Абельдяев Дмитрий Алексеевич
Старший рабочий

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Очерк).
    Текст издания: журнал: "Русская Мысль", No 3, 1897.

СТАРШІЙ РАБОЧІЙ.
(очеркъ).

I.

   Это случилось глубокою осенью -- въ концѣ октября.
   Смеркалось. Морозило. Дулъ сѣверный вѣтеръ и было очень холодно... На полотно желѣзной дороги съ проселка свернули два пѣшехода. То были "пильщики". У одного изъ нихъ -- высокаго, сутуловатаго старика, лѣтъ подъ 60, бодраго на видъ и безъ единой сѣдины въ рѣдкихъ, желтыхъ, какъ песокъ, волосахъ -- болтался за спиной грязный холщевый мѣшокъ съ инструментомъ, а въ рукахъ былъ аршинъ, которымъ старикъ изрѣдка постукивалъ о промерзлую землю. Другой -- низкорослый, моложавый, съ темною бородкой и кроткимъ взглядомъ красивыхъ карихъ глазъ -- несъ пилу, широкое полотно которой зыбилось у него на плечѣ и по временамъ издавало короткій, плачущій звукъ.
   Звали ихъ: старика -- Сильвестромъ, а помоложе -- Самсономъ. Шли пильщики домой, пошабашивъ съ работой на "барскомъ дворѣ", гдѣ они пилили дубовыя доски.
   Имъ предстояло пройти верстъ съ десять.
   -- А что, дядя Сильвестръ, захватимъ мы ночи: не рано, поди, ужъ?...
   -- Во-та! А ты скажь,-- перебилъ старикъ:-- идти-то здѣсь важно! Много допрежь-то прошли мы?... Эхъ, другъ, ноги только вихляли... Колчъ!... А тутъ, какъ по глянцу, катай-валяй... Ишь, ишь, по песочку-то... Лихо!
   И онъ замолчалъ и прислушался, какъ мягко шуршали ихъ обутыя въ лапти ноги по густо усыпанному пескомъ полотну желѣзной дороги, которая дальше загибалась въ глубокую пяти-саженную выемку.
   Старикъ настроенъ былъ особенно весело. Это былъ бобыль, гультяй, у котораго, какъ говорится, ни сзади, ни спереди -- нѣтъ ничего. Руки, да ноги -- только и есть, что добра. Жилъ онъ поденною работой. А не случалось ея -- ходилъ и "въ доборы", съ рукой. Послѣднее время онъ, какъ-то случайно столкнувшись съ Самсономъ, присталъ къ нему за товарища, назвался "пильщикомъ", и вмѣстѣ съ нимъ недѣли съ двѣ работалъ, гдѣ придется. И вотъ работа была кончена; другой пока не предвидѣлось; въ карманѣ, завернутый туго въ кисетъ, лежалъ давно невиданный "троякъ" и такимъ образомъ, впереди былъ и досугъ, и возможность "кутнуть". Немудрено, что перспектива такой заманчивой программы грядущаго "завтра" пріятнымъ ощущеніемъ довольства разливалась по всему тѣлу дяди Сильвестра, и онъ былъ совершенно счастливъ.
   -- А что,-- началъ Сильвестръ:-- доводилось тебѣ коли ѣздить по нимъ?-- указалъ онъ на рельсы.
   -- Что скажешь: ни разу!
   -- О?... Ну, а я, малушка, покатался... Пріѣлась, Богъ съ ней! Слава те, Господи, походилъ и поѣздилъ!...
   Вошли въ выемку. Та становилась все выше и выше.
   -- Поди, и поглубче гдѣ есть, а? дядя Сильвестръ?-- осмотрѣлся Самсонъ.
   -- Вотъ пуще! Какого рожна тутъ! Такъ только -- обличье одно!... Усколько разъ!... Другой разъ, такъ-то, выйдетъ... Страсть!...
   Послышался гулъ колесъ, и впереди показалась вагонетка. Двое рабочихъ, идя сзади, толкали ее. Одинъ былъ будочникъ, высокій, смуглый мужикъ, другой -- "ремонтный", приземистый бородачъ, изъ солдатъ. За ними, пріотставъ, шли остальные пять-шесть человѣкъ -- "ремонтные" все. Сверху, на "бермѣ", показался старшій рабочій -- Умовъ. Это былъ совсѣмъ молодой, широкоплечій, коренастый малый, лѣтъ 22, безбородый, безусый, въ короткомъ крытомъ полушубкѣ, опоясанномъ кучерскимъ съ наборомъ поясомъ.
   Завидя пильщиковъ, онъ грубо крикнулъ:
   -- Куда прете вы, черти?... Не видали васъ тутъ, дьяволовъ! Назадъ!... Случится что, а ты отвѣчай за нихъ!...
   Тѣ остановились.
   Самсонъ робко оглянулся на своего бывалаго спутника.
   -- Чаво ты?-- окликнулъ тотъ.
   -- Того-то! Пошелъ назадъ! Оглохъ? Я вотъ пойду -- налажу, и ты живо прочухаешь!...
   -- О?... Горячъ дюже!-- задорно парировалъ старикъ, но все отступилъ и повернулъ назадъ.
   -- Пойдемъ. Ну ихъ...-- боязливо отозвался Самсонъ.
   -- Чего: ну ихъ? Дорога одна! Какого родимца онъ ищетъ?! Такъ -- величается только!-- протестовалъ старикъ.
   -- Я вотъ тебя поговорю!-- отозвался сверху старшій рабочій.
   Старикъ не отвѣтилъ. Но, пройдя шаговъ пять остановился.
   -- Самсонъ!-- рѣшилъ онъ,-- полѣземъ наверхъ! Куда мы будемъ переть!... Шли, шли...-- и, шагнувъ черезъ ровъ, онъ вступилъ на откосъ.
   -- Куда ты, идолъ?... Дерновку ковырять... Аль тебя черти ломаютъ?!-- закипятился старшій рабочій.
   -- Дядя Сильвестръ!-- вступился Самсонъ,-- кинь, не перечь! Ну изъ чего? То-то и заняться съ нимъ стало, изъ пустяковъ?... Пойдемъ куда надо.
   -- Э!-- возмутился старикъ,-- коли-бъ ужъ по дѣлу,-- ну, такъ! А то что... привилегію ищетъ!... Начальникъ! Старшой!... Птица!... Я, братъ, тысячи верстъ исходилъ! Такихъ мозгляковъ видѣлъ!...
   -- А, ты еще ляскать!-- вспылилъ "старшой" и, быстро сбѣжавъ по откосу, рванулся къ старику.
   Тотъ оглянулся, струсилъ и побѣжалъ. "Старшій" нагналъ и сразмаха ткнулъ его въ шею. Старикъ клюнулъ впередъ, не сдержался и упалъ на колѣна, но быстро вскочилъ и обернулся.
   -- За что-жъ ты меня, стараго человѣка, сухмячишь?-- сказалъ онъ дрожащимъ, взволнованнымъ голосомъ.
   Тотъ молча, схватилъ его за грудь и, поддавъ снизу колѣнномъ, сбросилъ въ ровъ.
   -- Охъ!-- сдавленно крикнулъ старикъ и затихъ.
   "Старшой" прошелъ мимо, прогудѣла за нимъ вагонетка, подошелъ и Самсонъ, а старикъ все еще не могъ подняться и стать на ноги, безсильно катаясь по рву.
   -- Э, дядя Сильвестръ, говорилъ, вѣдь, тебѣ!-- упрекнулъ слабо Самсонъ,-- Нашелъ съ кѣмъ заняться! Вставай-ка!
   -- Охъ, смерть! не могу я, братенекъ ты мой!-- простоналъ старикъ, но, сдѣлавъ усиліе, всталъ и, съ помощью Самсона, взобрался даже по невысокому въ этомъ мѣстѣ откосу. Но, взойдя на верхъ, снова сѣлъ.-- Охъ, нѣтъ... Не могу... Убилъ онъ меня!
   -- Ну, ну!-- недовѣрчиво покосился Самсонъ.-- Чего тамъ... Такъ и убилъ! Пойдемъ-ка! А то, гляди, не вернулся-бъ опять
   -- Да что-жъ ты, не вѣришь? Эхъ, братъ, не за боемъ гонюсь я... Главное дѣло -- "грызь" у меня: зашибъ онъ, подлецъ! Смерть моя! Охъ!...-- и онъ, судорожно охвативъ руками животъ, прилегъ и опять застоналъ.
   Самсонъ понялъ, что дѣло дрянь. Растерянно оглянувшись кругомъ, онъ сбросилъ пилу, снялъ шапку, шумно почесалъ пятерней въ волосахъ и страдальчески сморщилъ лицо,-- онъ не зналъ, какъ быть.
   Старикъ все стоналъ и метался. Самсонъ думалъ думу. Особенно мысль "взять и уйти" соблазняла его.
   Больной сразу понялъ.
   -- Самсонушка, ты... не кидай меня, милый... Грѣхъ это... Куда-жъ теперь я?...-- онъ оборвался и снова заплакалъ.
   -- Ну, чудачокъ! нешь это можно! Такъ и того... И со всякимъ такъ можетъ... Тоже: и самъ за себя не ручишься.
   Отъ казармы (она была близко) Самсонъ запримѣтилъ -- къ нимъ шелъ кто-то... быстро такъ.
   "Это-бъ это? Старшой никакъ?... нѣтъ".
   Тотъ поровнялся. Самсонъ обозналъ: то былъ бородачъ изъ ремонтныхъ, что гналъ вагонетку.
   -- Эй, вы, землячки, что стали?-- началъ бородачъ, рокоча низкими нотами хриплаго голоса.
   -- Ты, дядя, кто?
   -- Прохожій я... Вижу, стоятъ... Что, молъ, за притча?... Аль случилось что?-- пыталъ бородачъ, соблюдая инкогнито (его подослали узнать).
   -- Какъ не случилось! Зашибъ вотъ старшой старичка, а онъ и того!.. занедужилъ. Гляди: не встаетъ вотъ...
   -- Это, братъ, дѣло такое!... Да ты бы пошелъ поскучалъ на барскомъ дворѣ-то...-- указалъ бородачъ на лѣсной хуторъ сосѣдняго помѣщика.-- Ну, гляди, и пустили-бъ... Баринъ хорошій. Я знаю.
   -- А что!-- спохватился Самсонъ:-- и давешь пора бы... Я вхожъ туда: пильщики мы... Ну, приходилось, пилилъ тамъ... Побудь съ старичкомъ, добѣгу я.
   -- Да я бы и радъ хоть...-- запнулся совѣтчикъ,-- да недоможно мнѣ... Вотъ въ чемъ...
   -- Иди, иди,-- отозвался больной.-- Чего... полежу и одинъ.. Попроси Христомъ-Богомъ, авось, не откажутъ?... Скорѣй бы, дурнеетъ меня дюже.
   Самсонъ спѣшилъ, не отвѣтилъ ему и почти побѣжалъ. Хуторъ былъ близко.
   -- А ты не скучай, старичокъ,-- сказалъ, уходя, бородачъ.-- Послабитъ, Богъ дастъ. Пожди вотъ, въ тепло положатъ,-- "она" замигунитъ.
   И быстро скользнувъ по откосу, онъ широко зашагалъ, направляясь въ казарму.
  

II.

   Уютно осѣвшій въ лѣсу небольшой хуторокъ помѣщика Сагина давно ужъ мелькалъ огоньками, лучи которыхъ, дрожа и мигая, вперялись въ тьму ночи и, такъ казалось Самсону, манули и звали къ себѣ. Онъ торопился и шелъ къ нимъ на встрѣчу.
   Всѣхъ ярче лучились огни, что изъ дома, слабѣй -- изъ конторы, затѣмъ -- поварской, и вовсе ужъ слабо и тускло -- огни двухъ людскихъ. Но ихъ-то и выбралъ Самсонъ. И онъ не ошибся: здѣсь было и шумно, и весело. Въ домѣ, хотя и ярко горѣлъ его свѣтъ, совсѣмъ было тихо. Къ одной угловой только комнатѣ, на мягкомъ диванѣ, подъ ярко-сверкающей лампой, понуро сидѣлъ высокій, худой человѣкъ, черные глаза котораго были прикованы къ раскрытой книгѣ, а черные волосы, двумя тонкими прядями спадали на блѣдный, красиво очерченный лобъ. То -- Сагинъ. Въ комнатѣ, да и во всѣмъ домѣ, тихо. Шуршатъ изрѣдка листы книги, курчавится дымъ отъ сигары -- и только. Не станемъ мѣшать мы ему, пусть читаетъ. Заглянемъ дальше. Въ конторѣ... ну, тутъ оживленнѣй. Жена приказчика Анна Алексѣевна, не красивая и не молодая уже женщина, съ проваленнымъ, скошеннымъ ртомъ (ее и зовутъ "кривороткой"), сидитъ и кормитъ ребенка. Въ комнатѣ, заставленной сундуками, столомъ, огромной "двухспальной" кроватью, подъ ситцевымъ линючимъ пологомъ, жарко, какъ въ банѣ, и пахнетъ скверно. Въ поварской оживленно. Толстая и круглая, какъ арбузъ, старуха-Никаноровна (повариха) сидитъ и говоритъ, говоритъ безъ конца... Это -- ея всегдашняя манера. Она никогда не молчитъ. И слушатели -- ихъ трое -- сидятъ и не мѣшаютъ ей. Смазливая горничная Неонила шьетъ что-то. Черноглазая, 15-ти лѣтняя Поличка, съ красивымъ, задорнымъ личикомъ, которое не остается ни на минуту спокойнымъ, насмѣшливо кривитъ свой румяный ротикъ: ей такъ смѣшно, что та все болтаетъ. Поличка, сирота и любимица Сагина, который пріютилъ ее у себя холостой, одинокій, съ каждымъ днемъ привязывался къ ней и больше и больше. Ближе къ двери сидитъ кучеръ Григорій -- красивый брюнетъ. Онъ часто коротаетъ здѣсь время, такъ какъ большой любитель и поклонникъ прекраснаго пола, а этотъ послѣдній здѣсь преобладаетъ. И, наконецъ (четвертый по счету), огромный котъ Васька, Ну, этотъ, положимъ, самъ по себѣ: лежитъ онъ на печкѣ и лѣниво мурлычетъ и врядъ ли слушаетъ болтливую старуху,-- онъ сладко дремлетъ.
   А на людской? О, тамъ совсѣмъ уже весело! Смѣхъ, шутки... Всѣ сидятъ у стола и играютъ въ карты. Начали съ "королей", но скоро бросили и перешли на "свой-козырь". Приказчикъ Григорій Ипполитычъ играетъ лучше всѣхъ, и главный игрокъ "людской" -- караульщикъ Семенъ-Печеный проигралъ подрядъ шесть разъ. Печеный злится -- и это еще болѣе бередитъ общую веселость. Особенно молодой парень, Петракъ-Золкинъ,-- тотъ прямо умираетъ, ложась на столъ, отъ смѣха. А побѣдитель торжествуетъ. Красное, толстое, рыжебородое лицо его лоснится отъ пота. Онъ только-что сдалъ козырнымъ тузомъ "свалку" противнику и предрѣшилъ этимъ исходъ борьбы, какъ вдругъ дверь людской отворилась, и вошелъ Самсонъ-пильщикъ.
   Разсказъ его произвелъ впечатлѣніе. Самсонъ сталъ героемъ минуты. И не скоро ему удалось исчерпать событіе и ввести всѣхъ подробно въ курсъ дѣла. Пришлось не разъ возвращаться назадъ; повторять все сначала; выяснять всѣ мельчайшія подробности, возстановляя все въ лицахъ; и все это добросовѣстно продѣлалъ Самсонъ, окруженный жадно внимающею публикой.
   А время шло да шло. Погода шумѣла. И слышно было и въ хатѣ, какъ глухо стоналъ лѣсъ подъ напорами вѣтра. А дядя Сильвестръ все лежалъ да лежалъ на мерзлой студеной землѣ.
   -- Такъ какъ же?-- вдругъ встрепенулся и вспомнилъ Самсонъ:-- Старичка-то, а?... Сюда бы его... Не тамъ же кидать!... Перевезть бы?...
   -- Постой, пойду вотъ скажусь,-- размягченно отвѣтилъ приказчикъ.-- Знаете, наше дѣло такое: безъ спроса -- неловко.
   -- Што тамъ!-- согласился Самсонъ.
   Григорій Ипполитовичъ всталъ, не спѣша, застегнулъ крючки полушубка и, уходя, распорядился: запречь "пока" лошадь. Онъ, съ слову сказать, вполнѣ былъ увѣренъ, что въ домѣ "запины" не будетъ, и если сейчасъ и сослался на то; что "безъ спросу неловко", то потому, что въ немъ ужъ назрѣла зудящая потребность "пойти разсказать" и упиться тѣмъ жаднымъ внимаемъ слушателя, которое въ такія минуты бываетъ наградой разсказчику. Онъ не попалъ сразу въ домъ: соблазнъ былъ и по дорогѣ. Онъ забѣжалъ къ женѣ, повергъ ее въ ужасъ; зашелъ въ поварскую и тамъ произвелъ впечатлѣніе; и только потомъ ужъ, оставляя за собой трепещущія жаждой дальнѣйшихъ свѣдѣній сердца своихъ слушателей, онъ попалъ въ домъ.
   Тамъ было попрежнему тихо.
   Григорій Ипполитовичъ вступилъ въ переднюю, пождалъ съ минуту и выразительно кашлянулъ.
   -- Кто тамъ?-- послышался нетерпѣливый голосъ изъ кабинета, въ отворенную дверь котораго мягко вливалась широкая полоса свѣта отъ большой висячей лампы.-- Григорій Ипполитовичъ, вы?
   -- Я, я.
   -- Что вамъ?
   -- Да дѣло тутъ есть!
   -- Идите сюда,-- не сразу отвѣтилъ Сагинъ.
   Григорій Ипполитовичъ оправилъ волосы, старательно высморкался въ грязный и мятый комочекъ цвѣтного плотка и, пройдя почему-то "на цыпочкахъ" темную столовую, шумно, ступая на всю уже ногу, выступилъ къ свѣтлой амбразурѣ растворенной двери.
   -- Ну, что?-- спросилъ Сагинъ, отрываясь отъ книги и берясь за сигару.
   -- Да видите... Пришелъ Самсонъ-пильщикъ, что пилилъ-то у насъ по веснѣ дубовыя доски на шкафъ...
   -- Ну, ну... Помню я. Дальше!
   -- А дальше, что шелъ онъ по "линіи" съ дѣдомъ Сильвестромъ (товарищъ его). Ну, а тотъ и займись со старшимъ рабочимъ... То-ce... Тотъ возьми и "толкани" его... А онъ и не встань. "Грызь" у него. Зашибъ, видно, какъ... Да и лежитъ тамъ. А Самсонъ-то пришелъ попросить, чтобъ перевезть его къ намъ, пока что... Какъ вы скажете? Можно? Я ужъ приказалъ лошадь сготовить... Да пришелъ вотъ сказаться.
   -- Конечно, можно. "Сказаться"!... Это не только "можно", но и должно. Тутъ и сказываться нечего!
   -- Да, вѣдь, какъ это... Мало-бъ чего! Наше дѣло такое...
   Сагинъ поморщился.
   -- Постойте. Я не понялъ. За что тотъ сталъ бить?
   -- Приказалъ не ходить въ выемку. Ну, они и послушались, вернулись. А старикъ-то ("съ душкомъ", видно...) оговаривался все... За это.
   -- Чортъ знаетъ что! И что онъ: сильно побитъ?
   -- А кто его знаетъ! Говоритъ, не встаетъ.
   -- Такъ какъ же? За докторомъ надо послать?
   -- Что вы!-- испуганно запротестовалъ тотъ.-- Послать! На чемъ же теперь? Ни въ саняхъ, ни въ телѣгѣ. А тутъ еще -- темь. Тоже двѣнадцать верстъ по такой дорогѣ... не шутка!.. Ужъ если такъ, то... глядя, поутру... Да и старикъ... Кто его знаетъ... Гляди, и хитритъ?... "Они" промышляютъ на это! Смотри, такъ-то: вздумалъ судиться -- и наводитъ эту музыку...
   -- Да? И это возможно?
   -- Во-на! То ли дѣлаютъ!... Это еще что!...
   -- Ну, и какъ же?
   -- А перевеземъ. А тамъ -- погляжу: труденъ если будетъ -- и доктора можно. Хоть тоже: день -- днемъ, а дорога -- зарѣзъ!-- пугалъ Григорій Ипполитовичъ, желая совсѣмъ устранить мысль о докторѣ.
   -- Ну, мало ли чего!-- не согласился съ нимъ Сагинъ.-- Утромъ пошлите.
   Григорій Ипполитовичъ не отвѣтилъ.
   И аудіенція кончилась.
   Григорій Ипполитовичъ вышелъ изъ дома и скоро съ головой погрузился въ интересъ событія. Суетился, кричалъ, распоряжался -- и былъ какъ рыба въ водѣ. А Сагинъ, оставшись одинъ, разсѣянно докурилъ сигару и недовольный тѣмъ, что его развлекли и помѣшали ему, снова принялся за книгу. Но прежняго интереса, прежней сосредоточенности мысли ужъ не было. Теперь онъ невольно прислушивался къ шуму вѣтра и мысленно переживалъ возможность очутиться на мѣстѣ этого неизвѣстнаго дяди Сильвестра, быть такъ же избитымъ и лежать въ темную ночь на холодѣ, тоскливо поджидая: когда-то придутъ, когда-то возьмутъ, когда-то окажутъ помощь... И порой картинность этихъ представленій становилась такой яркой, что заслоняла собой книгу, и Сагинъ дурно понималъ, что читаетъ. Онъ злился, старался пересилить себя, проникнуться былымъ интересомъ къ книгѣ, не слушать вѣтра, забыть, что узналъ... Онъ такъ не любилъ, когда жизнь, которая кишѣла кругомъ, начинала "трогать" и его,-- не любилъ, избѣгалъ и боялся. Въ такія минуты онъ,-- не злой по натурѣ,-- становился и рѣзокъ, и грубъ. Вотъ и теперь, онъ съ упрямымъ и злымъ напряженіемъ перечитываетъ по нѣскольку разъ одну и ту же страницу, но та не давалась ему. Онъ бросилъ читать и сталъ ходить по комнатѣ, рѣшивъ переждать и отвлечься.
   А вѣтеръ шумѣлъ все.
  

III.

   Было уже поздно -- часъ слишкомъ. Больной, уложенный на "хорахъ", что въ "скотной" избѣ (такъ называлась одна половина "людской", гдѣ обитала коровница, вмѣстѣ съ телятами и птицей), стоналъ и метался, напрасно стараясь вытянуть во всю длину свои жилистыя, худыя ноги, которыя были такъ длинны; ему мѣшала печь, и было неловко и коротко. Боль не стихала. Внутри словно грызло. Порой онъ впадалъ въ забытье, не владѣлъ ужъ собой, и иногда стоны становились крикомъ.
   Всѣ давно ужъ успѣли упиться событіемъ: узнали подробности, и что, и какъ; насмотрѣлись, наслушались стоновъ; и, лелѣя про себя жуткую (а потому и заманчивую) мысль: "а, ну, какъ умретъ онъ?" -- поразошлись кто куда, съ тѣмъ, положительно пріятнымъ, трепетаніемъ въ сердцахъ, которое бываетъ при несчастіи, если только это послѣднее капризно разразится надъ кѣмъ-нибудь, минуя и даже косвенно не касаясь насъ.
   Въ избѣ, у больного, сидѣли: Самсонъ и Григорій Ипполитовичъ. Послѣдній затѣмъ, что никакъ не рѣшался, сейчасъ ли услать за попомъ, или ждать до утра?
   Григорій Ипполитовичъ былъ скептикъ, онъ все сомнѣвался, не вретъ, не хитритъ ли старикъ?
   Но, чутко прислушавшись къ стонамъ и крикамъ больного, онъ вдругъ начиналъ колебаться, растерянно двигалъ руками и неуклюже барабанилъ культяпыми, красными пальцами по крышкѣ стола. Онъ отдавался другому теченію:
   "А ну, какъ помретъ онъ, одинъ, безъ попа? Тогда больше, что-жъ, на меня обопрутся! Всѣ загалдятъ, дескать, ты... Э, видно, пошлю-ка!" -- и онъ, разъ рѣшилъ и не желая мѣнять, сказалъ и Самсону:
   -- А что, матушка, вотъ что, пошлю за попомъ я... А то, храни Богъ, такъ-то, выйдетъ что... И нехорошо.
   -- А что, Ипполитычъ, я и самъ такъ-то думалъ... Вѣдь, это какъ руки развяжетъ. И онъ, старичекъ-то, скучалъ все объ этомъ: "свящельника-бъ мнѣ", говоритъ...
   -- Ну, вотъ тамъ! Скажи такъ-то: грѣхъ съ души снимемъ отвѣтилъ Григорій Ипполитовичъ и вышелъ изъ хаты.
   Поѣхалъ Григорій, на развальняхъ, тройкой.
   "Услалъ за попомъ Ипполитычъ-то, право",-- взволнованно, торопясь и шепча, говорили другъ другу по всѣмъ уголкамъ эту новость, и все населеніе хутора, настроивъ себя на жутко-торжественный ладъ, жадно переживало эту обостренность положенія. Всѣ стали добрѣй и общительнѣй; всѣ, словно, ютились другъ къ другу. Пріятно и страшно такъ было!
   Не скоро пріѣхалъ священникъ. Село въ двухъ верстахъ, да дорога ужасна. Все шагомъ тащились.
   На "скотной" прибрали, настлали соломы, накинули скатерть на грязный, качающійся столъ; коровница Марья -- та даже умылась и обрядилась въ новый платокъ.
   Священникъ исполнилъ свой долгъ и сейчасъ же собрался и ѣхать,-- не рано ужъ было.
   Всѣ облегченно вздохнули. Прошелъ часъ, и всѣ уже спали. Одинъ лишь Самсонъ караулилъ больного. Но скоро и онъ, какъ остался одинъ, подъ тягучіе стоны,-- а тѣ не смолкали,-- не осилилъ себя и, приткнувшись къ столу, задремалъ. Наигрывалъ вѣтеръ въ трубѣ. Въ плохо припертую дверь такъ и сквозило. Удушливо коптила дешевенькая лампочка, дрожа косымъ языкомъ неровнаго пламени. Стоналъ, порою бредилъ больной. И не видя, не слыша, не помня себя, навѣки затихъ передъ разсвѣтомъ.
   Совсѣмъ ужъ свѣтало, проснулся Самсонъ.
   Потомъ говорилъ онъ:
   -- Какъ, словно, толкнулъ кто... ей-Богу! Такъ и проснулся я сразу... И чую, что вдругъ уробѣлъ я... Да. Кинулся, значитъ, къ нему-то... А онъ (и тутъ всякій разъ Самсонъ переходилъ къ умиленный, приподнятый тонъ), а онъ... отошелъ ужъ, скончался... ей-Богу!...
   Разсказъ этотъ трогалъ, и Самсонъ, уступая желанію всѣхъ, не разъ повторялъ его снова.
  

IV.

   Утро. Въ казармѣ "ремонтные" кончили завтракъ и собирались идти на работу. Собирался и Умовъ. На взглядъ "старшой" былъ совершенно спокоенъ; и только круги подъ глазами да блѣдность лица выдавали его,-- онъ вовсе не спалъ эту ночь, все думалъ, боялся.
   Вошелъ "бородачъ" (онъ только что вышелъ передъ этимъ).
   -- Старшой!-- фамильярно окликнулъ онъ,-- что, братъ, задралъ ноги "крестникъ-то" твой!... Приказалъ долго жить! Карачунъ!... Пришелъ вонъ товарищъ его, паренекъ, что съ нимъ былъ омедни...
   Въ дверяхъ показался Самсонъ.
   Привычно метнувшись глазами къ иконамъ, Самсонъ покрестился сначала, потомъ осмотрѣлся кругомъ и, остановивъ свой мягкій, ласкающій взглядъ на блѣдномъ лицѣ Умова, котораго сразу призналъ, какъ вошелъ, покашлялъ и началъ:
   -- Здорово, другъ!... Что, вѣдь, померъ старичекъ-то!...
   Онъ помолчалъ и прибавилъ:
   -- Пришелъ вотъ, не дашь ли чего на похоронки ему?
   Умовъ, дрожащій и мертвенно-блѣдный, не понялъ, да врядъ ли и слышалъ конецъ его рѣчи.
   -- Не дашь что ли, а?
   -- Постой ты, чудакъ!-- осадилъ "бородачъ".-- Ты глянь, человѣкъ замутился, а ты съ первыхъ словъ ужъ: "не дашь!" Дай придетъ въ степень... Нешь можно?... Ты какъ полагаешь, легко ему, что ли? Милый, дѣло рискованное,-- и онъ обратился къ Умову.-- Скучаетъ онъ, вишь, о покойникѣ, "помочи" проситъ.
   -- Что-жъ! Я... Что-жъ, можно... Я дамъ, братъ! Я дамъ... Я...-- и Умовъ оглянулся на всѣхъ.-- Всѣ вы видали, братцы! Извѣстное дѣло, со всякимъ такъ можетъ... Нешь думалъ я то-то!... Вышло что! Господи, а?...
   Онъ заикался, спѣшилъ, обрывался, растерянно бѣгалъ глазами... Подбородокъ и губы его трепетали и -- онъ не владѣлъ ими -- мѣшали ему говорить... Не сразу нащупавъ карманъ полушубка и все бормоча: "и гдѣ это, Господи? Тутъ, видно... вотъ онъ..." -- онъ вынулъ кошель, досталъ двѣ измятыхъ рублевыхъ кредитки и передалъ ихъ Самсону.
   -- Вотъ, на тебѣ, на... Что есть; а потомъ,-- сейчасъ нѣту,-- не хватитъ коли, ты приди: я дамъ и еще, раздобуду...
   -- Что скажетъ! Зачѣмъ? И такъ обойдемся; теперь, мотри, хватитъ?-- отвѣтилъ Самсонъ и расправилъ кредитки.-- А?-- обратился ко всѣмъ онъ,-- что вышло-то... Грѣхъ какой... Часомъ сказать... Взялъ и помёръ вотъ... Поди ты! И выйдетъ же, право!... Спасибо, попа спохватились привезть; а то бы и такъ...
   Онъ помолчалъ, покачалъ головой и, тихо подавшись къ двери, обронилъ, выходя ужъ:
   -- Сейчасъ, какъ пошелъ я, къ становому услали...
   Никто не отвѣтилъ ему. Ушелъ онъ. Всѣ посидѣли, еще покурили и молча (стѣснялъ всѣхъ "старшой") собрались и вышли.
   Умовъ съ посыльнымъ сейчасъ же далъ знать на станцію дорожному мастеру, прося Христомъ-Богомъ пріѣхать, и не пошелъ на работу, а вышелъ на "линію", да и застылъ тамъ на переѣздѣ, нетерпѣливо поджидая, когда тотъ пріѣдетъ... Онъ былъ словно сонный. И мысли то быстро вихрились въ его головѣ, то вдругъ, какъ-то сразу, запнутся и кружатся, кружатся... А тамъ и опять встрепенутся... Утомленное тѣло тоскливо все ныло. Покалывало, саднило горло... Ротъ пересохъ (все, кажется, пилъ бы...). И все бы стоялъ, да сидѣлъ, иль лежалъ гдѣ-нибудь, чтобъ одинъ, чтобы не трогалъ никто, не мѣшалъ бы...
   "Пропалъ я!... Въ Сибирь сошлютъ... Господи, ослобони!... Кать бы сейчасъ... Нѣтъ, не ее, а жену бы сюда!" -- и ему, какъ ребенку, хотѣлось заплакать...

-----

   Умовъ не злой по натурѣ былъ малый. Немного хвастливый, немного заносчивый, правда, и то эти качества были наносными. Раньше, какъ жилъ онъ въ семьѣ, на деревнѣ, онъ много былъ проще. Веселый, разгульный, шутникъ, зубоскалъ, онъ -- первый плясунъ и "гармонистъ" на селѣ -- былъ общимъ любимцемъ и "женской сокрухой"... 18 лѣтъ онъ женился. Теперь ему 22 года, а у него уже трое дѣтей. По знакомству, случайно, онъ попалъ на "дорогу": раньше "ремонтнымъ", потомъ -- расторопный, смышленый -- онъ скоро пробился и выше... Онъ "на изысканіяхъ" сумѣлъ показаться инженеру и сталъ за "артельщика" -- собиралъ, когда надо, поденныхъ, велъ съ ними разсчеты, гонялъ "негожалыхъ", понукалъ на работѣ... И скоро -- вчерашній "свой братъ" -- онъ смотрѣлъ уже "начальникомъ". Это сказалось: онъ сталъ и грубѣе и заносчивѣе. И если за это хвалили и даже любили гг. инженеры, молодцомъ называли, то, наоборотъ, "свой братъ" порицалъ, ненавидѣлъ. Скоро для Умова вчерашній "свой братъ" сталъ уже "мужланомъ", "идоломъ", "хамомъ", котораго онъ ни во что ставилъ, а подчасъ (дошло и до этого) билъ даже...
   А гг. инженеры смѣялись, хвалили... Мало-по-малу онъ (когда началась постройка) и вовсе сталъ нуженъ и близокъ. При немъ не стѣснялись. Пріѣдетъ, бывало, начальникъ дистанціи -- толстый такой -- Шаркинъ и скажетъ ему и десятнику Маркину: "Вы, дескать, на этотъ мѣсяцъ по табелямъ накиньте рубликовъ 300..." -- "Слушаемъ, ваше благородіе!" -- отвѣтятъ они. Тотъ засмѣется: простой такой баринъ... Ну, и припишутъ они: надо, скажемъ 500,-- 900 напишутъ... 300 -- тому, а сотнягу подѣлятъ. Извѣстно, "рука руку моетъ", и шло себѣ... Разъ, что камни возили, Умовъ и сразу сорвалъ двѣ "катюхи"!...
   Закончилась достройка, поправился Умовъ. Въ семьѣ раньше и хлѣба на годъ хватало, теперь былъ запасъ и достатокъ. Лошадей пару "въ 300 цѣлковыхъ" купилъ. Двухъ дѣвокъ-сестеръ и "справилъ", и замужъ повидалъ. Начальство любило. Дома души въ немъ не чаяли. И только "свой братъ" не любилъ: "ворягой" и "собакой" его величалъ... Ругался и дрался онъ шибко... И все, слава Богу, сходило... И надо же было случиться!...

-----

   "Пропала моя голова!... Въ Сибирь сошлютъ... Убилъ человѣка я!... Господи, выпутай!" -- тосковалъ и молился запуганный Умовъ, неподвижно стоя на переѣздѣ и поджидая дорожнаго мастера...
   Все нѣту... Но вотъ изъ-за выемки донесся до него далекій гулъ, словно идущаго поѣзда... Но то былъ не поѣздъ; привычное ухо Умова не могло ошибиться: онъ зналъ, то шла, говорила дрезина...
  

V.

   Цѣлыхъ шесть дней лежалъ трупъ на "хорахъ" въ "скотной избѣ", и все благодаря неумѣлости и безтолковости деревенскихъ "начальствующихъ" лицъ. Становой, напримѣръ (милый, но шальной уже старецъ), произведя осмотръ "тѣла" и сдѣлавъ дознаніе на тотъ же день утромъ, на слѣдующій только день собрался послать сотскаго въ городъ и, отпуская его, не далъ ему никакихъ указаній. И тотъ, очутясь какъ въ лѣсу, пошелъ ерундить... Пріѣхалъ, не засталъ дома слѣдователя (тотъ былъ въ отъѣздѣ) и, не зная какъ быть съ этимъ, куда обратиться, куда дѣть бумаги, почелъ почему-то нужнымъ заняться "перехватываніемъ" слѣдователя на дорогѣ и "кинулся" на одну изъ желѣзно-дорожныхъ станцій... Ну, и не засталъ: "обминулся" -- тотъ только-что выѣхалъ... Неудача эта, какъ на-зло, совпала съ вечеромъ: и сотскій, соблазнясь близостью дома, заѣхалъ къ себѣ, заночевалъ, и уже поутру отправился въ городъ... И опять не засталъ: "опозднился" -- тотъ снова уѣхалъ...
   Кончилась вся эта волокита тѣмъ, что Сагинъ, потерявъ всякую надежду дождаться слѣдователя, вошелъ съ нимъ въ переговоры самъ -- телеграфировалъ, и тотъ, на пути уже, чуть ли не за нѣсколько минутъ передъ самымъ отъѣздомъ, выручилъ нужныя ему по этому дѣлу бумаги отъ въ конецъ замученнаго и сбитаго съ толку сотскаго, который, въ довершеніе всѣхъ бѣдъ и несчастій, попалъ еще за всю эту исторію на цѣлую недѣлю подъ арестъ.
   Обязанъ послѣднимъ онъ былъ г. слѣдователю. Это былъ высокій, сильно и плотно сложенный человѣкъ, лѣтъ 40, съ круглой, какъ шаръ, головой, посѣдѣвшей и коротко стриженой, съ большимъ, круто очерченнымъ, какъ клювъ хищной птицы, носомъ, на которомъ прочно осѣли золотыя очки, мѣшая всмотрѣться въ подозрительно, зорко глядящіе глазки, съ небольшою бородкой и ртомъ, чувственно-брюзглымъ и совершенно лишеннымъ мало-мальски законченныхъ линій... Что-то птичье, ястребиное, было въ этомъ лицѣ слѣдователя, особенно въ профиль.
   -- Этихъ мерзавцевъ учить да учить надо!-- рѣшилъ этотъ просвѣщенный мужъ и, не обращая вниманія на просьбы и слезы несчастнаго сотскаго, на заступничество своей хорошенькой жены отослалъ его съ запиской въ полицію, а самъ (все это происходило на вокзалѣ, у подъѣзда) грубо взялъ въ руку красивую "мордочку" провожавшей жены, не спѣша и не стѣсняясь присутствіемъ публики, жадно расцѣловалъ ее и, продѣлавъ все это, быстро взбѣжалъ въ вагонъ... За нимъ (поѣздъ снимался уже съ мѣста), торопясь, неуклюже взобрался и докторъ -- тщедушный брюнетикъ, простоватый, мозглявый, съ застывшей плюгавой улыбкой на угреватомъ, слащавомъ лицѣ. Онъ ѣхалъ на вскрытіе.
  

VI.

   -- Простите, что такъ нескоро и затруднили васъ гостеваніемъ трупа,-- сказалъ, входя первымъ, слѣдователь.
   -- Вы не меня, а -- точнѣе -- моихъ рабочихъ затруднили этимъ "гостеваніемъ": трупъ -- ихъ сосѣдъ по помѣщенію и разложился очень...
   -- А не топили тамъ?
   -- Избу, гдѣ онъ лежитъ? Нѣтъ.
   -- Ну... тогда -- пустяки,-- сказалъ, весь утопая въ улыбкѣ, докторъ.
   Всѣ вошли въ кабинетъ.
   -- "Дурасевичъ"!-- "Бобровъ"!-- назвали себя слѣдователь и докторъ.
   Сагинъ пожалъ имъ руки, назвалъ себя и предложилъ сѣсть.
   -- Такъ какъ же?-- началъ слѣдователь, дымя папиросой.-- Намъ бы сейчасъ и за дѣло?...
   -- Я,-- перебилъ Сагинъ,-- предложилъ бы вамъ сперва позавтракать.
   -- А что-жъ. Докторъ, давайте-ка съѣдимъ что-нибудь: потомъ-то, пожалуй, не такъ уже вкусно будетъ, а? правда?
   -- О, что касательно меня... то... знаете... я... Пустяки это,-- встянулъ брови тотъ и, дѣлая неуклюжіе жесты головой и руками, опять весь расплылся въ улыбкѣ.
   Слѣдователь насмѣшливо, а Сагинъ брезгливо слѣдили за нимъ. Перешли въ столовую. Тамъ все уже было готово. Во время завтрака Сагинъ, наведенный на это вопросами слѣдователя, въ общихъ чертахъ обрисовалъ ему картину убійства.

-----

   А на "скотной избѣ", гдѣ помѣщался трупъ, все было готово и ждали...
   Невозмутимый фельдшеръ, человѣкъ лѣтъ 50 слишкомъ, бородатый и рослый, одѣтый въ рыхлое отъ долгой носки драповое пальто съ оттянутыми пуговицами, жадно зіяющими карманами и неуклюже-торчащимъ шиворотомъ на сухой, сутуловатой спинѣ, возился у стола и отъ нечего дѣлать перетиралъ блестящіе инструменты, которые потомъ онъ чинно раскладывалъ кряду по лавкѣ. Широко открытые сѣроватые глаза его, когда онъ смотрѣлъ на трупъ, уложенный на "хорахъ", подъ наискось наброшеннымъ овчиннымъ полушубкомъ, на лица любопытныхъ, то и дѣло заглядывающихъ къ нему въ дверь,-- глаза его были совершенно спокойны, безучастны и ничего не выражали. Онъ, съ его словъ, 20 лѣтъ "потрошилъ".
   На "людской", что была черезъ сѣни, собирались обѣдать. Пришли рабочіе, поденщики (они подчищали лѣсъ, и за поясами у нихъ торчали топоры). Усѣлись. Первые -- вокругъ стола, вторые -- гдѣ было мѣсто по лавкамъ. И каждый доставъ, всякъ себѣ, изъ котомки краюшку хлѣба, соль, не торопясь, началъ ѣсть, Запивая глотками воды изъ большой жестяной, потемнѣвшей кружки, которая шла по рукамъ.
   Умовъ тоже здѣсь. Жмется подальше отъ трупа... Въ сѣняхъ -- вовсе близко и запахъ. А онъ не выноситъ его: забьется-забьется вдругъ сердце... Того и гляди -- упадешь. Лицо Умова блѣдно; и слѣдъ перешитыхъ страданій -- безсонницы, страха -- оттиснулись ясно. Глаза его, свѣтлые каріе, и то виновато-молящіе, то равнодушные вовсе, и смотрятъ поверхъ какъ-то, мимо...
   -- А что, братъ,-- не вытерпѣлъ Денисъ и обратился къ нему вдругъ,-- ты бы глянулъ, дошелъ бы... Нешь можно такъ? Крестникъ!...
   Тотъ вздрогнулъ весь какъ-то, оглянулся на голосъ и молчп потупился... Всѣмъ стало неловко. Да и Денисъ тоже понялъ, что шутка не къ мѣсту, и больше не трогалъ ужъ Умова.
   "Богъ съ нимъ,-- подумалъ онъ.-- Легко нешь! Тоже, вѣдь, какъ-никакъ, душу человѣкъ загубилъ!"...
   И не одинъ онъ, а всѣ такъ додумали и снова украдкой взглянули на Умова. А тотъ какъ потупился, такъ и остался... Губы только дрожали, кривились... И онъ не могъ справиться съ ними. Ему было жаль себя; онъ былъ готовъ ужъ заплакать, и только самолюбивая мысль о томъ, что это стыдно, вынуждала его бороться, крѣпиться...
   Въ "людской" стало тихо, и слышно было, какъ глухо гудѣли голоса говорившихъ въ сѣняхъ. А тамъ были: староста сельскій, Иванъ Петровъ Зайцевъ, бородатый мужикъ, изъ старыхъ солдатъ, хлопотливый, порывисто-быстрый, съ дрожащею гримасой гдѣ-то близко укрытаго смѣха, понятые -- два безбородыхъ, безусыхъ парня; свидѣтели (знакомые намъ) -- будочникъ "бородачъ" изъ ремонтныхъ и пильщикъ Самсонъ. Послѣдній -- опять жертва "слушателя": онъ усердно повѣствуетъ о томъ: и какъ "приключилось" все это, и какъ "помёръ-отошелъ старичокъ"... По первому пункту ему возражаютъ "дорожники" -- и мягкій, какъ воскъ, по натурѣ Самсонъ уступаетъ, не споритъ и, какъ разсказчикъ, не мало теряетъ; за то по второму онъ, не стѣсненный ничѣмъ, весь отдается разсказу, и этотъ послѣдній волнуетъ и трогаетъ: всѣмъ вдругъ становится жаль "старичка".
  

VII.

   -- Да, да, запоздали мы, докторъ... Все завтракъ надѣлалъ, а? правда?-- продолжалъ говорить слѣдователь, входя въ сѣни "людской". Онъ остановился, небрежно сунулъ ближайшему къ нему человѣку портфель, обронивъ какъ-то вскользь: "подержи-ка!" -- и, сосредоточенно поковырявъ въ зубахъ длиннымъ, отрощеннымъ ногтемъ мизинца, распахнулъ пальто, досталъ часы, взглянулъ и сказалъ:-- А знаете, докторъ, не такъ уже поздно: часъ слишкомъ. До поѣзда долго: успѣемъ.
   -- Ну!-- мѣняя интонацію, неожиданно обратился слѣдователь къ окружающимъ и въ первый разъ оглянулъ ихъ: -- накройтесь!... Староста! трупъ гдѣ?
   Тотъ такъ и рванулся... заторопился и, тихо рыча, вдругъ рвавшимся смѣхомъ отвѣтилъ:
   -- Вотъ... вотъ... ха-ха... ваше благородіе!... Тутъ они, ха-ха...
   Слѣдователь впился глазами въ подозрительный, багрово-синеватый носъ суетливаго старосты и недовѣрчиво спросилъ у него:
   -- Что веселъ такъ, а?
   Тотъ заробѣлъ, затоптался на мѣстѣ, сорвалъ быстро шапку, хотѣлъ что-то сказать и осѣкся.
   "Нѣтъ, кажется, трезвый",-- рѣшилъ про себя слѣдователь и молча прошелъ въ хату.
   Вскрытіе шло своимъ обычнымъ порядкомъ. Слѣдователь молча писалъ. Докторъ -- тоже: посмотритъ-посмотритъ, порѣжетъ, буркнетъ что-то, сядетъ и пишетъ. А невозмутимо-спокойный фельдшеръ, безучастный ко всѣмъ, продолжалъ "потрошить"... Лица крестьянъ были брезгливо наморщены. Ни страшный видъ трупа, ни смрадъ его -- имъ не давали того впечатлѣнія, какъ это дѣлала грубая картинность самаго вскрытія: "наруга" -- вотъ слово, въ которое выливалось ихъ отношеніе къ тому, что они созерцали. И всякій разъ, какъ фельдшеръ предпринималъ что-нибудь особенно нецеремонное по отношенію къ трупу,-- они обмѣнивались короткими взглядами. И этотъ молчаливый, но выразительный обмѣнъ мыслей не прекращался съ начала и до конца вскрытія.
   Вскрытіе кончилось.
   Слѣдователь и докторъ перешли въ сосѣднюю хату. А фельдшеръ занялся приборкою трупа.
   Въ дверяхъ показался вдругъ Сагинъ. Черные глаза его, изъ-подъ сѣрой высокой барашковой шапки, разсѣянно скользнули по лицамъ всѣхъ и остановились на трупѣ. Тотъ -- длинный и плоскій, словно придавленный, одѣтый въ широкія, просторныя порты и темно-синюю, лощеную коленкоровую рубаху,-- покоился въ бѣломъ тесовомъ, наскоро сбитомъ Игнатомъ, гробу.
   Сагинъ опять оглянулъ всѣхъ, подался къ покойнику и пристально, долго смотрѣлъ на него...
   "Какъ измѣнился онъ стрижкой. Бѣдный! И что за лицо! Совсѣмъ -- восковая статуя".
   Сагинъ, снова взглянувъ на всѣхъ, вышелъ.
   Въ "людской" -- довольно большой и опрятной избѣ -- у стола сидѣлъ слѣдователь и, не отрываясь, писалъ. Докторъ, въ растегнутой шубѣ, тихо похаживалъ взадъ и впередъ, изрѣдка останавливаясь и морщась, обнюхивалъ руки. Онъ мылъ ихъ, но запахъ остался.
   Дверь отворилась.
   -- Можно?-- спросилъ, входя, Сагинъ.
   -- О, да! Тутъ что же?... Вотъ еслибъ серьезное, запутанное дѣло, ну тогда ужъ, конечно... А здѣсь -- хоть и всѣ пускай слышатъ!
   -- Сейчасъ и начнете?
   -- А вотъ... сію минуту: допишу только это... Скажите: какъ правильно: "съ паровъ"?
   -- Нѣтъ. "Съ паръ".
   -- А... такъ?-- протянулъ тотъ.-- Мерси!-- и снова сталъ быстро набрасывать вязанымъ, четкимъ почеркомъ строку за строкой...
   Опять отворилась дверь -- и въ "людскую" вошелъ высокій, худой, матово-блѣдный человѣкъ лѣтъ 40, въ очкахъ на темныхъ, близорукихъ, красивыхъ глазахъ и въ формѣ инженера-путейца. То былъ начальникъ дистанціи -- Декрэ.
   -- А!-- вскрикнулъ слѣдователь,-- вотъ кто! Пора ужъ, пора! Убиваютъ людей и въ усъ себѣ не дуютъ!...
   -- Что же дѣ'ать: дѣ'а, 'абота!-- мягко, пѣвуче сказалъ тотъ, упраздняя двѣ буквы -- "р", "л".-- Мы не знакомы...-- подался онъ къ Сагину и протянулъ ему руку:-- Дек'э.
   Сагинъ назвалъ себя и поздоровался.
   -- Эй, староста!-- вдругъ крикнулъ слѣдователь и сразу превратился въ сдержаннаго, безстрастнаго чиновника. Лицо его сдѣлалось холодно, жестко. Голосъ и тонъ измѣнился: сталъ глуше и ниже.
   Началось слѣдствіе.
   Самсонъ былъ опрошенъ первымъ.
   -- Ну, разскажи мнѣ, какъ все это было!-- спросилъ слѣдователь и подозрительно уставился глазами на "свидѣтеля". Но милое, симпатичное лицо того, кроткій, ласкающій взглядъ, тихій, задушевно-искренній голосъ -- невольно располагали къ довѣрію: и слѣдователь понялъ, что здѣсь не солгутъ и повѣдаютъ правду.
   -- Какъ, ваше благородіе, сказывать: прямо съ начала какъ было?
   -- Да, да, все, какъ было...
   -- Ну... стало-быть, шли мы съ работы, объ вечеру, значитъ, со старичкомъ... Идемъ, такъ-то, балакаемъ, занялись, то-то, отъ скуки... Сколько сгодя -- запнулись мы въ выемку... Глядь: повстрѣчались рабочіе... А на верху, стороной, и старшой тоже идутъ. Ну, оглядѣли насъ и взялись исчунять: что, дескать, ходите здѣсь?... Посквернословили насъ... Ну, мы и повернули назадъ. Идемъ, такъ-то, а старичекъ-то успариваетъ все, навстрѣчу, то-то, говоритъ... Дальше больше... Вздумалъ онъ, старичекъ, по откосу взойти... Старшой -- опять взяли въ сердцѣ -- не допустили. Ну, а старичекъ все перечилъ... Они, стало быть, возгорились -- сбѣжали къ намъ сверху-то, да за нимъ-то... Старичекъ-то побѣгъ; я-то -- иду... Ну, а они погнались и настигли. Да прямо, такъ-то, ка-акъ дали ему въ горбъ-то... Онъ и упалъ -- не сдержался. Да всталъ и скажи: "Что жъ ты меня, говоритъ, стараго человѣка, сухмянишь?..." Да. Они не урезонились этимъ: схватили его за пельки, да споднизу ногой его ка-акъ пустятъ, да съ "линіи", такъ-то тово, и попхни... Старичекъ-то упалъ; старшой-то пошли; подошелъ я -- а тотъ никуда: ослабѣлъ вразъ. Я, то-то, думаю: издивляетъ онъ, глупости затѣваетъ -- судиться задумалъ, а онъ и взаправду. Поднялъ я его, взвелъ по откосу, а дальше-то онъ и не осилилъ идти... Кричитъ: "смерть!" Я чисто затмился. Да -- сколько сгодя -- подойди человѣкъ изъ казармы (прохожимъ сказался), да и посовѣсти меня: "Ты бъ, говоритъ, къ барину (къ ихней вотъ милости,-- указалъ Самсонъ на Сагина) дошелъ: гляди, и примутъ?..." Я, то-то, добѣгъ сюда; поскучалъ приказчику... Они дошли до самихъ, спросились... Да и привезли старичка. Тутъ, опосля ужъ, попа привезли (скучалъ старичекъ-то, ей-Богу). А къ свѣту ужъ близко,-- засни я,-- а онъ и помри... Спохватился я, сразу,-- какъ вродѣ толкнулъ меня кто, право,-- кинься къ нему-то, а онъ... отошелъ ужъ, ей-Богу... Вотъ. Только,-- закончилъ Самсонъ свои показанія.
   Его замѣнили сперва "Бородачъ", потомъ -- будочникъ. И тотъ, и другой сильно врали, особенно будочникъ. Онъ показалъ, что старикъ напалъ первымъ, съ аршиномъ въ рукахъ, и тотъ, защищаясь пихнулъ его -- только. Оба "дорожника", на глазахъ у своего начальства (Декрэ), старались попасть въ тонъ -- угодить и замазать...
   Слѣдователь слушалъ, писалъ... И, опросивъ этихъ трехъ, тѣмъ и закончилъ. Умовъ имъ не былъ допрошенъ.
   -- Къ чему же! Все ясно и такъ. Здѣсь -- просто случайность: больной; ну, толкнулъ -- и конецъ...-- пояснилъ онъ, поймавъ на себѣ вопросительно-удивленный взглядъ Сагина.
   -- Да? И, какъ вы думаете, чѣмъ это кончится?-- спросилъ его тотъ.
   -- Ну, это,-- развелъ онъ руками,-- Богъ знаетъ! Я... я -- пошлю "на прекращеніе". А тамъ -- какъ прокуроръ ужъ. А что?
   -- Простите, но я нѣсколько иначе отношусь къ этому дѣлу,-- уклончиво отвѣтилъ Сагинъ и... пропустилъ своихъ гостей въ дверь первыми.
   Всѣ четверо молча направились къ дому.
  

VIII.

   Во время обѣда, разговоръ мало-по-малу перешелъ въ возбужденный, а вскорѣ потомъ -- какъ это всегда и бываетъ -- въ запальчивый споръ: сначала -- между Сагинымъ и слѣдователемъ, затѣмъ -- послѣдняго смѣнилъ Декрэ, и Сагинъ заспорилъ съ путейцемъ.
   Началось все съ того, что слѣдователь, котораго подмывало спросить: какъ это "нѣсколько иначе" относится Сагинъ къ данному дѣлу,-- не стерпѣлъ и спросилъ. Разговоръ завязался.
   Сагинъ доказывалъ то, что подобный порядокъ веденія дѣла -- какъ отсылка "на прекращеніе", при такомъ бѣгломъ, чисто эскизномъ, предварительномъ слѣдствіи, какъ только что слышанное имъ,-- создаетъ почву для крайне нежелательнаго отношенія со стороны судебной власти къ преступникамъ, которымъ то оказывается незаслуженное милосердіе, то, наоборотъ, тамъ, гдѣ и совсѣмъ ужъ не надо,-- примѣняется драконовская мѣра.
   -- Въ самомъ дѣлѣ,-- говорилъ онъ,-- возьмите двѣ параллели: убиваетъ одинъ; но онъ -- хронически-грубый, вѣчно дерущійся субъектъ; и не нынче -- завтра, а долженъ, логически долженъ, убить. Убиваетъ другой; но онъ -- тихій, мягкій по натурѣ, разъ, разъ только во всю свою жизнь, въ запальчивости, занесъ руку -- и ударъ, въ силу какой-то роковой случайности, падаетъ именно такъ, что влечетъ за собою смерть. Правда, и тотъ, и другой не хотѣли убивать -- и убили. Но у одного это -- результатъ его всегдашняго поведенія: онъ нарывался и словно искалъ этой случайности. Другой, наоборотъ, самъ жертва послѣдней. И не дайте вы указанныхъ характеристикъ, опустите вы эту сторону дѣла -- и эти двѣ, такъ непохожія, личности у васъ станутъ безразличными передъ мертвою буквой закона, который прежде всего и нуждается въ томъ, чтобъ его разумно, цѣлесообразно примѣняли къ жизни, умѣло разобравшись въ массѣ безконечно разнообразныхъ комбинацій... А именно этого-то вы и не дѣлаете. Вы, напримѣръ, не опросили даже Умова. И онъ (теперь вотъ -- для васъ, потомъ -- для прокурора) загадка, иксъ. И г. прокурору придется заняться рѣшніемъ курьезной и трудной шарады, если только онъ не вернетъ вамъ этого дѣла назадъ и не попроситъ васъ просвѣтить его относительно закутанной въ тайну личности Умова, о которомъ онъ изъ вашихъ бумагъ, помимо имени этого человѣка, ровно ничего не знаетъ. И не сдѣлай онъ этого, и дай онъ тотъ или иной ходъ дѣлу,-- я откажусь понять, чѣмъ г. прокуроръ руководится?... Вы вотъ говорили давеча, что на вашъ взглядъ это -- "простая случайность: больной,-- ну, толкнулъ, и конецъ..." А я вотъ я не согласенъ съ вами, такъ какъ, правда -- по слухамъ, но все же хоть мало-мальски, а знакомъ съ личностью Умова. Это -- крайне несимпатичная личность: онъ грубый, заносчивый, и рѣдкій день не дерется. И потому это убійство, на мой взглядъ, не "просто случайность".
   Сагинъ говорилъ возбужденно, запальчиво; черные глаза его жестко посверкивали, и онъ то и дѣло мѣнялъ положенія и нервно теребилъ свою черную бороду.
   -- Э-э, батюшка, да вы были бы опаснымъ судьей!-- увильнулъ, зубоскаля, хитрый слѣдователь.-- И потомъ,-- прибавилъ онъ, мѣняя интонацію и чувствуя почему-то потребность уколоть собесѣдника:-- скажите, вы -- какъ?-- не имѣете "зуба" противъ желѣзной дороги? Отчужденіе земли подъ "линію" у васъ было вѣдь? Правда? И что жъ, хорошо обошлось? Не тянули васъ, а?-- и онъ засмѣялся.
   Сагинъ слегка поблѣднѣлъ, но сдержанно улыбнулся.
   -- Вы думаете? И мнѣ васъ жаль разочаровывать. Съ дорогой по дѣламъ отчужденія я покончилъ -- знаете?-- однимъ изъ первыхъ. И вы простите, но я дурно понимаю: какъ все это вяжется у васъ съ предметомъ настоящей бесѣды?-- онъ усмѣхнулся.-- А что касается "зуба", то такъ, какъ вы его понимаете я его не имѣю противъ желѣзной дороги; хотя -- не утаю -- и не изъ поклонниковъ ея. А вы... вы -- съ нею въ ладахъ?-- спросилъ онъ, слегка тонируя послѣднюю фразу.
   И тотъ, и другой улыбались любезно; но каждый въ душѣ не любилъ другъ друга, почти ненавидѣлъ, и хорошо это зналъ.
   Вотъ тутъ-то въ разговоръ и вмѣшался "путеецъ". Его затронули. Его уколола и небрежно брошенная Сагинымъ фраза о томъ, что я де "не поклонникъ" желѣзнодорожнаго дѣла, и рѣзкая характеристика Умова, сдѣланная имъ, а главное -- ему все больше и больше не нравился этотъ нервный, злой человѣкъ, черные жгучіе глаза котораго, когда говорилъ онъ, загорались недобрымъ огнемъ и становились дерзкими. Декрэ -- мягкій и добрый но натурѣ -- рѣдко волновался и сердился, но сейчасъ его словно заражала страстность собесѣдника. Онъ сталъ возражать.
   -- Позвольте, вы вотъ говорите, что "не поклонникъ" желѣзнодорожнаго дѣла,-- началъ Декрэ, мягко смазывая то "р", "л".-- И мнѣ, право, хочется думать, что вы и болѣе рѣзко относитесь къ намъ... Почему?-- развелъ онъ руками,-- Богъ вѣсть! Во всякомъ случаѣ, эта предубѣжденность, нерѣдкая за послѣднее время, прямо-таки несостоятельна,-- изъ какой бы тамъ точки зрѣнія вы ни выходили съ вашими нападками!... Желѣзная дорога -- и это вамъ засвидѣтельствуетъ исторія -- всегда являлась проводникомъ и разсадникомъ культуры и цивилизаціи. И спорить противъ такой почтенной миссіи, какъ: просвѣщеніе массъ, развитіе благосостоянія, смягченіе нравовъ,-- курьезно...
   -- О, Богъ мой, какъ все это издалека,-- перебилъ его Сагинъ.-- Но, поймите вы, вѣдь это-жъ уловка, какъ и масса подобныхъ пріемовъ!... Въ самомъ дѣлѣ, вы говорите, положимъ, эта книга дурна, она исполнена лжи, и я не поклонникъ ея; или: это платье негодно, оно дурно сшито, гнилъ матеріалъ, и я не хочу его;-- а вамъ возражаютъ, раздувъ произвольно ваши недовольства до крайнихъ предѣловъ, на что и нападаютъ, конечно.-- Какъ! вы противъ книгъ?! вы противъ просвѣщенія?!-- Какъ! вы хотите упразднить костюмы и ходить голышомъ?!-- Да нѣтъ же, м. г., я не противъ книгъ, не противъ костюмовъ, не противъ и желѣзныхъ дорогъ, и мнѣ не нравится только то, когда все это -- дурно, негодно... Дорога... Никто вамъ не скажетъ, что онъ противъ нея, противъ скораго передвиженія грузовъ... Безспорно, это огромное удобство, очень сложное и многообразное по своимъ результатамъ... Но, вѣдь, не въ этомъ же все желѣзно-дорожное дѣло, надѣюсь! Есть и другія стороны. И вотъ то, что является придаткомъ къ этой желанной "скорости", то зло, которымъ пропитано все это дѣло,-- мнѣ и не нравится. Не нравится мнѣ: ни какъ наши дороги строятся, ни какъ эксплуатируются онѣ... И не беря даже широко, и не трактуя "зло" вообще, нѣтъ!-- я беру только исключительно желѣзно-дорожное "зло", и все-таки его такъ много, что не считаться съ нимъ невозможно. И я вотъ и считаюсь, и говорю: мнѣ это не нравится. Возьмемъ примѣръ. Вы только что обмолвились: "смягченіе, дескать, нравовъ..." А, развѣ и это?... Но тогда вамъ не доставало только иллюстрировать ваши положенія фактами для того, чтобы себя да своими словами побить!-- зло усмѣхнулся Сагинъ.
   -- Позвольте-съ!-- съ невозмутимымъ апломбомъ парировалъ Декрэ,-- мнѣ вотъ особенно и не нравится ваше отношеніе къ Умову, Да-съ. Онъ далеко не таковъ, какимъ вы его аттестуете. Онъ у меня на прекрасномъ счету и лучшій старшій рабочій изо всей дистанціи. А что на него обрушилось это несчастіе -- случай, отъ котораго не застрахованы и мы съ вами,-- то у меня, простите!-- не хватаетъ жестокости карать его за это!
   -- Честь и хвала вамъ! Только ужъ позвольте и мнѣ участвовать въ этомъ, вѣдь, если вамъ будетъ угодно припомнить, что я говорилъ, включая сюда и аттестацію Умова, то вы, надѣюсь, должны будете признать то, что я только констатировалъ фактъ, и до сихъ поръ не сказалъ еще, какъ я отношусь къ нему. И, если позволите, я вотъ и перейду къ этому. Вы вотъ говорили, что Умовъ лучшій старшій рабочій?
   -- Да, лучшій.
   -- Теперь вотъ будьте любезны, скажите: что это такое по-вашему: "лучшій и вообще хорошій" старшій рабочій.
   -- А умѣлый администраторъ... который умѣетъ руководить артелью, дать всѣмъ работу, т.-е. наиболѣе выгодно эксплуатируетъ мускульную силу послѣднихъ и, наконецъ, имѣетъ престижъ среди нихъ.
   -- Виноватъ, "престижъ?" т.-е....
   -- Держитъ артель въ кулакѣ. Вотъ!-- показалъ онъ худой, сжатый кулакъ и засмѣялся, и, странно, лицо его стало вдругъ добрымъ и милымъ.-- Да, раньше онъ былъ разиня, а потомъ приметался, и у него работа кипитъ.
   -- Вотъ, вотъ... Словомъ, вы его отшлифовали. Былъ Умовъ простой, чернорабочій труженикъ, разиня, пришелъ желѣзно-дорожникъ -- этотъ эксплоататоръ всѣхъ "силъ" и "богатствъ",-- пришелъ, коснулся волшебнымъ жезломъ -- и сталъ Умовъ молодцомъ, не разиней и -- сначала вотъ убиваетъ, а потомъ идетъ и въ острогъ... И вотъ эту-то именно способность вашу -- одну изъ многихъ магически превращать "разиней" въ "молодцовъ" и острожниковъ -- я и не долюбливаю въ васъ.
   -- Во-первыхъ,-- закипятился путеецъ,-- это натяжка, а, во-вторыхъ, что касается эксплуатаціи "силъ" и "богатствъ", то Богъ его знаетъ, кто изъ насъ перетянетъ: я ли, желѣзно-дорожникъ, вы ли, помѣщикъ?... О, я присмотрѣлся и знаю. Мы -- это фактъ -- и платимъ, и кормимъ своихъ рабочихъ гораздо лучше васъ!... Надѣюсь, вы спорить не станете?
   Что-то дрогнуло въ лицѣ Сагина. Но онъ поднялъ перчатку.
   -- Я всячески далекъ отъ мысли,-- сказалъ онъ,-- ставить вамъ въ примѣръ "помѣщика" и защищать его... (Губы его зло скривились, и онъ усмѣхнулся).-- Вы помните въ "Трилогіи" Толстого царь Іоаннъ такъ аттестуетъ себя:
  
                       ...осквернилъ:
   Уста божбой, языкъ мой срамословьемъ,
   Убійствомъ руки и грабленьемъ злата,
   Утробу объяденіемъ и пьянствомъ,
   А чресла несказуемымъ грѣхомъ!...
  
   Это не полный эскизъ для Грознаго, и портретъ во весь ростъ для нашего бывалаго помѣщика.
   Всѣ засмѣялись.
   -- Однако,-- отозвался слѣдователь,-- вы и себя не щадите.
   -- Я не помѣщикъ,-- спокойно отвѣтилъ Сагинъ.-- Я разночинецъ, и здѣсь -- случайный гость. Но и себя я защищать не стану. Нѣтъ. Всѣ мы виноваты. Кто -- больше, кто -- меньше... Но, знаете,-- сверкнулъ онъ глазами и обратился въ путейцу: знаете, какая разница есть между вами, желѣзно-дорожникомъ, и мною, помѣщикомъ?
   -- Пожалуйста.
   -- А вотъ, я, правда, барахтаюсь въ трясинѣ; но въ нее меня загнали долгія историческія условія; и я -- что, конечно, дурно рекомендуетъ мои силы -- не въ силахъ выбраться оттуда. А вы... вы создали себѣ свою почву; да, сами забрались въ трясину и съ головой утонули въ нее... И вотъ: я сознаюсь въ грѣхѣ, и мнѣ стыдно; а вы -- и не сознаетесь, и не стыдитесь. А, вѣдь, вы и сами забрались, и глубже засѣли.
   Тотъ только рукой махнулъ.
   -- Э, все это фразы! По-моему такъ: не хорошо?-- не дѣлайте. А говорить... говорить, что угодно можно!
   -- Да? Но вы-то сами... вы выполнили эту программу? Вы не больны этимъ? У васъ: и слово, и дѣло -- одно? Не побиваютъ другъ друга, а совпадаютъ?
   -- Да, совпадаютъ,-- упрямо отвѣтилъ путеецъ.
   -- Ну, хорошо. Возьмемъ крупный примѣръ: Евангеліе... По-вашему какъ: хорошая книга это?
   -- При чемъ тутъ Евангеліе?
   -- Вы не хотите отвѣтить?
   -- Ну, хорошая! Ну, и что же?
   -- И вы ужъ продѣлали все то, что написано тамъ?
   -- Э, вонъ вы куда!... Все это слова и слова... А я смотрю тамъ...
   Но ему помѣшали: въ комнату вошелъ высокій, бородатый человѣкъ (дорожный мастеръ) и, извиняясь, что помѣшалъ, доложилъ инжененеру о томъ, что его ждетъ дрезина, а поѣздъ, на которомъ хотѣли ѣхать слѣдователь и докторъ, вотъ-вотъ долженъ быть.
   И правда: послышался плачущій свистъ паровоза.
   Всѣ встали и засуетились. Толпясь и толкая другъ друга, они извинялись и пожимали другъ другу руки. Лица всѣхъ озарились улыбками: у слѣдователя -- галантно-изысканной (онъ благодарилъ за пріютъ и гостепріимство); у Сагина -- непріятно-дѣланной. Докторъ кривлялся и ёжился, какъ левретка, весь расплываясь въ улыбкѣ. И одинъ только Декрэ окинулъ всѣхъ добрымъ, ласкающимъ взглядомъ и былъ и простъ, и естественъ.
   -- Жаль, право, что не время... Нельзя, надо ѣхать... Но, все равно, увидимся -- докончимъ... Прощайте!-- ласково улыбнулся онъ.
   Сагинъ молча пожалъ ему руку.
  

IX.

   Сагинъ остался одинъ. Въ комнатѣ было и душно, и дымно. Онъ отворилъ фортку окна, и въ нее, вмѣстѣ съ свѣжимъ воздухомъ, который волной вливался въ комнату, доносился и грохотъ уходящаго поѣзда. Онъ стлался раскатами по лѣсу и -- по мѣрѣ того, какъ уходилъ-убѣгалъ поѣздъ -- становился все больше и больше похожимъ на гулъ отдаленнаго грома.
   Сагинъ тихо, понуро ходилъ взадъ и впередъ, то утопая во мракѣ гостиной, то снова вступая въ залитую свѣтомъ столовую, и, заложивъ руки въ карманы бархатной блузы, разсѣянно слѣдилъ, какъ убирали столъ, унося съ него остатки обѣда -- хлѣбъ, сыръ, вино. Неонила работала; Поличка (уморительно-важно разыгрывая роль хозяйки) руководила ею. И всякій разъ, какъ хмурые глаза Сагина останавливались на ея красивой фигуркѣ, съ едва обозначенною молодою, выпуклою грудью,-- на ея задорномъ, смугломъ личикѣ, съ румяными, характерно скривленнымъ ротикомъ, не то насмѣшливымъ, не то циничнымъ немного,-- глаза его дѣлались мягки и добры. Онъ очень привыкъ и любилъ эту граціозную, бойкую и какъ вьюнъ подвижную дѣвочку.
   Мысль Сагина не разъ возвращалась къ недавнему спору, и не по себѣ ему было; онъ, словно, стыдился чего-то.
   "И чего разболтался!... Къ чему и зачѣмъ?... Удивить что-ли думалъ!" -- и, нервно кривясь и замедляя шаги, онъ налегалъ всею тяжестью тѣла на каждый размѣренный шагъ, словно придавливалъ что-то ступенями къ полу.
   И дальше потомъ, когда пилъ онъ чай и разсѣянно слушалъ немолчную, пеструю рѣчь своей юной хозяйки, ему нѣтъ-нѣтъ, и вспомнятся лица гостей: тяжелый профиль слѣдователя, противныя гримасы доктора,-- и снова станетъ неловко и стыдно, но цѣпкій коньякъ, что усердно вливалъ онъ въ свой чай, согрѣвалъ и ласкалъ, и глушилъ непріятныя мысли. И скоро онъ былъ ужъ другимъ, не злымъ и не хмурымъ и, ближе придвинувши кресло съ столу, внимательно слушалъ, о чемъ говоритъ "его милая Поличка".
   А та не смолкала. И сейчасъ, когда чай и коньякъ разгладили и смягчили черты на слегка покраснѣвшемъ лицѣ слушателя, толкнули его кресло къ столу, рѣчь шла о томъ, что тѣ, "кто были", нехорошіе, гадкіе, и Поличкѣ совсѣмъ-таки не нравились.
   И въ самомъ дѣлѣ, слѣдователь -- чисто сова; докторъ -- и вовсе активный; а тотъ, "что картавитъ" -- понравился было сначала, и потомъ раскричался -- и тоже сталъ сквернымъ.
   -- А говорили, что добрый онъ! Какъ же!
   -- Говорили, а кто?
   -- А въ кухнѣ, и наши, и тѣ, кто нанимались работать на "линію". Всѣ.
   "Да...-- прищурился и вспомнилъ Сагинъ лицо своего недавня го собесѣдника,-- онъ, право, все-таки, лучшій изъ этихъ "строителей".
   А между тѣмъ (изъ пѣсни слова не выкинешь), зналъ Сагинъ и то, что и онъ, этотъ милый и добрый Декрэ, придерживается очень пикантной теоріи "экономіи суммъ", которыя проходили черезъ его руки. Онъ даже и не скрывалъ этого. И все же, безспорно, среди остальныхъ, этотъ "путеецъ" однимъ былъ изъ лучшихъ! Другіе -- тѣ вовсе...
   А Поличка все говорила. Теперь ужъ о томъ, что мертвецъ былъ "ухъ -- страшный!" Что она только разъ и взглянула, когда выносили его, и то, вотъ, жалѣетъ: "такъ и стоитъ онъ въ глазахъ! Не забудешь"... Что жутко теперь, и боятся... Что какъ стемнѣетъ, пойдешь: "словно ловитъ кто сзади"...
   Покончили съ чаемъ, убрала все Поличка, а идти и боялась... Она и горничная Неонила занимали небольшой флигелекъ, недалеко стоящій отъ дома. И пробѣжать это короткое разстояніе теперь одной, ночью, для Полички казалось положительно страшнымъ.
   -- Ну, что-жъ, Поличка, боишься?-- спросилъ и улыбнулся онъ.
   -- Боюсь,-- отвѣтила та.
   Сагину стало жаль ее, и онъ вызвался проводить. Та не ждала такой любезности и очень обрадовалась. И когда они вышли, она все время держалась за него, торопилась добраться до двери.
   -- Спасибо, теперь не боюсь я,-- сказала она, ухватясь за дверную скобу.-- А вы совсѣмъ не боитесь, а?... Въ домѣ... одинъ!...
   -- Нѣтъ, усмѣхнулся Сагинъ.
   Ночь была холодная, вѣтряная. Гололедило. Оледенѣлыя деревья грузно взмахивали отяжелѣлыя, нависшія вѣтви, и тѣ, ударяясь, шуршали, скрипѣли. На черномъ дворѣ подвывали собаки, онѣ еще чуяли недавнее присутствіе трупа. И нехорошо становилось отъ ихъ безконечно-тягучаго вопля.
  

X.

   Немногочисленное населеніе хуторка долго еще переживало и эксплоатировало недавнее событіе, внесшее разнообразіе въ его скучную, монотонную жизнь. Настанетъ вечеръ -- и всѣ ютятся и жмутся другъ къ другу, и всячески стараются усилить, взвинтить то острое ощущеніе суевѣрнаго страха, которое такъ пріятно, по вмѣстѣ съ тѣмъ и непрочно, и ежеминутно готово пугливо вспорхнуть, разъ нѣтъ ему точки опоры. А этой послѣдней и не было: дядя Сильвестръ не оправдалъ предсказаній, онъ не "шалилъ" и не "скучалъ въ могилѣ". Волей-неволей пришлось обратиться къ иному, испытанному средству -- къ фантазіи, и сказочный міръ суевѣрнаго, мрачнаго паѳоса народной, изустной литературы раскрылся привольно и охватилъ сердца всѣхъ. Слушатель смѣнялъ разсказчика, такъ какъ каждый имѣлъ что сказать. И мало-по-малу личность Сильвестра расплылась и стушевалась въ памяти всѣхъ.
   О немъ забывали.
   Мѣсяцъ спустя, прошелъ слухъ, что у покойнаго будто была и жена, съ которой не жилъ онъ; и что она, узнавъ о смерти мужа, прониклась желаніемъ явиться наслѣдницей его имущества, единственной вещи, оставшейся послѣ Сильвестра,-- жалкаго, выношеннаго до послѣдней крайности полушубка, пропитаннаго къ тому же и запахомъ трупа, которому онъ служилъ покрываломъ. Но скоро и этотъ слухъ какъ-то сразу затихъ. И всѣ позабыли Сильвестра.
   Но былъ человѣкъ, который помнилъ о немъ: то -- Умовъ.
   -- Что съ малымъ-то сталось!-- сказалъ какъ-то разъ болтливый Лукьянъ, смѣнившій въ артели знакомаго намъ "бородача изъ ремонтныхъ". А? То-то вотъ... Раньше, бывало, случалось работать -- бѣда! Вразъ-то готовъ слопать... Собака!... А нонѣ-куда!... Человѣкъ!... Ты скажи,-- поражался Лукьянъ,-- пить то онъ бросилъ!... Не куритъ!-- взывалъ онъ.-- Ну, прямо, монахъ и монахъ! Вотъ дѣло какое...
   И правда, и всѣ замѣчали, что Умовъ не тотъ ужъ. Сознаніе "грѣха" не покидало его и давало всегдашній тонъ его настроенію. Ему было жутко. И ночью, и днемъ онъ, этотъ худой и высокій старикъ. говорящій послѣднюю фразу: "За что-жъ ты меня, стараго человѣка, сухмянишь?" -- упрямо стоялъ передъ нимъ и ждалъ, словно, отвѣта на это "за что?"
   Оставаясь одинъ, Умовъ плакалъ. И мало-по-малу расплата за это, острогъ, ему не казалась ужъ страшной.
   "Лишь только скорѣй бы!"
   Прошло этакъ съ мѣсяцъ, и Умовъ былъ вызванъ къ допросу.
   Дѣло въ томъ, что прокуроръ, какъ то и предсказывалъ Сагинъ, вернулъ дѣло обратно. И слѣдователю снова пришлось, отъѣзжая на слѣдствіе, цѣловать на платформѣ красивую мордочку провожавшей его жены, что было, конечно, пріятно и до нѣкоторой степени скрашивало хлопоты новой поѣздки.

-----

   Минула зима. Прошелъ май мѣсяцъ. Погоже, тепло стало. Славно!... Веселые, ясные дна удлинялись, и яркій закатъ отдалялся все къ сѣверу... Онъ, если смотрѣть отъ казармъ, давно миновалъ уже лѣсъ, поравнялся и съ выемкой, пологіе откосы которой взрѣзали близкую въ этомъ мѣстѣ линію горизонта, дѣлая въ немъ красивое, ярко-блестящее ущелье, куда и откуда ныряли грохочущіе поѣзда, и куда подолгу засматривался Умовъ, которому, вотъ-вотъ, надо было явиться на судъ, въ городъ, а этотъ послѣдній и былъ какъ разъ въ той сторонѣ, куда вело это красивое, сверкающее огнемъ заката, ущелье... И, глядя въ него, онъ не разъ проникался надеждой... Но дальше и дальше, что ни день -- отходилъ, отдалялся закатъ... И скоро погасло ущелье. Одна лишь береза, что наклонилась надъ выемкой, залитая кровавымъ свѣтомъ, покрасовалась недолго, но скоро и та заслонилась высокою стѣной кавальеровъ... И темная дыра выемки стала загадочной, темной... Казалось, не доброе что-то скрывалось за нею... Вотъ тутъ-то какъ разъ и пришелъ срокъ "явиться".
   И не разъ вспоминалъ послѣ Умовъ, какъ быстро мелькнуло время... Городъ. Большой, темный домъ. Огромныя двери той залы, гдѣ ждалъ его "судъ"... Отворились онѣ, эти мрачныя двери... И когда онъ вышелъ обратно изъ нихъ, на немъ ужъ лежалъ "приговоръ". Осудили. Ему предстояло отбыть наказаніе шестимѣсячнаго и заточенія въ замкѣ...
  

XI.

   Умовъ въ острогѣ.
   Обычную шутку играетъ съ нимъ время... Кто былъ такъ, тотъ знаетъ, какъ быстро и, вмѣстѣ съ тѣмъ, долго, мучительно-долго, бѣжитъ за тюремною рѣшоткой ненужное время... Томительно-длинное въ каждой минутѣ своей, оно, наоборотъ, суммируясь въ дни, мѣсяцы, годы, становится быстрымъ, какъ мигъ.
   То же было и съ Умовымъ. Тянется-тянется праздное, скучное время, а мѣсяцъ-другой проскользнетъ -- незамѣтно. И радъ онъ: "скорѣй бы!..." Но со скукой минутъ приходилось бороться. И ихъ коротали кто какъ. Кто спалъ, кто безцѣльно таскался по камерѣ, кто мастерилъ что-нибудь, кто ссорился, кто изливался въ бесѣдахъ, кто, наоборотъ, замыкался въ себя: смотрѣлъ, слушалъ, смекалъ тихомолкомъ. Таковъ былъ и Умовъ. Присядетъ, бывало, къ окну онъ и цѣлыми днями сидитъ, не отходитъ. Ему свысока далеко было видно... Внизу, прямо -- городъ, точнѣе -- крыши его -- зеленыя, красныя, а то и деревянныя -- темныя, провисшія,укрытыя гдѣ зеленью, гдѣ черными, жадно зіяющими дырами... И все это море разбросанныхъ и пестро перемѣшанныхъ крышъ крестъ на-крестъ рѣзалось узкими улицами и раздвигалось квадратами двухъ площадей. Городокъ не великъ. Три церкви въ немъ. Двѣ мельницы (и ночь, и день шумятъ ихъ немолчные шлюзы). Два грязныхъ прудка, которые -- настанетъ вечеръ -- дрожатъ безконечною трелью лягушекъ... И множество кузнь, и изъ нихъ съ утра и до поздняго вечера сыплется частая дробь молотковъ, упрямо долбящихъ свои наковальни... А главное -- есть и "дорога". Огромная насыпь ея укрываетъ осѣвшій внизу городокъ съ сѣверной части его, а то и дѣло снующіе взадъ и впередъ поѣзда разнообразятъ несложный пейзажъ, который безъ нихъ былъ бы бѣденъ и скученъ съ этими лужами сорныхъ прудковъ, съ этимъ тощимъ, ошмыганнымъ, чахлымъ лѣскомъ, что по взгорью, съ этой гладью и ширью полей...
   Сидитъ, смотритъ Умовъ. А на всей этой картинѣ, обрамленной узкимъ, высокимъ окномъ, лежитъ рѣдкая сѣтка тюремной рѣшотки, которая все же мѣшаетъ и заставляетъ его то и дѣло мѣнять положенія.
   Умовъ не даромъ "дорожникъ": дорога -- ея суета и движеніе его занимаетъ всецѣло. Онъ только и знаетъ, что ищетъ вдали этихъ бѣлыхъ, курчавыхъ дымковъ: и знаетъ, какой это поѣздъ идетъ иль уходитъ, знаетъ и номеръ, и лица прислуги: при каждой встрѣчѣ, и грустенъ, когда провожаетъ...
   Придетъ пассажирскій -- внизу суета... Торопятся: ѣдутъ, идутъ. И онъ,-- словно нужно ему,-- онъ тоже охваченъ всей этой сумятицей: волнуется, жадно слѣдитъ и -- забудется -- шепчетъ: "скорѣй, вы! отходитъ"... И правда: упруго рванется вверхъ паръ отъ свистка, покурчавится долго, порвется на мигъ... и -- опять...
   -- Тронулся... во! запыхтѣлъ...-- шепчетъ Умовъ, и не стерпитъ -- вздохнетъ:-- такъ бы, кажется, сѣлъ и уѣхалъ!...
   И бѣжитъ, и ползетъ незамѣтное, скучное время...
   Вѣдь, недавно еще,-- какъ вчера бы, сказать,-- на бугрѣ, за лѣсомъ, вихрилась зеленая рожь... А потомъ какъ-то сразу желтѣть стала... И вотъ нынче явился косарь, баба въ красномъ платкѣ; поработали день -- и на узкой полоскѣ рядкомъ стали первыя копны... А скоро и все неоглядное поле, куда ни посмотришь, укрылось какъ стадомъ: все копны и копны... Недѣля другая -- убрали, свезли съ поля хлѣбъ. И то стало скучно, пустынно. Одни только вихри -- завѣтрится день -- пробѣгали, кружились по немъ, высоко-высоко поднимая столбы темной пыли... Да тихо, лѣниво бродили стада...
   Осень скоро.
   -- Теперь... сколько, бишь, мнѣ?-- встрепенется вдругъ Умовъ.-- Половина осталась... Эхъ, долго! Скорѣй бы!...
   А время ползло и бѣжало.
   Умовъ скучалъ, но съ тѣхъ поръ, какъ въ острогѣ онъ, совѣсть его ужъ не мучитъ. Онъ свелъ съ нею счеты. И "грѣхъ", и не разлучныйсъ нимъ образъ убитаго, съ этой послѣднею фразой: "за что?..." -- его не тревожатъ ужъ больше, не давятъ тѣмъ жуткимъ, сжимающимъ сердце ознобомъ, который былъ съ нимъ до суда неразлученъ. Да, страхъ предъ судомъ, приговоръ и острогъ отдалили недавнее прошлое, и оно ужъ казалось далекимъ такимъ искупленнымъ. Умовъ старался не думать о немъ, избѣгалъ вспоминать, и могъ это дѣлать. Его постояннымъ желаніемъ и мыслью было: "скорѣй бы"... О томъ же, что будетъ потомъ, какъ, выйдя, устроится онъ, какъ свяжется его настоящее -- острогъ -- съ будущимъ и какъ, наконецъ, отзовется все это на его отношеніяхъ къ людямъ, онъ вовсе не думалъ. Онъ зналъ только то, что какъ выйдетъ отсюда, сейчасъ же поступитъ на прежнее мѣсто, а тамъ -- будетъ видно... Одно только: пить онъ не станетъ, ругаться и драться теперь -- ни за что и ни съ кѣмъ. И все было ясно. Вотъ только: "скорѣй бы!"...
   Но разъ,-- это было за мѣсяцъ предъ выходомъ,-- Умовъ нѣсколько глубже взглянулъ на себя, на свои вчера, нынче и завтра...
   Случилось все такъ.
   Однимъ изъ сожителей Умова по камерѣ былъ, между прочимъ, и 60-ти-лѣтній старикъ. Какъ звали его -- Богъ знаетъ. Всѣ обращались къ нему просто: старикъ! дѣдъ! дѣдушка! А Умовъ, который держался всегда въ сторонѣ, чуждался и рѣдко съ кѣмъ заговаривалъ,-- не обращался и вовсе. Но слушать его онъ любилъ. Голосъ у того былъ мягкій, рѣчь -- плавная, спорая. Старикъ, дѣдъ-дѣдушка, любилъ поразсказать: и всѣ ужъ давно познакомились съ его несложною исторіей о томъ, какъ онъ попалъ "въ это мѣсто". Сидѣлъ онъ за мелкую кражу и, съ его словъ,-- что и было предметомъ всегдашнихъ бесѣдъ,-- совершенно напрасно, облыжно. Были враги; намутили; и онъ безъ вины "постраждалъ"... Никто этой баснѣ не вѣрилъ; случалось, смѣялись надъ нимъ, но лгать не мѣшали.
   Вотъ разъ какъ-то въ сумерки (скучно было, темно, всѣ примолкли) старикъ-дѣдъ-дѣдушка не преминулъ воспользоваться удобнымъ случаемъ (его соблазняло обиліе слушателей) и началъ...
   Моросилъ мелкій дождь...
   Умовъ привычно сидѣлъ у окна и задумчиво смотрѣлъ на мигавшіе огоньками городъ, вокзалъ, на красные, зеленые огоньки "линіи" и, между тѣмъ, урывками слушалъ. Въ палатѣ было тихо. И только голосъ разсказчика звучалъ хрипло и плавно... Никто не мѣшалъ. И не скоро закончилъ старикъ-дѣдъ-дѣдушка свою одиссею...
   Концомъ ея было:
   -- Да, милые, сказано: "отъ сумы, отъ тюрьмы не отказывайся". И правда вотъ вышла: шестой ужъ десятокъ, дружки, коротаю, въ головѣ не держалъ, а пришлось вотъ... Извѣстно, все въ Богѣ. А только обидно: голова засивѣла -- "острожникомъ" кликать почнутъ... Все "дѣдъ" да "старикъ", а кто обласкаетъ и "дѣдушкой" кликнетъ... А то вотъ дожилъ и "острожникомъ" сталъ. А, поди, и помирать ужъ пора!... Знать, припомнилъ Господь и меня!...
   Онъ вздохнулъ и примолкъ какъ-то сразу...
   Къ палатѣ совсѣмъ стало тихо. Но вотъ кто-то вкусно всхрапнуль и зачавкалъ во снѣ слипшимъ ртомъ, вѣроятно, давно убаюканный мѣрнымъ разсказомъ, который ужъ зналъ наизусть. А кто и не спалъ, да молчалъ, размышляя о томъ, что услышалъ. Вѣдь все это близко касалось и всѣхъ! Умовъ -- тотъ даже вздрогнулъ. И странно, предъ нимъ въ первый разъ встала мысль, что и онъ, какъ и всѣ, кто бывалъ здѣсь,-- "острожникъ".
   "Острожникъ... Поди, и меня станутъ звать такъ?"
   Конечно. И онъ самъ случалось, другихъ обзывалъ такъ... Да что! даже здѣсь, наблюдая своихъ сотоварищей, въ душѣ онъ не разъ такъ "костилъ" ихъ. Острожники, дескать. Онъ ихъ сторонился, чуждался...
   "А самъ-то... далеко ушелъ я? Не тотъ-то ли самый? Диковина, право! Поди-жъ ты, и въ мысляхъ того не держалъ. А чего бы... Сижу-жъ вотъ!"...
   Все такъ; но ему до сихъ поръ все казалось, что это его не касается: то, дескать, онъ, то -- другіе... И даже когда по веснѣ -- еще дома -- онъ какъ-то повздорилъ съ рабочимъ, и тотъ обозвалъ его вслухъ "душегубомъ",-- онъ даже тогда былъ далекъ отъ того, что современемъ, "послѣ", его обзовутъ и иначе. И вотъ оказалось, что это и будетъ.
   "Острожникъ"...-- шепталъ онъ чуть слышно и словно старался примѣрить къ себѣ эту "кличку": подходитъ она или нѣтъ? Выходило, что нѣтъ. А все-таки зналъ онъ, что звать этакъ будутъ.
   Онъ вспомнилъ опять свою ссору съ рабочимъ и какъ обозвалъ тотъ, и думалъ, стараясь понять, въ чемъ же дѣло? "Душегубъ" -- необидно, а "острожникъ" -- обидно... И мало-по-малу все стало вдругъ ясно... Ему рисовалось все такъ. "Душегубъ" -- просто ругань. Ha-сердце пошло -- и сказалъ такъ. А это не то. Не ругаются такъ. Нѣтъ. Это -- кличка. Такъ и безъ сердца звать станутъ. Все одно, что "солдатомъ" вонъ кличутъ, "богомольцемъ", "бродягой"... Такъ точно и это: "острожникъ".
   "Да, такъ и окрестятъ",-- тоскливо рѣшалъ онъ, приткнувшись къ окну, а сердце въ груди такъ и билось.
   "Не смоешь!... Вѣдь, это не то, что другое что... Былъ, скажемъ, пьяницей -- кинулъ, и баста! Нѣтъ, "это" теперь не скопнешь, прикипѣло... Старикъ вонъ шестой ужъ десятокъ живетъ, а и то вонъ скучаетъ... А мнѣ-то?... Жить, жить бы... Въ порѣ только... Эхъ!"
   И сталъ онъ "доискивать": какъ это "сталось"? Сперва онъ метнулся въ деревню, какъ жилъ у отца онъ... Но что тамъ! Тамъ тихо и мирно. Отецъ только крутъ былъ... Потомъ въ тѣ края онъ ушелъ. Косовица... На пристани "робилъ"... Тамъ пить онъ занялся, "по бабамъ по этимъ пошелъ". Оголтѣлъ...
   И опять ничего. А потомъ, какъ женился (отецъ приказалъ: денегъ мало онъ слалъ,-- все гулялъ. Такъ затѣмъ, чтобъ потишелъ), на дорогу попалъ онъ... Вотъ тутъ-то все и случилось.
   "Таскаются, ходятъ по "линіи"... Опричъ богомольцы, сволочи. Прутся день-ночь... А начальство одно и твердило: "гони!..." Ну, и гналъ вотъ... И вышло... Не что, какъ дорога! Не будь-ка ея,-- ничего-бъ не случилось... Отъ ней вся причина!"
   И, странно, найдя, отыскавъ "всю причину", онъ оказался не въ силахъ озлиться, сорвать на ней зло, упрекать, отвесть душу... Дорога... Но онъ такъ привыкъ къ ней! Онъ такъ съ нею сжился! Да и мало того. Онъ и самъ ужъ не тотъ,-- онъ не прежній ужъ Умовъ, для котораго "свѣтъ не клиномъ сошелся", гдѣ ни ткнись, все у мѣста; "руки, да ноги", "всталъ, да пошелъ"... Нѣтъ. Не тотъ. Онъ -- "дорожникъ". Онъ привыкъ уже къ деньгамъ, и къ большимъ, "набалованъ". А ихъ на "дорогѣ" -- "лопатой греби"! Раньше что? 50--100 руб.-- это съ годъ надо гнуться! А теперь-то -- "акортное" жалованье! Да, 20 руб. "положенныхъ", да "хабаровъ" набѣжитъ, что ни мѣсяцъ, съ десятку и больше... А въ годъ-то, глядишь, и четыре "катюхи" въ карманъ... Живи!
   Да, обдумавъ все ясно, не въ силахъ озлиться онъ. Гдѣ!... Для него "свѣтъ" давно уже "клинемъ сошелся". И "клинъ" тотъ -- "дорога". И близка вотъ она, и онъ знаетъ, она виновата, она довела до острога... Но рабъ онъ, не свой онъ теперь, а ея. И окончится срокъ, отсидитъ онъ -- и снова пойдетъ въ кабалу къ ней, возьми!... Того лишь и ждетъ онъ, а тамъ и мечтаетъ: "скорѣй бы"!
  

XII.

   Наканунѣ желаннаго дня Умовъ былъ взволнованъ, нервенъ и мучался днемъ, что, казалось, тянулся, ползъ безъ конца. Онъ то садился къ окну, то сновался по камерѣ и, чего раньше не дѣлалъ, входилъ въ разговоры, смѣялся безъ всякой причины и, все время разсѣянный, всякій разъ обрывалъ, угловато и рѣзко, начатую имъ же бесѣду.
   Всѣ знали, съ чего онъ такой и томились невольною завистью. Но старикъ дѣдъ-дѣдушка отнесся сочувственно. Улучивъ, выбравъ время, когда тотъ сидѣлъ у окна, онъ подошелъ къ нему тихо, взглянулъ какъ-то сбоку и, покашлявъ, спросилъ его:
   -- Завтра?
   -- Завтра.
   -- Счастливо, милый.
   -- Спасибо.
   -- А мнѣ,-- сказалъ онъ,-- мнѣ не скоро... На самые "сороки", какъ постъ переломится. Вотъ когда, милый!-- и улыбнулся.-- Съ жаворонками вмѣстѣ приду, по проталинкамъ... Долго?
   -- И то...
   -- Что-жъ дѣлать! Пожду. А ты вотъ что... скажу я тебѣ... Хошь слухай, хошь нѣтъ...
   Умовъ насторожился. Пухлое, блѣдное и словно бы отекшее лицо того было ласково, кротко; завитки длинныхъ сивыхъ волосъ, что осѣняли его старую голову, были мягки и даже красивы. Ихъ тронуть, коснуться хотѣлось. Онъ медлилъ все.
   -- Вотъ что: какъ выйдешь отсуль, прямо въ церковь сходи, помолись. Отслужи ты молебенъ Ангалю и понифитку, покойника вспомни. И тебѣ хорошо, и ему будетъ легче. А то не скучалъ бы во снѣ онъ... Бываетъ. А ты отслужи. Помирись съ нимъ. Попомни.
   -- Спасибо, дѣдушка, что добру научаешь,-- сказалъ ему ласково Умовъ.-- Отслужу, отслужу... Первымъ долгомъ. Спасибо!
   -- Отслужи,-- сказалъ тихо старикъ и, закашлявъ опять, отошелъ, волоча свои старыя ноги.
  

XIII.

   Умовъ исполнилъ свое обѣщаніе и, какъ только вышелъ, прежде всего, вмѣстѣ съ бабой своей (а та поджидала его у острога, нарочно прибывъ изъ деревни), направился въ церковь. Тамъ только-что были крестины, и толстый, сѣдой, страдающій одышкой "батюшка" еще не ушелъ. Отдуваясь, пыхтя, онъ о чемъ-то бесѣдовалъ съ юнымъ причетникомъ.
   Умовъ пождалъ и подался поближе.
   -- Ну, что?-- обернулся вдругъ батюшка.
   -- А вотъ...-- и онъ объяснилъ, запинаясь, въ чемъ дѣло, и протянулъ молча свернутый рубль.
   Тотъ взялъ, повертѣлъ и отвѣтилъ:
   -- Сейчасъ.
   Минуту спустя, уже служили.
   Умовъ молился усердно, но стоя. А баба его осѣдала все книзу и дала земные поклоны, касаясь лбомъ грязнаго пола.
   Но вотъ все и кончилось.
   Умовъ и баба, крестясь на ходу ужъ, подались изъ церкви.
   -- Куда мы теперь?-- обернулась она.
   -- Къ вокзалу. Пождемъ тамъ. Дневной скоро будетъ.
   Пошли. Падалъ мелкій снѣжокъ, и все гуще и гуще.
   -- Зима, поди, станетъ? Вишь, вишь...-- сказалъ радостно Умовъ, озираясь кругомъ.-- Побѣлѣло...
   -- Пора!
   И оба они были рады тому, что и снѣгъ-то, и вмѣстѣ они, и кончилось все. Особенно баба: она, кряжеватая, статная, съ бѣлымъ, чистымъ лицомъ, голубыми глазами,-- такъ и свѣтилась вся счастьемъ. И Умову весело было засматривать къ ней подъ навѣсъ ея пестрой, нарядной, имъ купленной шали, которой закутано было лицо его бабы. Вотъ такъ бы, кажись, и схватилъ бы ее, да нельзя -- не одни.
   На вокзалѣ они, запасись колбасой, бѣлымъ хлѣбомъ, усѣлись къ сторонкѣ и, тихо толкуя другъ съ другомъ, занялись трапезой.
   -- Что, скучилась дома?
   -- И то... И не чаяла выждать! Тоска... А тутъ еще тятенька только и знаетъ -- пилитъ цѣлый день.
   -- Недостатки, небось?-- усмѣхнулся онъ,-- а?... Подобрались, поджали хвосты?
   -- А то нешь? Привыкъ-то на шеѣ сидѣть у тебя отецъ!..
   -- Ругался, чай?
   -- Страсть!... и тебя, и меня... Чисто съѣлъ!
   -- Очумѣлъ, старый хрычъ! Набалованъ!...
   И онъ ужъ готовъ былъ спросить, какъ ругалъ? Но раздумалъ. И та не сказала. Онъ только подумалъ: "острожникомъ, видно"? И ему стало больно.
   А баба его все болтала.
   Послышался свистъ. Потомъ вскорѣ внушительный, сотрясающій почву грохотъ подходящаго поѣзда, который, пыхтя и дыша, подползъ вплоть къх вокзалу и сталъ.
   Началась суматоха. Выходили, садились, тащили узлы, чемоданы, подушки; говорили, кричали, смѣялись. Въ толпу замѣшались и Умовъ съ женой, пробираясь къ вагону.
   Усѣлись. Прошли пять минутъ. Второй, третій звонокъ... Рѣзкій свистъ... Поѣздъ тронулся... Крестится Умовъ и смотритъ. А мимо окна пошла, потянулись: вокзалъ, платформа съ пестрой кашей толпы; переулокъ съ прохожими; трубы, крыши, дом, церковь съ острымъ шпилемъ, на которомъ едва виденъ крестъ, сорная площадь. И все это мало-по-малу, отступая назадъ, оседаетъ все ниже и ниже, такъ какъ поѣздъ бѣжитъ уже по насыпи...
   Падаетъ снѣгъ.
   Умовъ смотритъ въ окно и опять свысока далеко ему видно, но только съ другой стороны, и не какъ уже прежде -- дорога, вокзалъ,-- нѣтъ, а мрачный острогъ, окруженный высокою стѣной, замываетъ картину. Смотритъ Умовъ на мрачное зданіе и силится въ массѣ чернѣющихъ точекъ оконъ найти то, "его", у котораго онъ короталъ безконечные, долгіе дни и короткіе, быстрые мѣсяцы... Затерялось оно. Не нашелъ онъ.
   Но вотъ,-- поѣздъ быстро бѣжитъ и вступаетъ въ кривую,-- и городъ, и лучшія зданія -- церкви, острогъ -- заслоняются стѣнкой вагона. И мимо окна уже бѣгутъ побѣленныя снѣгомъ поля и обычныя неровности дороги -- кавальеры, бермы, куветы, откосы и срѣзки... И все это близко, знакомо такъ Умову! Онъ знаетъ все это и любитъ. И радъ онъ.
   А бѣлыя мухи зимы мелькаютъ и вьются у оконъ вагона...
   Скоро станція.
   -- Ты,-- обращается Умовъ къ женѣ,-- здѣсь, на Лапинской слѣзешь. А тамъ, на казарму, дойдешь ли, доѣдешь...
   Это было верстъ шесть.
   -- А ты, дальше?
   -- На Кшну. Объявлюсь по начальству. А къ вечеру,-- глядя тамъ, съ поѣздомъ, такъ ли,-- назадъ оберну. Заночуемъ, а завтра домой. Отпрошусь. Повидаться съ отцомъ... да и такъ, отдохну я...
   -- Ну, ну,-- соглашается баба и ласково смотритъ на мужа.-- Надолго?
   -- Дня два или три перебуду. А что?
   -- Перебудь, перебудь; насмотрюсь хоть...
   И Умову снова вдругъ хочется взять и обнять свою бабу (а та улыбается, смотритъ),-- нельзя, не одни... И онъ только ближе склоняется къ ней и тихо ей шепчетъ о чемъ-то на ушко... Смѣется, краснѣетъ она и пугливо глядитъ на "стороннихъ",-- услышавъ...
   Кондукторъ прошелъ.
   -- Господа, кто до Лапинской ѣдетъ -- билеты?
   -- Она вотъ,-- привсталъ съ мѣста Умовъ и подалъ билетъ.
   -- А вы?
   -- Я дальше, на Кшну...
   Тотъ взялъ и прошелъ.
   Рѣзкій свистъ... Остановка. Красное зданіе станціи. Поле кругомъ.
   Умовъ простился съ женой и пошелъ проводить. Но столкнулся въ дверяхъ съ дорожнымъ мастеромъ своего участка и остался.
   -- Э!... вотъ оно кто!... Отсидѣлъ?-- вскрикнулъ тотъ, высокій, красивый, бородатый, съ большимъ, выпирающимъ носомъ. Онъ полякъ. Голосъ у него грубый, басистый, съ акцентомъ. Онъ сильно тонируетъ и часто, когда хочетъ быть особенно убѣдительнымъ, прибѣгаетъ къ высокому тембру. Умовъ не любитъ его: часто ссорился съ нимъ и бранился. Но сейчасъ, встрѣтясь, радъ, улыбается,-- радъ и тому, что "окончилось все", и тому, что знакомаго встрѣтилъ.
   -- Отсидѣлъ, отсидѣлъ!-- говоритъ и смѣется онъ.
   -- Радъ?
   -- Во-та! Какъ же! На свѣтъ какъ родился!
   -- Куда же теперь? до начальства? на Кшну? что, провѣдать надумалъ?
   Тотъ засмѣялся.
   -- И скажете, право! Провѣдать! Свой братъ мы, что-ль, съ ними!... Явиться. На мѣсто скорѣе... У васъ теперь кто замѣстилъ то?
   Но тотъ не отвѣтилъ на это.
   -- Постой-ка. На мѣсто?...-- и онъ посмотрѣлъ какъ-то странно,-- А знаешь ты, право, наврядъ тебя примутъ!...
   -- Какъ такъ?-- поблѣднѣлъ сразу Умовъ.
   -- А такъ: по закону, такихъ, кто въ острогѣ бывалъ... Я не знаю. А врядъ ли... А впрочемъ -- узнаешь. Боюсь, не соврать бы... и онъ засмѣялся, а вскорѣ затѣмъ что-то вспомнилъ и вышелъ.
   А Умовъ задумался:
   "Какъ же такъ, право?... А ну, не возьмутъ вдругъ?... Не надобенъ, скажутъ?" -- и жутко ему становилось. Онъ снова несчастенъ, и блѣдный, разсѣянный смотритъ въ окно... А поѣздъ бѣлитъ и бѣжитъ все... Вотъ выемка. Кончилась. Мѣсто "то" ("здѣсь!" -- вздрогнулъ Умовъ). Вотъ Сагинскій хуторъ. Казарма. И вразъ -- переѣздъ. Будочница Марья, съ зеленымъ "флачкомъ" А дальше поля, и село протянулось... Лѣсовъ по-за нимъ...
   "А ну, не возьмутъ какъ?... Пропалъ я!... Да только наврядъ такъ... За что же?... Навралъ полячище! За что же не взять-то? Все сами: гони, да гони... А случилось -- такъ я?... Ну, а тоже не гналъ бы? И давешь прогнали-бъ! Э, что тамъ! Пустое. Незнаетъ, а брешетъ... Вотъ чортъ-то! А самъ оскаляется... Право! Ему это радость!... "Узнаешь!..." А что-жъ, и узнаю..."
   И снова въ душѣ та знакомая мысль (онъ привыкъ уже въ ней}: "поскорѣй бы!..."
   А вотъ и свистокъ...
   Это -- Кшна.
  

XIV.

   Начальникъ дистанціи Декрэ, отъ котораго зависѣла участь Умова, съ утра былъ въ отъѣздѣ на "линіи" и вечеромъ только вернулся домой. Онъ только что кончилъ обѣдъ и, сидя въ своемъ кабинетѣ, слушалъ обычный докладъ отъ дорожнаго мастера. На столѣ, предъ которымъ сидѣлъ инженеръ, ярко залитымъ свѣтомъ двухъ лампъ, лежали кипы бумагъ и развернутый планъ, концы котораго, не катанные на скалки, были придавлены съ одной стороны толстой книгой, съ другой -- прессъ-папье. Инженеръ торопливо просматривалъ мелко исписанный листъ и, водя рукой по строкамъ, то и дѣло свѣрялся то съ планомъ, то съ справочною книгой и, дѣлая выписки сбоку, на чистомъ листѣ, опять принимался за бѣглый просмотръ.
   -- Ну, да, пять и шесть; а впе'едъ -- двадцать... двадцать, двадцать пять, какъ и 'аньше говоилъ вамъ... А тамъ,-- указалъ онъ куда-то рукой,-- мы пока уве'ичимъ куветы, а весной заде'нуемъ ихъ. Вотъ.
   -- А дамбу?
   -- Оставьте такъ: это те'питъ.
   Не скоро закончилась эта бесѣда о дамбахъ, куветахъ, дерновкѣ...
   Покончивъ со всѣмъ и исчерпавъ всѣ, назрѣвшіе за день, вопросы, дорожный мастеръ доложилъ и объ Умовѣ:
   -- Ѣхалъ съ нимъ вмѣстѣ. Вернулся.
   -- Вернулся? И что же?
   -- На мѣсто бы опять, говоритъ...
   -- Ахъ, да! Эка, право! Неловко, а жаль, надо взять.
   -- По законамъ, я слышалъ... Да вотъ, какъ служилъ я на К--ской линіи, такой же былъ случай... Не взяли...
   -- Э, все ерунда! По законамъ! Мало-бъ чего!... Пустяки. А неловко: исторія эта...
   Онъ всталъ и прошелся.
   -- Не знаю...-- началъ равнодушно, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, зорко слѣдя за начальникомъ, хитрый полякъ, который давно не любилъ уже Умова и теперь вотъ не прочь былъ его потопить.-- Не знаю... А только наврядъ онъ продержится долго...
   -- Что такъ?
   -- Измѣнился. Размякъ онъ. То, раньше-то, дай ему сто-полтораста рабочихъ -- и все хорошо! Ну, а послѣ того, какъ случилось съ нимъ "это", такъ нѣтъ ужъ... И тотъ, да не тотъ уже Умовъ! Прямо -- "тряпка"! А такъ... вы ужъ знаете...-- вздернулъ онъ плечи и, вставъ, ожидалъ позволенія идти, вполнѣ увѣренный въ тонъ, что разсчетъ его вѣренъ.
   И онъ не ошибся. Декрэ -- мягкій, добрый -- боялся всегда, что "распуститъ", и потому старался о томъ, чтобъ у него подъ рукой были грубые, жесткіе люди, надѣясь на нихъ, что такіе "подтянутъ". Полякъ это зналъ и умѣло коснулся давно изученной струны.
   Послышался отзвукъ:
   -- А... такъ?... Ну, конечно...-- и онъ помолчалъ.-- Да, такихъ намъ не надо, работа не терпитъ. Намъ надо не "тряпокъ", а вотъ!-- показалъ онъ кулакъ,-- чтобъ держать въ кулакѣ!... И,-- улыбнулся онъ,-- жалко, а что же?-- придется не взять!... Вы идете? Прощайте... Пошлите его. Надо кончить.
   Тотъ вышелъ.
   А Декрэ, какъ остался одинъ, нахмурился и постарался превратиться въ чиновника: онъ зналъ, что такъ дѣлаютъ и что это удобно: можно многое сдѣлать, чего такъ, по себѣ, не сдѣлалъ бы,-- стыдно.
   Вошелъ Умовъ.
   -- А, здравствуй! Ну, какъ?-- заторопился Декрэ и понялъ, что вышелъ изъ роли...
   "Ну, все равно!" -- быстро рѣшилъ онъ.
   -- Здравія желаю! Ослобонился, ваше благородіе! Пришелъ вотъ на старое мѣсто.
   -- Ну, мѣсто -- нельзя. По правиламъ нашимъ такихъ, какъ вотъ ты, съ такимъ прошлымъ, принимать воспрещается. Да. Мнѣ жаль, право, но что-жъ дѣлать?
   Умовъ -- блѣдный, потерянный -- еле отвѣтилъ:
   -- Ваше благородіе! за что же? Что-жъ я... и причиной? Сами изволите знать -- обязанность наша... Сдѣлайте милость!...
   Декрэ только руки разставилъ.
   -- Нельзя!-- и, шагнувъ вдругъ къ столу, онъ быстро рванулъ къ себѣ ящикъ, досталъ что-то въ немъ и, подойдя, сунулъ Умову ("на водку,-- смекнулъ тотъ).-- Вотъ, что могу... И прощай!
   Умовъ вышелъ, шатаясь... Онъ зналъ, что теперь все пропало!...
   Въ дверяхъ, на крыльцѣ, весь залитый свѣтомъ оконъ, его поджидалъ, усмѣхаясь, полякъ,
   -- Ну что, говорилъ вѣдь!
   Умовъ быстро взглянулъ и, поймавъ на лицѣ у него злую усмѣшку, подался къ нему и въ упоръ такъ и рявкнулъ:
   -- Убирайся ты къ...
   Тотъ отшатнулся и, только когда онъ сошелъ съ крыльца, отозвался сквозь зубы:
   -- Острожникъ!
   -- А ты,-- обернулся, вдругъ Умовъ,-- ты воръ! Да и всѣ вы!... Постой, дай вотъ срокъ, аттестую я васъ!-- и онъ такъ и рванулся впередъ, словно тамъ, въ темнотѣ его поджидала возможность исполнить угрозу.
   Порошилъ, падалъ снѣгъ. Освѣщенныя окна вокзала и дальше -- трактира, шинка, и открытыя настежь широкія двери двухъ лавокъ -- давали длинныя полосы свѣта, которыя мягко легли по пушистому, чистому снѣгу, росли, уширялись, добѣгали до Умова и подъ ноги клали ему рядъ свѣтящихъ дорогъ. Онъ выбралъ одну -- и, немного пройдя, ужъ стоялъ у шинка. Ругань, говоръ и смѣхъ доносились оттуда. Умовъ раньше, случалось, бывалъ здѣсь. Онъ грубо рванулъ заскрипѣвшую блокомъ тщедушную дверь и, войдя, замѣшался съ другими.
   -- Водки, вы!-- заоралъ хрипло онъ, и не глядя, срозмаху, вдругъ плюхнулъ на лавку.
  

XV.

   Часъ спустя, Умовъ былъ уже готовъ. Давно имъ не питая водка сказалась: онъ быстро хмѣлѣлъ и, развалясь на столѣ, обличалъ и ругался, дурно справляясь съ одеревенѣлыми губами и нервно подергивая правымъ плечомъ. Онъ не обращался ни къ кому въ частности,-- онъ говорилъ такъ, вообще -- всѣмъ, кому слушать хотѣлось. Такихъ было мало: всѣ говорили, кричали и сами.
   -- Какъ?-- вопрошалъ хрипло Умовъ,-- я ненадобенъ сталъ?! А-а?... А какъ грабили вмѣстѣ, такъ нуженъ былъ, а? Какъ по табелямъ вамъ приписывалъ,-- нуженъ?.... Воряги!... Постой, дай вотъ срокъ: я аттестую васъ, сволочи! Я на весь бѣлый свѣтъ. "Эй, почтенные, вы!... Я лѣвой рукой въ табеляхъ имъ писалъ разныхъ тамъ Петровъ, да Ивановъ, какихъ и на свѣтѣ-то нѣтъ! Получали... Вы спросите у нихъ, какъ цементъ на мостахъ воровали? Какъ пополамъ боченки пилили... для отчета? Два дна въ дѣло шли!... Какъ на табеляхъ руки грѣли? Какъ на "кубахъ"... Водокачки-то, а? Рыли: по два "куба" всего выходило,-- по десяткамъ отчеты катали!... Поди-ка, сыщи тамъ!... Всѣхъ въ острогъ пора!... А то -- я... Подвели...
   "Душегубъ я? острожникъ? воряга?... А кто? Все они довели! "Гони!..." Ну, и гналъ... А теперь: "по правиламъ нашимъ нельзя?" По правиламъ? Ишь справедливые вышли! Я черезъ васъ, справедливыхъ, не человѣкомъ -- острожникомъ сталъ!...
   И долго еще кричалъ и ругался онъ, хрипло, противно.
   Шинокъ опустѣлъ. Мало-по-малу затихъ и хмѣльной ужъ вконецъ обличитель. Онъ утомился и началъ дремать. Но, сразу вдругъ вспомнивъ, гдѣ онъ, и что съ нимъ, и что, поди, ѣхать ужъ скоро,-- онъ быстро схватился, ошарилъ себя, расплатился и вышелъ.
   Темно. Падалъ снѣгъ. Издали доносились свистки подходящаго поѣзда.
   "Ишь, ползетъ ужъ... Еще бы немного,-- смотри опоздалъ бы..." -- и онъ зашагалъ, направляясь къ вокзалу.
   Онъ какъ-то ослабъ, облѣнился вдругъ, сразу, и сталъ равнодушенъ, спокоенъ. Покупая билетъ, онъ уронилъ на полъ сдачу -- два гривенника -- и такъ-таки и не сталъ поднимать, не хотѣлось. И дальше потомъ уже, въ вагонѣ, его не покидало то же равнодушіе и полнѣйшее безучастіе ко всему на свѣтѣ. Онъ сидѣлъ, смотрѣлъ, потому только, что глаза были открыты; разсѣянно слушалъ. какъ стучали, отзванивали колеса вагона, и то -- словно путались, шли какъ-то вразбивку, то снова налаживались, сговорчиво сливаясь въ одинъ, чередующійся правильно, звукъ.
   Онъ ни о чемъ не думалъ. А такъ просто -- сидѣлъ и впитывалъ въ себя впечатлѣнія. И только одно желаніе -- добраться скорѣй и увидѣть жену -- не разъ поднималось въ немъ; но скоро и то заслонялось первымъ же вздорнымъ впечатлѣніемъ,-- то тѣмъ же стукомъ колесъ, то слабымъ, трепетнымъ свѣтомъ свѣчи вагоннаго фонаря; то -- просто движеніемъ, кашлемъ сосѣда. Ему казался и долгимъ, и нѣтъ этотъ часовой переѣздъ до станціи, съ которой онъ долженъ былъ пройти пѣшкомъ верстъ шесть до казармъ.
   Остановка. Станція. Онъ вышелъ. Постоялъ на платформѣ. Проводилъ зачѣмъ-то поѣздъ. Потомъ, вспомнивъ, что хочется пить,-- у него послѣ водки пересохло во рту,-- подошелъ къ грязной стойкѣ буфета, и тутъ же сразу, стаканъ за стаканомъ, жадно выпилъ бутылку пива и вышелъ. Пройдя короткую платформу, онъ спустился внизъ по маленькой лѣсенкѣ, взошелъ на полотно и зашагалъ по шпаламъ.
   Полотно было тоже укрыто все снѣгомъ, который шелъ цѣлый день и, сухой и пушистый, мягко хрустѣлъ подъ ногами. А черные линіи рельсовъ рѣзко выдѣлялись на бѣломъ фонѣ снѣга и, убѣгая впередъ, казалось, дальше сливались въ одну.
   Умовъ, быстро шагая, прошелъ уже двѣ будки, какъ вдругъ впереди засверкали три глаза идущаго поѣзда.
   "Сорокъ первый... товарный"...-- зналъ онъ,-- сошелъ, пропустилъ и, посмотрѣвъ ему вслѣдъ, сталъ взбираться на "путь", по которому было удобнѣй идти. Заторопясь и скользнувъ по откосу, онъ не сдержался, упалъ и, прійдясь о рельсы, ушибъ себѣ руку.
   -- Э, чортъ!...-- вскрикнулъ онъ и лежа дулъ и потиралъ ушибленное мѣсто. Боль скоро утихла, но ему все еще не хотѣлось вставать: онъ сильно усталъ, да и удобно такъ было -- межъ рельсовъ, онъ оперся на нихъ и спиной и ногами.
   "Полежу, покурю такъ"...-- и, вынувъ табакъ, онъ завозился съ сигаркой. "Гляди, не заснуть бы еще? Ну, вотъ тамъ! я скоро курну и пошелъ... Да и "путь" опростался. Теперь черезъ часъ только жди... А какой это будетъ?... Сорокъ третій, товарный что-ль?-- онъ".
   Умовъ сильно былъ хмѣленъ. Особенно послѣ выпитаго на станціи пива, кажется, все бы лежалъ, да лежалъ такъ!.. Тепло, хорошо и какъ тихо кругомъ!... Только невидныя телеграфныя струны гудутъ и звенятъ гдѣ-то сбоку.
   "Тепло. Затишекъ. А снѣжитъ все".
   И цѣпляются мысли одна за другую.
   "И чего загрустилъ я?... Не взяли?... Ну что-жъ! Ну и пусть! Вотъ бѣда-то!... Возьму на "постройку" махну... Раньше-жъ звали... Чего не пошелъ-то?... Сдурѣлъ!... Вишь, что вышло! И "то", и острогъ, и безъ мѣста теперь... Уйду. Суетнѣй хоть -- доходнѣй. Писали-то 40 на мѣсяцъ. Не пошелъ. То-то слушать!...
   "А тамъ не возьмутъ -- въ тѣ края утяну. Бабу взялъ бы, да дѣти... Нельзя. Вотъ женился еще... И зачѣмъ?... Все отецъ",-- тужитъ Умовъ.
   А телеграфныя струны гудутъ и гудутъ.
   Скоро Умовъ не думалъ ужъ. Онъ лежалъ и всецѣло отдался этому тихому звуку дрожащихъ, играющихъ струнъ.
   "Ишь, какъ пчелы гудутъ",-- шепчетъ онъ, засыпая.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   ...Хорошо и тепло. Лѣто., Лѣсъ. Онъ на пасѣкѣ. Тихо. Жужатъ и летаютъ кругомъ, вьются пчелы. И все больше, и гуще, садятся. Гляди, облѣпили... Лицо все, и шею, и руки... Съѣдятъ!... все садятся... Не кусаютъ -- щекочатъ... Холодныя вовсе... Смахнуть бы? Укусятъ. Не надо. Пускай. "Испугался? укусятъ?" -- смѣется старикъ. Самъ въ раевнѣ. Снимаетъ ее. "Что, узналъ?" О, да это не тотъ, что въ деревнѣ, а тотъ -- изъ острога. Смѣется... А самъ говоритъ: "Что, послушалъ? Служилъ ты молебенъ?" -- Служилъ,-- "Молодецъ! А панифитку?" -- Служилъ. "Не забылъ... Хорошо. Вотъ и славно. Покойника вспомнилъ. Такъ лучше. И онъ не серчаетъ, Простилъ. Что? не вѣришь? Онъ, вотъ онъ: спроси, если хочешь..." И правда: покойникъ.-- "За что-жъ ты меня, стараго человѣка, сухмянешь?" -- И стыдно вдругъ Умову. Смотритъ тотъ, ждетъ. И сказалъ онъ: "прости!" -- а самъ плачетъ... "Ну, будетъ, забылъ я; простилъ".-- "Обнимитесь... Чего вы!" -- говоритъ сбоку дѣдушка. И какъ онъ сказалъ, подошелъ вдругъ покойникъ и обнялъ. Холодный, какъ ледъ! Прижимаетъ къ себѣ, а самъ тихо, неслышно смѣется, дрожа весь отъ скрытаго смѣха. А дѣдушка сбоку стоитъ, говоритъ, да такъ часто и звонко -- и словъ не поймаешь... Смѣется, дрожитъ весь покойникъ -- дрожитъ съ нимъ и Умовъ (спина, плечи, руки),-- и страшно ему, и все больше и больше... А кругомъ ужъ народъ... И отецъ, и жена, и еще -- много, много народа!... Говорятъ всѣ о чемъ-то, да скоро такъ, часто... все громче и громче... А покойникъ все жметъ и дрожитъ весь отъ смѣха...-- "Побратались теперь..." И кругомъ загалдѣли: "побра-тались... побра-тались... побра-тались... тались... тались..." И все наступаютъ; все ближе и ближе; кричатъ и дрожатъ всѣ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Умовъ вскрикнулъ, вскочилъ. Три огненныхъ глаза сверкнули вблизи.
   "Поѣздъ!" -- быстро мелькнуло въ мозгу.
   Онъ рванулся впередъ. Но ужъ поздно -- глухой, сотрясающій грохотъ покрылъ его и понесся по немъ, окруживъ и обвивъ увлекающимъ вихремъ, въ которомъ онъ вдругъ потонулъ какъ-то сразу, окутанный мракомъ.

-----

   Порошитъ, вьется снѣгъ. Вдалекѣ замираютъ раскаты умчавшагося поѣзда. А на полотнѣ, между рельсовъ, валяется груда растянутыхъ тряпокъ. Темно -- не разсмотришь. Движатся, словно, онѣ и дымятся.
   А телеграфныя струны гудутъ и звенятъ гдѣ-то сбоку.

Дмитрій Абельдяевъ.

"Русская Мысль", No 3, 1897

  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru