Абельдяев Дмитрий Алексеевич
Тень века сего

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Записки Абашева).


   

Д. А. Абельдяевъ,

ТѢНЬ ВѢКА СЕГО.
(ЗАПИСКИ АБАШЕВА).

   
   Избѣгайте тѣни вѣка сего... Ибо вѣкъ потерялъ свою юность, и времена приближаются къ старости...
   Сколько будетъ слабѣть вѣкъ отъ старости, столько будетъ умножаться зло для живущихъ; еще дальше удалится истина, и приблизится ложь...
   Горе вѣку и тѣмъ, которые живутъ въ немъ, ибо приблизится мечъ и истребленіе ихъ, и возстанетъ народъ на народъ для войны, и мечи -- въ рукахъ ихъ.
   (Третья Книга Ездры. Гл. II--36; гл. XIV--10, 16, 17; гл. XV--14, 15).
   
   Къ уничтоженью мчится міръ... (Слова Мефистофеля. "Фаустъ" Гете).

МОСКВА.
1915.

   

ПРЕДИСЛОВІЕ.

   Говорятъ, что всякая книга имѣетъ свою судьбу. Книга, которую я отдаю сейчасъ на судъ читателей, волей судебъ (подите вотъ!), начала съ маскарада... Развязныя руки редактора-издателя "Русской Мысли", на страницахъ которой и появился мой романъ, надѣли на блѣдное лицо моего героя, Абашева, маску, и мнѣ такъ-таки и не удалось сорвать этой маски, иначе -- какъ выпустивъ мой романъ отдѣльнымъ изданіемъ. И я долженъ былъ торопиться, такъ какъ романъ мой, "Тѣнь вѣка сего", мало того, что былъ изувѣченъ невозможными и безпримѣрными сокращеніями и урѣзками (это ужъ куда ни шло!), но и произвольно оборванъ на половинѣ, съ придѣланнымъ къ нему словечкомъ -- конецъ...
   Все это, вмѣстѣ взятое, совершенно извратило основную идею книги. И я очень прошу тѣхъ изъ моихъ читателей, которые интересуются моей книгой, прочесть ее сначала. И только тогда, мало-помалу, спадетъ съ нея шелуха неискуснаго грима, и книга дастъ свою подлинную физіономію. И знаменательно: одно уже появленіе моего романа на страницахъ "Русской Мысли" -- одно уже это дало поводъ одному изъ критиковъ сдѣлать по адресу моего героя, Абашева, очень нелестное предположеніе, что -- какъ-ни-какъ, а онъ-де неминуемо "прибьется къ правому берегу", не даромъ же романъ и печатается въ такомъ журналѣ, какъ "Русская Мысль"! Вышло иначе: насъ угостили маскарадомъ... Въ мастерской г. Струве нашлось подходящее домино, которымъ онъ окуталъ моего героя. И спасибо ему. Право,-- онъ оказался настолько любезнымъ, что не пошелъ дальше и не потянулъ моего героя къ "правому берегу", а просто (если не уходить отъ сравненія) утопилъ его посрединѣ рѣки, оборвавъ романъ на полусловѣ.... И кто знаетъ -- не самъ-ли я и виноватъ въ этомъ? Въ самомъ дѣлѣ: въ концѣ моего романа (въ четвертой части, которая такъ и не полюбилась г. Струве)... есть, между прочимъ, и такая сценка: одну очень обаятельную женщину, бывшую соціалъ-демократку,-- очень возможно, что она когда-нибудь раньше сотрудничала инкогнито и на страницахъ "Освобожденія",-- а потомъ -- ставшую ренегаткой и даже занявшуюся въ концѣ-концовъ провокаторской дѣятельностью ("ѣхать -- такъ ѣхать!"),-- ее утопили въ Волгѣ...
   Такъ вотъ: не эта ли сценка и навела г. Струве на мысль -- покончить такъ же и съ моимъ героемъ? Во всякомъ случаѣ -- мнѣ вотъ пришлось спасать его...

Дмитр. Абельдяевъ.

   
   
   ...He ищи рѣшеній въ этой книгѣ,-- ихъ нѣтъ въ ней; ихъ вообще нѣтъ у современнаго человѣка. To, что рѣшено, то кончено, а грядущій переворотъ только что начинается. Мы не строимъ, мы ломаемъ; мы не возвѣщаемъ новаго откровенія, а устраняемъ старую ложь...
   А. И. Герценъ.-- "Съ того берега".

I.

   Ну, вотъ, я и здѣсь -- дома, въ деревнѣ, въ своемъ "добровольномъ изгнаніи"...
   Наконецъ-то!
   Я не былъ здѣсь лѣтъ... десять -- да,--
   
                                 ... и много
   Перемѣнилось въ жизни для меня,
   И самъ, покорный общему закону,
   Перемѣнился я; но здѣсь опять
   Минувшее меня объемлетъ живо...
   
   Въ самомъ дѣлѣ: словно "вчера еще" я, съ юношеской, наивной вѣрой въ свое завтра, уѣзжалъ отсюда, и вотъ, описавъ огромный, занявшій лѣтъ десять, кругъ, снова вернулся сюда -- къ мѣсту, съ котораго началъ, т. е. и не вернулся даже, а просто бѣжалъ безъ оглядки, такъ какъ прежде всего, хотѣлъ уйти отъ всѣхъ, скрыться, остаться одинъ, хотѣлъ осмотрѣться, одуматься и свободно вздохнуть.
   Я... (помните: у Ницше?),-- я "усталъ отъ человѣка"; и не отъ человѣка вообще (люди вездѣ есть, и отъ нихъ не уйдешь), а отъ человѣка-рыцаря, того колоритно-выписаннаго рыцаря "на часъ", который, красиво кутаясь въ плащъ Гамлета и искусно драпируя въ него всѣ свои нерыцарскіе часы, эффектно кажетъ свое блѣдное лицо страдальца. На этомъ эффектномъ, блѣдномъ лицѣ я научился читать короткое слово -- ложь. Эффектный рыцарь хронически боленъ ею. Онъ, какъ колоссъ родосскій, стоитъ на двухъ берегахъ; а, помнится, Герценъ еще какъ-то обмолвился: трудно, дескать, долго держатъся въ такомъ положеніи: "берега все дальше и дальше раздвигаются"... Правда, со временъ Герцена прошло уже вотъ съ полъ-вѣка, а рыцарь все еще продолжаетъ позировать въ такой рискованной позѣ. И надо думать -- Герценъ ошибся: рыцарь живучъ, и кажется не такъ уже трудно ему держаться сразу на двухъ береахъ. Колоссъ -- колоссъ, а рыцарь -- рыцарь. Колоссъ не умѣлъ лгать, и разъ точка опоры была имъ утеряна, онъ рухнулъ, ну, а рыцарь... не рухнетъ,-- онъ слишкомъ эластиченъ для этого. А если и рухнетъ, то непремѣнно поднимется цѣлъ и невредимъ, и станетъ еще болѣе эффектнымъ, еще болѣе драматичнымъ, такъ какъ еще красивѣе задрапируетъ себя въ складки плаща, и самъ же разскажетъ рифмованнымъ сонетомъ о томъ, какъ онъ падалъ, какъ "погружался въ тину нечистую" -- и будетъ плакать, и насъ съ вами плакать заставитъ. Ну, а кто же не знаетъ этого?--
   
                       пріятно
   На исповѣди плакать!..
   
   Я въ дни моей юности, "когда легковѣренъ и молодъ я былъ", не мало слезъ пролилъ надъ красотой покаянія многихъ рыцарей;, ну, а теперь,-- жизнь, "перстами легкими, какъ сонъ", давно уже коснулась моихъ "зѣницъ",-- мнѣ стыдно немножко этихъ, пролитыхъ мною, слезъ... Да: я научился нѣсколько по иному расцѣнивать этотъ красивый, эффектный гримъ страданія, которое если и, бываетъ когда неподкрашеннымъ, искреннимъ, то развѣ только въ рѣдкія, исключительныя минуты, когда "насмѣшливый, внутренній голосъ" затягиваетъ "злую пѣсню свою" --
   
   Покорись -- о, ничтожное племя!
   Неизбѣжной и тяжкой судьбѣ...
   Захватило васъ трудное время,
   Неготовыми къ трудной борьбѣ,
   Вы еще не въ могилѣ, вы живы,
   Но для дѣла вы мертвы давно,
   Суждены вамъ благіе порывы,
   Но свершить ничего не дано...
   
   Въ жизни каждаго человѣка -- рано, поздно -- но непремѣнно бываетъ эпоха, когда онъ переходитъ свой Рубиконъ и идетъ къ Риму или рабомъ, или повелителемъ. Или, точнѣе, бываетъ эпоха, когда онъ задумчиво останавливается передъ распутьемъ трехъ дорогъ русской сказки о Иванушкѣ и Жаръ-Птицѣ: направо поѣдешь -- волкъ лошадь съѣстъ, налѣво самого съѣстъ, а прямо -- и самъ и лошадь пропали. Куда?...
   Иванушка, этотъ нашъ доморощенный Язонъ, -- пошелъ направо, т.-е. пожертвовалъ формой своего отношенія къ міру: онъ, изволите-ли видѣть, рѣшилъ, что лучше "войти босикомъ въ царство небесное, чѣмъ въѣхать верхомъ въ адъ". И онъ, этотъ славный Иванушка, досталъ Золотое-Руно, т.-е. Жаръ-Птицу. Но то вѣдь, Иванушка!.. Толпа, густой массой, идетъ налѣво,-- она ставитъ форму выше всего, такъ какъ предпочитаетъ въѣхать, хотя бы даже и въ адъ, но непремѣнно верхомъ. И есть, наконецъ, люди, которые идутъ прямо, т.-е. сознательно губятъ все, и себя, и форму, такъ какъ не вѣрятъ ни въ то, ни въ другое, ни даже въ саму Жаръ-Птицу, и съ холодной усмѣшкой мудреца идутъ навстрѣчу судьбѣ -- этому "сѣрому волку" -- и въ нужную минуту не задумаются и выпьютъ "цикуту"...
   Такъ мнѣ рисуется аллегорія этой чудной сказки, которая, повинна только въ одномъ: она не предвидѣла четвертой группы людей (и не мудрено: группа эта, если не считать того же Гамлета, который не даромъ же лѣтъ 300 лежалъ подъ спудомъ,-- созданіе уже нашего времени), "она не предвидѣла "рыцарей", которые не идутъ никуда -- ни вправо, ни влѣво, ни прямо, а неподвижно стоятъ передъ распутьемъ и все рѣшаютъ и не могутъ рѣшить свое вѣковѣчное "быть, или не быть?"...
   Рыцарь сгніетъ на мѣстѣ и шагу не ступитъ: ему "свершить ничего не дано"... Вотъ ужъ поистинѣ:
   
   Эхъ, да не одна ли дороженька
   Во полѣ пролегала...
   Поросла дороженька
   Ельничкомъ, березничкомъ,--
   Нельзя добру молодцу
   Въ гостюшки проѣхать...
   А хоть и поѣду --
   Къ милой не заѣду!
   А хоть и заѣду --
   Ночевать не стану!
   А хоть заночую --
   Спать я съ ней не лягу!..
   
   И пусть ужъ лучше не ѣдетъ, пусть лучше стоитъ этимъ безсмѣннымъ часовымъ распутья, которое загадкой Эдипа глядитъ въ очи рыцаря. Все равно вѣдь, ничего, кромѣ срама, не выйдетъ! Онъ и дѣйствительно: если и "поѣдетъ", такъ "не заѣдетъ"; а если и "заѣдетъ" -- "ночевать не станетъ"; а если и "заночуетъ", то непремѣнно изречетъ это великолѣпное: "спать я съ ней не лягу!"...
   Нѣтъ, пусть лучше стоитъ...
   

II.

   Ночь. Поздно уже...
   Въ отворенное настежъ окно вливается влажный ночной воздухъ. Изъ сада,-- онъ сбоку,-- доносится ароматъ опавшей листвы и, вмѣстѣ съ нимъ, въ комнату входятъ и вкрадчивые осенніе шорохи, которые такъ настораживаютъ и волнуютъ васъ: все, словно, идетъ какъ-то, подкрадывается...
   Тихо. Я вслушиваюсь въ эту тишину -- и предо мною (не знаю -- почему) всплываетъ послѣдняя сцена моей петербуржской жизни. Это было какъ бы послѣднимъ рисункомъ альбома, послѣднимъ мазкомъ картины, которая сразу отодвинулась... Я вскорѣ, тутъ же, уѣхалъ.
   Вотъ эта сцена.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   ...Я былъ боленъ. Меня посѣтила моя всегдашняя гостья -- жаба. Я былъ въ жару, бредилъ... Очнулся я и пришелъ въ себя какъ-то вечеромъ. Въ комнатѣ былъ полумракъ, который разливался отъ прикрытой зеленымъ абажуромъ лампы. Я былъ не одинъ. У письменнаго стола, заваленнаго книгами, сидѣла моя сосѣдка по комнатѣ -- Елена Владимировна Плющикъ. Она -- докторъ. Она только что вернулась изъ Парижа, гдѣ кончила медицинскій факультетъ, и сейчасъ хлопочетъ, чтобы быть признанной и здѣсь -- въ Россіи. Ей обѣщали что-то, и она вотъ готовится къ экзамену. Мы съ ней знакомы недавно; но сразу какъ-то сошлись и большіе пріятели. Вотъ, и сейчасъ... Мнѣ вспоминается, словно сквозь сонъ, что я метался въ жару, и -- помню -- все порывался куда-то итти; но всякій разъ встрѣчалъ чьи-то руки, которыя заботливо, нѣжно боролись со мной, и я уступалъ имъ, я приходилъ въ себя и покорно ложился. Я зналъ теперь, чьи это были руки...
   Плющикъ сидѣла въ профиль ко мнѣ и, видимо, стараясь не шумѣть, дѣлала какія-то выписки. Крупная, пластичная фигура ея, съ тою особенною, цѣломудрено-дѣвственною манерою движеній рукъ и плечъ, которая говорила о врожденной изысканности натуры, и такъ украшала Плющикъ (въ общемъ, она -- не изъ красивыхъ),-- фигура эта мягко куталась въ ласкающій полумракъ комнаты. Красивыя, немножко большія руки дѣвушки гибко, изящно двигались въ тѣсномъ, ограниченномъ раструбомъ абажура, кружкѣ свѣта...
   Я слѣдилъ за движеніями этихъ изящныхъ женскихъ рукъ -- и мнѣ хорошо было, хорошо какъ-то по-дѣтски, уютно, тепло...
   Я очень люблю это первое пробужденіе сознанія выздоравливающаго. Все такъ далеко отъ тебя (ты, словно, отрѣзанный ломоть), и самъ отчужденно и со стороны какъ-то, смотришь на все окружающее. Въ такія минуты какъ-то особенно любишь и чувствуешь форму (вообще -- форму, пластику); любишь сознавать и чувствовать присутствіе, близость предметовъ; ищешь ихъ прикосновенія; мысленно тасуешь и разлагаешь ихъ разнородныя массы; проникаешься ихъ плотностью, вѣсомъ, объемомъ, ихъ сущностью. И все оживаетъ, словно все рѣзко очерчено, выпукло, ярко, богато рельефомъ, словомъ -- скульптурно.
   Я старался не двигаться, боясь нарушить и спутать эту прелесть картины: эту бархатистую тишину комнаты; эту склоненную фигуру дѣвушки, съ красивой наготой ея рукъ, каждый жестъ которыхъ какъ бы ласкалъ тишину, эту выразительность формы... Казалось, все бы лежалъ такъ, не двигался, ни о чемъ бы не думалъ и впитывалъ бы эту картинность...
   Долго прошло такъ.
   Перелистывая страницу, Плющикъ сдѣлала неосторожное движеніе, вздрогнула и уронила книгу...
   Глаза наши встрѣтились.
   -- Вы не спите?
   -- Нѣтъ.
   -- Хотите чаю?
   -- Да.
   Я говорилъ отрывисто, тихо, въ тонъ ей, все еще бережливо стараясь не нарушить прелесть окружающаго меня мірка. Но онъ былъ проченъ, устойчивъ, этотъ мірокъ, -- его не спугнулъ ни шумъ упавшей на полъ книги, ни звуки нашихъ голосовъ, ни шорохъ шаговъ Плющикъ, которая давала мнѣ чай: звуки входили въ эту "застывшую музыку" формы и, не нарушая гармоніи, мягко сливались съ ней...
   Радостное чувство сознанія жизни, самаго процесса ея, поднималось во мнѣ, расло...
   -- Ну, какъ вы себя чувствуете, лучше?
   -- Да; жаръ вотъ только... (Она коснулась моей головы.) -- Но это даже пріятно...
   -- Да?-- улыбнулась она.
   -- О, нѣтъ, вы не смѣйтесь, милый мой докторъ! Право... Вѣдь, это же цѣлое счастье -- почувствовать себя вдругъ совершенно далекимъ, отрѣзаннымъ это всего (понимаете: это всего!), смѣнивъ этотъ надоѣдливый грузъ всякихъ ненужностей на міръ этихъ чистыхъ, гармоничныхъ впечатлѣній извнѣ: тишина, шорохи и это богатство формъ... Какія, напримѣръ, красивыя руки у васъ (прелесть!) -- изящныя, гибкія; какая грація лѣпки...
   -- Позвольте...
   -- Что,-- пульсъ?
   -- Да. И мы прозой медикамента постараемся понизить немножко эту изощренность вашихъ воспріятій...
   Я далъ сосчитать ей.
   -- Зачѣмъ? Такъ хорошо...
   Я взялъ ея руку и,-- я никогда не дѣлалъ такъ раньше,-- поцѣловалъ эту "застывшую музыку" разъ, другой...
   -- Довольно...-- осторожно взяла она руку.-- Вы достаточно уже доказали, что вы и поэтъ, и рыцарь, а главное -- что вамъ далеко не такъ "лучше", какъ вы говорите...
   -- Рыцарь?-- поймалъ я на словѣ.-- О, нѣтъ! Я не рыцарь. Рыцарь -- это не тотъ, кто женскія ручки цѣлуетъ (это, вѣдь, раньше такъ было!); а тотщ кто, съ приподнятымъ забраломъ шелома, съ копьемъ нaпepeвѣcъ, стоитъ, какъ изваяніе, безсмѣннымъ часовымъ распутья трехъ дорогъ сказки (куда, дескать?): направо -- волкъ лошадь съѣстъ; налѣво...
   -- Какое распутье? Какой волкъ?-- наклонилась она ко мнѣ.
   -- А Жаръ-Птица-то... Развѣ вы не знаете?-- смѣялся я, близко, въ упоръ смотря въ недовѣрчивые, наблюдающіе глаза доктора.-- Нѣтъ нѣтъ! Вы ошибаетесь, милый мой докторъ; это -- не жаръ, это -- философія русской сказки.
   -- Разскажите.
   -- Вотъ... Вы присядьте. Мнѣ, знаете, давно, и очень хочется поговорить съ вами. Я все собирался, но... все было, какъ-то, не время, все не удавалось, повода, случая не было; да и не могъ я... Ужъ потому даже не могъ, что --
   
             На что намъ знать твои волненья,
   Надежды глупыя первоначальныхъ лѣтъ,
   Разсудка злыя сожалѣнья?..
   
   ...Ну, а теперь: вотъ и случай, и время, и я немножко въ жару (а это помогаетъ, это ломаетъ тактъ -- все, дескать можно...). Словомъ рекомендуюсь: "разрумяненный трагическій актеръ"... И, знаете, что?-- отдайте мнѣ этотъ вечеръ... Станемъ мы говорить, "ни на мигъ не смолкая"; и это не потому я такъ, что мнѣ (помните, у Щербины?) "потребна" "мелодія женскихъ рѣчей", нѣтъ! (Это, опять таки, раньше такъ было) не въ "мелодіи" дѣло, а просто-напросто, мнѣ хочется "махать мечомъ картоннымъ"... Тѣмъ болѣе, что я, какъ только на ноги, такъ и -- "карету мнѣ, карету!" -- туда, домой, рѣшать загадку Эдипа... Ну, это -- потомъ. А сейчасъ -- философія русской сказки... Садитесь; я начинаю сдергивать покрывало...
   По мѣрѣ того, какъ я "сдергивалъ покрывало", лицо Плющикъ становилось все больше и больше довѣрчивымъ. Оно, словно, разгладилось, помолодѣло и озарилось тѣмъ особеннымъ, кроткимъ и въ то же время серьезнымъ, выраженіемъ глазъ, въ которыхъ вспыхнулъ свѣтъ мысли... Некрасивая Плющикъ вдругъ похорошѣла такъ... И не однѣ уже руки и грація тѣла -- вся она была "застывшая музыка"... Я продолжалъ говорить, и говорить искренно, но въ то же время,-- и это ничуть не мѣшало одно другому,-- радостно находилъ себя среди этого ласкающаго полумрака комнаты, среди этой гармоніи свѣта и тѣни, лицомъ къ лицу съ этой "застывшей музыкой" формы...
   -- Такъ вотъ, милый мой докторъ,-- закончилъ я свою философію сказки:-- на этотъ-то рубежъ и всходитъ всякій... Всходитъ, конечно, тогда, когда процессы растительной жизни утратятъ свою остроту и не такъ ужъ пьянятъ и чаруютъ; когда человѣкъ, выйдя изъ этого лазурнаго міра первой молодости, почувствуетъ вдругъ потребность осмотрѣться, одуматься и въ первый разъ начнетъ рѣшать, самъ для себя, "теорему міра", строить свою метафизику: кто я? откуда? зачѣмъ?.. И вотъ: лягутъ предъ нимъ эти три дороги сказки -- направо, налѣво, прямо... И подумаетъ путникъ и,-- кто нерѣшительно, кто сразу -- тронетъ коня... А бываетъ и такъ: задумается -- да такъ и застынетъ на мѣстѣ, съ неразрѣшимымъ вопросомъ: куда?.. Это вотъ и есть рыцарь.
   -- Да...-- не сразу отвѣтила Плющикъ:-- можно, конечно, и такъ "сдергивать покрывало" съ аллегоріи этой сказки... (Она помолчала.) -- Но, знаете, что? Вашъ рыцарь -- этотъ "безсмѣнный часовой распутья" -- онъ могъ бы и не застывать на мѣстѣ. Онъ могъ бы и итти (куда -- это смотря, какъ...); но только -- тогда, если бы онъ сумѣлъ понять, въ чемъ собственно его ошибка...
   -- Да? Это интересно. Скажите.
   -- А вотъ. Онъ потому и стоитъ, съ своимъ неразрѣшимымъ "быть, или не быть?", что никакъ не можетъ забыть своей конечной цѣли -- Жаръ-Птицы. Онъ рабѣгаетъ впередъ; онъ, за своимъ завтра, не хочетъ видѣть сегодня. А, между тѣмъ, "завтра" это... оно -- гадательно, оно -- призракъ; его, вѣдь и просто можетъ не быть; и только одно "сегодня" реально; только оно и -- фактъ. Съ нимъ вотъ и надо считаться. Жаръ-Птица, вѣдь, это -- идеалъ; и онъ недостижимъ; онъ -- только вѣха, къ которой надо итти; и надо итти, а не стоять на одномъ мѣстѣ; такъ какъ иначе -- зачѣмъ и вѣха? А что касается цѣли и смысла движенія, такъ отвѣтомъ на это -- сама дорога: она и сама по себѣ -- цѣль. Жизнь -- процессъ...
   -- Ну-да; и истина тоже процессъ; и не она, не истина, дорога, а дорого-де искать ее -- истину (такъ, кажется, сказано?). Но, вѣдь, это тогда только и такъ, когда дорога не истина, когда она -- отвлеченное понятіе, абстракція, а не осязаемый фактъ, не мука, не боль, отъ которой, конечно, ни за какую абстракцію вамъ не уйти и не спрятаться...
   
                                 ... Я кровь и плоть --
   И ими быть хочу. Какой философъ
   Зубную боль перенооилъ спокойно?
   А, вѣдь, они съ безсмертнымъ краснорѣчьемъ
   Писали противъ рока и страданій...
   
   ...Вотъ. И для жизни не истина-процессъ нужна, не абстракція (кабинетное дѣло это), а -- счастье. А это тоже истина, но только не истина-абстракція, а истина-фактъ; такъ какъ -- что такое счастье? Счастье -- истина, вложенная въ поступокъ и отраженная, какъ ощущеніе. А поступокъ...
   -- Да! Что такое поступокъ?-- встрепенулась вдругъ Плющикъ.-- Скажите.
   -- Поступокъ... это -- сумма двухъ слагаемыхъ: правъ и обязанностей (такъ опредѣляютъ это). Право -- это, дескать, гарантія личности, и регуляторъ его -- честь; обязанности -- это, дескать, гарантія общества, и регуляторъ ихъ -- совѣсть. И вотъ, человѣкъ все еще никакъ не можетъ поладить съ этими двумя слагаемыми; онъ все еще никакъ не можетъ сложить ихъ. А найти эту желанную сумму и значитъ -- скомпоновать поступокъ, который и есть первый этапъ къ счастью -- вѣчной цѣли всего человѣчества, внѣ котораго оно ничего признавать не хочетъ, да и не можетъ...
   -- Не хочетъ -- да, а что касается не можетъ -- нѣтъ. Въ томъ-то и дѣло...-- заволновалась моя собесѣдница,-- въ томъ-то и дѣло, что надо только на минутку какую сумѣть оторваться отъ созерцанія Жаръ-Птицы, забыть про себя, перестать быть такимъ эгоистомъ, сумѣть полюбить и пожалѣть человѣка -- и на сцену сейчасъ же выступитъ и это можетъ...
   -- Вѣдь, вы же вотъ признаете однимъ изъ слагаемыхъ суммы, т.-е. поступка -- обязанности?
   -- Да. Ну, и что же?
   -- Какъ что? Разъ признаете, должны исполнять ихъ. Вотъ, тогда и рыцарь вашъ тронется въ путь...
   -- Нѣтъ, рыцарь не тронется въ путь, милый мой докторъ! Онъ, прежде всего, запнется на этомъ словѣ -- обязанности. Рыцарь -- джентльменъ. И разъ онъ принялъ положеніе, что поступокъ -- сумма двухъ слагаемыхъ: правъ и обязанностей... Виноватъ! Вы вотъ тоже согласны съ этимъ опредѣленіемъ -- да?
   -- Да,-- согласилась Плющикъ.
   -- ...Разъ -- такъ, разъ -- онъ принялъ это, онъ непремѣнно изъ этихъ матеріаловъ и захочетъ изваять свой поступокъ. Захочетъ, но это незначитъ еще -- сможетъ. Потому и стоитъ, что не сможетъ... И, поди, не такъ ужъ легко и сдѣлать это -- изваять поступокъ... Въ самомъ же дѣлѣ: вѣдь, если право выливается въ словѣ -- дай! то обратно, обязанности должны выливаться въ словѣ -- на! Такъ?
   -- Да.
   -- Ну, вотъ, именно этого-то, т.-е.: "дай!" -- съ одной стороны, и "на!" -- съ другой,-- этого и нѣтъ на, самомъ дѣлѣ. На самомъ дѣлѣ, въ жизни и то и другое упрямо вливается въ одно слово, и слово это -- дай! А что касается на!-- нѣтъ его... Иначе говоря: обязанности -- это только фантомъ, вывѣска, за которой ровно ничего не стоитъ; это -- форма, пустая форма, которую "толкни,-- какъ сказалъ гдѣ-то Герценъ,-- и она упадетъ..." Или еще лучше: обязанности -- это тотъ казусный шлемъ Мамбрена, который, при близкомъ знакомствѣ съ нимъ, оказался простымъ мѣднымъ тазомъ, и, кажется, даже очень плохимъ тазомъ... Ну, а современный рыцарь,-- онъ не изъ Ламанча, и каковъ бы онъ тамъ ни былъ, все же, безспорно, таза, вмѣсто шелома, на голову себѣ не надѣнетъ...
   -- Что вы хотите этимъ сказать?
   -- А то, милый мой докторъ, что человѣкъ -- эгоистъ, неисправимый эгоистъ, и инымъ быть не можетъ; и что всякая дѣятельность его (называйте ее, какъ хотите) будетъ всегда одна и та же, она всегда -- проявленіе его личности, его вкусовъ, потребностей, его аппетитовъ; она всегда -- наслажденіе, всегда -- "дай!" -- Принциповъ нѣтъ. Я придерживаюсь отрицательнаго направленія -- въ силу ощущенія. Мнѣ пріятно отрицать, мой мозгъ такъ устроенъ -- и баста!" -- такъ говорилъ Базаровъ, который, правда, тутъ же и оговорился (это -- характерно: даже Базаровъ!) -- "Не всякій тебѣ это скажетъ, да и я въ другой разъ тебѣ этого не скажу"... Т.-е. другими словами: по этому поводу принято лгать -- я, дескать, исполняю обязанности, служу обществу, ну, и т. д...
   -- Но, позвольте... Смотрѣть такъ значитъ опрокидывать всякую дѣятельность. Безспорно, она всегда -- и наслажденіе...
   -- Милый мой докторъ! Ваша послѣдняя фраза построена такъ, какъ построенъ отвѣтъ жида въ "Скупомъ рыцарѣ" Пушкина:
   
   -- Твой старичокъ торгуетъ ядомъ?
                                                     Да --
   И ядомъ...
   
   ..."Старичокъ этотъ торговалъ ядомъ, но жидъ, маскируя его профессію и выгораживая себя, говоритъ это великолѣпное "и". Такъ точно и вы;-- "она всегда -- и наслажденіе"... О, нѣтъ! я противъ этого "и". Она -- всегда наслажденіе, и только наслажденіе -- да, съ этимъ я спорить не стану. Словомъ: наслажденіе не есть нѣчто попутное, случайное -- нѣтъ! Наслажденіе -- это коренной, основной и единственный стимулъ всякаго поступка; это -- та основная пружина, которая и руководитъ механизмомъ нашихъ волевыхъ отправленій. Это -- фокусъ всякой дѣятельности. И только мошеннически принято одну и ту же дѣятельность человѣка дѣлить на двѣ дѣятельности: та дѣятельность, которая полезна одной данной личности, т.-е., узко-эгоистична,-- та -- относится подъ рубрику правъ; а та -- которая, попутно (именно, попутно: "лѣсъ рубятъ -- щепки летятъ"), полезна и другимъ, всѣмъ,-- та обязанность, альтрюизмъ, и т. д... А въ сущности: и тамъ, и здѣсь -- главный и единственный стимулъ одинъ -- наслажденіе. Только одному нравится "пить кипрское вино и цѣловать красивыхъ женщинъ", а другому -- итти на костеръ за свои идеалы. Все дѣло въ тонкости организаціи, въ томъ -- что и кому нравится. Но, непремѣнно -- нравится, бередитъ, тянетъ, увлекаетъ, чаруетъ... Словомъ, служитъ подтопкой для наслажденія. Внѣ этого -- нѣтъ поступка. Старая-это истина, и настолько -- что стыдно ломиться въ эту давно ужъ открытую дверь... Но, что же дѣлать, если истина эта -- мумія, если она живетъ только въ книгахъ, а въ жизни все еще продолжаютъ парадировать "эгоисты" и "альтрюисты": и эти, послѣдніе, важно щеголяютъ въ шлемахъ Мамбрена, т.-е. съ мѣдными тазами на головахъ, и мало того -- прощеголявъ этакъ лѣтъ 20, или тамъ сколько, празднуютъ свои юбилеи... И какъ не поймутъ этого! Вѣдь, это же шулерство, настоящее шулерство! Люди эти платятъ фальшивой монетой; они въ расплату за одно "дай!" самоувѣррено говорятъ другое "дай!", т.-е. за одно наслажденіе расплачиваются другимъ наслажденіемъ; и только иногда, изрѣдка, попадаютъ комично впросакъ, какъ попалъ, напримѣръ, тотъ же Дарвинъ, когда -- помните?-- ему была прислана статья Уоллэса съ просьбой скорѣе напечатать ее,-- статья, въ которой Уоллэсъ, въ сжатомъ видѣ, говорилъ о томъ, о чемъ Дарвинъ пространно трактовалъ въ своихъ неоконченныхъ томахъ. Вы помните, что пережилъ Дарвинъ, имѣя въ виду перспективу -- не самъ уплатить по счету (т.-е.-- послужить обществу), а уступить гнетъ этой тяжелой обязанности другому -- Уоллэсу? О, повѣрьте,-- зачѣмъ лгать?-- если мы и платимъ когда чистой монетой, то развѣ только по счету въ лавку... Во всемъ другомъ -- мы судорожно наслаждаемся, и намъ -- "лѣтошній снѣгъ" всѣ эти, другіе. Вы скажете -- да, но Дарвинъ -- великій труженикъ мысли, и ему не легко дались его наслажденія. Вѣрно. Ну, а развѣ легко далось наслажденіе -- отравлять себя алкоголемъ тому же, хотя бы, Мармеладову? Вспомните его страшную исповѣдь въ кабачкѣ. Вѣдь, это же -- сплошная драма... И, мало того; трудъ Дарвина, помимо прямого наслажденія любимаго дѣла, косвенно облегчался и тѣмъ, что онъ, какъ-ни-какъ, а любовался собой; не могъ же онъ, въ самомъ дѣлѣ, не знать, или по крайней мѣрѣ не слышать, что онъ -- геній. А Мармеладовъ самъ себя и, сознательно, величалъ "соромникомъ"; онъ носилъ страшную драму въ душѣ, хорошо сознавая, что онъ -- воплощенный ужасъ семьи; что онъ -- негодяй; что онъ загубилъ жизнь своихъ близкихъ; и онъ былъ страшенъ этимъ своимъ сознаніемъ, оборванный, грязный, съ отекшимъ лицомъ, съ трясущимся тѣломъ... Онъ -- мученикъ... И не легко дались ему его наслажденія... Знаю, знаю (отвѣтъ обычный): наслажденія Мармеладова заставили харкать кровью жену, голодать дѣтей, толкнули Соню на улицу; а наслажденія Дарвина вывели насъ -- цѣлый міръ -- на дорогу къ свѣту и знанію... Да. Ну, и что же? А я у васъ вотъ что спрошу: скажите, что если бы... ну, тотъ же великій Колумбъ, положимъ, поѣхалъ бы и ничего не нашелъ бы и вернулся бъ съ пустыми руками? Что онъ -- былъ бы великъ? Мы знали бы имя его?.. А въ сущности, онъ сдѣлалъ бы то же, вѣдь, самое,-- онъ проявилъ бы, вѣдь, ту же мощь воли! Онъ тоже "рубилъ" бы свой "лѣсъ", и не было бъ только -- чего?-- "щепокъ"... Ну, и что же -- да-здравствуютъ "щепки"?-- О, я съ охотой примкну къ этому хору -- да-здравствуютъ! Да-здравствуютъ люди, которые умѣютъ такъ "рубить", что "щепки летятъ"... Но, въ то же время, диѳирамбъ этимъ щепкамъ ничуть не мѣшаетъ мнѣ видѣть и знать, что щепки -- щепками; а все же -- Дарвинъ, Колумбъ и тотъ же пьяненькій Мармеладовъ -- всѣ -- если и "рубятъ", то "рубятъ" потому только, что имъ это пріятно, нравится, что всѣ они наслаждаются; что всѣ они, разными голосами, правда, но говорятъ одно: "дай!" Что всѣ они -- эгоисты. Спѣшу оговориться: ничего въ этомъ страшнаго нѣтъ, и я всячески далекъ отъ наивной мысли господъ метафизиковъ -- гнать принципъ наслажденія, какъ антиморальный и эвдемонистическій, изъ дѣятельности человѣка. Я только констатирую старую, какъ міръ, истину. Личное счастіе -- конечная цѣль и стимулъ всякаго поступка. И какъ нельзя (не за что) кричать: "виватъ!" тому, кто влюбленъ въ свою милую, хотя результаты этой любви и скрытыя цѣли ея громадны (она продолженіе рода человѣческаго), такъ точно нельзя и, расцѣнивая съ этической точки зрѣнія дѣятельность человѣка, видѣть разницу тамъ, гдѣ ея нѣтъ,-- нельзя брать критеріемъ этой дѣятельности ея результаты. Это ключъ, но отъ другой двери. Безспорно: Колумбъ Колумбъ, а Мармеладовъ -- Мармеладовъ; но въ данномъ случаѣ и тотъ, и другой -- равно эгоисты.
   -- Итакъ, обязанностей нѣтъ?-- неожиданно какъ-то спросила вдругъ Плющикъ.
   -- Нѣтъ. А, значитъ, и формула наша: поступокъ -- сумма двухъ слагаемыхъ... и т. д" формула эта -- химера. Нѣтъ этихъ слагаемыхъ, сть одна только алчная воля, которая и проявляетъ себя, подъ хлыстомъ наслажденія. И когда она проявляетъ себя естественно, т.-е. не оскорбляя природу и не нарушая интересовъ другихъ, тогда она и есть право. А обязанности... ихъ просто нѣтъ и быть не можетъ. Предъ кѣмъ? въ чемъ? за что?... Какъ: въ чемъ и за что?-- спроситъ рыцарь:-- вѣдь, я "руки въ крови обагряю", я "погружаюсь въ тину нечистую", я "ликую", я "праздно болтаю"...-- А! вотъ въ чемъ дѣло! Вотъ, мы и договорились. Рыцарю нужно мыло, чтобъ смыть "кровь" и "тину", и онъ выдумываетъ разныя щелочи -- обязанности, альтрюизмъ, и т. д.; онъ лѣзетъ, какъ наивная мать, къ ребенку, которому больно, съ конфетами,-- къ своимъ жертвамъ (жертвамъ своего насилія) съ конфетами "христіанской любви" и милосердія... Я, дескать, и "руки въ крови, обагрилъ", но не горюй, моя жертва: поступокъ... это, вѣдь, сумма двухъ слагаемыхъ -- правъ и обязанностей; и я исполню эти обязанности, я -- альтрюистъ... И идутъ всевозможные экивоки на Назаретъ, на Царство Божіе (кто -- во что гораздъ...), на науку, искусство, музыку даже (да -- въ послѣднее время мы и въ аккордахъ даже ухитрялись быть альтрюистами) -- и торопливо, на минутку, рыцарь слѣзаетъ съ страшной, запряженной людьми, "повозки" (помните: у Беллами?) помазать мазью натруженныя ярмомъ раны тому, кто запряженъ,-- и рыцарь доволенъ. Поступокъ... это вѣдь, сумма двухъ слагаемыхъ... Да. И одно изъ этихъ слагаемыхъ -- шлемъ Мамбрена, т.-е., виноватъ! мѣдный тазъ, въ которомъ ты и щеголяешь, почтенный Гидальго! Ты доволенъ. Ты выполнилъ долгъ свой ты расплатился, ты раздобылъ мыла и омылъ свою "кровь", свою "тину"... Но, зачѣмъ же ты съ такимъ ужасомъ, какъ леди Макбетто обнюхиваешь свои омытыя руки? Что -- кровью все пахнутъ? "не вымоешь, почтенный Гидальго! Вѣдь это -- "на насъ и на дѣтяхъ нашихъ"... Не нужно, повѣрь, и конфетъ, съ которыми ты лѣзешь, тому, кто "нагъ и голоденъ" -- онъ хлѣба проситъ, не лакомствъ. И не мазей твоихъ, не любви и милосердія, а правъ, человѣческихъ правъ, правъ, которыми располагаешь и ты, требуетъ и молитъ тотъ, кто запряженъ въ ярмо... И вотъ есть рыцари, которые въ этихъ конфетахъ и мазяхъ видятъ отвѣтъ (это -- тѣ которые щеголяютъ въ мѣдныхъ тазахъ и празднуютъ юбилеи своихъ подвиговъ,-- по Сенькѣ и шапка, конечно), и есть рыцари, которые хорошо понимаютъ что все это -- вздоръ; что шлемъ этотъ -- тазъ; что конфеты и мази -- цинизмъ; что ни въ "повозкѣ" сидѣть, ни въ ярмо запрягаться они равно не могутъ; что утѣшать себя красиво сказанными сарказмами по адресу "ничтожнаго племени", которому "свершить ничего не дано", вѣчно нельзя... И цѣлый рядъ страшныхъ загадокъ терзаетъ имъ грудь... И вотъ, именно эти-то рыцари и стоятъ, лицомъ къ лицу съ распутьемъ трехъ страшныхъ дорогъ, съ неразрѣшимымъ вопросомъ -- куда?... Истина, которую они знаютъ, и которая всегда, ежеминутно, говоритъ имъ свое непререкаемое: "Вотъ я!", она-то и есть тотъ "коршунъ", о которомъ говоритъ красиво безумный Ницше, "коршунъ", который терзаетъ печень Прометеевъ культуры"...
   Помню: я говорилъ тихо, мнѣ мѣшало мое запухшее горло, но это только усиливало впечатлѣніе сказанныхъ мною словъ; это придавало имъ большую искренность...
   Лицо моей собесѣдницы было взволновано. Но, не оно, не лицо это, не то, что рѣчь моя волнуетъ слушателя -- нѣтъ, меня согрѣвала другая острая, злобная радость: я словно бы, доѣхалъ кого-то, словно бы кого-то припиралъ къ стѣнѣ... И будь это въ другое время, будь я здоровъ, я бы дрожалъ, вѣроятно, отъ этой злобствующей и мстящей кому-то радости; но сейчасъ -- "остывшая музыка" формы,-- а я не отрывался отъ ней, я какъ бы осязалъ ее,-- смягчала мое настроеніе, вплетая въ него свѣтлые, мягкіе тоны, и злобное, мстящее чувство къ кому-то выливалось въ почти добродушный смѣшокъ, который дрожалъ гдѣ-то скрыто внутри,-- тамъ, гдѣ роились и мысли...
   Плющикъ сидѣла, потупившись.
   -- Итакъ,-- начала она, очнувшись, словно отъ захватившихъ ее мыслей:-- въ короткихъ словахъ -- что же?
   -- Въ короткихъ словахъ...
   -- Постойте. Вы не устали?
   -- Нѣтъ. Въ короткихъ словахъ (если я только сумѣю...), вотъ что. Жизнь -- наслажденіе. И наслажденіе это -- единственная цѣль и оправданіе жизни. Я живу потому, что хочу жить. Внѣ этого хочу жизнь теряетъ всякій свой смыслъ, какъ людо, которое нельзя ѣсть. И далѣе. Жизнь -- это единственно безспорное (тутъ ужъ иглы не подточишь!) право всего существующаго, право, которое съ нимъ пришло, съ нимъ и уйдетъ. "Суть нашего существа,-- говоритъ Карлейль,-- то, таинственное, что называетъ само себя "я" -- есть дыханіе неба",-- "Кудряво сказано!" Ну, такъ вотъ: я ни у кого не просилъ этого "дыханія", и, стало-быть, ни предъ кѣмъ за него не обязанъ. А если небу, которому угодно было "дышать" на меня, нужны проценты, то пусть бы раньше оно и договорилось со мной по этому поводу, пусть бы вошло въ сдѣлку -- такъ и такъ, молъ... И вопросъ еще -- принялъ бы, нѣтъ ли я эти условія. Сейчасъ во мнѣ говоритъ одно ненасытимое чувство -- жажда наслажденія. И вотъ, оно-то, и только оно, и толкаетъ меня быть дѣятельнымъ. Дѣятельность эта выливается въ поступки; а эти, послѣдніе,-- тотъ единственный процентъ, который плачу я, но плачу самъ себѣ. Кредиторъ мой, это -- я. Или -- какъ говоритъ пророкъ Софоній;-- "Я -- и никого нѣтъ кромѣ меня". Это -- моя законная, никѣмъ и ничѣмъ неотъемлемая рента. Вы, конечно, можете судить и даже осуждать меня, если только можно ставить въ упрекъ, или похвалу мнѣ -- большую, или меньшую грубость, или тонкость моей организаціи, въ которой я такъ же повиненъ, какъ въ цвѣтѣ моихъ волосъ, или величинѣ моего носа. Моя внутренняя организація, это -- мое "я" а оно "дыханіе неба". Къ нему и апеллируйте. Единственно, что вы еще имѣете право дѣлать съ моимъ "я", это -- считаться съ нимъ. И если вы настолько уже правоспособны и совершеннолѣтни, что овладѣли рычагомъ машины и сами (сознательно) "дѣлаете исторію",-- вы можете тренировать мое "я", т.-е. давать ему подходящую форму, въ которой оно и сформируется. Можно, конечно, и самому записаться въ портные и, вооружась ножницами, одѣть самому себя въ желанный, продиктованный вкусомъ костюмъ, забывая, что дѣло не въ томъ, чтобы такъ или иначе драпировать свое тѣло, а въ томъ, чтобы имѣть это тѣло (а ужъ костюмъ-то, конечно, сошьется!) -- можно, но затѣи подобнаго рода всегда оканчивались классическимъ "кафтаномъ" Тришки, въ которомъ, на нашихъ глазахъ и съ такимъ настойчивымъ упорствомъ, рядится нашъ во-Христѣ юродствующій графъ Левъ Толстой. Хромалъ на эту же ногу и Писаревъ... Кстати: не приходило ли вамъ въ голову, что какъ много вообще точекъ соприкосновеній у этихъ, казалось бы, совсѣмъ уже различныхъ людей -- а? Оба начали съ франклиновскихъ таблицъ, т.-е. съ охорашиваній; оба они страстны, прямолинейны, однобоки, самоувѣренны; оба -- подъ руку съ истиной, и оба --
   
   ... Ищу уздечки -- нѣтъ, уздечки.
   Какъ взвился, какъ понесъ меня --
   И очутились мы у печки..
                                 ... и подо мной
   Не конь, а -- старая скамья...
   
   -- Но, позвольте, вы уклонились. Скажите: какъ же быть рыцарю,-- тому, который "руки въ крови обагрилъ?" -- тихо, почти шепча, спросила Плющикъ.
   -- Не знаю, милый мой докторъ. Не знаю. Рыцарь пытался найти себѣ выходъ, онъ измыслилъ "обязанности", надѣясь погасить ими долгъ. Но, измыслить -- не значитъ создать. Его выдуманное "на!" звучитъ невыдуманнымъ "дай!" И -- "имѣющій уши слышать, да слышитъ это"... Рыцарь хотѣлъ выпрыгнуть изъ себя; онъ искалъ подвига и жаждалъ кары; онъ осудилъ себя самъ, но -- "судомъ неправеднымъ",-- да! Желая покарать щуку, онъ бросилъ ее въ... воду. Бѣдная щука!... Драматизмъ положенія рыцаря въ томъ, что онъ пытается одно вѣроломство исправить другимъ вѣроломствомъ. Но, вѣдь, это только въ пословицѣ такъ -- "клиномъ -- клинъ выгоняютъ"; въ жизни бываетъ обратно: одна ошибка влечетъ за собою другую ошибку, и такъ -- безъ конца... Такъ вотъ, и рыцарь: онъ поступилъ уже разъ вѣроломно -- онъ оскорбилъ природу -- онъ "обагрилъ руки въ крови", и хочетъ теперь смыть эту "кровь" -- ищетъ мыла, т.-е. силится научиться говорить "на!" забывая, что если это, можетъ быть, и языкъ неба, то во всякомъ случаѣ не языкъ земли, гдѣ говорятъ только: "дай!" "дай!" и "дай!"... Что дѣлать,-- ротъ такъ устроенъ. Одинъ русскій мыслитель сказалъ: "человѣкъ побѣдилъ природу, потому что понялъ свою зависимость отъ нея". Вотъ это-то и надо помнить...
   -- Но, вѣдь, разъ это такъ, надо же и не оскорблять природу -- "не обагрять руки въ крови"... Вотъ и отвѣтъ вамъ, вотъ, вамъ и выходъ-- запальчиво проговорила Плющикъ -- и щеки ея вспыхнули...
   -- Да, вотъ и отвѣтъ. Какъ видите за немногимъ и дѣло стало. Надо только "руки въ крови не обагрять"... Вы, что же, умѣете дѣлать это? И я не говорю уже о прошломъ ("быль молодцу не укоръ") можно, вѣдь, и просто забыть это прошлое, стереть этотъ безконечно-длинный счетъ и начать снова -- да?...-- (Плющикъ молчала.) -- Или нѣтъ! Зачѣмъ стирать! Все равно -- не сотрешь, вѣдь... Не надо! Мы лучше это -- въ наслѣдство грядущему оставимъ,-- тому грядущему, что, когда-то и гдѣ-то, на "кисельныхъ берегахъ молочныхъ рѣкъ", "раскуетъ мечи на орала". Имъ тамъ, этимъ счастливцамъ, скучно, вѣдь, будетъ. Какъ ни вертись, а картина тогда и каpтина, когда она -- свѣтъ и тѣни... Съ одной бѣлой краской ее не напишешь. Такъ вотъ: на палитру этого-то грядущаго мы и бросимъ "тѣнь нашего вѣка"... И, Богъ мой, сколько они тамъ гамлетовскихъ плащей нашьютъ изъ этой "тѣни"! Нѣтъ, вѣдь, хуже и горше ошибки, какъ въ прошломъ: ее не исправить! Нѣтъ тяжелѣй и вины, какъ передъ мертвымъ: съ нимъ не помиришься! Да -- даже сейчасъ вотъ, въ разрѣзъ съ оглушающей симфоніей нашего сегодня (на что ужъ, кажется, громко!), а все -- нѣтъ-нѣтъ -- и доплыветъ мелодія воплей издалека... А тамъ-то -- на фонѣ ихъ довольства и счастья -- это будетъ звучать посильнѣе! О, мы дошлемъ къ нимъ изъ ихъ "далека" эффектную музыку... Не знаю я: на какое "распутье" заѣдетъ ихъ рыцарь (да и будетъ ли еще живъ этотъ рыцарь? Не съѣстъ ли къ тому времени ржавчина его тяжелыхъ, эффектныхъ доспѣховъѣ); но, во всякомъ случаѣ, какъ бы тамъ ни было, а мы на нашихъ станкахъ соткемъ имъ хорошій плащъ Гамлета: въ грязь лицомъ не ударимъ...
   
             Жизнь и движенье
             Въ вѣчномъ просторѣ...
   Такъ на станкѣ проходящихъ вѣковъ
   Тку я живую одежду боговъ...
   
   ...Какъ говорить Фусту духъ -- портной Олимпійцевъ. Ну, а разъ уже тамъ -- на Олимпѣ -- мѣняютъ костюмы,-- мы и подавно. А можетъ быть, да и скорѣе всего,--финалъ будетъ проще. Не помню я,-- гдѣ Бальзакъ, мимоходомъ (а онъ всегда такъ), роняетъ съ пера брилліантикъ -- мысль, что "пески африканскихъ пустынь", это -- "пепелъ неизвѣстныхъ намъ, давно пoгибшиxъ умственныхъ центpовъ, въ родѣ Лондона, Венеціи, Парижа, Рима"...-- Къ этому-то "пеплу" присоединимъ, вѣроятно, со временемъ, и мы свой пепелъ... А тамъ -- и опять: "живъ-живъ, курилка..." Вѣчная сказка про "Бѣлаго Бычка", которая въ сущности -- типъ всякой исторіи. И -- знаете, что?-- сообрaженія подобнаго рода, это -- десертъ ко всякому размышленію. У меня, по крайней мѣрѣ у многихъ (я наблюдалъ, всматривался), это -- вѣчный камень за пазyхой...
   Разговоръ оборвался.
   -- Скажите: вы -- какъ -- непремѣнно рѣшили уѣхать?
   -- Непремѣнно.
   -- А зачѣмъ?
   -- Какъ вамъ сказать... Лучше такъ будетъ. Мнѣ надо побыть одному. И долго: годъ, два; можетъ быть, даже и больше. Я начинаю испытывать странную отчужденность къ людямъ. Когда я говорю съ кѣмъ, меня мало-по-малу охватываетъ такое непреодолимое отвращеніе къ моему собесѣднику и къ тому, о чемъ говоримъ мы (вѣдь, мы же лжемъ оба!), что я едва могу сдержать себя, и напряженно слѣжу за своимъ лицомъ, стараясь придать ему соотвѣтственное выраженіе -- вниманія, интереса, смѣха... Ну, вотъ -- какъ на сценѣ. И когда эта бесѣда затягивается (иногда это -- пытка цѣлаго дня...), и занавѣсъ, наконецъ, падаетъ, т.-е. я остаюсь однимъ,-- я, мало того, что разбитъ, это бы еще ничего,-- но, я начинаю испытывать нѣчто совсѣмъ необычное -- странную и очень мучительную усталость лица (актерамъ это, вѣроятно, знакомо): это -- когда лицо деревенѣетъ и словно не ваше, чужое... Это -- мучительно. И, что особенно дурно, усталость эта не скоро проходитъ. А такъ -- ляжешь въ подушку лицомъ, охватишь его, чтобъ только не слышать этой тупой, ноющей боли и лежишь... Лучше всего, конечно, уснуть. Но, вѣдь, "къ несчастью, не всякому спится"...
   -- И давно это такъ?
   -- О, да. И сперва меня пугало это мое состояніе: я опасался, что я не совсѣмъ здоровъ... А потомъ я и привыкъ; да и... не въ этомъ совсѣмъ, не въ здоровьѣ здѣсь дѣло...
   -- Я тоже, значитъ, стѣсняю васъ?-- насторожилась моя собесѣдница.
   -- Нѣтъ; вы не стѣсняете. Вы -- другъ мнѣ.
   -- Что?-- усмѣхнулась она:-- женщины и вообще, поди, не стѣсняютъ?
   -- Меньше...
   -- Что такъ?
   -- Слишкомъ онѣ еще (какъ бы это сказать?) -- дѣвственны, цѣльны, изъ одного куска сдѣланы. Онѣ -- или вовсе не лгутъ, или лгутъ, но совсѣмъ ужъ по-дѣтски, наивно... Да и вообще -- цѣли у нихъ вовсе другія, болѣе близкія... Оттого...
   -- Словомъ: не доросли еще онѣ, не поднялись до "рыцаря", да?
   -- Наоборотъ -- не упали и не изолгались еще до "рыцаря". Вотъ. Безспорно: "обагряютъ руки въ крови" и онѣ (можетъ быть, даже и больше); но, или не видятъ этого,-- тогда съ ними вовсе легко; или и видятъ, но, какъ-то по-своему, чисто по-женски, относятся къ этому; не знаю я -- какъ (онѣ умѣютъ это), но только, во всякомъ случаѣ, не такъ, какъ мы. Онѣ никогда не развязываютъ, а разрубаютъ узелъ, не мечомъ Александра, конечно, но разрубаютъ... Мы не умѣемъ такъ. У насъ вонъ -- одни Александры такъ...
   -- Слушайте. Я, можетъ быть, и наивный вопросъ предложу вамъ, но... Словомъ, если это не входитъ въ кругъ нашей бесѣды. вы такъ и скажите. Вотъ что... (Она все еще колебалась.) -- вы никогда не любили?
   -- "Я -- плоть и кровь"... Какъ нѣтъ! Любилъ, конечно. Давно -- юношей... А потомъ (это было ужъ совсѣмъ недавно),-- я вамъ, какъ на духу, каюсь,-- близко подходилъ, касался почти этого чувства, но струсилъ и -- не постучалъ въ дверь храма... И, знаете, два раза подърядъ такъ... Гете, помнится, устами,-- если не ошибаюсь -- Вернера говоритъ; "Когда намъ себя недостаетъ, намъ всего недостаетъ"... Ну, а я вотъ, именно и боленъ этимъ минусомъ; ищу самого себя, такъ какъ очень и очень непрочь познакомиться съ этимъ "пріятнымъ незнакомцемъ". Гдѣ ужъ тутъ, Елена Владимировна, среди такихъ курьезныхъ поисковъ, возиться съ другой психикой! Впору со своимъ добромъ справиться. Знаете, когда человѣку стыдно, онъ прячетъ свое лицо, а не показываетъ. А полюбить, вѣдь, это -- что?-- распахнуться. Вотъ, дескать, каковы мы -- любуйтесь! А это -- страшно... Ахиллесъ молчалъ и пряталъ свою уязвимую пяту. И въ этомъ смыслѣ, мы всѣ -- Ахиллесы. Покажи эту "пяту", а потомъ и -- "прости мнѣ твои проступки"... Не помню я, кто это выдумалъ, но только это очень удачно сказано. Я вотъ, подумалъ-подумалъ, и понялъ, что я не прощу. Некрасовъ, такъ тотъ, если помните, не умѣлъ простить любимой женщинѣ своихъ неудачъ, и когда приходилъ къ ней голодный, усталый, измученный, и она старалась ободрить его и утѣшить, онъ начиналъ ненавидѣть ее. Картина! Но, вѣдь, то неудачи только, а... есть подвиги и почище. Словомъ, я струсилъ и сталъ "спиной къ земному солнцу"...
   -- Хорошо. Но, вѣдь, это -- теперь такъ. А раньше? Или вы и тогда тоже -- семь разъ примѣривали, чтобы разъ отрѣзать?
   -- Семь разъ примѣривали?-- усмѣхнулся я.-- Можетъ быть, и тогда такъ, если вы только удачно выразились... "Примѣривать" -- но, вѣдь, это значитъ -- разсуждать; а я не разсуждалъ, я чувствовалъ. Подойти ночью къ обрыву и, вдругъ, сразу, почувствовать всѣмъ существомъ своимъ, что -- шагъ "и съ бурею братомъ назвался бы я"... Нѣтъ! это не значитъ "примѣривать"... Но, виноватъ, все это -- по адресу того случая, когда я сталъ "спиной къ земному солнцу"; а тогда, юношей, я былъ смѣлѣе, и постучалъ въ дверь храма...
   -- Ну, и что-же? вамъ, отворили?
   -- Не знаю ужъ, право; отворили ли, самъ ли я отворилъ эти двери, но только я побывалъ тамъ...
   -- И..?
   -- ..."И вотъ, въ пустынѣ я живу, какъ птицы -- даромъ Божьей пищи"...
   -- И вы какъ -- находите, что этакъ лучше, удобнѣй?-- сухо, почти строго, спросила моя собесѣдница.
   -- "Удобнѣй" это въ моихъ устахъ звучало бы немножко грубо; а вотъ, что касается "лучше" -- да,--
   
   ... Мнѣ тварь покорна тамъ земная,
   И звѣзды слушаютъ меня,
   Лучами радостно играя...
   
   -- Валентинъ Николаевичъ, вы это какъ? серьезно?
   -- Да, Елена Владимировна, я это -- серьезно. Храмъ-то, конечно, храмъ; и жилецъ въ немъ -- богъ; да бѣда въ темъ, что не всякому приходится созерцать этого бога. Мнѣ не пришлось вотъ... Ну, а безъ бога, храмъ -- холодное зданіе. Сыро въ немъ, пусто; льдомъ и тѣнью склепа дышатъ эти угрюмые, гулкіе своды... Я почтительно вышелъ и затворилъ за собою дверь. Можетъ быть, что и не въ тѣ двери стучалъ я; очень возможно (такъ, вѣдь, всегда и бываетъ), что я прошелъ мимо многихъ дверей, за которыми меня, ожидало и нѣчто другое -- не знаю... Со мной было то, что было. Это я ужъ изъ другой книги читаю. То все было по части "ума холодныхъ наблюденій", а теперь -- страница изъ "сердца горестныхъ замѣтъ"... "Сказывать, свѣтлый царь?"...
   -- Пожалуйста. Я слушаю.
   -- ..."Это случилось въ послѣдніе годы могучаго Рима".... т.-е. мнѣ и двадцати лѣтъ не было, когда я постучалъ въ двери храма. Какъ видите (а мнѣ уже тридцать), давно это было...
   
   ... Дни проходятъ; время льется:
   Вѣчный ткачъ мотаетъ нить...
   
   ... И есть что-то жуткое въ этомъ вѣчномъ мотаніи. Помните слова Мефистофеля? "Прошло? Вотъ звукъ пустой! Прошло и не было -- равны между собой"...-- И, знаете, мнѣ тоже иногда кажется, что ничего этого не было. Это тѣмъ болѣе такъ, что ея уже нѣтъ: она умерла. Страшная фраза того же Мефистофеля: "часы стоятъ"....-- фраза, отъ которой я всегда содрогаюсь, она -- покрыла ее... Странная это была дѣвушка, совсѣмъ странная. И я вотъ, даже не знаю -- какая. Я такъ и не разгадалъ ее. Можетъ быть, и разгадывать было нечего ("ларчикъ просто открывался"), рѣшать не берусь: я не открылъ. Она скользнула, какъ ртуть, между пальцевъ, оставивъ по себѣ впечатлѣніе чего-то холоднаго, бѣгучаго... Красива она была -- да, это я знаю; и то-не всегда. Бывали дни, недѣли, мѣсяцы даже, когда она казалась совсѣмъ некрасивой, даже уродливой. Значитъ, было же нѣчто такое, что освѣщало ее; но -- что? не умѣю сказать вамъ: не знаю. Она была высокая, хрупкая, съ гибкимъ, словно, безкостнымъ тѣломъ. Глаза хороши были, волосы.... Особенно -- волосы... курчавые, съ чудными извивами, капризные и непокорные... Глаза были большіе, сѣровато-голубые, и все, словно, приглядывались и разсматривали меня... Разсматривалъ тоже и я. И дальше этого взаимнаго разсматриванія мы не пошли. Т.-е. мы и пошли, и далеко пошли; но, это ничуть насъ не сблизило: мы оставались чужими другъ другу. Мы съ перваго и до послѣдняго шага боролись, молчаливо, но боролись. Мы словно, задались цѣлью -- мучить другъ друга, и умѣли дѣлать это. А потомъ, сразу, какъ-то смекнули, что это совсѣмъ не нужно -- и разошлись...
   ...Вотъ, и все. Я унесъ съ собой впечатлѣніе какой-то холодной обиженности, недоумѣнія и полнѣйшей ненужности всего, что было. И когда я вспоминаю о ней (рѣдко!) -- предо мною упрямо встаетъ одна и та же картина. Осень. Поѣздъ, громыхая, бѣжитъ, отзванивая, правильно чередующійся ритмъ по рельсамъ. Кругомъ -- скучныя пустыя жнивья, гребни которыхъ, какъ волны катятся мимо вагона. Вдали городъ. Надъ нимъ, въ одномъ мѣстѣ, свинцовое небо разверзло сплошную пелену тучъ, и въ эту дыру врывается золотой радостный снопъ лучей -- и крыши, дома, заостренные шпили церквей дрожатъ и сверкаютъ... И все это уходитъ отъ насъ. Мы словно падаемъ въ холодную, сырую, мутную даль... И мнѣ все кажется, что счастіе, что-то свѣтлое, радостное, какъ этотъ снопъ лучей надъ городомъ, оно -- тамъ, позади; что я ухожу отъ него. Большіе, холодные глаза моей спутницы леденили меня этимъ разсматривающимъ взглядомъ. Мы были одни -- въ купэ. Я придвинулся ближе и заговорилъ съ ней. Мнѣ такъ хотѣлось разбить этотъ, городящій насъ, ледъ, хотѣлось сумѣть перестать быть однимъ, вѣчно однимъ... И я жадно ломалъ этотъ ледъ, и чѣмъ больше ломалъ, тѣмъ яснѣй и яснѣй становилось, что его не сломать; что за этой, внѣшней стѣной, которую легко опрокинуть (она -- вопросъ такта, недовѣрія, настороженности), есть и другая -- скрытая, и что за той, скрытой, есть и еще, еще болѣе скрытая, и такъ безъ конца... Мнѣ стало жутко. Знаете, человѣкъ, всякій человѣкъ -- загадка, и загадка страшная. Что въ немъ таится? О чемъ это онъ такъ иногда сосредоточенно думаетъ одинъ, съ этимъ странно-мерцающимъ взглядомъ? Чему улыбается онъ? Чему хмуритъ брови? И отчего это онъ такъ иной разъ испуганно вздрагиваетъ?.. Спросите -- о, онъ ни за что вамъ не скажетъ. И знаете, что? (вотъ, это-то и страшно въ немъ!) онъ и не сумѣетъ сказать: онъ не знаетъ. Да, онъ знаетъ себя меньше, чѣмъ вы его знаете; онъ только прислушивается и только догадывается о томъ, что онъ такое собою представляетъ; да и то -- урывками, смутно. И эта неспособность его -- знать себя (кто знаетъ...) не есть ли она и нѣчто желательное? Въ самомъ дѣлѣ: отчего это люди, когда они долго бываютъ одни (узники), отчего они сходятъ съ ума? Не оттого ли, что тамъ, въ своихъ казематахъ, они приручили къ себѣ того демона, который раньше таился внутри ихъ, боялся выйти наружу, а потомъ осмѣлѣлъ и -- снялъ маску? Страшный собесѣдникъ!..
   Гейне гдѣ-то разсказываетъ, что, среди моряковъ, существуетъ повѣрье о добромъ духѣ, геніи всякаго корабля -- Хлопотунѣ, который любитъ и бережетъ свой корабль, предупреждаетъ о порчѣ, хлопочетъ о томъ, чтобы въ трюмѣ былъ лучше разложенъ грузъ (а это важно), защищаетъ корабль отъ опасностей, и никто не видитъ его. Но, разъ увидали его, разъ показался онъ -- кораблю грозитъ вѣрная гибель. Хлопотунъ садится на руль, ломаетъ его и исчезаетъ... И вотъ -- нѣчто подобное таится и въ каждомъ изъ насъ. Мы тоже не видимъ нашего демона; онъ также хлопочетъ о насъ; и точно такъ же, разъ онъ выходитъ наружу, мы погибаемъ: онъ ломаетъ руль нашего разума... Я немножко разбрасываюсь. Мнѣ пора бы вернуться въ вагонъ, но... Вы не устали слѣдить за мной?
   -- Нисколько. Пожалуйста.
   -- Мнѣ нужны краски, а онѣ -- за стѣной вагона. Иногда, вѣдь, ассоціаціи нашихъ представленій такъ своеобразно-капризны... У меня вотъ (тамъ, гдѣ-то, въ мозгу), хранится, словно, альбомъ, въ которомъ оттиснуты образы прошлаго. И я очень люблю листать свой альбомъ, всматриваться въ эти трепетные негативы былыхъ впечатлѣній. И есть что-то невыразимо-мучительное, грустное въ наслажденіи -- рыться въ этой кладовой.
   Иногда, вѣдь, пустякъ, подробность, какая-нибудь вздорная мелочь: рисунокъ ковра, колеблемая вѣтромъ штора, освѣщенный во время заката темный, скрытый уголъ вашей комнаты, какой-нибудь звукъ, обрывокъ фразы, скрипъ вентилятора,-- все это будитъ въ душѣ рядъ представленій, до боли щемитъ грудь, и -- что особенно странно -- иногда однимъ штрихомъ уясняетъ вамъ цѣлый порядокъ явленій...
   Такъ вотъ: одна изъ этихъ иллюстрацій пришлась и къ вагону. И не только къ вагону, а и всякій разъ, какъ я начинаю ломать ледъ (а я, къ слову сказать, никогда и ни въ чемъ не сломалъ его), всякій разъ мнѣ вспоминается одна и та же картина. Не знаю, право, сумѣю ли я передать ее вамъ, сумѣю ли расположите какъ слѣдуетъ, краски (это, вѣдь трудно, но на меня она производитъ гнетущее впечатлѣніе...
   ... Давно это было. Мнѣ было лѣтъ десять, и я учился въ первомъ классѣ гимназіи. Стоял.ъ я на квартирѣ съ однимъ гимназистомъ, мальчикомъ, лѣтъ 15, нѣкіимъ Гуковскимъ. Онъ былъ сирота. Семья, у которой стояли мы, состояла изъ однѣхъ женщинъ, и, помню, на насъ онѣ не обращали никакого вниманія. Мы были свободны, какъ птицы. Какъ сейчасъ, вижу я нашу комнату: узкая, длинная, съ однимъ окномъ на западъ, она была передней сoсѣдняго, незанятаго квартирантами дома; и на меня (особенно по ночамъ) наводили прямо ужасъ эти пyстыя, гулкія комнаты. Пpоснешься, бывало, и ужъ не скоро оторвешься отъ жуткаго сознанія, что вотъ, тутъ, сбоку, черезъ тонкую стѣну, тянутся молчаливыя и темныя, какъ склепъ, комнаты... Кто жилъ въ нихъ? Кого это ждутъ онѣ, эти гробы? Когда, что-то стукнетъ въ нихъ, скрипнетъ половица: ходитъ кто-то... А то, вѣтеръ разыграется къ ночи и завоетъ въ печныхъ трубахъ -- и кажется: плачетъ кто-то, голоситъ въ пустомъ, мертвомъ домѣ... Я ненавидѣлъ этотъ домъ, эти комнаты.
   ... Въ свободное отъ уроковъ вpемя,-- вечерами больше -- мы съ Гуковскимъ таскались по городу. Вотъ разъ, зимой мы отправились за городъ -- пробовать ружье, котоpое, не помню ужъ гдѣ, раздобылъ Гуковскій. Съ нами былъ еще одинъ незнакомый мнѣ гимназистъ Афанасьевъ,-- угреватый, рыжій, вѣчно сосущій мятую папироску, юноша. Вечерѣло, когда мы миновали заставy, острогъ, пороховые склады, вышли въ поле, спустились въ лощину и стали стрѣлять. Мѣшающая темнота наступающей: ночи,-- сырой и вѣтреной февральской ночи, надвигалась на насъ и залегала въ лощину. Горизонты были не видны, а такъ -- какая-то сѣроватая муіъ окружала насъ... Холодно было, скучно. Жидко и глухо громыхали выстрѣлы, пронзая тонкой, красноватой иглой огня эту муть сумерекъ. Городъ былъ далеко. Кругомъ пусто. И наши фигурки жалко терялись въ этой пустынѣ. Я чувствовалъ себя одинокимъ, забытымъ, покинутымъ. Сопутники мои были старше меня, большіе, и я былъ неинтересенъ имъ. Мнѣ вотъ и стрѣлять даже не дали. "А ну, какъ уйдутъ они, и бросятъ меня, и я останусь одинъ здѣсь?" думалось мнѣ, и жуткое чувство своей одинокости, заброшенности, ненужности, жалости къ себѣ и страхъ передъ этой громадой внѣшняго охватилъ меня... Чувства эти, во всей своей полнотѣ и выразительности, тогда въ первый разъ легли мнѣ на грудь; они подкрались ко мнѣ тамъ -- въ этой глухой, снѣжной лощинѣ; и, какъ ни странно это, съ тѣхъ поръ они уже не разставались со мной; они словно, свили гнѣздо себѣ въ дѣтской груди и притаились до времени. И всегда, даже въ минуты довольства и радости, стоитъ мнѣ только сосредоточиться и прислушаться: здѣсь, дескать?-- и во мнѣ безъ словъ отзовется: да -- здѣсь...
   ...Но, виноватъ: я опять уклонился. Возвращаясь домой, мы пошли проводить Афанасьева, и попали въ совсѣмъ незнакомыя улицы -- пустыя, мрачныя, молчаливыя, съ рядами темныхъ, угрюмыхъ домовъ. Охваченные этимъ давящимъ молчаніемъ и стараясь, вѣроятно, прогнать и разсѣять этотъ кошмаръ тишины, которая иногда страшнѣе всего (тишина... она глядитъ на васъ холодными глазами смерти...), мы стали звонить во всѣ звонки, мимо которыхъ мы шли, торопливо убѣгая дальше, впередъ... И я никогда не забуду этихъ глухихъ, тамъ, гдѣ-то, въ нѣдрахъ этихъ каменныхъ казематовъ, дребезжащихъ звонковъ... Кого они звали? Кому звонили они? Кто жилъ тамъ? И почему никто не выходитъ на этотъ порывистый звонъ, когда мы, прячась за выступами стѣнъ сосѣднихъ домовъ, напряженно, трепетно ждали, что, вотъ-вотъ, стукнутъ темныя двери?.. Напрасно. Эти мрачныя каменныя глыбы, со слѣпыми дырами темныхъ оконъ, оставались безмолвны и глядѣли угрюмой загадкой...
   ...Мнѣ это часто снится во снѣ и душитъ, словно, кошмаръ. И вотъ, именно эта картина и вспомнилась мнѣ тамъ -- въ вагонѣ. Большіе, холодные глаза моей спутницы разсматривали меня: о чемъ, дескать, это хлопочетъ онъ? А я продолжалъ говорить, продолжалъ ломать ледъ, т.-е. продолжалъ стучать въ эту грудь... Но она была пустая, холодная, какъ тѣ угрюмые мрачные дома пустой, мрачной улицы, дома, въ которыхъ тщетно заливался, звенѣлъ колокольчикъ, будя тишину ихъ, но никого не вызывая оттуда...
   -- И въ вашемъ альбомѣ -- какъ? много такихъ картинокъ?-- не сразу спросила Плющикъ.
   -- А что? Много.
   -- Не завидую вамъ.
   -- А, знаете, чѣмъ кончилъ Гуковскій?
   Плющикъ вздрогнула...
   -- Вы угадали: онъ кончилъ грустно, онъ застрѣлился. Мы съ нимъ разстались давно, дѣтьми еще. А потомъ, долго спустя уже, я ему какъ-то писалъ. Мнѣ не отвѣтили. И думалъ, что письмо не дошло, что я спуталъ адресъ... Такъ оно и было, положимъ: и письмо не дошло, и адресъ... я не сумѣлъ, да и не могъ бы сумѣть написать его: Гуковскій былъ далеко въ странѣ, "откуда путникъ не возвращался къ намъ"... Я вскорѣ потомъ и узналъ объ этомъ...
   -- Вы и причину знаете?
   -- Знаю. Онъ полюбилъ... Тоже вотъ -- постучалъ въ двери храма. Ему не отворили: храмъ былъ уже занятъ. Бѣдный Ромео! Онъ не задумался, и "сбросилъ гнетъ своихъ зловѣщихъ звѣздъ съ измученной и истомленной плоти"...
   Лучистые, широко открытые глаза Плющикъ смотрѣли, минуя меня, задумчиво, кротко и немножко строго...
   

III.

   Странно, право...
   Я вотъ, пишу для себя и, подите, несмотря на это, все-таки чувствую странную и очень назойливую потребность -- оговориться и оправдать въ чьихъ-то глазахъ эти записки. Въ самомъ дѣлѣ: кому это нужно?-- Никому. И -- прежде всего -- мнѣ. И все-таки, какъ бы тамъ ни было, писать я не брошу. И вотъ почему. Существуетъ одна (не знаю ужъ -- мудрая, нѣтъ ли) пословица: "Сказанное слово -- серебряное, а несказанное -- золотое". Такъ вотъ: примѣняясь къ этой пословицѣ, я -- обладатель не"золотыхъ" (Богъ съ нимъ, съ этимъ благороднымъ металломъ!), а -- "серебряныхъ"словъ. Всякому -- свое. Я никогда не умѣлъ и теперь не умѣю таскать этотъ грузъ словъ за собой. Я всегда дѣлился этимъ добромъ съ другими, благо было возможно дѣлать это, т.-е.-- были эти, другіе. Ихъ нѣтъ сейчасъ (въ этомъ вся и бѣда), и я рѣшилъ такъ: выбрасывать весь этотъ грузъ словъ на бумагу. Та, извѣстно, все терпитъ. Ну, а мнѣ это на-руку. Это -- разъ. И два: мнѣ, просто-напросто, весело и пріятно, по горячимъ, какъ говорится, слѣдамъ, прямо съ натуры, бросать на бумагу свои впечатлѣнія; весело и пріятно говорить откровенно, какъ думается и чувствуется, ни съ кѣмъ и ни съ чѣмъ не считаясь. Есть, вѣдь, извѣстнаго рода наслажденіе, и очень острое, въ этой возможности распахнуться и, такъ-таки, до самаго дна всю правду сказать...
   ..."Пиши -- легче будетъ,-- говорила мнѣ любимая женщина"... вспомнилось мнѣ начало одной хорошей и, не знаю я -- почему, неоконченной книги. Вотъ! Именно. Это и соблазняетъ меня. У меня этой "любимой женщины" нѣтъ (опять-таки: всякому -- свое), и я самъ сказалъ себѣ это. Есть и еще указанія въ этомъ же родѣ. Въ Библіи "Помыслы человѣка -- глубокія воды, но человѣкъ разумный вычерпываетъ ихъ". Такъ говоритъ Соломонъ, т.-е. сама мудрость. И меня потянуло быть этимъ "разумнымъ", Не знаю ужъ, право, насколько "глубоки" тѣ "воды", которыми располагаю я (я и не претендую на это), задача моя сводится къ болѣе скромнымъ цѣлямъ -- вычерпать себя. Легче это, говорятъ. Такъ вотъ и "любимая женщина" смотритъ...
   Ну, а теперь (пусть это будетъ моимъ предисловіемъ) вернемся къ оборванной сценѣ...
   

IV.

   ...Помню: я продолжалъ говорить, но въ то же время чувствовалъ, что жаръ мой замѣтно усиливался. Это сказывалось въ томъ, что картины и образы, о которыхъ говорилъ и вспоминалъ я, приступали ко мнѣ какъ бы вплотную, оживали, трепетали красками; и бывали минуты, когда они становились настолько ярки и жизненны, что... немного еще -- и я, казалось, готовъ былъ почесть эти негативы былыхъ положеній за настоящія, подлинныя положенія, смѣшавъ ихъ съ дѣйствительностью... И я не переставалъ слѣдить за тѣмъ, чтобы тонкая нить сознанія, которая была готова ежеминутно порваться, но которую я все еще какъ бы не выпускалъ изъ рукъ, чтобы она не запуталась и не затерялась въ этихъ фантазмахъ, и я, разставшись съ ней, не погрузился бы въ тотъ фантастическій міръ бреда, въ которомъ было и есть -- не имѣютъ границъ, гдѣ греза такъ же реальна, какъ образъ, гдѣ сознаніе тонетъ и растворяется въ пестромъ кружевѣ арабесокъ мыслей и чувствъ, которыми начиналъ кипѣть больной, воспаленный мозгъ...
   Я говорилъ о Гуковскомъ, о нашей совмѣстной жизни съ нимъ,-- и предо мною, какъ живая, вставала фигура худощаваго, стройнаго мальчика, въ сѣрой шинели (такимъ я его видѣлъ въ лощинѣ); или та же фигура склонялась къ столу, надъ истрепанной, помаранной отмѣтками книгой; и свѣтъ дешевенькой лампы ярко освѣщалъ это худое, блѣдное лицо съ темнымъ пушкомъ на верхней губѣ,-- лицо, которое, когда оно поднималось отъ книги, украшалось черными и всегда немножко задумчиво-грустными глазами юноши...
   Вставала изъ мрака прошлаго и комната наша,-- скучная, мрачная, съ однимъ узкимъ окномъ на западъ, который (такъ рисуетъ мнѣ память) розовѣетъ румянцемъ заката морознаго, зимняго дня. Безконечное море крышъ города уступами всползаетъ въ гору, и надъ ними величаво высится изящно-вычерченная линія купола огромнаго собора, съ шпилями его двухъ колоколенъ. И этотъ серебристый куполъ, и эти уходящіе къ небу шпили, и эти безконечныя крыши,-- все это горитъ румянцемъ заката. На радужномъ фонѣ зари вспыхнула первая звѣздочка...
   -- Пойдемъ...-- говоритъ Гуковскій.
   Мы надѣваемъ шинели. И вотъ -- улица, толпа... Снующіе взадъ и впередъ экипажи. Ярко-освѣщенныя окна домовъ. Аптека. Запахъ лекарствъ и мелодичный, вкрадчивый звонъ ея тихо отворенной двери выходящей оттуда молоденькой, стройной, чему-то смѣющейся дѣвушкой. Площадь. Удушливое, хриплое дыханіе водокачки... Перспектива улицъ. Бѣлая, уходящая въ небо, колокольня высокой, задумчивой церкви. Деревья вдоль по бульвару -- молчаливыя, грустныя, покрытыя инеемъ. Мы переходимъ улицу. Согбенная фигура старухи въ рубищѣ тоже плетется, еле ступая... Крикъ: "берегись!" и, обдавая насъ теплымъ дыханіемъ красиво-оскаленыхъ ртовъ, мимо насъ рванулась бѣшеная пара вороныхъ... И, вмѣстѣ съ ними, быстро мелькнула изящная фигура женщины, съ роскошью русыхъ волосъ и трепетно вьющейся вуалеткой, которая, какъ хвостъ кометы, рѣетъ за русой головкой... Упавшая навзничь старуха шлетъ вслѣдъ за-нею проклятья и -- силится встать... Мы помогаемъ ей, и я осязаю подъ этой грудой тряпья кости скелета...
   ...И незамѣтно, какъ наступаетъ сонъ, сознаніе мое, какъ брошенная на полъ ртуть, разбилась, разсыпалась въ разныя стороны... Оно унеслось въ бѣшеной скачкѣ мимо промчавшейся пары, прильнувъ къ этой русой головкѣ-кометѣ; разлилось въ толпѣ; запуталось въ серебрѣ этихъ пышныхъ кудрей молчаливыхъ и грустныхъ деревьевъ; ушло, вмѣстѣ съ ломанной линіей каменныхъ глыбъ, вверхъ по стѣнѣ колокольни, въ это глубокое, синее небо и вплелось въ серебристое кружево звѣздъ... И я погрузился въ волны затѣйливыхъ, какъ греза, и неуловимыхъ, какъ тѣнь, образовъ, которые были такъ своеобразны и такъ прихотливо-изжины, что -- и при всей осторожности даже -- не вынесли бы прикосновенія слова, которое способно было бы развѣ только спугнуть ихъ, какъ станицы пугливыхъ и вольныхъ птицъ: ты къ нимъ -- и трепетныя стаи пернатныхъ шумно срываются съ мѣста и тонутъ въ пространствѣ... Это была Вальпургіева ночь бреда, во всей своей мозаической пестротѣ, съ тою только разницей, что та, описанная Гете ночь, загружена грубо-стасованными и подогнанными символами, и слишкомъ ужъ неуклюже-схематична, чтобы быть истинно-художественной картиной; и, обратно, пестрая, скользнувшая передо мною фантазма дышала всей непередаваемой прелестью своей безыскусственности... О, да! въ бреду и во снѣ мы всѣ -- геніальные художники. И безспорно, со временемъ, и, можетъ быть, въ недалекомъ будущемъ, эта таинственная и еще пока неизслѣдованная область безсознательныхъ процессовъ нашего мозга во время сна и бреда откроетъ человѣчеству новые законы творчества, вручивъ ему иные и пока еще имъ неиспользованные пріемы и принципы высоко-художественныхъ концепцій въ мірѣ искусства...
   Итакъ: передо мною "цѣпью жемчужною" скользила пестрая фаланга трепетныхъ образовъ... Иногда она разрывалась, давала мѣсто какой-либо отдѣльной картинѣ, и снова смыкалась въ одну сплошную "жемчужную цѣпь", пока опять какая-нибудь подробность этой сплошной арабески не обращала на себя вниманія и не разрасталась въ картину. Но, вотъ, въ этой хаотической, сотканной изъ образовъ симфоніи стали пропрыгивать мрачныя, жуткія нотки, неуловимыя и пока еще глухія и неясныя; но, я уже ждалъ и боялся чего-то... И вотъ, "жемчужная цѣпь" эта порвалась, распалась на звенья, растаяла и поглотилась густой, непроницаемой пеленой пустоты. И пустота эта, черная, жуткая, была -- занавѣсъ; и за ней -- я зналъ это -- таилось что-то и, вотъ-вотъ, должно было выступить. И вотъ невидимая занавѣсь эта словно взвилась и это что-то, чего я боялся и ждалъ, оно перестало таиться и выступило...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   ...Это былъ сѣрый гранитный дворецъ, мрачный, таинственный и величаво-угрюмый, съ лабиринтомъ безконечныхъ комнатъ, пустыхъ и таинственныхъ, со сложной путаницей темныхъ лѣстницъ и уходящими туда и сюда перспективами коридоровъ... Глухо и жутко въ немъ. Но, что въ томъ? Она, высокая, черноволосая и блѣднолицая, съ ласкающимъ взглядомъ большихъ, бархатистыхъ и черныхъ какъ ночь глазъ, она -- здѣсь; она -- хозяйка и царица дворца. И я тамъ, въ этомъ дворцѣ. И не одинъ я, а и -- много много другихъ... И мы давно уже тамъ. И она, эта черноволосая красавица -- центръ, къ которому стремится все. Она -- то, чему молимся, служимъ и поклоняемся мы. Я путаюсь по этимъ высокимъ, мрачнымъ комнатамъ, по этимъ гулкимъ, словно стонущимъ за мной коридорамъ, поднимаюсь и спускаюсь по этимъ безконечнымъ лѣстницамъ и содрогаюсь отъ этой мертвой, рокочущей эхомъ моихъ шаговъ пустоты... Но, что въ томъ? Она, къ которой стремится все существо мое, она -- здѣсь, и ничего больше не нужно. О, только бъ дойти къ ней, отыскать ее здѣсь, припасть, замирая отъ счастья, къ ногамъ ея и коснуться губами краевъ ея платья... Только бъ дойти!.. Но, зачѣмъ этотъ мракъ? этотъ ужасъ? Зачѣмъ эта страшная комната, которая притаилась гдѣ-то въ этомъ лабиринтѣ и молчаливо ждетъ и караулитъ меня?.. Въ ней, на полу, въ огромной каменной, украшенной барельефами гробницѣ, лежитъ, увитый просмоленными пеленами, худой, высокій трупъ-мумія, съ острымъ, желтымъ, страшно выступающимъ кверху окаменѣлымъ лицомъ, оттянутые углы рта котораго морщатъ прилипшія къ деснамъ щеки его, и кажется, что трупъ-мумія смѣется молчаливымъ желтымъ смѣхомъ... Зачѣмъ этотъ ужасъ?... Я стараюсь пройти и миновать этотъ страшный покой -- и нѣтъ! комнаты становятся глуше, мрачнѣй и таинственнѣй; на меня уже дышетъ холодомъ склепа; я слышу уже этотъ особенный, слащаво-смолистый запахъ, который царитъ въ этомъ страшномъ покоѣ; я круто сворачиваю въ стороны, я возвращаюсь назадъ, я стараюсь уйти; но эта страшная комната словно ловитъ меня... И вотъ, съ замирающимъ отъ ужаса сердцемъ и содрогаясь весь, я вступаю въ нее и почти пробѣгаю по ней, озираясь на эту молчаливую гробницу, и вижу окаменѣлое, желтое, какъ пергаментъ, лицо смѣется своимъ ужаснымъ желтымъ смѣхомъ... И не разъ, и не два, а много-много разъ я съ разныхъ сторонъ и въ разныя двери входилъ и пробѣгалъ эту комнату, оставляя ее за собой, для того, чтобы снова имѣть ее впереди... Это было ужасно...
   Я пробовалъ крикнуть:
   -- А!..
   И гулкія комнаты, и рокочущія арки сводовъ отозвались мнѣ:
   -- А-а-а-а...
   Это былъ замирающій хохотъ убѣгающаго эхо, которое метнулось взадъ и впередъ, разлилось во всѣ стороны и отозвалось въ нижнихъ и верхнихъ этажахъ огромнаго, мертваго зданія...
   И вотъ -- ночь. Дворецъ мерцаетъ огнями. He весь, а -- половина его, одна только часть его; а тамъ, гдѣ таится эта страшная комната, въ которой покоится трупъ-мумія, тамъ -- глухо, темно, тамъ -- ужасъ... Въ дворцѣ балъ. Огромныя залы его залиты свѣтомъ; а стоголосый гулъ нарядной толпы, шорохъ шаговъ, шелестъ женскихъ платьевъ -- все это, какъ гулъ водопада, вкрадчивымъ шопотомъ полнитъ огромное зданіе, клокочетъ вверху, касается лѣпныхъ потолковъ и заставляетъ дрожать люстры...
   Я -- здѣсь, въ толпѣ. Мимо меня, въ роскошныхъ нарядахъ, движутся изящныя фигуры женщинъ, съ матовой наготой своихъ мраморныхъ плечъ, спинъ и чудныхъ, словно изваянныхъ, рукъ. Онѣ невыразимо-прекрасны, эти юныя красавицы, съ задорнымъ, звенящимъ смѣхомъ, съ лаской и нѣгой розовыхъ, милыхъ улыбокъ, съ лукавымъ призывомъ этихъ кротко-мерцающихъ взглядовъ изъ-подъ душистыхъ шлемовъ пышныхъ волосъ, то темныхъ и мрачныхъ, какъ ночь, то шелковистыхъ и свѣтлыхъ, какъ ленъ, то -- отливающихъ искрами золота... И гдѣ-то тамъ, между ними, затерянная въ этой пестрой гирляндѣ изъ гибкихъ женскихъ фигуръ, невидимая мной (я все еще не найду ее) она -- хозяйка и царица бала...
   Къ ней! Къ ней!..
   Я путаюсь въ этомъ морѣ благоухающихъ цвѣтовъ-женщинъ, я содрогаюсь отъ этихъ ласкающихъ прикосновеній и этой пьянящей близости ихъ... Но, въ то же время и жуткое чувство ужаса, предчувствіе чего-то недобраго, не покидаетъ меня. Я знаю: близко, сбоку, за стѣной этихъ радостныхъ, праздничныхъ залъ, залитыхъ свѣтомъ огней, рядомъ съ этой веселой, нарядной толпой, тянутся мрачные, темные и молчаливые, какъ гробы, покои, безконечный лабиринтъ ихъ, и гдѣ-то тамъ, въ нѣдрахъ ихъ, хранится страшная комната...
   -- А вдругъ огни эти сразу погаснутъ? и всѣ разойдутся? и я останусь одинъ?-- и я холодѣю и содрогаюсь отъ ужаса...
   И вотъ, я ждалъ этого,-- что-то случилось...
   Толпа колыхнулась и, молчаливая, блѣдная, съ нахмуренными, строгими лицами, испуганно бросилась къ выходу. Куда?.. Охваченный ужасомъ и предчувствіемъ чего-то невѣдомаго, страшнаго, что уже началось и, вотъ-вотъ, захватитъ меня, я торопливо иду за толпой; и, залитыя свѣтомъ огней, эти недавно еще веселыя и радостныя лица казались мнѣ страшными...
   Бѣгутъ всѣ, торопятся... А я отстаю; я оттиснутъ въ дальнія, жилыя комнаты, которыя не такъ уже свѣтлы, гдѣ потолки ниже, гдѣ тихо, спокойно, гдѣ всѣ заняты дѣломъ. Огромные столы завалены книгами, планами, и подъ висящими лампами, склоняясь надъ столами, всѣ кажутся погруженными въ какую-то важную, спѣшную работу. Но, я вижу, что это обманъ; что ужасъ чего-то случившагося проникъ и сюда; что всѣ уже знаютъ о чемъ-то и только зачѣмъ-то молчатъ и скрываютъ. Но, есть между ними одинъ, который не занятъ ничѣмъ и не скрываетъ того, что онъ знаетъ о томъ, что что-то случилось; онъ нервно переходитъ съ мѣста на мѣсто, и я вижу, какъ блѣдно лицо его и какъ дрожатъ его руки...
   Кто онъ? Я знаю -- кто, и мнѣ страшно: въ этомъ скрыто что-то ужас... Онъ -- я, другой -- я...
   И вотъ въ дверяхъ появляется маленькая дѣвочка, неопрятная, грязная, совсѣмъ простая, неловкая, дурно одѣтая, и манитъ рукой его... Но онъ отрицательно машетъ рукой ей, "уйди", дескать, и отворачивается. Та послушно уходитъ, но скоро снова является и идетъ прямо къ нему, и неловко, какъ это дѣлаютъ дѣти, преходитъ какъ бы мимо него и, далеко отставляя назадъ руку, такъ, что это видятъ всѣ, суетъ ему какую-то бумажку, записку... Онъ почти вырываетъ эту записку, торопливо прочитываетъ и, смявъ, брезгливо бросаетъ на полъ...
   -- Скажи: не пойду...-- говоритъ онъ.
   Но, вотъ, слышны шаги, торопливые, частые... Кто-то идетъ, бѣжитъ къ намъ по темному коридору... Это -- она. Она идетъ сюда, къ намъ... Но этого нельзя было дѣлать, ей нельзя быть здѣсь. И вотъ -- тактъ сломанъ: все можно... О, это ужасно...
   -- Валентинъ Николаевичъ! Валентинъ Николаевичъ!-- почти кричитъ она.-- Идите же, полно вамъ... Идите! Онъ ходитъ!!.
   Онъ -- мумія-трупъ... Онъ ходитъ!!!..
   Всѣ вскакиваютъ и бросаются къ двери... И онъ, другой я, тоже бросается... И вотъ -- о, я наконецъ вижу ее! она -- высокая, черноволосая, чудно-прекрасная, съ блѣднымъ, искаженнымъ отъ страха лицомъ, въ роскошномъ, бѣломъ нарядѣ, въ цвѣтахъ,-- она вскидываетъ вверхъ свои чудныя, обнаженныя по самыя плечи руки и, обвивъ ими шею его, порывисто прижимается къ нему и не пускаетъ его...
   -- О, нѣтъ, нѣтъ! не пущу, не пущу я... Куда?..
   Но онъ вырывается и, молча, борется съ нею...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Богъ мой! да не справлясь съ нимъ... Валентинъ Николаевичъ! Валентинъ Николаевичъ!-- рѣзко, откуда-то со стороны, и очень близко слышится мнѣ. Валентинъ Николаевичъ!-- И все пропадаетъ и путается; все заволакивается дымкой тумана; я, словно, падаю, и, падая, сливаваюсь съ нимъ, съ своимъ другимъ я; и ужъ это не онъ, а -- я... мы вмѣстѣ боремся съ нею, а она не пускаетъ... И она, это -- Плющикъ, которая что-то говоритъ мнѣ и не пускаетъ меня... И сразу, какъ это бываетъ иногда въ поѣздѣ, когда ошибочно рисуешь себѣ направленіе, въ которомъ несется поѣздъ, и неожиданно вдругъ взглянешь въ окно, и все словно, опрокинется, такъ точно и здѣсь: что-то, какъ бы, сломалось и сдвинулось съ мѣста, и греза смѣнилась дѣйствительностью. Я вспомнилъ, гдѣ я; понялъ, что я боленъ и брежу, что ничего этого нѣтъ, что это только кошмаръ...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   -- Что съ вами? Что мучаетъ васъ?-- участливо склоняясь ко мнѣ, говоритъ ласково Плющикъ.-- Вамъ что-нибудь кажется -- да?
   -- Онъ ходитъ...
   -- Кто онъ?
   -- Трупъ, мумія...
   -- Но, дорогой мой, ничего этого нѣтъ. Успокойтесь. Забудьте объ этомъ...-- и она даетъ мнѣ что-то выпить изъ рюмки, заботливо поддерживая рукой мою воспаленную голову, и, странно, холодный, скользкій край стекла, которое толкнулось о мои зубы, запахъ лѣкарства, и больше всего -- эта заботливо поддерживающая меня рука (что-то давнее, дѣтское вспомнилось мнѣ...) -- все это сразу приводитъ меня въ спокойное, нормальное состояніе и разгоняетъ послѣднюю тѣнь бреда...
   -- Простите: я утомляю васъ...
   -- Перестаньте...-- и нѣжная ручка закрываетъ мнѣ ротъ.-- Старайтесь уснуть.
   Я, молча, цѣлую эту милую ручку, и ужъ самъ не пускаю ее. Мнѣ страшно бъ было безъ ней, безъ этой ласковой, милой ручки, которая такъ матерински-заботливо хозяйничаетъ съ моей головой: оправляетъ подушку, обернувъ ее другой стороной ("та сильно нагрѣлась, вотъ такъ"...); трогаетъ лобъ мой ("да: все еще жаръ"...); приводитъ въ порядокъ мои вспутанные волосы ("какой вы всклокоченный"...). Милая ручка!..
   Какъ хорошо! Мнѣ хочется спать. И какъ добра, какъ безконечно добра эта хлопотливая женская ручка! Я довѣрился ей -- и она увела меня далеко-далеко -- въ лучезарный міръ сна... И передъ ней разступились всѣ страхи и ужасы, всѣ блѣдные призраки... Она коснулась и ихъ, она разгладила морщины ихъ мрачныхъ, суровыхъ лицъ -- и они просвѣтлѣли и стали вдругъ кротки и ласковы, и улыбнулись мнѣ розовой, милой улыбкой... И я всматривался въ эти милыя лица -- и былъ счастливъ: я -- спалъ...
   

V.

   А недѣлю спустя, я былъ ужъ въ дорогѣ.
   Вздрагивая и покачиваясь на пружинахъ пыльнаго дивана спальнаго вагона, я брезгливо убѣгалъ отъ мысли о томъ -- кто только не лежалъ здѣсь, и былъ доволенъ хоть тѣмъ, что попалъ въ пустой номеръ: никто не мѣшалъ мнѣ -- и я свободно могъ вслушиваться въ немолчный ропотъ колесъ, которыя завывали гдѣ-то внизу и до смѣшного ясно выговаривали, отчеканивая каждое слово:
   
   Дни проходятъ; время льется;
   Вѣчный ткачъ мотаетъ нить...
   
   Это была основная мелодія; а вотъ -- и варіаціи къ ней:
   ...Все одно и то же, и вѣчно одно и то же. А если что и мѣнеется, такъ -- форма. Только. А суть, смыслъ, душа явленія -- это неизмѣнно. Вся оригинальность, все новшество, все творческое въ мірѣ сводится къ одной только формѣ. И форма эта -- гробъ, въ которомъ хоронится то, чему онъ вначалѣ служилъ рамкой; а потомъ -- калейдоскопъ встряхивается, и вчерашнее новое становится старымъ, негоднымъ и брезгливо сметается...
   ...Исторія, это -- музей гробовъ-фермъ, по которымъ перекочевываетъ одинъ и тотъ же трупъ-мумія (мнѣ вспомнился бредъ мой). Да; и вся разница между вѣками, народами и ихъ исторіей та, въ которомъ изъ этихъ ящиковъ уложенъ ихъ трупъ...
   ...Весь механизмъ человѣческой дѣятельности, весь сложный багажъ его прошлаго, его религіи, искусства, науки -- все это сводится къ очень немногимъ, двумъ-тремъ положеніямъ, основа которыхъ -- алчущая жажда найти гармонію двухъ рыдающихъ аккордовъ: "Я" и "Ты"... И съ тѣхъ поръ, какъ только помнитъ себя человѣкъ, онъ только и дѣлалъ, только и думалъ, тѣмъ только и былъ занятъ, что искалъ, ищетъ и будетъ искать эту упрямо-убѣгающую отъ него гармонію и -- не находитъ ее. Аккорды звучатъ диссонансомъ, и въ этомъ вся мука его, весь драматизмъ его жизни...
   ...Построить пропорцію: "Я" относится къ "Ты", какъ -- что? и -- къ чему?-- построить эту пропорцію -- это и значило бы разгадать міровую загадку, которая долгіе вѣка, тысячелѣтія открытыми глазами сфинкса, глядитъ въ глаза человѣка и ждетъ, и не дождется отвѣта. И страстная жажда отвѣтить на эту загадку, найти соотношеніе этихъ двухъ величинъ, жажда эта трепетала въ сердцахъ всѣхъ пророковъ, окрыляла думы поэтовъ, вдохновляла рѣзцы и кисти художниковъ, сверлила и сжигала мысль мудрецовъ всего міра, не разъ разрубалась дерзкимъ мечомъ Александровъ, но никогда еще не давала своихъ концовъ и никогда не развязывалась...
   ...И лучшій цвѣтъ человѣчества, герои-рыцари, изъ-вѣка-въ-вѣкъ выѣзжали на эту открытую для всѣхъ арену и остріемъ своихъ копій трогали закованную въ непроницаемую броню грудь этой тайны -- и... только напрасно ломали копья. И масса, толпа, она перестала надѣяться, она перестала вѣрить въ искусство и силу своихъ героевъ -- и наводнила собой арену...
   ...Что вдохновляло ее? То ли, что и маленькій Давидъ побѣдилъ Голіаѳа? Но, вѣдь, этотъ маленькій Давидъ въ сущности былъ очень большой Давидъ. Да и не въ силѣ здѣсь дѣло: разрубали вѣдь узлы и Александры, но не развязывали ихъ. Или, можетъ быть, минуя всякія размышленія, масса и просто устала ждать, и въ этомъ рѣшеніи ея -- смѣть, въ этой жаждѣ сказать и свое слово -- задача вѣка и вѣрный путь къ желанному отвѣту?-- Кто знаетъ...
   ...И я (мнѣ снова вспомнился бредъ мой...), я тоже вошелъ въ лабиринтъ этихъ путаныхъ комнатъ... Вошелъ, и гдѣ ты, моя нить Аріадны?.. О, этотъ сонъ-бредъ -- удачная аллегорія моего вчера. Да: я упрямо бродилъ по этимъ мрачнымъ, гулкимъ комнатамъ, путался по этимъ коридорамъ и лѣстницамъ, переходилъ изъ этажа въ этажъ, и когда я терялъ надежду и кричалъ, мнѣ отвѣчалъ замирающій хохотъ мертваго эха... И я опять шелъ, я искалъ ее, эту черноволосую красавицу, т.-е. порывался къ счастью и радости жизни. Но, всякій разъ, не желая, входилъ въ одну и ту же комнату, въ которой покоился высохшій трупъ-мумія; и я содрогался отъ ужаса, и убѣгалъ, и снова входилъ, и такъ, до тѣхъ поръ, пока шумный и радостный праздникъ жизни,-- балъ въ этомъ дворцѣ,-- не окутался тѣнью ужаса и не утонулъ въ немъ... Трупъ ожилъ и всталъ...
   ...Страшная аллегорія! И съ какой полнотой, и съ какой художественной законченностью, черты не убавишь, онъ олицетворилъ и воплотилъ все... Развѣ я не бродилъ и не путался въ лабиринтѣ всѣхъ этихъ разныхъ системъ и ученій? Развѣ меня покидала когда мысль о той страшной комнатѣѣ И развѣ, не двоился, и не тянулся я къ счастью обладанія этой черноволосой красавицей, которая не становилась развѣ всякій разъ, какъ оживалъ этотъ трупъ,-- между мною и имъ? А эта грязная, дурно одѣтая дѣвочка -- о, сколько разъ неясный силуэтъ ея мелькалъ въ моемъ воображеніи, маня меня куда-то грязной, худой ручкой... Я знаю ее: она -- иллюстрація многихъ больныхъ моихъ мыслей. И самый трупъ-мумія -- о, это мой старый знакомый! Я только до этого ясно не видѣлъ его, и вотъ -- сонъ-бредъ сорвалъ съ него маску...
   ...А колеса вагона упрямо твердили одно:
   
   Дни проходятъ; время льется;
   Вѣчный ткачъ мотаетъ нить...
   
   ...Я слушалъ ихъ, и сердце мое замирало...
   Тоска давила меня...
   

VI.

   На этомъ и заканчивается послѣдняя страница той длинной, неисписанной книги, въ которой память моя (а она у меня чертовская: я ничего не забываю) хранить негативы послѣднихъ пяти-шести лѣтъ моего вчера. Я вырвалъ эту страницу, и думаю, что для того, чтобы не такъ уже рѣзко и сразу подойти къ моему сегодня, хватитъ и этого. Правда, я могъ бы начать и болѣе издалека, т.-е. могъ бы вырвать и еще двѣ-три страницы (ихъ бы хватило), и, правду сказать, вначалѣ меня и подмывало такъ сдѣлать, но я во-время передумалъ. Зачѣмъ? Вѣдь, это значило бы бередить еще незажившія раны, а это больно; да и, наконецъ, что за радость возиться въ этомъ гною? Зачѣмъ вызывать этотъ сплошной бредъ, эту судорогу, эту толпу скверныхъ мыслей и не менѣе скверныхъ, больныхъ чувствъ?-- "Я захлебнулся бъ въ моихъ подвалахъ"... Я просто струсилъ и вырвалъ изъ этой неписанной книги одну только страницу, послѣднюю, этотъ почти post scriptum книги, рѣшивъ, что для моей цѣли -- сыграть интродукцію -- за-глаза хватитъ и этого. Это какъ бы двѣ-три ступени, ведущія къ двери...
   -- Ага! о входящихъ хлопочете...
   Нѣтъ. Это -- просто привычка къ началу,-- началу всякой веревки.
   Только. Писать этакъ легче, затѣмъ... Повторяю: я пишу для себя, внѣ всякихъ претензій на публику. Вотъ, "если бъ голосъ мой умѣлъ сердца тревожить".... ну, тогда -- такъ. Тогда бы я искалъ аудиторію: "я бъ Александра пѣлъ"... Но, такъ какъ "лиры Пиндара мнѣ не дано въ удѣлъ" (и слава Богу, конечно: Бальзакъ вотъ говоритъ, что "великій писатель, это просто мученикъ, котораго не удалось замучить"... Что ужъ за радость!),-- въ виду всего этого, и прежде всего, конечно, потому, что судьба (о, добрая!) забыла снабдить меня "лирой", я скромно уступаю эту почтенную миссію -- пѣть Александра -- достойнѣйшему ("по Сенькѣ и шапка"!); а мы, памятуя завѣтъ мудраго Соломона, станемъ "вычерпывать" свои "воды". И если я, -- какъ вотъ и сейчасъ,-- завожу рѣчь съ моимъ предполагаемымъ читателемъ, такъ это ровно ни въ чемъ не уличаетъ меня: это -- просто пріемъ, такъ какъ читатель мой -- призракъ. Идеалъ мой, это -- тотъ мудрый писатель, который не идетъ на шумное торжище (памятуя, что -- "и погромче насъ были витіи"...), а если и пишетъ, то --
   
             ...эти странныя творенья
   Читаетъ дома онъ одинъ,
   И ими послѣ, безъ зазрѣнья,
   Онъ затопляетъ свой каминъ...
   

VII.

   ...Какое ласкающее ощущеніе тишины и покоя охватило меня здѣсь, въ этомъ старомъ гнѣздѣ... Здѣсь даже и дышется какъ-то иначе. И какое затишье! Зимой такъ бываетъ. День ясный, морозный; иней; тихо; все замерло словно и окаменѣло въ разъ принятыхъ формахъ; все неподвижно, какъ боги, которые (такъ значится въ ихъ формулярѣ) совершенны, а значитъ и мертвы, такъ какъ жить, это -- мѣняться; а боги не могутъ мѣняться: они не могутъ быть ни хуже, ни лучше, они всегда такіе, какъ есть, т.-е. совершенные. А "совершенство" (вотъ еще ледяное словечко-то!), это вѣчное statu quo, которое, разъ навсегда, замерло въ своихъ, пусть даже и царственныхъ, формахъ. Не даромъ и тѣло боговъ -- мраморъ.
   Нѣчто подобное, т.-е. ту же неподвижность и прочность формы, я встрѣтилъ и здѣсь. Природа, люди, ихъ интересы, ихъ вкусы, весь обиходъ ихъ несложной жизни, колоритъ обстановки,-- все это, какъ было, такъ и осталось. Это было тоже нѣчто въ родѣ "застывшей музыки"...
   Вонъ, даже цыбаръ колодца тою же горбатой кривой ложится на нее, съ тою же отвѣсно-повисшей веревкой, съ тѣмъ же подвѣшаннымъ грузомъ -- обломкомъ стараго колеса, которое всякій разъ, какъ берутъ воду и накреняютъ шестъ, высоко поднимается въ небо: смотрите, дескать, вотъ и я...-- съ тою даже галкой, которая присѣла, на немъ отдохнуть, и отсюда, съ крыльца, кажется чернымъ пятномъ...
   Да: все, какъ было, такъ и осталось.
   Наступитъ вечеръ, затихнетъ все, и слышно: смѣется вода на плотинѣ, сбѣгая по шлюзу; телѣга гдѣ-то стучитъ; мелодично позвякиваетъ палица запоздавшей сохи; поетъ кто-то; ворота скрипятъ на деревнѣ... А за деревьями сада медленно гаснетъ румянецъ заката. И грустно видѣть это послѣднее "прости" солнца. Вѣдь, это -- символъ конца, смерти...
   Незамѣтно сгустится и словно задумается синяя ночь, влажная, тихая, и задрожитъ воздухъ отъ пѣнія кузнечиковъ... Далеко гдѣ-то лаютъ собаки -- о, это цѣлая музыка! Жукъ пролетитъ мимо и важно прожужжитъ о чемъ-то гнусавымъ баскомъ. А вверху -- золотистыя нити аэролитовъ снуютъ серебристое кружево звѣздъ, отъ вспышекъ которыхъ дрожитъ и сотрясается небо...
   Иногда влажное дыханіе ночи коснется лица, рукъ, тронетъ волосы -- и содрогнешься весь отъ нѣги этой неожиданной ласки, въ которой есть что-то знойное... И кажется: не ночь, не водопадъ, не пѣніе кузнечиковъ, не трепетъ звѣздъ. не вѣтеръ, а смуглая, черноволосая красавица тихонько смѣется и ищетъ объятій, язвя поцѣлуями...
   Иногда я сижу до утра и, шагъ-за-шагомъ, слѣжу за тѣмъ, какъ, мало-по-малу, блѣднѣетъ и выцвѣтаетъ синева ночи; какъ она становится сперва сѣроватой, потомъ голубой, розовато-лиловой, радужной, и, наконецъ, золотистой. Я вижу первый пурпуръ разсвѣта. Я дышу предразсвѣтнымъ вѣтромъ, этимъ вѣстникомъ свѣта, который словно сметаетъ послѣднія тѣни ночи. Я любуюсь сѣдымъ дымомъ рѣки, въ волнахъ котораго тонетъ темная зелень прибрежныхъ ракитъ, и только макушки ихъ, иззубренной бахромой, остріями вверхъ, выступаютъ изъ этой рыхлой, тягучей ваты скопившейся за ночь сырости, гривастыя змѣйки которой ползутъ по землѣ и опадаютъ росой... И я вижу потомъ, какъ эта жемчужная розсыпь капель такъ и вспыхнетъ вся и заискрится, какъ груда брилліантовъ, подъ золотомъ свѣта всходящаго солнца...
   Я иду спать.
   Я понимаю всю прелесть и роскошь этой картины, всю пышность и блескъ ея красокъ, но я никогда не любилъ и не люблю ее; я даже рѣдко когда, случайно, и вижу ее, и потому -- больше помню ее, чѣмъ знаю.
   Да, это --
   
   ...Фебъ, въ пурпуровой одеждѣ,
   Идетъ на холмъ по жемчугу росы...
   
   Эффектно. Но я смотрю на эту картину и совершенно спокоенъ. Она не волнуетъ меня; я не живу съ ней. Она -- слишкомъ восторженна. Она пропитана радостнымъ смѣхомъ, котораго нѣтъ во мнѣ, я просто чуждъ ей и не въ унисонъ съ нею настроенъ, и потому она не будитъ во мнѣ ни малѣйшаго отзвука. Я слушаю эту шумную мелодію побѣднаго марша, но холодно и безучастно: струны моей души неподвижны и нѣмы, онѣ не вибрируютъ,-- это не ихъ темпъ, не ихъ ритмъ...
   Мой день начинается въ 9--10 часовъ. И я очень люблю это позднее утро: эту чистую лазурь неба; эту свѣжесть воздуха, который слегка ужъ нагрѣтъ и, если посмотрѣть вдаль, катитъ прозрачныя, гибкія волны... И спокойная, кроткая прелесть этого поздняго утра всегда напоминаетъ мнѣ стыдливую, милую ласку блѣднолицей, голубоглазой, русой дѣвушки, осмысленная улыбка которой куда граціознѣй этого безпричиннаго, шумнаго смѣха спросонья, который звучитъ потому только, что день -- и свѣтло...
   Хороша и лѣнивая нѣга знойнаго полудня, когда я, съ книгой въ рукѣ, лежу въ лодкѣ, читаю, а больше смотрю, и образы любимаго автора, то, что когда-то и гдѣ-то было и думалось, т.-е. греза и быль прошлаго, сливаются съ тѣмъ, что сейчасъ здѣсь и близко: съ этимъ небомъ, по которому тихо плывутъ снѣжныя глыбы облаковъ; съ этимъ масломъ неподвижной воды, отражающей и дающей два неба, два берега, двѣ лодки, которую тихо, но тянетъ куда-то... И что тянетъ? Вѣтеръ? Вода?.. Но, вѣтра нѣтъ, а вода неподвижна...
   Картина береговъ незамѣтно мѣняется...
   А вотъ -- и жанръ.
   На одномъ изъ береговъ, въ альковѣ тѣнистыхъ ракитъ, появляется статная фигура пригожей молодухи, въ бѣлой рубахѣ и синей клѣчатой юбкѣ. Нецеремонно обнаживъ выше колѣнъ свои стройныя, бѣлыя ноги (и чего ей стыдиться? Она наивна, какъ этотъ берегъ, вода и это небо), молодуха идетъ въ воду и бѣлитъ холсты. Намочивъ ихъ въ водѣ, она кладетъ ихъ на камень, (онъ тутъ же, въ водѣ), и бьетъ ихъ валькомъ. Пѣвучіе звуки ударовъ раскатистымъ смѣхомъ метнулись внизъ по рѣкѣ и отзываются эхомъ съ далекаго берега... Всколыхнутая ею вода сыплетъ искрами золота и бугристою зыбью доходитъ ко мнѣ -- и лодка, хлюпая плоскимъ дномъ, начинаетъ качаться, какъ люлька...
   И эти звуки, краски, контуры входятъ въ меня, оттискиваются гдѣ-то въ мозгу, и я знаю: пройдетъ годъ, два, десять -- и картина этого знойнаго полудня станетъ одной изъ тѣхъ вѣхъ прошлаго, которыя (курьезно!), чѣмъ дальше отходишь отъ нихъ, тѣмъ ярче и ярче окрашиваются...
   Прошлое оно, какъ вино: чѣмъ старѣе оно, тѣмъ лучше и выше цѣнится. И несмотря на то, что его уже нѣтъ (оно прошло, и сохранились одни негативы его, т.-е. воспоминанія), оно все-же нѣчто реальное; оно -- фактъ; оно -- было. Наше "завтра"... Но, гдѣ оно? Его еще нѣтъ, да и будетъ-ли... А настоящее, это -- иллюзія: его просто нѣтъ; оно -- стѣна между нашими было и будетъ, т.-е. та идеальная линія, которая не имѣетъ и не можетъ имѣть измѣренія. Настоящее, это -- кольцо, черезъ которое наше предполагаемое завтра льется въ резервуаръ нашего растаявшаго вчера.
   Итакъ: одинъ только короткій кусочекъ времени, ближайшій моментъ будущаго, которое реально въ силу только своей достовѣрности (оно близко и будетъ), и такой же ближайшій моментъ прошлаго, которое живетъ еще въ насъ и какъ бы трепещетъ въ насъ,-- сумма этихъ моментовъ, это и есть арена всѣхъ нашихъ дѣйствій, та наковальня, на которой мы и выковываемъ все, что покрывается фразой: я живу...
   Отнимите у человѣка его вчера и его иллюзію завтра, т.-е. сотрите негативы его былыхъ ощущеній, которыя онъ хочетъ помнить; разсѣйте тѣ сѣрыя, тусклыя тѣни, въ которыя онъ хочетъ вѣрить,-- и вы отнимите все. Все творчество мысли -- и вѣру мыслителей, и ихъ идеалы (а это и есть наше завтра); и память художниковъ, и ихъ формы (а это и есть наше вчера). Извѣстный афоризмъ: "Слова и иллюзіи гибнутъ -- факты остаются",-- это такъ, но наизнанку: факты гибнутъ -- слова и иллюзіи остаются. "Греція была; Греціи нѣтъ больше: она осталась въ словахъ, сказанныхъ ею"..; обмолвился гдѣ-то Карлейль. И... не правда ли?-- какъ хорошо это сказано!...
   

VIII.

   Мнѣ иногда кажется, что съ шумной, пыльной и людной дороги, изрытой колеями, я свернулъ на проселокъ: рожь по бокамъ; тихо; и нѣтъ этой удушливой пыли, этихъ толчковъ; неторныя колеи покрыты мягкимъ коврикомъ травки; а, главное, нѣтъ этой сутолки, этихъ утомительныхъ встрѣчъ; ни души... Я одинъ.
   О, я упиваюсь своимъ одиночествомъ...
   Сожители мои: старуха няня, Алена Никитична, и воспитанница няни, Саша (да, даже она!), въ счетъ не идутъ. Это тоже -- "застывшая музыка", которая ничуть не стѣсняетъ меня. Мы -- люди съ разныхъ планетъ. Онѣ не видятъ меня. Ихъ незамаранная чистота глазъ -- Шапка-Невидимка, въ которой я и щеголяю здѣсь. И мнѣ легко: мнѣ ихъ не стыдно...
   Вотъ ихъ портреты.
   Никитична -- бодрая и сильная старуха, несмотря на свои шестьдесятъ слишкомъ лѣтъ, съ однимъ изъ тѣхъ типичныхъ лицъ русской крестьянки, характерная особенность которыхъ -- двойственность ихъ выраженія: добрые (у няни свѣтлые, голубые) глаза, въ которыхъ сквозитъ что-то больное, страдальческое, что-то давно уже въ чемъ-то кого-то простившее; и тутъ же, сбоку, на томъ же самомъ лицѣ -- этотъ строгій, властный, гордо-сомкнутый ротъ... Кого и въ чемъ не прощалъ онъ? Помню: ребенкомъ я всегда немножко боялся этого строгаго рта; меня мирили съ нимъ глаза няни; но только мирили,-- я, такъ-таки, и не привыкъ къ этимъ строгимъ губамъ. Потомъ, когда я изучалъ исторію римлянъ и на гравюрахъ всматривался въ ихъ лица, въ ихъ рты, я вспоминалъ свою няню. Прошлое няни многострадально. Давно когда-то, разбитная, веселая голубоглазая дѣвка Алена увлеклась кѣмъ-то и "согрѣшила"... Ну, дѣло извѣстное,-- узнали, ославили въ людяхъ; тиранили и мучили дома; потомъ, какъ водится, насильно отдали замужъ за вдоваго старика, "на дѣтей"; "въ науку"... И цѣлыхъ двадцать лѣтъ тянулась эта "наука", упреки, нерѣдко побои... Потомъ: повыросли "чужія дѣти", умеръ немилый старикъ мужъ, который все же кормилъ, и -- сороколѣтняя, степенная женщина, съ добрыми глазами и строгимъ ртомъ, одинокая (ей не случилось быть матерью) Алена попала въ барскій домъ нянькой. Ну, и опять --"чужія дѣти", и долгіе годы рабской жизни. Это былъ второй подвигъ, отъ котораго, вѣроятно, еще строже сомкнулись гордыя губы и еще больше кого-то и въ чемъ-то простили глаза... Правда: скоро она привязалась и полюбила этихъ "чужихъ"; оцѣнили и ее; нашлась и родня (какіе-то племянники, которые навертывались къ ней за подачками); на дворнѣ звали ее Алена Никитична; и, наконецъ, послѣднія 10--15 лѣтъ няня жила "на покоѣ", въ довольствѣ; ей даже, случалось, завидывали... Но, вѣдь, все это было итогомъ цѣлой жизни, Богъ вѣсть за что и про-что загубленной...
   Я былъ любимцемъ няни, и когда я пріѣхалъ... Мнѣ больно вспомнить, какъ судорожно прижималась ко мнѣ, какъ радостно плакала, какъ суетилась эта милая, любящая старуха...
   -- Забылъ, забылъ ты насъ, батюшка! Гляжу вотъ -- и глазамъ не вѣрю... Не чаяла и дождаться... Думала ужъ: и помру -- не увижу... Саша! да гдѣ жъ ты? Иди! То: "поглядѣла бъ теперь"... а то вотъ: пріѣхалъ -- не сыщешь!.. Выросла -- и не узнаешь, какая стала. Красавица!-- шепнула мнѣ няня.-- Саша!
   -- Сейчасъ, сейчасъ! Иду...-- послышалось сзади меня -- и въ дверяхъ показалась...
   О, неужели это была Саша!...
   Я вздрогнулъ отъ неожиданности: такъ хороша была эта дѣвушка! А главное -- это... сходство, невозможное, неожиданное и почти фантастичное...
   Я стоялъ, какъ очарованный...
   ...Что это -- сонъ? бредъ? сказка?..
   ...И какъ это неожиданно, и какъ это странно...
   Давно, лѣтъ двадцать назадъ (мнѣ было лѣтъ десять), мать затащила меня въ одну изъ монастырскихъ пустынь. Помню: это было въ началѣ лѣта. Мы пробыли тамъ нѣсколько дней. Но, все, что я видѣлъ тамъ, все это, помимо одной картины, краски которой и посейчасъ ярки и жизненны, стушевалось, поблѣднѣло и выцвѣло. Такъ при восходѣ луны блѣднѣютъ и гаснутъ скромныя звѣзды...
   Вотъ эта картина.
   Утро. Крыльцо монастырской гостиницы, и на немъ -- высокая, стройная дѣвушка, въ нарядномъ малороссійскомъ костюмѣ: въ бѣлой, расшитой шелками рубахѣ и синей клѣтчатой юбкѣ. Коса изогнулась у ней на плечѣ и тяжело спадаетъ внизъ, къ тонкому, гибкому стану. Бѣломраморное личико дѣвушки приподнято вверхъ -- къ небу, и набѣгающій вѣтеръ, которымъ дышетъ это далекое, синее небо, ласкаетъ у ней на лбу и вискахъ завитки темныхъ, милыхъ волосъ и шаловливо заноситъ впередъ концы ея шелковистаго пояса, цвѣтныя, поперечныя полосы котораго рябятъ, мелькаютъ въ глазахъ...
   Я не зналъ и не знаю -- кто и откуда она; я и видѣлъ-то ее одну лишь минутку; но, что въ томъ? Образъ ея властно вошелъ въ душу десятилѣтняго, восторженно созерцающаго ее мальчика, и съ тѣхъ поръ я ношу и храню его, словно святыню. Онъ для меня воплощаетъ всю прелесть, всю грацію женщины; все идеальное, чистое и гармоничное въ жизни; все то, что, какъ кладъ, скрыто таится въ душѣ всякаго, и что никогда и никому "замѣнить не могли" "скучныя пѣсни земли"...
   И вотъ: она и Саша -- похожи, и похожи такъ, что если бы измѣнить обстановку, я бы былъ убѣжденъ, что она, эта Саша -- галлюцинація... Одно вотъ только: волосы у Саши свѣтлѣй и курчавѣй. И что за чудные волосы! Крутые извивы ихъ пышно облегали ея головку и, слабо волнуясь, вплетались въ массивную, русую косу. Одинъ завитокъ выбивался на нѣжный, красивый лобъ дѣвушки; другой -- ласкался къ щекѣ. И Саша тщетно старалась смирить и разгладить рукой эту мѣшающую ей роскошь волосъ, шаловливо шекочушихъ ея блѣдное личико... Крупное, рослое тѣло Саши было гибко и стройно. Тонкая талія и молодая грудь дѣвушки не знали корсета, и естественную красоту и грацію ихъ не въ силахъ былъ огрубить дурной покрой ея свѣтлаго, скромнаго платьица. Движенія ея были гибки. Отсутствіе корсета придавало имъ что-то змѣиное. Большіе, зеленовато-сѣрыіе глаза ея казались темными, и взглядъ ихъ -- всегда немножко исподтишка, исподлобья -- таилъ въ себѣ что-то лукавое. Но, это было то простое, естественное, т.-е. вполнѣ безыскусственное лукавство пола, которое выступаетъ наружу, помимо сознанія и воли, и которое отъ души прощаешь своему вѣчному врагу и другу -- женщинѣ. Что дѣлать, и шила, говорятъ, въ мѣшкѣ не утаишь, а женскихъ чаръ -- и подавно. Онѣ змѣятся въ движеніяхъ, роняютъ свои электрическія искры изъ-за этихъ скромно потупленныхъ рѣсницъ, лукаво ютятся въ углахъ этой розовой, милой усмѣшки, и -- только поддайтесь -- онѣ незамѣтно запутаютъ васъ въ сѣти этихъ душистыхъ волосъ и обовьютъ, словно змѣи...
   "Отцы-пустынники", эти суровые аскеты-отшельники, изможденные "постомъ, молитвой и трудами", сколько они страстныхъ проклятій слали изъ-подъ своихъ, въѣдающихся въ тѣло, власяницъ и веригъ на эти лукавыя женскія чары! Да, даже и они, какъ львы, путались и рвались въ этихъ сѣтяхъ...
   Шиллеръ, помнится, гдѣ-то сказалъ, что міромъ правятъ двѣ силы: любовь и голодъ. Картина! Колоссальный корабль, о бортъ котораго бьются и плещутъ сѣдыя волны "временъ", идетъ куда-то впередъ, подъ надзоромъ двухъ кормчихъ: на старый, скрипяшій руль его ложатся -- то крючковатая кисть скелета, который скалитъ прожорливые зубы, то нѣжная, милая ручка женщины, которая ласково улыбается и лукаво посматриваетъ -- такъ, какъ сейчасъ вотъ, смѣется и смотритъ Саша...
   Коварный кормчій...
   Библейская мудрость свидѣтельствуетъ о томъ, что нѣжная ручка милаго кормчаго толкнула корабль человѣка въ открытое море "познанія добра и зла", прихвативъ, кстати, на бортъ корабля и скелетъ, костлявая лапа котораго съ тѣхъ самыхъ поръ и легла на руль корабля, давно уже простившагося съ мирными водами чуднаго Эдема.
   Да, поистинѣ коварный кормчій!...
   Мнѣ вспомнилось, что на руль и моего корабля тоже не разъ готова была лечь эта нѣжная ручка, и ложилась уже (мнѣ вспомнилась сцена въ вагонѣ, и эти близко, въ упоръ, разсматривающіе меня глаза моей спутницы...), но мнѣ всякій разъ почему-то казалось, что съ этимъ рулевымъ я заѣду совсѣмъ не туда, не въ Эдемъ, а какъ разъ въ обратную сторону, и я бросалъ свой корабль и уходилъ безъ оглядки, унося съ собой впечатлѣніи милаго, блѣднаго личика. глаза-котораго были такъ грустны и такъ упрекали...
   

IX.

   Какое сегодня густое, синее небо...
   Тихо. Лѣниво, еле примѣтно, плывутъ облака -- "таютъ и плывутъ"... И какъ хорошъ этотъ утренній чай, послѣ купанья, чай подъ тѣнью все еще густыхъ и непроницаемыхъ, но уже тронутыхъ позолотой осени, липъ.
   Мы вдвоемъ съ Сашей; и я, украдкой, слѣжу за ней.
   Какъ она красиво движется...
   Саша тоже купалась. Волосы дѣвушки влажны, и оттого-то такъ блестящи и такъ капризны крутые извивы ихъ... Есть что-то умиротворяющее въ созерцаніи молодого, красиваго лица (все равно: мужского, женскаго). Становишься лучше, добрѣй, остроумнѣй, и дышется легче, и думается шире. И есть люди, которые только этимъ путемъ, т.-е. путемъ Красоты, и идутъ къ познанію Добра и Зла, т.-е. вообще -- къ Истинѣ. Красота имъ замѣняетъ и чувство, и логику. Она -- воздухъ, которымъ дышатъ они. Я не изъ такихъ. А если и заговорилъ объ, этомъ, такъ потому только, что хотѣлъ пояснить свою мысль. Бываетъ это...
   Истинно красивое лицо -- явленіе рѣдкое почти исключительное. И я вотъ все еще никакъ не могу привыкнуть къ личику Саши. Мнѣ каждый разъ оно кажется новымъ, другимъ. Это оттого такъ, что глаза Саши таятъ въ себѣ странную способность мѣняться и -- до неузнаваемости. To они глядятъ такими свѣтлыми чистыми, дѣтски-наивными; то, сразу вдругъ загустятся и потемнѣютъ -- и ужъ не ребенокъ, а женщина смотритъ на васъ, красивая, умная и немножко лукавая...
   -- Странные глаза у вacъ, Сaшa,-- не утерпѣлъ и сказaлъ я.
   Она улыбнулась и ждeтъ: какіе, дескать скажи?
   -- Русалочные. Такіе вотъ -- у русалокъ бывать...
   -- Но, вѣдь, ихъ нѣтъ, руcалокъ...-- усмѣхнулась она; но глаза ея вдругъ потемнѣли, стали лучистыми, и короткій, мерцающій взглядъ ихъ сказалъ мнѣ обратное: есть... И вотъ она, эта-русалка -- я.
   -- Скажите: вы не скучаете здѣсь, одна съ няней?
   -- Нѣтъ; рѣдко... Здѣсь хорошо. Весной хорошо, лѣтомъ...
   -- А зимой? скучно?
   -- Нѣтъ, и зимой -- нѣтъ. Я не люблю только осени. А зимой хорошо, снѣгъ, иней... Вы любите? Я -- люблю. Прошлую зиму, такъ, рѣдкій день его не было. Алена Никитична говоритъ, что это -- къ дождливому лѣту. Хорошо. Тихо. Только морозъ поскрипываетъ... Выйдешь -- духъ даже захватываетъ... А то: лошадей проѣзжать поѣдутъ -- сядешъ, покатаешься. Для васъ все готовили. Все ждали: вотъ-вотъ пріѣдете... Или вотъ еще метели люблю я. Завоетъ къ ночи... Жутко! (И она повела плечами...) -- А хорошо. Все, будто, вспоминаешъ о чемъ-то; думаешь... Иной разъ, такъ -- Богъ знаетъ, о чемъ...
   -- Э, да вы... (поэтъ,-- хотѣлъ я сказать) -- вы красоту любите...
   Саша только взглянула: какъ, дескать?
   -- Красота... ну, вотъ -- все это,-- указалъ я кругомъ.-- Видите: какъ все это красиво -- и небо, и зелень, и эти пятна свѣта, словно узоры; и иней, о которомъ вы такъ мило разсказываете; метели, подъ которыя вамъ такъ хорошо думается,-- все это очень красиво, и все это и есть Красота...
   Она не совсѣмъ понимала. Ей, вѣроятно, казалось, все это и глубже, и шире, и важнѣй, и значительнѣй короткаго слова -- Красота, которое она привыкла употреблять въ извѣстномъ только смыслѣ, пріурочивая его къ двумъ-тремъ явленіямъ, и потому сейчасъ слово это не покрывало для нея смысла того, о чемъ говорилось...
   Я сталъ пояснять, стараясь вскрыть передъ ней сокровенный смыслъ этого слова, которое, какъ и всякое слово -- фокусъ, и надо умѣть нажать пружину этого таинственнаго ларчика, который, нельзя сказать, чтобы всегда "просто открывался". Нѣтъ. Есть слова, и много ихъ, исторія которыхъ -- исторія человѣчества. И во всякомъ случаѣ, нѣтъ ничего въ въ мірѣ достаточно мощнаго, для того чтобы сравняться и стать рядомъ съ величавой мощью слова. Фраза: "и Слово было Богъ" -- не восторженный паѳосъ, а просто скромно выраженная истина.
   Я говорилъ долго, горячо и, насколько помню,-- удачно, т.-е., я сумѣлъ примѣниться къ слушателю; а въ этомъ-то и весь фокусъ рѣчи. Саша внимательно слушала.
   ...И что за милое личико у тебя!-- думалось мнѣ, глядя на красоту этого милаго вниманія, съ которымъ это красивое личико прислушивалось къ тому, что ему о красотѣ говорили...
   -- Слушайте,-- не выдержалъ и засмѣялся я:-- я говорю о Красотѣ, и сама Красота меня слушаетъ. Идите скорѣй къ зеркалу: и вы тамъ увидите то, о чемъ только-что слышали -- Красоту.
   Она такъ и вспыхнула вся...
   А мнѣ... мнѣ было весело, очень весело. Такъ -- какъ давно уже не было. Мнѣ хотѣлось двигаться, жить, и вообще -- тратить себя...
   

X.

   Мнѣ дали лошадь, и я цѣлый день провелъ въ сѣдлѣ. Я изъѣздилъ весь лѣсъ (а это -- площадь, десятинъ въ 300 слишкомъ), отыскивая въ немъ знакомыя и когда-то любимыя мѣста, и возстановляя въ памяти полузабытыя дорожки, заросшія травой и затушеванныя временемъ, которое, извѣстно, все покрываетъ своей паутиной. Время, это -- губка; а исторія -- прессъ, и прессъ -- дѣтски слабый. Въ самомъ дѣлѣ: что мы знаемъ о нашемъ прошломъ? Ничего. Въ нашемъ распоряженіи одна только пыль заросшихъ, но когда-то торныхъ и бойкихъ дорогъ...
   И хорошо, что такъ; хорошо, что -- пыль. Вѣдь, если бъ мы знали, и знали доподлинно всѣ эти дѣла "временныхъ лѣтъ", мы, поди, и жить отказались бы: намъ стало бы стыдно и противно упрямо топтаться на мѣстѣ,-- занятіе, о которомъ говорятъ всѣ эти исторіи культуръ и цивилизацій, предательски рисующія намъ перспективы нашихъ "вчера",-- картина, которой мы если и вѣримъ вслухъ, то втайнѣ не вѣримъ. Потому и живемъ что не вѣримъ, такъ какъ надо имѣть святую наивность животнаго, чтобы надрываться-скакать по убѣгающему подъ ногами ипподрому и въ то же время вѣрить въ то, что движешься. Положимъ, можно скакать и не вѣрить; можно даже и вовсе не думать объ этомъ -- и все же скакать, разъ это... пріятно.
   Мнѣ вотъ сегодня -- пріятно; я хочу "скакать". И слава Богу!-- усмѣхнулся я и тронулъ лошадь.-- Да, надо только хотѣть. Здѣсь, въ этомъ "хочу!", и весь узелъ вопроса. Все остальное -- детали. Все остальное подгонится, какъ второстепенныя части машины. Не такъ надо знать (слово это -- кумиръ прошлаго, нынѣ развѣнчанный); не такъ надо мочь (это тоже пройденная ступень), какъ надо умѣть хотѣть. "Хочу!" -- вотъ то веретено, которое тянетъ и сучитъ нить жизни.
   

XI.

   Ночь.
   При входѣ въ аллею, стоитъ столъ, такъ же, какъ утромъ. Я только что вернулся изъ лѣса и только-что кончилъ свой запоздалый обѣдъ. Какъ тихо. Матовый шаръ лампы разливаетъ вокругъ себя мягкій, блѣдный свѣтъ, который расталкиваетъ словно густую синеву ночи. А низко нависшая курчавая арка зелени, насыщенная свѣтомъ огня, кажется такой нарядной и такой ярко-зеленой. Каждый листикъ ея рѣзко вычерченъ и неподвиженъ и насквозь пропитанъ свѣтомъ. И все это настолько крикливо-эффектно, что кажется почти неестественнымъ, декоративнымъ, искусственнымъ...
   Миріады мошекъ вьются надъ пампой, жгутъ свои крылышки, мрутъ и трупами сорятъ скатерть. Саша сметаетъ ихъ. Она о чемъ-то задумалась и понуро сидитъ у стола. Я тоже ушелъ въ себя и лѣниво шагаю взадъ и впередъ по площадкѣ, мимо балкона, и то захожу въ яркую полосу свѣта, то снова вдаюсь въ область тѣни -- и тогда мнѣ особенно ярко, эффектно рисуются столъ, зелень и на фонѣ ея -- задумчивая фигура Саши.
   Какъ она красива!..
   Вотъ, она вздрогнула и обернулась на шорохъ: въ кустахъ что-то шуршало, отфыркивалось...
   -- Ежикъ!-- привстала Саша и, взявъ со стола спички, идетъ посмотрѣть.....
   Я тоже остановился и -- жду.
   Вотъ, вспыхнула спичка -- и быстро погасла.
   -- Э, всегда такъ! Какъ надо -- всегда...-- шепчетъ Саша.
   Снова вспыхнулъ огонь, и, давъ обгорѣться ему, Саша тихо идетъ, направляясь ко мнѣ и поднявъ надъ курчавой головкой зажженую спичку...
   -- Гдѣ ты? Гдѣ ты?-- шепчетъ она.
   Трепетный свѣтъ окружаетъ ее ореоломъ, серебритъ ея бѣлое платье и рѣзко рисуетъ контуры стройной, высокой фигуры. Она стоитъ на яркозеленомъ коврикѣ свѣта и, осторожно осматриваясь, ищетъ чего-то въ травѣ... Ежика? Нѣтъ. И развѣ это Саша? это -- Русалка. И не спичка -- свѣтящійся червячокъ льетъ этотъ трепетный свѣтъ изъ ея тонкихъ, прозрачныхъ пальцевъ... А вокругъ нея -- не сгустившійся сумракъ ночи -- о, нѣтъ! это -- живыя и шаловливыя тѣни, которыя льнутъ къ ней, обступили ее и любуются ею...
   

XII.

   ...И эту красоту пластики, эту музыку формы я, засыпая, унесъ съ собой въ таинственную, волшебную область сна. Но,-- отъ себя не уйдешь -- она неожиданно вылилась въ нѣчто ужасное...
   Мнѣ снилось:

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   ...Лѣсъ; лѣто. Я лежу на мягкой и зеленой травѣ и, запрокинувъ голову смотрю вверхъ -- въ это лазуpное, чистое, кроткое небо. Деревья вверху шелестятъ и роняютъ ко мнѣ ласковый, вкрадчивый шорохъ. И хорошо мнѣ. Я счастливъ. Я радъ и ясному небу и тихому говору лѣса, и тому, что я здѣсь, одинъ я, и никто не мѣшаетъ мнѣ. Мнѣ хочется спать. И я засыпаю. И странно: сплю и все-таки слышу и вижу,-- вижу закрытыми глазами -- и только. Hо никакъ-не могу шевельнуться. И страшно мнѣ. Меня пугаетъ моя неподвижность. И вотъ: что-то шуршитъ и движется сбоку,-- что-то, быстро-быстро, ползетъ по травѣ.... Гадюка! Я силюсь вскочить -- и остаюсь неподвижнымъ. Я, словно, окованъ. И вижу я: она подползаетъ ко мнѣ, она всползаетъ на грудь. Я содрогаюсь весь, но окаменѣлое тѣло мое неподвижно. И вотъ: змѣя подползаетъ къ лицу, поднимаетъ, шипя, тупую голову съ тонкимъ, мелькающимъ жаломъ, и я, близко-близко, вижу ея сверкающіе, сѣровато-огненные глазки... Плоская, тупая головка ея поднимается выше и выше, дѣлаетъ два-три извилистыхъ взмаха, касаясь холодной лентой своего жесткаго, чешуйчатаго тѣла моего лица, лба, щекъ, нсса -- и, вдругъ, круто изогнувшись, она припадаетъ къ моему рту и раскрываетъ, роясь холодной, тупой головкой мнѣ губы и начинаетъ вползать туда -- внутрь... Холодной, жесткой лентой проходитъ она въ моемъ горлѣ, извиваясь и вталкиваясь. Я содрогаюсь и замираю отъ отвращенія и ужаса и -- неподвиженъ. И вотъ, острый, темный хвостъ ея мотнулся вверху и пропалъ. Она вползла вся. И я слышу, какъ она, холодная, жесткая вьется внутри меня и потомъ -- затихаетъ... И, охваченный невыразимымъ ужасомъ, я лежу и вижу,-- вижу закрытыми глазами,-- какъ все также синѣетъ вверху это ясное, кроткое небо, которое стало теперь мнѣ чужимъ и далекимъ, ненужнымъ. И одно только близко и нужно, это -- она, холодная, жесткая, страшная даже своей неподвижностью, -- она, которая затихла внутри, притаилась и отогрѣвается тамъ моимъ тепломъ, моимъ тѣломъ...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   ...Я проснулся съ судоржно напряженными мускулами тѣла, съ холоднымъ потомъ на лбу. Меня окружала неподвижная, мертвая тишина ночи. А пережитыя ощущенія сна были настолько реальны и жизненны, что я проснулся -- а все еще чувствовалъ внутри себя присутствіе какой-то непривычной, холодной тяжести: да -- она все еще была тамъ...
   

XIII.

   Я все еще нахожусь подъ впечатлѣніемъ своего вчерашняго сна. Вотъ еще наказаніе: обладать этой проклятой способностью -- видѣть подобнаго рода сны! Я всегда мучился ими. Ребенкомъ, помню, я часто плакалъ отъ ужаса, просыпаясь ночью, одинъ, подавленный и потрясенный мрачной картинностью видѣннаго. Я боялся спать. Бывали у меня и хорошіе сны,-- и это были восхитительнѣйшія грезы, о которыхъ я и по-сейчасъ сохранилъ трогательное умиленное воспоминаніе, но, это бывало рѣдко. А потомъ, съ каждымъ годомъ, краски моихъ сновидѣній все больше и больше сгущались, темнѣли и пропитывались мрачнымъ паѳосомъ похороннаго марша... И, право я пережилъ не мало тяжелыхъ минутъ, созерцая эти картины...
   Наши сны наши отраженія. Да; но не всегда и не всякому хочется видѣть свои отраженія. Зеркало, оно для красивыхъ. Уродамъ оно мало нужно. Уродамъ оно можетъ сказать только одно: ты уродъ. И пусть это истина, но она непріятная истина; съ нею можно и должно считаться, но не любоваться же ею! А если иной разъ бываетъ и такъ, что и уродъ жаждетъ зеркала, такъ это непремѣнно уродъ-скептикъ, который, терзаясь своимъ безобразіемъ, не вѣритъ ни зеркалу, ни даже свидѣтельству своихъ собственныхъ чувствъ: не вретъ ли стекло? не кажется ли это мнѣ?-- вотъ, что терзаетъ его и неудержимо тянетъ къ зеркалу. И онъ смотритъ, смотритъ и оторваться не можетъ. Бываетъ это. Я видѣлъ.
   Сны -- то же зеркало. Они -- художественно-скомпанованныя аллегоріи нашихъ мыслей и чувствъ (и это бы еще ничего: видѣть въ художественной обработкѣ свои мысли и чувства -- пріятно); но, вѣдь, это не все: матеріалами сна являются и наше "слово", и наше "дѣло". И, каюсь, это, послѣднее, я не желалъ бы дѣлать объектомъ своихъ созерцаній.
   И вотъ: "Романтическій сонъ не даетъ мнѣ покоя"...
   Мнѣ кажется (странно это), что она тамъ... И, если-бъ это было возможно (смѣшно это -- знаю), я заглянулъ бы... Такъ, иногда, привязавшаяся къ вамъ фантазма,-- что вотъ, дескать, тамъ, въ этой пустой, темной комаатѣ, есть кто-то, заставляетъ васъ встать, бросить книгу, взять лампу и пойти посмтррѣть. Пусто... и, пристыженная этой пустотой, вздорная мысль отлетаетъ отъ васъ. Правда, можно освѣтить и не только, что лампой: достаточно иногда бываетъ разложить на составные элементы то, или иное, пугающее васъ явленіе, найти бѣлыя нитки его,-- и страхи исчезнутъ. Тѣни пугливы: онѣ любятъ потемки. Но, вѣдь, съ другой стороны, не всегда подъ рукой этотъ, пугающій ихъ, свѣтъ истины, не всегда и не вездѣ вы въ состояніи подвѣсить эту прозаическую пломбу факта, занумеровать, сосчитать и отмѣрить; да и не всякій свѣтъ -- свѣтъ. Ну, хотя бы, вотъ это:
   "...Проштудируй-ка анатомію глаза: откуда тутъ взяться, какъ ты говоришь, загадочному взгляду? Все это романтизмъ, чепуха, гниль, художество..." -- самоувѣренно изрекаетъ одну изъ своихъ непреложныхъ истинъ Базаровъ, въ бесѣдѣ съ Аркадіемъ.
   Это тоже вѣдь свѣтъ; но не во всякую комнату: "загадочный взглядъ" такъ и останется загадочнымъ... При чемъ тутъ анатомія глаза? Глазъ не только, что видитъ,-- онъ и отражаетъ въ своемъ выраженіи то, что бродитъ подъ черепомъ (а чего только не бродитъ тамъ!) Ну, и -- что-же? Проштудируй-ка анатомію мозга?-- Но, вѣдь, ея нѣтъ, этой дѣйствительной, анатоміи мозга; есть только догадка; да если и будетъ она, эта анатомія, такъ и опять-таки -- всего узла не развяжешь. Можно вѣдь, и знать,-- и прекрасно, со всѣми деталями,-- ну, хоть бы тотъ же аппаратъ телеграфа, и все-таки, стоя у воющихъ струнъ его, такъ таки и не умѣть понять въ вихрѣ уносящагося тока смысла невѣдомой, къ кому-то обращенной рѣчи... И, мало того, можно стать и у аппарата и принять эту рѣчь, но и тогда -- тайна останется тайной, такъ какъ "слово" (всякое слово), оно только намекъ, только символъ, только тусклый и блѣдный негативъ мысли... Карлейль правъ: "Мы перестаемъ удивляться всему потому только, что перестаемъ думать объ этомъ".
   Все это такъ. Но... "сонъ не даетъ мнѣ покоя" -- и я цѣлый день вотъ ищу "бѣлыхъ нитокъ"; я все порываюсь войти въ эту комнату съ... лампой.
   Вотъ что мнѣ вспомнилось:
   Давно, въ дѣтствѣ, мнѣ кто-то разсказывалъ (Няня?-- Нѣтъ. Но, все равно: кто-нибудь изъ народа)... Кто-то разсказывалъ одну изъ народныхъ новеллъ (а между ними -- есть перлы!), въ которой повѣствуется о томъ, какъ заболѣлъ одинъ знатный, богатый баринъ. Какъ водится, былъ онъ, этотъ баринъ, великій грѣшникъ (это, вѣдь, ихъ монополія); и, сколько ни лѣчился онъ, никто не могъ его вылѣчить. Животъ его вздулся страшно было смотрѣть; а самъ баринъ высохъ, какъ щепка. И вотъ, бросилъ онъ всѣхъ докторовъ и знахарей и сталъ молиться, сталъ ѣздить по всѣмъ святымъ мѣстамъ и угодникамъ, ища у нихъ милости. И много лѣтъ онъ молился и ѣздилъ -- и все-таки не было ему помощи. И вотъ, разъ лѣтомъ, по дорогѣ отъ угодника, онъ, проѣзжая лѣсомъ, остановился отдохнуть и покормить лошадей. Лакей постлалъ барину коврикъ подъ дубомъ. Баринъ легъ и уснулъ. А лакей пошелъ побродить по лѣсу. Попались ему ягоды, и нарвалъ онъ ихъ въ тарелку и поставилъ какъ разъ сбоку барина: проснется баринъ -- порадуется. Сидитъ лакей, ждетъ. И видитъ онъ, какъ изъ открытаго рта барина выползаетъ гадюка, другая, третья (онъ и счетъ потерялъ -- сколько) и -- къ тарелкѣ... Ихъ приманулъ запахъ ягодъ. Лакей далъ имъ повыползти всѣмъ, бросился къ барину, закрылъ ему рукой ротъ и разбудилъ его.-- "Смотрите: вотъ ваша болѣзнь; вотъ -- что въ васъ было!" -- указалъ онъ на гадовъ...
   Кончилось все тѣмъ, что баринъ выздоровѣлъ, наградилъ вѣрнаго лакея и сталъ жить, да поживать, да добра наживать; а, можетъ быть, да и навѣрно такъ, сталъ и грѣшить по-старому...
   Дѣло, конечно, не въ томъ. Дѣло въ томъ, что я нашелъ "бѣлыя нитки" сна... Повторяю: слышалъ я все давно, очень давно, въ дѣтствѣ; но, гдѣ-то, въ архивахъ памяти, разсказъ этотъ лежалъ, покрытый паутиной и пылью времени; и вотъ -- для аллегоріи сна разсказъ этотъ понадобился...
   Красиво. Ты,-- намекалъ мнѣ мой сонъ,-- ты тоже заболѣлъ неизлѣчимой болѣзнью богатаго, грѣшнаго барина: въ тебя заползъ гадъ... И ты тоже бросилъ всѣхъ "лѣкарей" и "знахарей", и пріѣхалъ сюда, и здѣсь -- обласканный чуткимъ затишьемъ и одиночествомъ -- оторвался на минутку отъ созерцанія своей неизлѣчимой болѣзни... (Ну-да: я -- уснулъ ) И случай -- добрый лакей -- поставилъ предъ тобой тарелку ягодъ...
   Да, да: случай столкнулъ меня съ Сашей. Ягоды, это -- она, Саша...
   ...О, да ты только вылѣчи! Ты только выгони изъ меня этихъ гадовъ!-- мысленно взмолился я.-- А тамъ, послѣ... Я, право, не знаю, что будетъ послѣ и знать нехочу: я хочу быть здоровымъ и -- только... Что? полюбить тебя надо за это? Но, вѣдь, это совсѣмъ ужъ не трудно: "полюбить тебя всякій не прочь"...
   

XIV.

   Вчера и сегодня я перечитывалъ "Фауста". Потребность эта читать "Фауста" была не случайной: не то, чтобы книга мнѣ подвернулась, какъ говорится, подъ руку, нѣтъ,-- я подвернулся, случайно зайдя въ область свѣта, бросаемаго, этой безсмертной книгой. Книги, вѣдь, свѣтятся. Иныя -- какъ звѣзды неба; иныя и ярче -- какъ фонари улицы; есть между ними и еле примѣтныя звѣзды, но свѣтъ ихъ все-таки съ неба; есть и просто сальные огарки, которые сильно чадятъ и мараютъ руки...
   Книга Гете -- одна изъ самыхъ яркихъ звѣздъ неба. Она лучится, какъ Сиріусъ... И такъ какъ ихъ очень немного, этихъ яркихъ звѣздъ (на нашемъ сѣверномъ небѣ, ихъ только двѣнадцать), то немудрено, что стоитъ только взглянуть вверхъ, чтобы приковаться глазами къ одной изъ этихъ царицъ и красавицъ неба. Немудрено и самому, бродя по землѣ, случайно попасть подъ каскадъ этихъ яркихъ лучей. Я и попалъ вотъ... Они одѣли меня серебристою ризою, и -- сквозь трепетную сѣтку лучей, предо мною мелькнулъ бѣлокурый образъ голубоглазой Маргариты. Вотъ она -- радостная, дѣтски-счастливая; вотъ -- и больная, страдающая...
   Я и задумался...
   Какъ это умно и тонко, т.-е.-- правдиво, естественно (а въ этой близости къ факту и вся широта, и все величіе мысли: они -- мысли и фактъ -- должны совпадать),-- какъ это умно, что Гете въ подруги Фаусту выбралъ именно ее, Маргариту,-- этого красиваго, бѣлокураго звѣрка, эту незатѣйливую мѣщаночку, съ ласковымъ взглядомъ голубыхъ, кроткихъ глазъ, античнымъ тѣломъ и наивнымъ, дѣтскимъ лепетомъ ночи... Правда, потомъ -- во второй части "Фауста" -- Маргариту смѣнила Елена; да, но это вѣдь во второй уже части, которая, собственно говоря, и не "Фаустъ", а -- нашивка, заплата, ненужный балластъ этой безсмертной книги, балластъ, который затѣмъ развѣ только и нуженъ, чтобы выбросить весь этотъ ворохъ учености на голову профессора Вагнера, рѣчь котораго -- извѣстно это...
   
                       ...блистаетъ пустотой,
   Лишь вычуры въ себѣ и сухость заключая.
   Такъ вѣтеръ въ ноябрѣ, холодный и сухой,
   Шумитъ въ лѣсу, листы засохшіе взметая...
   
   Таковъ Вагнеръ. И очень хочется думать, что именно съ нимъ, въ сотрудничествѣ съ этимъ Вагнеромъ, Гете и писалъ свою вторую часть; точно такъ, какъ сотрудникомъ первой былъ, вѣроятно, Мефистофель...
   И далѣе. Такъ какъ мы знаемъ (со словъ того же Гете), что "сердца къ сердцу пѣснь ничья не привлечетъ, когда не изъ души -- изъ устъ она течетъ", мы въ правѣ сказать, что первая часть "Фауста", это изъ -- "сердца", а вторая -- только "изъ устъ"... Оттого-то -- первую часть (т.-е.-- подлиннаго "Фауста") читаютъ и будутъ читать; а вторую (т.-е.-- поддѣльнаго "Фауста") тоже будутъ, пожалуй, читать, но только потомки -- внуки и правнуки -- профессора Вагнера, которые живутъ и понынѣ; и я даже недавно имѣлъ случай гдѣ-то прочесть откровеніе одного изъ этихъ потомковъ о томъ, что "Фауста.", будто бы, нельзя и вовсе понять, если только не хочешь всласть надышаться пылью архивовъ второй части, надъ которой потрудился не мало и самъ Вагнеръ -- милый сердцу дѣдушка пропагандиста этой пресловутой второй части.
   Но, виноватъ, вернемся къ "Фаусту".
   Итакъ: Фаустъ и -- Маргарита... Это немножко шокируетъ. Да -- и будь Гете не Гете, будь онъ немножко пониже, поуже,-- онъ не посмѣлъ бы такъ сдѣлать. Кривая орбиты (а наши привычки, наши традиціи наша орбита),-- она отклонила бы и погнула бы въ сторону мысль олимпійца, и ужъ не геній-художникъ, а мастакъ-ремесленникъ сказалъ бы намъ свое слово... Но, не даромъ же ему, этому Гете, была -- "и звѣздная книга ясна", и "съ нимъ говорила морская волна",-- онъ компануетъ картину такъ, какъ велитъ ему "суровое чутье фактовъ", и смѣло -- рядомъ съ героемъ, Фаустомъ, ставитъ просто мѣщаночку...
   Да -- это было смѣло. Два женскихъ типа одной изъ библейскихъ сценъ -- Марія и Марѳа -- смѣнили подъ руками художниковъ не мало костюмовъ, и за своей спиной имѣютъ огромное прошлое, которое стало традиціей. Марія, избравшая "участь благую", это -- героямъ. Она и сама героиня. Марѳа, "суетная Марѳа", которая "о многомъ хлопочетъ",-- это тому, кто рангомъ пониже. И вотъ, Гете ломаетъ эту традицію. И поступи онъ иначе,-- поставь онъ на мѣсто бѣлокурой мѣщаночки темноволосую патриціанку,-- одной изъ геніальныхъ книгъ было бы меньше, такъ какъ Фаустъ былъ бы не Фаустъ.
   Фаустъ -- слишкомъ большая и рослая фигура для того, чтобы его можно было уложить въ тѣсный футляръ нашихъ людскихъ нормъ,-- для него это было бы поистинѣ ложемъ Прокруста. И всякая Марія, съ ореоломъ ея "благой участи", не пара ему: она была бы мелка и низкоросла, бокъ-о-бокъ, съ этимъ титаномъ. "Благая участь"... Но, вѣдь, это для Фауста значило бы -- "приблизиться къ зерцалу истины, сіяющей и вѣчной"... т.-е.-- знать.
   И вотъ:
   
   Я все узналъ, во все проникъ --
   И не умнѣй я подъ конецъ,
   Чѣмъ прежде: жалкій я глупецъ...
   
   И въ этомъ сознаніи -- "не дано намъ знанія",-- въ этомъ-то и весь драматизмъ Фауста, Онъ ищетъ выхода; и для него это -- одно изъ двухъ: или -- стать "спиной къ земному солнцу" и "смертныя врата, которыхъ избѣгаетъ со страхомъ смертный", смѣло самому открыть и доказать, "пожертвовать собой, что человѣкъ богамъ не уступаетъ"; словомъ -- "сойти въ ничтожество отважною стопой"... или -- разъ рѣшимости на этотъ шагъ -- "вмигъ охмелѣть" не хватаетъ и все еще хочется жить, тянуть эту муку -- броситься съ головой въ омутъ жизни, извѣдать все, дойти до конца и охмелѣть отъ восторговъ "чувственныхъ, тѣлесныхъ"... "всю силу радости и горя испытать, душою въ душу ихъ до глубины проникнуть"... и -- если это возможно, если достижимо это (Фаустъ не вѣритъ въ это) -- сказать, хоть разъ:
   
                       ...мгновенье,
   Прекрасно ты, продлись, постой!..
   
   Что тутъ дѣлать Маріи? И -- главное -- что тутъ дѣлать съ Маріей?
   Причемъ тутъ ея "участь благая"? Марія не научитъ, вѣдь, Фауста знать; она, вѣдь, не приблизитъ его "къ зерцалу истины, сіяющей и вѣчной". А съ другой стороны -- не съ ней же, не съ этою же дѣвственно-чистой и цѣломудренной Маріей, ринуться "въ вихрь гибельныхъ страстей", и не у нея, конечно, стать искать "восторговъ чувственныхъ, тѣлесныхъ"... Нѣтъ! И Мефистофель зналъ, что дѣлалъ, указавъ Фаусту бѣлокурую мѣщаночку -- Гретхенъ...
   Вѣдь, это тоже поди,-- "тарелка съ ягодами"?-- Да. И гады вышли и -- съѣли эти ягоды...
   Бѣдный бѣлокурый звѣрокъ...
   

XV.

   -- Вы, что же,-- Фаустъ?-- слышу я полный сарказма вопросъ моего предполагаемаго собесѣдника.
   -- Нѣтъ, я не Фаустъ.
   Губы моего собесѣдника сардонически кривятся. Это -- единственно, что онъ умѣетъ дѣлать, и то неудачно: не всякія, вѣдь, губы умѣютъ такъ улыбаться.
   И, кстати: что за странная, право, манера -- допрашивать подобнаго рода сарказмами? Къ чему это? Съ одной стороны, здѣсь, словно, предполагается, что Фаустъ-то этотъ именно и есть тотъ, кто такъ свысока и надменно васъ спрашиваетъ (иначе -- откуда и апломбъ весь?); а съ другой -- интересно, право,-- что это, въ самомъ дѣлѣ, за озлобленность такая, разъ только дѣло коснется роста нашего сoбесѣдника? Почему бы, въ самомъ дѣлѣ, и не Фаустъ? Такъ-таки, и нельзя это? Отчего? Почему это мы такъ смѣло и такъ а priori рѣшаемъ, что нашъ собесѣдникъ такой же пигмей, какъ и мы? Что это -- зависть "нищаго духомъ"? И, вѣдь, всегда такъ: чѣмъ ниже ростомъ злобствующій оппонентъ вашъ (у меня къ счастьо, предполагаемый), тѣмъ -- замѣтьте это -- злобнѣй и ехиднѣй звучитъ этотъ пошлый, затасканный улицей вопросъ: "вы что-же...?" -- И курьезно особенно то, что, вѣдь, никогда и нигдѣ даже и самый заправскій и подлинный Фаустъ не былъ изъятъ отъ подобнаго рода глумливыхъ запросовъ. Развѣ не спрашивали у нашего великаго Лермонтова: вы, что же,-- Пушкинъ?-- А у Пушкина: вы, что же -- Байронъ?-- А у Байрона: вы, что же -- Гете?-- А у того же Гете: вы, что же -- Шекспиръ?-- И развѣ не старались развѣнчать и голову великаго британца, говоря, что это не онъ, не Шекспиръ -- Беконъ авторъ его чудныхъ твореній? И дальше: развѣ не отрицали и не отрицаютъ даже само существованіе Оссіана? развѣ не старались и не стараются ощипать, насколько это возможно, лавры "нищаго слѣпца съ холмовъ кремнистаго Хіоса"?-- О, да: можно быть Оссіаномъ, Омеромъ, Шекспиpомъ,-- но это еще не значитъ уйти отъ шипящаго жала ничтожества, которое способно простить вамъ многое, но только не вашъ ростъ, разъ онъ, хоть на вершокъ, но превышаетъ головы этихъ жалкихъ кретиновъ. И не одна толпа, она всегда пигмей ростомъ и потому всегда полна зависти, но даже и болѣе-менѣе крупные, рослые люди, даже и тѣ, нѣтъ-нѣтъ, и огорошатъ васъ этимъ; "вы, что же...?" -- Бравые критики (о рецензентахъ я и не говорю, господа эти недоступны, суровы и важны, какъ боги), бравые критики, такъ тѣ именно этимъ гаерскимъ задоромъ и "выслуживаютъ свои критическія шпоры"", какъ гдѣ-то удачно выразился Гейне. Да, обратитъ свое просвѣщенное вниманіе такой высокодумный господинъ на какого-нибудь тамъ Гете, поговоритъ съ нимъ, или о немъ, этакъ разъ два, глядь -- и на ногахъ у него мелодично звякнули шпоры... И нельзя; "знать, она сильна, что лаетъ на слона!"...
   Мой злобствующій оппонентъ-критикъ (если только судьба, когда-нибудь, наградитъ меня этимъ добромъ), онъ не упуститъ, конечно, случая.
   -- Вы, что же, слонъ?-- шипитъ его голосъ.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, успокойтесь, мой милый, не сердитесь: я не слонъ. Но, зато, что касается васъ, такъ, каюсь, я одушевленъ единственнымъ желаніемъ -- польститъ вамъ, и отъ души и съ охотой предоставляю вамъ быть очень большой собакой. На здоровье. И пока до свиданія. Мнѣ опять хочется поговорить о Фаустѣ. Собственно -- о томъ, что въ наше реалистическое время не только нельзя быть Фаустомъ,-- это само собой разумѣется, но даже и вообразить себя имъ невозможно. Фаустъ и вообще -- явленіе запоздалое, Фаустъ -- анахронизмъ. Онъ запоздалъ своимъ появленіемъ на два столѣтія, точно такъ, какъ Гамлетъ Шекспира -- на тѣ же два вѣка опередилъ свое время. Оттого-то эффектная фигура датскаго принца и оставалась такъ долго непонятой. Тогда какъ, обратно, предвѣстниками появленія Фауста были неоднократныя попытки (что-то, разъ около сорока!) создать эту фигуру. Фауста ждали. На революцію неба, которую воспѣлъ намъ Мильтонъ, надо было отвѣтить другой великой поэмой, которая должна была воспѣть другой протестъ -- протестъ земли, протестъ человѣка. Идея эта давно уже трепетала въ мозгахъ многихъ и рвалась наружу. Не было формы. Пришелъ Гете и далъ эту форму. Но, повторяю, онъ запоздалъ. Полотно Шекспира ждало зрителя; а полотно Гете, обратно, заставило ждать публику. Вышло такъ, что конецъ книги былъ раньше прочитанъ (а потому, можетъ быть, и не понятъ), чѣмъ начало той же самой, но только разрозненной книги. И повторяю; въ этой путаницѣ страницъ и надо видѣть одну изъ причинъ долгаго непониманія конца книги, т.-е.-- Гамлета. И -- курьезно -- тотъ же Гете, который запоздалъ почему-то прійти (онъ, словно, заболтался тамъ, гдѣ-то на небѣ),-- тотъ же Гете, придя, исправилъ ошибку. Онъ мало того, что принесъ съ собой Фауста, онъ сдѣлалъ и нѣчто большее. онъ сдернулъ покрывало съ книги Шекспира -- и познакомилъ насъ съ Гамлетомъ.
   Будущій историкъ культуры и цивилизаціи, въ тѣ отдаленные отъ насъ вѣка, когда Европа будетъ, можетъ быть, погребена подъ пепломъ и пылью развалинъ, какъ это мы видимъ на многихъ примѣрахъ погибшихъ цивилизацій Востока, Америки, Африки и той же Европы, будущій историкъ, дѣлая изъ своего "далека" кропотливыя изслѣдованія нашихъ вѣковъ, сличая и изучая наши памятники и, главнымъ образомъ, литературу нашу,-- онъ будетъ поставленъ въ большое затрудненіе, если ему случайно станутъ извѣстны даты двухъ нашихъ книгъ -- Гамлета и Фауста,-- которыя, съ точки зрѣнія идейной преемственности, должны быть поставлены въ обратномъ порядкѣ: не Гамлетъ и -- Фаустъ, а Фаустъ и -- Гамлетъ. Ему, этому будущему изслѣдователю, никто не подскажетъ, конечно, что, въ силу многихъ вздорныхъ условій нашей исторіи, средневѣковый феодальный строй нашихъ вѣковъ долго, уродливой тѣнью, лежалъ въ Германіи, въ то вpемя, какъ старшія сестры ея -- Франція и Англія -- давно уже разминали свои окоченѣлые члены для новой жизни и новой дѣятельности; и что въ этомъ-то, главнымъ образомъ, и надо искать причину анахронизма одной изъ величайшихъ книгъ нашихъ; не говоря уже о томъ, что это и просто дѣло случая, такъ какъ геній, это -- подарокъ-неба, сюрпризъ, который можетъ явиться и завтра, и черезъ годъ и никогда не явиться. Такъ вотъ: этому капризному небу и угодно было распорядиться такъ, что геній британца -- Шекспиръ сказалъ свое слово въ началѣ XVII вѣка, а геній германца -- Гете въ началѣ XIX. Соображенія эти, простыя сейчасъ, тогда могутъ стать и совсѣмъ недоступными, такъ какъ время коварно: оно сотретъ контуры, краски, сгладитъ рельефы; и зрителю этой тусклой, поблекшей картины придется считаться съ тѣмъ, очень немногимъ, что оно пощадитъ. Словомъ: очень возможно, что со временемъ одною изъ историческихъ шарадъ, на рѣшеніе которой потратятъ немало усилій, будетъ вопросъ о времени появленія на свѣтъ двухъ величайшихъ нашихъ книгъ Фауста и Гамлета. Въ самомъ дѣлѣ: здѣсь логика фактовъ будетъ стоять въ прямомъ противорѣчіи съ данными исторіи, т.-е. съ наличностью тѣхъ же фактовъ. Чему вѣрить? И надо будетъ -- дли перевернуть весь ходъ нашего умственнаго роста, т.-е. повести генеалогію типовъ отъ Гамлета къ Фаусту (что явно нелѣпо); или отбросить свидѣтельство фактовъ т.-е. измѣнить историческія даты -- что будетъ и проще, и ближе къ истинѣ. Вѣдь, вотъ перспектива этой огромной картины,-- этотъ схематически-сжатый перечень фазъ нашего постепеннаго, не знаю я -- роста, или вырожденія...
   Задній планъ ея Греція. Тамъ, въ этой чудной и сказочно-прекрасной Элладѣ -- человѣкъ въ первый разъ захотѣлъ знать и узналъ только то, что онъ -- "ничего не знаетъ". Онъ сказалъ это вслухъ и, съ грустной улыбкой, сумѣлъ примириться съ этимъ безсиліемъ мысли. Дa, онъ былъ слишкомъ уравновѣшенъ, мудръ и гармониченъ, этотъ богоравный Эллинъ. Онъ умѣлъ заболѣть, но умѣлъ и залѣчить свою рану, сказавъ намъ чудную сказку о Прометеѣ, который рвался на небо, похитилъ даже и огонь съ неба, но кончилъ тѣмъ, что былъ прикованъ къ скалѣ и -- безсильный въ неявной затѣянной имъ борьбѣ -- подставилъ свою истерзанную грудь коршуну... Здравый смыслъ умнаго Грека сковалъ эти цѣпи. Правда, онъ и протестовалъ противъ этихъ цѣпей, и протестовалъ, какъ никто (но разъ только) въ лицѣ Діогена, который и въ счетъ не идетъ: онъ одинъ на все Грецію. Онъ слишкомъ великъ и потому -- одинокъ, настолько великъ, что колоссальная эта фигура такъ-таки и не вошла въ рамку картины; а рамка была велика: въ ней умѣстилась вся Греція...
   Вотъ -- первая фаза.
   Потомъ, на историческую сцену выступила иная фигура, новый актеръ -- человѣкъ среднихъ вѣковъ, который, вмѣстѣ съ чистыми, ясными образами Грека, впиталъ въ себя и проповѣдь Назорея, проповѣдь, которая разбудила въ немъ личность, сдѣлала центромъ всего, а потому и привела его какъ разъ къ обратнымъ выводамъ--не къ милосердію и кротости, какъ объ этомъ мечтали въ Назаретѣ, а къ гордому сознанію своихъ человѣческихъ правъ, къ протесту противъ всякаго гнета, откуда бы ни шелъ онъ -- съ земли, или съ неба. И человѣкъ этотъ опять -- и ужъ съ большею страстностью -- захотѣлъ знать; и опять ничего не узналъ; и снова понялъ свое безсиліе; но ужъ не примирился съ этимъ, какъ Грекъ, а запротестовалъ и гордо бросилъ перчатку вызова: Богу -- на небѣ, а на землѣ -- значенію, смыслу и формамъ жизни. Прометей былъ снова раскованъ. Таковы -- Люциферъ Мильтона и Фаустъ Гете.
   И дальше. Новое время, уставъ и наскучивъ этой безрезультатной борьбой, оглянулось назадъ -- на Элладу, вспомнило умную улыбку Грека и отвернулось отъ неба. Оно устало "отлетать отъ земного и биться крыльями въ вѣчныя стѣны"... Оно вернулось къ тому, что было у него подъ руками -- къ землѣ. Оно сняло эффектныя драпировки съ жизни, перестало бряцать, декламировать и постаралось умѣть говорить, а -- главное -- дѣлать. Но, въ силу привычки къ широкимъ размахамъ, оно, это новое время, все еще стремилось къ далекимъ цѣлямъ и ставило большія задачи. Нельзя же было, такъ-таки, прямо съ неба взять да засѣсть въ кабинетѣ современнаго спеціалиста и покрыться тамъ плѣсенью точныхъ -- да, но, увы! и миніатюрныхъ, какъ инфузоріи, знаній... Нельзя. Въ памяти всѣхъ былъ еще живъ эффектный кабинетъ доктора Фауста, гдѣ -- "духи рѣяли"... Это импонировало. И никто не хотѣлъ, да и не могъ размѣняться сразу на мелочь -- очень удобную для сдачи въ лавкѣ, но цѣна который все-таки грошъ. Вѣдь это значило бы перещеголять и самого Вагнера, который, несмотря на свой дурацкій колпакъ съ бубенчиками, въ который его рядитъ Фаустъ, все же имѣлъ ростъ и нѣкоторую широту взгляда. Какъ же!
   
   Ужасное во мнѣ кипитъ къ наукѣ рвенье:
   Хоть много знаю я, но все хотѣлъ бы знать!..
   
   Аппетиты его внуковъ куда умѣреннѣй! Желудки ихъ меньше... Но -- виноватъ -- время этихъ ублюдковъ еще впереди.
   Отвернувшись отъ неба, люди все еще были люди. Правда, они примирились съ землей; но, отказавшись отъ вздорной претензіи -- знать, они возымѣли ке меньшую претензію -- мочь. И когда они поняли, что имъ не подъ силу и это, тогда... тогда они застонали отъ боли; и горькая чаша, которую пилъ Гамлетъ,-- она отравила уста многихъ...
   Давно это было.
   О, мой Никто!
   
   Какъ видишь, я воспоминаю,
   Алеко, старую печаль...
   
   Да, это было и это прошло. Мы еще донашиваемъ плащъ Гамлета, но онъ уже намъ не no росту. И современный философъ нашъ -- Ницше, среди многаго вздорнаго бреда, говоритъ намъ, безспорно, и горькую истину; "Умѣйте хотѣть!" Мы разучились дѣлать и это. Мы уже не алчемъ знать, какъ Грекъ и его ближайшій потомокъ -- Фаустъ, и наши уста никогда уже не оскверняетъ признаніе въ томъ, что мы "ничего не знаемъ". Мы не алчемъ и мочь, и не терзаемся уже нашимъ безсиліемъ,-- оно для насъ не вопросъ уже: "быть, или не быть?" Мы разучились и просто хотѣть. Мы коснулись дна рѣки и осѣли тамъ грязной, вонючей тиной...
   Грекъ не зналъ, но онъ могъ, и изваялъ эту мощь въ дивныхъ мраморахъ, которые и посейчасъ свѣтятъ міру. Гамлетъ не могъ, но хотѣлъ. А мы -- не знаемъ, не можемъ и не хотимъ даже.
   Идеалъ нашъ -- табунъ. Мы если и можемъ что дѣлать, такъ -- въ стадѣ, скопомъ. И эта потребность наша въ единеніи съ себѣ подобными -- она не форма нашихъ идеаловъ (это -- для отвода глазъ только), нѣтъ, это -- цѣль сама-по-себѣ. "Ближній" намъ нуженъ не потому, что онъ намъ близокъ, желаненъ, нѣтъ, опять-таки, нѣтъ,-- онъ нуженъ намъ потому, что мы слабы, безсильны, и знаемъ это наше безсиліе, и ищемъ -- "а что бы намъ опереться. И мы нашли этотъ желанный костыль. Костыль этотъ -- "ближній". И вотъ -- безсильная, жалкая калѣчь, мы полземъ и ковыляемъ впередъ... Куда?-- Къ счастью. "Золотой вѣкъ",-- говорятъ современные мудрецы намъ:-- онъ впереди насъ...
   Такъ ли это?..
   Я вздрогнулъ...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   -- Вы любите щенятъ?-- послышалось сзади меня...
   Я оглянулся.
   Въ дверяхъ, въ красивой, гибкой позѣ Венеры Милосской, стояла Саша,-- молодая и радостная. Она, видимо, торопилась -- бѣжала, отчего щеки ея слегка заалѣлись, а упругая грудь волновалась...
   ..."Золотой вѣкъ",-- казалось, безъ словъ говорило ея появленіе, ея задорная молодость, красота, ея возбужденность и даже сама наивность вопроса,-- "золотой вѣкъ", это -- "я..."
   -- Вы любите щенятъ?
   -- Очень!
   -- Хотите: я принесу показать?
   -- Пожалуйста.
   Она засмѣялась и скрылась за дверью...
   Минуту спустя, послышались тоpопливые, скользящіе шаги хлопанье дверей, смѣхъ -- и въ комнату ко мнѣ опять вбѣжалъ "золотой вѣкъ", съ косматымъ, чернымъ щенкомъ на рукахъ...
   -- Смотрите... Ну, что это за прелесть такая, а? Голубчикъ мой! батюшка! милый!-- судорожно напрягаясь вся и стискивая зубы, говорила она, прижимая щенка къ груди.-- Родненькій!..
   Тотъ только покряхтывалъ...
   -- Смотрите,-- и она усадила милаго гостя на стулъ:-- онъ очень умненькій. Какъ онъ кушаетъ!..
   Щенокъ разставилъ переднія лапки шалашикомъ и наивно посматривалъ на меня и Сашу...
   -- Какъ онъ смотритъ! Смотрите! Ну, какъ же онъ мило смотритъ! Господи!-- и она вдругъ присѣла предъ нимъ на колѣни, потомъ пригнулась и, снизу вверхъ, любовалась щенкомъ, который, заинтригованный ея поведеніемъ, обратно -- сверху внизъ -- слѣдилъ за каждымъ движеніемъ Саши. И это была очень милая группа...
   -- Я не могу его видѣть... Ну, посмотрите! Милый мой! батюшка!-- и, быстро вскочивъ, она схватила этого несчастнаго "батюшку" и завертѣлась съ нимъ по комнатѣ...
   Волосы ея распустились и скользнули къ ней на спину... Она запыхалась -- и перестала вертѣться. Посадивъ щенка на стулъ и сказавъ ему: "подожди!", она, откинула назадъ голову, перегнулась вся и, встряхнувъ этой курчавой гривой перепутанныхъ темныхъ и свѣтлыхъ прядей, хотѣла свернуть ихъ...
   -- Постойте!-- сказалъ я.-- Дайте мнѣ тронуть ихъ... Можно?-- и, не дожидая отвѣта, коснулся рукой этихъ упругихъ, словно пружина, зыбкихъ и шелковистыхъ спиралей... Неудержимо хотѣлось трогать и мять ихъ, запутать въ нихъ руки, утонуть въ нихъ лицомъ...
   -- Можно теперь? Вы уже тронули -- да?
   Она оглянулась...
   Глаза ея лукаво смѣялись...
   И я не сразу взялъ свою руку.
   -- О, что это за волосы! Прелесть...
   -- Ну...-- усмѣхнулась она:-- путаться съ ними... Мнѣ надоѣли...-- и она небрежно свернула ихъ, уложила узломъ на затылкѣ и торопливо зашпилила.-- Вотъ, и готово. Прощайте! Пойдемъ...
   Она схватила щенка, взбросила его на плечо и рванулась изъ комнаты...
   Черная мордочка, съ треплющимися ушками, безсильно покачивалась изъ стороны въ сторону и уморительно высматривала изъ-за спины дѣвушки.
   Мигъ -- и все скрылось...
   Отворенная дверь смотрѣла пустой, скучной рамкой...
   ...Вотъ оно что!-- усмѣхнулся я.-- Даже руки дрожатъ вотъ... Аминь, аминь! Разсыпься!..
   

XVI.

   Поздно уже. Часы показываютъ: два.
   -- Какъ они суетливо тикаютъ... Словно, торопятся. Такъ точитъ червякъ: упорно не переставая. Машинка-червякъ: тоже точитъ... Что?-- Время. Она шепчетъ намъ: было-было-было...
   Такъ умираетъ міръ.
   Да: стрѣлка часовъ "по складамъ отсчитываетъ время"...
   Что жъ, пускай "отсчитываетъ"... Страшно будетъ тогда (а это будетъ: все смертно), когда она станетъ. А впрочемъ, это вопросъ далекаго "завтра". Мы мало вѣримъ въ это...
   Мнѣ вотъ и спать даже не хочется...
   Читать?-- Пробовалъ: не читается. Курчавыя строки книги долго нашептывали мнѣ, вязаннымъ кружевомъ словъ, мысли любимаго автора (я читалъ Гейне); но дальше глазъ и того внутренняго слуха, которымъ мы слышимъ, когда читаемъ и думаемъ, мысли эти не шли. Я видѣлъ ихъ, слышалъ, онѣ даже нравились мнѣ, но, все равно, въ меня онѣ не входили; онѣ скользили мимо меня и разсыпались, какъ жемчугъ... У Гейне, вѣдь, мысли и фразы жемчужныя,-- ихъ хочется трогать...
   Да: мнѣ не читалось.
   Такъ бываетъ, или когда утомленъ -- и не до книги; или, обратно, когда возбужденъ чѣмъ-нибудь, взвинченъ -- и тоже не до книги, когда мысль ваша слишкомъ активна, когда она не отражать хочетъ чужой и заимствованный свѣтъ, а горитъ и лучится сама своимъ собственнымъ свѣтомъ... При нѣкоторомъ усиліи воли можно и погасить это пламя. Но, только -- зачѣмъ это? Пассивное состояніе, годное для слушателя,-- оно съ нами всегда. И, обратно, мы рѣдко свѣтимся сами,-- все отражаемъ больше... Короче: мы всегда копія и почти никогда -- оригиналъ.
   Въ этомъ все и безсиліе наше. Мы во всемъ, всегда и вездѣ -- эпигоны. Оттого-то, можетъ быть, такъ и несчастны мы, и такъ скучаемъ, и такъ томимся нашимъ существованіемъ. Мы, какъ личности, затерялись гдѣ-то и ищемъ, и не можемъ найти себя... Мы забыли прсстую азбучную истину, которую дѣтьми еще учились когда-то списывать съ прописи. Истина эта: "въ гостяхъ хорошо, а дома лучше". А, вѣдь, быть самимъ собой, т.-е. подлинникомъ, вѣдь, это и значитъ "быть дома", т.-е. тамъ -- гдѣ "лучше". Есть люди,-- и это большинство,-- которые вѣчно "въ гостяхъ". Это -- оѣ, "нищіе духомъ", у которыхъ нѣтъ "дома". И есть люди, которые всегда и вездѣ у себя дома: это -- тѣ, немногіе, которые свѣтятъ міру. Имъ стада не нужно: они пасутъ это стадо.
   Что они -- счастливы? Не думаю. Быть пастухомъ скучно: вѣчно одинъ. И потомъ: стадо -- всегда стадо: и глупо оно, и пахнетъ скверно...
   А впрочемъ: что мнѣ до этого? Не мой это возъ: не мнѣ и везти его, Мой возъ, это -- я самъ. И я, можетъ быть, даже и съ нимъ слишкомъ много вожусь? Не знаю, право. Вѣроятно. Я -- то влѣзаю въ хомутъ и тяну его въ гору, то -- опять останавливаюсь, развязываю его, распаковываю его и стараюсь заглянуть внутрь -- что тамъ? Иногда это утомительно, иногда противно, а подчасъ и просто цинично... Что дѣлать!
   Я вотъ, нащупалъ въ себѣ нѣчто новое... Потому-то мнѣ и не спится, и не читается, и жемчугъ изящныхъ словъ Гейне сыплется на полъ... Дѣло въ томъ, что лабиринтъ, въ которомъ я путаюсь, открылъ, словно, новую дверь. Я вошелъ -- и не узнаю комнатъ. До сихъ поръ мысль моя шла въ одномъ направленіи: я всѣми дорогами шелъ къ Риму -- и утомился. И вотъ -- я вступилъ на проселокъ... Рожь по бокамъ; затишокъ; пахнетъ полынью; и мягкій бархатный коврикъ пыли ласкаетъ мнѣ ноги...
   Какъ это сталось? Не знаю.
   Я это отмѣтилъ сегодня утромъ, когда дверь, въ которую ушелъ отъ меня "золотой вѣкъ", стала вдругъ пустой, скучной рамкой. Картина отсутствовала...
   И меня вотъ смущаетъ одна коварная мысль: не все, вѣдь, можетъ быть картиной, и -- обратно -- все можетъ быть рамкой. На рамку иной разъ совсѣмъ не скупятся. Иногда цѣлый міръ, вся вселенная становится рамкой... Бываетъ это. У меня вонъ -- дверь стала рамкой. Но, вѣдь, это, можетъ быть, только пока? А потомъ?.. А съ другой стороны, демонъ-искуситель коварно мнѣ шепчетъ: "Чѣмъ ты былъ пьянъ -- виномъ поддѣльнымъ, иль настоящимъ -- все-равно..." И я не могу не согласиться съ нимъ, что -- да: разъ надо быть пьянымъ, не все ли равно -- какъ и чѣмъ? Весь вопросъ, стало быть, въ томъ -- хочу ли я быть пьянымъ? Да: хочу, или нѣтъ? И, вмѣсто отвѣта, передо мной встаетъ милое личико Саши, которая, посмѣиваясь, спрашиваетъ:
   -- Вы любите щенятъ?
   -- О, да! Я безконечно люблю этихъ чудныхъ щенятъ, о которыхъ такъ восхитительно спрашиваютъ...
   И вотъ, она стоитъ предо мной -- высокая, стройная, гибкая, съ приподнятыми вверхъ руками: она убираетъ (и какъ небрежно!) эту роскошь волосъ, которые легли на ея спину и плечи... Приподнятыя руки ея открываютъ всѣ линіи тѣла. И мнѣ вспоминается вдругъ слегка поблѣднѣвшее лицо Саши, когда она, стиснувъ зубы, прижимала къ себѣ и ласкала щенка... Да. она порывистая и даже, пожалуй, немножко чувственная. И это идетъ къ ней... Я ощущаю въ рукахъ нервную дрожь отъ прикосновенія къ ея волосамъ -- и мнѣ опять хочется трогать и мять ихъ... И развѣ -- одни эти волосы! Нѣтъ,-- всю ее, порывистую, гибкую, чувственную... всю! сжимать и тискать въ объятіяхъ, и увидѣть опять эту запрокинутую голову такъ, чтобы грива курчавыхъ волосъ свѣсилась внизъ, а лицо стало блѣднымъ, какъ мраморъ...
   Лампа моя стала гаснуть...
   Я погасилъ ее, открылъ окно, легъ, закутался теплѣй въ одѣяло (было свѣжо) и -- затихъ...
   Тихо было. Ночь молчала. И только часы бормотали свое надоѣдливое: было-было-было... А въ груди у меня порывисто стучало сердце. Какъ оно бьется! И что говоритъ оно? Я вслушался...
   -- Будетъ-будетъ-будетъ...-- глухо, но раздѣльно и внятно говорило мнѣ сердце.
   Иногда эти было и будетъ сливались, но часы торопились, забѣгали впередъ и снова вязали свою безконечную цѣпочку изъ словъ: было-было-было...
   -- Будетъ-будетъ-будетъ...-- спорило сердце.
   Я долго слушалъ этотъ курьезный споръ, пока часы не взяли верхъ и не переспорили. Оппонентъ ихъ умолкъ. Да: я продрогъ подъ открытымъ окномъ -- и ужъ не слышалъ больше этого, звучащаго надеждою, "будетъ!",-- осталось одно только: "было-было-было"...
   И мнѣ стало жаль этихъ "было". Вѣдь, эти "было" -- ступени, по которымъ я шелъ... И вотъ -- онѣ скользнули мимо, и никогда не вернутся...
   Кто не испытывалъ щемящаго, грустнаго чувства, глядя изъ оконъ вагона, какъ мимо быстро мелькаютъ ландшафты чужихъ, незнакомыхъ намъ мѣстъ? Ихъ, словно, теряешь... Они скользятъ и отлетаютъ куда-то въ пространство... И я никогда не буду жить въ этой красивой, уютной усадьбѣ надъ прудомъ; не буду купаться въ этой рѣкѣ; я не пройду съ ружьемъ по этимъ тѣнистымъ низинамъ болота и по этой узкой, гибкой дорожкѣ, которая свернула въ лѣсъ, спустилась въ глубокій оврагъ и, смѣло шагнувъ черезъ скалистый обрывъ лѣпкимъ мостикомъ, снова юркнула въ хлѣба и затерялась въ нихъ... А эта красивая, стройная дѣвушка, въ бѣломъ платочкѣ, которая быстро мелькнула, какъ призракъ,-- она не сестра, и не другъ мнѣ, ни даже знакомая, и я ее никогда не увижу...
   А въ это время колеса вагона, которыя обладаютъ чудной способностью -- говорить все, что угодно, декламировать, пѣть даже,-- колеса вагона (вы помните это?) говорятъ что-то мучительно грустное... И какимъ демоническимъ хохотомъ звенитъ-лязгаетъ желѣзо этихъ сквозныхъ мостовъ, по которымъ несется вашъ поѣздъ...
   

XVII.

   Странно это -- да, но фактъ налицо: я ровно ничего не знаю о прошломъ Саши. Ни кто она, эта Саша; ни откуда она; ни какъ она попала сюда. Ничего. Знаю я только то, что она взята была няней, воспитана ею, и что она даже доводится какой-то родней намъ, Абашевымъ,-- но, это и все.
   Лицомъ къ лицу съ міровыми вопросами, гдѣ ужъ мнѣ было думать о Сашахъ! А, вѣдь, она могла бы быть и не такой Сашей: не только, что --музыкой формы", но и музыкой мысли и чувства... Да: она бы могла "вкусить отъ древа познанія" и стать "равной богамъ"... Положимъ, породниться съ богами недолго. Это можно, поди, и сейчасъ: стоитъ только "вкусить" плодъ запретнаго "древа" -- и сладкій Эдемъ невѣдѣнія будетъ нарушенъ. Но...
   
   Мнѣ это "но" не нравится: оно
   Хорошее начало рѣчи портитъ...
   
   Все это очень возможно, и мы не станемъ "портить" "хорошее начало рѣчи". Вернемся къ факту, т.-е. непосредственно къ Сашѣ, т.-е. къ тому "какъ это, въ самомъ дѣлѣ, я, такъ-такъ, ровно ничего не знаю о Сашѣ. Повторяю: странно это, очень; а, между тѣмъ, это такъ -- не знаю.
   Уѣзжая отсюда, а это было лѣтъ десять назадъ,-- я, между прочимъ, увезъ съ собой и воспоминаніе о худощавой, большеглазой, юркой, какъ вьюнъ, дѣвочкѣ, которая всегда исподтишка и исподлобья слѣдила за каждымъ моимъ движеніемъ; но, все это -- на почтительномъ отъ меня разстояніи. Мой юный наблюдатель былъ очень застѣнчивъ, и всякій разъ, когда мнѣ случалось съ нимъ сталкиваться ближе, онъ чего-то пугался, блѣднѣлъ; я заговаривалъ -- онъ убѣгалъ. Въ интересахъ его настроенія, я, волей-неволей, сталъ дѣлать видъ, что я не вижу. Онъ въ это сразу повѣрилъ и, видимо, былъ очень доволенъ формой такихъ отношеній: его вотъ не видятъ; а онъ видитъ... Секретомъ этой Шапки-Невидимки и была Саша. Я пробылъ здѣсь цѣлое лѣто -- но Шапка-Невидимка оставалась такой же таинственной -- и я продолжалъ не видѣть. Мы и разстались курьезно. Такъ: Саша высматривала изъ-за спины няни; а я, прощаясь со старухой дѣлалъ видъ, что никого, помимо няни, не вижу, и просилъ передать мое сожалѣніе Сашѣ о томъ, что, уѣзжая, не могъ съ ней проститься. И няня, которая хорошо знала о непроницаемыхъ чарахъ таинственной "шапки", смѣясь сквозь слезы, обѣщала исполнить мое порученіе. Саша стояла, потупившись; но, когда экипажъ мой тронулся съ мѣста, она вдругъ рѣшилась и дѣтскій голосокъ прокричалъ мнѣ:
   -- Прощайте!..
   Это было первое слово, съ которымъ она обращалась ко мнѣ. Потомъ, получая отсюда письма, я всякій разъ читалъ въ нихъ приписку: "и Саша вамъ кланяется"... Немного спустя, тѣ же поклоны отъ Саши стали приписываться въ концѣ письма огромными каракулями... Но, съ каждымъ письмомъ, каракули эти выравнивались, становились стройнѣй и разборчивѣй, мельче, связнѣе и наконецъ,-- это случилось какъ-то совсѣмъ незамѣтно, приписки эта клалась красивымъ женскимъ почеркомъ; но лаконизмъ фразы: "Саша вамъ кланяется" -- былъ неизмѣннымъ. И я даже привыкъ къ этимъ короткимъ припискамъ внизу письма; но это ничуть не мѣшало имъ быть просто фразой, за котоpой ровно ничего не стояло, такъ какъ Шапка-Нeвидимка все еще не переставала скрывать отъ меня эту невѣдомую мнѣ Сашу, всѣ представленія о которой замкнулисъ у меня въ образъ худенькой, юркой и большеглазой дѣвочки. И я забылъ даже о томъ, что дѣвочка эта расла...
   Эта исторія нашихъ отношеній съ Сашей въ теченіе десяти лѣтъ, т. е. съ тѣхъ поръ, какъ я ее знаю. Словомъ: Саша,-- та Саша, которую я встрѣтилъ cейчacъ, Саша эта свалилась съ неба. А тутъ еще -- cходcтво это, cтpaнное, разительное...
   Уѣзжая сюда, я совсѣмъ не ожидалъ встрѣтиться съ Сашей (каюсь: я, какъ-то, совсѣмъ забылъ о ней); а если бъ и ждалъ, то непремѣнно бы -- ту, прежнюю, которую надо было не видѣть. И вотъ, образъ этотъ былъ -- миѳъ. Саша была не такая, и, мало того -- она оказалась той самой красавицей-дѣвушкой, которую я видѣлъ когда-то давно, въ дѣтствѣ, на памятномъ мнѣ крыльцѣ, утромъ, подъ куполомъ чистаго, яснаго неба. И что до того, что съ тѣхъ поръ прошло уже двадцать лѣтъ (годы эти шли для меня): она вонъ, осталась такой же прекрасной и юной. И будь это лѣтъ 200--300 назадъ -- о, я самъ бы пошелъ и донесъ куда слѣдуетъ, и красавицу-вѣдьму, которая виновата уже тѣмъ, что красива, не говоря уже о томъ, что она обладаетъ тайной вѣчной, непроходящей молодости,-- красавицу-вѣдьму взвели бъ на костеръ, и я самъ бы и угли подкладывалъ... А теперь (что дѣлать! годы вѣдьмъ и костровъ стали сказкой...), теперь -- я вотъ только любуюсь красотой и эффектомъ капризнаго случая...
   Да: милый образъ, тотъ типъ женской прелести, который носитъ въ себѣ каждый изъ насъ, который уже разъ "смутилъ ребенка сонъ спокойный",-- онъ возродился; и вотъ (со словъ того же поэта): "мы вновь увидѣлись, какъ старые друзья"...
   И досадно: мой "старый другъ" мнѣ совсѣмъ незнакомъ; и ни тогда на крыльцѣ, подъ яснымъ, безоблачнымъ небомъ, ни даже теперь -- лицомъ къ лицу съ нимъ, я не зналъ и не знаю -- кто онъ?
   Няня знаетъ. Къ ней и обратиться надо!..
   

XVIII.

   Засталъ я старуху въ чуланѣ -- за ея сундукомъ. Сундукъ няни...
   Но, кто же не знаетъ его? Вѣдь, у всякаго смертнаго была своя няня, а всякая няня непремѣнно имѣла сундукъ, свой, "собственный",-- сундукъ, ни на чей и ни на какой сундукъ непохожій, особенный, своеобразный (я такихъ никогда и нигдѣ не видалъ), съ своимъ собственнымъ, свойственнымъ ему только видомъ, съ своимъ даже запахомъ, который я узнаю изъ тысячи, всегда и вездѣ, и въ тридесятомъ царствѣ, и проживи я еще хоть триста лѣтъ, и будь я даже слѣпымъ -- все равно -- дайте вы мнѣ этотъ сундукъ, откройте крышку его, и я, не колеблясь ни одной минуты, скажу вамъ истину: это -- нянинъ сундукъ. И, право, въ этомъ нѣтъ ничего удивительнаго. Вѣдь на самой ранней зорькѣ сознанія въ то чудное время, когда и сама жизнь намъ казалась радостной, ласковой сказкой, съ чуднымъ началомъ и, вѣроятно, не менѣе чуднымъ концомъ; когда все улыбалось кругомъ -- земля, небо, люди -- и дѣтская грудь содрогалась отъ безпричиннаго счастья, которое потомъ каждый изъ насъ тщетно ищетъ въ мірѣ чувства и мысли -- въ наукѣ, искусствѣ, въ житейской борьбѣ, у ногъ своей милой -- и не находитъ его, въ ту золотую пору, когда не ты -- счастье, а само счастье искало тебя, тогда (вы помните это?), сундукъ няни игралъ далеко не послѣднюю роль въ нашей жизни. И стань я разсказывать все, что у меня съ сундукомъ этимъ связано, я кончилъ бы очень нескоро. Право. Исторія сундука заняла бы собой цѣлые томы. Вѣдь, это -- что?-- это значило бы возстановить въ своей памяти все, что я перевидалъ, переслушалъ и передумалъ, бокъ о бокъ, съ этимъ памятнымъ мнѣ сундукомъ, который когда-то стоялъ какъ разъ возлѣ дѣтской кроватки мнѣ очень знакомаго мальчика... Да да: всѣ лѣтнія и зимнія зори, на радужномъ, мало-по-малу блѣднѣющемъ фонѣ которыхъ рѣзко и четко, ложились макушки нашего стараго сада; а потомъ, дрожа и лучась, выступали первыя звѣзды...-- всѣ голубыя утра, когда, сквозь колеблемую вѣтромъ штору большого итальянскаго окна моей дѣтской, ласково глядѣло лазуревое, чистое небо,-- оно манило, звало къ себѣ...-- всѣ ночи, то -- теплыя, тихія, съ синимъ и бархатистымъ небомъ, на которомъ дрожали узоры звѣздъ; тс--бурныя, грозныя ночи, когда, подъ напорами вѣтра, громыхала, коробясь, желѣзная крыша дома, а косматыя, бѣлыя лапы метели шарили окна и рвали съ нихъ ставни, а вы, уткнувшись въ подушку, лежали въ вашей кроваткѣ, и уголъ нянинаго сундука мягко выступалъ въ розоватомъ полумракѣ комнаты, залитой свѣтомъ лампадки -- и вамъ было уютно, тепло и не страшно: сундукъ няни былъ сбоку, и о него разбивались всѣ ваши иллюзіи страховъ...-- А тягучія пѣсни тѣхъ же метелей, которыя вползали къ вамъ въ грудь и стонали тамъ болью и грустью, и вы не знали -- о чемъ и о комъ эта грусть, и тотъ же сундукъ няни шепталъ вамъ отвѣты, и вы вспоминали блѣдное, заостренное личико вашей служанки -- Наташи, которая простудилась у васъ, запирая ставни оконъ въ такую же вотъ темную, бурную ночь, и заболѣла потомъ, и слегла, металась въ бреду, а потомъ пришли за ней люди -- Яковъ-ключникъ и Тимофей-кучеръ -- взяли ее и унесли. Куда?-- Домой, къ матери, умирать. И кто-то рыдалъ и причитывалъ въ дѣвичьей, (помните?) такъ же длинно и тягуче, какъ рыдаетъ метель. И вы тоже плакали, и сундукъ няни,-- онъ былъ сбоку васъ,-- онъ помнитъ и знаетъ...-- А первые сапоги, которые вамъ привезли отъ Христофора-сапожника и обманувъ васъ, сказали, что они еще не готовы... Это вечеромъ было; вы ужинали -- вы ѣли любимый картофель съ сметаной, и, бросивъ вилку, уткнувшись въ нянинъ сундукъ, расплакались горько... Завтра Троица, праздникъ, а вы безъ новыхъ сапогъ... Что-то стукнуло сбоку... что это? что?-- сапоги!!..-- А сказки няни?..-- А трепетное воркованье печей раннимъ утромъ, когда розовыя тѣни скользили, танцуя, по комнатѣ и забѣгали подъ пологъ вашей кроватки?..
   Да, да: все это, вмѣстѣ съ вами, видѣлъ и слышалъ нянинъ сундукъ. И я не знаю, право, что онъ такое хранитъ въ своихъ нѣдрахъ для няни и что за добро въ немъ сокрыто (я видѣлъ всегда однѣ только тряпки...), но, что касается лично меня, я долженъ признать, что подъ этой линючей, выпуклой крышкой таятся многія были, съ которыми связано все мое дѣтство...
   ...Какъ громоздко и какъ вообще неуклюже, тягуче и скудно наше слово... Недостаточно оно выразительно, емко и гибко для того, чтобы въ должной мѣрѣ выразить нашу мысль -- всякую мысль, которая никогда вполнѣ и не выливается въ эту грубую, тѣсную форму. Оттого-то слово всегда только намекъ, только бѣглый эскизъ мысли. Слово всегда отстаетъ, всегда назади и, мало того, всегда тормозитъ и искажаетъ мысль...
   Вѣдь, вотъ, хоть бы сейчасъ; все это, только что сказанное мною, тамъ -- въ мысляхъ, гдѣ все пропорціонально, изящно и выпукло, тамъ все это мелькнуло, какъ молнія; а здѣсь, на бумагѣ, все это такъ затянулось, расплылось и выпятилось...
   Положимъ: я, слава Богу, избавленъ отъ строгой оцѣнки пуриста-читателя. Нѣтъ его у меня. Бумага же, на которой пишу я, перо, которое вяжетъ на ней грубое кружево черныхъ каракуль (ихъ и прочесть трудно),-- они мнѣ, конечно, простятъ эту выпяченность моихъ отступленій въ сторону. Ну, а до всѣхъ остальныхъ, мнѣ невѣдомыхъ, которымъ такъ же невѣдомъ останусь и я,-- до нихъ мнѣ и дѣла нѣтъ. "Что мнѣ Гекуба?.." Мой читатель -- Никто.
   Итакъ: къ дѣлу...
   

XIX.

   -- Няня!-- приступилъ я къ старухѣ..
   -- Что, батюшка?
   -- Разскажи ты мнѣ, сдѣлай милость, все, что ты знаешь о Сашѣ.
   Такъ-таки: съ начала и до конца -- все.
   -- О Сашѣ тебѣ разсказать? Гм...-- раздумчиво протянула старуха, разсматривая на свѣтъ какой-то кусочекъ матеріи.-- Отъ шубы это...-- тихо шепнула она и задумалась.-- Сережа портной шилъ. Ваты еще не хватило...
   Я не мѣшалъ ей. Я понялъ, что эти лоскутья -- листы длинной книги, и что книга эта -- исторія няниной жизни. И вотъ, она дѣлала смотръ ей: она вспоминала...
   Въ чуланѣ (онъ выходилъ въ сѣни) было темно, полумракъ. Крохотное оконце -- какъ разъ противъ няни -- бросало косую полосу свѣта. И все это: моршинистое лицо старухи; колѣнопреклоненная поза ея; полумракъ, въ которомъ тонули контуры, и особенно -- этотъ косой столпъ свѣта,-- все это, вмѣстѣ взятое, напоминало мнѣ что-то иконописное. Я гдѣ-то ужъ видѣлъ все это...
   -- О Сашѣ тебѣ разсказать?-- очнулась и снова спросила старуха.-- А что тутъ разсказывать? Вся она тутъ, Саша. Какъ видишь. Сирота она, Саша. Ни сзади, ни спереди -- нѣтъ никого у ней: круглая...
   -- Т.-е. какъ же это: "круглая"? Вѣдь, я же вотъ -- родня ей...
   -- Ты -- pодня, батюшка? Нѣтъ.
   -- Какъ: нѣтъ? Вѣдь, ты же мнѣ говорила, что она -- сестра мнѣ...
   -- Говорить -- говорила. Я не таюсь. А вѣдь какъ?-- (Пауза).-- Къ дѣлу...-- отрывисто, по-фразно, тянула старуха.-- Гдѣ жъ это я положила? Ахъ ты, Господи! вотъ онъ... Что, такъ-то, а? гляжу -- и не вижу. Стара стала я... Такъ-то, батюшка: къ дѣлу сказала я, къ дѣлу, не зря...-- (Опять пауза).-- Родня! Какъ ѣсть станетъ нечего -- всѣмъ станешь родня. Поневолѣ. И Саша... Думала: все, будто, лучше... Одна; дѣвка. Вырастетъ, думаю, и -- нехорошо. Знаешь: люди... Всѣмъ рта не завяжешь! А то, какъ-ни-какъ, все -- отговорка: сестра, дескать, троюродная... Седьмая вода на кисилѣ...
   -- Такъ, значитъ, она мнѣ чужая?
   И не знаю я, почему это такъ, но мнѣ стало вдругъ больно и грустно: Саша -- чужая...
   -- Родня-родней...
   -- Но, постой, няня! Одно, что-нибудь: родня -- такъ родня; нѣтъ -- такъ и нѣтъ...
   -- А что это тибѣ, батюшка, сразу приспичило?-- пытливо взглянула старуха.-- Тебѣ-то что въ этомъ? Родня она, нѣтъ ли? Саша да Саша -- и вся тутъ. Ай, помѣшала чѣмъ, а?-- и она пригнулась ко мнѣ и заглянула въ лицо.-- Чудной ты!..
   Я понялъ, что надо пока не мѣшать ей, что мысль няни искала русла, чтобы разлиться потомъ, можетъ быть, въ цѣлую рѣку.
   -- Мать ея, Марью Игнатьевну, помнишь?-- начала, помолчавъ, няня.
   . -- И не слыхалъ даже.
   -- Гм... Бывала она здѣсь. Какъ же! Къ брату, покойнику, Петру Игнатьевичу, ѣздила (что управителемъ былъ на заводѣ). Не помнишь? Такъ къ нему, вотъ... Давешь дѣло-то: гдѣ помнить! (Старуха задумалась.) -- Игнатьевичи эти -- родные браты первой жены отца твоего. Ну, а Саша -- выходитъ -- племянница ей. Вотъ и родня вся. Никакая. По-крестьянски: сваты это. А я, вотъ, возьми, да сестру тибѣ сдѣлай изъ Саши. Плоха -- поругай; а no нраву пришлась -- спасибо, старухѣ, скажи мнѣ. Плоха, что ли, а?
   -- Плоха...-- усмѣхнулся я.
   -- И плоха -- и плоха. И на этомъ спасибо. (Няня вздохнула) -- Не въ мать вышла Саша: красавица. И въ кого она зародилась такая -- не знаю. Такихъ и въ роду у нихъ не было. И нравомъ иная. Та была женщина нравная, гордая. Саша -- нѣтъ. Что не по ней:-- затаитъ, переплачетъ -- и слова не скажетъ...
   ...А Абашиха, мать твоя, не любила за это покойницу. И Марья Игнатьевна въ ней не заискивала. Тоже -- сахаръ была! Къ ней -- бокомъ, а она -- и вовсе спиной. Пріѣдетъ, бывало, и -- на заводъ, къ брату... Коли, такъ-то, и придетъ къ намъ -- прювѣдать; а то: и пріѣдетъ -- не знаемъ, и уѣдетъ -- не скажется. Ну, а какъ, стало быть, братъ умеръ -- она и вовсе обинась...
   ..."Сколько сгодя, прошелъ у насъ слухъ: нуждается очень Марья Игнатьевна -- торговкою стала, яблоки въ лоткахъ по городу носитъ... Ты то, батюшка, малъ былъ; а Абашихѣ -- прошлое дѣло -- грѣхъ это. Все бы надо было попомнить чѣмъ... Грѣхъ. Все -- не чужая, своя. Всѣ помирать, батюшка, будемъ...-- вздохнула старуха.
   ..."Годъ-два такъ прошло -- слышимъ: больна, молъ, очень Марья Игнатьевна. И опять: поговорить поговорили и забыли. Глядь: и письмо -- умерла... Пишутъ сусѣди: такъ-и-такъ, сиротка дочь, молъ, осталась... Мы и не знали: вдова, будто... Да. Поѣхала я... Знаешь, пока что: коли, это письмо дошло; коли, это я дотащилась... Близко! верстъ сто на лошадяхъ ѣхать... Не поспѣла я: пріѣхала -- схоронили ее. Пошла на могилку я, поплакала, панихидку отслужила, сорокоустъ по ней заказала (честьчестью); могилку, это, образила: крестъ заказала, рѣшеточку... Да. Справилась -- ѣхать...
   ..."А тутъ -- Сашутка эта... худенькая, въ чемъ только душа; только глаза эти -- большіе, большіе... Глянетъ-глянетъ ими, охватитъ меня ручонками: "Тетенька!.." -- (Голосъ няни сорвался).-- Извѣстно: ребенокъ... Взяла ее, обласкала. Ишь, выходила: красавица! А теперь...-- и старуха встала.-- А теперь: я свое сдѣлала; теперь -- ты... Умру -- не кидай ее. Жалко: сиротка...-- и (я не успѣлъ помѣшать ей) она вдругъ быстро осунулась внизъ и -- поклонилась мнѣ въ ноги...
   -- Няня!-- быстро вскочилъ я, словно, ужаленный.-- Ну, что это! Зачѣмъ ты!?..
   -- Такъ надо. Ты не перечь. Это -- чтобъ помнилъ. Не за себя это я -- за сиротку...
   И вотъ, именно въ ту самую минуту (и надо же было совпасть такъ!), когда старуха договаривала свою жгучую и острую, какъ ножъ, фразу: "не за себя это я -- за сиротку"...-- въ эту самую минуту (мнѣ даже страшно стало ) вошла Саша...
   Она слышала. Лицо ея было блѣдно, губы дрожали. Она растерянно оглянула меня, няню, хотѣла что-то сказать -- и сразу заплакала...
   -- О, да! проберите хоть вы эту добрую и злую старуху,-- добрую за то, что она такъ любитъ васъ, и злую -- за то, что она такъ дурно думаетъ обо мнѣ, не вѣритъ мнѣ и проситъ (и какъ ужасно проситъ!) о томъ, о чемъ меня меньше всего надо просить. Объясните, хоть вы ей, что, если меня и надо просить о чемъ, то не о томъ, чтобы я васъ не бросилъ (развѣ жъ это возможно!), а развѣ только о томъ, чтобы я не залюбилъ васъ, милую и дорогую сестренку мою,-- объ этомъ. Объясните ей такъ же и то, что если ей было очень легко дать мнѣ сестру (и такую милую и дорогую сестру), то взять эту сестру обратно, отнять ее у меня,-- это не такъ-то легко; да это и просто нельзя: я не отдамъ, ни за что!..
   Я обнялъ Сашу, расцѣловалъ ея заплаканное, блѣдное личико и торопливо ушелъ. И пора это было: немножко еще и я бы расплакался... Я былъ взволнованъ и тронутъ; но... (и я это сразу отмѣтилъ) я былъ недоволенъ. Не по-себѣ мнѣ было. Отчего это такъ, я не сумѣлъ бы сказать. Я чувствовалъ только одно, что въ простыя и ясныя отношенія, которыя стали завязываться у насъ съ Сашей, сейчасъ привошло что-то иное -- непростое, неясное и ужъ по одному этому нежелательное. He всякій, вѣдь, аккордъ годится во всякую пьесу, и есть мелодіи, которыя можно, конечно, пѣть и тріо, но лучше -- дуэтомъ...
   

XX.

   Странныя ощущенія переживаю я...
   Мнѣ кажется, что я, словно, куда-то вхожу -- дальше и дальше, и тамъ, въ этомъ "гдѣ-то", меня ожидаетъ нѣчто большое и радостное -- то радостное, что смутно мы переживаемъ въ началѣ весны, когда ждешь чего-то и вѣришь, что это "что-то" близка и что не нынче-завтра, а оно придетъ и впередъ уже счастливъ и радъ, самъ не зная -- чѣмъ и чему...
   Вэтъ такъ и сейчасъ.
   И въ то же время меня не покидаетъ и сознаніе близости чего-то гнетущаго, мрачнаго; и кажется, что, вотъ-вотъ, оно, это страшное, сразу и неожиданно, какъ змѣя изъ груды цвѣтовъ, покажетъ мнѣ плоскую, сѣрую голову...
   Ну-да, это, на мотивъ моего кошмара: я опять зайду въ ту страшную комнату и увижу тамъ желтый смѣхъ муміи...
   Курьезно!
   
   ...А въ душѣ расцвѣтала весна...
   
   И страшно мнѣ, и хорошо мнѣ...
   Такъ хорошо, какъ это было давно, разъ лѣтомъ, когда я, долго-долго, шелъ по узкой межѣ, среди высокой и уже поспѣвающей, но все еще тѣнистой и сочной ржи, и усталъ, и у меня уже начинала кружиться голова отъ этого неустаннаго движенія разбѣгающихся вправо и влѣво колосьевъ; и вдругъ межа уперлась въ ярко-зеленую котловину, заросшую густой, сочной травкой, которая, бархатистымъ коврикомъ, легла мнѣ вдругъ подъ ноги. Это былъ милый, уютный оазисъ. Кругомъ -- высокая рожь. Вверху, лазурное чистое небо. И группа тонкихъ, стройныхъ осинъ одной сплошной, заостренной макушкой тянулась къ небу и что-то шептало ему, этому небу, серебристо-зеленою гривой дрожащей листвы... Казался: онѣ, словно, молились. А у корней ихъ -- крохотная лужица, уснувшія въ своихъ коричнево-мшистыхъ бережкахъ, тоже смотрѣла на небо и, молчаливо и ничего не прося у него, отражала его...
   Я оглянулся кругомъ, и -- помню -- часъ-два, не мсъ двинуться съ мѣста. Мнѣ все казалось тогда (да и теперь тоже кажется), что вотъ, именно здѣсь, въ этомъ уютномъ, обособленномъ отъ всего и всѣхъ уголкѣ, здѣсь -- ключъ и разгадка тайны. Только сумѣть бы понять -- о чемъ шепчетъ рожъ, только бъ подслушать -- о чемъ молятъ небо эти серебристозеленые листики...
   Душа человѣка -- та же Эолова арфа. Коснется дыханіе вѣтра натянутыхъ струнъ -- и онѣ задрожатъ и застонутъ... И вотъ -- струны моей души дрожатъ и стонутъ; а я вслушиваюсь въ эту рыдающую музыку ихъ -- и хорошо мнѣ, и страшно мнѣ...
   Съ вами бываетъ такъ?
   Но, виноватъ. Мой собесѣдникъ -- Никто -- чудный слушатель, правда; но "на устахъ его печать"... И, стало-быть, мнѣ спрашивать не у кого...
   

XXI.

   Сегодня, послѣ обѣда, я ушелъ въ лѣсъ.
   Бродить въ лѣсу, верхомъ или пѣшимъ,-- это стало моей потребностью, и я рѣдкій день не урываюсь сюда. Мнѣ хорошо здѣсь. Быть долго однимъ; прислушиваться къ говору лѣса,-- а онъ рѣдко когда молчитъ, -- искать вверху голубые просвѣты неба, которое служитъ фономъ для зеленыхъ узоровъ листвы; любоваться на золотые холсты свѣта, которые стелетъ солнце между деревьевъ; отыскивать знакомыя поляны и ложиться на мягкій коврикъ травы и дышать пахучей сыростью влажной, богатой перегноемъ, почвы (и отчего это духовъ такихъ нѣтъ?); иногда и задремать такъ, подъ говоръ и шелестъ лѣса,-- все это если и не само счастье (а что такое счастье? -- могъ бы спросить Пилатъ -- и такъ же не получить отвѣта),-- да, если это и не само счастье, то, все-равно, состояніе очень близкое, къ счастью.
   И развѣ -- одно только это? А пестрыя арабески мыслей, которыя, свободныя какъ птицы, порхаютъ въ васъ и улетаютъ куда-то... Онѣ прихотливо навѣваются и этимъ затишкомъ, и этимъ одиночествомъ вашимъ. Ихъ не запомнить и не уловить даже: онѣ безформенны -- и не поддаются уздѣ слова. Но, все-равно, тамъ -- гдѣ-то внутри васъ, онѣ незамѣтно, но ткутъ основы вашихъ идеаловъ и вѣрованій; онѣ осторожно сметаютъ съ васъ паутину и пыль вашихъ привычекъ и вашихъ традицій и реставрируютъ васъ заново. И вы сходите, словно, съ орбиты, и сперва, неувѣренно, робко, а тамъ -- смѣлѣй и смѣлѣй идете въ своихъ изысканіяхъ новой, неторной дорогой... Вы становитесь сами собой, т.-е, оригинальны и искренни (Карлейль говоритъ, что это одно и то же). И вамъ жаль, что все это -- временное и мимолетное настроеніе, которое скоро и непремѣнно оставитъ васъ. Вамъ жаль, что это настоящее и подлинное вы не то вы -- ваше всегдашнее -- когда-то и кѣмъ-то отлитое въ шаблонную и вамъ самимъ надоѣвшую форму. Да: вамъ жаль того, что на самомъ-то дѣлѣ вы -- лучше, умнѣй и сердечнѣй, чѣмъ кажетесь. Вѣдь то, чѣмъ вы кажетесь -- ложь, и правду о васъ никто и никогда не узнаетъ...

-----

   ...Стало темнѣть, когда я направился къ дому.
   Я шелъ берегомъ извилистаго ручья, который былъ мнѣ попутчикомъ, онъ уходилъ на усадьбу, и, по дорогѣ, въ лѣсу, разливался въ запруженную копанку-сажалку, сбѣгалъ тамъ по жолобу внизъ и шумѣлъ водопадомъ... Я шелъ, выбирая полянки, на этотъ знакомый мнѣ, серебристо-веселый, брызжущій шумъ падающей воды и вслушивался въ него; но вслушивался также и во что-то другое, гулкое, порывисто-завывающее -- то новое, что вторило шуму воды...
   ..."Что бы это могло быть?" -- раздумывалъ я и, заинтересованный этимъ, прибавлялъ шагъ.
   Вверху (мнѣ показалось, надъ лѣсомъ) вдругъ вспыхнуло что-то... Мелькнулъ языкъ пламени...
   ..."Что это -- пожаръ? Лѣсъ, чтоли, горитъ? Да быть же не можетъ!" -- и я почти побѣжалъ...
   Меня ожидало странное, крикливо-эффектное и никогда мной невиданное зрѣлище: на берегу пруда горѣлъ огромный, двухъ-охватный дубъ, т.-е. -- дупло его, которое колоссальной, пятнадцати-аршинной трубой порывисто тянуло завывающее въ немъ пламя вверхъ. Пламя спиралось, захлебывалось, рыдало въ дуплѣ и, вырываясь оттуда, кружилось, металось изъ стороны въ сторону, жадно лизало ближайшія вѣтки, рвалось кусками и гнало огненный столбъ искръ къ слегка уже потемнѣвшему небу. Огромное, мощное дерево трепетало и сотрясалось все, какъ трость, подъ этимъ напоромъ его пожирающаго пламени. Казалось: огненная змѣя ползла, извиваясь, вверхъ и застряла въ дуплѣ, и судорожно билась, шипѣла и рвалась наружу...
   ..."Что бы это значило? Странно... Какъ это могъ загорѣться онъ?" -- думалъ я.-- "Ахъ, вонъ-оно что!" -- смекнулъ я, увидя растерянно летающихъ пчелъ:-- "тутъ медъ былъ. Его кто-то выломалъ и, подкуривая пчелъ, заронилъ къ нимъ огонь"...
   Горящій дубъ былъ неопасенъ: лиственные лѣса не хвоя,-- они не горятъ. Я присѣлъ на пенекъ и погрузился въ созерцаніе чудной картины, которая, чѣмъ больше густилась, темнѣла ночь, становилась эффектнѣй...
   ..."А все-таки, надо срубить его"...-- рѣшилъ я.
   Я всталъ и направился въ хуторъ. Онъ былъ тутъ же сбоку -- въ лѣсу. Разбудивъ тамъ табунщика и пославъ его верхомъ на усадьбу съ наказомъ: прислать пилу и работниковъ, а за мной, экипажъ,-- я снова направился къ дубу.
   Темно было такъ, какъ это бываетъ передъ восходомъ луны, и трепетное зарево пожара далеко разливалось по лѣсу, заставляя отступать передъ собой густую, непроницаемую тьму ночи, которая, съ боковъ, сверху "глядѣла сотней черныхъ глазъ"... И развѣ, это лѣсъ былъ? Это былъ храмъ, чертогъ, фантастическій залъ, съ уходящими во всѣ стороны перспективами розоватыхъ колоннъ, которыя подпирали собой ярко-зеленую, ажурную крышу. Тихо было. И вкрадчиво смѣялась чему-то вода, роняя куда-то внизъ рубины, топазы, опалы, сапфиры -- груду драгоцѣнныхъ камней, во что превращалась вода, сбѣгая по жолобу...
   А огненная змѣя все еще судорожно билась въ мощныхъ объятіяхъ гиганта-дерева и, извиваясь, ползла и ползла вверхъ... А золотистыя точки пчелъ все еще растерянно летали вокругъ огня, мѣшяясь съ каскадами брызжущихъ искръ...
   Грустные гортанные звуки неожиданно упали надъ лѣсомъ...
   Я поднялъ голову -- и тамъ, въ непроницаемой безднѣ неба, слабо зарисовывалась и нѣжно розовѣла пролетающая станица дикихъ гусей. Она разбила и спутала свой треугольникъ и тихо кружилась на мѣстѣ надъ самымъ огнемъ, и роняла гортанные, рѣдкіе звуки... Но, вотъ, сдѣлавъ два-три крутыхъ залета, станица двинулась съ мѣста и, медленно вытянувъ и распластавъ гибкія, трепетныя цѣпи тѣлъ (одну -- короткую въ два-три звена, другую,-- длинную), она, остріемъ треугольника, стала вдаваться въ высь и въ глубь неба и, все еще перекликаясь и, словно, прощаясь и съ лѣсомъ, и съ зеркаломъ знакомаго ей, вѣроятно, пруда мало-по-малу растаяла и задернулась пологомъ ночи...
   ...Ка-га... ка-га...-- слабо звучало надъ лѣсомъ.
   ..."Какъ все это красиво! И какая это полная аналогія нашей, людской жизни. О, да. Мы такъ же вотъ, какъ и этотъ дубъ, долго и безмятежно живемъ спокойной, растительной жизнью -- и рады, и счастливы; а потомъ, мало-по-малу, время-червякъ выѣстъ дупло въ насъ, которое скрыто пока и незамѣтно, но, все-равно, мы-то знаемъ и чувствуемъ это -- оно есть въ насъ... И мы рады наполнить его мелкими, вздорными радостями, сладкими сотами меда. И мы рады случаю,-- этимъ вѣчно-летающимъ пчеламъ,-- который тащитъ къ намъ медъ... А потомъ -- тотъ же случай принесетъ намъ извнѣ и заронитъ въ насъ искру огня -- и пламя страсти охватитъ насъ сразу пожаромъ... и нѣтъ ни меда, ни пчелъ, и наши мечты, наши недавнія грезы о счастьѣ, какъ эта станица птицъ, улетаютъ отъ насъ, и мы остаемся одни. А тамъ -- и финалъ пьесы: зубастая пила смерти коснется насъ -- и... занавѣсъ падаетъ, роль сыграна... Какая роль? зачѣмъ? кому это нужно?-- А такъ-таки: никакая, и низачѣмъ, никому и не на-чортъ это не нужно... Такъ, просто: былъ и -- нѣтъ тебя.-Жизнь, вѣдь,-- ритмъ, движеніе, процессъ; ну, и т. д... И ты -- одинъ изъ моментовъ движенія и ритма"...
   -- Не любишь?-- вспомнился мнѣ полный сарказма вопросъ ямщика, обращенны2 имъ къ лошади которую онъ передъ этимъ только-что вытянулъ больно кнутомъ,-- вопросъ, обидный особенно тѣмъ, что онъ былъ преднамѣренный: онъ заканчивалъ строфу стихотворнаго "говорка-причета", такъ что, пожалуй, и самый ударъ кнута являлся необходимымъ прецедентомъ вопроса -- надо же, вѣдь, было спросить это красивое: "не любишь?"...
   ..."Да. Мы, люди, немножко мнимъ о себѣ, и потому очень не любимъ сознаться въ томъ, что мы -- ничто. Это -- тотъ же ударъ кнута для насъ. Какъ, дескать, такъ-таки -- и ничто? Насъ обижаетъ это. Мы алчемъ возмездія и алчемъ наградъ. Мы очень не любимъ быть незамѣтныіми. Накажи насъ, или милуй, но только замѣть насъ. Вѣдь, нѣтъ горше обиды, какъ если мы шутимъ, и никто не смѣется, мы говоримъ дерзости, и никто не обижается ими. А олимпіецъ-природа такъ именно и поступаетъ съ нами: не гнѣвается и не смѣется она, не караетъ, не милуетъ, а просто ритмуетъ: былъ -- нѣту, и опять, и опять, и такъ безъ конца...-- Не любишь?"...

-----

   Между деревьями, мелькнула стройная фигура въ бѣломъ...
   -- Саша!-- удивился я:-- вы?
   -- Да. Пріѣхала посмотрѣть. Какъ хорошо!-- и она оглянулась кругомъ.-- И на лѣсъ не похоже. А вамъ, какъ,-- не страшно здѣсь было? Одинъ... Я бы ушла!
   -- Чего страшно? Лѣсная "нечисть" давно уже повывелась ("Боги въ изгнаніи",-- вспомнился мнѣ сарказмъ Гейне), и осталось одно только страшное -- человѣкъ. Но, вѣдь, это -- я, вы, всѣ...
   -- А развѣ мы страшны?-- удивилась она.
   -- Говорятъ -- очень... А гдѣ же лошади?
   -- Тамъ -- дальше. Онѣ не пошли: боятся огня.
   -- А работники? ѣдутъ?
   -- Да.
   Показались два всадника...
   -- Вотъ и они,-- сказала Саша.
   У одного изъ нихъ, поперекъ лошади, зыбилось широкое, сверкающе полотно пилы...
   ..."Вонъ она -- смерть"...-- мелькнуло во мнѣ...
   Я подошелъ и указалъ -- гдѣ и какъ надо пилить, и не удержался тронулъ холодное полотно стали...
   Запиливъ подъ уклонъ, отъ воды, пилу положили на дерево.
   ...Вжи... вжи...-- взвизгивала и въѣдалась жадно зубастая, острая сталь въ сырое, вязкое дерево...
   Я ждалъ.
   Саша стояла возлѣ меня, молодая, красивая; а противъ насъ -- умирало, охваченное огнемъ и подтачиваемое пилой, дерево. А вода разсыпала свои драгоцѣнности и серебристо смѣялась...
   Я волновался все больше и больше. Что-то, словно, рѣшалось, и рѣшалось сейчасъ, скоро, на нашихъ глазахъ...
   -- Пошло!!-- крикнулъ кто-то.
   -- О-го...-- отозвалось эхо въ лѣсу.
   Дерево-факелъ вздрогнуло, хрустнуло въ корнѣ, замедлило было вначалѣ и, вдругъ, словно, рѣшившись, посвистывая вѣтвями и сыпля искрами, ринулось въ воду...
   Трескъ сучьевъ, короткій всплескъ воды -- и стало тихо, темно. Въ водѣ что-то шипѣло, дымилось... Это -- и была смерть.
   Даже вода перестала смѣяться,-- она колыхалась бугристою зыбью и стала вдругъ серебристо-чешуйчатой, и я тутъ только замѣтилъ, что надъ лѣсомъ взошла ужъ луна и натянула между деревьевъ косыя, зыбкія струны, мелодію которыхъ я не могъ уловить своимъ ухомъ,-- я только видѣлъ ее...

-----

   Выбравшись изъ лѣса, изъ этого пестраго царства трепетныхъ тѣней, которыя рябили въ глазахъ и, словно паутиной, путали нашъ экипажъ, лошадей и все обрывались и разступались предъ нами, мы сразу вступили въ ровный, серебристо-матовый сумракъ ночи, тихой, прохладной и немножко грустной, какъ это бываетъ только осенью.
   -- Свѣтло: я погашу фонари,-- сказала Саша -- и, гибко скользнувъ на проножку коляски, она погасила фонарь съ своей стороны и, поколебавшись немного (ей было неловко касаться меня), потянулась къ другому...
   Сдѣлай она это просто, не колеблись она -- и я, можетъ быть, не замѣтилъ бы этой волнующей близости (такъ, иногда, умная кошка, тихо и не спѣша, идетъ мимо собакъ -- и ничего; но -- ощетинься она и сдѣлай движенье бѣжать -- вся стая ринется вслѣдъ...) -- такъ точно и здѣсь: нервы мои отозвались...
   -- Вы упадете,-- сказалъ я.
   И это -- было предлогомъ обнять Сашу, тонкая и гибкая талія которой гнулась, какъ трость. Саша волновалась, торопилась -- и невдругъ погасила фонарь...
   -- Экая вы непосѣда!-- сказалъ я и потянулъ ее всю къ себѣ и, посадивъ почти на колѣни, не сразу пустилъ ее...
   Руки мои замѣтно дрожали...
   Саша только взглянула: "Зачѣмъ?" пытливо спросили глаза дѣвушки.
   ...А такъ, низачѣмъ. Развѣ жъ я знаю -- зачѣмъ. Вѣдь, это -- тоже ритмъ. И ты, которая волнуешься и спрашиваешь это "зачѣмъ?" -- и ты тоже ритмъ. Все -- ритмъ. А то, къ чему обращенъ твой вопросъ,-- то, что сейчасъ называютъ "Абашевъ",-- это только минутный фокусъ, который долженъ зачѣмъ-то реагировать на всѣ эти раздраженія извнѣ, сознавать ихъ, волноваться и мучиться, радоваться, жить ими. И все это, рано-поздно, умретъ, такъ же вотъ, какъ умеръ сейчасъ на нашихъ глазахъ дубъ. Ты видишь -- и не понимаешь? А это такъ просто. Вѣдь, онъ, этотъ дубъ, т.-е. та комбинація частицъ, которую условно зовутъ такъ,-- она умерла и появилась на смѣну другая, новая комбинація, которая такъ же ритмуетъ и будетъ такъ же переживать безконечную смѣну формъ.
   ...А ты и не знала этого? Гм... Я бы, пожалуй, тебѣ (тебѣ-то -- особенно) и разсказалъ бы все это; но, вѣдь, ты, поди, не поймешь? И не надо. Скучно, вѣдь, это. А такъ, какъ тебѣ все это кажется, такъ, какъ ты понимаешь,-- такъ веселѣй и красивѣй. Какъ и всякая сказка и греза веселѣй и красивѣй всякой были, которую подчасъ лучше и вовсе не знать, потому что (ты вотъ опять, не поймешь) -- чньмы низкихъ истинъ намъ дороже насъ возвышающій обманъ"... Эту, немножко манерно сказанную, мысль не всѣ понимаютъ, потому что она очень большая, эта мысль; а все большое, какъ слона басни, видятъ послѣднимъ, а то и вовсе не видятъ...
   ..."Обманъ"! (я начиналъ злобиться, и собесѣдникъ мой былъ ужъ не Саша, а кто-то другой, тотъ, котораго я очень люблю, но въ то же время и ненавижу такъ, котораго я такъ люблю язвить и припирать къ стѣнѣ).-- "Обманъ"... Но, вѣдь, онъ "возвышаетъ"! Онъ, этотъ "обманъ" -- фонъ всякаго поступка; онъ -- та основная пружина, сломавъ которую, вы упраздните и самый поступокъ.
   ...Не помню, кто это сказалъ (Бальзакъ?-- Кажется -- онъ...) что если бы человѣкъ зналъ впередъ, во всѣхъ детальныхъ подробностяхъ, результаты каждаго своего шага,-- онъ не сдѣлалъ бы ни одного шага. О, да: не знаніе, не истина, а иллюзія, т.-е. тотъ же "обманъ", толкаетъ насъ впередъ и говоритъ намъ властиб: "иди!"...
   ...Мощь знанія -- съ одной стороны, и мощь воли -- съ другой вѣдь это -- тѣ же ведра колодца: чѣмъ выше одно, тѣмъ ниже другое, и -- наоборотъ. Знать все (а это, конечно, немыслимо) -- значитъ ничего не дѣлать (т это такъ же немыслимо); и дальше: знать много -- мало дѣлать, и много дѣлать -- мало знать. Для первой формулы и предполагаемой -- четвертой (ничего не знать -- все дѣлать),-- для нихъ иллюстрацій нѣтъ. Это міръ не реальностей, а абстракцій; а для второй и третьей формулы -- есть. Иллюстраціи эти -- Гамлетъ и Донъ-Кихотъ. Одинъ изъ нихъ,-- тотъ, который много зналъ и очень мало дѣлалъ,-- располагалъ только "тьмой низкихъ истинъ" (а это -- такія кислоты, въ которыхъ растворяется всякій поступокъ); и, обратно, другой,-- тотъ, который много дѣлалъ и мало зналъ,-- жилъ, окруженный ореоломъ иллюзій, т.-е. тѣмъ "возвышающимъ" его "обманомъ", который былъ для него дороже всѣхъ истинъ. Истины эти -- "ѣхали за нимъ на ослѣ", въ образѣ Панчо...
   ...Ну, и что же: Донъ-Кихотъ, или Гамлетъ? Т.-е.: босымъ въ рай, или въ адъ, но верхомъ на конѣ? Или, иначе: "направо -- волкъ лошадь съѣстъ, налѣво --..." Ну, и т. д. Словомъ: копье наперевѣсъ, задумчивая поза -- и картина готова...
   ...Мертвая группа. А жизнь, т.-е. иллюзія, обманъ, и жадная потребность въ этомъ обманѣ (вѣдь, онъ "возвышаетъ"!) -- они говорятъ свое короткое, но выразительное: "иди!"...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Я оглянулся на Сашу. И красота этого женскаго тѣла; это блѣдное личико; эти глаза, которые такъ загадочно темнѣли подъ тѣнью рѣсницъ; эти извивы волосъ...-- они говорили мнѣ то же короткое, властное слово: "иди!"...
   -- Славная ночь!-- сказалъ я.-- Хотите: мы немножко проѣдемся?
   -- Да...-- оглянулись на меня пpекpасные, темные глаза Саши, которая сейчасъ, подъ серебристымъ свѣтомъ луны, казалась еще лучше и краше.-- Да...-- шевельнулись румяныя губы.-- Да...-- прозвучалъ грудной, тихій голосъ...
   Коляска свернула въ поле.
   Нервная напряженность, которую переживалъ я, искала исхода -- и я сталъ говорить... Мнѣ было сейчасъ все равно -- понимаетъ меня, нѣтъ ли мой слушатель. И зачѣмъ? Онъ, вѣдь, здѣсь; онъ близокъ; онъ слушаетъ, смотритъ (и какими глазами смотритъ!); онъ кажетъ мнѣ личико; онъ даже волнуется -- и я это вижу. Чего жъ еще больше? Вѣдь, иногда и безъ словъ понимаешь другъ друга.
   О чемъ говорилъ я?
   О небѣ, о звѣздахъ, о неизмѣримыхъ пространствахъ нависшей надъ нами лазурной бездны, о человѣкѣ, о Богѣ, о жизни и смерти, о Красотѣ, Истинѣ, Правдѣ,-- о всемъ, что величаво, прекрасно, что не имѣетъ конца, что увлекаетъ мысль, пьянитъ волю, отрываетъ человѣка отъ самого себя и несетъ его ввысь...
   Я былъ въ ударѣ -- и не искалъ словъ. И если цѣль моя была -- взвинтить и потрясти мою милую слушательницу, я, право, могъ бы остаться довольнымъ: безсильно уронивъ руки и, видимо, вся порываясь ко мнѣ, она упивалась моей импровизаціей (о, краснобай!). Да, я могъ бы гордиться успѣхомъ; но, наоборотъ, мнѣ было неловко...
   -- А впрочемъ, все это -- вздоръ, и дѣло вовсе не въ томъ,-- круто порвалъ я.-- Надо быть только честнымъ и имѣть право смотрѣть всѣмъ въ глаза. Надо не лгать...
   -- Да развѣ-жъ вы...?
   -- Лжете, хотите спросить вы?
   -- О, нѣтъ! Что вы! Я не то... Я вовсе не то...-- заволновалась вдругъ Саша -- и потянулась ко мнѣ...
   Я засмѣялся и, молча, пожалъ ея руку.
   ...А впрочемъ чего я? Чего мнѣ стыдиться? Всему -- свой чередъ. А главное (и я оглянулся кругомъ) --
   
   Будетъ время еще сосчитаться!
   Въ эту тихую, лунную ночь
   Созерцанію должно предаться...
   
   ...Да -- и прочь всю щепетильность. Вѣдь, поди и она тоже -- ритмъ... Будемъ жить настоящей минутой, а тамъ -- видно будетъ...
   Коляска спускалась въ лощину...
   Пахнуло сыростью. Оборванная лента узкой, изогнутой лужи юркнула подъ мостъ и, выползая оттуда, какъ ртуть разбилась -- разсыпалась въ мелкіе шарики-лужицы... И въ эти осколки воды задумчиво смотрѣлась ночь синяя и молчаливая, роняя туда свои звѣзды!...
   Хорошо!
   И вотъ изъ-за бугpа, неожиданно, вспыхнулъ вдругъ крестъ колокольни, сверкающій шпиль ея, куполъ -- и (мы поднимаемся въ гору) церковь быстро, быстро расла, поднималась къ небу...
   Мы подъѣзжаемъ къ селу. Направо -- церковь, налѣво -- кладбище; за нимъ, по выгону, тянутся ряды избъ; и дальше -- за селомъ, на мѣловомъ, сверкающемъ, какъ кованное серебро, взлобкѣ, картинно приткнулся вѣтрякъ, разставивъ дырявыя крылья.
   Съ колокольни, неожиданно, сорвался густой, величаво-торжественный звукъ и упалъ внизъ...
   Мы вздрогнули. Лошади шарахнулись въ сторону...
   -- Шали!-- послышалось съ козелъ.
   А звукъ занылъ, заколыхался, запѣлъ въ воздухѣ...
   -- Обходъ это,-- сказала Саша.
   Опять... И что-то было знакомое въ этомъ. Я вспомнилъ. Это -- изъ Некрасовскаго "Рыцаря на часъ" -- "Звукъ за звукомъ, гудя, прокатился"... Коляска свернула на выгонъ.
   Въ одной изъ хатенокъ сверкнулъ огонекъ, скрылся за выступомъ пуньки и снова проглянулъ. Вотъ кто-то зазастилъ его -- по оконцу скользнула короткая тѣнь -- и огонекъ, словно сморгнувъ ее, снова уставился желтымъ пятномъ на дорогу.
   -- He спятъ: больной, а нѣтъ -- покойникъ,-- подумала вслухъ Саша.
   -- Да, да,-- тихо шепталъ я:-- и это --
   
   Если есть въ околодкѣ больной,
   Онъ при нихъ встрепенется душой
   И, считая внимательно звуки,
   Позабудетъ на мигъ свои муки...
   
   ....Какъ это живо! Вѣдь, это -- сама жизнь.-- Я оглянулся кругомъ.--
   Да: вотъ онѣ -- эти "полосы гречи"; этотъ лѣсъ, "замыкающій сонныя нивы"; этотъ "больной"; эти "волны луннаго свѣта и узорчатыхъ, странныхъ тѣней"... Художникъ здѣсь -- на мѣстѣ -- бралъ свои краски и смѣло бросалъ на картинy, и она живетъ... "кто не болѣлъ, кто не терзался надъ этой рыдающей поэмой, вѣнчающей равно терновымъ вѣнцомъ и ея творца -- автора, и его содрогающагося отъ ужаса и боли сердечной читателя, руки котораго тоже -- "въ крови"...
   ...Все такъ,-- размышлялъ я, минуту спустя.-- А вѣдь это -- "на часъ". А потомъ? Жизнь, вѣдь, не часъ; въ ней много часовъ... Тотъ-же Некрасовъ,-- какъ онъ заканчиваетъ свою исповѣдь?
   
   ...Покорись -- о, ничтожное племя!
   Неизбѣжной и тяжкой судьбѣ,
   Захватило васъ трудное время,
   Неготовыми къ трудной борьбѣ;
   Вы еще не въ могилѣ, вы живы,
   Но для дѣла вы мертвы давно;
   Суждены вамъ благіе порывы,
   Но свершить ничего не дано...
   
   ...Что это -- иронія? Co словъ автора, это -- "насмѣшливый, внутренній голосъ злую пѣсню свою затянулъ"; и надо отдать ему справедливость, "затянулъ" ядовито. Все такъ. Но иронія не отвѣтъ, а жизнь -- не поэма. Слишкомъ она длинна и слишкомъ она ординарна, эта жизнь, для того, чтобы съ ней можно было считаться такимъ хрупкимъ оружіемъ. Вѣдь, всякій сарказмъ, какимъ бы онъ ядомъ ни былъ пропитанъ, разведенный въ водѣ этихъ многихъ "часовъ", неминуемо утратитъ всю свою соль и пикантность. Сардонической, ѣдкой улыбки хватитъ не на долго; да и не всегда она, эта улыбка, умѣстна. Вѣдь, надо и право имѣть такъ улыбаться. Всему -- своя мѣра. Тотъ же рыцарь,--омъ, вѣдь, и просто живетъ, т.-е. такъ же "ликуетъ и праздно болтаетъ"; такъ же "погружается въ тину нечистую мелкихъ помысловъ, мелкихъ страстей"; мало того (бываетъ даже и это) -- онъ и "руки въ крови обагряетъ"... И разъ это такъ -- ироніей здѣсь не поможешь. Нельзя же, въ самомъ дѣлѣ, "погружаться въ тину нечистую", и въ то же время сыпать сарказмами по адресу "ничтожнаго племени", и въ этомъ сардоническомъ настроеніи провести всѣ долгіе часы своей жизни! Нельзя. И надо думать -- есть нѣчто иное, скрытое, замолчанное "рыцаремъ",-- то, что служитъ ему точкой опоры, что помогаетъ ему жить, что даетъ ему силу и выносливость -- сознательно переживать и свое собственное "погруженіе въ тину", и плюгавую "ничтожность племени", которому "свершить ничего не дано", и однимъ изъ представителей котораго является и онъ -- "рыцарь". Есть, конечно, эта точка опоры. Но только это добро -- про себя. Въ риѳмы оно не ляжетъ.. Это тѣ -- "зданія комнаты", куда, обыкновенно, никого не пускаютъ. А между тѣмъ, именно здѣсь -- въ этой задрапированной прозѣ жизни -- здѣсь и лежитъ главный узелъ вопроса,-- тотъ Гордіевъ узелъ, который надо умѣть развязать, а нѣтъ -- такъ найти въ себѣ мужество смѣло и честно сказать: "не могу!" и -- разрубить его... Въ этомъ и вся задача. И мы всѣ это знаемъ и мучительно боимся такихъ положеній, когда намъ приходится, въ той или иной формѣ, серьезно считаться съ этой стороной дѣла.
   ...Да: мы больше всего боимся и бѣжимъ самихъ себя. И если иногда и бываетъ такъ, что человѣкъ искренній зарвется и не скажу -- вслухъ, а на-ушко самъ себѣ скажетъ правду, такъ это только -- сразбѣга, въ видѣ короткаго проблеска мысли, который сейчасъ же спѣшитъ и забыть, и затушевать въ памяти, какъ минутную слабость. Мы всѣ, какъ Манфредъ, ищемъ "забвенія".
   
   Того, что здѣсь, и что назвать нѣтъ звука,
   Узнаешь самъ, въ мое взглянувши сердце...
   
   ...Мы радостно апплодируемъ всему, что намъ даетъ возможность забыть самихъ себя, такъ какъ нѣтъ для человѣка страшнѣй и нестерпимѣй собесѣдника, какъ онъ самъ. Этотъ страшный онъ, закрытыми глазами, глядитъ въ таинственные уголки нашего сердца... А кто -- "рыцарь ли знатный, иль латникъ простой" откроетъ эти двери безъ страха и ужаса?..
   ...Да, именно: "хочу забвенья"... Но, гдѣ и въ чемъ этотъ желанный наркозъ?..
   Я на минуту запнулся.
   Мнѣ нуженъ былъ живой примѣръ, иллюстрація къ моимъ положеніямъ. И съ тою быстротою переходовъ отъ образа къ образу, какъ это бываетъ только въ мысли, когда она, не стѣсненная формальной стороной, т.-е.-- рѣчью, свободно обозрѣваетъ безконечные горизонты своихъ представленій, я остановился на одной изъ картинъ "Войны и Мира". Я нашелъ нужное и вздрогнулъ даже отъ радости: такъ это шло сюда...
   Это -- когда Ростовъ, проигравъ огромную сумму въ карты Долохову, пришелъ домой и, мучаясь только-что сдѣланнымъ, не знаетъ -- какъ быть? Онъ нравственно опрокинутъ; онъ сдѣлалъ, по его понятіямъ, нѣчто чудовищное; онъ далъ слово отцу;-- быть экономнымъ, и вотъ -- онъ проигралъ въ карты огромныя деньги... Ростовъ раздавленъ своимъ поступкомъ; ему все противно; онъ глубоко несчастенъ; онъ близокъ къ мысли -- убить себя... И вотъ, Наташа начинаетъ пѣть -- и, мало-по-малу, все преображается... Все въ мірѣ сдѣлалось раздѣленнымъ на три темпа:-- "oh, mio crudell affetto"... И все; честь, Долоховъ, проигрышъ -- все стало "вздоромъ". А вотъ оно "настоящее" -- это, какъ Наташа возьметъ "si". Наташа взяла это "si" -- и оно было прекрасно... "Можно зарѣзать, украсть и быть все-таки счастливымъ!" рѣшаетъ Ростовъ. Это -- великолѣпно у графа...
   ...Ну, и, положа руку на сердце, не такъ ли подчасъ (т.-е,-- не всегда ли?) рѣшаемъ и мы?-- О, да! намъ нужны всѣ эти острыя ощушенія: покаянія, исповѣди, риѳмованныя гражданскія слезы, жертвы даже; нужна эта, пьянящая насъ, широта мысли и чувства, дурманъ музыки, ослѣпитѣльныя дивы искусства -- какъ же!-- вѣдь, все это пьянитъ и чаруетъ, все это приковываетъ къ жизни, глушитъ и тушуетъ все постороннее (внѣ эти "зарѣзать, украсть"...), и даетъ намъ подлую способность "быть все-таки счастливыми"...
   -- Oh, mio crudell affetto...-- и все ясно, возможно, и мы счастливы... Есть и у меня это "si", и не одно -- много. Но, за послѣднее время (въ этомъ-то и вся мука моя!) чары ихъ начинаютъ терять свою силу. Вино выдохлось и перестало бить въ голову. И я струсилъ -- бѣжалъ сюда. Зачѣмъ? Искать новыя "si"?...
   Я вздрогнулъ -- и оглянулся на Сашу.
   ...Какъ? развѣ?... Неужели на рамку вотъ этой "картины" я погоню, какъ матеріалъ, внѣ эти "зарѣзать, украсть"? Неужели все это станетъ "вздоромъ", и я, несмотря ни на что, сумѣю быть "все-таки счастливымъ"?..
   Я съ ужасомъ всматривался въ это непередаваемо-милое личико женщины, такое доброе, изящное, немножко лукавое и такое матовo-блѣдное подъ этимъ, все украшающимъ, свѣтомъ луны, который, серебристою пылью, ложился на темные извивы курчавыхъ волосъ (я вспомнилъ ласку и нѣгу ихъ прикосновеній...), зажигался въ глазахъ и, подвижными штрихами, тамъ -- здѣсь, вырисовывалъ рѣдко контуры красивой головки...
   Страшная это сила -- красота! Страшны чары ея, и страшна та цѣна, которую мы готовы бросить къ ногамъ ея за счастье имѣть ее, обладать ею, смотрѣть, любоваться, любить и называть эти чары своими...
   

XXII.

   Волшебное царство золота...
   Оно -- всюду, куда ни посмотришь. Я никогда не видалъ -- не помню -- такой дружной, вдругъ наступившей осени. Два-три заморозка -- и деревья,-- всѣ, сразу, даже дубы, которые обыкновенно, уступаютъ послѣдними,-- одѣлись въ золото.
   Какія пышныя краски; какіе тона, колориты...
   Кружевныя, ажурныя гривы березъ чередуются съ пушистымъ, махровымъ золотомъ низкихъ, приземистыхъ липъ, мѣшая серебро своихъ бѣлыхъ стволовъ съ подчернью по золоту этихъ, послѣднихъ. Онѣ почти одноцвѣтны и сливаются въ одну общую массу. И только блѣдныя гроздья червонцевъ осины, макушки которыхъ, мѣстами, обрызганы кровью, рѣзко вступаютъ всей своей массой на мѣдно-красной, ржавой листвѣ шершаваго дуба, который неподвиженъ и мраченъ; а тѣ -- дрожатъ всѣ, смѣются...
   Начался листопадъ.
   Онъ соритъ дорожки сада; онъ, золотыми кружками червонцевъ, пятнаетъ поблекшую, жесткую зелень травы; онъ вкрадчиво шепчетъ о чемъ-то, тихо шурша подъ ногами... Это -- первые шорохи осени. Она, словно, крадется...
   Густое, глубокое небо безоблачно. Тепло; жарко даже. И видный въ одномъ мѣстѣ -- съ балкона -- кусочекъ горизонта катитъ въ своей синевѣ дрожащія волны эфира...
   Спазматическое, судорожное чувство восторга сжало мнѣ грудь... О да:
   
   ...Все это было когда-то,
   Но только не помню -- когда...
   
   Меня потянуло туда -- въ это голубое, воздушное пространство неба, въ эту необъятную ширь поля... Мнѣ дали подсѣдланную лошадь. И вотъ, я -- здѣсь, подъ этимъ небомъ (какъ оно высоко и бездонно!), среди этихъ, убѣгающихъ вдаль, горизонтовъ...
   Куда ни посмотришь -- отелятся бархатистые всходы озимыхъ полей, по которымъ дрожатъ, припадая къ землѣ, серебристыя, тонкія нити паутины, и, глядя на нихъ, хочется думать, что онѣ поютъ, эти тонкія струны, неслышную для нашего грубаго слуха мелодію о теплыхъ, задумчивыхъ зоряхъ весны, о нѣгѣ и зноѣ прошедшаго лѣта... Онѣ поютъ колыбельную пѣсню младенческимъ всходамъ, у которыхъ пока еще все впереди. Они вотъ, скоро уснутъ на мягкой постели зимы и станутъ слушать грустныя пѣсни мятелей, и будутъ имъ сниться веселые сны -- весеннія, тихія зори; душистыя, свѣжія росы; знойныя ласки влюбленнаго солнца... И сны эти ихъ не обманутъ,-- они станутъ явью...
   Да: эти нѣжно-зеленые всходы не скажутъ: "иллюзіи гибнутъ", и ихъ "завтра" не ляжетъ въ желѣзную рамку рыдающихъ словъ человѣка:
   
   ...Что жизнь?-- Тѣнь мимолетная, фигляръ,
   Неистово шумящій на помостѣ
   И черезъ часъ забытый всѣми; сказка
   Въ устахъ глупца, богатая словами
   И звономъ фразъ, но нищая значеньемъ!
   
   Эта жесткая правда не про нихъ писана. Это правда наша--людская...
   Богъ мой, какая ширь... По горизонтамъ, тамъ -- здѣсь, легли золотистыя полосы -- лѣса. А вонъ, на одной изъ опушекъ растетъ одинокое дерево... Оно кажется шарикомъ. И по дорогѣ тоже -- тѣ-же золотистые шарики вѣшекъ-ракитъ раскатились во всю длину уходящей вдаль ленты, словно червонцы... Опадающіе водораздѣлы; открываютъ просвѣты въ эту манящую даль. Синяя она вся, и дрожитъ вся, и, какъ ни смотри, не разберешь, что это: лѣсъ ли, село ли, такъ ли возвышенность слабо маячитъ въ этой синѣющей дымкѣ, не зарисовывается и не даетъ линій...
   И тянетъ, неудержимо тянетъ, въ эту далекую перспективу, которая потому и влечетъ къ себѣ, что не здѣсь она, не близко а тамъ -- гдѣ-то...
   ...Всегда такъ. Кто не испытывалъ этой вѣчной грызущей насъ боязни -- опоздать, упустить, не успѣть явиться куда-то, гдѣ уже началось теперь то настоящее, къ чему ты стремишься и рвешься; что здѣсь и сейчасъ -- это только пока; а вотъ тамъ -- далеко, гдѣ-то -- тамъ все будетъ не такъ, по-иному. Тамъ и люди, и жизнь, да и ты самъ -- все это будетъ не то, а -- другое, хорошо, важное, нужное...
   ...Скажутъ: вѣчная погоня за миражами. Да: но, безъ этой наивной дѣтской вѣры въ далекое "гдѣ-то", нельзя жить, какъ нельзя и просто итти, не зная -- куда и зачѣмъ. Нужна цѣль. А цѣль -- всякая цѣль -- она и есть это желанное "гдѣ-то". И въ этомъ глухомъ, скрытомъ въ насъ порывѣ куда-то впередъ таится весь фокусъ нашей жизнеспособности.-- "Иди!" -- это не одному только Вѣчному Жиду сказано (онъ -- очень красивый миѳъ, или очень удачная аллегорія),-- это завѣтъ всему человѣчеству. Въ этомъ короткомъ словѣ "иди!" -- вся его миссія. Тутъ всѣ его завтра, вчера и сегодня...
   Есть и программа этой дороги. Сѣдая мудрость Востока обмолвилась красивой аллегоріей. Она сказала устами сфинкса: "Разгадай, не то пожру!" Грекъ внесъ поправку. Онъ завязалъ эту тайну въ Гордіевъ узелъ и заповѣдалъ награду: "Развяжи -- и покоришь міръ".
   Въ этихъ короткихъ двухъ фразахъ закована исторія двухъ континентовъ, т.-е.-- проще -- всего міра. Этотъ принципъ двухъ культуръ, двухъ цивилизацій. Востокъ вѣдалъ одно -- тайну. И онъ пѣстовалъ эту тайну, какъ нянька пѣстуетъ ребенка; онъ пеленалъ эту тайну въ пеленки религій и ревниво хранилъ дорогое дитя отъ пытливаго взора стороннихъ. А эти сторонніе были всѣ. Онъ говорилъ всякому дерзкому взгляду свое суровое: "пожру"! И, обратно, Западъ вскрылъ колыбель и сдернулъ пеленки съ тайны, и она стала вдругъ достояніемъ всѣхъ. Востокъ былъ колыбелью религій, Западъ сталъ колыбелью Науки и Искусства.
   И вотъ, дорога исторіи снова погнулась. Человѣчество опять переросло свой костюмъ и алчетъ не знаній, а дѣлъ. Вино готово, но бѣда въ томъ, что нѣтъ новыхъ мѣховъ. А извѣстно: "нельзя молодое вино вливать въ мѣха старые: и мѣха прорвутся, и вино пропадетъ". И мы воочію убѣдились въ правшѣ этихъ простыхъ словъ, и безтолково толчемся на мѣстѣ, и даромъ тратимъ вино, которое льется наземь, такъ какъ тряпичная ветошь старыхъ мѣховъ, ползетъ по всѣмъ швамъ, и мы это видимъ, и жалко бормочемъ горькую правду:
   
   ...Суждены намъ благіе порывы,
   Но свершить ничего не дано...
   
   А "всякая вѣра безъ дѣлъ мертва есть". И вотъ -- "мы еще не въ могилѣ, мы живы, но для дѣла мы мертвы давно"... И какъ когда-то въ Эдемѣ увидѣли вдругъ наготу свою, такъ точно и мы -- увидѣли страшную истину: мы -- трупы, ходячіе, зловонные трупы. И какъ въ Эдемѣ старались прикрыть наготу свою, такъ точно и мы -- алчемъ "забвенья". Но смрадъ разложенія нашего ничѣмъ не укроешь: онъ въ насъ, онъ -- мы сами, и мы не уйдемъ отъ него...

-----

   Я въѣхалъ въ лѣсъ.
   Онъ начинался узкой лощиной, а потомъ, вдругъ, наступалъ всей своей массой. Это былъ большой, старый лѣсъ, все -- дубъ больше; рѣдко, какъ исключеніе, попадались -- береза, осина... Колоннада стволовъ шла мимо меня и, уступая словно дорогу, развертывалась въ широкія перспективы. Ближайшія ко мнѣ деревья шли мимо меня, а тѣ, что дальше,-- тѣ заходили впередъ... Я затягивалъ поводья лошади -- та останавливалась -- и колоннада стволовъ застывала на мѣстѣ; я отдавалъ поводъ -- трогалась лошадь -- и оживалъ, трогался лѣсъ... Тихо въ немъ было, какъ въ храмѣ; сыро, прохладно. Косыя полосы свѣта холстами падали внизъ и золотымъ, пятнистымъ узоромъ парчи ложились на землю. Гортанный крикъ ворона (я, вѣроятно, спугнулъ его) упалъ гдѣ-то надъ лѣсомъ и отозвался въ немъ, словно ударъ колокола...
   Да: это былъ храмъ, прототипъ храма.
   Величавое чувство приподнятости охватило меня.
   Я чаще и чаще задерживалъ лошадь и подолгу стоялъ, слушалъ эту величавую тишину лѣса...
   ...Вогь оно,-- думалось мнѣ:-- счастье одиночества. "Здѣсь всѣхъ страстей забвенье"... И не здѣсь ли, не въ этомъ ли полномъ отреченіи это всего и всѣхъ, лежитъ и ближайшій конецъ "узла"?..
   ...Быть однимъ...
   ...Да: въ смыслѣ рѣшенія задачи, это, конечно, много удобнѣй и легче. Тутъ и рѣшать нечего. Тамъ -- бокъ-о-бокъ съ другими -- надо сумѣть войти въ сложный кругъ отношеній; а это -- такія тенеты, изъ которыхъ не выбраться. Тамъ надо развязывать "узелъ", т.-е.-- построить пропорцію: я относится къ ты, какъ (что?) и -- къ (чему?). Тамъ: или ты кого обидѣлъ, или ты самъ кѣмъ-то обиженъ. Тамъ уязвленная совѣсть неустанно будетъ нашептывать страшныя истины... Совѣсть...
   
   ...Когтистый звѣрь, скребящій сердце.-- совѣсть...
   Незванный гость, докучный собесѣдникъ,
   Заимодавецъ грубый; это вѣдьма,
   Отъ коей меркнетъ мѣсяцъ и могилы
   Смущаются и мертвыхъ высылаютъ...
   
   ...Вонъ оно -- что!
   ...Правда, такъ разсуждаетъ Скупой Рыцарь въ подвалѣ. Но. вѣль, ихъ много -- рыцарей. Очень возможно -- найдется и такой. которому не только совѣсть, но и честь покажется "когтистымъ звѣремъ, скребящимъ сердце"... И тогда -- что?-- несчастная грудь рыцаря рискуетъ стать цѣлымъ звѣринцемъ. Тутъ никакого сердца не хватитъ... И куда проще -- раскланяться съ этимъ "докучнымъ собесѣдникомъ" и остаться однимъ. Это возможно. Но -- гдѣ? Въ бочкѣ Діогена?-- Да. развѣ только вотъ -- въ бочкѣ...
   ...Колоссальная фигура! Это человѣкъ не отъ міра сего. Онъ былъ слишкомъ великъ для нашей планетки,-- она ему поистинѣ казалась "комомъ грязи". Колоссальный протестъ! Это -- полубогъ. Тѣнь отъ этой гигантской фигуры легла на всѣ вѣка... И вѣка эти шли. жизнь усложнялась, а "недѣлимый" мельчалъ, вырождался, и -- величавая "бочка" Діогена выродилась въ "карету" Чацкаго!!.
   Судорога смѣха сдавила мнѣ горло...

-----

   Золотистая, кружевная тѣнь лѣса вдругъ. словно. раздвинулась. Я выѣхалъ на поляну -- широкую. гладкую, покрытую коврикомъ мшистой травки, на ярко-зеленомъ фонѣ которой золотые листья осины, падая, вязали узоры...
   Я слѣзъ съ лошади, стреножилъ ее, осмотрѣлся, выбралъ мѣстечко и легъ на травѣ. Синее небо, обрамленное заостренными макушками лѣса, казалось сейчасъ мнѣ глубокимъ. бездоннымъ озеромъ. Облака тянулись по немъ. Сдавленныя атмосферой, они, какъ вылитый въ холодную воду воскъ, давали рядъ причудливыхъ рельефовъ. которые кишѣли образами... Это былъ цѣлый міръ вытянутыхъ. обезображенныхъ лицъ. запрокинутыхъ головъ. уродливыхъ торсовъ. вскинутыхъ рукъ -- рядъ гримасъ, альбомъ карикатуръ капризнаго художника-скульптора, который. гдѣ-то тамъ вверху. въ фантастической своей мастерской импровизировалъ свои безконечные слѣпки уродцевъ...
   Я всматривался въ нихъ, слѣдилъ за ними, и они, тихо-тихо. уплывали куда-то, растягивались, таяли, мѣняли контуры... Они утомили меня (уродство всегда утомляетъ), и я измѣнилъ положеніе, отыскалъ уголокъ чистаго неба -- и затихъ въ созерцаніи этой нависшей, синѣющей бездны...
   Это была сплошь красота, нагая, ничѣмъ неприкрытая, ничѣмъ незапятнанная, сплошь синяя, бездонная, страшная въ своей простотѣ, одноцвѣтиссти и недосягаемой ясности. Это было разверстое чрево вселенной, которая -- вездѣ и во всемъ, и все въ ней. Она родила все, и сама, никѣмъ и никогда не рожденная, не имѣетъ конца и не знаетъ себѣ опредѣленія. А все горитъ и свидѣтельствуетъ только о ней. И нѣтъ мысли, нѣтъ фразы, нѣтъ звука, нѣтъ образа, гдѣ бы ни таилась она, эта нѣмая, лазурная бездна. Она -- все, и во всемъ; и все -- въ ней. Правда, Добро, Красота, Истина,-- да, даже и она, эта холодная и всеобъемлющая Истина,-- все это -- сколки съ нея. Все это въ разное время, "вѣкъ-отъ-вѣка", повѣдала намъ эта нѣмая, холодная, синяя бездна, не молвя ни слова...
   Давно-давно, на самой ранней зарѣ нашей жизни, она насъ, безпомощныхъ дѣтей своихъ, незнающихъ къ кому и къ чему пріютиться, научила теплой молитвѣ -- и долго стояла надъ нами лазурнымъ куполомъ храма. Потомъ, лукаво румянясь въ вечернія и утреннія зори, кокетливо кутаясь въ дымку тающихъ тучъ, дразня насъ игрою зарницъ, сотрясаясь надъ нами отъ звѣздъ, она научила насъ любить и разсудила, въ насъ страстное чувство художника. А по ночамъ, таинственно снимая предъ нами свои дневные покровы и открывая наготу свою, она шептала намъ многія тайны и разбудила въ насъ страстную жажду понять ихъ...
   Да: Религія, Искyсство, Наука -- все это рядъ откровеній, нашептанныхъ намъ этой разверстой надъ нами бездной...
   И въ безднѣ этой, "безъ руля и безъ вѣтрилъ", носится какая-то пыль... И на одной изъ этихъ пылинокъ, Зeмлѣ, копошится что-то мизерное, крохотное, неизмѣримое въ своей ничтожности, какая-то плѣсень песчинокъ... Это -- люди. И вотъ, цѣлыя тысячелѣтія -- моментъ для вселенной -- прошли для этихъ песчинокъ; а онѣ все еще копошатся, живутъ, устраиваютъ города, государства, дѣлаютъ какія-то тамъ отбытія,-- и все это такое мизерное, крохотное... Песчинки эти ссорятся между собой, враждуютъ, дерyтся, стрѣляютъ другъ въ друга изъ крохотныхъ пушечекъ, прокалываютъ свои мизерныя тѣльца иголочками штыковъ, трагически умираютъ, совершаютъ геройскіе подвиги и воспѣваются за это другими песчинками, которыя зовутся художниками, артистами и поэтами. Это -- гордыя песчинки. Рожицы у нихъ серьезныя, нахмуренныя. Онѣ проникнуты важностью своего положенія и тѣмъ -- что онѣ "избранныя". Въ грудкахъ у нихъ пульсируютъ болѣе отзывчивыя сердченки, онѣ сильнѣе любятъ (любятъ! Богъ мой!), сильнѣе ненавидятъ, глубже другихъ понимаютъ вещи; и такъ добры, что и другихъ вводятъ въ глубины этихъ познаній. Имъ поклоняются за это. Имъ строятъ даже памятники -- затѣйливо сложенныя грудки камешковъ,-- и крохотная статуйка прославленной крошки эффектно позируетъ "надъ толпой" въ красивой, задумчивой позѣ. Она, изволите ли видѣть -- "памятникъ воздвигла себѣ нерукотворный", эта козявка, и гордо увѣрена въ томъ, что вся она не умретъ и "тлѣна убѣжитъ" (!)... Умора!..
   ...И мало того -- эта игрушечная плѣсень имѣетъ претензію мнить о себѣ,-- да, она вопрошаетъ "пытливымъ взглядомъ" нѣмыя пространства ее окружающей бездны: она, эта смышленая плѣсень, выдумала разныя трубочки-телескопы и обозрѣваетъ въ нихъ далекія перспективы -- какъ же! на цѣлый вершокъ дальше своего миніатюрнаго носика... Плѣсень эта философствуетъ, ставитъ гордые запросы о томъ: что я? зачѣмъ я? и гдѣ и въ чемъ смыслъ моей жизни?..
   Взрывъ смѣха неожиданно порвалъ нить моей мысли...
   Вся эта смѣхотворная картина игрушечной жизни песчинокъ встала вдругъ предо мной такъ ярко и была такъ жива, и я такъ проникся ею (я видѣлъ ее), и въ первый разъ ставъ, лицомъ къ лицу, со всѣмъ непередаваемымъ комизмомъ этого когда-то и кѣмъ-то состряпаннаго фарса, я хохоталъ -- хохоталъ, какъ безумный...
   -- Смыслъ жизни!-- выкрикивалъ я, среди неудержимыхъ взрывовъ смѣха.-- Богъ мой! Да, вѣдь, это жъ умора! Для ней, этой песчинки -- смыслъ жизни! Иначе -- она, гордая песчинка, не мирится съ этимъ процессомъ и -- "пьетъ цикуту"... А нѣтъ -- трагически, закутываясь въ плащъ Гамлета, доживаетъ свою минутку -- жизнь (какое! моментикъ...), съ нерѣшеннымъ вопросомъ въ крохотной грудкѣ, и -- "слѣдъ подавленныхъ страстей" безвременно бороздитъ излучинами морщинъ ея миніатюрную рожицу...
   -- Умора!-- хохоталъ я...
   И странно: мнѣ стало вдругъ какъ-то сразу легко и весело -- словно, какая-то тяжесть свалилась съ меня... Я радостно оглянулся кругомъ -- и все улыбнулось мнѣ: лѣсъ, небо, трава,-- все это стало вдругъ радостнымъ, праздничнымъ, юнымъ, красивымъ, такимъ, какимъ все это было давно-давно -- когда, ребенкомъ, катаясь на мягкой, зеленой травѣ, я радостно тянулся ручонками къ нему...

-----

   Уѣзжая изъ лѣса, я свернулъ на незнакомую мнѣ, узкую дорожку, которая ужомъ вползла въ глубь мелкаго, густого, какъ щетка, осинника. Это была поросль недавно срубленнаго лѣса. Дорожка шла въ видѣ ущелья, становилась уже и уже и, мало-по-малу, исчезла. Я сдѣлалъ еще нѣсколько шаговъ наугадъ -- и лошадь моя стала. Я запутался въ чащѣ кустовъ и едва различалъ голову лошади. Махровое золото листьевъ -- справа, слѣва, снизу, сверху -- тянулось ко мнѣ, щекотало мнѣ руки, лицо, мѣшало мнѣ видѣть. Я положительно тонулъ въ этомъ морѣ золота. Только небо синѣло вверху. И какимъ ласковымъ, какимъ нѣжущимъ холодкомъ дышала эта далекая лазурь неба...
   ...Хорошо! И ничего, ничего не надо. О, только бы видѣть все это; только бъ дышать такъ... долго, всегда... Да, воистину: "можно зарѣзать, украсть -- и быть все таки счастливымъ"... Кто я? Песчинка. И всѣ мы, и наша планета, и всѣ наши запросы, идеи -- все это плѣсень и пыль; все это -- моментъ только (такъ: вздулся пузырь и лопнулъ),-- да, только моментъ въ огромномъ, незнающемъ ни конца, ни начала процессѣ жизни, смыслъ котораго лежитъ вонъ тамъ -- въ этой бездонной синевѣ, т.-е.-- въ пустотѣ, въ безпредѣльности, про которую можно сказать только то, что она -- синяя...
   Я тронулъ лошадь, и мы,-- я,-- закрывая руками лицо, она,-- нагибая голову,-- смѣло вломились въ чащу кустовъ, разрывая своими тѣлами цѣпкую паутину листвы и вѣтвей...
   ...Такъ,-- да, именно такъ вотъ и надо разрывать паутину тѣхъ мыслей и словъ, которыя путаютъ волю и мѣшаютъ намъ жить. Вѣдь, въ сущности, все очень просто и ясно. Смыслъ жизни -- въ отсутствіи смысла. Осмысленность, т.-е. наличность извѣстной цѣлесообразности и разумности даннаго явленія,-- все это только пріемы нашего людского, несовершеннаго мышленія. Это -- орбита, по которой вращаются всѣ наши понятія. У насъ, вѣдь, всякая веревочка имѣетъ свое начало и свой конецъ. И этихъ воображаемыхъ началъ и концовъ мы ищемъ вездѣ. Мы танцуемъ только отъ печки. И въ этой наивной потребности непремѣнно начать и кончить, т.-е. во что бы то ни стало замкнуть въ рамку словъ все, съ чѣмъ имѣемъ мы дѣло,-- это и есть та основная и капитальная неточность, которая пропитываетъ всѣ наши понятія. Вѣдь, на самомъ-то дѣлѣ никакого начала и никакого конца никогда и нигдѣ не было, да и быть не могло. Передъ нами извѣстный процессъ, т.-е. механизмъ, который всегда былъ, есть и будетъ. И процессъ этотъ фатально безсмысленъ, такъ какъ осмысленно можетъ быть только то, что конечно. Вѣдь, изъ соотношенія начала и конца и вытекаетъ смыслъ и разумность даннаго процесса, который можетъ быть результатовъ, т.-е. осмысленъ, цѣлесообразенъ и -- обратно. А нѣтъ начала и нѣтъ конца -- нѣтъ, стало быть, и итога, который можно было бы стать расцѣнивать съ той или иной точки зрѣнія. Короче -- нѣтъ смысла. Найдите начало (а его нѣтъ), дождите конца (а его тоже нѣтъ) -- и только тогда вы завяжете нужный вамъ узелъ, т.-е., найдете соотношеніе двухъ, указанныхъ выше, моментовъ...
   ...Да: смыслъ жизни -- въ отсутствіи смысла. Такъ, въ чемъ же дѣло? Чего же ищу я?..

-----

   Деревья вдругъ разступились. Я толкнулъ лошадь -- и, выѣхавъ на опушку лѣса, затянулъ поводъ. Передо мною раскинулась огромная панорама полей. Они закатывались внизъ -- въ логъ, который, тамъ -- здѣсь, оскаливался обрывомъ балки. Еще дальше, за логомъ, поле шло вверхъ и упиралось въ лазурное небо. Справа протянулось село. И далеко въ полѣ виднѣлся дымокъ поѣзда...
   ...Такъ, въ чемъ же дѣло?-- спросилъ я самъ себя и отвѣтилъ.-- А вотъ. Мы, люди-песчинки, тоже закованы въ этомъ міровомъ процессѣ жизни. Мы -- матеріалы его. И вся наша миссія въ томъ, чтобы бытъ. Только. Ho, для того; чтобы быть, мы должны приспособиться къ тѣмъ естественнымъ условіямъ среды, которой мы созданы. Она, эта среда, диктуетъ намъ свои декреты, и горе тѣмъ, кто не сумѣлъ уловить смысла ея предписаній. Виновный не знаетъ пощады: онъ -- упраздняется...
   ...И вотъ, сталось такъ, что тѣ:
   
   Кто все терпитъ во имя Христа,
   Чьи работаютъ грубыя руки,
   Чьи не ропщутъ нѣмыя уста,
   Чьи работаютъ грубыя руки...--
   
   Они "предоставили" намъ "погружаться въ науки, въ искусства, предаваться мечтамъ и страстямъ"... И мы такъ глубоко "погрузились", что не разслышали слова декрета. И вотъ, таинственная кисть руки появилась опять и ужъ не "противъ лампады на извести стѣны" чертога царскаго, а въ сердцѣ каждаго изъ насъ начертало опять свое страшное: "Мене, мене, текел, упарсин". И современные Даніилы изъяснили намъ смыслъ этихъ страшныхъ письменъ. И смыслъ этотъ тотъ же:
   -- Мене -- исчислилъ Богъ царство твое и положилъ конецъ ему.
   -- Текел -- ты взвѣшенъ на вѣсахъ и найденъ очень легкимъ.
   -- Перес -- раздѣлено царство твое и дано Мидянамъ и Персамъ.
   ...А чтожъ!-- злобно вдругъ поднялось во мнѣ.-- Чтожъ, и пускай: туда и дорога...

-----

   Я поднялъ лошадь вскачь, и -- странно -- мнѣ, какъ никогда, было легко и весело. Я, словно, мстилъ кому-то, и радъ былъ тому, что месть моя удалась Я мстилъ и самому себѣ -- тому, другому, скрытому во мнѣ, который былъ въ чемъ-то повиненъ который грѣшилъ который давно уже "осквернилъ священные сосуды", и вотъ -- онъ "измѣнился въ лицѣ своемъ; мысли его смутили его, связь чреслъ его ослабѣла, и колѣна его стали биться одно о другое"... Да, онъ прочелъ свой вердиктъ: "мене, мене, текел, упарсин"...
   ...Вотъ она,-- вспомнилось мнѣ,-- мумія-то съ желтымъ смѣхомъ! Рано-поздно, а мы съ ней встрѣтимся всѣ. И удивительно: тотъ кругъ идей, въ которыхъ вращается мысль моя, тѣ же "стовратыя Ѳивы!" -- др., въ какія изъ нихъ ни войди, и непремѣнно, какъ ни вертись, а зайдемъ въ эту страшную комнату, гдѣ покоится трупъ-мумія...
   Я понукалъ и понукалъ свою лошадь. Она бѣшено мчалась впередъ -- и скачка эта пьянила меня...
   ...О, что мнѣ за дѣло до этой смѣющейся муміи! Чортъ съ ней! Пусть съ нею считается тотъ, скрытый во мнѣ,-- вѣдь, это онъ "осквернилъ сосуды"! А я -- другой я -- о, этотъ ни въ чемъ не повиненъ: этотъ занятъ другимъ... Онъ хочетъ дышать; хочетъ видѣть и слышать; хочетъ скакать на конѣ, навстрѣчу вѣтру чтобы воздухъ спирался въ груди и земля подъ ногами мелькала; хочетъ двигаться, жить ощущать свое тѣло; хочетъ пьянѣющей нѣги женскихъ ласкъ, прикосновеній ея волосъ, ея тѣсныхъ объятій... И все это есть, и все это -- просто, естественно и радостно...
   

XXIII.

   Скучный сегодня выдался день: вѣтрено, облачно...
   Я заглянулъ въ садъ,-- тамъ цѣлый шквалъ... Деревья, кусты, все наклонено въ одну сторону. Листья -- это вчерашнее золото,-- нынче, ржавые, грязные, неряшливо сорятъ собой садъ, шуршатъ подъ ногами и надоѣдливо мелькаютъ въ глазахъ, крутясь и улетая за вѣтромъ. Вода рѣки стала свинцовой и словно кипитъ подъ напорами вѣтра, Посмотришь на эту мутную, сѣрую рябь -- и холодъ озноба скользнетъ по спинѣ и плечамъ...
   Нѣтъ, лучше быть дома. Лучше уйти отъ этой сѣрой, холодной дѣйствительности и волшебствомъ словъ, какъ на коврѣ-самолетѣ, унестись въ далекую, согрѣтую красотой и солнцемъ Элладу -- туда, гдѣ вставала "изъ мрака младая съ перстами пурпурными Эосъ"...
   Я такъ и сдѣлалъ, т.-е.-- засѣлъ за Гомера.
   Я читалъ эту музыку словъ; а Саша,-- т.-е. сама Эосъ,-- нѣтъ-нѣтъ, и войдетъ ко мнѣ въ комнату и -- то возьметъ зачѣмъ-то газету, сказавъ свое милое: "можно?", то -- принесетъ папиросъ мнѣ, то -- спроситъ:
   -- Не затопить ли каминъ вамъ?
   -- А что?
   -- Холодно.
   -- Нѣтъ; съ вами тепло...
   Она усмѣхнется милой, румяной усмѣшкой, и, молча, уйдетъ, и унесетъ съ собою тепло, и мнѣ станетъ вдругъ. холодно, я ужъ жалѣю -- зачѣмъ не сказалъ затопить...
   Смеркается.
   Идетъ дождь... А вѣтеръ (давно уже) тянетъ и тянетъ свою безконечную пѣсню. Онъ превращаетъ печную трубу въ свою флейту, и хватающая за душу мелодія рыдаетъ и плачетъ...
   Скучно...
   

XXIV.

   Совсѣмъ осень.
   Рѣдко когда выдается погожій, яркій, по-осеннему яркій, т.-е., прямо-таки, ослѣпительный день. А то все больше такъ -- урывками: расчиститъ съ утра, и -- омытоеслезами дождя, влажное, дышущее холодомъ,-- небо пропуститъ по своей бархатистой синевѣ гряду облаковъ, бѣлыхъ, какъ глыбы снѣга; а тамъ и опять, не успѣлъ оглянуться,-- по немъ уже легла сплошная пелена свинцовыхъ тучъ, и мелкая сѣтка дождя сѣроватой вуалеткой ложится на поле, на лѣсъ, на садъ, на усадьбу. Все -- сѣро...
   Иногда, на этомъ сѣромъ, скучномъ фенѣ неба ляжетъ, трепетный треугольникъ улетающей станицы гусей -- и съ грустью смотришь на нихъ и позавидуешь имъ: прощайте!..
   -- Смотрите: гуси!-- проговоритъ кто-нибудь, и всѣ долго смотрятъ вверхъ на эту вѣчную иллюстрацію свободы и беззаботности,-- на тѣхъ, кто "не сѣютъ, не жнутъ и не собираютъ въ житницы"...
   И грустная складка ляжетъ на лица всѣхъ, и -- я замѣчалъ это -- всѣ станутъ добрѣй и отзывчивѣй...
   ...Мы -- не онѣ. Это имъ -- и свобода, и ширь неба; а намъ -- тѣснота и забота земли. И онѣ вонъ, и тамъ даже, въ небѣ, всѣ вмѣстѣ; а мы здѣсь, на землѣ, гдѣ "и сѣютъ, и жнутъ, и собираютъ въ житницы",-- все это -- всякъ для себя, всѣ порознь, всѣ врозь...-- мысль эта стукнетъ въ грудь всякаго...
   

XXV.

   Опять весь день шелъ дождь...
   И вотъ --
   
   Вечеръ пасмурный, суровый
   Свѣтитъ радужнымъ лучомъ...
   
   Быстро бѣгутъ облака, словно отстали и словно спѣшатъ кого-то нагнать... Просвѣты неба,-- оно блѣдно-сиреневое" -- растутъ, уширяются... Большія, яркія звѣзды, словно сквозь слезы (и о чемъ онѣ плакали?), ласково смотрятъ на землю;а та, пахучая, влажная, черная, какъ бархатъ, дышетъ ароматомъ опавшей листвы сада.
   Ожила и рѣка: она лоснится широкой, бугристой зыбью и маслянисто отливаетъ всѣми красками неба...
   Это и есть --
   
   Надъ водой темнолазурной
   Вечеръ пламенный и бурный
   Обрываетъ свой вѣнокъ...
   
   Смотришь на все это,-- и на душѣ спокойно и мирно. И только кроткомечтательная грусть, нѣтъ-нѣтъ, и подкрадется, и коснется тебя:--
   ...Видишь,-- вкрадчиво шепчетъ она:-- все это прекрасно; все это -- гармонія; и ты тоже часть этой картины; но ты не вошелъ весь сюда; ты -- диссонансъ; ты -- гримаса этой картины...
   И опять -- "день входитъ въ ночь"; и опять -- все то, что близко и здѣсь, то кутается мракомъ, а то, что не здѣсь, далеко недосягаемо, то вдругъ становится видно -- цѣлые міры, мало-по-малy, ярче и ярче выступаютъ на синемъ бархатѣ неба... "опять -- мысль распрямляетъ широкія крылья и рвется вверху и тамъ -- въ безднѣ ищетъ масштаба, которымъ можно было бы смѣрить себя и все то, что волнуетъ и мучитъ... И опять: смыслъ жизни -- въ отсутствіи смысла; и все -- пыль и песчинки; и не знаешь куда дѣвать свою боль, такъ какъ нѣтъ футляръ помимо тебя самого (она -- ты самъ); и нѣтъ ни на что отвѣта, такъ какъ, въ сущности нѣтъ и запpоса, потому что --
   
   Природа -- сфинксъ. И тѣмъ она вѣрнѣй
   Своимъ искусствомъ губитъ человѣка,
   Что, можетъ статься, никакой отъ-вѣка
   Загадки нѣтъ и не было у ней.
   
   ..."Можетъ статься" (!)... Въ томъ-то и дѣло, что не только что -- "можетъ", а такъ именно и есть -- "загадки нѣтъ". И хорошо, что ея нѣтъ. Тогда, поди, и совсѣмъ не уладился бъ жить! Поди тамъ -- разгадывай! Да: "загадки нѣтъ"; а есть осязаемый, ясный, реальный фактъ -- боль. И боль эта -- компасъ, который говоритъ тебѣ только о томъ, что ты не по дорогѣ къ счастью... Словомъ: корабль твой идетъ не въ ту сторону, куда надо итти, и ты это знаешь, и лучше бъ было не знать, такъ мало знать -- надо мочь. Въ этомъ -- миссія вѣка. Мы переживаемъ не то время, когда созидаются цѣнности (это -- наше "вчера", и наши кладовыя полны богатства), а то, когда накопленныя нами богатства должны быть реализированы, когда сказанное слово должно облечться плотью т.-е., проще -- стать фактомъ.
   Мы забываемъ ту простую истину, что вмѣстимость всякаго корабля имѣетъ свои предѣлы, и что продолжать грузить его -- значитъ рисковать затопить его. И вотъ, такъ и сталось: палуба нашего перегруженнаго корабля колышется и сотрясается подъ нашими ногами -- корабль нашъ идетъ ко дну...
   -- Спасайся, кто можетъ!
   

XXVI.

   Курьезно. Природа, т.-е., косность,-- она красива, она -- гармонія; а человѣкъ -- "вѣнецъ творенія" -- т.-е. та же природа, но только одухотворенная, спиритуализированная,-- человѣкъ -- диссонансъ и гримаса. Картина!
   Положимъ: ""ему много дано, съ того много и взыщется". Да. Но не слишкомъ ли много дано? Не давитъ ли грузъ этого "много" слабыя плечи того, кому это "много" дано? Оглянитесь кругомъ: передъ вами дефилируетъ цѣлая фаланга комическихъ, глупыхъ, надутыхъ фигуръ... Какіе уроды! Какія карикатуры! Рѣдко-рѣдко мелькнетъ передъ вами красивая, рѣже -- выразительная и еще рѣже -- интеллигентная физіономія; да и то -- всмотритесь получше -- и, какъ сквозь толщу воды сквозитъ дно, такъ и здѣсь, нѣтъ-нѣтъ, и мелькнетъ что-то вздорное, мелкое, пошлое... А загляните-ка внутрь -- въ тайникъ души, туда, куда и самъ хозяинъ не любитъ заглядывать -- что тамъ? И это -- въ лучшихъ случаяхъ даже, т.-е. въ людяхъ, которые служатъ гордостью и украшеніемъ рода. Итакъ: "если свѣтъ -- тьма, то какова же тьма?"...
   Что лучше: быть камнемъ, который вовсе мертвъ, но блещетъ и отливаетъ всѣми цвѣтами радуги и служитъ украшеніемъ лучшаго -- красоты женщины; или -- Гете,-- тѣмъ Гёте...- который жилъ на Олимпѣ, но и -- въ лакейской Веймарскаго двора,-- тѣмъ Гете, которому "и звѣздная книга ясна" и съ кѣмъ "говорила морская волна", и въ то же время тѣмъ Гете, который былъ лизоблюдомъ и прихлебателемъ, бралъ подачки и отдавалъ деньги въ ростъ, т.-е. попросту, былъ ростовщикомъ:-- что лучше?..
   Правда: я взялъ брилліантъ -- да, но, вѣдь съ другой стороны, я взялъ и Гете -- царя надъ царями въ мірѣ духа. И вотъ: камень -- красота и гармонія, а Гете -- гримаса.
   Вы -- какъ?-- хотѣли бы быть этой гримасой? Или (виноватъ!) вы, можетъ быть, лучше Гете, и я сдѣлалъ ошибку, не взявъ въ параллель васъ? Тогда -- исправьте эту неточность и назовите себя: ваше чело скучаетъ безъ лавровъ.
   

XXVI.

   ...А сѣренькіе дни, какъ страницы однообразно-скучной книги, неустанно листаются одинъ за другимъ... Вчера былъ дождь; сегодня дождь; и завтра, и послѣ-завтра, всегда, кажется, будутъ висѣть надъ землей эти уродливые лохмотья плачущихъ тучъ...
   Куда это ползутъ онѣ?..
   Чего онѣ плачутъ?..
   Сколько ихъ?..
   И когда имъ будетъ конецъ?..
   Но, Богъ съ ними,-- въ комнатѣ у меня весело потрескиваетъ каминъ, и сосредоточенная, замкнувшаяся сама въ себѣ мысль уютно кутается въ теплые, свѣтлые образы прошлаго. Ихъ много. И память наша всегда (прислушайтесь къ ней) -- "лепечетъ намъ таинственную сагу про милый край... А этотъ "край" -- наше дѣтство.
   И Саша со мной -- у камина. Она вѣчно что-нибудь штопаетъ, шьетъ, вяжетъ, вышиваетъ, словомъ (я только это и вижу) -- красиво движется...
   Какая она большая, рослая...
   Лессингъ гдѣ-то назвалъ это -- "божественнымъ недостаткомъ" женщины. Да, если ростъ и недостатокъ у женщины, то развѣ только -- "божественный"... У Саши много такихъ "недостатковъ", и, каюсь -- я начинаю немножко хмелѣть "божественными недостатками" этой немножко-лукавой красавицы. И странно: я въ то же время и очень скуплюсь на это вино,-- я, словно, берегу его для чего-то впередъ, съ расчетомъ на то, что напиться еще, дескать, успѣемъ...
   Знаю, знаю: и то, что я сейчасъ говорю, и то, что подъ этимъ подразумѣвается,-- все это, можетъ быть, очень цинично, Что дѣлать; Отъ себя не уйдешь. Это -- разъ. И -- два: я -- одинъ, мой читатель -- Никто. А это располагаетъ къ тому, чтобы быть вполнѣ откровеннымъ (одному, вѣдь, и распахнуться можно). А если, волею судебъ, безпорядочныя эти мемуары и попадутъ въ чьи-нибудь руки, такъ къ нимъ сумѣютъ отнестись снисходительно: лежачаго, извѣстно, не бьютъ (конечно, хорошіе люди). А что касается плохихъ, такъ вѣдь это -- удѣлъ всякаго... Кто же не знаетъ этого, что грязная рука прежде всѣсъ и берется за камень...
   А впрочемъ: чѣмъ богаты -- тѣмъ и рады...
   И надо умѣть не бояться быть самимъ собой. По пословицѣ: -- omnia mea mecam porto (все свое ношу съ собой).
   

XXVIII.

   Не слишкомъ ли много дано намъ?
   Эта мысль искушаетъ меня. Въ самомъ дѣлѣ: не перепроизводство ли идеаловъ и губитъ насъ всѣхъ? Не отказаться ли отъ нихъ, или, по крайней мѣрѣ, не урѣзать ли ихъ, соотвѣтственно и силамъ своимъ, и тѣмъ условіямъ среды и обстановки, при которыхъ приходится жить, мыслить и чувствовать? Короче: не размѣнять ли намъ тѣ крупные кредитные билеты, которыми полны наши карманы, и съ которыми намъ сунуться некуда -- ихъ не берутъ,-- на ту удобную мелочь, на которую что хочешь, то и купишь... Словомъ: долой идеалы и да здравствуютъ просто цѣли!
   Въ самомъ дѣлѣ: "большому кораблю -- большое и плаваніе", и не всякій фарватеръ достаточно глубокъ для большихъ океанскихъ судовъ, которыя -- гость, но не во всякую гавань. Въ нашъ Финскій заливъ они не заходятъ: тамъ -- мелко... И безусловно: не всегда, не при всякой исторической обстановкѣ можно рискнуть взвалить на свои плечи грузъ тѣхъ "ли иныхъ идеаловъ, которые подчасъ и просто раздавятъ...
   Нѣтъ, намъ положительно "много дано". Слишкомъ. Наши воды -- мелкія воды. И мы давно это смекнули и перестроили наши суда ("хоть, на Ладогу ступай!") но въ то же время мы забываемъ о грузѣ,-- онъ все еще слишкомъ великъ, онъ не по насъ, онъ насъ непремѣнно затопитъ...
   Ну, и что же,-- за бортъ его, что ли? Конечно. Разъ мы живемъ -- мы это и дѣлаемъ, т.-е. даже почти только это и дѣлаемъ. Всѣ компромиссы наши,-- а имъ и конца нѣтъ,-- все это и есть не что иное, какъ циничное бросаніе за бортъ всего, что слишкомъ грузитъ насъ. А это и есть требованія. "здраваго смысла". Все остальное (не правда ли?) -- романтизмъ и химера...
   -- За бортъ! За бортъ!
   А если растутъ и растутъ...
   -- Хозяева мелкихъ судовъ и емкой совѣсти! скажите: когда и передъ чѣмъ остановитесь вы? Вѣдь рано-поздно, но (помните это" васъ свѣсятъ во всѣхъ дѣлахъ вашихъ и найдутъ очень легкими, и новые Мидяне и Персы наслѣдуютъ вамъ...
   Мене, мене, текел, упарсин...
   

XXIX.

   Сегодня вставляютъ двойныя рамы.
   Саша, съ засушенными рукавами бѣлаго платьица (такія у нея красивыя, сильныя руки!) и заклеиваетъ углы рамъ тонкими лентами, смоченной въ чемъ-то бумаги. Какая она бедристая, тонкая въ таліи, гибкая и граціозная... Какая дивная сѣнь этихъ русыхъ, курчавыхъ волосъ у нея! Волосы, это -- роскошь женщины. А Саша и сама вся -- роскошь...
   Знаю, знаю:
   "Если же правый твой глазъ (почему непремѣнно -- "правый"?) соблазняетъ тебя, вырви его и брось отъ себя, ибо лучше"... ну, и т. д...
   Положимъ, это дѣло подчета -- что "лучше". А впрочемъ, Богъ съ ними- и съ Сашей, и съ этой немножко циничной заповѣдью...
   Погода. Тепло. А по изумруду осенней молодой травки, тамъ, гдѣ лежитъ тѣнь, серебрятся сѣдины мороза. О, да: и это тепло, и этотъ слѣпящій свѣтъ солнца -- ложь. За ними хоронятся льдистыя объятія шагнувшей къ намъ съ сѣвера зимы. И мы имъ не вѣримъ -- прячемся и замуровываемся въ нашихъ тѣсныхъ коробкахъ -- домахъ.
   И какъ это уютно -- двойныя рамы!
   Намъ будетъ тепло здѣсь...
   Конечно. И человѣкъ какъ-то суживается, глупѣетъ, становится проще, добрѣй и покладистѣй. Онъ счастливъ. И -- кто знаетъ?-- уютный уголокъ у камина; потрескиваніе лиловаго пламени; шелестъ дождя; розовое, юное личико милой вамъ женщины; красивыя линіи женскаго тѣла; тишина; обособленность; отсутствіе блѣдныхъ призраковъ мысли и чувства; словомъ "двойныя рамы" на всемъ:-- не здѣсь ли и счастье?..
   Кто говоритъ,-- можно и разбить эти розовыя стекла уютныхъ "двойныхъ рамъ".. Ну, и что же? все это только затѣмъ, чтобы разстроить красивый миражъ и очутиться въ сыромъ, затхломъ подвалѣ истины и заблудиться тамъ? Да, это легко сдѣлать. Но...
   "Что есть Истина?"...
   На этотъ вопросъ благоразумно умалчиваетъ даже само Евангеліе и оставляетъ его безъ отвѣта. Оно, словно, роняетъ его.
   И кто знаетъ -- можетъ быть, отвѣтить на это и значило бы открыть ту страшную дверь сказки, за которой таится замурованный тамъ Кощей-Безсмертный, оковы котораго (вы помните это?) -- "тонкое лычко"...
   Истина,-- тайна (можетъ быть, даже и очень простая). А всякая тайна -- узникъ. Она декорирована иллюзіями, она окружена ореоломъ красивыхъ миѳовъ и сказокъ. Остерегайтесь сметать эту пыль и грубо трогать эту непрочную ветошь: да -- вы рискуете попасть за кулисы, т.-е неумно промѣнять васъ "возвышающій обманъ" на "тьму низкихъ истинъ", которыя, повторяю,-- сырой и затхлый подвалъ, тѣмъ болѣе ужасный, что онъ лишенъ двери.
   Премудрый Соломонъ (а ему ли не вѣрить?), такъ тотъ такъ прямо и говоритъ всѣми словами:
   ..."И предалъ я сердце мое тому, чтобы познать мудрость и познать безуміе и глупость; узналъ, что и это -- потопленіе духа; потому что во многой мудрости много печали; и кто умножаетъ познанія -- умножаетъ скорбь".
   Это ли еще не диѳирамбъ раскрашеннымъ кулисамъ и не щелчокъ "тьмѣ низкихъ истинъ"?..
   

XXX.

   Вечеръ. Я только-что вернулся съ прогулки верхомъ и съ тѣмъ пріятнымъ ощущеніемъ усталости въ спинѣ и ногахъ, какъ это бываетъ, когда безъ привычки и долго пробудешь въ сѣдлѣ, съ бодрящимъ холодкомъ въ лицѣ и волосахъ, гдѣ все еще ютился ароматъ осенняго, морознаго вечера (какъ былъ хорошъ онъ!), не раздѣваясь, прошелъ въ кабинетъ, гдѣ -- я зналъ это -- за круглымъ столомъ, у камина, Саша меня поджидала за чаемъ.
   Каминъ прогорѣлъ и слабо потрескивалъ...
   Свѣтъ лампы тепло и мягко ложился на столъ и на бѣлую скатерть, дробился въ стеклѣ посуды, таялъ въ комнатѣ, и -- сдавленный раструбомъ абажура -- оставлялъ въ тѣни милое личико Саши. Одни глаза ея слабо мерцали тѣмъ, спеціально женскимъ, отблескомъ ласки и кротости, но въ то же время и лукавства, что вмѣстѣ взятое, и умиротворяетъ васъ, и волнуетъ... И, кто знаетъ -- не въ этой ли способности, сразу: и успокоить васъ, и возбудить; сказать вамъ да, но въ то же время и -- нѣтъ: наградить и ограбить; отдаться вамъ и заполонить васъ; залюбить васъ и замучить; словомъ, быть призракомъ счастья -- "ты къ нему -- онъ, шутя, убѣжитъ отъ тебя; ты обманутъ -- онъ вновь предъ тобой!" -- не здѣсь ли, не въ этомъ ли и таится вся прелесть и весь фокусъ чаръ нашего вѣчнаго врага и друга -- женщины?..
   Право: хочется думать, что это капризное, сотканное изъ всевозможныхъ противорѣчій и потому не поддающееся точному опредѣленію существо побывало въ рукахъ двухъ геніальныхъ художниковъ -- Бога и Чорта; и что они, соперничая, мѣшали другъ другу. Они смѣшали вмѣстѣ змѣю и голубя, добро и зло -- и изваяли дивную статую. Но, превзойдя самихъ себя, они оба остались и недовольны своимъ твореніемъ, такъ какъ -- курьезно -- они однимъ и тѣмъ же ключомъ открыли намъ двери и рая, и ада. Они намъ дали -- мать и любовницу. И изъ колыбели одной мы попадаемъ въ объятія другой. Но... шопотъ молитвы стихаетъ предъ шопотомъ страсти -- и, такимъ образомъ, Чортъ торжествуетъ. И не оттого ли глаза матерей всегда полны слезъ, а розовыя губки любовницы -- смѣха?..
   Я оглянулся кругомъ.
   ...Хорошо!..
   Прогорѣвшій каминъ; воркующій самоваръ; за нимъ -- восхитительнѣйшій учитель грѣха... И все это -- сразу, и все это -- въ радужномъ сумракѣ осенняго вечера, который, прильнувъ къ стеклу оконъ, синѣлъ и незамѣтно переливался въ осеннюю грустную ночь; и все это -- далеко это всѣхъ и всего, въ затишкѣ "двойныхъ рамъ", въ тридесятомъ царствѣ грезъ, которыя стали вдругъ былью...
   -- Почта пришла,-- указала мнѣ Саша на груду газетъ и журналовъ, между цвѣтными обложками которыхъ виднѣлись и письма...
   Я сдѣлалъ гримасу.
   Письма... Но, вѣдь, это же -- брешь въ мой мірокъ... Я не боюсь никакихъ брешей (пожалуйста!) но... только бъ не сейчасъ, не сегодня... Грѣшный человѣкъ: я мечталъ о другомъ -- и съ неохотой впускалъ собесѣдника...
   Одно изъ писемъ (я узналъ это сразу по почерку) было отъ Плющикъ. Это было пріятнымъ и очень желаннымъ: я очень люблю эту дѣвушку. Второе, покрытое черными каракулями небрежно набросанныхъ строкъ, я не зналъ -- отъ кого, и вскрылъ конвертъ.
   Письмо было отъ Сагина.
   ...Вотъ оно что!-- заинтересовался я.
   Письмо обѣщало быть интереснымъ. Изъ-за размашистыхъ, характерныхъ каракуль передо мною выступала изящная, артистически-эффектная (Сагинъ -- художникъ) и для меня не всегда понятная, но зато, а, можетъ быть, и -- потому интересная фигура черноволосаго красавца, съ длинной скобкой волосъ и непроницаемой чернотой большихъ и всегда о чемъ-то тоскующихъ глазъ...
   Мнѣ часто казалось, что Сагинъ немножко больной, ненормальный... Вотъ что писалъ онъ.
   "Валентинъ Николаевичъ!
   "Я безъ искусства къ дѣлу приступаю"... Скажите, пожалуйста, что это за внезапный вашъ отѣздъ отсюда? Вернулся я на-дняхъ въ мрачный Петрополь -- мнѣ говорятъ: васъ нѣтъ. Навелъ справки. И вотъ, комментаріи:
   -- Онъ огамлетился, т.-е. заболѣлъ анахронизмомъ. (Свидѣтельствуетъ Обжинъ).
   -- Верхомъ на Россинаннѣ, съ копьемъ наперевѣсъ, онъ выбылъ надняхъ изъ Питера, оставляя у себя за спиной и на почтительномъ разстояніи -- здравый смыслъ, который труситъ за нимъ верхомъ на ослѣ...
   (Свидѣтельствуетъ Крыгинъ).
   Я былъ уже готовъ, на основаніи противорѣчивыхъ показаній, оправдать неповинную Сусанну, какъ грустные глаза Елены Николаевны Плющикъ (она была здѣсь) успѣли убѣдить меня въ томъ, что съ вами не все обстоитъ благополучно. Изъ путанной бесѣды съ этой, послѣдней (отъ которой -- вы знаете -- разъ она не захочетъ, ничего не добьешься), я успѣлъ пока выудить то, что, какъ-ни-какъ, а вы сошли съ рельсъ...
   Просвѣтите, пожалуйста: какъ это?
   Повѣрьте: во мнѣ говоритъ не праздное любопытство. Кто я -- вы знаете. А если нѣтъ, такъ я, пожалуй, скажу вамъ. Рекомендуюсь. Я "діогенствующій на мягкомъ диванѣ, въ бархатномъ пиджакѣ, старательно промытый и только что покушавшій вкусную куропатку, спрыснутый духами, и съ воплемъ въ сердцѣ, что я -- не Прометей".-- (Таковъ діагнозъ того же Крыгина).----Конечно, я оставляю за собой право думать, что въ этихъ словахъ не вся правда. Диванъ-то, конечно, диванъ; и пиджакъ; и промытость моя (куропатка -- неправда: я не изъ плотоядныхъ),-- все это такъ. Но, что положило меня на этотъ диванъ (промылся и одѣлся я самъ -- каюсь),-- этого Крыгинъ не знаетъ, такъ какъ предполагаемый мой "вопль", что я не Прометей -- это просто неправда.
   Не вдаваясь въ подробности (а въ нихъ то, подчасъ, и все дѣло), мнѣ все рисуется такъ:
   ...Дорога. Толпа. Спѣшатъ всѣ, идутъ... И вотъ, справа, слѣва, въ сторону отъ толпы, выступаютъ отдѣльныя фигуры. Это -- отсталые. Они стоятъ, разминаются, осматриваются, приходятъ въ себя, потомъ задумываются и -- если очень устали -- садятся. Одинъ изъ нихъ -- Сагинъ, другой -- Абашевъ; ну, и т. д.
   И я давно веду счетъ этимъ отсталымъ, и мучительно вдумываюсь въ эту картину. Толпа течетъ мимо... Я всматриваюсь въ лица отсталыхъ; вслушиваюсь въ ихъ отрывистыя рѣчи, если только они говорятъ (все больше молчатъ); сличаю, сравниваю...
   О, это мучительно интересно!
   Я вотъ сейчасъ примѣтилъ новую фигуру и -- подхожу къ вамъ... Позволите? Если да -- вы отвѣтите; нѣтъ -- промолчите.

Сагинъ".

   И знаете -- что? Плющикъ,-- она вся самоотверженность, она вся изъ поступковъ, и (мнѣ это очень и очень кажется) она замедляетъ шаги, она отстаетъ... Бѣдная. Она немножко сфинксъ. Она не все и не всѣмъ скажетъ. Но, мнѣ всегда это кажется, что, когда я считаю отсталыхъ съ одной стороны, она -- по ту сторону. Она прячется...
   Вамъ это не кажется?
   Боюсь, что я не ошибаюсь. Вѣдь, это одна изъ тѣхъ женщинъ, за спиной у которыхъ всегда ищешь крыльевъ. Прощайте".

-----

   Я читалъ это письмо -- и мнѣ было жутко.
   ...Такъ вотъ оно что таилось за непроницаемымъ сумракомъ глазъ этого человѣка.! Вотъ -- его тайна. И кто это пишетъ мнѣ -- больной, или трупъ? Картина... Трупъ всталъ и ведетъ счетъ своимъ неподвижнымъ собратьямъ: ему интересно узнать -- сколько ихъ? Онъ ищетъ новичковъ и засматриваетъ въ лица ихъ...
   ...И странно: я, словно бы, гдѣ-то ужъ видѣлъ и эту толпу, и этихъ отсталыхъ. Мнѣ это знакомо. Я думалъ объ этомъ, я вызывалъ этотъ образъ. Но только не помню -- когда...
   ...И вотъ, однимъ изъ этихъ отсталыхъ сталъ также и я. Когда и какъ это сталось? Я тоже, вѣдь, шелъ; и, можетъ быть, даже быстрѣе другихъ. Да: мнѣ нравилось это неустанное стремленіе впередъ и впередъ -- къ намѣченной цѣли... И у меня были эти намѣченныя цѣпи. Много... Я любилъ и люблю жизнь. Можетъ быть, даже больше, чѣмъ слѣдуетъ. И вотъ -- все оказалось безсильнымъ и слабымъ... Меня оковала окоченѣлость трупа -- и я отсталъ... И Сагинъ тоже. А Плющикъ? Неужели, и она "замедляетъ шаги"? Не можетъ быть! Тотъ, у кого "за спиной ищутъ крыльевъ",-- тотъ не можетъ быть трупомъ... И Саша вонъ не отстанетъ. Она идетъ,-- идетъ мимо меня... Молодая, красивая, и -- мимо... И развѣ, только она? А Плющикъ... А та -- черноволосая красавица, съ бархатистою нѣгою глазъ, съ голосомъ сирены, покорная, любящая... Она тоже прошла мимо. И что помѣшало мнѣ броситься къ ней? Какой канатъ вязалъ мои руки и ноги? Канатъ... Нѣтъ, это раньше такъ было, давно -- въ Элладѣ. Насъ вяжетъ нѣчто иное -- окоченѣлость трупа. Мы -- живые трупы...
   И, мало-по-малу, разрывая кулисы "насъ возвышающихъ обмановъ", я спускался все ниже и ниже -- въ затхлый подвалъ "низкихъ истинъ"...
   Тамъ было темно, жутко и холодно...
   Это была бездна, которая вся, цѣликомъ, вмѣщалась подъ черепомъ, и въ то же время не имѣла границъ и не знала предѣла. Это была вѣчность, которая кишѣла образами, мыслями и онѣ тянули къ себѣ и засасывали въ свои неизмѣримо глубокія нѣдра. Это былъ лабиринтъ мрачныхъ комнатъ, въ которыхъ обиталъ смѣющійся трупъ-мумія. Я уходилъ отъ него и въ то же время -- я зналъ это -- шелъ прямо къ нему. И это было ужасно...
   Страшно быть ночью въ лѣсу и заблудиться въ немъ. Страшно ночью бродить по кладбищу. Ужасны также пустые дома, заброшенные, мрачные, въ которыхъ ютятся призраки мрачнаго прошлаго. Войдешь въ эти мрачные склепы и не чаешь уйти... Но, вѣдь, все это имѣетъ просвѣты, ограду и стѣны, словомъ -- конецъ. А лабиринтъ вашихъ мыслей -- вошли вы въ него -- и вы, лицомъ къ лицу, съ бездной... И благо тому, кто, входя въ эту мрачную дверь, имѣетъ въ рукахъ Аріаднину нить...
   -- Валентинъ Николаевичъ! зачѣмъ вы стали такой нехорошій? Молчите. И чай вонъ простылъ вашъ... Все это письмо... Кто это пишетъ вамъ?-- спросила участливо Саша.
   -- Трупъ. Онъ -- въ бархатномъ пиджакѣ, старательно промытый и спрыснутый духами...
   Саша молчала.
   ...Экая ты красавица!-- любовался я ею.-- Ты -- ароматныя ягоды, которыя способны вымануть гада (онъ -- лакомка...). Но, вѣдь, это не все, моя прелесть. Гадъ -- гадомъ; ну, а вотъ -- окоченѣлость трупа? Это ты чѣмъ уврачуешь? Какимъ тепломъ отогрѣешьѣ Вѣдь, гада-то можно, поди, обмануть: онъ глупый. Подставилъ ему тарелку съ ягодами, затихъ -- онъ и выползетъ... Ну, а самаго-то себя развѣ обманешь? Тутъ и чары твои не помогутъ...
   ..."Иди!" -- властное это слово, положимъ. Но, вѣдь, этого мало. Для того, чтобы итти, надо имѣть, прежде всего, способныя къ ходьбѣ ноги. Вѣчный-Жидъ ихъ имѣлъ -- и пошелъ... Трагическая фигура, что говорить! Но, все же живая; а это -- главное. И съ опредѣленнымъ маршрутомъ ("Иди, пока вновь не явлюсь я!"); и съ ясною цѣлью; и съ грузомъ очень понятной вины. Иному станетъ, поди, и завидно...
   ...Вѣчный-Жидъ -- это грѣшникъ минувшихъ столѣтій, уже посѣдѣвшихъ и уже покрывшихся саваномъ второго тысячелѣтія. Давно это было. Тогда между людьми обитали еще боги. Мы и грѣшить-то такъ не умѣемъ! У насъ иные грѣхи, иныя и кары. "Иди!"... Но, вѣдь, это для насъ было бы тѣмъ же лѣкарствомъ. Пожалуйста! Въ лабораторіи двухъ тысячелѣтій проклятіе это давно уже утратило острый вкусъ яда и на рецептъ нашего слабаго, недужнаго вѣка легло исцѣляющимъ средствомъ...
   

XXXI.

   Поздно,-- я былъ уже въ постели, когда я вспомнилъ о письмѣ Плющикъ и -- вскрылъ конвертъ.
   Вотъ это письмо.

"Валентинъ Николаевичъ!

   Вы обѣщали писать -- и... здоровы ли вы? Я, можетъ быть, дѣлаю невѣрный шагъ, заговаривая съ вами первая. Вы для того и уѣхали, чтобы быть однимъ. Но, дорогой мой, меня безпокоитъ ваше молчаніе. Что за нимъ скрыто: просто ли потребность побыть однимъ, или еще что? Повторяю: здоровы ли вы?
   Я много думала о нашей послѣдней бесѣдѣ съ вами -- и, усвоивъ вашъ уголъ зрѣнія, думаю, что достаточно вѣрно предугадываю и дальнѣйшіе выводы изъ вашихъ положеній. Не все еще пока мнѣ ясно въ нихъ -- и я вотъ, стучу въ вашу дверь. Можно?
   Вы -- немножко романтикъ. Вы отрицаете не ту, или иную форму людского нашего общежитія (это нужно и важно), а нѣчто большее -- человѣка вообще, съ его тѣсной грудью, куда, по-вашему, мало, что вложишь. Не знаю, можетъ быть, и это тоже возможно, но это -- не нужно. Кораблю, который плыветъ, нуженъ компасъ и руль, а не увѣренія въ томъ, что нѣтъ ни права, ни лѣва, ни юга, ни сѣвера, и что все это -- миѳъ и миражи. Пристань, къ которой стремится корабль, для него не миражъ, и онъ не уступитъ вамъ ни своего руля, ни своего компаса: они ему нужны.
   Рессурсы человѣка имѣютъ извѣстный размѣръ, и -- выводъ отсюда; давайте по силамъ и тяжесть.
   Помните, вы когда-то увлекались нашимъ эпосомъ, нашими былинами. Вспомните же праотца всѣхъ нашихъ богатырей -- Святогора, который слабъ былъ именно тѣмъ, что не въ мѣру силенъ былъ: "не носила его мать сыра-земля". И мудрый дѣятель жизни -- Илья Муромецъ -- такъ прямо и говоритъ ему на предложеніе взять всю его силу:-- "Будетъ съ меня силы, большій братецъ; а то Земля на себѣ носить не станетъ".
   Славянинъ -- реалистъ no натурѣ, и устами своихъ богатырей, т.-е. философіей своихъ сказокъ опротестовалъ романтизмъ европейца, и, вмѣсто далекихъ идеаловъ его, поставилъ доступныя цѣли. Излюбленный герой его -- это все тотъ же Илья, съ посеребренной сѣдиной бородкой (не пылкій юноша); и герой этотъ, неподвижный "цѣлыхъ тридцать лѣтъ", которыя онъ "сиднемъ сидѣлъ", изъ соприкосновенія со страданіемъ и горемъ людскимъ -- изъ рукъ Каликъ-Перехожихъ беретъ свою силу. Онъ возлюбилъ друга своего. А изъ столкновенія со станишниками, которыхъ онъ ласково величаетъ "воры-разбойнички", видно, что онъ возлюбилъ и врага своего.
   Подъ тѣмъ же угломъ зрѣнія соткался и образъ геніальнаго Иванушки-Дурачка. Таково наше русское, національное русло мысли. Просто, доступно, понятно до очевидности, вмѣру -- и потому величаво и ясно.
   Кстати, я такъ и не знаю вашего взгляда на Христа. Онъ, какъ, тоже не удовлетворяетъ васъ? Если и Онъ -- нѣтъ, то передъ вами поучительный примѣръ Святогора,-- умѣрьте ваши запросы. А если -- да, то вотъ и отвѣтъ вамъ на ваши все разъѣдающія мысли -- Христосъ.
   Не по-себѣ какъ-то въ послѣднее время мыслящему человѣку. Жизнь усложняется, матеріалы его знаній растутъ и грудой безформенныхъ массъ громоздятъ горизонты его мысли. Старые масштабы ни къ чему не приходятся -- и задачи его дѣла, мысли и чувства, простыя и ясныя вчера, сегодня -- становятся чуть не шарадой.
   Прощайте, милый.
   Вамъ когда-то угодно было сказать, что вы ко мнѣ питаете братскія чувства. Ну, а я къ вамъ -- сестрины.
   Всего хорошаго, братъ мой.

Елена Плющикъ.

   P. S.-- Если вы не расположены бесѣдовать, то и не надо. Напишите просто: здоровъ -- и только."
   

XXXII.

   ...Я долго не могъ уснуть. Въ городящія меня стѣны двойныхъ рамъ (какъ было тепло и уютно за ними!) была сдѣлана брешь... Это былъ толчокъ извнѣ. Жизнь снова трогала. Волны ея захлестнули ко мнѣ -- и стихійная сила ихъ опять захватила меня... Мысль,-- та же пучина, и я погрузился въ нее. Я вспоминалъ, разрывалъ завѣсы будущаго, сопоставлялъ, сравнивалъ, дѣлалъ обобщенія, бесѣдовалъ съ толпою меня окружавшихъ призраковъ, которые задавали маѣ свои искушаюшіе вопросы. Они говорили безъ словъ; но, все-равно, я умѣлъ понимать ихъ... Тутъ были: Сагинъ, Плющикъ, Зина (пришла и она), Костычовъ даже (какъ онъ не любитъ меня!), Саша и изрѣдка -- Крыгинъ... И это была цѣлая гамма взглядовъ и мнѣній; и разногласица эта была тѣмъ болѣе курьезна, что, вѣдь, на самомъ то дѣлѣ передъ глазами у всѣхъ насъ лежитъ одна картина -- міръ.
   Чего бы, кажется? Но вся бѣда была въ томъ, что всѣмъ онъ казался не тѣмъ, чѣмъ онъ былъ, есть и будетъ (говорятъ: онъ и самъ по себѣ существуетъ), а тѣмъ, чѣмъ онъ казался. Вѣдь, всякій изъ насъ несетъ въ себѣ свою собственную вселенную, гдѣ вспыхиваютъ и мерцаютъ свои собственныя звѣзды; зажигаются, гаснутъ вечернія и утреннія зори; темнѣютъ нѣмыя ночи; свѣтитъ яркое солнце; улыбается и хмурится небо; улыбается и хмурится лицо человѣка... И все это не такъ, какъ у всѣхъ, а по-своему, въ той своеобразной одеждѣ изъ звуковъ икрасокъ, доступныхъ только тому, а не другому слуху и зрѣнію. Въ общемъ, это напоминаетъ извѣстную восточную сказку, гдѣ, не помню я -- сколько слѣпыхъ настойчиво и убѣжденно свидѣтельствовали, что они знаютъ слона. Но одному изъ нихъ онъ казался стѣной, другому -- колонной, третьему -- тряпкой и т. д. И все это, смотря по тому, что осязалъ онъ: бокъ, ногу, ухо слона... И такимъ образомъ, всѣ были правы, никто не солгалъ, и всѣ заблуждались. Комическое недоразумѣніе! И стоитъ только вдуматься, чтобы понять, что и всѣ несогласія наши, всѣ наши запальчивые споры, всѣ наши страстныя отстаиванія взглядовъ и принциповъ, всѣ гордые призывы наши:--"Идите молитесь нашимъ богамъ!",-- все это нечто иное какъ тотъ-же споръ слѣпыхъ ословъ, т.-е. одно сплошное и надоѣдливо-длинное продолженіе старой, какъ міръ, и новой, какъ всякая истина, сказки Востока.
   Мнѣ стали смѣшны мои призраки и ихъ точки зрѣнія. Я зналъ, что ихъ "слонъ" умѣетъ быть "тряпкой", но въ то же время, "стѣной", и "колонной" -- и мнѣ стало скучно ихъ слушать. Я "дѣлалъ напряженіе, не видѣть ихъ, и они сперва поупрямились, не хотѣли уйти, а потомъ (я настоялъ на своемъ), какъ бы вдавились въ окружающій ихъ фонъ пустоты, смѣшались съ нимъ и растаяли...
   На опустѣлую сцену просилась иная картина...
   Я не мѣшалъ ей...
   ....Давай!-- и занавѣсъ тихо вскатился...
   Вотъ что мнѣ вспомнилось.--

-----

   Года два-три назадъ, можетъ быть даже и больше,-- не помню я...
   (Кстати. Я и вообще дурно воспринимаю время,-- для меня это нѣчто неуловимое. Я хорошо помню: что, гдѣ и какъ,-- т.-е. пластику, ритмъ, но зато, чувствую себя, какъ дома, въ пространствѣ, я, обратно, живу какъ бы внѣ времени и всегда недоумѣваю передъ вопросомъ: когда?).
   Итакъ: года два-три назадъ, весной, въ началѣ марта, утромъ погожаго дня, я пошелъ навѣстить Сагина. Надо сказать, что бывалъ яу Сагина часто, но всегда, по вечерамъ, когда у него собирались... не знаю, право, кто,-- всѣ, кто хотѣлъ. Утромъ же это былъ мой первый визитъ къ Сагину. Я позвонилъ.
   Мнѣ отворила дверь хорошенькая, черноглазая дѣвочка, въ бѣломъ платьицѣ и крохотныхъ туфелькахъ (надо думать -- служанка?) -- особа, которой я никогда здѣсь не видѣлъ.
   -- Здравствуйте. Сагинъ дома?
   -- Да. Но...-- дѣвочка вдругъ почему то запнулась и вспыхнула...
   -- Что,-- онъ занятъ?
   -- Н...ѣѣтъ; онъ не занятъ; а--такъ... Вамъ очень нужно -- да?
   Я засмѣялся...
   -- Кто тамъ?-- послышался голосъ Сагина.
   -- Абашевъ.
   -- А, вы!-- и онъ немножко помедлилъ.-- Сейчасъ. А впрочемъ, вамъ можно. Идите.
   Дверь отворилась.
   -- Дѣло въ томъ,-- усмѣхнулся Сагинъ -- что вы застаете насъ на мѣстѣ преступленья. Ну-да: я опять у мольберта. Сорвался. И если это васъ не стѣснитъ, пусть это будетъ пока между нами, т.-е., и не пока даже (я знаю впередъ, что и опять не кончу), а -- всегда. Это наша -- моя и Полечкина,-- а теперь вотъ, и ваша тайна. Слышалъ! слышалъ, какъ вы берегли нашу тайну!-- обернулся онъ къ Полечкѣ.-- И, особенно, вашу характеристику моей дѣятельности:-- "не занятъ, а--такъ"... Спасибо. Кстати. Рекомендую: моя хозяйка; мой порядокъ и мой хаосъ (вы не повѣрите, она у меня камня на камнѣ не оставила: все прибираетъ); мой наставникъ и духовникъ (дѣвочка эта учитъ меня катехизису); словомъ Полечка,-- особа, съ которой мы, знаете, о чемъ споримъ?
   Полечка рванулась къ двери...
   -- Нѣтъ, нѣтъ! позвольте-съ!-- удержалъ ее за руку Сагинъ.-- Споримъ о томъ, сколько ей лѣтъ, т.-е. весенъ. Я утверждаю: пятнадцать; а она стоитъ за шестнадцать лѣтъ. Лѣтъ!.. Можете себѣ представить... Она вотъ не вѣритъ, что теперь говорятъ такъ -- "Мнѣ пятнадцатая весна"...; "Днѣ двадцать пять лѣтъ"...; "Днѣ тридцать восьмая осень"...; "Днѣ семьдесятъ зимъ"...-- Не вѣритъ и споритъ. И посмотрите на эту особу: листья еще не всѣ распустились, а она имѣетъ дерзость говорить о прожитыхъ лѣтахъ... А на ея совѣсти и одного еще лѣта нѣтъ. Она и не весна даже, а просто -- проталинка...
   Лицо Сагина свѣтилось весельемъ и молодостью...
   ...Что это съ нимъ?-- подумалось мнѣ.-- И гдѣ, и въ чемъ -- ключъ къ его настроенію? Въ томъ ли, что снова духомъ воспрянулъ -- пишетъ вотъ,-- или, можетъ быть (и я покосился на Полечку), въ черныхъ глазахъ этой дѣвочкнѣ..
   -- Ну, а теперь...-- (Онъ все еще не впускалъ меня):-- пожалуйте!
   И помните: "и на устахъ твоихъ печать"... Рекомендую: мой уродецъ, которымъ я, наконецъ, разрѣшился отъ бремени. Она,-- указалъ онъ на Полечку:-- была повивальною бабкою: а вы, если хотите занять это почетное мѣсто, будете крестнымъ отцомъ сему младенцу искусства...
   ...Помните?--
   
   Ты у Бога дѣтей не просила,
   Но ты женщина тоже была,
   Ты со скрежетомъ сына носила
   И съ проклятьемъ его родила...
   
   -- Ну, такъ вотъ: это самое и есть. Станьте сюда... Такъ. Ну, а теперь: "вы -- во мнѣ, а я -- въ васъ"...
   Онъ продолжалъ и еще говорить, но что и о чемъ -- я не слышалъ. Я приковался къ картинѣ...
   Это было большое, четырехъ-аршинное полотно, немножко потянутое вверхъ. Его обижало отсутствіе рамы. Но это -- только въ первый моментъ такъ. Я пересталъ замѣчать это...
   Въ чистомъ, прозрачномъ утреннемъ воздухѣ, еще влажномъ и вѣющемъ холодкомъ растаявшихъ тѣней ночи, рѣзко вырисовывались воздушныя и, словно, омытыя линіи иззубреннаго отрога утеса. Онъ выступалъ изъ картины и уходилъ къ небу. За нимъ и вокругъ ниспадала бездна. Невидимая, она сразу чувствовалась. Она была подъ ногами... На утесѣ -- задумчиво приткнулась фигура Падшаго Ангела. Онъ былъ въ полуооборотъ къ зрителю. Онъ созерцалъ вновь созданный міръ; и лицо Его, покрытое тѣнью отъ вскинутой кверху руки (Ему немножко мѣшаетъ солнце), полно было насмѣшливой грусти. Онъ о чемъ-то груститъ, и надъ чѣмъ-то смѣется. Къ кому и къ чему обращены были и эта грусть, и этотъ готовый, казалось, сорваться сарказмъ искривленной улыбки? Орлиные глаза Люцифера пронзаютъ пространство. Онъ не просто смотритъ,-- Онъ провидитъ...
   Передъ Нимъ легла необъятная картина міра:-- земля, море, горы; серебристыя излучины рѣкъ; щетинистые ковры лѣсовъ; города; села, которые то уходили вдаль, то подступали ближе, скользили по скатамъ равнинъ къ берегу моря и искрились, дрожа золотыми лучами тающихъ въ небѣ крестовъ...
   И вотъ -- къ одному-то изъ этихъ крестовъ и приковался орлиный взглядъ Люцифера... Сухое, рѣзко-очерченное, покрытое тѣнью лицо Его было страшно въ своей геніальности и великолѣпно въ своей неземной красотѣ. Оно тянуло къ себѣ и пугало. Оно смѣялось -- и мурашки озноба ползли по спинѣ и рукамъ, и холодѣло лицо, и корни волосъ шевелились у васъ и, словно, вползали въ черепъ...
   -- Это,-- началъ тихо Сагинъ:-- это -- первый визитъ Его къ намъ. Онъ снизошелъ до того, чтобы сойти посмотрѣть на эту -- одну изъ безконечныхъ варіацій основной мелодіи творчества Того, противъ Кого Онъ возсталъ,-- мелодіи, которая имѣла несчастіе Ему не понравиться въ лучшемъ даже своемъ проявленіи -- въ картинѣ Неба. Онъ былъ тамъ и знаетъ его. И вотъ, плодовитый Художникъ даетъ и еще полотно (повторяю: одну изъ безконечныхъ своихъ варіацій) -- картину Земли. Передъ глазами геніальнаго Отрицателя прошла уже длинная серія этихъ полотенъ, и -- закованное въ свое Совершенство -- творчество неутомимаго Художника начинаетъ казаться Ему шаблоннымъ. И вотъ -- Онъ вдругъ замѣчaетъ новый мазокъ, сверкающій крестъ... Небывалый эффектъ! Авторъ Самъ выступаетъ на сцену. И Люциферъ снизошелъ до того, чтобъ прійти посмотрѣть на новый гримъ геніальнаго Мастера. Силою мысли Падшаго Бога Онъ сжалъ въ единство рядъ событій, сорвалъ ихъ со скелетовъ прошедшихъ, текущихъ и будущихъ, еще не одѣвшихся въ факты столѣтій, и колоссальная эта картина, охваченная однимъ созерцаніемъ, одной интуиціей, встала вдругъ передъ Нимъ, омытая отъ всякихъ одеждъ, обнаживъ передъ Нимъ свое чудное тѣло задуманной мысли... И вотъ -- Онъ смотритъ, и губы Падшаго Бога кривятся усмѣшкой,
   ...Правъ ли Онъ?
   Сагинъ умолкъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Это было утромъ.
   А вечеромъ того же дня, я опять зашелъ -- посмотрѣть на картину: но мнѣ сказали (та же черноглазая "Проталинка"), что Сагина нѣтъ дома. На другой день я опять зашелъ къ Сагину (мнѣ очень хотѣлось видѣть картину) -- и опять не засталъ его дома. Мнѣ показалось все это нѣсколько страннымъ. Сагинъ былъ домосѣдь. И вотъ, два раза подъ рядъ онъ -- внѣ дома. Два дня спустя, я опять стучалъ въ ту же дверь...
   Мнѣ отворилъ самъ Сагинъ.
   -- А, вы!...
   -- Да. Хочу видѣть вашу картину.
   Онъ усмѣхнулся:
   -- Да? Но ее нѣтъ...
   -- Какъ: нѣтъ!
   -- А такъ:.она -- уничтожена.
   Я озлобился...
   -- Но, слушайте!-- сверкнулъ глазами Сагинъ:-- неужели же вы, такъ-таки, и не видѣли, что... (я-то,-- оговорился онъ,-- понятно: у меня глаза были застланы тѣмъ, что я хотѣлъ видѣть). Но,-- вы? Неужели же вы, такъ-таки, и не видѣли, что эта картина -- мазня, и очень даже бездарная! Мой
   Люциферъ былъ похожъ... на швейцара.
   Я ничего не отвѣтилъ -- и мы, молча, разстались.
   Безсильная злоба (не знаю -- къ кому и за что) сосала мнѣ грудь. Я почти ненавидѣлъ и Сагина... За что?
   Наутро, я пошелъ извѣстить его.
   Квартира его оказалась пустой: онъ выѣхалъ...
   -- Куда?
   -- Не знаю,-- отвѣтилъ мнѣ дворникъ.-- Говорили: къ себѣ, будто, въ деревню...
   Такъ я ни съ чѣмъ и ушелъ.
   

XXXIII.

   ...Да: вотъ что мнѣ вспомнилось...
   Зубчатое колесо ассоціацій нашихъ представленій, стронувшись съ мѣста, попутно, затронуло и весь механизмъ памяти... Вопросъ Плющикъ -- какъ я смотрю на Христа -- отдаленно вплетался и въ то, что я вспомнилъ сейчасъ, и, на фонѣ мною разсказаннаго, вопросъ этотъ теплился искрой креста, какъ теплился онъ и на картинѣ Сатина...
   ...Новый мазокъ...
   ...Новый гримъ геніальнаго Мастера...
   -- "Кудряво сказано!" -- усмѣхнулся я...
   И помню: съ этой мыслью я и уснулъ.
   (Кстати. Кто прослѣдитъ и укажетъ, гдѣ и какъ соприкасаются между собою двѣ бездны -- сознаніе и сонъ? Всякій изъ насъ осязалъ, такъ сказать, эти звенья, т.-е.-- сходилъ, или, все-равно, восходилъ по этимъ ступенямъ, т.-е. бодрствовалъ и засыпалъ, но онъ никогда не разскажетъ о томъ, что онъ знаетъ. Вотъ оно -- банкротство нашего слова. Слово, это -- щипцы, но въ нихъ захватишь не все,-- то только, что просто и грубо).--
   Итакъ: я уснулъ съ мыслію о "новомъ гримѣ геніальнаго Мастера". Засыпая, я видѣлъ смѣющееся лицо Люцифера на картинѣ Сагина, которую,-- пусть она уничтожена имъ,-- я никогда не забуду...

-----

   ...Неясная, смутная и прихотливо измѣнчивая фаланга образовъ, которые не имѣли рисунка,-- двигалась и переливалась въ какомъ-то хаосѣ изъ звуковъ, мыслей и грезъ... Фаланга эта, мало-по-малу, сгустилась, стала устойчивѣй и ужъ зарисовалась; но все еще была тѣмъ, чего я не умѣлъ назвать; и я напрягалъ волю -- вспомнить, узнать и дать имя. И вотъ -- то, что я видѣлъ, послушалось -- оно стало пластично -- и сразу назвалось: оно стало книгой. И кто-то листалъ эту книгу; а то, что было написано въ ней, то говорилось вслухъ -- громко, рѣзко, отчетливо (я слышалъ каждое слово), но быстро и непонятно... Я слушалъ, старался понять -- и не могъ. Я не зналъ, что я слышу... Но вотъ, то, что я слышалъ, стало и виднымъ. И я усмѣхнулся -- такъ это было просто и ясно и необходимо нужно. Это была она -- Проталинка... Она улыбалась; а черные глаза ея искрились; а розовыя губки ея шевелились... Она говорила. Она говорила быстро-быстро и -- я жалѣлъ объ одномъ -- непонятно... Но, вотъ, она стала и дѣлать то, что она говорила... И я увидѣлъ -- и сталъ понимать. Она граціозно вздернула бѣлую юбочку и показала мнѣ стройныя ножки -- и усмѣхнулась; она разстегнула корсажъ и обнажила молодую, упругую грудь -- и опять усмѣхнулась; она быстрымъ движеніемъ вскинула руки, освободила темные, пышные волосы -- и тѣ такъ и упали, и разсыпались всѣ, и словно одѣли ее,-- и она опять усмѣхнулась; она округлила надъ темной головкой красивыя, нѣжныя руки (такъ, что онѣ стали похожи на гирлянду изъ бѣлыхъ цвѣтовъ) и, засмѣявшись изъ этой гирлянды, молодая и радостная, полуобнаженная, вдругъ закружилась, сперва -- тихо и медленно, а потомъ -- все быстрѣй и быстрѣй... Полузакрытые, черные глаза ея съузились и еле мерцали; а розовыя губы слегка разомкнулись и засмѣялись рядами сверкающихъ перловъ...
   ...И я понялъ: она была Красота.
   -- Но это не все,-- говорили мнѣ выпуклыя строки кѣмъ-то листаемой книги.-- Это не все. Красота, это -- Эллины. Но есть и еще кто-то...
   Знаешь?
   -- Знаю. Есть Іудеи.
   -- Смотри же...
   ...Книга стала листаться быстрѣй и быстрѣй, а говорящій мнѣ голосъ сталъ громче и громче... Онъ не говорилъ ужъ -- кричалъ... И мнѣ стало страшно...
   -- Смотри!
   -- О, я знаю: про это писалъ ко мнѣ Сагинъ. Это -- дорога, по которой идутъ... къ счастью...
   ...Я говорилъ это -- и шелъ, шелъ, вмѣстѣ съ другими,-- а ихъ было много... Я боялся отстать, и -- чувствовалъ -- ноги мои костенѣли... Я напрягался итти; но, съ каждымъ шагомъ моимъ, онѣ становились все меньше и меньше послушными и почти перестали сгибаться. Я легъ на дорогѣ -- и мнѣ захотѣлось не видѣть, не помнить, не знать и главное -- быть одному, чтобъ забыли меня и не трогали...
   Я лежалъ -- а надо мною текла, шагала толпа. Иногда на меня наступали и это сперва обижало меня, а потомъ мнѣ стало вдругъ жаль себя -- и я заплакалъ и понялъ, что это пріятно... И я не стыдился ужъ слезъ -- о, нѣтъ! я хотѣлъ ихъ... Я не обижался на тѣхъ, кто на меня наступалъ.-- я даже хотѣлъ, чтобъ они наступали, топтали и били меня: это было очень пріятно. И я подставлялъ имъ лицо подъ ихъ грязныя ноги, и -- когда они наступали -- я цѣловалъ эти грязныя ноги -- и наслаждался... Я вдругъ полюбилъ ихъ, всѣхъ, кто топталъ меня. "страстное. судорожное, доселѣ мнѣ невѣдомое чувство, сотканное изъ слезъ и жалости къ себѣ и любви къ нимъ, заполонило собой грудь и сосало мнѣ сердце... О, это были судороги какого-то неземного блаженства -- и я содрогался и вылъ отъ восторга...
   -- Еще! еще! милые! близкіе!-- рыдалъ и молилъ я...
   Толпа шла. Лица всѣхъ были блѣдны, суровы, встревожены... Всякій боялся отстать. А тамъ подъ ногами у нихъ, копошились люди (и я былъ среди нихъ),-- они ползали въ жидкой вонючей грязи, цѣплялись за грязныя ноги, которыя грубо топтали ихъ, и покрывали ихъ поцѣлуями. Они содрогались отъ счастья любви къ этимъ грязнымъ ногамъ; они молили обидъ, они жаждали слезъ... Иногда, тотъ или другой изъ толпы оглядывался внизъ и что-то кричалъ и ругался, а потомъ вдругъ смягчался, осѣдалъ какъ-то внизъ и начиналъ цѣловать этихъ вампировъ любви... И, охвативши другъ друга въ корчахъ судорожнаго наслажденія и любовнаго цѣлованія, и тотъ, и другой барахтались въ жидкой вонючей грязи въ восторгѣ бѣсовскаго чувства...
   Толпа шла, она торопилась куда-то впереди и не знала, что цѣль т.-е.-- счастье, блаженство даже,-- оно здѣсь, близко, у ногъ... оно -- въ непротивленіи и любви къ злому...
   И чье-то насмѣшливое, блѣдное, покрытое тѣнью лицо смотрѣло откуда-то сверху на это -- и брезгливо посмѣивалось... И я зналъ: это -- Онъ. И я захотѣлъ полюбить и Его -- и, грязный, дрожащій отъ счастія, потянулся къ Нему... Я хотѣлъ цѣловать Его ноги. Но Онъ -- такъ и вздрогнулъ... вскочилъ -- и черные, какъ ночь, глаза Его вспыхнули гнѣвомъ и пригвоздили меня... Я силился встать и не могъ. Я рванулся впередъ... Но книга, которая не переставала перелистываться, съ шумомъ захлопнулась -- и стало темно, глухо, и ничего уже не было, и я погрузился въ ничто -- въ пустоту...
   Только сердце стучало въ груди...
   Завѣса сна стала таять, рѣдѣть -- и сразу порвалась...
   Я проснулся.
   Я уронилъ во снѣ ночной, круглый столикъ, и долго не могъ найти спичекъ... Мнѣ хотѣлось курить. Это такъ успокаиваетъ...
   Бѣлесоватыя тѣни разсвѣта глядѣли въ окно. Иней лежалъ на деревьяхъ, и онѣ были, словно, напудрены. Неподвижныя, онѣ рисовались на фонѣ свинцоваго неба во всѣхъ своихъ очертаніяхъ.
   Въ передней скрипнула дверь... И скоро осторожный и вкрадчивый шорохъ затапливаемой печи коснулся моего слуха...
   Я подождалъ, пока она растопится, и -- вслушиваясь въ сказку воркующаго пламени -- затихъ и постарался не думать. Я словно свернулъ съ широкой улицы мысли въ уютный, родной переулокъ милыхъ сердцу ощущеній и, прислушиваясь къ нимъ, постепенно забылся...
   Кстати. Какія хорошія сказки нашептываетъ намъ эта болтливая, добрая печь! И какъ незамѣтно (такъ только бываетъ на зорькѣ осенняго, или еще лучше -- бѣлокрылаго, зимняго утра),-- какъ незамѣтно эти волшебныя сказки сливаются съ сномъ, который снова кладетъ васъ въ колыбель вашего дѣтства, подъ сѣнь материнской улыбки. Правда: бывали и послѣ хорошіе сны, когда вы, усталый отъ ласкъ, засыпали въ объятіяхъ милой вамъ женщины (въ тайникахъ вашей памяти есть, вѣдь, такія картины?). Но, разъ мы осмѣлились сны эти сравнивать, пусть и простятъ мнѣ эту невольную грубость всѣ розовыя личики женщинъ-любовницъ,-- я оглянулся на блѣдныя лица стоящихъ за ихъ спиной матерей, и -- какъ-ни-какъ, а колыбель все-таки лучше объятій...
   

XXXIV.

   Ночь. "Буря воетъ въ саду, буря ломится въ домъ..."
   Жутко. Всѣ спятъ. Одна она только царствуетъ во мракѣ... Не правда ли, есть что-то живое въ голосѣ бури? Что-то жестокое, мстящее, и въ то же время -- страдальческое, стонущее...
   Зимой,-- мы знаемъ,-- это вопитъ сѣдая, косматая вѣдьма. А осенью? Кто это стонетъ, рыдаетъ и угрожаетъ изъ мрака? Не знаемъ: не видно. Осенняя буря кутается въ темный, непроницаемый плащъ. Она въ маскѣ. И мы не видимъ ее,-- мы только слышимъ ее. Это только стонъ, только вопль, только скрежетъ зубовный, который васъ заставляетъ блѣднѣть, и -- если вы одинъ -- костлявыя объятія ужаса готовы васъ охватить... Вы одинъ; а за стѣной, за тонкимъ стекломъ окна, надъ вами (близко: рукой подать...) рыдаетъ, вопитъ бездна...
   И зачѣмъ вы такъ внимательно, такъ чутко прислушиваетесь? Чего вы ждете? Куда и во что вы углубляетесь мыслью? Вамъ кажется (не правда ли?), что, вотъ-вотъ, что-то вдругъ прояснится -- и вы вдругъ что-то поймете и что-то узнаете... И вы и боитесь понять этотъ "несвязный оглушающій языкъ" бури, и въ то же время хотите и ждете этого...
   Странно! Мнѣ, почему-то, въ такія минуты рисуется забытая всѣми и сиротливо затерянная гдѣ-то въ далекихъ поляхъ деревенька... Избушка. Свѣтъ еле брезжитъ. Воетъ въ трубѣ. И молодое лицо женщины... оно закрыто руками. Волосы ея расплелись и разсыпались... Она равномѣрно раскачивается изъ стороны въ сторону и плачетъ-плачетъ о чемъ-то, вцѣпившись руками въ русые волосы...
   Кто она? Гдѣ и когда я ее видѣлъ? О комъ и о чемъ она плачетъ? Не знаю. Но отъ жалости къ ней у меня замираетъ и сотрясается грудь... И все бы отдалъ, всѣмъ бы пожертвовалъ, только бы осушить и утереть эти слезы, только бы разжать эти судорожно сжатыя руки и заставить смѣяться это молодое лицо... И никогда не разжать этихъ рукъ, и не осушить этихъ слезъ -- нѣтъ! Онѣ -- призракъ, который когда-то закрался въ меня, и вотъ: завыла буря -- и онъ ожилъ и всталъ...
   Какъ это странно!
   

XXXV.

   Однако, я все собираюсь -- нынче, да завтра,-- а пора, давно уже пора отвѣтить моимъ корреспондентамъ... Непремѣнно! Съ чего это, въ самомъ дѣлѣ, ставить ихъ въ положеніе "вопіющаго въ пустынѣ"? Тѣмъ болѣе, что если мы всѣ и банкроты по части "дѣлъ" (на этихъ вѣсахъ мы "очень легки"), то -- обратно -- за "словомъ" въ карманъ мы не лазимъ. Поистинѣ: этого добра намъ не занимать стать! Все наше богатство, весь нашъ кредитъ, весь нашъ духовный грузъ,-- все это: "слова, слова, слова"...
   Извѣстно:
   
   .... Словами диспуты ведутся,
   Изъ словъ системы создаются...
   
   И это -- не сарказмъ даже, какъ принято думать (зачѣмъ намъ кривить губы Чорта? Онѣ искривлены и такъ отъ сарказмовъ!),-- нѣтъ! Это -- просто правда. Можно повывернуть всѣ наши карманы, и -- смѣло ручайтесь -- помимо словъ, ничего тамъ не сыщутъ: тамъ пусто. Святыя, наивныя души (а говорятъ: онѣ еще существуютъ),-- тѣ полагаютъ, что "слово" должно играть подчиненную роль; что оно только рамка картины; что "слово" должно цементировать камни "дѣлъ" нашихъ. Какихъ же?-- спрошу я.-- Дѣла наши... Но, вѣдь, это -- та сказочная Шапка-Невидимка, подъ сѣнью которой мы таемъ, какъ призракъ, какъ дымъ. Мы зарисовываемся въ образъ и воплощаемся только лишь въ фразѣ, и внѣ этой фразы, мы просто пустое мѣсто. Апостолу Павлу (пылкій онъ былъ человѣкъ!) вздумалось красиво насъ выругать за эту нашу способность -- жить только въ фразѣ, и онъ продекламировалъ свое: "мѣдь звенящая, кимвалъ бряцающій"...
   -- Положимъ, такъ-то оно -- такъ,-- скажутъ на это.-- Но, вѣдь, и "слово", подчасъ, можетъ быть "дѣломъ". Тотъ же Павелъ...
   -- Знаю, знаю... Но, милостивые государи! (все равно: "рыцарь ли знатный, иль латникъ простой") поймите вы, что именно здѣсь-то вся и опасность. Вѣдь, встегнувъ въ свои разсужденія это коварное "можетъ", мы и вступаемъ на скользкую почву, гдѣ шагъ-два, и мы таемъ въ пространствѣ, подъ Шапкой-Невидимкой всѣхъ этихъ "словъ-дѣлъ". Мы именно всегда и забываемъ это наше обычное и всегда недоговоренное: "тотъ же Павелъ"...
   Ну да: онъ былъ Савлъ (и еще какой Савлъ!) и сталъ Павломъ и заговорилъ, какъ апостолъ. А мы (кто же не знаетъ этого!),-- мы тоже говоримъ, подчасъ, не хуже и Павла,-- но только (въ этомъ-то все и несходство наше) устами Савла. У насъ -- "голосъ Іакова, а тѣло Исава". Не спорю, что эта многогранность нашей натуры часто бываетъ намъ очень и очень на руку; особенно, если собесѣдникъ нашъ слѣпъ, какъ Исаакъ, у котораго, пользуясь его убожествомъ, украли его благословеніе. Ужасно это! Вы помните? Слѣпой старикъ усумнился, но все же повѣрилъ и возложилъ свои старческія, благословляющія руки на преклоненную предъ нимъ голову сына, которому и очень недорого (за чечевичную похлебку), и очень недешево (онъ оскорбилъ ложью сѣдины старца и обокралъ его благословляющія руки),-- да: очень недорого и очень недешево досталось его первородство...
   Этотъ наивный, слѣпой Исаакъ слѣпъ и понынѣ. И мы продолжаемъ его обкрадывать. Ну, а что, если онъ вдругъ возьметъ и прозрѣетъ -- а? Что мы отвѣтимъ ему? Въ какую фразу юркнемъ мы, стоя предъ нимъ, лицомъ къ лицу, въ своей грубо-вывернутой шкурѣ? Вѣдь, гримъ-то совсѣмъ неискусенъ,-- онъ разсчитанъ на незрячія очи...
   Положимъ, ложь изворотлива, а нахальство, извѣстно, не знаетъ границъ. И было бы только желаніе сохранить свою многогранность, а на палитрѣ у насъ найдутся, конечно, и нужныя краски для новаго грима. Вѣдь, въ гардеробахъ у насъ не только, что черный, эффектный плащъ Гамлета, да запыленный и тоже не менѣе эффектный парикъ доктора Фауста,-- тамъ есть фасоны и новѣйшаго времени: поддевки народниковъ, пиджаки и визитки (иногда и очень изящно скроенныя) всѣхъ современныхъ страдальцевъ-рыцарей, заржавленная амуниція которыхъ, приспособленная къ борьбѣ съ вѣтряными мельницами, давно уже соритъ подвалы архивовъ, и только души ихъ тѣ же... Есть тамъ и съ иголочки новенькіе лапти толстовцевъ...
   О, наивный, слѣпой Исаакъ! мы снова обманемъ тебя, и ты долго еще будешь жевать свою жалкую фразу: "голосъ Іакова, а тѣло Исава"... Долго! Пока не откроются "твои зѣницы, какъ у испуганной орлицы"... Тогда,-- не знаю, право, что будетъ тогда, но только мы утратимъ украденное нами первородство наше, и невѣжественный, грубый, ограбленный нами Исавъ займетъ свое мѣсто. Когда-то, голодный и умирающій, онъ продалъ его за кусокъ хлѣба, сказавъ свое страшное:-- "вотъ, я умираю; что мнѣ въ этомъ первородствѣ?" -- и сытый братъ накормилъ его, но и поработилъ его. Какъ онъ плакалъ потомъ... Невѣжественный, грубый, а потому и довѣрчивый,-- онъ умиралъ -- и потянулся къ хлѣбу...-- сталъ рабомъ брата. Бѣдный Исавъ! Онъ рабъ и понынѣ. Но (вы помните это?) -- благословляющія руки отца коснулись и этого сына -- и на немъ почіетъ пророчество.
   Вотъ это чудное мѣсто изъ Библіи (она -- моя настольная книга). Вотъ:--
   38. ...Исавъ сказалъ отцу своему: неужели, отецъ, мой, одно у тебя благословеніе? благослови и меня, отецъ мой! И (какъ Исаакъ молчалъ) возвысилъ Исавъ голосъ свой и заплакалъ.
   39. И отвѣчалъ Исаакъ, отецъ его, и сказалъ ему: вотъ, отъ тука земли будетъ обитаніе твое, и отъ росы небесной свыше;
   40 и ты будешь жить мечомъ твоимъ, и будешь служить брату твоему; будетъ же время, когда воспротивишься и свергнешь иго его съ выи твоей.
   41. И возненавидѣлъ Исавъ Іакова...
   "Свергнешь иго"...
   Когда и какъ это будетъ, мы не знаемъ этого,-- это тайна нашего завтра -- но, что это будетъ, должно быть, и уже началось,-- это мы знаемъ, и не можемъ не знать, и даже желаемъ этого -- да: мы утомились виной нашей лжи -- и ужъ не боимся взглянуть въ лицо истины...
   И пора намъ, давно ужъ пора! Вѣсь, и ложь тоже имѣетъ границы, т.-е.-- свои: весну, лѣто и осень...
   Весна -- это смѣхъ юныхъ водъ, которыя нынче -- вода и бѣжитъ, а завтра
   -- сухое мѣсто. Это -- царство миража и грезъ, когда за красотой и яркостью красокъ не видишь рисунка; когда человѣкъ счастливъ, но слѣпъ...
   Лѣто -- это зной всякой страсти, всякой борьбы, всякихъ бѣдъ,-- когда не хватаетъ времени, и все -- "некогда"!, "послѣ"!, "потомъ"!...
   И только осенью, когда солнце -- низкое уже къ горизонту -- не грѣетъ, а только свѣтитъ,-- только тогда и выступаютъ въ синевѣ горизонтовъ контуры далекихъ предметовъ... Да: только тогда и зарисовываются контуры всѣхъ идеаловъ нашихъ, и мы, въ первый разъ хорошо разсмотрѣвъ ихъ, ничего ужъ, помимо ихъ, и не видимъ...
   И вотъ: горизонты наши расширились...
   

XXXIII.

   Мой отвѣтъ Плющикъ.
   "Милая и дорогая, Елена Владиміровна. Вамъ угодно было выругать меня "романтикомъ". Что дѣлать,-- каковъ есть, такимъ и берите. Не модный это костюмъ -- знаю; но, разъ ужъ на то пошло, такъ и кто знаетъ, есть ли онъ, этотъ модный костюмъ? Говорятъ, вѣсь, что подъ луною нѣтъ ничего новаго -- все старо. А значитъ, и все современное, все во время, и нѣтъ ни стараго, ни новаго, а есть то, что есть, т.-е. два три, довольно-таки затасканныхъ и потрепанныхъ костюма, въ которыхъ мы и щеголяемъ съ тѣхъ поръ, какъ себя помнимъ.-- "Бываетъ нѣчто, о чемъ говорятъ: "смотрите, вотъ это новое"; но это было уже въ вѣкахъ, бывшихъ прежде насъ".-- Такъ говоритъ Соломонъ, т.-е. сама мудрость. Да: галлерея людскихъ физіономій не такъ ужъ богата, какъ думаютъ. И оттого-то всякій изъ насъ всегда немножко нашъ старый знакомый. У Гейне одна очень умная сорока германской сказки такъ живописуетъ "картину міра": "мать моя была сорока, моя бабушка тоже была сорока, моя прабабушка опять сорока, моя прапрабабушка сорока, и если бы моя прапрабабушка не умерла, то жила бы до сихъ поръ"...-- Да, и была бы, какъ всѣ. Читая "дѣла временныхъ лѣтъ", всегда немножко сконфуженъ: все, какъ у насъ, и все, какъ и мы; а подчасъ -- и лучше, чѣмъ у насъ, и лучше, чѣмъ мы. Бываетъ это.
   Въ виду всего сказаннаго (я особенно- ссылаюсь на авторитеты мудраго Соломона и не менѣе мудрой сороки германской сказки), пусть мнѣ простятъ мой "романтизмъ".
   Далѣе. Вашъ экивокъ по адресу Святогора (и охота же вамъ, право, горой да мышь давить!) я уразумѣлъ и почувствовалъ. Ѣдко сказано! Но, знаете что? Соусъ новый, а блюдо все то же. Вѣдь, это опять призывъ къ здравому смыслу,-- призывъ, который, простите, всегда мнѣ казался ложемъ Прокруста -- гдѣ васъ урѣжутъ, или потянутъ, но непремѣнно уложатъ и нмлремѣнно изуродуютъ. Это -- какъ желѣзнодорожная линія: гдѣ надо -- подсыпятъ, гдѣ надо и срѣжутъ ненужный рельефъ, а рельсы положатъ. Нужно это, полезно... Все это -- "въ заботахъ о благахъ отчизны"... И неумолимый нивелиръ увѣренно, смѣло дѣлаетъ свое нужное, полезное дѣло -- равняетъ, шлифуетъ, становитъ въ ряды... Это -- современный Прокрустъ кладетъ на свое неумолимое ложе прогресса. Вамъ больно и неудобно, вамъ жаль вашихъ урѣзанныхъ ногъ; но, чудакъ вы, поймите же вы, эгоистъ вы этакій, вѣдь, все это -- авансы вашему "завтра",-- тому божественно прекрасному "завтра", гдѣ потекутъ молочныя рѣки, гдѣ раскуютъ мечи на орала, гдѣ все будетъ не такъ, по иному -- радостно, весело, счастливо, и гдѣ (маленькая непріятность!) васъ только не будетъ: вы (проглотите эту горькую истину),-- вы матеріалъ только той грандіозной постройки, той очень высокой башни, которую когда-то начали и почему-то не кончили въ Вавилонѣ, и назначеніе которой -- коснуться неба...
   Но, виноватъ,-- отпихиваясь отъ вашихъ "полезно и нужно", я при желаніи быть доказательнымъ -- рискую вступить въ непроходимыя дебри нашей, современной, европейской мудрости и надолго затеряться въ нихъ, если только и не совсѣмъ пропасть тамъ. А вы не о томъ меня спрашиваете. Вы искушаете меня вопросомъ о Сынѣ Человѣческомъ, съ Котсраго, какъ говорилъ Иванъ Карамазовъ брату Алешѣ (помните это?), всегда обыкновенно и начинаютъ. Ну да: Онъ -- пробный камень, когда-то отвергнутый строителями, а нынѣ легшій яко бы въ главномъ углѣ зданія. Такъ прорицали и прорицаютъ пророки о Немъ.
   Итакъ: вы -- о Немъ...
   Страшно о немъ говорить объ этомъ Праведникѣ. Я сынъ отцовъ моихъ, тѣхъ самыхъ отцовъ, руки которыхъ красны отъ крови Голгоѳы. Но, все равно, кто живетъ, кто хочетъ и смѣетъ жить, тотъ не долженъ бояться крови: она цементируетъ факты, которые, камень за камнемъ, ложатся въ стѣны нашихъ построекъ. Словомъ, страшно -- нестрашно, а я дерзаю поднять брошенную мнѣ вами перчатку искушающаго вопроса о Немъ.
   О, безусловно: отвѣтить на этотъ вопросъ -- это значитъ исповѣдаться. И оговорюсь -- если я не сумѣю сказать вамъ, мой духовникъ, во что я вѣрую и что исповѣдаю я, то, все равно, вы будете во всякомъ случаѣ освѣдомлены о томъ, во что не вѣрую и что не исповѣдую я. Правда великаго Назарея -- не моя правда, и я въ эту правду не вѣрую и не исповѣдую ее.
   Но, виноватъ -- такъ сразу нельзя... Я чувствую потребность раздвинуть частности и, такъ сказать, расчистить мѣсто. Начну съ общихъ положеній, а потомъ ужъ -- милости прссимъ -- открою двери своихъ Ѳивъ...
   Извѣстно: "человѣкъ мыслитъ отношеніями". Отношенія эти предполагаютъ факты, а эти послѣдніе -- мѣсто, среду, обстановку, словомъ, арену. Съ одной стороны -- это будетъ пространство, съ другой -- время. Такъ вотъ -- объ этомъ, послѣднемъ...
   У человѣка нѣтъ будущаго: оно еще только будетъ. Нѣтъ у него и настоящаго, такъ какъ время -- процессъ, и оно всегда или уже было, или еще только будетъ. Настоящее -- это одна изъ тѣхъ многихъ иллюзій, безъ которыхъ мы, люди, и шагу не ступимъ. У человѣка есть только прошлое, и прошлое это громадно. Правда, оно уже умерло; но, все равно, и гробница -- фактъ, и скелетъ -- образъ. Ихъ можно видѣть, знать, помнить; ихъ можно сопоставлять, т.-е. опять таки, они -- единственный фактъ для всякой спекуляціи. Жизнь часто сравниваютъ съ несущейся впередъ колесницей. И если принять это сравненіе, то скажемъ, что править этой несущейся впередъ колесницей можно, глядя только назадъ.
   Оглянемся сейчасъ и мы. Передъ нами пяти-тысячелѣтній опытъ Востока и почти трлхъ-тысячелѣтній опытъ Запада. Длинныя цѣпи этихъ, скованныхъ между собою, столѣтій вяжутся конецъ съ концомъ двумя звеньями: съ востока;--іудеемъ, съ запада -- эллиномъ. Костлявая рука іудея здѣсь какъ бы обмѣнялась рукопожатіемъ съ красивой и мускулистой рукой эллина. И это рукопожатіе -- самый выпуклый моментъ изъ всей міровой исторіи, такъ какъ и до, и послѣ этого, по ту и по сю сторону этой выразительней группы изъ двухъ фигуръ, и въ глубинѣ сѣдыхъ временъ, и на фонѣ нашего, ближайшаго къ намъ "нынче",-- все это -- или конецъ, или начало, или средина тѣхъ двухъ міровыхъ дорогъ, одна изъ которыхъ была дойдена іудеемъ, а другая -- начата эллиномъ. Безъ правильнаго пониманія этихъ двухъ фигуръ,-- Іудея и Эллина,-- сковавшихъ собой историческую жизнь двухъ континентовъ, не только нельзя понимать исторію (она сконцентрирована въ нихъ) -- нельзя и просто сдвинуться съ мѣста ни въ какой области философской мысли, разъ она, въ той или иной мѣрѣ, коснется области Правды, Добра, Красоты. О, да: іудей и эллинъ -- это два камертона, по тонамъ которыхъ строились струны всемірной исторіи...
   Геніальный мозгъ апостола Павла первый отмѣтилъ эту особенность указаннаго нами момента -- этого поворотнаго пункта всемірной жизни, сдѣлавъ свое геніальное дѣленіе всего человѣчества на іудея и эллина. Чуткое ухо пророка услышало рознь этихъ тоновъ...
   Въ самомъ дѣлѣ: надо было выбирать одно изъ двухъ -- небо или землю. Это была дилемма, которую предстояло рѣшить человѣчеству, передъ которымъ зіяли двѣ отверстыя двери -- двери іудейскаго храма и двери мастерской эллина:-- куда?..
   Радостный, смѣющійся, обоготворившій Красоту эллинъ возлюбилъ Землю и въ первый разъ скептически улыбнулся по адресу Неба. Холодное и недоступное, вѣчно молчаливое, оно уже утомило собой человѣка, и онъ пересталъ ему вѣрить, и отвернулся отъ его неразгаданныхъ тайнъ: его очаровывали тайны Земли. И человѣкъ промѣнялъ эту холодную ласку законной супруги на страстныя ласки любовницы. Онъ жадно прильнулъ къ ея любящей, грѣющей груди и засмѣялся отъ радости доступнаго, близкаго счастья. Его пѣсни смѣнили собой похоронные гимны, а шопотъ недавней молитвы растаялъ въ горячихъ призывахъ любви. Созерцаніе аскета стало преданіемъ, и человѣкъ, снявъ свое грязное, рваное рубище грѣха и покаянія, одѣлся въ новое, чистое платье. Вчерашній аскетъ сталъ художникомъ, а жрецъ -- кабинетнымъ ученымъ. И такимъ образомъ -- безплотныя умозрѣнія одного одѣлись въ красивую, теплую плоть, а кабалистическія формулы второго, сорвавшись съ разогнутой въ вѣчность параболы, замкнулись въ ближайшей орбитѣ доступнаго знанія...
   Іудей созерцалъ это. Величавая тѣнь прошлаго -- онъ былъ послѣднимъ сыномъ огромной семьи отошедшихъ въ вѣчность народовъ; и вотъ -- онъ видѣлъ радость и блескъ новой, невѣдомой жизни; онъ слышалъ задорный, чувственный смѣхъ этой жизни; онъ присутствовалъ при небываломъ доселѣ апоѳеозѣ земли и земного -- и, не торопясь, костлявой рукой, дописывалъ послѣднюю страницу огромной книги, не имъ начатой, но имъ конченной. Онъ подводилъ итоги изжитыхъ вѣковъ; онъ заканчивалъ свою Библію; онъ благовѣствовалъ Евангеліе...
   И это послѣднее Слово Откровенія стараго міра, этотъ послѣдній итогъ пятидесяти вѣковъ, послѣдній мощный призывъ къ Небу, которое умирало на глазахъ іудея и колоссальнымъ куполомъ ложилось на стѣны новаго, изваяннаго грекомъ, храма,-- призывъ, окрашенный кровью Голгоѳы, потрясъ своимъ драматизмомъ весь міръ. Это была послѣдняя вспышка лампады (она уже гасла...), которая озарила весь міръ своимъ призрачнымъ свѣтомъ. Всѣ бросились къ свѣту, просіявшему изъ Назарета... И то, что было потомъ, то, что этотъ неосторожный порывъ назадъ, къ
   Небу, внесъ на скрижали исторіи, это и было тѣмъ тормазомъ, который легъ на колесо новой жизни, той раной, которой старый міръ, міръ вѣры и тайны, навсегда отходящій въ вѣчность, уязвилъ своего пріемленика,-- это былъ укусъ скелета,-- это было послѣднее проклятіе новому міру, двери котораго открылъ намъ геніальный рѣзецъ грека...
   Толпа вошла въ эти настежъ открытыя двери и вдругъ грубо и жадно, давя и сокрушая все по дорогѣ -- такъ, какъ это умѣетъ дѣлать только толпа, все еще рабская и невѣжественная, все еще голодная, приниженная, несчастная, а стало быть и невмѣняемая,-- она ринулась назадъ, къ выходу, очарованная голосомъ Того, царство Котораго, да и само ученіе Котораго было "не отъ міра сего"... И вотъ, произошло нѣчто ужасное. Толпа затѣснилась въ узкомъ проходѣ, и страшная картина этой ужасной, міровой свалки легла на страницы исторіи всѣхъ среднихъ вѣковъ, которые изъ-за вопросовъ о небѣ залили кровью всю землю, и надолго, трудно даже предвидѣть -- насколько, извратили и изувѣчили душу человѣка, который не скоро понялъ (да и понялъ ли?), что кроткое и величавое по формѣ ученіе изъ Назарета опять открывало предъ нимъ прожорливыя двери кладбища, которое было, есть и будетъ -- первой ступенью на Небо...
   Да, да: Земля, или Небо?-- вотъ та дилемма, которую, такъ или иначе но надо рѣшить человѣку, и непремѣнно опредѣленно и рѣзко, и разъ навсегда, если только онъ не захочетъ раздвоиться и пойти сразу въ двѣ противоположныя стороны, т.-е. фатально застыть въ вѣчномъ statu quo.
   Говорятъ: Азія -- колыбель религій. Да; но никогда не договариваютъ эту мысль до конца. Колыбель религій, она именно поэтому и кладбище всего живого, кладбище всякой жизни, которую она всегда и вездѣ, подъ разными углами зрѣнія, въ той или иной формѣ, но непремѣнно и упорно отрицала устами всѣхъ своихъ мудрецовъ и пророковъ, то, какъ страданіе (не жить, т.-е. не страдать лучше и выгоднѣй, и потому небытіе, нирвана -- цѣль всего живущаго: буддизмъ); то, какъ противоположеніе мрака -- свѣту, а плоти -- духу (духъ и свѣтъ лучше, чѣмъ плоть и мракъ, и потому идеалъ этого дуализма есть торжество лучшаго, т.-е. духа и свѣта, и смерть и уничтоженіе худшаго, т.-е. плоти и мрака:-- Зороастръ); то, наконецъ, жизнь отрицалась на томъ основаніи, что жизнь -- это смрадъ и мерзость грѣха, и что величіе и правда не въ томъ, чтобы быть "въ тѣлѣ" и утопать въ грѣхѣ, а въ томъ, чтобы быть "въ духѣ" и, ставъ безплотнымъ, стать и бездѣтнымъ, тѣмъ болѣе, что наша тѣлесность -- это только временное испытаніе наше, и счастье наше не здѣсь, не на землѣ, не въ нашемъ тѣлѣ, а тамъ -- въ заоблачныхъ, блаженныхъ садахъ Эдема, въ восторгахъ созерцанія Предвѣчнаго, царству Котораго не будетъ конца... Такъ поучалъ Іудей.
   И ученіе это, геніально выраженное Назареемъ въ недосягаемой по простотѣ и прелести формѣ (одна нагорная проповѣдь чего стоитъ!),-- ученіе, осѣненное самимъ Небомъ и обаяніемъ величавой личности, окрашенное кровью Голгоѳы,-- кровью, которая, какъ гдѣ-то красиво сказалъ
   Герценъ, "забрызгала бѣломраморныя тѣла боговъ Эллады",-- ученіе это, тяжелымъ тормазомъ, легло на мощно пущенное впередъ, по новой дорогѣ, міровое колесо прогресса рукой того же самаго эллина, который изваялъ не однихъ своихъ чудныхъ боговъ, но вываялъ такъ же и новыя формы жизни, погнулъ міровую дорогу, поставилъ по ней новыя вѣхи, научилъ насъ смѣяться, любить, знать, и той же рукой художника-мыслителя захлопнулъ за нами прожорливо зіяющія двери кладбища, на которомъ опочила вся Азія, со всѣми ея народами и царствами, со всѣми ея мудрецами, пророками, ученіе которыхъ было пропитано дыханіемъ смерти...
   И тормазъ этотъ грузно легъ на быстрый взмахъ колеса, и оно заскрипѣло подъ нимъ, и былъ моментъ, страшный моментъ, когда оно, казалось, готово было совсѣмъ замереть въ своемъ взмахѣ... Тогда... Да, какъ вы думаете, чтобы было тогда? Оглянитесь на Азію. Да: пустыня, покой и тишина молчаливыхъ гробовъ... О, изувѣръ-фанатикъ, подъ рукой у котораго вѣчная санкція неба,-- оттого то онъ такъ и увѣренъ въ своей непогрѣшимости, оттого-то онъ такъ и непреклоненъ въ поступкахъ своихъ, онъ быстро бы сдѣлалъ свое страшное дѣло, онъ уложилъ бы все, что попалось бы ему подъ руку, но только не на жестокое Прокрустово ложе теорій (тамъ только слегка потянутъ, или слегка урѣжутъ), а на еще болѣе жесткое ложе своихъ аксіомъ, т.-е. попросту -- въ гробъ.
   Вы только скажите мнѣ: что можетъ быть страшнѣе человѣка, мысль котораго фантазировала миражами Неба? Скажите мнѣ: что урезонить, его и предъ чѣмъ остановится онъ,-- онъ, исполнитель предначертаній своего Бога? Какъ властелинъ, онъ -- деспотъ; какъ политикъ, онъ -- іезуитъ; какъ мыслитель, онъ -- мистикъ-схоластъ; какъ гражданинъ, онъ -- аскетъ; какъ судья, онъ -- инквизиторъ; какъ простой обыватель, онъ -- фарисей и ханжа. Костеръ, мечъ, казематъ, схима, мертвящій формализмъ вездѣ и во всемъ -- въ мысли, въ чувствѣ, въ поступкѣ,-- вотъ обликъ его отношенія къ міру и ко всему живущему въ мірѣ...
   Знаете -- что? Всякій разъ, какъ -я всматриваюсь въ лица этихъ ужасныхъ подвижниковъ-дѣятелей, исторія бережетъ ихъ портреты, мертвящій ознобъ леденитъ мою кровь...
   -- Все такъ,-- возразятъ мнѣ на это: но, при чемъ же тутъ Онъ? То -- изувѣры, а Онъ? Онъ "кротокъ и незлобивъ сердцемъ"... А вотъ, сведемъ свои счеты и съ нимъ. Онъ "кротокъ и незлобивъ", а стало быть Онъ и проститъ мнѣ мою дерзость. И пусть не проститъ даже -- все-равно: я смѣю и даже долженъ смѣть сказать и свою правду. Вѣдь, это только въ области чистой мысли, въ области разумѣнія, тамъ, гдѣ надо знать,-- тамъ только человѣкъ долженъ быть не дерзокъ и осмотрителенъ, иначе онъ рискуетъ попасть въ просакъ и провозгласить: дважды-два -- пять. Не то въ области чувства и, особенно, въ сферахъ морали. Здѣсь человѣкъ то, что онъ есть. Здѣсь онъ абсолютно свободенъ и господинъ положенія. Иначе -- смерть всякой личности. Здѣсь нѣтъ ошибoкъ. Здѣсь все: да -- да, нѣтъ -- нѣтъ. И если здѣсь и бываютъ отклоненія отъ истины, такъ ошибку надо искать не въ поступкѣ, не въ словѣ, не въ смыслѣ даже, а въ самой личности. Да: здѣсь личность -- ошибка, а тамъ, обратно, ошибка -- поступокъ. На этомъ, къ слову сказать, и построенъ принципъ свободы совѣсти. Совѣсть -- автономна. Короче: какъ никто не позволитъ мнѣ знать такъ, какъ я хочу (дважды-два -- четыре для всѣхъ), такъ точно никто не смѣетъ мѣшать мнѣ вѣрить, любить и ненавидѣть такъ, какъ я хочу и умѣю, такъ какъ это свойственно мнѣ. Жоржъ-Зандъ гдѣ-то геніально обмолвилась:-- "Поэтъ можетъ сказать: я! Ученый долженъ сказать: мы!" -- Ну, да: въ вопросахъ чувства и совѣсти авторитетовъ нѣтъ. Здѣсь законодатель -- сама личность. Оттого-то, между прочимъ, и страшны изувѣры, такъ какъ вы должны признать за ними право, поступать такъ, какъ они поступаютъ. Вы можете ихъ отрицать, какъ таковыхъ, т.-е. ихъ личности; но упрекать ихъ вамъ не въ чемъ: они, и злодѣйствуя, могутъ быть вполнѣ безупречны. Бокль, напримѣръ, прямо ссылается какъ на вполнѣ доказанный фактъ, на честность и даже человѣколюбіе испанскихъ инквизиторовъ, при одномъ упоминаніи о которыхъ, волосъ становится дыбомъ...
   Итакъ: называйте, если хотите, и меня изувѣромъ, но это не только у меня не отниметъ, но, обратно, развѣ только еще подчеркнетъ мое право (я имъ и воспользуюсь) сказать вслухъ и свою правду...
   Міръ былъ прекрасенъ, полонъ свѣта, тепла, красоты; полонъ тайнъ, которыя полезно было узнать и пріятно разгадывать. Но, для того, чтобы сумѣть понять его красоту, надо было сперва полюбить его такъ, какъ этому и училъ Эллинъ. Надо было отринуть фантазмы восточныхъ скелетовъ, зарыть ихъ въ зловонные гробы,-- они отравляли воздухъ,-- и понять ту простую истину, что цѣнность жизни не въ смерти, а въ самомъ процессъ жизни, и что смерть, это только подробность и одно изъ условій этого процесса, а не желанная цѣль его. А, главное, и прежде всего, надо было понять, наконецъ, что этотъ прекрасный міръ -- не переходъ и не ступень къ чему-то иному, не грязная передняя, гдѣ только снимаютъ калоши, и не тѣсный, временный номеръ гостиницы, гдѣ позволяютъ себѣ быть неопрятными и самые чистоплотные люди, и не "мастерская" даже, какъ это рисовалось демону въ пиджакѣ и бакенахъ -- Базарову, который смыслъ жизни видѣлъ въ томъ, чтобы потѣть; нѣтъ! міръ это -- храмъ (лучшій изъ храмовъ!), и въ немъ обитаетъ Богъ (лучшій изъ всѣхъ боговъ!) -- радость, довольство и счастіе всего человѣчества... И пока этого нѣтъ -- нѣтъ у насъ Бога, и пустъ его храмъ!
   Пора понять, что цивилизація европейца должна быть по существу своему атеистическая. Это -- основной тонъ ея струнъ, какія бы мелодіи на нихъ не играли... И въ этомъ, весь фокусъ прогресса. Люди устраиваются только тамъ хорошо и съ комфортомъ, гдѣ думаютъ быть долго, гдѣ они могутъ сказать: мы -- дома. Народы Востока видѣли домъ свой на небѣ, и, надо думать -- хорошо и съ комфортомъ устроились тамъ. Не станемъ завидовать имъ. Мы дома здѣсь -- на землѣ. И мы должны очистить и вымести нашу прекрасную землю отъ всѣхъ грязныхъ плевковъ ея минутныхъ квартирантовъ-мистиковъ, которые, противно загрязнивъ свою квартиру, ушли домой, т.-е. полегли въ свои гробы...
   Миръ праху ихъ!
   И пусть не смущаютъ и не чаруютъ насъ красоты и прелесть формъ ихъ вѣроученій. Вѣдь, и сирены тоже пѣли, и пѣли, говорятъ, такъ хорошо, что услыхать, и не пойти къ нимъ было нельзя. И люди шли -- и умирали въ объятіяхъ этихъ суровыхъ красавицъ... Такъ было, пока тотъ же Эллинъ (отъ него не уйдешь!) не научилъ насъ, какъ надо слушать эти концерты. Улиссъ-хитроумный (вы помните?) велѣлъ связать себя...
   Правда:
   
   ...Классическій канатъ мы замѣнили силой воли
   (И въ этомъ -- проза нашихъ дней),
   А между тѣмъ, у насъ такъ много сложной боли,
   Которой и не зналъ счастливый Одиссей...
   
   Что дѣлать! У всякаго вѣка -- своя тѣнь...
   Но, вернемся къ Улиссу. Хитроумный, онъ велѣлъ связать себя, а своимъ спутникамъ, которые были не такъ любознательны (не всѣмъ же дано хотѣть знать), онъ рекомендовалъ, закрыть воскомъ уши...Смыслъ этой красивой и очень поучительной легенды пониженъ и ясенъ, и въ моихъ комментаріяхъ не нуждается. Скажу одно: бѣда въ томъ, что мы забыли примѣръ Одиссея -- и разучились слушать сиренъ: мы ужъ не вяжемъ себя, и не закрываемъ ушей сопутниковъ, а между тѣмъ, и это особенно страшно,-- между ними есть, вѣдь, и дѣти...

-----

   Я кончилъ, Елена Владимировна.
   И, знаете,-- что? Легенда объ этихъ сладкоголосыхъ сиренахъ мнѣ подвернулась не то, чтобы къ слову, случайно -- нѣтъ! Заканчивая это письмо къ вамъ (простите: такое длинное...), я почувствовалъ вдругъ и себя самого въ положеніи Одиссея, слушающаго сиренъ и привязаннаго къ палубѣ своего корабля, который плыветъ... не знаю, право -- куда, но только не въ Итаку (я разумѣю Итаку свою, конечно,-- не ту, куда плылъ Одиссей: туда насъ теперь никакой ужъ корабль не затащитъ...). Ну, словомъ, мнѣ стало вдругъ жаль моей дѣтской, наивной вѣры, которая мнѣ сейчасъ вспомнилась и, обаяніемъ милой, забытой сказки, ласково пахнула на меня далекимъ вчера, т.-е.-- моимъ дѣтствомъ...
   Помните, какъ это хорошо у Фауста?--
   
   ...О, звуки чудные! Зачѣмъ душѣ больной
   Звучитъ такъ сладостно напѣвъ вашъ мощно грустный?
   
   Я не продолжу дальше: "Гремите для того, кто чистъ и святъ душой"...-- такъ какъ это и значило бы, не умѣть слушать сиренъ, т.-е. забыть урокъ Одиссея. Да: мнѣ было бы жаль этихъ наивныхъ "чистыхъ, святыхъ" душъ, и я бы ихъ не послалъ въ объятья сиренъ, нѣтъ! Я закрылъ бы имъ уши.
   Но рискнуть потѣшить себя воспоминаніями, и за свой личный страхъ, довѣрчиво отнесясь къ узамъ каната, который, я знаю -- надежно и крѣпко вяжетъ меня,-- этого отчего жъ и не сдѣлать?..
   
   Ну, пойте, сирены! Мнѣ хочется вспомнить, какъ --
   ...Въ субботу тихую, въ священной тишинѣ,
   Небесной я любовью проникался,
   И колокольный звонъ такъ чудно раздавался...
   Молился я -- и сладко было мнѣ.
   Влекомый оилою какой-то неземной,
   Въ поля, въ лѣса изъ храма я бѣжалъ,
   Слеза катилась за слезою...
   И новый міръ предъ мною возникалъ.
   Припомнилось мнѣ все: и юности отвага,
   И счастье дѣтское, потерянное мной...
   
   Довольно!
   Спасибо вамъ, сладкоголосыя красавицы, за этотъ мерцающій жемчугъ -- нашептанныхъ вамъ Гете словъ... Онъ сыплетъ каскадомъ и дальше... Но, то ужъ -- "вода на иныя колеса"...
   Мнѣ вотъ только вспомнить хотѣлось,-- хотѣлось назадъ оглянуться... Я это и сдѣлалъ.
   Прощайте, Елена Владимировна. Всего хорошаго.

В. Абашевъ"

   

XXXIV.

   ...А осень все плачетъ...
   Сѣдые, косматые клочья тумана, лѣниво цѣпляясь, ползутъ по оголеннымъ деревьямъ сада и оставляютъ на нихъ прозрачныя, чистыя капли -- и, неподвижно и молча, плачутъ деревья... О чемъ? О веснѣ, вѣроятно, о прожитомъ лѣтѣ; о томъ, что подходитъ зима, и напрасно хотѣли они отъ нея откупиться, бросая на землю груды червонцевъ...
   И какая кругомъ тишина, невозмутимая, грустная. Свинцовое, низкое небо давитъ къ землѣ, и все, словно, спускается ниже и ниже... И сиротливое чувство робости -- оттого, что одинъ вы, лицомъ къ лицу, съ этимъ мертвымъ покоемъ, чувство это гнететъ васъ... Вы видите эти безсильно упавшія руки природы -- и ваша личная воля васъ оставляетъ. Вы хотѣли бъ желать (желать вообще) -- и не смѣете; вы многое вспомнить могли бы, и -- тоже не смѣете. И вамъ грустно и больно за то, что все это -- вздорно и вовсе не нужно...
   ...О, да...-- безъ словъ говоритъ это низкое небо -- въ жизни, вѣдь, нѣтъ и не можетъ быть -- главнаго нужнаго. Въ ней все, безразлично и только преемственно: одно за другимъ и одно послѣ другого... Жизнь, это -- просто смѣна явленій, внѣ всякой оцѣнки ихъ качествъ, которыхъ даже и нѣтъ,-- ихъ выдумали. Да: только это и есть: одно за другимъ и одно послѣ другого... Я тоже, вотъ, недавно было лазурнымъ и чистымъ, горѣло пожарами зорь, сотрясалось отъ звѣздъ... Но, вѣдь, все это только простая игра свѣта и тѣни. Все это только иллюзія, которая, если и можетъ создать что, такъ развѣ только одно настроеніе. Только. Но, вѣдь, и само настроеніе это -- та же иллюзія. И вы, люди, всегда забываете это, и оттого-то всегда и бѣжите за тѣнью... Она -- ваша вѣчная цѣль...
   ...О, да...-- говорятъ вамъ и эти деревья:-- одно за другимъ и одно послѣ другого -- и такъ безъ конца... И нѣтъ здѣсь ни тайнъ, ни загадокъ, ни цѣли, ни мысли; а такъ -- одинъ механизмъ только смѣны явленій... И это такъ просто. Ты видишь: сейчасъ мы вотъ -- плачемъ; а потомъ (скоро) оrоченѣемъ въ объятьяхъ зимы и посѣдѣемъ отъ инея; а тамъ -- и опять покроемся свѣжей листвой и станемъ тѣнистыми, и станемъ шептать наши лѣтнія сказки,-- и все это только затѣмъ, чтобы вновь посѣдѣть золотой сѣдиной осени... И всегда, и вездѣ, и во всемъ такъ. Оглянись на себя. Ты -- молодъ, здоровъ, чего тамъ хочешь, стремишься къ чему-то, словомъ -- въ вѣчной погонѣ за тѣнью... И вѣришь, что именно это и есть -- ты. Но постой (одно -- за другимъ...) -- ты будешь и старымъ, и хворымъ, и потомъ умрешь, и сгніешь подъ землей -- и все это будетъ опять то же ты. И ты это знаешь и только объ этомъ и думаешь, и все не умѣешь повѣрить тому, что и въ тебѣ самомъ живетъ то же скрытое, но всегда, и вездѣ, и во всемъ непреложное -- одно за другимъ и одно послѣ другого... Ты ищешь чего-то другого; ты хочешь остатка. Онъ есть: это -- твои настроенья, т -е.-- тгьнъ тѣни... Ты вотъ вѣчно чего-то боишься и вѣчно о чемъ-то хлопочешь. А все -- оттого, что не понялъ себя и считаешь себя почему-то свободнымъ и все проявитъ себя хочешь. Напрасно. Ты -- цѣпь отчеканенныхъ нѣмъ-то иль чѣмъ-то причинъ, и порвать эту цѣпь ты не можешь. Ты можешь только дѣтски гремѣть этой цѣпью, т.-е.-- гнаться за тѣнью... Ты это и дѣлаешь...
   ...А между тѣмъ, всѣ эти твои настроенія, которыя ты такъ высоко расцѣниваешь, и въ которыхъ наивные люди не прочь видѣть голосъ Неба,-- все это только пружина страстной потребности бытъ, т.-е. умѣть примѣниться ко всякимъ условіямъ среды; иначе -- умѣть отлиться въ должную форму. Настроенія эти -- барометръ твоей приспособленности. Ты, вотъ, не входишь въ рамку картины (среда и ты -- диссонансъ), и стрѣлка барометра падаетъ ниже-ниже и говоритъ тебѣ: "дождь" -- "буря". Ты трусишь -- и, послушный пружинѣ твоихъ настроеній, внимаешь голосу вѣка (а онъ прихотливъ и настойчивъ) и стрѣлка шепнетъ тебѣ: "ясно". Въ этомъ и фокусъ твоихъ настроеній. Подъ этимъ угломъ ты ихъ и расцѣнивай...

-----

   Я тихо бродилъ по молчаливымъ и влажнымъ аллеямъ сада; заходилъ иногда въ паркъ и любовался на колоннады грустныхъ березъ... И въ то же время чутко прислушивался къ голосу осени...
   Низкое небо спускалось все ниже и ниже...
   Наступала осенняя, темная ночь, влажная, тихая, безвѣтренная и ароматная... О, какъ дорога въ эту ночь материнская, женская ласка! Тепло этихъ нѣжныхъ объятій...
   Высокія, стройныя дѣвушки, съ чуткой, открытой къ добру и свѣту душой,-- къ вамъ, невѣдомымъ мнѣ,-- къ вамъ, граціознымъ и милымъ подругамъ страдающихъ братьевъ вашихъ -- мужчинъ, которые, опираясь на ваши нѣжныя руки, идутъ къ рѣшенію запутанныхъ, сложныхъ вопросовъ, къ разгадкѣ своихъ тяжелыхъ, мучительныхъ думъ,-- къ вамъ рвется тоскующая душа моя... Гдѣ вы? О, если бъ вы знали, какъ я мучительно нѣжно и какъ глубоко и почтительно я всѣхъ васъ люблю, и съ какой беззавѣтной вѣрой я призываю сейчасъ ваши милые образы въ эту непроглядную, темную ночь, одинъ на одинъ съ этимъ холоднымъ ужасомъ своего незнанія -- куда я приду и чѣмъ кончу...
   

XXXVIII.

   Мой отвѣтъ Сатину.
   "М. Г... Я получилъ ваше письмо -- и тороплюсь вамъ отвѣтить. Хотя, и не знаю, право,-- сумѣю ли я сдѣлать это. Попробую. Вербуя ваши фаланги "отсталыхъ", вы, между прочимъ, какъ это и видно изъ вашихъ словъ, очень интересуетесь психикой своихъ новобранцевъ: что, дескать, за люди? Съ тою же цѣлью -- поближе заглянуть, вы подошли и ко мнѣ...
   Вы спрашиваете:
   -- Можно?
   -- Пожалуйста.
   Но, вѣдь, вамъ, поди, этого мало? Мало -- позволить,-- вамъ надо
   и помочь это сдѣлать, т.-е., знакомя васъ съ картинной галлереей своей собственной особы, надо сумѣть быть и вашимъ чичероне. Такъ? И, повѣрьте, разъ это вамъ интересно, я всячески былъ бы не прочь сдѣлать и это; но бѣда въ томъ, что именно этого-то я и не сумѣлъ бы сдѣлать, если бъ даже и взялся за это, Избитая и затасканная до послѣдней возможности мысль о томъ, что человѣкъ меньше всего знаетъ себя самого,-- мысль эта потому, вѣдь, такъ и затаскана, что она -- сама правда. Мы всѣ большіе мастера знать -- у кого и въ какомъ карманѣ есть дырка, но измѣрить глубины своихъ собственныхъ кармановъ,-- этого намъ не дано. Картину, вѣдь, только тогда и разсмотришь, когда отъ нея отойдешь...
   Хотя, съ другой стороны, бѣда и вполнѣ поправима: вѣдь, если признаться, такъ -- "есть изъ кумушекъ моихъ такихъ кривлякъ пять-шесть: я даже ихъ могу по пальцамъ перечесть"... Словомъ, съ иной и доступной мнѣ точки зрѣнія (не на себя, а изъ себя) и я тоже очень и очень не прочь поговорить по адресу этихъ "отсталыхъ"
   Въ общемъ, мнѣ все это рисуется такъ:
   Въ отвѣтъ на вашъ картинный образъ (дорога -- толпа -- отсталые...), вы мнѣ позвольте дать схему даннаго явленія, но только не съ внѣшней его стороны, а съ внутренней,-- не пластику, а психику этихъ "отсталыхъ". Начну съ того, что явленіе, передъ которымъ вы останавливаетесь и о которомъ мы вотъ сейчасъ и бесѣдуемъ съ вами,-- оно старо, какъ міръ. Вопросъ объ этихъ "отсталыхъ" змѣей вползалъ въ мысль человѣка, и народное творчество, компануя системы своихъ религій, созидая свои чудные миѳы, разсказывая свои, не менѣе чудныя, сказки,-- оно давно уже считалось съ этимъ явленіемъ, и по-своему,-- сообразно своему міросозерцанію, мѣсту и времени, геніально отозвалось на него...
   Въ самомъ дѣлѣ: душа человѣка,-- этотъ необозримый лабиринтъ мысли и чувства, развѣ она не тотъ же сказочный теремъ, привѣтливый и хлѣбосольный хозяинъ котораго, отбывая куда-то надолго въ невѣдомыя страны, предательски ввѣряетъ ключи это всѣхъ своихъ кладовыхъ и комнатъ гостю терема -- герою сказки съ широкими полномочіями: дѣлать и-брать все, что онъ хочетъ; но, въ то же самое время, и съ роковымъ наказомъ -- не входить въ одну только комнату: бѣда, дескать, будетъ... А вотъ (въ этомъ-то все и предательство),-- вотъ де и ключъ къ этой двери... Фланирующій герой сказки -- рыцарь безъ страха и упрека. Онъ вѣроломно открываетъ завѣтную дверь -- и, неожиданно для себя, освобождаетъ изъ долгаго плѣна Кощея-Безсмертнаго, который и есть -- тайна запертой двери...
   Библейскій миѳъ о грѣхопаденіи человѣка -- прототипъ всѣхъ этихъ красивыхъ аллегорій, съ тою только разницей, что тамъ -- садъ, а здѣсь -- теремъ; тамъ -- "древо познанія добра и зла", а здѣсь -- Кощей-Безсмертный, т.-е. олицетвореніе только зла (такъ какъ познанія вообще, включая сюда и добро,-- этого въ вину человѣку европеецъ не ставилъ). Востокъ всегда хотѣлъ только вѣрить, и когда герой восточнаго миѳа дерзнулъ захотѣть знать, то именно этимъ онъ и совершилъ свой первый смертный грѣхъ, за что и былъ съ позоромъ изгнанъ изъ рая. Западъ смотритъ иначе. Герой его сказки смѣло влагаетъ ключъ въ роковую дверь -- и отпускаетъ на волю плѣнницу-тайну. Онъ хочетъ гнать эту тайну -- и смѣло рубитъ своимъ мечомъ ту тонкую ниточку-лычко, на которой такъ непрочно виситъ эта тайна. И пусть эта тайна -- Кощей, все равно, онъ хочетъ узнать ее. И мало того: то, за что на Востокѣ гонятъ изъ рая,-- Западъ вѣнчаетъ славой героя. Въ самомъ дѣлѣ: роковой шагъ -- открыть дверь (или, все равно,-- сорвать запретное яблоко), тамъ -- грѣхъ и конецъ миѳа (виновныхъ гонятъ изъ рая); а здѣсь,-- наоборотъ, доблесть и начало сказки, такъ какъ именно только послѣ того, какъ роковая дверь эта открыта и Кощей на свободѣ, только тогда и начинаются всѣ романтическія приключенія героя, который кончаетъ тѣмъ, что побѣждаетъ Кощея и овладѣваетъ и Жаръ-Птицей, и красивой Царевной...
   Итакъ, возвращаясь къ вашему образу (дорога -- толпа -- отсталые), мы должны будемъ признать то, что эпитетъ "отсталые" -- онъ не всегда и не вездѣ примѣняется къ однимъ и тѣмъ же людямъ. Раньше -- на Востокѣ -- это былъ тотъ, кто дерзнулъ знать, т.-е. сорвалъ яблоко. А теперь вотъ -- обратно. И стало-быть (слушайте! слушайте!) идетъ тотъ, кто дерзнулъ...
   -- Но, позвольте-съ! Фаустъ, Гамлетъ и всѣ тѣ, кто -- кость отъ кости и плоть отъ плоти ихъ, всѣ тѣ, кто безспорно открылъ двери и распустилъ на волю Кощеевъ,-- эти, какъ же?.. Идутъ, или отстали?..
   Да, да: "вотъ, въ чемъ вопросъ" -- идутъ, или отстали?..
   И въ самомъ дѣлѣ, какъ же такъ? По программѣ вѣка -- они, какъ будто, и идутъ; а на самомъ дѣлѣ -- неужто же это и значитъ итти, а не отстать?.. Какъ видите: программа вѣка переросла насъ. И поистинѣ правъ Тотъ, Кто сказалъ выразительную притчу о старыхъ мѣхахъ и молодомъ винѣ -- "и мѣха прорвутся, и вино утечетъ"... И я уже не говорю о насъ съ вами ("для дѣла мы мертвы давно"...); но, вотъ, даже и Фаустъ, и Гамлетъ... Да, даже и они "молодого вина" не вмѣстили...
   Ну, и что же? Не знаю, право. Скажу одно, что -- разъ "вино" это есть (не наземь же лить его!), будемъ "вмѣщать"... А что касается Кощеевъ-Безсмертныхъ -- такъ и опять: вопросъ, вѣдь, не въ томъ, чтобы получше замуровать ихъ и посадить на цѣпь, а въ томъ, чтобы ихъ не было (если это только возможно? Не даромъ же зовутъ ихъ "Безсмертными"...). Прикрыть свою грязь -- не значитъ быть чистымъ...
   Я, напримѣръ, не могъ бы жить въ домѣ, гдѣ я зналъ бы, что вонъ тамъ, въ этой комаатѣ, сидитъ замурованный Кощей... Я не могъ бы тамъ спать, и ни за чтобъ не остался одинъ на одинъ со страшной мыслью: онъ здѣсь...
   Нѣтъ! Лучше ужъ выпустить...
   Я такъ и сдѣлалъ. Я открылъ эти двери... И вамъ, что же,-- угодно взглянуть въ нихъ? Но позвольте,-- вѣдь эти же самыя двери есть и у васъ, и за ними -- тѣ же Кощеи...

В. Абашевъ.

   

XXXIX.

   Сегодня я видѣлъ какъ Саша передъ большимъ сквознымъ до самаго пола, трюмо гостиной причесывала свои чудные волосы... Я случайно, зачѣмъ-то вошелъ и -- глаза наши встрѣтились въ зеркалѣ...
   Саша вдругъ застыдиласъ вспыхнула вся и хотѣла уйти...
   -- Не надо; пожалуйста!-- взмолился я.-- Вѣдь, вы же знаете, какое это для меня удовольствіи -- видѣть ваши волосы...
   Саша осталась.
   Я присѣлъ -- и не спускалъ съ нея глазъ...
   Она перегнулась вся въ сторону и, держа на вѣсу эту массу курчавыхъ волосъ не торопясъ пробѣгала по нимъ гребнемъ...
   Какъ она была хороша...
   Я видѣлъ сразу двухъ Сашъ (а довольно было бы и одной, чтобъ потерять голову): одна Саша стояла ко мнѣ спиной -- и я любовался, какъ гибко послушно гнулось ея высокое, стройное тѣло; другая -- смотрѣла изъ зеркала. Молодое, красивое лицо дѣвушки дышало сознаніемъ своей красоты. Плутовски и исподлобья смотрѣли зеленовало-сѣрые и отъ волненія слегка потемнѣвшіе глаза волосатой русалки...
   ...Вотъ, она, вспомнилось мнѣ:-- эта высокая, стройная дѣвушка -- одна изъ тѣхъ, которымъ вчера я молился. Она -- здѣсь, близко...
   Да,-- и я зналъ, что эта высокая, стройная дѣвушка любитъ меня. И я тоже любилъ эту высокую, стройную дѣвушку,-- любилъ, и все же не шелъ къ ней... Я боялся, что такъ, зря, прежде времени, ради одного только счастія обладанія ею, истрачу дурманъ этихъ чаръ, которыя могли и потомъ пригодиться. Потомъ -- когда распущенная мною стая Кощеевъ обступитъ меня... Вѣдь, я же знаю, что, рано-поздно, а это будетъ. Вотъ, тогда-то я потянусь къ этимъ чарамъ -- и утону въ этихъ гибкихъ объятіяхъ... А тамъ -- будь, что будетъ! И разъ это неизбѣжно, то, что же дѣлать,-- дадимъ аудіенцію и этимъ Кощеямъ. Прожорливыя пасти этихъ изсохшихъ скелетовъ противно осклабятся, а ихъ костлявыя лапы летучихъ мышей потянутся ко мнѣ за отвѣтомъ...
   Что я отвѣчу имъ -- этимъ безсмертнымъ воплощеніямъ зубовнаго скрежета мысли и чувства? Вѣдь, имъ еще никто и никогда не отвѣтилъ. А равно -- и Бога -- антипода ихъ,-- "Бога,-- какъ это приподнято говоритъ Іоаннъ:-- не видѣлъ никто никогда".-- Ну, и разъ это такъ -- чего же и трусить? Не буду я первымъ, не я и послѣднимъ. Я тоже войдя въ эту формулу общаго нашего безсилія, которая, надъ всѣми этими безплотными порывами вверхъ и внизъ, звучитъ, какъ погребальный колоколъ: никто никогда...
   Да,-- имъ еще никто и никогда не отвѣтилъ...
   Суевѣрный Гамлетъ мечталъ о выходѣ изъ этого некрасиваго положенія -- не смочь отвѣтить,-- и отступилъ передъ мыслію о томъ, "что за мечты на смертный сонъ слетаютъ, когда стряхнемъ мы суету земную?" Его сковалъ "страхъ чего-то послѣ смерти"; онъ вѣрилъ въ это "послѣ" и испугался "страны безвѣстной, откуда путникъ не возвращался къ намъ..."
   О томъ же мечталъ и Фаустъ, и, болѣе смѣлый, чѣмъ Гамлетъ, потомокъ его (а не отецъ, какъ это думаютъ тѣ, кто не умѣетъ понимать откровеній вѣка),-- Фаустъ готовъ уже былъ "сойти въ ничтожество отважною стопой", но, очарованный пѣніемъ сиренъ, не сдѣлалъ "рокового шага",-- и все это затѣмъ, чтоібы сдѣлать его послѣ -- сѣдымъ и слѣпымъ старцемъ, такъ какъ, рaно-поздно, а роковая фраза: "часы стоятъ" -- покроетъ насъ всѣхъ... И Фаустъ за это свое меломанство былъ тѣмъ ужъ наказанъ, что отсѣлъ его безсильно вылился въ мольбу о прощеніи. Клянчилъ это прощеніе не Фаустъ, а, по версіи Гете библейскія жены; и одна изъ нихъ,-- ссылаясь на тотъ сосудъ,
   
             ...что, со слезами,
   Благовонный, принесла я,
   И за то, что волосами
   Богу ноги отерла я...
   
   Беззубый старецъ, Гете, счелъ почему-то умѣстнымъ и нужнымъ подвергнуть такому позору и униженію своего несчастнаго Фауста, о которомъ онъ имѣлъ претензію и дерзость -- дошамкать намъ, когда ему было подъ семьдесятъ лѣтъ...
   Но, нѣтъ! это клевета на Фауста. И не олимпіецъ Гете, нѣтъ! это его сотрудникъ, Вагнеръ, придумалъ. А извѣстно это -- Вагнеръ на очень почтительномъ разстояніи и то -- развѣ только шапочно и имѣлъ честь быть знакомымъ съ докторомъ Фаустомъ. И вотъ, дописывая міровую драму "Фаустъ", Вагнеръ, въ качествѣ секретаря Гете (а тотъ въ то время безповоротно упряталъ свой геній въ мундиръ камергера), безбожно загадилъ великую книгу. Онъ оболгалъ Фауста. Въ самомъ же дѣлѣ: ну, кто же повѣритъ этой архи-ученой обезьянѣ въ профессорскомъ парикѣ, что полубогъ Фаустъ не зналъ такихъ простыхъ вещей, что чудные волосы женщины для поцѣлуевъ созданы. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Нѣтъ! безусловно это только и могъ выдумать Вагнеръ, который намъ и состряпалъ эту одервенѣллю въ своей надуманной и передуманной схематичности "вторую часть" Фауста. А если тамъ гдѣ и попадаются намъ сверкающіе брилліанты мысли такъ пусть никого не смущаетъ это: Вагнеръ въ этомъ такъ же мало повиненъ, какъ и первый встрѣченный на улицѣ,-- онъ это подслушалъ у своего принципала, Гете, въ то время, когда тотъ еще не напяливалъ на свои плечи расшитаго золотомъ мундира лакея...
   Но Богъ съ нимъ, съ этимъ пискливымъ творчествомъ летучихъ мышей -- разныхъ Вагнеровъ,-- вернемся лучше къ тому, что намъ далъ самъ
   Гете, т.-е. къ первой единственной части "Фауста". И мы увидимъ тамъ, что вся вина Фауста въ томъ, что онъ пошелъ на голосъ сладкоголосыхъ сиренъ, забывъ поучительный эпизодъ съ Одиссеемъ, котораго (и Одиссея и эпизода съ нимъ) онъ не знать, конечно, не могъ. Онъ, Фаустъ, дышалъ и жилъ воздухомъ Греціи, и былъ ея истиннымъ сыномъ, по духу и плоти. А тамъ, въ Греціи, знали цѣну сиренамъ: онѣ тамъ жили гдѣ-то на сказочномъ островѣ, въ не менѣе сказочномъ морѣ...
   

XL.

   Кстати. Извѣстный евангельскій эпизодъ, въ которомъ разсказывается о томъ, какъ кающаяся грѣшница цѣловала и утирала волосами ноги Христа,-- эпизодъ этотъ, о которомъ свидѣтельствуютъ два евангелиста -- Лука и Іоаннъ -- двухъ другихъ евангелистовъ, Матѣея и Марка разсказанъ нѣсколько иначе.
   Вотъ свидѣтельства.
   ..."Когда же Іисусъ былъ въ Внеаніи, въ домѣ Симона прокаженнаго, приступила къ нему женщина съ алавастровымъ сосудомъ мира драгоцѣннаго и возлила Ему возлежащему на голову. Увидѣвши это, ученики Его вознегодовали и говорили: къ чему такая трата? Ибо можно былобы продать это миро за большую цѣну и дать нищимъ.-- Но Іисусъ, уразумѣвъ сіе, сказалъ имъ: что смущаете женщину? Она доброе дѣло сдѣлала для Меня: ибо нищихъ всегда имѣете съ собой, а Меня не всегда имѣете; возливши миро сіе на тѣло Мое, она приготовила Меня къ погребенію: истинно говорю вамъ: гдѣ ни будетъ проповѣдано Евангеліе сіе въ цѣломъ мірѣ, сказано будетъ въ память ея и о томъ, что она сдѣлала.-- Тогда одинъ изъ двѣнадцати, называемый Іудою Искаріотомъ, пошелъ къ первосвященникамъ и сказалъ: "что вы дадите и я предамъ Его?" Они предложили ему тридцать сребренниковъ; и съ того времени онъ искалъ удобнаго случая предать Его". (Матѣей. Глава 26; 6--16.)
   ..."И когда былъ Онъ въ Внеаніи, въ домѣ Симона прокаженнаго, и возлежалъ,-- пришла женщина съ алавастровымъ сосудомъ мира изъ нарда чистаго, драгоцѣннаго, и, разбивши сосудъ, возлила Ему на голову. Нѣкоторые же вознегодовали и говорили между собой: къ чему сія трата? Ибо можно было бы продать болѣе, чѣмъ за 300 динаріевъ и раздать нищимъ. И роптали на нее. Но Іисусъ сказалъ: что ее смущаете? Она доброе дѣло сдѣлала для Меня. Ибо нищихъ всегда имѣете съ собой и, когда захотите, можете имъ благотворить; а Меня не всегда имѣете. Она сдѣлала, что могла; предварила помазать Тѣло Мое къ погребенію. Истинно говорю вамъ, гдѣ ни будетъ проповѣдано Евангеліе въ цѣломъ мірѣ, сказано будетъ, въ память ея, и о томъ, что она сдѣлала.-- И пошелъ Іуда Искаріотъ, одинъ изъ двѣнадцати, къ первосвященникамъ, чтобы предать Его имъ. Они же услышавши обрадовались и обѣщали дать ему сребренниковъ. И онъ искалъ, какъ бы въ удобное время предать его". (Маркъ. Глава 14; 3--11.)
   Совсѣмъ не такъ повѣствуетъ о томъ же самомъ Іоаннъ.
   Вотъ, что свидѣтельствуетъ онъ.
   ..."За шесть дней до Пасхи пришелъ Іисусъ въ Виѳанію, гдѣ былъ Лазарь умерщій, котораго Онъ воскресилъ изъ мертвыхъ. Тамъ приготовили Ему вечерю, и Марѣа служила, а Лазарь былъ однимъ изъ возлежащихъ съ Нимъ. Марія же, взявши фунтъ нардоваго чистаго, драгоцѣннаго мира, намазала ноги Христа, и отерла волосами своими ноги Его; и домъ наполнился благоуханіемъ отъ мира. Тогда одинъ изъ учениковъ Его, Іуда Симоновъ Искаріотъ, который хотѣлъ предать Его, сказалъ: для чего бы не продать это миро за триста динаріевъ и не раздать нищимъ?-- Сказалъ же онъ это не потому, чтобы заботился о нищихъ, но потому, что былъ воръ. (Онъ имѣлъ при себѣ денежный ящикъ, и носилъ, что туда опускали.) -- Іисусъ же сказалъ: оставьте ее; она сберегла это на день погребенія Моего. Ибо нищихъ всегда имѣете съ собою, а Меня не всегда". (Глава 12; 1--8).
   Свидѣтельство Луки идетъ въ разрѣзъ съ тремя евангелистами. Онъ, самую дату событія относитъ не къ концу, а началу Евангелія; и нѣтъ у него ни знаменитой фразы Христа, о томъ, что "нищіе съ вами всегда", ни -- что особенно важно -- связи этого событія съ предательствомъ Іуды. Событіе это для Луки -- канва для другихъ обобщеній; оно у него имѣетъ совсѣмъ другой смыслъ, иную окраску, иное значеніе. У него это сводится къ мысли Христа о томъ, что "прощаются грѣхи ея многіе за то, что возлюбила много; а кому мало прощается, тотъ мало любитъ".-- Сводится къ тому, что истиннаго грѣшника простить лучше, пріятнѣй и выгоднѣй даже: онъ "много возлюбитъ". Кающуюся же и "много возлюбившую" грѣшницу Лука, въ доказательство ея "многой любви", заставляетъ, мало того, что отирать ноги Христа волосами, но и цѣловать Его ноги, и обливать ихъ слезами и миромъ...
   Въ данномъ случаѣ, я, лично, болѣе расположенъ положиться на свидѣтельства Матѳея и Марка; гораздо меньше -- на слова Іоанна, и еще менѣе на слова Луки. Тѣмъ болѣе, что онъ и не былъ очевидцемъ того, о чемъ онъ пишетъ; и самую книгу свою онъ писалъ подъ руководствомъ апостола Павла (который тоже не видѣлъ Христа), т.-е. располагалъ матеріаломъ изъ третьихъ-четвертыхъ рукъ. Матѳей же былъ очевидцемъ и непосредственнымъ ученикомъ Назарея; а за спиной Марка стоитъ близко стоящій къ дѣлу Петръ, по внушенію котораго и свидѣтельствуетъ Маркъ. Былъ очевидцемъ и Іоаннъ, и, мало того,-- онъ былъ и любимымъ, "возлежащемъ у груди" ученикомъ...
   Какъ же связать это рѣзкое противорѣчіе троихъ очевидцевъ: Мттеея и Марка -- съ одной стороны, и Іоанна -- съ другой? Въ самомъ дѣлѣ: дружно, почти въ однихъ и тѣхъ же выраженіяхъ, приводя отвѣтъ Христа и Его слова о томъ, что "нищіе съ вами всегда" (успѣете, дескать!), т.-е. свидѣтельствуя отстаиваніе Имъ своихъ правъ на преимущество передъ этими "нищими", которые, конечно, "въ лѣсъ не уйдутъ", они, эти свидѣтели-очевидцы, рѣзко расходятся въ характеристикѣ той роли, которую сыгралъ здѣсь Іуда. Двое изъ нихъ говорятъ, что инцидентъ съ миромъ, возлитымъ на голову Христа (по версіи Іоанна -- на ноги), вызвалъ протестъ всѣхъ, или нѣкотоыххъ,-- Іоаннъ же въ толпѣ этихъ "всѣхъ", или "нѣкоторыхъ" видитъ одно только лицо -- лицо Іуды. И мало того: тѣ, двое, связываютъ съ этимъ событіемъ окончательное рѣшеніе Іуды -- пойти и предать; а Іоаннъ, ничего не говоря намъ объ этой роковой связи, занятъ расцѣнкой самого протеста (одного, якобы, только Іуды), и заподзрѣваетъ чистоту его намѣреній и говоритъ, что онъ, Іуда,-- "воръ"...
   Матѳей и Маркъ приводятъ, между прочимъ, слѣдующій случай, о которомъ глухо сказано у Луки, и о которомъ -- не знаю, почему -- умалчиваетъ Іоаннъ; а ему-то, къ слову сказать, ближе всѣхъ другихъ и было помнить это событіе...
   Вотъ -- оно:
   ..."приступила къ Нему мать сыновей Заведеовыхъ съ сыновьями своими, кланяясь и чего-то прося у Него. Онъ сказалъ ей: "чего ты хочешь?" Она говоритъ Ему: "скажи, чтобы сіи два сына мои сѣли у Тебя одинъ по правую сторону, а другой по лѣвую въ Царствѣ Твоемъ". Іисусъ сказалъ въ отвѣтъ; "не знаете, чего просите. Можете ли пить чашу, которую Я буду пить, или креститься крещеніемъ, которымъ Я крещусь?" Они говорятъ Ему: "можемъ". И говоритъ имъ: "чашу Мою будете пить, и крещеніемъ, которымъ Я крещусь, будете креститься; но дать сѣсть у Меня по правую сторону и по лѣвую -- не отъ Меня зависитъ, но кому уготовано Отцомъ Моимъ".
   Услышавши сіе, прочіе десять учениковъ вознегодовали на двухъ братьевъ". (Матѳей. Глава 20; 20--24.)
   Однимъ изъ этихъ "двухъ братьевъ" и былъ тотъ, который обзываетъ потомъ Іуду "воромъ". Ужъ не за то ли, что, можетъ быть, тогда-то и впрямь онъ "вознегодовалъ" больше остальныхъ "десяти",-- онъ таинственный отрицатель ученія Христа, а тѣмъ паче -- доблести поступка тѣхъ "двухъ", честолюбіе которыхъ продиктовало имъ скромное желаніе -- быть "одинъ по правую сторону, а другой по лѣвую въ Царствѣ Твоемъ"...
   Евангелисты -- писатели очень лаконичные. Колоссальные художники слова, они подчасъ однимъ короткимъ штрихомъ рисуютъ вамъ цѣлую картину. И это чувство мѣры, эта сила изобразительности, безспорно, одна изъ типичныхъ сторонъ ихъ творчества; но иногда и обратно -- скупая сдержанность мастера впадаетъ и въ крайность, и даетъ вамъ только схему. только остовъ событія.
   Такъ точно и въ данномъ случаѣ. Одинъ только короткій пересказъ о томъ, какъ отнеслись остальные "десять" къ просьбѣ братьевъ Заведеовыхъ:-- "Прочіе десять учениковъ вознегодовали".-- И только. Но, вѣдь, негодованіе это выражалось, конечно, въ словахъ. Такія вещи не забываются. Не забылъ и Іоаннъ... Іоаннъ даже Христу влагаетъ въ уста слова, обращенныя къ Іудѣ: "не двѣнадцать ли изъ васъ избралъ Я? Но одинъ изъ васъ діаволъ"....-- фразу, которая среди остальныхъ трехъ евангелистовъ не находитъ себѣ слушателя.
   Іоаннъ кончилъ тѣмъ, что написалъ свое "Откровеніе", гдѣ онъ разсказываетъ, между прочимъ, и о томъ, какъ онъ:
   ..."взглянулъ, и вотъ, дверь отверста на небѣ и прежній голосъ, который я слышалъ какъ бы звукъ трубы, говорившій со мной, сказалъ: взойди сюда, и я покажу тебѣ, чему надлежитъ быть послѣ сего. И потомъ я былъ въ духѣ; и вотъ престолъ стоялъ на небѣ, и на престолѣ былъ Сидящій"... (Глава 4; 1--2.)
   И еще:
   ..."И когда семь громовъ проговорили голосами своими, я хотѣлъ было писать; но услышалъ голосъ съ неба, говорящій мнѣ: скрой, что говорили семь громовъ, и не пиши сего"... (Глава 10; 4.)
   Нетрудно, конечно, понять, о комъ говоритъ апостолъ Павелъ, въ своемъ посланіи "Къ Коринѳянамъ".
   Вотъ, что онъ пишетъ:
   ..."Не полезно хвалиться мнѣ; ибо я приду къ видѣніямъ и откровеніямъ Господнимъ. Знаю человѣкъ во Христѣ, который назадъ тому
   четырнадцать лѣтъ (въ тѣлѣ ли -- не знаю, внѣ ли тѣла -- не знаю: Богъ знаетъ) восхищенъ былъ до третьяго неба. И знаю о такомъ человѣкѣ (только не знаю -- въ тѣлѣ, или внѣ тѣла: Богъ знаетъ), что былъ восхищенъ въ рай и слышалъ неизреченныя слова, которыя человѣку нельзя пересказать". (Глава 12; 1--4.)
   И дальше -- къ Галатамъ:
   ..."Удивляюсь, что вы, отъ призвавшаго васъ благовѣстью Христовою, такъ скоро переходите къ иному благовѣствованію, которое впрочемъ не иное, а только есть люди, смущающіе васъ и желающіе превратить благовѣствованіе Христово. Но если бы даже мы, или Ангелъ съ неба сталъ благовѣствовaть вамъ не то, что мы благовѣствуемъ вамъ, да будетъ анаѳема"... (Глава 1; 6--8.)
   Но, не объ апостолѣ Павлѣ рѣчь. Кто онъ, этотъ негодующій, въ числѣ "десяти", по адресу братьевъ Заведеовыхъ, и, въ числѣ "нѣкоторыхъ" (по версіи Іоанна -- единственный), протестующій противъ поступка
   Маріи, съ ея дорого стоющимъ миромъ; напоминающій Христу о "нищихъ", которыхъ Тотъ отодвигаетъ на второе, или -- не знаю я -- на какое тамъ мѣсто, сказавъ свое выразительное: "нищихъ всегда имѣете съ собою".... кто онъ, рѣшающійся послѣ этой фразы, пойти и -- предать; берущій за это тридцать сребренниковъ; бросающій эти сребренники, и потомъ,-- послѣ всего этого,-- идущій на смерть и самъ? Кто онъ?..
   Какая это таинственная, странная, неразгаданная, покрытая тѣнью молчанія и недосказанности, а можетъ быть, и непониманія, фигура... Она стоитъ на заднемъ планѣ картины, ничѣмъ не примѣтная; на мигъ (да -- только на мигъ...) она, вдругъ, выступаетъ, при свѣтѣ сказанной фразы о "нищихъ", и опять тонетъ въ черной тѣни молчаливаго предательства и такого же молчаливаго самоубійства...
   О послѣднемъ общеніи Христа и Іуды Іоаннъ свидѣтельствуетъ такъ:
   ..."Іисусъ возмутился духомъ, и засвидѣтельствовалъ, и сказалъ: "истинно, истинно говорю вамъ, что одинъ изъ васъ предастъ Меня". Тогда ученики озирались другъ на друга, не понимая, о комъ Онъ говоритъ. Одинъ же ученикъ Его, котораго любилъ Христосъ, возлежалъ у груди Іисуса. Ему Симонъ Петръ сдѣлалъ знакъ, чтобы спросилъ, кто это, о комъ говоритъ. Онъ, припавши къ груди Іисуса, сказалъ Ему:"Господи, кто это?" Іисусъ отвѣчалъ: "тотъ, кому Я, обмакнувши кусокъ хлѣба, подамъ". И обмакнувъ кусокъ, подалъ Іудѣ Симону Искаріоту. И послѣ сего куска вошелъ въ Него сатана. Тогда Іисусъ сказалъ ему: "что дѣлаешь, дѣлай скорѣй". Но никто изъ возлежащихъ не понялъ, къ чему Онъ это сказалъ ему. А какъ у Іуды былъ ящикъ, то нѣкоторые думали, что Іисусъ говоритъ ему: купи, что намъ нужно, къ празднику, или, чтобы далъ что-нибудь нищимъ. Онъ, принявъ кусокъ, тотчасъ вышелъ; а была ночь"... (Глава 13; 21--30.)
   Какъ неожиданно, и какъ въ тоже время и живо (вы видите это) дорисована эта картина! Какъ мрачно звучитъ эта послѣдняя фраза: "а была ночь"... Да: поистинѣ "была ночь",-- ночь и въ природѣ, ночь и въ душѣ того человѣка, который всталъ и "тотчасъ вышелъ"... и утонулъ въ этомъ, поглотившемъ его мракѣ ночи и мракѣ поступка... Онъ вернулся, онъ вновь выступилъ изъ этого мрака, но не одинъ,-- его сопровождала стража. Христа взяли. И мы послушаемъ Марка, какъ это было. Свидѣтельство Марка объ этомъ событіи привноситъ въ картину ареста Христа одну черту, одну подробность, которой мы не найдемъ въ свидѣтельствѣ остальныхъ трехъ евангелистовъ. Подробность эта опять яркимъ свѣтомъ заливаетъ вдругъ фигуру Іуды -- и мы снова на мигъ видимъ ее, и намъ опять удается кое-что разсмотрѣть въ ней...
   Маркъ намъ разсказываетъ:
   ..."какъ Онъ еще говорилъ, приходитъ Іуда, одинъ изъ двѣнадцати, и съ нимъ -- множество народа съ мечами и кольями, отъ первосвященниковъ и книжниковъ и старѣйшинъ.
   Предающій же Его далъ имъ знакъ, сказавъ: "Кого я поцѣлую, Тотъ и есть; возьмите Его, и ведите осторожно".
   И пришедъ, тотчасъ подошелъ къ Нему и говоритъ: "Равви! Равви!" и поцѣловалъ Его.
   А они возложили на Него руки свои и взяли Его". (Глава 14; 43--46.)
   И вотъ: заботливость эта со стороны Іуды о томъ, чтобы Его вели осторожно; эта боязнь его, что съ Нимъ грубо поступятъ; эта просьба о томъ, чтобы этого не было,-- все это очень и очень характерно. Это почти неожиданно, невѣроятно! Но это есть. И это говоритъ тотъ самый, кто предаетъ, но предаетъ и въ то же время цѣлуетъ и проситъ о томъ, чтобы вели осторожно, чтобы не обидѣли и не оскорбили ненужною грубостію...
   Но, почему же объ этомъ свидѣтельствуетъ Маркъ и никто больше? Можно ли вѣрить ему? На это отвѣтитъ самъ Маркъ. У него, между прочимъ, есть и еще одна подробность, которую мы опять не найдемъ у трехъ остальныхъ. Это -- разсказъ о нѣкоторомъ юношѣ, который послѣ ареста Христа,-- когда, "оставивши Его, всѣ бѣжали",-- "завернувшись по голому тѣлу въ покрывало, слѣдовалъ за Нимъ; и воины схватили его. Но онъ, оставивши покрывало, нагой убѣжалъ отъ нихъ". (Глава 14; 50--52.) Юноша этотъ пришелъ съ толпой. Иначе -- откуда же онъ могъ и явиться? И преданіе говоритъ, что юноша этотъ и былъ самъ Маркъ. Что все это такъ именно и. было,-- объ этомъ говоритъ намъ само положеніе вещей. И то, что Маркъ считаетъ умѣстнымъ и нужнымъ приводить въ своей, очищенной это всего посторонняго книгѣ, казалось бы, и вовсе ненужный эпизодъ съ никому неизвѣстнымъ юношей, который только тѣмъ и характеризуется, что былъ и нагой убѣжалъ; а главнымъ образомъ -- то (и это окончательно насъ убѣждаетъ), о чемъ одинъ только Маркъ и свидѣтельствуетъ, именно -- подслушанная имъ просьба Іуды: "ведите осторожно"... И въ самомъ дѣлѣ: вѣдь, только тотъ, кто пришелъ вмѣстѣ съ толпой, а стало-быть и съ Іудой, только тотъ и могъ слышать эту фразу Іуды, обращенную имъ къ сопровождавшей его толпѣ. И обратно -- всѣ тѣ, кто былъ съ Христомъ, а не съ толпой, -- тѣ не могли этого слышать. Такъ это и есть: очевидцы событія -- Іоаннъ и Матѳей -- были съ Христомъ, и не слышали; а очевидецъ событія -- Маркъ -- былъ съ толпой, и слышалъ это, и объ этомъ свидѣтельствуетъ.
   И вотъ -- мы опять приходимъ къ вопросу о томъ, кто же онъ, этотъ, закутанный въ свое молчаніе, Іуда? Онъ -- предающій и -- въ то же время лобзающій; посылающій на смерть -- и въ то же время проявляющій трогательную заботу о томъ, чтобы тѣ, кто пришелъ съ нимъ, не оскорбили Того, Кого предаетъ онъ?..
   Кто онъ?
   Іуда -- предатель. Такъ говорятъ намъ вѣка. А голосъ народа -- голосъ Бога. Такъ говорятъ намъ тѣ же вѣка, устами народной мудрости. Но -- такъ ли это? А если свидѣтельство двухъ тысячелѣтій -- одно сплошное недоразумѣніе, и предатель Іуда -- не такой ужъ простой предатель, какъ о немъ принято думать? Тогда... Тогда я не знаю болѣе несчастной и болѣе поруганной личности,-- тогда костры мучениковъ поблѣднѣютъ передъ этимъ колоссальнымъ двуxтыcячeлѣетнимъ костромъ клеветы...
   И мало того. Какъ поблѣднѣла бы, какъ много потеряла бы въ своей выразительности міровая драма Іудеи, какъ бы она была не полна, не художественна и не исторична даже (т.-е.-- случайна), если бы мы, довѣряясь голосу народа-бога, втиснули бы эту колоссальную фигуру отрицателя-Іуды въ тѣсную рамку воришки-предателя, которому и просто нельзя было бы дать мѣста, рядомъ съ Христомъ, не подрывая этимъ довѣрія къ прозорливости Того, Кто помѣщаетъ его въ число "двѣнадцати", т.-е.-- въ ограниченное число избранныхъ.
   Да и наконецъ. Развѣ жъ это возможно и развѣ, жъ это мыслимо, чтобы какое бы тамъ ни было крупное историческое явленіе, приковывающее, къ себѣ вниманіе вѣка,-- развѣ жъ оно можетъ явиться вполнѣ изолированнымъ, не бросая ни отъ себя тѣни, и не ложась и само на фонѣ отрицанія, которое или поглощаетъ его, или, обратно подчеркиваетъ и пишетъ курсивомъ на скрижаляхъ исторіи. Вѣдь, всякое да, потому только и да, что рядомъ съ нимъ стоитъ, его отрицающее, нѣтъ. И чѣмъ громче и чѣмъ выразительнѣй звучитъ это да, тѣмъ громче и выразительнѣй звучитъ его контрастъ эхо -- нѣтъ. И это до такой степени вѣрно и до такой степени такъ, что иначе и быть даже не можетъ. Законъ контрастовъ и противоположностей характеризуетъ собой жизнь міра. Въ самомъ дѣлѣ. Развѣ, не одна изъ самыхъ эгоистическихъ, вплотную прикованныхъ къ землѣ и земному расъ -- народъ Израиля,-- развѣ не онъ именно и создалъ одно изъ самыхъ альтруистическихъ ученій, такъ неожиданно дописавъ свою геніальную книгу -- Библію. И дальше. Влюбленный въ Землю Грекъ, сведшій на Землю и Бога и назвавшій Его Красотой и изваявшій ея откровенія въ земныя, тѣлесныя, недосягаемыя по своей дивной прелести формы,-- тотъ же самый жизнерадостный, обоготворившій жизнь Грекъ, онъ именно "протестовалъ противъ жизнію въ лицѣ Дюгена, и протестовалъ такъ, какъ никто ни раньше, ни послѣ него, Идемте дальше. Жестокій, воинственный, погрязшій въ рабствѣ и крови Римъ,-- Римъ, давящій личность и созидающій государство,-- никто другой, а именно онъ, этотъ Римъ, и даетъ намъ науку о правѣ. Холодный, застуженный въ своемъ, не знающемъ улыбкѣ, сплинѣ англосаксъ даетъ міру горячихъ, какъ лава, поэтовъ, кипящихъ вулканической страстью -- Шекспира и Байрона. Подвижной, экспансивный, веселый, съ вѣчно улыбающимся ртомъ галлъ занятъ сухими, точными науками -- математикой, астрономіей,-- и, индивидуалистъ по натурѣ, какъ никто другой, проявляетъ себя въ области соціальной борьбы -- и громоздитъ революцію на революцію, охотно жертвуя личностью, во имя интересовъ массъ. Тугодумающій германецъ создаетъ науку точнаго мышленія -- метафизику. И т. д., и т. д.
   Хотите вы слышать проповѣдь аскеза и отрицанія плоти -- идите за этимъ на чувственный Востокъ,-- туда, гдѣ въ объятіяхъ мужчины рыдаетъ отъ зноя и страсти сожженная солнцемъ черноволосая, смуглолицая женщина; гдѣ сухощавая, похожая на лапу хищной птицы, рука мужчины неразлучна съ ножомъ; въ страну "суровыхъ дѣлъ и нѣги сладострастной, гдѣ нѣжность чувствъ съ ихъ буйностью близка"... Короче: идите туда, гдѣ та же, фанатически отвергаемая, плотъ давитъ все и царитъ надъ всѣмъ...
   И точно-такъ же: ученія гуманизма и широкіе, какъ міръ, принципы ученія космополитовъ вы раньше всѣхъ и прежде всѣхъ найдете -- гдѣ? -- на берегахъ Ганга и Янце-Кіанга, т.-е. въ Индіи (классической странѣ кастъ и рабства, доведеннаго до паѳоса) и Китаѣ, который отъ всего міра городился (да и по сейчасъ городится) высокой стѣной, отрицающей все, что за ней, что внѣ дома, т.-е.-- цѣлый міръ...
   Точно такъ же и въ мірѣ абстракцій. Тамъ -- рядомъ съ Добромъ стоитъ Зло. Рядомъ съ Богомъ -- Его Отрицатель, Люциферъ. А отсюда (примѣняясь къ земнымъ понятіямъ, т.-е. къ реальнымъ личностямъ): рядомъ съ Богомъ "во плоти" -- Іисусомъ Христомъ, сыномъ Маріи, стоитъ другой отрицатель "во плоти" -- Іуда Симоновъ Искаріотъ.
   Дайте же ему достойное мѣсто и не умаляйте его фигуры -- она колоссальна... Она колоссальна этою мрачною тайной никѣмъ еще неразгаданнаго подвига (кто знаетъ,-- что клокотало въ груди отрицателя?); она колоссальна этимъ гордымъ своимъ молчаніемъ, которое было такъ тяжело и такъ невыразимо мучительно, что надо было наконецъ и прервать его... Іуда срываетъ личину предателя -- бросаетъ имъ взятые сребренники и сходитъ со сцены... Онъ не говоритъ и опять, онъ не раскрываетъ своей мрачной тайны, но онъ и не молчитъ уже,-- онъ мертвъ...
   ...Кто онъ?
   -- Онъ -- воръ!-- говоритъ Іоаннъ...
   Но понятіе зла, сущность зла -- это узелъ, который мистики и по сейчасъ развязать не сумѣли. Исторія философіи подробно разсказываетъ намъ о томъ, какъ долго эти господа бились надъ тѣмъ, какъ обосновать имъ, на чемъ построить и изъ чего имъ вывести зло. Они положительно не знали, какъ быть съ нимъ. И съ ихъ точки зрѣнія зло не имѣло, да и не могло имѣть точки опоры. Оно просто висѣло въ воздухѣ и ни съ чѣмъ не смыкалось. Въ предѣлахъ земныхъ понятій, они еще кое-какъ, съ грѣхомъ пополамъ, съ нимъ справлялись... Такъ, напримѣръ: Адамъ былъ безгрѣшенъ и чуждъ зла; но, совращенный съ пути Люциферомъ, сталъ непослушенъ Богу, сталъ гордъ -- и согрѣшилъ. Отсюда и зло. Но, на вопросъ: кто, и гдѣ и когда шепнулъ Люциферу -- быть непослушнымъ и гордостью грѣшнымъ -- они не знали и не умѣли отвѣтить. Позволить Ему шепнуть самому себѣ эту мысль -- они не могли. Зла такъ же много, какъ и Добра и, выводя его изъ Люцифера, они рисковали вѣнчать Его славой Творца, и, такимъ образомъ, вопреки основному и краеугольному принципу ихъ вѣроученія о Богѣ единому въ итогѣ у нихъ получилось бы два Бога: Богъ добрый и Богъ злой. И это для нихъ было явно нелѣпо. Но, и -- обратно: имъ еще меньше казалось возможнымъ выводить тоже зло изъ сущности Бога. Богъ -- добръ и милосердъ, и въ Немъ не можетъ быть зла. Коварный этотъ вопросъ такъ и остался открытымъ. Но, несмотря на свою несостоятельность, такъ или иначе поладивъ на Небѣ съ сущностью зла,-- на Землѣ мудрецы эти все еще продолжали оперировать съ этимъ понятіемъ, по необходимости пользуясь фондами Чорта. Зло это -- Чортъ.
   Тотъ-же шаблонъ прикинутъ былъ и къ Іудѣ. Не одинъ Іоаннъ, а и всѣ евангелисты единодушно говорятъ намъ о томъ, что въ "одного изъ двѣнадцати" вошелъ Сатана. И вся характеристика Іуды тѣмъ была и исчерпана. Сухая схематичность этой фигуры (злой -- и шабашъ), она колола немножко глаза, и на сцену былъ выдвинутъ "ящикъ", затѣмъ "300 динаріевъ" и "тридцать сребренниковъ". И, такимъ образомъ, ничего не говорящая ни уму ни чувству фигура просто злого человѣка была дорисована. Не просто ужъ злой, а--воръ и предатель. И на этомъ зарисовка фигуры Іуды и кончилась...
   Художники наперерывъ рисовали и посейчасъ рисуютъ "лобзаніемъ предающаго" -- и не скупятся на краски. Іуда -- такъ ужъ Іуда! Онъ у нихъ выглядитъ прямо чудовищемъ. И, глядя на эти полотна, невольно приходишь къ мысли, что -- если и впрямь-де такимъ былъ Іуда, то ужъ безспорно на страшную фразу Христа: "одинъ изъ васъ предастъ никто бы не сталъ "озираться" и не знать "о комъ говоритъ?" -- Ну, конечно-же онъ -- обладатель этой ужасной физіономіи которое такъ щедро наградили Іуду всезнающіе господа художнику и которую (они не смекнули объ этомъ) можно еще представить себѣ въ рукахъ палача рядомъ съ висѣлицей, а ужъ никакъ не за столомъ тайно трапезующихъ...
   Очевидно, что это, казалось было и вполнѣ простое и близкое къ дѣлу соображеніе подъ черепами этихъ развязныхъ мастеровъ кисти мѣста себѣ не нашло. И еще очевиднѣй, что пророками художники эти не были,-- у тѣхъ, извѣстно, какъ только ангелъ "перепутья", "перстами легкими, какъ сонъ" коснулся ихъ зѣницъ, такъ и -- "отверзлись вѣщія зѣницы, какъ у испуганной орлицы"... А такими "вѣщими зѣницами" многое можно увидѣть... И вотъ такихъ именно "зѣницъ" у этихъ художниковъ и не было. Какъ видно, Ангелъ "перепутья" къ нимъ никогда не являлся...
   Но, бывали со стороны господъ художниковъ кисти попытки -- брать и другіе моменты... Рисовали и муки предательской совѣсти. И одинъ изъ этихъ художниковъ знакомитъ насъ, простыхъ смертныхъ, съ этимъ, однимъ изъ самыхъ выпуклыхъ моментовъ жизни предателя такъ: рисуетъ красивую, синюю ночь, и -- спину понуро сидящей фигуры. Это и есть -- предатель Іуда. Вамъ мучительно хочется видѣть лицо этой жертвы возставшей вдругъ совѣсти; вы вѣрите въ то, что это лицо (какое оно?) способно шепнуть о замолченной тайнѣ, которая камнемъ легла на груди у предателя, и онъ не вынесъ ея, и ушелъ вмѣстѣ съ ней, не сказавъ вамъ ни слова... И нѣтъ, сфинксъ остается сфинксомъ: картина упорно кажетъ вамъ спину. Очевидно: фантазія мастера этой картины дальше спины не пошла. И слава Богу, конечно,-- онъ могъ нарисовать и еще что-нибудь хуже. И всеже: спасибо, большое спасибо художнику! Какъ-ни-какъ, а это шагъ впередъ. Рисуя намъ спину, а не лицо Квазимодо, художникъ по крайней мѣрѣ не лжетъ и откровенно говоритъ намъ: не знаю. Такъ какъ, безспорно, если бы зналъ онъ и видѣлъ это лицо, то ужъ, конечно, не сталъ бы секретничать съ нами и повернулъ бы фигуру Іуды лицомъ не къ стѣнѣ, а къ намъ -- зрителямъ...
   Да,-- но въ томъ-то и дѣло, что не такъ-то легко это сдѣлать -- повернуть къ намъ лицомъ эту фигуру. Леонардо да-Винчи (примѣръ поучительный!), и при наличности геніальныхъ силъ даже, не смогъ этого сдѣлать. Знаменитая картина его "Тайная Вечеря" тѣмъ особенно и характерна, что онъ, какъ говоритъ Гете: "проработалъ надъ своею картиною цѣлыя шестнадцать лѣтъ -- и все-таки не могъ совершенно окончить ни предателя, ни Бога-Человѣка и потому именно, что оба они не люди, а идеи, не встрѣчающіяся нашему глазу". Съ аргументаціей Гете (да проститъ мнѣ этотъ олимпіецъ!) я не могу согласиться. Христосъ и Іуда для меня не "идеи", а вполнѣ реальныя личности; и если художникъ не смогъ воплотить ихъ, такъ не потому это такъ, что они, яко бы, и не имѣютъ пластики, а потому, думается мнѣ, что въ первомъ случаѣ, т.-е., вынашивая образъ Христа, художникъ тянулся, видимо, къ идеалу, а стало-быть ничѣмъ и не могъ быть доволенъ; что же касается пластики Іуды, капризно убѣгающей отъ глазъ художника, такъ здѣсь мы наталкиваемся на особенно цѣнную и яркую иллюстрацію полнѣйшей несостоятельности установившихся взглядовъ на личность Іуды,-- взглядовъ, которые не даютъ никакой возможности честному, т.-е., истинному художнику (а такимъ и былъ Леонардо да-Винчи), располагающему подобнаго рода матеріалами, одухотворить и возсоздать указанный образъ. Для насъ же въ данномъ случаѣ цѣнно и дорого то, что геній-художникъ безсильно кладетъ кисть передъ фигурой Іуды, и однимъ уже этимъ свидѣтельствуетъ намъ то, что, если онъ и не знаетъ, какимъ былъ Іуда, то, съ другой стороны, онъ очень и очень знаетъ, какимъ онъ, Іуда, не былъ.
   О, не такъ-то было легко для художника проработать долгія шестнадцать лѣтъ на глазахъ очень многихъ -- и сказать, положивъ свою кисть: "не могу!" Такъ величаво и честно могъ поступить только геній. А такимъ, повторяю, и былъ Леонардо да-Винчи. Потомки его оказались болѣе мощными: они "могли",-- они рисовали...
   Не повезло Іудѣ и въ литературѣ. Хотя, безспорно, художники слова отнеслись къ нему глубже, теплѣй и безпристрастнѣй. Но, несмотря и на это, неоднократныя попытки реабилитировать эту далекую тѣнь прошлаго не привели ни къ чему. Ударъ ложился мимо -- и ржавая броня двухъ-тысячелѣтней тайны оставалась нетронутой...
   Тотъ же Гете...
   Извѣстно это -- одно время, передъ тѣмъ, какъ имъ написанъ былъ Веръ, т.-е., въ самую раннюю пору его творчества, вниманіе Гете было приковано къ колоритной и крупной фигурѣ Агасфера (Вѣчный Жидъ), и Гете оставилъ даже эскизъ плана предполагаемой работы на указанную тему. Тамъ, между прочимъ, онъ бѣгло, мимоходомъ, зарисовываетъ и образъ Іуды...
   Такъ вотъ -- въ "Поэзіи и правдѣ моей жизни", въ книгѣ пятнадцатой, ты читаемъ:
   ..."Въ Іеруссллмѣ жилъ башмачникъ, имя котораго, по преданію, было Агасферъ. Основнымъ типомъ для созданія этого лица думалъ я взять моего дрезденскаго сапожника. Личность героя полагалъ я облагородить любовію его къ Христу, а для контраста придать ему характеръ подвижности и веселости, какъ у Ганса -- Сакса. Обязанный по своему ремеслу постоянно соприкасаться съ публикой, онъ на сократовскій ладъ шутилъ съ проходящими, поучалъ ихъ и зачастую осмѣивалъ, вслѣдствіе чего какъ сосѣди, такъ и проходящій людъ вообще охотно останавливались, развѣся уши, у его лавки. Нерѣдко сами фарисеи и саддукеи заходили съ нимъ потолковать, а наконецъ посѣтилъ его и самъ Христосъ со своими учениками. Хотя нравъ и дѣятельность героя имѣли совершенно свѣтскій отпечатокъ, но тѣмъ не менѣе онъ чувствовалъ къ Христу особенную склонность, отличавшуюся впрочемъ тою особенностью, что, не понимая хорошенько величія Его ученія, онъ хотѣлъ, напротивъ, навязать свои собственные взгляды и мнѣнія Ему, искалъ отклонить Его отъ созерцательности, уговаривалъ прекратить безплодныя странствія съ праздными людьми по землѣ и отвлекать народъ отъ работы, уводя его за собою въ пустыню. Сборище народа, по его словамъ, всегда имѣло возбужденный характеръ, и ничего добраго изъ этого не могло выйти.
   Спаситель, напротивъ, искалъ склонить его къ уразумѣнію высокихъ истинъ своего ученія; но старанія эти не имѣли успѣха надъ душою суроваго человѣка. Потому, по мѣрѣ того, какъ Христосъ пріобрѣталъ все большую извѣстность, понимавшій добро по-своему, ремесленникъ дѣлался въ свою очередь рѣзче и нетерпимѣй, началъ наконецъ громко проповѣдывать, что изъ этого выйдутъ одни волненія и смуты, и что Христосъ самъ будетъ принужденъ объявить себя главой партіи, что, конечно, не входило въ Его намѣренія. Когда затѣмъ, какъ извѣстно, Христа взяли подъ стражу и приговорили къ смерти, Агасферъ долженъ былъ прійти въ еще большее негодованіе, выслушавъ разсказъ объ этомъ отъ Іуды, явнаго Его предателя. Іуда, явясь въ отчаяніи въ мастерскую Агасфера, съ горемъ разсказалъ о своей неудавшейся попыткѣ. По словамъ его, онъ, подобно прочимъ умнѣйшимъ приверженцамъ Учителя, былъ увѣренъ, что Христосъ объявитъ себя царемъ и главой народа, и потому хотѣлъ силою понудить Его дѣйствовать въ этомъ духѣ, для чего и возбудилъ противъ Него ненависть старѣйшинъ, нерѣшавшихся до того времени дѣйствовать открытымъ образомъ. Ученики, по его словамъ, были достаточно вооружены, и дѣло удалось бы непремѣнно если бъ Христосъ внезапно не предалъ самъ себя и не оставилъ ихъ всѣхъ въ ужаснѣйшемъ состояніи. Агасферъ нимало не тронутый и не успокоенный этимъ разсказомъ, долженъ былъ еще болѣе усугубить отчаяніе бывшаго апостола, такъ что тому не оставалось ничего болѣе, какъ поспѣшно повѣситься"...
   Такъ смотритъ Гете. Іуда для него не воръ и подлый, способный за деньги на все, предатель, а агитаторъ-политикъ, сдѣлавшій неосторожный, невѣрный шагъ, и когда результаты его, дурно продуманной интриги, неожиданно и для него самого, зарисовались въ послѣдующія событія и окрасились кровью Голгоѳы, тогда, раздавленный сознаніемъ своей неисправимой ошибки, онъ въ отчаяніи убиваетъ себя...
   И, безспорно, такой абрисъ фигуры предателя, несмотря даже на то, что онъ вполнѣ неудаченъ и не отвѣчаетъ подлиннику, все же настолько умно задуманъ, что ничуть не шокируетъ автора. Правда, орлиныя, широко отверстыя очи Гете взглянули невѣрно; но, вѣдь, и предметомъ его вниманія былъ не Іуда, а -- Вѣчный-Жидъ. Фигура же Іуды случайно и, такъ сказать, краемъ вошла въ его поле зрѣнія. Отсюда и неряшливая спутанность абриса этой фигуры; а въ результатѣ -- невыдержанность и общей картины событія. Въ самомъ же дѣлѣ: съ одной стороны, Гете позволяетъ умному башмачнику хорошо понимать, что "объявить себя главой партіи",-- это, "конечно, не входитъ въ Его (Христа) намѣренія"; а съ другой -- тотъ же Гете "умнѣйшему приверженцу Учителя" -- Іудѣ навязываетъ увѣренность въ томъ, "что Христосъ объявитъ себя царемъ и главою народа". А, казалось бы, не надо было бы быть и "умнѣйшимъ" даже, чтобы сумѣть понять, ясную и для простого здраваго смысла башмачника, мысль, что Христосъ совсѣмъ не укладывался въ рамки главаря политической партіи, и что все ученіе Его -- діаметрально противоположно указанной программѣ дѣйствій. Ни о какихъ политическихъ программахъ и рѣчи быть не могло. И не знать и не понимать этого Іуда не могъ; а, стало быть, ни на одну секунду немогъ онъ и повѣрить въ возможность увидѣть Христа препоясаннымъ мечомъ борца, или, что еще менѣе вѣроятно, въ багряницѣ земного царя. Повѣрить этому Іуда не могъ,-- не могъ, даже, если бы и самъ онъ былъ одушевленъ желаніемъ толкнуть Христа въ указанномъ направленіи. Полнѣйшая невозможность эксплоатировать Христа и Его ученіе въ духѣ какихъ бы тамъ ни было политическихъ программъ, это было ясно, какъ день; и тѣмъ болѣе -- для тѣхъ, кто близко стоялъ къ Нему. А такимъ именно и былъ "одинъ изъ двѣнадцати".
   Словомъ, политическія чаянія Іуды, взятыя Гете, какъ мотивъ предательства, явно несостоятельны. Не говоря даже и о томъ, что нѣтъ никакихъ и данныхъ для того, чтобы зарисовывать Іуду, какъ носителя тѣхъ, или иныхъ политическихъ замысловъ. Ни откуда это не видно. Хотя, съ другой стороны, нѣтъ ничего и соблазнительнѣй -- именно съ этой точки зрѣнія и стать освѣщать закутанную въ мракъ тайны фигуру Іуды. Среда; обстановка; традиціи еврейскихъ пророковъ, которые бывали всегда и политиками; историческія условія, среди которыхъ суждено было выступить Христу и, рядомъ съ Нимъ, Его отрицателю -- Іудѣ,-- все это властно толкало въ сторону политическихъ распрей и національной борьбы противъ господства Рима, желѣзная, мощная рука котораго къ этому времени стала слабѣть, разжиматься и уже роняла свой мечъ. И отойди мы на шагъ отъ непосредственнаго изученія личностей Христа и Іуды, стань мы на точку зрѣнія историческихъ вѣроятностей, и, волей-неволей, сквозь призму исторіи еврейскаго народа, мы должны будемъ увидѣть и въ самомъ Христѣ, и въ Его отрицателѣ -- вождей двухъ, несогласныхъ между собою, политическихъ партій, программы которыхъ сливаются въ одну общую цѣль-борьбу за свою національную независимость и свою самобытность, эту вѣчную бѣду Израиля, сдавленнаго въ тискахъ окружающихъ его колоссовъ-царствъ древняго міра. Пророкъ-законодатель, пророкъ-политикъ, борецъ и выразитель національной идеи народа,-- вотъ та форма, въ которую отливались всегда вожди Израиля, вплоть до появленія Іисуса изъ Назарета, фигура котораго была не типична, среди Его предшественниковъ. она типична для цѣлаго древняго міра, для цѣлаго континента -- да; а здѣсь, въ крохотномъ царствѣ Израиля, она не типична, она -- характерна. Ученіе Христа не объединяло и не достраивало ученія Его предшественниковъ, какъ это принято думать, оно противополагалось ему. Обычная формула Его: "Моисей говорилъ вамъ....а я говорю вамъ..." -- это не ораторскій пріемъ для выраженія той, или иной мысли,-- нѣтъ! это цѣлая характеристика двухъ, совершенно разныхъ ученій, это воздвигнутая Христомъ стѣна, между тогда и теперь, между Библіей "ея post script'томъ -- Евангеліемъ. Развѣ же это не очевидно, что ученіе Христа стирало всѣ національныя краски и гнуло мудрость народа еврейскаго въ кривую одной общей арки вѣроученій Востока? Христосъ не былъ національнымъ героемъ,-- Онъ переросъ свой народъ, и оттого-то (развѣ жъ, это не характерно?), покоряя властно сердца и увлекая словомъ своимъ цѣлый міръ, Онъ въ то же время не былъ признанъ своими. Вотъ, она -- эта иронія фактовъ: "не бываетъ пророковъ безъ чести, развѣ только въ отечествѣ своемъ и въ домѣ своемъ"...
   Такъ это и было. Ярымъ и непримиримымъ оппонентомъ ученія, вышедшему изъ устъ Израиля, былъ, есть и будетъ тотъ же самый Израиль, и -- поголовно, т.-е. цѣлый народъ, который злобно отвергъ ученіе Христа и не призналъ Его своимъ выразителемъ.
   Мудрость народа Еврейскаго покоилась на его, данной ему Моисеемъ, религіи. Религія эта была чужеземной гостьей въ Азіи: она зародилась подъ геніальнымъ черепомъ Моисея не здѣсь, не въ Азіи, а на другомъ континентѣ -- въ странѣ загадочныхъ и молчаливыхъ сфинксовъ. Она зародилась въ страданіи долгаго рабства, подъ гнетомъ египетскаго ярма, подъ бичомъ жестокаго властелина, среди воплей и стоновъ забытаго Богомъ народа. И вотъ, Богъ этой религіи, призвавъ свой народъ, сулилъ ему счастіе и радость земной, здѣшней жизни,-- радость освобожденія изъ долгаго рабства и счастіе "текущей млекомъ и медомъ", обѣтованной Богомъ, земли. Богъ Израиля не говорилъ о "непротивленіи злому", а, наоборотъ, призывалъ народъ свой къ борьбѣ и протесту; Онъ вкладывалъ въ руки народа мечъ, Онъ велъ его по дорогѣ господства, славы и силы. Іегова никогда не говорилъ о далекомъ -- небесномъ, Онъ говорилъ о близкомъ -- земномъ. Завѣты Его Моисею, которые тотъ вкладывалъ въ музыкальныя уста Аарона, говорили народу не объ аскезѣ; не объ подставленіи другой, еще небитой, щеки; не о полевыхъ лиліяхъ, которыя "не жнутъ, не прядутъ", и не объ птицахъ небесныхъ, которыя тоже "не сѣютъ, не жнутъ и не собираютъ въ житницы",-- нѣтъ! Іегова говорилъ о другомъ. Онъ завѣщевалъ народу Израиля радость, счастье и нѣгу знойныхъ женскихъ объятій, Ревеккъ и Рахилей, изъ чувственныхъ, красивыхъ чреслъ которыхъ должно было выйти потомство -- "песокъ морской", миссія котораго -- не мистическая забота о царствѣ небесномъ ("остальное-де все вамъ приложится"...), а-- живая и радостная забота о покореніи "текущей млекомъ и медомъ" земли: и страстная жажда вселенскаго господства вспыхнула и затрепетала въ груди Израиля... Іегова говорилъ о борьбѣ съ врагомъ, стоящимъ на пути къ достиженію завѣтной, желанной цѣли: Онъ училъ народъ свой борьбѣ, и снизошелъ даже и Самъ до мускулистыхъ объятій одного изъ патріарховъ народа -- Іакова, борясь съ нимъ, грудь съ грудью, плечомъ къ плечу, цѣлую ночь, и назвалъ его за эту борьбу съ Богомъ Израилемъ. И передъ мощной рукой, закаленной въ борьбѣ съ самимъ Богомъ, рухнули не однѣ іерихонскія стѣны!.. Народъ такъ страстно отозвался на призывъ своего Бога, что ему мало стало дня для борьбы съ врагомъ -- и, устами Іисуса Навина, онъ просилъ помедлить луну и солнце, чтобы дать ему время покончить съ этимъ врагомъ. И дальше. Образцомъ и идеаломъ для народа Израиля Іегова ставилъ красавца Іосифа, который, правда, не зналъ музыкальныхъ фразъ и по адресу небесныхъ птицъ и полевыхъ лилій, но зато умѣлъ дѣлать другое,-- умѣлъ предвидѣть за нѣсколько лѣтъ голодные годы и, заблаговременно, наполнить житницы хлѣбомъ,-- поступокъ, который прославилъ въ народѣ имя его, и который, конечно, ничуть не мѣшалъ ему знать ту, же истину, что "не единымъ-де хлѣбомъ сытъ бываетъ человѣкъ": онъ былъ, говорятъ, человѣкъ добродѣтельный, а стало-быть зналъ и о существованіи иного хлѣба. Не могъ объ этомъ не знать и весь народъ еврейскій, которому законодатель Моисей завѣщевалъ заповѣди, данныя ему Іеговой, и между которыми есть и кроткое ученіе о любви къ ближнему, о прощеніи долговъ должникамъ своимъ, и о рабахъ, которымъ не все же надо приказывать -- служить за столомъ своимъ, въ то время, когда усталый рабъ и господинъ приходятъ съ поля (притчу о чемъ мы найдемъ у евангелиста Луки); но которымъ былъ положенъ закономъ Моисея срокъ, послѣ котораго они освобождались изъ рабства и ужъ не служили за столами господъ своихъ,-- перспектива, которой дѣти этихъ рабовъ не отыщутъ въ евангельскихъ притчахъ...
   Вотъ, въ общихъ чертахъ, что стояло за спиной народа еврейскаго, и что онъ долженъ былъ отвергнуть, чтобы принять ученіе изъ Назарета, или -- обратно: сохранить все это, т.-е., все свое прошлое, всю свою исторію, въ которой не мало было и славныхъ страницъ, и -- отвернуться отъ откровеній изъ Назарета.
   Израиль выбралъ послѣднее.
   Что именно такая дилемма стояла передъ еврейскимъ народомъ, это ясно, какъ день, и это легко иллюстрировать на двухъ-трехъ примѣрахъ. Въ самомъ дѣлѣ. Пойти за Христомъ,-- но, развѣ это не значило бы признать за ошибку, за грѣхъ то, что было фундаментомъ исторіи Израиля, ея исходной точкой, отъ которой потомъ разлился широкій потокъ послѣдующихъ событій,-- исходъ изъ Египта? Вѣдь, если стать не противиться злому, такъ лучшаго злого и искать было не зачѣмъ: Египетъ былъ въ своемъ родѣ единственнымъ. И надо было евреямъ остаться тамъ и -- не противиться... И дальше. Красивыя, чувственныя чресла Ревеккъ и Рахилей, которыя таили въ себѣ "песокъ морской" потомства,-- ихъ надо было отвергнуть и поплотнѣй прикрыть неразмыкаемымъ поясомъ дѣвственницы, такъ какъ обладательницамъ этихъ красивыхъ чреслъ и тѣмъ, кто посягалъ на эти красивыя чресла,-- имъ рекомендовали изъ Назарета ".вмѣстить" въ себя желанное состояніе дѣвства. Правда, допускалось тамъ и обратное; но, это уже былъ компромиссъ; это -- для тѣхъ, кто не можетъ "вмѣстить". Основнымъ же принципомъ было: "могущій вмѣстить да вмѣститъ".-- Дальше. Величавая, благословляющая на борьбу съ врагомъ, фигура Моисея, и тамъ -- при переходѣ черезъ Чермное море, и послѣ -- въ пустынѣ, когда отекшія отъ долгой молитвы руки его должны были поддерживать (иначе онѣ опускались -- и врагъ побѣждалъ),-- фигура эта считалась священной, и въ трудныя минуты жизни, когда тѣснили враги, взоръ Израиля мысленно озирался на эту фигуру, и рука его судорожно сжимала мечъ... И вотъ, выходитъ такъ, что эта картинность и святость прошлаго, согрѣвающая своими лучами исторію народа, она -- недоразумѣніе и хула на Бога-Отца, Который, по откровеніямъ изъ Назарета, не завѣщевалъ борьбы съ врагомъ своимъ, а завѣщевалъ любить его и не противиться злу его. Дальше. Черноволосая и смуглолицая красавица Юдиѳь,-- эта Іоанна Д'Аркъ Израиля,-- она уже не національная героиня, не идеалъ, не предметъ подражанія для слабыхъ сестеръ ея, не слава и гордость народа, а--убійца и грѣшница, и о ней впору молиться, а ужъ никакъ не стать подражать ей; и когда "владыка ассирійскій" вздумаетъ опять "народы казнію казнить", и новый Олофернъ -- "весь край азійскій его десницѣ покоритъ", тогда, народъ Израильскій не будетъ уже крѣпокъ "вѣрой въ Бога-Силъ",-- нѣтъ онъ поклоняется теперь уже новому Богу, не Богу-Силъ, а Богу-Любви, и "передъ сатрапомъ горделивымъ" покорно склонитъ свою "выю"; и гордая рука новой Юдиѳи ужъ не возьметъ теперь мечъ; и голова новаго Олсферна останется на плечахъ своихъ; и то, что было раньше, когда.--
   
   ...Пришелъ сатрапъ къ ущельямъ горнымъ,
   И зритъ: ихъ узкія врата
   Замкомъ замкнуты непокорнымъ,
   Грозой грозится высота.
   И надъ тѣсниной торжествуя,
   Какъ мужъ на стражѣ, въ тишинѣ,
   Стоитъ, бѣлѣясь, Ветелуя
   Въ недостижимой вышинѣ.
   Сатрапъ смутился...
   
   Нѣтъ, этого не будетъ уже. Сатрапу нечего будетъ смущаться. Времена этихъ красивыхъ эффектовъ, когда сатрапы "смущались" и роняли свои головы подъ острымъ мечомъ красавицы Юдиѳи, времена эти прошли. Да,-- непокорная раньше Ветелуя покорно отопретъ свои двери передъ всякимъ деспотомъ: рѣжь, жги, и, если хочешь насилуй этихъ Ревеккъ и Рахилей: межъ ними нѣтъ ужъ Юдиѳи...
   Но, дальше. Геркулесъ евреевъ -- Самсонъ, онъ не долженъ былъ потрясать колоннъ храма Астарты, гдѣ веселились его враги-филистимляне, которые такъ предательски остригли его львиные кудри и такъ варварски ослѣпили его, нѣтъ, онъ долженъ молиться за нихъ и даже любить ихъ. А мудрый Іосифъ, запасливо позаботившійся о хлѣбѣ для голодающаго народа,-- онъ уже не народный герой и не предметъ подражанія для мудрыхъ правителей, которымъ теперь, сообразно назаретскимъ притчамъ, приличествуетъ поучаться не на примѣрѣ Іосифа, а на красивыхъ музыкальныхъ примѣрахъ о не сѣющихъ птицахъ и не прядущихъ лиліяхъ, и сравнивать прелесть ихъ нѣжныхъ костюмовъ съ грубою пышностью всѣхъ этихъ царей Соломоновъ "во славѣ своей"...
   О, безусловно: одно изъ двухъ, и надо, неминуемо надо было выбирать между новой и старой правдой: между Богомъ-Любви и Богомъ-Силъ, между Евангеліемъ и Библіей.
   И, повторяемъ -- народъ еврейскій рѣшилъ эту дилемму (или -- или?) въ пользу Моисея, Іосифа, Самсона, Юдиѳи и многихъ другихъ своихъ мудрецовъ и героевъ...
   Та же дилемма стояла и передъ Іудой и онъ по-своему, страстно и мученически какъ-то рѣшаетъ ее. Онъ не съ Христомъ,-- онъ противъ Христа. Но, вопросъ и тайна Іуды не въ томъ, что онъ противъ,-- это, само-собой, вытекаетъ изъ сущности дѣла, въ этомъ повиненъ и весь народъ еврейскій,-- а въ томъ неразгаданномъ, личномъ, томъ гордо замолчанномъ, томъ бережливо имъ затаеннымъ, что отрицатель привнесъ въ свой протестъ. Онъ протестуетъ и отрицаетъ, но онъ и предаетъ вотъ... Во имя чего же, во имя какой правды, онъ, избранный изъ числа "двѣнадцати", а стало-быть и отмѣченный самимъ Христомъ, сподвижникъ Христа,-- во имя чего онъ поднялъ на Него свою руку, и совершилъ мрачное дѣло предательства?.. И чѣмъ-то надорваннымъ, страстнымъ и фанатическимъ вѣетъ отъ этой фигуры,-- чѣмъ-то мучительно, долго надуманнымъ, выношеннымъ, а потомъ вдругъ и властно увлекшимъ впередъ -- къ ясно вдругъ обрисованной цѣли, и ужъ не отвлекаясь въ стороны, и не разбирая средствъ (все можно!), дабы только дойти, добѣжать до намѣченной цѣли... А тамъ, когда страшная тяжесть таинственнаго подвига будетъ поднята, тамъ, послѣ, потомъ -- будь, что будетъ! Пусть даже тяжесть эта раздавитъ... Такъ это и было. Іуда предалъ, но, сейчасъ же, пошелъ и сорвалъ давящую его личину предателя и покончилъ съ собой... Іуда не вынесъ: онъ надломилъ свои силы...
   -- Онъ -- воръ!
   -- Въ него вошелъ Сатана...
   -- Его прельстили тридцать сребренниковъ...
   Такъ характеризуетъ Іуду вереница столѣтій.
   Гордо сомкнутыя уста предателя молчатъ и не отвѣчаютъ этимъ столѣтіямъ.
   -- Кто жъ онъ?
   -- Не знаемъ!-- отвѣчаютъ намъ честные люди новѣйшаго времени, отдѣленные отъ этой фигуры двумя тысячелѣтіями...
   Но, вотъ, слава Богу, поэтъ-пророкъ, тотъ, у кого орлиныя очи широко отверсты, тотъ, кому "и звѣздная книга ясна, и съ кѣмъ говорила морская волна", онъ оглянулся на эту фигуру... онъ скажетъ! Но Гете наивно пытается втиснуть ее въ тѣсныя рамки интригана-политика...
   Нѣтъ! Это не то. Экскурсія Гете въ область политики, куда онъ свернулъ съ накатанныхъ рельсъ историческихъ вѣроятностей, ведетъ насъ въ тупикъ. Минуя даже и всѣ другія соображенія, мысль Гете наталкивается, прежде всего, на то же свидѣтельство двухъ евангелистовъ -- Матѳея и Марка, которые роковой моментъ рѣшенія Іуды"пойти и предать", дружно, почти слово въ слово, связываютъ съ фактомъ совсѣмъ иного порядка, на фонѣ котораго Іуда зарисовывается передъ нами не какъ политикъ, а какъ моралистъ. И въ его оппозиціи поступку женщины, съ ея дорого стоющимъ мѵромъ, можно желать видѣть многое (даже тотъ же "ящикъ" апостола Манна и его "триста динаріевъ"), но только ужъ никакъ ни тоску по царской багряницѣ, которую Іуда мечталъ, якобы, видѣть на плечахъ Того, Кого предаетъ онъ...
   Нѣтъ! Это не то. Орлиныя очи поэта-пророка взглянули невѣрно.
   А между тѣмъ, трудно даже и выдумать болѣе благодарную тему для художника-писателя съ широкимъ, философскимъ складомъ ума, какимъ и былъ Гете,-- онъ, разсказавшій намъ чудную сказку о докторѣ Фаустѣ,-- трудно и выдумать, говорю я, болѣе благодарную тему для такого художника, какъ -- загадочная, никѣмъ неразгаданная и потому еще болѣе драматичная фигура Іуды. И это, тѣмъ болѣе, что, за полнѣйшей невозможностью стать говорить объ Іудѣ, какъ о лицѣ историческомъ, съ фотографическою точностью всѣхъ біографическихъ подробностей его загадочной жизни (пора тамъ! Двѣ тысячи лѣтъ -- это такая резина, послѣ которой трудно сумѣть разсмотрѣть случайныя, историческія черты личности),-- Іуда давно уже сталъ не историческимъ, а чисто художественнымъ матеріаломъ т.-е. грудой цѣнныхъ фрагментовъ. А эти фрагменты и есть -- тѣ, скупо имъ оброненные обрывки фразъ, которые случайно дошли и до насъ вотъ, и которыхъ если и слишкомъ мало для того, чтобы стать по нимъ зарисовывать историческій профиль Іуды, то, съ другой стороны, ихъ вполнѣ и достаточно для того, чтобы попытаться изваять по нимъ художественный образъ предателя, который, если хотите, и болѣе цѣненъ, и болѣе нуженъ, чѣмъ подлинный паспортъ Іуды.
   Такъ, напримѣръ, Іуда могъ быть и просто эллинизированнымъ евреемъ, что очень, и очень возможно, такъ какъ онъ жилъ какъ-разъ въ то самое время, когда правители Іудеи были ставленниками Рима, и задача ихъ, людей вполнѣ зависимыхъ отъ метрополіи, была задачей вѣка -- эллинизированіе имъ ввѣреннаго края. Этимъ только они и могли снискать похвалу и выслужиться передъ своимъ повелителемъ -- Римомъ. И немудрено, что ко времени появленія Христа и Іуды, національныя краски народа еврейскаго сильно повыцвѣли; и ужъ во всякомъ случаѣ -- встрѣтить тогда въ Іудеѣ человѣка съ эллинскимъ складомъ ума, явленіе было вовсе нерѣдкое. И повторяю: такимъ могъ быть и Іуда. Но тогда цѣнность этой фигуры много проигрываетъ въ своей оригинальности; и самый протестъ Іуды противъ ученія Христа,-- протестъ, сотканный подъ угломъ зрѣнія Грека, звучалъ бы, какъ варіація пропѣтой уже раньше мелодіи...
   И совсѣмъ иное дѣло -- тотъ же самый протестъ, то же отрицаніе ученія
   Христа, но самобытное, вырвавшееся изъ груди Еврея. Тогда фигура Іуды вдругъ вырастаетъ, становится плечомъ въ плечо съ самимъ Христомъ, и не только не портитъ картины, но дополняетъ ее и заливаетъ свѣтомъ высшей, художественной правды, т.-е., это уже не только, что -- есть, но, и -- должно бытъ, настолько, что (перефразируя извѣстную фразу): если бы его (Іуды) не было -- его надо было бы выдумать.
   Художникъ, который предпринялъ бы подвигъ -- написать намъ Іуду, онъ долженъ сумѣть разобраться въ своемъ матеріалѣ, а прежде всего -- сумѣть вызвать изъ гроба эту двухъ-тысячелѣтнюю тѣнь, и вдумчиво, зорко всмотрѣться въ лицо этой тѣни,-- она, эта тѣнь, слишкомъ долго молчала, она утомилась молчаніемъ, и, можетъ быть, ему, сердцевѣдцу, разскажетъ свои сокровенныя мысли и думы, что когда-то клокотали у нея, какъ лава, въ груди и шипѣли, какъ змѣи, подъ черепомъ...
   И пусть не ошибется художникъ: онъ долженъ помнить, что Іуда -- отрицатель Христа и вопреки Христу -- фигура вполнѣ національная и глубоко самобытная. Онъ не одинъ: за нимъ -- всѣ. Не онъ одинъ отрицаетъ ученіе Христа,-- ученіе это не принято цѣлымъ народомъ, и онъ -- только страстный его выразитель, доведшій свое отрицаніе ученія "пророка безъ чести въ отечествѣ своемъ и въ домѣ своемъ" до крайнихъ его предѣловъ...
   Художникъ долженъ помнить, что фонъ этой картины -- судьба и исторія цѣлаго народа Еврейскаго, весь драматизмъ котораго въ томъ, что онъ, этотъ народъ -- номадъ, долго, очень долго,, шелъ по своей безконечной пустынѣ -- и опоздалъ, когда, наконецъ, дошелъ до начала своей исторіи. Да: онъ увидѣлъ себя обдѣленнымъ, и не нашелъ себѣ мѣста на шумномъ пирѣ народовъ... Іегова обманулъ свой народъ. "Текущая млекомъ, и медомъ земля обѣтованная" -- на дѣлѣ она оказалась болѣе, чѣмъ скромнымъ мѣстечкомъ, тамъ, гдѣ-то -- на заднемъ концѣ стола.... И запоздалый гость не имѣлъ нужныхъ силъ для того, чтобы заставить другихъ, раньше пришедшихъ, подвинуться и дать себѣ лучшее мѣсто. Правда: красивыя чресла Ревеккъ и Рахилей таили въ себѣ чудную способность -- дать завѣщанный Богомъ Израиля "песокъ морской" потомства; но, ихъ было такъ мало этихъ красивыхъ, чувственныхъ чреслъ... И народу Израиля, такъ-таки, и не суждено было увидѣть того, чему онъ такъ страстно вѣрилъ, и чего онъ- такъ долго и такъ довѣрчиво ждалъ -- быть сильнымъ и властнымъ господиномъ земли...
   И вотъ именно тогда, когда эта страстная жажда господства и власти дошла до своихъ крайнихъ предѣловъ и фанатизировала волю народа, порабощеннаго уже Римомъ, тогда ему, этому обманутому Богомъ народу, сказали изъ Назарета, что онъ, Израиль, гнался за тѣнью, что онъ глубоко ошибался, что неразгаданный имъ гіероглифъ скрижалей Синая не такъ былъ прочитанъ ему, что это -- "Моисей говорилъ вамъ, а Я.." и Израиль долженъ былъ научиться совсѣмъ по иному дешефрировать священные глаголы Бога, Котораго онъ, оказалось, до такой степени не зналъ, что не умѣлъ даже и называть Его,-- да: Онъ былъ не Богомъ-Силъ, Которому молился и поклонялся Израиль, а -- Богомъ-Любви, и завѣты Его -- не призрачная жизнь земли и грѣхъ тѣла, а бездѣтное, радостное и безтѣлесное бытіе небожителей... И передъ изумленнымъ Израилемъ гостепріимно были открыты двери кладбища:-- умъ, отрекись отъ всѣхъ и всего -- "и велика будетъ твоя награда на Небесахъ": ты тамъ возляжешь на лоно Авраама, Исаака, Іакова... Ты искалъ на землѣ своего призрачнаго счастья -- и выдумалъ миѳъ о "землѣ Ханаанской"; ты жаждалъ быть сильнымъ, могучимъ народомъ и создалъ мечту о потомствѣ -- "пескѣ морскомъ"; ты завоевывалъ вздорное счастье земли -- и, обагряя въ крови свои руки создалъ своихъ не менѣе вздорныхъ героевъ...-- Такъ поучали изъ Назарета.
   И надъ Израилемъ, излюбленнымъ народомъ Бога, народомъ, который глубоко вѣрилъ въ то, что онъ зналъ и видѣлъ Бога своего, заныла какъ погребальный колоколъ, слова;
   -- Бога не видѣлъ никто никогда...
   Тогда... Да, именно тогда и прошипѣлъ змѣиный поцѣлуй Іуды...
   Это и было отвѣтомъ Израиля. Израиль отвергъ и не могъ не отвергнуть ученіе Христа, какъ нѣчто ему вполнѣ чуждое и діаметрально-противоположное всему его прошлому, его міровоззрѣнію, его укладу мысли и чувства. Ученіе это вводило его въ семью азіатскихъ народовъ, а онъ, повторяемъ, былъ здѣсь только гостемъ и несъ въ себѣ вѣянія иной культуры, иной цивилизаціи...
   Израиль и Эллинъ болѣе родственны между собой, чѣмъ это принято думать. И, строго говоря, дѣленіе апостола Павла всего человѣчества на Іудея и Эллина, въ общемъ, не вѣрно, такъ какъ нельзя же подъ словомъ будетъ подразумѣвать только Христа и Его послѣдователей, и не хотѣть покрыть этимъ эпитетомъ цѣлый народъ, который и есть подлинный, кровный іудей, ничего общаго съ Христомъ и Его послѣдователями не имѣющій.
   Христіанинъ и Эллинъ -- да, это противоположности. А что касается Іудея и Эллина, такъ это -- двѣ параллели; это -- двѣ варіаціи одной и той же мелодіи; это -- развѣтвленія одной и той же дороги, этапы которой ведутъ къ одной цѣли, въ "текущую млекомъ и медомъ землю Ханаанскую", т.-е.-- къ здѣшнему, земному счастью. И тѣ, кто идетъ (или, шелъ) по этимъ дорогамъ,-- тѣ не помышляли и не помышляютъ о Небѣ, такъ какъ не вѣрятъ ни въ Небо, ни въ его идеалы...
   Израиль отвергъ и не принялъ ученіе Христа, какъ отвергъ и не принялъ угла зрѣнія Діогена его собратъ -- Эллинъ. Діогенъ и Христосъ, такъ мало похожіе между собой, сталкиваются въ томъ, что оба они отрицали значеніе, радость и смыслъ жизни: Христосъ, какъ моралистъ-мистикъ, Діогенъ, какъ мыслитель. Оба они -- "не отъ міра сего", и оба они были не приняты міромъ. И если ближе всмотрѣться въ эти два, поставленныя нами въ параллель, отношенія: Христа -- къ Іудеямъ и Діогена -- къ Эллинамъ, то мы должны будемъ признать то, что аналогія эта, если чѣмъ и грѣшитъ, такъ развѣ только тѣмъ, что Діогенъ понятнѣй и ближе Эллину, чѣмъ Христосъ -- Іудею. Діогенъ отрицалъ, но ничего не утверждалъ и ничего не навязывалъ. Христосъ пошелъ дальше: Онъ мало того, что отрицалъ то, дорогое и милое, къ чему только и стремился народъ Его -- земное счастіе и радость здѣшней, земной жизни,-- Онъ утверждалъ и нѣчто такое, что народу Израиля, въ равной степени, было чуждо, несвойственно и непонятно -- вѣру въ загробную жизнь, и радость и счастье небытія тѣла и бытія духа, т.-е.-- радость смерти и радость воскресенія къ иной жизни не здѣсь, а тамъ -- на Небѣ...
   Короче: между Діогеномъ и Эллиномъ легла одна стѣна -- одно Нѣтъ (отрицаніе философа); а между Христомъ и Израилемъ легло двѣ стѣны!-- и нѣтъ, и да, благовѣствуемыя изъ Назарета. Есть и еще полутѣни, которыя кладутъ иные отмѣтки на эти два отношенія къ "нѣтъ" Діогена и "нѣтъ" Христа со стороны ихъ аудиторій. Это -- рознь отношенія къ землѣ и земному со стороны Іудея и Эллина...
   Вотъ эти углы зрѣнія:
   Эллинъ любилъ и боготворилъ жизнь, но, прежде всего, какъ художникъ, какъ поклонникъ ея гармоническихъ формъ, ея красоты. И это его отношеніе къ жизни выливалось изъ самой гармоніи души Эллина. Онъ любилъ красоту формъ не потому, что самъ былъ безобразенъ и тяготѣлъ къ красотѣ, какъ элементу его дополняющему,-- нѣтъ, но это былъ воздухъ, которымъ дышалъ онъ, и ему не надо было сперва побывать въ душномъ казематѣ, чтобы потомъ почувствовать ароматъ и всю прелесть чистаго воздуха, котораго, непосредственно, безъ сравненія съ душною атмосферою каземата, онъ, поди, и не замѣтилъ бы, и просто дышалъ бы, потому только, что есть легкія и функція ихъ -- естественный процессъ организма. Нѣтъ,-- этотъ, такъ сказать, повышенный порогъ воспріятія, это отзывчивое и чуткое отношеніе къ изяществу формъ пластики было у Эллина чувствомъ врожденнымъ. И именно этотъ "священный огонь" онъ и похитилъ, рукой Прометея, у Неба...
   Совсѣмъ иное дѣло -- Израиль. Израиль не былъ эстетомъ, и красота не была у него призмой, сквозь которую онъ созерцалъ бы и расцѣнивалъ жизнь. Она казалась ему просто прекрасной, внѣ всякой художественной обработки ея формъ, внѣ всякой идеализаціи. Онъ видѣлъ реальную жизнь и любилъ ее такой, какой она была на самомъ дѣлѣ. Онъ не украшалъ и не декорировалъ жизни (да и не умѣлъ этого дѣлать), а матеріалистически расцѣнивалъ ее со стороны ея обихода, ея полезности, нужности, ея необходимости...
   Такъ, напримѣръ, Эллинъ любилъ и боготворилъ женщину и, главнымъ образомъ, потому, что она -- "застывшая музыка" формъ; потому, что она ближе всѣхъ и всего стоитъ къ идеалу; потому, что она выразительнѣе всего существующаго, видимаго вмѣщаетъ въ себя красоту: а, стало быть, она и типичнѣй и выше всего. Она, въ своей чудной гармоніи формъ, въ своей пластикѣ, краснорѣчивѣй, образнѣй и глубже всего вмѣшаетъ "неписанные законы" неба. И дѣйствительно: безъ "слезъ умиленія", безъ просвѣтляющаго васъ подъема мысли и чувствъ, нельзя "взирать" на эти дивы искусства -- божественные мраморы женскихъ фигуръ, которые, вотъ уже два тысячелѣтія, стоятъ передъ человѣчествомъ, какъ непререкаемыя откровенія "неписаннаго закона боговъ" Эллады...
   Такъ относился къ женщинѣ Эллинъ.
   И совсѣмъ не такъ, совсѣмъ другими глазами смотрѣлъ Іудей. Красивыя, чувственныя чресла Ревеккъ и Рахилей онъ любила прежде всего, потому, что онѣ таили въ себѣ "песокъ морской" потомства, который былъ такъ нуженъ Израилю. И для Израиля всѣ эти красивыя чресла Ревеккъ и Рахилей были не откровеніемъ "завѣтовъ" Бога, а только однимъ изъ средствъ къ достиженію этихъ "зaвѣтовъ", во имя которыхъ Израиль очень и очень непрочь былъ въ суровую годину испытаній, когда его іереи смиренно покрывали "вретищемъ алтарь",-- въ такія минуты Израиль непрочь былъ опоясать мечомъ красивыя чресла своихъ Ревеккъ и Рахилей,-- и онѣ выростали тогда до героической фигуры Юдиѳи...
   Да, да,-- не красоту, не гармонію формъ созерцалъ Іудей въ жизни, а то, что было въ ней нужно, полезно; что было въ ней мощно и сильно; что въ ней текло "млекомъ и медомъ"... И это страстное тяготѣніе Іудея къ счастью и радостямъ жизни, а, прежде всего, къ господству и власти надъ нею, вытекало у него не изъ гармоніи духа его,-- нѣтъ! Но это была -- алчущая жажда голоднаго; это была страстная жажда свободы (а потомъ -- и господства, и власти) раба, который мечталъ о свободѣ въ цѣпяхъ, о хлѣбѣ.-- умирая отъ голода, о счастьѣ -- подъ стоны и вопли страданья ярма многолѣтняго, ига... Отсюда -- и весь фанатизмъ его воли. И мудрено было этому народу-страдальцу сказать назаретскія истины,-- что нѣтъ въ жизни счастья и радости; что нѣтъ въ ней ни хлѣба -- голодному, ни воли -- рабу, ни противленія -- злому; и нѣтъ -- ни земли Ханаанской, ни нѣги жгучихъ объятій Ревеккъ и Рахилей, ни героизма Юдиѳи, ни мощи Самсона, ни мудрости Соломона, ни предусмотрительности Іосифа,-- нѣтъ ничего, кромѣ плача, страданія и зубовнаго скрежета; а если и есть нѣчто, что кажется милымъ, желаннымъ и радостнымъ, такъ это все -- сказки, обманъ и миражъ пустыни, это -- тѣ "гробы повапленные", которые снаружи нарядны, красивы, а внутри у нихъ мерзость и смрадъ...
   А именно это Христосъ и сказалъ Іудею, который не только не принялъ эту ужасную, страшную истину, но злобно глумился, ругался надъ Тѣмъ, Кто ее выдумалъ; а потомъ и распялъ Его, сказавъ свое страшное: "кровь Его на насъ и на дѣтяхъ нашихъ"...
   Таковъ фонъ, на которомъ должна выступать фигура Іуды. Но, вѣдь, это только подробность -- фонъ. Конечно. Главный интересъ, это -- лицо Іуды, лицо, которое или искажали безбожно, а то и просто наивно рѣшали вопросъ о немъ тѣмъ, что рисовали намъ не лицо, а спину предателя...

-----

   -- А вы, что же...-- слышу я заученный и до полнѣйшаго безстыдства затасканный сарказмъ Валаамской Ослицы (имя ей -- легіонъ, и призракъ ея, нѣтъ-нѣтъ, и скажетъ мнѣ свое крылатое слово).-- Вы, что же,-- думаете исправить ошибку двухъ тысячелѣтій и нарисовать намъ подлинное и неискаженное лицо Іуды?
   -- Нѣтъ, мудрая, я этого не думаю. Я скромно уступаю эту тему другимъ. О, не тебѣ ужъ, конечно, красавица,-- ты занавозишь не только картину, но даже и полъ, на которомъ стоишь ты. Довольно, однако. Ты себя проявила и исчерпала свою мудрость, сказавъ свое вѣковѣчное: "вы, что же это..." -- Иди съ миромъ въ стойло -- кормись...
   Да, да,-- я уступаю эту тему другимъ и ограничиваюсь тѣмъ, что, бесѣдуя съ своимъ молчаливымъ Никто, и отсылая къ кормушкѣ (гдѣ только нѣтъ ихъ?) развязнаго критика, довѣрчиво ввѣряю бумагѣ все то, что рвется наружу,-- какъ я смотрю на Іуду, какимъ мнѣ онъ кажется, и какъ бы я сталъ рисовать его, будь я большимъ, первокласснымъ художникомъ -- тѣмъ, кому понятенъ языкъ нѣмыхъ звѣздъ и говорливый, никогда не умолкающій, но отъ этого не болѣе ясный языкъ морскихъ волнъ...
   Не ушли, конечно, и эти, послѣдніе, отъ надоѣдливаго лая паршивыхъ Мосекъ и отъ скрипучаго рева высокомѣрныхъ ословъ. Но, что въ томъ? На то они и существуютъ, эти ревущіе и лающіе господа, чтобы ревѣть и лаять. И кто знаетъ, можетъ быть, этакъ и лучше? У графа Толстого, помнится, Пьеръ Безуховъ, во время французскаго плѣна, приходитъ къ тому, что и вши тоже нужны: онѣ своимъ зудомъ заставляли быть въ постоянномъ движеніи -- и тѣмъ согрѣвали его иззябшее тѣло. Въ послѣднее время я тоже немножко продрогъ на морозѣ всѣхъ этихъ "ума холодныхъ наблюденій и сердца горестныхъ замѣтъ", и все-таки -- бррр... не хочу я тепла этого мерзскаго зуда грызущихъ и ползущихъ вшей... Безспорно: для пишущаго человѣка, для того, кто боленъ этою неизлѣчимою болѣзнію и ужъ не можетъ ни видѣть, ни слышать, ни знать безъ того, чтобы не ощутить въ себѣ непреодолимой потребности -- вываять все это рѣзцомъ фразы, для такого человѣка лучшая его аудиторія, это -- "затопленный каминъ" его кабинета. И оттого-то всегда, когда я читаю какую-нибудь хорошую книгу, когда я вхожу въ это избранное общество хорошихъ, честныхъ, сверкающихъ, какъ груда алмазовъ, мыслей и художественно очерченныхъ образовъ,-- меня, нѣтъ-нѣтъ, и уязвитъ злая мысль: кто? какая только мразь ни касалась этихъ страницъ? и чье только дыханіе ни заражало чистой атмосферы этой книги?..
   Мнѣ становится жутко за автора: въ его грудь стучитъ всякій... Положимъ: захватанныя, шумныя двери шинка и молчаливыя двери храма -- настежь для всѣхъ. И точно такъ же, какъ это сказалъ гдѣ-то Герценъ, и "мысль не знаетъ супружеской вѣрности -- ея объятія всѣмъ"...
   Но виноватъ ("что мнѣ Гекуба и что я Гекубѣ?"): тяжесть этой воды не наши колеса. Мнѣ -- невѣдомому автору невѣдомыхъ міру записокъ,-- мнѣ нечего, конечно, бояться ни этихъ ревущихъ ословъ, ни этихъ лающихъ Мосекъ: ихъ жертвы -- тѣ, кто, какъ Цезарь, снявъ свой шеломъ, открываетъ лицо. Ну, тогда ужъ, конечно... если не всякій мечъ коснется вашей, открытой для всѣхъ, головы, то ужъ, будьте покойны,-- зубы всѣхъ Мосекъ жадно вопьются въ ваши подошвы...

-----

   Возвращаюсь къ Іудѣ.
   Мнѣ кажется, что фокусъ этого характера надо искать, прежде всего, въ той раздвоенности, которая раздирала душу этой страстной и сложной натуры. Іуда -- прототипъ Гамлета, и тоже рѣшаетъ свое мучительное: "быть, или не быть?" -- Съ одной стороны, душа Іуды фантазирована идеалами прошлаго, которое выцвѣло и поблѣднѣло, правда, но все жило еще въ сердцѣ Израиля -- народѣ, слабомъ своимъ политическимъ тѣломъ, но даровитомъ и сильномъ по духу,-- народѣ-страдальцѣ, который, совмѣстно съ Эллиномъ, былъ кровнымъ отцомъ европейской культуры, и голосъ котораго безсильно замеръ въ грозномъ лязгѣ мечей его побѣдителей. Но, повторяемъ, въ то время, о которомъ мы сейчасъ разсуждаемъ, тогда растоптанный пламень костра не угасалъ еще и незамѣтно, но тлѣлъ въ грудахъ пепла... Онъ вспыхнулъ въ страстномъ протестѣ Іуды,-- протестѣ противъ зіяющей пасти раскрытаго склепа, который, какъ змѣя среди ровъ, таился въ кроткомъ ученіи о "Новомъ Завѣтѣ", провозглашенномъ изъ Назарета. И протестъ этотъ противъ окутывающаго міръ савана -- и былъ протестомъ Іуды. И если протестъ этотъ вырвался въ видѣ злобнаго крика и прошипѣлъ въ поцѣлуѣ предателя, то потому это такъ, что, во-первыхъ, протестъ Іудея и не могъ быть спокойнымъ и только разсудочнымъ (почему это такъ -- мы уже знаемъ); а, во-вторыхъ, не могъ быть Іуда спокойнымъ отрицателемъ ученія Христа и потому, главнымъ образомъ, что онъ,-- какъ это ни странно и даже невѣроятно на первый взглядъ,-- онъ любилъ Христа, и любилъ, можетъ быть, больше, чѣмъ всякій другой -- тотъ же Петръ (этотъ образчикъ пылкой любви и незыблемой твердости,-- не даромъ же его и назвали "Кифа", т.-е.-- камень), который то хватался за мечъ, то говорилъ свое запальчивое: "пускай и всѣ, но только не я -- о, Господи!", а потомъ (тутъ же, вскорѣ) божился и клялся: "не знаю я Человѣка Сего"... Это, вѣдь, тоже было предательство; но такъ предаетъ Петръ, а не Іуда, предательство котораго было не предательствомъ плоти, т.-е. не изъ страха, не изъ малодушія, не изъ трусости, не изъ желанія спасти и сберечь себя, нѣтъ,-- предательство Іуды было не предательствомъ плоти, а -- духа. Онъ предавалъ не "Человѣка Сего", не Христа, Котораго онъ любилъ, Которому втайнѣ, какъ личности, можетъ быть, и поклонялся онъ (иначе -- зачѣмъ онъ и былъ съ Нимъ?),-- онъ предавалъ Ученіе, Слово Христа, которое неразлучно было съ Нимъ, и нельзя было предать Слово и сохранить, сберечь Того, Кто явилъ это Слово. И вотъ, потому-то, отрицая ненавистное Слово, а стало быть и Христа, Іуда въ то же время отрицалъ и себя -- да,-- посылая на смерть Христа, Іуда шелъ умирать и самъ,-- шелъ на безславную смерть, шелъ на проклятіе вѣка (и развѣ -- одного только вѣка!), унося на лицѣ своемъ позорное клеймо отверженца, а на имени своемъ -- кличку предателя...
   Страшный подвигъ...
   На подвигъ -- стать плотскимъ и смертнымъ, т.-е. испытать всѣ страданія плоти, а потомъ и смрадныя объятія смерти,-- и все это для того, чтобы потомъ, черезъ три дня, вновь воскреснуть, и стать безплотнымъ, и искупить этимъ подвигомъ грѣхъ всего міра,-- на этотъ подвигъ рѣшился одинъ Христосъ, Сынъ Бога, т.-е.-- Самъ Богъ. И вотъ, спасая судьбы того же самаго міра (дѣло, конечно, не въ томъ -- правъ, или нѣтъ былъ Іуда: онъ шелъ по пути своей истины),-- спасая судьбы міра, Іуда предпринялъ иной подвигъ: онъ шелъ умирать, чтобы потомъ никогда не воскреснуть; онъ надѣвалъ смрадную, какъ объятія смерти, личину предателя; онъ "обагрялъ свои руки въ крови" -- и не могъ даже вѣрить въ возможность того, что послѣ, черезъ какіе-нибудь тамъ "три дня", онъ сорветъ эту личину съ лица и смоетъ съ рукъ эту страшную кровь... И мы знаемъ: надѣтая Іудой личина прилипла къ лицу его и даже срослась съ нимъ, а кровь (кто обагрялъ свои руки въ крови -- тотъ это знаетъ) -- она никогда не смывается...
   Такова параллель этихъ двухъ подвиговъ; подвитъ Неба и подвитъ Земли; подвитъ Бота и подвитъ Человѣка. Повторяю: вопросъ не въ томъ -- правъ или не правъ былъ Іуда, и не въ томъ -- нуженъ ли міру былъ подвитъ Іуды; а въ томъ,-- что, вѣруя въ то, что онъ правъ, и въ то, что міру нуженъ былъ этотъ подвитъ, Іуда не отступилъ передъ это исполненіемъ -- и взвалилъ на себя эту страшную тяжесть...
   И безусловно: станъ мы расцѣнивать съ этой точки зрѣнія роковое рѣшеніе Іуды (а эта точка зрѣнія и есть единственно вѣрная), и станъ мы искать параллель поступку Іуды, то, отлянувшисъ крутомъ, мы не протянемъ руки за примѣромъ -- и, для нужной намъ аналогіи, волей-неволей, должны будемъ вспомнитъ красивую сказку Мильтона о Небѣ...
   Въ самомъ же дѣлѣ: извѣстно -- Курцій ринулся въ пропасть съ конемъ, спасая этимъ (тоже -- по-своему) судьбы Рима. И вопросъ, конечно, опятъ не въ томъ -- правъ, или нѣтъ былъ Курцій, т.-е. надо ли, нѣтъ ли ему было слушать оракула; а въ томъ -- что, вѣруя въ истину словъ непогрѣшимыхъ для него Дельфъ, онъ, не задумываясь, ринулся въ пропасть... Но, совершая свой изумительный подвитъ, на глазахъ всето Рима, Курцій зналъ, что онъ умираетъ героемъ; и вѣка, и тысячелѣтія будутъ помнить и славитъ имя это, которое онъ, поступкомъ своимъ, размашисто впишетъ въ исторію; и оно, это славное имя, никогда не сотрется и никогда не забудется... И пускай потомъ Духъ Гете декламируетъ:
   
   ...Смерть и рожденье --
   Вѣчное море;
   Жизнь и движенье
   Въ вѣчномъ просторѣ...
   Такъ на станкѣ проходящихъ вѣковъ
   Тку я живую одежду боговъ...
   
   Этотъ Портной міра не разъ переодѣнетъ въ иные костюмы своихъ ботовъ, перекроитъ плащъ и оракула Дельфъ, и вовсе даже раздѣнетъ его; но никогда Онъ не соткетъ иную одежду для Курція: онъ былъ, есть и будетъ героемъ.
   Не то съ Іудой. Іуда, спасая свой Римъ, ринулся сразу въ двѣ пропасти: онъ умеръ физически, но онъ и морально умеръ. Курцій -- герой. Іуда -- предатель. Для Курція было "тяжело умирать -- хорошо умереть", а для Іуды -- и то, и другое равно было проклятіемъ...
   Да, это былъ страшный подвитъ. И надо было имѣть трудъ Іуды, чтобы вынести тяжесть это, которая была настолько непосильна, что даже Христосъ:-- жертва этого мрачнаго подвита -- Христосъ, Который зналъ, что клокотало въ груди Его отрицателя, жалѣя это, сказалъ ему: "Что думаешь дѣлать -- дѣлай скорѣй"... И это -- одна изъ самыхъ кроткихъ фразъ, которыя когда-либо изрекали уста Христа,-- она, камнемъ, упала на трудъ того, кто, молча, всталъ и -- "вышелъ; а была ночь"...
   "Но никто изъ возлежащихъ не понялъ, къ чему Онъ это сказалъ ему"... говоритъ Іоаннъ.
   Никто изъ возлежащихъ! Да развѣ только они одни? Въ это "никто" надо включить и самого Іоанна, который думалъ, что онъ-то, конечно, понялъ; и тѣ XIX слишкомъ столѣтій, которыя отдѣляютъ насъ отъ этой фразы, такъ какъ (настаиваю на этомъ!) истиннаго и сокровеннаго смысла этихъ пяти словъ и по сейчасъ еще -- "никто не понялъ"...
   Итакъ: Христосъ, значитъ, зналъ, что клокотало въ груди Его отрицателя,-- зналъ его тайну? Несомнѣнно. Это видно изъ словъ Его: "одинъ изъ васъ предастъ Меня". И кто знаетъ, можетъ быть, молчаливый и гордо замкнутый въ самомъ себѣ Іуда, съ глазу на глазъ съ Христомъ, былъ и не такъ молчаливъ? Можетъ быть, да и навѣрно такъ, тогда-то онъ и начиналъ говорить? И кто знаетъ, какія, можетъ быть, долгія бесѣды велись наединѣ между этими представителями старой и новой правды,-- представителями двухъ, въ корень другъ другу противоположныхъ и взаимно другъ друга исключающихъ, міровоззрѣній, которыя здѣсь въ первый разъ мощно столкнулись...
   Возстановить эти бесѣды, сумѣть извлечь эту мумію-тайну далекаго вѣка изъ гроба, это -- задача, достойная генія -- другого, еще не пришедшаго къ намъ Шекспира и Гете, рѣзецъ котораго положитъ на лицо Христа и Іуды ихъ подлинныя черты, поблекшія, спутанныя и искаженныя временемъ... А пока -- наша задача сводится къ тому, чтобы умѣло и бережно собрать и сохранить всѣ фрагменты этой безцѣнной группы...
   Такъ, напримѣръ, до насъ дошли сказанія о томъ, что Великій Духъ пустыни искушалъ воплощеннаго Бога. Мы знаемъ, что Богомъ этимъ былъ Іисусъ, Сынъ Маріи. И очень хочется думать, что Духомъ пустыни былъ не кто иной, какъ "одинъ изъ двѣнадцати" -- Іуда Симоновъ Искаріотъ... Вѣдь, если повѣрить словамъ Іоанна, такъ и Христосъ мыслилъ такъ же: "Не двѣнадцать ли Я избралъ васъ? Но одинъ изъ васъ -- Діаволъ". Другіе евангелисты тоже свидѣтельствуютъ: "въ Іуду вошелъ Сатана". Словомъ: мысль сблизить эти два образа: Іуду и Діавола,-- она не такъ ужъ натянута. Тѣмъ болѣе, что то, чѣмъ искушалъ воплощеннаго Бога Великій Духъ пустыни (исключая развѣ предложенія -- ринуться съ храма), то же самое могъ бы сказать и Іуда. Слово въ слово. Обратить камни въ хлѣбы -- и насытить ими голодныхъ. И дальше. Преклониться передъ земнымъ (царствомъ міра сего), а, стало быть, признать и право на существованіе этого земного, и стремиться къ нему, и овладѣть этимъ земнымъ... Но, вѣдь, все это именно и есть завѣтная мысль всѣхъ тѣхъ, кто, уступая Небо его обитателямъ, ратуетъ за наше здѣшнее, земное счастье. Вѣдь, все это и будетъ тою, "текущею млекомъ и медомъ" землей, гдѣ камни -- хлѣбы, и тѣмъ "пескомъ морскимъ" потомства, руками котораго и должно было быть завоевано "царство міра сего"... Словомъ, все это и есть тѣ самые "завѣты!" древняго Бога Израиля, которые и были вѣхой его исторической жизни... И вотъ -- Духъ пустыни ставитъ ту же вѣху.
   Въ самомъ дѣлѣ: если Іуда и не былъ Духомъ пустыни (хотя и почему бы?), то ужъ во всякомъ случаѣ, какъ типичный іудей, Іуда несъ въ себѣ "завѣты" древняго Бога Израиля,-- Того Бога, Который "камни" пустыни превратилъ въ "хлѣбы" "земли Ханаанской" и заповѣдовалъ народу своему -- быть господиномъ земли. О томъ же, какъ видимъ, говоритъ въ двухъ своихъ "искушеніяхъ" и Духъ пустыни. Могу допустить, что и по третьему пункту искушающей программы Великаго Духа (совѣтъ Духа -- ринуться съ храма, т.-е. въ той или иной формѣ овладѣть душой вѣка и стать "властителемъ думъ" его, хотя бы и путемъ чуда,-- Моисей этимъ не брезгалъ,-- и потомъ толкнуть эту объединенную, живущую одной мыслію, массу къ той, или иной цѣли),-- могу допустить, что и въ этомъ сближаемые нами Іуда и Духъ пустыни могли бы, пожалуй, поладить. Хотя, съ другой стороны, предвидя (въ данномъ случаѣ, вполнѣ умѣстныя) возраженія о томъ, что это, между прочимъ, и значило бы -- стать зарисовывать Іуду, какъ носителя политическихъ замысловъ,-- ошибка, въ которой я укорялъ Гете,-- предвидя это, я съ неохотою дѣлаю это сближеніе, но и не бѣгу отъ него. Правда это -- Іуда не былъ политикомъ въ той формѣ, какимъ хотѣлъ его видѣть Гете: Іуда не мечталъ препоясать мечомъ Христа и еще меньше мечталъ Его видѣть царемъ Іудеи (и я говорилъ -- почему); но все это далеко еще не значитъ, чтобы тотъ же Іуда, не будучи революціонеромъ и агитаторомъ, т.-е. политикомъ въ тѣсномъ смыслѣ слова,-- чтобы онъ въ то же время былъ непремѣнно и всячески чуждъ какимъ бы то ни было взглядамъ о той, или иной формѣ государственности, т.-е. общности жизни,-- но только не какъ агитаторъ-политикъ, не какъ дѣятель, а какъ философъ -- мыслитель.
   И наконецъ. Сближая эти два образа -- Іуду и Духа пустыни,-- я ничуть не обязанъ сближать ихъ во всемъ, такъ какъ искушающія мысли Христа могли имѣть своимъ творцомъ и не только Іуду. Духъ пустыни, съ которымъ Христу пришлось побесѣдовать въ тѣ долгіе сорокъ дней Его созерцательной жизни, когда нѣмая пустыня дышала въ лицо Его неразгаданными тайнами міра,-- пустыня, то залитая ослѣпительнымъ свѣтомъ солнца -- этимъ "свѣтомъ разума", при которомъ все видно, но за которымъ -- куда еще больше не видно; то -- та же пустыня, но погруженная въ тьму ночи, когда не разсмотришь земли и земного, но зато -- открывается бездна вселенной -- и ужъ не знаніе (оно ушло вмѣстѣ съ свѣтомъ), а нѣчто иное -- то, не знающее себѣ опредѣленія и не укладывающееся въ тѣсную рамку слова вѣдѣніе властно вливается въ душу человѣка, и онъ, опережая событія, вперяетъ свой взоръ въ далекое будущее: въ такія минуты Великій Духъ пустыни могъ нашептать Богу-Человѣку немало своихъ искушающихъ мыслей, въ которыхъ Іуда ничуть не повиненъ...
   Но, и минуя даже всѣ эти соображенія о томъ, кто -- Іуда, или Духъ пустыни стоитъ за спиной искушенія, зовущаго къ чуду и порабощенію имъ воли человѣка,-- минуя эти соображенія, трудно и вообще отнестись къ этому третьему пункту искушающей программы Духа, Который или совсѣмъ не искушалъ этимъ совѣтомъ Христа,-- и тогда вопросъ рѣшается просто: сказанное -- ложно, или, обратно, Духъ искушалъ и звалъ Христа къ чуду, но тогда -- надо будетъ признать, что онъ достигъ цѣли (Онъ искусилъ), такъ какъ, если Христосъ и не ринулся съ "крыла храма", то все равно -- Онъ творилъ чудеса (или то, что таковымъ признавалось): исцѣлялъ больныхъ и увѣчныхъ, изгонялъ Духовъ и воскрешалъ даже мертвыхъ... Словомъ, въ вопросахъ о трехъ искушеніяхъ Духомъ пустыни Христа (особенно, по третьему пункту) надо быть осмотрительнымъ; тѣмъ болѣе, что ни Маркъ, ни даже Іоаннъ объ этомъ совсѣмъ не свидѣтельствуютъ,-- они объ искушеніи Христа Духомъ пустыни не знаютъ. Знаютъ о немъ, двое -- Матѳей и Лука...

------

   Вотъ факты, вотъ соображенія,-- и ихъ нельзя упускать изъ вида тому, кто вздумалъ бы вызвать изъ гроба эту двухъ-тысячелѣтнюю тѣнь, кто вздумалъ бы рисовать намъ не спину Іуды, а обернуть къ намъ лицо предателя.
   Какое, должно быть, оно страдальческое, блѣдное... Раскаленные страстью и отточенные, какъ лезвіе ножа, глаза этого страдальца-мыслителя, минуя всѣхъ (гордо-замкнутый въ себѣ самомъ человѣкъ этотъ рѣдко когда и видѣлъ кого), глаза эти созерцаютъ свое роковое рѣшеніе, свое неразрѣшимое: "быть, или не быть?"...
   О, безспорно,-- кричу и настаиваю на этомъ,-- Іуда любилъ Христа, и, очарованный обаяніемъ Его личности (обаяніемъ, которое трудно даже и представить себѣ намъ, людямъ, отошедшимъ на XIX слишкомъ столѣтій отъ "Человѣка Сего", музыкальное Слово Котораго мы и посейчасъ вотъ не можемъ читать и слышать безъ слезъ; но, вѣдь, Слово это, кочуя изъ устъ въ уста, утратило уже всю прелесть и силу подлинника,-- той, сразу покоряющей сердца людей, живой и пламенной рѣчи, которая лилась, когда-то, изъ первыхъ устъ),-- очарованный обаяніемъ этой личности, Іуда, носитель національной идеи Израиля, пропитанный мудростью "міра сего", въ концѣ-концовъ, неминуемо дѣлается отрицателемъ Слова Учителя. И вотъ раздираемый двумя противоположными чувствами,-- любовью къ Учителю и ненавистью къ Слову Его (и все это на фонѣ фанатизированной и прямо восточной страстности),-- Іуда задумываетъ и мучительно вынашиваетъ свой мрачный подвигъ служенія міру... Готовый ежеминутно пойти и предать и въ то же время готовый ежеминутно припасть и къ ногамъ Учителя, Іуда не знаетъ что дѣлать?.. И вотъ роковой случай съ "сосудомъ мура",-- случай, дающій поводъ Христу сказать свою жесткую фразу о "нищихъ",-- случай этотъ въ первый разъ рисуетъ Христа въ несимпатичномъ для глазъ Іуды свѣтѣ, и онъ (объ этомъ свидѣтельствуютъ Матѳей и Маркъ) тутъ же, не сходя съ мѣста, рѣшаетъ и дѣлаетъ свой роковой шагъ, словно торопясь и пользуясь этимъ минутнымъ чувствомъ озлобленія и негодованія, которое вошло въ него съ фразой Христа и вдругъ накренило чашу вѣсовъ -- и тяжесть рѣшенія "пойти и предать",-- тяжесть эта была взвѣшана...
   Іуда словно боялся, что упусти онъ этотъ моментъ, и потомъ онъ опять и опять, не въ силахъ будетъ рѣшиться, захваченный снова извѣстнымъ ему обаяніемъ рѣчи Учителя... Онъ, можетъ быть, не разъ и не два готовъ былъ пойти и предать; но сила любви къ "Человѣку Сему", но чары Слова Его накладывали всякій разъ на душу Іуды оковы, и онъ былъ не въ силахъ порвать ихъ... И вотъ, рѣшаясь сейчасъ, онъ спѣшитъ и не откладываетъ дѣла: онъ жжетъ корабли...
   И вотъ начинается эта ужасная пытка мрачнаго, какъ ночь, подвига... Да, надо было надѣть на себя подлую личину предателя, надо было итти и торговаться за цѣну... Какъ! неужели же только за "тридцать сребренниковъ?" Наивные люди способны повѣрить и въ это. Дѣло было не въ платѣ, конечно, и мотивы предательства симулированы были настолько умно и похоже на правду, что Іудѣ сумѣли повѣрить и тѣ (далеко не наивные люди!), кто въ немъ нуждался; и только потомъ, когда уже перестали нуждаться (онъ былъ ужъ использованъ) и желали порвать съ нимъ, третировали его, какъ человѣка грошовой подачки... Но, это было потомъ. Вѣдь, тѣмъ, кто бралъ Іуду въ свидѣтели, имъ были нужны краснорѣчивые и рѣзко-обличающіе факты противъ Христа, имъ нуженъ былъ умный и ловкій предатель и проходимца, способнаго продаться за "тридцать сребренниковъ" они бы и просто не взяли. Не такъ-то легко было взять имъ Того, Слово Котораго дошло уже до народа...
   Іоаннъ намъ свидѣтельствуетъ:
   ...произошла о Немъ распря въ народѣ. Нѣкоторые изъ нихъ хотѣли схватить Его; но никто не наложилъ на Него рукъ. Итакъ, служители возвратились къ первосвященникамъ и фарисеямъ, и сіи сказали имъ: "Для чего вы не привели Его?" Служители отвѣчали: "Никогда человѣкъ не говорилъ такъ, какъ Этотъ Человѣкъ". Фарисеи сказали имъ: "Неужели и вы прельстились? Увѣровалъ ли въ Него кто изъ начальниковъ или изъ фарисеевъ? Но этотъ народъ, невѣжда въ законѣ, проклятъ онъ"... (Глава 7, 43--49.)
   Но и не одинъ только народъ -- "невѣжда въ законѣ",-- нѣтъ, тотъ же Іоаннъ свидѣтельствуетъ такъ же и то, что "и изъ начальниковъ многіе увѣровали въ Него; но ради фарисеевъ не исповѣдовали, чтобы не быть отлученными отъ церкви"... (Глава 12, 42.). Словомъ, пропаганда ученія охватывала Іудею все больше и больше,-- и надо было на что-нибудь рѣшаться тому, кто гасилъ это пламя. Надо было, какъ-никакъ, а подорвать довѣріе массъ; надо было изобличить Іисуса во лжи и неправдѣ, въ фальсификаціи Его чудесъ, въ коварствѣ Его замысловъ. И кто же могъ быть лучшимъ свидѣтелемъ въ этомъ, какъ не одинъ изъ тѣхъ, кто съ Нимъ, а тѣмъ паче -- "одинъ изъ двѣнадцати"...
   И вотъ радость ихъ совершается: именно этотъ, никѣмъ нежданный "одинъ изъ двѣнадцати", самъ, какъ на ловца бѣжитъ звѣрь, идетъ къ нимъ и предлагаетъ услуги...
   Будь я художникъ, я нарисовалъ бы эту картину. Они -- довольные, радостные и втайнѣ презирающіе этого "одного изъ двѣнадцати"... Онъ -- мученикъ страшнаго подвига, съ худымъ блѣднымъ, безкровнымъ лицомъ, съ котораго свѣтятся угли сверкающихъ глазъ, горящихъ страданіемъ, но въ то же время и страхомъ -- что, вотъ-вотъ, его вдругъ поймутъ и не повѣрятъ ему; что, вотъ-вотъ, и онъ самъ не выдержитъ -- и маска предателя сразу спадетъ, и выйдетъ постыдная, гадкая сцена... Но, нѣтъ! тѣ тоже охвачены страстью, и не ихъ глазамъ ослѣпленныіхъ фанатиковъ разобраться въ искусномъ гримѣ Іуды...
   ...Но, вотъ, наконецъ, и канунъ Пасхи, и обособленный, нарочно для этого приготовленный, тайный покой у одного изъ негласныхъ послѣдователей Христа,-- покой, гдѣ и состоялась послѣдняя вечеря -- "Тайная Вечеря" Христа и "двѣнадцати"...
   Всѣ здѣсь.
   Вотъ- Петръ, этотъ, вѣчно забѣгающій впередъ, и въ словѣ, и въ дѣлѣ, порывистый, страстный сангвиникъ, который, "вмѣстивъ въ себя" Слово Учителя, не задумался, бросилъ жену и дѣтей, и ушелъ за Учителемъ. Онъ жадно ловитъ каждое Слово Христа, и первый всегда отвѣчаетъ Ему...
   Вотъ, Іоаннъ, любимецъ Христа, припадающій къ груди Его, ласково-вкрадчивый съ Учителемъ, влюбленный въ Учителя и отчужденно смотрящій на всѣхъ остальныхъ...
   Вотъ и Матѣей -- внимательный, вдумчивый, сосредоточенный и сдержанный, всегда только слушающій и рѣдко когда говорящій. Спокойные глаза его загораются иногда вдохновеніемъ, какъ это было съ нимъ и во время "нагорной проповѣди", когда онъ жадно впивался въ чудную музыку словъ, которая тогда вливалась въ него и потрясла его душу художника, и онъ потомъ лучше всѣхъ, какъ никто, запомнилъ эту импровизацію о блаженствахъ, и лучше всѣхъ вписалъ ее въ книгу свою... Вотъ и сейчасъ онъ -- весь слухъ и вниманіе...
   Вотъ и наивный Филиппъ, съ готовой сорваться съ устъ его дѣтской фразой: "Покажи намъ Отца, и довольно для насъ"...
   Вотъ и Ѳома -- всегда немножко разсѣѣнный и занятый чѣмъ-то своимъ, все что-то обдумывающій и ничему сразу не вѣрящій... Улыбка скептика, нѣтъ-нѣтъ, и скривитъ его ротъ...
   Всѣ здѣсь...
   Но ни Петръ, ни Матѣей, ни добродушный, но мужественный и въ словѣ, и въ дѣлѣ Ѳома, который въ критическую минуту не задумывался и былъ способенъ спокойно и просто сказать: "Чтожъ, пойдемъ и мы умремъ съ Нимъ..."; ни Іоаннъ даже -- никто не страшенъ Іудѣ. Онъ ихъ не видитъ... Іудѣ страшно одно: встрѣтить глаза Іисуса, глаза, которымъ,-- онъ зналъ это,-- открыто все... И больше всего страшны Іудѣ чары этого кроткаго голоса и проникающая въ душу всякаго непреодолимая сила этихъ простыхъ и сразу все выясняющихъ словъ... Да, ему, Іудѣ, сдѣлавшему уже свое страшное дѣло, предстояла сейчасъ длинная пытка этой послѣдней бесѣды...
   О чемъ и что Онъ станетъ сейчасъ говорить имъ?..
   Опять ли, въ красивыхъ, пророческихъ притчахъ предъ ними будетъ раскрыта картина судебъ всего міра... Или, кротко смотря имъ въ глаза, Учитель станетъ опять говорить имъ о нихъ же самихъ и не одно изъ этихъ молодыхъ и старыхъ лицъ вспыхнетъ вдругъ краской стыда... О, Ему все извѣстно!.. Или, какъ это чаще всего и бывало, безкровное и блѣдное, какъ мраморъ, лицо Учителя сразу вдругъ просвѣтлѣетъ, станетъ юнымъ, прекраснымъ, и Онъ имъ начнетъ говорить о любви къ ближнему, о счастьѣ страданія, о счастьѣ простить и забыть всѣмъ обиду, о радости любви даже къ врагу, о молитвѣ о немъ, о подставленной второй для удара щекѣ, о полнѣйшемъ забвеніи себя, о жертвѣ собой, о радости быть нищимъ, послѣднимъ, поруганнымъ, изгнаннымъ... И вдохновенная проповѣдь эта опять властно коснется ихъ душъ, и они всѣ опять повѣрятъ въ эту музыку словъ; и музыка эта станетъ вдругъ истиной, и всѣхъ ослѣпитъ ихъ свѣтомъ новой и непререкаемой правды... И на мигъ, пока будетъ звучать этотъ голосъ, повѣритъ во все это, вмѣстѣ съ другими, и онъ самъ, Іуда... А потомъ, когда смолкнутъ эти уста, и онъ, Іуда, очнется отъ чаръ этихъ словъ, онъ снова пойметъ горечь истины и возненавидитъ себя, свою слабость, и возненавидитъ Того, Кто былъ постоянной причиной ея...
   Іуда ждалъ. И вотъ происходитъ нѣчто совсѣмъ неожиданное. На тайной вечери разыгрывается странная и несуразная сцена, о которой одинъ только Лука (какъ не бывшій тамъ) не стыдится сказать, да и то только вскользь... Іоаннъ договариваетъ только конецъ этой сцены. Матѳей и Маркъ благоразумно умалчиваютъ.
   Между учениками вышелъ споръ о томъ, "кто изъ нихъ долженъ почитаться большимъ"... Споръ, настолько, надо думать, запальчивый, что Христосъ долженъ былъ препоясать себя полотенцемъ и омыть имъ всѣмъ ихъ грязныя ноги, чтобы этимъ униженіемъ Себя передъ ними погасить этотъ пожаръ вспыхнувшихъ вдругъ честолюбій... И это были тѣ самые, кто отказался отъ міра и воспринялъ Ученіе о радости "быть послѣднимъ"...
   И характерно, одинъ только Петръ запротестовалъ противъ Христа и Его намѣренія: "Тебѣ ли умывать мои ноги?" Но, и онъ сразу затихъ послѣ фразы Христа: "Если не умою тебя, не имѣешь части со Мною"...
   Іуда созерцалъ эту картину. Созерцалъ это полнѣйшее крушеніе Ученія Того, Кого онъ предалъ уже,-- и предалъ потому, что не вѣрилъ въ Ученье Его, и почиталъ его ненужнымъ и вреднымъ "міру сему", спасая который, онъ и принесъ въ жертву ему все, что онъ могъ принести... И, кто знаетъ, можетъ быть, страшная фраза Христа: "Что думаешь дѣлать, дѣлай скорѣй": кто знаетъ, можетъ быть, въ этихъ словахъ Его звучали скорбь и отчаяніе, и не о томъ только, что "одинъ изъ васъ предастъ Меня".

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   ...Потомъ, когда Онъ былъ уже преданъ и взятъ, Іудѣ суждено было увидѣть и доблестные подвиги "міра сего", который оскорблялъ и ругался надъ Нимъ, и билъ по лицу, и плевалъ на Него, и отдалъ Его на муки страшной смерти... Іуда видѣлъ это. Онъ видѣлъ эту вонючую, подлую толпу (для знакомства съ которой за историческими. справками ходить, конечно, не надо: отворите окно и взгляните на улицу),-- толпу, которую онъ спасалъ, во имя высшей правды, которой служилъ онъ... Онъ видѣлъ и "Человѣка Сего", эту воплощенную святость, которую онъ предалъ, во имя той же высшей правды...
   Онъ видѣлъ все это, и содрогался отъ ужаса, и... съ наслажденіемъ сунулъ шею въ мотокъ...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Іакова была драма Іуды Симонова Искаріота, предателя.

------

   Іисусъ былъ распятъ и умеръ. Охваченные ужасомъ "одиннадцать" ("двѣнадцатаго" не было,-- онъ былъ уже мертвъ), узнали и поняли о комъ говорилъ имъ Христосъ, сказавъ свою страшную фразу: "одинъ изъ васъ предастъ Меня". То былъ Іуда. И вотъ глаза всѣхъ жадно вперились въ прошлое этого "одного изъ двѣнадцати", ища въ этомъ прошломъ ключа и разгадки ужаснаго дѣла... И ничего не было въ прошломъ Іуды, даже для глазъ и ненавидящихъ и содрогающихся отъ ужаса "одиннадцати"... Да, въ жизни Іуды не было пятенъ. Не нашли ничего и въ его отношеніяхъ къ Христу... Только и вспомнили, что протестъ его противъ поступка женщины съ ея дорого стоющимъ мѵромъ, и его заботу о "нищихъ", интересы которыхъ Іуда отстаивалъ вслухъ... Но, вѣдь, въ этомъ были повинны и всѣ. Матѳей это помнилъ, что и не одинъ Іуда -- негодовали всѣ (негодовалъ и онъ самъ), всѣ говорили: "къ чему такая трата?" Вспомнилъ и Петръ, и съ его словъ Маркъ потомъ и вписалъ въ свою книгу: "Нѣкоторые же вознегодовали и говорили между собой: къ чему сія трата? Ибо можно было бы продать болѣе, чѣмъ за 300 динаріевъ и раздать нищимъ. И роптали на нее". Ропталъ и Іуда. Онъ даже ушелъ... Но, это было и все,-- все, что о немъ могли вспомнить. И не понимали всѣ, и удивлялись, и рѣшили: "въ Іуду вошелъ Сатана".
   

XLI.

   ...Но вотъ, наконецъ, пришла и зима...
   Подкралась она какъ-то сразу и такъ крикливо-эффектно, какъ я и не помню... Спросилъ своихъ стариковъ, няню, приказчика, Ивана Родіоновича, и тѣ тоже не помнятъ...
   Въ самомъ дѣлѣ, вчера была осень, плаксивая, грязная; шелъ дождь; гололедило... "я слышалъ, какъ ночью, подъ напорами вѣтpa, грузно громыхали деревья парка, перезванивая, словно костями, оледенѣлыми своими макушами. Было темно и, казалось, что вотъ здѣсь, за окномъ, въ этой тьмѣ кромѣшной, танцуютъ, сталкиваются, падаютъ и разсыпаются желтые скелеты, противно скаля зубастыя челюсти...
   
   ...И страшенъ ихъ танецъ, и бѣшенъ, и дикъ,
   И звякаютъ кости о кости...
   
   И такъ цѣлую ночь.
   Утромъ, когда я проснулся первымъ моимъ впечатлѣніемъ было -- матовые тона свѣта, которые легли по всей комнатѣ. То -- рефлектировалгь выпавшій снѣгъ...
   -- Зима!-- радостно вскочилъ я.
   Я потянулся къ окну, приподнялъ штору, да такъ и замеръ на мѣстѣ... Что это? Паркъ вырубленъ... Да, тамъ, гдѣ онъ былъ сплошь березовый, онъ весь приклонился, касаясь оледенѣлыми макушами до самой земли... Это была прихотливо разсосанная группа хрустальныхъ аpокъ, которыя искрились, вспыхивали и отливали на солнцѣ радугой яркихъ огней... Смотрѣть было больно. А посреди парка, на просторной полянѣ, гдѣ раньше высилась группа восьми березъ съ одного корня, тамъ разбѣгающіяся въ разныя стороны дуги стволовъ, съ дрожащими у самой земли хвостами макушъ, которыя искрились, вспыхивали, казались сейчасъ цѣлымъ фонтаномъ...
   Однѣ только осины и липы стояли прямыми, оледенѣлыми въ своихъ роскошныхъ парчевыхъ костюмахъ и только поскрипывали...
   И надъ всѣмъ этимъ -- бездонное, густо-лазурное небо...
   Но красота эта далась парку не даромъ: я тутъ же, изъ окна еще, примѣтилъ поломанныхъ пять-шесть березъ. Но ихъ оказалось больше. Онѣ портили эту картину, онѣ вносили въ нее напряженность (а что напpяженно, то и некрасиво уже, то развѣ только манерно). Я попросилъ ихъ сейчасъ же убрать. "вотъ -- цѣлый день не могу оторваться отъ этой картины...
   Саша, словно ребенокъ, носилась по парку, вскрикивала отъ восхищенія, трепала въ ладоши, и все просила всѣхъ "посмотрѣть"... Я смотрѣлъ -- и мнѣ было грустно. Чего? Не знаю. Но со мной и всегда такъ. Красота... Она всегда восхищаетъ меня; но въ то же время она превноситъ въ мое настроеніе всегда что-то безысходно грустное, до боли, до страданія, иногда и до ужаса... Особенно -- музыка. Можетъ быть, мнѣ завидно смотрѣть на эту гармонію, которая всегда во внѣ, и которой нѣтъ мѣста во мнѣ самомъ, и я всегда только зритель. Поэтому? Возможно. Вотъ и сейчасъ: я не умѣю войти въ эту картину, а она -- здѣсь, сбоку, кругомъ меня...
   Вонъ Саша,-- она, вѣдь, тоже смотритъ на эту картину; но она и картина, это -- одно цѣлое: онѣ дополняютъ и входятъ другъ въ друга... А я (и это сразу вдругъ чувствуется) я -- нѣтъ.
   Это, какъ у Лермонтова:
   
   Мракъ тѣни твоей только ляжетъ на ней,
   Отойдешь -- и заблещетъ она...
   
   Меня всегда это мучило. И я всегда чего-то пугаюсь, осматриваюсь и роюсь въ пыльныхъ кладовыхъ своей памяти...
   

XLII.

   ...Скучно. Вторыя сутки бушуетъ снѣжная буря. Дыханіе ея врывается въ трубы печей, и онѣ стонутъ и плачутъ...
   
   ...Мятель шумитъ и снѣгъ валитъ,
   Но сквозь шумъ вѣтра, дальній звонъ,
   Порой прорвавшійся, гудитъ --
   То отголосокъ похоронъ...
   
   Какъ это грустно, и какъ безысходно-тоскливо...
   Аккордъ этой строфы коснулся меня, и -- такъ стонетъ Эолова арфа подъ слабымъ дыханіемъ вѣтра -- душа моя встрепенулась и зароилась неясными, смутными образами... Меня охватило то особенное, знакомое мнѣ настроеніе, когда все какъ-то вдругъ затихаетъ въ тебѣ; все постороннее, чуждое, лишнее,-- все это словно уходитъ куда-то; и вотъ ты одинъ, самъ съ собой, никто и ничто не мѣшаетъ тебѣ (ты -- "царства дивнаго всесильный господинъ"...), и, неслышная уху, мелодія памяти поетъ тебѣ милую пѣсню о прошломъ...
   Я осторожно (словно боясь разорвать эту нѣжную дымку миражей) прокрался въ гостиную въ любимый свой уголокъ на диванѣ и, поуютнѣй усѣвшись, затихъ тамъ.
   Смеркалось. И все еще:
   
   Мятель шумитъ и снѣгъ валитъ...
   
   Въ домѣ тихо. Напротивъ меня, въ столовой (мнѣ это видно въ раскрытыя двери), горитъ лампадка; и нѣжно-розовый свѣтъ ея таетъ въ еще несгустившемся сумракѣ комнаты и, искрясь, ложится на золотую массивную ризу Спасителя, въ открытой книгѣ Котораго (Онъ держитъ въ рукахъ эту книгу) написано: "Придите ко Мнѣ всѣ труждающіе и обремененные, и Азъ упокою вы". А вверху потолка (отсюда мнѣ видно и это) неустойчиво, трепетно, движется кружокъ свѣта... Онъ вылился вверхъ изъ раструба лампадки; онъ не красилъ себя ея розоватымъ стекломъ; и вотъ все старается, словно раздвинуть и отпихнуть отъ себя эту настойчиво и со всѣхъ сторонъ его обступившую ложь...
   А за стѣнами дома (я слышу это):
   
   Мятель шумитъ и снѣгъ валитъ...
   
   Но что мнѣ въ томъ? Розоватое стекло моей памяти (милая лгунья!) раскрыло альбомъ моихъ милыхъ картинъ -- и я жадно листалъ уже эти страницы...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   ...Лѣтній вечеръ. Заря догораетъ. И вотъ кто-то поетъ (тамъ,-- за садомъ, тамъ,-- гдѣ блѣднѣетъ и гаснетъ заря). И эта тягучая, длинная пѣсня дрожью вливается въ грудь къ вамъ и тоскою, и болью сжимаетъ вамъ сердце... Эта пѣсня -- рыдающій стонъ объ утраченномъ счастьѣ, которое было когда-то, горѣло пожаромъ въ груди, а потомъ поблѣднѣло, погасло, какъ блѣднѣетъ и гаснетъ это вечернее небо...
   Когда это было? Не помню,-- давно...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   ...И вотъ -- тоже вечеръ, и та же заря, и тоже румяное небо. Но только холодное, зимнее, радужное, съ сверкающей яркой звѣздой... Морозно. Иней лежитъ на деревьяхъ. Мы (я, сестра и наша служанка Олена) стоимъ за угломъ нашего дома, какъ разъ у окна "средней комнаты", на твердомъ поскрипывающемъ настѣ сугроба. Олена намъ говоритъ что-то... Рука ея приподнята къ небу. Но, что и о чемъ говоритъ,-- я не помню. И хочется вспомнить мучительно, страстно... Словно въ этихъ забытыхъ мною словахъ когда-то, не помню -- о чемъ говорившей мнѣ дѣвушкѣ таится забытый отвѣтъ на что-то большое и важное. И вотъ -- я забылъ и не вспомню. И досадно... Я ясно помню и вижу всю эту картину. Вижу: небо, Олену,-- она стоитъ, какъ живая, съ веселымъ, смѣющимся личикомъ; рука ея поднята вверхъ; она говоритъ... Я вижу ея шевелящіяся губки: она говоритъ и сейчасъ, но тихо, безъ звука, и я не могу разсмотрѣть ея словъ...
   И какъ это грустно!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   ...Бархатистая лѣтняя ночь. Тихая, влажная; ни вѣтра, ни звука; одна синева. И вверху -- это сплошное, охваченное трепетомъ, кружево звѣздъ... Окна нашего дома освѣщены и настежъ открыты. У насъ гости: молодая, красивая тетя. Я никогда не видалъ ее раньше; не помню... И вотъ -- она сейчасъ уѣзжаетъ. У крыльца стоитъ четверня вороныхъ. А вотъ и она...
   -- Прощай!-- говоритъ мнѣ тихо нѣжный и милый голосъ... и ко мнѣ близко-близко наклоняется молочно-бѣлое личико тетки. Она цѣлуетъ меня. Моей щеки нѣжно касается шелковистая прядь ея русыхъ курчавыхъ волосъ... И я весь окруженъ ароматомъ ея стройной, склоненной фигуры.-- Прощай!..
   Сердце мое порывисто билось...
   Коляска мягко снимается съ мѣста, и въ свѣтѣ окна быстро мелькнуло блѣдное, милое личико... И вотъ -- опять только ночь, и я слышу рокотъ колесъ и мягкое похрускиваніе рессоръ коляски, все дальше и дальше уѣзжающей куда-то въ бархатистую синюю тьму...
   -- Вотъ -- мостикъ проѣхали...-- сказалъ кто-то сбоку.
   И все ушли, и я остался одинъ, совсѣмъ одинъ. Ночь мягко молчала; вверху трепетало бѣлое кружево звѣздъ; и далеко-далеко рокотали колеса коляски...
   Мнѣ было грустно; я словно что-то утратилъ...
   А потомъ,-- вскорѣ, зимой...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   ...Я (какъ это было давно!), неожиданно рано, до свѣта, проснулся въ своей теплой и мягкой кроваткѣ... Тихо было. Сбоку меня, нѣжно и вкрадчиво, ворковала затопленная нянею печь. Розоватая сѣтка свѣта выливалась изъ-подъ закрытой заслонки и трепетно двигалась по ковру и стѣнамъ... Нѣтъ-нѣтъ, и -- скрипнетъ вдругъ дверь прокрадется кто-то... И снова все тихо. Я зналъ: это домъ убирали. И я такъ любилъ это! Это былъ незнакомый, другой, волшебно-сказочный міръ, сотканный изъ тишины, шелеста, шопота, шороха... Это ласкало и въ то же время баюкало... Я лежалъ и не двигался въ теплой и мягкой кроваткѣ. Печь ворковала... И вотъ -- предо мною вдругъ встало это прекрасное, молочно-бѣлое личико тетки... Ея курчавые волосы, и вся она -- стройная, милая и ароматная... Ко мнѣ, словно подкралось и сразу вошло въ меня что-то совсѣмъ незнакомое, новое, мучительно-радостное... Я содрогнулся отъ счастья... И сразу вдругъ понялъ, какъ хороша, какъ невыразимо прекрасна она -- моя ароматная, милая тетя! И я понялъ вдругъ то, чего я не зналъ, о чемъ никогда и не думалъ доселѣ,-- я понялъ вдругъ то, что она -- женщина... молодая, прекрасная, русоволосая и ароматная... И мнѣ захотѣлось (не знаю -- зачѣмъ) цѣловать ея бѣлыя, милыя ручки; цѣловать ея волосы, ея румяныя губы, глаза... Мнѣ хотѣлось припасть къ ея маленькимъ ножкамъ, закрыть отъ счастья глаза и... Я прижался къ по душкѣ и заплакалъ отъ счастья...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   ...Весна. Утро. Бѣлокаменный городокъ бодро и весело несетъ золотые кресты своихъ колоколенъ къ высокому небу... Оно безоблачно, ясно. Внизу -- обрывъ (городокъ осѣлъ на скалѣ). Свинцовая масса рѣки, покрытая гривками пѣны, уноситъ послѣднія льдины... Ослѣпительно-ярко и, по-весеннему, нѣжно, тепло свѣтитъ солнце. И крыши предмѣстья, (тамъ,-- внизу, подъ обрывомъ) блестятъ и сверкаютъ... Въ поляхъ уже голо. И широкая лента позеленѣвшей дороги съ рядами корявыхъ ракитъ, зоветъ ужъ и тянетъ въ далекій, невѣдомый. путы.. "Пойдемъ вслѣдъ за нами, туда -- въ эту синюю даль"...-- говорятъ эти шеренга ракитъ и уходятъ все дальше и дальше...
   И надъ всѣмъ этимъ, радостно, бодро, звучитъ несмолкающій колоколъ:-- боммм... боммм... боммм...-- гулко, ударъ за ударомъ, роняются сверху могучіе, властные звуки...
   И стоишь, весь охваченный бодрой, кипучей волной этой вдругъ пробудившейся жизни, ликующимъ свѣтомъ, тепломъ и гордымъ паѳосомъ силы и торжествующей надежды на близкое счастье... И какъ вѣришь, какъ ждешь, и какъ, бывало, зовешь это близкое счастье!..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   ...Лѣто. Полдень. Все залито солнцемъ, и пугливыя тѣни ушли въ уголки и ютятся къ подножью предметовъ: имъ жарко. Эластично покачиваясь на мягкихъ рессорахъ, коляска спускается внизъ, къ мосту... Позади шумитъ городъ; но тамъ, за рѣкой, тишина и безмолвіе поля. И вотъ по настилу моста гулко стучатъ удары копытъ вашей тройки... Внизу, на бѣломъ сверкающемъ камнѣ, стоитъ молодая, красивая дѣвушка-прачка. Нецеремонно открывъ свои бѣлыя, стройныя ноги (о, тамъ, низу, подъ аркой моста, ихъ никто не увидитъ!), она, отдыхая, разсѣянно смотритъ на небо... Лучи солнца въ золото плавятъ ея роскошно-волнистые, короной положенные, рыжіе волосы; въ голубые глаза ея смотрится небо; рѣка отражаетъ ее... Но вотъ она вздрогнула: глаза ея встрѣтились съ вами. Она улыбается... Вы касаетесь вашей фуражки (отчего такъ дрожатъ ваши руки?). Красавица-прачка лукаво задорно киваетъ вамъ рыжей головкой и скрывается сразу за выступомъ берега... Вы ее никогда не увидите! Но, не все ли равно? Вы ее никогда не забудете...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   ...Нѣжно блѣдная, росная іюньская ночь. Она розовѣла на сѣверѣ и радужное крыло ея касалось востока. Это -- день дню подалъ руку. Мы у калитки сада. Липами пахло... Надъ заостренной макушей уснувшей березы сверкала и ярко лучилась Капелла...
   -- Прощай!-- говоритъ мнѣ гибкая, юная дѣвушка (о, какъ мы еще молоды!) и, вся приблизясь ко мнѣ, обнимаетъ меня и цѣлуетъ, и я близко-близко вижу это блѣдное, милое личико, на которомъ слегка отливаетъ румянецъ далекаго неба...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   ...Тѣсный и грязный номеръ гостиницы. За окномъ непогожая, темная ночь, морозно-дождливая, грязная, бурная... Какъ скучно! Надоѣдливо тикаютъ гдѣ-то часы. Тускло свѣтитъ свѣча, освѣщая (зачѣмъ?) эти пыльныя, грязныя стѣны; этотъ подлый рисунокъ обой; эти ненужныя, пыльныя шторы,-- всю эту грязную ветошь, которая давитъ, гнететъ васъ, мерзко пахнетъ, и одно прикосновеніе къ которой вызываетъ у васъ дрожь отвращенья... Я усталъ. Я хотѣлъ бы уснуть. Моя высокая, стройная спутница тоже устала, послѣ долгой и длинной дороги. Сейчасъ она убираетъ длинные, темные волосы... Я окликнулъ ее.
   -- Что, усталъ?-- говоритъ мнѣ она, и подходитъ ко мнѣ, и, присѣвъ и склонившись, шутя, закрываетъ меня этой темной гривой волосъ...
   Шелковистыя, темныя пряди скользятъ у меня по лицу и щекамъ и ласкаютъ, и нѣжатъ... И, сквозь эту роскошную сѣнь ароматныхъ волосъ, мнѣ, я вижу, кротко мерцаютъ сиреневые глаза моей спутницы. Блаженное чувство покоя коснулось меня...
   И вотъ: нѣтъ ужъ ни грязи, ни сора, ни мерзости этой, давившей меня, обстановки. О нѣтъ! Все это сразу омылось, очистилось и стало уютнымъ и_милымъ. И мнѣ захотѣлось вдругъ вѣрить, въ красивую сказку о томъ, что эти высокія, стройныя спутницы наши раньше были безгрешные жители Неба; но провинились тамъ въ чемъ-то -- и ихъ лишили ихъ крыльевъ и сослали на Землю, затѣмъ, чтобы здѣсь, среди грязи и пыли Земли, разливая довольство и счастье, онѣ заслужили бы вновь свои лучезарныя, бѣлыя крылья...
   ...Давно это было...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   ...Помню: стояла упорная, долгая засуха. Знойная душная ночь устало дремала. Но сонъ ея былъ безпокойный, тревожный: она, какъ больная, металась въ жару, затихала навремя; и снова, какъ стонъ, налеталъ на нее этотъ вѣющій засухой вѣтеръ,-- и макуши осинъ трепетали и дремотно бредили.. Дождя у неба молила ночь. Но далекое небо было безоблачно и беззаботно вязало свое серебристое кружево звѣздъ... Оно, какъ и всегда, безучастно-спокойно и холодно-кротко смотрѣло на землю...
   И вотъ (я неподвижно лежалъ на забытой въ саду копнѣ сѣна и слушалъ, какъ дремотно бредитъ и молится ночь) я такъ и вздрогнулъ... Холодная крупная капля дождя тяжело мнѣ упала въ лицо и разбилась на мелкіе брызги... "Откуда она?",-- невольно спросилъ я, и нескоро, не сразу я могъ разсмотрѣть въ густой синевѣ этой трепетной бездны торопливо и быстро куда-то бѣгущую тучку-малютку... Прозрачная и, почти совсѣмъ собой не темнящая звѣзды, она спѣшила куда-то уйти, и все роняла свои волоконца и таяла... Ее выпивала холодная, синяя бездна. Минута, другая -- и, на моихъ глазахъ, она умерла, растаяла въ безднѣ... Она умерла. А уроненная тучкой капля-слеза (о чемъ она плакала?) мочила глаза мнѣ и щеки... Но это были не теплыя слезы земли, нѣтъ,-- то были холодныя слезы далекаго неба...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   ...Серебристая майская ночь. Она вливалась къ намъ въ окна и ароматомъ, и свѣтомъ, и звукомъ... Все было: и соловьи нѣжно пѣли, и вкрадчиво, мягко свѣтила луна, и ароматныя вѣтки сирени глядѣли къ намъ въ окна... Розъ только вотъ не было,-- рано. Но не все ли равно? На бѣлоснѣжной подушкѣ, утопая въ темныхъ волнистыхъ кудряхъ предо мною покоилось розовое личико дѣвушки. Ея розовыя губки -- лепестки тѣхъ же розъ -- вспухли отъ поцѣлуевъ... Ея полузакрытые и полные нѣги глаза устало мерцали...
   -- Скажи мнѣ: ты счастлива? да? О, скажи же!-- молилъ я, цѣлуя ея безвольно-послушныя ручки...
   -- Да, счастлива... И какъ ты мнѣ близокъ! Совсѣмъ-совсѣмъ близокъ. Ну, какъ это? Ты вотъ сидишь; и далеко отъ меня; и, видишь, мнѣ надо тянуться рукой, чтобъ достать тебя... Да? А совсѣмъ и не надо тянуться: вѣдь, ты вотъ и здѣсь (она указала на грудь), ты и во мнѣ.
   "Я", "ты" -- все это какъ-то смѣшалось... Мнѣ вотъ даже не стыдно. Ты вотъ -- смотришь, и грудь у меня вотъ открыта... И пусть: мнѣ не стыдно. И сразу такъ сдѣлалось. Какъ это странно... Всегда такъ?
   Я слушалъ -- о, нѣтъ!-- я вдыхалъ эту музыку словъ...
   А потомъ... Какъ это сталось? Не знаю. Серебристая ночь эта скоро минула. Потекли эти сѣрые, скучные дни... О, бывало и такъ: и опять соловьи нѣжно пѣли, и благоухала сирень, расцвѣли даже розы... Но что въ нихъ? Грудь дѣвушки стала пустой, и я въ ней уже не былъ. Я сталъ ей далекимъ, чужимъ. И чтобъ достать до меня, ей и впрямь надо было тянуться... И не знаю: коротки ли у ней были руки? я ли ушелъ далеко?.. словомъ --
   
   Кто виноватъ -- у судьбы не допросишься,
   Да и не все ли равно?..
   
   Все это было и было, не знаю, зачѣмъ! И все это сразу пугливо умолкло подъ насыпью скромной могилки... Тамъ,-- у старой, осыпавшейся, бѣлой церковной ограды... О, да, и тебя тоже выпила жадная бездна. Ты тоже "тучка-малютка"... Какъ и она, ты тоже спѣшила куда-то уйти... И помню: случалось и ты тоже плакала. Но слезы твои были холодны: онѣ не согрѣвали, а только знобили мнѣ сердце... Да, это были холодныя капли тающей льдинки...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   ...Я очнулся.
   ...Крышка альбома неслышно захлопнулась...

------

   И вотъ: я опять на диванѣ, въ гостиной; одинъ...
   Темно уже стало. И розоватый свѣтъ лампадки,-- въ сумеркахъ, трепетно-блѣдный,-- теперь, когда сгустилась ночь, густо окрашивалъ комнату. А бѣловатый кружокъ вверху потолка все еще спорилъ, боролся за истинy, и все еще упрямо расталкивалъ эту? со всѣхъ сторонъ его обступившую, ложь... А за окномъ попрежнему
   
   Мятель шумитъ и снѣгъ валитъ...
   
   Темныя стекла оконъ (какъ мрачно за ними!) были покрыты мокрыми хлопьями снѣга, который таялъ, скользилъ по стеклу, и опять наросталъ... Скучно. Въ душѣ у меня тоскливо нылъ хватающій за сердце звонъ, и я зналъ (я помнилъ его):
   
   То -- отголосокъ похоронъ...
   
   А я не хотѣлъ хоронить. Я и такъ богатъ мертвецами: въ груди у меня цѣлое кладбище мыслей и чувствъ... Нѣтъ! Душа моя еще не насытилась свѣтомъ, тепломъ, и я опять (какъ пьяница тянется къ рюмкѣ) потянулся къ своимъ милымъ образамъ...
   ...И вотъ -- опять надо мной это лазурное, кроткое небо, которое дышитъ въ лицо мнѣ бодрящею свѣжестью лѣтняго утра. Крыльцо... знакомое крыльцо монастырской гостиницы, и на немъ...
   ...Но, что это? Сердце мое тревожно забилось: милый образъ невѣдомой дѣвушки, образъ, который я съ ранняго дѣтства берегъ, какъ святыню,-- образъ этотъ поблекъ вдругъ и выцвѣлъ, и я, неувѣренно, смутно, едва-едва могъ уловить его очертанія...
   ...Что это? Можетъ быть, просто устала фантазія?-- Нѣтъ! Я ясно (до иллюзіи полной реальности) видѣлъ крыльцо; его неровныя, вывѣтренныя и размытыя дождями ступени; видѣлъ милыя ножки, обутыя въ крохотныя, синія туфельки; подолъ синей клѣтчатой юбки; видѣлъ концы поперекъ-полосатаго пояса, они рябятъ, мелькаютъ въ глазахъ и слабо заносятся вѣтромъ... И дальше: я видѣлъ мягкій изгибъ этой темной косы на покатомъ плечѣ; бархатистый узоръ бѣло-снѣжной рубахи... Но милое, блѣдное личико, смотрѣвшее въ небо (оно словно скучало о немъ),-- оно вовсе смутно; оно расплывается, тонетъ въ неясныхъ контурахъ... Я напрягаюсь всмотрѣться въ него -- и оно оживаетъ и, отвернувшись отъ неба, смотритъ въ лицо мнѣ и добродушно, лукаво смѣется чему-то... И я узнаю это другое и мнѣ равно милое личико, такъ поразительно и такъ неожиданно похожее на свой первообразъ... To -- личико Саши...
   И вотъ -- мало-по-малу Саша встаетъ во весь ростъ и, обрамляя себя иной обстановкой, мѣняетъ позы, костюмы (чаще всего -- въ бѣломъ платьицѣ), и серія милыхъ картинъ капризно плыветъ предо мной и смѣняетъ картину картиной...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   ...Вотъ она гибко склонилась къ столу и слѣдитъ за какой-то козявкой... "Смотрите, смотрите: какая красивая" -- наивно, по-дѣтски восторженно зоветъ она зрителя и ищетъ найти въ немъ сочувствія. "Правда, красивая?"--молитъ она согласиться...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   ...Вотъ, перегнувшись вся, гибкая, стройная, и откинувъ назадъ свои чудно-курчавые волосы, она убираетъ ихъ гребнемъ и вся отражается въ зеркалѣ. И на лицѣ у нея, отъ волненья слегка заалѣвшемъ, сознанье своей красоты и стыдливость ("вонъ -- смотрятъ на насъ"...); а потомъ и лукавство: пусть, пусть, дескать, смотрятъ!..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   ...Вотъ, вся окруженная трепетно-зыбкими тѣнями ночи, съ мерцающей искрой пугливаго свѣта въ красиво приподнятой кверху рукѣ, она стоитъ неподвижно и гибко склонившись на ярко-зеленомъ коврикѣ залитой свѣтомъ травы и ищетъ во мракѣ пугливаго шороха: "Гдѣ ты? гдѣ ты?" -- шепчутъ уста блѣднолицей русалки...
   ...Вотъ, приподнявъ слегка руки, она быстро бѣгаетъ съ крыльца и, вдругъ наклонившись, спѣшитъ завязать тесьму развязавшейся туфельки... И я вижу сухую, тонкую щиколку крохотной ножки и краюшекъ полной и статной икры, и вижу потомъ, какъ вдругъ вспыхиваетъ блѣдное личико Саши (она замѣчаетъ вдругъ зрителя)... И вотъ она убѣгаетъ и, оглянувшись зачѣмъ-то назадъ и усмѣхнувшись чему-то, скрывается въ узкой калиткѣ, густо заросшей кустами цвѣтущей сирени...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Картина смѣняетъ картину.
   И волнуясь, и радуясь, и о чемъ-то жалѣя, я стараюсь раздвинуть эту фалангу милыхъ картинъ, и не могу оторваться отъ нихъ. Я силюсь вызвать другой образъ, но ступени крыльца (другого крыльца) упрямо ложатся подъ ножки сбѣгающей Саши... И опять: она наклонилась, вяжетъ тесьму своей туфельки, и чего-то краснѣя, чему-то смѣясь и зачѣмъ-то оглядываясь, убѣгаетъ въ калитку... И я вижу, какъ колышется неосторожно толкнутая вѣтка сирени...
   Сердце мое порывисто билось...
   Мнѣ было грустно. Мнѣ жаль было блѣднаго, милаго личика дѣвушки, красиво когда-то смотрѣвшей на небо. Я давно канонизировалъ ея чудный образъ; я молился ему. И всякій разъ, когда мнѣ тяжело становилось жить, я мысленно озирался на эту святость далекаго прошлаго -- и снова тянулся къ жизни... И вотъ мой храмъ опустѣлъ. Да, одна изъ страницъ (лучшихъ страницъ!) моей памяти вырвана...
   ...Но чудакъ я! О чемъ мнѣ жалѣть? Да и что я утратилъ?-- встрепенулся вдругъ я.-- Вѣдь, образъ этой невѣдомой дѣвушки живъ и со мной, онъ воплотился въ другой милый образъ, и по шаткимъ ступенямъ прошлаго (изъ міра дѣтскихъ грезъ) сбѣжалъ, разрывая красиво-лживую дымку миража, ко мнѣ и сталъ мнѣ доступенъ и близокъ, сталъ фактомъ... На что же ропщу я? То -- прошлое, какъ въ сказкѣ о "Потонувшемъ Колоколѣ",
   
   Коснулось слуха... голоса... и глазъ
   И нѣтъ ея, ушла, и ты со мною.
   Ты -- сказка...
   
   Такъ бредилъ когда-то Генрихъ литейщикъ, созерцая лицомъ къ лицу
   свой идеалъ, въ образѣ чудной, роскошноволосой Эльфы. И вотъ -- лицомъ къ лицу и со мной моя роскошноволосая, чудная Эльфа...
   Въ столовой скрипнула дверь...
   Кто-то вошелъ и внесъ лампу. Яркій свѣтъ ея жадно метнулся по комнатѣ и выпилъ розоватую дымку лампадки. Я оглянулся на бѣловатый кружокъ свѣта вверху потолка... Но его уже не было, онъ умеръ, онъ радостно слился съ роднымъ ему свѣтомъ... И не знаю я, врядъ ли онъ выигралъ въ этой побѣдѣ надъ розовой ложью: раньше, впотьмахъ, она была его фономъ, она оттѣняла его пуританскую, ничѣмъ неподкрашенную истину, и онъ жилъ, онъ боролся... И гдѣ онъ теперь, побѣдитель счастливый? Побѣда и весь успѣхъ его въ томъ, что онъ умеръ. Да, онъ не разгадалъ загадки сфинкса,-- и тотъ пожралъ его...
   Въ столовой готовили чай и шумѣ, я и посудой...
   Мелодично, пѣвуче звенѣли стаканы, и отрывисто, дребезжа, отвѣчали имъ блюдца. А вотъ, чему-то громко смѣясь, зазвенѣла упавшая ложка...
   -- Тише...-- сказалъ нѣжный голосъ.
   Я зналъ этотъ голосъ и хотѣлъ его слушать...
   Кто-то о чемъ-то спросилъ.
   -- Не надо; потомъ...-- донеслось изъ столовой.
   А вотъ и самоваръ затянулъ свою длинную пѣсню...
   И мало-по-малу состояніе полусна охватило меня... Все бы сидѣлъ такъ и слушалъ, и ощущалъ это неподвижно-тяжелое тѣло, которое стало словно чужимъ и ненужнымъ... А это, трепетно перебѣгающее по немъ пламя сознанія,-- оно, какъ огонекъ догорающей жженки, готово совсѣмъ уже погаснуть, и едва трепетало, и уже отрывалось... И вотъ только... (это все еще было нужно зачѣмъ-то) --
   
   Мятель шумитъ и снѣгъ валить...
   
   И не одно только это... На холстъ свѣта (косой полосой онъ входилъ и ко мнѣ) легла чья-то стройная тѣнь. И я зналъ, что тѣнь эта той самой дѣвушки, которая смотрѣла на небо (о, какое оно было синее!), а потомъ дѣвушка эта сбѣжала съ крыльца и у ней развязалась тесьма ея туфельки... Но дѣло не въ томъ, а въ томъ, что кто-то, бредя, назвалъ ее сказкой... Это -- неправда. она только пахнетъ сиpенью, вѣтка которой качалась, толкнутая Сашей... Дa, да, тѣмъ эта -- Саша. Она роскошноволосая Эльфа... Какъ это? Да!
   
             Я взметну ихъ -- ты за мной --
   Красный дымъ и шелкъ волной...
   Я ихъ брошу вдоль лица --
             Пламя, пламя безъ конца!..
   
   ...Нѣтъ, это Раутенделетъ такъ. У ней волосы -- пламя... У Саши -- нѣтъ; у ней золотистые, русые... она вонъ стоитъ и смѣется чему-то...
   Правда, свѣтъ лампы слегка золотилъ ея волосы и золотистою линіей чертилъ контуры ея красиваго тѣла...
   -- Вы спите?
   Я вздрогнулъ и сразу очнулся...
   -- А, кстати! Мнѣ васъ-то и нужно, роскошноволосая Эльфа! Скажите-ка мнѣ: зачѣмъ это вы убѣжали съ крыльца?..
   -- Такъ вы, значитъ, не спали? Но, вѣдь, я и побыла тамъ немножко... А что,-- я развѣ холодная? Я вышла послушать, какъ мятель...
   -- ...Шумитъ и снѣгъ валить?-- договорилъ я, поймавъ ея фразу.-- Знаю, знаю! Я не о томъ... Идите-ка, Эльфа, сюда!
   Я притянулъ ее ближе къ себѣ, усадилъ на диванѣ и разсказалъ ей подробно о томъ, какъ опустѣло крыльцо и какъ (блѣдное, милое личико невѣдомой дѣвушки теперь ужъ не смотритъ на небо...
   Саша внимательно слушала. Въ гостиной было темно -- настолько, что я не могъ уловить выраженія лица моей Эльфы. Я видѣлъ только, какъ волновалась ея молодая, упругая грудь... Волновался и я. Сухой спазмъ сжималъ мое горло и мѣшалъ говорить мнѣ. Близость Эльфы пьянила меня -- о, тѣмъ болѣе, что я уже видѣлъ и зналъ, что все можно... И я зналъ, что на это жгучее можно я имѣлъ уже право: я любилъ свою Эльфу. И въ тоже время я ни за что не рѣшился бъ сейчасъ схватить и унести эту милую ношу. О нѣтъ! Это вино слишкомъ хмельно. Оно пригодится, можетъ, и послѣ, потомъ... Но когда же потомъ? Не знаю. Мое завтра... оно немножко пугаетъ меня; и (сказать ли?) я мало вѣрю въ него... Но что для меня несомнѣнно, такъ это то, что рано, поздно, а только моей будетъ эта высокая, стройная дѣвушка, съ ея роскошью чудно-курчавыхъ волосъ, съ ея лукаво-смѣющимся личикомъ и этимъ античнымъ, скульптурнымъ тѣломъ...
   ...И слушай, глухая Судьба: устами неумиравшаго сфинкса ты загадала загадку и мнѣ; и я посильно, конечно, отвѣчу,-- долженъ буду отвѣтить. Но, слушай: что хочешь... Ты можешь меня и пожрать, мой прожорливый гурманъ (знаю: ты "жертвъ искупительныхъ просишь"...),-- что хочешь, но только этой красивой страницы моей личной жизни я тебѣ не отдамъ! Не нынче-завтра,-- а я эту страницу впишу...
   

XLIII.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   -- Да... Такъ вотъ какъ все это сталось. Не правда ли, какъ все это странно?-- говорилъ я, уже сидя за чайнымъ столомъ и заканчивая свою сказку-быль о запустѣвшемъ крыльцѣ. Когда я пріѣхалъ сюда и вдругъ васъ увидѣлъ, первое впечатлѣніе этого разительнаго сходства было такъ неожиданно, что я едва не вскрикнулъ... И я тогда же подумалъ, что живи мы съ вами въ средніе вѣка, т.-е. нѣсколько столѣтій назадъ, я бы донесъ на васъ, куда слѣдуетъ, и васъ бы сожгли на кострѣ. Вы смѣетесь? Напрасно. Тогда люди были умнѣй: вѣрили въ вѣдьмъ и сжигали ихъ на кострахъ. И, знаете, исключительная, кричащая красота (ну, вотъ какъ ваша; вѣдь, вы, Саша, очень красивы, вы -- красавица!) --красота эта была однимъ изъ вѣрныхъ признаковъ того, что женщина -- вѣдьма. А тутъ еще и другія улики... Въ самомъ же дѣлѣ, мнѣ. вотъ сейчасъ... сколько? двадцать семь лѣтъ; а на крыльцѣ я васъ видѣлъ -- мнѣ было лѣтъ десять. Назадъ тому значите семнадцать ужъ лѣтъ. Вамъ сколько?
   -- Мнѣ двадцать одинъ.
   -- Ну, вотъ! А вамъ должно быть ужъ подъ сорокъ... Вотъ, вамъ и улика. Непремѣнно бъ сожгли! Я въ этомъ увѣренъ. И я бы самъ и костеръ поджигалъ...
   Саша смѣялась. Но въ лицѣ- у нея (я не переставалъ его наблюдать) было сейчасъ что-то новое. Курчавая эта головка о чемъ-то смекала... Но что особенно рѣзко мѣняло его, такъ это -- глаза Саши. Въ нихъ сейчасъ не сквозило ужъ то, раньше, часто мной наблюдаемое, особенное освѣщеніе загадочно непроницаемой ясности, которая, какъ прибрежная рябь мелкой воды, сразу -- и кажетъ вамъ дно, и въ то же самое время мѣшаетъ его разсмотрѣть, одѣвая прозрачнымъ и лживо гнутымъ стекломъ мелкоструйной воды эту, казалось бы, и вовсе къ вамъ близкую, мелкую, и всеже вамъ никогда вполнѣ недоступную тайну, такъ заманчиво яснаго и такъ близко сквозящаго дна...
   Говорятъ, что такъ смотрятъ русалки. Вѣроятно. И вотъ, именно этого-то русалочнаго выраженія въ глазахъ Саши сейчасъ и не было. Обратно -- глаза эти стали глубоки, и не лучились уже и не мерцали, а бархатисто нѣжно голубили. Они не сулили уже ничего; они даже не звали; они откровенно и просто, безъ словъ, говорили: "если хочешь -- иди къ намъ, и мы приголубимъ тебя и согрѣемъ; мы разскажемъ тебѣ нашу простую, нехитрую тайну, и ты уже знаешь ее -- да, мы любимъ тебя, и -- давно"... Но, бывало и такъ, что глаза эти вдругъ загорались пытливымъ вопросомъ: "ну, а ты?-- вопрошали они:-- ты-то насъ любишь? Если любишь -- зачѣмъ ты молчишь и не скажешь, что любишь? А если нѣтъ -- такъ, зачѣмъ же ты намъ разсказалъ о какомъ-то крыльцѣ и какой-то тамъ дѣвушкѣ? О, можетъ быть, ее ты и любишь?" -- ревниво вдругъ загорались эти глаза... Но, это бывало порывомъ. Мигъ -- и глаза Саши вдругъ погасали и тупились, и виновато просили простить ихъ, забыть ихъ упрекъ и не помнить вины ихъ...
   -- Валентинъ Николаевичъ!
   -- Что?
   -- И вы, потомъ, послѣ... Вы никогда не видали ее, эту дѣвушку?-- спросила вдругъ Саша.
   Она, видимо, и сама не ожидала, что спроситъ (вопросъ этотъ вырвался). Саша смутилась, и блѣдныя щеки ея слабо вспыхнули...
   -- Какъ: не видалъ? Я вотъ, вижу ее и сейчасъ. Она вотъ, только (не знаю -- зачѣмъ) смѣнила костюмъ. И съ тѣхъ поръ, какъ я видѣлъ ее на крыльцѣ, я ее въ этомъ костюмѣ теперь никогда ужъ не вижу. Скажите, куда вы дѣвали и эту вашу синюю юбку, и эту рубаху, поясъ, и эти милыя синія туфельки? Все это такъ шло къ вамъ...
   -- Вы, вотъ, всегда такъ!
   -- О, нѣтъ; я -- серьезно. Скажите: вы скоро поѣдете въ городъ?
   -- На-дняхъ. А зачѣмъ вамъ?
   -- А вотъ. Я разскажу вамъ подробно -- и какъ, и что; а вы тамъ закажите этотъ костюмъ. Вотъ, только развѣ рисунокъ узоровъ для вашей рубахи... Ну, да это -- потомъ. Я напишу знакомому художнику -- Сагану, онъ намъ поможетъ и вышлетъ. А пока: вы закажите просто бѣлую рубаху и синюю юбку. Синія туфельки... Здѣсь то же такихъ не найдемъ мы. Я выпишу вамъ...
   -- Не надо! Зачѣмъ это?-- не соглашалась и спорила Саша; но ея вдругъ просвѣтлѣвшее личико и бархатистый взглядъ ея кротко мерцающихъ глазъ говорили иное...
   -- А затѣмъ, что крыльцо уже пусто. На немъ уже нѣтъ этой дѣвушки.
   Она ужъ не смотритъ на небо. Она (я самъ это видѣлъ) сбѣжала съ крыльца и, завязавъ тесьму развязавшейся туфельки, скрылась въ калиткѣ (вы помните это?), за кустами сирени... Сирень эта, помню, цвѣла; и, помню, она неосторожно толкнула плечомъ одну вѣтку -- и вѣтка эта долго качалась... Я сорвалъ эту вѣтку. И еслибъ вы знали, какъ она пахла... Но, все же -- крыльцо то съ тѣхъ поръ уже пусто. Правда: я вижу стройную фигуру дѣвушки, въ синей, клѣтчатой юбкѣ и бѣлой рубахѣ; вижу рябящій въ глазахъ ея поясъ; край крохотной туфельки; вижу даже мягкій изгибъ ея темной косы на плечѣ у нея,-- но, и только. Красивую головку кто-то унесъ. Ея нѣтъ. И вотъ: я хочу, чтобы тотъ, кто унесъ эту курчавую головку, съ блѣднымъ, приподнятымъ личикомъ къ небу, я хочу, чтобъ онъ, кстати, забралъ и все остальное...
   

XLIV.

   Я дурно спалъ въ эту ночь...
   Мнѣ снилось блѣдное личико Саши, и я, сухо и зло, упрекалъ ее въ томъ, что она отняла у меня милый мнѣ образъ невѣдомой дѣвушки... Саша молчала и только смотрѣла на меня большими, испуганными глазами -- и я не могъ выносить этихъ глазъ, и просыпался...
   Но, и проснувшись, мнѣ все, почему-то, казалось, что близко, какъ разъ надо мной, въ мезанинѣ (тамъ помѣщалссь Саша), кто-то плачетъ тихонько, уткнувшись въ подушку... Я ничего не слыхалъ (тихо было), и мнѣ это только казалось, и я гналъ эту мысль и старался не видѣть этой склоненной въ подушку фигуры... Но, нѣтъ! Мнѣ ее освѣщала лампадка (я зналъ: она всю ночь горѣла у Саши), и ея розоватая ложь разливалась по комнатѣ, и я не могъ отвязаться отъ гибко положенной женской фигуры, покрытой бѣлой простыней, которая, мелко драпируя ея стройное тѣло, плотно всю облегала ее. Я видѣлъ курчавую гриву волосъ на спинѣ (она такъ выдѣлялась на бѣломъ); слегка открытыя плечи, -- они тихо вздрагивали...
   ...О чемъ она плачетъ?
   -- Но, вѣдь, ничего этого нѣтъ!-- говорилъ самъ себѣ я.-- Все это вздоръ. Саша спитъ...
   И, стараясь развлечься, я курилъ и глядѣлъ на смутно бѣлѣющія тѣни окна, за которымъ (все еще не унималась она) --
   
   Метель шумитъ и снѣгъ валить...
   

XLV.

   ...Прошло уже два дня, какъ Саша уѣхала въ городъ, и въ домѣ скучно и пусто... Мнѣ онъ казался большой, пустой рамой, лишенной привычной картины...
   -- Вечеромъ нынче пріѣдетъ,-- сказала мнѣ няня.-- За ней ужъ уѣхали. Съ "вечернимъ", съ "десятичасовымъ" пріѣдетъ... А что,-- соскучился, видно?
   -- Да, скучно.
   -- Что тамъ!-- сердобольно вздохнула старуха.-- Одинъ... To, хоть (не ко мнѣ, старой, смѣнтть!), не скажетъ чего, такъ -- на глазахъ повертится...
   -- Правда, правда, няня: хоть на глазахъ повертится...
   -- Я, батюшка, зря не скажу. (Она помолчала.) -- И поглядѣтъ на что есть: хороша...
   -- Хороша!-- отозвался и я, словно, эхо.
   -- Аль, приглянулась?-- добродушно усмѣхнулась старуха.
   -- А тебѣ, няня, знать надо и это?
   -- Чего тамъ, батюшка, знать! Не слѣпая, чай,-- вижу. И та то, шкода, а? Сама давешь рада! Такъ и ютится... (Старуха вздохнула.) -- Гдѣ жъ тебѣ, батюшка, вытерпѣть! Дѣло живое... А ты, батюшка, чтобъ ни случилось, помни одно: сирота она,-- зря ее не обидь... Ну, ну! Я не буду!-- замахала старуха руками.-- Знаю я: ты не такой... Не кинешь...-- сказала она, уходя.
   Я остался одинъ.
   Обрывки няниной рѣчи стучали мнѣ въ грудь...
   Мнѣ все вспоминалось: "И та-то, шкода, а? Сама давешь рада!"... И потомъ, это великолѣпное: "Гдѣ жъ тебѣ вытерпѣтъ!"... Какъ все это эпически-просто и дѣтски наивно... "Дѣло живое"... Конечно. И это мудрое добродушіе старости не лукавитъ, не рядится и не прячется за фарисейскій пуризмъ разныхъ нельзя, а смѣло и просто глядитъ въ глаза истинѣ; не бѣжитъ отъ нея и не сторонится, а добродушно прощаетъ впередъ, говоря это милое: "гдѣ жъ тебѣ!" -- А добродушная укоризна эта: "и та то шкода, а?" здѣсь, мало того, что прощаютъ впередъ,-- здѣсь, съ материнской улыбкой, смотрятъ любовно на провинившуюся въ чемъ-то предъ ними курчавую головку и, ласково укоряя ее, въ то же время и сами любуются ею, созерцая съ улыбкой ея граціозный и милый грѣхъ возраста...
   Мудрая и добрая старуха ты, моя старая няня!..
   Я восхищался ею, и жалѣлъ, что ничего не сказалъ ей, и далъ ей уйти, не расцѣловавъ ея старческихъ устъ...
   ..."Сирота она,-- зря ее не обидь"...-- говорили мнѣ эти уста. О, будь покойна, няня; не бойся. Курчавая головка "шкоды" дорога такъ же и мнѣ. Я "зря" ее не обижу. А пока (я, вѣдь, не знаю, когда я обижу "не зря"),-- пока -- пусть она "хоть на глазахъ повертится"... А то, вотъ: нѣтъ этой курчавой головки "шкоды" -- и скучно...
   

XLVI.

   ...За окнами дома, кутаясь въ сѣрыя тучи, дремалъ тихій денекъ. Стояла оттепель. И какой былъ кругомъ затишокъ и покой... Я очень люблю эти скромные будни зимы, когда все, словно, дремлетъ; все неподвижно; плачутъ о чемъ-то деревья; и влажная, низкая пелена тучъ закрываетъ туманомъ лазурную и вѣчно холодную бездну неба. Въ такіе деньки всегда незамѣтно и тихо подкрадется вечеръ, и смотришь -- сквозь сѣрыя тучи, стыдливо проступитъ вдругъ нѣжный румянецъ заката, отольетъ даже слабо на югъ, и такъ же стыдливо погаснетъ. И снова все сѣро. И о чемъ-то ужъ грустно задумались зимнія сумерки. А темно-свинцовое небо спускается ниже и ниже къ землѣ, и уже касается снѣжной равнины... Вы отвлеклись на минуту, -- а за окномъ уже ночь...

-----

   Я пождалъ, пока стыдливый румянецъ заката погаснетъ подъ темной вуалью задумчивыхъ сумерекъ,-- одѣлся и вышелъ. Было тихо, тепло. Низкое небо дышало оттепелью,-- и влажный снѣгъ осѣдалъ и хрустѣлъ подъ ногами. Протоптанныя дорожки къ "людской", въ поварскую и ледникъ потемнѣли отъ грязи: по нимъ, словно, прокралась весна... А намокшія деревья сада (отчего они казались чернѣй) все еще тихо грустили о чемъ-то и плакали...
   Пахло дымкомъ. Это -- изъ лѣса: тамъ жгли уголь.
   Меня потянуло въ лѣсъ -- къ угольщикамъ...
   Проходя мимо конюшни, я замедлилъ шаги. Поили лошадей, и гнутый цыбаръ колодца, скрипя, накренялся все ниже и ниже, засматривая, словно, въ щель сруба... открытыя настежь ворота конюшни дымились тепломъ. "вотъ, въ черномъ квадратѣ воротъ, зарисовывается красивая голова сѣрой лошади и, гордо неся свою стройную, гибкую шею, красавица-кобыла проситъ поводъ у рядомъ съ ней идущаго конюха, и -- вмѣстѣ съ нимъ -- выбѣгаетъ наружу...
   -- О-гой!-- кричитъ тотъ, и лошадь и онъ быстро несутся къ колодцу...
   -- Дай сюда!-- говорю я.
   Мнѣ хочется полюбоваться кобылой.
   И вотъ, роняя внизъ эти стрѣлы красиво-очерченныхъ ногъ и давая глазамъ слегка нагорбленную линію стройной спины, красавица-кобыла, давно уже привыкшая къ выводкѣ, умѣло кажетъ свой профиль, она неподвижна, и только раструбъ ея нервно-подвижнаго уха слегка настороженъ ко мнѣ, да черный, выпуклый глазъ ея, нѣтъ-нѣтъ и скосится пугливо на близко, сбоку, стоящаго зрителя...
   -- Бери!-- говорю я -- и конюхъ и лошадь срываются съ мѣста.
   Сказавъ мимоходомъ одному изъ попавшихся мнѣ на глаза конюшонку, "Васильевичy", чтобы за мной пахали въ лѣсъ ("(Опять въ воугольщикамъ?" -- спросилъ меня черномазый курносый мальчуга.-- Нѣтъ къ угольщикамъ.-- "Да, вѣдь это -- ха... все равно... хо...-- захохоталъ онъ),-- я свернулъ мимо амбаровъ и пошелъ по дорогѣ къ лѣсу...
   Я припоздалъ.
   Изъ-подъ темной вуали задумчивыхъ сумерокъ прищурясь, смотрѣли ужъ темныя очи... Они еще слабо мерцали; но, я ужъ зналъ, что бархатистая тѣнь этихъ глазъ скоро станетъ совсѣмъ непроглядной. Эти сѣрые, скромные съ виду деньки всегда выбираютъ въ подруги себѣ черноглазыхъ и смуглыхъ красавицъ. И оттого-то,-- всегда это такъ,-- рядомъ съ сѣрымъ денькомъ, вы непремѣнно увидите темную ночь... И я очень люблю эти милыя пары,-- люблю этихъ сѣренькихъ, скромныхъ мужей; но, еще больше,-- ихъ черноглазыхъ и смуглыхъ подругъ...
   Ночь захватила меня еще до лѣсу. Все потонуло во мракѣ. Смутно бѣлѣя, скользила дорога у меня подъ ногами... Звенящая темнота окружала со всѣхъ сторонъ. Я остановился -- прислушался... Далеко въ полѣ, стороной, по проселку, ѣхалъ кто-то: шуршали сани, изрѣдка стуча по ухабамъ, дороги; покрикивалъ кто-то на лошадь; говорилъ даже кто-то... И странно, и жутко, и хорошо было стоять въ этомъ мракѣ! Кругомъ -- никого. Одна бездна...
   Я опять зашагалъ...
   Неожиданно, изъ-подъ земли словно, выростала вдругъ круглая шапка вѣшки-ракиты и неслышно, какъ призракъ, шла мимо... А вотъ, съ той и другой стороны, меня обступилъ хороводъ темныхъ тѣней... Я вошелъ въ лѣсъ. И странно: подъ сѣнью его стало сразу свѣтлѣй. Группы деревьевъ пошли мнѣ навстрѣчу, а съ боковъ -- заходили впередъ...Тихо было въ лѣсу. И слышно было, какъ плачутъ деревья, роняя на снѣгъ свои холодныя слезы. Пахло влажной корой, талымъ снѣгомъ и гарью...
   Дорога гнулась между деревьевъ и уходила въ глубь лѣса. Мелькнулъ огонекъ, и -- по мѣрѣ того, какъ я приближался -- онъ разгорался въ костеръ и отливалъ уже заревомъ по лѣсу... Блѣдныя тѣни деревьевъ мягко и нѣжно легли на слегка розовѣвшій снѣгъ...
   Я подходилъ къ гнѣзду угольщиковъ.
   Полянка, на которой ютились угольщики, окруженная угрюмо-задумчивыми стѣнами густо, со всѣхъ сторонъ, обступившаго лѣса, была притоптана и сплошь черная отъ угольной пыли. Пыль эта слегка вуалировала снѣгъ и онъ, какъ розсыпь черныхъ алмазовъ, сверкалъ и лучился, вспыхивая подъ свѣтомъ потрескивающаго и никогда не угасающаго костра черной поляны. Красиво-округленныя кучи "заложенныхъ" угольныхъ "ямъ" правильно -- треугольникомъ -- легли на поляну и курчаво дымились...
   Картина была фантастичная. Лѣсъ; глушь; потрескивающій яркій костеръ; сквозныя, трепетныя тѣни деревьевъ; курчавые дымки... И среди этихъ тѣней, дымковъ, въ свѣтѣ костра -- два уродливыхъ Гнома. Низкорослые, рыжіе. Одинъ -- сутулый, съ уродливо-короткими, кривыми ногами. Другой -- съ острой, калмыцкой бородкой и втянутыми кверху углами глазъ (что тоже придавало ему видъ инородца). Оба грязные и черные отъ угольной пыли, съ лопатами въ черныхъ рукахъ, они оба, и впрямь, были похожи на Гномовъ, вышедшихъ ночью изъ черной дыры своей угрюмой землянки, которая казалась дырой-входомъ въ подземное царство.
   Я заглянулъ въ эту землянку-дыру. Въ аршинъ глубины, съ двумя земляными постелями-лавками, покрытыми дубовой листвой и мятой соломой, вся она была не больше квадратной сажени. Навозный шалашъ, почернѣвшій отъ угля, осѣнялъ эту яму, лазъ въ которую на ночь глушился пукомъ соломы. Таково было жилье этихъ Гномовъ. И это такъ -- на всю зиму...
   Мы поздоровались.
   -- Ну, какъ вы тутъ?
   -- Дышимъ...-- задребезжалъ зычно тонкій и непріятно-пискливый голосъ косоглазаго Гнома.
   -- Ништо! Копаемся...-- подтвердилъ и сутулый, странно, какъ клапанъ, открывая свой ротъ и съ усиліемъ выталкивая оттуда каждое слово...
   -- Теперь, вотъ -- тепло...-- задребезжалъ косоглазый.-- Теперь -- ничаво. А то -- морозъ изымалъ все. Землякъ мой безъ бабы соскучился: не съ кѣмъ, баитъ, погрѣться...-- и онъ присѣлъ вдругъ на корточки и, растянувъ въ двѣ морщинки-черточки косые глаза, залился долгимъ смѣшкомъ, часто-часто отбивая это визгливое-дребезжащее -- хи-и-и-и-и...
   -- Ну, будетъ табѣ, домовой! (...о-гой!-- отозвалось въ лѣсу).-- Табѣ бы брехать все!-- огрызнулся сутулый.
   -- А что,-- вѣдь, и правда: безъ бабъ, поди скучно?-- спросилъ я.
   -- Вотъ табѣ!-- согласился со мной косоглазый.-- Какъ: не скучно? Потужишь... У насъ, это, знаешь ты, всей деревней (съ двора на дворъ) по угольной части. Земля -- песокъ. Ну, и всѣ: кто куда. Толкнешься, часомъ, въ деревню -- однѣ бабы. Ну, такъ: кто придя -- сразу, братъ, видно. Баба-то -- чортъ-чортомъ! Такъ ужъ и знаютъ: мужъ на побывку пришелъ, дескать,-- бабу залапалъ. Ну, а какъ побѣлѣла она, стало, это -- ушелъ онъ...
   -- Но, зачѣмъ же вы такъ? Развѣ, нельзя искупаться?-- спросилъ я.-- Вѣдь, это жъ нетрудно.
   -- Вотъ пуше! Пора тамъ... Тутъ кабы дорваться! И насъ, нешто, отмоешь? Ты глянь: хороши мы? Невзначай, такъ-то, глянетъ иной (опричь -- на ночь) -- обомретъ: сатана!-- и косоглазый опять, часто-часто, отбилъ это визгливое -- хи-и-и-и-и...
   Однимъ хорошо,-- похвалился сутулый:-- отъ блохъ! Не прилюбили: чахнуть отъ воуголя... Вошь -- та не боится: та терпѣливѣй...
   Мы примолкли.
   Пламя костра потрескивало и жадно лизало воздухъ... А курчавые дымки угольныхъ "ямъ", быстро-быстро, какъ змѣйки, ползли и ползли вверхъ...
   Сутулый Гномъ взялъ жбанъ и узкой, черной отъ угля, тропинкой пошелъ въ лѣсъ.
   -- Куда это онъ?
   -- А за водой. Родникъ здѣсь -- въ оврагѣ...
   И мы опять помолчали.
   -- И не скучно вамъ здѣсь?-- спросилъ я.
   -- Нѣтъ. Мы привычны.
   -- Ну, а вотъ, въ глухія, бурныя ночи (бываютъ такія), какъ -- не жутко?
   -- Чаво: жутко? Извѣстно: лѣсъ... Вотъ, волки онамедни навѣдались -- выли въ оврагѣ. А намъ -- что? Повыли -- ушли. Мы имъ не нужны. Чаво: жутко? Вотъ, только, сказать: лѣшій не любитъ насъ,-- это?..
   -- Почему же не любитъ?
   -- Боится: лѣсъ весь на воуголъ вызжемъ. Онъ и сумлѣвается. Все -- норовитъ помѣтить намъ. Не доглядишь, такъ-то, часомъ, заснешь,-- онъ и ну табѣ гадить! Боишься, пуще: ямы раскутаетъ (хлопочетъ это, чтобы огонь расщенился...). Не хватись -- онъ-те вразъ все сожжетъ! Дурасливъ...
   -- А ты когда-нибудь видѣлъ его?
   -- Не доводилось -- ни разу. Старики наши -- тѣ, баютъ, видали. Не поопасится какъ онъ -- ну, и зазрятъ... Онъ, вѣдь, совѣстливый: все трафитъ такъ, чтобы его не видали. Скучаетъ онъ этимъ. Ужъ больно, баютъ, плюгавъ онъ -- чахлый, облѣзлый... Вотъ, онъ и совѣстится. Опричь -- бабъ. Не любитъ, чтобъ гадили имъ: обижается. Стало, хорошъ! Поди, не лучше меня, вотъ...-- сострилъ Гномъ, и опять глаза его сузились и растянулись въ двѣ черточки, а непріятный смѣшокъ задребезжалъ по лѣсу...
   ...О, да!-- брезгливо поежился я:-- поди, и не лучше...
   -- Но, слушай,-- сказалъ я:-- неужели жъ вы, такъ-таки, никогда и не моетесь?
   -- Хе... Ты опять за свое! Да ты-таки глянь...-- и онъ вскатилъ рукава полушубка и растегнулъ воротъ рубахи:-- и руки, и грудь были черны, какъ уголь.-- Ну, что? Гдѣ тутъ отмыть! Неотмоешь. Ину, вотъ, пору работа, бываетъ, какъ перемежится -- и дома, мѣсяцъ-другой, проболтаешься такъ и то: мой, не мой -- не отмоешь! А такъ: не вовсе, чтобъ черный, а посѣрѣешь, быдто... (Онъ усмѣхнулся.) -- Про насъ, вотъ, баютъ, что мы -- ублюдки отъ Лѣшаго. Сказываютъ люди: за то, чтобъ работа, къ примѣру, спорилась, да чтобъ онъ не мѣшалъ намъ,-- за это, быдто (кто, къ примѣру, стакнется съ нимъ) бабу свою ему на ночь даемъ мы. А онъ, баютъ, падокъ на это. Я-то, скажемъ, здѣсь воуголь жгу; а онъ скинется (мной ли, кѣмъ ли) пойдетъ и бабу провѣдаетъ. Та, скажемъ, и знать не знаетъ, а--"мужъ дескать"... А тамъ: глядь, и -- брюхата она (отъ него, то-есть, отъ Лѣшаго). Болтаютъ такъ. Кто знаетъ?.. Имъ, и правда... Меня, вонъ, и дома "лѣсовикомъ" окрестили. Такъ всѣ и кличутъ. А я, вишь ты, нагульный у матери: отецъ мой тоже воугольщикомъ хаживалъ; ну, а мать, сказываютъ, мной безъ него забрюхатила... отъ Лѣшаго, баютъ. Кто знаетъ? Имъ, и правда, поди?..-- и опять по лѣсу задребезжало это зычное: хи-и-и-и-и...
   Чувство гадливости, жалости, страха даже (того мистическаго яда, который всѣ мы носимъ въ себѣ) охватило меня, когда я смотрѣлъ на этого, присѣвшаго на корточки и противно-визгливо смѣющагося человѣка-Гнома, вскормленнаго пескомъ и углемъ, и очень возможно -- серьезно вѣрующаго въ то, что отецъ его -- Лѣшій...
   Го-го-го -- го-о-о...-- раскатилось вдругъ по лѣсу...
   И я, и Гномъ -- оба мы вздрогнули отъ неожиданности.
   -- Вишь ты, сова...-- сказалъ тихо Гномъ -- и недовѣрчиво покосился на лѣсъ.-- А, можетъ, и онъ это -- Лѣшій -- хохочетъ? Онъ, вѣдь, слухменый...
   -- А ты боишься его?
   -- А то нѣтъ! Боюсь. А ты?
   -- Я -- нѣтъ. Да и -- кого? Его нѣтъ.
   -- Чаво?-- переспросилъ онъ, не вѣря тому, что онъ слышалъ.
   -- Его нѣтъ,-- повторилъ я.
   -- Кого?
   -- Лѣшаго.
   Гномъ удивленно вперился въ меня своими острыми, косыми, посверкивающими, какъ искорки, глазами -- и отвернулся, буркнувъ тихо:-- Скажетъ!-- Но, видимо, тутъ же рѣшивъ, что я это -- такъ только, въ шутку, онъ добавилъ:-- Какъ не бояться! На то онъ и Лѣшій...
   Разговоръ оборвался.
   -- Во... ѣдетъ кто-то,-- насторожился вдругъ Гномъ.
   Я прислушался. Тихо было въ лѣсу -- и все же, не сразу я могъ уловить глухо ко мнѣ добѣгавшіе звуки конскаго топота...
   -- Да, ѣдутъ. За мной это.
   -- Я сразу учуялъ: въ батьку задался -- слухменый...
   Между деревьевъ мелькнула красивая фигура сѣрой лошади -- и на поляну къ намъ, гордо ступая подъ тонкою сѣткой, въѣхала моя любимица -- давешняя красавица -- кобыла, запряженная въ бѣговыя санки.
   Кучеръ,-- широкобородый, русый Сергѣй -- осмотрѣлся и хотѣлъ повернуть лошадь...
   -- Не туда!.-- крикнулъ Гномъ:-- тамъ лошадь засадишь. Держи мимо ямы. Во-во!-- и желая помочу онъ торопливо шагнулъ къ лошади...
   Но та, завидя его отсѣла назадъ и -- задыбилась... Глаза и красиво-настороженное тѣло животнаго -- все это выражало одинъ сплошной ужасъ...
   -- Аль, не по нраву пришелся я -- а? О-то!-- крикнулъ Гномъ и, весь изогнувшись и накоршунивъ черныя лапы-pyки, онъ угрожающе двинулся къ лошади...
   Та фыркнула и задрожала...
   -- Перестань!-- вмѣшался я.-- Ты ее напугаешь: она понесетъ...
   Гномъ взвизгнулъ, отсѣлъ какъ-то внизъ и, вдругъ, превратившись въ какой-то лохматый, шуршащій клубокъ, покатился вдоль по полянѣ, мимо меня, въ лѣсъ, и скрылся, скатившись въ лощину...
   -- То-то, лѣшій-то!-- возмутился Сергѣй.-- Садитесь -- сказалъ онъ, едва справляясь съ напуганной лошадью, которая дрожала и озиралась назадъ.-- То-то, лѣшій! И какъ это вы, Валентинъ Миколаичъ, дивлюсь я къ нимъ ходите только! Ночь...
   -- Ну, и -- что же?
   -- Какъ, батюшка, что?" Да нешто это -- люди!
   -- А ты думаешь: кто же?
   -- Да оборотни. Другой-то съ нимъ -- тотъ все еще будто, такъ люди; а этотъ... Вы не слыхали? Онъ и рожденъ-то, болтаютъ, отъ Лѣшаго. Оборотень самый и есть. На него и глянуть-то -- душу воротитъ: чортъ-чортомъ (не помянись онъ!). Видали вы лошадь-то, а? Ее не обманешь: сразу учуетъ..
   Онъ продолжалъ говорить и еще, но -- что и о чемъ, я не помню. Я не слушалъ. Я все еще не могъ оторваться отъ созерцанія этой картины,-- этихъ, поставленныхъ другъ противъ друга, человѣка и лошади...
   ...Да,-- думалось мнѣ:-- колоритно! Красота и изысканность формъ нарядной и чистоплотной лошади; и, рядомъ съ ней -- безобразіе, ужасъ и грязь того, кто названъ царемъ и господиномъ земли,-- того, кого зовутъ человѣкомъ... Все это не ново, конечно; все это старо, избито, извѣстно и переизвѣстно. И если это сейчасъ и метнулось въ глаза, такъ это потому только такъ, что обстановка и краски были эффектны:-- ночь; лѣсъ; дымки этихъ угольныхъ "ямъ"; человѣкъ, въ видѣ Гнома; красавица лошадь, и -- ея красиво-изваянный ужасъ... Словомъ: нова декорація, а картина... картина все та же. И она уже такъ приглядѣлась, и мы ужъ такъ свыклись и сжились съ этой картиной, и такъ научились спокойно и запросто быть бокъ-о-бокъ съ ней, и даже не знать и не видѣть ее, что, для того, чтобы заставить насъ быть ея зрителемъ,-- для этого надо по-новому и поэффектнѣй ее декорировать. Иначе -- мы просто пройдемъ и не замѣтимъ ее. Наши нервы давно притупились: и просто голодный-и озвѣрѣлый видъ человѣка -- это насъ уже не тревожитъ. Этотъ "просто-голодный",-- онъ намъ наскучилъ и даже пріѣлся. Но, освѣтите его вы бенгальскимъ огнемъ -- и мы отзовемся, мы покоримся эффекту, и нервы наши застонутъ... О, какъ же! Вѣдь, это уже будетъ не "просто-голодный", а--красиво голодный, красиво-несчастный, красиво-озвѣрѣлый, красиво-раздавленный... И вы всмотритесь и вдумайтесь:-- артисты, художники, музыканты даже, поэты,-- вѣдь, всѣ они только и дѣлаютъ, что рисуютъ, поютъ, кладутъ на ноты, описываютъ, изваяваютъ и воспѣваютъ этого "красиво-голоднаго"; а мы всѣ -- смотримъ, читаемъ и слушаемъ (чаще всего -- послѣ хорошаго обѣда) красоту этого голода, и волнуемся, плачемъ и аплодируемъ, а иногда -- и критикуемъ, и дѣлаемъ даже указанія этимъ мастерамъ своего дѣла на тотъ, или иной изъянъ ихъ работы: на неполноту и нереальность ими воспѣтыхъ и на роялѣ разыгранныхъ стоновъ и воплей "красиво-голоднаго". О, да: наши нервы такъ утонченны, наши вкусы такъ филигранно-изысканы и требовательны, что мы не хотимъ и не выносимъ натяжекъ и фальши,-- нѣтъ, мы ищемъ и алчемъ полной иллюзіи... И дайте вы намъ эту полноту иллюзіи -- и мы не станемъ скупиться на плату: мы наградимъ васъ безсмертьемъ и славой. И пускай тамъ болтаетъ иной декламаторъ, что все это, дескать,-- "мѣдь звенящая, кимвалъ бряцающій",-- пускай! Мы знаемъ, что знаемъ... Знаемъ мы какова это -- "мѣдь" (не золото ли?), и каковы это -- "кимвалы"... Набалованный слухъ нашихъ геніевъ знаетъ всю сладость мелодіи этихъ "кимваловъ бряцаюшихъ"... Но, зато (имъ не жаль и платить!): какъ у нихъ подлинно, живо, реально рыдаетъ и стонетъ этотъ "красиво-голодный"! Душа сотрясается...
   ...Въ римскихъ циркахъ,-- вспомнилось мнѣ (о, наши нервы тогда были не такъ еще сложны,-- тогда старались красиво убить "красиво-голоднаго". И, къ слову сказать -- этотъ "красиво-голодный" былъ на высотѣ своего положенія: онъ мало того, что и самъ былъ большимъ поклонникомъ пластики,-- онъ былъ и джентльменомъ въ истинномъ смыслѣ этого слова -- да,-- онъ сотрудничалъ и самъ въ этомъ "красивомъ" его убиваніи -- и, умирая, старался принять "красивую" позу, чтобы не оскорбить изысканную впечатлительность утонченнаго зрителя... Но, все это было давно. Все это стало далекою былью. И современный зритель (онъ сталъ теперь альтрюистомъ),-- онъ ужъ не пластики хочетъ отъ современнаго "мастера" -- артиста, поэта, художника -- нѣтъ, -- альтрюистъ, зритель любитъ жалѣть, сострадать и умиляться отъ жалости... Но, бѣда въ томъ, что постоянный объектъ его филигранныхъ ощущеній, "красиво-голодный" -- куда поотсталъ отъ своего классическаго праотца: онъ еще не доросъ до сложнаго пониманія красотъ сожалѣній и состраданій -- и ужъ не сотрудничаетъ болѣе въ дѣлахъ этой сложной эстетики. И оттого-то такъ трудно и работать современному генію. Правда, онъ -- "царь". Но, онъ -- одинъ. Толпа, и особенно -- "чернь тупая" (а она-то, къ слову сказать, и есть матеріалъ его "высокихъ думъ", онъ здѣсь и вербуетъ свои фаланги "красиво-голодныхъ"),-- она, эта "чернь", всегда готова гаерскй "плюнуть" на тотъ "алтарь" (ропщетъ поэтъ), гдѣ,
   
                                           ...огонь горитъ,
   И въ дѣтской рѣзвости колеблетъ твой треножникъ...
   
   ...О, великіе маги искусства! повѣрьте, мнѣ и самому, право, какъ-то неловко сопоставлять васъ съ режиссерами римскаго цирка; а -- между тѣмъ... Знаю, знаю: ваши жертвы безкровны, да и сама арена ваша -- всего только міръ "видѣній", которыя "смѣняются" предъ вами "въ волшебной мглѣ"... Все такъ. Но, шила въ мѣшкѣ не утаишь. Наводняя арену вашего "мечтательнаго міра" фалангами "красиво-голодныхъ", вы въ то же время болѣе, чѣмъ скупы на антипода этого "красиво-голоднаго" -- "некрасиво-сытаго". Знаю, знаю: вы не разъ и не два рисовали намъ "героевъ нашего времени" въ которыхъ вы -- съ вашихъ же словъ -- давали "портретъ, составленный изъ пороковъ всего нашего поколѣнія" (экая откровенность, подумаешь!). И все же -- всѣ эти Печорины, Рудины, Базаровы,-- все это -- джентльмены съ ногъ до головы, и не только "красиво", но даже и эффектно-сытые. И не одни только эти, но, и внуки и правнуки этихъ "героевъ" (ихъ трудно вспомнить и трудно назвать, такъ какъ они родились подъ руками плохихъ мастеровъ -- и едва-едва подмалеваны, а то и просто эскизно сдѣланы),-- такъ вотъ: даже и эти -- всѣ они, болѣе или менѣе искусно задрапированы въ складки плаща Гамлета, и вопросъ объ ихъ "некрасивой сытости" покрытъ флеромъ темныхъ угловъ задняго плана картины... А, между тѣмъ фигура "некрасиво-сытаго" -- она,-- какъ въ свое время, фигура Фауста,-- давно ужъ стучитъ въ нашу дверь...
   ...И знаете ли -- что? Некрасивая эта сытость наша,-- сытость съ Ганнибаловой клятвой на устахъ, во имя голоднаго (помните, у Тургенева?), и -- съ хлѣбомъ того же голоднаго въ своемъ собственномъ желудкѣ,-- это и есть та библейская "Лѣнь вѣка", которая покрываетъ насъ всѣхъ... И никакая сила ума и таланта, ни наше слово, ни наше дѣло,-- ничто не въ силахъ согнать съ нашихъ лицъ этой тѣни... Это -- какъ кровь на рукахъ леди Макбетъ. Вы помните: она этой крови не смыла...
   ...Итакъ: задача нашего вѣка; это -- что же?-- научиться "красиво" ѣсть что ли?-- Да. "до тѣхъ поръ пока мы будемъ красиво говорить мыслить и чувствовать, но поступать "некрасиво", т.-е. пока мы будемъ эффектно клясться клятвами Ганнибала, во имя голоднаго, и въ то же время -- неэффектно поѣдать хлѣбъ того же голоднаго,-- до тѣхъ поръ, густая "тѣнь вѣка сего" будетъ лежать на насъ всѣхъ, и мы не найдемъ, да и не можемъ найти въ этомъ мракѢ просвѣта. И для насъ вопросъ о "некрасивой сытости" нашей -- не моральный вопросъ (какъ это мы до сихъ поръ истолковывали), нѣтъ,-- это вопросъ чисто біологическій, шкурный вопросъ, насъ непосредственно и лично касающійся, такъ какъ пора же, наконецъ, понять намъ, что всѣ мы, красиво клянущіеся и некрасиво кушающіе,-- мы просто вымираемъ, какъ стая шакаловъ, какъ хищники, время которыхъ прошло. Въ длинной исторіи приспособленія къ намъ даннымъ условіямъ жизни, хищникъ давнымъ-давно сыгралъ свою роль, онъ ужъ сказалъ свое слово и изжилъ свой моментъ. И вотъ: мы -- послѣдніе представители этого вымирающаго типа и живые анахронизмы нашего времени,-- мы не хотимъ признать горькой истины, что:
   
   Вы еще не въ могилѣ, вы живы,
   Но для дѣла вы мертвы давно;
   Суждены вамъ благіе порывы,
   Но свершить ничего не дано...
   
   ...Нѣтъ мы не хотимъ согласиться. Мы жадно цѣпляемся за нашу догорающую въ насъ способность -- жить, и, во чтобы то ни стало, силимся раздуть это бѣдное пламя... Мы судорожно напрягаемъ всю нашу нервную силу и жадно хватаемся, то -- за истины нашей науки то -- за правду нашихъ религіи то -- за красоту нашихъ искусствъ... Но, все эти попытки наши такъ или иначе застраховать себя,-- они не реализируются къ намъ нужныя цѣнности. Нѣтъ -- и наши науки и наши религіи и наши искусства,-- все это, какъ стовратныя Фивы, ведутъ насъ къ давно уже разгаданной нами загадкѣ Сфинкса -- къ вымиранію, къ смерти... "какъ мы тамъ ни усложняй и не расцвѣчивай и не освѣщай пустоту и безцвѣтность и мракъ нашей жизни -- она убѣгаетъ отъ насъ несмотря на весь паѳосъ нашихъ усилій. Мы видимъ: трясина, которую мы судорожно и жадно гатимъ у себя подъ ногами -- она pазступается, она засасываетъ насъ со всѣми нашими картинами книгами дворцами машинами симфонiями, мраморами -- этими нашими мыслями, чувствами, знаніями, которыя клокочатъ, трепещатъ въ насъ -- трупахъ... Да: тѣнь страшной фразы:--"Мене, мене, текел, упарсин" -- она покрываетъ всѣхъ насъ, словно саваномъ...

-----

   -- Экось, несетъ какъ! Разорваться готова... Шали!-- послышалось сбоку ворчанье Сергѣя, который все еще никакъ не могъ успокоить напуганную, нервную лошадь...
   Я вздрогнулъ -- очнулся,-- и въ ту же минуту страница незримой и мною читаемой книги,-- въ которую я за послѣднее время такъ жадно, мучительно и такъ почти испуганно вчитывался,-- страница эта словно захлопнулась и словно покрылась картиной, меня обступившей вдругъ ночи...
   Мы выѣзжали изъ лѣса... И -- что это?-- видно было, свѣтло... Я осмотрѣлся. Луна свѣтила на небѣ, туманнымъ пятномъ выступая на фотѣ сплошной и теперь уже сквозной и куда-то сбѣгающей наволочи... Мѣстами, она разрывалась, и въ эти прорѣхи мерцали, урывками, звѣзды!-- и, глядя на нихъ, мнѣ начинало казаться, что пелена этихъ тучъ неподвижна, и что, ныряя въ косматыхъ туманахъ, по небу бѣгутъ быстро звѣзды... Казалось и такъ,-- что и тучи, и звѣзды бѣжали навстрѣчу другъ другу... И -- курьезно -- можно было и произвольно располагать ихъ движеніемъ -- и онѣ -- какъ хотите -- бѣжали и вмѣстѣ, и порознь...
   Хороводы блѣдныхъ тѣней мягко скользили по снѣжной равнинѣ; а косые, кочующіе столпы свѣта (онъ вырывался въ прорѣхи разорванныхъ тучъ),-- они касались земли, и зажигали искрами снѣгъ... А вонъ -- далеко въ полѣ,-- тамъ, гдѣ, надъ горизонтомъ легла полоса проглянувшаго, чистаго неба,-- тамъ былъ другой, свѣтлый и радостный міръ темно-синяго неба, мерцающихъ звѣздъ, серебристыхъ снѣговъ и луннаго свѣта...
   ...Туда бы!
   Я взялъ у Сергѣя возжи и -- отдалъ ихъ лошади...
   Рысакъ такъ и рванулся впередъ, и -- наддавъ разъ и другой -- упруго, толчками срывая всякій разъ легкія сани, понесся, какъ птица, паруся надъ собой легкую, тонкую сѣтку... Дышать было трудно. Мы, словно, падали, въ это пространство безбрежной равнины снѣговъ; косматыхъ, бѣлыхъ тумановъ; синѣющихъ горизонтовъ; трепетныхъ тѣней; косыхъ столповъ свѣта; ползучихъ овражковъ и перелѣсковъ, которые -- то, вдругъ, раступались и городили собою полянки,-- то отступали назадъ и высылали къ дорогѣ чету уныло понурыхъ березъ,-- то опять, взрасыпную, бѣжали къ дорогѣ и -- тянулись къ намъ лапами темныхъ, корявыхъ вѣтвей, и -- смотришь -- опять разбѣгались привольно по снѣжной равнинѣ и толпились въ кружки и вели хороводы; и только вонъ, дубъ-одиночка стоитъ въ сторонѣ это всѣхъ, задумчивый, важный, склонившись къ овражку -- куда, вслѣдъ за ними, шаловливо сбѣгали и темные кустики...
   А лошадь-птица неслась и неслась все впередъ...
   Но, вотъ, наконецъ, мы и здѣсь -- въ царствѣ яснаго, синяго неба, луны, звѣздъ и дѣвственно-бѣлыхъ снѣговъ, отливающихъ искрами радужныхъ блестковъ...
   Хорошо!..
   Я задержалъ утомленную лошадь,-- она дымилась подъ сѣткой,-- и отдалъ возжи Сергѣю. Лошадь пошла ровнымъ шагомъ. Въ груди у меня порывисто трепетало сердце, а легкая хмель быстраго бѣга пріятно туманила голову... Хорошо!..
   Я осмотрѣлся кругомъ...
   И опять: красота этой ночи мнѣ подсказала безъ словъ, что не все еще плохо, что жизнь -- многообразна, сложна и разлита всюду, и что красота, т.-е.-- зримое счастье,-- оно есть, оно близко... Что надо только сумѣть войти въ этотъ міръ и занять въ немъ свое, не чужое, а тебѣ отведенное мѣсто, и тогда -- "и звѣзды, и небо, и тучи толпой"; и эти снѣга; и эти на нихъ упавшія -- тѣни; и твои ошущенія, и мысли, и чувства твои:-- все замкнется въ гармонію цѣльной картины. Но надо помнить, что въ этой общей гармоніи нѣтъ мѣста ни "красиво-голодному", ни его антиподу -- "некрасиво-упитанному". И что, пока они есть, никто, несмотря ни на какія усилія воли, ни на какую красоту и утонченность мыслей и чувствъ,-- никто не найдетъ себѣ мѣста на фонѣ этой картины и будетъ ея диссонансомъ. Это -- декретъ Неба, и въ этомъ декретѣ Космоса -- "весь законъ и всѣ пророки". И все остальное -- ничто передъ этимъ. И разъ этого нѣтъ -- нѣтъ ничего, такъ какъ въ этомъ декретѣ conditio sine qua non существованія всего существующаго. И внѣ этого -- все -- стонъ, ужасъ и скрежетъ зубовный, не жизнь, а -- судорога жизни, т.-е. смерть, вымираніе...
   И опять во мнѣ заныла страшная фраза пророка:-- "Мене, мене, текел, упарсин".-- И нужна была новая бѣшеная скачка, и новое ускоренное сердцебіеніе, и новая хмель, чтобы заглушить въ себѣ ноющую боль этой страшной -- саваномъ смерти насъ всѣхъ покрывающей -- фразы...

-----

   -- Ну, и люты жъ вы ѣздить, Валентинъ Миколаичъ!-- пенялъ мнѣ
   Сергѣй, у крыльца дома, беря изъ рукъ моихъ возжи.-- Вѣдь, это, батюшка, только на этой кобылѣ такъ можно: у ней силы (въ часъ молвить) конца и края нѣтъ,-- затяжная... А доведись на другой, да пошли ее такъ-то, она бы сразу отъѣздилась...
   Я оглянулся на лошадь. Она дымилась подъ сѣткой и, нервно переступая ногами, плясала въ оглобляхъ, осѣдала задомъ и все порывалась впередъ...
   Я подошелъ и погладилъ ея красиво-оскаленную, мокрую голову, и, потянувшись къ ней ближе, не утерпѣлъ -- поцѣловалъ ея выпуклый глазъ, теплый и влажный. Она пригнулась по мнѣ и, расширивъ тонкія ноздри, принюхалась -- кто, дескать, это?-- и, узнавъ, фамиліарно толкнула меня,-- марая мое пальто взмыленной пѣной подъ тонкой уздечкой,-- въ плечо...
   Я постоялъ на крыльцѣ, невольно любуясь и на эту красавицу лошадь, и на эту красавицу ночь, съ ея брилліантами вспыхивающихъ, дрожащихъ и переливающихся блестковъ (и тамъ -- высоко, въ небѣ, и здѣсь -- на землѣ),-- и не сразу ушелъ домой, все еще не рѣшаясь разстаться со всѣмъ этимъ. Тѣмъ болѣе, что я уже зналъ (у крыльца не видно было слѣдовъ полоза), что Саши все еще не было...
   Да: жаль было уйти. Какъ чудно мерцали это большія, яркія зимнія звѣзды! Порой,-- сквозь стекло набѣгающихъ отъ холода слезъ,-- лучи ихъ вдругъ удлинялись, и острыми иглами, едва-едва, не касались земли.
   ...Одно только,-- невольно вздохнулъ я:-- Саши все еще не было. Я хотѣлъ ужъ итти, какъ изъ-за угла конюшни, неожиданно вдругъ показалась широко раскинутая тройка заиндевѣлыхъ вороныхъ -- и къ крыльцу дома, визжа полозьями по снѣгу, подкатили ковровыя сани...
   -- Наконецъ-то!-- говорилъ я, встрѣчая на крыльцѣ свою милую гостью.-- Я истомился безъ васъ... и -- неожиданно и для себя -- я потянулся вдругъ къ ней и поцѣловалъ ея холодное, вѣющее морозомъ личико...
   Она ничего не сказала и только взглянула... Но, глаза ея были особенные, большіе -- такіе, какими смотритъ женщина, когда она любить и позволяетъ любить... Я зналъ эти глаза -- и въ груди у меня захолонуло отъ счастья...
   

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

XLVII.

   Мартъ мѣсяцъ. Волнующая близость весны чувствуется сразу во всемъ: она глядитъ съ слегка уже посинѣвшаго неба, которое стало и выше, и глубже; смѣется, задорно сверкая, въ капляхъ оттаявшихъ крышъ; и "степью лазурною цѣпью жемчужною" плыветъ куда-то въ этой грядѣ облаковъ... Эта замарашка Сандрильена шаловливо прошла уже по бѣлоснѣжнымъ дорогамъ зимы и наслѣдила по нимъ своими грязными ножками. И, мало того, кое-гдѣ по овражкамъ синѣютъ уже ея лукавые лужицы-глазки: это значитъ, что ложки уже "захлебнулись" -- и дорога стала опасной...
   И эта близость весны меня волнуетъ и радуетъ. И въ то же время, какъ это ни странно, мнѣ жаль, мучительно жаль прожитой зимы. Я никогда не былъ такъ счастливъ. И мнѣ кажется, что другой такой же зимы никогда ужъ не будетъ...
   И какъ она быстро мелькнула, эта зима...
   Обособленный отъ всѣхъ и всего, въ затишьѣ "двойныхъ рамъ", я погрузился въ давно мной забытый мірокъ дѣтскихъ радостей и теплыхъ заботъ няни. Чудная старуха! Съ классическими чулкомъ и спицами въ старческихъ, дряхлыхъ рукахъ, она была моей незатѣйливой собесѣдницей. Саша въ счетъ не идетъ. Она -- моя фантазма; она -- "остывшая музыка" моей дѣтской грезы, т.-е. кусочекъ моей души, изваянной только въ пластическій образъ. Да, она ушла съ крыльца и, оглянувшись, скрылась въ калиткѣ сада... Мнѣ стоитъ только закрыть глаза -- и... вѣтка сирени и посейчасъ еще нѣжно колышется...
   Какъ видите, у меня есть и улики на это...

-----

   Цѣлую зиму мы съ Сашей катались на рѣзвой, бѣшеной, прекрасно съѣзжанной тройкѣ; а потомъ, когда снѣгъ сталъ глубокъ и пристяжныя тѣснились и вязли въ снѣгу,-- въ одну лошадь, на крохотныхъ санкахъ..
   И какъ хороши эти безконечные "проселки" зимой! Ползетъ, ползетъ ихъ капризно изогнутая лента впередъ -- и конца ей нѣтъ... Въ сторонѣ тянется лѣсъ; вверху -- холодное зимнее небо; равнина волнуется мертвою, окаменѣлою въ своей неподвижности зыбью всколыхнутаго бурями снѣга и брызжетъ алмазами дрожащихъ, переливающихся искръ... Морозно,
   Но, одервянѣлое отъ стужи лицо не ощущаетъ ужъ холода. И быстро-быстро, какъ птица, несется рѣзвая лошадь...
   А то -- заѣдемъ, бывало, мы съ Сашей, по узкой тропинкѣ, въ глубь лѣса; я задержу лошадь,-- и, Боже мой, что за волшебная тишина окружитъ вдругъ насъ! Покрытыя инеемъ деревья стоятъ въ своемъ пышномъ уборѣ зимы, и неподвижны, и мертвы они въ своемъ величавомъ покоѣ. Вверху -- голубые просвѣты далекаго неба; внизу -- золотистыя полосы свѣта, синеватыя тѣни стволовъ; и --
   
   Чѣмъ дальше -- деревья все выше и выше,
   А тѣни длиннѣй и длиннѣй...
   
   Неподвижны и мы. Лоснящійся крупъ лошади слабо дымится; красивая, сухая голова ея, съ выпуклыми черными глазами, нетерпѣливо косится назадъ. И жаль тронуться съ мѣста,-- и все бы стоялъ да стоялъ здѣсь и слушалъ бы эту тишину, дышалъ и упивался бы ею...
   И съ какой тревогой неразгаданной тайны этого погруженнаго въ тишину бора-храма, куполомъ котораго было само небо,-- съ какой тревогой засматривали въ меня глаза моей спутницы... "О, милая!-- думалось мнѣ;-- какъ хороша ты здѣсь, въ этомъ холодномъ и мертвомъ лѣсу, тревожная, юная, любящая"...

-----

   Въ началѣ зимы, когда еще снѣгъ не былъ глубокъ, я вдругъ увлекся охотой на зайцевъ... и, утомясь ходить пѣшкомъ, сталъ выѣзжать на саняхъ -- въ "розвальняхъ" запряженныхъ парой въ дышло. Мнѣ, нарочно для этого, съѣздили пару небольшихъ, грудастыхъ лошадокъ съ рабочей конюшни и я по цѣлымъ днямъ пропадалъ съ ружьемъ въ полѣ.
   Сопутникъ мой, Игнатъ Калужскій, самъ страстный охотникъ, умѣло выслѣживалъ завдевъ "на лежкѣ"", таская меня цѣликомъ ("мановью" какъ говорилъ онъ) по знакомымъ ему "озерцамъ"... И мы прямо съ саней били несчастныхъ зайцевъ.
   Усталый, голодный, въ сѣроватыя, тихія сумерки, съ одною только узкою, нѣжно-розоватой полоской на западѣ, я нехотя возвращался съ домой Жаль было разстаться съ этой безбрежной, снѣжной равниной ея задумчивыми, грустными кустиками, разбѣгающими перелѣсками и молчаливыми, уползающими въ даль, овражками...

-----

   Долгіе зимніе вечера (они мнѣ казались короткими) мы проводили съ Сашей за чайнымъ столомъ. Иногда приходила къ намъ "посидѣть" и няня Никитична, съ своимъ неизмѣннымъ чулкомъ; и часъ-два, съ нахмуреннымъ, грознымъ лицомъ римлянина, сидѣла молча въ сторонкѣ и шевелила спицами... О чемъ она думала? Богъ ее знаетъ. Старуха привычно безмолствовала, и иногда только, нѣтъ-нѣтъ и оторвется на минутку отъ работы, посмотритъ на насъ ласково, вздохнетъ даже о чемъ-то... И смотришь -- опять то же грозное лицо римлянина, и спицы снова быстро мелькаютъ въ привычныхъ рукахъ...
   Саша тоже, бывало, сидитъ за работой: штопаетъ, шьетъ; а нѣтъ -- дѣлаетъ мнѣ папиросы. Я -- съ книгой. А то и просто: сижу и любуюсь ея красивой фигурой, нѣжными извивами ея пышныхъ волосъ, ея профилемъ, ея немножко большими но очень красивыми руками, которыя напоминаютъ мнѣ прекрасныя руки кающейся Маріи Магдалины на полотнѣ Тиціано Вечелліо, передъ картиной котораго я, помню, когда-то очень подолгу простаивалъ...
   Иногда я читалъ Сашѣ и вслухъ. А я, къ слову сказать, читаю недурно. Такъ вотъ... Началъ я, помню, съ Шекспира, и для перваго раза выбралъ Отелло. Листая страницу, я оглянулся на милую слушательницу -- и... я никогда не забуду этого изумленнаго, блѣднаго, восторженнаго лица дѣвушки. Она, видимо, была поражена тѣмъ, что какъ, дескать, можно читать такъ?..
   -- Совсѣмъ, какъ живые!-- удивлялась она.-- Я и не знала, что можно читать такъ...
   Я былъ взволнованъ не меньше ея, и, надо думать, читалъ и правда недурно. Окончилось чтенье слезами. Мы оба расплакались. И какъ это, помню, насъ сблизило!..
   Съ тѣхъ поръ мы читали почти каждый вечеръ. Саша кой-что ужъ читала. Въ усадьбѣ нашлось нѣсколько книгъ: Гоголь, Тургеневъ, оба Толстые, Достоевскій, Островскій. Когда же вскорѣ за мной пришла изъ Петербурга и моя библіотека (на доставку которой на станцію высланы были восемь подводъ), восторженному изумленію Саши и конца не было. Никитична и приказчикъ мой, Иванъ Родіоновичъ, наоборотъ, недоумѣвали... А няня -- та даже казалась встревоженной...
   -- И-и, батюшка, куда жъ это этакую страсть то, а? Отъ нихъ и затмиться можно...
   -- Какъ это, няня, "затмиться"?
   -- А такъ: умъ за разумъ зайдетъ. Вотъ какъ.
   -- Да?-- усмѣхнулся я.-- Ты няня, философъ: такъ вотъ и премудрый
   Соломонъ мыслить...

-----

   ...Итакъ: охота, катанье, а по вечерамъ -- хорошая книга. И все это лицомъ къ лицу съ моей фантазмой, въ образѣ русоволосой, высокой и стройной дѣвушки...
   Тепло и уютно мнѣ было.
   А воркующія по утрамъ печи? А догорающій и тлѣющій каминъ въ холодныя зимнія сумерки? А зимнія вьюги?..
   Не знаю, право, въ дѣтствѣ, должно быть, когда я, бывало, лежалъ уткнувшись въ подушку, въ своей крохотной кроваткѣ, а въ углу, у образа горѣла лампадка, тогда еще, должно быть, вползла ко мнѣ въ грудь стонущая пѣсня русской вьюги и залегла, и притаилась тамъ; но иногда (часто!) и оживетъ вдругъ, и --
   
   ...Стонетъ и дрожитъ эоловой струной...
   

XLVIII.

   ...Затерянный въ снѣжныхъ равнинахъ деревни, которой я не видалъ столько лѣтъ; пригрѣтый тепломъ и уютомъ своего стараго помѣщичьяго дома, изъ каждаго угла и щели котораго на меня глядѣло большими наивными глазами далекое дѣтство, я и не замѣтилъ этой, быстро скользнувшей, зимы... Я даже не успѣлъ побесѣдовать съ своимъ молчаливымъ собесѣдникомъ Никто, и сейчасъ очень жалѣю объ этомъ. Правда это: память наша -- хорошѣй художникъ. Изъ безформенной груды матеріаловъ нашего прошлаго она беретъ всегда только то, что было въ немъ типично, характерно, что, бросалось въ глаза, что такъ или иначе, приковывало къ себѣ наше вниманіе. Но, вѣдь, все это такъ только, въ области пластики. Нашу же мысль которая в^но течетъ и никогда не стоитъ; наше чyвство, этотъ блуждающій огонекъ нашей души,-- этого мы не улавливаемъ въ сѣть нашей памяти. Это какъ пламя: горитъ оно -- и ты его видишь; но погасло оно -- и его уже нѣтъ. Оно стало тепломъ, т.-е. чѣмъ-то другимъ, и умерло ужъ, какъ образъ. Мы долго, годами, хорошо помнимъ то чтомы видимъ и слышимъ; а то, что мы мыслимъ и чувствуемъ,-- мы забываемъ. И оттого-то наше чувство и наша мысль ищутъ слова, которое всегда (всмотритесь въ него) или изваянная мысль, или застывшее чувство.
   

XLIX.

   -- Жаворонки прилетѣли!-- утромъ, въ столовой, радостно сообщила мнѣ Саша.-- У насъ и пекли ихъ сегодня. Хотите? Они вкусные...-- и, не дожидаясь отвѣта, она скрылась за дверью.
   Она вернулась, неся на тарелкѣ грубо изваянныхъ и запеченныхъ птичекъ-уродцевъ, съ растопыренными треугольными крылышками, съ метелочками плоскихъ, раскрытыхъ вѣеромъ хвостиковъ и правильно, крестъ на крестъ, переплетенными спинками.
   ...Какъ все это было давно!-- вспомнилось мнѣ, глядя на эту незатѣйливую скульптуру кухни.-- И вотъ давняя быль стала фактомъ. Опять весна наступаетъ...
   Давно, не помню даже когда (ребенкомъ еще, до поступленія въ гимназію), я встрѣчалъ эту милую гостью весну въ деревнѣ. А потомъ, изъ года въ годъ, я привыкъ равнодушно встрѣчаться съ ней въ городѣ. Оттого-то въ моемъ представленіи она и загрязнилась такъ и стала такой замарашкой. Весна въ городѣ... Но, вѣдь, это что?-- потоки грязной воды по грязнымъ кюветамъ оттаявшихъ улицъ; противно грязный, съ навозомъ жидко смѣшанный снѣгъ, по которому туго скользитъ желѣзный полозъ саней по улицамъ куда ни посмотришь темныя груды грязнаго снѣга... И потомъ -- этотъ утомительный и почти несмолкаемый гулъ великопостныхъ службъ въ безконечныхъ церквахъ... И, что всего обиднѣе, этотъ преждевременный "стукъ колеса", холодный и незванный, давно ужъ забывшій о томъ, что онъ долженъ "врываться" къ намъ въ комнату, когда "выставляется первая рама"... Гдѣ тамъ! Въ городѣ этотъ съ весной: обыкновенно приходящій "стукъ колеса" давно ужъ смѣшался съ противнымъ визгомъ колесъ нахальныхъ каретъ, которыя такъ же нахально гремятъ и по мерзлому снѣгу холодной, скрипучей зимы. И во всемъ такъ. Цинично грозный вѣчно шумный и вѣчно хмѣльной своимъ шумомъ и гамомъ городъ растлилъ весну-дѣвственницу, онъ замаралъ ее подлымъ дыханіемъ, и, грубо сорвавъ ея дѣвственный поясъ, выгваздалъ грязью ея бѣлоснѣжное тѣло и одѣлъ ее въ рубище нищей. Вступивъ на бульваръ большого города, весна теряетъ всю свою прелесть: она и впрямь становится вдругъ замарашкой Сандрильеной и, встрѣтившись съ ней:, ее, прежде всего, хочется вымыть...
   

L.

   Я на дворѣ цѣлые дни...
   Выйдешь на крыльцо -- да такъ и застынешь на немъ въ созерцаніи чудной картины, вѣющій въ лицо вамъ влажнымъ и ласковымъ воромъ ранней весны, которая все еще не пpишла, но близко уже къ вамъ: вы уже слышите ея задорный и радостный, юношескій смѣхъ, этотъ немолчный говоръ ея быстрыхъ ручьевъ которые дрожатъ золотой чешуей ропщутъ и пѣнятся, булькаютъ и несутъ свои вешнія грезы и думы холодныхъ снѣговъ сѣкира изъ притока въ притокъ, изъ рѣки въ рѣку къ далекому, теплому, южному морю, гдѣ --
   
   Острова зеленѣютъ садами,
   Да несутся валы за валами...
   
   Tепло, жарко даже.
   Надъ вѣтрякомъ разыгравшись на солнцѣ рѣютъ стаи галокъ, которыя, словно шабашъ справляютъ, кричатъ и шумно кружатся въ ней, кладя на него подвижной и пятнистый узоръ черныхъ точекъ... Надъ этой стаей, повыше,-- другая; еще выше -- третья. А вонъ, выше всѣхъ и глубже всѣхъ тонетъ въ ней, еле примѣтная глазу, черная точка -- воронъ. Онъ зашелъ за тихо плывущее бѣлое облачко и гордо скрылся за нимъ, для всѣхъ недоступный далекій. И вамъ завидно и грустно: какой тамъ просторъ, какая ширь! какой кругозоръ!..
   И вотъ и далекiе, милые гости -- станица дикихъ гусей трепетнымъ треугольникомъ плыветъ, вонзается въ небо и тянетъ къ востоку... Вы стоите и смотрите ввeрхъ, откуда къ вамъ изрѣдка падаютъ гортанные, вольна крики ихъ...
   И вамъ завидно и грустно. Да, тотъ, гордо зашедшій за облако, онъ -- выше васъ; а эти вотъ -- мимо... Отъ васъ бѣгутъ куда-то и эти ручьи. А вы? Вы -- ниже всѣхъ; вы -- сзади всѣхъ; вы -- никуда не стремитесь...
   А влажный ласковый вѣтеръ шаловливо паруситъ рукава вашего платья и шепчетъ вамъ что-то, тихонько и вкрадчиво... И вы понимаете, вы смутно догадываетесь: что и о чемъ онъ вамъ шепчетъ. Но не пытайтесь о томъ разсказать, не ищите вамъ нужнаго слова,-- его нѣтъ, и вы его никогда не найдете. Вѣдь, то, что сейчасъ васъ волнуетъ и мучитъ,-- это не чувство, это не мысль (и то, и другое вливаются въ слово), это -- музыка мысли и чувства -- область, гдѣ "слово" безсильно. Въ эту интимную область вашего "я" вы никого и никогда не введете никакою "тайной руническихъ словъ", о которой (не помню гдѣ) говоритъ Гейне. Его кто-то училъ этой тайнѣ, и, надо думать, училъ не удачно, такъ какъ въ эти области нашей души не вползаетъ и, какъ змѣя гибкая, фраза Гейне...
   Кстати, тотъ же Гейне... Въ "Флорентійскихъ Ночахъ" онъ дѣлалъ попытку поймать въ клещи слова то сложное и своеобразное настроеніе, которое въ немъ соткано было игрой Паганини на скрипкѣ; и попытка эта, такъ-таки и осталась попыткой, несмотря на всю геніальность пріемовъ великаго мастера слова. Вы помните, пестрая и затѣйливая арабеска картинъ, которая прихотливо скользитъ тамъ предъ нами,-- она только сухой протоколъ, т.-е. остовъ, скелетъ, лишенный плоти и крови. А, между тѣмъ, во всей міровой литературѣ, это лучшій образчикъ того, какъ на Прокрустово ложе слова геній-писатель кладетъ недоступную слову музыку мысли и чувства...

------

   Но вернемся къ веснѣ.
   Хороши были дни; хороши были и влажныя, тихія ночи. Луна серпомъ красовалась на небѣ. Лѣниво и кротко (не такъ, какъ зимой, лучисто и ярко) мерцали далекія звѣзды. И тонкія, хрупкія плитки льда, который наросталъ къ вечеру, отражали и небо, и звѣзды, и блѣдный румянецъ заката. Неподвижно стояли деревья сада. Гдѣ-то въ кустахъ перекликались дрозды. А на плотинѣ шумѣла, смѣялась вода...
   И было что-то тревожно-волнующее и въ этомъ блѣдно-радужномъ небѣ, съ его скромно мерцающими звѣздами, и въ этомъ блѣдномъ свѣтѣ луны, которая тонкимъ серпомъ охватывала еле-мерцающій шаръ свой и золотымъ жолудемъ высилась въ небѣ, и особенно, въ этомъ немолчномъ шумѣ куда-то бѣгущей воды...
   Сколько красивыхъ возможностей невольно вставало предъ вами, и вы безсильно тянулись къ этимъ синѣющимъ далямъ вашихъ миражей.

-----

   Я цѣлыми днями стою на плотинѣ.
   Цѣлая рѣка, всей своей массой, врывалась въ открытыя настежь шлюзы и, сотрясая плечи плотины, гривистымъ дракономъ уползала куда-то впередъ, по заросшему лозой и ракитой низу... Она жадно лизала корни деревьевъ, валила ихъ... Вчера я долго не могъ оторваться: смотрѣлъ, какъ одна высокая, стройная осина, сильно уже подмытая въ корнѣ, упруго вся сотрясалась и клонилась все ниже и ниже. А сегодня (я ушелъ и не дождалъ ея смерти) ея уже не было: рѣка унесла ее...

-----

   Утромъ мнѣ давали подсѣдланную лошадь, и я уѣзжалъ въ лѣсъ. Хорошо и весело было пробираться верхомъ по заросшимъ уже нѣжно-зеленой травкой берегамъ пологой лощины къ лѣсу, откуда бѣжалъ этотъ задорно и радостно булькающій ручей, гдѣ -- вовсе прозрачный и мягко текущій по травянистому дну, гдѣ -- весь трепещущій и нарядно одѣтый въ свои золотыя чешуйки, которыя такъ ослѣпительно ярко оперяли его подвижную, гибкую спину...
   Весело было слѣдить за его капризными и неожиданными извивами, его миніатюрными водопадами, его островками, заливами, бухтами,-- и все это въ игрушечномъ, крохотномъ видѣ...
   Въ лѣсу лежалъ еще снѣгъ. И было забавно, рискуя ежеминутно засѣсть гдѣ-нибудь вмѣстѣ съ лошадью, предусмотрительно сумѣть выбрать дорогу, иногда ошибиться въ расчетѣ -- загрузнуть въ снѣгу, уронить въ него лошадь и упруго, прыжками, выбраться снова на чистое мѣсто. Хорошо было дальше и дальше въѣзжать въ эти глухія нѣдра лѣса и затеряться вдругъ въ нихъ, потерять направленіе, заблудиться даже немного, и неожиданно выбраться вдругъ на задумчивую опушку лѣса, и не сразу узнать хорошо вамъ знакомое мѣсто...
   Въ самомъ дѣлѣ, гдѣ это вы?..
   Прямо предъ вами -- поле, съ его привольно разостланными коврами
   зеленѣющей озими и опадающими линіями водораздѣловъ, одинъ изъ которыхъ, дальній отъ васъ, касается неба и легъ горизонтомъ. Справа на васъ ползетъ, наступаетъ знакомая и нѣтъ вамъ лощина, по которой, мѣстами лежитъ еще снѣгъ, и которая дальше скалится въ глинисто-желтый овражекъ. Изъ-за лѣса выползаетъ конецъ деревушки. Вѣтрякъ машетъ крыльями... Надъ ракитами деревушки маячитъ бѣлая труба чьей-то хатенки. Слѣва -- синѣетъ задумчиво даль. И нагрѣтыя солнцемъ воздушныя волны дрожатъ и бугрятся, какъ волны, и, сквозь нихъ, утопая въ синѣющей дали, дрожитъ бѣлѣющее пятно колокольни, и погасая и вспыхивая до васъ, нѣтъ нѣтъ, и дойдетъ, доструится лучъ -- искра зажженнаго солнцемъ креста...
   Да гдѣ жъ это вы?..
   И сразу вдругъ (по неуловимой какой-то чертѣ пейзажа) вы узнаете хорошо вамъ знакомое мѣсто и долго стоите, любуетесь этой картиной, обогрѣтой тепломъ и лаской весенняго солнца,-- и радостно чувствуете, что и на васъ тоже льются тѣ же лучи весенняго солнца. Надъ вами тихо плывутъ облака. Жаворонки беззаботно поютъ свою нѣжно звенящую пѣсню. И какъ хорошо пахнетъ сырой корой дуба, перегноемъ листвы, талой землей и холодкомъ вешней воды, которая, куда ни посмотришь, пестритъ озерами поле. И тѣ изъ нихъ, въ которыя смотрится небо, сверкаютъ, какъ плавленное золото; а тѣ, въ которыя глянуло небо, такъ же лазурны и такъ же бездонны, какъ небо. А вонъ, у корня стараго дуба, семейка подснѣжниковъ... Смотрите: и ихъ тоже окрасило небо той же лазурной краской. О, это небо коснулось и васъ: вы -- молоды, сильны, здоровы; вы радостно вздыхаете полною грудью; и бъ груди у васъ:
   
   ...море лазурныхъ мечтаній...
   

LI.

   А вечеромъ того же дня...
   (Я пишу это ночью, подъ свѣжимъ впечатлѣніемъ милой картины, я дышу ароматомъ ея... И когда я ищу мнѣ нужнаго слова и оглядываюсь на синѣющее небомъ окно, тогда, сквозь стекло двойныхъ рамъ, мнѣ, ласково теплясь, привѣтно мигаютъ далекія звѣзды...),--
   ...вечеромъ того же дня мы съ Сашей, торопясь и мѣшая другъ другу, вскрываемъ ящикъ съ полученной обувью. Сагинъ писалъ, что онъ "обобралъ магазины всего Петербурга"...
   Милый Сагинъ...
   Ящикъ былъ вскрытъ -- и передъ нами явилась цѣлая стая милыхъ игрушекъ-футляровъ для крохотныхъ женскихъ игрушекъ-ножекъ... Тутъ была цѣлая фаланга разнообразныхъ, всевозможныхъ цвѣтовъ и фасоновъ, разностильныхъ ботинокъ и туфелекъ -- лакированныхъ, лайковыхъ, сафьяновыхъ, бархатныхъ даже, красиво опушеннымъ мѣхомъ. И все это, словно пернатая пестрая стая весеннихъ птицъ ворвалось къ намъ въ комнату и прихотливо осѣло по стульямъ, столамъ, по дивану и полу... Подъ цвѣтъ этой милой игрушечной обуви Сагинъ не забылъ прислать и цѣлую серію шелковыхъ тонкихъ чулокъ, блѣдноватые тона которыхъ красиво оттѣняли густую окраску всѣхъ этихъ милыхъ женскихъ сапожекъ.
   Глаза Саши сверкали восторгомъ; блѣдныя щеки ея заалѣлись. Въ ней заговорила женщина. И какъ же иначе? Вѣдь, все это -- для ея крохотныхъ и, видимо, милыхъ кому-то ножекъ...
   -- Ну, зачѣмъ же такъ много!-- мило роптала она, торжествуя ирадуясь.
   -- Хорошо, хорошо. Станемте-ка лучше мѣрить...
   -- Какъ, развѣ... сейчасъ?-- вспыхнула Саша.
   -- Конечно!-- сказалъ я насколько возможно спокойно, но втайнѣ боясь, что мнѣ откажутъ въ этой милой картинѣ примѣрокъ...
   И, слава Богу, я не былъ ограбленъ...
   Поставленная на полу и обнаженная отъ абажура лампа ярко заливала матовымъ свѣтомъ всю комнату, а больше всего -- осторожно и скупо, но зато то и дѣло обнажаемую ножку, которая всякій разъ стыдливо спѣшила юркнуть въ новый, тѣсный чулокъ и спрятаться въ туфельку, чтобы потомъ твердо стать на коверъ, постоять такъ съ минуту (хорошо ли, дескать, смотрите?), затѣмъ граціозно прильнуть къ полу и показать намъ свой профиль. А тамъ -- и опять обнажиться, для новой примѣрки..;
   Все это затянулось очень надолго. Да и какъ же иначе? Иногда вдругъ надѣтая туфелька казалась намъ такъ хороша, что, для полноты впечатлѣнія, обувалась и лѣвая ножка, которая сиротливо стояла въ тѣни и рѣдко когда демонстрировалась. И тогда щегольски обутыя ножки долго давали собой любоваться, кокетливо высматривая изъ-подъ слегка приподнятой юбки. И часто, въ пылу разговора и спора о томъ, что красивѣе -- темный, или свѣтлый чулокъ къ этимъ туфлямъ,-- неосторожно приподнятый краешекъ платья до колѣнъ открывалъ эти стройныя, статныя, ножки; а я (грѣшный человѣкъ!) не соглашался и спорилъ, т.-е. умышленно затягивалъ эти минуты...
   Милый Сагинъ! какое онъ мнѣ наслажденіе далъ этой присылкой...
   Особенно хороши были спальныя туфли изъ синяго бархата, опушенныя темнымъ мѣхомъ. Въ нихъ сухощавая, тонкая щиколка стройной, икристой ноги казалась изящнѣй и тоньше и, утопая въ опушкѣ красиваго мѣха, становилась похожей на стебель, а ножка -- на синій цвѣтокъ. Я сказалъ это Сашѣ. Она, какъ и всегда, ничего не отвѣтила и только слегка усмѣхнулась лукаво... И въ наказаніе за эту усмѣшку и это лукавство, а прежде всего -- потому, что соблазнъ былъ великъ и я не хотѣлъ и усталъ съ нимъ бороться, я неожиданно быстро пригнулся вдругъ къ полу и прикоснулся губами къ ножкѣ-цвѣтку... Ножка-цвѣтокъ затрепетала и пугливо скользнула у меня изъ-подъ губъ... И я ужъ не помню, въ чемъ меня упрекали эти нѣжныя, розовыя губки дѣвушки, я ихъ не слушалъ: я въ это время сдѣлалъ другое открытіе -- о, что губки эти очень похожи на лепестки розъ, и я смотрѣлъ на эти дрожащія и о чемъ-то мнѣ шепчущія розы, смотрѣлъ на это переконфуженное, милое личико, на эти счастливые, застланные слезами глаза (все это было очень красиво!),-- смотрѣлъ и не могъ насмотрѣться...
   

LII.

   Еще зимой какъ-то, придравшись къ мысли приказчика -- построить въ лѣсу хуторъ для большаго удобства обработки нашихъ дальнихъ "запольныхъ" полей, я тогда же еще (постройка -- это моя страсть) сдѣлалъ наскоро смѣты, организовалъ доставку и заготовку строительныхъ матеріаловъ, распорядился о наймѣ плотниковъ; и сейчасъ, какъ только стала весна въ лѣсу, у насъ запѣлъ топоръ...
   Молчаливый и задумчивый лѣсъ оживился.
   На тѣсной, ровной полянкѣ (тамъ, гдѣ была разбита усадьба подъ хуторъ) рубились заразъ нѣсколько срубовъ. Тутъ же, сбоку, копошились и каменщики, бутя кирпичемъ прорытые рвы подъ фундаменты. Въ лѣсу, въ отведенномъ участкѣ на срубъ, сновали уже покупатели (крестьяне больше...); и между деревьями, здѣсь и тамъ, виднѣлись запряженныя въ длинныя дроги ихъ противно и жалко-худыя, сморенныя за зиму, клячи. Особенно бросался въ глаза своее худобое одинъ низкорослые, бѣлый старикъ меринъ, которые, сквозь челку густыхъ, неопрятныхъ волосъ, недружелюбно и зло оглянулъ насъ -- меня и мою сытую, статную, красиво подсѣдланную лошадь. Я потянулся къ нему -- приласкать его; но демократъ-конь отсѣлъ вдругъ назадъ и сдѣлалъ гримасу -- оскалилъ старые, желтые зубы...
   Что-то кольнуло меня...
   Смѣшно это -- да? Но отъ себя не уйдешь: впечатлѣніе это вздорное и быстро мелькнувшее картинки темною тѣнью легло на мое настроеніе. И я недовѣрчиво всматривался и въ лица людей, боясь словно и въ нихъ встрѣтить тѣ же чувства злобы ко мнѣ и отчужденности. И мнѣ даже казалось, что все это есть, и что только условныя формы привычки и такта маскируютъ то и другое. Я замкнулся въ себя и поторопился уѣхать изъ лѣса,-- на этотъ разъ такъ-таки и не познакомившись съ артелью плотниковъ.
   ...Послѣ, успѣю!-- рѣшилъ я и повернулъ домой лошадь.
   И все же одна приземистая, сутулая фигура сѣдобородаго старца въ живописныхъ лохмотьяхъ (во всемъ мрачномъ паѳосѣ пластичное нищеты босяка), невольно, какъ нѣчто здѣсь, въ деревнѣ, совсѣмъ неожиданное, приковало мое вниманіе.
   -- Кто это?-- спросилъ я приказчика.
   -- Николае Клепиковъ. Зовутъ его больше Мелентичъ. Не помните?
   -- Нѣтъ.
   -- Пропащіе, можно сказать, человѣкъ. Пьяница. Какъ живъ еще? Негдѣ вотъ взять -- онъ и работаетъ до перваго гривенника. А тамъ -- и опять въ кабакъ... У насъ онъ поденно (присталъ -- проситъ...): рвы подъ фундаменты рылъ вонъ... А теперь щепу собираетъ. Такъ -- абы что! Зря пропалъ человѣкъ. Конечно, слабость... А поговорить съ нимъ -- куда! Смышленые. Первые у насъ балагуръ. И злое: гладить гладь, да по шерсткѣ.
   Босякъ въ это время тащилъ куда-то бревно и, шутливо ругаясь съ кѣмъ-то изъ плотниковъ цинично выплевывалъ грязную, манерно-рифмованную ругань... Лохмотья его портовъ волочились за нимъ грязное ветошью поземи; а рукава рваной куртки-хламиды развѣвались, какъ крылья... Босыя ноги его были ужасны!..
   Проѣзжая мимо него, я заглянулъ въ это багрово-синее лицо старца-циника и содрогнулся... Заплывшіе, черные глазки его, встрѣтясь со мной, лукаво вдругъ сузились. Аффектированно сорвавъ свою рваную шапку, онъ обнажилъ цинично-грязную лысину, поклонился и "сдѣлалъ колѣнце"...
   Ему аплодировалъ хохотъ артели...
   

LIII.

   Я не скоро уснулъ въ эту ночь.
   Нервы мои были напряжены, и во мнѣ мало-по-малу (я это чувствовалъ) росло и поднималось то особенное настроеніе отвращенія и даже страха жизни, которое всегда таится во мнѣ, не обнаруживается иногда по цѣлымъ мѣсяцамъ, а потомъ вдругъ и опять, какъ разбуженная змѣя, шипя, поднимаетъ свою плоскую, сѣрую голову... Во снѣ, по ночамъ, настроеніе это чаще всего разрѣшается у меня кошмарами. И кошмары эти бываютъ иногда настолько ужасны и такъ потрясаютъ меня, что, право, я начинаю думать, что тѣ, кто, ложась въ постель совершенно здоровыми, неожиданно вдругъ умираютъ отъ разрыва сердца,-- они, можетъ быть, просто-напросто не выдерживаютъ давленія ужаса своихъ кошмаровъ. А въ душѣ современнаго человѣка, къ слову сказать, поистинѣ "живутъ мучительные сны"...
   Чего я боялся, то и случилось. Я уснулъ -- и кошмаръ (онъ, словно стоялъ у меня за спиной: и караулилъ меня) подкрался ко мнѣ и впустилъ въ меня острые когти...
   На этотъ разъ -- гадъ изъ цвѣтовъ выползъ...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   ...Мнѣ снилось, что я жадно цѣлую обутыя въ бархатныя туфельки ножки-цвѣтки. Но онѣ, неожиданно скользнувъ у меня изъ-подъ губъ, быстро-быстро бѣгутъ отъ меня вверхъ, по холоднымъ ступенямъ чугунной рѣзной лѣстницы... И я тоже бѣгу, я силюсь догнать ихъ; но раздѣляющія насъ ступени, куда-то вверхъ уходящей лѣстницы, растутъ и растутъ и я отстаю все дальше и дальше отъ заманчиво и быстро мелькающихъ ножекъ, и ужъ не вижу ихъ и остаюсь одинъ,-- одинъ, въ полумракѣ суровыхъ, огромно-большихъ, таинственно-молчаливыхъ и шепчущихъ эхомъ моихъ шаговъ комнатъ... Холодный ужасъ сдавилъ мое сердце. Я узналъ эти комнаты -- да! Это былъ тотъ самый лабиринтъ-дворецъ, въ нѣдрахъ котораго (я зналъ это!) покоится страшная мумія... Прочь отсюда! Силясь уйти и найти гдѣ-нибудь выходъ я повернулъ назадъ; я торопился, бѣжалъ... Но безконечныя анфилады суровыхъ комнатъ тянулись безконечной шеренгой и со всѣхъ сторонъ окружали меня. Я повернулъ въ одну, другую, третью комнату и, я предчувствовалъ, я зналъ это,-- столкнулся съ рваной фигурой босяка-Мелентича... (О, только бъ не мумія!--мелькнуло во мнѣ). Заплывшіе черные глазки его яростно вперились въ меня...
   -- Помнишь?-- сказалъ онъ:-- "онъ всталъ, онъ ходитъ"... Это, вѣдь, я. (Минотавръ!-- мелькнуло во мнѣ...).-- А! узналъ?-- зарычалъ онъ и вскинувъ кверху когтистыя руки, рванулся ко мнѣ...
   Я закрылъ глаза... и -- проснулся...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   ...Сердце мое замирало отъ ужаса и мурашки озноба ползли у меня по плечамъ и спинѣ и кололи мнѣ тѣло...
   Я привсталъ на постели.
   Сквозь стекла окна мигали и искрились звѣзды. А ниже ихъ -- слабо отливало зарево далекаго пожара, которое, то выростало, ширясь по небу касалось звѣздъ, то опять выцвѣтало, блѣднѣло и незамѣтно сливалось съ густой синевой неба...
   Я долго наблюдалъ эти свѣтовые эффекты далекаго пожара и, мало-по-малу, нервы мои успокоились. Правда: тамъ, гдѣ-то, кто-то горѣлъ и страдалъ; но что въ томъ? Драматизмъ этой картины таялъ въ пространствѣ, и ко мнѣ -- ея далекому зрителю -- доходили одни лишь эффекты разлитаго по небу зарева, которое будило во мнѣ не состраданье и ужасъ, а развѣ только красивую грусть... И во всемъ, и вездѣ, и всегда такъ. Такъ было и съ моимъ "рыцарскимъ" переживаніемъ этой проклятой "тоски по общимъ вопросамъ"... И было это такъ до тѣхъ поръ, пока это было забавой лишь разума, логической формулой, которую пріятно было построить, т.-е. спокойнымъ отношеніемъ изъ "красиваго далекаго". Тогда все это было красиво, эффектно и развѣ только лишь грустно... А потомъ, когда я шагнулъ ближе, когда дерзнулъ заглянуть въ лицо сфинкса, когда картина этого мірового пожара приблизилась и ожгла мою совѣсть, тогда (я вспомнилъ свой сонъ),-- тогда, въ числѣ роковыхъ "семи" и "семи", я взятъ былъ на бортъ корабля, который когда-то возилъ изъ Аѳинъ въ Критъ свой живой грузъ въ пасть Минотавра... И вотъ оказывается, что Минотавръ этотъ живъ и понынѣ. Умеръ только Тезей. И, что хуже и горше всего, изъ рукъ геніальнаго Грека давнымъ-давно уже вырвана нить Аріадны,-- та руководящая нить античной мудрости, которая нр дала бы намъ затеряться въ лабиринтахъ нашей стонушей мысли, какъ нѣкогда не дала она затеряться и греку Тезею въ построенномъ Дедаломъ лабиринтѣ Кноссійскомъ, этомъ страшномъ жилищѣ -- дворцѣ Минотавра...
   Блуждаю въ этомъ дворцѣ-лабиринтѣ и я. И гдѣ ты, моя нить Аріадны? Красивыя ножки, цвѣтки? -- Да,-- усмѣхнулся я.-- Но, вѣдь, это только, какъ въ сказкѣ о болѣзни богатаго барина-грѣшника (плеоназмъ сказки) -- тарелка съ ягодами, способная на время выманить гада, который, скоро, конечно, пресытится лакомымъ блюдомъ и снова вползетъ и станетъ сосать кровь...
   О, да, въ этомъ-то и вся бѣда наша, что мы не дослушали словъ геніальнаго Грека. Насъ очаровало пѣнье восточныхъ сиренъ. И мало-по-малу впитывая ядъ этихъ пѣсенъ, мы стали тѣмъ, чѣмъ мы есть...
   И правъ Гейне:
   "...Римъ погибъ не отъ раздѣленія на двѣ имперіи. У Босфора, какъ и на Тибрѣ, Римъ былъ истощаемъ все тѣмъ же еврейскимъ спиритуализмомъ, и тамъ, какъ здѣсь, римская исторія было медленнымъ вымираніемъ, агоніей, длившейся нѣсколько вѣковъ. Быть можетъ, коварная Іудея, навязывая римлянамъ свой спиритуализмъ, хотѣла отомстить побѣдоносному врагу, подобно тому, какъ нѣкогда умирающій Центавръ вѣроломно надѣлилъ сына Юпитера платьемъ, отравленнымъ своею собственною кровью. Дѣйствительно, Римъ, этотъ Геркулесъ между народами, былъ такъ страшно отравленъ еврейскимъ ядомъ, что забрало и латы упали съ его ослабѣвшихъ членовъ, и его повелительно боевой крикъ болѣзненно превратился въ тихій.шопотъ жрецовъ и визгливость кастратовъ..."
   ...О, это поистинѣ змѣиная мудрость! И какъ она зловѣщи звучитъ въ устахъ того же Еврея... Ему ли, еврею, не знать о томъ, что прожорливые гробы Азіи, этого колоссальнаго склепа народовъ, гостепріимно отверзли намъ жадныя пасти... Склепы эти поютъ намъ сладкую пѣсню о радости смерти; а предостерегающій насъ голосъ (не римлянина -- грека),-- голосъ этотъ "превратился въ тихій шопотъ жрецовъ и визгливость кастратовъ"...
   Картина!
   И на мрачномъ фонѣ этой картины (особнякомъ и въ стеронѣ отъ всѣхъ) эффектно зарисовывается закутанная въ тайну фигура Іуды. Фигура эта молчитъ. И что удивительнаго въ этомъ? Вѣди, если ужъ "повелительно боевой крикъ" Рима заглохъ и "превратился въ тихій шопотъ жрецовъ и визгливость кастратовъ", то что же могъ сдѣлати голосъ этого, особнякомъ и въ сторонѣ отъ всѣхъ стоящаго человѣка, сумѣвшаго, однако, дослать къ намъ осколки двухъ фразъ...
   Сумѣйте въ нихъ вслушаться...

------

   ...А зарево далекаго пожара все еще слабо отливало по небу... Я смотрѣлъ, любовался на этотъ красивый отблескъ далекаго чужого страданія, и сосущая мысль о наличности этого, послѣдняго, она незамѣтно, но упорно дѣлала гдѣ-то во мнѣ свое дѣло: мысль эта мѣшала, она нарушала гармонію этой картины, и красота ея тускнѣла и блекла...
   Красота... Но, вѣдь, это, прежде всего, и есть гармонія "плоти" и "духа". Изъ рукъ вонъ плохо, конечно, если "духъ бодръ, но плоть немощна" (въ этомъ все и безсиліе всѣхъ рьяныхъ спиритуалистовъ); но, съ другой стороны, и чисто пластическое рискуетъ сильно продрогнуть въ холодной температурѣ мрамора... И если въ первомъ случаѣ мы неминуемо придемъ къ отвратительному (христіанское искусство), то во второмъ мы рискуемъ столкнуться съ жестокимъ. И потому афоризмъ Гейне: "Въ искуствѣ форма составляетъ все, содержаніе -- ничего",-- это не уголъ зрѣнія, и тѣмъ менѣе -- принципъ; это -- просто ошибка...
   ...А зарево пожара все еще пятнало небо...
   

LIV.

   Весна и впрямь наступаетъ. Совсѣмъ уже стало тепло, жарко даже... Въ замарашкѣ Сандрильенѣ, которая незамѣтно превратилась въ граціозную дѣвочку-подростка, проснулась женщина: грудь ея набугрилась, глаза таятъ нѣгу, а тепло ея ласки волнуетъ и жжетъ...
   Чудное время!
   Сегодня у насъ "выставляется первая рама"...
   Въ открытыя настежь окна вливается весенній воздухъ. На дворѣ кишитъ жизнь. Въ саду, который метутъ крестьянскія дѣвушки, цѣлый хороводъ. Въ глазахъ рябятъ бѣлыя, красныя, желтыя пятна ихъ пестрыхъ костюмовъ. Слышатся смѣхъ, говоръ... Нѣсколько подводъ возятъ песокъ; имъ усыпаютъ дорожки сада,-- и золотыя ленты ихъ ярко ложатся на фонѣ молодой, зеленой травки. У каретнаго сарая моютъ экипажи. Сегодня "чистый четвергъ", и всѣ готовятся ѣхать къ "стоянію". Давно застоявшую пару "сѣрыхъ" проминали въ манежѣ, и сейчасъ "разваживаютъ" по двору...
   Саша проситъ подвести ихъ къ крыльцу и кормитъ ихъ хлѣбомъ. Привычные къ такому вниманію кони красиво вытягиваютъ гибкія шеи и осторожно и ловко берутъ съ руки у ней хлѣбъ...
   -- Палецъ откуситъ!-- кричитъ съ крыльца няня.
   -- Нѣтъ!-- споритъ съ ней Саша.-- Они умники...-- и, потянувшись къ одному изъ нихъ, который былъ посмирнѣе (его, кстати, и зовутъ "Милый"), она цѣлуетъ его черный, выпуклый глазъ.
   -- Валентинъ Николаевичъ!-- обращается Саша ко мнѣ:-- вы, вѣдь, къ стоянію поѣдете -- да?
   -- Нѣтъ, не поѣду,-- дразню я.
   -- Ну, зачѣмъ такъ! Поѣдемте. Такой, вѣдь, Святой... He знаю -- когда она и будетъ такая. Вы только подумайте: "красная горка" будетъ перваго мая! Когда это было? Сирень расцвѣтаетъ... Поѣдете? да?
   -- Хорошо. Но, только съ условіемъ...
   -- Съ какимъ?
   -- Вы меня поцѣлуете.
   -- На Святой...-- усмѣхнулась она,-- всѣ будутъ -- и...
   -- О нѣтъ! Не тогда, когда "всѣ будутъ", а -- теперь.
   -- Теперь? Теперь -- грѣхъ!-- говоритъ мнѣ она, эта русоволосая Русалка, красиво уронивъ руки и лукаво потупясь...
   Кисейное, свѣтло-зеленое платье ея, охваченное широкою, темно-зеленою лентой по таліи, мелко драпировало бедристую. стройную фигуру ея. Завитки русыхъ волосъ ореоломъ окружали головку дѣвушки, а толстая коса ея тяжело опадала внизъ...
   -- Русалка!-- испуганно шепчу я, и отступаю назадъ.-- Чуръ! Наше мѣсто свято. Аминь. Разсыпься...
   Саша смѣется...
   -- Какъ же такъ? To -- Русалка, то -- Сказка, то -- "та, что ушла съ крыльца"... Кто жъ я?
   -- И всѣ онѣ вмѣстѣ, и каждая порознь. Сейчасъ вотъ -- въ этомъ, изъ рѣчной воды сотканномъ платьѣ, опоясанная осокой, и въ этихъ зеленыхъ, покрытыхъ тиной туфелькахъ,-- сейчасъ вы -- Русалка. А завтра, не знаю, можетъ быть, будете Сказкой; потомъ и той, "что ушла съ крыльца"... А въ общемъ, вы -- то, "что здѣсь (указалъ я на грудь) и что назвать нѣтъ звука. Узнаешь самъ, въ мое взглянувши сердце" .
   Что-то кроткое, нѣжное мелькнуло вдругъ и залучилось изъ этихъ большихъ и все еще пока лукавыхъ глазъ дѣвушки...
   -- И не Русалка, и не Сказка я, и не та, "что ушла съ крыльца?--я просто -- Саша...-- тихо сказала она и, какъ-то замкнувшись въ себя, и не давъ мнѣ отвѣтить, скрылась за дверью балкона...
   

LV.

   Приподнятое настроеніе меня не оставляло весь день.
   Я очень люблю Святую -- этотъ праздникъ весны. Вся обстановка его властно влечетъ меня въ далекое прошлое, которое сегодня особенно грустно глядитъ на меня "большими, наивными глазами дѣтства"...
   
   Все здѣсь напоминаетъ мнѣ былое...
   
   Вонъ -- подвалъ, заросшій, какъ въ старину, зеленой курчавой травкой, на которомъ я, бывало, игралъ съ дѣтьми повара -- Аѳоней и Ваней (гдѣ они теперь?). Вонъ -- тѣ самыя дуплистыя, развѣсистыя ракиты лужка и пруда, по которымъ мы лазали, и которыя были для насъ не просто ракитами, а -- башнями, замками, городами и сказочными царствами... А вонъ -- и старый знакомый вѣтрякъ, съ котораго открывались такія далекія, манящія дали... Зайдешь, бывало, туда и -- не ушелъ бы... Въ расщелины досчатыхъ стѣнъ сквозятъ золотые, серебряные и голубые просвѣты (смотря по тому, что смотрится въ нихъ -- облака, солнце или чистое небо); дыханіе вѣтра сквозитъ и поетъ въ нихъ; и кажется, что это арфа Эола, о которой я уже зналъ тогда, поетъ свои чудныя пѣсни...
   Да, это былъ поистинѣ міръ "насъ возвышающаго обмана"... Потомъ, съ годами, на сооруженіе этого "насъ возвышающаго обмана" пошли иные уже матеріалы. А въ сущности, если "посмотришь съ холоднымъ вниманьемъ вокругъ", это были все тѣ же -- "не просто ракиты", а башни, замки и сказочныя царства"...
   И вотъ фондъ этихъ красивыхъ сказокъ поистощился, я обанкротился и, разставаясь съ міромъ миражей и грезъ, погружаюсь все больше и больше въ "тьму низкихъ истинъ"...
   

LVI.

   Смеркалось. И сразу вдругъ,-- какъ это всегда и бываетъ ранней весной,-- стало свѣжо и потянуло сыростью... Я стоялъ на крыльцѣ и, готовый ѣхать, ждалъ Сашу. Она одѣвалась. Лошади давно уже были запряжены и нервно переступали на мѣстѣ... Свѣтъ фонарей коляски серебрилъ ихъ холенные, круглые зады, которые сейчасъ казались сверкающе-бѣлыми. Отъ свѣта огня вовсе стало темно. Звѣзды мерцали... Гдѣ-то уныло укалъ сычъ. Было какъ-то особенно тихо. И громче, задорнѣй шумѣла, смѣялась вода на плотны?... А вотъ раздался и первый ударъ колокола и занылъ, заколыхался въ. сгустившихся сумеркахъ... Еще, и -- еще... И было что-то волнующее въ этой картинѣ...
   -- Пора! Мы запоздали: звонятъ... Ѣдемте -- заторопилась Саша, появляясь въ дверяхъ и гибко сбѣгая съ крыльца -- къ экипажу...
   Спустившись въ ложокъ къ мостику, коляска свернула на дорогу къ селу и, рокоча колесами, покатилась быстрѣй. Отъ свѣта фонарей впереди и сбоковъ ничего не было видно и неожиданно, то съ той, то съ другой стороны, изъ этого мрака выступали группы, обгоняемыхъ нами, крестьянъ богомольцевъ, въ дубленныхъ полушубкахъ и синихъ поддевкахъ: а чаще -- группы дѣвицъ, которыя жались въ коляскѣ и напряженно-любопытно глядѣли на меня и на Сашу. Мелькнуло два-три хорошенькихъ личика...

------

   Мы запоздали; и, какъ намъ сказали при входѣ въ церковь, читали уже второе Евангеліе. Церковь была полна народа; и трудно было пройти, несмотря на всю предупредительную любезность, которую оказывали крестьяне, давая намъ дорогу къ лѣвому клиросу, гдѣ мы,-- Абашевы, обыкновенно и стояли всегда.
   Давно, лѣтъ десять-пятнадцать, какъ не былъ я въ церкви. Я осмотрѣлся. Все было такими, какимъ было и раньше. Единственно, что я замѣтилъ здѣсь новаго, такъ это то, что Евангеліе на этотъ разъ читали не изъ aлтаpя, какъ это бывало у насъ раньше, а посреди церкви. Для меня это было очень удобно: это давало возможности опершись на парапетъ клиpоса, не урывками (какъ это можно бывало дѣлать раньше, а не отрываясь обозрѣвать всю церковь, т.-е. молящихся, точи -- присутствующихъ, такъ какъ въ церквахъ у насъ рѣдко кто молится. Русскій крестьянинъ въ вопросахъ религіи человѣкъ индиферентный. Необъятное, прямо засасывающее въ себя пространство, въ которомъ затерялся русскій человѣкъ, и -- борясь съ которыми, онъ инстинктивно выносилъ и воспиталъ въ себѣ ту непреодолимую, вѣчно грызущую его потребность передвиженія съ мѣста на мѣсто (что, къ слову сказать ошибочно и создало ему репутацію богомольца-странника),-- пространство это исключало всякую возможность "убаюкать его колокольнымъ звономъ", какъ гдѣ-то остроумно выразился Гей:не. Звонъ этотъ безсильно тонулъ въ безбрежной русской равнинѣ... Вообще, въ душѣ славянина нѣтъ складки мистика. Даже сектантство наше и то, за -- рѣдкими исключеніями, не чисто мистическая спекуляція въ потустороннюю область неба, а наоборотъ -- чисто соціальная попытка, сквозь призму директивъ неба, устроить болѣе сносное существованіе здѣсь -- на землѣ. И именно въ этомъ-то европеизмѣ русскаго человѣка и таятся колоссальныя возможности его грядущаго "завтра"... А пока -- онъ, какъ богатырь, сиднемъ сидитъ и дремлетъ...
   ...Да,-- усмѣхнулся я, оглянувшись кругомъ:-- поистинѣ дремлетъ...
   И правда: большая половина слушателей "Слова Божьяго" давно уже, видимо, клевала носомъ... Ярко горящія свѣчи въ рукахъ каждаго изъ нихъ предательски освѣщали истинное положеніе дѣла. Иногда, та или иная фигура испуганно вздрагивала и -- просыпалась, встряхивала волосами, недовѣрчиво осматривалась; но, видя, что сонъ -- удѣлъ и достояніе всѣхъ, успокаивалась и опять, мало-по-малу, убаюкивалась монотоннымъ чтеніемъ Евангелія...
   Голосъ нашего "батюшки" (и это было совсѣмъ неожиданно, судя-по его грубой внѣшостти) былъ рѣдко-хорошъ -- чистый грудной теноръ, съ бархатистыми баритонными нотами и удивительно сочнымъ, пріятнымъ тембромъ. Читалъ онъ прекрасно. Но -- быстро и скороговоркой, выпѣвая послѣднее слово привычно и однообразно скандируемой фразы. И все это -- на полузнакомомъ языкѣ... Въ результатѣ же получалось то, что даже и до внимательнаго слушателя добѣгали однѣ отдѣльныя фразы, слова, но и только... Я, напримѣръ, хорошо знаю Евангеліе, и все же -- я не всегда понималъ, гдѣ и о чемъ онъ читаетъ...
   Я начиналъ уставать -- и покосился на Сашу...
   -- Скоро, скоро...-- успокоительно шепнула она.-- Это уже десятое Евангеліе...
   Я съ нетерпѣніемъ ожидалъ конца службы. Мрачная обстановка церкви: эта убогая, грубая живопись; промозглый, спертый, пропитанный копотью свѣчей воздухъ; сырость и плѣсень ея текучихъ стѣнъ; и -- особенно-таинственный мракъ ея купола,-- все это гнело и давило меня...
   И я радъ былъ, когда все это кончилось, и толпа колыхнулась къ выходу...
   Я увлекъ съ собой Сашу на колокольню -- посмотрѣть на эффектъ нашей деревенской иллюминаціи.
   И это было, дѣйствительно, чудное зрѣлище...
   Зеленые, красные, желтые огоньки бумажныхъ фонариковъ, безконечнымъ потокомъ, выливались гдѣ-то внизу -- изъ невидимыхъ дверей церкви... И скоро это была уже цѣлая огненная рѣка, которая, мѣшаясь блуждающими точками разноцвѣтныхъ искръ, удлинялась и утекала все дальше и дальше...
   -- Ахъ, какая прелесть!-- восхищалась Саша.-- Смотрите: вонъ, налѣво... видите? одинъ фонарикъ пошелъ въ лѣсъ. Это -- съ пасѣки. А вонъ, по"большаку", еще дальше... Это -- на выселки. А вонъ -- на Лаврушины-Дворики... Одинъ-одинешенекъ! Бѣдненькій... Смотрите: погаснетъ... совсѣмъ-совсѣмъ... и -- опять... И все ползетъ и ползетъ...
   Потокъ огней сталъ замѣтно рѣдѣть...
   На колокольнѣ было свѣжо, и мы спустились внизъ.

------

   -- Ну, что? Вы, вѣдь, не пожалѣли, что поѣхали -- да?-- говорила мнѣ
   Саша, сидя уже въ экипажѣ.
   -- Помилуйте! За ту награду, которую я имѣю сейчасъ получить съ васъ, я бы и дальше поѣхалъ...
   -- Какую награду?
   -- Вашъ поцѣлуй.
   Саша потупилась...
   Я обнялъ ея гибкую, тонкую талію и потянулъ осторожно къ себѣ...
   -- Не надо. Зачѣмъ это?-- слабо боролась она, слегка отстраняясь...
   -- Не знаю, право, зачѣмъ. Надо думать -- въ расплату...-- сказалъ я, цѣлуя ея дрожащія, нѣжныя губки...
   Грудь дѣвушки неровно дышала...
   Легкій порывъ вѣтра заколебалъ вдругъ надъ ней вуалетку...
   И во всемъ этомъ: и въ этомъ порывистомъ, неровномъ дыханіи милой мнѣ дѣвушки; и въ нѣжномъ трепетѣ ея вуалетки; и въ этой ласкѣ весенняго вѣтра; и въ этомъ быстромъ движеніи впередъ; и -- особенно -- въ этомъ далекомъ, дрожащемъ звѣздами небѣ, которое было надъ нами,-- во всемъ этомъ было нѣчто особенное, непередаваемое, то -- большое и сложное, которое силятся втиснуть въ короткое слово -- счастье...
   

LVII.

   На другой день, выйдя къ чаю,-- который на этотъ разъ былъ приготовленъ въ гостиной,-- я положительно не узналъ нашей столовой: она была превращена въ какую-то химическую лабораторію. Саша (которая и была главнымъ лаборантомъ), няня и, урывками, три ихъ помощницы: повариха, толстая, и круглая, какъ арбузъ, старуха, очень похожая на безбородаго скопца въ юбкѣ; двѣ служанки -- Дуняша и Наташа,-- всѣ онѣ поглощены были обычной пасхальной стряпней: красили яйца, мѣсили куличи и готовили два творога -- "бѣлый" и "красный".
   Я поторопился покончить съ чаемъ и примостился въ столовой -- смотрѣть... и вообще очень люблю наблюдать за погруженными въ свою, спеціально женскую, хлопотню хозяйственныхъ заботъ женщинъ: шьютъ ли онѣ, стряпаютъ ли что -- все-равно. Я люблю эту серьезность и важность, которыя вносятъ онѣ въ свою кропотливую работу; люблю эту искренность переживаній ихъ маленькихъ удачъ и огорченій, эту наивную вѣру въ серьезность ихъ дѣла... Я могу часами сидѣть, какъ очарованный, не двигаясь съ мѣста и не спуская съ нихъ глазъ, наблюдать ихъ. На этотъ разъ интересъ наблюденій осложнялся и тѣмъ, что Саша была слишкомъ прекрасна. Въ ситцевомъ темненькомъ платьицѣ и ослѣпительно-бѣломъ фартучкѣ, кокетливо прикрывающемъ ея "классически-скудную" (какъ говаривалъ Гейне) грудь и стройную, бедристую фигуру дѣвушки; съ засученными рукавами, которые, выше локтей, открывали ея рѣдко-прекрасныя руки; уставшая и порозовѣвшая отъ работы (она сбивала что-то веселкомъ въ кастрюлѣ); съ упавшими на милое личико завитками упрямо-курчавыхъ волосъ; вся порывъ и движеніе,-- она была великолѣпна...
   Хлопоча у стола и безпрестанно мѣняя позы, она невольно демонстрировала пластичность всей своей фигуры и всю непринужденность ея граціи. И потомъ: эти руки,-- нагота ихъ пьянила меня... Прекрасно сформированныя -- тонкія въ кисти, съ изящно выточенными локотками, онѣ, правда, были слегка тяжеловаты выше локтей; но и это -- какъ и ростъ Саши -- было однимъ изъ ея "божественныхъ недостатковъ". Я не люблю худыхъ рукъ и вообще -- худыхъ женщинъ. (О, мой Никто! хорошо, что ты только одинъ и слышишь меня. Иначе -- развѣ я рѣшился бы сказать такъ! О, Богъ мой! что бы я дѣлалъ тогда съ презрѣніемъ и злобой всѣхъ тощихъ клячъ-женщинъ?)
   Послѣ вчерашней милой "расплаты" за церковь, Саша все еще, видимо, волновалась и избѣгала смотрѣть на меня. И всякій разъ, какъ глаза наши встрѣчались, она смущалась, розовѣла и тупилась... Все это было очень мило, и такъ шло къ ней, что я не спускалъ съ нея глазъ...
   -- А, знаете,-- не утерпѣлъ и сказалъ я:-- вы очень мило хозяйничаете. Я вотъ -- смотрю и любуюсь. И потомъ: какъ къ вамъ идетъ этотъ бѣленькій фартучекъ...
   -- Да?
   -- А вы и не знали?
   -- Нѣтъ. Да и что знать? Бѣлое идетъ всѣмъ,
   -- То-то, ты съ утра и вертѣлась все передъ зеркаломъ,-- сказала вдругъ няня. (Старуха любила конфузить красавицу-дѣвушку, въ которой "души не чаяла", и -- добродушно дразня и заставляя краснѣть Сашу -- сама же исподтишка, и любовалась ею.)
   Вотъ и сейчасъ...
   Саша такъ и вспыхнула.
   -- Ну, зачѣмъ же вы такъ? Зачѣмъ говорите неправду? Когда жъ я "вертѣлась"?
   -- Какъ: "когда"?-- наступила старуха.-- Вошла я нынче утромъ,-- обернулась няня ко мнѣ:-- думаю: "аль, она не вставала еще"? Смотрю: а она ужъ въ гостиной -- передъ зеркаломъ съ фартукомъ пляшетъ: и такъ повернется, и этакъ; и повыше его, и пониже приколетъ... Ну, думаю: Богь -съ ней. Извѣстно: дѣло молодое, и сама на себя не насмотрится. А ей-то ужъ (тьфу! тьфу!-- заплевала старуха:-- не сглазить бы какъ!),-- ей-то и Богь такъ велѣлъ: красавица, дѣвоа!...
   -- Правда, правда, няня,-- красавица!
   Саша совсѣмъ растерялась, покраснѣла до слезъ и -- убѣжала изъ комнаты...
   -- Ну, теперь мнѣ достанется. Будетъ мнѣ, старой, теперь на орѣхи!-- усмѣхнулась старуха и поплелась вслѣдъ за ней...
   

LVIII.

   Но, вотъ -- наступилъ и праздникъ.
   Однообразно и скучно текли дни Святой...
   Положимъ, такъ оно всегда и бываетъ. Вѣдь, собственно говоря, не праздникъ, самъ по-себѣ хорошъ (онъ всегда неизмѣнно скученъ), а ожиданіе и предвкушеніе его, т.-е.-- канунъ. Помню: когда и учился въ гимназіи, любимымъ моимъ днемъ была суббота, т.-е., опять-таки канунъ праздника. И, кто знаетъ, можетъ быть, и землѣ, и во всемъ такъ -- прецеденты играютъ "первую скрипку"? Въ самомъ дѣлѣ: вотъ, напримѣръ, признанье поэта: "только утро Любви хорошо"...; или, неосторожная, можетъ быть, обмолвка мыслителя: "не истина дорога -- дорого искать ее".-- И развѣ жъ это не тѣ же дифирамбы "канунамъ"? Странное, право, существо человѣкъ! Онъ вѣчно алчетъ счастья, и въ то же время -- всячески не приспособленъ къ нему. Онъ умѣетъ его предвкушать, т.-е. грезить о счастьѣ; хочетъ и можетъ стремиться къ нему, и самоотверженно, страстно искать его даже; но только не брать его въ руки... Курьезно! А, между тѣмъ, это такъ. Но, можетъ быть, курьезъ и не въ этомъ? Можетъ быть, сама-по-себѣ цѣль всѣхъ этихъ стремленій, предметъ всѣхъ этихъ страстныхъ исканій,-- можетъ быть, все это и есть одна сплошная иллюзія? И на самомъ дѣлѣ нѣтъ ни счастья, ни истины, ни даже и просто праздника? Возможно. Во всякомъ случаѣ, что касается этого, послѣдняго, я -- болѣе, чѣмъ увѣренъ въ этомъ: праздниковъ нѣтъ. Они -- иллюзія. Есть только кануны праздниковъ -- и они великолѣпны.
   -- А вы, какъ,-- согласны съ этимъ?-- спросилъ я Сашу, пояснивъ ей, какъ могъ, о "канунахъ"...
   -- Да, это правда. Ждешь, ждешь, и -- Ничего нѣтъ. Вотъ, только въ концѣ уже они бываютъ лучше. И то -- какъ на-зло: станетъ весело, а праздникъ прошелъ ужъ... Ребенкомъ, я, помню, плакала даже объ этомъ...-- грустно усмѣхнулась она.-- Но, только, хотя и скучные, но они все-таки, есть. И счастье тоже есть. Объ истинѣ тамъ... я этого не знаю; а счастье...
   -- Хотя и скучное, но оно, все-таки, есть?
   -- Нѣтъ, не скучное, а настоящее -- хорошее, счастливое счастье!-- не уступала и спорила Саша.
   Я начиналъ себя чувствовать въ положеніи Генриха литейщика, изъ "Потонувшаго Колокола", и тоже долженъ былъ признать ту непріятную истину, что -- "я человѣкъ, и слѣпъ", съ тою только разницей, что моя слѣпота шла нѣсколько дальше. Красавица Эльфа цѣлуетъ глаза Генриху -- и онъ прозрѣваетъ. Цѣлебное свойство этого милаго средства я уже испыталъ на себѣ (я уже видѣлъ); но бѣда была въ томъ, что -- видѣть незначитъ еще вѣритъ. А я... я -- "видѣлъ", я даже внимательно слушалъ свою красавицу Эльфу; но въ то "счастливое счастье", о которомъ она мнѣ такъ мила разсказывала, повѣрить не могъ...
   Да и -- къ слову сказать -- не скажу -- "современный", а и вообще человѣкъ послѣдняго и ближайшаго къ намъ времени настолько ушелъ въ обратномъ направленіи отъ этой милой способности -- умѣть быть счастливымъ,-- что давнымъ-давно уже не ставитъ себѣ даже и цѣлью -- попасть въ это сказочное царство "счастливаго счастья", о которомъ мнѣ говоритъ моя красавица Эльфа. Нѣтъ,-- онъ, если и претендуетъ на что, то развѣ только на "счастье несчастное", т.-е.-- чисто отрицательное. Онъ -- или молитъ "забвенья" (Манфредъ); или мечтаетъ "уснуть", да -- такъ, чтобъ и "сновидѣній" даже не было, и говоритъ объ этомъ, какъ о предметѣ "желаній жаркихъ" (Гамлетъ). Словомъ: мечта и греза его -- такъ или иначе, но -- "Стать спиной къ земному солнцу"...
   Фаустъ же -- такъ тотъ доходитъ до отрицанія даже и "мгновенія", которому онъ могъ сказать бы:-- "Продлись, постой"!...
   Ну, положимъ, по части "мгновенья" можно очень и очень поспорить -съ профессоромъ нѣмцемъ. Мгновенье... но, это, вѣдь, тотъ ломаный грошъ, которымъ можетъ располагать и нищій! И обокрасть его даже и въ этомъ -- затѣя чисто доктринерская; и по-плечу она не Фаусту, а развѣ только доктору Вагнеру, котораго самъ же Гете такъ обязательно рядитъ въ дурацкій колпакъ, и колпакомъ котораго (вѣроятно, по разсѣянности) онъ неосторожно осѣняетъ порой и самого себя, т.-е.-- виноватъ -- Фауста...
   -- О чемъ это вы задумались?-- говоритъ сбоку Саша.
   -- О томъ, моя милая Эльфа, какъ одинъ очень и очень умный нѣмецъ имѣлъ своимъ сожителемъ -- ученаго дурака въ колпакѣ, и -- какъ иногда, по-ошибкѣ, онъ надѣвалъ на свою геніальную голову дурацкій колпакъ своего случайнаго пріятеля, и -- какъ этотъ колпакъ не шелъ къ нему... Объ этомъ.
   Саша давно ужъ привыкла къ подобнаго рода отвѣтамъ, и всегда какъ-то вдругъ замыкалась въ себя, и что-то тамъ про-себя, молчкомъ, соображала, вдумчиво посматривала на меня и дѣлая при этомъ такія милыя рожицы, что трудно бывало удержаться -- и не расцѣловать ее въ эти минуты...
   

LIX.

   Саша оказалась права: конецъ праздника -- послѣдній день его -- оказался, и самымъ веселымъ. Особенно -- вечеръ. Всѣ, словно, спѣшили наверстать даромъ упущенное время; всякій дѣлалъ, что могъ -- и всѣмъ стало весело...
   На ровномъ выгонѣ, какъ разъ за рѣшеткой "краснаго двора", густо заросшей сиренью, которая, какъ обѣщала мнѣ Саша, и правда -- успѣла пышно расцвѣсть и тонкимъ ароматомъ разливалась въ вечернемъ воздухѣ, у круглыхъ качелей, празднично шумѣла "улица", т.-е.-- нарядная толпа крестьянъ... Пѣлись пѣсни, водились хороводы, а весело поскрипывающія качели высоко взмахивали свои нагруженныя людьми люльки...
   Увлеченный общимъ примѣромъ, я тоже, какъ-то неожиданно для себя, взломалъ ледъ своей постоянной замкнутости, вмѣшался въ толпу разряженныхъ крестьянскихъ дѣвушекъ, среди которыхъ нашлись у меня и знакомства, и, мало-по-малу, освоился съ ними и чувствовалъ себя легко и непринужденно...
   Вечеръ былъ чудный. Тепло; тихо. Перистыя облака запада сверкали, какъ золото; а на востокѣ они слегка розовѣли и -- ближе къ горизонту -- переходили въ мѣдно-красные, лиловые тона и уже густились въ тѣни близкой ночи...
   Рокочущій напѣвъ хороводной пѣсни, и грустный, и радостный, вливалъ въ эту картину вечера ту, особенную, свойственную только музыкѣ, объединяющую одухотворенность всего окружающаго, начинающаго жить вдругъ одной, общей жизнью. Пѣсня дрожала на фонѣ зари; заря розовѣла въ пѣснѣ: и то, и другое вливалось къ вамъ въ душу, роилось въ васъ образами, тянуло васъ въ даль, и въ то же время -- жило, трепетало и здѣсь, сбоку: и въ этой рокочущей пѣснѣ., и въ этомъ перистомъ, растянутомъ облачкѣ, и благоухало сиренью, и лучилось изъ глазъ милой вамъ дѣвушки, и задумчиво, грустно смотрѣло съ далекаго неба...
   А слова пѣсни... Они жили своей, обособленной жизнью, и надо было сдѣлать напряженіе, чтобы сумѣть понять ихъ и вслушаться въ нихъ...
   Вотъ что говорила хороводная пѣсня:
   
   Какъ у насъ на улицѣ
   Широко...
   Коверъ вьется шелковой,--
   Шелковой, расписной,
   Бѣлкосивчатыій,
   Перевивчатый...
   Какъ за тѣмъ за ковромъ
   Три стола стоятъ,--
   Три точеные
   Позлаченые;
   А за тѣми столами
   Три братца сидятъ,--
   Братья родные,
   Благородные...
   
   Вы отвлеклись на минутку, вы засмотрѣлись на это смуглое личико, съ большими синими глазами, которые такъ внимательно и строго почему-то глядятъ на васъ изъ-подъ бѣлаго платочка мимо васъ идущей дѣвушки въ хороводѣ (кто это?); вы, шутя, перекинулись словечкомъ съ рыжеволосой, бѣлотѣлой и, какъ вьюнъ, подвижной, статной, смазливой бабенкой -- вашей давней знакомой (не даромъ же она такъ задорно смѣется, сверкая рядами бѣлыхъ зубовъ и обдавая васъ этимъ горячимъ взглядомъ нестрогихъ, карихъ глазокъ...);-- а пѣсня... Ее давно ужъ смѣшила другая:
   
   Во чистомъ полѣ
   Студеный колодецъ.
   Дѣвки воду носятъ...
   Молодыхъ солдатъ поятъ.
   Коромысло гнется --
   Вода наземь льется...,
   Оно гнется --
   Гнется и качается:
   Переломиться хочетъ...
   
   -- Кто это?-- тихо спросилъ я рыжеволосую бабенку Хрестю, наклоняясь къ ней и указывая ей на дѣвушку въ бѣломъ платочкѣ.
   -- Та-то?
   -- Да.
   -- Грипена-Монашка.
   -- Монашка?-- удивился я.
   -- Да. Она у насъ тихоня: "воды не замутитъ"... Такъ и прозвали. Аль, приглянулась?
   -- Глаза хороши у нея...
   -- То-то: глаза! На насъ-то, старухъ, почитай, и не смотрятъ. И не христосуетесь... Христосъ Воскресъ!-- задорно смѣясь и посверкивая зубами, сказала она.
   Я усмѣхнулся и, молча, наклонился къ ней...
   Она слегка поблѣднѣла и, вся прижимаясь ко мнѣ, поцѣловала меня. Губы ея слегка дрожали...
   -- Ну, какъ поживаешь, Хрестя?
   -- Помаленьку. "замужемъ побывала; а теперь вотъ -- вдова. Вольньш козакъ...
   -- Какъ: давно ужъ?
   -- Лѣтъ съ пять ужъ...
   -- Что, плохо жилось съ мужемъ?-- спросилъ я, зная, что прошлое Хрести было небезупречно...
   -- Всего было! Чего тамъ... Да вотъ... (она прислушалась къ песнѣ).--
   Слышите?
   
   ...Я старому угожу --
   Постелюшку постелю:
   Во три ряда камышу,
   Во четвертый -- голышу...
   Въ головахъ, вмѣсто подушки,
   Положу ему гнилушки.
   Одѣяло -- борона.,
   Спи, сѣдая борода!..
   -- Во-во! Самое это и есть....-- и Хрестя, смѣясь и сверкая зубами, юркнула въ хороводъ и утонула въ немъ...

------

   Хрестя это -- мѣстная Фрина.
   Въ прошломъ моемъ (что дѣлать,-- "изъ пѣсни слова не выкинешь"!) хранится жгучая сценка, связанная съ этой рыжеволосой: грѣшницей. она была первой женщиной къ ногамъ которой я безсильно склонился, подкошенный страстью...
   Давно это было...
   Мнѣ шелъ шестнадцатый годъ. Я только-что пріѣхалъ въ деревню на лѣтнія каникулы. Я былъ счастливъ. Экзамены были сданы. Впереди было цѣлое лѣто... Стоялъ іюнь мѣсяцъ -- время покоса. И я пропадалъ въ лѣсу цѣлые дни. Не отставая отъ другихъ, я и косилъ, и убиралъ сѣно. Покончивъ съ лѣсомъ, косцы докашивали "по-иржамъ" -- небольшія котловинки. Это были чудные оазисы, въ нѣсколько квадратныхъ саженей (рѣдко-гдѣ въ треть десятины). Они терялись въ высокой, густой ржи, неожиданно вдругъ выступая предъ вами. Сочная, въ-поясъ, трава привольно и густо расла въ нихъ -- и жаль было бросить и не выкосить ихъ. Въ рѣдкомъ изъ этихъ оазисовъ не было -- то задумчиваго кустика, а то и двухъ-трехъ стройныхъ осинъ, съ вѣчно дрожащей гривой ихъ сѣровато-зеленой листвы... Иногда у корней ихъ ютилось небольшое болотце-лужица,-- и оно казалось дырой въ другое, такое же глубокое, такое же бездонное небо...
   Такъ вотъ. Вслѣдъ за косцами шли группы крестьянскихъ дѣвушекъ, собирая сырую, только что скошенную траву и унося ее на вилахъ въ назначенныя раньше мѣста -- на межи, которыя были настолько широки, чтобы дать проѣхать съ телѣгой. Я былъ съ дѣвицами. Отыскивая разбросанные, тамъ-и-сямъ, оазисы, мы разбрелись въ разныя стороны. Случилось такъ, что мы съ Хрестей остались вдвоемъ, отставъ это всѣхъ, и задержавшись въ одной изъ такихъ котловинъ. Большую половину ея занимало выступившее изъ своихъ береговъ озерцо (какъ-разъ наканунѣ былъ дождь, и скошенная трава лежала прямо въ водѣ...
   -- Вотъ-те разъ! Какъ же быть-то? Надо, видно, какъ-ми-какъ, а -- сбирать...-- пpоговоpила, усмѣхаясь чему-то Хрестя и подобравъ выше колѣнъ свою юбку, не спѣша, стала работать граблями...
   А я -- стоялъ и смотрѣлъ...
   Рыжеволосые и вообще отличаются бѣлизной своего тѣла; женщины же въ особенности. И вотъ: живой мраморъ этого прекраснаго, гибкаго, вѣчно желаннаго и всегда недоступнаго женскаго тѣла, какъ никогда прежде, заставилъ забиться мое юное сердце...
   Христѣ было лѣтъ двадцать. Это (была плотная, статная дѣвушка съ роскошнымъ, цвѣтущимъ тѣломъ. Бѣлыій платокъ скользнулъ съ ея рыжей головки -- и пышные, залитые солнцемъ, волосы ея мерцали, какъ золото. Прилипшая отъ пота рубаха ея откровенно обрисовывала упругую грудь дѣвушки...
   Рыжеволосая красавица знала, видимо, всю обаятельность своей наготы -- и, лукаво посматривая на меня, задорно посмѣивалась...
   -- Что,-- хороши мои ноги -- а?-- вызывающе говорила она, сверкая зубами, задорная, лукавая и полунагая...
   А потомъ...
   О, мой Никто! какъ это красиво у Лермонтова:
   
   ...Сплетались горячія руки,
   Уста прилипали къ устамъ...
   
   О, да,-- это былъ цѣлый угаръ страсти...
   И какъ, потомъ, хороши были эти свиданія: въ лѣсу, во ржи, въ саду ночью, разъ даже -- въ крохотной, уютной "пунькѣ" Хрести, на самомъ берегу пруда... Пахло коноплей. Коростели кричали во ржи... И какъ было росно итти по завѣтной тропинкѣ... Таинственно мерцали звѣзды. А въ пруду распѣвали лягушки...
   А потомъ... Я, правда, не былъ, выброшенъ "въ глубокомъ ущельѣ Дарьяла", туда -- "гдѣ роется Терекъ во мглѣ"... (да и, гдѣ было взять этотъ Терекъ?),-- нѣтъ, меня просто бросили...
   Уста моей рыжеволосой Тамары прилипали къ другимъ устамъ... А я,-- я, съ разбитымъ сердцемъ, уѣхалъ въ гимназію.
   Давно это было...

------

   -- Пойдемте качаться!-- разбудила меня отъ моихъ воспоминаній Саша.-- Я сейчасъ попробовала было сѣсть одна и -- страшно! Духъ даже захватываетъ... Пойдемте: съ вами я не буду бояться...
   Въ бѣломъ кисейномъ платьѣ, опоясанная широкой сиреневой лентой, съ вѣткой сирени у пояса, въ сиреневыхъ туфелькахъ и свѣтло-сиреневыхъ шелковыхъ тонкихъ чулкахъ, Саша и сама вся казалась сорванной вѣткой сирени...
   -- А! Фея Сирени... Идемте. И курьезно: мнѣ придется сидѣть не "подъ душистою вѣткой сирени", а -- рядомъ съ этой "душистой вѣткой сирени"...
   На качеляхъ и, правда, отъ сильнаго ощущенія высоты, невольно захватывало дыханье... Взлетая вверхъ, люлька, какъ-разъ надъ самымъ валомъ, отбрасывалась сильно назадъ и какъ бы роняла свой грузъ...
   И потомъ -- сразу -- мягкое паденіе внизъ... Я, радуясь предлогу, сильно обнялъ Сашу за талію и, прижимая къ себѣ волнующуюся отъ страха дѣвушку, испытывалъ до боли острое наслажденіе -- и этой близости, и этой высоты, и этой картинности, то опускаемаго, то поднимаемаго неба, земли, зеркальнаго плеса рѣки и рокочущаго напѣва хороводной пѣсни, которая вязала все это въ одну нераздѣльную, живущую одной, общей жизнью, картину...
   

LX.

   Послѣ Святой, плотничья артель снова стала на работу -- и въ лѣсу опять мелодично "запѣлъ топоръ"... Я люблю постройку до страсти -- и каждый день, уѣзжая утромъ верхомъ въ лѣсъ, къ вечеру только, усталый, голодный, возвращался домой.
   Мои отношенія съ артелью плотниковъ давно уже опредѣлились и стали чисто дѣловыми и до нѣкоторой степени даже пріятельскими. Они перестали "присматриваться"; я пересталъ ихъ дичиться. Словомъ: ледъ былъ уже сломанъ... Ихъ, прежде всего, поражала моя, совершенно для нихъ неожиданная, освѣдомленность въ дѣлѣ постройку мои чертежи и, особенно, моя способность, съ помощью карандаша и клочка бумаги, а то и просто, заглянувъ только въ свою записную книжку, дать точный и скорый отвѣтъ о длинѣ стропила, легеля, "бабки" и т. д. Сдѣланные же мною чертежи фасадовъ построекъ въ краскахъ приводили ихъ прямо въ восторгъ. Все это импонировало. И все это, между прочимъ, и было исходной точкой въ зарисовкѣ характера ихъ отношеній ко мнѣ. А тутъ еще инцидентъ съ ихъ рядчикомъ... Случай этотъ сразу насъ сблизилъ. Рядчикъ ихъ смышленый и очень лукавый мужикъ, но незавидный какъ мастеръ, являлся просто "предпринимателемъ", т.-е. совершенно ненужнымъ посредникомъ, вся миссія котораго сводилась только къ тому, что бы мнѣ, заказчику, дать уторопленную, а стало-быть и посредственную работу, а имъ -- урѣзанную заработную плату, оставляя "лишекъ" съ каждаго "топора" въ свою пользу; къ тому же еще -- неаккуратно платя имъ и дурно кормя ихъ. Рядчикъ этотъ эксплоатировалъ насъ "на два фронта". И я сразу рѣшилъ съ нимъ разстаться, оставивъ артель за собой и войдя въ соглашеніе съ каждымъ изъ плотниковъ. Это сразу устранило всѣ ненужныя "тренія" въ сферѣ нашихъ обоюдныхъ отношеній другъ къ другу. Требуя лучшей работы, я уже не наталкивался на то соображеніе, что это бьетъ по карману кого-то. А съ другой стороны, работая дурно,-- это могли теперь дѣлать, развѣ только изъ лѣности. Словомъ: разставшись съ ненужнымъ посредникомъ, для насъ равно стѣснительнымъ и равно убыточнымъ, мы -- и я, и плотники -- сразу вздохнули свободнѣй...
   Работа кипѣла.
   Сейчасъ рубили амбары, людскія избы и флигель, въ которомъ помѣщалась контора для приказчика и обособленная комната, съ отдѣльнымъ входомъ, для меня -- на случай пріѣзда. Попутно съ этимъ, врывались столбы для скотныхъ дворовъ и, урывками, вязались стропилы риги. Лучшіе топоры стояли по угламъ амбаровъ и флигеля. И то, и другое рубили изъ толстыхъ восмичетвертовыхъ осинъ, стесывая ихъ съ четырехъ сторонъ ("на двѣ скобки" -- какъ говорили плотники),-- послѣ чего получался чудный строительный матеріалъ -- совершенно правильныя бревна, до двадцати аршинъ въ длину, нѣжно бѣлыя, съ розоватыми и зеленоватыми отливами и тонкимъ ароматомъ срубленнаго и уже "болѣлаго" дерева...

-----

   Утро.
   Я пробираюсь верхомъ по густо заросшей лѣсной дорожкѣ къ хутору. До меня долетаютъ отрывистые удары топоровъ, на которые торопливо отвѣчаетъ эхо; иногда -- серебристый звонъ скользнувшаго полотномъ по бревну топора; а нѣтъ -- длинный, пѣвучій, на что-то, словно, жалующійся звукъ -- ударъ обуха по торцу дерева: то-о-олкъ... вдругъ поплыветъ по лѣсу и тихо замретъ далеко гдѣ-то въ окраинахъ лѣса...
   Осины и березы давно уже одѣлись нѣжной листвой и вкрадчиво шелестятъ своими зелеными гривками. А дубы и липы даже,-- тѣ только еще распускаются: на нихъ, словно, наброшена зеленая, узловатая вуалетка, дающая сквозную, прозрачную тѣнь... Птицы щебечутъ. А вверху, когда выѣзжаешь на открытое мѣсто лѣсной поляны, видно: по синему небу тихо ползутъ бѣлоснѣжныя глыбы облаковъ, лѣниво, снотворно растягиваясь, заходя одно за другое и неуклюже вытягивая косматыя, бѣлыя лапы...
   И, притаившись, какъ-то, въ самомъ себѣ, исподтишка, наблюдаешь за всѣмъ этимъ; и кажется, что вотъ-вотъ что-то такое вдругъ, сразу, поймешь и узнаешь (подсмотришь случайно) -- и, разъ навсегда, успокоишься, занявъ свое мѣсто въ этой простой и величавой картинѣ...
   Разрозненный стукъ топоровъ становился слышнѣй и слышнѣй, доносились людскіе голоса -- отдѣльные выкрики -- смѣхъ... И скоро, сквозь сѣтку зелени, мелькнули бѣлые срубы...
   Привязавъ лошадь въ тѣни, я пошелъ къ плотникамъ.
   -- Здравствуйте!
   Послышался гулъ привѣтствій...
   -- Запоздали маленечко, Валентинъ Миколаичъ!-- упрекнулъ меня плотникъ Игнатъ, молодой, смуглый, вылитый, словно, изъ темной бронзы, парень.-- Штрафишку бы надо было назначить съ васъ... А то, знаете, безъ острастки, вы такъ-то, день за день,-- отлынивать станете. А мы бъ этотъ штрафъ "замочили бъ" сейчасъ. А то, вонъ, "бородка"-то наша, Антипъ, соскучился больно сегодня...
   Взрывъ смѣха артели покрылъ слова Игната...
   -- Бреши больше!-- прорычалъ басомъ Антипъ, бородатый, огромный, плечистый мужикъ, съ добродушнымъ лицомъ силача-атлета, по возрасту -- старшій въ артели.
   Онъ былъ постояннымъ предметомъ шутокъ Игната.
   -- Чего тамъ: "бреши"! Дай-ка вотъ -- Валентинъ Миколаичъ провѣритъ углы...
   Снова взрывъ смѣха...
   -- Что, развѣ. опять вышла "промашка"?-- спросилъ я Антипа, начиная провѣрку съ него.
   -- Нѣ... Развѣ, его вы не знаете? Его на брехню взять...
   Провѣрка угловъ -- это былъ вопросъ щекотливый. За лучшій "уголъ"и за два, слѣдующихъ за нимъ по достоинству, назначены были преміи. Соревновали всѣ. Это былъ вопросъ самолюбія. Достоинство угла, помимо другихъ техническихъ тонкостей, опредѣлялось правильностью вертикальнаго завѣса и отсутствіемъ прорубовъ ("подзеловъ" -- какъ говорили плотники). У Геркулеса-Антипа "подзелы" эти встрѣчались частенько, и онъ ихъ такъ искусно маскировала что трудно было замѣтитъ.
   Вотъ, и сейчасъ: осмотрѣвъ его "уголъ", я не сразу замѣтилъ ловко вдѣланный клинушекъ...
   -- А это что?
   -- Гдѣ?-- хитрилъ бородачъ.
   -- А вотъ. Позвольте-ка мнѣ долото...-- и, по мѣрѣ того, какъ "клинушекъ" обнаруживался все больше и больше, лицо Антипа расплывалось все шире, и шире въ улыбку...
   Ловить его на этихъ задѣлкахъ -- давно уже стало удовольствіемъ цѣлой артели.
   -- Вѣдь, вотъ, право... Зазрили, таки... Вѣдь, какъ было, братцы, притрафилъ!
   Общій смѣхъ покрылъ его фразу.
   -- Ужъ вы, видно, съ него на этотъ разъ не ищите,-- вступился Игнатъ.--
   Сегодня съ него и искать грѣхъ...
   -- Что такъ?
   -- Да, вѣдь, нынче у насъ -- что? Полидельникъ...
   -- Ну, и -- что же?
   -- Какъ: что? А вчера, стало-быть, воскресеніе было. Ну... магарычъ вашъ распили. Не достало рубля -- мы свой присмалили. Зашиблись маленечко... А тутъ -- куфарка эта, пусто ей будь...
   -- Бреши больше... Чортъ!-- огрызнулся Антипъ.
   -- Петрачка-то еще нашего нѣтъ,-- невозмутимо продолжалъ Игнатъ.-- Онъ, сказываютъ, тамъ насчетъ свадьбишки ютится: дѣвку какую-то сватаетъ. Ну, а Пелагея-то наша на вдовьемъ положеніи сейчасъ... "Бородка это вчера и прицѣпись къ ней... Богъ ихъ тамъ знаетъ; видѣть -- не видѣлъ; а только дѣло не чисто... Пришли на работу -- всѣ видимъ: скучаетъ... А тутъ -- и она, прахъ ее побери, пришла на дружка глазкомъ глянуть (вотъ -- только, какъ вамъ пріѣхать...). Затѣила: щепу собирать, будто... Ну, а онъ-то, извѣстно, манится: нѣтъ, нѣтъ, и глянетъ... Разъ -- на топоръ, разъ -- на бабу. Ну, и вышла промашка. Хоть бы на васъ доведись... Бабы эти, знаете? Святые, скажемъ, угодники (не "бородкѣ" чета!), и тѣ, сказываютъ, часомъ, примахивали... Стало, тоже -- на эту ножку хромали! А съ нашей "бородки" и искать нечего: падокъ на эти дѣла, старичокъ, Христосъ съ нимъ...
   Артель надрывалась отъ смѣха...
   -- А что, Антипъ, можетъ быть и правда -- грѣхъ вышелъ?
   -- Нѣ... Вотъ пуще: невидаль! Нашли кому вѣрить... Съ утра самаго,-- добродушно усмѣхнулся онъ:-- присталъ, и присталъ съ этимъ, чортъ!
   Игнатъ въ это время, стараясь достать какой-то инструментъ, сдѣлалъ неосторожное движеніе -- и едва не сорвался съ подмостокъ...
   -- Во-во!-- не утерпѣлъ и укололъ Антипъ:-- грѣхъ, видно, путаетъ.
   Летать, что ли, учишься?
   -- Летать-то, я милый человѣкъ, давишь умѣю -- садиться наземь не выучился. Вотъ въ чемъ причина...-- спокойно парировалъ Игнатъ, продолжая работать...
   Балагуръ-парень за словомъ въ карманъ не лазилъ.

-----

   Продолжая осмотръ работы и переходя отъ ""топора" къ "топору", я дѣлалъ нужныя указанія, и каждый разъ не могъ не отмѣтить, какъ характеръ каждаго изъ нихъ невольно сквозилъ и въ работѣ. Всѣ они рубили углы, но уголъ каждаго изъ нихъ далеко не всегда бывалъ похожъ на уголь другого; и тѣмъ меньше похожъ, чѣмъ меньше бывали похожи и личности. У людей съ пониженной индивидуальностью, т.-е. вполнѣ ординарныхъ, такъ же шаблонна и такъ же ординарна была и работа,-- она лишена была стиля...
   У балагура-Игната, который не лазилъ за словомъ въ карманъ, и который и вообще легко и смѣючись относился къ жизни,-- такъ же легко и свободно, словно посмѣиваясь, ложился и острый топоръ на бревно, быстро формуя его и опереживая всегда въ работѣ другихъ. И все потому, что руководящій Игнатомъ принципъ "сойдетъ!" не тормозилъ его дѣла, Не красиво, но точно, но быстро и "клейно" рубился уголъ Игната. И если бывало нужно сдѣлать что-нибудь быстро,-- въ такія минуты всегда обращались къ Игнату.
   Огромный ("не въ подъемъ", какъ говорили плотники) топоръ Геркулеса Антипа не даромъ дѣлалъ "подзелы",-- онъ былъ слишкомъ тяжелъ, а держащая его волосатая лапа-рука -- слишкомъ сильна, чтобы знать чувство мѣры. Вотъ, если нужнымъ бывало поднять что, сдвинуть съ мѣста, нагнести, попридержать, словомъ -- проявить лошадиную силу,-- тогда обращались къ нему: "Эй! ты, бородка!" И "бородка" шла: поднимала, сдвигала, нагнетала, попридерживала...
   -- Разъ -- что... (разсказывалъ, какъ-то, мнѣ тотъ же Игнатъ про эту "бородку").-- Работали мы на крупчаткѣ. Да. Поднимали, стало быть, на верхній этажъ балки: брусья, аршинъ по 15-ти. Половъ еще не было; а такъ -- набросали досокъ, штукъ по пяти, по шести; а тамъ -- козлы; а на козлы -- опять козлы... Городня! А рядчикъ, шалай, не расшилъ ихъ, какъ слѣдуетъ... Да,-- лѣземъ мы, тянемъ... А подъ ногами -- голова альни кружится... Знаете: пять этажей! Я-то съ этой, скажемъ, стороны былъ; а Антипъ съ ребятами -- съ той. Взвалили, это, мы, на плечи, стали собить.-- въ гнѣздо ее класть, а подъ ними и пойди, стало быть, козлы... Въ глазахъ альни потемнѣло... Сами знаете: смерть! Ребята одинъ за однимъ, какъ посыпали внизъ, на помостъ... Что жъ вы думаете? Одинъ онъ не сробѣлъ -- не кинулъ! Сгорбатился весь, посѣнѣлъ ажъ съ натуги, а -- некинулъ... А сробѣй онъ -- сколько бъ народу погадилъ... Страсть! Надсадился съ тѣхъ поръ. Силенъ-силенъ, а не то ужъ... Спина, жалуется, ломитъ....
   ...Да: удивительная эта "бородка" фигура была очень эффектная.
   Ближайшій его сосѣдъ по углу, Иванъ Кательяновъ, красноглазый и вкрадчивый парень, былъ по натурѣ сухимъ и практичнымъ. Онъ былъ "счетчикъ" артели и какъ никто, помнилъ рабочіе дни и "прогулы". И туже точность цифръ онъ вносилъ и въ работу. Уголъ его, по завѣсу, былъ самымъ вѣрнымъ. И ему, какъ это всѣ и предвидѣли, должна была быть присужденной и первая премія.
   Слѣдующій за нимъ, коренастый и плотный Никифоръ, сразу обнаруживалъ организаторскія способности. Пощипывая небольшую, темную бородку, онъ быстро усваивалъ весь механизмъ дѣла, зналъ -- что и за чѣмъ надо дѣлать, предвидѣлъ впередъ, какое бревно и куда будетъ нужно, т.-е. созерцалъ вещи въ ихъ логической послѣдовательности. Я сразу отмѣтилъ въ немъ эту черту и, отпустивъ рядчика, поставилъ его "старшимъ" въ артели.
   Но, кто больше всѣхъ приковывалъ къ себѣ мое вниманіе, кто больше всѣхъ тянулъ къ себѣ, такъ это -- Касьянъ. Худой, русенькій мужичонко, не первой уже молодости, съ впалой грудью, "не дуракъ выпить",-- онъ
   былъ артистъ и художникъ въ душѣ: любилъ синеву неба, шорохъ лѣса, пожаръ зари, любилъ пѣсню, любилъ, подъ веселую руку, отколоть и колѣнце -- отодрать трепака и пройтись вприсядку... Вообще, это была натура размашистая и раскидистая. И ту же художественность и красочность своей натуры онъ внесъ и въ работу...
   Осмотрѣвъ все, сдѣлавъ нужныя указанія и отвѣтивъ на рядъ назрѣвшихъ за время моего отсутствія запросовъ: что? гдѣ? и, какъ? я, обыкновенно, присаживался къ Касьяну и цѣлыми часами сидѣлъ и любовался имъ. "Уголъ" его, при самомъ началѣ, настолько кричалъ и выдѣлялся среди всѣхъ остальныхъ, что мнѣ было жаль тратить его на эту работу -- и я поставилъ его на "выдѣлку": онъ дѣлалъ дверныя и оконныя притолки, колонны и парапеты крылецъ, заготавливалъ матеріалы фронтоновъ. Словомъ: былъ тамъ, гдѣ нуженъ былъ вкусъ и изящество...
   -- Вамъ бы, Касьянъ, столяромъ быть,-- сказалъ я, любуясь красивой законченностью линій его работы.
   -- Мало бы чего! Знаете: нашъ братъ -- "гдѣ родился, тамъ и годился". У меня вонъ, сынишка -- такой продувной, стервенокъ,-- страсть! Его бы, скажемъ, въ школу отдать, а онъ у меня "подъ овецъ" закабаленъ. Зимой нашъ братъ, плотникъ, безъ дѣла, а "зубы на полку". А они, черти, ѣсть просятъ...
   -- И выпить, тоже,-- вставилъ Игнатъ.
   -- Само собой. Ну, и вали "въ хвостъ и въ гриву"... Иной разъ дойдетъ -- прямо хоть жену въ извозъ отдавай!
   -- Ну,-- отозвался Игнатъ:-- на твоей, милый человѣкъ, далеко не
   уйдешь: самъ больно заѣздилъ...
   -- Отъ скуки, братецъ. Самъ знаешь: зимой -- чѣмъ больше заняться?
   Отъ скуки... Ты говоришь; моя баба,-- ты бъ поглядѣлъ на Антипову! Была жъ она худа, была жъ она жилиста... Чисто -- печеная...
   -- Нашелъ на кого солгаться! Въ человѣкѣ пудовъ отъ восьми вѣсу. Онъ одной бородой бабу придушитъ. Какъ пришелъ, да дорвался -- ни крестомъ, ни молитвой... Отъ него, сказываютъ, баба палкой отмахивается...
   -- Бреши больше!-- невозмутимо хрипитъ тотъ.-- Ты, братъ, добрешешься, пока голову сломишь...
   -- Вотъ пуще!-- отозвался тотъ.-- На нашемъ, братецъ ты мой, дѣлѣ? это -- какъ пить дать. Помнишь, Ильичъ? (Онъ обращался къ Касьяну.) -- Какъ на мельницѣ балки мели:-- а?
   -- Во-во! Если бъ не ты -- поминай бы Касьяна, какъ звали,!
   -- О чемъ это вы?-- заинтересовался я.
   -- Да тоже вотъ...-- началъ Игнатъ, небрежно втыкая топоръ и присаживаясь на уголъ.-- Дай закурить, видно... Тоже вотъ, на той же самой крупчаткѣ, гдѣ съ нашей "бородкой" (помните, я вамъ разсказывалъ?) оказія случилась... Да. Такъ, тамъ -- это... Положили мы, стало быть, балки. А половъ опять еще нѣтъ. Только, что начинать класть ихъ -- глядь -- хозяинъ пріѣхалъ. Осмотрѣлъ работу -- туда-сюда -- магарычъ намъ... А наутро, стало быть, праздникъ пришелся -- Петровъ день, онъ и подкатись къ намъ: "Такъ и такъ, молъ, ребятки... Вотъ, четвертной вамъ, выпейте, и уважьте: на мельницѣ балки обместь, дескать, надо"...-- Ну, видимъ мы: на умѣ у купца недоброе -- мельницу обновить затѣваетъ...
   -- То-есть, какъ это: "обновить"?
   -- Развѣ, не знаете? У нихъ, у купцовъ, это -- первое дѣло. По старинѣ еще это ведется. Новая постройка -- такъ надо, чтобъ кто-нибудь померъ.
   На его, стало быть, голову и постройка "опочтуется"... А нѣтъ, за хозяиномъ дѣло. Они и опасаются.
   -- Такъ неужели жъ, и теперь еще въ это вѣрятъ?
   -- Да, вѣдь, конечно, какъ кто. А только, знаете...-- конфузливо поморщился Игнатъ, почесывая въ затылкѣ:-- приходится такъ. Какъ новая постройка, такъ, кто ни кто, а--помретъ...
   Я оглянулся кругомъ -- и лица всѣхъ безъ словъ говорили мнѣ: "да -- это вѣрно".
   -- Ну, и что же, случилось что?
   -- Случиться-то -- случилось, да...
   -- Богъ, видно, помиловалъ,-- не утерпѣлъ и вступился Касьянъ. Со мной это вышло. Стали, это сметать мы, идемъ по балкамъ съ метелками -- шмыгъ, шмыгъ... Знаете: пять этажей -- дѣло не шуточное. За дѣломъ-то оно, будто, и легче, а все же... Глянешь-глянешь внизъ, нехорошо. А тутъ и мыслишки эти въ головѣ шевелятся: и праздникъ, скажемъ,-- работать, будто, не на-руку (старики, сказываютъ, грѣхъ); и купецъ этотъ, провались онъ изъ головы не выходитъ. Вѣдь, Богъ его знаетъ: правда ли, нѣтъ ли, а думать думается. Да. Шелъ, шелъ я -- глядь: и задурнило, задурнило меня... "что, такъ-то, скажете? Выйдетъ же грѣхъ! То -- и на церквахъ приходилось, работала и ничего; а тутъ вотъ -- и на-поди... Задурнило, задурнило, и въ лицѣ, захолодило, и ноги ослабли... Я -- задомъ, я -- задомъ: къ стѣнѣ наровлю это... И не помню ужъ, глядь -- Игнатъ... И какъ онъ къ стѣнѣ притулилъ меня, Богъ его знаетъ! Не помню: затмился...
   -- Притулилъ! Не урони ты метелку, и въ умъ бы не вклюнyлось,-- пояснилъ тотъ.-- Вижу: метелка чья-то мотнулась... Глядь: а онъ ужъ безъ памяти -- шать, шать... Я къ нему! Охватилъ, да -- къ стѣнѣ его... Желтый, какъ глина...
   -- И что, братцы, скажете...-- раздумчиво отозвался Касьянъ.-- Сколько разъ во снѣ это видѣлъ: иду, это,мету, будто... А падать, и во снѣ ни разу не падалъ. А такъ: засплю -- и шабашъ...
   -- Ну, и что же купецъ, хозяинъ этой мельницы? Что онъ, живъ? Или самъ "обновилъ" ее?
   -- Живъ. И по сейчасъ народъ грабитъ,-- отозвался Игнатъ.-- А вотъ, дочь его -- молоденькая барышня, та померла тѣмъ же годомъ. Отъ чахотки, сказываютъ. Ужъ онъ ее -- что-что: и дома лечилъ, и на теплыя воды возилъ ее -- нѣтъ! Истаяла и померла. Стало быть, такъ ужъ положено...
   И какъ ни старался я ихъ разувѣрить -- они только отмалчивались, но оставались увѣренными въ томъ, что смутно жило въ нихъ, какъ отголосокъ далекой, изжитой правды...

-----

   ...Вотъ, онъ ядъ этой мистики...-- думалось мнѣ. И это еще въ области суевѣрія,-- въ области мрачной, правда, но все же, болѣи-минѣи, поэтичной, гдѣ человѣкъ и боится и замираетъ отъ страха, но въ то же время и наслаждается этимъ страхомъ, и, какъ художникъ, любуется мрачнымъ паѳосомъ своихъ, подчасъ и дѣйствительно ужасныхъ, вымысловъ. И вотъ, именно этотъ-то элементъ красоты, мало-по-малу, и гнетъ кривую этой орбиты въ иныя, чуждыя мистики, сферы... Не то въ области чисто религіозныхъ переживаній. Тамъ ядъ этой мистики безнадежно и разъ навсегда отравляетъ душу человѣка, задушивая въ немъ все живое, и, какъ вампиръ -- выпиваетъ кровь его мозга; онъ фанатизируетъ его химерами неба и отрываетъ отъ земли и земного... Да: тамъ полновластно царятъ страшные выходцы азіатскихъ гробовъ, міазмы которыхъ изъ своего "далека" все еще отравляютъ насъ...
   

LXI.

   Уѣзжая домой и проѣзжая по лѣсу, я вдругъ прислушался, и задержалъ лошадь. Да: кто-то пѣлъ, и -- тихо, но, все приближаясь ко мнѣ и идя, очевидно, навстрѣчу...
   Я тронулъ лошадь.
   -- Кто бъ это?
   А поющій, и я уже слышалъ -- женскій голосъ становился все громче, громче... И скоро по лѣсу, дуэтируя съ эхомъ, и задорно отчеканивая каждое слово, катилась извѣстная фабричная "частушка":
   
   Любилъ лѣто,
   Любилъ осень,
   А теперь меня,
   Сволочь, бросилъ...
   
   -- А... Пелагея!-- узналъ я.
   Да: это была она, кухарка плотниковъ. Шла она, очевидно, съ пасѣки, гдѣ (въ большой избѣ лѣсного караульщика) и помѣщалась пека кухня плотниковъ.
   Между деревьевъ мелькнула фигура бабы, съ ребенкомъ въ рукахъ, а возлѣ нея семенила -- бѣжала голыми ножонками, едва поспѣвая за матерью, дѣвчурка, лѣтъ шести. Завидя меня, Пелагея застыдилась и перестала пѣть.
   Мы поравнялись.
   Это была заморенная, худая бабенка, съ удивительно добрымъ и болѣзненно-блѣднымъ личикомъ, по которому залегла уже цѣлая сѣть неуловимыхъ, тонкихъ и странно-подвижныхъ морщинъ. Морщины эти то вовсе сбѣглли съ лица, то откуда-то вдругъ опять выступали, мѣняя всякій разъ до неузнаваемости это болѣзненное, нервное и капризно-подвижное личико. Добрые, свѣтлые, голубенькіе глазки бабенки искрились смѣхомъ... Но, было и еще что-то въ этихъ глазахъ--что-то не сразу примѣтное, острое, колющее...
   -- Здравствуй, Пелагея!
   -- Здравствуйте, Валентинъ Миколаичъ!
   -- А я вотъ, ѣхалъ и думалъ: кто же это распѣваетъ? А это -- ты...
   -- Отъ скуки, Валентинъ Миколаичъ. Отъ скуки...
   -- Что такъ? И что это на васъ напало? Тамъ вонъ -- Антипъ, говорятъ, скучаетъ. Здѣсь -- ты...
   -- Ахъ ты, Царица Небесная!-- всплеснула бабенка руками.-- Гляди: разсказали ужъ, черти! Нахлустили ужъ... Вотъ, сволочи-то! Должно, все -- Игнатка этотъ? Вотъ, Иродъ-то! Онъ, онъ... Кому жъ больше? Брехъ малый...
   -- А развѣ это правда?
   Она было застыдилась, прикрылась фартукомъ... Но, вдругъ, сразу глаза ея сузились и утонули въ морщинахъ...
   -- Правда, Валентинъ Миколаичъ! Брехать даромъ не стану. Я -- дура на это. Правда истинная. Что тамъ! Что было, то было. Оступилась. Таиться не стану.
   -- Какъ же такъ? Вѣдь, ты жъ живешь съ Петракомъ?
   -- Такъ что жъ? Вѣдь, его сейчасъ нѣтъ, Петрачка-то...-- наивно пояснила она.-- И тутъ и этотъ, чортъ бородатый! Присталъ не съ тѣмъ,-- хоть ты, что! Какъ "тѣ-то" его надоумили... Извѣстно: перепились, черти! И онъ тоже, анчихристъ этотъ... Старъ, старъ, а -- поди ты! Молодому не уступитъ. "тутъ (не потаюсь) и мнѣ поднесли. Ну, а хмельная баба, извѣстнo,-- чужая.
   -- Но какъ же Петракъ-то?-- недоумѣвалъ я.-- Вѣдь, онъ же пріѣдетъ и все это узнаетъ...
   -- Какъ не узнать! Узнаетъ. Все до нитки распишутъ. Вотъ пуще! Тѣ-то и помолчатъ! (Она усмѣхнулась.) -- Малый горячій: вразъ отвалтузитъ... Да, вѣдь, что жъ Петракъ... (Бабенка вздохнула.) -- Онъ, вѣдь, вы слышали? сватается. Сказываютъ: дѣвка хорошая...
   -- Ты, что же, не сердишься?
   -- И что, такъ-то, скажете! Нѣтъ. За что? Нешто я ему -- пара? Со мной, что? Такъ: баловство одно. А ему надо дѣвочку, чистенькую. А я -- что? Трепло. Я вотъ, и -- съ нимъ; и -- съ Антипкою, лѣшимъ (разсказали таки, вотъ сволочи-то!); и -- съ другимъ кѣмъ... Нешто такая нужна ему? Знаете: всякому свое...-- вздохнула бабенка...
   -- Но, скажи мнѣ: ты, вѣдь, семейная?
   -- Какъ это?
   -- Мужъ у тебя есть? Или, былъ?
   -- О, это-то! Какъ не быть? Былъ. Да завихрился онъ, мужикъ мой. Въ бѣгахъ онъ. Онъ у меня,-- головушка забубенная: конокрадъ онъ. Изъ "замка" бѣжалъ, и въ бѣгахъ. To -- приходилъ все, провѣдывалъ, гостинчика нашивалъ... А апосля того: все -- рѣже, все -- рѣже; а теперь вотъ, и не знаю, гдѣ онъ. Живъ, нѣтъ ли?.. А я вотъ -- одна и осталась: живи, какъ знаешь...
   Бабенка задумалась.
   -- Тотъ-то вотъ,-- указала она на ребенка, что держала въ рукахъ -- тотъ-то -- "нагульный". А дѣвочка, это -- отъ мужа. А теперь вотъ -- сиротка.
   Про этого орла я неговорю... ("Орелъ" этотъ, съ надутымъ, замараннымъ личикомъ, равнодушно таращилъ свои мутные, свѣтлые глазки изъ-подъ, красной гарусной шапочки съ кисточкой.) -- Ишь, лупоглазый! На свои, видно, плечи нагуливала... А ту-то вотъ -- жалко. Онамедни иду, это я за щепой къ срубамъ (по веснѣ еще...). Да. А она и ввяжись за мной. Идемъ мы, ручей бѣжитъ... Я возьми ее, такъ-то вотъ, на руки, да и скажи ей: "Дочечка, аль, кину тебя въ-воду я -- а? Что будемъ мучиться? Хлѣбушка нѣту-ты"... А она (чисто сердце мое вынула!):-- "Не кидай, говоритъ меня, мамушка! Мнѣ, говоритъ, и хлѣбушка не надобно. Одну, говоритъ корочку ѣсть буду"... Извѣстно: ребенокъ...
   Изъ голубенькихъ глазокъ бабенки струились слезы...
   -- То-то вотъ, нужда-то наша... Съ весны-то, какъ артель на работу -- я въ куфарки; а зимой -- побираюсь... Землишку-то, было у насъ три безъ четверти, "міръ" отобралъ. Знаете: недоимки... Одна не управилась. Только всего и осталось, что, хатенка "на куриныхъ лапкахъ, на собачьихъ пяткахъ"...-- и она засмѣялась...
   И вдругъ спохватилась:
   -- О, да что жъ это я! Закудахталась. Съ ужиномъ запоздаю. Итти надо-ть. Прощайте, Валентинъ Миколаичъ. Пойду я...
   -- Прощай, Пелагея.
   И мы разстались.
   Минуту спустя, за спиной у меня опять также беззаботно катилась "частушка", будя уснувшее эхо:
   
   Любилъ лѣто,
   Любилъ осень,
   А теперь меня,
   Сволочь, бросилъ...
   

LXII.

   Въ ригѣ у насъ, вотъ уже второй день, какъ идетъ молотьба. Май мѣсяцъ -- и молотьба! Это -- анахронизмъ. Да. И всему виной Иванъ Родіоновичъ,-- стараясь всегда имѣть для лошадей свѣжій кормъ, онъ спеціально для этого оставляетъ съ осени двѣ-три скирды немолоченными.
   Въ полдень, запоздавъ съ утреннимъ чаемъ, я завернулъ въ ригу. Время было обѣденное. Дѣвицы ушли купаться въ рѣкѣ -- и слышны были, даже отсюда, ихъ крики и смѣхъ... Въ ригѣ было пусто. Я хотѣлъ ужъ итти, какъ меня вдругъ окликнули:
   -- Валентинъ Николаичъ...
   Я оглянулся. To была -- Хрестя.
   -- А! Хрестя... Что жъ это -- одна здѣсь?
   -- Одна.
   -- Чего же не купаешься?
   -- Хватились! Другой разъ ужъ... Я только пораньше управилась. Чего мнѣ тамъ? Онѣ тамъ съ часъ будутъ барахтаться... Слышите? Орутъ-то... Я имъ не пара. Извѣстно: ихъ дѣло дѣвичье...
   Хрестя лежала на снопахъ, позади барабана.
   -- Валентинъ Николаичъ, мнѣ поговорить съ вами надо. Лѣзьте ко мнѣ, Здѣсь хорошо: прохладно, мягко...-- и она протянула мнѣ руку.-- Ну?
   Я влѣзъ къ ней и сѣлъ съ нею рядомъ.
   Хрестя лежала. Голова ея, послѣ купанья, кокетливо была повязана бѣлымъ платочкомъ, концами назадъ -- и это такъ шло къ ней. Несмотря на свои годы и бурно прожитую молодость, Хрестя все еще была обаятельна.
   -- Поговорить со мной хочешь? О чемъ же?
   -- О дѣлѣ, Валентинъ Николаичъ. Вы... никому не разскажете -- а?
   -- Что, секретъ, развѣ?
   -- Не то, чтобъ секретъ, а все жъ таки... Видите, дѣло какое... Я,-- не рѣшалась и тянула она.-- Я... (Хрестя вдругъ вспыхнула):-- надумала замужъ итти...
   -- Ну, и -- что же?
   -- То то, вотъ -- объ этомъ-то я и хотѣла... Я, вѣдь, живу у братовъ. Ну, и... Знаете: нынче -- хорошо, завтра -- хорошо; а иной разъ и плохо вдругъ, станетъ. Невѣстки, все больше... А то, какъ ни какъ, а, все свой уголъ. А тутъ и малый одинъ обыскался -- охотится взять. Только вотъ усадьбишка-то есть у меня, а вотъ хатенка, почитай, вся разсыпалась, И у него, ни-кола ни двора. Пара сошлись. Будь у меня хата, онъ бы "во дворъ", на меня бы принялся. Я и надумала: дай поскучаю, молъ, Валентинъ Николаичу...-- и она вопросительно и исподлобья покосилась на меня: какъ, дескать, можно?
   -- Хорошо, милая, и сдѣлала, что обратилась ко мнѣ. Хату мы срубимъ и поставимъ на мѣсто. Кстати, и плотники есть. И денегъ на свадьбу возьми, сколько нужно...
   -- Да мнѣ бъ четвертной, и "за глаза". Вѣдь, мы, развѣ, какъ? Пиры затѣвать, что ли, будемъ! Такъ, стало быть, не кинете?
   -- Нѣтъ, милая, нѣтъ! И всегда, когда въ чемъ будешь нуждаться -- обращайся ко мнѣ. Пожалуйста.
   -- Ну, и спасибо!-- облегченно вздохнула она.-- А я-то все думгла, что вы и теперь все серчаете...
   -- Но, за что же, Хрестя?
   -- И вспоминать, стало-быть, не хотите?-- грустно вздохнула она.-- Что жъ, и не стоитъ! Не о чемъ...
   Мнѣ стало мучительно жаль ее.
   -- О, нѣтъ, Хрестя, нѣтъ! Ты не такъ меня поняла. И о тебѣ, и обо всемъ, что было, я очень и очень помню.
   -- Ну?-- радостно встрепенулась она. А я -- и день, и ночь вспоминаю!.
   (Хрестя вздохнула.) -- Видно: "близокъ локоть, да не укусишь" Такъ и это. Нашей сестрѣ, видно, разъ оступиться надо... И вамъ тогда -- нечто я какъ? въ первой досталась! Оттого-то такъ все и случилось... Беречь себя не къ чему было! Конечно, нечто мы пара? А все жъ-таки... И налюбиться-то вволю васъ не пришлось! Видно: на роду такъ написано было...
   Мнѣ становилось неловко.
   -- За кого жъ ты выходишь?-- спросилъ я.
   -- Да такъ абы-что! Малый хозяйственный смирный. Не пьетъ., чего, а--кормильцемъ будетъ. "мнѣ" -- абы, подъ старость кусокъ... да пріютъ былъ... Затѣмъ и иду.
   -- Что онъ -- молодъ?
   -- Года только вышли жениться. Молодой. Лѣтъ девятнадцати... Я усмѣхнулся.
   -- Чего это вы? Не пара я, дескать -- старъ.. Тому-то? Э что въ нихъ, въ молодыхъ-то этихъ! Ни кожи, ни рожи... Только и слава, что -- дѣвка... Слыхали пѣсню --
   
   Ахъ, ты -- милая, пригожая,
   Чернобровая, румяная,
   Похожая на плетень...
   
   -- Однимъ и взяли -- молода, дескать! А приглядись къ ней,-- "плетень"и есть. Меня изъ ряда не выкинуть... А раздѣнь насъ, такъ куда жъ имъ до меня!-- задорно сказала Хрестя.-- Тутъ у насъ, во всемъ околодкѣ, одна только и есть что тѣломъ лучше меня. Ну, да такихъ... Гдѣ, гдѣ ни была я (я, вѣдь, и въ "тѣхъ краяхъ" побывала -- и въ Крыму, и въ Ростовѣ,-- похвалилась она,-- а такихъ не видала...
   -- Кто же эта счастливица?-- заинтересовался я.
   -- Сестрица ваша -- Александра Гавриловна. Вотъ кто.
   -- Да?-- удивился я.-- Но, ты-то, Хрестя, почему это знаешь?
   -- Какъ: почему? Сама своими глазами видѣла. О-за-прошлымъ, стало быть, лѣтомъ купальню у васъ справляли, а она купалась въ рѣкѣ, вмѣстѣ съ нами. И разъ пришлось, купалась и я съ ней. Видала. И знаете что?-- привстала вдругъ Хрестя:-- такъ она хороша, что жутко даже смотрѣть! Не дать, не взять, русалка. И будь она намъ незнатная -- такъ и сказали бъ... Дюже она ужъ приглядна! Глядишь, глядишь на нее, и чудно, какъ-то, станетъ: не человѣкъ, будто... И что, такъ-то, скажете... Диви бъ, я людей не видала, ну -- такъ. А то, слава тѣ, Господи! потаскалась я по бѣлу-свѣту... Въ "тѣхъ краяхъ" разъ, довелось, при женскихъ купальняхъ служила -- ну, ужъ какихъ-какихъ не видала! И приходилось, правда, попадались красивыя, а до ней далеко! Правда: доведись, такъ-то, къ ночи, да чтобъ мѣсто незнатное, да наткнись на нее изновести, чтобъ въ рѣчкѣ купалась,-- обомрешь... Русалка, одно слово... Я и ей говорила -- смѣется...
   Я слушалъ, и сухой спазмъ сжималъ мое горло... Чувство гордости и острое чувство сознанія, что, захоти я -- и я нынче же буду сжимать въ своихъ объятіяхъ это чудное тѣло моей милой Русалки,-- все это вдругъ поднялось и затрепетало во мнѣ...
   А Хрестя задумалась.
   Тихо стало въ ригѣ. Въ щели воротъ падали косые лучи солнца. Голуби ворковали вверху. Съ рѣки все еще неслись крики и смѣхъ... Иногда въ полумракъ риги влеталъ порывъ вѣтра -- и тихо, словно лаская, шевелилъ концы платка Хрести...
   -- А, знаете, что? Мнѣ разъ старая цыганка сказала,-- начала снова Хрестя:-- "Не радуйся, дѣвонька, на свою красоту: красота -- испытанье.
   Она на горе дается". Можетъ быть, это и правда такъ?-- раздумчиво сказала она.
   Задумался и я...
   И эта мысль ушла, вмѣстѣ со мной, и изъ риги.
   ..."Красота -- испытанье. Она на горе дается".-- О, не даромъ же это сказала цыганка! Въ ея словахъ слышится шопотъ Востока. Изъ этой фразы глядятъ мистическіе глаза Азіи...
   

LXIII.

   Проходя мимо конторы и замѣтивъ въ окнѣ помотнувшуюся фигуру Ивана Родіоновича, я завернулъ къ нему, и, стоя у окна, объяснилъ ему и что, и какъ -- относительно обѣщанной Хрести хатѣ.
   -- Распорядитесь: пусть срубятъ въ лѣсу и поставятъ на мѣсто.
   -- Изъ осинъ прикажете?
   -- Да.
   -- Слушаю,-- лаконически отвѣтилъ Иванъ Родіоновичъ, который въ вопросахъ, болѣе-менѣе шекотливыхъ (онъ зналъ о моихъ прошлыхъ отношеніяхъ съ Хрестей). всегда умѣлъ понимать съ полуслова...
   Кстати. Это и вообще человѣкъ былъ очень корректный. По натурѣ -- немножко педантъ, онъ былъ хорошій хозяинъ, умный администраторъ и человѣкъ идеальной честности. Я, лично, очень многимъ обязанъ ему. Все мое состояніе въ его безконтрольныхъ рукахъ. Онъ пользуется моимъ безграничнымъ довѣріемъ. И я никогда не имѣлъ повода пожалѣть объ этомъ. Есть у него и нѣкоторыя странности. Онъ иногда очень и очень не прочь" поговорить о "высокихъ матеріяхъ", и особенно интересуется вопросами "бѣлой и черной магіи". У него есть даже и "черная книга" -- требникъ Петра Могилы. И все это установило за нимъ репутацію человѣка что-то знающаго. А болѣе наивные люди считаютъ его и просто "колдуномъ". Все это льститъ его самолюбію, и. насколько я замѣчалъ, онъ былъ даже очень не прочь поддержать эту репутацію своего предполагаемаго демонизма...
   Голубые глаза Ивана Родіоновича смотрѣли кротко и ласково; но, въ" то же время, и это чувствовалось сразу, человѣкъ этотъ располагалъ недюжинной волей. Колоссальные усы его (бороду онъ брилъ) придавали ему нѣсколько суровый видъ. Но, стоило ему улыбнуться,-- и вы не могли не видѣть, что вашъ собесѣдникъ человѣкъ простой, честный и очень добрый. Съ няней они большіе пріятели. И я тоже очень люблю своего постояннаго, всесторонняго и многообразнаго конфидента.
   -- Да... кстати,-- сказалъ, уходя, я:-- мнѣ бы хотѣлось такъ все обставить, чтобы я не игралъ никакой роли въ этомъ подаркѣ...
   -- Будьте покойны: мы это устроимъ...
   -- Пожалуйста.
   

LXIV.

   Въ тотъ же день, вечеромъ, завидя няню на крылечкѣ кладовой (это былъ любимый уголокъ старухи), я подошелъ "посидѣть" къ ней, И я, и няня очень любили эти бесѣды вдвоемъ, чтобы никто не мѣшалъ намъ. Даже Саша казалась намъ лишней. А въ ихъ интимныхъ бесѣдахъ бывалъ лишнимъ я. Бывала лишней и няня, когда мы болтали съ Сашей. Словомъ -- мы всегда дуэтировали и никогда не сливались въ стройное тріо. Мы скоро это смекнули -- и никогда не мѣшали другъ другу.
   -- Пришелъ "посидѣть" ко мнѣ?
   -- Да.
   -- Ну, что, батюшка, скажешь?
   -- Да вотъ, няня. Скажи мнѣ... Правду цыганка сказала, что красота -- испытанье, и намъ на горе дается?
   -- Какъ -- кому. Плохимъ--на испытанье и на горе (такимъ -- что ни дай!); а хорошимъ -- на радость. Кому жъ это,-- тебѣ такъ-то цыганка сказала?
   -- Нѣтъ. Мнѣ это говорила одна молодая бабенка. Сегодня. Въ ригѣ. Ей это цыганка сказала.
   -- Чья молодайка-то?
   -- Хрестя.
   -- Такъ-такъ. Ну, этой-то и правда-красота ея на горе. Лучше, была бы похуже. Вѣтеръ-баба. А хороша! Теперь-то отъ ней половина осталась. А помоложе была -- хороша была, правда. И ты, поди помнишь?
   -- Немножко...
   -- Хороша была, шельма! Становитая, ладная... (Старуха задумалась.) -- Къ чему жъ это она про цыганку-то вспомнила? Ей, что ли, такъ-то цыганка сказала?
   -- Да. Она говоритъ, что она и теперь вотъ не хуже, а лучше всѣхъ дѣвушекъ. А раздѣнься она -- такъ только одна здѣсь и есть въ околодкѣ, которая лучше ея. Но, что это такая уже красавица, что жутко даже смотрѣть. На русалку, говоритъ, похожа. И если увидѣть ее невзначай, вечеромъ, когда она купается въ рѣкѣ, такъ испугаться, говоритъ, можно на-смерть...
   -- А, вѣдь, она это.....
   -- Что? ...
   -- Про Сашу нашу болтаетъ...
   -- Почему это ты, няня, сразу узнала?
   -- Почему! Да она, вѣдь, такая и есть, Христосъ съ ней,-- Саша-то наша...
   -- Какъ это мило! А ты и молчишь? Значитъ, увидишь, такъ-то, случайно -- и....отъ страха умрешь!
   -- А ты-то, батюшка, самъ и не видишь? Тебѣ я скажи, а ты -- ей. Куда тогда мнѣ, старой, дѣваться? Она меня со свѣта сживетъ! А сказать-то мнѣ есть -- что... Да боюсь: подведешь ты...
   -- О, нѣтъ, няня; не бойся.
   Старуха опасливо оглянулась кругомъ и подозрительно покосилась въ сторону дома...
   -- Нѣтъ. Она сейчасъ купается...-- успокоила она сама себя и свободно вздохнула.-- Хороша-то она -- хороша. Правду это тебѣ Хрестя. сказала. Такъ хороша, что иной разъ глядишь -- и глазамъ не вѣришь!.Русалка -- не русалка... Грѣхъ и говорить такъ. Какая у нихъ краса? Не дай Богъ и видѣть. Такъ: зря баба болтаетъ. А вотъ, на Ангела она, правда это,-- похожа. Опричь еще, какъ волосы расплететъ да распуститъ... Иной разъ -- что? -- она купается; а я сижу въ сторонкѣ -- смотрю, да плачу...
   -- Это зачѣмъ же?
   -- А жаль, батюшка. Подумаешь, подумаешь: сиротка она -- и заплачу... Однимъ только и взыскалъ ее Богъ, что -- красотой. Сохрани и помилуй ее, Царица Небесная!-- набожно перекрестилась старуха.
   Она помолчала немного и, не переставая возиться съ своимъ постояннымъ чулкомъ, видимо, собиралась съ мыслями...
   Я зналъ эту манеру няни, и терпѣливо ждалъ, но начиналъ волноваться: "Что-бы такое она могла разсказать мѣѣ?"...
   -- Да...-- начала старуха.-- По-за-прошлымъ лѣтомъ, какъ тебѣ бы пріѣхать, мы, батюшка, только и дѣлали, что -- ждали-гадали: Вотъ-вотъ пришлешь вѣсточку! вотъ-вотъ, пріѣдешь! Душа, чисто, изныла... Кого, бывало, на дворѣ ни увидишь: "Охъ, не;телеграмма-ль со станціи"?... Только, бывало, и думки. И все, бывало, готовимся, да чистимся, да думаемъ -- какъ бы чего не забыть намъ! А тутъ -- и она обносилась: того -- нѣтъ, другого -- нѣтъ... А я ужъ знаю -- какое ты золото. Увидитъ, думаю, что дѣвка раздѣта -- и будетъ мнѣ, старой... Какъ-вотъ, со мной-то тогда... Помнишь? Какъ ты мнѣ "приданое" сдѣлалъ?
   -- Какое "приданое"?
   -- Забылъ! Да тоже-вотъ такъ-то: пріѣхалъ на лѣто, а тебѣ и поглазься,
   что я плохо одѣта... И Родивонычу, и мнѣ-то -- всѣмъ тутъ досталось! А тутъ -- краснорядецъ, какъ на-зло, на дворъ... Ты его зазови, да и ну меня обряжать! Рублей на триста набралъ всякой всячины... Не помнишь?
   -- Нѣтъ, няня.
   -- Поди жъ ты! Еще пасмѣхъ меня всѣ подняли, что я "заневѣстилась". замужъ собралась -- приданое сдѣлала...
   -- Не помню.
   -- Ну, думаю, такъ-то и это. Покажется, гляди, что не такъ -- онъ и возмется... Гдѣ-бъ рубль, а онъ -- десять... Какъ-ни-какъ, думаю, а быть тому -- ѣхать намъ въ городъ. Собрались, да поѣхали. Да. Закупились мы, справились -- ѣхать... А она и затѣй -- пойти искупаться. Жара, помню, стояла. Я -- пойди проводить... Не одну же пускать мнѣ... Знаешь, дѣвичье дѣло... Пошли. А купальни у нихъ подъ горой. А до нихъ, стало-быть,-- лѣстницы. Шли, шли... Народу набилось пропасть. Я и возьми билеты въ дворянскую. По 5-ти коп. билетъ. Все; дyмаю; будетъ свободнѣй:, толкотни будетъ меньше... оказалось и тамъ тоже не лучше. Притулились мы такъ-то, къ уголушку... Я-то сижу а она -- раздѣвается... "я еще не пусти ее въ воду-то сразу: простyдится, думаю; дай мало-мало, очахнетъ... Какъ повыглянулись всѣ!.. И сама вижу: на грѣхъ пpивела,-- какъ царица надъ всѣми... Рослая, бѣлая, а ужъ ладна -- чисто точеная! Бедристая, кормная; а въ поясѣ -- перстами охватишь... онамедни -- картузъ твой чинила, да и смѣрь его, стало быть. "Cмoтpите,-- говорите -- у Валентина Николаевича картузъ шире меня; мой поясъ поуже"... Въ картузѣ, стало бытъ; вершковъ тринадцать съ половиной намѣрила, а поясъ у ней -- двѣнадцать вершковъ. Змѣя!... То-то и тамъ. Какъ повыглянули всѣ... Я ужъ не рада, что и пришли: сглазятъ дyмаю; дѣвку. Не чаю; какъ бы уйти... Да. И пристань къ намъ двѣ барышни; а съ ними -- старушка (въ мои бы года). Я-то, дyмаю, мать, или тетка... Да. "пристань онѣ къ намъ: "Кто? да -- откуда? Да -- гдѣ вы живете?" Мы изъ купальни -- и онѣ за нами; мы въ номера -- и онѣ... "Такъ и такъ, молъ, Александра Гавриловна (и звать какъ -- узнали), позвольте васъ срисовать"... А онѣ, стало-быть, барышни-то эти, оказались... Какъ это, бишь, называютъ-то ихъ? Что вотъ, красками малюютъ? Не живописцы (тѣ -- по иконному дѣлу, въ церкви малюютъ), а...
   -- Художники.
   -- Такъ-то. Сами это онѣ про себя разсказывали. Въ Петербургѣ этомъ, пусто ему будь, въ какомъ-то тамъ училищѣ... Онѣ называли...
   -- Въ Академіи.
   -- Во-во! Въ самой этой "кадеміи"... Да. И пристань онѣ къ намъ: дай и дай срисовать. И къ ней, и ко мнѣ-то подсыпятся... "Упросите хоть вы, Алена Никитична!" Просили, просили -- Саша никакъ! И что жъ ты, батюшка, думаешь? Одна изъ нихъ (помоложе) какъ заплачетъ... И грѣхъ, и смѣхъ съ ними. Саша-то -- то отбивалась, отговаривалась, какъ тамъ умѣла; а то ужъ, вижу,-- сидитъ и сама не своя. А та -- разливается-плачетъ: "Скупая вы, говоритъ, нехорошая! Что вамъ это стоитъ? Чего насъ стыдиться? Что мы -- мужчины, что ли?"... И старушка эта ихняя -- тоже себѣ подтурлыкиваетъ: "Вѣрно, вѣрно, милая барышня! Имъ говоритъ, учиться надо. Это, говоритъ, не то, чтобъ капризъ и забава, а -- нужда"... И начала,-- это, тамъ, по-своему, разсказывать -- и какъ, и что, и зачѣмъ это надо...-- "Не хотите, говоритъ, вся намъ показаться, такъ дайте хоть"... Забыла я -- какъ это она называла, чтобы вотъ, грудь, бока и талію показать имъ...
   -- Торсъ,-- подсказалъ я.
   -- Во-во! Да ты, батюшка, какъ былъ тамъ...-- подозрительно покосилась на меня старуха.-- Поди, она и сама ужъ тебѣ разсказала?
   -- Нѣтъ, няня! Что ты... А знаю я, какъ называть это надо. Говори ты, пожалуйста, что дальше-то было...
   -- Да что было... "Торсы"-то этой она не дала имъ. Привязались:-- "Дайте, хоть ножку"... Чтобы разуться, и чтобъ колѣнку, и выше -- сюда...
   -- Ну, и что жъ,-- упросили?
   -- Упросили. Я ужъ сама помогала. Вижу: люди хорошіе... А больше всего -- старая барыня сбила меня. И ту, что плакала, жалко мнѣ стало. "Намъ, говоритъ, учиться надо; а вы, говоритъ, не хотите помочь"...-- а сама плачетъ. А что? Поди, и не надо было?
   -- Ну, отчего же не надо? Напрасно и спорили. Онѣ, вѣдь, и правда -- учатся. И имъ трудно бываетъ достать хорошую натуру, т.-е.-- красивое тѣло.
   -- Да, вѣдь, кто жъ это, батюшка, зналъ! Хоть, вся-то она -- зарѣжь ты ее -- она не далась бы... И ногу дала -- чуть не плачетъ! Гдѣ ужъ тамъ -- вся...
   -- Ну, и что жъ,-- срисовали?
   -- Срисовали. Какъ засѣли! Ее-то, стало быть, на постель положили, и -- ну... И что мнѣ, батюшка, диковиннѣй всего показалось -- старая барыня эта... Она-то самая заправская и оказалась... Онѣ ее, какъ-то чудно, посвоемy, кликали... Забыла я -- какъ.-- Профессоромъ...
   -- Гляди ты! И то -- такъ. Да ты, батюшка, и правда -- какъ былъ тамъ...-- опять насторожилась старуха.
   -- Ну, и что жъ? Хорошо срисовали?
   -- Тѣ-то, молоденькія -- такъ-себѣ... А старая барыня (куда жъ имъ за ней!) вразъ намалевала. Онѣ, вѣдь, не какъ-нибудь, а--красками... Третья только (та, что плакала) карандашомъ мазала. Одну ступеньку. И того путемъ не сдѣлала! Старуха опосля подошла къ ней -- и ну передѣлывать... И что, такъ-то! Стало, и правда: дѣло мастера боится. Карандашъ-то у ней, какъ ученый, самъ такъ вотъ и бѣгаетъ... Всѣ пальчики, ноготки -- какъ живые...
   Старуха задумалась.
   -- Подумаешь, такъ-то: всякъ на своемъ стоитъ. Кому, что дано. Намъ -- баловство, а имъ -- дѣло. А долго онѣ съ нею возились! И все любуются: "Какая вы красавица! Какое у васъ тѣло"... А барышня-плакса, такъ та -- что! Вертѣлась, вертѣлась: "ахъ, какая ножка! Вотъ такъ ножка!" Возьми да поцѣлуй ее... Какъ та заплачетъ -- Саша-то... А она -- на колѣнки: "Душечка, милая, простите! Не утерпѣла я... Я, говоритъ, не вашу ногу, а красоту вашей ноги цѣловала"... Обхватились обѣ и плачутъ...
   Голосъ старухи сорвался...
   -- О, пусто имъ будь!-- прослезилась она.-- Чудны эти дѣвки: съ ними и насмѣешься, и наплачешься вволю... Да: вотъ какая оказія съ нами случилась. Смотри, не проговорись какъ... Она меня тогда со свѣту сживетъ! И такъ ужъ взяла я грѣхъ на душу: божилась я ей -- не скажу. И -- гляди вотъ на старую дуру -- взяла и разсыпала все... Ну, будетъ намъ: гляди-ка вонъ -- Саша...
   Я оглянулся.
   По боковой аллеѣ сада шла Саша. Она возвращалась съ купанья.
   Я всталъ и пошелъ къ ней навстрѣчу...
   Она была восхитительна...

-----

   Какъ хороши были эти смоченные слегка завитки ея русыхъ волосъ! И какимъ свѣжимъ и чистымъ холодкомъ вѣяло отъ высокой античной фигуры изъ воды только-что вышедшей дѣвушки... Подъ впечатлѣніемъ только что слышаннаго мною, я мысленно обнажилъ ее -- и такъ же мысленно преклонился предъ нею...
   И надо думать, что было что-то особенное въ моемъ восторженномъ взглядѣ, такъ какъ блѣдное личико Саши слегка заалѣлось...
   -- Да, да!-- невольно сказалъ я.-- Вы обворожительны -- и я засмотрѣлся на васъ, и восторгаюсь вами...
   

LXV.

   Сегодня (опять во время "обѣдовъ") я, мимоходомъ, зашелъ въ ригу, съ цѣлью сказать Хрестѣ о томъ, что всѣ нужныя распоряженія я уже сдѣлалъ о хатѣ; а, кстати, мнѣ хотѣлось узнать и у ней -- какъ это они тамъ столковались съ моимъ управляющимъ, Иваномъ Родіоновичемъ обставить вопросъ о "покупкѣ" хаты...
   Завидя меня еще издали и, видимо, смекнувъ, что намъ надо съ кей "перекинуть словечкомъ",-- Хрестя пошла мнѣ навстрѣчу.
   -- Здравствуйте, Хрестя.
   -- Здравствуйте. Спасибо вамъ!
   -- Что,-- вы уже переговорили съ Иваномъ -Родіоновичемъ?
   -- Да. И все ужъ устроили.
   -- Какъ?
   -- А вотъ какъ: "суженый"-то мой придетъ, будто, купить... Честь-честью. Часть денегъ онъ отдастъ при всѣхъ въ задатокъ. Родивонычъ и деньги мнѣ далъ -- 50 рублей. А что останется тамъ -- подъ отработки, будто...
   Все, какъ слѣдуетъ: комаръ носа не подсунетъ... Спасибо. Я вамъ ввѣкъ не забуду!
   -- Все это пустяки, Хрестя. А ты мнѣ вотъ-что скажи: что у насъ -- опять нынче молотятъ?-- спросилъ я, желая перемѣнить тему нашей бесѣды.
   -- Нѣтъ. Съ молотьбой пошабашили. Насъ нынче всего только четверо. Ригу позвали убрать, и такъ -- кое-что по хозяйству... Я, стало быть, Лизка, Ольга и Гриппена...-- и Хрестя усмѣхнулась чему-то.-- "Монашку это помните? Что -- по-Святой-то вы запримѣтили... Та-то.
   -- А! помню.
   -- Она. И что я скажу вамъ... Поди, вотъ...-- вздохнула Хрестя.-- Вотъ, и тихоня, и "воды не замутитъ"; никто изъ ребятъ и пальцемъ не тронь, такъ-те глазами и ѣстъ! Одно слово -- "монашка". А подошелъ, стало быть, часъ -- и вразъ вся чужая... Такъ ошалѣла, что и таиться не можетъ. Какъ порченная. Влюбилась она,-- пояснила мнѣ Хрестя.
   -- Въ кого?-- тихо спросилъ я, входя въ ригу.
   -- Въ васъ...-- шепнула мнѣ Хрестя.
   Дѣвицы-поденщицы сидѣли на соломѣ, въ уголку риги, и "обѣдали", т.-е. жевали хлѣбъ и запивали водой.
   Рыхлая, голубоглазая Елизавета и сухощавая Ольга, съ скуластымъ калмыцкимъ лицомъ и черными глазками, были со мной ужъ знакомы. Я даже зналъ ихъ секреты. Словомъ -- мы были свои уже люди. "Монашку" же, о которой болтала мнѣ Хрестя, я видѣлъ одинъ только разъ въ хороводѣ. Это была коренастая, плотная дѣвушка съ большими, синими глазами, щирокимъ, круглымъ личикомъ и рѣдко-красивымъ, строгимъ, гордо-сомкнутымъ ртомъ. Когда я подходилъ къ нимъ, большіе, лучистые глаза дѣвушки испуганно и нѣжно вперились въ меня -- и сразу потупились...
   Я вздрогнулъ. Я понялъ, я узналъ этотъ особенный, немножко восторженный взглядъ широко-открытыхъ и любящихъ глазъ женщины... Мнѣ было неловко. И я пожалѣлъ, что пришелъ и узналъ... (И зачѣмъ это она разболтала мнѣ!-- недовольно покосился я въ сторону Хрести.) Мнѣ было жаль эту понуро сидящую дѣвушку съ блѣднымъ, взволнованнымъ личикомъ.
   ...И зачѣмъ мнѣ все это?-- невольно пожалъ я плечами.
   Елизавета и Ольга перешептывались и чему-то смѣялись...
   -- Ну, что жъ ты, монашка, потупилась -- а?-- подсѣла къ ней и обняла ее Хрестя.-- Что,-- аль, и глянуть не смѣешь? Смотри, дѣвка, уйдетъ, а тамъ -- и опять не увидишь!
   Я не зналъ, какъ мы? прекратить эту неловкую сцену -- и растерянно оглянулся кругомъ... Какъ вдругъ всѣ, исключая монашки, сорвались съ мѣста и, смѣясь, убѣжали изъ риги. Даже ворота захлопнули... И мы остались одни въ прохладномъ затишкѣ и полумракѣ риги. Гриппена сидѣла все такъ же потупившись; и видно было, какъ неровно дышала упругая грудь дѣвушки...
   -- Что это онѣ -- смѣются надъ тобой?-- спросилъ я, подсѣвъ къ ней, невольно волнуясь и самъ...
   Она исподлобья, украдкой, взглянула и ничего не отвѣтила.
   -- Что жъ правда это, Гриппена, что ты влюбилась въ меня -- а?
   -- Да...
   Я вздрогнулъ отъ неожиданности этой безззвѣтной и дѣтски-наивной искренности.
   -- Но, когда же? Вѣдь, ты же почти меня и не знала! Разъ только и видѣла...
   -- Разъ -- въ церкви. А потомъ, на Святой -- у качель...
   -- И сразу влюбилась?
   -- Да.
   -- Но, развѣ жъ можно такъ, сразу, влюбиться!-- говорилъ я, не зная, что ей сказать, и самъ не вѣря тому, что я говорилъ ей.
   -- Не знаю я. Стало-вотъ, можно...
   -- И ты, до меня, никого не любила?
   -- Нѣтъ. Впервой отъ-роду...
   -- А сколько тебѣ лѣтъѣ
   -- Шестнадцать.
   -- И сильно ты любишь?
   Она только взглянула... ("Чего, дескать, спрашиваешь зря?")
   -- Можетъ быть, ты... поцѣловать меня хочешь?
   Она потянулась ко мнѣ и, довѣрчиво, нѣжно взглянувъ своими большими, лучистыми глазами, прижалась ко мнѣ... Я поцѣловалъ ее разъ и другой, невольно волнуясь и самъ близостью этой льнущей ко мнѣ, влюбленной дѣвушки, захваченной въ первый разъ волной страсти, которая сразу вдругъ заполонила ее...
   Я терялся все больше и больше -- и положительно не зналъ, ни что мнѣ сказать ей, ни какъ поступить съ ней... Глупая и несимпатичная мнѣ роль Іосифа Прекраснаго, грубо отказывающаго красивой и любящей женщинѣ въ ласкѣ, всячески была не по плечу мнѣ. Я не выношу всѣхъ этихъ пространо и докторально резонирующихъ Онѣгиныхъ, лицомъ къ лицу, съ ихъ любящей женщиной. А, съ другой стороны,-- не могъ же я въ самомъ дѣлѣ, взять этого наивнаго полуребенка, такъ довѣрчиво и трогательно льнущаго ко мнѣ, и все потому только, что мое положеніе въ данную минуту было неловкимъ... Не говоря уже о томъ, что, несмотря на всю обаятельность этой, охваченной страстнымъ порывомъ, цѣломудренной, юной и любящей дѣвушки, я пьянъ былъ иными чарами... О, да: образъ моей русоволосой Русалки не разставался со мной и сейчасъ...
   -- Послушай, Гриппена,-- сказалъ я, лаская ее и цѣлуя:-- ты, можетъ быть, хочешь совсѣмъ быть моей?
   -- Это... о чемъ же? Чтобъ быть вашей сударкой,-- объ этомъ?-- тихо спросила она, взглянувъ исподлобья....
   -- Да, милая...
   Она недовѣрчиво покосилась на неплотно припертыя ворота риги...
   -- Нѣтъ, сейчасъ нешто можно! Послѣ, потомъ... И молоденька еще я...-- тихо, еле слышно проговорили ея дрожащія губы...
   Но, это были только слова. Бѣдная,-- она трепетала въ моихъ рукахъ и вся порывалась ко мнѣ...
   Искушающая была эта минута!
   -- Да, да, милая,-- послѣ, потомъ... Ты молода еще, правда. О, мы еще встрѣтимся...
   Я цѣловалъ эти блѣдныя дрожащія губы; я мѣшалъ говорить имъ... Я цѣловалъ эти большіе, сверкающіе слезами глаза... И, торопливо разставшись съ плачущей дѣвушкой, шатаясь, вышелъ изъ риги...

-----

   Проходя мимо сѣнного сарая (онъ былъ рядомъ съ ригой), я оглянулся: меня окликнула Хрестя. Глаза ея лукаво смѣялись...
   -- Валентинъ Николаичъ!
   -- О, нѣтъ, Хрестя,-- сухо сказалъ я.-- Мнѣ все это очень не нравится!
   И зачѣмъ ты все это подстроила? Мнѣ совсѣмъ этого не надо... И ничего ровно изъ этой затѣи не вышло. Она вонъ -- плачетъ...
   -- А я-то при чемъ здѣсь? Монашка влюбилась -- а я виновата! Плачетъ она? Съ чего жъ это? -- усмѣхнулась она.-- Такъ вы, стало быть, такъ и ушли?
   -- Конечно.
   -- Что такъ? Аль, и вы записались въ монахи?-- лукаво усмѣхнулась она.
   -- Но, неужели жъ ты думала, что надо было бы мнѣ такъ не уходить -- и заставить ее плакать подольше... Такъ, что ли?
   -- Чего жъ ей плакать? Скажите на милость! Не вы -- такъ другой... Такъ, вѣдь все равно, не проходитъ!
   -- Ну, а потомъ что? Выйдетъ замужъ -- и вѣчные упреки и побои мужа...
   -- Вотъ пуще -- невидаль! Онъ и безъ того, какая тамъ ни будь, все-равно пьяный за волосы таскать будетъ... Чего-чего -- а за этимъ дѣло не станетъ.
   Замужъ! Это еще успѣется. Этого добра, какъ смерти не миновать. И только и поживешь, что въ дѣвкахъ. А тамъ -- что? Грязью зарости? Въ этомъ-то радость по-вашему?.. А вы пойдите, посмотрите на нашихъ бабъ. Хороши онѣ? Самой жрать нечего, а тутъ дѣтвора, мужъ да работа Мужикамъ хорошо, а бабамъ -- еще лучше. Иного родмица и въ пятьдесятъ лѣтъ хоть сейчасъ подъ вѣнецъ; а бабу и въ тридцать лѣтъ съ старухой не разберете. Отъ добра то-то! И монашка ваша... То-то вы ей? добро сдѣлали -- что такъ ушли! На возъ теперь не уложитъ... То, по крайности, хоть вспомянуть было бъ что... А то- и оглянуться будетъ не на что... Э-эхъ-ма! всѣмъ жить хочется...-- вздохнула она и задумалась...
   Каріе глаза ея мечтательно устремились вдаль, которая, какъ картина, вставлялась въ открытыя настежь ворота сарая -- откуда видны были: гуменникъ, ракиты по рву и дальше -- безъ конца волновалось ржаное, зыбкое поле, которое на горизонтѣ замыкалось синѣющей полоской лѣса...Кокетливо подобранная юбка ея почти до колѣнъ открывала ея сверкающія бѣлизной молодыя и статныя ноги, съ упругими, красиво очерченными икрами, Грудь ея не утратила еще своихъ дѣвственныхъ формъ. Да и вся она была еще такъ молода и такъ вызывающе обаятельна...
   -- И та-то, дура, васъ упустила..." -- раздумчиво сказала она.-- Разрюнилась... А потомъ, и сама пожалѣетъ разъ двадцать. Нѣтъ, я бъ на ея мѣстѣ, какъ ни какъ, а такъ бы васъ не упустила!..
   -- Развѣ?
   -- То-то меня вы и не знаете! Умерла бъ, не пустила...
   -- Ну, такъ то, вѣдь,-- ты! Не даромъ же говоришь, что тебя -- "изъ ихъ ряда не выкинуть"; а раздѣнь васъ -- такъ "имъ до тебя далеко"...
   -- А вы, поди, и не вѣрите? -- сверкнула глазами Хрестя...
   -- Да, вотъ, будешь купаться -- приду, какъ-нибудь, посмотрѣть и увижу...
   -- Вотъ еще пуще! Была вамъ неволя -- изъ-за меня даромъ ноги трудить... Да я того и не стою. А если охота вамъ посмотрѣть, такъ -- вотъ...
   И она дернувъ тесемки ворота бѣлой, опрятной рубахи и сдѣлавъ что-то съ поясомъ темненькой юбки, гибко, какъ-то, поежилась вся -- и то, и другое скользнуло внизъ... И предо мною сверкнуло молочно-бѣлое, статное тѣло молодой, рыжеволосой женщины...
   Я такъ и замеръ на мѣстѣ...
   Она была восхитительна!..
   Это было такъ неожиданно -- и...
   Я не продолжаю дальше О, развѣ жъ я св. Антоній! А говорятъ (прочтите, хотя бы, того же Флобера!), что развѣ только ему и по плечу бывали подобнаго рода соблазны. А я... "Я кровь и плоть -- и ими быть хочу"...

-----

   -- Валентинъ Николаичъ, миленькій! Можетъ быть, мнѣ... Какъ вы скажете? Можетъ быть, мнѣ себя и кабалить не надо -- замужъ итти, а? Можетъ быть -- ну, хоть разъ въ годъ, а я вамъ когда-нибудь и понадоблюсь .--прерывисто, вкрадчиво, шептала мнѣ Хрестя, торопливо застегивая воротъ рубахи. Вѣдь... Вы не подумайте чего... Я не изъ такихъ,-- не потаскушка я. Нѣтъ! Я вотъ ужъ пять лѣтъ, какъ я осталась одна, вдовой, живу и никого не знаю. Я вамъ -- какъ на исповѣди! Вѣдь, это я тогда такъ... по молодости, сдуру... Вы позабудьте объ этомъ...
   -- Кабалить себя, Хрестя, никогда не надо. И разъ ты не любишь -- зачѣмъ и итти замужъ?
   -- Какое тамъ: любишь! Вѣдь, я же вамъ говорила: изъ-за угла это я -- затѣмъ-то и шла...
   -- Ну, съ этимъ "угломъ" можно будетъ утроиться проще. Ты подожди меня здѣсь. Я -- сейчасъ...
   И, оставивъ ее подождать, я зашагалъ быстро къ дому...
   Иванъ Родіоновичъ мнѣ только вчера еще принесъ 500 рублей. Это былъ задатокъ за проданную имъ "ставку" трехлѣтокъ. Всѣхъ проданныхъ лошадей было двѣнадцать "головъ", за 6000 рублей. Словомъ, деньги, въ которыхъ я часто нуждался, на этотъ разъ, къ счастію, были.

-----

   -- Вотъ... пока, сколько было,-- сказалъ я, невольно краснѣя, и протянулъ ей кредитки.
   Она такъ и вспыхнула...
   -- Спасибо. Только куда жъ это мнѣ сразу! Вы бъ лучше поменьше...
   Развѣ, вотъ что! Онадысь, на праздникѣ, была я у своихъ, въ Сосновкѣ. Такъ тамъ "сходны" на "вольныя земли" продавали 10 десятинъ "четвертныхъ правъ" и весь обиходъ свой: скотину, постройки... Просили 500 рублей, и чтобъ деньги всѣ сразу. За цѣной никто не стоялъ. А денегъ такихъ ни у кого не нашлось. Пойти, да купить, развѣ? Тогда у меня кусокъ хлѣба по самую смерть будетъ...
   -- Ну, вотъ, и прекрасно!
   -- И земля-то къ намъ подошла -- обаполо нашего "клина". Только вотъ -- сама не сумѣю я... Вотъ, если бъ Родивонычъ помогъ мнѣ!..
   -- Да, да. Ты и обратись къ нему. Скажи; я прислалъ. Онъ все и устроитъ. Прощай, Хрестя!
   -- Прощайте!
   Я утомился быть съ ней, и торопился уйти...
   Мнѣ хотѣлось быть одному, чтобъ никто не мѣшалъ, и чтобъ дать отстояться во мнѣ пережитому, которое бродило во мнѣ и вносило утомляющій меня безпорядокъ въ мое настроеніе...
   

LXVI.

   Незамѣтно скользнула недѣля.
   Скучно мнѣ было. Меня посѣтила опять моя всегдашняя гостья -- тоска.
   Откуда она выползала? Богъ ее знаетъ. Можетъ быть, виной всему -- инцидентъ съ Хрестей? Не знаю. Хотя, и возможно, что -- да. Не ея, не Хрести искали мои объятія, и оттого-то, можетъ быть, жгучая ласка рыжеволосой Фрины деревни и прозвучала въ душѣ у меня, какъ диссонансъ... Красивый жестъ ея гибкаго тѣла, такъ неожиданно, быстро и такъ граціозно уронившій драпировки ея несложнаго костюма, для того, чтобы стать предо мною, какъ античная статуя, и все, что было потомъ,-- все это было слишкомъ по-эллински... А мы, къ слову сказать, давно уже не умѣемъ быть эллинами. Мы (правъ Герценъ): "Мы не вѣримъ уже въ то, что мы духи, и стыдимся того, что тѣло наше бросаетъ тѣнь"...
   Все такъ. Но -- Хрестя? Она вонъ -- не стыдится... Да, но, и у нея это отсутствіе стыда "бросаемой тѣломъ тѣни" -- не уголъ зрѣнія, не стройное міросозерцаніе, а надломъ, т.-е. порокъ. Душа ея вывихнута прошлымъ. Словомъ: тотъ же диссонансъ таится и въ ней...
   Нѣтъ, мы не умѣемъ быть эллинами!..
   И надо же было случиться... О, да,-- случай бываетъ порой коваренъ, какъ Мефистофель, и то -- стегнетъ насъ ѣдкимъ сарказмомъ, то -- неожиданно ожжетъ насъ ироніей. Сейчасъ онъ (спасибо ему!) одну крайность противопоставилъ другой крайности -- и, такимъ образомъ, уравновѣсилъ то и другое.
   Онъ нашепталъ мнѣ чудную сказку устами одной старовѣрки... О, это не сказка деревни. Нѣтъ! Изъ этой сказки опять глядятъ мистическіе глаза Азіи. Но въ данную минуту мнѣ именно это-то и на руку...
   Сказка эта -- жемчужина, которой я и плачу за эллинскую наготу античнаго тѣла Хрести...
   Вотъ, эта сказка.
   

СКАЗКА.

   Задумалъ нѣкій "младъ-вьюнышъ" послужить Правдѣ-Истинѣ. Бросилъ онъ стариковъ -- отца и мать, взялъ посохъ въ руки и пошелъ искать Правду и Истину. Шелъ, шелъ... Видитъ: лѣсъ, а въ лѣсу -- дубъ, а на дубу -- сова,-- сидитъ и спрашиваетъ: "Куда ты идешь, добрый молодецъ?" -- "Иду послужить Правдѣ и Истинѣ".-- "Къ Правдѣ идешь, а отъ Правды уходишь. Кто же допоитъ-докормитъ твоихъ стариковъ -- отца и мать? Кто ихъ схоронитъ? Или ты объ этомъ и думать не хочешь? Нѣтъ, ты сперва исполни свой долгъ: допой и докорми отца и мать; схорони ихъ честь-честью; а потомъ или и служи Правдѣ и Истинѣ".-- Подумалъ-подумалъ юноша... Видитъ: правду говоритъ сова. Повернулъ и пошелъ назадъ. Допоилъ-докормилъ отца и мать; схоронилъ ихъ, честь-честью. Собрался опять и пошелъ. Шелъ-шелъ... И видитъ опять: лѣсъ, а въ лѣсу -- дубъ, а на дубу сова сидитъ,-- сидитъ и спрашиваетъ: "Куда ты идешь, добрый молодецъ?" -- "Иду послужить Правдѣ и Истинѣ".-- "Къ Правдѣ идешь, а отъ Правды уходишь. Ты, что же это -- съ неба на землю свалился? Тебя, вѣдь, поди, родили и выняньчили. А ты что же?-- и думать объ этомъ не хочешь? Нѣтъ, поди исполни сперва долгъ человѣка: найди себѣ подругу по-сердцу, народи дѣтей, выняньчи, выкорми ихъ, исполни завѣтъ, данный всему живущему, послужи міру; а потомъ и или служить Правдѣ и Истинѣ". Подумалъ-подумалъ юноша... Видитъ: правду ему говоритъ сова. Повернулся и пошелъ назадъ. И сдѣлалъ онъ все, какъ сказала сова. Нашелъ онъ подругу по-сердцу, прижилъ съ нею дѣтей, выняньчилъ, выкормилъ ихъ, простился съ женой и дѣтьми, взялъ посохъ и пошелъ. Шелъ-шелъ... И опять видитъ: лѣсъ, а въ лѣсу стоитъ дубъ, а на дубу сидитъ сова,-- сидитъ и спрашиваетъ: "Куда идешь, добрый молодецъ?" -- "Иду послужить Правдѣ и Истинѣ".-- "Къ Правдѣ идешь, а отъ Правды уходишь. На кого же ты бросилъ дѣтей? Тебя какъ,-- родили и бросили? Или ты и думать объ этомъ не хочешь? Нѣтъ, ты пойди, да воспитай ихъ, научи ихъ уму-разуму, доведи до дѣла, поставь ихъ на ноги, исполни свой долгъ отческій; а потомъ или и служи Правдѣ и Истинѣ".-- Подумалъ-подумалъ онъ... Видитъ: правду говоритъ сова. Повернулся и пошелъ назадъ. И все сдѣлалъ, какъ говорила сова. Воспиталъ дѣтей, научилъ ихъ уму-разуму, довелъ ихъ до дѣла, поставилъ на ноги, собрался и пошелъ... Долго-долго онъ шелъ... И видитъ опять: темный-темный лѣсъ, а въ лѣсу -- старый-старый дубъ, а на дубу сидитъ та же сова,-- сидитъ и спрашиваетъ: "Куда идешь, старый хрычъ?" -- "Иду служить Правдѣ и Истинѣ".-- "Ха-ха-ха"...-- захохотала сова. Ха-ха-ха...-- захохоталъ и лѣсъ.-- "Это ты-то! Поздно, старый, собрался! Посмотри на себя. Ты и ногъ не волочишь... А туда же: служить Правдѣ и Истинѣ! Ступай, старый хрѣнъ, домой. Ступай, несрамись. Иди -- сиди на лежанкѣ. Не тебѣ, видно, служить правдѣ и Истинѣ. Не такихъ тамъ надо. Помоложе былъ -- о себѣ думалъ, а теперь о Правдѣ и Истинѣ вспомнилъ. Не про тебя онѣ, старый, писаны"...
   Глянулъ онъ на себя... Правда: ноги согнулись подъ нимъ и трясутся; спина дугой; грудь ввалилась. Хватилъ за голову -- на ней и волоска нѣтъ; а старый, беззубый ротъ шамкаетъ...
   -- Ха-ха-ха...-- хохочетъ сова...
   -- Ха-ха-ха...-- отзывается лѣсъ...
   Заплакалъ старикъ и поплелся домой...

-----

   Вотъ она -- эта сказка-жемчужина.
   Мнѣ разсказала ее старовѣрка изъ скопческой секты. И когда она говорила, глаза ея мерцали недобрымъ огнемъ изувѣра-фанатика, который, извѣстно, не передъ чѣмъ и никогда не остановится; который "мѣритъ полною мѣрой" (вершка никому не уступитъ); который знаетъ и чтитъ одинъ только принципъ: все -- или ничего. Да, потому что слышалъ и помнитъ: "Кто не со Мной, тотъ противъ Меня". И вотъ -- лаконическій принципъ Неба: "Предоставь мертвымъ хоронить мертвыхъ", который онъ тоже воспринялъ,-- онъ иллюстрируетъ въ яркомъ примѣрѣ...
   Бѣдный старикъ сказки!
   Такимъ -- извѣстно это -- нѣтъ мѣста на Небѣ.
   Онъ былъ воистину "мертвъ". Какъ же, онъ не отвернулся отъ святой обязанности человѣка -- допоить и докормить своихъ стариковъ; а надо было сказать "корванъ" (даръ Богу) -- и выгнать ихъ въ шею, потому что: "кто приходитъ ко Мнѣ, и не возненавидитъ отца своего и матери, и жены, и дѣтей, и братьевъ, и сестеръ, а притомъ и самой жизни своей, тотъ не можетъ быть Моимъ ученикомъ". Онъ схоронилъ ихъ сѣдины; а надо было бросить все это и -- "идти за Мной", потому что надо "предоставить мертвымъ хоронить мертвыхъ", тѣмъ болѣе, что и всякій, "возложившій руку свою на плугъ и озирающійся назадъ, не благонадеженъ для Царства Божія". И мало того: онъ "не вмѣстилъ въ себя" аскезъ дѣвства и былъ настолько плотскимъ и мерзкимъ, что нашелъ даже подругу себѣ по-сердцу. И дальше: онъ любилъ и дѣтей (а ихъ, мы помнимъ, надо было "возненавидѣть") -- и потому очень легко попался на удочку саркастическихъ совѣтовъ совы -- пошелъ и научилъ ихъ "уму-разуму" (это ли не грѣхъ!). О, да -- "будьте, какъ дѣти"... Иначе двери рая отъ васъ навѣки закрыты...
   Экая наивность, подумаешь! Я устыдился того, что античное тѣло Хрести бросаетъ красивую тѣнь... Я словно забылъ, что тѣнь -- это пеленки жизни. И что нѣтъ ни красоты, ни даже и просто жизни, тамъ, гдѣ погасли тѣни. Тамъ царство безплотныхъ духовъ, т.-е. царство смерти...
   Все такъ. Ho, а вотъ съ "диссонансами"-то какъ? Они вонъ, звучатъ и во мнѣ", и въ той же самой античной Хрестѣ... Съ этимъ-то какъ же? А, что жъ! И "диссонансъ" -- та же тѣнь, и онъ тоже -- пеленка гармоніи. И что для художника -- тѣнь, то -- диссонансъ для музыканта. Въ этомъ вся и разница...
   

LXVII.

   Утро. Я только что искупался въ рѣкѣ...
   Какъ чиста и прозрачна была эта вода, какъ глубоко это синее небо, и какъ безмятежно въ небѣ тянулась гряда облаковъ, а въ рѣкѣ отражались деревья, кусты и осока береговъ... Я умышленно медлилъ и тянулъ время,-- я не могъ оторваться отъ этой картины лазурнаго, яснаго утра...
   Съ пріятнымъ ощущеніемъ чистоты, свѣжести и холодка во всемъ тѣлѣ, я торопливо шагалъ по усыпанной свѣжимъ пескомъ аллеѣ сада къ дому. Пятнистая сѣтка трепетной тѣни вкрадчиво шепчущихъ о чемъ-то вверху густыхъ, сросшихся липъ скользила у меня по лицу и рукамъ, рябила въ глазахъ и все словно рвалась и уступала дорогу...
   Я взбѣжалъ по ступенямъ балкона -- и...
   Что это?.. Сердце мое судорожно сжалось... Передо мной стояла "та, что ушла съ крыльца"! Костюмъ, о которомъ я такъ хлопоталъ, который я самъ и заказывалъ (обращался даже за помощью къ Сагину),-- костюмъ этотъ, о которомъ я успѣлъ ужъ забыть,-- онъ былъ готовъ и присланъ... И вотъ она -- моя дѣтская греза, моя мечта, моя фантазма,-- она стояла сейчасъ у чайнаго стола на балконѣ моего стараго дома и, лукаво усмѣхаясь, кокетливо посматривала на меня, высокая, стройная и роскошно-волосая...
   -- Богъ мой! какъ вы прекрасны!-- невольно сказалъ я и, шагнувъ къ ней, обнялъ ея гибкую, стройную талію...
   Она уперлась въ мою грудь и слабо боролась со мной. Но эти нѣжныя руки должны были мнѣ уступить,-- онѣ мягко согнулись,-- и я приблизилъ къ себѣ ее всю, и сталъ цѣловать это милое, блѣдное личико, эти глаза, эти чудные волосы...
   -- Валентинъ Николаевичъ! Валентинъ Николаевичъ!-- слабо боролась она.-- Не надо, увидятъ...
   -- Такъ, такъ...-- послышалось сзади.-- Я думала: они здѣсь чай пьютъ,-- смѣялась няня,-- а они, на-поди (хватились когда!), христосоваться вздумали...
   Саша вскрикнула, рванулась у меня изъ рукъ и, быстро сбѣжавъ по ступенямъ балкона, скрылась въ аллеѣ сада...
   -- А согласись, няня,-- не хорошо, вѣдь, подсматривать...
   -- Нашелъ, что сказать! Чего мнѣ подсматривать? И такъ, чай, видно... Э-эхъ-ма! красивую дѣвку -- да не поцѣлватть! Сама давешь рада...
   Я обнялъ свою милую старуху и поцѣловалъ ее.
   -- Цѣловалъ, цѣловалъ молодую, а теперь и за старуху принялся...-- усмѣхнулась она.
   -- Молодую -- за красоту, а старую -- за мудрость...
   -- Какая, батюшка, въ этомъ мудрость! Не нами бѣлый свѣтъ начался, не нами и кончится. Всѣ подъ Богомъ... Кому что положено. И всему свое время. Вамъ, молодымъ, цѣловаться; а мнѣ, старухѣ, смотрѣть да радоваться. Такъ-то, батюшка. (Старуха вздохнула.) -- Ушла...-- усмѣхнулась она.-- Теперь не скоро обыщется... Что жъ, мнѣ, видно, старухѣ, поить тебя чаемъ-то, а?
   -- Пожалуйста, няня.
   -- Да теперь ужъ, жалуй не жалуй, а самъ виноватъ, батюшка. Нечего дѣлать: терпи. И я не спопашилась, старая дура! Мнѣ бъ молчкомъ да -- уйти; а я раскудахталась...
   Старуха и еще бормотала о чемъ-то. Я не слушалъ. Я былъ, какъ во снѣ... Пьянящая близость стpойнаго, гибкаго тѣла милой мнѣ дѣвушки (я все еще словно держалъ ее въ тѣсныхъ объятіяхъ...); ароматъ ея роскошныхъ волосъ; ея взволнованное, блѣдное личико; ея прерывистое дыханіе; ея трепещущая, упругая грудь безъ корсета, и потомъ -- эта нѣжная борьба ея рукъ, и прерывистый шопотъ: "не надо, увидятъ"...-- все это жгло и давило мнѣ грудь...

-----

   Тягуче и медленно, и въ то же время (я удивился даже) незамѣтно скользнуло время до обѣда. Я волновался и ждалъ увидѣть Сашу въ столовой ("О, неужели опять въ томъ же самомъ костюмѣ?" -- и что-то больно кольнуло мнѣ грудь...); но нѣтъ: Саша не вышла къ обѣду. Мнѣ сказали, что у ней болитъ голова. И за столомъ опять хозяйничала няня. Она и опять мнѣ что-то болтала... Я слушалъ и не слушалъ, я созерцалъ одну и ту же картину...
   Вставая изъ-за стола, я сказалъ, чтобы мнѣ дали подсѣдланную лошадь и уѣхаль. Но сейчасъ же вернулся. Необходимость держать поводъ лошади, слѣдить за дорогой и знать куда ѣхать, движенія лошади, все это мѣшало и раздражало меня...
   Зайдя въ домъ и, взявъ книгу (какъ будто бы я могъ читать что...), я прошелъ къ рѣкѣ, сѣлъ въ лодку и оттолкнулся отъ берега... Да, это было хорошо и удобно. Лежа въ лодкѣ и глядя, какъ тихо скользитъ мимо берегъ, и какъ -- еще тише -- плывутъ облака въ небѣ,-- мнѣ было легко и свободно: никто не мѣшаль мнѣ, и когда лодка уткнувшись въ слегка выступающій берегъ, вздрагивала и останавливалась. А потомъ и опять, уступая теченію, тихо-тихо, повертывалась, описывала кормой кривую и снова тянула внизъ по рѣкѣ, чтобы снова запутаться гдѣ въ осокѣ и на время (иногда и надолго) стать неподвижной. Иногда набѣгалъ порывъ вѣтра и зеленыя гривы ракитъ начинали о чемъ-то шептаться; вода крылась морщинистой зыбью и лодка начинала качаться, какъ люлька, и хлюпала дномъ... И снова все неподвижно и тихо. Облака только въ небѣ плывутъ... Но нѣтъ, движенье и здѣсь: стаи ласточекъ рѣять надъ самой водой и остреемъ дерзкихъ крыльевъ какъ алмазомъ, царапаютъ зеркальную поверхность рѣки. Горлица нѣжно воркуетъ. Тарантитъ гдѣ-то телѣга. Кто-то поетъ... далеко въ полѣ.
   А лодку все тянетъ и тянетъ внизъ по рѣкѣ...
   Хорошо... Вотъ такъ бы и лежалъ здѣсь, слушалъ, смотрѣлъ бы и грезилъ... И какъ, въ сущности, мало намъ надо: кусочекъ синяго неба, тѣнь зелени, влажное дыханіе рѣки, несложную пѣсенку горлицы, и это тонкое кружево мысли... "такъ -- долго, всегда. Хорошо!
   -- Не надо, увидятъ...-- шепчетъ милый мнѣ голосъ.
   И я вслушивался и проникался этой короткой фразой. Я волновался ея содержаніемъ ея скрытымъ смысломъ тѣмъ, что пoдpазумѣвaлocь, но не было сказано вслухъ.
   -- Но почему?-- спрашивалъ я.
   -- Потому, что "увидятъ"",-- отвѣчала мнѣ фраза.
   -- Только поэтому?
   -- Да...-- тихо шептала мнѣ фраза...
   -- И если бъ никто не увидѣль? Тогда что?
   -- Тогда,-- отвѣчала мнѣ фраза:-- тогда не сказали бъ "не надо"...
   Тогда... тогда я могъ бы сжимать въ тѣсныхъ объятіяхъ это гибкое, стройное тѣло роскошноволосой Русалки,-- тогда бы я могъ безъ конца цѣловать ея блѣдное, милое личико и видѣть близко-близко эти полузакрытые, нѣжно мерцающіе глаза ея, и утонуть въ этихъ чудныхъ глазахъ... И никто-никто не сказалъ бы: "не надо"...
   Сердце мое порывисто билось...
   А лодку тихо-тихо тянуло куда-то впередъ...
   Вотъ изъ-за ракитъ показался уголъ амбара, который стоялъ задомъ къ рѣкѣ и съ трехъ сторонъ былъ густо обсаженъ акаціей. За амбаромъ потянулся сбѣгающій уступами берегъ. А вонъ -- въ нишѣ густой осоки и ракитъ, кто-то (отсюда не видно, кто) полощетъ что-то въ водѣ... Слышались всплески воды и изрѣдка удары валька. Сверкающіе, золостисто-чешуйчатые круги бугристою зыбью катились оттуда и разбѣгались по гладкой поверхности... Они дошли и до меня, и лодка моя опять закачалась и захлюпала дномъ...
   Кто бъ это?..
   А лодку тянуло все ближе и ближе...
   Сквозь трепетную сѣтку зелени, мелькнула стройная фигура въ бѣломъ -- и... Мнѣ начинало казаться, что не я съ лодкой, а берегъ самъ шелъ мнѣ навстрѣчу, и кто-то, не торопясь, лѣниво и медленно сдергивалъ мѣшавшую мнѣ видѣть сѣтку зелени... Фигура зарисовывалась все больше, и больше -- и... Я чуть не вскрикнулъ отъ неожиданности: предо мною, на бѣломъ камнѣ, въ подоткнутой, почти до колѣнъ, бѣлой юбкѣ и бѣлой ночной кофточкѣ, съ вырѣзомъ на груди, съ голыми руками и этими молочно-бѣлыми, чудными ножками (о, я зналъ теперь, почему не удержалась и поцѣловала ихъ восторженная художникъ-дѣвушка!), предо мною стояла она -- моя роскошноволосая Русалка...
   Она стояла въ полуоборотъ ко мнѣ и выжимала какую-то розовую тряпочку, красиво изогнувъ античныя руки. Капли воды брилліантами сыпались внизъ... Она была поглощена своей работой, и не замѣчала лодки. Я пожиралъ глазами красавицу-прачку. Она была невыразимо прекрасна, и (правду сказала Хрестя) могла напугать...
   Желая поправить волосы, она измѣнила позу -- вскрикнула и хотѣла бѣжать...
   -- Нѣтъ! Нѣтъ! Ради Бога! Я не могу васъ не видѣть такой... Я побѣгу вслѣдъ за вами... Останьтесь!-- молилъ я, весь порываясь къ ней...
   Она нерѣшительно остановилась и начала торопливо одергивать юбку...
   -- Не дѣлайте этого, ради Бога! Вы не можете стыдиться меня: я васъ слишкомъ люблю для этого... Я имѣю право васъ видѣть такой! Не отнимайте же у меня этого счастья -- видѣть ваши ножки... Но, можетъ быть, вамъ непріятно, что я смотрю и любуюсь вами? Тогда, конечно,-- вамъ надо уйти... Или нѣтъ,-- не безпокойтесь...-- сухо сказалъ я, и взялся за весла...
   -- Нѣтъ, нѣтъ -- заторопилась она.:-- Валентинъ Николаевичъ, вы не сердитесь. Я... Зачѣмъ говорить такъ? Мнѣ только вотъ стыдно...-- и блѣдное личико ея такъ вдругъ и вспыхнуло...
   -- Чего стыдно? Что вы прекрасны, и что я любуюсь вами? Но, говорю вамъ, я имѣю право на это: я васъ люблю, и вы это знаете.
   Она застѣнчиво слушала, недовѣрчиво и исподлобья посматривая... Русая коса ея мягко гнулась на голомъ плечѣ и опадала на грудь. Капризные завитки волосъ ласково льнули къ ея слегка вспотѣвшему личику... Опершись всею тяжестью тѣла на лѣвой ногѣ, она неподвижно застыла на мѣстѣ въ классической позѣ Венеры, гибкая, пропорціональная и божественно-прекрасная...
   Я восторженно смотрѣлъ на нее, и мнѣ все казалось, что это не быль, а сказка, сонъ, греза...
   -- Скажите: и что за фантазія явилась у васъ, стирать эти тряпочки?-- спросилъ я, желая отвлечь ея вниманіе и заставить забыть ее свою наготу...-- Это не тряпочки, а кофточки,-- усмѣхнулась она.-- А стирать я люблю. Алена Никитична вотъ только мѣшаетъ: боится, что я простужусь. А я очень люблю плескаться въ водѣ...
   -- Еще бы! Русалка -- и воды не любить...
   -- Не потому, что "русалка" (я и не русалка вовсе...), а оттого, что я люблю вспоминать... А когда я стираю въ рѣкѣ, я всегда вспоминаю...
   -- О чемъ же?
   -- О томъ, какъ я жила еще съ матерью; о всемъ... Она, бывало, пойдетъ стирать, и я увяжусь съ ней... Вода, зелень кругомъ, а позади шумитъ городъ... Хорошо такъ! Я всегда, когда я одна, вспоминаю...
   Лодку мою совсѣмъ уже подтянуло къ камню, на которомъ стояла Саша.
   -- Видите: сама судьба меня влечетъ къ вамъ... Идите ко мнѣ. Уплывемте-ка мы вверхъ по рѣкѣ, или нѣтъ, въ плесъ... Помните, вы обѣщали меня увезти туда, "гдѣ души человѣческой нѣтъ"? такъ вотъ -- туда...
   -- Въ камыши?
   -- Да.
   -- А бѣлье?-- растерянно спросила она.
   -- Э, Богъ съ нимъ! Садитесь...-- и я приблизилъ къ ней лодку.
   -- Я сяду на весла? Я буду грести -- да?
   -- Пожалуйста.
   Гребла Саша недурно. Сначала она торопилась, а потомъ нашла нужный ритмъ -- и ужъ легко и непринужденно работала веслами. То, вся нагибаясь ко мнѣ, то, граціозно роняя свое гибкое тѣло назадъ и оставляя неподвижными только эти молочно-бѣлыя, нѣжныя ножки, залитая яркимъ солнцемъ, порозовѣвшая отъ работы, съ полурасплетенной косой,-- она была великолѣпна и неудержимо влекла къ себѣ...
   Лодка свернула въ широкій заливъ-плесъ, куда впадалъ и небольшой притокъ-ручей, выходящій изъ лѣса. Извилистые берега ручья сразу вдругъ сдвинулись, а лодка скользила все дальше и дальше подъ тѣнью ракитъ, липъ осинъ и, изрѣдка -- нарядной, длинногривой березы... Вѣтви деревьевъ сплетались надъ нами, какъ арка, и, казалось, что лодка скользить въ тонелѣ изъ зелени. Иногда, заросшіе сплошь осокой, берега наступали такъ близко, что Саша едва-едва справлялась съ веслами...
   -- Хорошо, вѣдь, здѣсь, правда?-- восторженно осматривалась и восхищалась Саша.
   -- Прекрасно! Асъ вами, такъ и волшебно, и фантастично... Я словно въ таинственномъ гротѣ Царицы Русалокъ...
   -- А вы и не знали этого мѣста?
   -- Зналъ, но давно. За эти десять лѣтъ много воды утекло... Здѣсь такъ все повыросло, заглохло, что я вотъ, смотрю и не вѣрю глазамъ...
   -- Тѣсно вотъ только грести... Будемъ "пихаться",-- сказала она и бросила весла.
   Привставъ и вооружившись однимъ весломъ (другое она вручила мнѣ: "И вы помогайте"), она, упираясь концомъ весла въ мелкое дно, толкала лодку впередъ и впередъ...
   -- Скоро будетъ нельзя,-- сожалѣла она.-- Совсѣмъ станетъ мелко...
   И правда: подозрительно покачиваясь, лодка стала чаще и чаще шуршать дномъ, и, преодолѣвъ два-три препятствія, засѣла прочно на мель.
   И, несмотря на всѣ усилія Саши (а я нарочно не помогалъ ей, любуясь красотой и граціей ея движеній), не трогалась съ мѣста...
   -- Ахъ, Боже ты мой! Вотъ бѣда-то... Валентинъ Николаевичъ, ну, что же вы? Помогите!-- молила Саша.-- Ну, хорошо же: я вамъ это припомню... Все-равно, вѣдь, какъ ни какъ, а я сдвину...
   Ступивъ одной ногой на бортъ лодки, она потянулась вверхъ, схватила одну изъ склонившихся низко надъ нами вѣтвей и, упираясь ногами въ бортъ лодки, стала тянуть... Вѣтка гнулась -- и она тянулась все выше, и выше, стараясь схватить ее дальше, не сознавая, что этимъ движеніемъ она неосторожно открываетъ свои чудныя ножки все выше и выше... Сперва обнажились полныя, прекрасно сформированныя икры; потомъ и божественныя колѣни дѣвушки... О, никогда, ни въ живописи, ни на гравюрахъ съ прославленныхъ работъ старыхъ мастеровъ, ни даже въ скульптурныхъ образцахъ божественной Эллады (да, даже и въ нихъ!),-- я не видалъ ничего равнаго по красотѣ и изяществу лѣпки этихъ колѣнъ...
   Слезы восторга мѣшали мнѣ видѣть...
   Сдѣлавъ какое-то неосторожное движеніе и, нечаянно выпустивъ вѣтку изъ рукъ, Саша потеряла равновѣсіе... вскрикнула, и упала бы, если бы я не вскочилъ и не удержалъ ее во-время... Она всею тяжестью тѣла оперлась на меня, прильнувъ ко мнѣ грудью и, противъ воли, обвивъ мою шею руками.. Мои руки тѣснымъ кольцомъ охватили ея тонкую гибкую и словно безкостную талію...
   Я прильнулъ къ ея шеѣ губами...
   -- Пустите...-- тихо шепнула мнѣ Саша.
   Но развѣ жъ это было возможно! Развѣ, это было въ моей уже власти! О, нѣтъ! Нѣчто большее, чѣмъ воля, разумъ, сознаніе, захватило меня и увлекало все дальше и дальше...
   Милая! Она не противилась, нѣтъ,-- она радостно и восторженно отдалась мнѣ...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Тихо было. Горлица гдѣ-то вверху ворковала. Осока шелковисто шептала о чемъ-то... Хорошо было. Грудь моя ширилась отъ счастья... А курчавая головка Саши лежала у меня на рукѣ, и я, не торопясь, не волнуясь, свободно (о, все это было теперь ужъ мое, и мое навсегда!), цѣловалъ ея розовое личико, глаза, волосы, шею и дрожащія ручки... И счастливые, любящіе глаза ея, сквозь слезы, радостно, нѣжно и кротко смотрѣли на меня; а розовыя губки улыбались мнѣ, ласково, весело и немножко виновато... Я никогда не видалъ раньше этого выраженія милыхъ и хорошо мнѣ знакомыхъ розовыхъ губокъ. Эта неуловимая черточка была чѣмъ-то новымъ. Она вливала иную, новую красоту въ эти розовыя губки и чѣмъ-то, еще болѣе неуловимымъ, разливалось по всему ея личику...
   И не знаю я -- почему это такъ, но я сталъ еще больше, глубже, острѣй любить это красивое, милое и немножко виноватое въ чемъ-то личико женщины...
   

LXVIII.

   ...Прошли двѣ недѣли. Нѣтъ, не прошли, а пролетѣли, промчались, скользнули, какъ мигъ... Мнѣ грустно. Опять привычная тоска давитъ мнѣ грудь. Упрямо мороситъ мелкій, чисто осенній дождь. По небу безъ конца бѣгутъ тяжелыя свинцовыя тучи. Угрюмо качаются мокрыя деревья сада... Сашѣ съ утра нездоровится, и она лежитъ у себя въ комнатѣ. Я одинъ. И вотъ, набрасывая эти строки, т.-е. привычно бесѣдуя съ своимъ Никто, я чувствую, что никогда ужъ не буду такъ счастливъ, какъ въ эти короткіе, быстро мелькнувшіе дни...
   
                       ...счастливые дни,
   Какъ вешнія воды, промчались они...
   
   Въ многотомной книгѣ жизни каждаго человѣка, книгѣ, которая пишется начерно, сразу и безъ поправокъ (она -- сплошь импровизація),-- ихъ очень немного, этихъ "счастливыхъ дней"... Оттого-то я съ грустью сейчасъ и перелистываю эти страницы и жадно всматриваюсь въ нихъ, въ эти блѣдные негативы (а память наша и есть не что иное, какъ архивъ негативовъ всѣхъ нашихъ переживаній). И пускай тамъ саркастически иронизируетъ Мефистофель у Гете:--
   
                       ...Прошло? Вотъ звукъ пустой...
   "Прошло" и "не было" -- равно между собой...
   
   Съ точки зрѣнія Чорта, оно, можетъ быть, такъ и есть. Но мы, люди, знаемъ, что, если, съ одной стороны, это наше прошло тѣмъ только и отличается отъ холоднаго, пустого не было, что оставляетъ по себѣ трепетныя тѣни воспоминаній (подъ часъ и очень грустныхъ), то, съ другой стороны, фондъ этихъ воспоминаній и есть тотъ единственный ресурсъ, которымъ только и располагаемъ мы, такъ какъ внѣ этого эха прошлаго у насъ ничего нѣтъ. И мы этихъ "трепетныхъ тѣней" ни за что и никому не уступимъ...
   Меня вотъ сейчасъ обступаютъ тѣни прожитыхъ мною двухъ недѣль.
   Онѣ окружаютъ меня хороводомъ пугливыхъ призраковъ, и я всматриваюсь въ нихъ, я вслушиваюсь въ ихъ тихій и вкрадчивый шопотъ... Я знаю: онѣ меня никогда не оставятъ; онѣ пойдутъ за мной вслѣдъ, куда бы я ни пошелъ; и въ тяжелыя минуты жизни (а ихъ, вѣдь, поди, незанимать стать!) я позову ихъ -- и онѣ послушно придутъ, и опять я буду видѣть и слышать ихъ...
   Вотъ эти тѣни...

------

   ...Мы цѣлые дни неразлучны. Съ утра мы обыкновенно уѣзжаемъ въ лѣсъ, и остаемся тамъ до обѣда. Въ лѣсу мы одни, и намъ никто не мѣшаетъ. Пріютившись гдѣ-нибудь въ тѣни липъ и березъ, мы цѣлыми часами сидимъ, прижавшись другъ къ другу, и смотримъ, какъ тихо плывутъ облака, какъ трепетно движатся тѣни въ лѣсу, какъ золото солнца вливается сверху въ просвѣта деревьевъ и вяжетъ узоры внизу, по зеленой травѣ... Иногда, обвивая руками колѣна моей Дріады, я, усталый, прилягу; а она, распустивъ свои чудные волосы, шаловливо закроетъ ими лицо мнѣ, и я жадно вдыхаю ароматъ этихъ душистыхъ волосъ и, словно запутавшись въ нихъ, беззаботно дремлю подъ ихъ прохладною тѣнью... Я вспоминаю невольно строфу изъ Щербины и тихо-тихо самъ себѣ декламирую, вплетая музыку словъ въ вкрадчивый шорохъ лѣса...
   Cаша, гибко склоняется низко ко мнѣ. и прислушивается...
   -- О чемъ это вы? А я думала вы уже спите...
   -- Да, да,-- отвѣчаю я.
   -- Какъ? спите и шепчете?
   -- Да.
   -- О чемъ же?
   -- О васъ. Слушайте:
   
             ...подъ говоръ ея тихострунный
   Все дремать, не смыкая очей,
   Иль заснуть, и косой златорунной
   Свои вѣки закрыть отъ лучей...
   
   Она смѣется и еще плотнѣй прикрываетъ меня нѣжными спиралями "золоторунныхъ" кудрей...
   -- Спите...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   ...Вечерній чай мы пили въ томъ же лѣсу. Мы уѣзжали впередъ въ фаэтонѣ. А съ самоваромъ, посудой и всѣми матеріалами для кулеша и яичницы впередъ высылалась подвода. Каждый разъ выбралась новая и незнакомая еще намъ полянка, съ красивыми группами деревьевъ и кустами орѣшника. То это были густолиственныя липы; то длинногривыя березы; то нервныя, трепетныя осины, съ прямыми, какъ колонны, зеленовато-стальными стволами.
   Разстилались коверъ, скатерть. Разводился костеръ для кулеша и яичницы. Въ тѣни деревьевъ, къ телѣгѣ, ставились лошади, покрытыя отъ комаровъ попонами. Тутъ же, сбоку, въ кустахъ, паслась и рабочая лошадь. Кучеръ, Тимофей Ивановичъ (большой любитель этихъ поѣздокъ), возился съ костромъ и пристраивалъ на крючкѣ котелокъ для кулеша, который онъ и готовилъ. Это былъ восхитительный "полевой кулешъ", съ саломъ, "картошкой" и дымкомъ...
   Саша разводитъ самоваръ; а моя красавица Эльфа хлопочетъ съ чайной посудой... А я, полулежа на коврѣ, смотрю на все это и любуюсь красивыми нѣдрами лѣса и этой движущейся группой людей; слѣжу за курчавымъ дымкомъ костра; наблюдаю за перистыми облаками неба; всматриваюсь въ капризныя кривизны стволовъ наступавшихъ деревьевъ и красивыя головы запряженныхъ въ фаэтонъ лошадей, и слушаю: какъ кукуетъ кукушка, манерно кричитъ иволга и -- гдѣ-то близко -- нѣжно воркуетъ горлица...
   Золотистый погожій вечеръ мало-по-малу блѣднѣетъ. Сыроватымъ холодкомъ уже вѣетъ изъ лѣса. Неувѣренно сверкнула первая звѣздочка... Отъ костра зароились пугливыя тѣни...
   Кулешъ готовъ...
   И, Боже мой, какъ хорошо его ѣсть въ лѣсу, у костра, на росной травѣ, отмахиваясь отъ надоѣдливыхъ, жужжащихъ кругомъ комаровъ... Какъ хорошъ этотъ привкусъ дымка...
   Темно уже, совсѣмъ уже ночь, все небо дрожитъ миріадами звѣздъ и стелетъ небрежно кому-то свой Млечный Путь, когда мы, шажкомъ, выѣзжаемъ изъ лѣса... Я прижимаю къ себѣ свою красавицу Эльфу и -- благо темно, и никто насъ не видитъ -- цѣлую ея холодныя, блѣдныя щечки, ея теплыя губки, ея роскошные волосы....

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   ...Иногда, не заѣзжая домой, очарованные красотой ночи, мы проѣзжаемъ уснувшимъ селомъ на широкій и гладкій, какъ выгонъ, "большакъ", и быстро несемся куда-то впередъ -- въ бархатистую синеву ночи...
   Вѣтеръ ласково вѣетъ въ лицо...
   Въ нависшей надъ нами безднѣ дрожатъ и лучатся звѣзды... По сѣверу нѣжно отливаетъ радужный отблескъ зари, которая не гаснетъ всю ночь...
   Кругомъ -- ржаныя поля. Пахнетъ полынью. Кричатъ коростели. И далеко въ полѣ, въ "ночномъ", горитъ одинокій огонекъ зажженнаго кѣмъ-то костра...
   -- Смотрите...-- говоритъ Саша.-- Какъ въ пѣснѣ:
   
   Горитъ въ полѣ огонечекъ...
   
   И нѣжное крыло грусти коснется насъ двухъ и заставитъ тѣснѣе и ближе прижаться другъ къ другу... О, такъ мнѣ не страшно! Я тѣснѣй и тѣснѣй прижимаю къ себѣ это гибкое, стройное тѣло,-- и мнѣ тепло и отрадно, и вѣтеръ мнѣ шепчетъ о счастьѣ, и мнѣ кажется даже, что и далекія звѣзды:
   
   Ласковымъ взоромъ глядятъ...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   ...А поздно, ночью, когда все затихаетъ въ домѣ, я осторожно поднимаюсь въ свѣтелку-теремъ, гдѣ меня ожидала моя Царь-Дѣвица... Меня встрѣчала высокая, стройная фигура въ бѣломъ... Голыя, нѣжныя женскія руки ласково обвивали мнѣ шею...
   -- Милый, желанный мой...-- тихо-тихо шептали мнѣ теплыя губки, страстно цѣлуя меня...
   И я на рукахъ уносилъ свою милую ношу...
   И какъ незамѣтны, и какъ обидно коротки были эти тихія, лѣтнія, синія ночи!..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   ...Разъ, помню, я не хотѣлъ уходить. А пора уже было: на востокѣ давно уже стыдливо алѣла заря...
   -- Идите, милый! Пора: домъ скоро придутъ убирать...-- говорила мнѣ Саша и сама же меня не пускала...
   Мы стояли у открытой балконной двери. Тонкая рубаха скульптурно облегала ея великолѣпное тѣло и мелко драпировала его. Она была обворожительно хороша. Курчавые волосы ея разбѣжалксь по нѣжнымъ, голымъ плечамъ... Розоватый свѣтъ зари заливалъ ее всю -- и она сама казалась зарей...
   -- Боже мой, какъ вы прекрасны... Вы -- Эосъ.
   Она сдѣлала отрицательный жестъ головой: не понимаю, дескать...
   -- Эосъ -- заря,-- указалъ я на небо.-- Помните? (Я читалъ это вамъ.)
   "Встала изъ мрака младая съ перстами пурпурными Эосъ"... Но, знаете, она, богоравная, не знала никакихъ драпировокъ... Да, она не скрывала своего божественнаго тѣла...
   Я шагнулъ къ ней, и, неожиданно для нее, отстегнулъ запонки на плечахъ ея тонкой рубахи...
   Рубаха скользнула внизъ...
   Саша вскрикнула -- и закрыла руками лицо...
   Заря залила ее розовымъ свѣтомъ...
   О, она покраснѣла отъ зависти...
   Я упалъ на колѣни и со слезами восторга покрывалъ поцѣлуями это божественное тѣло другой, равно прекрасной и никому невѣдомой Эосъ...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   ...Въ одну изъ такихъ чудныхъ ночей, съ неугасающими зорями неба, которыя радужно отливали на сѣверѣ, я, усталый отъ ласкъ, уснулъ на груди своей Эосъ...
   Какъ сладко спалось мнѣ., Когда мы проснулись, въ окна нашей уютной свѣтелки глядѣлъ голубой, яркій день.
   Саша испуганно всплеснула руками:
   -- Смотрите: десяти часовъ!-- показала она мнѣ свои крохотные часики, которые, словно посмѣиваясь, упорно шептали намъ: "десять-десять-десять"...-- Боже мой! теперь всѣ давнымъ-давно ужъ проснулись... Слышите? Чай ужъ готовятъ... Теперь всѣ-всѣ узнаютъ...
   --Ну, и что же? Или вы не хотите, стыдитесь быть моей женушкой -- да?
   Саша вспыхнула...
   -- Нѣтъ. Но, мнѣ... все-таки, стыдно...
   -- Но чего же? Стыдятся только дурного. А мы съ вами ничего дурного не дѣлили. Узнаютъ? Ну, и пускай! И не надо даже скрывать. Вѣдь, если я не везу васъ сейчасъ въ церковь, такъ потому только, что чувствую непреодолимое отвращеніе ко исѣмъ этимъ поповскимъ обрядамъ. Только поэтому.
   Она довѣрчиво слушала и улыбалась мнѣ розовой, милой улыбкой...
   Я взялъ ее на руки и, раскачивая, словно ребенка, носилъ эту милую ношу по комнатѣ...
   -- Пустите...-- шептала она, вся прижимаясь ко мнѣ и обвивая мою шею руками.-- Развѣ такъ можно? Видите: какая я большая и тяжелая,.
   Пустите!
   -- О, да, моя милая женушка,-- васъ далеко не унесть! Правда, у васъ чудныя, маленькія ножки; но все же: "послѣ нихъ цвѣты не поднимутъ своихъ головокъ",.-- сказалъ я, ставя ее на ноги.
   Сквозь тонкое полотно ея рубахи, на фонѣ яркаго свѣта окна, ясно выступали контуры ея чуднаго тѣла...
   -- О, моя Эосъ!..
   И я не скоро ушелъ изъ свѣтелки...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

------

   Вотъ онѣ -- эти "трепетныя тѣни" изъ обступившаго меня хоровода образовъ, темы которыхъ вливаются въ тѣсныя рамки слова, т.-е. о которыхъ можно сумѣть разсказать. Фаланги иныхъ надо было бъ писать кистью. Остальные -- темы для музыки... О, да, компетенція мастера слова имѣютъ границы,-- о чемъ забываютъ. Оттого-то, подчасъ, неопытныя руки и насилуютъ художественныя темы, втискивая въ рамки слова то, что съ наибольшимъ удобствомъ можно было бы писать кистью, а то и просто сыграть на роялѣ...
   

LXIX.

   ...А дождь все идетъ и идетъ...
   И, право, глядя на это свинцовое небо, прислушиваясь къ стонамъ холоднаго вѣтра, трудно повѣрить, что вчера еще только свѣтило яркое солнце и кротко высилось лазурное, чистое небо...
   Тоска гнететъ меня...
   Что это -- расплата за "вчерашнее" счастье? Возможно.
   Личное счастье вообще непрочно. Подчасъ, оно -- одно недоразумѣніе, а то и просто -- неосвѣдомленоость. Бываетъ это. Въ самомъ дѣлѣ: зная финалы, грустно смотрѣть на всѣ эти счастливыя парочки -- Маргарита и Фаустъ, Офелія и Гамлетъ, Ромео и Джульета, Отелло и Дездемона, Печоринъ и Бела, Лаврецкій и Лиза, Князь и дочь мельника (въ "Русалкѣ"), Каренина и Вронскій и т. д., безъ конца...
   Я никогда не могъ и не могу безъ слезъ читать и смотрѣть Фауста. Что это? Сплошная травля этого несчастнаго бѣлокураго ребенка-женщины... И все за то, что она полюбила! Проклятія идіота-брата; гнетъ всѣхъ этихъ пересудовъ грязнаго людского табуна; сарказмы Мефистофеля; суровая, жестокая правда крылатыхъ схоластовъ неба... Словомъ, все -- и Богъ, и Чортъ, и люди,-- все это встало, все это травитъ, гнететъ и топчетъ ногами... Кто во что гораздъ! Отвратительная картина. Бѣдная Гретхенъ! Не легко ей досталось короткое счастье земли, и не даромъ досталась ей и запоздалая милость Неба! О, да: только потомъ ужъ, повытянувъ всѣ жилы, изгваздавъ во всякой грязи, заплевавъ и истоптавъ ногами, только тогда уже тянутъ зачѣмъ-то на Небо... Вѣчное повтореніе библейской новеллы о многострадальномъ Іовѣ, надъ которымъ, извѣстно, натѣшились всласть. Тамъ, мало того, что ограбили, измучали и наругались всячески,-- тамъ даже и дѣтей всѣхъ перебили... И только тогда уже раскрыли свои любящія объятія Неба...
   Кстати. Курьезно то, что всѣ эти жестокіе эксперименты Неба всегда инсценируются при ближайшемъ и непремѣнномъ сотрудничествѣ Чорта, услужливыми и неразборчивыми руками котораго всегда и вытаскиваются жареные каштаны изъ огня, предусмотрительно не марая своихъ собственныхъ, по принципу -- не боги же, дескать, горшки обжигаютъ... Не боги-то, положимъ, не боги, но, вѣдь, и Чортъ, надо думать, въ горшечники не годится. Въ самомъ дѣлѣ: въ инцидентѣ съ Іовомъ многострадальнымъ -- куда еще не шло... Тамъ неудача и ошибка его чисто случайныя: онъ просто проигралъ пари. А всякій спортъ -- дѣло случая. Что же касается Маргариты и Фауста -- на этотъ разъ, воля ваша, Чортъ, вопреки своей прозорливости и чисто сатанинской изворотливости, наивно играетъ глупую и пошлую роль уличнаго полишинеля. Здѣсь онъ является просто лакеемъ Неба. И несмотря на весь фейерверкъ своихъ брызжущихъ и остроумныхъ бутадъ, онъ до такой степени всей своей дѣятельностью играетъ въ руку Неба, что его легко счесть провокаторомъ. И Гете не разъ упрекали въ томъ что онъ слишкомъ опошлилъ своего Мефистофеля и слишкомъ много (не вмѣру) надѣлилъ его гаерствомъ, сѣрнымъ смрадомъ, копытами, хвостомъ и прочей средневѣковой бутафоріей... Упрекать-то -- упрекали... Критики, вѣдь, извѣстно -- народъ смѣлый. Вѣдь, и города даже не всегда берутъ смѣлостью. Подчасъ бываетъ нужнымъ и нѣчто другое. Олимпіецъ Гете далъ то, что могъ. А могъ онъ, извѣстно это, многое... Въ зарисовкѣ же фигуры Мефистофеля онъ мало повиненъ. Чортъ Гете -- репродукція міровоззрѣнія схоласта-католика, который компоновалъ эту ненавистную ему фигуру съ задней мыслію -- эксплоатировать ее, какъ всегда ему нужный рычагъ, съ помощью котораго католикъ-попъ могъ сталкивать съ мѣста непосильныя для его личныхъ силъ тяжести. Чортъ, произвольно имъ надѣленный тѣми, или иными чертами и свойствами, вѣчно былъ у него подъ рукой и помогалъ католику-попу въ его пропагандѣ декретовъ Неба. Чортъ для него былъ просто-напросто черная краска, съ помощью которой онъ, не жалѣе тѣней, развязною кистью выписывалъ всѣ свѣтовые эффекты лучезарнаго Неба. И Гете, создавая свою міровую драму, могъ строить ее такъ или иначе, но изъ готовыхъ уже и данныхъ ему вѣкомъ матеріаловъ. И не его, Гете, вина въ томъ, что- католикъ-схоластъ представилъ ему Мефистофеля на козьей ногѣ, съ раздвоеннымъ копытомъ, пропитаннымъ дымомъ и сѣрой. Олимпійцу Гете могъ нравиться и не нравиться такой Чортъ,-- но дѣлать было нечего. Онъ былъ поставленъ въ - необходимость -- взять Чорта такимъ, какимъ его дали. Онъ писалъ его, такъ сказать, прямо съ натуры. Онъ не могъ, если бъ даже и хотѣлъ, выйти изъ поставленныхъ ему историческими условіями вѣка рамокъ, не рискуя этимъ нарушить художественной правды, а стало быть и цѣнности своей: міровой драмы. И стать упрекать Гете за ту или иную черту Мефистофеля -- такъ же неумно и такъ же неумѣcтно, какъ стать призывать его къ отвѣту за всю разнузданную шумиху его Вальпургіевой ночи на Броккенѣ, со всѣми ея козлами, колдуньями, вѣдьмами и прочей дребеденью извращеннаго творчества изувѣровъ.
   Да, Гете далъ то, что могъ. И несмотря, можетъ быть, даже и на не вполнѣ имъ удачно положенный гримъ на лицо Мефистофеля, все же лучшая изъ всѣхъ попытокъ, сдѣланныхъ въ указанномъ направленіи безспорно принадлежитъ ему -- Гете. Тѣмъ болѣе, что Мефистофель его -- чортъ второстепенный и даже третьестепенный по рангу. Это -- не Падшій Ангелъ, не Люциферъ, съ опаленными крыльями въ борьбѣ съ самимъ Богомъ, и вѣчныій оппонентъ Неба. Великому Отрицателю не повезло у насъ, на Землѣ, для которой Онъ и посейчасъ все еще остается таинственнымъ и неразгаданнымъ. Великому протесту Его тѣсно было подъ плоскимъ черепомъ человѣка. Отважная попытка Шльтона -- заглянуть въ лицо Люцифера -- такъ и осталась попыткой. Правда, Мильтонъ писалъ свою эпопею слѣпышъ (гдѣ ужъ тамъ было заглядывать!); но мысли о ней у него зародились, конечно, росли и слагались въ образы значительно раньше, когда онъ еще видѣлъ и еще только рѣшался на подвигъ -- вперить глаза въ лицо этого Tитана, коснувшагося копьемъ груди Бога...
   И кто знаете не оттого ли можетъ быть и ослѣпъ онъ?..
   

LXX.

   Въ первые же дни, послѣ того, какъ я увидѣлъ свою красавицу Эосъ, утромъ, на балконѣ, въ костюмѣ "той, что ушла съ крыльца", а потомъ въ тотъ же день,-- на бѣломъ камнѣ, въ костюмѣ прачки,-- я рѣшилъ запечатлѣть и ту, и другую картину въ памяти, сдѣлавъ съ нихъ фотографическіе снимки. Распаковавъ фотографическій аппаратъ (одно время я увлекался этой работой), который такъ и лежалъ безъ употребленія съ тѣхъ поръ, какъ я привезъ его изъ Петербурга, я немедленно, торопясь и нервничая, приступилъ къ работѣ...
   Затѣю перваго снимка мнѣ сейчасъ же пришлось и оставить. Я сразу смекнулъ, что, если образъ этотъ и можетъ служить пластической темой, то развѣ только художнику, а ужъ никакъ не фотографу. Все было то, да не то... Саша позировала прекрасно. И сначала мнѣ все казалось, что я смогу и сумѣю. Казалось, все было такъ--и тотъ же костюмъ, и та же коса, и то же блѣдное личико, обращенное къ небу... Да, но гдѣ было взять это старое, вывѣтренное крыльцо? эту каменную бѣлую стѣну, служившую фономъ фигуры? этотъ легкій порывъ вѣтра, шаловливо заносившій въ сторону концы ея пояса? это синее небо? и то, неуловимое, многое, что окружало и одухотворяло всю эту фигуру невѣдомой дѣвушки?..
   Я волновался и нервничалъ, таскалъ аппаратъ съ мѣста на мѣсто, торопился и злобился, стараясь насильно вырвать художественный образъ, который я видѣлъ закрытыми глазами (онъ, какъ живой, стоялъ передо мной); но который я не умѣлъ создать изъ плоти и крови...
   Руки мои безсильно дрожали...
   -- Что, не выходитъ?-- грустно спросила Саша.
   -- Да.
   -- Это оттого, что я не такая...-- тихо сказала она, и на глазахъ у нея сверкнули слезы...
   -- Т.-е., какъ "не такая"?
   -- Она красивая, а я -- нѣтъ.
   -- О, нѣтъ, моя Эосъ! Дѣло не въ томъ. Вы, можетъ быть, даже и красивѣй ея, и даже навѣрное такъ. Но, она -- она, а вы -- вы. И я, просто-напросто, затѣялъ сдѣлать нѣчто невозможное: оживить грезу, мечту, трепетную тѣнь прошлаго... А все это живетъ только въ фантазіи и боится яркаго свѣта солнца. И знаете, что? Приди вотъ сейчасъ сама она, "та, что ушла съ крыльца", и воплотилась въ васъ,-- приди она и стань въ той же самой позѣ на этомъ крыльцѣ -- и... ничего бы не вышло! И все потому, что она, живая и подлинная, не та, что живетъ въ моей памяти. Она и память о ней -- это два образа, которые, поставь ихъ рядомъ, и они очень и очень заспорятъ другъ съ другомъ...
   -- "А она, должно быть, теперь совсѣмъ-совсѣмъ друга... Вы бы теперь, поди, и не узнали ее! Скажите: вы хотѣли бы видѣть ее -- да?
   -- Видѣть ее?.. Нѣтъ, не хотѣлъ бы. Я не хотѣлъ бы даже и знать -- ни кто она, ни откуда, ни даже какая она...
   -- Отчего?-- недовѣрчиво спросила Саша.
   -- Оттого, что узнать все это -- это значило бы совсѣмъ потерять ее...
   -- А вы ее... очень любите?-- тихо спросила Саша.
   -- Т.-е. не "ее" ("ее" нѣтъ: она -- греза, она -- тѣнь прошлаго), а память о "ней" -- да, очень... И если бъ вы знали, какъ вы похожи на нее, моя Эосъ!
   Саша отрицательно покачала курчавой головкой...
   

LXXI.

   Отказавшись, съ болью въ сердцѣ, отъ вздорной затѣи -- дѣлать фотографическіе снимки съ "трепетныхъ тѣней прошлаго" (а хорошо бы умѣть дѣлать эти безцѣнные снимки!), я зато вполнѣ былъ вознагражденъ своей второй темой. Саша прачкой удалась мнѣ выше всякихъ похвалъ. Найдя нужную точку для аппарата и укрѣпивъ на водѣ, съ помощью кольевъ, устойчиво лодку, я, прямо съ рѣки (а именно такъ у меня и запечатлѣлась эта картина), сдѣлалъ съ нея нѣсколько снимковъ. И всѣ они вышли прекрасно. Особенно тотъ, гдѣ она стоитъ въ задумчивой позѣ и, мечтательно улыбаясь чему-то, смотритъ прямо на зрителя...
   Выбравъ лучшій негативъ, я отослалъ его сейчасъ же въ Петербургъ, къ Сагину, съ просьбой -- заказать въ фотографіи увеличенный портретъ-картину, не стѣсняясь размѣромъ и платой...
   И вотъ, сейчасъ, съ нетерпѣніемъ ждалъ отвѣта отъ Сагина, каждый день посылая за почтой на станцію.
   ...Богъ мой, какъ еще много осталось у меня мальчишескаго... усмѣхался я самъ на себя, нетерпѣливо поджидая на крыльцѣ верхового со станціи.
   Наконецъ-то!
   Сагинъ, какъ и всегда, отвѣчалъ или сейчасъ же, или очень нескоро. Послѣдняго я и боялся...
   Вотъ, что писалъ онъ.
   Только что получилъ ваше письмо и посылку -- и сейчасъ же (каково?) пошелъ къ фотографу и сдѣлалъ заказъ. Въ натуральную величину, какъ вамъ было угодно, этого сдѣлать нельзя. Вѣдь, это -- около пяти аршинъ въ вышину и около двухъ въ ширину. Мнѣ сказали, что такого размѣра бумаги нѣтъ и въ производствѣ, и, если хотите, надо дѣлать спеціальный заказъ на фабрикѣ. А вы, сударь, особенно и налегаете на то, чтобы скорѣй. Я заказалъ въ предѣлахъ возможнаго, т.-е.-- въ полънатуральную величину. И, знаете, на мой взглядъ, большій размѣръ и не нуженъ: онъ портилъ бы только картину. Если же вы непремѣнно хотите въ натуральную величину, тогда вамъ придется обратиться не къ фотографу, а художнику, т.-е. къ маслу и краскамъ, такъ какъ и для акварели даже указанный вами размѣръ былъ бы громоздкимъ. Сюжетъ же (я пораженъ его прелестью) стоитъ такой работы. Если хотите, располагайте вашимъ покорнымъ слугой; а нѣтъ -- поручите тому же покорному слугѣ войти въ соглашеніе съ кѣмъ-нибудь изъ художниковъ, по вашему выбору. Только, ради Бога, не бросайте этой прелести... Повторяю: матеріалъ великолѣпенъ! И мнѣ больно было отдавать его фотографъ-варвару...
   На-дняхъ я уѣзжаю изъ Питера къ себѣ въ деревню, куда я командировалъ уже свою "Проталинку" (вы помните?) -- организовать и приготовить все къ моему пріѣзду. И, если позволите, по-пути, могу завернуть и къ вамъ. Кстати, тогда бы мы и рѣшили дальнѣйшую судьбу вашей картины. И откуда вы только берете подобнаго рода матеріалы? Она -- красавица, съ головы и до ногъ (прелестныхъ, чудныхъ, божественныхъ ногъ!)... И я не ошибусь, вѣроятно, рѣшивъ сразу,, что именно для этихъ-то божественныхъ ногъ я и ограбилъ всѣ петербургскіе магазины обуви -- да?
   Шлю восторженный привѣтъ художника невѣдомой обладательницѣ такой божественной внѣшности.
   Прощайте.

Сагинъ."

-----

   Я отвѣчалъ телеграммой:-- Спасибо. Жду. Абашевъ.
   

LXXII.

   Прошла недѣля. Вчера была получена телеграмма отъ Сагина, въ которой онъ увѣдомлялъ, что будетъ 15-го іюня, т.-е. сегодня. Поѣздъ приходилъ на станцію (верстахъ въ десяти отъ усадьбы) около шести часовъ дня. Было уже четыре, и въ каретномъ сараѣ запрягали четверню вороныхъ въ коляску -- на станцію.
   Я сидѣлъ на крыльцѣ дома, подъ тѣнью липы, и, волнуясь, ожидалъ отъѣзда коляски. Я такъ долго не видѣлъ никого изъ своихъ петербургскихъ знакомыхъ, что сейчасъ по-дѣтски радовался пріѣзду Сагина. Человѣкъ этотъ и вообще интересовалъ меня. Въ просторной, красиво обставленной квартирѣ его была вѣчная толкучка. Бывали у него многіе, часто люди совсѣмъ неожиданные. И все это шумѣло, спорило, неожиданно появлялось и такъ же неожиданно уходило, ѣло, пило и занимало деньги, въ которыхъ Сагинъ рѣдко кому отказывалъ. Самъ Сагинъ почти не говорилъ. Онъ наблюдалъ и слушалъ, сидя на своемъ широкомъ турецкомъ диванѣ, гибко поджавъ подъ себя ноги, красивый, изящный, и изрѣдка осторожно, небрежно имъ брошенной фразой, толкалъ разговоръ въ интересномъ ему направленіи... Но, все-равно,-- за этой сдержанностью и необщительностью его сразу чувствовалась сложная внутренняя жизнь. И это-то именно и влекло всѣхъ къ нему. Большіе, черные глаза Сагина были печальны и непріятно-стѣснительно внимательны. Онъ все, словно, разсматривалъ васъ. И въ то же время глаза эти городились отъ васъ непроницаемой заслонкой,-- и вы не знали, что тамъ, въ глубинѣ, за этой заслонкой таится и прячется... Словомъ, дальше своихъ "пріемныхъ комнатъ", человѣкъ этотъ рѣдко кого впускалъ. Ко мнѣ (и то -- не всегда) онъ относился теплѣй и довѣрчивѣй. Мы съ нимъ были запросто, чисто постуденчески, пріятельски близки. Но болѣе тѣсной, интимной, дружеской близости у насъ съ Сагинымъ не было. И врядъ ли даже такого рода отношенія и были возможны для Сагина съ кѣмъ бы то ни было. Съ женщиной развѣ? И одно время,-- не знаю я, почему это такъ,-- но мнѣ все казалось, что онъ этой, все покрывающей близости ищетъ, осторожно опробывая почву, у нашей общей знакомой -- Елены Владимировны Плющикъ...
   А Илюшинъ...
   Милая, славная Плющикъ! Сагинъ правъ, говоря о ней, что "это одна изъ тѣхъ женщинъ, за спиной у которыхъ невольно ищешь крыльевъ"... Да,-- Плющикъ была изъ такихъ. Правда это: она не изъ красавицъ; но, что въ томъ! Рѣдко хороша только была фигура у ней... Но, что особенно чаровало въ ней, такъ это -- та особенная, присущая очень немногимъ, цѣломудренно-дѣвственная грація и та изысканная прелесть и женственность ея натуры, которая сквозила въ каждомъ движеніи и словѣ Плющикъ...
   
   Вся соразмѣрная, гордая, стройная,
   Мнѣ эта женщина часто мечтается...
   
   Помню: одно время и я (былъ готовъ "искать у милыхъ ногъ" ея счастья, и... не рѣшился -- струсилъ и во-время взялъ себя въ руки... "мнѣ. все казалось (о мой Никто! это тоже -- "трепетная тѣнь прошлаго"...); да, мнѣ все казалось, что нѣжныя струны ея цѣломудренной, милой души звучали мнѣ нѣжной, призывной мелодіей...
   Я вскорѣ тутъ же уѣхалъ -- и не знаю, въ какія грани легли и замкнулись отношенія Сагина къ Плющикъ. Надо думать что гордый и сильный волею человѣкъ этотъ затаилъ въ себѣ эту боль, а то и просто,-- грубо порвалъ въ душѣ своей струны, аккорды которыхъ не встрѣтили отклика...
   Крупная индивидуальность и самодовлѣющая натура Сагина не могла, конечно, сильно погнуться подъ гнетомъ этой случайности. Это былъ одинъ изъ тѣхъ толчковъ въ грудь, которыми кишмя-кишитъ наша личная жизнь... "не здѣсь, конечно, не на фонѣ этихъ интимныхъ и эпизодическихъ случайностей, которые капризный, случай негадано-непpошено, вноситъ иногда на трепетные листы исторіи нашей личной жизни, зарисовывался характерный профиль Сагина. Было нѣчто центральное и основное, доминирующее надъ все и вся въ душѣ, этого человѣкъ, то, что такъ драматизировало его и неyстанно, какъ коршунъ Прометея, терзало его печень... Сагинъ былъ художникъ, тотъ "взыскательный художникъ", который никогда не бываетъ доволенъ тѣмъ, что творитъ онъ. Сагинъ начиналъ многое. Фантазія его кишѣла образами. Но требовательная кисть его никогда не могла родить этихъ образовъ... Онъ критиковалъ, еще не начавъ, и безжалостно рвалъ и уничтожалъ то, что успѣвалъ сработать. И это было не результатомъ отсутствія таланта, нѣтъ,-- въ силѣ изобразительности онъ не уступалъ очень, и очень многимъ изъ прославленныхъ художниковъ. И хорошо освѣдомленные люди не разъ говорили мнѣ, что Сагинъ болѣе, чѣмъ просто талантливый художникъ; и что не будь онъ самъ къ себѣ такъ непреклонно требователенъ, онъ давно бы уже занялъ одно изъ первыхъ и вполнѣ имъ заслуженныхъ мѣстъ. И личныя мои впечатлѣнія говорили мнѣ то же. Его Люциферъ и посейчасъ потрясаетъ меня...
   И кто знаетъ, сколько, можетъ быть, цѣнныхъ работъ, не кончивъ, порвалъ и уничтожилъ этотъ скептикъ-художникъ, о которомъ и сказано:--
   
                       ...Ты самъ свой высшій судъ;
   Всѣхъ строже оцѣнить умѣешь ты свой трудъ...
   
   И вотъ именно этотъ-то пуристъ-художникъ на обращенный къ нему поэтомъ вопросъ: "Ты имъ доволенъ ли, взыскательный художникъ?" никогда не могъ отвѣтить гордымъ -- "Да!"
   Никто и никогда (за рѣзкими, исключеніями) не видѣлъ Сагина за мольбертомъ. Онъ скрывалъ и таилъ это, какъ слабость, въ которой неловко признаться, и которую онъ все еще не могъ побороть въ себѣ. Съ его словъ, онъ давно уже разочаровался въ своихъ творческихъ силахъ и давнымъ-давно бросилъ кисти... Даже и въ разговорахъ онъ вообще избѣгалъ касаться вопросовъ о живописи, и если бесѣда, когда и затрагивала эти темы, онъ сейчасъ же переносилъ ихъ въ иныя области творчества -- въ литературу, музыку... И только очень и очень немногихъ онъ допускалъ до своего мольберта. И одно уже это говорило объ исключительномъ довѣріи и расположеніи Сагина. Я былъ, повторяю, въ числѣ избранныхъ. И потому мало удивился его предложенію -- писать Сашу красками...

-----

   Зато эта, послѣдняя, была ужасно переконфужена, узнавъ, что Сагинъ, который ѣдетъ сюда, будетъ писать съ нея большую пятиаршинную картину; и что на этой картинѣ у нея -- голыя ножки, которыя онъ, Сагинъ, увидитъ, и видѣлъ уже на фотографическомъ снимкѣ...
   -- Валентинъ Николаевичъ! мнѣ стыдно... Я не хочу, чтобы онъ видѣлъ меня. Я спрячусь на хуторѣ. Да?
   -- Но развѣ жъ это возможно! Сагинъ -- милый и очень воспитанный человѣкъ, который умѣетъ держать себя такъ, что никого и никогда не стѣснитъ. И я убѣжденъ, что вы къ нему сразу привыкнете и станете даже друзьями. Тѣмъ болѣе, что онъ, вѣсь, и ѣдетъ сюда исключительно только ради васъ...-- не утерпѣлъ и ввернулъ я.
   -- Какъ это: ради меня?
   -- А такъ: увидѣлъ вашъ снимокъ -- и потерялъ голову...
   -- Ну, зачѣмъ вы такъ говорите!
   -- Но, милая моя Эосъ, при чемъ же тутъ я? Вѣдь, я же читалъ вамъ письмо Сагина...
   -- Что жъ, что читали! Мало ли что можно писать... И онъ пишетъ... Просто -- такъ...
   Это "такъ" было великолѣпно!
   И не обнять, не усадить къ себѣ на колѣна, не расцѣловать эти блѣдныя, милыя щечки, не заласкать, не измучить вырывающуюся и шаловливо смѣющуюся Эосъ,-- не сдѣлать этого было нельзя. И все это я, конечно, про дѣлалъ...
   -- Пустите...-- ласково боролась и вырывалась она.
   -- Что,-- увидятъ?
   -- Да...-- тихо шепнула она, обвивая мнѣ шею руками и нѣжно цѣлуя....

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Это было вчера.
   А сегодня Саша съ утра хлопотала и мило хозяйничала, готовясь къ пріѣзду Сагина...
   

LXXIII.

   Все было готово. При входѣ въ аллею, на ровной, тѣнистой площадкѣ, усыпанной свѣжимъ пескомъ, накрытъ былъ обѣденный столъ. И тутъ же, сбоку, подъ липами, на отдѣльномъ столѣ, готовился чай. Я прошелъ и во флигель, гдѣ я рѣшилъ помѣстить Сагина, зная его любовь къ обособленности, и тамъ все сверкало чистотой и опрятностью. Постель, съ бѣлоснѣжнымъ бѣльемъ, стояла оправленной. На столѣ, въ большой комнатѣ (сосѣдней съ спальной), стояли въ вазахъ букеты розъ. Въ открытыя окна были вставлены сѣтки отъ мухъ -- этого бича нашей милой деревни лѣтомъ. Словомъ, на всемъ лежалъ отпечатокъ заботливой женской руки...
   Я посмотрѣлъ на часы. Сагинъ долженъ былъ вотъ-вотъ пріѣхать. Я торопливо пошелъ къ крыльцу дома, боясь опоздать его встрѣтить...
   -- Ѣдутъ!-- кто-то крикнулъ изъ дома.
   И правда: послышался глухой конскій топотъ, рокотъ колесъ, и, затѣснившись немного въ воротахъ и снова свободно раздавшись вширь; пристяжными, на дворъ быстро въѣзжала коляска...
   Сагинъ, какъ и всегда, стройный и статный, въ изящномъ, сѣромъ дорожномъ костюмѣ, съ сумкой черезъ плечо и широкополой, сѣрой шелковой шляпѣ, изъ-подъ которой мягко глядѣли его бархатистые, черные глаза и еще темнѣй казались его пышные, длинные волосы (особенно усы и заостренная слегка бородка), ловко выскочилъ изъ экипажа и быстро взбѣжалъ по ступенямъ крыльца...
   -- Здравствуйте, Абашевъ!-- сказалъ онъ привѣтливо, обнимая и
   цѣлуя меня.-- Ну, и какъ же у васъ хорошо здѣсь! Сколько зелени... Прелесть. Вы живете, какъ принцъ крови. Право. Что за усадьба! И какой: у васъ выѣздъ... Меня прямо очаровала ваша четверня. Лихіе кони!
   -- Я радъ, что вамъ все это нравится. Идемте, Сагинъ. Что, проголодались съ дороги?
   -- О, да, и очень...
   -- Слушайте: вы не хотите сейчасъ искупаться?
   -- Нѣтъ. Если позволите, я только умоюсь и вымою руки. Купаться мы будемъ потомъ. Кстати, и вещи... Онѣ еще только ѣдутъ за нами...
   -- Какъ хотите. Идемте...
   Я провелъ его въ свою уборную, и Сагинъ занялся своимъ туалетомъ...
   Когда мы, обмѣниваясь короткими фразами, сходили съ Сагинымъ по ступенямъ балкона къ обѣденному столу,-- насъ встрѣтила, опрятно, по-праздничному одѣта, няня.
   -- Здравствуйте, батюшка! Простите: не знаю, какъ мнѣ назвать васъ...-- низко, впоясъ, поклонилась старуха.
   -- Здравствуйте, здравствуйте, Алена Никитична!-- торопливо подошелъ къ ней и подалъ ей руку Сагинъ.-- Я вотъ никогда не видалъ васъ, и сразу призналъ. Призналъ -- по разсказамъ о васъ Валентина Николаевича. Онъ, вѣдь, частенько о васъ мнѣ разсказывалъ...
   -- Не забывалъ, стало быть, обо мнѣ, старухѣ, кормилецъ-то мой...-- удивилась и обрадовалась няня, и на глазахъ у нея сверкнули слезы...
   Сагина, видимо, тронуло это. Онъ наклонился и неожиданно поцѣловалъ вконецъ смущенную этимъ старуху.
   -- Спасибо, батюшка. И за что это вы меня, старуху, такъ балуете?
   -- Я, Алена Никитична, очень люблю русскихъ нянюшекъ. И у меня тоже была няня, которую я очень любилъ. Но она умерла... Я вотъ увидѣлъ васъ -- и вспомнилъ о ней...-- и что-то задушевное, грустное прозвучало вдругъ въ голосѣ Сагина...
   Сзади насъ послышался шелестъ платья и шорохъ шаговъ... Мы оглянулись.
   И я видѣлъ, какъ вздрогнулъ Сагинъ и какъ по лицу его быстро скользнула свѣтлая тѣнь восхищенья...
   Въ бѣломъ платьѣ, опоясанная широкой, зеленой лентой, и бронзированныхъ крохотныхъ туфелькахъ, передъ нами стояла взволнованная, блѣдная Саша.
   Сагинъ почтительно выпрямился и снялъ шляпу.
   -- А вотъ -- моя милая женушка,-- представилъ я Сашу.
   Онъ поклонился...
   -- Сагинъ. Пріятель вашего мужа.
   Саша такъ вся и вспыхнула... И стала вдругъ сразу красавицей Эосъ. Она растерянно смотрѣли на Сагина -- и не давала руки ему.
   Онъ самъ подалъ ей руку и, видимо, любуясь ею, ласково сказалъ ей:
   -- Вамъ достаточно было позволить видѣть васъ, чтобы я сразу узналъ, что именно у васъ я и имѣлъ честь состоять поставщикомъ вашей крохотной обуви. Скажите: я сумѣлъ угодить вамъ? Вы заглаза не бранили меня за мою смѣлость?
   -- О, нѣтъ!-- нашлась, наконецъ, Саша.-- И мнѣ только стыдно, что васъ затрудняли... Я бъ не посмѣла и думать объ этомъ... Все -- Валентинъ Николаевичъ...
   Волнующаяся, застѣнчивая, она была прямо обворожительна...
   Ласковые, черные глаза Сатина восторженно и восхищенно смотрѣли на нее. Онъ мало-по-малу приноровился къ ней, нашелъ нужный тонъ (изысканно-простой и бережливо-ласковый), и не прошло и получаса, какъ она перестала стѣсняться и мило, пріятельски, отвѣчала ему и даже сама. его спрашивала, радушно угощая его...
   Няня сидѣла въ сторонѣ -- смотрѣла, слушала, и все еще, видимо, привыкала къ чему-то... Въ самомъ дѣлѣ, случилось нѣчто такое, что ее поразило. Она давно уже знала о моихъ отношеніяхъ съ Сашей. Съ первыхъ же дней. Уходя какъ-то рано утромъ отъ Саши, изъ ея свѣтелки-терема, я, спустившись уже съ лѣсенки, неожиданно столкнулся лицомъ къ лицу съ няней. Старуха сдѣлала видъ, что она не видитъ меня, и завозилась съ чѣмъ-то въ буфетѣ... Я тоже сдѣлалъ видъ, что не вижу, и, усмѣхнувшись на эту наивную хитрость тактичной старухи, прошелъ въ свою комнату. Такъ мы и устроились. Все стало по-новому, не такъ, какъ было. Жизнь нашего дома пошла инымъ курсомъ. Саша волей-неволей все больше и больше входила въ роль полновластной хозяйки. А няня все еще дѣлала видъ, что она "и знать не знаетъ и вѣдать не вѣдаетъ"... Она повторила знакомый уже намъ эффектъ съ Шапкой-Невидимкой, упрятавъ подъ сѣнь ея сразу насъ двухъ...
   И вотъ случилось нѣчто такое, что сразу все спутало. И я, и Садикъ сказали вслухъ то, что надо было не видѣть, что сразу сняло маску съ истины...
   Какъ же такъ?..
   Старуха недоумѣвала -- и то вопросительно вперялась въ меня, то умиленно смотрѣла на Сашу, готовая вотъ-вотъ заплакать...
   

LXXIV.

   Синяя лѣтняя ночь, влажная и ароматная, неслышно подкралась, и мы незамѣтили, какъ стало темно, какъ на столѣ у насъ появилась лампа, какъ чаемъ смѣнился обѣдъ, какъ и чай былъ давно ужъ поконченъ...
   Сагинъ былъ (о это съ нимъ рѣдко случалось) "въ ударѣ" и неутомимо разсказывалъ о послѣднихъ петербургскихъ событіяхъ; о политическихъ новостяхъ; объ общихъ нашихъ знакомыхъ; о картинныхъ впечатлѣніяхъ дороги сюда; о томъ, что и онъ тоже давно уже утомился сутолокой городской шумной жизни, и что мечта его -- сбѣжать, какъ и я, зарыться на время въ деревнѣ...
   -- Какъ хорошо у васъ здѣсь! Я давно уже не чувствовалъ себя такимъ молодымъ, здоровымъ и бодрымъ, какъ сейчасъ вотъ... И какой рѣзкій переходъ: сразу изъ каменныхъ жесткихъ тисковъ города вырваться въ эту необъятную ширь пространства... Душа расширяется. Глазъ отдыхаетъ на этихъ синѣющихъ даляхъ... И потомъ: эта мощь растительности, послѣ тощей и чахлой растительности сѣвера...
   -- Но слушайте, Сагинъ: неужели же вы только на нѣсколько дней къ намъ? Я не пущу васъ...
   -- О, нѣтъ! Я передумалъ уже. Мнѣ такъ хорошо здѣсь, что я, если позволите, затяну свой отъѣздъ на недѣлю и больше...
   -- Пожалуйста!
   -- Да!-- вспомнилъ вдругъ онъ.-- Мы заболтались -- и забыли съ вами пойти искупаться. Теперь уже поздно, конечно?
   -- Почему поздно? Вы развѣ никогда не купались въ рѣкѣ въ это время? Это -- огромное удовольствіе. Но, только не въ купальнѣ уже, а прямо въ рѣкѣ, съ берега... Подъ садомъ у насъ есть пологій, песчаный берегъ съ прекраснымъ дномъ. Мы зажжемъ костеръ, и вы, господинъ художникъ, увидите очень эффектную картину...
   -- Пожалуйста...
   Я позвалъ Тимоѳея Ивановича, который былъ у меня... не знаю, право, чѣмъ. Онъ былъ и запаснымъ кучеромъ, и лакеемъ, и охотникомъ, а прежде всего -- чиновникомъ особыхъ порученій. Сейчасъ онъ былъ приставленъ къ Сагину. Черномазый, подвижной, съ быстрымъ взглядомъ внимательныхъ, острыхъ, карихъ глазъ, большой юмористъ и изобрѣтатель острыхъ словечекъ, Тимоѳей Ивановичъ былъ общимъ любимцемъ. Это былъ человѣкъ незамѣнимый.
   -- Такъ, пожалуйста, Тимоѳей Ивановичъ, сдѣлайте все хорошо, и главное -- скоро.
   -- Будьте покойны. Стриженая дѣвка...
   -- Знаю, знаю...
   -- ... косы не заплететъ,-- договорилъ-таки онъ.:
   -- И костеръ поярче... Даже -- два. Съ двухъ сторонъ...
   -- Слушаю-съ. Такъ, чтобы великолѣпіе было...
   -- Вотъ именно.

-----

   Я не обманулъ Сагина. Картина кyпанья, и правда, оказалась очень эффектной. На песчаномъ берегу полого сбѣгающемъ въ воду, разостланъ былъ коверъ. Съ двухъ сторонъ его ярко пылали костры. Сплошная стѣна, сада изъ старыхъ липъ, тополей и березъ служила фономъ картины. Прихотливо-изогнутая линія иззубренныхъ макушъ ихъ ложилась на небѣ и трепетала, и двигалась подъ вспышками ярко пылавшихъ костровъ... розоватые отъ огня стволы березъ и прожилки ихъ разорванныхъ и выступающихъ тамъ -- здѣсь развѣтвленій ярко пестрили сплошную стѣну густой мощной зелени, которая казалась такой не естественно-яркой; а выше и дальше въ стороны -- по ней отливало уже розоватое зарево пламени, отблескъ котораго ложился и на томъ берегу, и онъ слабо едва-едва розовѣлъ въ темнотѣ такою же сплошною стѣною густыхъ и темныхъ ракитъ, нависшихъ надъ самой водой... А та -- была неподвижна и, опрокидывая, отражала всю эту картину. И надъ всѣмъ этимъ, вверху, дрожали узоры далекихъ, мерцающихъ звѣздъ...
   -- Тимоѳей Ивановичъ! вы -- волшебникъ...-- обернулся я къ понуро стоящей фигурѣ.-- Вы -- магъ!
   -- Да-съ.
   Сагинъ, смѣясь, оглянулся на этотъ милый отвѣтъ.
   -- А развѣ это онъ инсценировалъ эту картину?
   -- Онъ.
   -- Тогда онъ, дѣйствительно, магъ. Чудная, фантастическая картина...
   -- Знаете, какъ въ театрѣ...-- не унимался Тимоѳей Ивановичъ.
   -- Вѣрно, вѣрно, Тимоѳей Ивановичъ! И вы мнѣ позвольте взять первый билетъ...-- сказалъ Сагинъ и протянулъ ему десять рублей.
   -- Зинкую!
   -- Это что же такое?
   -- А по-польски -- спасибо.
   -- Вонъ оно что! Такъ вы и языками владѣете?
   -- Да-съ. Съ молоду, знаете, всѣ эти факультеты тамъ, курсы покончилъ... Теперь ужъ забылъ. Въ деревнѣ больше на дачѣ. Отъ малокровія больше... Семья, знаете, дѣти...
   -- А вы и женаты?
   -- Да-съ. По любви, знаете... Сперва, это, такъ -- для забавы... Стихи разные писалъ...
   Сагинъ хохоталъ, какъ ребенокъ...
   -- Бросьте его, Сагинъ. Онъ и купаться не дастъ вамъ...-- говорилъ я, входя уже въ теплую, словно нагрѣтую, воду.-- Экая прелесть! Идите, Сагинъ...
   Всколыхнутая мною вода окрасилась кровью огня, и бугристою зыбью уносила все дальше и дальше кровавые блики...
   -- Сейчасъ!-- отозвался Сагинъ и бросился въ воду.-- О, что за прелесть! Что за вода! И посмотрите: какая фантастическая картина! Я никогда не забуду ее. Да и вообще ваше "добровольное изгнаніе" такъ художественно обставлено, что я начинаю подозрѣвать -- не во снѣ ли все это? не брежу ли я? не ошибся ли я какъ станціей и не заѣхалъ ли я какъ-нибудь случайно въ Элладу? Или, можетъ быть, это -- неизданная (по счету -- третья) "Флорентійская Ночь" Гейне, и я такъ зачитался, что вижу все въявь?..
   Костры пылали, и двойныя блѣдныя тѣни отъ нихъ бѣжали въ разныя стороны, трепетали и стлались по берегу, тянулись къ водѣ, и все не рѣшались, словно, отпрядывали назадъ, и снова тянулись...
   На заросшей, узкой дорожкѣ, которая вилась у самой воды и уползала въ село, показалась стройная фигура женщины...
   Я сразу узналъ ее.
   -- Хрестя, ты?
   -- Я, Валентинъ Николаичъ!
   Опрятно одѣтая, въ сверкающей, бѣлой рубахѣ и красиво подоткнутой юбкѣ, она, гибко зыбясь вся, подошла къ костру и остановилась.
   -- Откуда это ты?
   -- Да вотъ -- была у васъ на поденщинѣ и засидѣлась. Завтра, сказывали, въ волость мнѣ надо... А Родивонычъ (ждала-ждала... въ лѣсу, что ли, былъ онъ?) сейчасъ только вотъ обыскался. Его попросить я хотѣла...
   -- А, знаю...
   -- Объ этомъ. (Она помолчала.) -- Жутко!-- поежилась она:-- а хорошо въ эту пору купаться. Вода-то, поди, вовсе теплая?
   -- О, да!
   -- Сама бы, кажись, искупалась...-- усмѣхнулась она.
   -- А, что жъ, и прекрасно. Раздѣвайся...
   Она засмѣялась и покосилась въ сторону Тимоѳея Ивановича...
   -- Что?-- сразу смѣкнулъ тотъ.-- Я, что ль, помѣха? Такъ я, молодайка, былъ -- да весь вышелъ...-- сказалъ онъ и, правда, всталъ и зашагалъ въ сторону сада...
   -- Ну, что же ты, Хрестя?
   -- Да что это вы -- взаправду?
   -- Конечно. Слушай: сдѣлай ты мнѣ одолженіе -- очаруй ты вконецъ моего гостя!
   -- Ну-ну!-- отозвалась она и, не спѣша, разстегнула воротъ рубахи, развязала тесемки юбки, и какъ и тогда, красиво и гибко, словно змѣя, скользнула наружу...
   Яркій свѣтъ двухъ костровъ упалъ на ея стройное тѣло, которое сейчасъ отъ огня казалось нѣжно-розовымъ мраморомъ. Она небрежно сбросила платокъ, и золотистые волосы ея короной легли на ея совсѣмъ еще молодой и задорной головкѣ.
   -- Но она -- красавица!-- восторженно воскликнулъ Сагинъ, въ которомъ заговорилъ художникъ.
   -- О, да!
   Хрестя, не торопясь, словно давая намъ насмотрѣться на нее, пошла тихо въ воду. Красиво ежась отъ холода, она сдѣлала два-три шага -- и, вскинувъ руки, бросилась вплавь...
   -- Нѣтъ, Абашевъ, я положительно ошибся на станціи! Т.-е. Даже не я, а этотъ чудакъ, начальникъ станціи, продавая билеты, читалъ, вѣроятно, Гомера -- и, по ошибкѣ, вмѣсто шнурованной книги, отрѣзалъ билетъ изъ этой безсмертной книги,-- и четверня вороныхъ, съ сатиромъ на козлахъ, унесла меня прямо въ Итаку...
   Я невольно любовался восторгомъ Сагина и его цѣломудреннымъ отношеніемъ къ наготѣ Хрести. И надо было видѣть, какъ онъ нѣжно потомъ вынесъ ее изъ воды, и какъ онъ заботливо (небрежно покрывшись самъ простыней) вытиралъ ея точеное, дѣйствительно рѣдко-красивое тѣло, изрѣдка нѣжно цѣлуя его...
   -- Вы, Хрестя, каждый день приходите ко мнѣ. Я буду васъ рисовать. Бросьте всѣ ваши дѣла. Я заплачу вамъ...
   И онъ тутъ же упросилъ ее взять впередъ сто рублей, обѣщавъ заплатить и потомъ...
   Хрестя ушла очарованной.
   -- Какъ она красива! Какая пластика! Я завтра же сдѣлаю съ нея два-три эскиза...-- говорилъ восхищенный Сагинъ.
   -- Сагинъ, пишите ее Магдалиной. Помните, какъ у Анатоля Франса?
   Это--когда она, нагая, на узкомъ коврикѣ, вскинувъ вверхъ руки и запрокинувъ назадъ голову, такъ,-- что волосы ея касались пола, плясала и пѣла свои дикія, гортанныя пѣсни... Вы помните?
   -- Да. Это -- очень красивая тема.
   -- Или -- дайте ее вы нашей русской русалкой, которая ошиблась,
   смѣшала зыбкую ниву ржи съ водой рѣки, и -- запуталась въ высокихъ, зеленыхъ колосьяхъ...
   -- Какія у васъ, Абашевъ, красивыя, пластичныя мысли... Вы -- сами художникъ. И, если позволите,-- ласково сказалъ онъ:-- я возьму эти мысли...
   -- Пожалуйста...
   

LXXV.

   Поздно, сидя уже за ужиномъ, Сагинъ говорилъ мнѣ:
   -- Какъ я, Абашевъ, люблю это нервное и напряженное состояніе переутомленности... Въ самомъ дѣлѣ: этотъ огромный двухъ-суточный переѣздъ сюда; эта утомительная качка вагоновъ и неустанное стремленіе куда-то впередъ; эти, безъ сна почти, двѣ ночи подъ-рядъ; а потомъ всѣ эти кричащія, эффектныя впечатлѣнія здѣсь,-- все это такъ сильно потратило меня, что я живу уже не тѣмъ обычнымъ запасомъ нервной силы, которымъ всегда располагаемъ мы, а черпаю уже изъ основного фонда. Я трачу капиталъ. Мозгъ самъ себя пожираетъ. И я знаю: завтра я расплачусь за это. Но сегодня, сейчасъ,-- мнѣ такъ хорошо! Я переживаю минуты рѣдкаго подъема духа... Хочется двигаться, жить... (Онъ помолчалъ.) -- Странное, право, это явленіе -- жизнь! Мнѣ часто хочется думать, что жизнь (вообще -- жизнь), если и имѣетъ себѣ оправданіе, то развѣ только эстетическое... Красиво -- стало быть и хорошо; стало быть -- и нужно, и вѣрно, и полезно, и морально, и достойно повторенія и подражанія... Красота -- это вѣчный и непреложный критерій всякой истины. Умница Тургеневъ геніально гдѣ-то обмолвился: "Венера Милосская, пожалуй, несомнѣннѣе римскаго права или принциповъ 89-го года". Да,-- но только зачѣмъ это трусливое "пожалуй"? Оно, какъ ударомъ кинжала, ранитъ красоту и мощь этой фразы -- и она истекаетъ кровью... О, нѣтъ, не "пожалуй", а -- безусловно такъ! Съ тѣхъ поръ, какъ это божественное откровеніе Грека явилось міру,-- съ тѣхъ поръ много воды утекло, и не одни уже "принципы 89-го года" стали сомнительны и вовсе невѣрными; а она -- эта изваянная правда -- она все еще не слышитъ (да и услышитъ ли когда?) ни ѣдкаго слова отрицателя, ни сомнѣвающагося слова скептика. Волны тысячелѣтій безрезультатно скользнули по ея божественному тѣлу, не смывъ ни одной черты этой пластической правды. И пусть не ворчатъ господа моралисты... Истинная Красота не можетъ быть пошлой, а вотъ ихъ "правды" часто, и очень, бываютъ совсѣмъ некрасивыми...
   Сагинъ всталъ, прошелся взадъ и впередъ по площадкѣ, зашелъ въ тѣнь и, запрокинувъ гривастую голову, долго смотрѣлъ вверхъ, въ небо...
   Я вздрогнулъ и прислушался.
   Онъ тихо декламировалъ:
   
   И звѣзды тихонько дрожали,
   И звѣзды люблю я съ тѣхъ поръ...
   
   -- Красота...-- задумчиво сказалъ Сагинъ и зашагалъ по площадкѣ.-- Она жива и никогда не умретъ въ Космосѣ. Вотъ она -- кругомъ насъ...
   Но она умираетъ и блекнетъ въ душѣ человѣка. Мы вырождаемся. И правъ Герценъ -- Европа и ея цивилизація падаетъ и умираетъ, какъ нѣкогда падалъ и умиралъ мощный Римъ. Современный человѣкъ измельчалъ и выродился. Мы уже не вмѣщаемъ въ себѣ сильныхъ порывовъ. И современный художникъ не тотъ уже прежній подвижникъ, который, внѣ своего искусства, не зналъ ничего -- и все принесъ и сложилъ у ногъ своей милой... Нѣтъ. Современный художникъ -- лавочникъ. И его... въ кургузомъ пиджачкѣ этомъ и не узнаешь даже, и не различишь въ толпѣ! Онъ. давно уже, весь, съ головой, слился съ ней и утонулъ въ ней...
   Онъ помолчалъ.
   -- Леонардо да-Винчи...-- началъ онъ снова.-- Невѣроятно! Вы помните, Абашевъ, что онъ болѣе десяти лѣтъ рисовалъ свою "Тайную Вечерю"?
   Я вздрогнулъ...
   -- Помню. Объ этомъ писалъ, между прочимъ, и Гете...
   -- Да?
   -- Какъ же. Цѣлая статья. Только Гете говоритъ не о десяти, а о шестнадцати годахъ работы художника; и что, несмотря и на это, художникъ все-таки не смогъ закончить двухъ фигуръ -- Христа...
   -- ...и Іуды!-- договорилъ Сагинъ.-- Читалъ. Помню. Такъ вотъ -- не смогъ закончить... И это -- при геніальныхъ силахъ Леонардо! У насъ теперь образцовъ такого безсилія не встрѣтишь. Мы все теперь можемъ... Мы мажемъ табуны Христовъ и Іудъ, и не годы уже тратимъ на это, а недѣли...
   Онъ нервно подергивался и торопливо шагалъ взадъ и впередъ по площадкѣ...
   -- Э, Сагинъ, полно вамъ...
   ...Скажите мнѣ лучше вотъ что: вы окончательно бросили вашу мысль -- написать Люцифера?
   -- Безусловно. Колоссальнаго труда въ десять, шестнадцать лѣтъ "но, вѣдь, это -- Леонардо такъ... Мнѣ надо немножко побольше!),-- такого порыва я въ свою современную грудь не вмѣщу. Ну, а потратить на эту работу недѣлю, мѣсяцъ, два,-- этотъ подвигъ я охотно уступаю другимъ. Охотниковъ много. И потомъ: легко сказать -- Люциферъ!.. Написать Его, это значитъ написать все...
   -- Т.-е., какъ это "все"?
   -- А такъ. Сумѣть написать Его -- это значитъ сумѣть и понять Его. А понять этого Великаго Отрицателя, поди, не такъ-то легко... Библейскій миѳъ о Люциферѣ,-- миѳь, вкладывающій протестъ противъ Іеговы въ уста Его любимаго Ангела, т.-е.-- перваго на Небѣ, послѣ Бога,-- онъ курсивомъ подчеркиваетъ мысль о томъ, что протестъ этотъ -- не простая случайность, не просто шальная выходка перваго попавшагося забулдыги-ангела, а нѣчто грандіозное, мощное, органически вытекающее изъ данныхъ соотношеній силъ... Инстинктъ народа-младенца подсказалъ ему, что правда, которую онъ олицетворилъ въ лицѣ Бога -- не полная правда, и что она должна пройти сквозь горнило отрицанія и критики. И, давая намъ драматизмъ столкновенія этихъ двухъ Силъ Неба, миѳъ этотъ бросалъ грядущимъ вѣкамъ и тысячелѣтіямъ краснорѣчивый и геніальный намекъ, который мы, такъ-таки, и не сумѣли понять и дешифрировать. А въ этомъ-то, можетъ быть, и завязанъ былъ узелъ всего. Сумѣвъ понять этотъ геніальный намекъ миѳа, мы заглянули бы въ лицо Бога-Отца, а стало-быть, и въ лицо Бога-Сына... А что мы не смогли сдѣлать и этого, объ этомъ не мнѣ вамъ стать разсказывать: вы это знаете лучше меня,-- о чемъ свидѣтельствуетъ ваше письмо къ Еленѣ Владиміровнѣ Плющикъ, которое я (простите!) читалъ, и не даромъ: оно мнѣ договорило и дорисовало многое...
   -- Да?-- удивился я неожиданности его ссылки, а прежде всего, тому, что письмо это могло что-то такое тамъ "дорисовать" ему.-- Я, Сагинъ, смутно помню это письмо. И думаю, что вамъ, сумѣвшему заглянуть въ лицо Люцифера, врядъ ли что надо "дорисовывать" въ указанномъ направленіи... Аотъ -- вашъ Люциферъ, мелькнувшій передо мной, какъ метеоръ,-- да -- онъ, правда это, нашепталъ мнѣ многое...
   -- И прежде всего, конечно, то, что я бездарный и жалкій пачкунъ, дерзко ставшій лицомъ къ лицу съ этой, дѣйствительно, колоссальной темой... "О, еслибъ голосъ мой умѣлъ сердца тревожить"!.. Прощайте, Абашевъ. Пора. Поздно...
   Мы молча встали и садомъ направились къ флигелю.
   Свѣтало. И неувѣренно, устало словно, мерцали звѣзды... Съ террасы флигеля, въ просвѣтѣ, между ракитъ, виденъ былъ пологій скатъ, по которому бурѣло ржаное поле. И прямо надъ нимъ -- слабо алѣла заря. Рѣка начинала дымиться...
   -- Скажите...-- началъ тихо Сагинъ:-- съ вами такъ не бываетъ? Иногда, вотъ въ такія минуты покоя (посмотрите: какъ тихо кругомъ), какой-та смутный порывъ... словно крыло пролетѣвшей, невидимой птицы, осторожно коснется вдругъ васъ, и захочется быть счастливымъ и радостнымъ; и опасливо оглянешься кругомъ, словно ищешь кого-то; и никого нѣтъ... Только дрогнетъ въ груди, словно толкнетъ кто... Съ вами такъ не бываетъ? Докторъ сказалъ бы, что это просто дефекты кровообращенія, что-нибудь въ родѣ порока сердца...
   -- Очень возможно.
   -- Да. Но жаль было бы повѣрить, что это такъ просто... Вы понимаете? Жаль было бы разстаться съ красотой, сложностью и музыкальностью этого переживанія, которое покрывается просто рецептомъ... Вѣдь, для этихъ ученыхъ варваровъ все -- талантъ, геній даже, искусство, поэзія, и всѣ наши аффекты,-- все это та, или иная форма ненормы, отклоненія. заболѣванія... Они все это кроютъ рецептомъ! Помните? Берне еще жаловался, что врачующій его докторъ скоро залѣчитъ его до полнѣйшей бездарности...
   Онъ засмѣялся...
   -- Но, виноватъ,-- вы все еще не отвѣтили мнѣ: съ вами бываетъ такъ?
   -- Конечно. Но, вѣдь, формы всѣхъ этихъ скрытыхъ импульсовъ нашихъ, этихъ отголосковъ той внутренней жизни, которая таится у насъ "подъ порогомъ сознанья",-- онѣ разнообразны такъ... И я очень люблю всѣ эти кружевныя арабески нашихъ переживаній, эту музыку мысли и чувства... И будь онѣ болѣзнь, я тоже не отдалъ бы ихъ на растерзанье доктора, который, очень возможно, упряталъ бы все это подъ саванъ рецепта, посуливъ мнѣ въ награду за этотъ грабежъ здоровыя, красныя щеки и долгіе дни... А зачѣмъ мнѣ все это?
   -- Перестаньте, Абашевъ! Передо мною мелькнулъ сейчасъ образъ знакомаго доктора. И докторъ этотъ -- Елена Владимировна Плющикъ. И милые глаза этого доктора глядятъ на насъ съ такой укоризной, что мнѣ стало жутко, и я все сказанное мною беру сейчасъ же назадъ, и готовъ хоть сейчасъ же, залѣчиться до смерти... Прощайте, Абашевъ!
   

LXXVI.

   ..."Какой онъ странный сегодня. Порывистый, взвинченный... Я такимъ никогда не видалъ его раньше. Переутомился, усталъ онъ съ дороги. Оттого, это"...-- размышлялъ я, шагая взадъ и впередъ по площадкѣ, возлѣ дома.
   Въ мезонинѣ стукнуло окно...
   Я оглянулся.
   Въ амбразурѣ окна мелькнула фигура Саши. Она отворила окно и оперлась о подоконникъ. Въ бѣлой рубахѣ и бѣлой юбкѣ, съ пышной косой на плечѣ, она была такъ обворожительна, такъ женственна и такъ похожа на Гретхенъ... Только вотъ не такъ бѣлокура...
   -- Валентинъ Николаевичъ!
   -- Что, милая?
   -- А вы все еще не спите?
   -- Да. И развѣ жъ я могу уснуть, не побывавъ у васъ, моя Эосъ?
   -- А я все поджидала васъ. Мнѣ бы хотѣлось поговорить съ вами. Можно?
   -- Конечно. Сейчасъ и иду къ вамъ...
   Когда я вошелъ въ ея комнатку, она все еще стояла, опершись у окна, и задумчиво смотрѣла въ садъ. Гибкая, тонкая талія ея отъ приподнятыхъ плечъ казалась еще тоньше и гибче. Я подошелъ къ ней, обнялъ ее и поцѣловалъ ея голыя плечи и пышные волосы.
   Она обернулась ко мнѣ. обвила мою шею руками и порывисто какъ-то прижалась ко мнѣ, пьяня и волнуя меня этой близостью стройнаго, гибкаго тѣла, упоительную и чарующую нѣгу котораго я такъ уже зналъ, и къ счастью обладанья которымъ я все еще никакъ не могъ привыкнуть...
   -- Валентинъ Николаевичъ! Ну, зачѣмъ вы такъ прямо сказали?
   -- Что, милая?
   -- Сагину... И онъ тоже...
   -- Но что же именно?
   -- Вы знаете...
   -- Нѣтъ, Эосъ.
   -- Зачѣмъ вы...-- и она прижалась ко мнѣ еще ближе и тихо шепнула мнѣ:-- зачѣмъ вы назвали меня... своей...
   -- Ну? Дальше...
   -- Женушкой...
   -- Потому, что вы и есть моя женушка.
   -- Но зачѣмъ, все-таки, такъ -- прямо? Мнѣ стыдно... И Алена Никитична... она, вонъ, не стала теперь называть меня "Сашей". И то, бывало, что нужно -- она сама и прикажетъ, а теперь, вонъ, ко мнѣ присылаетъ, и сама меня спрашиваетъ: какъ? Я стала ей говорить, что зачѣмъ она такъ дѣлаетъ? Какъ было, пускай такъ и будетъ. А она вдругъ: "Хозяйское это дѣло, матушка"... Я говорю ей: "Я для васъ та же самая Саша". А она: "Была, да вся вышла. Не Саша, а--Александра Гавриловна. Я, говорить, стара-стара, а изъ ума, слава Богу, не выжила. Статочное дѣло, говорить, жену своего хозяина да Сашей стать кликать!" Я стала говорить ей, что мнѣ это обидно и больно; что я ее за мать свою почитаю... А она все свое: "Не въ тебѣ теперь, дѣточка, дѣло. Теперь ты, говоритъ, не своей головой должна жить, а по его волѣ смекать. Какъ сказалъ -- такъ и дѣлать. Молчалъ, молчалъ онъ, а теперь и сказалъ вотъ. И не кому-нибудь зря, не на вѣтеръ, а петербургскому барину: такъ и такъ, молъ,-- жена. Я, старая, не оглохла, говорить,-- слышала. А теперь, стало-быть, пойди я, да и брякни при баринѣ-то этомъ: ".Саша"... А тотъ и глаза вылупитъ: какъ, дескать, такъ? То -- жена, а то вонъ -- нянька (прислуга!) "Сашей" кличетъ"?-- И что я ни говорила, а она -- все свое... (Саша задумалась.) -- Видите: что вышло!..
   -- Вижу. Вышло то, что и должно было выйти. Няня -- старуха разсудительная. И въ томъ, что она говорила -- много практическаго смысла. И, знаете,-- по-своему она очень и очень права...
   -- И вы то же?
   -- Да, "и ты, Брутъ?"
   -- Какой "Брутъ"?
   -- Гм... А тотъ самый, который, вмѣстѣ съ другими, занесъ свой кинжалъ -- и... (я быстро сдернулъ съ плеча ея тонкую рубаху и, обнаживъ ея чудную, молочно-бѣлую, вѣющую холодкомъ грудь, поцѣловалъ эту прелесть) -- ударилъ прямо сюда! И онъ былъ очень близокъ тому, на кого онъ занесъ свой кинжалъ; и тотъ это видѣлъ и съ упрекомъ сказалъ ему: "И ты, Брутъ"? и закрылъ лицо свое тогой, такъ же вотъ, какъ и вы закрываете сейчасъ свое милое личико...

-----

   -- Все это пустяки, моя милая Эосъ...-- говорилъ я, немного спустя.--
   Все это войдетъ въ свои берега и распредѣлится по удѣльному вѣсу. А вы мнѣ лучше вотъ что скажите: какъ вамъ понравился Сагинъ?
   -- Да. Онъ хорошій. Но...-- запнулась она.
   -- ..."Мнѣ это "но" не нравится: оно хорошее начало рѣчи портитъ"...-- продекламировалъ я.
   -- Онъ нехорошо глядитъ...
   -- Ахъ, да,-- это!
   -- Онъ смотритъ и говоритъ -- и, какъ будто бы, не на тебя и не съ то бой, а на кого-то другого...
   -- Да, да! Это правда. Такъ смотрятъ только художники, поэты...
   И они вправѣ сказать:
   
   Когда, порой, я на тебя смотрю,
   Въ твои черты вникая долгимъ взоромъ,
   Таинственнымъ я занятъ разговоромъ,
   Но не съ тобой я сердцемъ говорю...
   
   -- Отчего это такъ?-- спросила она.
   -- Оттого, моя милая, что они, эти прозорливцы, видятъ многое, чего мы съ вами не видимъ. Они, какъ никто, чувствуютъ пластику, т.-е.-- музыку линій нашего тѣла; и часто заслушаются этой музыкой, и ужъ не слышатъ и не видятъ того, что слышимъ и видимъ мы. А вы, моя обожаемая Эосъ, сплошная музыка линій -- и, оглушенный и очарованный ею, онъ вамъ и казался -- и страннымъ, и немножко разсѣяннымъ... Вѣдь, если ужъ я, простой смертный, пьянѣю, глядя на васъ, моя прелесть, "кольми паче онъ?"...
   -- Валентинъ Николаевичъ!-- неожиданно спросила вдругъ Саша:-- правда это, что вы...-- и она запнулась и нерѣшительно посмотрѣла на меня исподлобья.-- Я боюсь васъ спросить...
   -- Что такое?
   -- Правда это, что вы сегодня купались...
   -- ...вмѣстѣ съ Хрестей?-- договорилъ я.
   -- Да.
   -- Правда. И вамъ это не нравится. Да?
   -- Нехорошо это...-- тихо сказала она и потупилась...
   -- Нехорошо? Но почему? Для меня лично, красота Хрести, послѣ того, какъ я видѣлъ васъ, не имѣетъ цѣны. Я просто хотѣлъ угостить этой музыкой линій художника-гостя. И она очень понравилась Сагину. Онъ просилъ ее приходить и будетъ съ нея рисовать...
   -- Какъ,-- голую?
   -- Да.
   -- Какъ ей не стыдно!
   -- Ну, это -- вопросъ ужъ другой. Вамъ не нравится то, что и я тоже смотрѣлъ на голую Хрестю. Такъ, вѣдь?
   -- Да,-- тихо шепнула она.
   -- Ну, а мнѣ, милая моя Эосъ, не нравится то, что вамъ это не нравится; а прежде всего -- то, что вы объ этомъ меня спрашиваете. Очень возможно (да и навѣрно такъ), что я не разъ и не два, и не одну Хрестю буду видать голой. Я въ этомъ дурного не вижу. Но у меня, Эосъ, могутъ быть и дурные поступки; но судья этимъ поступкамъ -- я.
   Курчавая головка Саши тупилась ниже и ниже...
   -- Простите,-- тихо сказала она.-- Я ни въ чемъ не смѣю судить васъ. Я только хочу васъ любить, и хочу, чтобъ и вы... чтобъ и вы... тоже...
   -- Любилъ васъ?
   -- Да...-- заплакала Саша.
   -- Слушайте, Эосъ, я очень люблю васъ! И говорю вамъ: мнѣ мало интересна всякая Хрестя. А она очень красива. У меня есть -- вы. И вся моя душа полна вами. И вся моя бѣда только въ томъ, что я почти никогда васъ не вижу,-- не вижу васъ всю... Моя Эосъ не любить, когда я смотрю на нее. Она всегда закрываетъ лицо. Ей непріятно это...
   Я усадилъ ее на колѣна и поцѣлуями стеръ ея слезы...
   Какъ онѣ украшали ее!...
   -- О, Эосъ! Я вижу, что вы такая же небережливая и неэкономная хозяйка, какъ и ваша тезка -- Заря, которая тратитъ такую уйму алмазовъ и жемчуга на розсыпь росы... А я не хочу этой напрасной траты вашихъ слезинокъ-жемчужинъ: онѣ, можетъ быть, и для меня пригодятся...
   -- А зачѣмъ вы такъ говорите, что мнѣ непріятно, когда вы... всю меня видите? Это неправда. Мнѣ только стыдно немножко. Но вы всегда, всегда смотрите...-- и она опять вся прижалась ко мнѣ и обвила мою шею руками.-- Я -- вся ваша... Я только не знала, что это вамъ непріятно... И если вы хотите, дорогой мой, такъ -- вотъ! вотъ!...-- и она, растегнувъ плечи рубахи и торопливо порвавъ тесемки юбки, небрежно столкнула все это внизъ -- и, божественно-нагая, залитая розовымъ свѣтомъ зари (которая давно уже смотрѣла къ намъ въ окна), прильнула ко мнѣ и обвила меня нѣжной гирляндою рукъ,-- Милый! Желанный мой! Я вся, вся ваша...
   Я замеръ въ восторгѣ, и только покрывалъ поцѣлуями это божественное тѣло...
   -- Милый, вы плачете!?-- испуганно заглянула въ лицо мое Саша...
   -- Да! Плачу, какъ Грекъ,-- отъ восторга и счастья, и о томъ, что никогда ужъ не буду счастливѣй...
   

LXXVII.

   Однимъ изъ непремѣнныхъ условій всякаго гостепріимства, которое имѣетъ своей цѣлью -- не стѣснить и утомить гостя своими непрошенными и надоѣдливыми заботами о немъ, какъ это всегда и бываетъ, а, наоборотъ, дать ему полную возможность устроиться у васъ, какъ у себя дома, это -- умѣть забыть о немъ. Я такъ и сдѣлалъ. Я предоставилъ въ полное распоряженіе Сагина все, чѣмъ располагала моя усадьба: лошадей рyжья, удочку, лодкy, садъ лѣсъ, книги... И прежде всего, въ роли мольеровскаго Сганареля, при немъ состоялъ незамѣнимый Тимоѳей Ивановичъ, который съ первыхъ же дней совершенно очаровалъ его и, прежде всѣхъ, легъ на полотнѣ его безконечныхъ этюдовъ...
   Давъ ему, такимъ образомъ, полную возможность -- располагать своимъ временемъ, какъ онъ хотѣлъ, я въ то же время и самъ ничуть не мѣнялъ своего привычнаго образа жизни.
   По утрамъ мы, обыкновенно, сходились за чайнымъ столомъ; и до обѣда -- онъ уходилъ къ себѣ писать свои этюды съ Хрести (она приходила къ нему съ утра), а я уѣзжалъ верхомъ въ лѣсъ, а нѣтъ -- читалъ, или работал.ъ у себя въ кабинетѣ. Обѣдъ опять соединялъ насъ. И чаще всего, послѣ обѣда, мы не разлучались уже. Да и -- когда было? Вечерній чай мы пили въ лѣсу (и это особенно нравилось Сагину); а, возвратившись поздно домой, мы купались въ рѣкѣ (чаще всего съ кострами); потомъ -- ужинала и незамѣтно засиживались съ нимъ до разсвѣта...

-----

   Иногда Сагинъ приносилъ показывать намъ свои этюды. И трудно бывало оторваться отъ этихъ бѣглыхъ набросковъ. И невольно поражала эта чудная способность художника сумѣть подойти къ своей темѣ, т.-е.-- сумѣть уловить характерныя особенности ея. И это тѣмъ болѣе бросалось въ глаза, что всѣхъ, кого рисовалъ онъ, мы близко и хорошо знали.
   Тимоѳей Ивановичъ стоялъ, небрежно подпершись разставленными пальцами лѣвой руки (въ правой держалъ онъ "сигарку"), и -- понуро смотря въ сторону -- въѣдался во что-то глазами...
   И я хорошо зналъ эту позу. Это значило, что Тимоѳей Ивановичъ созерцаетъ. Бывало это съ нимъ. Прикуется онъ иногда взглядомъ къ какой-нибудь вещи -- да такъ и застынетъ, словно очарованный, въ своей неподвижной позѣ...
   -- Да!-- проникновенно соображаетъ онъ:-- колесо, скажемъ... Ступка эта, напримѣръ; спицы, ободъ... Придумывалъ же это кто-нибудь! И -- какъ, и -- что.. Одно -- къ одному. Всѣ причиндалы эти... А тамъ: телѣга -- тарантасъ -- фаэтонъ... Чудно!
   Такимъ и зарисовалъ его Сагинъ.
   -- Тимоѳей Ивановичъ! а, вѣдь, вы здѣсь живой,-- сказалъ я, желая знать его мнѣніе.
   -- Да-съ.
   -- О, Тимоѳей Ивановичъ!-- воскликнулъ Сагинъ:-- повѣрьте: я истинно скорблю о томъ, что не могу написать на полотнѣ красками это ваше великолѣпное -- "да-съ"...

-----

   Не менѣе удачны были и остальные этюды.
   Иванъ Родіоновичъ взятъ былъ художникомъ въ моментъ его конторскихъ занятій. Глядя поверхъ очковъ и положивъ руку на счеты, онъ грозно вперялся куда-то въ пространство, рѣшая какое-то свое бухгалтерское "быть, или не быть"?..
   Увидя картину, Иванъ Родіоновичъ залился длиннымъ, частымъ, неслышнымъ смѣшкомъ -- и утонулъ въ своихъ добрыхъ, мелкихъ морщинкахъ... Сагинъ быстро смѣнилъ картину, и смѣющійся Иванъ Родіоновичъ отразился, какъ въ зеркалѣ. Эффектъ былъ неожиданъ и вызвалъ дружный общій хохотъ...
   Няня у Сагина вязала чулокъ -- и задумалась...
   Морщинистыя, старыя руки ея лежали съ чулкомъ на колѣнахъ, а добрые, свѣтлые глаза няни смотрѣли кротко и ласково. И глаза эти были такъ неожиданны надъ этимъ строго-сомкнутымъ ртомъ который (всегда мнѣ это казалось) кого-то и въ чемъ-то еще не простилъ...
   -- Аркадій Дмитріевичѣ.-- взмолилась Саша: -- отдайте мнѣ этотъ портретъ...
   -- Пожалуйста. Но только вы мнѣ позвольте не ограничиваться этимъ бѣглымъ наброскомъ и написать вамъ вполнѣ законченный портретъ Алены Никитичны. А пока -- пожалуйста...
   -- Да. Но мнѣ... только...
   -- Что?
   -- Я боюсь затруднить васъ...
   -- Нисколько, работать для васъ -- огромное удовольствіе для меня, и еще пріятнѣе было бы работать съ васъ...
   Саша потупилась...
   -- И, кто знаетъ, можетъ быть, мнѣ и придется пережить это удовольствіе, если только Валентинъ Николаевичъ довѣрчиво отнесется къ моимъ силамъ и поручитъ писать мнѣ картину божественной прачки...
   -- Я Cагинъ, могу только просить васъ объ этомъ. Но и у меня тоже есть свое "но"...
   -- Вамъ хочется заплатить мнѣ,-- сухо спросилъ онъ.
   -- Э, Сагинъ, сказать такъ -- это еще не значитъ имѣть право на это. И, измѣни мы роли...
   -- Но, слушайте, Абашевъ: и я, и вы -- мы оба люди со средствами. И, стало быть, для насъ это вопросъ чисто принципіальный. И, согласитесь, что это особенно...
   -- ...несимпатично, хотите сказать вы? Да. Но, виноватъ, маленькая диверсія въ сторону... Вы, вотъ, какъ-то, на-дняхъ, мнѣ говорили, что вамъ въ деревню нужна пара дышловыхъ...
   -- Ну, и -- что же?-- насторожился Сагинъ.
   -- У меня есть эта пара. Вы -- какъ?-- возьмете ихъ, не пытаясь платить мнѣ?
   -- Но, позвольте, сударь! Картину (не я -- другой) напишутъ вамъ за тысячу, и даже дешевле...
   -- Предположимъ.
   -- А ваша пара (я знаю: мнѣ говорили) стоитъ -- двѣ...
   -- И вамъ -- что же?-- хочется доплатить мнѣ?-- перефразировалъ я, умышленно имитируя его интонацію...
   Онъ усмѣхнулся, взглянулъ на меня -- и мы оба засмѣялись...
  -- Да,-- сказалъ онъ:
  --
   Все это было бы смѣшно,
   Когда бы не было такъ грустно...
   
   -- Вотъ, именно. Какъ же! Мы широко и свободно рѣшаемъ міровые вопросы, мы смѣло заглядываемъ въ лицо Люцифера... А вотъ, въ своей личной жизни, у себя дома, мы всѣ, цѣликомъ, укладываемся въ скорлупу всѣхъ этихъ мѣщанскихъ опредѣленій и формулъ...
   -- А, что жъ!-- усмѣхнулся Сагинъ.-- Флоберъ гдѣ-то сказалъ, вѣдь, что надо (или -- можно) "жить по-мѣщански и мыслить, какъ полубогъ"...
   -- Да. И тотъ же Флоберъ сказалъ, между прочимъ, и то, что "толстое брюхо Санчо-Пансо порвало поясъ Венеры". И, надо думать, рветъ это брюхо и не только, что поясъ Венеры...
   -- Великолѣпно! И мой совѣтъ (простите, Александра Гавриловна, мнѣ мою вульгарность!): прикрыть свои животы и перестать говорить о рубляхъ...
   -- Да. И завтра же -- пара сѣро-стальныхъ съ бѣлыми хвостами пойдутъ къ вамъ въ деревню...
   -- Согласенъ.
   Я, молча, пожалъ его руку...
   

LXXVIII.

   Въ послѣднее время Сагинъ почти не разставался съ палитрой и кистью...
   -- Меня охватила какая-то горячка работы...-- говорилъ онъ, возбужденный и радостный.-- А со мной это рѣдко бываетъ. Такое уже мѣсто у васъ поэтичное... Здѣсь, право, нехотя, станешь художникомъ. И сколько матеріаловъ! Одна уже эта Фрина-Хрестя, способна наполнить собой цѣлые альбомы... Чудная натурщица! И чтобы использовать ее, я задумалъ писать "Русалокъ". Тема не новая. Но, что въ томъ? Мнѣ она рисуется такъ. Лунная ночь. Заброшенная, старая мельница ("она ужъ развалилась"). Плотина. По ней, серебристыми нитями, сбѣгаетъ вода... Заросшій осокой "букъ". Корявая ракита. И -- русалки... Т.-е.-- цѣлая гирлянда нагихъ женскихъ тѣлъ. Вотъ. Но есть у меня и еще тема для тѣхъ же русалокъ. Это -- иллюстрація къ Гейне. Вы помните?
   
   О берегъ пустынный чуть плещетъ волна;
   На небѣ лазурномъ гуляетъ луна;
   Мечтой прихотливой носясь вдалекѣ,
   Покоится рыцарь на бѣломъ пескѣ.
   
   Въ широкой одеждѣ, одна за другой,
   Всплываютъ русалки изъ бездны морокой,
   И крадутся къ мѣсту, гдѣ рыцарь лежитъ,
   И кажется всѣмъ имъ, что крѣпко онъ спитъ...
   
   -- Вы, Абашевъ, помните; дальше?
   -- Онѣ окружаютъ его...
   -- Да. Одна любуется "шлема перомъ", броней и копьемъ рыцаря; "другая, къ могучей груди наклонясь", любуется "блестящею цѣпью", третья овладѣла мечомъ рыцаря, и --
   
   На мечъ опираясь, легка и стройна,
   На рыцаря радостно смотритъ она.
   
   -- Четвертая -- пляшетъ; пятая и шестая -- цѣлуютъ его... А тотъ дѣлаетъ видъ, что онъ ничего невидитъ, не слышитъ, что спитъ онъ и думаетъ:
   
   "Русалки прелестны; пускай же онѣ
   Ласкаютъ, цѣлуютъ меня при лунѣ"...
   -- Не правда ли, чудная вещь?
   -- Да. Какъ и все, у Гейне.
   -- И, слушайте, Абашевъ. Рыцаря я написалъ бы съ васъ. Право. Въ этой рубахѣ и въ этихъ сапогахъ, вы мнѣ тогда еще, когда я только-что пріѣхалъ къ вамъ, показались такимъ рослымъ, плечистымъ и гибкимъ. И вы будете очень эффектны въ бронѣ и шеломѣ,-- въ этомъ чудномъ костюмѣ изъ стали. А русалокъ... Я нарисовалъ бы ихъ... И, знаете, съ кого? Я взялъ бы Александру Гавриловну Костычеву, Зинаиду Аркадьевну и милую, славную Плющикъ. Три остальныя не важны: онѣ и просто могутъ дать тылъ. И, знаете, Абашевъ, я чувствую, что у меня это бы вышло. Да, я писалъ бы со всею, доступною мнѣ, страстностью. И какія бы это были русалки! Онѣ бы свели съ ума всякаго... О, это надо непремѣнно устроить! Вы мнѣ поможете, да?-- сверкнулъ онъ глазами, порывистый, блѣдный, съ нервно-подергивающимся ртомъ...
   -- Но, слушайте, Сагинъ, развѣ жъ дѣло за мной? Разъ вы находите, что я не испорчу вамъ вашей картины, пожалуйста,-- пишите съ меня. Но -- русалки? Сашу-то я еще могу упросить; но -- тѣ?...
   -- Но, отчего бы и нѣтъ? Вѣдь, всѣ они "въ широкихъ одеждахъ"... О, нѣтъ! Я упрошу ихъ. Я вымолю у нихъ на колѣняхъ... А пока -- я сдѣлаю эскизы съ вашей великолѣпной и несравненной Александры Гавриловны... Она, вѣдь, согласится, надѣюсь?
   -- Вѣроятно. Я упрошу ее.
   -- Пожалуйста, дорогой мой!
   Это было послѣ обѣда. Мы сидѣли въ саду, въ густой тѣни липъ, которыя зацвѣли уже, и тонкій ароматъ ихъ разлитъ былъ въ воздухѣ. Пчелы жужжали надъ липами...
   Жемчужныя глыбы облаковъ, тихо-тихо, ползли въ небѣ...
   Сагинъ откинулся на спинку лавочки, закрылъ глаза и задумался.
   -- Да. Чудная картина...-- тихо сказалъ онъ.-- Пустынный берегъ моря. Оно отдѣляетъ всю эту эффектную группу отъ зрителя, и, огибая ее, уходитъ въ глубь картины, постепенно теряясь въ далекой перспективѣ. Невидимая луна серебритъ это море. Оно слабо плещетъ на берегъ, идя косо къ нему грядою своихъ безконечныхъ волнъ и раскатывая въ пѣну концы ихъ, касаясь отмели берега... И потомъ -- эти эффектные блики луннаго свѣта на блѣдныхъ лицахъ этихъ таинственныхъ красавицъ моря; на стали доспѣховъ рыцаря; на алыхъ драпировкахъ русалокъ, стройныя тѣла которыхъ ломаютъ и гнутъ свободный и легкій костюмъ ихъ. И эти короткія, черныя тѣни отъ нихъ на влажномъ пескѣ пустыннаго берега... И эти бѣлые гривки набѣгающихъ волнъ... Счастливый рыцарь! Лукавая усмѣшка кривитъ его губы... Еще бы!
   
   Русалки прелестны; пускай же онѣ
   Ласкаютъ, цѣлуютъ меня при лунѣ...
   
   Я слушалъ его, и, мало-по-малу, давящее чувство тоски охватило меня... Сагинъ своей затѣей неожиданно снизилъ вдругъ эти три женскіе фигуры, которыя, одна за другой, заставляли мучительно-сладко дрожать во мнѣ нѣжныя струны сердца... О да! Я мучительно любилъ и люблю этихъ трехъ женщинъ. одна изъ нихъ -- здѣсь, близко; и я въ упоительныхъ объятіяхъ ея глушу тупую, ноющую боль, которая -- я знаю это -- всегда во мнѣ и притаилась только до времени...
   А -- гдѣ? Далекія, милыя...
   Гдѣ вы теперь? О если бъ вы знали, какъ я безконечно люблю васъ! "какъ часто тоскующая, ноющая мысль моя стонетъ о васъ и зоветъ васъ...
   Какъ счастливы тѣ у кого любовь къ одной женщинѣ сейчасъ же вытѣсняетъ всякое теплое чувство къ другой. Они свободно стремятся впереди, къ ясно намѣченной цѣли, руководимые однимъ маякомъ, не уклоняясь ни вправо, ни влѣво. "я всегда имъ завидовалъ, но никогда не умѣлъ понимать эти неемкія, скупыя сердца ихъ, которыя способны вмѣщать въ себя одно и всегда только одно чувство. Люди эти часто могутъ сказать: "я сжогъ все, чему поклонялся"; но никогда не бываютъ способны продолжить конецъ этой чудной, рыдающей фразы: "поклонился всему, что сжигалъ"...
   И они никогда не поймутъ, что --
   
   ...храмъ разрушенный -- все храмъ,
   Кумиръ поверженный -- все богъ.
   
   -- Сагинъ! Скажите: вамъ никогда не приходилось любить сразу двухъ женщинъ? И -- хорошо любить, по-настоящему, истинно, а?
   Онъ усмѣхнулся...
   -- Какъ -- нѣтъ! Приходилось. И, знаете, тяжелое это положеніе. Это -- сплошная пытка. Бѣда въ томъ, что указанное положеніе -- явленіе исключительное, а потому рѣдко кому и понятное. Что же касается женщинъ, такъ онѣ никогда и ни за что не поймутъ васъ въ такомъ положеніи. Онѣ наивно убѣждены въ томъ, что это просто ваша распущенность, и ужъ во всякомъ случаѣ, для нихъ -- нѣчто, въ высшей степени оскорбительное. Имъ кажется, что ихъ просто-напросто грабятъ, обманываютъ и половинятъ то чувство, которымъ онѣ хотѣли бы располагать всецѣло и нераздѣльно. Какъ будто бы наша способность любить и вообще наши душевныя силы -- нѣчто пpостранственное, а стало-быть и дѣлимое; и что, любя двухъ любишь каждую изъ нихъ въ два раза меньше, чѣмъ если бы любилъ одну. Цѣлая драма. Сантиментальный нѣмецъ Шиллеръ былъ въ такомъ положеніи...
   -- Да. Знаю. Онъ былъ влюбленъ въ двухъ сестеръ тяготѣя къ одной какъ художникъ и, какъ мыслитель -- къ другой...
   -- Вотъ. И я думаю, что, чѣмъ филиграннѣе и многостороннѣе натура данной личности, тѣмъ возможнѣй и умѣстнѣй подобнаго рода эффекты (правильнѣй -- "дефекты" сказалъ бы Полоній).
   Онъ помолчалъ.
   -- Когда я былъ молодъ (а это, Абашевъ было давно: мнѣ 35 лѣтъ), да, когда я былъ молодъ и жадно рвался къ жизнь вѣря въ нее и любя ее, я все боялся упустить все то, что я смогъ бы успѣть захватить въ свои жадныя объятія. Я все боялся потерять и просмотрѣть красивыя возможности которымъ казалось мнѣ, кишмя-кишитъ жизнь... Значительно позднѣе, я скоро смекнулъ что она, эта жизнь мѣщански сѣpа, плоска и вульгарна. Но, вѣдь это -- потомъ. "тогда -- все было колоритно и красочно... Такъ вотъ. Въ эту-то золотую пору я особенно и боялся просмотрѣть въ толпѣ мимо-идущихъ красивыхъ женщинъ ту (или -- тѣхъ), которымъ я могъ бы сказать:
   
   У вашихъ ногъ лежатъ, синьора,
   Мой умъ и жизнь и честь и мечъ...
   
   -- Ну, и, какъ водится, большинство изъ этихъ "синьоръ" мало интересовались всѣми этими эффектными предложеніями и тянулось къ моему кошельку, который (не знаю, право, къ счастію, или несчастію), почти всегда, бывалъ у меня полонъ. Другія, наоборотъ, очень бывали непрочь завладѣть и умомъ, и честью, и даже "мечомъ"; но, я во-время спохватывался и разрывалъ эти нѣжныя оковы лилейныхъ рукъ. Но, бывали и чудныя встрѣчи, когда я самъ просилъ "прійти и володѣть" мной -- и не шли, и я оставался свободнымъ... Всяко бывало. Но, дѣло не въ томъ. Мнѣ вамъ хотѣлось повѣдать одну мою фантазму-мечту, зародившуюся во мнѣ, подъ давленіемъ этой моей неудержимой жажды -- захватить и обнять многое... Предупреждаю: я былъ совсѣмъ-совсѣмъ юнымъ; и вы сумѣете понять и простить мнѣ эту наивность, которая -- грѣхъ далекаго прошлаго. Итакъ, начинаю. Стремясь къ жизни, въ многообразныхъ ея проявленіяхъ, желая вдыхать ее и впитывать въ себя всѣми фибрами души и тѣла, я, въ то же время, мучительно сознавалъ то, что у меня, всего-навсего, одна только жизнь, и что сразу по всѣмъ дорогамъ ея я пойти не могу. А всѣ дороги ея мнѣ, какъ назло, казались красивы, заманчивы, полны тайнъ и красивыхъ случайностей... Красота и обаятельность женщинъ пьянили меня -- и я только боялся, сложивъ все у ногъ одной, потерять возможность занять мѣсто у ногъ другой -- лучшей, которой сейчасъ нѣтъ, но она придетъ, непремѣнно придетъ, и -- не для меня ужъ придетъ... Ждать же ее было опасно: а, ну, ея нѣтъ, и я пройду мимо многихъ возможностей, напрасно прождавъ то, чего нѣтъ, и что только напрасно и лживо тянетъ въ эту таинственную, синѣющую даль будущаго?... Я, какъ сумасшедшій, бросался изъ стороны въ сторону... А блѣдныя личики этихъ милыхъ сердцу дѣвушекъ были такъ поэтично-прекрасны, и такъ неудержимо тянули и звали къ себѣ "тихаго голоса звуки любимые"... Я доходилъ до того, что плакалъ по ночамъ, какъ ребенокъ, прижавшись къ подушкѣ. Я не зналъ: гдѣ она? кто она? и куда мнѣ итти, чтобы найти ее и припасть къ ея милымъ ногамъ... Скажутъ: "то -- кровь кипитъ, то -- силъ избытокъ"... Нѣтъ! Дѣло не въ "страсти" и не въ "избыткѣ силъ"... Не знаю, какъ это бываетъ у другихъ, а что касается меня, такъ въ моемъ юношескомъ поклоненіи женщинѣ "страсть", въ грубомъ смыслѣ этого слова, была на такомъ далекомъ "заднемъ планѣ", что положительно терялась гдѣ-то тамъ, въ перспективѣ... И если "страсть" порой во мнѣ и "кипѣла" (я не былъ пуристомъ), то только не въ тѣхъ, мною сейчасъ указанныхъ, случаяхъ, когда я жаждалъ поклоненія, и не зналъ только къ какимъ чуднымъ ножкамъ почтительно склонить свою голову. Здѣсь я -- даже въ мечтахъ своихъ -- бывалъ цѣломудреннымъ. И не по принципу (всякій принципъ -- намордникъ), а просто потому, что мнѣ ничего подобнаго и въ голову прійти не могло. О, нѣтъ! Здѣсь было одно только восторженное поклоненіе и созерцанія идеала...
   Сагинъ примолкъ и грустно усмѣхнулся...
   -- И вотъ, мало-по-малу, во мнѣ стала зарождаться и расти эта фантастическая мечта моя... Я зналъ, конечно, что это -- просто фантазія, и что она никогда не станетъ фактомъ. Но что въ томъ? Одна уже иллюзія этой возможности заставляла порывисто биться мое юношеское сердце. Я мечталъ о возможности -- жить сразу двѣ, три и больше жизней...
   -- Т.-е.-- какъ же это?-- не понялъ я.
   -- А вотъ. Мѣняя костюмъ, жаргонъ и привычки, я, какъ цыганъ, кочую съ мѣста на мѣсто. И никто-никто не знаетъ этой моей тайны. Вотъ, напримѣръ, я -- въ крестьянской избѣ. И молодая женушка моя -- простая крестьянка (только не ряженая). Я живу ея жизнью, говорю ея языкомъ, работаю ея работу. Русоволосая и голубоглазая, она одна изъ тѣхъ милыхъ русскихъ крестьянскихъ женщинъ, о которыхъ невольно мечтаешь, слушая... ну, хотя бы -- "Жаворонка" Глинки,-- эту стонущую мелодію безбрежной русской равнины... Она даетъ мнѣ все то тепло и все то счастье, которое только и можетъ дать ея простое, любящее сердце... Мы вмѣстѣ работаемъ; мы ѣдимъ ржаной вкусный хлѣбъ, похлебку и душистый печеный картофель. Мы не нуждаемся. Но я все же и не выхожу изъ поставленныхъ намъ условіями среды рамокъ и не порчу колорита обычной крестьянской жизни. Усталый отъ работы, я засыпаю въ объятіяхъ своей полногрудой подруги, въ крохотной, уютной, похожей на игрушку, пунькѣ, съ запахомъ конопли и овчины и чудными просвѣтами по утрамъ въ расщелины тонкой тесовой двери и вихрастой соломенной крыши, въ пеленѣ которой чирикаютъ воробьи и воркуютъ голуби... Иногда мы ночуемъ и въ полѣ, прямо -- подъ звѣзднымъ куполомъ неба. И звѣзды ночи дрожатъ и мерцаютъ надъ нами... Насъ золотятъ и румянятъ вечернія и утреннія зори. А въ суровыя, бурныя зимы -- косматыя метели поютъ намъ чудныя пѣсни...
   По лицу Сагина скользили тѣни разнообразныхъ переживаній... Что-то грустное, теплое и дѣтски-наивное лучилось изъ его большихъ, черныхъ, задумчивыхъ глазъ; и въ то же время -- въ уголкахъ его рта дрожали и змѣились хвостики уползающей, словно, куда-то улыбки, которая саркастически кривила его блѣдныя губы. Даже сама приподнятость рѣчи его говорила о томъ, что онъ тревожитъ тѣни далекаго прошлаго...
   -- Но, вотъ, наконецъ, меня утомляетъ простота и примитивность этой несложной, чисто стихійной жизни -- и картина мѣняется. Я нахожу подходящей предлогъ -- и уѣзжаю на время. Я мѣняю костюмъ жаргонъ; словомъ -- я становлюсь самъ Собой. И вотъ -- чудная вилла въ Италіи. Моя жена -- артистка. Она -- стройная, высокая, черноволосая итальянка, съ бархатистымъ взглядомъ большихъ, огненныхъ глазъ. Она поетъ. Я -- художникъ. Мы живемъ разнообразною жизнію вольныхъ, какъ птицы, художниковъ... Ну, словомъ (помните, какъ это зарисовано въ чудной новеллѣ "Прощаніе" Хвощинской?) -- "салонъ, гдѣ собираются свѣтила науки и искусства и геніи-честолюбцы, гдѣ слово свободно и мысль широка, и синее море передъ глазами, и волшебница хозяйка"... Что-то, въ родѣ этого. За точность цитаты я не ручаюсь...
   Сагинъ усмѣхнулся и вдругъ обернулся ко мнѣ:
   -- Вамъ, Абашевъ, не скучно?
   -- Пожалуйста! Я очень и очень васъ слушаю...
   -- Но, вотъ -- я достаточно насытился этой шумной, размашистой жизнью виллы. Довольно. Пора, И картина неузнаваемо мѣняется. Я -- въ чистой, уютной квартирѣ нашей сѣверной туманной столицы. Высокая, стройная дѣвушка, которая недавно стала моей женой, она ведетъ, вмѣстѣ со мной, трудовую, тихую жизнь. Я -- за мольбертомъ. Она... (Голосъ Сагина дрогнулъ...) -- Она -- докторъ. Мы за работой цѣлыя дни. Одни только вечера наши. Мы -- одни. И я, сидя у ея ногъ и обнимая ея колѣни, провожу блаженныя минуты покоя и отдыха...
   (Я сразу смекнулъ, о комъ говоритъ онъ, и... Я не сумѣлъ бы назвать это сложное чувство, которое больно толкнуло мнѣ въ грудь, но, я знаю, что въ немъ притаились и жалость, и даже участіе къ Сагину, но въ то же время и гордая радость, звеня, какъ струна, задрожала во мнѣ... и -- странное дѣло -- человѣкъ этотъ сталъ мнѣ вдругъ ближе, дороже, и я, какъ никогда раньше, полюбилъ вдругъ этого милаго, сложнаго, умнаго и, надо думать, очень несчастнаго Сагина...)
   -- Ну, а потомъ,-- продолжалъ онъ дорисовывать свою фантазму:-- картина мѣняется снова. Я -- Алеко. Полунагая цыганка, съ темнымъ бронзовымъ и гибкимъ, какъ змѣя, тѣломъ; съ сверкающими, какъ перлы, зубами, и глубокимъ, какъ темная бездна, взглядомъ, въ которомъ притаились тѣни и звѣзды ночи,-- она сжигаетъ меня въ своихъ страстныхъ объятіяхъ... Палатка. Костеръ, Лязганье цѣпей скованныхъ на ночь коней. Гортанный языкъ нашихъ спутниковъ,-- этихъ смуглолицыхъ номадовъ равнины,-- и дикій напѣвъ ихъ рокочущихъ пѣсенъ... Экстазъ пляски моей, сожженной солнцемъ, Земфиры... Словомъ -- весь колоритъ этой дикой жизни "издранныхъ шатровъ"...
   Сагинъ задумался.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   -- Да. Вотъ, она -- эта мечта-идиллія, которой когда-то я тѣшился, глуша и баюкая въ себѣ этотъ необузданный порывъ къ жизни... Мнѣ было мало одной жизни. Хотѣлось двѣ, три, десять жизней... Ну, а теперь я думаю, что и одной слишкомъ много, что и она -- слишкомъ длинна...
   Онъ всталъ, снялъ шляпу и, встряхнувъ темную гриву волнистыхъ волосъ, устало потянулся...
   -- Да... "все течетъ и все измѣняется". А въ общемъ,-- криво усмѣхнулся онъ:-- правъ Екклезіастъ: "все суета суетъ и томленіе духа"... (Онъ помолчалъ и неожиданно сказалъ вдругъ):-- Сегодня я бесѣдовалъ съ Анатолемъ Франсомъ, перечитывая его "Прокуратора Іудеи". Это -- въ виду вашей темы: Магдалина-Хрестя. Какая это, право, чудная вещь! И, особенно/ этотъ неожиданный кричащій эффектъ конца! Вы помните?-- и онъ, сооевѣестевяно мѣняя лицо, голосъ и жесты, проговорилъ мнѣ на память:
   "... Я случайно узналъ, что она примкнула къ небольшой толпѣ мужчинъ и женщинъ, слѣдовавшихъ за однимъ молодымъ галилейскимъ чудотворцемъ. Его звали Іисусомъ. Онъ былъ изъ Назарета, и попалъ на крестъ, не знаю -- за какую вину. Понтій, помнишь ли ты этого человѣка?
   Понтій нахмурилъ брови и поднялъ руку ко лбу, какъ бы ища у себя въ памяти. Потомъ, помолчавши, произнесъ:
   -- Іисусъ? Изъ Назарета? Нѣтъ, не помню".
   -- Великолѣпно! Вотъ, она -- эта иронія фактовъ... "Іисусъ? Изъ Назарета? Нѣтъ, не помню"... Вѣдь, это -- цѣлая историческая лекція, геніально втиснутая въ пластику образовъ...
   И онъ добродушно засмѣялся...
   

LXXIX.

   Сегодня, за утреннимъ чаемъ, Саша сообщила намъ непріятную новость:
   -- Алена Никитична у насъ заболѣла,-- сказала она, съ встревоженнымъ, блѣднымъ лицомъ входя на террасу.
   -- Что съ нею?
   -- Горитъ вся. И бокъ, говоритъ, колетъ...
   -- Плевритъ, вѣроятно...-- заботливо отозвался Сагинъ, который и вообще очень тепло относился къ старухѣ.
   Положеніе осложнялось тѣмъ, что нашъ земскій докторъ подалъ въ отставку и былъ пока въ отпускѣ, а вновь назначенный докторъ, которито ждали, долженъ былъ вотъ-вотъ пріѣхать. Сейчасъ же въ нашей боньнкцѣ хозяйничали полупьяные фельдшера -- и, такимъ образомъ, мы оставались безъ медицинской помощи. Въ двадцати верстахъ отъ насъ была еще больница (сосѣдняго съ нами уѣзда),-- куда и надо было сейчасъ обратиться...
   -- Сдѣлайте такъ. Пошлите за докторомъ въ нашу больницу, и -- если онъ все еще не пріѣхалъ -- пусть ѣдутъ въ Долгое. И пусть поторопятся...
   Саша пошла распорядиться. И мы слышали, какъ спустя не болѣе получаса зарокотали колеса отъѣзжающаго экипажа за докторомъ...
   Послѣ чая, мы разошлись. Саша ушла къ больной; Сагинъ -- къ себѣ; а я, захвативъ газеты, ушелъ на уединенную площадку, которой заканчивалась аллея, упираясь въ берегъ рѣки. Обрывистый въ этомъ мѣстѣ берегъ густо заросъ осокой которая вѣчно зыбилась, то -- отъ вѣтра, то -- отъ движенія воды...
   Я любилъ этотъ уголокъ сада. Здѣсь было тихо, пустынно, никто не мѣшалъ. "одно только небо и его облака; да зеркальная масса воды, съ ея рябью и зыбью; да тѣнь липъ густыхъ и задумчивыхъ -- окружали васъ здѣсь... Я осмотрѣлся кругомъ и долженъ былъ сдѣлать усилiе, чтобы оторваться отъ этой картины и углубиться въ газету. Много времени прошло такъ. Я разсѣяно читалъ, курилъ, урывками смотрѣлъ на этотъ лазурный уголокъ міра и все ждалъ, что, вотъ-вотъ, меня позовутъ и скажутъ, что докторъ пріѣхалъ...
   Но никого не было.
   Собаки залаяли. Я прислушался. Нѣтъ...
   ..."Ну, значитъ, доктора нѣтъ -- и Сергѣй направился въ "Долгое"...-- рѣшилъ я, сердясь, и направился къ дому...
   Въ концѣ аллеи показались двѣ, идущія ко мнѣ, мужскія фигуры. То были -- Сагинъ и (я не узнавалъ -- кто былъ другой)...
   ..."Новый докторъ"! рѣшилъ я -- и торопливо пошелъ къ нимъ навстрѣчу...
   И,-- странно -- что-то знакомое было въ этой понурой фигурѣ... Я сдѣлалъ еще нѣсколько шаговъ -- и едва не вскрикнулъ отъ удивленія. Сердце мое порывисто забилось и я почувствовалъ, что у меня холодѣетъ лицо... Я узналъ этого человѣка, который (я зналъ это) такъ не любилъ меня... То былъ -- Костычовъ, братъ Зины...
   ..."Какимъ же это образомъ? Богъ мой! Неужели онъ сюда докторомъ?"
   -- Идите, идите, Абашевъ!-- крикнулъ мнѣ Сагинъ.-- Я вамъ представлю новаго доктора вашей земской больницы...
   -- Федоръ Аркадьевичъ! Какими это судьбами? Вы? Сюда? докторомъ?
   -- Здравствуйте. Да. Подите вотъ...-- дернулъ плечомъ онъ.-- Говорятъ: нѣтъ чудесъ... Прочелъ въ газетахъ, что приглашаютъ сюда, въ вашъ уѣздъ, врача въ земство. А мы съ сестрой давно ужъ рѣшили уѣхать въ деревню. Пишу предложеніе. И вотъ... Я и самъ только-что узналъ, что мы съ вами сосѣди, какъ отъ васъ пріѣхали-лошади. Говорятъ: отъ Абашева... Я только руки разставилъ...
   -- Зинаида Аркадьевна какъ? Здорова? Она уже здѣсь?
   -- Здорова. Спасибо. Устала только съ дороги. Такая даль... Мы только, вѣдь, вчера и пріѣхали. Она еще и не разложилась путемъ. И не знаетъ... Я, вѣдь, къ вамъ не изъ дома, а изъ больницы. Удивится не меньше меня, что мы съ вами сосѣди...-- сухо усмѣхнулся онъ и нервно дернулъ плечомъ.-- Ну, какъ вы тутъ?-- началъ было онъ, и спохватился:-- Да! у больной я уже былъ. Пустяки. Плевритъ, и не важный...
   -- А не опасно это? Она, вѣдь, стара такъ...
   -- Нѣтъ. Не безпокойтесь. Мнѣ бы вотъ...-- оглянулся онъ:-- прописать кое-что надо...
   -- Идемте въ домъ.
   -- Ну-съ, господа, иллюстрирующіе собой пословицу: "гора съ горой не сгодится"... и т. д.-- вы пока идите, вершите ваши дѣла; а я васъ буду ждать -- у обѣденнаго стола...
   -- Да. Мы -- сейчасъ...
   -- Но, виновата господа: я обѣдать у васъ не могу. Я пропишу и уѣду.
   -- О нѣтъ! Пожалуйста...
   -- Нельзя: сестра будетъ ждать.
   -- И вы напишите Зинаидѣ Аркадьевнѣ. Верховой завезетъ рецептъ въ больницу и, пока тамъ приготовятъ, онъ отвезетъ къ ней письмо...
   Въ дверяхъ показалась Саша.
   Костычковъ взглянулъ. на нее -- и потупился...
   -- Ну, что жъ,-- согласился онъ.-- Такъ можно.
   -- Господа, вы знакомы?-- указалъ я на Сашу.
   -- Да. Насъ познакомилъ Саганъ,-- сказалъ Костычовъ.
   -- Федоръ Аркадьевичъ!-- довѣрчиво и ласково заговорила съ нимъ Саша:-- больной можно обѣдать?
   Костычовъ написалъ рецепты, записку къ сестрѣ, и мы вернулись въ аллею -- къ столу, который былъ ужъ накрытъ. Саша была уже тамъ и хлопотала съ обѣдомъ. Въ бѣломъ платьицѣ, съ небрежно закрученнымъ сзади жгутомъ курчавыхъ волосъ, отчего они казались пышнѣй и красивѣй, она была особенно мила и обаятельна. И я только удивлялся, глядя на нее, какъ она, запросто и совсѣмъ не стѣсняясь, дружески и почти фамильярно, обращалась съ Костычовымъ, къ которому она сразу какъ-то привыкла. Угрюмый и замкнутый, всегда настороженный, онъ, казалось бы, и не располагалъ сразу къ себѣ. И вотъ, было же, значитъ, въ немъ что-то такое, что съ перваго же впечатлѣнія рождало въ другомъ по отношенію къ нему простое и теплое чувство. И Саша ему, видимо, очень понравилась. Онъ внимательно, ласково и исподтишка къ ней присматривался, и все чего-то смущался...
   -- Ну, какъ же, Федоръ Аркадьевичъ, довольны вы вашимъ мѣстомъ?-- спросилъ я, не зная о чемъ говорить съ нимъ.
   -- Не умѣю, право, сказать вамъ. Я, вѣдь, земскимъ врачомъ въ первый разъ. Смогу ли? Сумѣю ли? Работы, конечно, пропасть. И потомъ: какъ еще буду ладить съ вашимъ земствомъ? Предсѣдатель, кажется, человѣкъ порядочный. Мнѣ онъ понравился.
   -- О, да. Бѣльскій человѣкъ прекрасный. Я стою въ сторонѣ отъ всѣхъ земскихъ дѣлъ, и знакомъ съ нимъ случайно. Вы знаете? Онъ -- артистъ.
   -- То-есть -- какъ?
   -- Бывшій оперный пѣвецъ,
   -- Да? Я и не зналъ.
   -- Ну, а ваша квартира?
   -- Квартирой мы прямо очарованы. И ничего подобнаго я, конечно, и ждать не могъ. Огромный барскій домъ, рѣка, садъ... Зина, какъ только узнала, что все это продается, все время только о томъ и мечтаетъ, какъ бы купить это мѣсто. Вѣдь, это -- небольшое имѣньице-дача. Въ общемъ, съ усадьбой, десятинъ, что-то, около семидесяти. Говорятъ: тысячъ пятнадцать всего и просятъ. А у Зины есть эти деньги...
   -- Милая мысль.
   -- Вотъ. Ее всѣ и сбиваютъ на это...
   -- То-есть, кто же сбиваетъ?
   -- И Обжинъ, и Крыгинъ. Они, вѣдь, здѣсь оба...
   -- Это какимъ же образомъ?-- вступился Сагинъ.
   -- Обжинъ -- проѣздомъ на югъ. Тоже -- ѣдетъ служить земскимъ врачомъ. А Крыгинъ -- тоже проѣздомъ, но только не знаю -- куда. Онъ, вѣдь, вѣчно мотается... Мы вмѣстѣ и выѣхали.
   -- Словомъ -- здѣсь цѣлый Петербургъ къ нашимъ услугамъ...
   -- Они, на-дняхъ, уѣзжаютъ. Пріѣзжайте: увидитесь...-- пригласилъ "то вскользь Костычовъ.
   -- О, непремѣнно! Абашевъ, мы завтра же къ нимъ и проѣдемъ?
   -- Когда вамъ угодно...
   -- Пожалуйста...-- буркнулъ Костычовъ.
   -- Федоръ Аркадьевичъ,-- насупилась вдругъ Саша.-- Но, вѣдь, вы же къ намъ завтра все же пріѣдете -- да? Я все боюсь за больную...
   -- Пріѣду, пріѣду. Когда вамъ угодно. Вы не бойтесь. Я говорю вамъ правду: она не опасна. И я, какъ докторъ, здѣсь больше не нуженъ. Но, чтобы васъ успокоить, я все же пріѣду...
   -- Господинъ докторъ!-- усмѣхнулся Сагинъ.-- Простите, но я васъ такимъ галантнымъ никогда не видалъ...
   Костычовъ покраснѣлъ, какъ ребенокъ, и ничего не отвѣтилъ...
   За него вступилась Саша.
   -- Ѳедоръ Аркадьевичъ, милый, вы не слушайте... Онъ всегда вотъ такъ! Вы пріѣзжайте.
   Онъ ласково поглядѣлъ на нее и отвѣтилъ:
   -- Да. Я пріѣду.
   -- Вотъ, и спасибо! А онъ -- всегда такъ...
   -- ...вретъ!-- договорилъ, смѣясь, Сагинъ.
   -- Нѣтъ пожалуйста!. Я не такъ хотѣла сказать. Не... это, а -- злитъ и высмѣиваетъ...
   -- Простите, Александра Гавриловна. Я научусь теперь будить въ людяхъ добро и говорить совершенно серьезно...
   Саша ничего не отвѣтила, а Костычовъ заторопился ѣхать...

-----

   Послѣ отъѣзда Костычова, Сагинъ все время очень мило подшучивалъ надъ Сашей, по поводу того, что она сразу положила и душу, и сердце мрачнаго эскулапа, который съ его словъ никто иной какъ одинъ изъ сатанинской свиты Падшаго Ангела...
   -- Развѣ жъ вы не замѣтили, какъ онъ то и дѣло подергиваетъ правымъ плечомъ? И знаете вы -- отчего это такъ? у него за спиной, подъ его пиджакомъ, упрятаны опаленныя крылья -- и имъ тѣсно, конечно, въ этомъ кургузомъ костюмѣ, и онъ все высвобаживаетъ ихъ...
   -- Говорите тамъ что хотите; а онъ вовсе хорошій и лучше и добрѣй васъ. Онъ только какой-то несчастный...
   -- Еще бы! Опалить небеснымъ огнемъ крылья и сбросить на землю... Послѣ Эдема -- оно, подъ и обидно. Извольте вотъ ладить съ предстателемъ земской управы, когда съ Самимъ Адонаемъ не смогли и не хотѣли поладить! И вы вотъ -- смѣетесь, не вѣрите мнѣ. И очень опрометчиво: у этихъ господъ "Падшихъ" нехорошъ и тяжелъ глазъ. Вы бы вотъ пошли къ Аленѣ Никитичнѣ и умылись святой водой "съ крестика"... А то -- съ огнемъ не шутите -- онъ, этотъ врачующій "Падшій", ожжетъ васъ своимъ сухимъ, раскаленнымъ на адскомъ огнѣ, взглядомъ... И я не понимаю, право, чего это смотритъ вашъ Валентинъ Николаевичъ! Я бъ на его мѣстѣ давно бы ужъ начерталъ на порогѣ двери пентаграмму...
   -- Постойте! Это -- какъ у... Фауста -- да?-- вспомнила Саша.
   -- Да-съ, какъ у Фауста! И вы бъ посмотрѣли, какъ бы поджалъ хвостъ и заметался вашъ "милый и добрый" и "лучшій", чѣмъ я, новый знакомый...
   И трудно было не смѣяться, слушая эту остроумную болтовню Сагина. Но мнѣ не по себѣ было... Я хотѣлъ быть однимъ. Этотъ неожиданный пріѣздъ Костычовыхъ, эта волнующая близость Зины ("О, зачѣмъ она здѣсь?"),-- это гнело и давило меня и сосало мнѣ сердце...
   Мнѣ дали лошадь -- и я уѣхалъ въ лѣсъ...
   

LXXX.

   Зина -- здѣсь! Зачѣмъѣ Какими судьбами? И что за фатальность! Надо же было всему такъ случиться... Судьба (отъ которой, говорятъ, не уйдешь) опять ставитъ насъ близко другъ къ другу. Зачѣмъ? И какой результатъ можетъ имѣть эта встрѣча? О, ничего, кромѣ одной сплошной муки...
   Вотъ ужъ поистинѣ:
   
   Что день грядущій намъ готовитъ?..
   
   Я спустился шагомъ въ лощину, миновалъ мостикъ и, галопомъ, взобрался на взлобокъ. Задержавъ лошадь, я оглянулся въ сторону усадьбы Костычовыхъ... Она тонула въ десятиверстной дали -- тамъ, въ этой сплошной массѣ зелени, которая, вмѣстѣ съ рѣкой, тянулась и уползала вдоль по лощинѣ, къ далекому, утопающему въ синевѣ горизонту... И тамъ, гдѣ-то (я не могъ отыскать мѣста), таилась роковая усадьба...
   ...Отъ лѣса (тамъ точка зрѣнія выше),-- оттуда будетъ виднѣй мнѣ...-- рѣшилъ я -- и поднялъ лошадь вскачь...
   Наивная, дѣтская потребность -- увидѣть это роковое мѣсто (она,-- Зина,-- тамъ!),-- потребность эта гнала мою лошадь въ карьеръ... Дорога скоро погнулась въ сторону -- въ поле. Я задержалъ лошадь, свернулъ въ рожь, и -- межами, а гдѣ и цѣликомъ по хлѣбамъ -- добрался до нужнаго мѣста. Это былъ самый уединенный уголокъ лѣса, который замыкалъ собой водораздѣлъ огромной равнины, и былъ самой высокой точкой окрестности. Отсюда открывались многоверстныя дали... Усадьба Костычовыхъ лежала внизу, и мнѣ ужъ не нужно было искать ее: она была видна, какъ на ладони. Я ясно видѣлъ крышу и уголъ дома, даже одно окно, стекло котораго сейчасъ лучилось и отливало на солнцѣ, какъ золото...
   Я слѣзъ съ лошади, стреножилъ ее и пустилъ бродить по лѣсу. Усѣвшись на кругломъ, заросшемъ мхомъ и лишаями, старинномъ окопѣ лѣса, я приковался глазами къ усадьбѣ и -- задумался...
   И предо мною вдругъ встала и мягко скользнула картина (о, очень недавняя!) нашихъ взаимныхъ отношеній съ этой черноволосой и блѣднолицей дѣвушкой... Что-то стихійное, властное и равно насъ вдругъ захватившее, близко-близко, подвело насъ другъ къ другу... А потомъ, сразу, мы стали чужими, далекими... И я долженъ былъ перестать даже ходить къ нимъ -- къ сестрѣ и брату, которые жили вмѣстѣ. Онъ былъ студентъ-медикъ; она училась въ консерваторіи, и, не знаю я, почему это такъ (это случилось, какъ разъ, послѣ разрыва со мной), бросила вдругъ консерваторію и простилась съ карьерой артистки. Зина пѣла. И этотъ чарующій голосъ сирены (какъ пѣла она!), онъ-то, можетъ быть, и былъ первой причиной сближенія... Не знаю, право. Я знаю и помню только одно,-- то, что я сразу почувствовалъ себя совсѣмъ полоненнымъ и очарованнымъ этой черноволосой и блѣднолицей дѣвушкой... Я силился взять себя въ руки... О, да! Я не могъ итти дальше. Я боялся большей близости. Я былъ слишкомъ выбитъ тогда изъ сѣдла. Я судорожно боролся съ тѣмъ, что таилось во мнѣ, и былъ на шагъ, можетъ быть, отъ того, чтобъ покончить съ собой, такъ какъ ни распутать тенетъ, въ которыхъ запутался я, ни заглушить своей боли, ни поладить и помириться со всѣмъ этимъ я не могъ да и не хотѣлъ даже... Я слишкомъ усталъ тогда -- и всѣми силами души тянулся къ выходу... "разъ это такъ -- вязать свою судьбу съ судьбой милой мнѣ дѣвушкъ т.-е. вести ее мечтать и любить на кладбище, и все это -- за счастье обладать ею,-- сдѣлать этого я не могъ всячески. И, кто знаетъ, не поставь она тогда вопроса ребромъ, можетъ быть, все бы сложилось не такъ, а иначе...
   Я задумался...
   ...Но, такъ ли все это? А потомъ -- съ Плющикъ? она ребромъ вопросовъ не ставила: она молчала... "ли я любилъ эту милую дѣвушку меньше? О, нѣтъ! Не оттого это такъ. Но, можетъ быть, пережитая мною драма съ Зиной слишкомъ сильно нагнела мнѣ на грудь и что-то тамъ доломала? Не зи"ю. ^Возможно. Но только у милыхъ ногъ этихъ дѣвушекъ я, такъ-таки, и не рѣшился искать счастья... Да, да: "хотѣлъ отдаться -- и не могъ".
   ...Отчего это такъ?
   Я прилегъ на травѣ запрокинулъ вверхъ голову и, приковавшись глазами къ небу по которому неподвижно залегли перистыя облака этихъ и -- ждалъ отвѣта...
   ...Отчего это такъ? Оттого?-- злобно вдругъ отозвалось во мнѣ -- оттого, что ты, весь цѣликомъ, сотканъ изъ противорѣчій; оттого, что ты не сумѣлъ войти въ "рамку картины": ты отсталъ ты не живешь а только безсильно грызешь себя... Гдѣ жъ тебѣ, вѣчно шатающемуся изъ стороны въ сторону, не знающемъ что ты завтра скажешь и сдѣлаетъ -- гтѣ тебѣ предъявлять права на жизнь и беззавѣтно отдаться счастью обладанія любимой женщиной! Онѣ -- не для тебя. Онѣ обопрутся на плечи смѣлыхъ И сильныхъ, тѣхъ, кто умѣетъ и смѣетъ жить... А ты... ты -- "герой безвременья"... Ты убѣжалъ отъ этихъ милыхъ твоему сердцу дѣвушекъ, и все потому, что боялся въ нихъ зрителя... Ты не хотѣлъ брать милостыни изъ рукъ любимой женщины, и гордо предпочелъ -- умереть лучше голоднымъ. И если ты не убѣжалъ и отъ Саши, то потому только, что не боялся наивныхъ, незоркихъ глазъ этого ребенка-женщины, въ объятіяхъ которой ты опять-таки не счастья ищешь, а только возможности, такъ или иначе, выманить на "тарелку съ ягодами" гада, который заползъ въ тебя и сосетъ твою грудь... Вонъ оно, что!
   Я усмѣхнулся...
   ...Все -- такъ. Но, гдѣ же они, эти "сильные и смѣлые", эти "умѣющіе жить"? Я хотѣлъ бы ихъ видѣть! Я, какъ Ѳома, хочу осязать ихъ и даже -- увѣровать... Ужъ не тѣ ли это, которые гордо и самоувѣренно щеголяютъ въ шеломахъ Мамбрена, т.-е. попросту, въ мѣдныхъ тазахъ г. цырульника?.. О, да: эти господа не побоятся, конечно, "зрителя" (они даже ищутъ его) -- и, предъ кѣмъ угодно, могутъ снять свой эффектный шеломъ, т.-е. опять-таки, мѣдный разбитый тазъ, величаво и самоувѣренно обнаживъ свой плоскій черепъ идіота. И вотъ, имъ-то, этимъ господамъ, за ихъ доблесть (глупость, положимъ, огромная сила),-- имъ и высшая премія жизни: любовь и счастье обладанія высокими, стройными дѣвушками...
   Взрывъ смѣха порвалъ мою мысль...
   Фаланги "сильныхъ и смѣлыxъ", обиженно прикрывая тазами свой заостренные черепа, пришпорили своихъ клячъ -- и скрылись изъ вида...
   Мысль моя скользнула въ иное русло, и милая сердцу картина, отъ которой вѣяло и грустью, и счастьемъ, неслышно подкралась ко мнѣ и покрыла меня -- и я, какъ когда-то (давно это было!), опять торопливо взбѣгалъ по ступенямъ каменной лѣстницы -- на квартиру студента Костычова, о чемъ говорила и надпись мѣдной доски, прибитой какъ-разъ надъ звонкомъ...
   Пyхленькая, голубоглазая служанка выметала площадку лѣтницы и въ полуоткрытую дверь вырывались звуки рояля...
   -- Здравствуйте, Гаша!
   -- Здравствуйте, Валентинъ Николаевичъ!
   -- Зинаида Аркадьевна одна?-- спросилъ я, зная, что Зина любитъ играть, оставшись одной, чтобъ никто не мѣшалъ ей...
   -- Да. Федоръ Аркадьевичъ уѣхали... Пожалуйте! Лампу зажечь вамъ? Темно ужъ...
   -- Нѣту нѣтъ! Я буду слушать... Не надо.
   Я прошелъ по знакомымъ мнѣ комнатамъ и вошелъ въ угловой кабинету самую просторную комнату уютной но тѣсной квартирки. Это былъ любимый уголокъ Зины. Здѣсь стоялъ и рояль.
   Заслышавъ шаги, Зина вздрогнула, оглянулась назадъ,-- и,-- какъ это всегда и бывало,-- продолжала играть...
   Она игра четырнадцатую сонату Бетховена.
   Я занялъ свое обычное мѣсто, возлѣ дивана -- откуда Зина мнѣ рисовалась въ профиль,-- и затихъ, какъ очарованный... Въ окна вливались столпы луннаго свѣта и ярко освѣщали всю комнату. Одна изъ этихъ полосъ ложилась на клавиши и, серебристою дымкой, окутывала гибкую фигуру дѣвушки. Кружевное бѣлое платье Зины сверкало, какъ сотканное изъ серебра... Я вспомнилъ, что и сонату, которую играла Зина, тоже звали почему-то "Лунной Сонатой". Словомъ, я очутился въ фантастическомъ лунномъ царствѣ, сотканномъ изъ серебристаго свѣта и звуковъ.
   Кружевная, ажурная мелодія зарождалась, росла и разсыпалась серебристою пылью. Иногда вдругъ мелодія начинала тоскливо роптать и порываться куда-то,-- и бархатистые, воркующіе басы ласково спорили съ ней и убѣждали, и сдерживали; а она,-- все порывалась куда-то уйти, и опять возвращалась, и снова покорно вплеталась въ красивое кружево звуковъ... Въ одномъ мѣстѣ соната, словно, немножко разсердилась, заторопилась, заспорила -- и мнѣ начинало казаться, что стая бѣлыхъ голубей влетѣла откуда-то въ комнату и затрепетала бѣлыми крыльями надъ окутанной серебристою дымкой играющей дѣвушкой... И снова все успокоилось. И снова -- луна и соната, Бетховенъ и Зина, вкрадчиво, вдумчиво и беззавѣтно-искренно, вязали, красивое, трепетное, тающее кружево звуковъ...
   Зина окончила первую часть сонаты -- и перестала играть.
   -- А дальше?-- подождалъ и спросилъ я.
   -- Нѣтъ. Дальше мнѣ не по силамъ...
   Она помолчала.
   -- А, знаете?-- вдругъ почему-то сказала она.-- Я нынче была такъ увѣрена, что вы непремѣнно придете...
   -- Да?
   -- Съ утра еще такъ... И все ждала васъ...
   -- Спасибо. Я не былъ у васъ уже...
   -- ...три дня,-- подсказала она.
   -- Да. И соскучился. А вы знаете: видѣть васъ -- для меня это стало потребностью... Тѣмъ болѣе, что въ послѣднее время мнѣ и вообще не по себѣ, какъ-то... Все ползетъ, какъ говорится, изъ рукъ. Мнѣ кажется, что я утомился городомъ и всѣми, что съ нимъ связано...
   -- И мной такъ же?-- тихо спросила Зина.
   -- Послѣднюю фразу я предпочелъ бы не слышать, Зинаида Аркадьевна, и потому -- вы позвольте мнѣ на нее не отвѣтить. У васъ мнѣ всегда и лучше, и легче. Вы, вотъ, играли сейчасъ и мнѣ совсѣмъ хорошо стало. Правда, и здѣсь, въ музыкѣ, тѣ же переживаніи наши (подчасъ, и очень мучительныя), но только очищенныя отъ всѣхъ случайностей, частностей и провинціализмомъ нашей сѣренькой, пошлой, мѣщанской жизни. Здѣсь, въ музыкѣ -- все это слишкомъ обще. Просто -- грусть; просто -- порывъ къ счастью; просто -- любовь, мольба, упрекъ, жалоба... то-есть -- полная близость къ факту, внѣ всякихъ осложняющихъ и баластирующихъ его случайныхъ ненужностей... А это -- огромное счастье. И въ этой-то именно близости къ факту, и весь смыслъ науки, и вся тайна искусства. Красота, Истина, Правда, Любовь, Счастье -- все это грани одной и той же, большей или меньшей, близости къ факту...
   Зина слушала и раззѣянно брала правой рукой тихіе, мелодичные аккорды... Я пересталъ говорить -- и только слушалъ, смотрѣлъ и впитывалъ въ себя эти насыщенныя свѣтомъ луны впечатлѣніи окружающаго меня фантастическаго мірка, который мелодично нашоптывалъ что-то граціозной, изящной рукой этой дѣвушки въ бѣломъ, сверкающемъ платьѣ, осторожно касавшейся клавишъ рояля....
   -- Валентинъ Николаевичъ,-- начала тихо Зина, не переставая касаться рояля.-- Я вотъ, все думаю... о васъ. Скажите: то угнетенное состояніе, на которое вы въ послѣднее время не разъ уже жалуетесь, и ваша утомленность городомъ, о которой вы заговорили со мной въ первый разъ,-- скажите, все это (особенно -- послѣднее) не выливается у васъ въ какое-нибудь опредѣленное рѣшеніе) Или, можетъ быть, вы уже рѣшили предпринять что?..
   -- Я, Зинаида Аркадьевна, рѣшилъ уѣхать отсюда.
   -- Да?-- еще тише спросила Зина.-- Куда же?
   -- Къ себѣ -- въ деревню.
   -- И... надолго?
   -- Не знаю право...
   Разговоръ оборвался.
   Я съ грустью смотрѣлъ на эту, залитую свѣтомъ луны и граціозно склонившуюся къ роялю фигуру милой мнѣ дѣвушки -- и въ первый разъ вдругъ почувствовалъ всю боль и всю горечь утраты. Я не могъ съ ней связать своей жизни. Я объ этомъ не разъ уже думалъ... Я бы только напрасно измучилъ ее. Да и наконецъ: то судорожное отвращеніе къ жизни, которое въ послѣднее время все чаще и чаще охватывало меня,-- оно пугало меня... Мое завтра смотрѣло загадкой сфинкса, и я невѣрилъ въ него... И мысль -- опереться на эти милыя, хрупкія плечи, мысль эта казалась мнѣ просто циничной... Порывистая и жадно рвущаяся къ свѣту и счастью, она, эта черноволосая и блѣднолицая дѣвушка, не годилась въ сидѣлки. Ее надо было бы бережно огородить отъ всѣхъ отрицательныхъ и угнетающихъ сторонъ жизни. Ее надо было бы пронести на рукахъ черезъ всѣ эти грязныя лужи. А не тянуть въ лазаретъ къ такому нравственному калѣкѣ, какъ я...
   И, въ то же время, одна уже мысль о томъ, что я навсегда потерять ее долженъ, не видѣть, не слышать ее, мысль эта тоской и болью сжимала мнѣ сердце...
   -- Валентинъ Николаевичъ,-- заговорила вдругъ Зина.-- Вы, вотъ, сейчасъ говорили, что все, даже и любовь -- одна изъ граней большей или меньшей близости къ факту. Не знаю, можетъ быть, это и такъ. Но, только, надо думать, что не всякая близость къ факту -- огромное счастье, какъ вы говорите. Это можетъ быть и обратно -- огромнымъ несчастьемъ... (Она помолчала). Я, вотъ, хочу говорить о себѣ и о моихъ отношеніяхъ къ вамъ... И, простите, я настолько увѣрена въ вашей способности умѣть понимать, что не боюсь быть съ вами не чопорной. Я... (голосъ Зины порвался). Я зашла въ своихъ отношеніяхъ къ вамъ дальше, чѣмъ это слѣдовало дѣлать... Вы для меня ужъ... не просто хорошо и близко знакомый. И вотъ... оказывается, что я не имѣла основанія заходить далеко такъ... Мы -- просто знакомые, хорошо, близко, но и -- только. Мнѣ тяжело говорить вамъ объ этомъ... Но, простите, я не могла не сказать вамъ...
   -- Но, Зина!-- рванулся я къ ней...-- Виноватъ; Зинаида Ар...
   -- Что,-- вамъ жалко и это?..
   -- Но, Зина! это жестоко... Вы не правы. Я люблю васъ! Но, поймите меня: я не смѣлъ вамъ объ этомъ сказать, потому что я не имѣлъ и неимѣю права любить васъ, то-есть вслухъ говорить вамъ объ этомъ... Повѣрьте, что я настолько не хорошо себя чувствую, что не разъ уже думалъ, не схожу ли съ ума я? А если нѣтъ, то хватитъ ли силы тянуть эту жизнь?..
   И я долго и много говорилъ ей обо всемъ, что гнело и давило меня за послѣднее время. Я не искалъ выраженій и, помню, говорилъ, какъ въ горячкѣ... И мнѣ начинало казаться, что я сумѣлъ, наконецъ, убѣдить ее въ томъ, что все, что я въ то время сказалъ ей,-- не фразы..
   Опять стало въ комнатѣ тихо. И тотъ же серебристый свѣтъ луны мечтательно заливалъ граціозную фигуру дѣвушки въ бѣломъ; но лунные призраки счастья куда-то ушли уже, вмѣстѣ съ сонатой...
   -- Итакъ,-- тихо сказала Зина:-- все это выливается въ одно короткое слово: "прощайте!"... И я бы только просила помочь мнѣ... справиться съ собой, привыкнуть къ этому и пока... и... не ходить къ намъ. Потомъ... не сразу, конечно... (грустно усмѣхнулась она) -- "мы вновь увидимся, какъ старые друзья"...
   Я невольно склонился предъ ней и, прижимаясь лицомъ къ ея маленькимъ ножкамъ, покрывалъ поцѣлуями ихъ, и не могъ съ ними сразу разстаться...
   Рука Зины ласкала мнѣ волосы...
   -- Прощайте, Зина!
   -- Прощайте, Абашевъ!
   Я вышелъ, шатаясь какъ пьяный, на улицу...
   ...А что, если...-- остановился я вдругъ:-- вернуться и сразу все кончить? И возможность, и близость этого жгучаго счастья ошеломила меня... А потомъ, упившись ею (о, какъ прекрасна она!), отдаться теченію... А нѣтъ, размозжить себѣ голову пулей... О, нѣтъ! Зачѣмъ ее мучить? Время врачуетъ все. А что касается меня лично, такъ съ вами-то, господинъ Абашевъ, мы покончить успѣемъ! Времени хватитъ...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

-----

   Вотъ -- что мнѣ вспомнилось.
   Я приподнялся съ травы, прошелся взадъ и впередъ по площадкѣ и опять приковался глазами къ усадьбѣ...
   Вечерѣло. Пожаръ заката охватывалъ небо...
   На сѣверной сторонѣ неба, далеко, у самаго горизонта, сердитая тучка мигнула молніей. Я подождалъ. Нѣтъ, грома не было слышно: онъ замеръ въ пространствѣ. Онъ сталъ просто зарницей... Онъ уже не страшенъ: онъ,-- просто эффектъ неба. Прогрмѣла гроза и моей жизни. И гроза эта -- Зина. А теперь... (и я невольно вздохнулъ) она -- зарница далекаго неба...
   Совсѣмъ уже стало темно, когда я, шагомъ, выбрался изъ лѣса.
   Легкіе порывы вѣтра зыбили ржаное поле...
   Я въѣхалъ въ высокую рожь. Она обступила меня, доплескивая до конской спины щекочущія, сухія, прохладныя волны... Коростели кричали кругомъ. Съ села доносился разрозненный лай собакъ... И было что-то волнующее въ этомъ...
   Въ усадьбѣ Костычовыхъ сверкнулъ огонекъ. Это свѣтилось окно дома. Огонекъ сморгнулъ тѣнь и -- снова проглянулъ. Кто это зазастилъ его?..
   И въ груди у меня снова заныло...
   Я задержалъ лошадь..
   -- Зина!-- неожиданно громко позвалъ я.
   Дѣтскія, теплыя слезы застлали глаза мнѣ...
   И огонекъ изъ окна ея, словно, откликнулся: онъ ярко вдругъ вспыхнулъ, метнулся лучами... И они добѣжали ко мнѣ и коснулись звѣздъ неба...
   

LXXXI.

   Утромъ, когда я проснулся, первое, что толкнулось мнѣ въ грудь, была мысль: "Зина здѣсь,-- и я скоро, сегодня, увижу ее"... Но, и не одно только это. Было и еще что-то неясное, смутное, волнующее своей недосказанностью... И это что-то было то, что я видѣлъ во снѣ и не могъ сейчасъ вспомнить. И это было мучительно...
   Я старался припомнить. Я напряженно всматривался въ то, бездонное, темное, куда, не помня двери, входишь во снѣ, и откуда, такъ же не помня дороги, неожиданно выходишь, проснувшись, и я даже видѣлъ какіе-то смутные обрывки; но они были такъ затемнены и такъ не подходили другъ къ другу, что изъ всѣхъ этихъ разрозненныхъ и безпорядочно спутанныхъ фрагментовъ я ничего собрать не умѣлъ. И все же во мнѣ оставалось смутное воспоминаніе чего-то значительнаго, важнаго и для меня -- сокровеннаго... Но, что -- я, такъ-таки, и не могъ вспомнить, даже и въ общихъ чертахъ. Непріятнымъ же особенно было то, что я зналъ и впередъ, именно -- что я не въ силахъ буду бросить эту мучительную попытку -- отдернуть темное покрывало и заглянуть за него, т.-е вспомнить...
   И правда: я пилъ на балконѣ чай, говорилъ съ Сашей и Сагинымъ, смѣялся, шутилъ, и казался даже веселымъ; но, въ то же время, скрытая и напряженная работа памяти, ни для кого незамѣтная, шла, и копалась во мнѣ, словно кротъ...
   И странно: бывали минуты, когда я такъ близко и такъ вплотную подходилъ къ этой искушающей меня возможности -- вспомнить, что я почти ощущалъ, какъ бы вѣяніе тайны, готовой, вотъ-вотъ, сорвать съ себя маску... Но, нѣтъ: она, словно птица, едва-едва, не касаясь крыломъ, капризно взмывала вдругъ въ сторону и -- тонула во мракѣ...

-----

   Къ обѣду пріѣхалъ Костычовъ.
   Онъ оказался правъ: нянѣ было гораздо лучше.
   -- Вотъ видите, Александра Гавриловна,-- говорилъ Костычовъ, ласково посматривая-на Сашу:-- я говорилъ вамъ, что ничего серьезнаго нѣтъ. А вы все не вѣрили...
   -- О, нѣтъ! Развѣ жъ, я не вѣрила? Я только боялась. Я такъ люблю ее...
   -- Ну, вотъ, и прекрасно,-- вступился вдругъ Сагинъ.-- Значитъ, мы пообѣдаемъ и тронемся съ мѣста...
   -- Да. Но, только не я: я не могу вмѣстѣ съ вами поѣхать,-- сказалъ Костычовъ.-- Мнѣ надо заѣхать въ больницу провѣдать больного. Вы поѣзжайте впередъ; а я послѣ подъѣду. Васъ, какъ? не затруднитъ это?-- обратился ко мнѣ онъ.-- Я имѣю въ виду лошадей: меня -- отвезти, вы -- поѣдете...
   -- Нисколько. Вы -- въ фаэтонѣ, а мы поѣдемъ въ коляскѣ.
   Такъ мы и сдѣлали.
   Костычовъ задержался въ усадьбѣ, такъ какъ Саша привела къ нему цѣлую кучу больныхъ, которые всегда осаждали ее. А мы уѣхали...
   

LXXXII.

   -- Итакъ: опять фантастическая четверня вороныхъ, съ Сатиромъ на козлахъ...-- шутилъ, смѣясь Сагинъ.-- Посмотримъ: куда это онъ завезетъ насъ! Ужъ, не въ вѣка ли романтизма и рыцарства, когда эти почтенные господа, одѣтые кузнецами портными въ свои эффектные стальные костюмы, погружены были въ блаженный и безмятежный -- не знаю ужъ, право, умышленный или неумышленный -- сонъ; а красавицы-русалки "ласкаютъ, цѣлуютъ" ихъ "при лунѣ"...
   Я такъ и вздрогнулъ...
   Я вспомнилъ свой сонъ. И чтобы опять не забыть его, я внимательно и зорко всмотрѣлся въ него и, какъ бы подчеркнулъ нѣкоторыя подробности въ немъ, въ то время, какъ онъ на экранѣ памяти скользнулъ предо мной, какъ феерія...
   Вотъ что мнѣ снилось:
   ...Я неподвижно лежу на травѣ въ тяжелыхъ доспѣхахъ рыцаря. И глубокъ, и тяжелъ мой сонъ: я -- мертвый. Саша рыдаетъ у меня на груди -- и мнѣ мучительно жаль ее. Зина стоить на колѣнахъ, и я вижу (вижу закрытыми глазами), какъ, часто-часто, дрожатъ ея плечи... Одна только Плющикъ не плачетъ. Она стоитъ и смотритъ съ улыбкой. И я сразу вдругъ понялъ, что это не смерть, что не трупъ я, что это -- доспѣхи рыцаря давятъ мнѣ грудь и приковали меня неподвижно къ землѣ... А Костычовъ все говоритъ и все убѣждаетъ кого-то: "Нѣтъ, нѣтъ! Это нея. Не у меня это... Я дергаю только плечомъ. И Сагинъ не правъ. Это -- у Плющикъ. Это -- у нея тѣсно за спиной: ея крыльямъ. Смотрите, смотрите"... И правда: костюмъ русалки скользнулъ съ нея внизъ... И вотъ, она -- высокая, стройная, въ ослѣпительно-сверкающей ризѣ Ангела, и за спиной у нея -- огромныя, бѣлыя крылья... Она наклоняется близко ко мнѣ, поднимаетъ меня и, обвивъ меня тѣсно руками, уноситъ вдругъ ввысь...,
   Сердце мое замираетъ отъ ужаса...
   -- Куда мы?
   -- Не бойся. Я -- не Ангелъ. Ты самъ это выдумалъ. Я -- женщина.
   -- Ты любишь меня?
   -- Да.
   -- "Зину и Сашу?
   -- Люблю...
   Она смѣется.
   -- Кого же больше?
   -- Не знаю.
   -- Милый...-- ласково шепчетъ она.-- Я люблю тебя. Хочешь -- возьми меня...
   Я обвиваю руками ея тонкую талію, я ищу ея губъ... И содрогаюсь отъ счастья въ ея нѣжныхъ и гибкихъ объятіяхъ...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Сердце мое и сейчасъ порывисто замирало и трепетало въ груди... И странно: сонъ этотъ... онъ, словно бы, что-то сломалъ въ моихъ отношеніяхъ къ Плющикъ,-- она мнѣ стала вдругъ дороже и ближе...
   ...И какъ хорошо это, право, совпало,-- думалось мнѣ:-- Зина и этотъ сотъ. Это -- какъ бы вторая броня противъ чаръ этой черноволосой красавицы... Милая Плющикъ! Какъ ангелъ-хранитель, она, издалека, осѣнила меня своимъ бѣлоснѣжнымъ крыломъ. И какъ хорошо это сказано: "Я -- не ангелъ. Ты самъ это выдумалъ. Я -- женщина"...

------

   А коляска быстро-быстро катилась впередъ...
   Недалеко уже было. И я началъ говорить, чтобы не такъ волноваться.
   -- О чемъ это вы, Сагинъ, задумались?
   -- А вотъ, о чемъ. Странная, пpаво, парочка -- эти братъ и сестра...
   -- Чѣмъ странная?
   -- А тѣмъ, что разнотипны ужъ больно. Не знаешь, такъ и не повѣришь. Онъ -- мѣшковатый и хмурый. Она, наоборотъ, поражаетъ аристократизмомъ своей внѣшности. Какая законченность линій! Какая изысканность пластики! она, вся, насквозь,-- грація...
   -- Да. Но, вѣдь, та -- натура открытая, смѣлая, съ приподнятой вверхъ головой и всегда открытымъ забраломъ. А онъ -- "самъ въ себѣ" и, какъ ежъ, колючей щетиной наружу... Его надо умѣть подсмотрѣть... Вамъ никогда не приходилось видѣть его за гитарой?
   -- Нѣтъ. А что?
   -- Жаль. Онъ -- чудный гитаристъ. И когда играетъ -- преображается до неузнаваемости. онъ въ сущности, музыкантъ. И на мой взглядъ: это одно сплошное недоразумѣніе, что онъ -- докторъ. И братъ и сестра -- натуры поэтическія. Зину вы слышали?
   -- Да. Она -- великолѣпна!
   -- А аккомпанировалъ кто -- братъ?
   -- Нѣтъ.
   -- Ну, это -- не то. Они особенно хороши вмѣстѣ. Онъ изучилъ ее, и, какъ никто, аккомпанируетъ ей..
   -- Странно. Почему она бросила консерваторію? Вы не знаете?
   -- Нѣтъ.
   Разговоръ оборвался.
   Коляска, тѣснясь пристяжными, въѣзжала во дворъ Костычовской усадьбы...
   На крыльцѣ насъ поджидала служанка.
   -- Саша! вы?
   -- Я, Валентинъ Николаичъ! Зинаида Аркадьевна взяли съ собой и меня. Наши всѣ на террасѣ. Пожалуйте!-- и она пошла проводить...
   

LXXXIII.

   Съ шляпами въ рукахъ, мы прошли одну и другую комнату и вошли на террасу...
   Насъ встрѣтилъ Крыгинъ.
   Широкоплечій, приземистый и аффектированный, онъ у парапета террасы возился съ газетами. При встрѣчѣ съ нами, умное, интеллигентное лицо его привѣтливо осклабилось, а красивые, косо прорѣзанные глаза Крыгина зорко сверкнули изъ-подъ небрежно наброшеннаго pince-nez въ золотой оправѣ и безъ шнура. Крыгинъ -- инженеръ "не у дѣлъ". Онъ былъ политическій, но не изъ важныхъ...
   Мы поздоровались.
   -- А Зинаида Аркадьевна?-- спросилъ я, осматриваясь...
   -- Она, вѣроятно, въ аллеѣ...
   -- Пойду къ Ней навстрѣчу...-- сказалъ я, торопливо сходя по ступенямъ террасы...
   И Сагинъ, и Крыгинъ остались. Я именно такъ и хотѣлъ, чтобы встрѣтиться съ, Зиной одинъ-на-одинъ, безъ свидѣтелей. Судя по себя
   (я чувствовалъ холодъ въ лицѣ: значитъ, хорошъ былъ!), я опасался за то, что и она, очевидно для всѣхъ, заволнуется...
   Я быстро прошелъ всю аллею и въ концѣ, на площадкѣ, на одной изъ поставленныхъ здѣсь, у самой воды, лавочекъ, завидѣлъ понуро сидящую фигуру Зины.
   Сердце мое болѣзненно сжалось... Я оглянулся кругомъ -- мы были одни.
   -- Зина!-- рванулся я къ ней и -- припалъ къ ея ножкамъ, прижимаясь лицомъ къ нимъ и жадно цѣлуя...
   Она такъ и встрепенулась вся...
   -- Валентинъ Николаевичъ, милый! не надо, оставьте... Насъ могутъ увидѣть... Зачѣмъ такъ!-- прерывисто говорила она, стараясь отнять свои ножки...
   Бархатистые, черные глаза ея сверкали слезами счастья и радости. Я всталъ и почтительно поцѣловалъ ея дрожащія, нѣжныя ручки...
   -- Здравствуйте...-- тихо сказала она, едва-едва справляясь съ
   своимъ дрожащимъ, срывающимся голосомъ.-- О, какъ я рада васъ видѣть! Какъ рада!.. И какой вы совсѣмъ незнакомый мнѣ въ этомъ костюмѣ: сапоги, рубаха... Къ вамъ все это очень идетъ. И какой вы въ этомъ плечистый и гибкій...
   -- А я... Но, что говорить мнѣ! Смотрите: какъ сильно дрожатъ мои руки... И вчера... Когда я узналъ, что вы здѣсь я захотѣлъ быть однимъ. Я уѣхалъ въ лѣсъ. И тамъ, съ бугра, смотрѣлъ на вашу усадьбу. А потомъ (я долго пробылъ тамъ) -- на огонекъ вашего дома... И тяжело мнѣ было. Я былъ одинъ, съ своей лошадью, затерянный въ полѣ. Только рожь волновалась кругомъ... И я вслухъ, по-дѣтски, громко позвалъ васъ: Зина!-- и мнѣ отозвался за васъ огонекъ: онъ, сталъ вдругъ яркимъ, большимъ, и лучи его вдругъ растянулись, дошли до меня и коснулись звѣздъ неба...
   Она удивленно взглянула... И вдругъ поняла, рванулась ко мнѣ... Вспыхнула вся, хотѣла что-то сказать и, молча, пожала мнѣ руку. Углы ея рта нервно дрожали...
   -- Да, да: огонекъ отозвался! Правда: "я словъ уловить не умѣлъ"... Но, что въ томъ! Мнѣ стало легче...
   -- Милый мой огонекъ!-- со слезами въ голосѣ, сказала Зина.-- Спасибо ему. Я такъ благодарна...
   -- Слушайте, Зина: уйдемте куда-нибудь въ глубь сада... Сюда могутъ прійти, а я не хотѣлъ бы, чтобъ насъ сейчасъ видѣли...
   -- Вы правы: идемте...
   Я взялъ ее подъ-руку -- и мы, свернувъ куда-то, по узкой дорожкѣ, пошли, окруженные зеленью... Липы вверху шелестили... Сквозь зелень кустовъ, слѣва, сверкала рѣка. Влажное дыханіе ея доносилось порой и до насъ и это такъ освѣжало и нѣжило...
   -- О, какъ же я рада, какъ рада!-- говорила мнѣ Зина.-- Ну, разскажите же мнѣ: какъ вы живете? Братъ говорилъ, что у васъ очаровательно-милая жена... Онъ прямо въ восторгѣ отъ нея! Скажите: вы счастливы -- да?
   -- О, да! Мнѣ тепло и уютно. Но вы, попутно, спросили меня и о томъ, что счастливъ ли я? Нѣтъ, Зина. И развѣ счастіе можетъ быть въ зависимости отъ близости съ женщиной, хотя бы даже и очень любимой? Отсутствіе этой женщины -- да, это можетъ и совсѣмъ, какъ говаривалъ Герценъ, "доломать грудь". Но положительнаго счастія общеніе это дать, конечно, не можетъ. Это -- раньше такъ было. И легко было жить тогда. Припалъ къ ногамъ хвоей милой -- и счастливъ. Теперь у насъ формула счастья иная. Теперь -- это не дама ужъ сердца, а нѣчто иное...
   -- Скажите: вы и раньше -- давно уже знали вашу жену?
   Я усмѣхнулся...
   -- Давно. Мнѣ было тогда лѣтъ семь, или восемь; а ей -- лѣтъ двадцать...
   -- То-есть какъ же это?-- удивилась Зина:-- вамъ -- семь, а ей -- двадцать?
   -- И это тѣмъ болѣе удивительно, Зинаида Аркадьевна, что теперь: мнѣ -- около тридцати, а ей -- все тѣ же двадцать...
   -- Вы шутите.
   -- Нисколько...-- И я разсказалъ ей о далекой, невѣдомой дѣвушкѣ, которую я видѣлъ когда-то на крыльцѣ монастырской гостиницы; и о томъ, какъ чудный образъ ея я пронесъ въ душѣ, какъ святость, до настоящихъ лѣтъ; и какъ, пріѣхавъ сюда, я былъ пораженъ удивительнымъ сходствомъ; и какъ потомъ -- дѣвушка эта "ушла вдругъ съ крыльца", и я догадался, въ чемъ дѣло: я былъ во власти таинственныхъ чаръ. Бѣда была въ томъ, что я не могъ обратиться въ Судилище Тайной Инквизиціи (все это подѣвалось куда-то...), и, волей-неволей, я долженъ былъ уступить...
   -- Но, она, значитъ, красавица?
   -- Да: она -- красавица...
   -- И вы, несмотря на это, все еще чувствуете потребность бесѣдовать съ сиротливо мерцающими огоньками?-- тихо спросила вдругъ Зина.
   -- Да, Зинаида Аркадьевна, чувствую.
   -- Зачѣмъ?
   -- Затѣмъ, хотя бы, что... лучи огоньковъ способны иной разъ касаться звѣздъ неба; а я (простите мнѣ мой романтизмъ, Зинаида Аркадьевна) люблю бесѣдовать съ звѣздами неба... Вѣдь, и блѣдное личико невѣдомой дѣвушки тоже красиво смотрѣло на небо... И очень возможно, что именно у нея я и научился этому взгляду -- поверхъ плоскихъ крышъ...
   И когда мнѣ бываетъ нужнымъ призвать себя къ Правдѣ и Свѣту, я всегда вспоминаю эту святость далекаго прошлаго... И очень возможно, что если когда-нибудь мнѣ станетъ тяжело и непосильно жить, я вспомню и тотъ огонекъ, лучи котораго отозвались когда-то на дѣтскій призывъ мой и коснулись звѣздъ неба... Жизнь -- страшная вещь, Зинаида Аркадьевна!
   И красота иныхъ переживаній бываетъ порой нужна, какъ точка опоры. Это -- маяки безбрежнаго моря...
   -- И у васъ... много такихъ маяковъ?-- еще тише спросила Зина.
   -- То-есть, вамъ угодно спросить: есть ли у меня и еще... одна изъ тѣхъ, къ которой рвется душа моя?
   -- Да.
   -- Я, Зинаида Аркадьевна, человѣкъ откровенный, и не умѣю молчать, когда спрашиваютъ.... Да: есть и еще одна дѣвушка, "за спиной которой невольно ищешь крыльевъ", какъ удачно сказалъ о ней одинъ мой знакомый...
   -- И она -- тоже знаетъ объ этомъ?
   -- Нѣтъ, не знаетъ.
   -- Но, почему же?
   -- На этотъ счетъ я -- не изъ назойливыхъ. Здѣсь я умѣю молчать...
   -- Зачѣмъ же?
   -- А вотъ, хотя бы, даже затѣмъ, чтобы не вести разговоровъ, подобныхъ тему, который мы сейчасъ ведемъ съ вами... Я бы, напримѣръ, не сказалъ бы и вамъ о томъ, что я безконечно люблю васъ, и что, не обладая даже и "тайной руническихъ словъ" (какъ сказалъ, гдѣ-то, Гейне), я все же располагаю способностью -- понимать, иной разъ, языкъ огоньковъ...
   -- Да, вы правы: вы умѣли молчать... Это -- я... Простите, милый!
   Я сейчасъ нехорошо говорю съ вами. Но, я не всегда умѣю васъ понимать. И только, слушая васъ, я становлюсь вдругъ совсѣмъ не такой, какъ сейчасъ, а--лучше, шире, умнѣй... И тогда... тогда...
   -- Что, Зина?
   -- Тогда я начинаю вдругъ понимать, какъ безконечно вы дороги мнѣ, и какъ я не въ силахъ ни въ чемъ отказать вамъ, Абашевъ! Но, не всегда это можетъ быть такъ... Вы, вотъ, цѣлуете ноги мои, и я (говорю это вслухъ!), я счастлива этимъ... Но, развѣ жъ, я имѣю право на это? Вы вотъ, сказали: "уйдемте, сюда могутъ прійти, а я не хочу, чтобъ насъ видѣли"... Да, наши лица были такія, что ихъ нельзя было видѣть. Знаю, знаю: все это мѣщански-пошло, и я сама презираю все это. Я горжусь вашимъ чувствомъ! Я знаю и вѣрю: вы любите... Но, дорогой мой! и я тоже люблю, и я ни въ чемъ не могу отказать вамъ... Вы можете взять меня, сдѣлать вашей любовницей... Но, это меня бы замучило... Я знаю себя. А впрочемъ... чтожъ! (и она вдругъ прижалась ко мнѣ и заговорила порывисто, страстно). Я даже хочу этой муки! Вѣдь, вы же -- вы будете этою мукой... Вы! милый! желанный! любимый!-- и она обернулась ко мнѣ и обвила мою шею руками.-- Хочешь? Возьми меня, милый!..
   Бархатистые, черные глаза ея полузакрылись...
   Какъ хороша она была въ эту минуту!
   Я наклонился къ ней и цѣловалъ-цѣловалъ безъ конца эти мерцающіе нѣгой глаза, эти блѣдныя щеки, эти полураскрытыя губы...
   -- О, нѣтъ, моя чудная дѣвушка!-- говорилъ я, цѣлуя ее;-- я не могу принять отъ тебя этой жертвы... Затрепетать въ твоихъ объятіяхъ отъ счастья -- за это отдать можно многое, все! Но, я слишкомъ люблю тебя, Зина, чтобы брать отъ тебя эту жертву. Вѣдь, это счастіе обладанія любимой женщиной -- оно или даромъ дается, легко и свободно, или совсѣмъ не дается... Для тебя это -- паѳосъ самопожертвованія, а для меня это -- просто воздухъ, которымъ мы дышимъ, и не замѣчаемъ, что дышимъ... Твой настоящій порывъ -- великолѣпенъ! И я замираю отъ счастья -- видѣть и слышать тебя. Но уголъ твоего зрѣнія -- не мой уголъ. Я не понимаю тебя, дѣвушка! Я только любуюсь тобой и восторгаюсь тобой...
   Я взялъ ее на руки и, не замѣчая совсѣмъ ея тяжести, пошелъ съ ней куда-то впередъ по дорожкѣ... Она обвила мою шею руками, и я чувствовалъ себя въ плѣну этихъ милыхъ рукъ... Она вся прижалась ко мнѣ, и затихла, словно усталый ребенокъ...
   Тихо шагая впередъ, я невзначай подошелъ къ старой, заросшей вишневой бесѣдкѣ. Полусгнившій, круглый столъ, грибомъ, и по сторонамъ три скамьи,-- все это занимало собой всю бесѣдку. Сыро въ ней было, тѣнисто, пахло вишневой листвой, и никто-никто намъ не могъ помѣшать тамъ: это былъ заросшій, забытый мірокъ, который таилъ въ себѣ тѣни минувшаго... Я внесъ туда Зину, осторожно присѣлъ на скамью съ ней и не спускалъ ее съ рукъ. Она и сама не хотѣла уйти и прижималась ко мнѣ. И я бережливо держалъ на рукахъ эту милую ношу...
   Тихо было кругомъ. Близко, шагахъ въ десяти, лѣниво плескалась рѣка, шевеля осокой берега и куда-то неся свои свѣтлыя струи... Напряженные нервы мои какъ-то сразу упали. Меня охватила потребность покоя: все бы сидѣлъ такъ, молчалъ бы, не двигался, и все бы держалъ въ своихъ тѣсныхъ объятіяхъ эту притихшую Зину... Иногда я наклонялся къ ней, приподнималъ на рукѣ ея темную головку ближе къ себѣ -- и, не торопясь, цѣловалъ эти нѣжныя, теплыя губки... И она, закрывая глаза, отвѣчала и мнѣ поцѣлуями...
   А сбоку (я сталъ понемногу входить въ обстановку картины), внизъ по рѣкѣ, скользили обрывки разрозненныхъ звуковъ... Проскрипѣла гдѣ-то телѣга и, близко-близко (словно, у самаго уха), стукнула, разъ и другой, колесомъ, и засмѣялся вдругъ кто-то... Точатъ гдѣ-то косу... Пѣвуче хохочатъ удары валька... И все это бережно тянетъ куда-то рѣка. всплескивая и тихонько чему-то посмѣиваясь...
   -- Пусти, милый...-- тихо шепнула мнѣ Зина.-- Довольно. Я отдохнула. И какъ хорошо мнѣ... Ты, дорогой, не суди и не кори свою Зину. Ты только люби меня... больше! больше! И чтобъ я знала объ этомъ. Я поняла тебя -- да: мы разно смотримъ съ тобой. Что дѣлать! Я, вѣдь, могу быть такой, какая я есть... Но, ты? Тебя не будетъ гнести эта оборванность и недоговоренность нашихъ съ тобой отношеній?..
   О, нѣтъ! Я боюсь не того, о чемъ говоришь ты. Я боюсь, что даже и это ты скоро отнимешь и не дашь цѣловать твои ножки, не позволишь держать тебя на колѣняхъ, обнимать, говорить откровенно, съ тобой и ласкать тебя, милая... Я боюсь, что этой блаженной минуты теперь не повторится...
   -- Ты думаешь? Нѣтъ. Я слишкомъ люблю тебя, милый! Нѣтъ. Ты не знаешь... Когда ты сегодня вдругъ подбѣжалъ и обнялъ мои ноги, и (развѣ жъ такъ можно!) прижималъ ихъ къ лицу, и цѣловалъ ихъ, родной мой, я боялась, что сердце мое разорвется отъ счастья... Еще бы немного -- и мнѣ-бъ стало дурно... О, нѣтъ! Ты мнѣ ближе, чѣмъ думаешь... Пойдемъ, дорогой мой! Пора: насъ ждутъ тамъ...
   Мы встали и, молча, пошли. Я оглянулся назадъ... и замедлилъ. Въ груди моей что-то заныло...
   -- Какъ странно... Мнѣ кажется, Зина, что здѣсь, въ этой заросшей бесѣдкѣ, я никогда уже больше не буду счастливымъ...
   Я вернулся и сѣлъ на прежнее мѣсто.
   -- Я вотъ, смотрю на тебя и боюсь потерять тебя, Зина! Да: легче бъ было не знать твоихъ ласкъ, чѣмъ, разъ испытавъ ихъ, вновь потерять ихъ... Это было бъ мучительно!
   -- Ну, какъ же я рада, что ты говоришь такъ! Итакъ: ты не вѣришь, что будешь здѣсь счастливъ, вотъ въ этой самой бесѣдкѣ? Не вѣришь? О, скептикъ! Я излѣчу тебя фактомъ...
   Она подбѣжала ко мнѣ, присѣла ко мнѣ на колѣни и, граціозно обвивъ мою шею руками, шаловливо начала цѣловать мою голову -- глаза, лобъ, волосы... Я перехватилъ ея губы, и опять она, долго-долго, поила меня поцѣлуями...
   -- Ну, что же, ты вѣришь теперь?
   -- Вѣрю. Хочу вѣрить! И еслибъ ты знала, какъ свѣтло и тепло на душѣ у меня... И какъ:
   
   ...впередъ -- въ это темное море --
   Безъ обычнаго страха гляжу...
   
   Шаловливая ручка прикрыла мнѣ ротъ...
   -- Нѣтъ, нѣтъ! Ни о какомъ "темномъ морѣ", и ни о какихъ "страхахъ" я вамъ говорить не позволю!
   Я, конечно, поймалъ эту прекрасную ручку, имѣвшую претензію разгладить морщины моря, и покрылъ ее поцѣлуями...
   

LXXXIV.

   Когда мы съ Зиной подходили къ террасѣ, былъ уже вечеръ, и небо отливало заревомъ заката...
   -- Однако!-- шепнула мнѣ Зина.-- Мы съ тобой позабыли о времени. И братъ ужъ пріѣхалъ...
   -- А тебя это стѣсняетъ?
   -- О, нѣтъ, дорогой мой! Нисколько...-- и она засмѣялась.-- "Поругать меня некому"...
   На террасѣ готовили чай. Всѣ были тамъ. И до насъ доносились ихъ говоръ и смѣхъ...
   Насъ завидѣли -- и Сагинъ быстро пошелъ къ намъ навстрѣчу...
   -- Здравствуйте, Зинаида Аркадьевна!-- ласково заговорилъ онъ.--
   Простите: я еще путемъ не успѣлъ разсмотрѣть васъ, а ужъ прошу васъ...
   -- О чемъ же?
   -- Не откажите намъ въ милости: спойте намъ что-нибудь!-- О, сколько угодно! Мы съ Валентинъ Николаевичемъ такъ много и такъ Оживленно болтали, и я такъ мило настроена, что, какъ никогда, хочу пѣть...
   -- И, ради Создателя, только не прямо сейчасъ же, а--послѣ чая: я умираю отъ жажды!-- весело отозвался ей Костычовъ, который всегда, какъ только дѣло касалось музыки, становился и милъ, и общителенъ.
   Вслѣдъ за нами, на террасу вошелъ Обжинъ. Мы поздоровались. Обжинъ -- нашъ общій знакомый по Петербургу. Это простой, милый малый, одинъ изъ тѣхъ, о которыхъ вообще говорятъ, что "пороху онъ-де не выдумаетъ". Но, это ничуть не мѣшало всѣмъ очень любить его. Здоровый, красивый, бодро смотрящій впередъ, вѣрящій въ жизнь и въ свое умѣнье ей пользоваться, онъ былъ типичный "дѣлатель жизни". На такихъ людей и смотрѣть какъ-то весело. Но, Богъ съ нимъ! О немъ и не заболтаешься... Обжины эти сразу всѣмъ ясны. Ихъ часто исчерпываетъ и просто -- ихъ паспортъ...

-----

   -- Зина-ида Аркадьевна!-- ошибся и спохватился я во-время.-- Скажите: что будете пѣть вы?
   Она усмѣхнулась...
   -- "Истомилась, устала я"... Потомъ "Лѣсной Царь", "Никому не скажу"... Вы это, помню, любили...
   -- О, да!
   -- Ну, а потомъ -- не знаю право. Посмотримъ...
   Всѣ занялись чаемъ.
   Помню: всѣ говорили, смѣялись кругомъ... Но -- что, и -- о чемъ, не знаю, не помню, не слышалъ. Я былъ охваченъ какой-то сомнамбулой... Впечатлѣнія дня вдругъ обступили меня, и я утонулъ въ нихъ. Широко открытыми глазами я напряженно смотрѣлъ куда-то въ себя и былъ словно въ бреду... Иногда извнѣ до меня долеталъ надоѣдливо мѣшающій мнѣ чей-нибудь голосъ, который звалъ меня и назойливо о чемъ-нибудь спрашивалъ. Я просыпался, старался понять, что такое имъ надо, отвѣчалъ, и опять погружался въ свой фантастическій міръ, который тянулъ къ себѣ и засасывалъ... Я очнулся только тогда, когда всѣ (сразу, какъ-то) примолкли, и мы очутились въ просторной, большой комнатѣ, тамъ, гдѣ стоялъ и рояль...
   Рояль былъ открытъ. Свѣчи горѣли. Костычовъ возился съ нотами, И Зина съ нимъ рядомъ... Въ кружевномъ, бѣломъ платьѣ, съ мягкими извивами черныхъ волосъ и этимъ бархатистымъ взглядомъ большихъ, черныхъ-черныхъ, какъ ночь, глазъ... Изящная, стройная, чарующая, близкая мнѣ и -- далекая...
   Я смотрѣлъ на нее -- и стонущая мысль давила мнѣ грудь:
   ...Зачѣмъ не одна ты со мной? Зачѣмъ они всѣ, посторонніе, съ нами? Вѣдь, ты жъ для меня только будешь и пѣть, и жить, и двигaться, и думать свои милыя мысли... А они, всѣ эти ненужные намъ, будутъ здѣсь! Они будутъ и видѣть, и слышать тебя! Зачѣмъѣ Ты -- моя! Ты вся, вся моя!..
   ...Нѣтъ! не вся...-- тоскливо заныло во мнѣ вдругъ...
   ...Не вся? Но, развѣ жъ, это возможно! О, милая! Жизнь живется одинъ только разъ, и мы пропустимъ и даромъ загубимъ съ тобой эту возможность быть (и не напрасно быть!) молодыми и любящими? И все -- во имя чего-то, неправильно понятаго? Ты -- молодая, прекрасная, любящая...
   Я вздрогнулъ и -- замеръ...
   Чудный, стенающій голосъ отвѣтилъ мнѣ: --
   
   Ахъ, истомилась, изстрадалась я!
   Ахъ, истомилась я горемъ...
   Ночью ли, днемъ -- только о немъ
   Думой себя истерзала я...
   
   Прекрасные глаза Зины расширились, и смотрѣли куда-то поверхъ всѣхъ... И тоской и надломомъ звучалъ ея голосъ...
   
   Жизнь мнѣ лишь радость сулила...
   Туча нашла -- громъ принесла....
   Все, что я въ мирѣ любила --
   Счастье, надежды разбила...
   
   Глаза Зины сверкнули слезами...
   А рояль гнѣвался и рокоталъ бурей...
   Сухой спазмъ давилъ мнѣ горло...
   ...О, зачѣмъ ты поешь такъ!-- метнулось въ моемъ воспаленномъ мозгу. А рыдающая драма пѣсни росла и росла...
   Въ голосѣ Зины звенѣли слезы...
   
   Ахъ, истомилась, устала я!
   Ночью ли, днемъ -- только о немъ
   Ахъ, думой себя истерзала...
   Гдѣ же ты, радость бывалая?
   
   И это былъ такой страдальческій крикъ-стонъ изболѣвшей надорванной женской души, и онъ такъ больно рѣзнулъ меня по сердцу, что я готовъ былъ вскрикнуть и самъ и броситься къ Зитѣ... О, да: она привнесла въ свое исполненіе что-то настолько лично-больное и лично ей пережитое, что всѣмъ стало больно и жутко... Лица всѣхъ были блѣдны. У Костычова дрожалъ подбородокъ. Нервное лицо Сагина дергала и поводила судорога...
   Въ комнатѣ стало тихо. Всѣ не шелохнулись.
   -- Ну, вотъ... Ну, вотъ, я и спѣли...-- ломающимся голосомъ начала было Зина.-- Простите, что я...-- она закрыла руками лицо и заплакала...
   Костычовъ сидѣлъ молча, и угрюмо потупившись...
   -- Вы -- геніальная артистка!-- подошелъ и сказалъ Зинѣ Сагинъ.-- Я слышалъ васъ и раньше, но я не зналъ васъ. Я преклоняюсь предъ вами...
   Зина обернулась къ нему и, ласково улыбаясь сквозь слезы, отвѣтила.
   -- Простите, но я не стою вашихъ похвалъ. Я никогда не пою, какъ сейчасъ. Сегодня я просто нервно настроена. Оттого это такъ. А для артиста этого мало. Онъ долженъ быть болѣе объективнымъ. Пѣть и плакать -- этого нельзя дѣлать. А. теперь... Господа! я прошу перерыва: къ "Лѣсному Царю" перейти сразу нельзя...
   Зина встала и пошла на террасу.
   -- Валентинъ Николаевичъ!-- сказала она, мимоходомъ:-- идемте, побродимъ въ саду. Я, кстати, вздохну; а вы поругаете меня за отсутствіе должной объективности...
   Мы вышли.
   -- Смотрите: какая чудная ночь! Сколько звѣздъ...-- беззаботно громко сказала она..
   Но, пройдя нѣсколько шаговъ отъ террасы и вступивъ въ тѣнь аллеи, она такъ и рванулась ко мнѣ:--
   -- Милый, родной мой! Зачѣмъ ты такъ любишь меня? Я не стою. Я такъ предъ тобой виновата... И зачѣмъ ты молчалъ и не поругать свою милую? Какая тамъ жертва! Кому? И во имя чего? Я люблю! И хочу залюбить, заласкать тебя... Да: я хочу загладить вину свою, милый,-- трепеща и вся прижимаясь ко мнѣ, и вся отдаваясь порыву, прерывисто полушептала мнѣ Зина.
   Я только обнималъ ее и цѣловалъ ея руки...
   Мы прошли всю аллею и остановились у лавочки. Здѣсь, на открытомъ мѣстѣ стало свѣтлѣй. Миріады дрожащихъ звѣздъ освѣтили лицо моей милой. У ногъ нашихъ тихо плескалась рѣки...
   -- Сядемъ здѣсь. Я устала...-- сказала мнѣ Зина.-- О, дорогой мой, что жъ ты молчишь все? Ты не доволенъ, измученъ? Ты сердитъ на свою Зину -- да?
   -- О, нѣтъ! Мнѣ только бъ припасть къ твоимъ маленькимъ ножкамъ... О, не гони. не отнимай у меня этого счастья, оно сразу пришла вдругъ и надавило на грудь мнѣ...
   Я завладѣлъ ея ножками и, прижимаясь лицомъ къ нимъ, затихъ, замирая отъ счастья и муки...
   ...Отъ счастья?-- думалось мнѣ.-- Но, если это было счастье, такъ отчего же такъ больно гнело и давило мнѣ грудь? Или оно было такъ велико, что грудь моя не вмѣстили его? А если нѣтъ если это было не счастье, а мука, такъ отчего же всѣ сокровища міра я не взялъ бы за эти минуты, которыя текли сейчасъ у ногъ моей милой?..
   Не знаю....
   -- Намъ надо вернуться, родной мой! Пора...-- сказала Зина, вставая.-- Я не хочу и не могу больше пѣть. Не до того мнѣ. Моя душа полна однимъ тобой... И помни, родной мой: я -- вся твоя, жена твоя, любовница (о, пусть называютъ тамъ -- кто и какъ хочетъ!). Прощай. Завтра, послѣ обѣда, ты опять пріѣзжай сюда съ Сагинымъ. А утромъ, я буду ждать тебя одного... Братъ и Обжинъ уѣдутъ въ больницу. Крыгинъ всегда пропадаетъ куда-то... Мы будемъ одни. И (она пригнулась ко мнѣ и шепнула) я уведу тебя, милый, "въ свой теремъ высокій" и выйду оттуда... женой твоей. Хочешь?..
   Я не могъ говорить, я задыхался и прижималъ къ груди ея милыя ручки, я цѣловалъ эти ручки, которыя завтра (какъ скоро!) хотѣли отдать мнѣ всю Зину...
   -- Зина! звѣзды слышатъ, что ты говоришь мнѣ!
   -- Да, милый. А ты все не вѣришь?
   -- Но, Зина! Я хочу, и боюсь, и не смѣю повѣрить... Моя грудь не вмѣщаетъ вѣры...
   -- Постой. Какая это звѣзда? Смотри: вонъ -- прямо, большая и яркая... Видишь?
   -- Эта? (Я осмотрѣлся, и сразу узналъ). Это -- Капелла, изъ созвѣздья "Возничаго".
   -- Ну, такъ пусть же она будетъ свидѣтелемъ. Красавица-Капелла!-- шутливо-приподнято обратилась къ ней Зина:-- мой милый не вѣритъ мнѣ. Я истомилась о немъ, изстрадалась, "ночью ли, днемъ, все лишь о немъ думой себя истерзала",-- а онъ не вѣритъ! Ты слышала все, что я ему говорила сейчасъ; будь же свидѣтелемъ -- о, Лучезарная!...
   Капелла ярко мерцала и отливала брилліантомъ...
   Тихо было кругомъ. И только сбоку, у самыхъ ногъ Зины, лукаво смѣялась чему-то рѣка...
   -- Слушай, Зина: вотъ эти милыя ручки твои, которыя я никогда не перестану "къ устамъ и сердцу пpижимать"",-- онѣ сейчасъ вписываютъ лучшую страницу въ книгу моей жизни. И слушай: что бы потомъ ни случилось (пусть тѣ же ручки и вырвутъ эту страницу которую онѣ такъ музыкально пишутъ сейчасъ на фонѣ звѣзднаго неба),-- что бы потомъ ни случилось я сберегу и сохраню эту музыку словъ...
   -- И знай милый: отнынѣ моей покровительницей будетъ -- Капелла. (И она протянула къ ней руки).-- Прощай Лучезарная! Я всегда, всегда буду теперь обращаться къ тебѣ, Красавица Неба! И если мой милый обидитъ меня, или разлюбите я приду къ тебѣ и пожалуюсь. И когда я буду одна о немъ думать, вспоминать -- я буду смотрѣть на тебя и съ лучами твоими буду къ нему посылать свои думы, молитвы и ласки... Идемъ, дорогой мой!
   

LXXXVI.

   Сославшись на свою усталость, Зина извинилась передъ всѣми, сказавъ, что пѣть она больше сегодня не будетъ...
   -- До-завтра!-- сказала она.
   Я и Сагинъ откланялись.
   Всѣ вышли насъ проводить.
   У крыльца стояла коляска. Сергѣй не разсчиталъ времени,-- и подалъ къ крыльцу раньше, чѣмъ слѣдуетъ. И четверня вороныхъ, утомившись стоять, нервно топталась на мѣстѣ и порывалась впередъ... Сергѣй едва сдерживалъ ихъ...
   -- Какія же у васъ чудныя лошади!-- восторженно сказала Зина.--
   Экая прелесть! Но, они прямо красавцы!
   Зажженные фонари ярко освѣщали лощеные зады вороныхъ. Осѣдая задами, они безпокойно косились назадъ и поводили ушами... Одинъ дышловой картинно задыбился...
   -- Шали!-- повелительно-строго, послышалось съ козелъ.
   -- Зинаида Аркадьевна,-- говорилъ, улыбаясь ей Сагинъ,-- вы не повѣрите, что это за удивительная и фантастическая четверня, съ не менѣе удивительнымъ и фантастическимъ кучеромъ на козлахъ, который, на мой взглядъ, просто -- Сатиръ, и только на-время хитро упряталъ въ сапоги и армякъ свои козьи ноги. Увѣряю васъ: я на себѣ испыталъ чудодѣйственную силу этой скульптурной композиціи, невѣдомо -- кѣмъ изваянной, и еще менѣе вѣдомо -- кѣмъ одухотворенной на-время... Я, напримѣръ, беззаботно сойдя на одной изъ желѣзнодорожныхъ станцій, и сѣвъ въ этотъ самый экипажъ, успѣлъ побывать и въ Элладѣ, и въ древней Іудеи, и въ Среднихъ Вѣкахъ, и -- мало ли гдѣ...
   -- Но, слушайте, Сагинъ,-- смѣясь отвѣтила Зина,-- вы такъ заинтересовали и заинтриговали меня вашей милой характеристикой, что я мучительно хочу знать -- кто же онъ,-- этотъ, сидящій рядомъ съ вами? Онъ, надо думать, не менѣе фантастиченъ? Скажите же: кто онъ?
   -- Ахъ, Богъ мой! Да неужели же вы и до сихъ поръ все еще не догадались, что "Абашевъ" -- это просто псевдонимъ. На самомъ же дѣлѣ,-- онъ тотъ самый "съ блѣднымъ лицомъ", который разсказывалъ такія прекрасныя и такія захватывающая вещи не менѣе прекрасной и еще болѣе блѣднолицой Маріи въ "Флорентійскихъ Ночахъ" Гейне. Принято думать, что этихъ "Ночей" только двѣ. Но,-- это опять-таки, одно сплошное недоразумѣніе. Ихъ больше, этихъ чудныхъ "ночей". И онѣ еще только не изданы. И вотъ...
   Но Сагинъ не кончилъ: "скульптурная композиція", которая давно уже топталась на мѣстѣ и все порывалась впереди -- она потеряла терпѣніе и,-- вставъ на дыбы,-- рванулась впереди увлекая съ собой и коляску...
   -- Прощайте же Максъ!-- едва успѣла намъ крикнутъ вслѣдъ Зина.-- До-завтра...

------

   Яркій свѣтъ фонарей экипажа мѣшалъ мнѣ. Я погасилъ ихъ. Сначала было очень темно: мы въѣхали, словно въ тоннель. Но, мало-по-малу, глаза присмотрѣлись -- и насъ мягко окружила синяя лѣтняя ночь, озаренная свѣтомъ мерцающихъ звѣздъ...
   Коляска быстро катилась впередъ...
   ..."До-завтра!" -- немолчно звучало во мнѣ? -- и грудь моя ныла отъ боли и счастія. Казалось: она истекала кровью...
   Я оглянулся назадъ. Мнѣ хотѣлось видѣть Капеллу. Она лучилась и отливала брилліантомъ...
   ..."А ты (мучительно-сладко запѣло во мнѣ),-- ты, милая, смотришь ли въ эту минуту на небо? Ты, можетъ быть, тоже смотришь на эту звѣзду, которую ты выбрала нашей посредницей?... О, если бъ ты сразу, легко и свободно, могла разорвать паутину всѣхъ нашихъ вздорныхъ людскихъ опредѣленій и вѣрованій! Зачѣмъ они намъ? О, неужели же, на этотъ затоптанный помостъ жертвенника закорузлыхъ традицій ты отнесешь кровь моего сердца, которое и безъ того кровоточитъ у меня,-- и тамъ, подъ ногами людского табуна -- растоптано будетъ то, что и даетъ еще силу намъ жить и тянуться куда-то впередъ -- къ невѣдомой цѣли?... Вѣдь, кто знаетъ,-- можетъ быть, у милыхъ ногъ твоихъ я и нашелъ бы въ себѣ новую силу и мыслить, и чувствовать? О, дай мнѣ эту силу! А если нѣтъ -- такъ задуши мою стонущую мысль въ своихъ чудныхъ объятіяхъ...
   Капелла все такъ же ярко мерцала и отливала огнями брилліанта...
   А коляска, похрускивая рессорами и рокоча осями колесъ, быстро-быстро, катилась впередъ. Справа и слѣва,-- покуда хваталъ глазъ,-- зыбилась высокая, буйная рожь, по которой, нагнетая ее и будя, шаловливо бѣжали порывы предразсвѣтнаго вѣтра...
   ..."До-завтра!" -- дремотно шелестила мнѣ рожь...
   ..."До-завтра!" -- нашептывалъ вкрадчиво вѣтеръ...
   ..."До-завтра!" -- ярко лучилась Капелла...
   

LXXXVII.

   Утро. Голубой день кротко и ласково смотритъ на землю. Тихо. Еле-еле колышатся листья деревьевъ. И безмятежно и вовсе спокойно плывутъ облака -- не спѣшатъ, не торопятся... Да и -- куда? и зачѣмъ? Они, вѣдь, "счастія не ищутъ и не отъ счастія бѣгутъ"... Это, вѣдь, я -- "ищу" и "убѣгаю" отъ счастья... Оттого-то у меня такъ и тревожно, и такъ неспокойно въ груди...
   ..."До-завтра!" -- сказала мнѣ Зина.
   И вотъ, оно -- это завтра,-- оно наступило. Оно не сняло еще маски, оно еще тайна; но тайна эта вползла уже въ грудь и захватила меня въ знобящіе, острые когти...
   О, только-бъ скорѣе!...
   А время тянулось мучительно-долго...
   Надо было пить чай; говорить съ Сашей и Сатинымъ; смѣяться, шутить, и вообще -- дѣлать видъ, что просто вотъ -- сидишь и разговариваешь, и ни о чемъ такомъ, особенномъ, и не думаешь...
   А въ груди -- трепетало и замирало сердце...

-----

   Наконецъ-то!...
   Я -- верхомъ и по дорогѣ къ Зинѣ...
   Дорога шла полемъ. Никто не встрѣчался, никто не мѣшалъ -- и я, съ мѣста, поднялъ лошадь въ карьеръ...
   Дышать было трудно отъ этой бѣшеной скачки...
   Низкорослый, грудастый калмыкъ "Кунакъ" озвѣрѣлъ и несся, какъ вѣтеръ... Гнѣдая шерсть его смоклась вся и потемнѣла.
   Бѣдный! я зналъ -- у него не совсѣмъ было здоровое сердце (онъ переработалъ разъ на охотѣ съ борзыми), и ему было вредно скакать такъ. Зналъ -- и не мѣшалъ ему. Рука моя не затягивала поводьевъ, которые я отдалъ ему, а онъ зналъ, что это значило...

-----

   Въ такія минуты въ немъ просыпался степнякъ. Отсутствіе господствующей руки человѣка будило въ животномъ иллюзію давней свободы... Я зналъ это въ немъ, и меня всегда, волновала эта дикая греза свободы...
   Отдавъ кому-то дрожащую, взмыленную лошадь, я взбѣжалъ по ступенямъ крыльца, прошелъ по знакомымъ мнѣ комнатамъ, вступилъ на террасу,-- никого... Я сбѣжалъ по ступенямъ террасы и почти пробѣжалъ но аллеѣ, къ рѣкѣ... Да,-- тамъ же, какъ и вчера, на той же самой лавочкѣ и въ той же склоненной, задумчивой позѣ, сидѣла Зина.
   Я бросился къ ней...
   Она обернулась ко мнѣ -- и я этого лица Зины никогда не забуду... Больное, страдальческое и виноватое. Я замедлилъ шаги и, не спеша, подошелъ къ ней.
   -- Валентинъ Николаевичъ...
   -- Я, Зинаида Аркадьевна.
   -- Валентинъ Николаевичъ!
   -- Здѣсь, Зинаида Аркадьевна!
   Она закрыла руками лицо и -- заплакала...
   А мнѣ... мнѣ не было жаль, ее. Безсильное, злобное чувство (не знаю -- къ кому) тисками сдавило мы? горло... Я сѣлъ рядомъ съ свиной -- и тягyчее, скучное время ползло и тянулось какъ вѣчность... "вверху,-- въ этой надоѣдливой, кроткой синевѣ,-- безмятежно и такъ же спокойно тянулись бѣлоснѣжныя громады облаковъ...
   Я усмѣхнулся.
   ...Чего жъ имъ! вѣдь, "счастія не ищутъ и не отъ счастія бѣгутъ"...
   -- Простите!-- послышалось сбоку.-- О я такъ виновата предъ вами!..
   -- О, нѣтъ, Зинаида Аркадьевна, вы глубоко ошибаетесь: вы ровно ни въ чемъ не виноваты передо мной. "Виноватыхъ" и вообще нѣтъ. Объ этомъ (и очень давно) хорошо разсказывалъ одинъ несчастный, сѣдой старикъ у Шекспира. Его звали Лиромъ. И эту простую мысль давно пора усвоить и всѣмъ. И вы... въ чемъ виноваты вы? Вѣдь, тотъ же ударъ ножомъ въ сердце вы нанесли и себѣ! И что все это такъ именно и будетъ -- это можно было предвидѣть и раньше. Тогда еще,-- когда вы заговорили о "жертвѣ", и занесли ножъ надъ бѣднымъ Исаакомъ (то-есть надъ самой же собой), пытаясь расплатиться мукой позора за грѣхъ чувства... Потомъ, вы отнеслись и шире. Но это былъ не уголъ зрѣнія, а -- паѳосъ настроенія... Это -- какъ у графа Толстого (помните, въ "Войнѣ и Мирѣ"?) -- Ростовъ, охваченный впечатлѣніемъ пѣнія Наташи, говоритъ свое великолѣпное: "можно зарѣзать, украсть -- и быть все-таки счастливымъ!"... Но, вѣдь, это -- до тѣхъ только поръ, пока звучитъ голосъ Наташи... И, слава Богу, конечно! Красть и рѣзать не слѣдуетъ, какъ не слѣдуетъ (примѣняясь къ данному случаю) и вамъ попирать мораль, то-есть -- любить меня. Въ самомъ дѣлѣ: тѣ, своеобразныя и необычныя формы, въ которыя имѣло облечься ваше чувство ко мнѣ,-- онѣ не имѣютъ на себѣ ярлыка "дозволеннаго", и не могли бы получить санкціи того нравственнаго устава, который давно уже проредактированъ "княгиней Марьей Алексѣевной",-- о Чемъ намъ, когда-то, шепнулъ Грибоѣдовъ... О, конечно,-- велѣнія этой чудной книги можно иногда и попрать (человѣкъ слабъ!), особенно -- послѣ хорошо спѣтой вещи (по принципу: "можно зарѣзать, украсть"...). Но, звуки, а съ ними -- и временная окрыленность мысли, уносятся вверхъ -- къ звѣздамъ (къ той же Капеллѣ); а на землѣ, у насъ, остается монументальный трудъ грибоѣдовской законодательницы,-- этой "властительницы думъ", предъ властью и мощью которой пришлось вотъ склониться и намъ съ вами...
   -- Но, милый, зачѣмъ эти сарказмы? У меня сердце исходитъ кровью, а ты... Вѣдь, самъ же ты говоришь, что ударъ нанесенъ такъ же и мнѣ! Знаешь, видишь,-- и такъ говоришь со мной жестко! Зачѣмъ это? Ты даже не выслушалъ...
   -- Прости, Зина! Я почти невмѣняемъ сейчасъ... Ты говори,-- я слушаю...
   -- Сейчасъ, сейчасъ! Я все скажу тебѣ, милый. Слушай... Не "форма" гнететъ меня, нѣтъ, а--принципъ твоего отношенія къ женщинѣ. Вотъ что. Я долго думала. Я не спала всю ночь. И... я не умѣю понять васъ, Абашевъ! Въ самомъ же дѣлѣ... У васъ -- прекрасная жена. Братъ говоритъ, что это нѣчто чарующее. Вы ее любите. Но, любите такъ же вотъ и меня! И я вѣрю, что любите, но, есть и еще одна -- "за спиной у которой невольно ищешь крыльевъ"... Кто же Это -- она? И въ какихъ соотношеніяхъ къ ней нахожусь я? И потомъ: развѣ жъ, мало на свѣтѣ дѣвушекъ, за спиной у которыхъ не менѣе будетъ умѣстно искать тѣхъ же крыльевъ? И что же, ко всѣмъ и этимъ, предполагаемымъ, тоже будетъ "рваться душа"? О, нѣтъ, Абашевъ, здѣсь что-то неладно...
   -- Словомъ: цѣлая прокурорская рѣчь. И резюме: "здѣсь что-то неладно"... Поди; и дѣйствительно, что-то неладно? Но, только не такъ, какъ вы думаете, Зинаида Аркадьевна. Но, объ этомъ -- потомъ" Что же касается цѣлаго хоровода "крылатыхъ дѣвушекъ", -- объ этомъ, конечно, мы говорить серьезно не станемъ. Вѣдь, это -- развѣ только "крылатое слово"! Мнѣ 30 лѣтъ, а крылатаго хоровода я что-тр не вижу. И, надо думать, что врядъ ли когда и посѣтятъ меня эти гуріи рая! Во всякомъ случаѣ, онѣ не спѣшатъ. Пора бы ужъ, кажется!.. Перейдемъ къ фактамъ. Первой дѣвушкой (и это за всю мою петербургскую жизнь, то-есть за десять лѣтъ!), первой дѣвушкой, за спиной у которой я сталъ искать "крыльевъ", была -- вы, Зинаида Аркадьевна. Вѣдь, вы очень обаятельны; вы и духовно такъ содержательны; вы -- "застывшая музыка"... Общеніе съ вами сулитъ такое захватывающее счастіе... За обладанье вами отдать можно многое... И чтобъ не пойти за вами, чтобъ устоять передъ вашими чарами, для этого надо много было душевной боли и ломки... Что это были за причины, которыя сковали тогда мою волю и не пустили меня къ вашимъ ногамъ,-- вы это знаете. Я говорилъ вамъ. Мы съ вами разстались. Вы этого потребовали,-- и я подчинился вамъ. Прошелъ годъ,-- и образъ другой "крылатой" дѣвушки опять "на перепутьѣ мнѣ явился"... Я не звалъ его. Я не хотѣлъ его. Но, образъ этотъ явился -- и опять "Эоловой струной" въ душѣ моей запѣла уснувшая было мелодія чувства...
   -- Я хочу знать -- кто она?-- порывисто прошептала Зина.
   -- Сказать вамъ -- кто она? Назвать вамъ эту дѣвушку, Зина? Извольте... Вы ее знаете: Елена Владимировна Плющикъ.
   -- Елена!?-- почти вскрикнула Зина.
   -- Васъ удивляетъ это?
   Она взглянула на меня глазами полными слезъ и тихо сказала:
   -- Какъ вы меня мучаете, Абашевъ! Скажите: вамъ пріятно, очень пріятно такъ мучить меня -- да?
   -- Мучить? Но. чѣмъ Зина?
   -- А тѣмъ, что она лучше меня! Что у нея за плечами, дѣйствительнo, есть... должны быть бѣлыя крылья Ангела! Скажите: за что вы меня любите, Абашевъ?
   -- За то, что вы невыразимо прекpасны. Зинаида Аркадьевна! За это. Говорю вамъ: вы -- "застывшая музыка"...
   -- А Плющикъ? Развѣ же можно сравнить насъ! Она -- лучше меня. Она -- Ангелъ...
   -- О, да! она -- прекрасна! Вы -- музыка. Она -- поэзія. Вы -- чудная легенда. чарующая сказка. Она -- величавая баллада. Вы -- брызжущій водопадъ съ брилліантами капель и жемчугомъ пыли... Она -- глубока, чистое и до дна прозрачное нагорное озеро, въ которое смотрится синее небо... Вы и она, она и вы -- это музыка души моей которая --
   
   Стонетъ и дрожитъ Эоловой струной...
   
   -- Вы, Абашевъ, больной человѣкъ.
   -- Не знаю я. Можетъ быть... Давно (очень давно,-- на блѣдно-розовой зорькѣ ранняго дѣтства, когда мнѣ было лѣтъ пять, или шесть), въ семьѣ у насъ гостила одна наша дальняя родственница. Она была талантливая піанистка, и многое, говорятъ, обѣщала... Она умерла молодой, отъ чахотки, въ Швейцаріи. Красива ли она была? Не знаю. Вѣроятно. Она была худая, хрупкая, съ блѣднымъ, почти прозрачнымъ лицомъ и большими-большими глазами, которые часто такъ плакали... О чемъ она плакала? Я не зналъ и не знаю. Я даже боюсь, почему-то, о ней и разспрашивать... Я только слушалъ,-- слушалъ всѣми силами дѣтской души,-- какъ она играла... Я забивался, помню, куда-нибудь въ уголъ, за кресло, и, закрывая глаза, замиралъ отъ блаженства и уносился куда-то, вмѣстѣ съ отлетающими звуками... Я часто плакалъ подъ ея музыку. О чемъ? Я, конечно, не могъ бы сказать! Не могу и теперь даже вспомнить. Разъ меня нашли, гдѣ-то за кресломъ, безъ чувствъ, съ мокрымъ лицомъ отъ слезъ. И вотъ (странно это!), когда я вижу васъ, или Плющикъ, я, нѣтъ-нѣтъ, и вспомню что-то связанное съ этимъ далекимъ прошлымъ,-- съ этимъ блаженствомъ и мукой той чудной, давно ужъ растаявшей музыки...
   Я оглянулся на Зину.
   -- О чемъ вы плачете, Зина? Что -- вамъ жаль этого мальчика, который лежалъ на полу съ заплаканнымъ личикомъ? Или вамъ, можетъ быть, жаль того, что, осѣняя тогда его своимъ бѣлоснѣжнымъ крыломъ Ангела, вы недостаточно предусмотрительно и осторожно прикрывали ваше лицо -- и онъ васъ увидѣлъ, и съ тѣхъ поръ все еще никакъ не можетъ забыть васъ? Объ этомъ? Или, можетъ-быть, вы плачете о томъ, что вы тогда были вдвоемъ -- съ другимъ, не менѣе прекраснымъ, но только русоволосымъ Ангеломъ, и вамъ теперь кажется, что блѣдное личико того было свѣтлѣй и лучезарнѣй, чѣмъ ваше? О думаете все, что угодно, но только не это. Вы были равно прекрасны, и я не сумѣлъ бы сказать вамъ -- кто лучше...
   -- Вы,-- грустно усмѣхнулась -- забыли упомянуть о третьемъ Небожителѣ. Насъ было больше. Раскажите же мнѣ и о немъ...
   -- О, нѣтъ! Я о немъ не забылъ. Онъ только стоялъ въ сторонѣ, и вамъ оставался невѣдомъ. А онъ-то, можетъ быть, и есть мой подлинный Ангелъ-хранитель...
   -- Такъ вотъ, пожалуйста! Я слушаю...
   -- разсказать вамъ о немъ? Но вы уже знаете... онъ воплотился первымъ въ образѣ невѣдомой дѣвушки. Онъ никогда не разставался со мной. И потомъ, когда я встрѣтился съ вами, а потомъ, вскорѣ, и -- съ Плюшикъ, и не смѣлъ подойти къ вамъ,-- онъ пожалѣлъ меня: ушелъ съ крыльца и назвалъ себя "Сашей"...
   -- И?...
   -- И это -- все. И въ этомъ -- вся моя исповѣдь.
   -- Но, отчего же это, скажите мнѣ: тогда -- "не смѣлъ подойти", а теперь, Абашевъ, къ одной изъ насъ (ко мнѣ,) вы смѣло идете навстрѣчу,-- спросила вдругъ Зина.
   -- Оттого, Зинаида Аркадьевна,;-- отвѣтилъ я сухо:-- что-тогда, если бъ я и пришелъ, то пришелъ бы со всѣмъ своимъ будничнымъ скарбомъ... Я былъ одинъ,-- и не было у меня угла, куда бы могъ я укрыться на-время и перевязать свои гнойныя раны. А я не хотѣлъ, да и не могъ бы принять милостыни участья, хотя бы даже и отъ васъ, Зинаида Аркадьевна... Ну, а теперь -- я могъ бы явиться въ парадномъ костюмѣ рыцаря, съ перомъ на шеломѣ и мечомъ у бедра. А слабымъ, больнымъ и шатающимся, выбитымъ изъ сѣдла,-- такимъ я бы себя не показывалъ... Въ такія минуты я оставался бы на рукахъ у той, наивные и любящіе глаза которой я покоробить не могъ бы. У той, гдѣ "гной душевныхъ ранъ" моихъ меня краснѣть не заставилъ бы... У той, гдѣ меня не давили бы непрошеннымъ участіемъ -- гдѣ меня не посадятъ на скамью подсудимыхъ, и не пошлютъ лѣчиться въ больницу; гдѣ меня берутъ такимъ, каковъ я есть; гдѣ судьей моимъ являюсь я самъ, и гдѣ я даю только счастье... Вѣдь, людямъ больнымъ и отверженнымъ и вообще выбитымъ изъ сѣдла,-- имъ бываетъ легко въ обществѣ или такихъ же несчастныхъ, или съ дѣтьми. Я слишкомъ измучился, и мнѣ была очень нужна материнская, женская ласка... И вотъ -- я сталъ и смѣлъ, и рѣшителенъ, и потянулся къ вамъ... Но для этого мало было любить (а у меня, вѣдь, только это и было!),-- для этого надо было сумѣть и доказать свое право на эту любовь. И я не сумѣлъ этого сдѣлать... Я очень прошу простить мнѣ мою дерзость! "Вы, Абашевъ, больной человѣкъ"... Такъ мнѣ отвѣтили. Ну а на больныхъ людей Зинаида Аркадьевна, не обижаются. Ихъ не прощаютъ даже,-- ихъ просто жалѣютъ. Тѣмъ болѣе, что я и такъ ужъ наказанъ. Я слишкомъ близко подошелъ къ возможности другого, болѣе сложнаго счастья,-- я почти касался его, и...
   Я встала -- хотѣлъ что-то сказать -- и пошатнулся...
   -- Что это?-- удивился я вслухъ:-- "рыцарь въ шеломѣ" -- и...
   Я потерялъ вдругъ сознаніе...
   

LXXXVIII.

   Когда я очнулся -- первое, что бросилось въ глаза мнѣ, это -- спокойное, кроткое небо, по которому все такъ же тихо, спокойно и не спѣша, тянулась гряда облаковъ... Я лежалъ на травѣ, у лавочки. Голова моя покоилась на колѣняхъ у Зины...
   Я закрылъ глаза,-- и блаженное состояніе покоя и счастья вдругъ охватило меня... Я потянулся,-- взялъ ручку Зины, молча, сталъ цѣловать эту милую ручку... ручка ласково сжимала мнѣ ротъ, шаловливо трогала усы, бороду и подставляла мнѣ для поцѣлуевъ нѣжную, ароматную ладонку.
   -- Вамъ лучше, дорогой мой? Вы не ушиблись, падая?
   -- Нѣтъ. И мнѣ, хорошо такъ... Смотрите,-- указалъ я на небо,-- какъ безмятежно и тихо плывутъ облака... Я съ утра все любуюсь на нихъ и бесѣдую съ ними...
   -- О чемъ же?-- тихо спросила Зина.
   -- О томъ, что они потому и спокойны и такъ безмятежны, что -- "счастія не ищутъ и не отъ счастія бѣгутъ"...
   Ласкающая меня ручка дрогнула... Зина гибко склонилась ко мнѣ, поцѣловала и нѣжно спросила:
   -- Вамъ хорошо такъ? удобно?
   -- О, да! Все бы лежалъ и лежалъ такъ...
   -- Вы и лежите. Кто же мѣшаетъ вамъ, милый?
   -- Нѣтъ!-- быстро вскочилъ я.-- Это значило бы злоупотреблять вашей любезностью... Простите мнѣ мою нервность, Зинаида Аркадьевна!
   Со мной никогда этого не было. Я слишкомъ много пережилъ въ эти послѣдніе дни. Оттого это... И потомъ -- эта быстрая скачка сюда... До свиданія!-- и я подалъ ей руку...
   -- Но, зачѣмъ же... такъ скоро?-- нерѣшительно сказала она.
   -- Но, вѣдь, мы еще увидимся съ вами сегодня: я и Сагинъ пріѣдемъ послѣ обѣда. Вчера, вѣдь, условились такъ... и я думаю что...
   -- Да, да! Пожалуйста. Я жду васъ. О, мнѣ еще много надо сказать вамъ...
   -- Да? Но, вѣдь, мы уже съ вами все выяснили...
   Она только взглянула...
   Мы поровнялись съ террасой.
   -- Гаша!-- позвалъ я мелькнувшую въ дверяхъ дома дѣвушку.-- Скажите, пожалуйста, дать мою лошадь.
   -- Валентинъ Николаевичъ, она, говорятъ, упала...
   -- Какъ: "упала"?
   -- Петръ говоритъ, что еще, какъ онъ ее взялъ отъ васъ,-- она, говоритъ, затряслась и затряслась вся... Ужъ онъ водилъ, водилъ... Такъ-таки и на отводили -- упала. Перегнали вы ее, говорятъ...
   -- Бѣдный конь! Такъ вотъ-что, Гаша: пошлите кого-нибудь верхомъ ко мнѣ на усадьбу. Пусть пришлютъ за мной лошадей. Скорѣй только, милая!
   -- Слушаю.
   И Гаша ушла.
   -- Какъ видите, Зинаида Аркадьевна,-- не судьба мнѣ отъ васъ скоро уѣхать...
   -- Какъ мнѣ жаль вашу лошадь!
   -- Лошадь? Да; правда; я о ней не подумалъ. Я слишкомъ торопился... Я поднялъ съ мѣста въ карьеръ. И -- "конь измученный палъ"... Благородная смерть! Вообще, сегодня,-- усмѣхнулся я:-- и конь, и всадникъ въ грязь лицомъ не ударили...
   -- Ты торопился... Ты загналъ лошадь! Ты самъ безъ чувствъ лежалъ у моихъ ногъ! А--я?...-- заговорила вдругъ Зина, и въ голосѣ ея зазвенѣли вдругъ слезы.-- О, развѣжъ я могу отпустить тебя такъ! Я не могу... Нѣтъ! Здѣсь насъ могутъ слышать... Пойдемъ ко мнѣ, дорогой мой!...
   Мы почти взбѣжали по лѣстницѣ, и я вошелъ въ комнату Зины. Ласкающій полумракъ отъ спущенныхъ шторъ окружилъ насъ. Это былъ милый и уютный уголокъ дѣвушки. Чувство умиленія невольно охватило меня...
   -- Какъ хорошо здѣсь!
   -- Ты у себя, дорогой мой. Садись вотъ сюда. И пусти меня на колѣна, мой милый... Вотъ, такъ, обнимай же меня... Крѣпче!-- Крѣпче!.. Вотъ такъ. Ну, а теперь...-- И она обвила мою шею руками, прижалась ко мнѣ, заглянула мнѣ въ глаза и лукаво спросила:-- Что? Хорошо тебѣ -- да? А теперь -- слушай. Давай говорить съ тобой, не волнуясь, и ничего не замалчивая, какъ близкіе, свои, и дорогіе другъ другу люди. Давай не будемъ бояться своихъ мыслей -- и скажемъ все вслухъ. Мнѣ такъ хотѣлось бы все-все сумѣть тебѣ высказать... Видишь ли, милый: я не могу ни понять, ни раздѣлить твоихъ взглядовъ. Я готова признать красоту ихъ. Я понимаю, что они, можетъ быть, тѣмъ только и страшны, что ты совсѣмъ-совсѣмъ откровененъ и искрененъ,-- что ты договариваешь все до конца и, не смягчая и не затемняя рисунка, даешь его весь, цѣликомъ. А это, конечно, играетъ огромную роль въ характерѣ отношенія, которое слагается въ зрителѣ. Да еще въ такомъ пристрастномъ и такомъ возбужденномъ, какъ я. Инстинктъ женщины мнѣ говоритъ свое безповоротное: нельзя! И довѣрься я только ему одному,-- я бъ знала, что мнѣ нужно дѣлать: разстаться... Но, я не могу этого сдѣлать! Ты -- "е то, что всякій другой. Ты совсѣмъ-совсѣмъ особенный и ни на кого не похожій... У тебя все это такъ своеобразно слагается. Ты, смотря и относясь такъ, не оскорбляешь, а заставляешь только страдать... И я... Я не могла бы разстаться съ тобой, какой бы цѣной я ни купила радость и счастье -- быть тебѣ близкой! Не могла бы я потому, что, разставшись съ тобой, я страдала бы больше, сильнѣй... О, развѣ жъ, это возможно! Когда ты упалъ и, блѣдный, безъ чувствъ, лежалъ у моихъ ногъ,-- я сразу вдругъ поняла, что ты для меня -- все! Дорогой мой! Ты такъ безконечно мнѣ дорогъ, что передъ возможностью -- вновь потерять тебя,-- передъ этой мыслью блѣднѣетъ все остальное... Все-все возможно, но только не это! Милый мой! Счастье мое! Радость моя!-- порывисто вдругъ заговорила она, вся порываясь ко мнѣ.-- Я согласна на все... Хочешь -- бери меня, милый! Я -- вся твоя... Я съ радостью, съ слезами восторга и счастья, готова быть твоей, хоть сейчасъ...
   Она вся порывалась ко мнѣ, она была у меня въ объятіяхъ... Но -- что въ томъ! Вѣдь, я уже зналъ, что это только порывъ, и что не нынче -- завтра, но она опять испуганно отшатнется и будетъ терзаться и каяться...
   -- Нѣтъ, Зина! мы этого шага не сдѣлаемъ. Ты увлекаешься. Ты жжешь корабли. И я не простилъ бы себѣ никогда этой непоправимой ошибки. Вѣдь, интересы наши съ тобой солидарны, -- и я не могъ бы быть счастливъ, разъ форма нашихъ отношеній, такъ или иначе, будетъ гнести и давить тебя, Зина. О, нѣтъ! Я буду доволенъ и малымъ. Одна уже близость съ тобой, одна ужъ возможность держать тебя на рукахъ, цѣловать твои милыя ножки -- одно уже это (я тебѣ говорилъ это) такое огромное счастье, о которомъ не смѣлъ и мечтать я! Не отнимай только этого... Повѣрь мнѣ: то неутолимое и вѣчное стремленіе къ красотѣ, которое живетъ и во мнѣ,-- оно найдетъ себѣ удовлетвореніе въ одномъ созерцаніи тебя, въ одномъ общеніи съ тобой, въ возможности, припавъ къ твоимъ ножкамъ, забыть все на свѣтѣ и только сидѣть и слышать тебя, и ощущать твою близость... И можетъ быть, послѣ, со временемъ, ты отнесешься не такъ и къ болѣе интимной и полной близости -- и сама мнѣ скажешь объ этомъ; и ужъ не такъ,-- не подъ впечатлѣніемъ минуты, а спокойно и радостно раскроешь свои мнѣ объятья... И я терпѣливо, годы, буду ждать этой блаженной минуты... А теперь -- я прошу только милости: дать мнѣ право склоняться къ твоимъ крохотнымъ ножкамъ и смѣть цѣловать ихъ,-- не больше. Сейчасъ же,-- шутливо закончилъ я:-- дай мнѣ напиться твоихъ поцѣлуевъ: я умираю отъ жажды...
   -- О, сколько хочешь, родной мой!-- и, запрокинувъ голову, она потянулась ко мнѣ...
   Я жадно припалъ къ ея розовымъ губкамъ... Но,-- что это? (мы такъ и вздрогнули оба),-- внизу зазвучали аккорды рояля, и, мощно и мрачно, понеслись звуки похороннаго марша... То былъ знаменитый Marche funèbre Шопена.
   Я оглянулся на Зину...
   -- Это -- Линицкій...-- усмѣхнулась она.-- Студентъ медикъ. Онъ, мимоѣздомъ, заѣхалъ за Обжинымъ (у нихъ было условлено это). Прекрасно играетъ, и, какъ полякъ, особенно любитъ Шопена. Мечта его -- консерваторія. Мы уже давно съ нимъ знакомы. И какъ непріятно, право... Влюбился въ меня -- и, видимо, очень мучается... И жаль его, и непріятно это... онъ нынче, въ-ночи, и пріѣхалъ...
   Зина умолкла.
   А звуки мрачнаго марша росли и росли...
   Тоскливое чувство сдавило мнѣ сердце... О нѣтъ,-- это ужъ не просто хоронятъ кого-то. Это была побѣдная, властная пѣсня Смерти, отъ которой блѣднѣетъ лицо... и на головѣ шевелятся волосы... Еще и еще... И вотъ она распластала свои орлиныя крылья,-- и все преклонилось предъ ней... То было крушеніе цѣлой планеты. Все трещало и рушилось... Откуда-то съ горъ низринулись снѣжныя глыбы... Завурчала утроба земли... И смерть, наконецъ, словно, насытилась: титаническая пѣсня ея стала стихать... И вотъ -- сиротливо и жалко послышалась дрожащая мелодія жизни... она молила о счaстьѣ, и несмѣло тянулась къ лазурному чистому небу, къ красотѣ милыхъ женщину къ ихъ жгучимъ объятiямъ, къ свѣту и радостямъ жизни... Она улыбалась, сквозь слезы,-- она убѣждала, манила, ласкала и нѣжила...
   И я, и Зина сиротливо прижались другъ къ другу. Мелодія пѣла о счаcтьѣ, и о томъ, что счастье это возможно, доступно и близко... Изъ полузакрытыхъ глазъ Зины струились слезы... И я цѣловалъ эта глаза, и невыразимая жалость и къ ней и къ себѣ, и страстная потребность счастья разрывали мнѣ грудь... Зина тянулась ко мнѣ и прижималась тѣснѣй и тѣснѣй,-- и я видѣлъ, какъ трепетала ея молодая, упругая грудь...
   -- Милый! Родной мой! Радость моя! Счастье...-- прерывисто и задыхаясь, шептала она...
   И этотъ страстный шопотъ ея вливался въ молитву чудной мелодіи, которая шептала устами Зины и, вмѣстѣ съ нею, звала и манила, трепетала и плакала... Мало-по-малу, ясность сознанія и глухая борьба воли -- все утонуло въ какомъ-то волшебномъ мірѣ вкрадчивыхъ звуковъ, поющаго шопота, полузакрытыхъ, мерцающихъ глазъ, трепетныхъ поцѣлуевъ и невыразимой, рыдающей потребности нѣги и ласки...
   ...Когда я пришелъ въ себя, я нашелъ себя у ногъ Зины: я прижималъ къ груди эти милыя ножки и покрывалъ поцѣлуями ихъ -- и не могъ оторваться...
   -- Нѣтъ! Нѣтъ! Сюда, ко мнѣ, мой милый!-- звала меня Зина.
   Она лежала на смятой постели. Роскошные, черные волосы ея разметались на бѣлой подушкѣ... А блѣдное личико розовѣло нѣжнымъ румянцемъ. Омытые слезами восторга и счастья глаза Зины ласково и кротко глядѣли въ лицо мнѣ...
   -- Милый! Мужъ и господинъ мой! Иди сюда -- на грудь ко мнѣ... И не уходи отъ меня... долго, долго...-- и она, растегнувъ и обнаживъ свою чудную, нѣжную грудь, прижала къ ней мою воспаленную голову...
   А внизу, распластавъ свои орлиныя крылья, Marche funèbre сокрушалъ и ломалъ снова міръ...
   

LXXXIX.

   Странное состояніе переживалъ я. Оно было очень близко къ бреду больного. Казалось: еще бы немного -- и я бы вслухъ говорилъ свои мысли,-- такъ онѣ были ярки и образны и такъ онѣ шумно врывались ко мнѣ и трепетали въ мозгу... Я зналъ: мнѣ надо было побыть одному, и -- некогда было! Короткій мой переѣздъ до усадьбы въ коляскѣ былъ слишкомъ быстръ -- и я не успѣлъ просто свободно вздохнуть отъ только-что мной пережитаго...
   Поистинѣ: грудь была слишкомъ тѣсна -- и не вмѣщала потока событій...
   А послѣ обѣда, мы съ Сагинымъ снова сидѣли въ коляскѣ, и та же четверня вороныхъ несла меня опять къ Зинѣ...
   -- Слушайте, Абашевъ,-- нехорошо вы сегодня выглядите...-- участливо сказалъ ласково, сверху пожавъ мою руку.-- Слишкомъ большая напряженность въ глазахъ... они, словно, къ чему-то прикованы. Вы -- или очень счастливы, или -- наоборотъ -- очень несчастны... Мое навязчивое замѣчаніе васъ не коробитъ?
   -- Нисколько. И что касается вашей дилеммы ("или -- или"), такъ, вѣдь, какъ вамъ сказать? Бываетъ и счастье очень мучительно... Порой, оно такъ небережливо насъ обнимаетъ, и эти объятія бываютъ тамъ мощны, что мы готовы вскрикнуть отъ боли... Это -- какъ Духъ, вызванный Фаустомъ. Онъ былъ слишкомъ великъ -- и (помните?) аудіенція не состоялась: Фаустъ просто безсильно склонился передъ титаномъ-гостемъ... Посѣтилъ вотъ, сейчасъ, и меня очень большой гость -- и я, едва-едва, выношу "оглушающій языкъ" его рѣчи...
   -- А я...-- не сразу отвѣтилъ мнѣ Сагинъ:-- (за банальный совѣтъ прошу извинить), я рекомендовалъ бы вамъ смотрѣть проще на вещи. Все, вѣдь, очень относительно. И всякое, даже и очень сложное переживаніе наше,-- оно, не нынче-завтра, сдвинется съ перваго плана и скромно замкнется въ своей перспективѣ, то-есть, попросту,-- станетъ мазкомъ общей картины. И смотришь: гора станетъ холмикомъ, а башня -- еле примѣтной черточкой... И это -- на разстояніи десяти, какихъ-нибудь, верстъ! Подчасъ, и обидно даже... Кстати,-- усмѣхнулся вдругъ Сагинъ:-- Крыгинъ удостоилъ насъ съ вами новой характеристики. Хотите послушать?
   -- Пожалуйста.
   -- Мы съ вами -- аристократы духа. Мы -- очень паристы. Настолько, что,-- вывернувъ каждаго изъ насъ наизнанку, получишь другого. И что вся разница между нами лишь въ томъ, что вы -- рефлексія и эмоція, а я -- эмоція и рефлексія. И что если стать насъ показывать, то непремѣнно ужъ -- сразу и двухъ. Каковъ Ювеналъ?
   -- Остроумно и ѣдко...
   -- Я же могу сказать только то, что онъ въ болѣе счастливомъ положеніи, чѣмъ мы съ вами: я бъ не рискнулъ его стать выворачивать... Въ перчаткахъ, развѣ... Такъ я и уполномочилъ передать ему Обжина (я отъ него это слышалъ). А парень, правда, неглупый. Я люблю его слушать, хотя онъ и вѣчно пружинится кверху и вѣчно позируетъ...

-----

   Болтая, мы незамѣтно подъѣхали къ дому.
   Тревожное чувство опять защемило мнѣ грудь, когда я взбѣгалъ по ступенямъ крыльца...
   ...О, неужели и опять меня ждетъ что-нибудь?-- тоскливо заныло во мнѣ...
   На этотъ разъ мы встрѣтили всѣхъ на террасѣ. И Зина была здѣсь. она обернулась ко мнѣ,-- и мы обмѣнялись съ ней взглядами -- "Ну, что?" тревожно взглянулъ я.-- "Люблю. Счастлива. Милый!" -- прочелъ я въ глазахъ Зины...
   Меня охватилъ неудержимый порывъ радости...
   Я оглянулся кругомъ -- и сейчасъ только замѣтилъ понуро сидящую фигуру симпатичнаго юноши, съ той легкой тушовкой подбородка и верхней губы, которая такъ краситъ всѣхъ насъ въ эти чудные годы... Это и былъ Линицкій.
   ...Такъ вотъ ты какой!-- мелькнуло во мнѣ.-- Ты симпатичный и милый... Чувство неловкости и виноватости даже (я, словно, что-то отнялъ у него) коснулась меня -- и я, сильно пожавъ ему руку, благодаря его, словно, за что-то, и въ чемъ-то прося извиненья... Мнѣ такъ хотѣлось расцѣловать этого милаго юношу -- и я жалѣлъ, что не могу этого сдѣлать. И въ то же время -- досадное сознаніе того, что онъ, этотъ невѣдомый мнѣ юноша, играя сегодня Шопена, толкнулъ въ мои объятія Зину,-- сознаніе это было мнѣ непріятно...

-----

   Воспользовавшись первымъ предлогомъ, я и Зина прошли въ садъ. И все это -- умница Сагинъ! Овладѣвъ разговоромъ, онъ приковалъ къ себѣ вниманіе всѣхъ и, такимъ образомъ, далъ намъ возможность незамѣтно оставить террасу...
   И вотъ опять: только зелень кругомъ, да небо вверху, да рѣка сбоку... Никто не мѣшалъ намъ. Мы были одни.
   -- Какъ я боюсь,-- говорилъ я, обнимая ее и цѣлуя,-- этихъ раздѣляющихъ насъ съ тобой часовъ и минутъ... Не вижу тебя я -- и мнѣ, почему-то, все кажется, что, вотъ-вотъ, случится что-то недоброе, и даже случилось уже, а я не знаю объ этомъ, пріѣду -- и сразу узнаю...
   -- О, нѣтъ, дорогой мой! Никогда ты не думай объ этомъ. Ничего не случится. Я безповоротно твоя. Вся-вся твоя! Слышишь ли, мужъ и господинъ мой? Вся -- безраздѣльно, и тѣломъ, и духомъ... Я не хочу даже имѣть своей воли: я буду дѣлать все, что ты скажешь. О, для меня это такое наслажденіе -- отдаться совсѣмъ въ твои руки! Дѣлай, милый, со мной все, что хочешь... И если ты даже захочешь обидѣть меня -- я ничего не скажу тебѣ, милый. Я только поплачу объ этомъ. И мнѣ даже будетъ пріятно, что ты вотъ -- обидѣлъ, а я не сержусь на тебя, дорогой мой! Душа моя расширилась... Я счастлива. Какъ я хотѣла тебя! Какъ тянулась къ тебѣ! Какъ я мечтала всегда о тебѣ! Сколько я слезъ пролила о тебѣ... И вотъ: греза моя стала явью. Эта длинная мука прошла. Ты со мной...
   -- Зина! мнѣ больно отъ счастья... Оно такъ неожиданно, и такъ полно, и такъ сразу пришло, что грудь моя не вмѣщаетъ его... Посмотри: какъ дрожитъ мое сердце... Оно истекаетъ кровью... (я положилъ ея ручку на грудь).-- Слышишь, Зина?
   -- О, дорогой мой! Зачѣмъ ты такъ сильно волнуешься? Успокойся, мой милый! Я -- здѣсь, я -- съ тобой... И ничто ужъ, ничто насъ теперь не разлучитъ! Затихни жъ, мятежное... Затихни, тревожное...-- говорила она прижимаясь ко мнѣ.-- Затихни: я -- здѣсь, я -- съ тобой...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

ХС.

   Когда мы съ Зиной вернулись изъ сада (а это было не скоро), на террасѣ пили чай и всѣ были заняты споромъ. Спорили Сагинъ и Обжинъ, Костычовъ и Крыгинъ (особенно -- послѣдній), внимательно слушали. И только одна понурая фигура Линицкаго была въ сторонѣ это всѣхъ и казалась совсѣмъ безучастной...
   Заслышавъ наши шаги, онъ вздрогнулъ, подозрительно оглянулся на насъ и -- потупился... И -- странно -- враждебное и непріязненное чувство къ нему вдругъ охватило меня...
   ...Что это -- ревность?-- брезгливо поморщился я -- и, не желая лукавить съ собой, я долженъ былъ согласиться, что -- да -- въ груди у меня шевельнулось это недоброе чувство...
   Онъ, этотъ юнецъ, увлекается Зиной. Онъ мечтаетъ о ней. Онъ мысленно, можетъ быть, обнимаетъ ее... А она -- моя!-- задыбилась гордо во мнѣ вдругъ фраза Демона..
   Я брезгливо поежился -- и постарался прислушаться къ спору...

------

   -- О чемъ они?-- обратился я къ Крыгину, сидѣвшему рядомъ со мной.
   -- Міровые вопросы рѣшаюсъ...-- саркастически усмѣхнулся мнѣ тотъ.-- Любопытно, знаете ли... Станемте слушать. Вопросъ еще только что ставится...
   -- ...ну, и что жъ?-- поймалъ я съ полуфразы рѣчь Обжина, который налѣзалъ и, видимо, начиналъ волноваться.
   -- Ну и -- разъ это такъ, то-есть планета наша умретъ -- замерзнетъ, сгоритъ, высохнетъ, или еще что-нибудь въ этомъ родѣ,-- разъ это такъ -- вопросъ неминуемо сводится къ тому, что все -- "суета суетъ"...-- не спѣша и улыбаясь только глазами, говорилъ Сагинъ, привычно комкая черную бородку.
   -- Но, позвольте-съ! Передъ нами -- милліоны лѣсъ!
   -- И пускай.
   -- То-есть какъ-же это: "пускай"? Вѣдь, въ это время мы можемъ разыгрывать всевозможныя пьесы... Мы разъ сто отринемъ наши идеалы и разъ сто создадимъ новые. И чѣмъ скорѣе, успѣшнѣе будетъ итти эта смѣна формъ нашей жизни (по-вашему -- "суета суетъ"), тѣмъ страданій и слезъ будетъ меньше, и -- наоборотъ. Вотъ вамъ и -- цѣль, способная захватить, ну, хотя бы вотъ -- насъ съ вами...
   -- Я думаю такъ -- пояснилъ Сагинъ.-- Разъ срокъ нашего существованія ограниченъ (т.-е. онъ -- не сама безконечность),-- интересъ къ судьямъ нашего существованія расхолаживается. И я не говорю уже о томъ, что мы не застрахованы и отъ всевозможныхъ сюрпризовъ такъ что и эти ваши "милліоны лѣтъ", пожалуй еще "вилами писаны". Предполагаютъ, напримѣръ, что Австралія -- аэролитъ, и что гостья эта не даромъ намъ съ вами досталась: она измѣнила наклонъ земной: она спутала климаты и -- надо думать -- силой сотрясенія, при своемъ паденіи поуничтожила все, въ то время живущее. Такой, вѣдь визитъ и повториться можетъ! "согласитесь что все это -- тотъ же ушатъ холодной воды на нашу съ вами горячность. Я не хочу этимъ сказать что надо спать. Спать не надо. Это -- тоже крайность, и неразумная крайность. Мы и на полустанкѣ, иной разъ, имѣя передъ собой два-три часа времени, все же стараемся, болѣе-менѣе, сносно устроиться. Да и теперь вотъ: сидимъ, разсуждаемъ, и передъ нами -- что?-- часы нашей совмѣстной жизни. Но, это еще не резонъ -- почувствовать себя въ правѣ быть равнодушными къ неудобствамъ кого-либо изъ здѣсь присутствующихъ. Нѣтъ. И это даже не принципъ, а просто мы и не можемъ иначе. Это вопросъ простой воспитанности, не больше. Упади кто изъ (насъ, мы поможемъ ему встать; заболѣй -- мы пригласимъ доктора (на этотъ разъ, онъ налицо здѣсь). Но, все это способно насъ захватить только порывомъ, т.-е. довлѣя къ моменту...
   -- Но, позвольте-съ! За порогомъ этой комнаты картина расширится -- и тамъ мало уже будетъ вашихъ "порывовъ", по той простой причинѣ, что тамъ мы окажемся не въ состояніи уже знать и быть ежеминутно освѣдомленными о всѣхъ тѣхъ многообразныхъ "паденіяхъ" и "заболѣваніяхъ", которыя, вѣдь, не только, что -- вокругъ насъ. И, волей-неволей, мы будемъ должны порасширить нашу озабоченность съ вами. И тогда "порывъ" станетъ принципомъ, а всѣ эти частные, единичные, чисто рефлекторные почины лягутъ въ систему. И все это будетъ довлѣть уже не только, что къ "моменту"... Но, виноватъ, вы, можетъ быть, именно и не хотите знать, что у васъ за спиной? Абы, только не видно было?-- кольнулъ неожиданно Обжинъ и зло усмѣхнулся...
   Усмѣхнулся и Сагинъ, но глаза его были попрежнему ласковы.
   -- Вопросъ не въ томъ: хочу, или нѣтъ? Вопросъ стоитъ такъ: могу ли? хватитъ ли силы на это? способенъ ли я буду считаться съ такою огромной задачей, минуя аккорды красивыхъ фразъ? и не исчерпаюсь ли я этими послѣдними? Вотъ. Мы, вотъ, изволите ли видѣть, разно смотримъ на это. Я вотъ, способенъ дарить только "порывы"; вы, надо думать судя по вашимъ словамъ, одушевлены намѣреніями удѣлить нѣчто большее. И въ то же время (рискну ошибиться!) за спиной и у меня, и у васъ -- равноцѣнные подвиги... "разъ это такъ -- вотъ, и отвѣтъ вамъ. Прiятно, конечно, желать, но надо нѣчто большее -- мочь...
   -- О все, что хотите, но не отвѣтъ только!-- тихо сказала Зина, не глядя на Сагина.-- Человѣкъ, который не можетъ, но хочетъ мочь, далеко впереди того, кто такъ же не можетъ, но и не хочетъ мочь. Это огромная разница.
   Сагинъ внимательно выслушалъ Зину, хотѣлъ, видимо, что-то сказать но -- сдержался.
   -- Да и наконецъ...-- закипятился опять (Обжину -- зачѣмъ господину Сагину и вообще "желать мочь" когда для него все -- суета-суетъ! Скептицизмъ его, какъ видите, пошелъ далеко... И напрасно онъ дѣлаетъ даже экскурсію въ область "безсилія": если это и козырь, такъ не въ его руки. Въ самомъ дѣлѣ: зачѣмъ мнѣ и сила, разъ цѣли ея примѣненія такъ суетны? Насколько я понялъ васъ -- такъ вѣдь?-- обернулся онъ къ Сагину.
   -- Такъ,-- подтвердилъ тотъ.
   Но мнѣ почему-то вдругъ показалось, что Сагинъ фальшивитъ и ведетъ бесѣду не искренно; что онъ даетъ только нужныя реплики, вызывая ими отвѣты, и что онъ присматривается къ своему собесѣднику и ждетъ,-- что-де онъ скажетъ?..
   И дальше, когда Обжинъ запальчиво обрушился на возможность такого отношенія къ жизни, и сталъ противопоставлять "цинизму и высокомѣрію этой жалкой доктрины созерцательной пассивности -- разумное тяготѣніе къ умѣло поставленнымъ цѣлямъ", значеніе и важность которыхъ для него, Обжина, внѣ всякихъ сомнѣній, такъ какъ онъ, Обжинъ, вѣритъ въ человѣка, въ его жизнеспособность, въ его исторію, которая даетъ краснорѣчивыя иллюстраціи огромной разницы (и -- къ лучшему) нашихъ "вчера" и "сегодня"; а, стало быть, свидѣтельствуетъ о результатности усилій человѣка устроиться лучше... ну, и т. д.-- я видѣлъ, какъ, мало-по-малу, измѣнялось и погасало лицо Сагина. Онъ терялъ интересъ, и разсѣѣнно слушалъ банальности Обжина.
   -- Да-съ, господа,-- закончилъ свою импровизацію этотъ послѣдній,-- все это очень понятно, доступно и просто. Дѣлайте каждый свое посильное дѣло и, ради Бога, не баллотируйтесь въ герои. Забудьте эти титаническіе порывы Прометея и меланхолическія позы Гамлета. Легендарныя цѣпи одного давно уже съѣла ржавчина, а эффектный плащъ блѣднолицаго принца давнымъ-давно источили мыши...
   Я и Сагинъ обмѣнялись улыбками: вѣдь, мы-то съ нимъ и были мишенью этихъ сарказмовъ...
   Разговоръ оборвался.
   -- Ну, а вы, господинъ Абашевъ, какъ смотрите?-- скривилъ губы Крыгинъ.-- "Порывъ" или -- "разумное тяготѣніе къ умѣло поставленнымъ цѣлямъ"?
   Я брезгливо поежился.
   -- А васъ это интересуетъ, господинъ Крыгинъ?
   -- Если позволите -- да.
   -- Извольте. Меня, лично, мало интересуетъ поставленный вами вопросъ. Вѣдь, это, такъ сказать, программная и формальная сторона дѣла, которая всецѣло зависитъ отъ темперамента и характера той или иной личности. И тамъ, гдѣ одинъ, уступая "порыву", дурно, хорошо ли, но непремѣнно самъ-на-самъ и грудью впередъ вершитъ свое дѣло,-- другой, наоборотъ, встегиваетъ себя въ извѣстную систему и, не отвлекаясь ни вправо, ни влѣво, обдуманно и методически дѣлаетъ свое урочное дѣло, часто не зная и общаго плана его поглотившей работы. Что лучше -- вопросъ право, праздный. И то и другое -- равно хорошо и дурно, смотря потому -- гдѣ, какъ и кѣмъ примѣняются эти системы. Меня, повторяю, интересуетъ не эта сторона дѣла, а та -- другая, болѣе тѣневая и болѣе интимная, которая не показывается, а замалчивается и бережется про свой обиходъ...
   -- Интересно это. Просвѣтите, пожалуйста...-- отозвался Крыгинъ, и даже подсѣлъ поближе.
   -- Охотно, сударь. И очень яснымъ примѣромъ. Допустимъ на время, какъ это ни фантастично, что мы съ вами -- жители Полинезіи, или Центральной Африки, гдѣ, какъ извѣстно, и посейчасъ еще процвѣтаетъ людоѣдство. Такъ вотъ. Представьте себѣ, что мы съ вами и тамъ (это легче, конечно, представить) не масса, не толпа, а передовые люди, "соль земли", рыцари (пусть даже -- "на часъ"), среди нашихъ темныхъ собратій. Мы давно уже поняли, что людоѣдство -- мерзость, что такъ нельзя, и что съ этимъ надо бороться. Ну, конечно, всякій изъ насъ, сообразно характеру, знаніямъ, силамъ, станетъ рекомендовать тотъ, или иной способъ борьбы, отстаивая ту или иную программу. Тутъ будутъ и просто "порывы" и "разумное тяготѣніе къ умѣло поставленнымъ цѣлямъ", ну, и т. д... Но мы не станемъ касаться этой стороны дѣла и тамъ. Въ самомъ же дѣлѣ: разъ отношеніе къ указанному факту вылилось въ потребность отрицать его и бороться съ нимъ -- курсъ взятъ вѣрно, и вопросъ сводится къ большей или меньшей цѣлесообразности этихъ, приложенныхъ къ дѣлу силъ, т.-е., опять-таки. къ частностямъ. Все это важно, конечно. И слава тому, кто сумѣлъ и предложить и осуществить и въ своей личной дѣятельности болѣе экономный и результатный способъ борьбы. Я не о томъ. Меня занимаетъ другое. Не то -- какъ мы будемъ бороться, а то -- какъ мы будемъ уживаться съ указаннымъ фактомъ? Что мы (во время отдыховъ-то нашихъ, послѣ славныхъ трудовъ нашей дѣятельности),-- что мы будемъ участвовать въ этихъ пиршествахъ, поѣдая стариковъ и старушекъ, т.-е. слабыхъ (а ихъ-то, извѣстно, и кушаютъ!), или -- нѣтъ? И если -- да (будемъ), то -- какъ мы станемъ ладить и уживаться съ этимъ диссонансомъ нашего слова и дѣла" Вотъ эта-то сторона дѣла и интересуетъ меня. О, будутъ, конечно, и тамъ свои позирующіе Прометеи и свои блѣднолицые Гамлеты, а равно -- и краснощекіе, вполнѣ уравновѣшанные и жизнерадостные гурманы, спокойно трапезуюшіе и съ вѣрой смотрящіе въ это грядущее завтра, которое (извѣстно: всему свое время!) поурѣжетъ menu ихъ пикантной трапезы...
   -- Виноватъ!-- прервалъ меня Обжинъ, сверкая глазами.-- Позвольте спросить васъ...
   -- Пожалуйста.
   -- Ну, а "блѣднолицые Гамлеты"? Они -- какъ же? Тоже будутъ "трапезовать"?
   --О, да! Изъ пѣсни слова не выкинуть,-- будутъ. Оттого-то и лица ихъ блѣдны. Оттого-то и грудь ихъ всегда полна стоновъ... Они -- диссонансъ "слова" и "дѣла". И въ этомъ ихъ драма. Въ складкахъ плаща блѣднолицаго принца притаилась "тѣнь вѣка!сего"... И посягать на этотъ траурный плащъ Гамлета могутъ... развѣ, только вотъ -- мыши... О, нѣтъ! Костюмъ блѣднолицаго принца не скоро соскользнетъ съ плеча европейца. Это будетъ тогда, когда и диссонансы его разрѣшатся въ гармонію... И "блаженъ, кто вѣруетъ"! Я, лично, мало вѣрю въ эту гармонію нашего "завтра"... Мы движемся, правда, впередъ, но -- по наклонной плоскости... Было время, когда диссонансы нашихъ словъ и дѣлъ выливались въ такую, напримѣръ, пластику: "человѣка человѣкъ послалъ къ Анчару властнымъ взглядомъ"... И это было, конечно, ужасно! Теперь же мы уже не посылаемъ "къ Анчару" (то, хоть, картинно было!), нѣтъ,-- мы теперь посылаемъ въ наши лакейскія... Да: мы убиваемъ теперь не физически, а--нравственно. И невольно хочешь спросить у всѣхъ этихъ жизнерадостныхъ апологетовъ грядущаго "завтра": что лучше -- убить или плюнуть въ лицо? Простите мнѣ грубость примѣра. Такова аналогія фактовъ. Конечно, можно стать доказывать и здѣсь даже, что все -- же это, дескать, прогрессъ: то -- убивали, а то вотъ -- плюютъ только въ лицо! Рабъ, очевидно-де, выигралъ... Развѣ? Ну, а съ другой стороны -- скажите мнѣ: кто выше ростомъ -- тотъ ли, кто посылаетъ "къ Анчару властнымъ взглядомъ"? тотъ ли, кто, давая голодному кусокъ хлѣба (да и то -- въ видѣ заработка!), заставляетъ, пользуясь его темнотой, шмурыгать свои грязные сапоги, отмывать свое противно-грязное бѣлье и исполнять и другія, еще болѣе унизительныя обязанности?.. На мой взглядъ: если въ первомъ случаѣ мы имѣемъ дѣло съ "бѣлокурымъ звѣрямъ", то, во второмъ,-- на сцену выступаютъ просто шакалы... Скажутъ: лучше и это. Да, лучше, конечно. Шакалъ менѣе требователенъ: этотъ пожретъ и падали... И съ точки зрѣнія жертвъ -- спорить не стану -- это, можетъ быть, и прогрессъ. Но, зато, съ точки зрѣнія интересовъ "бѣлокураго звѣря" -- воля ваша -- онъ регрессировалъ. Онъ даже и не картиненъ уже -- онъ просто мерзокъ и гадокъ... Здѣсь вотъ, говорили объ огромной разницѣ между желающими и не желающими "мочь"... Да, это -- разница. Я не сказалъ бы только -- огромная. Но, безспорно, опустивъ эти желанія и чаянія, мы потеряли бы всякую возможность разбираться въ людяхъ,-- мы тогда не сумѣли бъ отличить "рыцаря" отъ простого смертнаго. Хотя, съ другой стороны, спѣшу оговориться,-- не такъ ужъ много и доблести -- быть носителемъ этихъ желаній и чаяній... Я съ охотой уступаю Сагину его обиженность, по поводу (того, что срокъ нашего существованія -- не сама безконечность и что мы не застрахованы отъ всякихъ случайностей, въ родѣ визита новой Австраліи. На мой взглядъ, не это способно насъ расхолаживать... Хотя не спорю,-- да, и такая подробность нашего существованія таитъ въ себѣ много ироніи. Въ самомъ дѣлѣ: какой-нибудь, тамъ, Парнелль хлопоталъ, хлопоталъ съ своимъ биллемъ въ Парламентѣ, готовъ уже добиться успѣха, и -- трахъ!-- вторая Австралія... И нѣтъ ни Парнелля, ни лордовъ, ни билля, ни голодныхъ, несчастныхъ ирландцевъ... Некому плакать, некому и утѣшать, утирать слезы... Обидно, что и говорить! Но, все-таки, я не на этой дорогѣ съ своею обидой. Меня, опять-таки, занимаетъ вопросъ о томъ -- что, какая сила, помимо животной потребности жить, во что бы то ни стало, толкаетъ насъ впередъ и впередъ... Что даетъ намъ возможность и силу чувствовать себя способными торжествовать, трепетать нервами, и вообще -- быть, такъ или иначе, счастливыми? Вѣдь, правда же это: всѣ мы только тѣмъ и разнимся, что одни вотъ -- желаютъ и чаютъ, а другіе -- нѣтъ, не желаютъ и не чаютъ. Вся разница въ этомъ. А что касается "подвиговъ" нашихъ, то и впрямь (правъ Сагинъ) -- они вполнѣ равноцѣнны. И радикалъ, и консерваторъ живутъ одинаково. И перестань только ихъ слушать, и -- "Который теперь воръ, который судья вора?" -- опять и опять, всегда, въ правѣ будетъ спросить сѣдой старикъ -- Лиръ... Да, да: и "воръ" и "судья вора" -- это только вопросъ грима!..
   -- Итакъ,-- началъ ѣдко Крыгинъ, щуря глаза и тонко улыбаясь:-- какое же, позвольте узнать, резюме всего сказаннаго? Конецъ, видите ли, вѣнчаетъ дѣло...
   -- А вотъ какое: времъ мы всѣ, сознательно времъ, и щеголяемъ только въ доспѣхахъ "рыцарей". Въ рѣдкія минуты нравственныхъ подъемовъ, мы и клянчимъ "увести" насъ "на дорогу тернистую", по которой мы не то, чтобы "разучились" (зря это сказано!), а и совсѣмъ никогда не умѣли "ходить"... И если вамъ будетъ угодно сослаться на тѣхъ, кто "пріялъ вѣнецъ мученицкій" на этой "тернистой дорогѣ" (а стало-быть, скажете вы, умѣлъ по ней и ходить),-- я вамъ отвѣчу на это: двѣ-три ласточки весны не дѣлаютъ; а прежде всего -- ни этихъ жертвъ мы не стоимъ, да и вообще -- Голгоѳами людей не исправить...
   -- Позвольте,-- началъ опять Крыгинъ:-- все это очень деликатныя соображенія. Но, я, опять-таки, если позволите,-- о концѣ, вѣнчающемъ дѣло, то-есть о выходѣ изъ этого некрасиваго положенія, о которомъ вы такъ запальчиво изволите докладывать... Просвѣтите: какъ же быть? Говорю потому, что щеголять въ шкурѣ шакала, право, не такъ-то ужъ пріятно! И вы -- надо думать -- имѣли въ виду и эту сторону дѣла -- то-есть вопросъ о замѣнѣ костюма... Такъ вотъ: объ этомъ, пожалуйста...
   -- О выходѣ? О замѣнѣ костюма? На это отвѣчу вамъ коротко, господинъ Крыгинъ: не знаю...
   -- То-есть, какъ же это: "не знаю"? Тогда (простите!) не стоило, поди, и огородъ городить... Обидно, знаете: смутить-то -- смутили, а вотъ...
   -- А вамъ, что же -- ликовать, что ли хотѣлось?
   -- Ну! Зачѣмъ: "ликовать"? А не резонно все это, какъ-то, выходитъ. Идетъ себѣ человѣкъ -- и вдругъ: "Стой! не туда"... Куда-же?-- "Не знаю".-- Воля ваша -- обидно! Видите ли, господинъ Абашевъ, нашъ братъ, разночинецъ, народъ прежде всего тертый, практическій. Оно, конечно: отчего не послушать, какъ умные люди умные разговоры разговариваютъ... Оно -- такъ. Но, вѣдь, не всеже одни разговоры, какъ бы тамъ умны и красивы они ни были! Барское, знаете ли, дѣло это. Оно и съ руки имъ: на хорошихъ, сытыхъ хлѣбахъ -- чего же?-- можно иной разъ и помыслить красиво... Занятное дѣло это: нервы щекочетъ, знаете ли... Ну, а нашъ братъ, который и въ огнѣ горѣлъ, и въ водѣ тонулъ, и мѣдныя трубы прошелъ -- вандалъ, большой вандалъ! Ему не того нужно. Онъ, чего добраго, возьметъ и подумаетъ: а не барская ли это потѣха? не тотъ же ли это спортъ -- всѣ эти деликатныя чувства? не крокодиловы ли слезы это?-- посмѣиваясь глумился Крыгинъ, и въ рѣчи его, все больше, и больше, начиналъ преобладать малороссійскій акцентъ. Крыгинъ, безспорно, былъ очень неглупъ; но было въ немъ что-то поломанное, неуравновѣшенное, болѣзненно-настороженное. Онъ вѣчно былъ на чеку и вѣчно навинченъ... При безспорной своей тароватости, онъ все еще только къ чему-то готовился... Къ чему? Богъ его вѣдаетъ...
   -- Такъ вотъ,-- продолжалъ онъ:-- этими соображеніями (вы ужъ простите, пожалуйста!) и способна смутить ваша импровизація... Я бы, знаете ли, на вашемъ мѣстѣ, изъ этого матеріала статейку соорудилъ: канунъ, дескать, XX-го столѣтія... Красиво бы вышло. Да! (виноватъ)... такъ вотъ -- объ этихъ эстетическихъ сторонахъ дѣла... Бѣда въ томъ, что подобнаго рода импровизаціи, сплошь и рядомъ, помимо декоративныхъ красотъ, которыми они всегда и исчерпываются, не даютъ ничего прикладного, практическаго. Ну, а повторяю -- нашъ братъ разночинецъ, люди "черной кости", плохо маракуютъ въ этихъ фейерверкахъ красивыхъ чувствъ и мыслей, какого бы высокаго давленія они тамъ ни были... Отдохнуть на подобнаго рода вещахъ (въ театрѣ, оперной залѣ) мы и не прочь; но жить съ этимъ громоздкимъ балластомъ, впустить эту шумиху въ свой обиходъ -- на это насъ и не хватитъ. Народъ-то мы больно грубо организованный! Мы все больше -- по части смѣты, системы, программы... Потому-то я васъ такъ назойливо и безпокоилъ по части прозы, то-есть -- конца и выхода. Видите ли, господинъ Абашевъ, больно ужъ доѣхали насъ, маленькихъ людей, всѣ эти аристократы чувства и мысли... Слишкомъ ужъ давно они мажутъ насъ по губамъ саломъ! Прошу простить мнѣ эту вульгарность. Сперва господа метафизики морочили и увлекали насъ великолѣпіемъ своихъ проблемъ. И мы, послѣ долгихъ скитаній по лабиринтамъ ихъ мудрствованій, приходили къ тому, что теперь, дескать, мы навѣрняка уже знаемъ, что ровно ничего не знаемъ... И красивые каламбуры эти не такъ-то легко намъ давались. Особенно, когда насъ сумѣли убѣдить въ томъ, что все, дескать, "что дѣйствительно -- то и разумно". Не вамъ стать пояснять, что намъ-то, людямъ "черной кости", вся эта "дѣйствительность" порядкомъ таки въѣхала въ спину... Вы вотъ, съ господиномъ Пушкинымъ, обижены тѣмъ, что поставлены въ непріятную необходимость -- созерцать, какъ посылаютъ къ Анчару "властнымъ взглядомъ", и -- попутно -- красиво негодуете и на себя, что и сами тоже никакъ не можете утерпѣть -- не послать... Ну, а мы видите ли, огорчены нѣсколько солиднѣе: мы совершали эти прогулки... Такъ-что намъ-то куда было обиднѣй, съ чужого голоса, стать говорить комплименты этой "разумной дѣйствительности"! И дальше. Одну бѣду сбыли -- другая на дворъ. Господа поэты заиграли на лирахъ... Ну, и не такъ-то, знаете ли легко было нами лапотникамъ, научился понимать тѣхъ, кому (съ ихъ же словъ) "и звѣздная книга ясна" и съ кѣмъ "говорила морская волна"... Ну, и понатужились, и не сразу, правда, а научились воспринимать эти мелодіи... Порядкомъ таки поизмаялись, пока кое-какъ, доползли на Олимпъ. Понять -- обида. Въ общемъ, сводилась вся эта музыка къ тому, что господамъ поэтамъ, съ ихъ же словъ, приличествуютъ -- наслажденія, звуки чудные и молитвы; а намъ, слушателямъ,-- "бичи, темницы, топоры"... Обидно, знаете... Этого добра у насъ и дома -- не занимать стать: незачѣмъ и на Олимпъ было тащиться! А тутъ вотъ -- и опять горе: господа моралисты появились... И тоже: слушаешь ихъ -- какъ съ горы летишь... духъ даже захватываетъ! А на повѣрку выходитъ опять: сказка конца не имѣетъ...
   -- А что, сударь...-- смѣялся, слушая его Сагинъ:-- васъ, поди, легко и утѣшитъ? Въ самомъ дѣлѣ: что бы, всѣхъ этихъ философовъ,.поэтовъ и моралистовъ -- на смарку, а? Вамъ -- какъ? эта мысль не улыбается?..
   -- А, что жъ! По адресу господъ эстетовъ, она и не новая, кстати... Тотъ же Платонъ... Остроумный былъ человѣкъ! Онъ, какъ это извѣстно и вамъ, господинъ Сагинъ, рекомендовалъ -- увѣнчанъ цвѣтами всѣхъ этихъ филигранныхъ господъ, потомъ и -- честь имѣемъ, дескать, вамъ кланяться! Бѣлый свѣтъ, дескать, не клиномъ сошелся...
   -- Слушайте: неужели вы это серьезно?-- возмутилась Зина.
   -- Серьезно, Зинаида Аркадьевна. Народъ-то, знаете, больно стѣснительный! Въ нашъ вѣкъ прозаическихъ и трезвыхъ задачъ -- больно ужъ не по-двору они намъ... Помилуйте! Себѣ дороже стоитъ. вѣдь, съ этими господами только нервы развинчивать, да плодить неврастениковъ... А намъ нужны здоровыя и стальныя души. Поменьше музыкальности и декламаціи и побольше дѣла и воли... Господина Абашева, вонъ, шокируетъ одна уже мысль о томъ, что эффектный плащъ Гамлета мыши давно источили: въ драпировкахъ плаща его притаилась, дескать, стѣнъ вѣка сего"! Одна, фраза чего стоитъ! Ну, а я полагаю, что все это -- романтизмъ и декламація. Все это -- герценовщина... Вотъ, еще артистъ-виртуозъ былъ! Безъ закаченныхъ вверхъ глазъ и словечка не скажетъ. Не дать, не взять -- второе изданіе пророка Іереміи! Ему бы на скрипкѣ играть, или мелодекламаціей заняться, а онъ (дернула же нелегкая!) въ ряды публицистовъ втесался...
   -- Вы, конечно, марксистъ, господинъ Крыгинъ?-- спросилъ его Сагинъ.
   -- Да, я ученикъ и поклонникъ Маркса.
   -- Это и видно. А что касается Герцена -- такъ отъ сокрушительной силы слова этого величайшаго мыслителя и борца нашего времени васъ не спасутъ даже и Марксы. И если бы вы внимательнѣй читали Герцена, вы не съ такимъ бы апломбомъ излагали сейчасъ ваши мысли...
   -- Вы полагаете?-- огрызнулся тотъ.
   -- Не полагаю, а увѣренъ въ этомъ,-- спокойно отвѣтилъ Сагинъ.-- Вѣдь, тотъ же Герценъ предвидѣлъ все то, что вы сейчасъ говорили. И для него это было простой логикой фактовъ. Для Герцена ясно было то, что дальнѣйшей ступенью нашей цивилизаціи будетъ -- народное государство, къ которому мы перейдемъ черезъ разгромъ и крушеніе европейской цивилизаціи. И упадокъ этой, послѣдней, для него очевиденъ и ясенъ. Онъ демонстрируетъ это на двухъ-трехъ примѣрахъ, заливая ихъ свѣтомъ своей геніальной мысли... О, не однихъ моралистовъ, поэтовъ, художниковъ, но и мыслителей даже растопчетъ (и ужъ растаптываетъ!..) сапогъ разночинца!.. Все это будетъ смято, стерто и сметено этимъ страшнымъ движеніемъ впередъ -- по дорогѣ къ загадочному нашему "завтра"... И, повторяю, Герценъ оправдываетъ все это, какъ нѣчто непредотвратимое, какъ ближайшую стадію соціальной эволюціи... Онъ съ грустью стоитъ у изголовья неизлѣчимо больного, и знаетъ, что предотвратить его смерти нельзя. И больной этотъ дорогъ ему. Но, что дѣлать! Герценъ нетѣшитъ себя пріятною ложью,-- и смѣло Смотритъ въ глаза страшной истинѣ. И истина эта -- смерть...
   -- То-есть,-- "сапогъ разночинца"?-- ѣдко спросилъ Крыгинъ.
   -- Да, сапогъ разночинца,-- спокойно отвѣтилъ ему Сагинъ.
   Разговоръ тяжело оборвался...
   Сагинъ откинулся гибко на спинку кресла и, вытянувъ свои изящно обутыя ноги, прищурилъ глаза и мечтательно задумался...
   Блѣдное отъ волненія лицо Крыгина нервно подергивалось...
   -- Мысль эта -- о крушеніи нашей цивилизаціи (можетъ быть, и въ недалекомъ будущемъ даже), она, не въ такой блестящей и философской обработкѣ, правда, какъ это сдѣлано въ геніальной книгѣ Герцена -- "Съ того берега" -- была еще раньше, мелькомъ и мимоходомъ, высказана, между прочимъ, и Гейне. Кстати...-- сказалъ я, подходя къ этажеркѣ, гдѣ я давно уже замѣтилъ корешки книгъ съ именемъ Гейне.-- У васъ, Зинаида Аркадьевна, весь Гейне?
   -- Да,-- отозвалась Зина. (Глаза наши встрѣтились,-- и я въ этомъ лучистомъ, кротко мерцающемъ взглядѣ ясно увидѣлъ, что сердце и мысль ея были со мной.) -- А что? Вы хотите намъ прочитать что-нибудь?
   -- Да. Двѣ-три цитаты, если позволите? Предупреждаю: это -- жемчужная розсыпь фразъ, свойственныхъ, развѣ, лишь Гейне...
   -- Пожалуйста. Вамъ, можетъ быть, помочь отыскать?-- встала и подошла ко мнѣ Зина.-- Вамъ что, собственно, надо?
   -- Письма его о политикѣ, искусствѣ и не помню еще, право, о чемъ... Все это подъ общимъ заглавіемъ: "Лютеція". И его статью о Верне.
   Я не торопился искать: меня такъ волновала близость Зины, и возможность, обмѣниваясь книгами, касаться рукъ дѣвушки и, незамѣтно для всѣхъ, слегка пожимать ихъ...
   -- Такъ вотъ, господа...
   Я присѣлъ у стола. Зина помѣстилась рядомъ со мной, и близость ея не переставала заливать меня свѣтомъ теплаго счастья въ то время, какъ жемчужныя фразы Гейне лукаво звучали ужъ въ комнатѣ...
   ..."признаніе, что будущее принадлежитъ коммунистамъ, было сдѣлано мною самымъ осторожнымъ и боязливымъ тономъ, и увы! этотъ тонъ отнюдь не былъ притворнымъ. Дѣйствительно, только съ ужасомъ и трепетомъ думаю я о времени, когда эти мрачные иконоборцы достигнутъ господства; своими грубыми руками они безпощадно разобьютъ всѣ мраморныя статуи красоты, столь дорогія моему сердцу; они разрушатъ всѣ тѣ фантастическія игрушки искусства, которыя такъ любилъ поэтъ; они вырубятъ мои олеандровыя рощи и станутъ сажать въ нихъ картофель; лиліи, которыя не занимались никакой пряжей и никакой работой и однако же были одѣты такъ великолѣпно, какъ царь Соломонъ во всемъ своемъ блескѣ, будутъ вырваны изъ почвы общества, развѣ только онѣ захотятъ взять въ руки веретено; розъ, этихъ праздныхъ невѣстъ соловьевъ, постигнетъ такая же участь; соловьи, эти безполезные пѣвцы, будутъ прогнаны, и увы! изъ моей "Книги Пѣсенъ" бакалейный торговецъ будетъ дѣлать пакеты и всыпать въ нихъ кофе или нюхательный табакъ для старыхъ бабъ будущаго. Увы! я предвижу все это, и несказанная скорбь охватываетъ меня, когда я думаю о погибели, которою побѣдоносный пролетаріатъ угрожаетъ моимъ стихамъ, которые сойдутъ въ могилу вмѣстѣ со всѣмъ романтическимъ міромъ. И несмотря на это, сознаюсь откровенно, этотъ самый коммунизмъ, до такой степени враждебный моимъ склонностямъ и интересамъ, производитъ на мою душу чарующее впечатлѣніе, отъ котораго я не могу освободиться; два голоса говорятъ въ его пользу въ моей груди; два голоса, которые не хотятъ замолчать, которые, можетъ быть, въ сущности суть не что иное, какъ подстрекательство діавола... но, какъ бы то ни было, они овладѣли мной, и никакія заклинанія не могутъ одолѣть ихъ.
   Потому что первый изъ этихъ голосовъ -- голосъ логики. "Діаволъ -- логикъ" -- говоритъ Дантъ. Страшный силлогизмъ держитъ меня въ своихъ волшебныхъ цѣпяхъ, и, не будучи въ состояніи опровергнуть положенія, что "всѣ люди имѣютъ право ѣсть", я принужденъ покориться и всѣмъ выводамъ изъ него. Думая объ этомъ, я рискую сойти съ ума, я вижу, какъ всѣ демоны истины съ тріумфомъ пляшутъ вокругъ меня, и наконецъ великодушное отчаяніе овладѣваетъ моимъ сердцемъ, и я восклицаю: обвинительный приговоръ давно уже произнесенъ надъ этимъ старымъ обществомъ. Да свершится правосудіе! Да разобьется этотъ старый міръ, въ которомъ невинность погибла, эгоизмъ благоденствовалъ, человѣка эксплоатировалъ человѣкъ! Да будутъ разрушены до основанія эти мавзолеи, въ которыхъ господствовали ложь и неправда, и да благословенъ будетъ торговецъ, который станетъ нѣкогда изготовлять изъ моихъ стиховъ пакеты, и всыпать въ нихъ кофе и табакъ для бѣдныхъ и честныхъ старухъ, которыя въ нашемъ теперешнемъ, неправедномъ мірѣ, можетъ быть, должны были отказывать себѣ въ такихъ удовольствіяхъ... Fiat justitia, pereat mundus! ("да совершится правосудіе, хотя бы погибъ міръ").
   -- Это, господа, изъ "Лютеціи". Ну, а теперь, -- фронтъ мѣняется -- и Гейне, такъ сказать, снимаетъ маску. Теперь -- на мотивъ: да благоденствуетъ цивилизація, хотя бы погибло правосудіе... Вотъ эти жемчужныя фразы:
   ..."Гдѣ течетъ вода жизни? Мы ищемъ и ищемъ... Ахъ, пройдетъ еще много времени прежде, чѣмъ мы отыщемъ великое цѣлебное средство; до тѣхъ поръ еще долго придется намъ сильно хворать, и будутъ появляться всевозможные шарлатаны съ домашними средствами, которыя будутъ только усиливать болѣзнь. Тутъ прежде всего придутъ радикалы, прописывающіе радикальное лѣченіе, которое однако дѣйствуетъ только наружнымъ образомъ, потому что развѣ только уничтожаетъ общественную красоту, но не внутреннюю гнилость. А если имъ и удается на короткое время избавить страждущее человѣчество отъ страшнѣйшихъ мукъ, то это дѣлается только въ ущербъ послѣднимъ слѣдамъ красоты, до тѣхъ поръ оставшимся у больного; гадкій, какъ вылѣчившійся филистеръ, встанетъ онъ съ постели и въ отвратительномъ госпитальномъ платьѣ, пепельно-сѣромъ костюмѣ равенства станетъ прозябать со дня на день. Вся переходившая изъ поколѣнія въ поколѣнія безмятежность, вся сладость, все благоуханіе цвѣтовъ, вся поэзія будутъ вычеркнуты изъ жизни, и отъ всего этого останется только Румфордовъ супъ полезности. Красота и геній не найдутъ себѣ никакого мѣста въ общественной жизни нашихъ новыхъ пуританъ, и начнутъ подвергаться оскорбленіямъ и угнетеніямъ, еще гораздо плачевнѣе тѣхъ, которыя они испытывали при существованіи стараго порядка... Потому что красота и геній тоже своего рода цари, не могутъ жить въ обществѣ, гдѣ каждый, съ неудовольствіемъ сознавая свою посредственность, старается принизить всякое высшее дарованіе до самаго пошлаго уровня..."
   -- И -- дальше:--
   ..."Сухое будничное настроеніе новыхъ пуританъ распространяется уже по всей Европѣ точно сѣрыя сумерки, предшествующія суровому зимнему времени... Что значатъ бѣдные соловьи, которые въ нѣмецкомъ поэтическомъ лѣсу вдругъ мелодически зарыдали болѣзненнѣе, но слаще, чѣмъ когда-либо? Они поютъ тоскливое прости! Послѣднія нимфы, которыхъ пощадило христіанство, убѣгаютъ въ самую глухую чащу! Въ какомъ печальномъ положеніи видѣлъ я ихъ тамъ прошедшею ночью!...
   Какъ будто отъ того, что муки дѣйствительности недостаточно сильны, меня терзаютъ еще ночныя привидѣнія... рѣзкими символическими письменами рисуетъ мнѣ сонъ великое страданіе, которое я охотно скрылъ бы отъ себя, и едва смѣю высказывать трезвыми и понятными звуками свѣтлаго дня...
   Прошедшею ночью мнѣ снились большой дикій лѣсъ и скверная осенняя ночь. Въ большомъ дикомъ лѣсу, среди высочайшихъ деревьевъ, попадались по мѣстамъ свѣтлыя пространства, но и они были наполнены призрачно бѣлымъ туманомъ. Тутъ и тамъ, сквозь густой туманъ, привѣтливо пробивались тихіе лѣсные огоньки. Подойдя къ одному изъ нихъ, я замѣтилъ всевозможныя темныя тѣни, двигавшіяся вокругъ пламени; но только совершенно приблизившись, я съ точностью различилъ стройныя фигуры и ихъ меланхолическія милыя лица. То были прекрасныя, нагія женщины, похожія на нимфъ, которыхъ мы видимъ на сладострастныхъ картинахъ Джуліо Романо, и которыя, цвѣтя роскошною молодостью, граціозно лежатъ и веселятся подъ зелеными вѣтвями... Ахъ! теперь моимъ глазамъ представилась далеко не такая веселая картина. Женщины моего сна, хотя все еще украшенныя прелестью вѣчной молодости, носили однако на себѣ признаки тайнаго физическаго и нравственнаго разрушенія; члены ихъ все еще очаровывали чудной пропорціональностью, но холодное страданіе отчасти высушило и заморозило ихъ, и даже на лицахъ, несмотря на улыбающуюся вѣтренность, вздрагивали слѣды бездонной глубокой скорби... Вмѣсто того, чтобы лежать, подобно нимфамъ Джуліо, на мягкомъ дернѣ, онѣ сидѣли на твердой землѣ, подъ полуобнаженными дубами, гдѣ, вмѣсто влюбленныхъ лучей солнца, на нихъ падалъ мутный паръ сырой осенней ночи... По временамъ одна изъ этихъ красавицъ, вставала, выхватывала изъ костра горящую головню, махала ею, точно тирсомъ, надъ головой и старалась стать въ одну изъ тѣхъ невозможныхъ танцовальныхъ позъ, которыя мы видимъ на этрусскихъ вазахъ... Но скоро, съ печальной улыбкой, какъ побѣжденная усталостью и ночнымъ холодомъ, она снова падала къ огню. Особенно одна изъ этихъ женщинъ наполнила мое сердце почти сладострастнымъ состраданіемъ. То была высокая фигура, но руки ея, ноги, грудь и щеки были еще гораздо худощавѣе, чѣмъ у другихъ, что однако производило не отталкивающее, а скорѣе чарующе-привлекающее впечатлѣніе. Не знаю, какъ это случилось, но прежде, чѣмъ я успѣлъ очнуться, я уже сидѣлъ рядомъ съ нею у огня и согрѣвалъ моими горячими губами ея руки и ноги дрожащія отъ холода; въ это же время я игралъ ея черными влажными косами спадавшими съ греческаго лица съ прямымъ носомъ на трогательно холодную, гречески скудную грудь... Да, ея волосы были почти лучезарнаго чернаго цвѣта, точно такъ же, какъ и ея брови, въ роскошной чернотѣ сходившіяся одна съ другой, что придавало ея взгляду странное выраженіе томной дикости.-- (Сколько тебѣ лѣтъ, несчастное дитя?-- спросилъ я.-- Не спрашивай меня о моихъ лѣтахъ,-- отвѣчала она съ полутоскливымъ, полупреступнымъ смѣхомъ;-- еслибъ даже я сдѣлала себя на тысячу столѣтій моложе, то и тогда оставалась бы довольно старою! Но на дворѣ становится все холоднѣе, меня одолѣваетъ дремота, и если ты одолжишь мнѣ свое колѣно въ видѣ подушки, то очень обяжешь твою покорную слугу...
   Между тѣмъ, какъ она лежала у меня на колѣняхъ, и по временамъ хрипѣла во снѣ, какъ умирающая, подруги ея вели шопотомъ всевозможные разговоры, изъ которыхъ я понялъ очень мало, потому что греческій языкъ, на которомъ онѣ говорили, былъ совсѣмъ не тотъ, которому я учился въ школѣ, и потомъ у старика Вольфа... Только и могъ я понять, что онѣ жаловались на дурныя времена и боялись, что они сдѣлаются еще хуже, и намѣревались уйти еще дальше въ лѣсъ... Вдругъ въ отдаленіи раздались грубые крики черни... Она кричала, не помню ужъ -- что... Тутъ же насмѣшливо звенѣли католическіе колокольчики... а мои лѣсныя красавицы становились все блѣднѣе и худощавѣй пока наконецъ совершенно расплылись въ туманѣ, и самъ я, зѣвая, проснулся..."
   -- Какъ это пластично!-- сказалъ Сагинъ.
   -- И откровенно!-- ѣдко замѣтилъ Крыгинъ.-- Оно, положимъ, у этихъ филигранныхъ господу съ ихъ "жемчужными розсыпями фразъ" такъ всегда и бываетъ: тиски силлогизма -- "всѣ люди имѣютъ право ѣсть" -- у нихъ до тѣхъ только поръ и непреодолимы, пока имъ не покажутъ обнаженныхъ нимфъ. Тогда -- въ поэтическомъ экстазѣ своемъ, они почище всякихъ феодаловъ схватятъ за горло голоднаго... И нельзя: цивилизація, дескать, въ опасности!
   -- Да, это, дѣйствительно, цинично!-- запальчиво заговорилъ вдругъ
   Линицкій, ломающимся, сдавленнымъ голосомъ. Глаза его свѣтились ненавистью.:-- И я не понимаю даже, зачѣмъ это сейчасъ здѣсь читалось?
   Вѣдь, для иллюстраціи извѣстнаго положенія, вполнѣ было достаточно и одной ссылки на Герцена. А что касается прочитанныхъ страницъ, такъ это -- сплошной цинизмъ! У этихъ господъ ихъ эротоманія всегда идетъ первымъ угломъ. Они даже и соціальныя проблемы созерцаютъ сквозь призму своихъ постоянныхъ вожделѣній... У нихъ и красота, и правда, и все, что хотите, всегда подъ соусомъ голаго женскаго торса...
   -- Какъ это хорошо у Щербины!-- сказалъ тихо Сагинъ, смотря поверхъ всѣхъ:--
   
   Пусть невѣжда ихъ грубо обидитъ,
   И каменьями броситъ въ меня:
   Онъ въ ихъ чувственномъ тѣлѣ не видитъ
   Сокровеннаго мысли огня...
   
   -- Вы... вы, милостивый государь, просто циникъ!-- задыхаясь отъ бѣшенства, запальчиво вскрикнулъ Линицкій.
   Лицо Сагина поблѣднѣло, но голосъ оставался такимъ же спокойнымъ. Не торопясь и договаривая каждое слово, онъ брезгливо отвѣтилъ:
   -- Я, сударь, повѣрьте, не удивился бы даже и камню въ вашихъ рукахъ. Почему это такъ -- объ этомъ вамъ только что сказала строфа Щербины. Что же касается того, что вы одушевлены сейчасъ потребностью выругать меня -- такъ, вѣдь, это въ порядкѣ вещей. Въ той же картинѣ
   Гейне, въ которой вы только и усмотрѣли, что голыхъ бабъ,-- тамъ отведено мѣсто и тѣмъ, кто грубо кричалъ... Гейне не помнитъ -- что, и хорошо дѣлаетъ. Помнить тамъ нечего. Что и вы тоже умѣете это дѣлать -- въ этомъ я убѣжденъ совершенно; и желалъ бы только быть вполнѣ увѣреннымъ, сударь, что вы избавите меня отъ дальнѣйшихъ демонстрацій этой вашей способности... Что же касается вообще вашего шумнаго набѣга въ нашъ разговоръ, такъ я могу сказать только то, что вы его просто не поняли. Отсюда -- и ваша запальчивость. Вамъ, напримѣръ, кажется мало понятнымъ -- зачѣмъ это г. Абашевъ читалъ сейчасъ Гейне? А, между тѣмъ, стоило только принять во вниманіе его точку зрѣнія, съ которой онъ сейчасъ освѣщалъ и расцѣнивалъ факты -- и вамъ было бы ясно, что онъ этимъ дѣлалъ выпадъ по адресу Герцена, которому онъ, надо думать, не вполнѣ довѣряетъ, какъ и вообще всякому "рыцарю",-- не даромъ же онъ и сопоставляетъ его точку зрѣнія съ "жемчужною розсыпью фразъ" Гейне. Вотъ, дескать, съ какими подлинными мыслями стоятъ эти господа у изголовья "неизлѣчимо больного"!
   -- Виноватъ господинъ Сагинъ!-- прервалъ его рѣчь Крыгинъ.--
   Позвольте васъ обезпокоить вопросомъ...
   -- Сдѣлайте ваше одолженіе!
   -- Скажите, пожалуйста: вы, собственно, какъ же -- въ компаніи съ г. Герценомъ, у изголовья "неизлѣчимо больного"? Или васъ надо отыскивать въ "жемчужной розсыпи фразъ" г. Гейне?.. Я бы, знаете, просилъ бы большей точности: для полноты и законченности, такъ сказать, впечатлѣнія. Любопытно это, знаете ли,-- знать болѣе точный адресъ своего собесѣдника...
   Обжинъ фыркнулъ...
   -- Не думаю, чтобы намъ съ вами пришлось когда переписываться, господинъ Крыгинъ. Но адресъ мой, все-таки, къ вашимъ услугамъ. Вотъ онъ. Принципіально -- я съ Герценомъ. Это -- подъ давленіемъ "ума холодныхъ наблюденій". Всѣ же симпатіи мои -- на сторонѣ Гейне. Сюда влекутъ меня призывы "сердца горестныхъ замѣтъ". Мнѣ жаль всего того благороднаго и цѣннаго въ жизни, чему суждено быть растоптаннымъ сапогомъ разночинца. Жаль мнѣ казовой стороны цивилизаціи... Словомъ: я всячески признаю непредотвратимость побѣднаго марша этого "сапога" (я посторонюсь даже), но аплодировать этому маршу не стану: не хватитъ мужества... Я стану плакать надъ тѣмъ, что будетъ смято этимъ торжествующимъ сапогомъ. Я не стану опровергать положенія, что -- "всѣ люди имѣютъ право ѣсть"; но я постараюсь спасти "Книгу Пѣсенъ" Гейне отъ грязныхъ лапъ бакалейнаго торговца, замѣнивъ ее просто сѣрой бумагой. И если я встрѣчу "боговъ въ изгнаніи" -- я, вмѣстѣ съ Гейне, стану согрѣвать дыханіемъ окоченѣвшія ручки и ножки божественныхъ нимфъ. И если надо -- прикрою своимъ тѣломъ ихъ отъ камней голодныхъ варваровъ...
   -- Трогательная, право, картина, господинъ Сагинъ! При соотвѣтственномъ настроеніи, и прослезиться можно... Ну, а вы, господинъ Абашевъ? Вы ужъ простите, пожалуйста, мнѣ мою назойливую любознательность вандала! Никакъ не утерпишь -- такъ вотъ, и подмываетъ спросить!
   -- Не стѣсняйтесь, сударь. Пожалуйста... Жалѣю только, что не сумѣю насытить вашей любознательности. Въ своемъ посвященіи сыну своей книги -- "Съ того берега" -- Герценъ говоритъ, между прочимъ: "Не ищи рѣшеній въ этой книгѣ,-- ихъ нѣтъ въ ней, ихъ и вообще нѣтъ у современнаго человѣка".-- И я думаю, что Герценъ правъ. Нѣтъ этихъ рѣшеній и у меня. И вы, обрашаясь ко мнѣ съ вашимъ запросомъ, стучите въ пустую грудь...
   -- Грустный отвѣтъ. Адресъ г. Сагина я знаю теперь. Его надо искать въ лѣсу, съ промерзшими нимфами, которымъ я, къ слову сказать, посовѣтовалъ бы просто надѣть юбки и не затруднять напрасно легкихъ господъ Гейне и Сагина. А вы... на васъ, г. Абашевъ, поди, и сыскать не сумѣешь. Вы, такъ сказать, въ маскѣ инкогнито...
   -- О, г. Крыгинъ! Грусть моего отвѣта въ вашу грудь не толкнется, конечно. Вы -- человѣкъ будущаго. И у васъ -- надо думать -- полные карманы всякихъ отвѣтовъ и всякихъ рѣшеній. На этомъ вы и утѣшьтесь И -- если позволите -- я бы только одно посовѣтовалъ вамъ: не пытайтесь и вы давать вашего адреса. Вѣдь, вы -- тотъ "Летучій Голландецъ" легенды, переписка съ которымъ (а онъ тоже пытался съ кѣмъ-то общаться) никогда не достигала цѣли: почтальонъ никогда не находилъ адресата... Такъ вотъ: врядъ ли и вы найдете того. кого стали бъ искать; да и васъ не сумѣютъ сыскать въ безбрежномъ океанѣ вашего (не знаю, право, далекаго, близкаго ли) "завтра"... А теперь: позвольте пожать вашу руку. Вѣдь, ваши сарказмы (рискну удивить васъ) -- вода. цѣликомъ, на мой шлюзъ... Вы, правда, по-адвокатски немножко распоряжались съ вашимъ матеріаломъ. Но, вѣдь, это -- обычный пріемъ на форумѣ. Тамъ слово -- мечъ, а грудь оппонента -- арена, которую топчатъ и конскимъ копытомъ... Я вотъ. не умѣю только понять удара кинжаломъ въ спину со стороны г. Линицкаго...
   Тотъ вздрогнулъ...
   -- Я противъ васъ ровно ничего не имѣю...-- сдавленнымъ голосомъ отвѣтилъ Линицкій.-- Не имѣю основаній...
   Онъ вдругъ покраснѣлъ и смутился...
   И опять -- холодное и непріятное чувство къ нему сдавило мнѣ грудь.-..
   По лицу Зины скользнула быстрая тѣнь... Она встала и выпрямилась...
   -- Господа! идѣмте-ка на террасу. Посмотрите: какая чудная ночь! Луна...-- и она направилась къ двери.-- Валентинъ Николаевичъ. идемте. Мнѣ надо съ вами посовѣтоваться -- гдѣ и какъ намъ ставить купальню: прямо -- противъ площадки, или немножко лѣвѣе? Идемте...
   -- Къ вашимъ услугамъ,-- сказалъ я, вставая и идя вслѣдъ за нею...
   

ХСІ.

   Всѣ вышли на террасу.
   Мы съ Зиной сошли по ступенямъ и утонули въ томномъ тоннели аллеи. Серебристыя полосы луннаго свѣта неподвижно легли по дорожкѣ; но подходили мы,-- и онѣ быстро взбѣгали по нашимъ фигурамъ и отлетали безшумно куда-то назадъ... Благовонно и влажно дышала тихая теплая ночь.
   Зина взяла меня подъ-руку.
   -- О, милый! съ какой болью въ душѣ я сейчасъ тебя слушала! Какъ мнѣ хотѣлось обнять и приголубить тебя! И какъ ненавидѣла я Крыгина...
   -- За что же, родная? Онъ дѣлаетъ свое дѣло: идетъ.-- куда влечетъ его властный призывъ жизни. Какое намъ дѣло -- искрененъ порывъ его. Нѣтъ-ли? Его дорога -- дорога многихъ. Я и Сагинъ впередъ не пойдемъ. Это еще не значитъ. что мы позади: иногда, вѣдь, и отстать -- значитъ уйти впередъ... Во всякомъ случаѣ, колоссальная ломка стараго міра (а она -- ближайшій этапъ нашего завтра) ничего еще собой не предрѣшаетъ... О, да! Можетъ быть, мы -- у порога еще настоящей жизни; и все наше прошлое, вся наша исторія -- одна прелюдія пьесы. Но, можетъ быть, и -- обратно -- пьеса эта давно уже сыграна, и мы сейчасъ слышимъ аккорды финала... Вопросы эти не только не рѣшены, но они еще даже почти и не ставились. Во всей міровой литературѣ нѣтъ болѣе смѣлой попытки -- освѣтить громадную перспективу нашего завтра, какъ геніальная книга Герцена. Это -- книга -- прожекторъ. Съ высоты своихъ обобщеній, онъ (такъ мнѣ рисуется эта фигура), съ приподнятымъ факеломъ въ правой рукѣ (лѣвой -- онъ прикрываетъ глаза), освѣщаетъ необъятную картину -- даль нашего, закутаннаго въ тѣнь тайны, будущаго... Со временемъ, ему, конечно, и у насъ поставятъ памятникъ. Герценъ -- гордость и слава русскаго человѣка. И будь я художникъ,-- я именно такъ бы его и представилъ... Обломокъ скалы -- и эта фигура, съ приподнятымъ факеломъ...
   Зина потянулась ко мнѣ и, нѣжно обвивъ мою шею руками, горячо поцѣловала меня, восторженно сказавъ мнѣ:
   -- Это -- за красивую мысль, дорогой мой!
   -- Но, Красота, это, вѣдь,-- ты. И вотъ: Красота цѣлуетъ красивую мысль. И я невольно ревную тебя къ своимъ мыслямъ...
   -- А ты, развѣ, ревнивый?
   Я не сразу отвѣтилъ. Зина ждала
   -- Видишь -- ли, милая, я только сегодня (часъ-два назадъ) и узналъ что -- да...
   -- Но, милый!
   -- Постой, постой... Дай договорить мнѣ. Когда мы возвращались съ тобой изъ аллеи, и (помнишь?) всѣ были заняты споромъ, и только Линицкій сидѣлъ въ сторонѣ это всѣхъ, я замѣтилъ, когда мы съ тобой подходили, какъ онъ оглянулся и вздрогнулъ... Онъ, какъ-то особенно, осмотрѣлъ насъ съ тобой... И я понялъ: кого поджидалъ онъ, и почему поджидалъ, и отчего сидѣлъ особнякомъ это всѣхъ, и ясно представилъ себѣ, что онъ, этотъ юноша любитъ кого-то, что онъ мечтаетъ о комъ-то, и...
   -- Перестань, дорогой мой: мнѣ слушать противно...-- поежилась Зина.
   -- Тогда... тогда во мнѣ вдругъ задыбилось недоброе чувство -- и я понялъ его и гадливо отъ него отвернулся, потому-что оно было -- ревность.
   -- Но, милый, мнѣ непріятно и больно...
   -- Я, Зина, лгать не умѣю. И разъ ты спросила...
   -- Да, да, дорогой мой! Говори... Я хочу (и пусть это будетъ всегда) близко-близко смотрѣть въ твою грудь. И ты всегда и все говори мнѣ. И слушай: сейчасъ вотъ -- мнѣ больно; но, можетъ быть, потому это и такъ, что я слишкомъ счастлива... Ты вотъ -- ревнуешь, а стало-быть и любишь меня... А, вѣдь, мнѣ только это... (Зина прижалась ко мнѣ и заплакала.) -- Да, мнѣ только это и надо! Я такъ долго ждала тебя, милый! Вѣдь, это же правда (помнишь, я пѣла и плакала?): "Ночью ли, днемъ, все лишь о немъ думой себя истерзала"... Такъ это и было. И вотъ: все это прошло. Ты любишь, и любишь такъ, какъ я и мечтала... И, право,-- спасибо ему, этому мальчику, за то, что онъ (второй уже вотъ разъ) даетъ мнѣ такое огромное счастье! Но, ты забудь о немъ, милый! Не оскорбляй своей гордой души этими гадкими мыслями... Знай: всѣ мысли о Зинѣ, женѣ твоей, со стороны всѣхъ этихъ разныхъ Линицкихъ,-- онѣ мнѣ противны, до отвращенія...
   -- Но, Зина, я всячески далекъ отъ мысли, что ты могла бы быть другой, не той Зиной, о которой ты сейчасъ говоришь мнѣ... Ты для меня -- выше всякихъ сомнѣній. И не оттого и не потому тяжело мнѣ, что во мнѣ задыбилось это недоброе чувство. Повторяю: я гадливо отъ него отвернулся... Тѣмъ болѣе, что все это въ порядкѣ вещей: ты -- красавица, ты чудно поешь, и все это не можетъ не привести къ твоимъ ногамъ многихъ... Но, что мнѣ до нихъ? Гордая фраза: "Она -- моя!" -- покрываетъ ихъ всѣхъ... Что же касается Линицкаго, такъ... Ты, вотъ, ему благодарна за то, что онъ, второй уже разъ, даетъ тебѣ счастье... Благодаренъ не меньше и я. Вѣдь, это онъ маршемъ Шопена сдѣлалъ мнѣ этотъ великолѣпный подарокъ -- отдалъ всю Зину! А я... я не хотѣлъ бы брать Зину не изъ чьихъ рукъ! О, я понимаю, конечно, что онъ -- простая случайность; что если даже и такъ, то не онъ, а -- геній Шопена сдѣлалъ мнѣ этотъ великолѣпный подарокъ, отъ радости обладанья которымъ душа замираетъ отъ счастья... Но Зина! даже и эта, чисто случайная роль которую суждено было ему сыграть въ характерѣ нашихъ съ тобой отношеній -- даже и онъ гнететъ меня. Я не могу уже покрыть все это фразой: "Она -- моя!" Нѣтъ, онъ -- мой кредиторъ а я -- должникъ его...
   -- О, гордый мой Демонъ! твой счетъ не такъ ужъ велику какъ ты думаешь. Вѣдь, если даже и учесть эту простую случайность -- игру этого мальчику то и тогда даже, скинувъ со счета геніи Шопена (то-есть -- почти все!),-- ты въ ктогѣ получишь такую мелочи о которой смѣшно говорить. Тѣмъ болѣе, что даже и геній Шопена -- да, даже и онъ ускорилъ этотъ моментъ, развѣ только на нѣсколько дней можетъ бытъ даже и просто -- часовъ... вѣдь послѣ того, какъ я увидѣла тебя лежащимъ у моихъ ногъ -- все рѣшено уже было... Потерять тебя снова? Да еще такимъ страдающимъ любящимъ? Да развѣ жъ это было возможно! Но нѣтъ дорогой мой! Порви этотъ вздорный счетъ и не обижай своей: Зины. И если я въ томъ виновата -- такъ задуши меня лучше въ своихъ объятіяхъ... Какою это, право, счастье -- "любить и, любя, умереть"...
   И она вдругъ выпрямилась вся и, стоя лицомъ къ лунѣ, которая окутала ее серебристою дымкой,-- красиво прижала къ груди своей руки и запѣла:
   
   Знаешь ли ты тотъ край,
   Гдѣ такъ чистъ неба сводъ,
   Гдѣ, средь темной листвы,
   Померанцы растутъ?
   Зачѣмъ не могу я съ тобою
   Въ тотъ край навсегда улетѣть,
   И тамъ жить жизнью иною,
   Любитъ и, любя, умереть?..
   
   Я стоялъ, какъ очарованный...
   Синяя ночь жадно пила эти чудные звуки. "И звѣзды тихонько дрожали"... И неподвижно стояли, залитыя свѣтомъ луны и одѣтыя въ черныя тѣни, деревья. А рѣка, съ ея серебристыми чешуйками, мерцала и искрилась, и, ажурнымъ холстомъ вязаныхъ кружевъ, уползала къ ногамъ этой дѣвушки въ бѣломъ и, словно, вязала ей длинную-длинную дорогу на небо -- къ звѣздамъ...
   Когда послѣдняя фраза растаяла въ воздухѣ, издалека, съ террасы, послышались крики: "браво!" и -- аплодисменты...
   Зина вздохнула и потянулась ко мнѣ:
   -- Люблю!-- тихо шепнула она, вложивъ въ это короткое слово всю ласку и -нѣгу,-- все то, что дрожало и пѣло въ душѣ у ней.-- Милый! Возьми меня на руки и унеси меня...
   -- Туда -- "гдѣ, средь темной листвы, померанцы растутъ"?
   -- О, нѣтъ! Это слишкомъ далеко и слишкомъ хорошо... Это, вѣдь, такъ только въ грезахъ!-- вздохнула Зина..-- На террасу...
   Я взялъ ее на руки и вошелъ съ этою милой ношей въ аллею...
   -- Какой ты сильный!-- сказала она, обнимая меня и цѣлуя.
   -- Зина! когда я увижу тебя одну?
   -- Когда хочешь, родной мой! Завтра, утромъ. Какъ тогда... Но только не вздумай опять загонять свою лошадь...
   -- Я хочу тебя видѣть одну долго -- всю ночь!
   -- А это... На-дняхъ наши гости уѣдутъ. Я поѣду въ городъ. И ты тоже пріѣдешь. И тогда... (Она пригнулась ко мнѣ и тихонько шепнула мнѣ):--тамъ... ты уснешь у меня на груди...
   Я судорожно сжалъ ее...
   -- О, милый! мнѣ больно... Пусти. Ты устанешь... Скажи мнѣ.: ты счастливъ?
   -- Зина! можно ли спрашивать объ этомъ!
   -- Вижу, вѣрю, люблю! и задыхаюсь отъ счастья...
   

ХСІІ.

   Сегодня...
   (О, мой Никто! никогда-то человѣкъ не знаетъ и не предвидитъ того, что ждетъ его завтра... Странная, право, эта Книга -- Жизнь, которую мы листаемъ, день за день, страницу за страницей... Иногда, страница эта сѣра и буднична, какъ сѣръ и скученъ осенній дождливый денекъ. Иногда,-- бываетъ и это,-- онъ потрясетъ и ожжотъ васъ огнемъ счастья, да -- такъ, что вамъ покажется, что грудь ваша тѣсна и не выдержитъ... А бываетъ и такъ, что мрачный и погребальный тонъ этихъ письменъ оледенитъ ваше сердце -- и пожалѣешь невольно, что живъ и давно ужъ не умеръ... А то, вдругъ, откроешь такую страницу, что -- руки только разставишь: откуда, дескать, сіе?.. Такъ вотъ и нынче...)
   Все это случилось, какъ разъ послѣ того, какъ я вернулся утромъ отъ Зины...
   Сейчасъ вотъ -- ночь. Точнѣе -- утро (разсвѣтаетъ уже...). То-есть -- прошелъ уже цѣлый день, на фонѣ котораго судьбою, случаемъ (не знаю, право, кто этимъ завѣдуетъ) написанъ странный и неожиданный эпизодъ,-- эпизодъ, которымъ, можетъ быть, и допишется эта длинная книга, которую я зову своей жизнью... И все-таки грудь моя и сейчасъ все еще дрожитъ и замираетъ отъ счастья... О, да -- и послѣдующія впечатлѣнія даже, несмотря на всю несуразность и грубость, не въ силахъ были заглушить во мнѣ эту мелодію жизни... Мнѣ стоитъ только закрыть глаза -- и опять я цѣлую эти скульптурныя, бѣломраморныя колѣна Зины; мои руки опять обвиваютъ это стройное, гибкое тѣло; я слышу нѣжный, прерывистый шопотъ и утопаю въ бархатистомъ мракѣ полузакрытыхъ, нѣжно мерцающихъ глазъ...
   Да,-- а часъ спустя (я только что вернулся отъ Зины и сидѣлъ на балконѣ), мнѣ сказали, что кто-то пріѣхалъ. Я вышелъ встрѣтить -- и вздрогнулъ отъ неожиданности: то -- былъ Линицкій.
   Мы поздоровались.
   -- Я къ вамъ по дѣлу...-- сказалъ онъ и -- оглянулся.-- Я хотѣлъ бы быть вполнѣ увѣренными, что насъ никто не услышитъ...
   -- Да?-- удивился я.-- Въ такомъ случаѣ -- пожалуете...-- и я отворилъ ему дверь кабинета.
   Предчувствіе чего-то недобраго охватило меня...
   Лицо Линицкаго было очень блѣдно, но совершенно спокойно.
   Мы сѣли.
   -- Чѣмъ могу служить?-- спросилъ я.
   -- А вотъ чѣмъ...-- не торопясь и, видимо, старательно выбирая и взвѣшивая каждое слово, началъ Пиницкій.-- Я прежде всего, просилъ бы дать мнѣ высказаться и не перервать меня. Дѣло въ томъ что помѣшавъ мнѣ договорить до конца, вы будете не въ состояніи уяснить себѣ всѣ обстоятельства дѣла. "это очень важно. Не съ точки зрѣнія моихъ интересовъ (съ этимъ вѣдь конечно, считаться не стали бы), а въ интересахъ Зинаиды Аркадьевны...
   -- Очень васъ слушаю.
   -- Вчера...-- началъ Линицкій, и по губамъ его скользнула судорожная дрожь, которая, и потому во время послѣдующаго разговора, не переставала кривить его тонкія, нервныя губы.-- Вчера, я имѣлъ случай убѣдиться въ томъ, что отношенія ваши съ Зинаидой Аркадьевной настолько рѣзко выражены, что исключаютъ всякую возможность сомнѣнія. Я совершенно случайно видѣлъ, какъ вы ее несли на рукахъ... Я шелъ просить ее повторить арію Миньоны, и встрѣтился съ вами... Вы не видѣли меня: я свернулъ въ Сторону.... съ аллей.... Я безумно люблю эту дѣвушку -- и такъ, даромъ, безъ борьбы, я не уступлю ее вамъ...
   -- Все это очень страшно, г. Линицкій. Но, простите, мнѣ, прежде всего, хотѣлось бы знать: чего вамъ, собственно, отъ меня надо?
   -- Мы будемъ съ вами стрѣляться.
   -- Развѣ? Вы такъ полагаете?-- невольно усмѣхнулся я.
   -- Не полагаю, а убѣжденъ въ этомъ!
   -- Но, вѣдь, для этого, прежде всего надо заручиться моимъ согласіемъ -- разъ. И два -- признать за вами право, помимо вашей развязности, смѣть дѣлать мнѣ подобнаго рода предложенія. И я не даю вамъ на это согласія, и не признаю, да и не могу признать, за вами этого права, Я мало интересуюсь тѣмъ -- кого и какъ вы тамъ любите (хотя бы даже и "безумно", какъ вы изволите выражаться); и -- поймите -- я всячески не могу быть отвѣтственнымъ въ томъ, что вы неудачно любите. Согласитесь: вы такъ же неудачно можете держать и экзаменъ (въ ту же Консерваторію, положимъ), при всемъ даже самомъ "безумномъ" желаніи выдержать этотъ экзаменъ. Но, это еще не значитъ, что вы имѣете право звать съ вами драться всѣхъ тѣхъ, кто держалъ этотъ экзаменъ и выдержалъ...
   -- Перестаньте болтать вздоръ! Неужели же вы думаете, что ваше краснобайство будетъ имѣть для меня какую-нибудь цѣностть? Признать, или не признать за мной право... Но, кто же въ этомъ нуждается? Ужъ не я ли? И какой, подумаешь, поборникъ правъ!.. Ну, а ваша вчерашняя болтовня на тему, "человѣка человѣкъ"? Или, еще лучше,-- по поводу "поѣданья стариковъ и старушекъ"? Это какъ же? Одна изъ иллюстрацій признанія чьихъ-то правъ, что ли? Или просто -- красивая болтовня набившаго въ этомъ руку барина? А если нѣтъ,-- такъ почему же это вы рѣшили, что только я, по отношенію васъ, и долженъ стоять на вполнѣ обоснованномъ, да еще вами признанномъ правѣ? Какой авторитетъ, подумаешь! Вы то, сударь, справлялись съ "правами", облекаясь въ костюмъ "шакала", какъ вы сами изволите выражаться? Или это только для меня, а не для васъ законы писаны? Мое право... Но я люблю эту дѣвушку, и не могу, и не хочу уступить ее вамъ! Ни за что! Слышите? Ни за что! Вотъ, и все мое право. Вы тоже имѣете право быть трусомъ и пытаться укрыться за ширму жиденькихъ словъ. Но для меня это -- просто карточные домики, и я легко ихъ сдуваю съ дороги... Вы не хотите драться? Я васъ заставлю. Чѣмъ?-- спросите вы. А тѣмъ, что при первомъ вашемъ появленіи у Костычовыхъ, я при всѣхъ (слышите ли? при всѣхъ! и при Зинаидѣ Аркадьевнѣ!) дамъ вамъ пощечину...
   -- Но, тогда, я васъ просто убью, какъ собаку!-- отвѣтилъ я, чувствуя, что я перестаю владѣть собой, и задыхаюсь отъ бѣшенства...
   -- Возможно. Если только сумѣете. Сказать, вѣдь, легче, чѣмъ сдѣлать. А не сумѣете вы -- сумѣю, можетъ быть, я, то-есть убью, какъ собаку васъ -- я. Но, даже если вы и убьете меня,-- что будетъ потомъ? Вы о результатахъ подумали? Будетъ слѣдствіе, процессъ, и на судѣ будутъ трепать имя Зинаиды Аркадьевны... Или вамъ это мало интересно? Вамъ не дорога и она, разъ предстоитъ стать передъ дуломъ револьвера? Такъ, что ли? Съ другой же стороны -- въ томъ случаѣ, если вы примете мой вызовъ, все устроится проще. И вы, и я -- оставимъ записки, что, дескать, просимъ никого не винить въ нашей смерти, ну, и т. д. Словомъ: мы симулируемъ простое самоубійство. И, такимъ образомъ, вопросъ будетъ исчерпанъ. Итакъ, сударь,-- что же вы мнѣ скажете?
   -- А то, что я принимаю ваше предложеніе. Вотъ что. И не потому только, что я этимъ гарантирую неприкосновенность дорогого мнѣ имени (хотя, не скрою, соображеніе это идетъ первымъ угломъ); но и вообще, по-своему, вы правы: можно смотрѣть и такъ.
   -- Ну, вотъ, и прекрасно. Теперь: дальнѣйшія условія...
   -- Пожалуйста.
   -- Каждому дается три выстрѣла. Разстояніе десять шаговъ.
   -- Согласенъ.
   -- Секунданты... Вамъ не откажетъ, надо думать, Сагинъ въ этой услугѣ?
   -- Надѣюсь.
   -- А у меня будетъ Крыгинъ.
   Я не могъ не улыбнуться...
   -- Почему же не Обжинъ?
   -- Онъ будетъ въ качествѣ доктора.
   -- Словомъ: по всѣмъ правиламъ искусства... Они уже знаютъ объ этомъ?
   -- Знаютъ.-- И -- о причинахъ дуэли?
   -- Конечно.
   -- Все такъ. Но, чѣмъ же мы будемъ стрѣляться? У меня дуэльныхъ пистолетовъ нѣтъ. Есть парные револьверы (Змитта и ІЗессона. Я ихъ купилъ передъ отъѣздомъ изъ Петербурга и еще не стрѣлялъ изъ нихъ. Вся разница между ними та, что одинъ изъ нихъ съ автоматическимъ подъемомъ курка, а другой -- нѣтъ. Да вотъ...
   Я вынулъ изъ шкафа ящикъ, открылъ и показалъ револьверы Линицкому. Въ красивомъ ящикѣ, на мягкомъ красномъ бархатѣ, сверкающіе, какъ серебро, они такъ нарядно выглядѣли...
   Онъ бѣгло осмотрѣлъ ихъ.
   -- Есть и пули, конечно?-- разсѣянно спросилъ онъ.
   -- Да; и, въ стальной оболочкѣ даже...
   -- Ну, вотъ, и все. Намъ остается назначить только время и мѣсто...
   -- А это мы сдѣлаемъ такъ. Завтра утромъ вы пришлете сюда Крыгина (одного или съ Осокинымъ, какъ вы хотите). Здѣсь все и обсудимъ совмѣстно. Пріѣзжайте и вы...
   -- Нѣтъ. Зачѣмъ же?
   -- Какъ угодно. Да!-- спохватился я.-- Я бы просилъ, то-есть, это даже мое требованiе, чтобы Зинаида Аркадьевна ничего объ этомъ не знала.
   -- О, да! Это и мое тоже желаніе.
   -- Да; но для этого надо, чтобы и братъ ея такъ же не зналъ....
   -- Конечно. Онъ и не знаетъ.
   -- А на скромность Крыгина и Обжина вы вполнѣ полагаетесь, а?
   -- Безусловно.
   -- Скажите: они сразу были согласны участвовать въ этомъ?
   -- Нѣтъ. Я настаивалъ на пяти шагахъ разстоянія... Они отказались.
   -- А на десяти согласились?
   -- Нѣтъ. Они настаивали на 20 и 15-ти. И оставили этотъ вопросъ пока открытымъ, до васъ...
   -- Да? Такъ вотъ, вы и передадите имъ, что я согласенъ и на десять. Линицкій, молча, поклонился.
   -- Да! Есть у меня, г. Линицкій, и еще одно соображеніе. И вотъ какое. Скажите: если мы съ вами отдѣлаемся, сравнительно, легко, то-есть -- ни вы, ни я не будемъ убиты,-- скажите: вы не станете осаждать меня новыми требованіями? то-есть -- стрѣляться опять, и опять.
   -- Нѣтъ...-- не сразу отвѣтилъ онъ.
   -- Но, почему же?
   -- А такъ: не судьба, значитъ! Все имѣетъ свои границы. И вы... вы, какъ бы, купите право на это...
   -- Понимаю. То-есть если ужъ "жизнь жертвъ искупительныхъ проситъ", то счастье, поди, и -- подавно!
   Онъ не отвѣтилъ.
   Мы встали.
   -- Итакъ: до завтра?-- сказалъ онъ.
   -- Нѣтъ,-- до послѣ-завтра. Завтра, утромъ вопросъ этотъ имѣетъ еще быть вполнѣ выясненнымъ...
   Мы, издали, поклонились другъ другу и, молча, разстались...
   

XCIII.

   Проводивъ Линицкаго. я сѣлъ на первый попавшійся стулъ и -- задумался... Все это было такъ неожиданно!
   ...Я и -- дуэль!-- невольно пожалъ я плечами.-- Вотъ ужъ поистинѣ -- сонъ наяву...
   Но, какъ бы тамъ ни было, а--надо было считаться съ фактомъ. Прежде всего, конечно, на случай "страны безвѣстной, откуда путникъ не возвращался къ намъ", мнѣ надо было устроить свои домашнія дѣла, и -- обезпечить Сашу.
   ...А -- Зину?..
   И мнѣ пришла вдругъ въ голову мысль: оставить все свое состояніе Сашѣ, Зинѣ и Плющикъ. Но для этого надо было быть у нотаріуса, то-есть, ѣхать въ губернскій городъ. Я взглянулъ на часы: было больше пяти. Это значило, что я пропустилъ дневной поѣздъ, и мнѣ предстояло ѣхать на лошадяхъ, и -- сейчасъ же. До города было верстъ 40, а -- переводя на время -- три съ половиною часа ѣзды. Словомъ: я могъ пріѣхать часамъ къ 9-ти вечера и успѣть сдѣлать все, что мнѣ нужно. Распорядившись относительно лошадей, я пошелъ переговорить съ Сагинымъ...

----

   Засталъ я его за этюдами.
   -- А! вы...-- оглянулся онъ и продолжая работать.
   -- Да, господинъ художникъ и -- по дѣлу.
   -- Весь къ вашимъ услугамъ...
   Но, при первыхъ же словахъ Сагинъ вздрогнулъ и, бросивъ кисть и палитру, обернулся ко мнѣ и сталъ внимательно слушать. Въ общихъ чертахъ, я разсказалъ ему все, до послѣдней фразы нашей бесѣды съ Линицкимъ, включительно. Попутно, я набросалъ ему картину и моихъ отношеній съ Зиной, начавъ съ самыхъ первыхъ шаговъ, то-есть -- съ Петербурга еще...
   Сагинъ, зорко вслушиваясь (такъ слушаютъ только художники); то-есть, пластически воспринимая все, что ему говорятъ, внимательно слѣдилъ за каждымъ моимъ словомъ. Нѣсколько разъ онъ прерывалъ меня и дѣлалъ вопросы, желая уяснить себѣ ту, или иную подробность, и опять застывалъ въ позѣ вдумчиво слушающаго, пошипывая кончики красивой бородки...
   -- Ну, вотъ, и все, что я смогъ и успѣлъ разсказать вамъ... А теперь -- ѣдемте. Сегодня же, въ ночь мы вернемся.
   -- Сейчасъ. Идите. Я -- только вотъ, приведу себя, мало-мальски, въ порядокъ...
   Лошади были готовы.
   На террасъ я встрѣтился съ Сашей.
   -- Валентинъ Николаевичъ! вы ѣдете въ городъ?-- удивилась она.-- Что это значитъ? Я и не знала...
   -- Да. Срочное дѣло въ Управѣ. Меня вызвали; но я опоздалъ получить: письмо случайно попало въ больницу.
   -- А кто это къ вамъ пріѣзжалъ нынче?
   -- Линицкіи. Судентъ. Онъ гоститъ у доктора. Онъ-то мнѣ и привезъ это письмо...
   -- А...-- успокоилась Саша.-- А я уже думала -- не случилось ли что...-- нѣтъ, пустяки.
   -- Вы, какъ -- въ ночь и пріѣдете да?
   -- Съ милая...
   Я обнялъ и расцѣловалъ ея курчавую головку.
   -- Какая вы красавица, Эосъ! На васъ не насмотришься... И мнѣ такъ не хотѣлось бы ѣхать сегодня... Вы будете ждать меня -- да? Я пріѣду и (я нагнулся къ ней и шепнулъ) -- прямо къ вамъ...
   -- Буду, буду... Я, все-равно, не засну... (Она обняла меня.) -- Валентинъ Николаевичъ!
   -- Что, Эосъ?
   -- Я хочу перекрестить васъ. Можно?
   -- Какъ! Эосъ и -- крестъ? Но, вѣдь, "кровь Голгоѳы забрызгала бѣломраморныя тѣла боговъ Эллады"!..
   -- Нѣтъ, пожалуйста!
   -- Сколько угодно, Эосъ!
   И она, съ трогательно-важнымъ лицомъ, перекрестила меня...
   Я невольно вздохнулъ. Тихій, дрожащій аккордъ позабытаго дѣтства нѣжно коснулся меня...
   

XCIV.

   А часъ спустя, покачиваясь на мягкихъ подушкахъ покойной коляски, которая, рокоча колесами и похрускивая рессорами, быстро катилась проселкомъ, между желтѣющихъ нивъ ржи, мы были далеко уже, по дорогѣ къ городу... Тамъ и сямъ, зелеными пятнами, темнѣли одинокіе кустики. А ярко-красныя колючія "татарки", на золотомъ фонѣ ржи, казались брызгами крови... Иногда равнина закатывалась въ синѣющую даль -- и звала, и тянула къ себѣ... И въ синевѣ этой, въ заманчивыхъ формахъ и положеніяхъ, рисовались милые сердцу образы женщинъ... А молчаніе и грустная дума безбрежной равнины, ея бездорожье, и эта тайна синѣющей дали,-- все это вздохомъ ложилось на грудь...
   -- Не правда ли,-- обратился я къ Сагину:-- какую рыдающую и грызущую сердце грусть навѣваетъ эта равнина? Она васъ засасываетъ, тянетъ къ себѣ, давитъ васъ своимъ бездорожьемъ и очаровываетъ своими синѣющими далями... Вѣдь, только житель равнины и можетъ такъ грустно пѣть, напримѣръ, какъ поетъ русскій человѣкъ, затерянный въ этомъ пространствѣ; такъ мыслить, какъ онъ -- коллективистъ въ мечтѣ и индивидуалистъ поневолѣ;-- и -- особенно -- такъ беззавѣтно любить свою милую, которая для него вѣчно далекая и мало доступная ("не дойти до нея, не докликаться"). И оттого-то такая рыдающая и такая постоянная тоска по ней... Русскій человѣкъ -- бродяга, то-есть -- Вѣчный Жидъ своей безбрежной равнины. Онъ -- вѣчно одинокая и вѣчно тоскующая личность: о счастьѣ, которое для него всегда далеко -- вонъ, тамъ, въ этой манящей, синѣющей дали; о милой которую отняла у него эта пустыня; о чeлoвѣкѣ-брате, который разъединенъ и разбросанъ, и котораго никогда-то ему не собрать, не объединить и не толкнуть къ одной общей цѣли... разложите вы тоскующую думу русскаго человѣка -- и въ концѣ-концовъ вы непремѣнно получите, въ той или иной формѣ борьбу съ пространствомъ... Давитъ оно и гнететъ одиночествомъ. А другъ, братъ, милая и само счастье -- все это утонуло въ синѣющей дали...
   -- Да...-- не сразу отвѣтилъ Сагинъ.-- И все это -- только красная сказка синѣющей дали. Все это -- фата-моpгана, которая тянетъ, зоветъ и, въ конце-концoвъ, развѣ только красиво солжетъ намъ... И всѣ мы -- знаете, просто матеріалъ случая, который собственно говоря, и есть основной принципъ всякаго существованія. Все остальное -- "слова, слова и слова"... Конечно:
   
   Словами диспуты ведутся,
   Изъ словъ системы создаются...
   
   -- Кто же не знаетъ этого? Но, вѣдь, это только внѣшній декорумъ нашей жизни... Фактъ остается фактомъ. Иногда, вѣдь, и грязное, нечистоплотное пятно на стѣнѣ, издалека, намъ кажется милымъ и поэтичнымъ образомъ; но стоить только разъ подойти -- чтобы разъ и навсегда узнать горькую правду... (Онъ помолчалъ.) -- Дарвина, помнится, упрекали, между прочимъ, и въ томъ, что онъ, за неимѣніемъ, дескать, данныхъ, отводитъ слишкомъ большое мѣсто для случая. А это, дескать, ненаучно! Печальное недоразумѣніе... Но, вѣдь, именно этотъ-то, гонимый всѣми, случай,-- онъ-то и есть фундаментъ и база всего. И Дарвинъ, какъ и всякій изслѣдователь, если и грѣшитъ чѣмъ въ указанномъ направленіи, то развѣ только тѣмъ, что слишкомъ. мало отводитъ мѣста для случая, стараясь все втиснуть въ закономѣрность и цѣлесообразность... И я думаю, что неудача очень и очень многихъ изслѣдованій, въ большинствѣ случаевъ, объясняется, между прочимъ, и тѣмъ, что мы не хотимъ понять всеобъемлющей роли случая, который, повторяю, и есть основная посылка всего. Фаталистическія ученія имѣютъ вообще громадный смыслъ. Право. Чѣмъ больше я всматриваюсь въ исторію жизни людскихъ массъ, то-есть -- цѣлыхъ народовъ, и въ исторію жизни отдѣльной личности, тѣмъ болѣе и болѣе убѣждаюсь въ томъ, что случай, который мы рядимъ въ костюмъ полишинеля, гостепріимно отворяя ему двери водевиля,-- наоборотъ, занимаетъ вездѣ царственное мѣсто -- и, незримо, царитъ въ нашей жизни... Остроумно и весело, вѣроломно и глупо этотъ Шутъ-Богъ правитъ міромъ. Иногда онъ нарушаетъ инкогнито, снимаетъ развязно маску -- и мы говоримъ всѣ:-- "Смотрите! Отъ какихъ пустяковъ все зависѣло.!" -- Въ большинствѣ же случаевъ, мы громоздимъ массу остроумныхъ догадокъ, проявляемъ цѣлый ворохъ учености, чтобы, такъ или иначе, обосновать то, или иное явленіе, принципъ котораго сбоку -- тутъ же, у насъ подъ ногами... Возьмемъ двѣ-три иллюстраціи. Вотъ, напримѣръ, ну хотя бы -- битва подъ Ватерлоо. Извѣстно: она была проиграна Наполеономъ потому только, что какой-то тамъ мальчуганъ-пастухъ указалъ адьютанту Блюхера -- Бюлову, гдѣ и какъ надо было пройти, минуя сорванную ливнемъ плотину, въ бродъ... Отрядъ Блюхера пришелъ во-время -- и Наполеонъ закончилъ свою карьеру на островѣ св. Елены. Снилось ли когда этому геніальному чудаку, что ему придется спасовать передъ рукой этого маленькаго Давида, и что ручонка этого мальчугана допишетъ послѣднюю страницу его славы? А, между тѣмъ, это такъ и случилось. И мало того. Представьте вы себѣ грандіозную картину напряженія цѣлой Европы -- сотни тысячъ затраченныхъ жизней, работы дипломатовъ, ученыхъ, потраченные милліоны, участіе и самого Наполеона,-- и все это зависѣло отъ маленькой, грязной ручонки, которая свободно и не напрягаясь погнула исторію цѣлаго континента въ другую сторону... Да и самъ Наполеонъ! Откуда онъ? Какой-то тамъ корсиканецъ -- Карлъ-Маріа Буонапарте заглядѣлся на глазки, а можетъ быть и на граціозную ножку невѣдомой міру дѣвочки -- Летиціи Рамолино -- и въ результатѣ: рожденіе маленькаго недоноска, который потомъ сталъ центральной фигурой исторіи цѣлаго столѣтія... А въ другомъ уголкѣ Европы, немножко раньше, какой-то тамъ мясникъ ѣхалъ куда-то (купить, можетъ быть, воловъ), и по дорогѣ, остановился (напоить, можетъ быть, лошадей); и дѣвушка, которую онъ, случайно, увидѣлъ, подняла, можетъ быть, выше, чѣмъ слѣдуетъ, краешекъ платья, и показала ему кусочекъ полной икры -- и мясникъ завожделѣлъ... Слушайте! Слушайте! Обнажите ваши головы! Это имѣло результатомъ рожденіе Вилліама Шекспира!... Да и зачѣмъ намъ далеко тянуться за примѣрами! Вы вдумайтесь внимательно въ каждый шагъ вашей жизни -- и вы непремѣнно усмотрите въ каждомъ изъ нихъ простой итогъ вздорныхъ и мелочныхъ причинъ, которыя, между тѣмъ, несмотря на всю ихъ мизерность, капризно гнутъ и ломаютъ всю вашу жизнь. И вы, не только, что считаться съ ними, но даже и престо принять во вниманіе ихъ не можете всячески: онѣ разбросаны въ пространствѣ и времени, онѣ у васъ подъ ногами, вверху, кругомъ и внутри васъ, онѣ еще не родились, или еще только вылущиваются изъ своей скорлупы, онѣ кишатъ, родятся и мрутъ въ неизмѣримыхъ количествахъ... И все же -- вы, не больше, не меньше, какъ послушная маріонетка въ рукахъ этихъ неуловимыхъ пигмеевъ -- силы, которыя и декретируютъ всѣ ваши поступки. Онѣ -- краеугольный камень всей вашей жизни. Не даромъ же въ умной Элладѣ фатумъ довлѣлъ и надъ Олимпомъ даже. Геніи Грек" заставилъ смириться и Бога передъ властью и мощью судьбу рока, т.-е.-- попросту -- Случая. Вы вотъ завтра, или пocлѣ-зaвтpа, станете передъ дуломъ револьвера. Вы, можетъ бытъ будете и убиты даже (чего бы я такъ не желалъ) -- и, посмотрите, какая масса мелкихъ причинъ обусловливаетъ этотъ шагъ вашей жизни! Для этого надо было вамъ встрѣтится! и познакомиться съ Зинаидой Аркадьевной (а это -- результатъ сотенъ и тысячъ причинъ!); влюбиться въ нее (ну это, положимъ легко было сдѣлать!); надо было съ ней; познакомиться и Линицкому; надо было Костычову прочесть въ газетѣ приглашеніе вашего земства, попасть имeнно на этотъ номеръ газеты и обратить вниманіе на это именно объявленіе, чтобы пріѣхать сюда. И т. д., и т. д. Вы помните, какъ вы въ первый разъ встрѣтились съ Зинаидой Аркадьевной?
   -- Какъ же! Помню. Знакомая курсистка просила меня достать ей билетъ въ оперу. Я обѣщалъ -- и поѣхалъ въ театръ. Въ кассѣ оставался послѣдній билетъ -- и, пріѣзжай я немножко позднѣе, я бы вернулся ни съ чѣмъ. И даже нѣтъ! Этого мало. Когда я подъѣзжалъ уже къ театру, меня обогналъ какой-то господинъ на болѣе быстромъ извозчикѣ Онъ тоже ѣхалъ къ театру, и -- какъ я потомъ (то-есть сейчасъ же) узналъ -- за билетомъ... расплачиваясь съ извозчикомъ онъ уронилъ деньги, и пока онъ возился и подбиралъ ихъ -- я успѣлъ подъѣхать, соскочить съ экипажа и раньше него подойти къ кассѣ. И, такимъ образомъ, билетъ этотъ достался мнѣ. Онъ, помню, ворчалъ... И вотъ -- съ этимъ, случайно добытымъ, билетомъ я и поѣхалъ къ курсисткѣ. Тамъ я и встрѣтился съ Зиной. Онѣ были знакомы. И я сразу почувствовалъ всю обаятельность этой стройной и граціозной дѣвушки. Я засмотрѣлся въ ея глаза, заслушался ея голоса... Съ тѣхъ поръ мы и стали знакомы. И, мало-по-малу, она совсѣмъ полонила меня...
   -- Ну-да; и все -- потому, что кто-то тамъ уронилъ на мостовую два гривенника у подъѣзда театра... Онъ уронилъ -- и длинная цѣпь безконечныхъ причинъ фатально сомкнулась -- и вы послѣзавтра станете передъ дуломъ револьвера...
   
   А раненый олень лежитъ,
   А лань здоровая смѣется.
   Одинъ заснулъ, другой не спитъ --
   И такъ на свѣтѣ все ведется!
   
   -- Да, сударь!-- закончилъ Сагинъ.-- Стоитъ иногда плюнуть въ окно -- и перевернуть кверху ногами весь міръ...
   -- Развѣ? -- невольно усмѣхнулся я.
   -- О, самымъ простымъ образомъ! Вы плюнули въ окно -- попали на чью-то лысину. Лысина вознегодовала -- и къ вамъ... Слово-за-слово -- и... "онъ длань занесъ и оскорбилъ! А ты, безумецъ горделивый, его на мѣстѣ положилъ"... Судъ. Каторга. А тамъ -- гдѣ-нибудь, за Тюменью, романтическая встрѣча, съ обычнымъ финаломъ:-- "у вашихъ ногъ лежатъ синьоpа, мой умъ и жизнь, и честь, и мечъ!"... "тамъ глядишь и новый "недоносокъ" заново чертитъ карту Европы и выспядками ногъ опрокидываетъ троны вѣнчанныхъ царей... Да, да: только слѣпота наша и неосвѣдомленность позволяютъ намъ самоувѣренно шагать впередъ и наивно таксировать вещи, поступки, событія... На самомъ же дѣлѣ -- все это и цѣнно, и важно постольку, поскольку оно замыкается въ желѣзный законъ причинности, который и вяжетъ пестрое кружево жизни... И съ этой точки зрѣнія -- мальчуганъ-пастухъ, который, можетъ быть, просто разбилъ чашку, и мать нашлепала его, и онъ убѣжалъ въ лѣсъ, гдѣ онъ и встрѣтился съ отрядомъ Блюхера,-- этотъ мальчуганъ былъ важнѣе всѣхъ конгрессовъ всѣхъ затраченныхъ милліоновъ нужнѣе всѣхъ несшихся. на тронахъ курьеровъ съ важными депешамъ сильнѣе самого геніальнаго Наполеона, потому что весь фокусъ событій даннаго момента и всѣ перспективы будущаго,-- все это зависѣло отъ него и только отъ него. И тѣ разогнанные Наполеономъ клопы германскихъ троновъ которые послѣ, него, вернулись опять и заняли свои мѣcта,-- они должны были бы славословить не Bелингтона, а пастуха-мальчугана: вѣдь это -- онъ вернулъ ихъ къ корыту! А не портретъ герцога, а портретъ этого пастушонка долженъ былъ украшать всѣ эти тронные залы...
   Сагинъ умолкъ.
   .... Такъ вотъ онъ -- тотъ червякъ, который разъѣдаетъ и точитъ тебя!-- подумалось мнѣ -- и мнѣ вспомнился сарказмъ Крыгина:-- "діогенствующій въ бархатномъ пиджакѣ, на мягкомъ диванѣ"...,
   -- Но, слушайте, Сагинъ, съ вашей точки зрѣнія, и правда,-- весь міръ не больше, какъ -- "суета суетъ и томленіе духа", и на него можно смотрѣть -- развѣ только съ грустной улыбкой европейца, или съ недовѣрчивой усмѣшкой араба, которому эту мысль нашептала выжженная пустыня песковъ, съ ея вѣчными иллюзіями несуществующихъ миражей...
   -- Да; но, вѣдь, эта пустыня и здѣсь: вонъ она -- кругомъ насъ... А эти лгущія дали -- развѣ онѣ не тѣ же миражи пустыни? Въ этомъ смыслѣ, мы отъ арабовъ далеко не ушли: о многомъ и намъ нашептала эта равнина... Что? и о чемъ?-- вы объ этомъ сейчасъ говорили. А у меня это, можетъ быть, даже и въ крови... Мой прадѣдъ -- военноплѣнный татаринъ. Какъ видите: и "шопотъ выжженной солнцемъ пустыни", и "недовѣрчивая, холодная усмѣшка араба",-- все это въ крови у меня. Все это -- "стародавнее, забытое сказанье", которое "стонетъ и дрожитъ" во мнѣ... Кстати: посмотрите, какъ она, эта равнина, принарядилась сейчасъ!
   И правда: равнина, съ "лгущими далями", давно уже одѣлась въ яркія краски вечера. Неподвижныя гряды облаковъ по горизонтамъ облеклись въ роскошныя ризы: золотыя -- на западѣ, пурпурныя -- на югѣ и сѣверѣ, и только одинъ востокъ кутался въ фіолетовую тогу. Свѣтло еще было. Но по равнинѣ легли уже тѣни... Онѣ выползали изъ лощинъ и овражковъ, и уширялись, и словно тянулись другъ къ другу...
   Вдали показался городъ.
   

XCV.

   По очень счастливой случайности, мы застали нотаріуса, Николая Николаевича Леонова, не въ городскомъ саду, а -- дома. Его задержали кліенты, и онъ уже собирался итти...
   -- Эко, право, приспичило вамъ!-- невольно вздохнулъ онъ, садясь въ свое кресло.-- Ну-съ, излагайте...
   Рослый и плотный; съ курчавой шапкой волосъ на вмѣстительномъ черепѣ; съ интеллигентнымъ, красивымъ лицомъ, съ котораго лукаво посматривали большіе, каріе глаза; съ чувственнымъ ртомъ сатира, очень кстати прикрытымъ отвислыми, рѣдкими усами и такой же рѣдкой бородкой, a la-Валленштейнъ,-- Леоновъ сразу давался въ руки... Да: это былъ тароватый, неглупый малый и большой прожигатель жизни. Я-любилъ этого человѣка, и невольно завидовалъ этой милой способности -- умѣть жить, подъ аккомпанементъ беззаботнаго смѣха...
   Въ то время, какъ я излагалъ ему суть дѣла, Сагинъ, не желая, вѣроятно, стѣснять меня, вышелъ изъ кабинета Леонова въ сосѣднюю комнату -- къ клеркамъ. Я излагалъ. А Леоновъ, захвативъ свою жидкую бородку въ кулакъ, внимательно, но сдержанно слушалъ,-- и на лицо его сразу легло то своеобразное, невозмутимо-спокойное выраженіе, исключающее всякую возможность быть удивленнымъ и озадаченнымъ,-- выраженіе,-- которое дается не сразу, а вырабатывается путемъ долгаго общенія съ людьми, въ той плоскости дѣловыхъ и интимныхъ интересовъ ихъ, о которыхъ они говорятъ неохотно -- стѣсняясь и прячась...
   -- Такъ вотъ,-- закончилъ я:-- въ этомъ и вся нужда моя къ вамъ, господинъ нотаріусъ...
   -- Такъ-съ. Умирать собираетесь?-- не утерпѣлъ и кольнулъ меня шуткой Леоновъ, давая этимъ понять, что съ дѣломъ покончено.
   -- Всѣ подъ Богомъ ходимъ!-- усмѣхнулся и я.
   -- Справедливо.-- Виноватъ. Я положительно хотѣлъ бы, въ виду очень умѣстныхъ и вполнѣ достаточныхъ основаній, чтобы все это осталось между нами...
   -- На этотъ счетъ будьте покойны. Это, такъ сказать, профессіональная этика. Сейчасъ все будетъ готово. Это -- документъ не сложный. Итакъ, все имущество ваше, за вычетомъ 200 десятинъ, которыя передаются вами служащимъ вашимъ (приказчику и нянюшкѣ -- по 50-ти десятинъ, а остальнымъ -- по этому реестру -- по 10-ти десятинъ),-- все имущество передается тремъ лицамъ: Ермаковой Александрѣ Гаввиллинѣ, Костычовой Зинаидѣ Аркадьевнѣ и Плющикъ Еленѣ Влацдмировнѣ. И -- на случай отказа одной изъ нихъ -- двумъ остальнымъ, въ равныхъ частяхъ; а -- на случай отказа двухъ -- одной Ермаковой. Такъ?
   -- Такъ.
   -- Теперь -- самое главное. Я и забылъ... Ваше имѣніе родовое? Тогда -- вы завѣщевить его, внѣ закономъ указанныхъ наслѣдниковъ, права не имѣете.
   -- Я получилъ его отъ отца. Но юридически -- оно "благопріобрѣтенное".
   -- То-есть, какъ же это такъ?
   -- Отецъ завѣщевалъ мнѣ, пензенское имѣніе, а матери моей -- это. Она просила меня уступить ей -- то, и, взамѣнъ, предложила мнѣ -- это.
   И мы обмѣнялись съ ней купчими крѣпостями...
   -- Ага, вонъ оно -- что! Понимаемъ. Ну, значитъ, все обстоитъ благополучно. Затѣмъ: душеприказчикомъ вы назначаете г. Сагина.
   -- Да.
   -- Теперь -- все. Черезъ полчаса вы будете свободны.
   Леоновъ сейчасъ же присѣлъ за работу. Но обѣщанные имъ "полчаса" растянулись въ цѣлый часъ. И было уже половина одиннадцатаго, когда мы вышли отъ Леонова. Зайдя, мимоходомъ, на постоялый дворъ и сказавъ Сергѣю запрягать, мы пошли посидѣть, ожидая лошадей, въ городской садъ.
   Ночь была тихая, ласковая. Перистыя облака протянулись по небу. Луна всходила. Просвѣты неба дрожали отъ звѣздъ... Я отыскалъ, среди нихъ, Капеллу -- и послалъ привѣтъ Зинѣ...
   Изъ городского сада неслись звуки мазурки...
   И все это: ночь, небо и звѣзды -- все это сдвигало, словно, что-то въ душѣ... И привычно тянулся къ чему-то другому -- большому и важному; и не было этого "большого и важнаго" (оно убѣгало и только манило); и, перебѣгая глазами отъ звѣздъ къ облакамъ, отъ неба -- къ землѣ, и жадно ища эту тайну вовнѣ, и не находя ее тамъ,-- опять обращался къ себѣ -- и щемящая грусть, которая ныла въ груди, упорно, безъ словъ говорила, о томъ, что цѣль этихъ поисковъ -- то, что стучитъ къ тебѣ въ грудь -- все это только миражъ и красивая ложь, которая, какъ блуждающій огонекъ, призрачно свѣтитъ и никуда, никого, никогда не приводитъ...
   Садъ ^ілъ какъ садъ: съ обычными двумя центральными аллеями. въ-крестъ, и одной окружной дорожкой, неосвѣщенной и сумрачной, гдѣ ютились и жались другъ къ другу одинокія парочки... Длинныя скамьи подъ каштанами были сплошь заняты публикой, которая сновала вокругъ клумбы и по одной изъ центральныхъ аллей... Изъ павильона доносились рѣзкіе удары билліардныхъ шаровъ, а въ открытыя окна и двери виднѣлись согбенныя фигуры играющихъ въ карты. Кое-гдѣ, за отдѣльными столиками, ужинали съ дамами.
   -- Смотрите!-- придержалъ меня за рукавъ Сагинъ:-- Костычовъ... Я оглянулся. Да -- на одной изъ лавочекъ приткнулась черномазая, понурая фигура доктора. Онъ былъ одинъ. Зины не было. И у меня отлегло отъ сердца...
   Мы подошли.
   -- Ѳедоръ Аркадьевичъ! вы? Я, право, такъ удивился... Какимъ это образомъ?
   -- Я и самъ удивился... Сегодня у насъ санитарный съѣздъ, а я и забылъ... Въ больницѣ уже -- ослушиваю больного -- вспомнилъ... Да скорѣе на первую попавшуюся телѣгу, да домoй... Собрался, да на станцію... Дневнымъ ужъ пріѣхалъ. И какъ это мы не встрѣтились? Или вы, можетъ быть, пріѣхали съ утреннимъ?
   -- Нѣтъ. Мы -- на лошадяхъ. А сейчасъ -- и обратно. Ѣдемте вмѣстѣ...
   -- Нѣтъ, мнѣ нельзя: завтра опять занятія. Вотъ -- Зина: та нынче уѣдетъ, съ ночнымъ... Ее захватите. А то -- ночью въ вагoнѣ, одна....
   -- Такъ развѣ и Зинаида Аркадьевна здѣсь?-- спросилъ я, едва справляясь съ голосомъ...
   -- Здѣсь. Она въ номерахъ сейчасъ. Съ портнихой тамъ возится... Меня прогнала сюдa, чтобы не мѣшaлъ, и обѣщaла, вотъ-вoтъ, пріѣхать сюда на извозчикѣ... Да вотъ, и она!-- привсталъ Костычовъ и, вмѣстѣ съ нами, пошелъ къ ней: навстрѣчу...
   Въ бархатной, темно-коричневой кофточкѣ темной юбкѣ и темной шляпкѣ, съ дорожной сумкой черезъ плечо, грaцiознaя, гибкая, Зина, среди всѣхъ остальныхъ, казалась какимъ-то милымъ видѣніемъ...
   -- А, господинъ Максъ! и вы, господинъ художникъ! Я только что сейчасъ и узнала, что вы здѣсь: встрѣтила у воротъ сада фантастическую четверню вороныхъ, съ бородатымъ сатиромъ на козлахъ -- и сразу почувствовалa, что меня окружаетъ не просто -- ночь, а одна изъ неписанныхъ "Флорентинскихъ Ночей" не знаю ужь, право,-- какая, по счету...
   -- ...и въ которую вамъ,-- подхватилъ Сагинъ:-- въ компаніи съ г. Максомъ. придется проѣхать, на этой самой фантастической четвернѣ, вплоть до вашего дома, такъ какъ васъ, сударыня, рѣшили здѣсь не пускать одну съ ночнымъ поѣздомъ... И, посмотрите, какая чудная ночь! Я вамъ, право, завидую...
   -- Но -- почему же? Вѣдь, и вы тоже ѣдете...
   -- Нѣтъ. Я остаюсь до утра: мнѣ надо купить кое-что для своей мазни -- холста, масла и всякой тамъ дряни...
   Милый Сагинъ! я понялъ, конечно, твою милую хитрость, и поневолѣ долженъ былъ молчать и не сказать тебѣ даже -- "спасибо!" А онъ продолжалъ беззаботно болтать по адресу г. Макса и жалѣть о своей неудачѣ... И только, провожая насъ, Сагинъ улучилъ минутку и тихо шепнулъ мнѣ:
   -- Не безпокойтесь: я уѣду съ вечернимъ, и раньше васъ буду дома...
   Я, молча, сжалъ ему руку...
   

XCVI.

   ...И вотъ -- ночь, и необъятный просторъ поля... Луна; и это мягкое, волнующее движеніе впередъ -- въ серебристую, вѣющую холодкомъ даль.
   И все неподвижно, спокойно; и только вотъ дружный топотъ лошадей, да рокотъ коляски и будятъ уснувшую ночь... И Зина здѣсь, сбоку, близко... Никто не мѣшаетъ намъ. Я обвиваю рукой ея тонкую талію и, наклоняясь подъ шляпку, цѣлую холодныя щечки и бархатистые, черные глаза, которые куда темнѣе, глубже и загадочнѣе ночи!..
   -- Какая ты вся изящная, граціозная, милая и ароматная!-- восторженно любуюсь я ею вслухъ.-- И какое это огромное счастье -- смѣть тебѣ говорить все это и смѣть называть тебя: "Зина", "моя"; смѣть обнимать, цѣловать тебя; говорить тебѣ -- "ты"... И какъ хороша ты! Вся... цѣликомъ... Даже костюмъ твой! Эта кофточка... Какъ она ласково и нѣжно тебя обнимаетъ! Какъ я завидую ей! А эта трепетная тѣнь вуалетки надъ шляпкой и вкрадчивая ласка ея прикосновеній, отъ которыхъ дрожитъ и замираетъ сердце...
   -- О, какой же ты, право, смѣшной!-- ласково смѣется она и пожимаетъ мнѣ руку...
   -- Но, слушай: какъ же все это случилось, что ты здѣсь, и -- сейчасъ вотъ -- со мной" и я обнимаю, цѣлую тебя... Не сонъ это? не сказка? Я не брежу? и не схожу съ ума?..
   -- Нѣтъ, милый,-- не сказка. не сонъ... И случилось все просто. Братъ говорилъ тебѣ?
   -- Да.
   -- Ну, вотъ. Онъ забылъ, что нынче долженъ былъ быть здѣсь. Вспомнилъ въ больницѣ уже -- и на телѣгѣ примчался домой... Скорѣй! Скорѣй! Ѣхать... Торопливостью этой увлекъ-и меня... А мнѣ, кстати, и нужно было быть у швеи. Я ввязалась съ нимъ вмѣстѣ. А къ тебѣ написала, что я уѣзжаю...
   -- Но посланный твой не засталъ уже насъ...
   -- А ты какъ сюда? Тоже -- по дѣлу?
   -- Да. Пустяки...-- И представь мое удивленіе! Смотрю: "фантастическая четверня вороныхъ"... Я такъ и застыла на мѣстѣ... О, это мой дорогой, мой милый и несравненный Максъ здѣсь! Я была готова заплакать отъ счастья...
   -- О, моя прелесть!..
   -- И какъ же я благодарна своей милой швеѣ! Благодаря ея неаккуратности, я должна была пріѣхать сюда... Я на нее поворчала нынче немного -- и напрасно! Я ее теперь зацѣлую, какъ только увижу... Это она мнѣ сшила эту вотъ кофточку. Она тебѣ нравится?
   -- Да. Она восхитительна!
   -- Вотъ, видишь! А мой братишка все надо мною подшучиваетъ по поводу этихъ костюмовъ... Но, онъ, вѣдь, не знаетъ, что у меня теперь есть властелинъ-мужъ, мой обожаемый и великолѣпный, дорогой и несравненный мужъ,-- не знаетъ, что онъ эстетъ -- и что я не смѣю теперь быть дурно одѣтой..
   -- Да, Зина! Я забывалъ все сказать... Мы съ тобой вполнѣ обезпеченные и даже богатые люди -- и ты можешь совсѣмъ не стѣсняться въ своихъ тратахъ
   Зина вздрогнула...
   -- Нѣтъ, милый! Зачѣмъ же?..
   -- То-есть, что же -- "зачѣмъ же"?
   -- О, нѣтъ! нѣтъ! Ты не сердись... Ты -- правъ: я не могу и не смѣю быть съ тобой щепетильной ни въ чемъ...
   -- Я думаю. И это такъ очевидно и просто, что не нуждается даже ни въ какихъ соображеніяхъ... И разъ зашла объ этомъ рѣчь -- ты позволь мнѣ и кончить. У насъ съ тобой довольно крупное состояніе, которое можно выразить въ цифрѣ 500 тысячъ рублей. Какъ видишь, милая моя женушка, ты можешь совсѣмъ не стѣсняться въ своихъ тратахъ... И кстати. Ты -- я знаю -- хотѣла купить усадьбу, въ которой сейчасъ вы живете........
   -- О, да! Но сразу этого сдѣлать нельзя.
   -- Почему же?
   -- Видишь ли, у меня есть деньги 15000, но онѣ въ какихъ-то тамъ бумагахъ, и братъ говоритъ, что ихъ, почему-то, нельзя сразу реализировать, а только -- черезъ полгода...
   -- Но, зачѣмъ же мы съ тобой станемъ ждать эти полгода? У насъ съ тобой помимо этихъ 15000, есть и еще деньги, я говорилъ тебѣ -- сколько. Позволь мнѣ начать переговоры и купить эту землю.
   -- Но этого сдѣлать нельзя, дорогой мой. И вотъ -- почему. Я -- ты знаешь -- живу вмѣстѣ съ битомъ и мы съ нимъ на эти вопросы смотрѣть одними глазами не можемъ. Насколько я не могу быть съ тобой шепетильной, настолько же онъ, по отношенію тебя, не можетъ быть инымъ. Словомъ: я могу смѣшать съ тобой только свой личный карманъ, но не карманъ брата. Ты можешь, конечно, потребовать отъ меня, чтобы я разсталась съ своимъ братомъ (разъ тебя это будетъ стѣснять) -- и твою просьбу, требованіе, желаніе я исполню, конечно,-- какъ и все, чего бы ни пожелалъ ты. Но ты этого, милый, не сдѣлаешь. Я его очень люблю. И онъ безъ меня будетъ очень несчастенъ. И наконецъ: наши отношенія съ тобой такъ своеобразны... Ты, вѣдь, не можешь отдать себя полностью: ты для меня -- только рыцарь, съ мечомъ у бедра и въ шеломѣ... Словомъ: я бы осталась одна -- и вѣчно ждала бы своего дорогого и милаго гостя... И все -- потому, что я не умѣю быть нянькой, сестрой милосердія, и мнѣ своихъ ранъ не откроютъ: ихъ перевяжутъ другія, болѣе умѣлыя руки... И, дорогой мой! не думай, что я упрекаю. Нѣтъ! нѣтъ! Я даже рада, что есть эти умѣлыя руки... Иначе -- тотъ, кого я люблю больше жизни, за кого я готова отдать свою душу,-- онъ остался бъ одинъ, лицомъ къ лицу съ своей гордостью, и страдалъ бы и мучился, и не было бы съ нимъ заботливой женской руки, способной смирить его муки... О, я такъ много объ этомъ одна передумала...
   Я слушалъ и цѣловалъ ея ручки...
   -- Какъ видишь, милый, намъ надо устроиться иначе. Мнѣ не надо бросать своего братишку. Такъ будетъ удобнѣй и лучше намъ всѣмъ. Тѣмъ болѣе, что насъ съ тобой братъ не стѣснить. Мой братишка человѣкъ очень тактичный и интеллигентный (въ самомъ хорошемъ и истинномъ смыслѣ этого слова): онъ не способенъ грубо коснуться моей личной жизни, и никакая форма нашихъ съ тобой отношеній (съ его точки зрѣнія, можетъ быть, и непонятная) не вызоветъ съ его стороны никакого вмѣшательства, даже въ видѣ, хотя бы, простого запроса или намека. Но, вѣдь, все это обязываетъ и меня такъ же быть, по отношенію къ нему, такой же тактичной и чуткой... Ты, вѣдь, согласенъ, мой милый?
   -- Но, Зина! пусть будетъ все такъ, какъ ты говоришь... Ho у меня есть одна боязливая, стонущая мысль...
   -- Какая, родной мой?
   -- О, неужели же я никогда не буду имѣть возможность быть съ тобою одинъ-на-одинъ, внѣ всѣхъ этихъ стѣсняющихъ "льзя" и "нельзя"? Я хочу тебя видѣть въ домашнемъ костюмѣ, съ полурасплетенной косой, въ бѣлой ночной кофточкѣ, въ мягкихъ туфелькахъ на босыхъ ножкахъ,-- я хочу цѣловать эти голыя ножки, хочу носить тебя на рукахъ въ этихъ милыхъ ночныхъ костюмахъ, хочу видѣть тебя спящей, съ спутанной массой черныхъ волосъ на подушкѣ... Но, гдѣ и когда ты мнѣ дашь эту музыку пластики? Въ холодномъ, вульгарномъ, захватанномъ номерѣ?..
   -- Зачѣмъ же, родной мой? Все это легко устроить! Мы снимемъ въ городѣ маленькую, уютную квартирку, хорошо обставимъ ее, и раза три-четыре въ мѣсяцъ (сколько хочешь), станемъ бывать тамъ -- и всю эту, какъ ты говоришь, "музыку пластики" ты будешь имѣть въ своемъ распоряженіи... У насъ будетъ рояль тамъ. Я буду пѣть тебѣ твои любимыя пѣсни... О, милый! это и будутъ тѣ неписанныя "Флорентійскія Ночи", о которыхъ мы, когда-то, вспомнимъ подъ-старость... И --
   
   Пусть даже время рукой безпощадною
   Мнѣ указало, что было въ васъ ложнаго,
   Все же лечу я къ вамъ памятью жадною,
   Въ прошломъ отвѣта ищу невозможнаго...
   
   Зина прижалась ко мнѣ...
   И что-то холодное, жесткое вдругъ шевельнулось во мнѣ и заныло знакомою болью...
   ...Что это предчувствіе?-- мелькнуло во мнѣ.-- Но, неужели же я буду убитъ? О, нѣтъ! He вѣрю! мысль о смерти -- она не входитъ въ меня... Нѣтъ! Она, можетъ быть, пройдетъ только мимо, и только коснется меня своимъ саваномъ... Да,-- мнѣ кажется, я вѣрю въ это, я еще буду жить...
   А коляска, быстро-быстро, катилась впередъ, увлекаемая "фантастической четверней вороныхъ", дружный топотъ которыхъ аккомпанировалъ, словно, тому, что было сказано Зиной... И мнѣ начинало казаться, что это не четверня вороныхъ, а -- само время, которое когда-то (можетъ быть,-- и очень скоро!) укажетъ "рукой безпощадной" на красивую ложь настоящаго, увлекаетъ насъ дальше и дальше впередъ -- къ холоднымъ и "безжалостнымъ" комментаріямъ нашего завтра...
   Мы оба, сразу какъ-то, притихли -- и, сиротливо прижавшись другъ къ другу, засмотрѣлисъ на звѣздное небо...
   -- О чемъ ты задумался, милый?
   -- О моя прелесть, что докторальность этихъ "безпощадныхъ" приговоровъ нашему прошлому всегда мнѣ казалась и кажется сухимъ и ненужнымъ брюзжаніемъ старца-педанта, который уже не живетъ, а только вотъ -- комментируетъ, и, съ точки зрѣнія своей некрасивой и никому ненужной правды, судитъ красивую ложъ прошлаго, къ которой его все же неудержимо влечетъ, потому что только тамъ и тогда -- подъ тѣмъ лазурнымъ и чистымъ небомъ прожитой молодости -- дабы только тамъ намъ и было тепло и уютно: тамъ братски насъ отнимали когда-то граціозныя, милыя грезы, тамъ сопровождали насъ красивыя иллюзіи и вспышки молній личнаго счастья намъ озаряли нашу дорогу... О, безусловно! и эти вотъ даже минуты -- когда я, при свѣтѣ луны, обнимаю руками гибкую талію Зины,-- когда-то и кто-то посадитъ на жесткую скамью подсудимыхъ и прочтетъ имъ суpовый, сухой приговоръ беззубымъ старческимъ ртомъ... Возможно, что все это будетъ. Но только въ числѣ этихъ суровыхъ педантовъ меня не отыщутъ. О, нѣтъ! я никогда не обижу этихъ милыхъ минутъ сухой и ненужной схоластикой правды, которая -- къ слову сказать -- мнѣ часто рисуется высокой поблекшей дѣвушкой, съ плоскою грудью, къ которой никто и никогда не склонялся -- и, мало-по-малу, цѣломудренная грудь эта впала и ссохлась какъ поблѣднѣло и выцвѣло личико дѣвушки-Правды, ставшей давно уже старой дѣвой..
   -- Но, милый!-- смѣялась Зина:-- можно ли такъ говорить о Правдѣ!
   -- Что жъ дѣлать, родная! Изъ пѣсни слова не выкинуть... Та Правда, о которой мы говоримъ, была когда-то цвѣтущею, мощною дѣвушкой (такъ было когда-то въ Элладѣ), но... съ тѣхъ поръ много воды утекло. Съ тѣхъ поръ мы оназареились -- и разучились любить красоту и юность нашей невѣсты-Правды,-- мы потянулись къ "приданому", т.-е.-- къ Царству Небесному; и намъ дорога уже стала не она, не наша невѣста, а то -- что намъ обѣщали "въ приданое". И она, эта великолѣпная античная дѣвушка, брезгливо отъ насъ отвернулась, и навсегда завязала свой дѣвственный поясъ... И вотъ ("кто виноватъ -- у судьбы не допросишься", но только мы оба стали -- "похуже"): красавица-Правда, мало-по-малу, засохла въ своемъ старомъ дѣвствѣ; а мы, и отвернувшись даже отъ нашей мѣщанской корысти, и забывъ о "приданомъ", т.-е. не мечтая уже о блестящей карьерѣ на Небесахъ (всему -- свое время!),-- мы не хотимъ и не можемъ любить этой высохшей дѣвушки, которая, отъ нечего дѣлать, стала педантомъ и сухимъ доктринерсмъ...
   -- Такъ, значитъ, Правда была только въ Элладѣ?
   -- Да, милая. Хорошо ли, нѣтъ ли понималъ свою правду Грекъ -- дѣло не въ этомъ. Но онъ тяготѣлъ къ ней непосредственно, и умѣлъ, какъ никто (ни до, ни послѣ), умирать за свою Правду. Онъ, припадая къ ногамъ своей милой, не рылся мѣщански въ ея кошелькѣ. Для христіанина всякая Правда дорога не сама по себѣ, а потому только, что за этой Правдой стоитъ награда -- Царство Небесное. 300 спартанцевъ и 700 теспійцевъ, легли костьми у Фермопилъ, подъ предводительствомъ Леонида; причемъ (характерная подробность!) -- одинъ изъ этой славной тысячи, по. славный предупредить аѳинянъ о томъ, что Ѳермопилы взяты, стыдясь дарованной ему по жребію жизни, загналъ себя дорогой, и, прокричавъ на площади родного города: "Ѳермопилы взяты", грохнулся мертвымъ, чтобы стать безсмертнымъ въ исторіи... Да -- эта славная тысяча сыновъ Эллады, и въ параллель къ нимъ -- одиннадцать "избранныхъ" учениковъ Назарея, которые "разсѣялись" во время ареста Учителя въ саду Геѳсиманскомъ...
   -- Максъ! Максъ! ты опять заслужилъ поцѣлуя за красоту своихъ мыслей...-- сказала, смѣясь, Зина -- и потянулась ко мнѣ." -- Я и люблю, и боюсь твоихъ мыслей...-- шептала она мнѣ, язвя поцѣлуями.-- Онѣ очаровываютъ, онѣ обвиваютъ меня, какъ кольца змѣи -- и я не въ силахъ бороться съ ними...
   -- А я... Я и люблю, и боюсь твоихъ поцѣлуевъ, "давшихъ мнѣ столько блаженства и"... Ты знаешь конецъ этой фразы?
   -- Знаю: "блаженства и мукъ"... Это -- изъ Бодлэра?
   -- Да.
   -- Но, развѣ мои поцѣлуи и мучаютъ тебя?
   -- Меня мучаетъ мысли, что ихъ можетъ и не быть,-- что кто-то и что-то ихъ можетъ отнять у меня -- и что "время рукой безпощадной" укажетъ кому-то (ужъ, не самой ли цѣлующей?) то, "что было въ нихъ ложнаго" -- мысль эта тисками сжимаетъ мнѣ сердце... Правда, мнѣ говорятъ, что о нихъ не забудутъ ("все же лечу я къ вамъ памятью жадной"...); но,-- что мнѣ въ томъ? Эта красивая грусть -- она только трауръ о прошломъ,-- о томъ, что ужъ умерло...
   -- Но ты не такъ меня понялъ, мой милый! Я не могу и не хочу отвѣчать за каждое слово сказанной мною цитаты: она отдаленный намекъ на то, что я хотѣла сказать... Я не имѣла въ виду никакихъ похоронъ и не шью себѣ траура... (Я вздрогнулъ.) -- Я твоя, и -- твоя навсегда... Слышишь, мой милый? Навсегда!..-- и она порывисто прижалась ко мнѣ...
   Душа моя, словно, расширилась...
   Красота этой ночи, близость любимой женщины, близость опасности (можетъ быть, даже -- и смерти изъ-за нея),-- все это вошло сразу въ грудь и разогнало всѣ тѣни, которыя испуганно жались въ груди и ушли вдругъ, и безъ нихъ стало легко и свободно, и горделивая радость проснувшейся воли ознобомъ коснулась лба и спины и, словно, вдругъ окрылила меня..

-----

   -- Итакъ: до-завтра, мой милый!-- шептала мнѣ Зина, прощаясь со мной у крыльца своего дома.
   -- Нѣтъ. Завтра у меня неотложное дѣло.
   -- Значитъ, до-послѣзавтра?
   -- О, да! Если только... ничто не помѣшаетъ мнѣ...-- невольно улыбнулся я мысли -- какъ далека была Зина истинному смыслу сказанной фразы...
   -- Прощай, милый!
   -- Прощай, Зина!
   Такъ мы и разстались.
   

XCVIІ.

   -- Ну-ка, Сергѣй Павловичъ! (мы припоздали немножко) притроньте...
   -- На отчаянность?-- усмѣхнулся онъ.
   -- Да.
   Онъ подобралъ возжи...
   -- Греби!!-- послышалось съ козелъ...
   Лошади рванулись впередъ... И только по прыгающимъ задамъ пристяжныхъ, которыя пошли въ карьеръ, да по напору легшаго мнѣ на грудь и лицо вѣтра, видно было, какъ быстро мы ѣхали...
   И эта скачка, и эта воздушная ванна, которая смывала съ души все отрицательное, недоговоренное и недодуманное и заставляла блѣднѣть отъ восторга лицо,-- все это такъ освѣжило и встряхнуло меня -- и я почувствовалъ себя молодымъ, бодрымъ, счастливымъ и смѣющимъ жить...

-----

   Разсвѣтало уже, когда я подъѣхалъ къ дому.
   На крыльцѣ меня встрѣтила Саша.
   -- Смотрите!-- указалъ я на небо:-- "Встала изъ мрака младая съ перстами пурпурными Эосъ"... И я, "право... не знаю,-- говорилъ я, обнимая и цѣлуя ее:-- гдѣ же настоящая, подлинная Эосъ: та ли, что смотрится съ неба, та ли, которую я сейчасъ обнимаю? Я даже не знаю -- какая изъ нихъ краше и лучше... Посмотришь на небо -- и. кажется мнѣ, будто -- та; посмотришь на васъ -- и не глядѣлъ бы на небо...
   -- Та -- лучше!-- отвѣтила Саша...
   -- Да,-- пока на васъ не посмотришь.
   -- Всегда она лучше...
   -- Вы думаете? А вотъ -- спрошу завтра у Сагина. Пусть онъ насъ разсудитъ...
   -- Нѣтъ, нѣтъ, Валентинъ Николаевичъ! Пожалуйста...-- вспыхнула Саша.-- Отъ него тогда не отвяжешься...
   -- А вы не спорьте!
   -- Не буду.
   -- Кто жъ лучше?
   -- Не знаю...-- лукаво усмѣхнулась она,
   -- То-то: "не знаю"! А я вотъ, смотрю на васъ -- и знаю: кто... Вы!
   Саша молчала.
   -- Кстати. Сагинъ пріѣхалъ?
   -- Давно уже... Я такъ испугалась! Смотрю: одинъ онъ...
   -- Ну! Чего же было пугаться? Онъ говорилъ вамъ? Мы встрѣтили тамъ Костычовыхъ, и докторъ просилъ насъ взять съ собой Зинаиду Аркадьевну, которую онъ не хотѣлъ пускать одну въ поѣздѣ, ночью. Сагинъ уступилъ ей мѣсто въ коляскѣ, а самъ уѣхалъ съ ночнымъ поѣздомъ. Вотъ... Ну, а теперь, милая женушка, кормите меня: я умираю отъ голода...
   -- Сейчасъ. Все ужъ готово...
   За ужиномъ Саша спросила:
   -- Валентинъ Николаевичъ! скажите: вы... какъ -- давно уже знакомы съ сестрой доктора?
   -- Да. Въ Петербургѣ еще...
   -- Что она -- красивая?
   -- Очень. Но, вамъ, можетъ быть, хочется знать, Эосъ, кто лучше -- она, или вы?
   -- Нѣтъ, зачѣмъ же?-- вспыхнула Саша.-- Я просто такъ...
   -- Нѣтъ, отчего же! И я тоже -- "такъ". Видите ли, Эосъ, васъ трудно сравнить: вы -- въ разныхъ стиляхъ. Что лучше: роза, или пѣніе соловья? Я не сумѣлъ бы отвѣтить. Во всякомъ случаѣ, она не красивѣе васъ. Красивѣе васъ я не видѣлъ (по крайней мѣрѣ -- въ жизни). Вѣдь, вы, Эосъ, красавица! Но, и она великолѣпна! Не хуже, можетъ быть, даже и васъ. Но, кто изъ васъ лучше -- не знаю. Спросить, развѣ, Сагина?-- усмѣхнулся я, глядя на Сашу.
   -- Ну, вотъ! Вы всегда такъ...
   -- Да нѣтъ же, Эосъ! серьезно... Не знаю...
   -- И не надо, Зачѣмъ же спрашивать? He все ли равно?
   -- То-есть какъ вамъ сказать?.. Важнаго въ этомъ, конечно, нѣтъ. А такъ -- интересно. Сагинъ -- художникъ. И потомъ: со стороны, можетъ быть, и виднѣй...
   Мы оба вздрогнули...
   -- Сагинъ-художникъ -- къ вашимъ услугамъ...-- послышалось сзади...
   Мы оглянулись. Въ амбразурѣ балконной двери стоялъ Сагинъ. Саша вскрикнула -- и рванулась бѣжать...
   -- Нѣтъ, позвольте-съ!-- успѣлъ я схватить ее за руку.-- Ужъ если попались, такъ -- вмѣстѣ...
   -- Въ чемъ дѣло?-- смѣясь, спросилъ Сагинъ.
   -- А вотъ: извольте отвѣтить.. Что лучше: соловей, или роза?
   -- Не знаю.
   -- Разсвѣтъ, или вспышка зарницы?
   -- Не знаю.
   -- Александра Гавриловна, или Зинаида Аркадьевна?
   Сагинъ задумался:
   -- Не знаю, "хоть рѣжьте на части"!..
   -- Пустите!-- смѣясь, вырывалась Саша...
   Я отпустилъ -- и она убѣжала...
   -- А, знаете, я и дѣйствительно не сумѣлъ бы сказать -- кто лучше...
   Вы очень удачно характеризуете ихъ. Да: роза, разсвѣтъ и -- Александра Гавриловна; соловей, зарница и -- Зинаида Аркадьевна. Тамъ -- болѣе нервная красота, и первымъ угломъ идетъ грація; но, нѣтъ этой духовной гармоніи, этой уравновѣшенности душевной, и этой пластической законченности... Вы дали параллели. Но ихъ можно и сблизить, охватить одной формулой. Это -- какъ у Сибиряка (помните его "Лебедь Хантыгая"?):
   
   Алой розой смѣхъ твой запертъ,
   Соловьиной пѣсни трепетъ
   На груди твоей таится...
   
   -- Правда. Но, виноватъ,-- откуда вы вдругъ появились? Хотите чаю?
   -- Пожалуйста. Я пріѣхалъ....
   -- Да! Кстати: спасибо вамъ, милый, за вашу любезность...
   -- Ну, что тамъ! Да. Такъ: пріѣхалъ, поужиналъ и -- спать. Не спится. Одѣлся и пошелъ бродить по саду... Слышу: вы подъѣхали. Я -- сюда... Всхожу по, ступенямъ террасы -- слышу: "Сагинъ -- художникъ".., и т. д. Ну, а теперь (сказалъ онъ, допивая стаканъ): какъ-ни-какъ, а спать все-таки надо, ибо насъ завтра посѣтитъ эта... шайка. Нѣтъ! Какъ хотите, а вы, на мой взглядъ, не правы. Я просто вышвырнулъ бы этого нахала за дверь -- и только. Это -- шантажъ! Это -- просто шальная выходка бандита... Мало ли что иному ослу взбредетъ въ голову! И потомъ: что это за удивительное право на безправіе, исходя изъ тѣхъ соображеній, что соціально мы, дескать, безправны, всѣ? Это -- современный Маркъ Волоховъ, который, съ книгой Прудона въ рукахъ, лазилъ черезъ заборы -- воровать яблоки, и -- какъ дикарь -- рветь чужія книги... Я, конечно, не имѣю претензіи васъ убѣдить. Ваше дѣло. Но только вы -- не правы и не правы... Прощайте!
   Мы, молча, разстались...
   

ХСVIII.

   Совсѣмъ уже было свѣтло (солнце взошло уже), когда я, поднявшись по лѣстницѣ, отворилъ дверь Сашиной комнатки, оставляя за спиной у себя ярко-сверкающій день. А тамъ -- все еще ютилась ночь... Шторы были спущены. Въ углу, передъ иконой, мечтательно теплилась лампадка, и?жно кладя на все розоватые блики...
   
   О, сумракъ чудный, шлю тебѣ привѣтъ!
   Разлитъ ты здѣсь, въ тиши моей святыни...
   
   Въ бѣлой рубахѣ и бѣлой нижней юбкѣ, гибко перегнувшись назадъ и вскинувъ кверху прекрасныя голыя руки, Саша убирала на ночь свои роскошные, курчавые волосы...
   Я вошелъ -- и невольно залюбовался этой музыкой пластики... Я давно уже не созерцалъ этой картины, и никогда она не казалась мнѣ такой безмятежно-прекрасной...
   
   Я шелъ сюда, чтобъ только насладиться;
   Пришелъ -- и сердце грезами томится...
   
   Да, Сагинъ правъ: тамъ нѣтъ "этой духовной гармоніи", "этой уравновѣшенности"... Тамъ -- "болѣе нервная красота"... Тамъ -- "столько блаженства и мукъ"... Тамъ -- какъ тотъ заколдованный и убѣгающій огонекъ несмѣтнаго клада, подойти къ которому надо черезъ темный, таинственный лѣсъ сказки, наполненный всякими страхами и ужасами; и надо итти и не бояться; и не такъ-то легко это дается тому, кто дерзнетъ коснуться завѣтнаго клада... Тамъ -- неувѣренный свѣтъ эффектной зарницы, которая капризно трепещетъ на небѣ... Но -- мигъ... и она можетъ угаснуть совсѣмъ и никогда ужъ не вспыхнуть. Это не то -- что устойчивый и все ярче и ярче разгорающійся свѣтъ погожаго утра, которое согрѣетъ потомъ долгою ласкою яснаго дня, и если когда и угаснетъ -- то, развѣ, только тогда, когда погаснетъ и самое солнце...
   -- О чемъ вы задумались, милый?-- нѣжно спросилъ меня ласковый голосъ.
   -- О томъ, что... что роза дольше цвѣтетъ, чѣмъ поетъ соловей, и о томъ еще -- что свѣтъ утра устойчивѣй, дольше, чѣмъ вспышка зарницы... Объ этомъ.
   Высокая, стройная фигура женщины въ бѣломъ красиво потупилась... Я не видѣлъ лица Сащи -- оно куталось тѣнью,-- и только тонкая линія свѣта лампадки рѣзко рисовала изящный, задумчивый профиль, золотя извивы волосъ, которые массой ложились на плечи и нѣжную грудь женщины и осѣняли ее мягкою тѣнью...
   Я васъ очень люблю, моя свѣтлая зорька! Мнѣ такъ тепло и уютно съ вами... Вы для меня -- и красавица-женушка, и сердобольная мать (вы знаете: у меня дурная мать и я не люблю своей матери), и сестра милосердія, и старая няня (которая стала стара такъ)... И мнѣ было бы обидно и больно, если бы въ вашу головку вползла нехорошая, вздорная мысль... Ну, хотя бы, о томъ, что я могу разлюбить васъ, или -- меньше любить, чѣмъ любилъ... А, между тѣмъ, я васъ съ каждымъ днемъ люблю все больше и больше... А за послѣдніе дни, я не разъ уже видѣлъ вашу курчавую головку понурой... Отчего это, Эосъ?
   -- Оттого, что вы стали другимъ-такимъ, какъ раньше, когда вы только-что изъ Петербурга пріѣхали... Это и няня замѣтила. Все сидите и думаете. И лицо стало блѣднымъ. Какъ разъ, какъ тогд