чаши наслажденья.
             Но юныхъ силъ мы тѣмъ не сберегли...
   
   ...И дальше (мнѣ это мѣсто особенно нравится):--
   
   Мы жадно бережемъ въ груди остатокъ чувства --
   Зарытый скупостью и безполезный кладъ...
   
   ...И наконецъ, какъ финалъ:--
   
             Толпой угрюмою и скоро позабытой.
   Надъ міромъ мы пройдемъ безъ шума и слѣда,
   Не бросивши вѣкамъ ни мысли плодовитой.
             Ни геніемъ начатаго труда...
   
   Зина вдругъ засмѣялась -- вскочила, бросилась къ брату и, съ силой обнявъ его. стала тормошить:
   -- О гдѣ это ты научился быть такимъ шулеромъ? Ну, признайся же, вѣдь, передернулъ же ты, а?-- не унималась она...
   Костычовъ сперва щетинился, а потомъ не выдержалъ -- и засмѣялся... И потомъ -- сразу -- бесѣда наша стала мирной спокойной. Выходка Зины сломила ту суховатую приподнятость тона брата, которая придавала словамъ его какую-то педантичную законченность и опредѣленность. Это утомляло. "Зина дала другой тонъ... До этого Костычовъ "трактовалъ", теперь же -- онъ просто пріятельски и по-домашнему дѣлился мыслями... Это довлѣло остановкѣ -- и мы сразу почувствовали это. Мы даже вздохнули свободнѣй. И Зина, глядя на насъ, улыбалась лукаво: вотъ, дескать, какъ это просто -- сидимъ и толкуемъ... Костычовъ,-- чутьемъ понимая лукавое настроеніе врага,-- добродушно усмѣхался въ усы... Онъ не закипалъ уже, былъ сдержанъ, и -- только слегка иронизируя -- продолжалъ дѣлать обѣщанную мнѣ характеристику Абашева...
   Зина сидѣла напротивъ, слyшала, и (я не разъ замѣчалъ это) пытливый: взглядъ ея, нѣтъ-нѣтъ, и вперялся въ меня, наблюдая за мной и приглядываясь. Я не мѣшалъ ей. Я слушалъ брата. И наболѣлый интересъ, съ которымъ онъ, видимо, и самъ относился къ Абашеву, хотя и не любилъ его,-- интересъ, которымъ было пропитано каждое слово его,-- дѣлалъ то, что онъ, рисуя Абашева, попyтно, рисовалъ и себя; и даже -- больше себя, чѣмъ Абашева... Образъ послѣдняго мнѣ все рисовался неясно и смутно. И мнѣ хотѣлось думать, что если кто и смогъ бы вызвать его, такъ не братъ, а -- сестра,-- она, эта блѣднолицая и темноглазая дѣвушка, у которой (похоже на это) были, а можетъ быть и теперь существуютъ, какія-то сложныя отношенія съ этимъ человѣкомъ... И дальше. Мнѣ все казалось, что Зина щадитъ словно брата (но -- въ чемъ же?), не даромъ же она такъ капризно сторонится нашей бесѣды. Вѣдь она (это ясно) совсѣмъ не согласна ни съ тою окраской, ни съ тѣмъ колоритомъ, въ которыхъ Абашевъ выходитъ изъ рукъ Костычова; и въ то же время сидитъ и -- ни слова... Правда, она оппонируетъ молча -- и этимъ смѣющимся взглядомъ, и этимъ характернымъ, гордымъ, лукаво-трепещущимъ ртомъ...
   ...Да, да,-- я не согласна съ братомъ. Иначе смотрю я. Но -- какъ -- не скажу вамъ. Вамъ это кажется страннымъ? Пускай...-- такъ говорили, казалось, эти гордо сомкнутыя губы. И, волей-неволей, приходилось довольствоваться тѣмъ, что давалъ Костычовъ.
   Вотъ что узналъ я.
   Абашевъ былъ въ университетѣ. Не кончилъ. И не хлопоталъ о томъ. Учился онъ какъ-то по-своему -- фланируя по факультетамъ, работая больше одинъ, самостоятельно (и дома, и въ библіотекѣ); былъ очень начитанъ; много говорилъ; не замыкался въ тѣсный кружокъ; бывалъ вездѣ -- и всегда оставлялъ по себѣ сильное впечатлѣніе; вѣчно носился съ какой-нибудь мыслью; умѣлъ захватывать интересъ и другихъ, и все потому, что и самъ увлекался, самъ относился запальчиво, страстно къ тому, что занимало его въ данную минуту, ничуть не рядясь и не рисуясь...
   -- Въ немъ не было фальши, не было позы. Онъ искрененъ,-- сказалъ Костычовъ.
   -- А твоя параллель?-- усмѣхнулась вдругъ Зина.-- Напримѣръ хотя бы это мѣстечко (я помню): "для одного это -- блажь, тема поиграть нервами"... а? Вѣдь, это ужъ поза, рисовка...
   -- А не скажи! И блажить, и капризничать, и ощущать потребность играть нервами -- можно и искренно. Да -- ничуть не рисуясь. И разъ ужъ пошло на цитаты, такъ -- вотъ (тотъ же Лермонтовъ):--
   
   И какъ-то весело, и больно
   Тревожить язвы старыхъ ранъ...
   
   Зина поморщилась:
   -- Да? развѣ вотъ -- это...
   -- И къ слову сказать: я своей: параллелью хотѣлъ оттѣнить только, что наклонность шумно проявлять себя -- "махать мечомъ картоннымъ", и "гной душевныхъ ранъ на диво выставлять",-- все это часто вытекаетъ не изъ нашей: намученности внѣшними условіями жизни, подъ гнетомъ которыхъ у человѣка вырабатывается иной разъ желчная потребность въ хронической оппозиціи всѣмъ и всему (такъ перетружены нервы), а -- изъ самой личности: "мозгъ такъ устроенъ" (какъ говорилъ Базаровъ). У Репетилова, напримѣръ, это -- результатъ его пустопоpожности, пошлости ("шумимъ, братецъ, шумимъ!"); въ Рудинѣ говоритъ поэзія, музыка мысли; а у Абашева... у Абашева это...
   -- Что?-- встрепенулась вдругъ Зина -- и темные глаза ея такъ и сверкнули...
   -- Вывихъ, больные нервы; эготизмъ романтика...
   -- Нѣтъ!-- рѣзко сказала она -- и голосъ ея зазвенѣлъ, а лицо поблѣднѣло... (Наконецъ-то!-- мелькнуло, во мнѣ -- и я насторожился).-- Нѣтъ! У Абашева это -- болѣзнь, вопль вѣка, потребность критики. потребность пересмотра нравственныхъ сторонъ жизни, во что бы то ни стало,-- та, спеціально русская черточка, которая прежде всего (и, пожалуй, всецѣло) характеризуетъ нашу юность, свѣжесть, нашу "желторотость" (какъ говаривалъ Достоевскій), нашу многогранность -- сказала бы я... Въ самомъ дѣлѣ. Вѣдь, тотъ необъятно-огромный историческій путь, который Европа прошла, шагъ-за-шагомъ, мучительно, долго, упорно, по бездорожью, кладя на этотъ колоссальный трудъ десятки столѣтій,-- путь этотъ мы почти пробѣжали въ какія-нибудь сто-двѣсти лѣтъ! Подумать только -- что переиспытали и что переработали наши нервы... Это сказалось. Это положило на насъ свой отпечатокъ. Мы -- юные старцы мысли. И главное (что надо особенно помнить!): мы -- совершенно свободны, у насъ развязаны руки; мы похожи на тотъ аэростатъ, который, пускаясь въ дорогу, не имѣетъ почти никакого балласта въ корзинѣ -- и неудержимо рвется вверхъ... А почему?-- Вотъ: мы, по-пути, ни къ чему не привыкли (некогда было!); и нѣтъ у насъ, русскихъ, ни насъ стѣсняющихъ традицій, ни тѣхъ, милыхъ сердцу, пройденныхъ этаповъ,-- что насъ тянуло бъ назадъ, къ прошлому, чаруя наше чувство и мысль,-- что передъ нами вставало бы, какъ "стародавнее, забытое сказанье"... Нѣтъ у насъ этого. Лѣсъ, глушь, степь -- позади насъ, да нашъ походъ вдогонку, вслѣдъ за другими,-- когда голова кружилась и въ глазахъ рябило... Да, да! здѣсь, въ этомъ и надо искать ключей къ нашимъ личностямъ. Въ самомъ дѣлѣ. Вѣдь, тотъ же передовой человѣкъ Запада, клеймя и бичуя вчерашнія, отжившія формы жизни, какъ что-то негодное, злое, кровавое,-- можетъ (и это непремѣнно такъ и бываетъ) въ тайникѣ души ребячески любить и питать нѣжныя чувства (хотя и не скажетъ про это) къ сѣрымъ, угрюмымъ гранитнымъ замкамъ, къ закованнымъ въ желѣзо рыцарямъ, дамамъ сердца и прочей феодальной красивой дребедени, любовь къ которой впиталась въ него съ молокомъ матери, влилась въ него вмѣстѣ съ сказкой старой няни, вошла въ плоть и кровь; и (право -- не трудно подыскать и примѣры этому) въ рѣшительную минуту возьметъ и скажетъ въ немъ, и задыбится, и свяжетъ ему руки... И вотъ -- именно этотъ-то грузъ прошлаго и не давитъ намъ плечи. Мы, слава Богу, по части формъ, ничего импонирующаго въ прошломъ нашемъ не имѣемъ. Этотъ ядъ не коснулся насъ. И потому-то мы и болѣе смѣлы, и болѣе рѣшительны въ нашихъ поступкахъ. Въ отвѣтственныя минуты -- мы не озираемся и самоотверженно дѣлаемъ то, на что у нашихъ бывалыхъ сосѣдей подчасъ и рука не поднимается... Я не обобщаю, конечно; я говорю о людяхъ того закала, и типа, къ которымъ отношу и Абашева. Но разъ сфера нашей дѣятельности сужена и почти не имѣетъ арены,-- мы, волей-неволей, иной разъ выглядимъ и теоретиками, людьми фразы, внуками Рудина (и, конечно, въ ругательномъ смыслъ). Но это не такъ. Нѣтъ! это не такъ. Насколько глубоко мы ставимъ наши проблемы -- о томъ говоритъ литература наша. Возьмите-ка и сравните нашу литературу и Западную... Гдѣ у нихъ Достоевскій, Толстой и нашъ Герценъ? Ихъ нѣтъ тамъ (я говорю о нашихъ современникахъ). О насъ говорятъ тамъ: что новаго? Взяли наши идеи и только по-своему разработали ихъ, "прогнавъ черезъ сложные русскіе нервы"... Какъ будто бы этого мало! Да вѣдь та гуманность, та -- прямо изысканная -- сложность нашихъ нервовъ, та чуткость къ личности, забота и боль о ней (во имя которой за личность ратуетъ и русскій ученый, и русскій художникъ, и вообще -- русскій интеллигентъ),-- вѣдь, все это не имѣетъ себѣ достойной параллели на Западѣ. И это тяготѣніе къ правдѣ, справедливости, милосердію -- стало національной русской чертой,-- чертой, конечно, лучшихъ людей нашихъ...
   Зина проговорила все это запальчиво, страстно, вся порываясь впередъ... Я не узнавалъ ее.
   ...Такъ вотъ она -- молчальница эта!-- подумалось мнѣ.
   И опять передо мною встала картина ихъ встрѣчи...
   ...Неужели это она -- та, пасующая и трепещущая дѣвушка въ бѣлой вуалеткѣ? -- недоумѣвалъ я -- и я невольно почувствовалъ почтеніе къ Абашеву и понялъ размѣры его обаятельной силы. Да,-- Зина была не изъ такихъ, чтобы сразу сломиться...
   ...Что у нихъ было? И почему они врозь, а не вмѣстѣ?...

-----

   Становилось темно.
   Мы не зажигали огня -- и, притихнувъ, сидѣли въ посеребренной луной комнатѣ, на полу которой легли полосы луннаго свѣта изъ оконъ и двери. Отъ сада,-- зелень котораго казалась теперь вовсе черной,-- все еще неслись смягченные и украшенные разстояніемъ звуки музыки... "огромная, стройная масса собора, вся залитая блѣднымъ свѣтомъ луны, внимательно, казалось, слушала и эту бравурную, куда-то отлетающую мелодію вальса, и эту -- все еще не смолкавшую и рокочущую -- волну городской жизни, которая росла, поднималась, стихала, и то -- отливала вдали, то -- вновь наростала и плескалась у ногъ... "въ сада сорвался вдругъ фейерверкъ,-- и тонкая, золотая, зигзагомъ, нить его, шипя, высоко встала въ небо... и -- разрядилась... Каскадъ многоцвѣтныхъ искръ мягко и нехотя, словно, вернулся назадъ, и -- падая -- гаснулъ...
   Опять... И -- опять...
   Мы перешли на балконъ. Зина гибко припала къ периламъ балкона -- и блѣдное личико дѣвушки, бѣлое платье ея, молочно-бѣлыя руки ея казались изваяннымъ мраморомъ.
   Я подошелъ къ ней и сказалъ ей о сходствѣ...
   Вотъ только волосы ваши, глаза и мѣшаютъ сравненью...
   -- Да,-- обнялъ сестру Костычовъ:-- эти глаза, эти волосы говорятъ о крови, нервахъ, которые -- къ слову сказать -- у насъ далеко не въ порядкѣ: одной -- мало, другіе -- расшатаны. Мы малокровны; мы нервны; мы въ общемъ (смотрите!), да -- мы похожи на этотъ фейерверкъ... Нынче вотъ, мы говоримъ, кипятимся; а завтра -- у насъ будетъ мигрень...
   Зина засмѣялась.
   -- Пусти,-- отстранилась она.-- Я и говорила, и кипятилась -- и все потому, что, во-первыхъ, мой братъ погрязъ во лжи, и я -- любящая сестра -- страдала; а во-вторыхъ...-- (Зина обратилась ко мнѣ),-- вы, весь видъ котораго такъ настойчиво звучалъ обращеннымъ ко мнѣ вопросомъ, что я наконецъ не выдержала -- поддалась гипнозу -- и наговорила, кажется, много глупостей... Но вы (такъ ужъ и быть!), для первой встрѣчи, будьте снисходительны и простите мнѣ эту болтливость. Тѣмъ болѣе, что мы -- братъ и я -- такъ рады и счастливы, встрѣтясь съ вами! Мы... (какъ кто это въ библейскія времена -- пошелъ искать ослицъ и вернулся съ царствомъ? Саулъ, что ли?),-- да, такъ точно и мы: поѣхали купить парусины для нашей террасы, посуды кухонной -- и обрѣли въ пустынѣ стараго друга, съ которымъ путемъ и слова еще не сказали (все -- о постороннихъ матеріяхъ). А я къ вамъ -- простите -- присматривалась...
   -- Я это видѣлъ.
   -- Да? И не сказали! А я вотъ -- подмѣтила вашъ молчаливый вопросъ (ну-ну, дескать, ты -- какъ?), и -- разболтала... Какъ видите: я -- откровеннѣе васъ. Но, можетъ быть, вы смотрите на это не такъ? Вѣдь, здѣсь, напримѣръ, можно усмотрѣть и... отсутствіе такта -- а?
   -- Экая, право, вы!--усмѣхнулся я
   Дружный смѣхъ покрылъ мою фразу...
   -- Простите!-- все еще смѣясь, говорила Зина.-- Но вы повторили обычную фразу брата. У насъ всѣ наши споры (а мы -- часто съ нимъ споримъ) сводятся всегда къ одному: "экая, право, ты!"... И вотъ -- и вы тоже... Надо же вамъ было сказать такъ! Право; видно и впрямь: я -- экая... И кстати: зачѣмъ это вы такъ громоздко меня величаете -- Зинаида и т. д.? Зовите меня просто -- Зина. По-старому. Вѣдь мы -- друзья, не правда ли?.. Ну, обновите же кличку!
   -- Назвать васъ Зиной?
   -- Да. Мнѣ хочется слышать -- какъ это звучитъ...
   -- Вы, Зина, славная и милая дѣвушка! Я вотъ -- смотрю на васъ, слушаю васъ и любуюсь вами...
   -- Я польщена. И спасибо! Но мелодія фразы вся утонула въ ея комплиментѣ...
   -- Э,-- внесъ поправку и братъ:-- не то бы сказалъ я! Теперь поздно -- и ей пора спать. Я стараюсь класть ее во-время... Я бы сказалъ изъ Некрасова: "Зина, усни"...
   Зина и правда -- скоро простилась съ нами, и -- уходя -- шаловливо вспутала вихрастую и безъ того шевелюру брата, напомнила Mt? мое обѣщаніе -- заѣхать къ нимъ, сказавъ, что мы и завтра увидимся, и что она и опять мнѣ напомнитъ, и что сейчасъ она это такъ -- къ слову сказала...
   -- До завтра,-- ласково улыбнулась она и -- скрылась за дверью...
   

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.

   Мы остались одни.
   Костычовъ, какъ-то сразу, затихъ... посидѣлъ, походилъ по комнатѣ, посмотрѣлъ на меня вопросительно, и -- спросилъ:
   -- Слушай, ты пьешь?
   -- Нѣтъ,-- удивился я.
   -- Я -- тоже. Но, знаешь, выпьемъ сегодня... Мнѣ бы хотѣлось съ тобой поболтать по-душѣ,-- усмѣхнулся онъ криво.-- Но я, знаешь, застѣнчивъ... и -- такъ не сумѣю...
   -- Пожалуйста! Но -- что же, однако, мы станемъ пить?
   -- Что? Да,-- усмѣхнулся онъ,-- для насъ, профановъ въ бутылкѣ, это -- вопросъ и серьезный. А вотъ что (возьмемъ быка за рога!) -- шампанское...
   Онъ всталъ и позвонилъ.
   Немного спустя, мы отдѣли у круглаго столика -- какъ-разъ напротивъ балкона -- и пили шампанское. Кусочки льда мелодично, пѣвуче звенѣли въ холодныхъ, вспотѣвшихъ стаканахъ...
   Костычовъ жадно пилъ, торопясь, вѣроятно, взвинтить себя и сдѣлать способнымъ "болтать по душѣ"... И я съ болью въ сердцѣ смотрѣлъ на эту кудлатую, понурую голову. на эти широкія, немного сутулыя плечи, нервная дрожь которыхъ, въ связи съ этими взглядами (всегда -- изподтишка, всегда -- изподлобья), говорили о чемъ-то скрытомъ, больномъ и замолченнымъ. И нетрудно было понять -- почему не любилъ, избѣгалъ и почти боялся этотъ человѣкъ Абашева, бесѣды съ которымъ (онъ самъ признавалъ это) всегда заставляли страдать его "и бередили раны"... Значитъ, были же и эти, послѣднія. Но ихъ почему-то хотѣли спрятать, затаить отъ всѣхъ и замолчать... И даже и сейчасъ вотъ -- человѣкъ этотъ спѣшилъ ужъ вернуться назадъ и -- оговорился:
   -- Я, собственно говоря, не то, чтобы хотѣлъ "изливаться" (у меня и матеріала для этого нѣтъ), а такъ -- развязать себя, порвать путы и быть не такимъ угловатымъ... Я, правда это, очень застѣнчивъ -- до глупости. Я вотъ -- отвыкъ отъ тебя, и до сихъ поръ все еще "не вошелъ въ берега". Это картинное выраженіе придумала Зина. Она, конечно, знаетъ за мной эту черту, и -- какъ никто -- умѣетъ меня "вводить въ берега". Вообще застѣнчивость -- это такое капризное чувство... Иногда самый пустякъ -- во-время сказанное слово, удачная шутка -- способны сломать ледъ, и одервенѣлость рукъ, ногъ и языка пропадаютъ... (Онъ усмѣхнулся.) -- На мою долю рѣдко вообще выпадаетъ удовольствіе общенія съ людьми: пока растаютъ мои оковы и я акклиматизируюсь -- настанетъ время уходить, и я остаюсь не при чемъ... Среди вовсе чужихъ или въ большомъ обществѣ -- я дохожу до того, что теряю способность построить самую пустую, банальную фразу, и всегда впередъ проговорю ее про себя, просуфлирую, а потомъ ужъ скажу... Какъ видишь -- цѣлая пытка! Не малую роль здѣсь играетъ и самовнушеніе. Такъ, напримѣръ, втолкни меня сразу въ комнату -- и я войду и заговорю; но дай ты мнѣ хоть минуту постоять передъ запертой дверью, дай сосредоточиться, нарисовать себѣ картину моего появленія -- и шабашъ! Ничего подобнаго сейчасъ съ тобой я не испытываю, конечно; но нѣкоторая спутанность во мнѣ все еще есть,-- то-есть -- была... Теперь уже нѣтъ. Это прошло. Ледъ сломанъ -- и я въ берегахъ...
   Мы оба смѣялись.
   Но я чувствовалъ, что эта правда -- не вся правда. Не одна только застѣнчивость ковала этого человѣка; и мнѣ почему-то думалось, что ту -- другую броню -- онъ не сниметъ и послѣ шампанскаго..
   Костычовъ заговорилъ о прошломъ. О гимназическихъ годахъ; о нашей совмѣстной жизни и юношескихъ мечтахъ нашихъ, которыя такъ поблекли и выцвѣли; о тѣхъ, утонувшихъ въ прошломъ, но все еще живыхъ и яркихъ въ памяти, женскихъ личикахъ, которыя будили когда-то въ душѣ первую, лучшую музыку чувства... И наконецъ -- о Зинѣ...
   -- Славная она у меня -- умница, добрая, съ поэтическимъ и очень сложнымъ душевнымъ міромъ. Но только она несчастная, Зина... Мнѣ больно смотрѣть на нее. Для здороваго субъекта жизнь внѣ семьи -- уродство. Это ломаетъ человѣка. Это отнимаетъ у него лучшее тепло, лучшее счастье въ жизни... И какою бы она была женой! какой матерью! И все -- Абашевъ... Потому-то я и не люблю этого человѣка. Я не люблю въ немъ, прежде всего, судьбу Зины, несчастье сестры... Она любитъ его, и -- чего я особенно боюсь -- никогда не перестанетъ любить... (Онъ помолчалъ.) -- Одно время они какъ бы и спѣлись. Тамъ -- въ Петербургѣ еще. Онъ часто ходилъ къ намъ. И Зина... Знаешь, она такая гордая и самолюбивая дѣвушка... А тутъ (мнѣ больно было смотрѣть на нее) она не скрывала своего чувства,-- она очаровывала... Ну, это, положимъ,-- оговорился онъ:-- дѣло обычное -- женщина заговорила въ ней... И какъ эта взвинченность озаряла ее! Она -- милая и такъ -- стала прямо красавицей. Какъ она пѣла! Я наблюдалъ ее -- и почему-то боялся. И мнѣ все казалось, что и тотъ тоже любить. А потомъ (какъ-то сразу) онъ пересталъ ходить; и -- какъ я потомъ убѣдился -- съ вѣдома Зины. Съ чего это сталось -- не знаю. Но думаю (да и навѣрно такъ!), что и здѣсь тоже сыгралъ роль какой-нибудь вывертъ Абашева. Онъ мастеръ на это! Словомъ -- чушь. А въ результатѣ -- и малокровіе, и хандра, и нервы, и всякая такая дрянь... И жаль. Молодая, красивая, умница, любитъ -- и... поди вотъ!
   Онъ вздохнулъ и замолчалъ.
   -- А здѣсь -- въ деревнѣ -- Абашевъ бываетъ у васъ?-- спросилъ я.
   -- Здѣсь?.. (Костычовъ запнулся).-- Да. Раньше. Теперь -- не бываетъ. То-есть, видишь ли, это теперь пока еще очень коротко. Вѣдь Зина только-что пріѣхала. Она уѣзжала... И какъ теперь у нихъ спаяются ихъ отношенія -- не знаю. У нихъ и опять что-то вышло. Не знаю я -- что, но вышло... Здѣсь отношенія ихъ зашли далеко. И потомъ вдругъ (мнѣ въ этой исторіи не все еще пока понятно) и -- опять въ разныя стороны... Я не касаюсь этого. Это -- больная сторона Зины. И мы никогда не говоримъ съ нею объ этомъ. Но, какъ бы тамъ ни было, а результаты печальны. Я только ихъ и учитываю. Остальное -- интимная сторона, которой больно касаться... И подумай: надо же было случиться -- попасть сюда! Читаю въ газетахъ: такое-то земство приглашаетъ... Ѣду. И -- бацъ: Абашевъ и мы -- сосѣди! Какъ подстроено кѣмъ...
   Я обошелъ эту тему и заговорилъ про Абашева...
   -- А ты -- бывалъ у него здѣсьѣ
   -- Да. Какъ докторъ. Приходилось. Прекрасный домъ, обстановка, чудныя лошади... У него, вѣдь, хорошія средства: десятинъ, что-то, около тысячи. Вотъ...
   -- Да? А какъ на него смотрятъ крестьяне?
   -- Любятъ. А больше -- присматриваются и стараются раскусить...
   Совѣтываться ходятъ. Сейчасъ онъ продовольственнымъ попечителемъ. Говорятъ -- много помогаетъ изъ своихъ средствъ. И работаетъ, какъ никто. На съѣздахъ обратилъ на себя вниманіе. Нашъ предсѣдатель отъ него безъ ума. И вообще -- онъ человѣкъ талантливый, цѣпкій, практичный, то-есть -- если начинаетъ что дѣлать, то знаетъ и умѣетъ -- какъ... Хуторъ вонъ выстроилъ, и -- говорятъ -- опытный, дошлый строитель. Откуда это у него? Чортъ его знаетъ! А эта практическая сметка -- качество рѣдкое у нашего интеллигента...
   И Костычовъ перешелъ на то, какъ это-де жаль, и почему у насъ, русскихъ, явленіе это -- почти заурядъ...
   Я не слушалъ его. Абашевъ, Зина (и вмѣстѣ, и порознь) не шли у меня изъ головы...
   Ночь была тихая. Луна, ставшая почти въ зенитѣ, ярко озаряла городъ. Бѣлыя стѣны домовъ, пустая площадь, соборъ напротивъ,-- все было залито свѣтомъ. На блѣдномъ небѣ слабо и сиротливо мерцали звѣзды. Городъ спалъ. Тихо было. И только вотъ Костычовъ сбоку -- все еще говорилъ о чемъ-то...
   ...О чемъ это онъ?-- спохватился я.
   -- ...И все пустяки,-- поймалъ я съ полуфразы.-- Центръ тяжести жизнь, сама жизнь, процессъ ея, въ самомъ простомъ и банальномъ смыслѣ. Вотъ. И надо только умѣть отзываться на тѣ ближайшіе запросы жизни, которые вчера, нынче, завтра встаютъ передъ нами и ждутъ отвѣта. А все остальное -- придетъ само по себѣ. Но мы (глупые люди]),-- мы вѣчно ищемъ большого и главнаго и вѣчно живемъ пока, не всерьезъ (это, дескать, потомъ -- когда что-то случится большое и важное). И никогда это "большое и важное" къ намъ не приходитъ и не случается. А мы -- все-таки ждемъ, глупо, по-дѣтски... "за этимъ пока губимъ нашу жизнь, которая живется одинъ только разъ... Схема ея: это -- кривая, въ видѣ арки. И вотъ: и вверхъ, и нашъ короткій зенитъ, и внизъ мы идемъ съ нашимъ вѣчнымъ багажомъ "пока". И это "пока" звучитъ такимъ трагизмомъ... Особенно -- у тѣхъ, кто спускается внизъ... Абашевъ понимаетъ это. Онъ многое понимаетъ. Я отъ него эту мысль слышалъ. И онъ по-своему, но даромъ не тратитъ это "пока",-- онъ живетъ, и умѣетъ дѣлать это...
   Костычовъ продолжалъ пить -- и замѣтно хмелѣлъ...
   Мы посидѣли немного и еще, дождались зари -- когда блѣдная полоска съ сѣвера дошла до востока и стала алѣть, уширяться, расти вверхъ -- и, не допивъ нашихъ бутылокъ, легли спать...
   -- А, знаешь,-- сказалъ мнѣ вдругъ Костычовъ, обернувшись съ постели:-- мы вотъ, не пьемъ (не умѣемъ дѣлать этого), и -- глупо дѣлаемъ. Не такъ, чтобы во-всю (это вредно и гадко), а -- такъ, какъ теперь... Такъ лучше.
   -- Ты думаешь?
   -- Да. И жалѣю, что не умѣю пить, то-есть -- не хочу, забываю объ этомъ...
   И онъ отвернулся къ стѣнѣ.
   

ГЛАВА ПЯТАЯ.

   Утромъ слѣдующаго дня мы разстались на вокзалѣ.
   Костычовы ѣхали раньше -- и я провожалъ ихъ. Зина казалась немного блѣдна (она дурно спала эту ночь), но была оживленной, веселой. Костыковъ -- наоборотъ -- угловатъ, какъ всегда, и обрывистъ...
   ...Хоть снова вводи въ берега!-- усмѣхнулся.
   -- Смотрите же вы, пріѣзжайте. Мы будемъ васъ ждать. И непремѣнно дайте намъ телеграмму. Помните. Братъ и я встрѣтимъ васъ на станціи...-- внушала мнѣ Зина. Я обѣщался.
   Первый... второй звонокъ.
   Костычовъ заспѣшилъ вдругъ:
   -- Зина! садись же пора...
   Мы снова пожали другъ другу руки. Зина быстро скользнула въ вагонъ, опять появилась въ окнѣ, и ласково улыбалась мнѣ изъ-подъ бѣлой, откинутой вверхъ вуалетки...
   -- Мнѣ грустно съ вами прощаться. Я и вообще не люблю разставаться. Я люблю встрѣчи. И, знаете, я почему-то не вѣрю, что мы скоро съ вами увидимся... Это -- предчувствіе. Я и не вѣрю въ него, и всегда отзываюсь (и съ болью) на это тоскливое и щемящее чувство...
   -- Все -- нервы...-- бурчалъ за спиной Костычовъ.
   Третій звонокъ. Оглушительный свистъ паровоза. Потомъ -- эта непріятная, волнующая минута ожиданія... и -- поѣздъ снялся съ мѣста, и -- мягко подрагивая -- потянулся мимо платформы...
   Я шелъ сбоку вагона, и все ускорялъ шагъ.
   Въ окно протянулась рука Костычова:
   -- Такъ ты же пріѣдешь?
   -- Да, да,-- отозвался я, прощаясь съ нимъ и цѣлуя протянутую мнѣ ручку Зины...
   Мягкій, ласкающій взглядъ ея черныхъ глазъ смотрѣлъ на меня изъ-подъ бѣлой вуалетки. И граціозная головка дѣвушки -- блѣдное лицо ея, черные, бархатистые глаза, вуалетка, которая вдругъ встрепенулась по вѣтру теперь уже быстро уходящаго поѣзда,-- все это, обрамленное тѣснымъ квадратомъ окна, уходило впередъ, тушевалось пространствомъ, сливалось въ одинъ силуэтъ, и (поѣздъ вступилъ на кривую) скрылось вдругъ за стѣнкой вагона...
   Грустно мнѣ было...

------

   Невеселыя мысли навѣяла на меня эта встрѣча. Надрывомъ и болью звучали эти молодыя жизни.-- "Мы вотъ не пьемъ, и -- глупо дѣлаемъ"...-- вспомнилось мнѣ,-- и передо мною встала понурая и черномазая фигура Костычова, съ вѣчнымъ испугомъ въ глазахъ, что -- вотъ-вотъ заглянутъ вдругъ въ насъ, и поймутъ насъ, и больно коснутся тѣхъ ранъ, чтотаимъ мы... Мы, молъ, застѣнчивы!-- Развѣ?..
   И Зина... Казалось бы, горе Зины такое простое и обычное горе: она полюбила -- и что-то тамъ не заладилось... Но -- что? Костычовъ вонъ -- на "вывертъ" какой-то сослался. И Богъ его знаетъ, что въ этомъ "вывертѣ" скрыто... И тотъ.-- и Абашевъ... "Танецъ съ ножами"... (вспомнилось мнѣ). Характерное сравненіе! Зинѣ не такъ это рисуется. Мнѣ вспомнилась ея запальчивая импровизація въ защиту Абашева. Вспомнилась, попутно, и ея бережливость по отношенію брата. И я уже зналъ (послѣ вчерашней бесѣды съ нимъ зналъ), что Зина щадитъ въ немъ и чего избѣгаетъ касаться...
   ...Не тотъ ли и здѣсь "танецъ съ ножами"?-- невольно подумалось мнѣ -- Танцуетъ его и Абашевъ, и Костычовъ, да и всѣ мы... Каждый -- по-своему...

-----

   А часъ спустя, я сидѣлъ ужъ въ вагонѣ, и -- опять: безконечно смѣнялись столбы телеграфа; тянулись обвисшія струны его; мелькали растянутымъ роемъ черточки связокъ... Я слушалъ, какъ надоѣдливо дребезжали окна вагона, какъ говорили о чемъ-то колеса... И когда я устало закрывалъ глаза,-- передо мною послушно (я вызывалъ ихъ) всплывали лица Абашева, Зины и -- изрѣдка -- Костычова... Зина кротко смотрѣла, лаская меня бархатистымъ взглядомъ прекрасныхъ глазъ. Вуаль колебалась надъ ней... Абашевъ давалъ мнѣ свой профиль, съ откинутой гривой волнистыхъ волосъ. И я видѣлъ, какъ нервно кривились и дрожали его безпокойныя губы... Я зорко всматривался въ нихъ, стараясь прочесть эти быстрыя смѣны бѣгущихъ по нимъ выраженій,-- но онѣ теряли вдругъ свои очертанія и пропадали. И на смѣну имъ являлся испуганный взглядъ Костычова, который безъ словъ говорилъ мнѣ: "мы вотъ не пьемъ, и -- глупо дѣлаемъ. А я -- я застѣнчивъ"...
   Я открывалъ глаза -- ихъ непріятно слѣпилъ свѣтъ дня. Я вновь закрывалъ ихъ -- и опятъ появлялись знакомыя лица... И, мало-по-малу, лица эти становились все ярче и жизненнѣй; и мы (и я, и они) окружились звенящимъ туманомъ, который ласкалъ, но мѣшалъ говорить намъ... А потомъ -- и прошло все. И прежде всѣхъ личико Зины мнѣ улыбнулось привѣтно, приблизилось... Она мнѣ, смѣясь, говорила о чемъ-то -- и я не могъ разобрать, и это было досадно!.Я напрягался понять ея фразу -- и понялъ:
   -- Вашъ билетъ!-- наклоняясь ко мнѣ и будя, говорилъ мнѣ кондукторъ...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

ГЛАВА ШЕСТАЯ.

   Мудрость старой пословицы говорить: "человѣкъ предполагаетъ, а Богъ располагаетъ". И вотъ -- богъ этой пословицы такъ неожиданно и такъ обидно "расположилъ" всѣ обстоятельства, что я только въ концѣ августа (то-есть, спустя три мѣсяца) могъ завернуть къ Костычовымъ. Я спуталъ поѣздъ -- и -- солнце уже садилось -- когда я завидѣлъ знакомую станцію. Погода стояла прекрасная. Ярко горѣла заря. Но на всемъ лежалъ уже отпечатокъ осени. Поле кое-гдѣ еще пестрило копнами; но -- рядомъ съ ними -- нѣжно уже зеленѣли молодые всходы раннихъ посѣвовъ...
   Я вышелъ изъ вагона и -- передавая вещи носильщику -- спросилъ: не найду ли я здѣсь подводы до доктора?-- Тотъ, оказалось, зналъ Костычовыхъ ("Часто здѣсь бываютъ съ сестрицей на станціи"...);-- онъ мнѣ сказалъ, что до нихъ не далеко ("вepсты, этакъ, съ три"); но что подводы теперь не достать мнѣ": время-де рабочее -- и крестьяне "не выѣзжаютъ"...
   Я распросилъ о дорогѣ; оставилъ вещи носильщикy, сказавъ, что пришлю за ними; и -- благо недалеко было -- пошелъ пѣшкомъ...
   Дорога шла полемъ жнивьями; потомъ -- свернула въ овражекъ, по-росшій кустами дубняка и орешника, и снова выползла въ поле. Поднявшись на взлобокъ, я сразу увидѣлъ деревню (она потянулась низами -- по рѣчкѣ) и -- прямо передо мной -- усадьбу. Изъ-за березъ и липъ сада виднѣлись постройки: домъ, службы. И, судя по примѣтамъ (какъ мнѣ говорили на станціи), и это именно и была та усадьба -- гдѣ жилъ докторъ. Мѣсто было веселое. Садъ упирался въ рѣчку котоpая, серебристой змѣйкой, ютилась подъ сѣнью огромныхъ ракитъ, тополей и кустовъ лозняка. Одна дуплистая верба совсѣмъ приклонилась къ водѣ, моча въ ней сухую, ломкую гриву...
   Заря догорала; звѣзды проглянули; стало pосно, прохладно и сыро,-- когда я, свернувъ къ усадьбѣ, узкой тропинкой юркнувшей въ калитку, пробрался въ садъ и -- наугадъ -- направился къ дому. Въ аллеѣ,-- куда я свернулъ -- было глухо, темно...
   Я вышелъ прямо къ балкону.
   Братъ и сестра (я сразу узналъ ихъ) сидѣли за чаемъ...
   -- Костычовъ! Зина!
   Та вздрогнула. Костычовъ быстро вскочилъ, уронилъ стулъ -- и тотъ покатился ко мнѣ по ступенямъ...
   Минуту спустя, мы ужъ сидѣли за чаемъ.
   И (странно!) я сразу почувствовалъ, что... что-то случилось, недоброе... Лица ихъ улыбались мнѣ ласково,-- и я видѣлъ, что и братъ, и сестра были искренно рады... Правда, Костычовъ былъ все тотъ же понурый и замкнутый; и Зина казалась слегка исхудавшей, и лицо у нея стало болѣе блѣднымъ, и губы... (да, да,-- я на нихъ и прочелъ, что не все-то здѣсь ладно),:-- онѣ были молоды, свѣжи, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, холодны, строги и о чемъ-то молчали... О- чемъ же?..
   Стало темно. Тихая волна воздуха слабо колебала бѣлую парусину террасы. Кто-то внесъ лампу. Тѣни ночи отошли и сгустились кругомъ... Разбросанный и безпорядочно торопливый разговоръ нашъ сталъ обрываться и обѣщалъ, вотъ-вотъ, перейти въ спокойную и связную бесѣду...
   -- А знаете...-- сказала вдругъ Зина, какимъ-то особеннымъ звенящимъ голосомъ... (Вотъ оно!-- встрепенулся я) -- Абашевъ... Вы помните? Онъ -- застрѣлился...
   По блѣдному липу Зины быстро скользнула едва примѣтная судорга...
   -- Да,-- и блажь, и капризъ, и потребность играть нервами -- все это кончилось этимъ...
   -- Зина,-- тихо сказалъ Кюстычовъ:-- послушай вѣдь это-жъ жестоко.
   Ты знаешь что я не любилъ и не люблю Абашева. Но я, говоря такъ, и раньше... Ты помнишь?-- обернулся ко мнѣ, онъ -- тамъ -- въ номерѣ?
   -- Да, помню.
   -- ...я и тогда говорилъ не совсѣмъ такъ. Я рисовалъ этой фразой Абашева только отчасти, только до нѣкоторой степени... Да и наконецъ -- возбужденно задергалъ плечомъ онъ:-- человѣкъ этотъ умеръ, его нѣтъ; и вынуждать говорить о немъ меня, который не любилъ его, я думаю, что это -- не совсѣмъ... умѣстно!-- Но, вѣдь и я говорю въ той же мѣрѣ -- вскользь и "до нѣкоторой степени",-- спокойно отвѣтила Зина.-- И я не только лично къ тебѣ отношу свой упрекъ: такъ думали многіе. И ты извини, если я... вѣдь...
   Зина вдругъ встала -- и вышла...
   Я видѣлъ -- какъ исказилось лицо у нея, какъ вздрогнули и затрепетали ея приподнятыя плечи...
   Костычовъ быстро всталъ и рванулся за ней, но -- раздумалъ присѣлъ, снова всталъ и заходилъ по комнатѣ...
   Жутко мнѣ, стало...
   Бѣлая парусина тихо зыбилась и выгибалась по вѣтру...
   -- Когда это было?-- не громко спросилъ я.
   -- Въ концѣ іюня.
   -- Значитъ, я его видѣлъ за мѣсяцъ, передъ...
   -- Да. Меньше даже...
   -- Но -- какъ? почему? Ты не знаешь?
   -- Не знаю. Тяжело было жить, вѣроятно,-- отрывисто рубилъ Костычовъ, стоя въ полуоборотъ ко мнѣ (онъ оперся о перила террасы, и, запрокинувъ кудлатую голову, глядѣлъ въ небо)...
   -- Онъ одинокій?
   -- Нѣтъ. Мать есть, сестра (только они не живутъ, то-есть -- не жили вмѣстѣ); и потомъ -- онъ женатый...
   -- Какъ?-- удавился я.
   -- Да. То-есть -- нелегально женатый. Видишь ли, въ усадьбѣ у нихъ жила дѣвушка -- какая-то дальняя родственница Абашевыхъ, изъ простыхъ, сирота. Нянюшка Абашева (милая старуха!), когда умерла мать Саши (это -- она и есть), пріютила у себя это Сашу. Я ужъне знаю -- какъ это тамъ.
   Но только она попала сюда. И жила здѣсь, и выросла. Потомъ пріѣ"халъ Абашевъ. Она была за хозяйку. Вотъ...
   -- Ты видѣлъ ее?
   -- О, да! И раньше, и теперь. Она сейчасъ въ ужасномъ положеніи.
   Ну, и ѣзжу туда каждый день -- навѣщаю. При ней эта нянюшка -- Никитична. Мать и сестра Абашева (я говорилъ тебѣ) здѣсь не живутъ. У нихъ свое имѣніе, и -- далеко отсюда (въ Пензенской губерніи). И вообще -- отношенія у нихъ были натянутыя. Они почти не встрѣчались. Онъ жилъ съ няней, которую очень любилъ, и съ Сашей. И, знаешь, удивительное существо эта Саша! Да. Я вотъ -- и не видалъ такихъ. Красавица! И -- главное -- рѣдкой души женщина. Обаятельна она до поразительности... Она вотъ -- почти совсѣмъ необразованная, хотя и совсѣмъ ужъ не та, какой была раньше (вліяніе Абашева сказалось, конечно), то-есть -- получилось нѣкоторая шлифовка. Ну, такъ вотъ -- встрѣться съ ней я, ты (всякій) -- и женились бы... Право. Я не видалъ такихъ...
   Онъ помолчалъ.
   -- Да... Странная вещь -- жизнь! И Абашевъ...-- онъ дернулъ плечомъ и сдѣлалъ нерѣшительный жестъ рукой.-- Больное мы переживаемъ время: и жизнь ненормальна, и мы ненормальны...
   Въ дверяхъ показалась Зина. Виновато улыбнувшись брату, она подошла къ нему, тихо коснулась рукой его головы, и -- словно рѣшивъ, что здѣсь поймутъ и безъ словъ -- обернулась ко мнѣ:
   -- Я немножко нездорова въ послѣднее время. То-есть -- давно уже... Нервы... И мой братишка лечитъ, лечитъ ихъ...
   -- А ты,-- недовольно буркнулъ тотъ,-- портишь, портишь ихъ... Зина снова коснулась его головы и на этотъ разъ не скоро взяла свою руку, лаская и путая его кудлатые волосы...
   Разговоръ на минуту замялся. Потомъ незамѣтно скользнулъ къ злобѣ дня, и мы -- вначалѣ фальшиво и дѣланно, а потомъ горячо и искренно -- заговорили о голодовкѣ, которая была такимъ недавнимъ и такимъ ужаснымъ "вчера"... Братъ и сестра говорили, какъ очевидцы; я передавалъ впечатлѣнія издалека. И всякій разъ, когда разговоръ обѣщалъ перейти къ "итогамъ и выводамъ", Костычовъ обрывалъ и торопливо давалъ ему иное теченіе... Зина и я уступали. И мнѣ все казалось, что темные, бархатистые глаза Зины безъ словъ говорили мнѣ: да -- обойдемте, не надо...
   

ГЛАВА СЕДЬМАЯ.

   Скучно и вяло прошелъ слѣдующій день.
   Костычовъ уѣхалъ куда-то къ больному. Мы съ Зиной лѣниво бродили по саду, обмѣивааясь короткими, отрывистыми фразами. Насъ, словно городило что-то. Былъ ледъ, который она не могла, а я не умѣлъ сломать. Она не разъ порывалась, видимо, начать говорить -- и не могла пересилить себя. Я не настаивалъ. Я только видѣлъ, что я пока лишній, что я пріѣхалъ не во-время, что я стѣсняю, мѣшаю людямъ однимъ, на свободѣ, всякъ про себя, переработать свои душевные нелады...
   И самый день даже -- тихій, погожій и ослѣпительно-яркій -- казался мнѣ такимъ угнетающимъ, жуткимъ...
   ...Въ такіе вотъ дни,-- размышлялъ я,-- хоронятъ. Тихо, безвѣтренно; мягко встаютъ и таютъ аккорды гимна. Свѣчи не гаснутъ. Все залито солнечнымъ свѣтомъ...
   Я рѣшилъ поскорѣе уѣхать отсюда -- и искалъ только предлога.

-----

   Къ вечеру (солнце уже садилось) у крыльца простучалъ экипажъ Костычова. Незадолго передъ этимъ Зина вернулась съ купанья... Стройную фигуру ея мягко драпировало бѣлое, легкое платье; влажные волосы ея, съ непокорными завитками у лба и ушей, лежали небрежнымъ узломъ назадъ и были такъ черны и такъ казалось давили голову; лицо и открытыя руки дѣвушки бросались въ глава своей бѣлизной -- и Зина (я вспомнилъ ту ночь -- на балконѣ) опять походила на мраморъ...
   Костычовъ почему-то вернулся оживленнымъ веселымъ. "когда мы съ нимъ вернулись съ рѣкъ и торопливо взошли на террасу гдѣ былъ приготовленъ ужъ чай, и Зина насъ ласково встрѣтила этимъ мерцающимъ и немного усталымъ послѣ купанія взглядомъ -- онъ вдругъ шумно рѣшилъ, что нынче -- такъ хорошо! такъ живется! что онъ -- самъ не свой, и что нынѣшній вечеръ надо встряхнуться...
   -- Да,-- посвятимъ его музыкѣ. Ты знаешь: она-то,-- указалъ онъ на Зину,-- артистка. Но даже и я музицирую -- бренчу на гитарѣ...
   -- И лжетъ,-- перебила его Зина:-- не бренчитъ, а играетъ. Онъ -- музыкантъ. И я, пpаво, такъ рада, что мы въ этомъ спѣлись. Для насъ музыка многое значить.. Она -- наша бухта, нашъ якорь. Безъ ней...
   Костычовъ завозился на стулѣ... Въ глазахъ у него опять отразился испугъ, недовольство,-- и Зина, сломавъ свою фразу, быстро спросила:
   -- Кстати. Вы знаете? Гитары есть двѣ: шести- и семи-струнная. Послѣдняя приближается къ нашей балалайкѣ; а первая -- чудный инструментъ, съ очень богатой литературой...
   -- Да, я знаю. И очень люблю ее. Я слышалъ Клингера...
   -- Да!?-- вскрикнулъ вдругъ Костычовъ.-- Ну -- вотъ! вотъ! Я -- его ученикъ. Но ты не подумай, что я... Куда мнѣ! То -- былъ виртуозъ, знаменитость, и (знаешь?) почти неизвѣстная... Онъ убѣгалъ эстрады. И все -- чванство и глупая спесь генерала... И я удивленъ, что ты его знаешь и слышалъ...
   Я разсказалъ ему, какъ это сталось, и передалъ кстати и о моемъ впечатлѣніи игры Клингера. Костычовъ жадно слушалъ. Онъ, видимо, обожалъ этого сѣдого семидесятилѣтняго старика, который, помимо гитары, не признавалъ ничего на свѣтѣ, все отдалъ ей, и цѣлыя 50 лѣтъ (цѣлые полвѣка!) ухлопалъ на музыку, которую рѣдко кому приходилось и слышать... Чудаковатый старикъ и не искалъ слушателей -- бѣжалъ даже ихъ,-- и всѣ эти долгіе годы чудная гитара его рыдала, молила кого-то, одна, въ пустой, мрачной комнатѣ стараго, одинокаго, забытаго всѣми холостяка. Одни ученики (ихъ было немного) посѣщали его. Клингеръ кончилъ трагически: параличъ разбилъ ему руки...
   -- О, какимъ иногда сладострастно-жестокимъ бываетъ этотъ коварный и глупый случай!-- сказала вдругъ Зина.
   Костычовъ покосился -- и снова свернулъ на гитару, на музыку, пѣнье...

-----

   Братъ и сестра не. спѣшили начать. Костычовъ говорилъ, что Зина любить пѣть вечеромъ, иногда даже -- въ совсѣмъ темной комнатѣ; и что онъ -- нарочно для этого -- выучился аккомпанировать нѣкоторыя, особенно ею любимыя, вещи на память -- безъ нотъ.
   Я боялся, что намъ помѣшаютъ (пріѣдутъ, пришлютъ отъ больного) -- и съ нетерпѣніемъ ждалъ ихъ обычнаго часа. Зину хотѣлось мнѣ слышать...
   А Костычовъ все еще продолжалъ съ увлеченіемъ говорить о гитарѣ, о Клингерѣ, и вообще -- о музыкѣ. Я зналъ и раньше, что онъ музыкаленъ, но не думалъ, что онъ такой завзятый меломанъ. Онъ въ первый разъ обернулся ко мнѣ этой стороной,-- и я начиналъ понимать -- на чемъ отводилъ душу, на что опирался этотъ замкнутый въ себя человѣкъ. Да, правда,-- музыка, страсть къ ней и была той бухтой, тѣмъ якоремъ, о которомъ неосторожно обмолвилась Зина...
   Стало темнѣть. На горизонтѣ сгустились мрачныя, мѣдно-красныя тучи. Но было попрежнему тихо, безвѣтренно. Звѣзды украдкой мигали, несмѣло борясь съ угасающимъ свѣтомъ отходящаго къ западу дня. И далеко въ небѣ, тамъ -- на окраинѣ, быстро вдругъ помотнулась зарница -- отблескъ далекой, неслышной грозы. Ночная птица, отрывисто и мелодично посвистывая крыльями, скользнула мимо террасы, и снова вернулась -- и снова послышался (сбоку, близко) этотъ прерывистый, вкрадчивый и мѣрно-стихающій свистъ...
   -- Зина, пора,-- сказалъ Костычовъ.
   -- Идите: готово,-- отвѣтила Зина.
   Мы встали и направились въ комнаты.
   Я волновался. Зина открыла рояль, и листала -- готовила ноты...
   Сбоку, на стульяхъ, лежала гитара въ футлярѣ, съ приподнятой крышкой; тутъ же стоялъ пюпитръ и на столѣ,-- рукописныя ноты...
   -- Это -- гитарныя. Ну, это -- потомъ...-- сказалъ Костычовъ, направляясь къ роялю.-- Съ чего мы начнемъ?-- обернулся онъ къ Зинѣ.
   И они стали обмѣниваться короткими, быстрыми фразами, привычно лаконизируя мысль, какъ это дѣлаютъ свои близкіе люди, привыкшіе понимать съ полуслова... Я сѣлъ напротивъ -- и не спускалъ глазъ съ Зины.
   Она все еще продолжала двигаться возлѣ рояля, неслышно скользяпо ковру, и то поправляла лампу, то подвигала ноты, то принимала мѣшающій стулъ...
   Костычовъ сидѣлъ за роялемъ -- и ждалъ. Вотъ онъ тихо буркнулъ, покосившись на Зину:
   -- Ну?.. Я -- начинаю,-- и взялъ первый аккордъ...
   То былъ некрасовскій романсъ "Прости, не помни дней паденья"... Зина пѣла меццо-сопрано. И не знаю я, пpаво, какъ бы это выглядѣло въ большомъ концертномъ залѣ, но здѣсь (сравнительно -- въ довольно большой и высокой комнатѣ) голосъ ея звучалъ юной силой и мощью... Бархатистыя контральтовыя нотки ласкали и мучили, и дрожью впивались мнѣ въ сердце... Лицо Зины вначалѣ было спокойно, но блѣдно; полузакрытые глаза ея мягко мерцали: восторгъ еще не касался артистки; но со второго куплета голосъ ея вдругъ окрѣпъ и зазвучалъ жгучей страстью -- а по лицу прозмѣился, какъ судорога, трепетъ...
   Романсъ оборвался. И pояль, какъ набѣгающія волны, волнyясь, договорилъ рокочущими и постепенно стихающими аккордами то, о чемъ говорили пропѣтая фразы...
   -- Вамъ не скучно?-- улыбнулась мнѣ Зина.
   Не помню -- въ какихъ выраженіяхъ я говорилъ ей о прелести ея голоса, объ удовольствіи и наслажденіи слушать его... Зина слегка усмѣхнулась. А у Костычова горѣли глаза...
   -- А! я говорилъ... Она загубила себя! Ей и бросать, то-то, было! Ну, да все, видно, къ лучшему...-- вдругъ оборвалъ онъ.-- Что будемъ дальше?
   -- А -- вотъ...-- и Зина смѣнила ноты.
   Это былъ чудный романсъ, на слова Пушкина:
   
   Не пой, красавица, при мнѣ
   Ты пѣсни Грузіи печальной...
   
   Рыдающая мелодія властно уносила туда -- къ "дальнему берегу", въ невѣдомую "степь" -- къ "чертамъ далекой, бѣдной дѣвы"...
   Зина спѣла еще двѣ-три вещи (не помню -- какія), и Костычовъ, лицо котораго было блѣдно, а глаза такъ и сверкали, вдругъ заспѣшилъ и засуетился:
   -- Зина, милая, знаешь -- ту? помнишь?-- и рояль, подъ его руками началъ выбрасывать шальные по своей безшабашной удали и разгулу аккорды...
   Зина вызывающе вскинула голову и -- вся встрепенувшись -- речитативомъ обратилась къ кому-то:
   
   Ты не спрашивай, не распытывай,
   Умомъ-разумомъ не раскидывай...
   Какъ люблю тебя, почему люблю,
   И за что люблю, и на долго-ли?..
   
   Жгучей, суровой страстью горѣли глаза Зины -- стройной, темноволосой, высокой (она, словно выросла). И я, замирая, охваченный въ ледяныя объятія восторга, содрогаясь весь, слушалъ ее... Бравурный мотивъ затихъ и смирился въ срединѣ, и снова, въ концѣ, вдругъ выросъ и разлился во всей своей сумашедшей удали:
   
   Полюбивъ тебя, я не спрашивалъ,
   Не разгадывалъ, не распытывалъ;
   Полюбивъ тебя, я махнулъ рукой;
   Очертилъ свою буйну голову...
   
   -- Будетъ пока: устала...-- тихо сказала Зина -- и сѣла, и -- снова вдругъ встала: она вся трепетала, и ей надо было двигаться, чтобы успокоить себя, дать выходъ нервному напряженію которыми казалось насквозь было пропитанно ея гибкое, стройное тѣло...
   -- Ну-да: ты отдохну "войди въ берега" (усмѣхнулся онъ),-- а я пока проиграю, намну себѣ руку,-- сказалъ Костычовъ и, взявъ гитару, сталъ строить ее...
   Дрожащая, плачущая и на что-то, словно, жалующаяся нотка камеpтона, казалось вонзалась и входила въ деку гитары... Взявъ нѣсколько мелодичныхъ, пѣвучихъ аккордовъ, Костычовъ придвинулъ пюпитръ, уложилъ, торопясь, ноты и -- заигралъ...
   Не помню я -- гдѣ и когда, но я слышалъ эту мелодію. То -- былъ тургеневскій романсъ "Утро туманное". Рѣдко вообще бываетъ такъ, что мотивъ весь цѣликомъ совпадаетъ и льнетъ къ тексту гармонируя съ колоритомъ и смысломъ положенныхъ на музыку словъ. Обыкновенно -- одно другому или прямо не соотвѣтствуетъ или давитъ одно другое и получается: плохая музыка -- чудныя слова, плохія слова -- чудная музыка. И вотъ именно этого здѣсь и не было: одно дополняло другое. Грустью, болью пережитаго звучали слова; и тѣмъ же мучилась тѣмъ же рыдала и музыка...
   Дрожащіе пальцы Костычова, увѣpeнно, смѣло, ползли, извивались по темному грифу -- и рокочущая, вся кружевная мелодія роптала и плакала...
   Зина рванулась къ гитарѣ (ее увлекали эти звуки),-- и вся отдалась пѣснѣ. Я -- очарованный -- замеръ въ глухой, жадной мольбѣ къ этимъ сyдорожно-давящимъ, сосущимъ грудь звукамъ: еще! еще! лучше! сильнѣй!.. Я не спускалъ глазъ съ этой группы -- играющаго брата, поющей сестры, залитыхъ мягкимъ свѣтомъ лампы, окутанной палевымъ абажуромъ,-- она, эта группа, была такъ прекрасна... Онъ (я не узнавалъ Костычова), мертвенно-блѣдный, осѣненный кудлатой, черной шапкой волосъ, изъ-подъ которыхъ ножами сверкали раскаленные страстью глаза,-- весь отдался гитарѣ, весь ушелъ въ эту узловатую, цѣпкую руку, которая трепетно-жадно ползла и ходила по грифу... Она -- въ бѣломъ платьѣ своемъ, и сама вся -- блѣднолицая, бѣлорукая -- казалась мнѣ мраморомъ... Но мраморъ этотъ живой былъ -- весь гибкій, трепещущій, озаренный знойнымъ взглядомъ большихъ, черныхъ глазъ...
   Стономъ, болью, молитвой и нѣгой рыдала мелодія:--
   
   Вспомнишь обильныя, страстныя рѣчи,
   Взгляды, такъ жадно, такъ робко ловимые,
   Первыя встрѣчи, послѣднія встрѣчи,
   Тихаго голоса звуки любимые...
   
   Такъ говорили слова пѣсни; такъ говорилъ бархатистый голосъ Зины; такъ рокотала гитара... И эти слова, этотъ голосу этотъ перезвонъ и рокотъ струнъ -- сливались и, словно змѣйки, ползли, извивались ознобомъ по тѣлу и впивались мнѣ въ грудь...
   И когда послѣдняя фраза романса pастаяла, Костычовъ, задыхаясь и не глядя на Зину, сказалъ:
   -- Еще...
   И опять зарокотала гитара, и опять изъ красиво раскрытаго рта Зины полился этотъ бархатный голосъ, который ласкалъ, нѣжилъ и мучилъ...
   -- Ну, прочь огонь!-- сказала она.-- Теперь -- впотьмахъ и -- послѣднюю...
   Я не разслышалъ, что она, торопясь и путаясь въ фразѣ, сказала брату... Лампа и свѣчи были погашены. Стало темно. Вкрадчиво и тихо заговорилъ о чемъ-то рояль... Зарница вспыхнула -- и на мигъ озарила фіолетовымъ свѣтомъ рояль, Костычова (но -- смутно, неясно), и -- стройную, бѣлѣющуюся фигуру Зины, которая вся такъ и метнулась въ глаза мнѣ... И потомъ -- когда она пѣла -- не разъ выступала изъ мрака эта картина...
   Нервы мои были напряжены до крайности...
   Вотъ что запѣла Зина:
   
   Не скажу никому,
   Отчего у меня
   Тяжело на груди
   Злая грусть залегла...
   
   Грусть и разгулъ,-- этотъ обычный колоритъ Кольцовскаго творчества,-- были въ этихъ словахъ, въ этомъ напѣвѣ. Я послѣ узналъ: это -- была любимая вещь Абашева, а потомъ -- и самой Зины. Но, послѣ разрыва съ нимъ, она этой вещи не пѣла. И вотъ -- почему-то теперь...
   Костычовъ мнѣ потомъ говорилъ, что онъ-то вначалѣ ужъ ждалъ и боялся за Зину...
   И вотъ (это было какъ-разъ послѣ словъ):
   
   Все прошло ужъ давно,--
   Не воротишь назадъ...
   Для чего жъ безъ него
   Цвѣты стану я рвать?..
   
   Голосъ Зины вдругъ оборвался въ рыданіе...
   Рояль зазвучалъ диссонансомъ...
   -- Зина! Зина! милая, зачѣмъ такъ? Голубка... сестра...-- молилъ Костычовъ...
   Сдавленныя рыданія той смѣшались съ его торопливой, обрывистой рѣчью...
   -- Не надо, не надо, милая!...
   Зарница вспыхнула -- и я видѣлъ, какъ онъ взялъ ее на руки, какъ жалко, безсильно висѣла бѣлая, голая ручка Зины за спиной брата; и какъ потомъ (въ темнотѣ), тяжело ступая, онъ вышелъ изъ комнаты, унося свою ношу...
   Тихо стало.
   Звенящая пустота окружила меня. Темно. Жутко...

-----

   А часъ спустя (я лежалъ ужъ въ постели), Костычовъ сидѣлъ возлѣ меня и отрывисто говорилъ мнѣ:
   -- Нѣтъ, такъ нельзя! такъ нельзя! я не могу такъ... Намъ надо уѣхать отсюда. Мы здѣсь никогда не войдемъ въ берега. Больно ужъ близко. Мы, словно, окружены атмосферой этого событія... Она вонъ мечтаетъ купить эту усадьбу. Но ты видишь -- это совсѣмъ невозможно. Она здѣсь замучитъ себя. О, непремѣнно уѣхать! И подальше куда-нибудь: на Кавказъ, въ Хиву? къ чорту...
   Онъ всталъ и зашагалъ по комнатѣ.
   -- И знаешь (все время), къ Сашѣ собирается ѣхать...-- сказалъ они довѣрчиво и ласково усмѣхаясь чему-то...
   -- Ты -- какъ? Помѣшаешь?
   -- Я? Да. То-есть -- нѣтъ... Впрочемъ -- какъ хочетъ! Пускай; даже лучше, пожалуй... (Онъ пошелъ было къ двери -- и снова вернулся).-- И какъ же я не люблю этого человѣка!-- озлобленно вдругъ заговорилъ онъ.-- Онъ здѣсь не при чемъ (я это знаю); онъ не виноватъ; онъ имѣлъ право такъ поступить -- убить себя... Вѣдь, собственно -- что же? Но я-то причемъ здѣсь? Я-то зачѣмъ поставленъ въ необходимость считаться съ результатами этихъ рѣшеній? Здѣсь -- Зина. Тамъ -- Саша. Одну ты ужъ видѣлъ; вотъ еслибъ пришлось посмотрѣть и другую... Тамъ -- хуже. Тамъ нѣтъ противовѣса. Тамъ нѣтъ борьбы, гордости. Тамъ -- одна любовь, одно безысходное, дѣтски-наивное горе... Эхъ, еслибъ ты видѣлъ!-- и онъ неожиданно повернулся и вышелъ...

-----

   Не скоро уснулъ я. Впечатлѣнія дня, безпорядочной, пестрой фалангой, толпились въ мозгу,-- и я не могъ перестать интересоваться ими, не могъ перестать разсматривать этотъ, словно, листаемый кѣмъ-то альбомъ оттиснутыхъ въ памяти образовъ, сценъ, положеній... А тутъ -- и гроза надвигалась (запоздалая гроза осени!). Я ждалъ ее, Она проходила надъ домомъ. Ярко вспыхивала молнія. Глухо вурчалъ громъ, сотрясая раскатами небо... Шелъ дождь, барабаня по крышѣ и стегая въ стекла оконъ... И гулко стеналъ, шумѣлъ и шелестѣлъ сбоку садъ...
   Одна надоѣдливая вѣтка царапала, шарила стѣну,-- и я не спалъ, а чутко дремалъ: то забывался, то нервно вдругъ вздрагивалъ и приходилъ въ себя. А вѣтка упрямо царапала, шарила стѣну и словно тянулась ко мнѣ...
   Я слушалъ, слѣдилъ за каждымъ ея движеніемъ -- и вновь забывался...
   

ГЛАВА ВОСЬМАЯ.

   Когда я въ послѣдній разъ очнулся -- было свѣтло. Солнце взошло -- и ясный день, кротко и ласково, глядѣлся въ окна. Я потянулся къ окну -- открылъ его и, жадно вздохнувъ полной грудью, рѣшилъ пойти искупаться. Я быстро одѣлся и вышелъ. Солнце стояло надъ садомъ. Птички чирикали. Послѣ дождя было сыро и парко. Глазъ утопалъ въ мягкой синевѣ неба. А no рѣчкѣ неслись отъ деревни густые, пѣвучіе звуки валька...
   Утро влажно дышало порывами легкаго вѣтра -- и легкая зыбь чешуей крыла воду. Казалось: золотыя змѣйки кишѣли въ водѣ, и тонули и вновь выплывали...
   Когда, искупавшись и обойдя кругомъ садъ, я подходилъ къ дому, мнѣ бросился въ глаза экипажъ заложенный парой вороныхъ въ дышло. Взмыленныя лошади дрожа, переступали въ постромкахъ и порывались впередъ. Кучеръ сдерживалъ ихъ и косился на дверь, видимо поджидая кого-то...
   Въ крайнее окнѣ помотнулась фигура въ бѣломъ. То -- былъ Костычовъ...
   ...Къ больному должно быть,-- подумалъ я.
   Мы съ нимъ столкнулись въ дверяхъ.
   Онъ выглядѣлъ блѣднымъ, растеряннымъ. Губы его поводились, дрожали...
   -- Саша зарѣзалась! Саша Абашева...-- выпалилъ онъ.-- Пріѣхали... Видишь? Поѣдемъ... Э ну же!-- толкнулъ онъ меня. увлекая съ крыльца...
   Я пришелъ въ себя, когда ужъ сидѣлъ въ фаэтонѣ который, упруго дрожа на рессоpахъ, рокоча колесами и швыряя черными плитками грязи, увлекалъ насъ впередъ по дорогѣ...
   ..Зачѣмъ я?-- томился и недоумѣвалъ я, сидя на мягкой пoдушкѣ, съ мокрымъ еще полотенцемъ въ рукахъ, которое, второпяхъ, я не успѣлъ оставить...
   -- Она уже...
   -- Мертвая, мертвая,-- да!-- договорилъ Костычовъ.
   -- Такъ -- зачѣмъ же мы?
   -- Э, братъ! пріѣхали же... Тамъ потеряли голову. И нянюшка эта... Богъ ее знаетъ... Видишь вотъ -- Саша... И потомъ: кто можетъ ручаться? Возможна ошибка. Хотя, судя по разсказу,-- указалъ онъ на кучера:-- все уже кончено. Эхъ!-- хрипло застоналъ онъ.-- Помнишь, вчера-то сказалъ я: "вотъ еслибъ ты видѣлъ другую"? Вотъ -- и пришлось. Увидишь. Зарѣзалась... Вотъ они -- результаты-то! Нѣтъ виноватаго!-- вскинулъ онъ плечи.-- Нѣтъ, есть! Съ этимъ надо считаться. Да,-- надо! Вѣдь, это -- то же убійство! Намъ тяжело жить -- и мы-де имѣемъ право... Конечно; кто споритъ. Но будь же ты одинъ, и не вяжи своей жизни ни съ кѣмъ.. А нѣтъ -- такъ считайся и съ этимъ...-- отрывисто, злобно рубилъ Костычовъ, содрогаясь весь.-- Да! Или ты -- тотъ же убійца...
   Кучеръ весь, наклонясь впередъ, гналъ лошадей. Одинъ дышловой все горячился -- сбивалъ,-- и онъ грубо садилъ его, и снова -- давъ ему справиться и стать на рысь -- работалъ возжами... Черный, мѣрно-качающійся круппъ лошади былъ обѣленъ пѣнистымъ мыломъ, которое, грязнымъ сгусткомъ, текло по быстро мелькавшей, красивой ногѣ животнаго...
   Показалась усадьба, окруженная садомъ, паркомъ и широкой, сверкающей гладью пруда, съ красивой вышкой манежа и длинной стѣной конюшенъ...
   -- Здѣсь?
   -- Да.
   Мы быстро скатились въ лощину; проѣхали гулко по мостику; снова поднялись по взлобку -- и, гладкимъ, широкимъ прогономъ, подъ тѣнью ракитъ, тополей и березъ, направились къ дому. Миновавъ одну и другую постройку, мы на полныхъ рысяхъ вкатили на чистый дворъ красивой барской усадьбы...
   Съ тѣмъ особеннымъ чувствомъ почтенія и ужаса, съ которымъ входятъ въ домъ, гдѣ, вотъ-вотъ (нынче-вчера), случилось несчастье, гдѣ обитаетъ смерть, въ лицѣ молчаливаго и важно-спокойнаго трупа,-- взошелъ я по ступенямъ крыльца, и дальше -- неувѣренно шагалъ по незнакомымъ мнѣ комнатамъ, вслѣдъ за Костычовымъ, который, видимо, торопился добраться -- и почти убѣгалъ отъ меня...
   Волненіе, охватившее меня, и сложное чувство боязни -- обидѣть, быть не въ должной мѣрѣ почтительнымъ къ этому, гдѣ-то здѣсь, близко скрытому мертвецу,-- все это мѣшало мнѣ осмотрѣться, одуматься, и городило все окружающее. Я смутно сознавалъ себя гдѣ-то въ высокихъ, просторныхъ комнатахъ; въ присутствіи двухъ-трехъ незнакомыхъ мнѣ личностей; торопливо шагающимъ за Костычовымъ, широкую спину котораго я боялся потерять изъ вида. Я видѣлъ, мелькомъ, обстановку комнатъ: рояль, цвѣты у оконъ, красивую мебель, коверъ; слышалъ, какъ кто-то прошелъ -- стукнулъ дверью, и какъ кто-то голоситъ -- длинно, тягуче... Такъ убиваются -- плачутъ крестьянки. Я только подумалъ: "это -- няня Никитична"...-- и шелъ дальше. И вотъ -- я сразу почувствовалъ, что тамъ, за этой дверью, въ слѣдующей комнатѣ, скрыто то, что я боюсь оскорбить, передъ чѣмъ я хочу быть почтительнымъ,-- то, что недавно (вчера еще), вслѣдъ за другими, я звалъ -- "Саша"...
   Я уперся и не пошелъ дальше, Я боязливо отвелъ глаза отъ двери, которая мягко отворилась и -- приняла Костычова...
   Минуту -- а, можетъ быть, и часъ спустя (я потерялъ сознаніе времени), дверь отзынулась -- и оттуда послышался голосъ Костычова:
   -- Иди же, иди... Все кончено!
   Я шагнулъ въ эту страшную комнату -- и сразу увидѣлъ -- пришелъ въ себя -- состояніе полусна вдругъ прошло -- и мнѣ стало жалко, до боли, до слезъ...
   Въ высокой, просторной и свѣтлой комнатѣ, на мягкомъ коврѣ, лежала навзничь бѣлая, стройная фигура рѣдко-красивой женщины. Тонкая рубаха мелко драпировала ея гибко-положенное тѣло. Откинутая голова ея покоилась на вспутанной, подмятой гривѣ русыхъ, курчавыхъ волосъ. Большіе глаза ея были широко открыты и неподвижно, упорно смотрѣли вверхъ -- словно старались всмотрѣться во что-то... Босыя ноги, открытыя плечи и руки были прекрасны, молоды и сверкали своей бѣлизной. Но -- зачѣмъ эта кровь? Кровь на лицѣ, на груди, на плечахъ... Зачѣмъ эта страшно-зіявшая рана на горлѣ?..
   Я вздрогнулъ -- и едва удержался, чтобы не крикнуть...
   Она -- эта мертвая красавица -- смотрѣла на меня со стѣны, улыбаясь задорно, немножко лукаво и счастливо... То -- была большая, почти въ натуральную величину, картина масляными красками, въ темной, массивной рамѣ. Саша, въ бѣлой рубахѣ и нѣжно-розовой, до колѣнъ подобранной юбкѣ, стояла на мокрыхъ мосткахъ и -- только-что, видимо, бросивъ стирать -- отдыхала. Коса изогнулась у ней на плечѣ. И красавица-прачка, казалось, была готова вотъ-вотъ засмѣяться, вотъ-вотъ измѣнить свою позу...
   А сбоку, у ногъ, на коврѣ -- та же Саша...
   -- Я не прощу ему этой картины!-- хрипло сказалъ Костычовъ -- и глухо закашлялъ:-- И вотъ, посмотри,-- письмо къ ней. Въ крови все... Вотъ -- только и видно...-- и онъ протянулъ мнѣ липкій, пропитанный кровью листокъ письма, и указалъ., и прочелъ самъ:-- "... простите и будьте счастливы, Саша. Вы -- не я; вы -- добрая; вы сумѣете жить. Абашевъ". Письмо это лежало сбоку -- здѣсь. Она, вѣроятно, нашла его ночью, прочла -- и вотъ... Эта кровь на немъ. Я, лично, не способенъ, не въ силахъ простить ему это...
   Я снова взглянулъ на картину,-- молодое, счастливое личико женщины радостно улыбалось, лукаво смотря съ полотна. Я покосился на трупъ,-- та же женщина, холодная, мертвая, лежала, застывъ въ своей позѣ, и строго, упорно смотрѣла куда-то... И мнѣ все казалось, что та (съ полотна), живая, счастливая, смотритъ на эту -- холодную, мертвую -- и не видитъ ее... И вотъ -- тутъ же, близко, внизу, жизнерадостный взглядъ ея вдругъ преломлялся и холодно, строго вперялся во что-то, минуя насъ, комнату и эту картину счастливой, смѣющейся женщины...
   Я вышелъ изъ комнаты, и -- не помню какъ -- очутился сперва на балконѣ, а потомъ -- среди темной, тѣнистой аллеи. Липы тихо вверху шелестѣли; и волны ихъ вкрадчиваго ропота тихо катились надъ садомъ,-- онѣ зарождались съ окраинъ, росли, приближались, шелестѣли вверху, и опять отливали... Я вышелъ на чистое мѣсто -- у пруда. Вода не шелохнулась. Гибко склонялся тростникъ надъ водой. Тихо было. Раскинутая синева неба въ одномъ только мѣстѣ пятнала себя бѣлымъ облачкомъ, которое быстро скользило и таяло, и ужъ сквозило все, и становилось совсѣмъ паутиной, волокна которой ползли, отдалялись и -- тая -- сливались съ лазурью...
   -- А, ты здѣсь...-- послышалось сзади -- и подъ ажурной сѣткой свѣта и тѣни, бросаемой сверху листвой, показалась фигура Костычова. Онъ подошелъ ко мнѣ и сѣлъ на скамью.-- Да, здѣсь хорошо,-- согласился онъ.-- Вотъ такъ и сидѣлъ бы, смотрѣлъ бы, слушалъ -- я только. И все бы прочь, мимо...
   И что-то особенное, непривычно-открытое и искренное прозвучало въ этихъ словахъ. Я обернулся -- и въ первый разъ за все это утро всмотрѣлся въ лицо Костычова. Оно было желто и такое вдругъ похудѣвшее, потерянное, жалкое. Онъ, видимо, сильно страдалъ...
   -- Слушай, уѣдемъ отсюда...
   -- Нѣтъ, отчего же? Пускай...-- довѣрчиво усмѣхнулся онъ, какъ бы сказавъ этимъ: да -- я страдаю; и, видишь, не прячусь.-- Знаешь, меня подавила и растоптала эта смерть. Абашевъ -- не то. Тамъ и гордость была, и протестъ, и логика, и -- очень возможно -- и поза... А здѣсь (я, вѣдь, зналъ ее) ничего этого не было, и быть не могло. Здѣсь -- просто любили. Только. Абашевъ кончилъ трагически, и -- стань разбираться -- былъ очень несчастенъ. А между тѣмъ -- я бъ съ нимъ помѣнялся! Да -- я бъ помѣнялся... Вѣдь, собственно говоря, минуя его душевную драму, которая сломила его (я не знаю ее), и которая, конечно, не монополія его,-- ему тепло было жить на свѣтѣ. Его любили. Зина вонъ, Саша... (Онъ вздохнулъ).-- Да -- онъ былъ счастливъ. Знаешь, всякая женщина имѣетъ свою... музыкальность, свой ароматъ. Зина вонъ -- она похожа на ландышъ: она такая красивая, нѣжная, хрупкая; она -- чаруетъ; она способа любить и можетъ дать жгучее счастье... Да,-- но все это не это! она можетъ быть другомъ милой женой; но не можетъ быть нянькой и матерью любимаго человѣка. А я вотъ, видишь ли, хочу почему-то видѣть въ женѣ и мать... А такой и была Саша. Вѣдь, ты понимаешь, что я хочу этимъ сказать?
   -- Пока -- не совсѣмъ.
   -- Да? Видишь ли, Зины любятъ и хороню любятъ; но все-таки (и это легко доказать) эгоистически любятъ,-- онѣ въ другомъ любятъ самихъ себя, то-есть -- свое личное счастье. И это законно, конечно. Культурный человѣкъ иначе и любить не можетъ. Куда же ему дѣвать свое "я"? Ну, а Саши -- тѣ просто любятъ; любятъ, себя забывая. Абашевъ вонъ -- взялъ не Зину, а Сашу. Онъ не выбиралъ, конечно, изъ нихъ; и потянулся къ Сашѣ, послѣ того, какъ ушелъ отъ Зины. Но, все-таки: тамъ -- ушелъ, а здѣсь -- потянулся... И я его понимаю. У насъ съ нимъ, конечно, не тѣ углы зрѣнія (мы съ нимъ разные люди); и -- очень возможно -- ему рисовалось все это не такъ. Но, знаешь, и я поступилъ бы, какъ онъ. Тамъ вотъ -- ландышъ; а здѣсь -- просто-напросто лѣсной чистый воздухъ -- и имъ не надышишься... Я (мнѣ не везетъ),-- я никогда не найду своей Саши! Я вонъ -- смотрѣлъ издали на чужую Сашу, и любовался ею, и -- какъ это ни странно -- я отдыхалъ на этой фигурѣ. Она вонъ лежитъ съ перерѣзаннымъ горломъ... и -- я не умѣю повѣрить: въ меня этотъ фактъ не укладывается... Саша и -- мертвая...
   Липы вверху шелестѣли. Шушукалъ о чемъ-то тростникъ, наклоняясь къ водѣ... А Костычовъ продолжалъ говорить:
   -- Да, здѣсь (и онъ оглянулся кругомъ),-- лицомъ къ лицу съ этимъ вотъ небомъ, этой рѣкой, этой зеленью,-- здѣсь мнѣ все рисуется не такимъ, какъ тамъ -- въ комнатѣ... Все это (указалъ онъ кругомъ) и Саша -- за одной гранью. И со всѣмъ этимъ легко и свободно. А тамъ, дальше, внѣ этого, -- тамъ все насъ начинаетъ давить въ своей нарастаюшей сложности... Недавно (этимъ лѣтомъ) я былъ въ далекой, глухой деревушкѣ на практикѣ. И пока кормили лошадей, я, усталый, прилегъ отдохнуть въ ригѣ на снопахъ. И вотъ -- я словно подсмотрѣлъ тайну жизни... Сразу это случилось. Это былъ какой-то неожиданный сдвигъ... Я осмотрѣлся кругомъ. Голуби ворковали гдѣ-то подъ крышей. Въ щели этой крыши заглядывали лучи солнца (они тянулись, какъ струны). Пахло соломой, полынью и скошенной рожью. Въ открытыя ворота виднѣлся кусочекъ неба, облака тянулись по немъ... И я вдругъ проникся всѣмъ этимъ, разсмотрѣлъ все это, и понялъ, что это и есть настоящее, а все остальное -- надуманное, лишнее и вовсе ненужное... Соната Бетховена?-- О, она тоже ландышъ... Шекспиръ?-- Онъ слишкомъ сгущенъ... Все это -- жемчугъ, а онъ (кто это сказалъ?) -- болѣзнь раковины...
   -- Это -- мысль Гейне. И все это хорошо. Но намъ пора ѣхать...
   -- Да, да,-- согласился онъ.
   Мы встали. И я тутъ только замѣтилъ въ рукахъ Костычова листокъ письма Абашева, который онъ, забывшись, комкалъ въ рукѣ...
   -- Зачѣмъ это ты?-- указалъ я.
   -- Ахъ, да!-- спохватился онъ,-- забылъ положить. И руки въ крови вонъ! И кстати: и онъ думалъ также. Видишь: "вы -- не я; вы -- добрая; вы сумѣете жить"...
   -- Но и она не сумѣла,-- сказалъ я.
   -- Да. Но эту жизнь надломили. она не сама. Саши эти (вообще -- добрые и незлобливые люди), онѣ -- огромная сила. Про нихъ и сказано:
   "Блажены кроткіе, ибо они наслѣдуютъ землю". И тоже самое сказала и наука, устами Дарвина: въ борьбѣ за существованіе побѣдятъ сильные. А сила и есть нравственная сила. Не о размѣрахъ кулака говорилъ Дарвинъ, какъ это иные хотятъ и умѣютъ понять...
   Я напомнилъ ему о томъ, чтобы онъ вымылъ руки, и поторопился увезти его...
   

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ.

   Тотъ же бородатый кучеръ Сергѣй (мы съ нимъ познакомились и разговорились дорогой) везъ насъ и обратно. Онъ только смѣнилъ лошадей,--и на этотъ разъ передо мною качался не черный, а сѣрый круппъ лошади, съ бѣлымъ чулкомъ на задней ногѣ...
   Костычовъ рѣшилъ такъ: завести меня домой (это было ему по дорогѣ) и -- ѣхать къ предводителю. Его просили домашніе Абашева, да и самъ онъ хотѣлъ такъ устроить, чтобы не было вскрытія.
   -- Вѣдь, дѣло ясно и такъ,-- говорилъ онъ.-- Зачѣмъ оскорблять тѣло и зря потрошить? Предводитель, кстати родня -- и поможетъ, напишетъ тамъ, кому слѣдуетъ... У насъ, вѣдь, всегда такъ. Мы только тогда и дѣлаемъ, когда молимъ "замолвить словечко"... И здѣсь вотъ (развѣ не мерзость!): прокуроръ и докторъ -- пріятели. Ну, и -- дѣло не дѣло -- вскрытіе. Доктору на руку это: прогоны... Фу, ты, Богъ мой! И что за цинизмъ у этихъ людишекъ! Трупъ этой страдалицы растянутъ, какъ псы, оскорбятъ его подлыми взглядами; искромсаютъ... И все это затѣмъ, чтобы сшить обновку женѣ или дочери! Ну, и надо не дать... Коснись это Зины -- я бъ эту сволочь съ револьверомъ встрѣтилъ! И здѣсь... Не дамъ, не пущу! Ни за что!-- и онъ хрипло закашлялъ...
   Проѣзжая селомъ, мимо церкви, Сергѣй покосился и сказалъ:
   -- А вонъ,-- указалъ онъ,-- въ оградѣ -- могилка Валентина Николаевича, барина нашего. Изволили знать? (вопросъ относился ко мнѣ).
   -- Нѣтъ.
   -- А вотъ -- и хозяйка его... Заскучала, стало, одна! Согрѣшила -- руки на себя наложила, Господь съ ней!-- вздохнулъ онъ.-- Хорошая была, что тамъ... Царство ей небесное! Извѣстно: убивалась по немъ... На нее и глядѣть-то -- душа ныла... Душевная была женщина!
   -- А Валентинъ Николаевичъ -- кокъ? Тоже, говорятъ, хорошій человѣкъ былъ?-- спросилъ я, желая втянуть его въ разговоръ.
   -- Такихъ поискать! И не знаю такихъ. Обходительный, умный былъ, страсть...
   -- Съ чего это съ нимъ?
   -- До! Въ самомъ дѣлѣ,-- встрялъ и Костычовъ:-- съ чего это съ нимъ?
   Ты какъ, Сергѣй, думаешь -- а?
   -- А Богъ его знаетъ. Разно болтаютъ. Мекаютъ больше -- отъ мыслей...
   Задумчивы были они. Въ послѣднее-то время (всѣ примѣчали) въ скуку вдались, и глядѣть стали скверно...
   -- Какъ это: скверно?-- спросилъ Костычовъ.
   -- А такъ. Не по себѣ, бывало, станетъ -- какъ глянутъ! Сурово, въѣдчиво; въ душу прямо заглянутъ... По первымъ порамъ этого не было. Тоже: не первый годокъ ихъ знаемъ (онъ помолчалъ).-- Отъ мыслей, отъ книжекъ... Они, вѣдь, начетчики были. Книгъ-то этихъ (видали?) -- воза... Съ каждой почтой, бывало, таскали. Затмились... Съ этого. А сколько добра дѣлали -- и не сочтешь... Онамедни Родивонычъ (приказчикъ) намъ сказывалъ: за голодовку за эту по народу тысячъ съ десять своихъ роздали. Никто и не зналъ. Извѣстное дѣло: казна и казна, дескать, кормитъ... А они: кому -- какъ. И отъ себя раздавали... Вотъ какой человѣкъ былъ! И поди ты -- грѣхъ какой вышелъ...
   -- Да,-- на васъ-таки навалилось!-- сказалъ Костычовъ.-- Одно за другимъ...
   -- Вы вотъ что скажите,-- обернулся Сергѣй къ намъ:-- и днемъ -- и то, чисто, съ двора бы ушелъ; а ночью -- мочи нѣтъ -- жутко...
   И Костычовъ, и я угрюмо молчали.
   Сергѣй шумно вздохнулъ и отвернулся...
   

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.

   Въ дверяхъ меня встрѣтила Зина.
   -- Правда -- зарѣзалась, да? Гдѣ братъ?-- рванулась она навстрѣчу ко мнѣ, дико сверкая глазами...
   Я торопливо разсказалъ ей -- въ чемъ дѣло. И Зина, которая, видимо серьезно боялась за брата, примолкла, всецѣло отдавшись одной только мысли -- о Сашѣ... Она постояла съ минуту -- сѣла въ ближайшее кресло и, уронивъ на колѣна руки, застыла въ своей неподвижной позѣ...
   Долго прошло такъ.
   О чемъ она думала? Вотъ, она вздрогнула и -- ощупала горло; вотъ, близко къ глазамъ подняла руку, коснулась до ней осторожно губами, опять положила ее на колѣна и все еще не спускала съ нея глазъ, слегка напрягая ее и шевеля пальцами; потомъ -- оглянула себя всю, коснулась руками лица и волосъ -- содрогнулась -- и тихо заплакала...
   -- Зина...
   Она очнулась, взглянула на меня и потянулась ко мнѣ:
   -- Идите сюда, ко мнѣ... Садитесь. И разскажите мнѣ о ней -- о Сашѣ. Все-все!-- тихо, почти шепча, сказала она, смотря на меня дѣтски-наивно и ласково, глазами полными слезъ, которыхъ она не скрывала, и которыя вотъ только мѣшали ей видѣть -- и она, торопясь, утирала ихъ ладонями и тыльною частью кисти, ища на этихъ милыхъ, бѣлыхъ ручонкахъ сухого, нескользкаго мѣста...
   -- Да, но не сейчасъ, Зина. Послѣ объ этомъ. Зачѣмъ? И такъ тяжело вамъ. Не надо...
   -- Нѣтъ, нѣтъ! Я хочу знать все-все... Я хочу -- и должна даже -- видѣть ее. Я такъ виновата предъ ней! Я была слишкомъ женщиной, чтобы быть справедливой. Я вотъ, не вѣрила (да!), что она любитъ... И вотъ, видите -- какъ не права я! Она... Мнѣ надо поѣхать къ ней -- попросить прощенія у нея. И пусть она мертвая, пусть не слышитъ она (все равно!),-- я это сдѣлаю. Вѣдь, я жъ виновата. Я вотъ, сейчасъ и поѣду. Вы не откажетесь -- да?-- проводить меня? Я, вѣдь, не знаю -- гдѣ тамъ и какъ: я никогда не была тамъ... Гаша!-- позвала она.-- Гаша! скажи Петру запрягать. И скорѣй, милая,-- надо...
   -- Но, Зина, зачѣмъ же вамъ ѣхать? И что за вина! Вѣдь, вы же не знали и не видѣли Саши,-- и странно было бы ставить въ вину себѣ мысли о ней... Мало ли что мы иной разъ мыслимъ и думаемъ! Это -- внѣ нашей воли. И мы не отвѣтственны въ этомъ. И здѣсь: ни вы не говорили объ этомъ вслухъ, ни Саша не знала объ этомъ. Гдѣ же вина здѣсь? И кто здѣсь обиженъ? Въ чемъ же просить и прощенье?
   -- Нѣтъ, я поѣду,-- тихо сказала она.-- Я это чувствую: я -- виновата...
   И напрасно я убѣждалъ, что это только одна потребность мучить себя,-- Зина стояла на томъ, что -- нельзя, что она иначе не можетъ, и что она поѣдетъ... И -- полчаса спустя -- мы быстро катили въ докторскомъ тарантасѣ, на тройкѣ въ усадьбу Абашева... Зина упорно молчала дорогой и только разъ сказала Петру:
   -- Зачѣмъ такъ тихо? Скорѣй...
   Сговорчивый Петръ послалъ лошадей -- тройка прибавила ходу -- и зады пристяжныхъ запрыгали въ дружномъ галопѣ...
   На этотъ разъ у крыльца дома насъ встрѣтила группа крестьянъ. То -- былъ "караулъ", приставленный къ "тѣлу": Домъ оказался замкнутымъ. Одинъ изъ крестьянъ побѣжалъ за ключами -- и тотчасъ вернулся: навстрѣчу ему мѣшковато бѣжалъ плотный человѣкъ въ синей поддевкѣ...
   -- Приказчикъ, Иванъ Родивонычъ,-- сказалъ кто-то въ толпѣ.
   Человѣкъ въ синей поддевкѣ взошелъ на крыльцо поздоровался съ нами и сталъ отворять...
   -- Господинъ становой приказалъ,-- сказалъ онъ,-- чтобъ было замкнуто. Сейчасъ только были. Пожалуйте...
   Дверь отворилась -- и мы вошли въ домъ.
   Опять тѣ же комнаты...
   Зина взяла меня подъ-pyкy, прижалась ко мнѣ и всякій разъ -- при входѣ въ каждую комнату -- запиналась и тихо спрашивала:
   -- Здѣсь?
   -- Нѣтъ. Я вамъ скажу...
   Мы подошли къ этой двери...
   -- Страшно...-- шепнула мнѣ Зина.
   -- Вернемтесь: не надо,-- сказалъ я.
   -- О нѣтъ; я пойду!-- и она отворила дверь и -- вошла...
   Трупъ Саши все также упорно, внимательно и строго вперялся во что-то глазами. И также лaсково, задорно и счастливо смотрѣло живое лицо съ полотна...
   -- Зачѣмъ онѣ вмѣстѣ!-- замѣтила вдругъ Зина картину.-- Зачѣмъ не закрыли вотъ эту? Вѣдь, это жестоко! О, бѣдная...
   Зина склонилась надъ мертвой, хотѣла взятъ ея: руку -- и вскрикнула. Трупъ не давалъ ей руки: онъ -- гибко положенный -- сталъ неподвиженъ, какъ камень, застывъ въ своей позѣ.
   Зина встала предъ нимъ на колѣна.
   -- Прости меня, Саша! Я такъ предъ тобой виновата... Я не вѣрила въ любовь твою. Я -- ревновала. Я считала тебя недостойной его... Я не знала тебя. Прости меня, страдалица, мученица! Я... я такъ же несчастна, какъ ты; даже больше... (голосъ Зины сорвался).-- Прости!-- и она прильнула вдругъ къ ней и -- охвативъ руками мертвую голову той -- поцѣловала ея сомкнутыя губы.
   -- Холодная, жесткая ты!-- шептала она, склонившись надъ ней.--
   Ты не слышишь... Спокойные, прекрасные глаза той смотрѣли мимо...
   А съ полотна на эту группу, смѣясь чему-то, ласково и кротко, смотрѣла живая, красивая женщина...
   -- Не слышитъ...-- и Зина встала, и заплаканное лицо ея обернулось къ картинѣ.
   Казалось: глаза этихъ женщинъ вдругъ встрѣтились; и та -- съ полотна -- ласково и нѣжно смотрѣла на эту...
   -- Вотъ ты какая!-- заговорила съ ней Зина.-- Красавица! Милая, на тебя не насмотришься... Ты улыбаешься. Ты здѣсь счастливая...-- и Зина протянула къ ней руки -- вскрикнула и зарыдала...
   Я охватилъ ее -- и почти вынесъ изъ комнаты...

-----

   У церкви -- когда мы возвращались назадъ -- Зина вдругъ вскрикнула:
   -- Стойте!-- и, соскочивъ съ тарантаса, побѣжала къ могилѣ Абашева...
   Припавъ къ желѣзной рѣшеткѣ ограды, она неслышно, но вся сотрясаясь, рыдала и билась о желѣзные прутья,-- пока я не увелъ ее... Напуганный Петръ растерянно смотрѣлъ на эту картину. Онъ даже шапку снялъ, и былъ блѣденъ, и не понималъ, когда мы сѣли, что надо ѣхать...
   

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ.

   Прошло три дня.
   Вчера схоронили Сашу. Зина все порывалась поѣхать на похороны, но Костычовъ и я успѣли уговорить ее -- не дѣлать этого... Одинъ Костычовъ только былъ тамъ. И когда онъ вернулся оттуда -- глаза его были припухлы и красны: онъ плакалъ, и -- что поражало въ немъ -- не хотѣлъ и скрывать этого. Онъ не таилъ своего горя. И выразительные глаза Зины, исподтишка, не разъ и подолгу вперялись въ лицо брата,-- она недоумѣвала и смѣкала о чемъ-то...
   Длинно и скучно прошелъ день.
   Утромъ слѣдующаго дня, за чаемъ, я сослался на что-то -- и объявилъ. что завтра я ѣду. Братъ и сестра молчали. Зина только вздохнула -- и вышла.
   Костычовъ (я видѣлъ) хотѣлъ говорить -- и все не рѣшался...
   -- Намъ фразъ, вѣдь, не надо -- да?-- началъ онъ -- и задергалъ плечомъ.-- Ты знаешь, конечно, что намъ всячески жаль тебя; и все-таки -- я не держу тебя. Зачѣмъ? Мы соскочили съ рельсъ, и -- знаю -- представляемъ пока безотрадное зрѣлище. Знаю, знаю,-- перебилъ онъ меня,-- что хочешь сказать ты... Но -- зачѣмъ? Мы не дѣти. Мы знаемъ, что скверно; и вѣримъ въ то, что это "скверно" -- вопросъ времени (а то -- извѣстно -- врачуетъ все). Вѣримъ, а это -- главное. Нужно только одно: чтобъ у человѣка пульсировала эта потребность вѣрить -- и онъ застрахованъ. Онъ будетъ жить. И мы... мы -- обмогнемъ наше горе. И если что и пугаетъ меня, такъ это -- Зина. Она малокровная, нервная -- и ей не даромъ даются такія переживанія. Вотъ. Только. А я -- я человѣкъ терпкій: снесу...
   И жутко было смотрѣть на этого "терпкаго" человѣка, который былъ желтъ, какъ лимонъ, и успѣлъ исхудать и постарѣть за эти нѣсколько дней...
   -- Я рѣшилъ такъ,-- говорилъ онъ, немного спустя.-- На Кавказъ съ Зиной уѣдетъ. Тамъ я и пристроюсь. Мнѣ какъ-то писали объ этомъ. Знакомые есть тамъ... Такъ вотъ: завтра у насъ санитарный съѣздъ. Я выѣду на ночь (надо кой съ кѣмъ повидаться),-- и отпускъ возьму ли, въ отставку подамъ ли -- не знаю ужъ, какъ тамъ... И снимемся съ мѣста. Это встряхнетъ насъ...
   И онъ ушелъ собираться.

------

   Я ѣхалъ завтра утромъ, и -- провожая Костычова на станцію -- прощался совсѣмъ съ нимъ.
   Тарантасъ стоялъ у крыльца. А мы все еще медлили...
   -- Ну, спасибо тебѣ,-- всталъ Костычовъ,-- за то, что пріѣхалъ и побылъ съ нами... Спасибо. Станешь писать -- буду радъ. Хотя и не знаю, право,-- о чемъ бы мы стали писать и вести переписку... Не о чемъ. Пишутъ тѣ, у кого есть потребность обмѣна,-- тѣ, у кого есть цѣли въ жизни, кто живетъ... А мы -- доживаемъ. А это -- огромная разница. Слишкомъ ужъ знаемъ мы, до приторности, все то, о чемъ мы могли бы хотѣть говорить. Вѣдь, въ общемъ -- всѣ наши бесѣды (что?),-- тотъ или иной перефразъ слова "больно"... Ну, и получится игра въ эхо: скажетъ изъ насъ кто это словечко -- и откликъ -получить: больно -- бо-льно... А это, право, не такъ ужъ забавно! Можно, конечно, и здѣсь покалякать: заспорить о томъ, что вмѣсто "больно", можно поставить другое слово -- "душно". И ты знаешь -- я не шучу: этимъ заняты всѣ. И говорятъ, и пишутъ объ этомъ. Писать же по-домашнему -- о томъ, что "Иванъ Кирилловичъ очень потолстѣлъ и все играетъ на скрипкѣ",-- насъ не хватитъ на это... Вотъ: когда мы увидимся? И тоже -- Богъ знаетъ. Прощай! Мнѣ больно и жалъ съ тобою разстаться...-- и Костычовъ вдругъ заплакалъ.-- Какъ это глупо! Прости: нервы...-- и онъ торопливо обнялъ меня; и сбѣжавъ по ступенямъ террасы, сказалъ на ходу и не глядя:-- прощай!..
   Зина, молча, смотрѣла на насъ, кусала губы, и тоже плакала...
   Я прислонился къ периламъ террасы -- задумался -- и не замѣтилъ, какъ она вышла. Тихо было. Солнце давно уже скрылось за домомъ и приближалось къ закату. Садъ былъ въ тѣни. И одни только макуши высокихъ деревьевъ все еще купались въ послѣднихъ лучахъ -- и казались покрытыми кровью. Гдѣ-то близко стучали телѣги. То -- съ поля возили послѣднія копны...
   

ГЛАВА ДВѢНАДЦАТАЯ.

   Не помню я -- сколько прошло такъ...
   Сзади меня послышался шорохъ шаговъ, шелестъ платья...
   Я зналъ: это -- Зина. Она вошла на террасу и стала рядомъ со мной, опершись о перила.
   -- Я -- къ вамъ,-- тихо сказала она.-- Вы завтра ѣдете; и мнѣ надо поговорить съ вами. Пойдемте ко мнѣ -- въ мезанинъ. Вы, вѣдь, надѣюсь,-- вопросительно взглянула она,-- все еще интересуетесь личностью Абашева -- да?
   -- О, безъ сомнѣнья!
   -- Такъ вотъ: я -- о немъ. Идемте...
   И Зина, торопясь и волнуясь, прошла одну и другую комнату, быстро взбѣжала no узенькой лѣсенкѣ, гибко юркнула за дверь, и когда я вошелъ, вслѣдъ за ней,-- она уже сидѣла въ большомъ, мягкомъ креслѣ, напротивъ окна, которое было открыто и выходило на западъ. Свѣтъ погасавшей зари вливался въ окно и эффектно бросалъ свои мягкіе, розовато-палевые блики въ эту свѣтлую, уютную комнату, пропитанную, ароматомъ женщины,-- на бархатный, темный коверъ; голубыя обои; кружевныя, бѣлыя шторы; скользкія кафли камина; въ открытыя дверцы рѣзного, чернаго шкафа набитаго сплошь книгами, и на саму обитательницу комнаты -- эту гибкую, стройную дѣвушку въ бѣломъ, бархатистые, черные глаза которой смотрѣли сейчасъ исподлобья и почти отчужденно...
   -- Слушайте, Зина,-- сказалъ я: -- я -- здѣсь. Но -- зачѣмъ же смотрѣть такъ? Вы (помните?) назвали меня вашимъ другомъ, и я вамъ повѣрилъ, что это -- не фраза...
   -- И вѣрьте: не фраза это. Но, вѣдь, и другу иной разъ не такъ-то легко говорить обо всемъ. Я вотъ -- хочу говорить вамъ о немъ... "мнѣ. до сихъ поръ все казалось что это легко; но вошли вы -- настала минута, начать -- и я поняла, что говорить о немъ и не коснуться себя, своихъ отношеній съ нимъ -- нельзя. То-есть,-- я не сумѣю такъ сдѣлать. И мнѣ -- больно. Видите, я откровенна...
   ...Дѣло въ томъ, что мнѣ близко, подробно извѣстна та драма, которая ломала жизнь этого человѣка, и которая привела его къ рѣшенію -- убить себя. Онъ велъ записки. И онѣ сейчасъ у меня. Я правда, могла бы ограничиться и просто одной передачей ихъ вамъ (я такъ и думала сдѣлать); но мнѣ почему-то хочется думать, что это -- не все, что я могу и должна сдѣлать нѣчто иное для того, чтобы личность Абашева была дорисована...
   Она потупилась.
   -- Нѣтъ! лгу я...-- вдругъ встрепенулась она -- и глаза ея гордо сверкнули.-- Не то! И о себѣ самой хочу говорить я. Мнѣ больно. Абашевъ, это -- мука моя! И эта потребность -- касаться больного мѣста, трогать и бередить его,-- она-то и толкаетъ меня говорить...
   Она на минуту примолкла.
   -- Мы познакомились съ нимъ въ Петербургѣ. Былъ кружокъ, гдѣ мы часто встрѣчались съ нимъ. Абашевъ довлѣлъ надъ всѣми. Умный, талантливый, страстный, онъ къ тому же умѣлъ говорить,-- и надо было слышать его, чтобы понять всю силу его обаятельности... Онъ былъ центромъ всего. И всякій разъ онъ являлся съ чѣмъ-нибудь новымъ, жгучимъ, захватывающимъ интересъ каждаго. Хороши были эти вечера, эти споры... Иной разъ съ пустяковъ разговоръ вдругъ осложнялся, росъ, и подъ руками Абашева получалъ общій, широкій интересъ и смыслъ. Братъ и онъ не сошлись. Да и не могли сойтись эти люди. Братъ боится, бѣжитъ рѣзкихъ ребромъ поставленныхъ вопросовъ,-- боится потому, что не вѣритъ въ себя, въ свои силы, въ ту почву, на которой стоитъ онъ. Онъ ищетъ среднихъ, мирныхъ рѣшеній. Но въ то же время не вѣритъ и въ то, что и это возможно. Онъ тоже, мученикъ. Но драма его -- глухая, скрытая драма. И только я одна знаю, какъ ему тяжело иной разъ молчать; какъ онъ прямо боится иной разъ остаться съ самимъ собой; и какъ вдругъ иной разъ прорвется -- и заговоритъ откровенно, бичуя себя, всѣхъ, проклиная и почти плача. Но это -- только при мнѣ. Онъ вѣритъ и знаетъ, что здѣсь любятъ -- и не станутъ пользоваться его минутною слабостью, не станутъ колоть этимъ и не припрутъ къ стѣнѣ потомъ, когда онъ замкнется и уйдетъ въ свою скорлупу. Бѣдный братишка!..
   ...Вы понимаете -- какую пытку долженъ былъ вынести онъ изъ общенія съ Абашевымъ? Тотъ не боялся логики фактовъ -- и смѣло касался жгучихъ, острыхъ вопросовъ. Онъ обладалъ къ тому же рѣдкой способностью -- отбрасывать все частное, ненужное, случайное, и сразу цѣплялся за самую суть дѣла. Братъ карикатуритъ это, говоря: "начни съ нимъ о спичкахъ -- и онъ сведетъ на міровые вопросы".-- Нѣтъ. Онъ просто не вязъ въ частностяхъ не отклонялся и умѣлъ всегда рѣшать вопросъ принципіально. И не потому опять-такъ (какъ говорить братъ), что онъ былъ равнодушенъ къ итогамъ и выводамъ,-- совсѣмъ нѣтъ! А онъ просто не боялся этихъ итоговъ..., и -- какъ видите -- факты подтвердили это..
   ...Какъ онъ смотрѣлъ на жизнь; что мучило его; какими путями пришелъ онъ къ рѣшенію убить себя,-- обо всемъ этомъ вамъ лучше разскажутъ эти листки...-- указала Зина на стулъ, на которомъ лежали четыре толстыхъ тетради.-- И я обойду это. Но есть одна сторона въ міросозерцаніи этого человѣка, которой онъ касается здѣсь мимоходомъ. Это -- вопросъ о семьѣ. Здѣсь вплетена и моя боль... Ну, такъ вотъ -- объ этомъ...
   И Зина примолкла...
   -- Я полюбила его...-- глухо сказала она -- и отвернулась, и я только вскользь видѣлъ этотъ блѣдный, красивый овалъ лица, которое тщетно боролось съ собой, силясь остаться спокойнымъ... И я съ болью въ сердцѣ, молча, смотрѣлъ на эти темные, слегка волнующіеся волосы, на эту открытую, голую ручку, которая нервно теребила бахраму кресла и судорожно напрягалась вся... Я видѣлъ: слова здѣсь излишни -- они не утѣшатъ, они оскорбятъ только..
   Зина вдругъ обернулась ко мнѣ -- и полные слезъ и слезами сверкающіе глаза ея смѣло, открыто взглянули и не стали таить своихъ слезъ... О, на эти упрямыя слезы сердились, ихъ не хотѣли, съ ними боролись; но онѣ прорвались наружу -- и имъ уступили...
   -- Онъ часто ходилъ къ намъ. И потомъ... мнѣ вдругъ показалось, что и онъ -- тоже любитъ... и почему-то молчитъ и не хочетъ сказать. А потомъ (совсѣмъ неожиданно) онъ пришелъ и сказалъ, что онъ уѣзжаетъ и -- навсегда. Я... (вы все это найдете здѣсь,-- указала она на тетради),-- объяснилась съ нимъ. И изъ всего того, что онъ мнѣ сказалъ тогда, я сумѣла понять только то, что насъ просто не любятъ. И я была не права,-- я заблуждалась. Я узнала объ этомъ потомъ. Тогда же... Зачѣмъ я тогда не сумѣла понять его? Кто знаетъ! Можетъ быть, все бы сложилось не такъ, а иначе.. Тогда же я пожалѣла о своей нетактичности и попросила его пока не бывать у насъ, и забыть мою безтактную откровенность...
   ...Это была наша послѣдняя встрѣча съ нимъ въ Петербургѣ. А потомъ -- мы (прямо случайно) встрѣтились здѣсь...
   Зина задумалась.
   Она засмотрѣлась въ окно -- на свѣтлую полосу неба, на которой застыли и не двигались длинныя перистыя облака, насквозь пропитанныя золотомъ уходящаго солнца, и выше которыхъ -- на радужномъ фонѣ неба -- неувѣренно дрожала первая звѣздочка. Она говорила о ночи,-- а та наступала... Она незамѣтно густила краски неба, и оно становилось глубже синѣй; и не одна ужъ звѣзда трепетала на немъ. Онѣ загорались огнями брилліантовъ -- а заря выцвѣтала и гасла. Земля пріодѣлась въ сѣрыя тѣни. А вотъ, и онѣ словно бы ожили -- сгустились -- и, черными иглами, упали на землю, рисуя контуры ближайшихъ предметовъ: это -- луна взошла...
   Зина словно очнулась.
   -- Простите. Я вотъ, сейчасъ все рѣшала и думала... Дѣло въ томъ, что вопросъ, о которомъ я хотѣла вамъ говорить, слишкомъ сложенъ, и я не берусь обрисовать вамъ его во всей полнотѣ и выразительности. И у меня есть къ вамъ большая, большая просьба. Не откажите мнѣ въ ней! Дѣло въ томъ, что во всемъ этомъ таится (для меня) нѣчто большое и важное,-- нѣчто такое, чего я не умѣю рѣшить. И меня угнетаетъ это. Я даже боюсь этого. Да,-- я боюсь... Слушайте, милый, пробудьте здѣсь день-два и прочтите все это. Потомъ -- вы будете судьей мнѣ, и -- какъ другъ -- скажете мнѣ ваше мнѣніе. Я боюсь, дорогой мой! Я не справлюсь съ этимъ одна! А обратиться мнѣ не къ кому. Братъ? Но вы видите -- въ какомъ онъ положеніи... Вѣдь, вы не откажете мнѣ -- да? Я думала, что я все вамъ сейчасъ разскажу -- и вы доможете мнѣ разобраться; и -- нѣтъ... Я не могу захватить темы. Вѣдь, это такъ трудно! А тѣмъ болѣе -- мнѣ... Я слишкомъ близко стою, и многого, можетъ быть, и не вижу. Ради Бога! Я часто совсѣмъ теряю голову и рыдаю одна здѣсь... И то мнѣ кажется, что я права; то -- нѣтъ... А они (потомъ вы поймете -- кто эти "они"),-- они оба стоятъ передо мной и молчаливо судятъ меня... И ихъ теперь уже трое... А я -- одна. И я боюсь -- боюсь быть неправой... Ради Бога!..
   -- Успокойтесь, Зина! Зачѣмъ вы меня просите? Развѣ же я могу отказать вамъ! Располагайте мной, какъ хотите. Я останусь -- прочту, и мы разберемся...
   -- Да, не бросайте меня... И потомъ: это особенно не затруднитъ васъ. Три части переписаны на машинѣ. Одна только -- четвертая... Но и та -- написана четко...-- говорила мнѣ Зина, передавая эти тетради...
   

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ.

   Въ тотъ же вечеръ я и присѣлъ за эти записки...
   Я читалъ всю ночь напролетъ,-- и совсѣмъ уже стало свѣтло, когда я закончилъ эти тетрадки...
   ...Такъ вотъ оно -- что ломало грудь и сверлило мозгъ этого человѣка!-- невольно вздохнулъ я, открывая окно, въ которое давно уже глядѣла "во мракѣ рожденная Эосъ"... Да,-- свѣтомъ этой далекой, красивой и нами забытой эллинской правды Абашевъ пытался прогнать густую тѣмъ вѣка сего, которая выползла когда-то изъ складокъ плаща Іудея, "нашептавшаго намъ страшную религію", разжавшую мощную руку римлянина и отравившую "трупнымъ ядомъ" потомковъ его... О, да,-- даже и величавая голова олимпійца Гете,-- даже и она таила въ себѣ мракъ этой тѣни, которая низводила порой и его голосъ до "визгливаго шопота кастрата"... И невольно тянуло назадъ -- къ далекому прошлому легенды и миѳа, и хотѣлось "заглянуть" въ лицо Люцифера, который "не аплодировалъ Небу", и сорвать маску предателя съ лица Іуды,-- чтобы востановить "геніальный намекъ" недосказанной правды, не дослушавъ которую, мы закутали наше слово въ плащъ блѣднолицаго принца (и оно -- запуталось тамъ), а наше дѣло прикрыли шеломомъ Мамбрена, то-есть, мѣднымъ тазомъ цырульника... Такъ мыслилъ Абашевъ.
   Красивая исповѣдь этого человѣка потрясала меня...
   Большая, сложная и стонущая душа этого человѣка несла въ себѣ отрицательное отношеніе къ жизни. Тѣнь, выползшая изъ зіяющихъ гробовъ Азіи,-- она гнела его мозгъ. И умница Плющикъ поняла это сразу...
   ...Да,-- Сагинъ правъ (вспомнилось мнѣ),-- не съ Зиной, а съ ней, съ Плющикъ, могъ бы быть относительно счастливъ Абашевъ. Та понимала и знала -- съ кѣмъ ее столкнула судьба...
   И мнѣ мучительно хотѣлось видѣть-лицо этого "безкрылаго ангела", который такъ бережливо охранялъ эту мятущуюся душу моралиста-эстета, съ глазами Эллина и бурной душой "алчущаго и жаждущаго правды"...
   ...Бѣдная Зина! Она боится отвѣтственности. Ее коробитъ роль наивной Наташи Ласунской, которая "тянула къ вѣнцу Рудина"... Ей не хочется быть и въ шокирующемъ ее обществѣ Луши и Хрести, которыя тоже ушли... Правда: уста ихъ "прилипли" къ устамъ какихъ-то тамъ Смердяковыхъ Дорошиныхъ... Но ушли и онѣ! Ее опередила и Эосъ которая, "не смѣла не простить" (но она вотъ -- "не смѣла" остаться и жить!-- невольно вздохнулъ я),-- не говоря уже о той, съ "волосами Вероники", которая стояла ближе всѣхъ къ дулѣ этого поэта-философа...
   А заря разгоралась все ярче, и ярче...
   Я торопливо одѣлся и пошелъ искупаться.
   Послѣ холодныхъ объятій рѣки, которая еще дымилась вся, нервы мои поуспокоились,-- и я заснулъ, какъ убитый...
   

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ.

   -- Ну, что? Вы прочли -- да?-- набросилась на меня Зина.
   (Мы встрѣтились съ ней во время утренняго чая).
   -- Да. И весь подъ обаяніемъ прочитаннаго...
   И я сталъ передавать ей свои впечатлѣнія. Зина внимательно слушала. Лицо ея (было блѣдно, и подъ глазами легли темныя тѣни. Она, видимо, дурно спала эту ночь...
   -- Но (виноватъ!), вамъ нужно не это,-- васъ больше интересуетъ вопросъ о вашемъ разрывѣ съ Абашевымъ -- да?
   -- Да, я боюсь быть виноватой. Скажите: я была не права? Я не смѣша съ нимъ рвать отношенія -- да? Говорите!
   -- О, нѣтъ! Успокойтесь, Зина. Вы не при чемъ здѣсь. Онъ шелъ своей дорогой. "если онъ къ своему окончательному рѣшеніи пришелъ -- какъ онъ говоритъ -- "уторопленнымъ шагомъ", такъ толчкомъ была смерть Плющикъ. А смерть ея отъ вашего разрыва съ нимъ ничуть не зависѣла. И потомъ: онъ несъ на своихъ плечахъ совсѣмъ иную тяжесть. И въ свое время (въ Петербургѣ) онъ и самъ ушелъ отъ васъ... Такъ что -- предостережена Сагина относительно что вы можете "доломать ему гpyдь", это -- просто фраза. Наоборотъ: я думаю, что эти толчки со стороны, до нѣкоторой степени, отвлекали даже его и онъ прошелъ дальше, чѣмъ еслибы этого не было. А вы -- вы дали ему только временный отдыхъ и счастье. Онъ и самъ говоритъ это -- и "почтительно обнажаетъ голову" передъ "красивымъ прошлымъ"...
   И я долго говорилъ въ этомъ смыслѣ стараясь всячески разубѣдить и успокоить Зину, разогнавъ ея мысли о ея виноватости...
   -- А я (вы знаете?),-- я не заснула всю ночь,-- сказала Зина.-- У меня изъ мезонина видна полоса свѣта отъ лампы изъ вашей комнаты. И я знала что вы читаете; и такъ мучилась; и не разъ порывалась пойти и спросить къ вамъ -- что?... А потомъ (неожиданно какъ-то) уснула. И странно! Со мной никогда этого не было: я -- плакала во снѣ. А что мнѣ снилось -- не помню. Меня разбудила Гаша; и когда я проснулась -- мое лицо было мокро отъ слезъ...
   Брови ея дрогнули...
   -- Это -- какъ у Гейне:
   
   Я плакалъ во снѣ,
   Мнѣ снилось --
   Лежишь ты въ могилѣ...
   
   Зина вдругъ разрыдалась -- и убѣжала изъ комнаты...

------

   Вечеромъ того же дня мы съ Зиной опять сидѣли передъ открытымъ окномъ ея комнаты. Это былъ любимый ея уголокъ. Отсюда ей далеко было видно и въ поле, которое на горизонтѣ замыкалось длинной полосой лѣса. То былъ -- абашевскій лѣсъ. За него уходило солнце; надъ нимъ погорала заря; и тамъ -- въ этомъ лѣсу -- стояла когда-то фигура человѣка, окутаннаго сумракомъ ночи. Человѣкъ этотъ смотрѣлъ на огонекъ изъ окна этой вотъ комнаты,-- и огонекъ отозвался ему: онъ вспыхнулъ и -- "коснулся звѣздъ неба"...
   Темно уже было. Луна взошла -- и серебристый свѣтъ ея легъ на полу и освѣщалъ кресло, на которомъ сидѣла Зина, край бѣлаго платья, плечо,-- онъ дрожалъ въ завиткахъ темныхъ волосъ понурой головки и окружалъ ее ореоломъ. Но лицо Зины оставалось въ тѣни. Свѣтъ падалъ сзади -- и только мѣшалъ мнѣ всмотрѣться...
   -- Да,-- задумчиво говорила Зина.-- Записки эти имѣютъ большой интересъ. Это -- кровавая страница изъ жизни современнаго интеллигента, и она поучительна... Я знаю: вы зря это не бросите. Возьмите ихъ. Вы снимете копію съ этихъ тетрадей и вернете ихъ мнѣ. Сагинъ (онъ былъ у меня) говорилъ, что было письмо и къ нему, и обѣщалъ мнѣ прислать копію. Я перешлю ее къ вамъ...
   -- Да!-- вспомнилъ я.-- О какомъ это послѣднемъ своемъ желаніи говорилъ Абашевъ въ письмѣ къ вамъ?
   -- О своемъ завѣщаніи. Онъ просилъ меня черезъ Сагина принять отъ него этотъ даръ...
   -- И -- вы?
   -- Отказалась, конечно! Зачѣмъ мнѣ все это? Послѣ того, что произошло между нами, это и просто не могло имѣть мѣста... И я удивилась даже -- какъ это чуткій Абашевъ не хотѣлъ понять этого... Положимъ, онъ писалъ свое завѣщаніе значительно раньше,-- оговорилась Зина.-- Сейчасъ же я могла согласиться принять отъ него только тотъ уголокъ въ которомъ... Голосъ ея оборвался...
   -- ...который онъ назвалъ "гнѣздышкомъ Зины",-- договорилъ я.
   -- Да. Только '
   -- Къ кому же перейдетъ его состояніе?
   -- Къ роднымъ его. Сагинъ мнѣ говорилъ, что если я откажусь, онъ не упуститъ этого имѣнія и перекупитъ его у родныхъ...
   -- Виноватъ. Я хотѣлъ васъ спросить еще объ Аришѣ. Гдѣ она?
   -- Она теперь богомолка. Ушла бродить по монастырямъ... Сагинъ видѣлъ ее, бесѣдовалъ съ ней, и говорилъ мнѣ, что это человѣкъ съ мистическимъ складомъ ума. Смерть Абашева поразила ее. И она замкнулась въ себя, и на всѣ уговоры Сагина -- остаться,-- отвѣчала однимъ:-- "Пойду по святымъ мѣстамъ молиться за него. Стану замаливать грѣхъ его"... Сагинъ говорилъ мнѣ, что она произвела на него очень сильное впечатлѣніе. Онъ показывалъ мнѣ и сдѣланный имъ этюдъ съ нея въ маслянныхъ краскахъ. Да -- прекрасное, блѣдное лицо, съ сурово сжатымъ ртомъ и прикованными къ чему-то глазами... Мнѣ она часто снится. Какъ только похоронили Абашева -- она сшила себѣ костюмъ богомолки и ушла...
   -- Странно... И потомъ: мнѣ очень хотѣлось бы видѣть лицо Плюшикъ. У васъ нѣтъ портрета ея?
   -- Есть.
   Она встала, безшумно прошла по ковру, зажгла свѣчу и -- открывъ альбомъ -- указала мнѣ:
   -- Вотъ...
   Я -- закрывая руками отъ свѣта глаза -- пригнулся къ портрету. Да -- именно такой я и представлялъ себѣ Плюшикъ. Она, правда это, была не изъ красавицъ (какъ говорилъ Абашевъ), но было въ ней что-то притягательное женственное и сразу чарующее... Пышные, свѣтлые волосы ея ("Волосы Вероники" -- вспомнилось мнѣ), толстой косой, лежали у ней на плечѣ. Большіе, сѣрые глаза ея смотрѣли спокойно и вдумчиво...
   -- Она здѣсь много теряетъ---сказала, стоя у меня за спиной, Зина.-- Ее надо было видѣть живой. Она -- обворожительна. И потомъ -- у нея чудная фигура, на которой (Абашевъ правъ) -- и "гр. де-Куртенъ срѣзался"... Вы знаете эту картину?
   -- Да, знаю.
   -- Такъ -- вотъ.-- (Она помолчала).-- И вообще -- стоитъ только прочесть четвертую часть записокъ Абашева, чтобы понять.,-- тихо сказала Зина:-- что я должна была посторониться и не мѣшать имъ... Онъ любилъ эту великолѣпную дѣвушку больше меня,-- больше всѣхъ! А насъ было много: Луша -- Хрестя -- Саша -- Зина -- Елена -- Ариша... И потомъ еще два силуэта въ прошломъ: дѣвушка, "съ безкостнымъ тѣломъ", въ грудь которой онъ "не достучался", и -- та, которая (когда-то и гдѣ-то) покрывала его ароматной косой... Да! я забыла еще ту, которая молилась богу Таштеру -- темную жемчужину "издранныхъ шатровъ",-- а Абашевъ заглянулъ и туда...
   Голосъ Зины звучалъ глухо. Я слушалъ ее -- и смотрѣлъ на того, о комъ говорила она (рядомъ съ карточкой Плющикъ -- въ альбомѣ -- была помѣщена и карточка Абашева). Открытое, гордое, умное и больное лицо его, съ прекраснымъ, характернымъ ртомъ, спокойно и просто смотрѣло съ портрета. Но пристальный взглядъ его былъ тяжелъ и неподвиженъ...
   -- Какая нервная красота!-- невольно сказалъ я. (Зина молчала).-- А то, что вы сказали сейчасъ, Зина (простите: я говорю вамъ, какъ другъ), мнѣ не нравится... Я не могу бросить камнемъ въ Абашева. Я предоставляю это сдѣлать другимъ, совѣсть которыхъ не раскрываетъ передъ ними "воспоминаній длинный списокъ"... Я могу сказать только то, что его отношенія къ женщинѣ были чисты и цѣломудрены. Да, какъ у немногихъ изъ насъ... Оставляя въ старой? "силуэты" (какъ вы выражаетесь), и ограничивая нашъ просмотръ реальными образами, мы придемъ къ выводамъ, далеко не въ пользу всѣхъ тѣхъ, кого любилъ Абашевъ. Хрестя -- первое и чисто юношеское увлеченіе женщиной (вы знаете это),-- было грубо поругано ею... Луша -- та просто развратная дѣвушка...
   -- А, можетъ быть,-- тихо сказала Зина,-- измѣна ея и предпочтеніе, сдѣлланое ею въ пользу стихійно-грубаго Доpошина, было протестомъ съ ея стороны...
   -- Противъ чего же?
   -- Противъ литературно-истонченной абашевской манеры любить, переряживающей простыхъ русскихъ дѣвушекъ -- Лушъ, Сашъ и Хрестей -- въ древне-греческихъ Эосъ?
   -- Изъ его отношеній съ Лушой этого, во-первыхъ, не видно. А если бы даже и такъ, такъ неужели же обывательски-упрощенная манера отношенія къ женщинѣ,-- манера, которая чаще всего сводится къ вульгарному сованію кредитки,-- неужели это лучше того опоэтизированія, которымъ окружалъ Абашевъ и Лушу, и Хрестю? Я этого не думаю. Абашевъ любилъ ту же Лушу. Онъ тащилъ ее вверхъ. Но Дамокловъ мечъ солдатскаго сапога висѣлъ надъ ней, и если не солдатъ, такъ (все-равно!) Смердяковъ-Дорошинъ, рано-поздно -- а всталъ на дорогѣ... Ариша?-- Но вы знаете, что въ данномъ случаѣ Абашевъ былъ только пассивнымъ лицомъ, и ему можно только аплодировать за его гуманное отношеніе къ этой несчастной... Что же касается Саши -- такъ здѣсь ли стать упрекать его, искренно любившаго, и потянувшагося къ объятіямъ этой чудной дѣвушки (няньки и матери), на груди которой онъ только и могъ найти минутный отдыхъ и счастье... Я перехожу къ двумъ центральнымъ фигурами, говорить о которыхъ я могу только почтительно обнаживъ голову... Зина -- ушла. Она была слишкомъ горда. А, можетъ быть, и -- слишкомъ женщиной, чтобы сумѣть посмотрѣть на Абашева иными глазами. И я не сужу ее. Это -- дѣло характера, взгляда и организаціи... Но пусть же не судитъ его и она! И вотъ--въ качествѣ друга (а монополія этихъ господъ -- говорить въ глаза правду) -- я и стараюсь сейчасъ изъ милыхъ ручекъ Зины осторожно взять камень, который мараетъ бѣлизну ея рукъ...-- и я взялъ эти холодныя ручки, которыя такъ неудержимо дрожали, и поцѣловалъ ихъ... Зина порывисто вдругъ наклонилась ко мнѣ и -- поцѣловала меня въ голову...
   -- Какъ друга и брата...-- проговорила она, и -- отойдя быстро къ окну -- перегнулась въ него и затихла...
   А -- рядомъ поставленные -- портреты Елены и Абашева, казалось, смотрѣли на насъ и внимательно слушали...

-----

   Когда Зина обернулась ко мнѣ, лицо ея было спокойно. Она подошла къ столу, зажгла лампу, и -- прикрывъ ее абажуромъ (отчего въ комнатѣ все вдругъ завуалировалось красивой дымкой полумрака) -- присѣла напротивъ меня и довѣрчиво, кротко взглянула... Омытые слезами глаза ея не таили уже въ себѣ гнѣва и были только задумчивы...
   -- Да, вы правы,-- сказала она.-- Во мнѣ говоритъ нехорошее чувство, и -- довольно объ этомъ. Вернемся къ Абашеву. Скажите мнѣ... Я вотъ -- наблюдаю одно очень характерное явленіе, но пока еще на двухъ-трехъ примѣрахъ (Абашевъ, Сатинъ и мой братъ). Это -- ихъ отношеніе къ женщинѣ. Всѣ они -- разные по своимъ характерамъ люди -- одинаково, или почти одинаково, смотрятъ на женщинъ. Всѣ они тяготѣютъ къ Сашамъ... Братъ (я его такимъ никогда не видала),-- онъ плачетъ и не хочетъ скрывать своихъ слезъ. И, право, глядя на него, невольно хочется думать, что онъ не просто жалѣетъ -- онъ любитъ... Вамъ (какъ?) не казалось это?
   -- Представьте -- да...
   -- Вотъ видите! У Абашева -- Саша; у Сагина -- Проталинка (помните?); и братъ мой тоже у ногъ той же Саши... Что -- и всѣ такъ? Абашевъ -- тотъ прямо говоритъ, что не хочетъ "парадировать слабымъ, шатающимся изъ стороны въ сторону субъектомъ на глазахъ у любимой женщины"... Онъ видитъ пытку въ этомъ -- такъ это мучительно! Братъ мнѣ понятенъ: онъ и вообще кутается въ тогу. А -- тотъ? Тотъ вслухъ говорилъ обо всемъ. Но вотъ, и онъ тоже не хочетъ быть всегда откровеннымъ -- и опускаетъ забрало. Порывомъ, внѣ дома, я и скажу; а дома, всегда, и я тоже хочу быть однимъ... Выходитъ, вѣдь, такъ! Но, вѣдь, это ужасно. Одинъ и одинъ, и всегда одинъ... А въ видѣ отдыха -- общеніе съ ребенкомъ. Я раньше думала, что это... ну -- просто потребность въ женщинѣ; и -- нѣтъ: это не то... Они прямо тяготѣютъ къ Сашамъ. Имъ съ ними легко. Наивные глаза той ихъ не стѣсняютъ. Братъ -- такъ тотъ прямо бредитъ Сашей. Скажите; и вы такъ? и всѣ? Скажите мнѣ искренно (я знаю, что это наивно, смѣшно: но, слушайте, бросимъ условности!),-- скажите: къ кому бы пошли вы -- ко мнѣ или къ Сашѣ? Ну, допустимъ, что это серьезно... О, не смѣйтесь! Я серьезно, я хочу это знать... Вы милый; вы -- я знаю -- поймете...
   И она вся наклонилась ко мнѣ, вся подалась съ кресла -- и темные глаза ея такъ и вперились въ меня...
   -- Да? правда? и вы -- къ ней?..
   -- Но, Зина, мнѣ, право, такъ трудно отвѣтить на это. Въ самомъ-же, дѣлѣ: я вижу васъ всю, какая вы есть, живую, мыслящую, чувствующую; я слышалъ недавно, какъ пѣли вы; да и вообще -- вы такая незаурядная рѣдкая дѣвушка; вами легко такъ увлечься... Вы -- такъ красивы! Но въ тоже время -- все, что способно у васъ чаровать, у васъ на лицо. А та -- мертвая. Какъ же сравнить васъ? Вашъ братъ говоритъ (а онъ зналъ ее), что она "обаятельна до поразительности", что онъ -- "и не видалъ такихъ"... И кто поручится, что и я не сказалъ бы того же, еслибъ я ее видѣлъ и зналъ? Вы вспомните: и Сагинъ былъ очарованъ Сашей. Теперь вотъ мнѣ кажется, что мой выборъ палъ бы на васъ; а тогда... тогда -- я не знаю. И наконецъ: въ данномъ случаѣ (вы хорошо понимаете это) васъ и сравнивать-то приходится такъ своеобразно. У васъ и плюсъ за минусъ идетъ, а тамъ и минусъ равняется плюсу. Вѣдь, разъ человѣкъ бѣжитъ отъ свидѣтелей и хочетъ быть однимъ, тутъ безусловно и всякій потянется къ Сашѣ. Потянется... мнѣ выраженіе это напоминало нашъ разговоръ съ вашимъ братомъ (тамъ -- подъ первымъ впечатлѣніемъ этой ужасной картины);-- такъ онъ, напримѣръ, такъ прямо и говоритъ, что пошелъ бы за Сашей. Васъ онъ, помнится, сравнивалъ съ "ландышемъ". Но весь ароматъ его онъ мѣнялъ на "просто лѣсной чистый воздухъ" (а это и есть -- съ его словъ -- Саша). Онъ васъ характеризовалъ, какъ "женщину-друга", а ту -- какъ "женщину-мать". Абашевъ вонъ, помнится, говорилъ о тяжести "другой психики". И если поразобраться, такъ въ результатѣ у насъ и здѣсь получится та же боязнь "другой психики": тяжело и съ одной, дескать... А при такомъ взглядѣ на дѣло -- безспорно: чѣмъ вы богаче духовно, чѣмъ труднѣе укрыться и замуровываться отъ васъ -- тѣмъ вы и нежелательнѣй. Вы вотъ щадите вашего брата, вы ему помогаете играть въ прятки. "это, навѣрно, коробитъ его. Какъ ни какъ, а онъ беретъ милостыню. Но, вѣдь, вы только сестра а онъ -- только братъ. А измѣните вы роли -- и очень возможно, что получится "пытка". И все-таки: бѣжать отъ васъ -- значитъ хвалить васъ. Но только не наоборотъ, примѣняясь къ Сашѣ. Тамъ, помимо отсутствія нежелательной и стѣснительной солидарности могли быть (и -- судя со словъ Сагина и вашего брата -- были) и другія положительныя качества. Вѣдь, Саша эта, судя по всему, была явленіемъ исключительнымъ. А разъ это такъ -- бѣгство отъ Зинъ и тяготѣніе къ Сашамъ не можетъ быть явленьемъ "типичнымъ". Оно -- характерно, правда. Но, гдѣ онѣ -- эти Саши? Не всякая Саша -- Саша. Есть Хрести и Луши...
   -- Женщина-мать... да,-- задумчиво проговорила она,-- я понимаю это. Имъ нелюбовь нужна, а просто отдыхъ и интимная, ихъ освѣжающая, близость съ добрымъ и любящимъ ихъ существомъ. А все остальное;-- прочь: оно сопряжено съ неудобствами... Женщина-мать -- да! въ этомъ весь братъ (и онъ былъ бы съ ней счастливъ). И кстати: какая она милая и славная, эта Саша! Я раньше много о ней думала, и никогда не умѣла ясно себѣ представить ее. она -- красавица! И какая она молодая, цвѣтущая... Прелесть! О да,-- братъ и она были бъ пара. Но -- тотъ? Положимъ, и онъ смотритъ такъ же: и въ своихъ комментаріяхъ къ Фаусту, и послѣ... Да, да: библейская Гретхенъ Гете, Регина Зудермана -- вотъ что имъ нужно. Не даромъ онъ такъ волновался, заглянувъ подъ "отодранные шатры" цыганскаго табора... Онъ отыскалъ тамъ свою Имеральду...
   Зина задумалась.
   Она отошла къ окну -- и застыла тамъ въ красивой, задумчивой позѣ. Луна освѣщала ее...
   ...Такой она, когда-то (вспомнилось мнѣ), играла сонату Бетховена -- и Абашевъ сидѣлъ и слушалъ ее...
   -- Да,-- задумчиво говорила она,-- жизнь сурово ломаетъ жизни этихъ людей. И что будетъ дальше, потомъ? Вѣдь эта оторванности этотъ разладъ съ жизнью -- чѣмъ дальше, будетъ острѣй и суровѣй. Страшное "завтра"! Абашева звали "Предтеча". И правда: онъ -- одинъ изъ тѣхъ многихъ которые такъ же будутъ стонать и мучительна думать эту вѣковѣчную думу...
   Она обернулась ко мнѣ.
   -- Знаете, мнѣ часто рисуется жизнь въ видѣ колоссальной арфы -- и костлявая лапа Судьбы играетъ на ней и безжалостно рветъ на ней струны... Ихъ хватитъ. И струны эти звенятъ и рвутся... Вотъ она ускоряетъ темпъ -- и играетъ: войну, революцію, голодъ... О, сколько порвано струнъ. И Абашевъ... оборвалась и зазвенѣла и эта струна. И струны моей души (а онѣ звучали съ нимъ въ унисонъ -- онѣ детонируютъ ноютъ, дрожатъ, и никогда, никогда не умолкнутъ...
   Она подошла ко мнѣ:
   -- Прощайте! Поздно. Вамъ завтра рано вставать... Но, слушайте!-- вдругъ встрепенулась она,-- зачѣмъ вы вотъ ѣдете? Кому это нужно? Вопросы эти (я знаю!) зовутся наивными- дѣтскими... Но, слушайте,-- зачѣмъ же такъ все сложилось, устроилось и такъ обставилась вся жизнь и такъ невозможно обратное, что даже тѣ. кто говоритъ объ этомъ и спрашиваетъ кажутся такими наивными и такими ребячливыми?..
   Она протянула мнѣ руку...
   Я почтительно цѣловалъ эти милыя, блѣдныя ручки и мжѣ было мучительно жаль эту стройную, темноглазую дѣвушку, залитую свѣтомъ луны...
   -- Прощайте!-- и руки Зины вдругъ поднялись и. крѣпко обвились вокругъ моей шеи, и она принизилась вся, и -- поцѣловала меня...
   -- Какъ друга, какъ брата...-- повторила она свою милую фразу, довѣрчиво, вся прижимаясь ко мнѣ...
   

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ.

   Я выѣхалъ рано, до солнца. День наступалъ скучный осенній. Небо было свинцовое, и моросило упрямымъ, холоднымъ дождемъ... Садясь въ тарантасъ, я оглянулся на домъ -- и онъ глядѣлъ скучно, уныло. Глухо шумѣлъ мокрый садъ. Стекла оконъ были заплаканы. Бѣлая парусина террасы -- вся въ мокрыхъ пятнахъ -- тяжело трепалась подъ напорами вѣтра. Я взглянулъ вверхъ -- окна мезанина были завѣшаны...
   ...Прощай, милая, славная дѣвушка!-- мысленно сказалъ я и отвернулся -- сѣлъ въ тарантасъ, который снялся вдругъ съ мѣста и мягко запрыгалъ по вязкой и грязной дорогѣ...
   Вразладъ шлепали конскія ноги. Одинъ пристяжной все сбивалъ на галопъ -- и, словно, раздумывалъ и снова трусилъ... Уныло торчала на козлахъ нагорбленная въ свитѣ спина кучера. Уныло бѣжали навстрѣчу вихрастыя жнивья полей, черные взметы, ошарпанные вѣтромъ кустики мелкихъ овражковъ. И надоѣдливо -- вдоль по дорогѣ -- взлетали, пугаясь насъ, станицы грачей...
   А часъ спустя, я сидѣлъ ужъ въ вагонѣ -- и уныло смотрѣлъ, какъ струятся, бѣгутъ по грязнымъ стекламъ оконъ потоки дождя,-- а тотъ все стегалъ да стегалъ... Вагонъ (какъ и всегда по утрамъ) былъ насоренный, грязный. Развинченно дребезжали его деревянныя части... А мимо оконъ уныло мелькали поля. Вдали -- они, казалось, бѣжали впередъ; вблизи -- отлетали назадъ; и была полоса посрединѣ, которая, словно, стояла на мѣстѣ и была, словно, осью,-- и на ней (быстро, быстро) крутилась громадная площадь -- и все никакъ не могла повернуться...
   Уныло и скучно было кругомъ -- и безотрадны и скучны были, попутно. и мысли мои...
   И такъ -- вплоть до Питера...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

-----

   Да,-- такъ вотъ какимъ образомъ попали мнѣ въ руки записки Абашева. Я ихъ издаю почти въ томъ же видѣ, въ какомъ получилъ ихъ. Правда: человѣкъ этотъ писалъ не для печати -- и потому многое пришлось сократить, урѣзать и вовсе выбросить... Но (спѣшу оговориться) въ общемъ -- это мало портитъ дѣло: книга не теряетъ своей выразительности. Я не рекомендую ее (не дѣло это издателя),-- я просто сообщаю факты. А что касается самой книги -- ея интереса, значенія -- пусть она говоритъ сама за себя...

Конецъ.

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru